Ответ знает только ветер

1

— К концу недели английский фунт получит свободный курс, — сказал Густав Бранденбург. — До сих пор он был плавающим в официально определенных пределах. Но эти пределы уже давно не соответствовали фактической цене фунта. А теперь Англии предстоит вступление в Европейское Экономическое Сообщество. И Лондон умно поступил, отпустив фунт в свободное плавание, чтобы определить его истинную стоимость и тем самым получить благоприятную стартовую позицию в ЕЭС.

— А это не значит, что курс фунта стерлингов упадет?

— Ясное дело, упадет, — согласился Бранденбург. — Причем, как я слышал, на целых восемь пунктов.

— От кого слышал?

— У меня свои источники информации.

— Я не о том: откуда ты вообще знаешь, что курс будет отпущен? Такие вещи всегда объявляют в выходные, а сегодня только пятница, — заметил я. Разговор этот происходил в пятницу, 12-го мая 1972 года, чуть позже девяти утра. В Дюссельдорфе шел дождь с сильным ветром. День никак не мог развиднеться, и было очень прохладно, почти холодно для этого времени года.

— Если они собираются отпустить фунт лишь в субботу-воскресенье, как же ты узнал об этом уже сегодня? — спросил я. — Такие вещи заранее не известны ни одной живой душе.

— А вот мне известны, — парировал Бранденбург. — Я же сказал: у меня есть свои источники информации в Лондоне.

— Какие-то очень сведущие, видимо.

— Ясное дело, сведущие. Стоили мне кучу денег. Но мне необходимо было это знать. Мне всегда необходимо все знать раньше других. Фирма будет благодарна мне до конца света. Представь себе, какие дела наши люди в лондонском филиале успеют провернуть еще сегодня! И сколько бы мы потеряли без этого знания! Я мог бы себе позволить заплатить за информацию в три раза больше. В десять раз больше! А, да ладно. Дирекция вне себя от счастья.

— Ну, ты — парень что надо, — сказал я.

— Знаю, — согласился Бранденбург, продолжая — неаппетитно, как всегда — слюнявить кончик толстой сигары. Бранденбург был коренаст и широк в плечах, а его мощный череп, совершенно лысый, угловатостью формы скорее похожий на куб, торчал прямо из плеч, почти без всякого намека на шею. Челюсти у него были мощные, нос мясистый, а глаза — маленькие, бегающие и хитрые. Свиные глазки. В офисе он принципиально работал без пиджака и засучив рукава рубашки. Он предпочитал рубашки в яркую полоску, в особенности лиловые с зеленым, и никогда не носил белых сорочек. Галстуки у него были мятые, немодные, некоторые даже лохматились по краям. Он не придавал никакого значения внешности. И неделями носил, не снимая, один и тот же жеваный костюм из магазина готового платья. Ботинки его тоже часто бывали потерты сверх всякой меры. Ел он, как свинья. Сидеть с ним за столом было мукой. Он глотал, почти не жуя, куски падали у него изо рта; он постоянно сажал пятна на свою одежду, на скатерть и салфетку. И ногти у него были, как правило, отросшие и грязные. Я не знал человека более неряшливого и более умного; ему исполнился 61 год, он был холост, и для нашей фирмы этот человек был просто клад.

Бранденбург был начальником отдела «Ущерб V». Его контора находилась на восьмом этаже огромного здания страховой компании «Глобаль» на Берлинер Аллее. «Глобаль» не была крупнейшей страховой компанией в мире, но наверняка одной из самых крупных. Мы страховали буквально все и во всех частях планеты — жизнь, автомашины, самолеты, суда, производство фильмов, земельные владения, драгоценности, людей и части их тела, бюсты, глаза и ножки актрис — не было ничего, что мы не брались бы застраховать. Хотя нет, все-таки было. Однажды я очень удивился, узнав об этом. Мы не страховали мужской член. Женские половые органы — пожалуйста. Но не пенис. Против импотенции мы, естественно, страховали. Но не повреждение или утрату пениса. Это было очень странно. Я пытался расспрашивать, но никто не смог мне объяснить, почему.

Главный офис фирмы «Глобаль» находился в Дюссельдорфе, а ее филиалы были в Бельгии, Англии, Франции, Нидерландах, Австрии, Португалии, Швейцарии и Испании. И кроме того — представительства в Австралии, на Багамах, в Бразилии, Коста-Рике, Эквадоре, Сальвадоре, Гватемале, Гондурасе, Японии, Колумбии, Мексике, Новой Зеландии, Никарагуа, Панаме, Парагвае, Перу, Уругвае, США и Венесуэле. Согласно последнему балансовому отчету капитал фирмы вместе с резервом составлял двенадцать миллиардов триста миллионов немецких марок. В главном ее здании работало две с половиной тысячи сотрудников. А во всем мире на фирму работало примерно тридцать тысяч человек. Лично я проработал в отделе «Ущерб V» девятнадцать лет.

«Ущерб V» был, конечно, одним из самых важных отделов, и неопрятный Густав Бранденбург, по профессии юрист, как и я, был одним из самых важных людей на фирме. Когда поступало заявление о причиненном ущербе и дело хотя бы в малейшей степени внушало сомнения, к нему подключался Бранденбург. У этого человека было фантастическое чутье. Он за сто метров против ветра чувствовал, что дело нечисто и от него несет обманом или преступлением.

В «Глобаль» не было человека более недоверчивого и скептичного, чем он. Он никому не верил на слово. Для него все люди были виновны a priori, пока не докажут свою невиновность. Или же — пока мы не докажем их виновность. Мы — это четыре дюжины сотрудников, в том числе юристы и бывшие полицейские, находившиеся в подчинении Бранденбурга, которых он посылал на место, если его толстый нос чуял недоброе. Ему очень нравилось, что его прозвали «ищейкой». Он гордился этим прозвищем. Своей подозрительностью он сберег за годы работы для фирмы «Глобаль» несметные суммы денег. Хотя он получал огромное жалованье, этот холостяк ходил в отрепьях и жил в небольшом отеле. В отелях он жил всю жизнь и не желал даже подумать о собственной квартире или, тем более, о собственном доме. И вечно жевал попкорн, воздушную кукурузу. Всегда носил с собой пакетик с зернами. Эти пакетики горкой лежали на его письменном столе. Бранденбург постоянно что-то ел. Где бы он ни стоял или сидел, вокруг всегда были рассыпаны крошки. И, кроме того, выкуривал в день по десять-пятнадцать толстенных сигар. Он ненавидел малейшее физическое усилие. Вместо того чтобы пройтись десять минут пешком, он вызывал машину. У него не было ни подружки, ни хобби, только работа — днем и ночью. Бессчетное число раз он затемно поднимал меня с постели телефонным звонком и просил прийти в офис, чтобы вместе обсудить какое-то дело. Казалось, что этому человеку не требуется сон. В восемь утра он уже сидел за письменным столом, у которого был такой же неопрятный вид, как и у него самого: заваленный кукурузными зернами вперемешку с бумагами, засыпанный пеплом от сигар и залитый чаем. Раньше полуночи этот человек никогда не отправлялся домой. Полночь — это самое раннее время для его ухода с работы, и случалось такое крайне редко. Вот какой человек был Густав Бранденбург.

— Сейчас бы мне побольше денег, и можно было бы еще прилично подзаработать на фунте, — сказал мне свинообразный Бранденбург. Зола посыпалась на его галстук. Он этого даже не заметил. К его подбородку прилип кусочек красного повидла от завтрака.

— Но у тебя же много денег, — заметил я.

— Я человек бедный, — парировал он. Это был его конек. Он постоянно говорил о своей бедности, хотя, как мне было известно, получал восемнадцать тысяч марок в месяц. На что он тратил деньги, я так и не смог узнать.

— Кроме того, приличные люди так не делают, — добавил он, поковырявшись в зубах.

— Но фирма это делает.

— Ясно, — ответил он. И замолчал, недовольно разглядывая то, что выковырял из зубов, и вновь принялся жевать кончик сигары. Это длилось минуты две.

— Послушай, — сказал я, — ты просил меня прийти. По срочному делу, как ты сказал. Так что не спи. Может, для разнообразия сообщишь, в чем состоит это срочное дело?

Он стряхнул на пол то, что прилипло к его пальцу, поглядел на меня снизу вверх и сказал, не вынимая сигары изо рта:

— Герберт Хельман мертв.

— Не может быть! — воскликнул я.

— Может, — возразил он.

— Но ведь он был совершенно здоров.

— Он и умер здоровым. Только очень быстро.

— Несчастный случай?

— Возможно, — промычал он. — А возможно, и нет.

— Густав, дружище, расскажи все по-человечески! Не беси меня! — Я полез за сигаретами.

— Может быть, самоубийство, — процедил он и бросил себе в пасть горсть кукурузных зерен. Несколько зерен тут же выпало, потому что говорил он, как всегда, с полным ртом. — Хорошо, если самоубийство. Самое лучшее. Нам не пришлось бы платить страховку.

— За что?

— Возмещение ущерба за «Лунный свет».

— Кто это — «Лунный свет»?

— Не кто, а что. Его яхта. Застрахована у нас.

— На какую сумму?

— Пятнадцать миллионов.

— Очень мило, — сказал я. — Прелестно.

— От пожара на борту, потопления в шторм, всевозможных разрушений, включая взрыв любого вида, нападения пиратов, наезда на рифы, столкновений, любой формы саботажа или чужой халатности. Только не от саморазрушения. Только не от того, что господин Хельман сам взорвет себя вместе с яхтой.

— Ага, — проронил я.

— Да, — подытожил он. — Не от этого. — Он высыпал новую порцию попкорна из пакетика в сложенную лодочкой ладонь. — Хочешь немного?

— Нет, спасибо. Значит, яхта разлетелась?

— На куски. Он был на ней. — Густав жевал и глотал. Потом опять принялся сосать сигару. — Там были и другие люди, когда яхта снялась с якоря в Каннах. Всего тринадцать персон. Семь человек экипажа, Хельман, две супружеские пары и кто-то еще. Этот «кто-то» возвращался с Корсики. Все случилось вчера около полуночи. Между Каннами и Корсикой. Взрыв. Я переговорил по телефону с инстанцией в Каннах, которая занимается такими делами. Был еще на работе, когда пришло сообщение через ДПА. Вчера был праздник Вознесения Христова. Хельман выбрал подходящий денек для своего вознесения к ангелам. Большое движение на небесной трассе.

На узле связи этажом ниже было два телеграфных аппарата: один — информационного агентства ДПА, другой — агентства «Юнайтед Пресс Интернэшнл». Наша фирма абонировала оба.

— Морская полиция в Каннах имеет очень длинное название. — Он заглянул в грязный клочок бумаги: — «Департамент морской полиции, отдел Средиземноморье, отделение Канны». Расположена в Старой гавани. Главная контора у них в Ницце. Но расследованием этого дела занимается отделение в Каннах. Ты ведь бегло говоришь по-французски, так?

— Так, — подтвердил я. Я бегло говорил также по-английски, итальянски и испански.

— А я во французском кое-как плаваю. Но все же уразумел: их босс — они называют его «шеф-администратор» — на стажировке в Америке. Его заместитель с целой свитой отправился к месту катастрофы. Его зовут Луи Лакросс. Потом я им еще раз звонил. Видимо, взрыв был мощнейший. Куски яхты отлетели на сотни метров. От людей осталось лишь несколько голов, ног, рук и пальцев. Рыбаки вытащили их из воды. Да-а-а. Вознесение Христово.

— Сдается, Хельман владел самым крупным частным банком ФРГ?

— Во всяком случае, одним из крупнейших. Этот человек наверняка стоил десятки миллионов. Возможно. А может, и нет.

— Что это значит?

— Свободный курс фунта, Роберт. Потому я с него и начал. Я и во Франкфурте кое-что услышал. В банковских кругах. То есть поручил послушать. Эти хитрюги-банкиры молчаливее любой грязной свиньи. Но одну вещь удалось-таки установить: последние несколько дней Хельман был в растрепанных чувствах. Бродил, как призрак, сказал один. На прошлой неделе, в среду, вдруг взял и полетел в Канны. Говорят, на нем лица не было. Наверняка стряслось что-то такое, от чего у него земля стала уходить из-под ног.

— Что? Ты считаешь, что он тоже знал об освобождении английского фунта?

— Знать-то он, вероятно, не знал. Но после вечных забастовок и прочего мог на это рассчитывать. И, вероятно, просчитался. А может, боялся шмякнуться мордой об стол, если фунт сильно упадет в цене.

— Такого, как Хельман, не так-то легко шмякнуть мордой об стол.

— Это ты говоришь. Он же был у нас выставочным экземпляром, незапятнанной белой жилеткой банкира ФРГ, светозарной личностью. — Это было правдой. Герберт Хельман имел во всем мире первоклассную репутацию образцового банкира. — Ну, а если он устроил жульническую махинацию с фунтами? Не смотри на меня так! Все они жульничают. Некоторые, как например, Хельман, просто не дают схватить себя за руку. А на этот раз, может, схватили. И он замарал свою белоснежную жилетку. — Густав замарал себя самого кукурузными зернами, вылетавшими у него изо рта, когда он говорил. Он вконец изгадил свою отвратительную рубашку в фиолетовую и оранжевую полоску. — И это означало для него полный крах. Разве нет?

— Гм.

— Нечего хмыкать. Полный крах, это уж точно! Он превратился в комок нервов, говорил, запинаясь на каждом слове, страдал от головокружений, был необычайно возбужден перед вылетом.

— Откуда ты все это знаешь?

— Думаешь, я нынче ночью спал? Ты и понятия не имеешь, что могут порассказать мелкие служащие — за совсем небольшую мзду.

— А зачем он полетел в Канны?

— Этого я не знаю. У него там дом, ты это знаешь не хуже меня. Его сестра постоянно живет там. Ее прозвали «Бриллиантовой Хильдой». Об этом болтают все кому не лень. — Густав опять сунул палец в рот. Я зажег об окурок новую сигарету.

— Уж верно не для того полетел, чтобы просто поплакаться сестричке, — заметил я. — Противно смотреть, как ты ковыряешь в зубах.

— Да? Ну и что? Даже если так. Не смотри. Конечно, не для того лишь, чтобы поплакаться.

— А для чего?

— Не знаю. Я же говорю тебе, дело нечисто. Я не только чую это носом, а ощущаю мочевым пузырем.

— И, решив покончить с собой, садится на яхту, отправляется на Корсику и берет с собой гостей — чтобы и с ними покончить?

— Именно для того и берет, чтобы не было похоже на самоубийство.

— Это так бессовестно.

— Что?

— Погубить за компанию еще двенадцать человек, если решил покончить с собой.

— Разве банкир может вести дела с оглядкой на совесть? Кстати, погибло кроме него не двенадцать, а только одиннадцать человек.

— Но ты же сказал, на борту их было тринадцать.

— Когда плыли на Корсику. На обратном пути их было только двенадцать.

— Кто был тринадцатым?

— Тринадцатой. Это была женщина.

— Куда она подевалась?

— Осталась на Корсике. — Густав порылся в бумагах. — Ее фамилия Дельпьер. Анжела Дельпьер.

— Почему эта Дельпьер осталась на Корсике?

— Не знаю. Я уже все зарезервировал. Авиабилет. Номер в отеле. Остановишься в «Мажестик». Полетишь рейсом «Люфтганзы» через Париж, вылет в четырнадцать тридцать. В семнадцать часов сорок пять минут будешь в Ницце.

— Я должен…

— Скажи, ты меня что — идиотом считаешь? С чего бы я стал все это тебе рассказывать? Конечно, ты должен. Ты уже дважды расследовал катастрофы на море. Двух недель передышки вполне достаточно — или тебе хочется сиднем сидеть под крылышком милой женушки?

Он пододвинул ко мне через стол книжечку с авиабилетом. На фирме все резервировалось через турбюро, «Глобаль» никогда официально не заказывала билеты или номера в гостиницах для своих сотрудников. Никто не должен был знать, что за человек вылетал, приезжал, жил в отеле.

Я сказал:

— Ты, как и я, знаешь, что я не имею права расследовать это дело в одиночку.

Конечно, он это знал. Видите ли: в таких случаях по поручению полиции независимый эксперт немедленно начинает расследование. Параллельно с ним агент страховой компании, разумеется, тоже может изучать обстоятельства дела.

— Французы уже привлекли эксперта. Бывший морской офицер. Ты с ним познакомишься. Ну, что уставился? — Внезапно заплывший жиром клоп обнаружил свою звериную сущность. Его свиные глазки сузились до щелок. Я не раз видел его таким. Таким он и был на самом деле.

— Роберт, ты что — не хочешь или не можешь? Слишком трудная задача? Эта работенка тебе уже не по силам? Чувствуешь, что не справишься? Может, мне перевести тебя в невыездные? Или ты, может, вообще сыт по горло? Как-никак уже девятнадцать лет тянешь эту лямку. Срок немалый. Могу понять, если тебе эта работа в тягость.

Этого я, разумеется, не мог стерпеть. Как ни тошно было у меня на душе, я заставил себя разыграть его. Изобразив изумление, я воскликнул:

— Не верю своим глазам! Гляди-ка — и впрямь подействовало!

— Что подействовало? — озадаченно спросил Густав.

— Я дал кучу денег одному старому магу, чтобы он превратил тебя в отвратительную жабу. И он вполне справился!

— Ха, — кратко хохотнул Густав. — Ха-ха. Не перенапрягайся. — Он перегнулся через стол и подлым фальшиво-доверительным тоном немедленно ответил ударом на удар. Упавшим голосом он спросил:

— Вид у тебя, Роберт, просто на море и обратно. Скажи, ты, часом, не болен?

Мой мозг тут же забил тревогу.

Свинья. Грязная свинья. Я в твоих руках. Еще бы. И ты знаешь, как взять меня за горло. Мне сорок восемь. Намного старше всех твоих подчиненных. И я столько дел расследовал так, что фирме не пришлось платить страховку. Но это не играет никакой роли. За это мне платили. Вполне прилично платили. Однако, особенно в последнее время, я несколько раз оплошал. Это ты так утверждаешь, грязная свинья. Совсем я не оплошал, просто нашей фирме пришлось выложить денежки! Но когда такое случается, всегда виноват тот, кого ты послал расследовать дело, ищейка проклятая.

— Я, конечно, учту, если ты действительно неважно себя чувствуешь, Роберт. Ведь я могу послать Бертрана или Хольгера. Но ты лучше их обоих вместе взятых. Потому и хочу послать тебя. Но если ты говоришь, что не можешь, — что ж, будь по-твоему…

— Могу я, могу! — Мной овладел страх лишиться источника существования. Бертран. Хольгер. И все прочие. Моложе меня. Полные свежих сил. По сравнению с ними я уже старик. Что, если я признаюсь, как мне худо, и попрошу передать это дело кому-нибудь другому? Густав всегда говорил, что он мой друг. Большой друг, уверял он. Большой друг, дерьмо такое! Мой большой друг Густав Бранденбург спокойно и без малейших колебаний напишет докладную руководству фирмы и посоветует отстранить меня от активной работы.

А что скажет доверенный врач фирмы?

После этого разговора мне нужно было еще явиться к нему. В тот день полагалось пройти обычное ежегодное обследование. Я уже много месяцев со страхом ожидал этого дня. Ведь врач, конечно, заметит, что со мной творится неладное. И что тогда? Что тогда?

Я долго об этом думал. У меня был лишь один выход: лгать. Все отрицать. Я здоров. Просто врач неправильно истолковал симптомы, которые он обнаружил, не мог не обнаружить. У меня не было никаких жалоб на здоровье, абсолютно никаких! Это мой единственный выход. В этом случае им не за что будет зацепиться. Надеюсь, что не за что, о Боже. А если доктор все ж будет настаивать на своем диагнозе? Если они несмотря на все поверят ему, а не мне?

У Густава от горя будет разрыв сердца, подумал я. У этого пса, который выжимал все соки из своих подчиненных, а потом, когда они выдыхались, теряли способности и силы, отшвыривал их прочь, как старый хлам, с глаз долой!

— Я не болен, — заявил я.

— Рад это слышать. Правда, Роберт, я рад. Хотя выглядишь ты хуже некуда. Что с тобой? Неприятности?

Я промолчал.

— Дома?

— Гм.

— Карин?

— Гм.

— Что с Карин?

— Ничего особенного, — ответил я. — То же, что всегда.

2

— Сегодня ночью ты опять кричал во сне, — сказала моя жена.

— Я кричу во сне каждую ночь, — буркнул я.

— Но не так громко, как сегодня, — возразила Карин. — Сегодня ты так вопил, что я уже хотела войти к тебе и разбудить, потому что Хартвиги наверняка опять все слышали. А может, даже Талеры и Нотбахи. — Это были наши соседи по лестничной площадке и жившие этажом выше и ниже. — Эти крики невыносимы для меня, ты что, не понимаешь? — сказала Карин. Этот разговор происходил полтора часа назад. Мы сидели за завтраком, и Карин, произнося эти слова, намазывала себе булочку маслом. Она всегда много ела за завтраком и пила крепкий кофе. Я вообще ничего не ел, только пил чай. — Потому невыносимы, что фрау Хартвиг то и дело заговаривает со мной об этих твоих криках. И постоянно допытывается, может, ты все-таки болен. Что тебе снятся кошмары, давно никто не верит. Все они считают, что ты очень болен. У тебя, мол, что-то с головой. Фрау Хартвиг вчера сказала, что тебе следовало бы обратиться к психиатру. Представляешь, каково мне было это слышать.

— Да, тебе конечно, трудно пришлось, — сказал я и отхлебнул чай. А Карин продолжала с полным ртом:

— Мне тоже кажется, что тебе следует пойти к врачу. К психиатру. Все же ненормально, когда человек каждую ночь кричит во сне — и так длится уже два года. Фрау Хартвиг говорит, что это ненормально. А во время командировок, когда ты спишь в отелях, ты тоже кричишь во сне?

— Не знаю, — выдавил я и зажег сигарету. — Не думаю.

— Значит, только дома, только когда ты со мной, — подытожила моя жена.

Я промолчал.

— Мой муж кричит во сне, когда он дома. В поездках, когда берет в постель какую-нибудь шлюху, он не кричит. Значит, виновата я. Я всегда виновата. Во всем. Ах ты, мой бедненький. Я еще доведу тебя до дурдома, да? Тебе плохо со мной, так? Я тебе опротивела, да? Ну, давай, давай, скажи, что опротивела.

Я промолчал.

— Да он еще и трус, — усмехнулась Карин. — У него такая сволочная работа, что он шляется по всему миру, месяцами оставляет жену одну, вообще ее больше не видит, когда вдруг появляется дома, даже уже не разговаривает с ней, не слушает, когда она с ним говорит. Ты меня слушаешь?

Я промолчал.

— Свинья, — сказала Карин. — Я тебе надоела за десять лет, да? Да что там десять! Вот уже два года, как ты не спишь со мной. Не обнимаешь, когда уходишь или возвращаешься. А когда я хочу тебя поцеловать, ты отворачиваешься. Тебя тошнит от моих поцелуев. Скажи, что тебя тошнит.

Я молчал.

— Скажи же, трус несчастный! — завопила Карин.

Я молчал.

— Думаешь таким манером отделаться от меня? Ошибаешься! Господь тебя покарает, да-да, покарает. — Она вновь говорила совершенно спокойно. — Ты животное. Мерзкое животное. Да, вот что ты такое. Но для посторонних — само обаяние, — сказала Карин и срезала верхушку яйца. — Любимец дам. Все от тебя без ума. «У вас очаровательный супруг, фрау Лукас!» — «Боже, ваш муж просто душка, фрау Лукас!» — «Ах, фрау Лукас, как вы, должно быть, счастливы! У вашего мужа такая интересная профессия!» Что я им отвечаю? Да, я счастлива. Мой муж действительно очарователен. Он и впрямь обаятелен, необычайно обаятелен. Если бы эти бабы знали! Если бы знали тебя так, как знаю я. Без маски. Истинного Роберта Лукаса. Садиста. Надругавшегося над моей душой. Человека, который обманывает свою жену и обижает, как только может. Если бы они знали, какой дьявол в тебе сидит. Роберт, ты слышал, что я сказала?

— Да, — ответил я.

— Он говорит «да». «Да!». Больше ему нечего мне сказать. Со шлюхами он наверняка более разговорчив. Вот уже два года между нами ничего нет. Ни ласки, ни доброго слова, ни объятий. Когда мы поженились, когда ты еще не зарабатывал так много, как теперь, ты был другим. Тогда ты вскружил мне голову, и я совсем обезумела от твоего разврата в постели и всяких отвратительных извращений. Тогда ты умел поговорить. Еще как умел! Любовь! О Боже, как ты меня тогда любил!

Теперь она говорила и одновременно ела ложечкой яйцо. Я был уже одет к выходу на улицу, на ней был розовый халатик и тюрбан из полотенца на белокурых волосах. Дома Карин всегда ходила в халатах, уже много лет. Когда-то давно все было по-другому. У нее была смазливая мордашка и пышные формы, однажды внушившие мне сильное желание. Серые глаза с монгольским разрезом придавали ее лицу что-то кошачье. Маленький носик и маленький ротик, ярко-красные губки. Ресницы у Карин были длинные, чем она очень гордилась. Коротко стриженные и гладко причесанные волосы. Ей было тридцать восемь лет, но на ее лице не было ни единой морщинки ни на лбу, ни в уголках глаз, когда она смеялась. Правда, смеялась она крайне редко, в моем присутствии уже давно такого не случалось. Окружающие обратили мое внимание на то, что на хорошеньком, немного кукольном лице Карин не было ни морщинки. Но у кукол не бывает морщин. Карин, десятью годами моложе меня, проводила по несколько часов перед зеркалом, делая макияж и намазывая лицо кремом, чтобы сделать его еще более гладким. Она очень гордилась своим моложавым лицом и телом. Часто посещала сауну и дважды в неделю к ней на дом приходила массажистка.

Квартира у нас была прекрасная, да и дом очень тихий и респектабельный. На каждом этаже только две семьи. Собственно, на двоих эта квартира была даже слишком велика. В ней было много вещиц, к которым я многие годы был привязан, которые я любил. Например, большая коллекция слоников. Дорогая старинная мебель. Очень большие ковры. Китайские вазы. Венецианское зеркало в гостиной. Камин в той же комнате. Витрины с разными редкостными сувенирами, которые я привозил из своих поездок по миру. Коллекция пластинок и стереопроигрыватель. Библиотека с книжными стеллажами до самого потолка. Письменный стол в стиле ренессанс. Резной стул с высокой спинкой в том же стиле. Безделушки на столе: насекомое в камне, — моя находка на острове Корфу. Резные талисманы из слоновой кости, привезенные из Сингапура. Мандрагора, найденная мною в финском лесу. Раковина с берега Тихого океана в окрестностях Гонолулу. Да, многие вещи в этой квартире я когда-то любил. Высокие серебряные подсвечники. Наш прекрасный английский сервиз. Моя коллекция трубок «Данхилл» и «Савинелли». (Я больше не курю трубку, только сигареты). Бар, встроенный в резной шкаф. Игрушечная лошадка с острова Сицилия на столе рядом с телефоном. Такая она изящная и ярко-пестрая — красный султан из перьев на голове, белые шелковые шнуры упряжи, фиолетовое седло, грива и хвост из шелковых ниток и множество сверкающих блесток. Лошадка была впряжена в двухколесную тележку…

Гостиная у нас была очень большая. В одной части комнаты пол был на две ступеньки выше. Там мы устроили нечто вроде столовой. Раздвижной стол, стулья, обтянутые материей в зеленую и серебряную полоску. На двенадцать персон. Когда мы были одни, Карин накрывала только кончик стола. Здесь мы обычно завтракали. Когда-то я любил это место для завтрака, как и многое другое в моем доме. Теперь я уже ничего не любил, все стало мне безразлично. Кроме слоников и сицилийской лошадки. К этим вещичкам я по-прежнему был привязан. Но если бы их у меня отобрали, я бы не очень долго огорчался. Меня огорчали совсем другие вещи. Эти вещи у меня никто не мог отобрать. К сожалению.

Халатик Карин распахнулся, довольно откровенно обнажив ее грудь. У нее были красивые груди, и она надевала халатик на голое тело. Я две недели назад вернулся из Гонконга после двух месяцев отсутствия. Наверное, Карин вопреки всем сомнениям ожидала от меня хоть немного ласки, маленький презент и рассказ о том деле, которое я должен был расследовать в Гонконге. Это было вполне естественно, и с моей стороны было бы естественно приласкать ее, привезти подарочки и порассказать много всякого. Но я ничего этого не сделал. И виновата в этом несомненно была не она, а я. Но я просто не в силах был сделать то, чего Карин имела все основания ожидать. Я был слишком издерган и ко всему безразличен. С каждым месяцем самочувствие мое ухудшалось. Даже говорить мне стало трудно. Из поездок я возвращался домой совершенно выдохшимся, усталым и обессиленным. Один я был во всем виноват, во всем. Я думал: «Мне жалко Карин». Мне действительно ее жалко. И она права, я — подлец, трус, слабак и свинья. Но я могу делать только то, что могу. А именно — прилично справляться со своей работой. Она забирает у меня все силы, весь разум, всю хитрость и смелость и весь интеллект. И для Карин у меня ничего не остается, когда я возвращаюсь домой. Обо всем этом я уже часто думал, а также о том, что я должен все это ей сказать. Я часто возвращался к этой мысли, но ничего ей так и не сказал. Даже для этого у меня не было сил. Причину своей усталости я не хотел ей открыть, потому что не хотел вызывать жалость. Никогда. И ни у кого. И меньше всего у Карин.

Вдруг я заметил, что ее губы двигались и она продолжала говорить, но я не слышал ни слова. Я как раз вспомнил ту ночь в Гонконге, когда это случилось со мной впервые и стало так страшно. Намного позже полуночи, в моем номере отеля «Гонконг Хилтон»…

3

— Ох! Ох! Ты меня убиваешь! Я сейчас умру! Продолжай! Продолжай же! Вот сейчас! Сейчас! Это безумие! Я сойду с ума! Ну, иди же, иди ко мне, милый, иди и ты, да, я чувствую, ты уже идешь… Как он сейчас напряжен… Да, да, да, сейчас! Сейчас! — Голова маленькой китаяночки с тоненьким голоском металась по подушке моей постели, все ее тело извивалось, а ногти впились мне в спину. Я всей своей тяжестью навалился на девушку. Уже четыре месяца я не имел женщины и был очень возбужден. Мне просто необходима была женщина, причем срочно.

В тот вечер я ужинал в одном из плавучих ресторанов в Абердине — так называется тот район города на острове. Эти рестораны очень похожи на старые американские «плавучие театры», и стоят на якоре позади множества джонок, теснящихся в гавани борт к борту. Туда подвозят в сампанах на веслах. Гребут обычно женщины. Мой ресторанчик назывался «Дары моря». Он был окружен своего рода бассейном, в котором плавали рыбы. Посетитель мог указать кельнеру, какую рыбу он хочет, ее вылавливали и вскоре подавали уже приготовленной.

Я выбрал себе рыбку, и когда занялся ею, к моему столику подошла очень хорошенькая и очень молоденькая девушка и спросила, не может ли она составить мне компанию. Я пригласил ее поужинать, а позже и выпить со мной. В ресторанчике было много народу и стайки совсем молоденьких проституток. Моя сказала, что ее зовут Хань Юань, что в переводе означает «Любвеобильный сад». Она хорошо говорила по-английски, хотя и с сильным акцентом. Все в ней было точеное, волосы цвета вороньего крыла, а глаза она расширила с помощью хирурга, как и многие другие девушки здесь, чтобы быть похожей на европейку.

Я много выпил в этом ресторанчике. Жена одного богатого немецкого коммерсанта скончалась при загадочных обстоятельствах. Коммерсант еще раньше застраховал жизнь своей жены в нашей фирме. Два миллиона марок он должен был получить согласно страховому полису в случае смерти его жены, даже в случае самоубийства. Но это было не самоубийство, а убийство, у полиции и у меня были доказательства. Но покамест не все. В Гонконге было очень жарко, а я в последний год плохо переносил жару. И вот я лежал, голый, весь в поту, рядом с китаяночкой, все еще тяжело дышал и чувствовал тянущую боль в левой ступне, не очень сильную. Я привез девушку во взятой напрокат машине в свой отель, расположенный на широком проспекте Квинсвэй Сентрал. Ночному портье — китайцу я сказал, что это моя секретарша, мне надо срочно кое-что надиктовать. Я знал его. Его звали Кимура, он носил очки с очень толстыми стеклами. Правым глазом он почти не видел. И всегда работал в ночную смену.

— Разумеется, сэр, — с улыбкой сказал Кимура, засовывая в карман довольно крупную купюру, — только не переутомляйтесь. Вы слишком много работаете.

То есть заполучить Хань Юань в мой номер не составило труда. О цене мы с ней условились заранее, я сразу расплатился, и Хань Юань, так великолепно игравшая свою роль, вдруг перестала безумствовать от похоти и страсти, повеселела и заторопилась. Она юркнула в ванную комнату, чтобы принять душ, и при этом пела. Я лежал на кровати, курил и чувствовал себя разочарованным и опустошенным. Так случалось всегда, когда я брал к себе в номер девушку и желание мое было удовлетворено.

«Любвеобильный сад» вернулась из ванной и быстро оделась. Вероятно, у нее был еще один клиент в эту ночь. Я был рад, что она так быстро ушла, теперь, когда напряжение последних месяцев спало, мне стоило большого труда видеть и слышать ее. Я тоже принял душ и оделся, выкурив при этом вторую и третью сигарету. Я вообще много курил, иногда до трех пачек в день.

— Проводи меня до двери, пожалуйста, хорошо? Боюсь, что портье рассердится, если я спущусь одна, — сказала Хань Юань.

— Я провожу.

— Ты очень мил. Я тебя люблю, — сказала она.

— Я тоже тебя люблю, — поддакнул я. Какое все же грязное это слово — «любовь», подумал я. А почему грязное? Не грязнее других. Просто оно утратило всякий смысл. Сколько раз в день произносила его она? Ей наверняка не было и двадцати.

— Я еще увижу тебя, дорогой?

— Я скоро улетаю.

— Но я хочу с тобой увидеться! Я должна. Я всегда в том ресторане. Ты придешь и заберешь меня, да?

— Да, — эхом откликнулся я. Совершенно уверенный, что никогда больше ее не возьму.

Мы вышли из номера и поехали на лифте с двенадцатого этажа, на котором я жил, вниз, в вестибюль, и ночной портье Кимура поклонился нам и улыбнулся своей неизменной улыбкой. Я вышел вместе с Хань Юань на проспект. Здесь все еще вспыхивали неоновые рекламы, много народу толпилось на тротуарах, автомашины плотными рядами мчались по широкой улице. Этот город никогда не засыпал.

— Можно мне взять такси? — спросила Хань Юань. — Мне нужно поскорее попасть домой. Знаешь, у меня мать больна.

Я знаком подозвал такси. Оно тут же подкатило. Я дал шоферу порядочную сумму и велел отвезти даму туда, куда она укажет. Хань Юань привстала на цыпочки и чмокнула меня в щеку.

— Придешь еще в мой ресторанчик, да? Ты великолепен. Самый великолепный из всех мужчин, которые у меня были. Обязательно приходи. Я без ума от тебя.

— Да-да, — кивнул я.

— А когда ты придешь? Приходи уже завтра! Завтра, да?

— Завтра, да, — повторил я за ней, подталкивая ее на сиденье. Просто уже не мог вынести ее болтовни. Я захлопнул дверцу. Такси рвануло с места. Хань Юань послала мне воздушный поцелуй.

В последнее время я постоянно задыхался, мне все время не хватало воздуха. И я решил немного пройтись. В Гонконге и ночью было очень жарко и душно. Я направился вниз по Квинсвэй Сентрал, мимо сверкающих роскошных витрин дорогих магазинов. Ювелирные лавки. Салоны мод. Меха. Изделия из кожи. Цветочные магазины. Потом солидный банк. На ступеньках перед его порталом, как и перед всеми здешними банками, стояли два рослых бородатых сикха в тюрбанах. Эти индийцы днем и ночью охраняют банки в Гонконге. Они всегда вооружены двустволками, и вид у них необычайно грозный и впечатляющий.

Между сикхами, прямо на ступенях перед порталом банка, лежал оборванный китаец. Не то спящий, не то мертвый. Вооруженные сикхи не обращали на него ни малейшего внимания. Они застыли, глядя прямо перед собой в сияющую огнями ночь. На улицах Гонконга валялось много людей. Некоторые умерли от голода или так ослабели, что уже не могли подняться. На них обычно никто не обращал внимания. Время от времени кого-то из них подбирала «Скорая помощь» или прогоняла полиция, но такое случалось не очень часто. Только когда к лежащему слетались мухи, немедленно принимались соответствующие меры. Тут уж тело убиралось очень быстро.

Я наклонился над китайцем. Мух на нем еще не было. Он тихонько храпел. Значит, все в порядке. Я выпрямился, и от этого движения левую сторону груди пронзила резкая боль. Боль радиировала в левую руку и распространилась по ней вплоть до кончиков пальцев. Значит, опять. Мне это было уже знакомо. Эта боль уже бывала у меня. Правда, не такая сильная. Это что-то мышечное, подумал я, вряд ли болезнь сердца, ведь ЭКГ, снятая год назад доверенным врачом фирмы, была совершенно нормальная. Вероятно, это реакция организма на какие-то местные блюда. Или на жару. А может, я просто слишком много курил. Я заторопился обратно в гостиницу. И шагал так быстро, что налетал на встречных. Боль в левой стопе все усиливалась, стопа становилась все тяжелее, мне она казалась свинцовой. Я преодолевал метр за метром, пробиваясь назад, в отель. Боль в левом боку тоже усилилась. Я задыхался. Держась поближе к стенам домов и витринам, я хватался за них рукой, потому что боялся упасть. В «Хилтон»! В «Хилтон»! Господи, дай мне добраться до «Хилтона» и моего номера в нем. Я споткнулся. Пришлось остановиться. Воздуху! Воздуху! Я хватал ртом воздух, словно рыба. Но тщетно. Никто не обратил на меня внимания. Пестрые огоньки неоновых реклам вспыхивали и переливались очень быстро. Да и люди тоже как будто вдруг намного быстрее задвигались. Только я один двигался все медленнее. И уже сильно волочил левую ногу.

«Пустяки, совершеннейшие пустяки, — говорил я сам себе, — у тебя так уже частенько бывало. Слишком много куришь и слишком много пьешь, да и шлюха эта тебя переутомила. Идиот, дурак набитый. Надо было ее выставить и остаться в своей постели».

Дом 2-А. Осталось, наверное, всего сто метров. Но мне они дались, как сто километров. В вестибюль я ввалился, еле держась на ногах. Кимура насмерть перепугался, улыбка бесследно исчезла с его лица.

— Что с вами, мсье Лукас?

— Ничего. Я себя не очень хорошо чувствую. Но в общем все в порядке.

— Нет, не в порядке, сэр. Ваши губы… совсем синие. Вы больны, сэр! Я вызову врача…

— Нет! — завопил я. Тут вдруг смог завопить. — Не надо врача! Запрещаю вам! — Врач был мне совсем некстати. Со мной ничего не случилось. А если что и случилось, об этом никто не должен знать. Ведь если бы кто-то узнал, то это стало бы известно и моей фирме, и что тогда было бы со мной? — Не надо врача, вы слышите! — завопил я еще раз.

— Разумеется, сэр. Если вы не хотите. Если вы совершенно уверены, что все в порядке. Я… я… я провожу вас наверх.

Он поехал со мной в лифте. Я всей своей тяжестью навалился на него. Если бы только при мне было мое лекарство. Обычно я всегда носил его в кармане. А тут как нарочно оставил его в номере. Когда мы оказались на двенадцатом этаже, я не только не мог нормально дышать, но вообще не в силах был сделать ни шагу. Мне казалось, что пол уходит из-под моих ног. Кимура буквально тащил меня по коридору. Рост у меня довольно высокий, да и вешу я 76 килограммов. Так что низенькому китайцу тяжко пришлось. Наконец, мы добрались до моего номера. Он открыл дверь и втащил меня в спальню, и я повалился на смятую постель, еще пахнувшую дешевыми духами китаянки. Кимура, растерянный и испуганный, стоял рядом и смотрел, как я стаскиваю галстук и расстегиваю воротничок рубашки.

— Все-таки нужно позвать врача…

— Нет! — прорычал я. Он вздрогнул. — Извините. Вон там лежит коробочка. Пожалуйста, дайте ее мне.

Он подал мне коробочку. В ней лежали таблетки нитростенона. Последний год я принимал нитростенон во время таких приступов. Один торговец автомашинами в Квебеке, с которым я познакомился на какой-то вечеринке, пожаловался мне, что страдает от болей, которые и меня мучили, и добавил, что нитростенон всегда ему помогает. С тех пор я и стал его принимать. Пальцы мои сильно дрожали, когда я открывал коробочку. Я высыпал на ладонь две таблетки, открыл рот, бросил туда таблетки и разжевал их. Вкус отвратительный.

— А теперь идите, — сказал я Кимуре. — Сейчас все пройдет. Через несколько минут. Я знаю.

— А если не…

— Я сказал идите!

— Да, сэр. Конечно, сэр. Я позвоню вам через пять минут, чтобы узнать, как вы себя чувствуете. Я сделаю это в любом случае. Это моя обязанность!

— Вон! — выдохнул я. — Убирайтесь!

Он ушел, очень серьезный и обеспокоенный, несколько раз поклонившись перед дверью.

И как раз вовремя. Потому что тут началось то, чего я все это время ожидал. Грудь мою сжало тисками. Ужасными тисками. Они все сжимались и сжимались.

— Ах… а-а-а-а-а-а…

Наверное, это было похоже на мучительные стоны пытаемого.

Тиски сжимались все больше и больше. Пот со лба ручьями тек по моему лицу. Я распахнул рубашку. Тело вздыбилось, изогнувшись дугой, и вновь рухнуло на кровать. Пот потек по затылку под волосами, по всему телу.

Я кончаюсь. Это конец. Такое у меня было ощущение. Сейчас я должен умереть, окончательно и бесповоротно. Страх захлестнул меня с головой подобно сизигийному[4] приливу. Безумный страх. Страх, который я не могу описать. Страх, который был мне уже хорошо знаком, который, повторяясь весь последний год, каждый раз угрожал смертью. Но так плохо мне еще никогда не было, так плохо ни разу, нет.

— Ох…

Я услышал свой стон. Пальцы мои впились в кожу над сердцем — ледяные, потные пальцы в ледяную, потную кожу. Вдруг левую руку обдало жаром. И становилось все хуже и хуже. Я был раздавлен, разодран, выжат, задушен, уничтожен, — да-да, уничтожен неким Ангелом Справедливости за все то зло, что я совершил в своей жизни. За то зло, что совершили все люди на земле. Невыносимо. Ужасающе. Я чувствовал, что глаза вылезают у меня из орбит. Тиски все так же сжимали мою грудь. Голова откинулась набок. «Пошли мне смерть, Господи, пошли мне смерть», — подумал я. Смерть принесет освобождение от этих мук. Прошу тебя, Господи, дай мне умереть!

Я не умер. Страх внезапно утих, исчезло ощущение конца, тиски разжались. Я смог вдохнуть воздух, сначала чуть-чуть, потом побольше, и наконец полной грудью. И еще раз. И еще.

Дрожа всем телом, я сел на край кровати. Приступ прошел. Да я ведь знал, что он пройдет, как и все прежние. Просто надо будет поменьше курить. Проклятые сигареты. Боль в груди мало-помалу отпустила. Потом ушла из руки и плеча. А затем и из стопы. Я сидел на кровати и думал о том, что у очень многих людей, чьи профессии сходны с моей, бывают такие приступы. Кажется, это называется «болезнь менеджеров». Так что не в одних сигаретах дело. Дело еще и в стрессах, которые присущи моей работе. И в ужасной обстановке дома. Тут уж ни отпуск не поможет, ни врач. Мне необходимо все изменить, абсолютно все. Но как? Уж сколько раз я намеревался это сделать, но ничего так и не изменил. Потому что мне это было глубоко безразлично, совершенно безразлично. Уже много лет мне ничто и никто не приносил радости, да и я никого не радовал, это уж точно.

Телефон на столике у кровати зазвонил.

— Говорит ночной портье, мистер Лукас. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, — ответил я; теперь я мог и дышать, и говорить. — Отлично.

— Это правда? Вы говорите правду?

— Я говорю вам правду, — сказал я. — Я же заранее знал, мистер Кимура. Все в порядке.

— Я рад за вас, сэр. А то я очень тревожился. Желаю вам спокойной ночи.

— Спасибо, — сказал я и положил трубку. Через две минуты я уже крепко спал и ничего не видел во сне. Свет в комнате продолжал гореть, я спал одетым. И ничего не помнил. Проснулся я в десять часов утра. Шторы были задернуты, и я увидел, что горит свет, что костюм мой измят и рубашка порвана, а на столике лежит упаковка нитростенона. Чертовски сильное средство. Всегда помогает. Я снял телефонную трубку, вызвал дежурного по этажу и заказал завтрак — только два больших кувшинчика чая. Едва положив трубку, я зажег первую в этот день сигарету.

4

— Роберт!

Я вздрогнул. Я не мог сразу сообразить, где нахожусь, так далеко унеслись мои мысли. Ну да, конечно, я в Дюссельдорфе. Это Карин. Жена обогнула стол и уселась мне на колени. Все происшедшее со мной в Гонконге я вспомнил за одну, максимум две секунды.

Во всяком случае, Карин вообще ничего не заметила. Она обхватила мою голову обеими руками, осыпала поцелуями все лицо, погладила по волосам и начала плакать.

— Мне очень жаль. Мне так жаль. Что я тебе тогда наговорила. Ты хороший человек, и любишь меня, я знаю это, несмотря ни на что, да-да, ты меня очень любишь… — Халатик ее совсем распахнулся, и я видел все ее тело, ее снежно-белую кожу, и светлый пушок на срамном месте, и розовые соски красивых грудок. Она прижалась ко мне и страстно поцеловала уже в губы, при этом потерлась бюстом о мою грудь. А я сидел, свесив руки, и колени у меня начали слегка дрожать, потому что держать Карин на коленях было довольно тяжело, хоть и весила она всего 61 килограмм. — Ты нездоров, — продолжала она, торопясь и захлебываясь словами. — Наверняка нездоров. И тебе непременно надо пойти к врачу. Обещаешь пойти? Пожалуйста, Роберт, сделай это!

— Да, — кивнул я.

— Сегодня же!

— Сегодня же, — опять кивнул я. На сегодня я был записан к доверенному врачу нашей фирмы — обычное ежегодное обследование. Что, если выяснится, что я действительно болен? Не смертельно, конечно, но все же болен. Может быть, так болен, что не смогу больше работать на прежней должности. Может, придется сделать перерыв на год или два. Что тогда? Как ни опротивело мне все, как ни безрадостна была моя жизнь, но жить-то на что-то надо. А откуда возьмутся деньги, если я перестану работать? Откуда? Даже если мне все отвратительно и прежде всего я сам, надо же что-то есть, платить налоги и за квартиру тоже.

Карин не заметила, что я чем-то удручен. Она никогда этого не замечала. И продолжала говорить, быстро и возбужденно.

— Хорошо. Спасибо, Роберт. Спасибо. И прости меня за те гадости, что я тогда наговорила. Я совсем не то имела в виду. Но ты должен меня понять. Я еще слишком молода, чтобы… чтобы так жить. И я никогда тебе не изменю, нет, на это я не способна! Я никогда бы на это не решилась! Хотя многие мужчины заглядываются на меня, что есть, то есть, уж поверь мне. Но разве я могла бы завести роман с кем-то из них, — пусть даже тебя подолгу нет дома, — ведь я люблю тебя! Ах, Роберт, Роберт, я так сильно тебя люблю! Одного тебя. И всегда буду любить только тебя! Ты веришь мне?

— Да, — выдавил я. Держать ее на коленях становилось все тяжелее.

— И ты прощаешь мне все, что я наговорила? У меня просто сдали нервы. Прощаешь, да?

— Да, — проронил я. Боль в левой стопе вновь дала о себе знать. Та же тянущая, ноющая боль, с которой я был хорошо знаком, но она могла и усилиться, стать нестерпимой. Вполне могла.

— Я всегда была тебе хорошей женой, этого ты не станешь отрицать, Роберт! Разве я не права?

— Конечно, — сказал я. — Ты права.

— Я содержу в порядке дом. Забочусь о твоем белье, костюмах, о всех телефонных звонках и поручениях, когда ты в отъезде… — Это была неправда. Ее совсем не интересовали мои дела, она забывала сказать мне, что просили мне передать, когда звонили по телефону, об одежде я уже много лет заботился сам. Она думала только о своих туалетах. Но зачем с ней спорить? К чему? Какой смысл? Меня волновали совсем другие вещи. Предстоящее медицинское обследование. Необходимость лгать. Что ж, если нужно, я буду лгать, вот именно — лгать. Приступы боли? Да никогда в жизни! Как это могло прийти вам в голову, доктор?

— Я не бросаю деньги на ветер. Никогда тебя не обманываю. Всегда держу твою сторону и защищаю тебя, если кто-нибудь отзывается о тебе дурно. А кое-кто это делает, ты веришь мне?

— Да, — сказал я.

— Стараюсь от всего тебя оградить, — быстро проговорила Карин, лаская мои волосы. — Ведь ты самый лучший и самый милый, но твоя работа высасывает из тебя все соки, эта проклятая фирма доведет тебя до могилы. Я знаю, ты стал таким только потому, что действительно нездоров. Но от всех болезней есть лекарства, и если ты сегодня пойдешь к врачу, мы узнаем, что́ у тебя не в порядке и сможем тебя подлечить, правда?

— Да, — сказал я.

— Они обязательно предоставят тебе длительный отпуск, и мы с тобой поедем на Балтику, раньше ты всегда хотел съездить туда со мной. Мы поедем куда-нибудь в уединенное место, где сможем принадлежать только друг другу, там ты отдохнешь. Мы будем гулять, а когда ты отдохнешь, как следует отдохнешь, тогда… тогда мы опять будем спать вместе, да?

— Да, — сказал я.

— И все у нас будет, как раньше! — воскликнула она. — Все! Ты помнишь, как все у нас было раньше? Как мы сходили с ума, как безумствовали. Но я… я не буду тебя торопить. Ты сам придешь ко мне, потому что ты тоже все еще меня любишь, просто ты себя плохо чувствуешь, верно?

— Да, — сказал я.

— Пожалуйста, не отделывайся этим «да», — просительно сказала она. — Скажи, что ты просто плохо себя чувствуешь и что ты все еще меня любишь!

— Я все еще тебя люблю. Я просто плохо себя чувствую, — сказал я. Тянущая боль в ноге в самом деле усилилась и превратилась в сверлящую, вызывающую тревожное ощущение, что нога мне больше не принадлежит. Она онемела, утратила чувствительность и неимоверно потяжелела — как назло именно сегодня, когда я должен явиться на прием к доверенному врачу фирмы. Я взглянул мимо лица Карин на стол и заметил, что моя сигарета выпала из пепельницы и прожгла дырку в скатерти.

— Роберт, повтори мне еще раз, что ты меня любишь, и добавь, что я глупышка!

— Ты глупышка, и я тебя люблю, — сказал я. Она обняла меня и прижалась ко мне всем телом, так что ее затылок оказался на моей щеке, а подбородок — на плече. Я не глядел на нее. За окном шел дождь и дул сильный ветер.

Все это происходило 12-го мая 1972 года, в пятницу, около восьми часов утра, мы сидели за завтраком в нашей квартире на четвертом этаже дома № 213 на Паркштрассе в Дюссельдорфе. В то пасмурное утро ночная хмарь долго не отступала и было еще очень холодно, необычно холодно для этого времени года. Боли в ноге и груди внезапно исчезли. И я подумал, что и с врачом все обойдется. Что до сцены, которую мне только что устроила Карин, то я уже настолько привык к подобным сценам, что и слушал вполуха. Все было давно известно: вначале — вспышка злобы, потом идут ругательства и проклятья, и все завершается просьбами ее простить, ее лживыми попытками примирения и моими лживыми обещаниями, все. И это совершенно меня не волновало. В Дюссельдорфе уже три дня кряду лил дождь.

5

Обо всем этом я, естественно, не сказал Густаву Бранденбургу ни слова. Когда он спросил «Что с Карин!», я ответил, пожав плечами, лишь «Ничего особенного. То же, что всегда».

— Проклятье, — сказал Густав, опять переходя на другой, отеческий тон. — Эта баба еще доведет тебя до могилы, Роберт.

— А, брось ты, — сказал я.

— И бросать нечего! Я тебе всегда это говорил! Сколько времени мы знаем друг друга? Девятнадцать лет. Девятнадцать лет, дружище! Я был твоим свидетелем, помнишь, тогда, десять лет назад, в тот злосчастный день в ноябре? Я стоял позади тебя в Бюро записи актов гражданского состояния, и тамошний служащий спросил, по своей ли охоте и так далее, и я сказал громко, так что все слышали, — плевать мне было на них, — я сказал: «Скажи «нет», Роберт, ради Бога скажи «нет»!» Сказал я это или нет?

— Ты это сказал.

— А потом — потом из-за этого был миленький скандальчик, или его не было?

— Ладно, кончай. Да, был скандал, все было, как ты говоришь.

— Но ты-то не сказал «нет», ты сказал «да». Я твою женушку уже тогда раскусил. Смазливенькая. Хорошая хозяйка. Не слишком умна. Тебя не понимает. И никогда не понимала. Ненавидит твою работу. И всегда ненавидела. Мещаночка с романтическим привкусом. Дружище, да разве можно так коверкать свою жизнь? Наверняка у тебя в то время член стоял торчком до пупа, больше объяснить и нечем.

— Так оно и было, — сказал я, а сам подумал, что мне придется ему уступить, придется не портить ему настроение и взяться за это задание. Как-никак, смогу удрать от Карин, а это уже кое-что. Видите ли, в моем состоянии хватаешься за соломинку. — Просто она возбуждала мою похоть.

— Но ведь ты по пьянке как-то рассказывал мне, что она ломалась и строила из себя Бог знает что, когда ты предлагал ей в постели слегка изощренные позы.

— Так это разжигало меня еще пуще! Да под конец она и сама всякий раз пылала и млела. Разве тебе непонятно?

— Значит, обман, обман и еще раз обман, — сказал Густав. — Ты на десять лет старше ее. Так что должен бы знать, что на такую бабу аппетит скоро пройдет. Да и вообще на всякую. Ведь вот я — почему не женился? Я беру, что мне нужно и когда нужно, а потом — пошла вон, и весь разговор!

— Так то ты, — вставил я.

— Что значит «то ты»? Послушай Роберт, ты еще не старик. Поезд еще не ушел. Тебе необходимо круто все поменять. Брось ты эту Карин, я талдычу тебе это уж сколько лет. Ясное дело, нынче утром она опять мылила тебе шею. И не мотай головой, мылила, я точно знаю, по тебе вижу, я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь!

«Ой ли?» подумал я.

— Ну, ладно, — уступил я. — Опять была сцена. Отвратительная. — Я встал со стула и рассмеялся. — Понимаешь, Густав, я просто растерялся в первый момент. А на самом деле мне весьма кстати сейчас отправиться в Канны, даже более, чем кстати! Хоть скроюсь с ее глаз. Я всегда радуюсь, когда ты меня куда-нибудь посылаешь.

Он недоуменно посмотрел на меня.

— Но это не решение вопроса, — промычал он, роняя на рубашку попкорн. — Ну, прекрасно, ты, значит, берешься за это дело. Я рад. В самом деле очень рад. Но ведь когда-то придется вернуться. И что тогда? Все начнется сначала.

— Нет, — сказал я. С тем же основанием мог бы сказать и «да».

— Решишься ты наконец? Расстанешься с Карин?

— Да, — сказал я. — Я расстанусь с Карин. — Черта лысого я с ней расстанусь. У каждого жизнь дает трещину, у одного раньше, у другого позже, один от нее погибает, другой живет дальше. Вполне можно жить, если от трещины избавиться. Миллионы так и живут, наверняка, многие миллионы. А может, и большинство. Поставили крест на надеждах. Уже и не знают, что это такое: надежда. Да и знать не хотят. И живут себе спокойно. Я тоже успокоюсь, только бы мне укатить в Канны и врач не поднял тревогу. Только бы удрать из дому, который для меня давно уже не дом, и от жены, которая давно уже мне не жена. Конечно, хорошо бы по-другому. Но и так сойдет. И будет тянуться и тянуться, я себя знаю. А вот с заданием я должен справиться, это важно. Свое место в фирме я должен удержать. Должен зарабатывать на жизнь.

Вот что крутилось у меня в голове, пока Густав, теперь уже торопясь, совал мне бумаги и документы, авиабилет и код для шифрограмм, не переставая меня уговаривать и давать мне советы. Но я его не слушал. Я и без него знал, что надо делать. Я это делал уже девятнадцать лет.

6

Доверенного врача нашей фирмы звали доктор Вильгельм Бец, пациентов он принимал в новостройке на Графенбергер Аллее. Доктор Бец был щуплый человечек никак не старше сорока лет. Его льняные, густые и жесткие, волосы были тщательно уложены, и весь он был загорелый, — только что вернулся из отпуска, — и вообще процветал. Он был доверенным врачом трех крупных компаний и имел обширную частную практику среди богатых людей города.

Обследование закончилось. Я сидел напротив доктора за тяжелым письменным столом черного дерева в комнате, служившей ему для бесед с пациентами и обставленной в высшей степени оригинально. Тут было множество африканских скульптур и масок. Маски висели на побеленных стенах, а скульптуры из черного дерева расставлены повсюду на мебели из того же материала. На полу стояло чудище ростом метра в полтора — африканский бог плодородия с полуметровым фаллосом. Но этот фаллос не шел ни в какое сравнение со вторым, лежавшим на письменном столе и вместе с яйцами представлявшим собою, так сказать, вещь в себе. Доктор Вильгельм Бец то и дело тер его пальцами. Видимо, в силу привычки, свидетельствующей о повышенной сосредоточенности доктора. Перед ним лежали две кардиограммы — сегодняшняя и прошлогодняя. Он долго их рассматривал. Я начал беспокоиться. При пятнадцати приседаниях я довольно сильно задыхался, но все же справился и чувствовал себя, в сущности, весьма сносно. Было около двенадцати, дождь молотил по стеклам больших окон, погода все ухудшалась. Я еще из конторы позвонил Карин, сказал, что сегодня улетаю в Канны и прошу ее упаковать мое белье и костюмы в два чемодана и дорожную сумку. Обычные костюмы и белье, не как для тропиков и даже не легкие летние, поскольку в Каннах еще прохладно, почти как у нас. Это выяснила секретарша Густава. От злости Карин потеряла дар речи и просто положила трубку. Ведь я поклялся ей, что возьму отпуск…

— Что вы сказали? — я очнулся, испуганно вынырнув из потока мыслей. Доктор Бец что-то говорил мне. И теперь серьезно посмотрел на меня, одной рукой поправляя модные очки в черной оправе, другой скребя пальцами по чудовищному фаллосу.

Он спросил:

— У вас бывают очень сильные боли?

— Боли? Да еще очень сильные? У меня? — Мои брови полезли вверх. Значит, что-то там было. Значит, надо ломать комедию, причем основательно. — Вообще никаких болей. Да и с чего бы? Разве что-то не в порядке?

— Об анализе крови — сколько там сахара, холестерина и прочего я пока ничего не могу сказать. Для этого мне нужно сначала посмотреть результаты анализа в лаборатории. Но ваша ЭКГ мне не нравится. Да, совсем не нравится.

И энергично потер пальцами фаллос.

— Как это? Моя последняя ЭКГ…

— Ваша последняя ЭКГ была совершенно в норме.

— Вот видите!

— Но с тех пор прошел год. — Бец встал и начал прохаживаться по комнате. Напротив бога плодородия стояла статуя богини плодородия с круглым, как шар, животом и отвислыми грудями. Доктор Бец лавировал между своими сокровищами, как лыжник при слаломе. — Послушайте, господин Лукас, вам ведь сорок восемь, не так ли?

— Да.

— Это опасный возраст.

Кому ты это говоришь, подумал я.

— Вы много курите, не так ли?

— Довольно много.

— Сколько? Сорок сигарет в день? Пятьдесят?

— Пожалуй все шестьдесят.

— С этим надо кончать. — Он остановился передо мной и говорил мне прямо в лицо. От него пахло мятными таблетками и какой-то дорогой туалетной водой. — Кончать немедленно. Вы вообще должны бросить курить. Ни одной сигареты или чего-то еще. Это нелегко, но я этого требую. Иначе…

Он сделал многозначительную паузу.

— Что «иначе», доктор?

— Иначе вы сможете через год подать прошение о досрочном назначении пенсии. Если, конечно, вам повезет, и вы все еще будете живы.

Я вскочил и при этом столкнулся с ним.

— Что это значит? Неужели ЭКГ так плоха, что вы…

— Садитесь. Ваша ЭКГ плоха. Не катастрофично плоха, но все же очень плоха по сравнению с ЭКГ, снятой в 1971 году. — Он задал мне кучу вопросов, на которые мне надо было бы ответить «да». Он был хороший врач. «Глобаль» не наняла бы бездарного.

— У вас часто бывали приступы?

— Какие приступы?

— Я имею в виду сердечные приступы. Настоящие болевые приступы с обильным потовыделением, затрудненным дыханием и чувством страха, очень сильным чувством страха. — И он опять принялся тереть пальцами настольный фаллос.

— Ну, знаете ли… Никогда, господин доктор, я говорю чистую правду! Никогда ничего подобного не было!

— В самом деле не было?

— Зачем мне вас обманывать?

— Об этом стоило бы вас спросить.

— Послушайте, у меня с фирмой очень приличный контракт. Если я выйду на пенсию, я буду получать четыре пятых моего теперешнего жалованья, а оно у меня очень большое. Вот я и спрашиваю: зачем мне вас обманывать? — Надеюсь, он не станет наводить справки на фирме, подумал я. Потому что это была чистая ложь. При выходе на пенсию я должен буду получать всего треть прежнего оклада. Мне необходимо было во что бы то ни стало убедить его не начинать бить тревогу на фирме.

— Ну, хорошо, у вас, значит, еще не было стенокардических приступов.

— Как они называются?

— Стенокардические. Бывают при недостаточном кровоснабжении сердца. Если не бросите курить, узнаете, что это такое, это я вам гарантирую. Очень неприятная вещь, скажу вам по секрету.

— Я брошу курить, господин доктор, приложу все усилия.

— А с ходьбой вы не испытываете затруднений?

— Не понимаю вопроса.

— Как у вас с ногами? Не болят?

— Нет.

— И при быстрой ходьбе тоже?

— Никогда!

— В особенности левая. — Одним пальцем он непрерывно постукивал по головке фаллоса.

— Ничего похожего, господин доктор. — Я рассмеялся. Никогда еще мне не было в такой степени не до смеха.

— Тянущие боли в левой ноге, — настаивал он. Палец его уже барабанил по фаллосу.

— Да нет же!

— Ощущение, будто левая нога тяжелеет так, словно она свинцовая.

— Об этом я бы вам сразу сказал, господин доктор!

— Вот именно — сказали бы? — Он посмотрел на меня долгим взглядом, потом отошел к окну и стал глядеть на дождь. — А тянущая боль в левом боку? — спросил он.

— Нет.

— В левом боку, радиирующая в левое предплечье и руку?

— Никогда в жизни!

О, «Гонконг-Хилтон», о, Хань Юань, о, «Любвеобильный сад»!

— Скажите, господин Лукас, а ощущения, что вы вдруг состарились, тоже у вас никогда не было?

Я ухмыльнулся.

— Состарился? Да я бодр, как никогда! Сегодня же вылетаю в Канны. А две недели назад был в Гонконге. Состарился? Смешно!

— Это совсем не смешно, — тихо сказал он. Я вдруг заметил, что отражаюсь в оконном стекле — из-за пасмурной погоды на столе горела лампа, свет от которой падал на меня. Значит, Бец хорошо видел мое лицо, даже стоя ко мне спиной. — У вас бывают приступы слабости. — Это прозвучало как утверждение.

— Да нет же!

О Боже, он перечислил один за другим все мои симптомы.

— А головные боли?

— Никогда в жизни не было.

— Усталость, нежелание работать?

— Спросите моего шефа! Никогда я столько не работал, как в последние годы!

— Вот именно, — сказал Бец. Потом вздохнул. — Вы плохо переносите жару?

— Ничего подобного.

На душе у меня уже кошки скребли. Но я продолжал весело ухмыляться — ведь он видел мое лицо в оконном стекле.

— Вам трудно на чем-то сосредоточиться?

— Ни в малейшей степени.

Он повернулся, пересек всю комнату, лавируя между скульптурами, словно горнолыжник на слаломе, поправил косо висевшую на стене маску, вернулся к письменному столу и сел на свое место.

— Ну, хорошо, господин Лукас, возможно, вы сказали мне правду…

— Позвольте, позвольте!

— Не надо. Не надо искусственно себя взвинчивать. — Он очень серьезно поглядел мне в глаза. — А возможно, и солгали. Этого я не знаю. Я не могу заглянуть в ваши мысли. Но я вижу эту ЭКГ. Вы летите в Канны?

— Я обязан туда лететь.

— Все обязательства относительны.

— Но дело очень срочное.

— Все срочные дела отпадут, если вы умрете.

— Господин доктор, пожалуйста, не говорите так, в самом деле! Я совершенно здоров! Я сейчас работоспособнее, чем раньше. И чувствую себя моложе, чем раньше. Более отдохнувшим. — Сплошное вранье. А почему я, собственно, врал? Почему не поднял лапки кверху и не сказал правды? Потому что тогда меня отставили бы от работы и весьма вероятно отправили бы на пенсию. И мне пришлось бы жить, ограничивая себя во всем. Вместе с Карин. Навсегда вместе с ней.

— Ну, хорошо, — между тем сказал доктор Бец. — Мы с вами топчемся на месте. Вы полетите в Канны. Но по-настоящему бросите курить, иначе подвергнете себя смертельной опасности, и все симптомы, которых у вас, по вашим словам, никогда не было, у вас появятся, можете быть уверены. Лучше было бы, если бы они у вас уже были.

— Почему это?

— Потому что тогда вы вели бы более разумный образ жизни и наверняка бросили бы курить. Но пусть будет по-вашему. Если в Каннах — как-никак смена климата, новое напряжение — итак, если в Каннах появятся эти симптомы, тем паче приступ, немедленно возвращайтесь в Дюссельдорф.

— Обещаю вам это, — сказал я, а сам подумал: «Черта с два».

— Не нужно мне ничего обещать. Я обязан известить фирму о результатах обследования. Разрешит ли она вам продолжить работу в Каннах, я не знаю. — Плохи мои дела. — Правда, в большинстве случаев фирма поступает согласно моим рекомендациям, лишь когда речь идет о руководителях и трудно заменимых ответственных сотрудниках. — Это звучало уже лучше. — Вы не относитесь к руководству фирмы. Смогут ли вас в случае необходимости кем-то заменить?

А это было мне уже просто на руку.

— Да, — сказал я. — В случае необходимости — конечно. В случае необходимости можно заменить любого исполнителя.

Теперь наступил мой черед спрашивать.

— Господин доктор, а что вы, собственно, видите на ЭКГ? Что, по вашему мнению, должно меня беспокоить в ноге и в сердце?

— Я вам уже сказал — нарушение кровоснабжения сердца. Это называется Claudicatio intermittens, — если у вас это есть. Claudicatio означает «хромание». — У него тоже есть пунктик — вечно трет этот свой чудо-фаллос, подумал я. Уж не импотент ли он?

— И с этим ничего нельзя поделать?

— Почему же. Не курить. И принимать лекарства.

— Какие?

— Поскольку вы, по вашим словам, пока не наблюдали у себя таких симптомов, я пропишу вам кое-что профилактически. — Он нацарапал что-то в своем рецептурном блокнотике, вырвал листок, поставил печать и протянул мне через стол. Он прописал мне нитростенон. Нитростенон, который я принимал уже целый год при каждом приступе болей в груди и руке. Какое совпадение. Просто потрясающее совпадение. — Если начнется приступ, примите одну-две таблетки. Разжуйте. Кроме этого, я пропишу вам еще кое-что. Я уже говорил, что не уверен, сказали ли вы правду. В конце концов, вы ставите на карту свою жизнь, не мою.

— Послушайте, господин доктор, почему вы позволяете себе без конца намекать, что я вас вероятно обманываю…

Он рывком встал.

— Извините, пожалуйста. В двенадцать у меня важная встреча. Счастливого пути.

Протянутая мне рука была прохладна, суха и даже не пыталась изобразить рукопожатие. Другая продолжала массировать огромный фаллос. Этот доктор — тоже странный тип. Видимо, чтобы создать род человеческий, Богу понадобился целый набор всяких типчиков.

7

— Но не может же она опять подорожать! В этом году она дорожает уже в третий раз. Сперва бутылочка микстуры от кашля стоила еще пять марок девяносто, теперь она стоит семь семьдесят пять. Почему это происходит, фрейлейн Нанита? — У согбенной старухи в сером пальто и поношенных туфлях и лицо, и волосы были серые, руки в пигментных пятнах, голова ее непрерывно тряслась. Она то и дело кашляла. И кашель у нее был надрывный. Когда я вошел в аптеку, старуха была в ней единственной покупательницей и обращалась к молодой хорошенькой девушке в белом халате, стоявшей за прилавком. Аптека эта находилась недалеко от моего дома, и я был ее постоянным посетителем. На стеклянной витринке между старухой и девушкой я заметил картонную коробочку. Старуха не обратила на меня внимания. В руке она держала закрытый зонтик, с которого капало на кафельный пол.

— Мне очень жаль, фрау Правос, — сказала девушка, которую звали Нанита. — Мне вас очень жаль. Лекарства дорожают, как и все вообще.

— Но мне необходима эта микстура, вы же знаете, фрейлейн Нанита! Мы с вами знакомы уже много лет. Эту микстуру больничная касса не оплачивает. Она слишком дорогая, и мой врач не имеет права ее прописывать. Так что мне приходится платить за нее самой. Раз только она одна и помогает! — Старуха только тут заметила меня. — Извините, сударь… — Она зашлась кашлем.

— Ничего, ничего, — обронил я и улыбнулся ей и девушке, которую звали Нанита. Нанита улыбнулась в ответ. Мы с ней давно знали друг друга. А старуха, откашлявшись, сказала очень горестно:

— Если бы только микстура от кашля! Все остальное тоже постоянно дорожает. Буквально все. Молоко, масло, хлеб, мясо, почтовые марки, вывоз мусора, за что ни возьмись. Господи Боже мой — и «Луизенхое» тоже.

— Что? — спросил я.

— Ну, этот… Я задерживаю вас, сударь.

— Нет-нет, — сказал я и подумал, что, может, Бранденбург еще отставит меня, когда получит диагноз доктора Беца. — Что это такое — «Луизенхое»?

Старуха заговорила, и чем дольше она говорила, тем больше тряслась ее голова, лицо дергалось. Она все больше волновалась, рассказывая о горестях своей жизни.

— «Луизенхое» — это частный интернат для престарелых. Такой замечательный! Кругом парк, тишина. Я всегда хотела туда попасть. Много лет мечтала об этом. Иметь там комнатку!

— Ну, и что же? — сказал я. Если меня вышвырнут и мне, больному, придется жить вместе с Карин, каково мне будет? Выдержу ли я такую жизнь? — подумал я.

— А ничего, — ответила фрау Правос. — Люди испорчены, люди страшно испорчены! Видите ли, мой муж — да будет ему земля пухом — служил на почте. Я пенсионерка. И мой Отто — тому уж минуло двенадцать лет, как он умер — всю жизнь копил и копил, и после его смерти я получила в наследство одиннадцать тысяч шестьсот марок. И оставила их на сберкнижке. Потому что боялась истратить… И считала, что этих денег хватит на комнатку в «Луизенхое».

— Фрау Правос, — вмешалась Нанита, — не надо опять волноваться из-за этого.

— Нет, надо, не могу не волноваться! — воскликнула старуха. — Ведь этот господин сам спросил! Или вам уже неинтересно все это слушать?

— Конечно, интересно, — ответил я и жестом дал понять Наните, что не тороплюсь. А старуха уже продолжала:

— Видите ли, я хотела выкупить комнатку, чтобы она оставалась моей до конца жизни, а из пенсии платить за питание и все остальное. Каждый месяц я даже немного откладывала на книжку, чтобы накопилось побольше. И знаете, что случилось?

— Что же?

— Они платят мне три с половиной процента. Три с половиной процента! А дерут за кредит восемь процентов и больше! Как люди могут быть такими бессовестными? Как получается, что всем нам, мелким вкладчикам, дают всего три с половиной процента, а требуют восемь!? И сами становятся все богаче и строят себе мраморные дворцы?

— К сожалению, именно это и происходит, — подтвердил я, и мельком подумал о том, на что намекнул Бранденбург: неужели «Глобаль» и впрямь взяла под залог приличные суммы в кредит, чтобы потом, после падения курса английского фунта, получить огромный навар. — Кому срочно нужны деньги, заплатит и восемь процентов.

— Правильно, — перебила меня фрау Правос, — но и тогда он получит кредит, только представив гарантии. У меня же нет никаких гарантий. Семь лет назад у меня чуть было не получилось, — она глубоко вздохнула и прикрыла ладонью глаза.

— Что «чуть не получилось»? — спросил я.

— Выкупить комнатку в «Луизенхое». Тогда они требовали за нее двенадцать тысяч марок. Столько я еще могла бы наскрести. Но в то время не было свободной комнаты, и мне сказали, что придется подождать. Подождать с годик. Но через год они потребовали уже четырнадцать тысяч! И я со своими тремя с половиной процентами не смогла за ними угнаться! Все дорожало, и я все меньше могла откладывать со своей пенсии. И с каждым годом становилось все хуже. Знаете, сколько они теперь требуют за комнату? Восемнадцать тысяч! А на следующий год, может, дойдет и до двадцати, почем знать. Так что я никогда, никогда не буду иметь своей комнаты. Зато мраморных дворцов строится все больше и больше!

— Вы могли бы поселиться в каком-нибудь из интернатов для престарелых, которые содержатся благотворительными организациями, — заметил я. — Например, профсоюзами или религиозными обществами. Тогда вам, мне кажется, оказал бы поддержку социальный отдел магистрата.

— Но туда я не хочу! Я же сказала вам, мой муж был почтовым служащим! У нас была такая чудная квартира. И я хочу жить в хорошей комнате. Разве я слишком много требую, сударь? Почему я не могу ее получить? Почему «Луизенхое» все дорожает? Почему мне платят всего три с половиной процента? Чьих рук это дело?

— Это трудно объяснить, — сказал я и подумал, что фрау Правос наверняка получила бы шесть или семь процентов, если бы на ее счету лежало несколько сот тысяч марок. — Нынче так обстоят дела во всем мире. Везде банки поступают одинаково, и везде все дорожает.

— Да, — согласилась фрау Правос, — это говорит и студент, который снимает комнатку по соседству. Знаете, что он еще говорит?

— Что же? — спросил я.

— Он говорит: «Богатые становятся все богаче, а бедные все беднее». Теперь хозяева квартиры его выставили.

— Отчего же? — спросила Нанита.

— Потому что он говорит такие вещи, — ответила фрау Правос. — Такие и им подобные. Люди, которые сдали ему комнату, говорят, что он коммунист. Читает много книжек и потом рассказывает людям, что он там вычитал. Например, про несчастье.

— Что же он сказал про несчастье? — машинально спросил я. После визита к доктору Бецу и беседы с ним я чувствовал себя совсем разбитым и надеялся только на то, что мой самолет вылетает через два с половиной часа, что я опять покину этот город и окажусь в другом, незнакомом, где никто не сможет нарушить мое одиночество. Я уже очень давно превыше всего ценил одиночество. Даже когда заболевал, ни за что не хотел, чтобы Карин была рядом, тем более теперь, когда могу умереть.

— Он говорит: «Несчастье — не дождь, оно не приходит само, а делается руками тех, кому это выгодно», — сообщила старуха.

— Брехт, — сказала Нанита. — Это написал Брехт.

— Правильно. Так его зовут, студент тоже называл это имя. Этот Брехт — он коммунист?

— Он умер, — ответила Нанита.

— А был коммунистом?

— Да, — сказала Нанита.

— Тогда я и со студентом не смогу больше беседовать, — грустно сказала старуха и закашлялась, захлебываясь мокротой. — Такой приятный молодой человек. Не из этих долгогривых, знаете ли. Наоборот, волосы коротко подстрижены, всегда такой опрятный и приветливый, помогает мне нести сумку с продуктами и убирать квартиру, а зимой приносит мне уголь из подвала. Ведь я живу в старом доме, у нас нет центрального отопления. Уголь тоже подорожал в последнюю зиму. Но если этот студент говорит такие коммунистические вещи, я не смогу с ним общаться. Кое-кто меня уже предостерегал. Но я никак не могла поверить, что он тоже коммунист. Ведь коммунисты для нас — самая большая опасность.

— Почему?

— Они не признают частной собственности, — ответила старуха, сильно закашлявшись. — Они говорят, что все люди равны. Бред, да и только. И хотят отобрать у людей все их имущество! Значит, семь семьдесят пять, — сменила тему разговора фрау Правос, выкладывая по одной несколько монеток из маленького кошелька на стекло витрины, пока Нанита опускала коробочку с флаконом микстуры от кашля в пластиковую сумку. — Нынче к вечеру выяснится, может быть, мне еще удастся договориться с «Луизенхое», и они возьмут с меня поменьше, — говорят, у них сейчас есть свободная комнатка, конечно, очень маленькая, просто крохотная.

— Ни пуха вам, ни пера, — сказала Нанита.

— Спасибо, — кивнула фрау Правос. — Да только они уж сколько раз говорили, что у них есть для меня маленькая комнатка, а потом оказывалось, что ничего нет. Нет-нет, моей мечте не суждено сбыться.

Я подумал: эта маленькая женщина с большой мечтой о комнатушке боится, что у нее отнимут ее собственность. Фунт стерлингов завтра будет отпущен и потом упадет в цене на восемь пунктов. Густав Бранденбург предполагает, что Герберт Хельман покончил с собой. Из-за этого я лечу сегодня в Канны. Чтобы выяснить, прав ли он. И еще мне пришло в голову: смог бы Герберт Хельман объяснить этой старушке, каким образом приходит беда и кто ее создатель?

8

Дождь по-прежнему лил как из ведра.

Я сидел рядом с Карин за столиком ресторана на втором этаже аэропорта Лохаузен. Мы пили чай и ждали, когда объявят мой рейс. А его каждые четверть часа все откладывали и откладывали. Авиадиспетчеры опять объявили забастовку из-за нарушения трудового договора, они требовали повышения тарифов, и все самолеты опаздывали с вылетом. Ресторан, вестибюль и все залы для отдыха пассажиров были забиты усталыми, раздраженными взрослыми и плачущими детьми. За нашим столиком сидела еще одна супружеская пара, американцы. Они вообще ничего не заказывали и все время разглядывали кучу фотоснимков, которые муж вынимал из кожаной сумки. Жена была в очках с толстыми стеклами. Они тихонько переговаривались друг с другом. Мы с Карин сидели у окна, и я смотрел сквозь стекло, по которому хлестал дождь, на летное поле, на самолеты и заправщики. Все покрывала пелена тумана, сырость снаружи проникала даже в ресторан — ее приносили с собой люди в промокшей одежде и обуви, и многие из них чихали и кашляли.

«Внимание! — раздался из динамиков женский голос. — Компания KLM сообщает, что рейс № 451 в Лондон откладывается на час». Это же сообщение она повторила по-английски.

— Now look at me here, at the «Hofbrauhaus»,[5] — сказал американец и указал на один из снимков.

— It’s just cute,[6] — заметила его жена.

Карин поехала со мной в аэропорт только для того, чтобы отогнать домой машину. Я сидел за рулем «адмирала», она рядом. Карин ужасно злилась на меня и не проронила ни слова. Мои чемоданы и дорожная сумка были уже уложены, когда я приехал домой. Никакого скандала из-за того, что я так демонстративно нарушил свое обещание, не было. Мы не обменялись и пятью словами. И теперь сидели здесь уже битый час, ждали и продолжали молчать; время от времени садился или взлетал какой-нибудь самолет, и автокары подвозили пассажиров к самолетам или, наоборот, увозили от самолетов, но все это происходило ужасно медленно, а из динамиков вновь и вновь звучал тот же женский голос: «Внимание! «Люфтганза» сообщает, что рейс № 567 в Ниццу через Париж откладывается еще на пятнадцать минут».

Голос только что в очередной раз проговорил это по-немецки и по-английски, и динамик отключился, когда Карин внезапно заговорила:

— Желаю тебе вдоволь повеселиться в Каннах, — сказала Карин.

— Спасибо.

Говоря это, мы оба смотрели на летное поле и на дождь, а не друг на друга.

— Ведь для тебя главное — не скучать, не так ли?

Я ничего не ответил.

— This is Seu and me at Oberammergau.

— Now isn’t this just cute![7]

— Что ты, что твоя вшивая контора, — громко и отчетливо произнесла Карин. — Все страховые конторы врут. И ты им помогаешь. Желаю хорошо провести время.

— Спасибо, — опять сказал я.

— Не верю, что врач сказал, будто у тебя со здоровьем все в порядке.

— Тогда спроси у него сама, — сказал я.

— Ты же прекрасно знаешь, что он не станет ничего мне сообщать.

Я опять промолчал.

— Here we are in the Prater. This is the Riesenrod.

— Now isn’t just cute![8]

Женский голос из динамика попросил некоего мистера Хопкинса, зарегистрировавшегося на лайнер компании «Транс Уорлд Эйрлайнз», рейс в Нью-Йорк, подойти к кассе компании.

— С меня хватит, — сказала моя жена. — Не буду больше ждать. Какой смысл? Ты молчишь, как рыба.

Я промолчал.

— Дай мне документы на машину и ключи, — сказала она.

Я протянул ей то и другое.

— Позвоню по прибытии на место, — сказал я и тут же понял, как глупо это звучало.

— Хорошо. — Карин встала. Я тоже встал, обошел вокруг стола и помог ей надеть плащ.

— Всего хорошего, — проронила Карин.

— И тебе того же, — эхом откликнулся я. Она даже ни разу не оглянулась, идя по залу к двери. А я глядел ей вслед, пока она не исчезла из виду. Но она так и не обернулась. Я снова сел и стал смотреть на туман и дождь за стеклом.

«Внимание! Компания «Пан Америкен Уорлд Эйруэйз» сообщает, что рейс № 875 в Рим через Мюнхен откладывается на полчаса», — опять раздался из динамиков женский голос. И еще раз то же самое по-английски.

9

Мне сорок восемь лет.

Через два года стукнет полсотни. Может быть, через два года меня уже не будет. А может, даже намного раньше. Но может быть, я проживу еще долго. Одно я теперь знаю твердо: я болен. Но не знаю, насколько серьезно. Может быть, очень, а может, и не очень. Это не имеет значения. Я всю жизнь много работал. И много зарабатывал. У меня прекрасная квартира, полная красивых вещей. Там я живу с нелюбимой женой. Когда-то я любил эту женщину. Нет, то была не любовь. То была похоть. Мою похоть она вполне удовлетворяла. Это счастье не продлилось и трех лет. Я, собственно, никогда и не был счастлив. Хотя нет, все же был. В детстве. У меня было счастливое детство и множество приятелей, с которыми я мог играть. И еще у меня была маленькая собачка, с ней я был особенно счастлив. Она попала под грузовик. Не сразу погибла, но было видно, что не выживет. Вокруг меня и собачки на улице столпилось много ребят. Было очень тихо. Я принес с ближайшей строительной площадки кусок гранита, опустился на колени рядом с собачкой, погладил ее в последний раз, она лизнула мою руку, тогда я поднял камень и размозжил собачке голову. Я хотел прекратить ее страдания, но ребята вокруг загалдели все разом, избили меня и разбежались. Дома у себя они рассказали, что произошло, и с того дня никому из них не разрешали со мной играть. Мои родители в наказание запретили мне в течение недели выходить из моей комнаты. И не позволили похоронить собачку в саду, ее трупик забрала машина фирмы по переработке падали. Я любил свою собачку, потому ее и убил. Этого никто так и не понял, подумал я. Потом я еще долгое время молился за собачку, чтобы она была счастлива. С тех пор я больше не молился. Впрочем, нет, молился — во время приступов. Но то были не молитвы в обычном смысле слова. Никогда больше я не имел собаки. Друзья были и потом, — во время войны и сразу после. Когда я женился, все они мало-помалу отдалились от меня. Моя жена им не понравилась, они ей тоже. Поначалу я всегда ей уступал и делал, что она хотела, потому что был без ума от ее тела и безумно хотел спать с ней. Потом перестал ей уступать и делал уже то, что хотел я. Но к тому времени друзья уже улетучились. Работая на своей должности, я объездил почти что весь мир. Но в Каннах еще никогда не был. Это странно. Собственно, почему странно? Ведь я всегда ехал туда, куда меня посылали, делал свое дело, как мог, у меня бывали и удачи, и неудачи, и я спал со многими женщинами. Не так уж многими. Может быть, их было сорок. Максимум сорок. Из них примерно тридцать — проститутки, остальные десять — замужние дамы. Шлюхи всегда были мне милее. Я не любил ни одну из этих женщин, и не думаю, чтобы они любили меня. В этом я даже уверен. Так что в свои сорок восемь лет я, собственно говоря, не знаю, что такое любовь. Маловероятно, что еще успею это узнать, практически это исключено. Меня вполне устраивают проститутки. Переспишь с ними, и сразу же вновь один. Потому-то мне и хочется подольше быть здоровым и работать: чтобы быть одному, жить не дома. У нас с Карин не было детей. И слава Богу. Что бы я делал с ребенком, когда брак распался? Возможно, большинство браков похожи на мой, просто об этом не рассказывают. Вот и мы тоже не рассказываем. Нет, должны же быть и счастливые браки. Даже наверняка. Наверное, это прекрасно, когда тебя кто-то действительно любит. Как бы то ни было, мне это неизвестно. Но я вовсе не хочу сказать, что я не хотел бы об этом узнать, поскольку сам не могу никого любить, я доказал это за свою жизнь. Мне бы хотелось еще лет на пятнадцать сохранить здоровье, чтобы я мог ездить по миру и работать. И быть одному в отелях и барах, в самолетах и спальных вагонах и на автострадах. Потом я хотел бы быстренько умереть. Быстро и безболезненно, если только это возможно, или же пусть испытывать боль, но недолго. Лучше всего было бы умереть во время приступа. Никто не станет меня оплакивать, и Карин тоже, да и с чего бы. Заболеть и попасть под власть Карин — это самое страшное, что я мог придумать. Родители мои умерли от болезни сердца. И обоим пришлось долго страдать. Этого я во что бы то ни стало хочу избежать. Надо будет постараться обзавестись ядом на случай, если и я разболеюсь всерьез и надолго. Это первое, что я должен сделать: достать хороший, сильный яд. Вероятно, это удастся сделать в Каннах. За деньги можно достать все, что угодно. Яд мне нужен лишь для того, чтобы я мог принять его в любое время, если боли станут нестерпимыми или же если мне опротивеет моя работа — последнее, что меня еще как-то поддерживает в этой жизни. Да, задача, которую я сам себе ставлю, важна и интересна. Надо будет быстро раздобыть хороший яд, потому что не знаю, сколько времени еще смогу вести по крайней мере ту жизнь, какой живу сейчас.

«Внимание! Компания «Люфтганза» объявляет посадку на самолет в Ниццу через Париж, рейс № 567. Пассажиров просят пройти на посадку через выход № 14», — прозвучал женский голос из динамиков. Было пятнадцать часов тридцать пять минут. Я жестом подозвал официанта и расплатился.

Потом сел в автобус, который подвез меня к лайнеру. Дождь барабанил по крыше. Мы взлетели под потоками ливня. Я сидел у окна, но дождь лил с такой силой, что ничего не было видно, когда пилот круто повел самолет вверх. Я машинально полез в карман за сигаретами, но резко отдернул руку. Нет, не стану курить. Ни одной. Мне хотелось проверить, сумею ли я в самом деле выполнить то, что потребовал от меня доктор Бец. Левая нога начала побаливать. Я проглотил две таблетки. Рядом со мной сидела дама с маленьким мальчиком, который внимательно глядел на меня. Наконец он потянул меня за рукав.

— Да, — сказал я. — В чем дело?

— Почему ты плачешь? — спросил малыш.

— Я не плачу.

— Олаф! — одернула малыша мать.

— Но он правда плачет, мамочка!

Я провел ладонью по глазам и заметил, что они влажные.

Я подумал: «Как странно. Я еще никогда в жизни не плакал». И сказал мальчику:

— Это от дождя, понимаешь? Мое лицо намокло под дождем в аэропорту.

Он только посмотрел на меня.

— Ты что — не веришь мне?

— Не верю, — сказал малыш по имени Олаф.

10

Внизу подо мной расстилалось море, синее, как небо.

Солнце стояло уже низко над горизонтом, но все еще светило, когда мы прибыли в Ниццу. Лайнер подлетел к посадочной полосе со стороны моря, сделав большой разворот. Пока он останавливался и мы выходили, мной владели два сильных чувства: мне было слишком жарко и в то же время очень хорошо на душе. Мне показалось, что я очутился в другом мире. Повсюду в ярком свете солнца все цвело и благоухало. Свет этот был совсем другой, не похожий на тот, который я когда-либо видел в других местах. При всей своей яркости он действовал успокаивающе и был приятен, равно как и ветерок, мягкий и ласковый, словно теплая ванна. И люди здесь тоже были другие, не такие, как в других известных мне местах, — они были веселые, приветливые и держались непринужденно.

Я стоял у ленты транспортера, по которому двигался мой багаж, и несмотря на жару мог дышать всей грудью. Каждый вздох разливался блаженством по всему телу, так что когда я уже ехал в такси по шоссе, извивавшемуся вдоль берега моря, я подумал: «Вот где надо было бы мне жить. Всегда. До самой смерти».

Мы ехали мимо бесконечных пляжей, усеянных людьми. И люди показались мне красивее, чем у нас в Германии. Думать так, разумеется, было глупо, ведь здесь, наверняка, было много немцев и других иностранцев. Но этот свет, и воздух, и атмосфера покоя подействовали на меня так благостно, что люди показались мне красивее, чем они есть на самом деле. Мы проехали мимо ипподрома и миновали множество маленьких коттеджей, в основном деревянных, в которых помещались ресторанчики.

— Если вам захочется отведать буйабеса, лучшей рыбной похлебки с чесноком и пряностями, какая только есть на побережье, приезжайте сюда, мсье, — сказал таксист. И показал рукой на выбеленный известью сарайчик у самого берега. Я успел прочесть вывеску: «Тету». — Буйабес вам приготовят и в других местах, но нигде он не будет таким вкусным, — добавил он. Небо было синее, как море, но на западе оно уже окрасилось багрянцем, и скалистые склоны длинной горной гряды вдали вспыхнули в ответ ярким пламенем.

— Как называются эти горы? — спросил я.

— Это Эстерель, — ответил таксист. — Туда вам тоже обязательно надо съездить, если будет время. Вы приехали по делам?

— Да.

— Все равно вам непременно надо выкроить время и все посмотреть. Все окрестности Канн: Валори, Биот, Антиб, Грас, Ванс, Хуан-ле-Пен, Сен-Тропез, рыбацкие деревушки… Здесь чудесно, мсье. Я говорю это не из местного патриотизма. Я и сам приехал сюда только после того, как де Голль махнул рукой на Алжир. А до того жил там. У меня было там большое поместье. Пришлось уехать. Знаете, как нас называют?

— Да, — ответил я. — «Пье нуар», «черноногие». Так французы прозвали своих соотечественников, которым пришлось убраться из Алжира.

Столько ему наобещали во Франции, — добавил шофер, — но ничего не выполнили.

И он, бывший крупный землевладелец, работал таксистом, чтобы прокормить семью. На севере у него было бы больше возможностей. Но его семье нельзя ехать на север, им нужен здешний теплый климат, а то они разболеются.

Я увидел роскошные белые виллы, окруженные просторными парками, в которых росли пальмы, сосны, эвкалипты и пинии. Вдоль моря шла скоростная автострада, по которой мы мчались, вплотную к ней тянулись железнодорожные пути, а за ними высились гряды холмов, на склонах которых и раскинулись белые виллы. Некоторые из них были старинной постройки. Дважды мимо нас проносился экспресс. В это время дня движение на автостраде было весьма оживленное. И мы только через час приехали в Канны. Шофер быстро вывернул на бульвар Круазет — широкую улицу, разделенную надвое зеленой полосой из цветников и пальм. Одна сторона улицы была застроена белыми зданиями дорогих отелей и вилл, проглядывающих сквозь густую листву, другая представляла из себя берег моря. И повсюду множество благоухающих цветов — голубых, красных, желтых, пурпурных, оранжевых. Я почувствовал, что начинаю обливаться потом. По сравнению с Дюссельдорфом было очень жарко, хотя здешние жители, вероятно, привыкли к еще более высоким температурам. Большинство мужчин носило лишь брюки, рубашки навыпуск и босоножки без задников. Женщины были в ярких брючных костюмах и легких платьях. Рядом с утопающими в зелени парков великолепными виллами и огромными отелями ютились низенькие белые домики магазинов и ресторанов. Таксист рассказывал мне обо всем, что попадалось нам на пути. Перед отелем «Карлтон» он обратил мое внимание на участок пляжа, где загорали одни мужчины.

— Это пляж педерастов, — сказал он. — Здесь это вполне официально.

— В Каннах много педерастов?

— Достаточно, — ответил он. — Но зато во всей Франции вы не найдете столько красивых женщин, как здесь, мсье. Сами увидите.

Мы подъехали к моему отелю. «Мажестик» стоял в некотором удалении от дороги, к нему вел широкий белый пандус, огибавший большую цветочную клумбу. Пока выгружали мои чемоданы, я расплатился с таксистом и огляделся. Слева от входа в отель, если стоять к нему лицом, тянулась просторная терраса. Сейчас почти все места на ней были заняты: был час аперитива. Перед террасой находился плавательный бассейн, выложенный белым мрамором. Несколько человек еще купались. Узкая дорожка вела в подземный гараж. Я взглянул в сторону моря поверх нескончаемого потока машин, двигавшихся по Круазет. На рейде стояло несколько судов, ближе к берегу по воде носилось множество парусных яхт. Закатное солнце окрасило их паруса в кроваво-красные тона. Долго я так стоял, глядя на море, на пальмы, на толпы веселых людей и на небо, которое с каждой минутой меняло свою окраску, пока портье не подошел ко мне и не спросил:

— Вы — мсье Лукас?

— Да, — ответил я, прерывая волшебный сон наяву.

— Добро пожаловать в Канны, — сказал тот с улыбкой. — Разрешите показать вам ваш номер?

Я кивнул. Он повернулся и пошел вперед. Я последовал за ним, то и дело оборачиваясь, чтобы еще раз взглянуть на пальмы, на цветы, на море. И в самом деле я заметил очень красивых женщин и очень много весьма привлекательных мужчин.

11

— Хорошо, что вы сразу приехали, мсье Лукас, — сказал Луи Лакросс, представитель главного администратора средиземноморского отдела Департамента морской полиции. Он пожал мне руку, произнося мою фамилию на французский лад — «Люка́». Я позвонил ему из гостиничного номера. Окна мои выходили на Круазет и море; перед тем, как позвонить, я принял душ и посидел голышом на краю кровати, глядя, как солнце опускается все ниже и ниже, окрашивая скалы хребта Эстерель в золото, потом в серебро и под конец в бледно-голубые тона, постепенно сгустившиеся до синевы. В Каннах все еще было светло.

— Ваш шеф, мсье Бранденбург, известил нас о вашем приезде. Наши люди все еще не вернулись с места катастрофы. В том числе и наш эксперт по взрывчатке, капитан-лейтенант Виаль, вы с ним скоро познакомитесь.

Лакросс оказался худощавым человеком небольшого роста, с быстрыми движениями и быстрым умом. Говорил он тоже очень быстро, убедившись, что я его хорошо понимаю. Его контора располагалась прямо в Старой Гавани, так что из окна его кабинета мне были видны бесчисленные парусные лодки, борт к борту стоявшие на якоре у берега. Их голые мачты упирались в небо. Яхт здесь совсем не было, зато много моторок.

— Что это за лодки? — спросил я Лакросса.

— Это морские такси. Они ходят от Морского вокзала до островов. Есть тут неподалеку такие маленькие островки.

Позади Морского вокзала виднелся участок берега, где на белом песке лежали рыбачьи лодки и сушились огромные сети. Там толпилось много мужчин, катавших шары.

Лакросс проследил за моим взглядом.

— Это очень милая игра, — заметил он. — Раньше у игроков была площадка под платанами Аллеи Свободы. Но потом ее заасфальтировали и превратили в стоянку для машин. Так что теперь им приходится играть здесь.

— Как далеко вы продвинулись, мсье? — спросил я, скинув пиджак. (В отеле я надел самый легкий из взятых с собой костюмов, но и он оказался слишком тяжелым). Я чувствовал, что обливаюсь потом.

— Покамест не слишком, мсье. Взрыв был необычайной силы. — Лакросс показал мне серию снимков. Я увидел остатки яхты, плавающие на большом удалении друг от друга.

— Может двигатель взорваться и натворить так много бед?

— Нет, такое невозможно. — Разговаривая, он то и дело подергивал узенькие усики пальцами, пожелтевшими от никотина. Он курил, не переставая. Мне он тоже сразу протянул сигареты, но я отказался. Покамест я еще держался. Меня удивило, что курить вроде бы и не тянуло.

— Значит, вы предполагаете, что совершено преступление, — сказал я.

Он кивнул.

— Да, мсье Лукас. Вашей компании придется, видимо, платить.

— У вас пока нет никаких соображений насчет того, кто мог совершить это преступление?

Он подергал свои усики.

— Пока нет, мсье.

— Вы полагаете, что у Хельмана были враги?

— А вы как полагаете? — вопросом на вопрос ответил Лакросс.

— Этого я не знаю. Но Хельман был банкир. Человек весьма могущественный. У могущественных людей всегда есть враги.

— Это говорит и мадам Хельман.

— Его сестра?

— Да. Мы с ней, конечно, побеседовали. Немного. Совсем коротко. Она совершенно убита горем. Эта дама прихварывает уже давно. Возле нее постоянно находится медицинская сестра. Она сказала нам, что ее брат приехал сюда в прошлую среду, то есть одиннадцать дней назад, и был абсолютно не в себе. Очевидно, случилось нечто, потрясшее его до глубины души.

— Что именно?

— Мадам Хельман говорит, что не знает. Он с ней не поделился. Так она сказала. Сказал только, что ему надо съездить на Корсику. С ней ведь… Ну, с мадам Хельман ведь трудновато беседовать. Сами убедитесь, когда ее навестите.

— Считаете ли вы возможным, что Хельман сам взорвал яхту, чтобы покончить с собой, потому что оказался в безвыходной ситуации?

Лакросс в замешательстве опять подергал себя за усики.

— Безвыходной — в каком смысле?

— В финансовом.

— Мсье, если я правильно информирован, Хельман был одним из крупнейших и уважаемых банкиров в вашей стране! — Лакросс все время докуривал сигареты до самого конца, так что тлеющий окурок обжигал ему пальцы. Потому они и были желтые.

— Да, — сказал я. — Именно поэтому.

— Не могу себе этого представить, — сказал Лакросс. — Нет, никак не могу. Эта мысль представляется мне совершенно невероятной.

— А что представляется вам наиболее вероятным?

— Убийство.

— Убийство? Совершенное кем-то из его врагов?

— Нет, — ответил Лакросс и выдохнул сигаретный дым. — Кем-то из его друзей.

12

— Его друзей?

— Да, мсье. Так полагает и мадам Хельман, его сестра. Признаю, мнение весьма странное, но ее слова заставили меня задуматься.

— Что же она сказала?

— По ее мнению, брат дознался, что кто-то, кому он доверял, один из его друзей, вместе с которым он вел дела, подло его обманул и обвел вокруг пальца. Вот почему он был так взволнован, вот почему так внезапно появился здесь. Мадам Хельман полагает, что это был кто-то из его друзей — у которого не было другого выхода спастись самому.

— Но почему этот кто-то не покончил с Хельманом каким-нибудь другим способом? Зачем было убивать заодно одиннадцать ни в чем не повинных человек?

— Мадам Хельман считает, именно для того, чтобы отвести подозрение в убийстве. — Его желтые от табака пальцы теребили усы.

За окном с каждой минутой темнело, загорелись первые фонари, и Старая Гавань окрасилась в целую гамму цветов — от голубого, серого и белого до желтого, лилового и темно-зеленого.

— Кроме матросов — кто еще был на яхте? — спросил я.

— Две супружеские пары, — ответил Лакросс, — Франц и Клара Бинерт и Поль и Бабетта Симон. У тех и других здесь есть виллы. Бинерт — швейцарец и банкир, как Хельман, а у Симона была большая фабрика в Лионе.

— Что за фабрика?

— Производство компонентов для электронных машин.

— Есть ли родственники?

— Само собой. Но они не приехали сюда и следят за ходом наших расследований, находясь дома. Родня не очень близкая, то есть не дети погибших, не сестры там или братья. Ведь тела мы не могли найти, только отдельные части, так? Их уже сожгли. Естественно, до этого сотрудники института судебной медицины в Ницце обследовали их, надеясь обнаружить какие-нибудь следы. Все указывает на одну причину несчастного случая.

— Какую?

— Взрыв очень большого количества динамита.

— И мысль, что преступление совершил один из его друзей, кажется вам убедительной, верно?

— Да, мсье. Видите ли, мадам Хельман сказала нам, что у всех этих друзей, живущих здесь — во всяком случае, по несколько месяцев в году — были деловые отношения с ее братом. Причем сказала сразу же, полагая, что мы и сами это сразу же выясним. И мы это действительно выяснили. Компания на редкость многонациональная. Сказочно богатые люди. Промышленники и банкиры. Мы уже побывали у них всех и настоятельно просили пока не уезжать из Канн. Они пообещали.

— Их имена? — спросил я и вынул записную книжку.

— Я уже подготовил для вас список, — отозвался коротышка Лакросс и пододвинул ко мне лист бумаги.

Я прочел:

— Ни одного немца, — удивился я.

— Да, ни одного, странно, правда? Ведь сам-то Хельман немец.

— Вот именно, — подтвердил я.

— Эти люди, — сказал Лакросс, нервно теребя усы, — сплошь миллиардеры. Они входят в число самых богатых людей в мире. И не живут здесь постоянно — за исключением мадам Хельман. У Трабо есть замок под Парижем. У остальных есть замки, виллы, квартиры и ранчо по всему миру. И здесь они бывают лишь наездом. Мсье, этот город — город богачей. Но не такого калибра, как эти несколько человек. Эти люди богаче, чем вся Франция, чем вся Европа, они фантастически богаты. И нам с вами… нам с вами трудно проникнуть в мысли и дела таких людей. — Лакросс взял в руки книгу, лежавшую открытой на столе. — Я читаю как раз о Хемингуэе. В книге собраны его беседы с разными людьми. Одна из них кажется мне особенно интересной для вас, для меня, для всех нас. Писатель Скотт Фицджеральд говорил с Хемингуэем о «сверхбогачах». Он сказал… — Лакросс прочитал вслух, зажав сигарету в углу рта:

Лакросс оторвал глаза от книги: «Хотите узнать, что на это возразил Хемингуэй?»

— Что?

— Он сказал только: «Правильно. У них больше денег».

Я засмеялся.

— Ответ, несомненно, остроумный, — грустно заметил Лакросс. — Но не более того. Фицджеральд был прав, богатые по-другому устроены. Мне пришлось лишь недавно окончательно в этом убедиться. Боже мой, и надо же всему случиться именно в тот момент, когда шефа нет на месте. Я ведь просто его замещаю. И теперь все свалилось на мои плечи.

— А вы затребуйте больших начальников из Парижа.

— Это я уже сделал. Почем знать, когда они приедут? И кто приедет? — Он добавил чуть ли не умоляющим тоном: —Но вы согласны со мной, что в таком деле, как это, нужно действовать в высшей степени осторожно, правда?

— Разумеется, мсье Лакросс, — кивнул я.

— Возьмите хотя бы вашу страну, Германию или Америку. В Америке горстка людей разделила между собой все народное достояние, они управляют экономикой и определяют политику. Знаете ли вы, что какие-то два с половиной процента населения Америки контролируют больше двух третей экономики? А в вашей стране, мсье, семьдесят процентов производственных мощностей находятся в руках менее двух процентов населения. Все тенденции к концентрации экономики делают этих «сверхбогачей» еще богаче, а инфляционные явления, как и везде, затрагивают лишь наемных рабочих и служащих. Причем стоимость производственных мощностей, принадлежащих очень богатым, все равно повышается!

Я подумал о старой женщине в дюссельдорфской аптеке, которая спросила меня, почему все дорожает.

— Мадам Хельман и супруги Трабо уже давно были здесь, когда прибыл мсье Хельман. Все остальные появились здесь одним-двумя днями позже или раньше, — сказал Лакросс.

— Хельман пригласил их приехать? Или они его?

— Этого я не знаю, — признался Лакросс. — Официально нам сказано, что они собрались здесь, чтобы отпраздновать день рождения мсье Хельмана: ему исполнилось бы шестьдесят пять. Но так ли это на самом деле… — Он тяжело вздохнул. — Эти люди обладают такой неимоверной властью. Они могут делать все, что захотят.

— И это говорите вы, полицейский?

Он только кивнул.

— Да, это говорю я, полицейский. — Он отвернулся в сторону и зажмурился, словно в глаза ему попал дым. — У них такая власть, что…

Он не договорил.

— Что они могут любому свернуть шею или пустить его по миру — это вы хотели сказать, да?

— Знаете, мсье, — сказал представитель «главного администратора», — мы с женой многие годы копили деньги на дом. И только что купили небольшой домик. Естественно, еще не вся сумма выплачена. Так что мы в долгу, как в шелку. Но домик на лоне природы — это вам не квартира-душегубка в центре города. У меня двое детей, мсье Лукас. Мальчик учится в гимназии, он хочет стать физиком. А дочке только пять лет. Мы все любим друг друга. Для людей, с которыми мне теперь придется иметь дело, я просто пыль под ногами. Еще чудо, что они вообще снисходят до беседы со мной. — Он опять закурил.

— Они обязаны беседовать с вами. Вы — представитель закона.

— Да куда там! — вздохнул Лакросс. — Какого закона? Моего или их?

— Существует лишь один закон: юридический.

— Прекрасно сказано, мсье Лукас. Вашими бы устами да мед пить. Эти люди привыкли общаться с президентами, королями и тому подобными персонами и устраивать себе такую жизнь, какая им по душе. Поймите меня правильно, мсье Лукас: мне не импонирует их богатство. Но я знаю: если я допущу неосторожность и наступлю кому-то из них на ногу, меня вызовут в Париж. Ничего страшного не случится, нет. Просто найдут мне замену, приедет другой человек и возьмется расследовать это дело. Очень мягко. В Каннах трудно быть полицейским. Сюда съезжаются самые могущественные воротилы. А у нас мало сотрудников. И занимающие наиболее ответственные посты уже в пятьдесят пять лет подают прошение об отставке. Это чистая правда и отнюдь не редкий случай! Просто они не могут больше. Мсье Лукас, мне пятьдесят шесть. Я пока еще что-то могу. Но я…

— Но вы боитесь, что через год-другой не потянете, — тихо подсказал я.

Он молча крутил кончик уса и смотрел из окна на кишащие в море лодки.

И тут я сделал нечто странное. Я сказал этому человеку, с которым только что познакомился:

— Я тоже этого боюсь, мсье.

Он молча взглянул на меня, и мы оба еще некоторое время сидели молча. Наконец он сказал:

— На всякий случай я уже попросил помощи у уголовной полиции в Ницце и у экономической полиции в Париже — пусть присмотрятся к этой компании. Я один бессилен что-либо сделать. И вы тоже, мсье, бессильны, равно как и ваша страховая компания, хоть она и довольно крупная. Нам придется иметь дело с миллиардами. С состояниями, которые правят этим миром. Почти со всеми ними. Это убийство не было обычным преступлением, наверняка не было.

— Раз вы сообщили обо всем в Париж, то вас поддержат самые большие шишки — министры и политики, — сказал я, явно ловя его на удочку, и он все понял:

— Надеюсь, мсье Лукас, надеюсь.

Вид у него был еще более хмурый, чем вначале, а взгляд не отрывался от собственных рук. Снаружи донесся громкий девичий смех. Потом вновь стало тихо, очень тихо в накаленном кабинетике Луи Лакросса. Лишь выдохнув дым, я заметил, что закурил сигарету.

13

— Единственный человек, как-то причастный к этому делу, но не миллиардер, — вдруг проронил Лакросс, погладив усы, — это Анжела Дельпьер.

— Та женщина, что была со всеми на борту яхты, но избежала гибели?

— Да.

— А почему она осталась на Корсике? — спросил я.

— На яхте у нее разболелся живот, и на обратном пути ей стало так плохо, она так ослабела, что была не в силах плыть со всеми в Ниццу. Но сейчас она уже здесь, ее привезли с Корсики на одном из наших катеров.

— Анжела Дельпьер, — повторил я. — Кто эта женщина? И что ей принадлежит в этом мире?

— О, у этой ничего нет, мсье Лукас, — ответил Лакросс. — То есть, она, разумеется, вполне состоятельная женщина. Добилась положения тяжким трудом. И все, что имеет, заработала своими руками. Здесь, в Каннах, она весьма популярная личность.

— Почему?

— Она пишет портреты знаменитостей. И в этом амплуа приобрела мировую известность. Удивительно, что вы еще не слышали этого имени.

— Да, никогда не слышал.

— Странно. Она пишет портреты сливок общества в нашем городе и большинства знаменитостей, которые сюда приезжают. И имеет все основания запрашивать за свою работу порядочные суммы. Считается хорошим тоном заказать ей свой портрет, знаете ли.

— Она замужем?

— Нет. Ей тридцать четыре. Совершенно свободна и независима. Умная женщина. Нынче утром я долго разговаривал с ней. Она знает их всех — и нуворишей, и наследников финансовых династий, и снобов, вечно пресыщенных, которым все наскучило… Вероятно, вам тоже следует побеседовать с ней. В ее речах очень много здравого смысла. По-немецки она тоже говорит.

— А где она живет? — спросил я.

Он дал мне адрес и номер ее телефона, я записал, не вынимая сигарету изо рта. Потом я сказал ему, что позвоню ему завтра утром и что он может в любое время позвонить мне в случае, если вдруг станет известно что-то новое. Он кивнул и протянул мне руку с желтыми от никотина пальцами, а когда я у двери обернулся, он уже вновь сидел за своим столом, подперев голову руками, как глубокий старик. Наверняка думал о жене и детях, о невыплаченной сумме за дом, об очень богатых и могущественных людях и о надвигающейся отставке. Внезапно та же мысль пришла и мне в голову. Вполне вероятно, что уже через несколько дней, когда доктор Бец представит фирме результаты обследования, меня просто-напросто отзовут. Приятная мысль, что ни говори.

14

Уже совсем стемнело, но было все еще очень тепло. И я пошел пешком в свой отель по той стороне Круазет, что была обращена к морю. Я опять обливался потом, хотя еще раньше снял пиджак, и ступни ног горели — правда, лишь оттого, что на мне были тяжелые туфли. Повсюду зажглись огни — вдоль самой Круазет, извивавшейся у подножья хребта Эстерель, и на судах в море. На трех из них была даже иллюминация: цепочки огней повторяли их силуэты и отражались в тихой воде.

Пляж был безлюден. Я постоял у воды, глядя, как ленивые волны лижут песчаную кромку берега. Какой-то старик вдруг заговорил со мной. Сначала я даже не понял, чего он хочет, и лишь потом догадался. Старик просил милостыню. Очень смущенно и невнятно, явно опасаясь полиции, очевидно, запрещающей попрошайничать здесь. Я дал ему десять франков, и старик сказал, что будет молиться за меня. Что ж, это никогда не помешает. Десять франков — это всего семь с половиной марок. В сущности, очень немного.

Мимо меня по той стороне улицы несся нескончаемый поток машин. Они ехали в три ряда, самые большие, самые дорогие и красивые автомобили мира. Тихо шелестели их шины по асфальту. Я шел и думал, что это значит — быть неимоверно богатым, как те люди, имена которых значились в списке, данном мне Лакроссом. Однако как ни старался, представить себе этого не мог. И опять кто-то со мной заговорил. На этот раз — мускулистый мужчина в белом костюме, голубой рубашке с белым галстуком. Вертя в пальцах сигарету, он спросил, не найдется ли у меня огонька.

Я щелкнул зажигалкой, и при свете язычка пламени увидел его лицо. Оно было слишком приветливым и красивым. Пламя погасло. Молодой человек поблагодарил и удалился. С этого момента у меня появилось ощущение, что за мной установлена слежка. Я несколько раз резко оборачивался, но никого не заметил. И тем не менее: при моей профессии вырабатывается чутье на такие вещи. Кто-то шел за мной, может быть, по другой стороне улицы, но определенно он висел у меня на хвосте. Наконец я добрался до своего отеля. Во дворе, объезжая цветник, к дверям отеля подкатывала одна машина за другой. Из них выходили мужчины в белых смокингах и сверкающие драгоценностями дамы в умопомрачительных вечерних туалетах.

— Что тут происходит? — спросил я одного из служащих отеля.

— Гала-вечер, мсье.

Слово «гала» тогда было для меня внове, нынче я к нему привык. В Каннах в сезон беспрерывно устраиваются разные гала-вечера, званые коктейли, особо пышные празднества — большей частью в одном из двух только что открытых больших казино, но иногда и в роскошных отелях на Круазет. Я с трудом протиснулся сквозь людскую толчею в холле. Таксист-алжирец был прав, так же как и грустный Лакросс: в Каннах было очень много необычайно красивых женщин и необычайно богатых мужчин, которые одаривали своих жен и любовниц такими драгоценностями, каких я еще никогда в жизни не видел. Из зала ресторана, где играл оркестр, доносилась медленная музыка, из бара — другая: там тоже играли оркестранты. Я поднялся на лифте в свой номер на шестом этаже. Не успев еще отпереть дверь, услышал звонок телефона. Я снял трубку аппарата, стоявшего в гостиной, стены которой были затянуты золотистой парчой, и опустился в стильное бело-золотое кресло. В гостиной вся мебель была стильной и бело-золотой. Спальня была выдержана в красных и белых тонах, ванная комната облицована черным кафелем.

— Лукас у телефона, — сказал я в трубку, одновременно стягивая с шеи галстук и сбрасывая туфель.

— Слушай, дерьмук, — сказал мужской голос по-немецки без малейшего акцента, — только не вздумай здесь ни во что встревать, понял? Вали отсюда. Если завтра днем не исчезнешь, мы тебя укокошим. Второго предупреждения не будет.

— Кто… — начал я, но телефон заглох.

Звонивший наверняка прикрыл платком трубку своего аппарата, так неестественно и искаженно звучал его голос. Но акцента не было. Значит, все же кто-то меня выследил, думал я, сбрасывая второй туфель. Иначе не было бы такой синхронности между звонком и моим появлением в номере. Такие дела были мне не внове и уже давно не волновали. Такое случалось и в Рио, и в Анкаре, и в Беверли-Хилс. Как, впрочем, и в Гонконге. Во всяком случае, это опровергало версию моего шефа, что банкир Герберт Хельман покончил с собой.

Я прошел в ванную комнату, отвернул кран и разделся догола, так как, несмотря на кондиционер, изнемогал от жары и обливался по́том. На всякий случай я проглотил две таблетки. Только после этого снял трубку и назвал девушке на коммутаторе номер телефона этой Анжелы Дельпьер, который записал вместе с адресом. После первого же звонка, она взяла трубку.

— Алло? — голос звучал очень спокойно.

— Мадам Дельпьер?

— Да. Кто говорит?

— Меня зовут Роберт Лукас. Я приехал из Германии. Прошу простить за столь поздний звонок. Надеюсь, я вас не побеспокоил.

— Я слушаю последние известия по телевизору.

— Тогда я позвоню попозже.

— Не стоит, самое важное я уже услышала. А в чем, собственно, дело?

Я сказал ей, чем занимаюсь по должности, и спросил, не уделит ли она мне немного времени для беседы.

— Разумеется, мсье Лукас. Если это облегчит вашу работу.

— Мсье Лакросс сказал мне, что вы говорите и по-немецки.

Молчание.

— Мадам…

— Да.

— Я сказал…

— Я слышала. Я действительно говорю по-немецки. Но… не люблю это делать. Пожалуйста, не обижайтесь. У меня есть для этого причины.

— Понимаю.

— Вы прекрасно говорите по-французски, мсье Лукас. И давайте будем разговаривать на этом языке, хорошо?

— С удовольствием. Когда?

— Погодите-ка… Завтра в десять утра придет человек, портрет которого я пишу…

Когда я говорил, я слышал тихий мужской голос. Это, наверное, диктор, читающий новости, подумал я.

— В девять часов вам удобно?

— Конечно. Если это для вас не слишком рано…

— О, я всегда встаю очень рано.

— Итак, в девять. Ваш адрес… «Резиденция Клеопатра». Проспект Мон-Руж. Подъезд А. Пятый этаж. Я знаю.

— Хорошо. Жду вас завтра в девять часов, желаю приятно провести вечер.

Последняя фраза озадачила меня и в то же время доставила радость.

— Желаю вам того же, мадам, — откликнулся я.

Но она уже положила трубку.

Я сидел у телефона, глядел на свои босые ступни и думал, кто и когда в последнее время пожелал мне приятно провести вечер, но не мог припомнить. Наверное, такое случилось уже очень давно. Потом вспомнил, что в ванне открыт кран. Она наполнилась почти до краев. Вероятно, я все же незаметно для себя довольно долго просидел у телефона. Выкупавшись, я принял холодный душ, растерся докрасна полотенцем, распаковал в спальне чемоданы, разложил белье и повесил костюмы в большие стенные шкафы с раздвижными дверцами, облицованными зеркалами. Код для телеграмм и свои документы я отложил в сторону, чтобы сдать их в гостиничный сейф.

Ужин я попросил принести мне в номер, потому что на этот праздник в отель приехало слишком много народу, а мне хотелось побыть одному. Поужинал я превосходно. После того, как официант укатил столик с посудой, я разлегся голышом на широкой кровати, подложив ладони под голову, и невольно вспомнил про грустного Луи Лакросса и его страхи. Он явно не был трусом, просто он понял, с кем ему придется иметь дело, и это его испугало. Честно говоря, меня тоже.

Телефон на тумбочке у изголовья кровати зазвонил; аппарат, стоявший в гостиной тоже. Я снял трубку.

— Да?

— Добрый вечер, мсье Лукас, — сказал женский голос. На секунду мне показалось, что со мной говорит эта Анжела Дельпьер, но потом понял, что это кто-то другой. Женщина сказала тихим голосом:

— Мсье, вы меня не знаете. Мне думается, я могла бы рассказать вам кое-что интересное.

— Кто вы?

— Я хочу вам кое-что продать.

— Что именно?

— Правду.

— Правду — о чем?

— Мсье, вы же сами знаете.

— Понятия не имею.

— С какой целью вы приехали? Чтобы выяснить правду. Ее-то я и хочу вам продать.

— Откуда вы звоните?

— Наконец-то. Из телефонной будки в вестибюле вашего отеля. Вы спуститесь?

— Да, — сразу согласился я. — Как я вас найду?

— Я буду в баре. У стойки. У меня черные волосы и черное платье с большим вырезом на спине. В руке я буду держать красную розу.

15

Я надел синий костюм с белой рубашкой и голубым галстуком, захватил с собой все документы, в том числе и код для телеграмм, и спустился на лифте в холл. Первым делом я подошел к портье и попросил предоставить мне сейф. Меня провели в просторное помещение с сейфами разных размеров, я выбрал сейф поменьше, положил туда свои бумаги и подтвердил подписью получение соответствующего кода. В двух больших залах, мимо которых я прошел, люди танцевали. Снаружи стояли, весело переговариваясь, шоферы гостей. Бар был полон. Теперь здесь звучали лишь неувядаемые шлягеры минувших лет, исполняемые трио музыкантов. Освещение было не слишком яркое. Когда глаза привыкли к полумраку, я увидел сидевшую у стойки даму в черном, сильно декольтированном сзади платье, в руке она вертела красную розу. Люди моей профессии со временем научаются распознавать людей с первого взгляда, как бы те ни старались выдать себя за кого-то другого. Эта дама у стойки бесспорно была шлюхой. Само собой, шлюхой высокого полета, этакой шикарной путаной, но все равно — шлюхой. Мужчина, с которым она беседовала, поцеловал ей руку и исчез среди танцующих пар. Я направился к даме с розой. Оркестрик исполнял «Чай для двоих». Я подошел к стойке.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — откликнулась дама с розой. На вид ей было лет тридцать и она была хороша собой, пока не улыбалась. Стоило ей улыбнуться или засмеяться, становилось видно, что зубы у нее гнилые. Она старалась улыбаться, почти не разжимая губ. Тем не менее, иногда зубы все же были видны.

Я сел на свободный табурет рядом с ней и спросил, не заказать ли ей чего-нибудь, на что она спокойно ответила, что не против рюмочки виски со льдом. Я заказал две, и когда их подали, мы приподняли рюмки:

— Пьем за правду, — сказала дама с розой и гнилыми зубами.

— Будь по-вашему, — сказал я.

Мы выпили. Мужчина, сидевший рядом со мной, удалился, на его место тут же сел другой и заказал полбутылки шампанского. Это был жилистый верзила с редкими светлыми волосами и шрамом на левом виске. На вид ему было лет пятьдесят пять, и смокинг на нем был шикарный.

— Итак, как же вас зовут? — спросил я даму.

— Николь Монье, — ответила она.

— Как вы узнали, что я живу в этом отеле?

— Сказал один приятель.

— Ах, вот как, — отреагировал я.

— Что это значит — «ах, вот как»?

— Да так, ничего. — Я начал раздражаться, потому что понял: не стоило одеваться и спускаться в бар.

Теперь оркестрик играл «Когда мы целуемся, я волнуюсь и млею».

— Итак, к делу, — заявил я. — Вы хотите продать некую правду?

— Да, — кивнула Николь.

— И сколько она стоит? — поинтересовался я.

— О, немало. Это очень ценная правда.

— Так сколько же? — уже нервно переспросил я, будучи убежден, что продать-то ей нечего. Но тут же убедился, что ошибался.

— Кругленькую сумму, — сказала она. — Правда, поменьше, чем пятнадцать миллионов марок, которые придется теперь выложить вашей фирме.

Значит, и при моем многолетнем опыте ошибки все же случаются.

— Откуда вы знаете…

— Тссс! — шепнула она и слегка повернула голову.

Я резко обернулся и нечаянно толкнул тощего верзилу, заказавшего шампанское.

— Мы достаточно громко говорим, чтобы и вам было слышно? — грубо бросил я.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — сказал он.

Я повернулся к Николь.

— Сами видите, здесь не поговоришь, — очень тихо произнесла она. — Придется вам поехать ко мне. Там нам будет спокойно.

— Когда?

— Я сейчас уйду. А вы побудьте здесь еще с часик, затем возьмите такси. Моя визитная карточка здесь на стойке, под моей рукой. Прикройте ее своей, потом я вытащу свою руку.

Вскоре я уже держал изящную визитную карточку. Николь слезла с табурета. Я поклонился ей. Она двинулась к выходу. Верзила проводил ее взглядом. Я опять сел на табурет и заказал еще рюмку виски. При этом посмотрел на часы. Было без четверти одиннадцать. Я машинально закурил еще одну сигарету, слегка облокотился о стойку и стал глядеть на танцующих. Многие из них производили впечатление влюбленных парочек и двигались, тесно прижавшись друг к другу под звуки старых мелодий. Спустя примерно четверть часа тощий верзила со шрамом на виске ушел.

В баре почти все мужчины были в смокингах, и лишь несколько человек в темных костюмах, как Карин не положила мне в чемодан мой смокинг. Я спокойно сидел, медленно потягивая виски, слушая тихую музыку и пуская кольца сигаретного дыма — я выкурил еще две сигареты подряд — и на душе у меня было хорошо. В барах всего мира я сразу чувствовал себя хорошо и уютно, поскольку бармены почти везде любезны и предупредительны, да и вся атмосфера пронизана доброжелательностью. Здешние бармены были особенно любезны. Конечно, попадаются и дрянные бары и дрянные бармены, но таких очень мало. Я выпил еще рюмочку виски и подумал, что хорошо бы вновь стать молодым и здоровым, но мысль о том, что и то и другое невозможно, не причинила мне боли. Оркестрик заиграл «Лунный свет» из фильма «Пикник», и я вспомнил, что яхта Хельмана, на которой произошел взрыв, тоже называлась «Лунный свет», и подумал, что эта песенка сейчас звучит как поминальная по погибшим, о которых никто не может сказать, были ли они преступниками или порядочными людьми. Хотя о семи членах экипажа можно было с большой долей вероятности предположить последнее. Значит, семь к пяти, если Хельман и его гости были преступниками, что тоже еще абсолютно неясно. Но даже если бы это было ясно, совсем неплохое соотношение. Какая чушь, подумал я и заказал еще рюмку виски, целиком переключив свои мысли на этот напиток: какой он все же приятный. Просто необычайно приятный.

16

— Проспект Бернара, — сказал я таксисту. — «Резиденция Париж», подъезд В.

— Ясно, мсье, — ответил он, и огромный «шевроле» рванул с места. Время было — без четверти двенадцать вечера. Адрес я прочел на визитной карточке Николь, на которой, кроме ее имени и точного адреса, напечатано было и название городского района: Ле-Пти-Хуас.

Мы проехали по бульвару Круазет еще немного вперед до Сербской улицы. Здесь шофер круто свернул вправо. Я смотрел в окошко и пытался прочитать названия улиц, потому что хотел, как всегда, побыстрее сориентироваться в городе. Мы пересекли Антибскую улицу, где магазины прямо-таки лепились друг к другу, проехали мимо неказистого городского вокзала и свернули на широченный Бульвар Карно, по которому шофер поехал на север. На крышке приборной панели лежал маленький и изящный светящийся компас, так что я мог ориентироваться по странам света. Мы въехали на площадь, где находилось здание городской пожарной службы, свернули налево на улицу Сен-Жан, потом, повернув еще раз, выехали на проспект Бернара.

Мы оказались в квартале богачей. Эта «Резиденция Париж» была одним из многих громадных жилых зданий, иногда даже выдающихся по своим архитектурным достоинствам, но всегда дышащих богатством, которые возвышались над центральной частью города, поднимаясь по склонам горы. В этих «резиденциях» жили многие сотни людей, окруженные величайшим комфортом. Вокруг них всегда были зеленые зоны, иногда даже громадные парки. Такой была и «Резиденция Париж». Шофер подвез меня к подъезду В. Здесь он мог развернуться на стоянке для машин и ехать обратно. Здание было прямо-таки гигантским. В парке виднелись пальмы, кедры и кипарисы. Луна ярко светила, и я смотрел вниз на город, усеянный огнями, на море и гавань, тоже усыпанные множеством огней. Теперь посвежело. Я с наслаждением дышал всей грудью. По краю плавательного бассейна я двинулся к освещенному входу. И уже почти подошел к нему, когда заметил двух парней. Они стояли, спрятавшись за стволами пальм, и теперь набросились на меня. Один вывернул мне руки за спину и держал их как железными клещами, второй сжал мне пальцами ноздри, так что мне пришлось широко открыть рот, и он тут же сунул в него мокрую тряпку. Этого парня я сразу узнал. Он был тот самый красавчик, что вечером на Круазет попросил у меня огоньку. С кляпом во рту я не мог произнести ни звука, когда он начал избивать меня. Он бил меня изо всей силы и со всего размаху, стараясь попасть по желудку, кишечнику и ниже. Здесь, наверху, в это время суток было совершенно безлюдно. Парни очень торопились. Красавчика даже пот прошиб. Меня тоже. Мне казалось, что живот у меня лопнул и внутренности вывалились наружу. Они добились того, чего хотели, минуты за две. Я потерял сознание.

17

Когда я пришел в себя, оказалось, что я лежу навзничь на траве, и, едва глотнув воздуху, почувствовал, что к горлу подступает тошнота. Я вытащил кляп изо рта, и меня тут же вырвало. Потом я попытался встать, но колени подгибались. И я на карачках пополз к большому плавательному бассейну, где был кран, из которого все время текла холодная вода. Я прополоскал рот, сунул голову под струю и держал ее так до тех пор, пока голова не стала мерзнуть. При этом я старался глубоко не дышать и все время боялся, что опять потеряю сознание. Все тело ужасно болело. Я уселся на траве. Мои карманы были пусты, некоторые вывернуты. Кроме носового платка и четырех десятифранковых банкнот ничего не осталось. Я вытер лицо и встал. И тут же растянулся во весь рост на земле. Попробовал еще раз. На третий раз мне удалось, пошатываясь, удержаться на ногах. И, прижимая руки к животу и раскачиваясь из стороны в сторону, словно в стельку пьяный, я побрел к подъезду В. Мне все еще казалось, что я в любую минуту могу опять свалиться. Я медленно, ощупью, продвигался вперед вдоль белой стены здания. Стеклянные двери были распахнуты настежь. В холле горел яркий свет. Я вошел в лифт и поднялся на седьмой этаж. Я вспомнил, что на визитной карточке Николь был упомянут седьмой этаж. Лифт остановился. Я не столько вышел, сколько вывалился из кабины. Коридор… И три двери. На визитной карточке была указана квартира 612. Вот она. На двери отсутствовала табличка с фамилией жильца. Я позвонил. Никакого движения за дверью. Я позвонил еще раз. То же самое. Я стал безостановочно жать на кнопку звонка. Примерно через две минуты из-за двери донесся раздраженный мужской голос. Голос стал слышнее. Дверь распахнулась. Поскольку одной рукой я опирался па дверь, то когда она вдруг открылась, я повалился вперед и попал прямо в объятия худощавого мужчины. На вид ему было лет сорок, он казался вполне добропорядочным, был лысоват, одет в полосатую пижаму и держал в правой руке пистолет. Дуло пистолета уперлось мне прямо под ложечку.

— Подонок, — сказал мужчина и отпихнул меня от себя. Он оказался очень сильным. Так что я отлетел к стене прихожей. Мужчина с пистолетом недоверчиво наблюдал, как я, шатаясь, прижимался всем телом к стене и, лихорадочно цепляясь за что попало, искал опору, чтобы не упасть.

— Уберите эту штуковину, — сказал я, потому что он все еще целился мне в живот.

— В этом районе каждую ночь грабят квартиры, — сказал мужчина в пижаме. — Так что приходится прибегать к самообороне. У меня есть лицензия на оружие. Я могу выстрелить вам в живот, потом в стену. А полиции скажу, что я сначала выстрелил в стену, чтобы вас напугать, а потом уже в вас, так как вы не отступились.

— Перестаньте молоть чепуху, — сказал я. — Я не грабитель.

— Сказать-то все можно.

— Разве грабитель будет звонить в дверь?

— А может у вас есть сообщники, которые покуда спустились с крыши на мой балкон… — Он резко обернулся и посмотрел на свою ярко освещенную просторную гостиную. Там никого не было. Он опять повернулся ко мне.

— И потом — разве я взломал дверь? — спросил я.

— Ну, хорошо, согласен. Вы не грабитель. Вы пьяны?

— Нет.

— Значит под кайфом?

— Тоже нет.

— Ну и видок у вас! Вы весь в грязи и промокли насквозь. Что с вами стряслось?

— Меня избили. Прямо перед вашим домом.

— Когда?

Я взглянул на часы. Было пять минут первого.

— Примерно четверть часа назад. Нет, полчаса назад, погодите-ка… — Я медленно осел по стене на пол. Меня опять покинули силы.

— Я позвоню в полицию…

— Не надо.

— Как это «не надо»! Обязательно надо! Пусть полиция приедет!

— Но ведь раньше, чем через час, они не приедут. И никого уже не найдут. — Мне совсем некстати было сейчас общаться с полицией и вообще «светиться». Особенно сейчас. — Дайте мне, пожалуйста, чего-нибудь выпить, — сказал я.

— Коньяк?

— Да.

Он скрылся в глубине квартиры и вернулся с большим бокалом коньяка. Я отхлебнул глоток, и мне стало совсем плохо, тогда я выпил все до дна, и мне наконец полегчало. Я смог подняться с пола.

— Что вам от меня нужно? — спросил мужчина в пижаме. — Меня зовут Денон. Алан Денон.

Он выжидательно смотрел мне в глаза, но я ему не представился. Вместо этого я сказал:

— Я хотел поговорить с мадемуазель Монье. Николь Монье.

— С кем?

— С мадемуазель Николь Монье. Она живет здесь.

— Здесь живу я. Как, вы говорите, зовут эту особу? Монье? Никогда не слышал этого имени.

— Ну, как же. На ее визитной карточке написано, что она живет здесь. Все сходится: подъезд, этаж, квартира 612. Она ждет меня. Ведь это квартира 612?

— Да. Но здесь вас никто не ждет.

— Но ведь именно этот адрес был указан на карточке…

— Покажите.

— У меня ее уже нет. Парни, которые меня избили, выпотрошили мои карманы.

— Послушайте…

— Нет, честное слово. Визитную карточку они тоже забрали.

— Вы иностранец? Немец?

— Да.

— А что нужно было этой… этой…

— Монье.

— …этой Монье от вас?

— Она хотела мне кое-что продать.

— Что именно?

— Правду.

— Какую такую правду?

— Сам не знаю.

Он разглядывал меня с вновь проснувшимся недоверием.

— Слушайте, я вам не верю, и вы мне не верите. Я покажу вам всю квартиру. Убедитесь сами, что здесь нет никакой Николь Монье.

Он провел меня по всей квартире. Она была очень большая и богато обставленная — старинная мебель, ковры, гобелены. Две спальни. В одной стены и потолок были сплошь покрыты зеркалами. Потолочное зеркало можно было слегка повернуть, потянув за шнур. Постель на одной половине широкой кровати была смята. Он показал мне также оба клозета и кухню.

— Ну, как, теперь вы удовлетворены? Можно мне теперь лечь спать? Мне нужно рано выйти из дома.

— Но я никак не пойму…

— Если вы порядочный человек, этого не скажешь о той даме. Это была ловушка. В конце концов, ведь именно здесь вас и избили, и ограбили, так?

— Гм.

— Мне думается, все ясно как день. Разве нет?

— Гм.

— В этом городе вам следует вести себя осторожнее.

— Не вызовите ли мне такси?

— Разумеется. — Он набрал номер. — Будет здесь через пять минут, — сказал он, положив трубку. Потом раздвинул тяжелые портьеры на огромном окне. Далеко внизу сверкали огни города и судов на воде.

— Чудесный вид, не правда ли? Я уже восемь лет живу здесь и все не могу насмотреться. Великолепный город. Но находиться здесь небезопасно. Вы убедились в этом на собственном опыте.

— Гм.

— Это все деньги, — сказал Денон. — Как вы думаете, сколько миллиардов и десятков миллиардов получится, если сложить состояния денежных мешков, живущих здесь? Ничего удивительного, что у нас тут такая криминогенная обстановка. — Он взял в руки газету. Я заметил ее название: «Нис Матен».

— Вот, полюбуйтесь. Ежедневно несколько колонок на эту тему. На целую полосу. В чью квартиру взломщики забрались прошлой ночью. Чью машину угнали. На кого напали. Со скольких яхт украли моторы. И так каждый божий день. И все же: Канны — прекраснейший город в мире. Просто райский уголок. Я бы уже не мог жить где-то еще. Понимаете?

— О да! — согласился я. — Конечно. Извините за беспокойство. Я спущусь и подожду такси внизу.

— Как вам будет угодно. И не обижайтесь на меня… Здесь приходится принимать меры предосторожности. В мою квартиру уже дважды влезали. Потому я и приобрел лицензию на оружие. А у вас она есть?

— Нет. — У меня и в самом деле не было такой лицензии. Да и оружия у меня никогда не было.

— Еще рюмочку?

— Спасибо, — покачал я головой и двинулся к двери. Теперь я уже мог кое-как ходить. Мы оба еще раз извинились. Денон предложил спуститься со мной в лифте. Я отказался. И поехал один. Такси уже стояло у входа.

— «Мажестик», — проронил я, плюхаясь на сиденье.

— Ясно, шеф.

Когда мы подъехали к отелю, праздник все еще был в полном разгаре.

Я подошел к портье и попросил ключ от моего номера.

— Сколько еще будет длиться это веселье?

— О, до трех, а то и до четырех утра, этого никогда не знаешь, мсье Лукас. Хотите взять и ключ от сейфа?

— Нет, — ответил я. — Пусть лежит, где лежит.

— Как вам будет угодно, мсье Лукас.

Перед тем как уехать на встречу с Николь, я положил в сейф почти все свои деньги, паспорт и вообще все, что было в карманах. Ключ от сейфа я вручил портье и попросил хранить его в большом сейфе у него за стойкой. Если давно занимаешься такой работой, приходит кое-какой опыт. А если такого не случается, то очень скоро тебя прикончат. Я дал портье двадцать франков и поехал на лифте к себе в номер. Потом разделся. На теле тут и там уже появились синие пятна. Завтра у меня будет прелестный вид, подумал я и только тут спохватился, что это завтра уже наступило. Из ванной я прошел в спальню, открыл шторы и лег на кровать. Я смотрел на огни на море и на горную цепь Эстерель. На яхтах горели красные, зеленые и синие фонарики.

Снизу, из одного из дансингов, до меня едва доносилась музыка. Я лежал на спине и думал о красной розе, которую вертела в пальцах Николь Монье. В квартире Алана Денона, утверждавшего, что никогда не слышал такого имени, я увидел точно такую розу. Она стояла в углу спальни с зеркалами, наполовину скрытая каким-то шкафчиком. Конечно, это могла быть совсем другая роза.

18

Наутро опять стояла дикая жара. Воздух за окном гостиной дрожал и струился, когда я пил чай и закурил первую сигарету. Я несколько раз пытался бросить курить, но сейчас был для этого слишком напряжен и взволнован. Поэтому решил хотя бы курить поменьше. Таблетки, рекомендованные врачом, я принимал регулярно. Все мое тело покрылось лиловыми, желтыми и зелеными пятнами и страшно болело. Я надел самый легкий из взятых с собой костюмов, но когда в девять часов позвонил в квартиру Анжелы Дельпьер, рубашка уже прилипла к телу, и я весь обливался потом. Резкая смена климата и боль от побоев сильно сказались на моем настроении. Я чувствовал себя усталым и старым. Да, очень старым. Голова у меня кружилась.

Дверь открылась.

— Мсье Лукас? — спросила молодая женщина, открывшая дверь. Она была одного роста со мной, ярко-рыжие волосы и огромные карие глаза, опушенные длинными шелковистыми ресницами, а на узком овале лица выделялись удивительно красиво изогнутые губы. На ней были только шорты и легкая зеленая блузка, полы которой были узлом стянуты на животе, и никакой обуви. У нее была удивительно стройная фигура и длинные ноги. И вся она была шоколадная от загара. Женщина улыбнулась, обнажив жемчужный ряд зубов. Но даже когда она улыбалась, из ее глаз не уходила грусть. Этот-то налет грусти в ее взоре и заставил забиться мое сердце, когда я впервые увидел Анжелу.

— Я не отниму у вас много времени, — сказал я, входя в небольшую прихожую. — У меня к вам всего несколько вопросов.

— Спрашивайте хоть целый час, мсье Лукас. Ведь я сказала вам, что человек, портрет которого я пишу, придет в десять. О Боже, да вы совершенно взмокли! Сейчас же снимите пиджак! И галстук! Здесь нельзя ходить в такой одежде, не то хватит тепловой удар!

— Все, что я взял с собой, не годится для здешних мест, — сказал я, снимая пиджак и развязывая галстук.

Она повесила то и другое на плечики.

— Туфли тоже снимите, — сказала Анжела Дельпьер. Тон ее был спокойный, очень деловой и категоричный.

Я помедлил.

— Ну, что же вы!

Я скинул туфли.

— Мы с вами пройдем на террасу. Здесь, наверху, всегда веет слабый ветерок, — сказала Анжела.

Мы миновали ее мастерскую, дверь которой была открыта. Я заметил несколько картин и мольбертов. Потом вслед за Анжелой я прошел через гостиную, очень просторную и обставленную современной мебелью в светлых тонах. По одной стене от пола до потолка тянулись стеллажи с книгами. На противоположной стене я увидел полку, на которой красовалось не меньше пятидесяти фигурок слонов из самых разных материалов и самых разных размеров — от крошечных до огромных; и у всех хобот был задран вверх. Я на миг остановился перед этой полкой. Больше всех мне понравился маленький слоник из черного дерева. Он был толстенький и очень забавный. Мне сразу вспомнилась моя коллекция слоников в Дюссельдорфе, но лишь мельком, потому что Анжела шла очень быстро, а мне каждый шаг причинял боль. В гостиной стоял большой телевизор. Мы с ней прошли еще через зимний сад с множеством цветущих растений в горшках, и здесь я заметил еще один телевизор. Анжела перехватила мой взгляд.

— У меня есть и третий. Стоит в кухне. Я телефанат. Особенно по части информационных программ. Я хочу знать все новости. Поэтому слушаю и дневные, и вечерние, и ночные передачи, и «24 часа», первые новости и последние. Попросту все. По первому каналу и по второму. И даже телестанцию Монте-Карло. Если во время передачи известий мне приходится перейти в другую комнату, я могу и там продолжать слушать. — Она засмеялась. — А в мастерской стоит еще и четвертый. Совсем помешалась, да?

— Есть немного, — замялся я. — Возможно.

Мы вышли на террасу, и я просто задохнулся от восторга. Эта терраса, с двух сторон огибавшая очень большую квартиру, сама была лишь на треть меньше по площади. Никогда в жизни я не видел такой огромной. И никогда не видел, чтобы на террасе было море заботливо ухоженных цветов. Она была к тому же еще и обставлена как гостиная. Тут стояли шезлонги, столы и плетеные кресла, а в тени большого тента — угловой диванчик с журнальным столиком и кресло-качалка. Пол на террасе был покрыт белыми и голубыми кафельными плитками. Квартира занимала верхний этаж здания, так что никто не мог видеть убранство террасы. Тем не менее, на одном ее торце была выстроена беседка из деревянных перекрещивающихся планок, выкрашенных в белый цвет. Планки эти были едва видны, так как по ним вились плющ, жасмин и бугенвилии — колючие вьющиеся растения с маленькими и легкими овальными листочками и цветами всех оттенков красного, фиолетового и оранжевого. У основания беседки стояли длинные ящики с землей, в которых и коренились все эти растения. Кроме них на полу красовались еще и большие пузатые керамические вазы, в которых росли белые и фиолетовые петуньи и множество красных, белых и голубых гераней. В керамических вазах сбоку имелись отверстия наподобие небольших кармашков. В них буйно цвели крошечные розочки всех оттенков. Анжела опять перехватила мой взгляд.

— Эти маленькие розочки называются «Сюрприз», — заметила она. — Знаете, я и на цветах помешана.

— Я тоже, — обронил я и обвел взглядом большие вазы с красными и оранжевыми гладиолусами, стоявшие на столах, белые и желтые маргаритки, пышными букетами заполнявшие глиняные сосуды, карликовые сосны и другие декоративные деревца, росшие в деревянных бочонках. Эта терраса была похожа на цветочный базар. На одном из столиков я заметил секаторы, бутылочки и аэрозоли с фитонцидами и прочими химикалиями, а также лейки и даже шланг для полива. К планочкам беседки, между цветущим жасмином и бугенвилиями, были прикреплены ярко раскрашенные керамические птички — дикая уточка, голубь, разные бабочки.

— Эту керамику я купила в Валлори, — сказала Анжела. Эта женщина очень пристально наблюдала за мной. Вероятно, это было связано с ее профессией. — Это здесь, неподалеку. Там изготавливают глиняные изделия в старинной провансальской традиции. А примерно с 1950 года и в манере Пикассо, Пиньона и Приннера. Валлори бесспорно стал самым знаменитым в мире центром художественной керамики.

Она держалась так непринужденно и естественно, что я и думать забыл о своих болях и с наслаждением вдыхал свежий воздух, принесенный ветерком, действительно веющим на этой высоте. Анжела погладила рукой одну из голубок.

— Эту мне подарил Пикассо, — сказала она. — Конечно, я была очень рада и гордилась таким подарком. Что дать вам выпить? Какого-нибудь сока? Апельсинового? Или лучше тоник? Может быть, лимонного без сахара?

— Да, лимонного без сахара, — сказал я.

— Минуточку! — Она вбежала босиком обратно в квартиру.

Я подошел к тому краю террасы, который был обращен к морю. Много я видел в жизни красивых городов и ландшафтов, но такой красоты — никогда. Далеко внизу подо мной раскинулся сам город Канны с его величественными жилыми комплексами, улицами, старыми домами и церквушками. Вид на море отсюда был практически ничем не ограничен. Слева виднелся Антибский мыс, справа — горы Эстерель. То есть мне видна была вся огромная бухта, на берегу которой раскинулся город. Я видел пальмовые рощи и цветники между «резиденциями», видел Старую Гавань и слева от нее еще одну — видимо, Новую. Там стояло на якоре множество яхт, попадались среди них и очень большие. В ослепительных лучах солнца все здания города казались ярко-белыми, а море — темно-синим; кроме вчерашних судов на якоре стоял еще и американский эсминец. Я видел парусные лодки, яхты и моторные катера, оставлявшие за собой белый пенистый след. Небо было того же цвета, что море; и море, и небо уходили куда-то далеко-далеко, в бесконечность. Мимо, на некотором удалении, снижаясь, пролетел самолет. Рокота мотора слышно не было. Самолет держал курс на Ниццу. Он был очень большой.

— Та гавань, что слева, называется Порт-Канто, — сказал за моей спиной голос Анжелы. — Все яхты встают там на якорь. Чуть левее — «Палм-Бич».

Я обернулся. Анжела протянула мне запотевший бокал.

— Вот вам ваш лимонный без сахара. Со льдом и кусочком лимона. Все правильно?

— Просто великолепно.

Сама она пила грейпфрутовый сок.

— Необыкновенной красоты вид открывается отсюда, — сказал я.

— Да, — кивнула она. — Я его очень люблю. Днем и ночью, при хорошей и при плохой погоде. Любую свободную минуту я провожу здесь, на воздухе.

— Это заметно по вашему цвету лица.

Она рассмеялась.

— Если бы мне не нужно было работать, я бы проводила тут весь день. Только тут, на воздухе. — Она стояла очень близко от меня, и я впервые вдохнул свежий аромат ее кожи. Анжела не пользовалась духами. — Присядьте под тентом. А то голова у вас не прикрыта. Это слишком опасно. — Она надела белую льняную шапочку и села на стул, стоявший на самом солнцепеке. — Для меня это уже не представляет опасности. Тем не менее, я всегда надеваю что-нибудь на голову. Сегодня будет очень жаркий день. О чем вы хотели меня спросить, мсье Лукас?

— О том, что вы могли бы рассказать о Герберте Хельмане.

— Я знаю не так уж много. — Она улыбнулась мне. В уголках ее глаз при этом образовались лучики морщинок. — Я познакомилась с ним через его сестру. Я писала портреты их обоих. Сначала портрет сестры. А его портрет потом еще долго стоял тут у меня в мастерской. И когда он приехал в Канны на прошлой неделе, сестра, вероятно, сказала ему, что его портрет — правда, не совсем законченный, — все еще находится у меня. Поэтому он и приходил ко мне. В общем и целом было три сеанса, каждый занимал от часа до двух. Теперь портрет готов, но мсье Хельман мертв. Мне придется позвонить его сестре.

— Нельзя ли мне взглянуть на портрет?

— Разумеется, можно. — Она быстро поднялась со стула и пошла вглубь квартиры. Походка у нее была удивительно легкая и быстрая, а движения грациозные, не размашистые. Я последовал за ней, мягко ступая в одних носках. По всему телу опять разлилась боль. Мастерская была просто огромна. Я увидел с полдюжины начатых работ, белые халаты в пятнах краски, палитры, тюбики с красками, кисти, бутылочки скипидара, холст и рамы на большом столе. Анжела подвела меня к портрету без рамы, стоявшему в углу у стены. — Вот он.

Я стал разглядывать портрет. По тому, что я понимаю в живописи, — а мне думается, что я в ней до некоторой степени разбираюсь, — Анжела показалась мне хорошей портретисткой. Если художница не польстила своей модели, — а, судя по остальным работам, увиденным мной в мастерской, Анжела отнюдь не старалась льстить своим клиентам, — то банкир Хельман имел все основания гордиться своей внешностью. Голова благородной формы, теплый взгляд серых глаз, приветливая улыбка, высокий лоб, густые, с проседью волосы ежиком. Порядочность, безусловная порядочность — вот какое впечатление производило это лицо.

— Он выглядит просто великолепно.

— Он и впрямь великолепно выглядел, мсье Лукас. И он был настоящим джентльменом. «Вот как?» — подумал я. — Джентльменом во всем. — Анжела на минутку задумалась. — Это всего лишь мое ощущение, мсье Лукас, всего лишь ощущение, не придавайте этому большого значения…

— Чему?

— Ну, Хельман был необычайно взвинчен и возбужден, когда я его видела при этих последних сеансах. Что-то его ужасно мучило.

— Может быть, это был страх?

— Может, и страх. Я… я… видите, это всего лишь мое ощущение. Но мне показалось, что он пришел ко мне главным образом из-за того, что здесь ему было спокойно. Однажды он мне это даже прямо сказал. Он очень хорошо ко мне относился. Я к нему тоже. Потому-то он часто приглашал меня прокатиться на его яхте. Так было… так было и в этот раз.

— Когда нелады с желудком спасли вам жизнь.

— Да, — сказала она. — Мне очень повезло. Вполне могла бы погибнуть вместе со всеми. И почем знать, не… — Она оборвала себя на полуслове.

Глаза ее потемнели.

— Что вы хотели сказать?

— Ничего.

— О нет, вы хотели.

— Отнюдь, мсье Лукас! Не вернуться ли нам на террасу? — Не ожидая ответа, она пошла вперед, и мы прошли мимо кухни, дверь которой была открыта. Я увидел целую кучу листьев цикория. Очевидно, Анжела мыла их до моего прихода.

На террасе в лицо мне опять пахнуло приятной прохладой.

— Но в этот раз он и здесь не нашел покоя, — сказала Анжела, садясь.

— Почему?

— Ему беспрерывно звонили.

— Кто?

— Ну, его компаньоны.

Я вынул из брючного кармана бумажник и протянул Анжеле список, составленный для меня грустным Луи Лакроссом.

— Может быть, это они и есть? Знаете ли вы этих людей?

Она сказала: «Минуточку» — и побежала в гостиную. Рамы окон были огромные и раздвижные. Анжела вернулась, держа в руке очки в тонкой штразовой оправе, и надела их, садясь.

— Год назад я вдруг стала дальнозоркой. И не могу читать без очков. Вести машину и многое другое могу, а вот читать… Работать тоже приходится в очках. — Она стала изучать список. На ее лице появилось сосредоточенное выражение, какое появлялось каждый раз, когда ей задавали точные вопросы или она хотела дать точный ответ. — За исключением супругов Саргантана я знаю всех этих людей, — сказала она. — Я писала портреты Джона Килвуда, четы Фабиани и Тенедос. Но ближе всех знакома с семейством Трабо. С ними я просто дружна, в особенности с Паскаль. — Она сняла очки. — Это вас удивляет, не правда ли? — И прежде, чем я успел открыть рот для ответа, продолжала: — Я здесь в некотором смысле уникум, — всех знаю. Просто это связано с моей профессией. Меня приглашают на светские рауты, на балы…

— Кто приглашает?

— Ну, дирекция казино «Палм-Бич», а также «Муниципаля», приглашают — в зависимости от времени года — то на кинофестивали, то на выставки и прочее, что у нас тут устраивают. Этим всем занимается главным образом общество «Инициатива» — своего рода туристическое бюро здесь, на побережье. Я… — Она немного смутилась. — Благодаря своим работам я приобрела известность в этих кругах. И общество «Инициатива», очевидно, считает меня одной из достопримечательностей Канн.

— Что, без сомнения, верно.

— Спасибо, — улыбнулась она. — Нет, серьезно. За последние годы я и впрямь вписалась в этот мир и, разумеется, чрезвычайно этому рада. Потому что таким путем я и получаю заказы, понимаете. Но, с другой стороны, удовольствие это требует огромных трат. Мне нужны роскошные туалеты, на этих балах нужно быть одетой соответствующим образом. И знаете, мне везет. Я могу надеть платье за двести франков, и другие дамы готовы поклясться, что оно стоило две тысячи и куплено в салоне Пуччи. Несколько по-настоящему дорогих платьев у меня, само собой, тоже есть. Как и меха. И кое-какие драгоценности. Все, что зарабатываю, я вкладываю в драгоценности. Если когда-нибудь придется спасаться бегством, драгоценности легче всего… — Она опять не договорила.

— Вам уже приходилось спасаться бегством? — спросил я.

— Как я уже сказала, всех этих людей я знаю, за исключением супругов Саргантана. — Она не ответила на мой вопрос. — Все они каждый год приезжают сюда на несколько месяцев, и у всех имеются здесь дома или квартиры, Трабо живут здесь девять месяцев, остальное время в Париже. Но если вы меня спросите, эти ли люди звонили, пока мсье Хельмам находился в моей мастерской, я буду вынуждена вас разочаровать. Голоса были мне незнакомы.

— Значит, вы снимали трубку, какие-то голоса просили позвать к телефону мсье Хельмана, и вы передавали ему трубку. С кем он говорил, вы не знаете.

— Ах, вы вот о чем! Конечно, не знаю! Вам подумалось, что эти люди сперва называли себя, а уже потом просили позвать мсье Хельмана.

— Или хотя бы один из них. Да, я именно это имел в виду. Разве такое невозможно?

— Да нет, вполне возможно, — серьезно сказала она. — Странно, что я ни разу об этом не подумала.

— И вы говорите, именно эти звонки выводили его из равновесия?

— Нет, он вообще все эти дни очень волновался. И стал резок. А потом либо очень нервничал, либо впадал в апатию. Но не сказал мне ни слова, в чем дело. А я, разумеется, не спрашивала.

— Когда он был у вас?

— Он приезжал сюда три дня кряду, — сказала Анжела. — Это было всего лишь на прошлой неделе. Потом пригласил меня проехаться с ним на Корсику в компании с супругами Симон и Бинерт. Их я тоже знала.

— Зачем ему понадобилось плыть на Корсику?

— Чтобы встретиться с компаньонами в Аяччо.

— На каком языке велись эти телефонные переговоры?

— На английском. — Пока мы с ней беседовали, в Ницце постоянно взлетали или садились большие авиалайнеры. Они пролетали мимо совсем низко, но грохота их двигателей было почти не слышно.

— А вы говорите по-английски? — спросил я.

— Как и по-немецки.

— Разрешите узнать, о чем шла речь при этих телефонных разговорах? Или вы выходили из комнаты?

— У моего аппарата очень длинный шнур. Я могу его носить по всей квартире. Когда я работаю, он стоит в мастерской. Там он и звонил без конца. Я хотела выйти, но мсье Хельман попросил меня остаться. Но я ничего не уловила из его слов. Речь шла о каких-то сроках и еще о чем-то, на чем мсье Хельман очень упорно настаивал. Но на чем, я, к сожалению, не знаю. Знаю только, что все время повторялось одно английское слово — cover. Нет, два слова: cover и coverage.

— Cover, — повторил я. — И coverage.

— Погодите-ка, я возьму с полки словарь… — Она скользнула в гостиную и вернулась с англо-французским словарем. Надев очки и натянув поглубже шапочку, съехавшую немного на лоб, она нашла нужное слово и зачитала его: «Первое значение cover — крышка, покрышка, обертка, чехол, оболочка, укрытие, защита…» Она подняла на меня глаза. — Дает это что-нибудь?

— Возможно, — ответил я. — Пока не знаю. Продолжайте, пожалуйста.

— Обшивка, покрытие… Второе значение: покрывать, прикрывать, укрывать, прятать… Ну как?

Я только пожал плечами.

— А вот это: ограждать, защищать… Не проливает света?

— Если бы — ответил я. Ее шапочка опять съехала на лоб. Она сдвинула ее назад. Прядь ярко-рыжих волос упала на высокий загорелый лоб. — …целиться (о стрелковом оружии), обстреливать (местность из орудий), охватывать, включать в себя; сообщать о, затрагивать вопрос, тему (в газетах)… Coverage: сообщение, репортаж…

— Нет, пожалуй, это уже не то, что нужно.

— А что же? Уверяю вас, это слово повторялось без конца. Практически только об этом и шла речь.

— Мадам, как вы считаете: взрыв яхты — несчастный случай или преступление?

— Преступление, — ответила Анжела, не задумываясь.

— Почему вы так думаете?

— Мсье Лакросс сказал мне, что был взорван большой заряд динамита.

— Ах, вот как, поэтому.

— Не только поэтому. А еще и из-за того, в каком состоянии находился мсье Хельман! В первую очередь из-за этого.

— А что это было за состояние? Только страх?

— Страх тоже.

— Но и злость, горечь, ожесточение?

— Все вместе. — Ее голос звучал мелодично и приятно, эта женщина не повышала ни голоса, ни тона, она все время держалась ровно и спокойно.

— Не могло ли это состояние возникнуть в результате телефонных переговоров?

— Я думаю, так оно, наверняка, и есть. Но с чем это связано, я действительно не знаю. Да и отнюдь не доказано, что мсье Хельман говорил тогда именно с этими людьми… — Она указала на список. — Или хотя бы с одним из них.

— Он был в отчаянии?

— Да, пожалуй, можно так сказать…

— Значит, возможно себе представить, что он захотел свести счеты с жизнью?

— Таким способом? Чтобы и других людей утащить с собой в могилу? Никогда! Вы не были знакомы с мсье Хельманом. Абсолютно исключено! Если бы он решил наложить на себя руки… не знаю, по какой причине… то он сделал бы это, не подвергая опасности других людей. Головой ручаюсь! — Она задумчиво поглядела на меня. — Я вам не очень-то помогла, да?

— Вы мне необычайно помогли, мадам, — сказал я. Она улыбнулась мне. Я невольно улыбнулся в ответ. — Так, значит, cover.

— И coverage, — добавила она.

— И еще один, последний вопрос. Странно все-таки, что все эти люди на этот раз съехались в Канны почти одновременно — или так было всегда?

— Нет, обычно они приезжали в разное время. А в этом году они собирались отпраздновать день рождения мсье Хельмана — ему исполнилось бы шестьдесят пять.

— Ах, вот оно что.

— Его сестра сказала мне это по телефону. Между одиннадцатью и двенадцатью часами в этих кругах обычно происходит обмен телефонными звонками. Все звонят друг другу. Мадам Хельман часто и мне звонила. Чтобы меня пригласить. Или просто поболтать. Она ведь нездорова…

— Я знаю. А как же вы писали ее портрет?

— Для этого мне пришлось приезжать к ней. Она редко выходит из дому. С трудом передвигается. Портрет висит в ее доме.

— А когда должен был праздноваться день рождения Хельмана?

— Сегодня, — сказала Анжела. — Он должен был быть сегодня. Тринадцатого мая.

— Н-да, — протянул я и взял из ее рук список. — Я вам чрезвычайно благодарен. Вы мне очень помогли.

— Боюсь, что это не так.

— Именно так, — возразил я.

Она опять улыбнулась мне, когда я встал и немного скованно поклонился ей. Я оставался серьезен. Мы пошли в комнаты и вернулись в маленькую прихожую. Я быстро завязал галстук, сунул ноги в туфли и надел пиджак. При этом заметил, что Анжела пристально за мной наблюдает.

— Итак, до свидания… — Я протянул ей руку.

Рука повисла в воздухе.

— Мсье… — Ее голос звучал очень тепло.

— Да? — Я вдруг смешался.

— Мсье Лукас, мне хочется вас кое о чем спросить. Но вы не обидитесь на меня, обещаете? Ведь я не имею в виду ничего плохого.

— Обещаю. О чем вы хотели спросить, мадам?

— Вы когда-нибудь смеетесь? — спросила Анжела. — Вообще — умеете ли вы смеяться?

— Я… Что-то не возьму в толк…

— А вот засмейтесь, — сказала эта странная молодая дама.

Я засмеялся, громко и деланно.

— Это не смех, — сказала она.

— Смех, — настаивал я.

— Нет.

— Ну, мне конечно трудно смеяться по заказу…

— Разумеется. Это было бестактно с моей стороны.

— Да что вы. Просто я показался вам этаким сухарем-немцем, да?

— Вы вовсе не сухарь и не типичный немец.

— А какой же я?

— Послушайте, мсье Лукас, — сказала Анжела. — Вы можете, разумеется, отказаться и счесть меня наглой или невоспитанной. Но… но я, тем не менее, скажу. Видите ли, дело в том…

— В чем?

— Ну, дело в том, — сказала она, уже не запинаясь на каждом слове, — что вы в самом деле взяли с собой не те костюмы, какие надо. И туфли тоже. Во вторую половину дня мне нужно поехать в город. Купить красок и забрать кое-какие вещи в магазине готового платья на Антибской улице — их там подогнали мне по фигуре. Вы мне очень симпатичны, мсье, очень симпатичны.

— Этого мне еще никто не говорил.

— Я знаю.

— Откуда?

— Просто знаю, и все. Мсье Лукас, разрешите мне сопровождать вас, когда вы отправитесь по магазинам, чтобы купить себе вещи по здешней погоде? Ведь вам придется пробыть здесь еще довольно долгое время, как мне кажется, не правда ли?

— Да.

— И женщина лучше знает, что подходит мужчине, у нее на это наметанный глаз.

— Вы хотите пойти со мной по магазинам? Чтобы купить мне новые вещи? Я безобразно одет, да?

— Совсем не безобразно, вы преувеличиваете. Просто непрактично. Итак?

— Я с радостью принимаю ваше предложение, — сказал я и вдруг почувствовал, как радостно забилось сердце. — Действительно, мадам, я очень рад. Но тогда разрешите мне, пожалуйста, до этого пригласить вас пообедать вместе.

— С удовольствием. Но предупреждаю: аппетит у меня волчий.

— Когда за вами заехать?

— Скажем, в час?

— Хорошо, в час. Я закажу столик в «Мажестик».

— Столик лучше закажу я. В другом месте.

— Хорошо. Значит, в час. И я… Я рад. Я очень рад.

— Тогда и я рада, — сказала Анжела. — Сейчас я вызову такси. Стоянка здесь, в двух шагах. Пока вы спуститесь в лифте, машина будет уже ждать вас. — Она протянула мне руку и крепко пожала мою. А я оглянулся, бросил взгляд на гостиную, на полки со слониками. И сказал как круглый идиот:

— Знаете, я ведь тоже коллекционирую слонов. Ваши мне очень нравятся. В особенности маленький, забавный, из черного дерева.

— Вы суеверны, да?

— Очень.

— Я тоже. — Она открыла входную дверь. Я подошел к лифту, нажал на кнопку и стал ждать, когда кабина поднимется. При этом я обернулся. Анжела стояла на пороге полуоткрытой двери и засмеялась, встретившись со мной взглядом. Я тоже попытался засмеяться, однако у меня ничего не вышло. Мне вдруг стало так тошно на душе, но я бы не мог сказать почему. Кабина подъехала. Входя в нее, я видел, что Анжела все еще стояла в дверях и смеялась. Тут она помахала мне рукой. Я тоже помахал. Двери кабины захлопнулись, и я нажал на кнопку первого этажа. Лифт с тихим жужжанием заскользил вниз. Внутри было ужасно жарко. На уровне головы висело зеркало. Я посмотрел в него и попытался засмеяться. Ничего не получилось, кроме жалкой гримасы. Вдруг опять разболелись те места, по которым меня били в последнюю ночь. А я-то уж было совсем позабыл об этом. И вдруг я ощутил совсем другую боль — не в тех местах, по которым меня били: по всему телу разлилась какая-то другая боль, я бы не мог сказать, какая. Самое странное во всем этом: боль, пронзившая меня, была удивительно приятная, благостная и никогда еще мной не испытанная.

19

— Убийство. — Хрипло, едва слышно и умоляюще звучал голос Хильды Хельман. — Конечно, убийство. Подлое, коварное убийство!

Она сидела в огромной кровати с завитушками в стиле рококо в полутемной спальне тоже огромных размеров. Теперь я понял, почему мой шеф Бранденбург и весь цвет международного общества называли ее «Бриллиантовая Хильда». Даже в постели на ней было кольцо с удлиненным изумрудом, обрамленным бриллиантами, в общей сложности никак не меньше двадцати карат. На левом запястье у нее болтался широкий изумрудный браслет, в котором каждый камень тоже был обрамлен бриллиантами, а на шее — такой же работы колье. Ничего подобного я еще никогда не видел. Колье состояло из восьми частей. В середине каждой из них находился крупный изумруд удлиненной формы, обрамленный орнаментом из листьев, усеянных бриллиантами. Впереди висел огромный каплевидный изумруд и два бриллианта в форме полумесяца, соединенных круглым камнем. В ушах у Хильды, разумеется, висели еще и серьги из каплевидных изумрудов, обрамленных бриллиантами. Все это вместе стоило наверняка многие миллионы. И все это Хильда нацепила на себя, лежа в постели, неухоженная и не подкрашенная. У нее была очень бледная кожа и красноватые глазки альбиноски. Черный парик слегка съехал на бок и обнажил ее почти совершенно лысый череп; поверх ночной кружевной рубашки она набросила застиранную светло-зеленую пижамную курточку. Она явно зябла. А я впервые здесь мог свободнее дышать. Температура воздуха в спальне, как и во всем доме, регулировалась кондиционером. В комнате сладко пахло цветами.

— И какое жестокое убийство, — добавила Бриллиантовая Хильда.

От Анжелы Дельпьер я поехал на такси сначала к Луи Лакроссу в его контору у Старой гавани, затем в «Мажестик» и лишь потом сюда, в западную, аристократическую часть города Ле Валлерг. Здесь у Хельманов была своя вилла. Шоферу достаточно было назвать фамилию владельцев, — он знал, куда ехать. Эта вилла принадлежала некогда одному из русских великих князей, поведал мне таксист. Она была окружена огромнейшим парком, а парк обнесен высокой каменной оградой, защищенной сверху стальными остриями и колючей проволокой, в которой, по-видимому, находились и провода электрической сигнализации. Из сторожки вышел привратник в белой ливрее. Таксист сделал ему знак открыть ворота. Но те не открылись. Из маленькой калитки в воротах, отперев ее ключом, вышел к нам слуга в ливрее и заявил, что такси не разрешается въезжать в парк и что мне придется выйти. Было без десяти одиннадцать, на одиннадцать я условился по телефону из конторы Лакросса о встрече с Хильдой Хельман. В конторе у грустного коротышки крутились сразу три вентилятора, и, тем не менее, дышать было нечем, Я еще рано утром позвонил Лакроссу и сообщил о совершенном на меня нападении и о происшествии с Николь Монье и Аланом Деноном, и он обещал что-нибудь выяснить.

— Итак?

В комнате кроме Лакросса находился еще один человек в полотняных штанах и рубашке. Это и был капитан-лейтенант Лоран Виаль, французский эксперт по взрывчатке, которого морская полиция привлекла к расследованию случившегося. Виалю было на вид лет тридцать пять. Он кратко изложил мне свои выводы. По его мнению, мы имеем дело с явным преступлением. Из воды удалось извлечь отдельные части взрывного устройства. От такого количества динамита, которое было применено, даже теплоход «Франс» взлетел бы на воздух, сказал капитан-лейтенант Виаль. Взрывное устройство, судя по всему, было установлено в машинном отделении. Он полагал, что по остаткам динамита сможет установить, какой именно вид его был использован. Это, несомненно, значительно продвигало нас вперед. Виаль, живший в Ницце, ждал, когда ему привезут необходимый прибор. Его спектрометр разбился, так что новый придется доставить самолетом из Парижа. Мы с Виалем сразу почувствовали взаимную симпатию, и мне подумалось, что мы сработаемся.

— Когда я узнаю, какой вид динамита использовался, я смогу сказать, откуда он взялся, — заявил Виаль. — Я работаю здесь шестнадцать лет, так что мало-помалу познакомился со здешней публикой. — Пробы и осколки яхты, которые он привез с места катастрофы, лежали в соседней комнате, в лаборатории «Департамента морской полиции». Он показал мне полки, заваленные большими и маленькими осколками.

— Итак? — спросил я Лакросса, вернувшись из лаборатории, где, как я заметил, окна были зарешечены.

— Итак, ничего, — ответил он, как всегда грустно. — Денон испарился.

— Что значит «испарился»?

— Испарился — значит, испарился. Я послал несколько человек из городского управления полиции наведаться в резиденцию «Париж». На звонки в дверь никто не отвечал, да и привратник понятия не имел, куда этот Денон подевался; полицейские взломали дверь. Ордером на обыск они запаслись заранее.

— И что же?

— Денона не было, квартира была пуста. Не оказалось ни белья, ни костюмов, ни чемоданов. Машины Денона в гараже тоже не было. И никто не видел, когда он уехал. Вероятно, он исчез еще ночью. Мы, конечно, сообщили его приметы всем полицейским участкам и патрульным машинам, даже постам жандармерии, но если у него ума хоть на грош, он теперь на какое-то время заляжет на дно.

Лакросс прикурил новую сигарету от окурка старой.

— Почему же он исчез?

— А почему он сказал, что Николь Монье вовсе не живет в его квартире? — спросил Виаль.

— А разве она жила?

— В шкафах полно дамского платья, белья, обуви и прочего.

— Значит, квартира все-таки принадлежала именно ей?

— Во всяком случае, так утверждает привратник. Квартиросъемщицей была она и платила по счетам тоже она. Видите ли, квартира не была ее собственностью.

— А Денон?

— Вероятно, ее сутенер. — Лакросс погладил свои усики.

— Что значит «вероятно»?

— Мог быть и клиентом.

— Разве клиент будет держать свои костюмы, белье, чемоданы и машину в доме своей содержанки?

— А почему бы и нет? — спросил капитан-лейтенант. — Он мог там жить, сколько захочет, а наряду с этой иметь еще несколько квартир, может быть, под чужим именем, разве мы знаем? Может, он и других девиц заставил пуститься в бега.

— Кстати, роза, о которой вы упоминали, тоже исчезла, — заметил Лакросс и полез в карман за новой сигаретой.

— И прихватил заодно платья и белье Николь Монье?

— Нет, во всяком случае, шкафы полны, все на месте. Вероятно, у нее есть вещи и в какой-то другой квартире, а может, и в нескольких. Если эта парочка поведет себя достаточно умно, нам их еще долго не найти.

— А был ли хоть один из них ранее судим, состоял на учете или вообще как-то известен в полиции?

— Ничего похожего, — сказал Лакросс. — Что вам удалось выяснить у Дельпьер?

Я рассказал все, что узнал у Анжелы Дельпьер.

— То есть — ничего нового. Я просто хотел, чтобы вы съездили к ней непредвзято, — сказал Лакросс.

— Что могут значить эти английские слова cover и coverage? — спросил я.

— Понятия не имею, — покачал головой Лакросс.

— Покрытие. Гм. Покрытый. Как вы думаете, не может ли речь идти о чеке или векселе? О них вроде говорят «покрытый» или «непокрытый», — спросил Виаль.

— А вы правы! — восхищенно воскликнул я. — Можно позвонить из Канн в Дюссельдорф по автоматической линии?

— Нет, — сказал Лакросс. — Из Дюссельдорфа в Канны можно, а отсюда в Дюссельдорф нельзя. Из Германии есть с Каннами автоматическая связь, а из Канн нет. Часами приходится ждать. Наша телефонная сеть… Ну, в общем ясно.

— Можно мне сейчас позвонить по местному телефону? Я хочу повидаться с Хильдой Хельман.

— Само собой, — откликнулся Лакросс. И когда я уже уходил, сказал мне на прощанье с кривой усмешкой: «Желаю успеха у Бриллиантовой Хильды!»

Я поехал сначала в отель, вынул из сейфа код и деньги и составил шифрограмму Густаву Бранденбургу. Подлинный текст гласил: «Все время наталкиваюсь на слова «cover» и «coverage» точка Имеют ли они особое значение?» Мой код для шифрограмм был очень хитро составлен и давал для каждого дня недели другой, на первый взгляд вполне осмысленный текст. Я отослал телеграмму с пометкой «срочная» и тут же отправился на виллу Хильды Хельман, где слуга в белом не разрешил такси въехать в ворота…

Итак, я вылез из машины, расплатился и прошел вслед за слугой в маленькую калиточку. Мне пришлось подождать, пока он звонил по телефону, докладывая о моем приезде.

— За вами заедут, — сказал он наконец. Вскоре к воротам подъехала из парка машина, слегка смахивающая на джип: сверху у нее был тент от солнца, так что она казалась балдахином на колесах, а внутри у нее было три стула — два сзади и один рядом с шофером, — крепко-накрепко привинченных к полу. Шофер тоже был в форме — голубой ливрее с латунными пуговицами и золотыми галунами. Мы поехали по парку. Я взглянул на часы: поездка по парку заняла пять с половиной минут. Местами лес — да, парк был похож скорее на лес, где растут пальмы, кипарисы, кедры и оливковые деревья, — сгущался до такой степени, что мы ехали как бы сквозь туннель, ибо кроны старых деревьев создавали почти непроницаемый свод. Я видел каменные скамьи, каменных ангелочков, надтреснутые статуи и огромный бассейн для плавания, в котором не было воды. Он ослепительно сверкал белым кафелем в лучах солнца. Сама вилла была выдержана в испанском колониальном стиле. Подле нее было множество ухоженных цветников. Пелена воды из вращающихся поливальных устройств отливала радугой в ярких лучах солнца.

Широкий балкон, поддерживаемый колоннами и заполненный множеством цветов и белой садовой мебелью из металла, вел к главному входу в дом. Человек, доставивший меня к вилле, уехал. Дверь открыл третий слуга — опять в белом.

— Прошу вас, мсье, следуйте за мной.

Я пошел за ним через огромный холл с мраморным полом, покрытым коврами. На стенах висели полотна Рубенса, Боттичелли, Эль Греко, Яна Вермера Делфтского и огромные гобелены. Все эти картины, без сомнения, были подлинные. Весь дом, словно гигантский антикварный магазин, был забит драгоценной мебелью различных эпох — тут были представлены и барокко, и ренессанс и рококо. Сами по себе эти вещи были прекрасны, но оставляли странное впечатление. В больших напольных вазах стояли огромные букеты цветов. Весь дом был буквально пропитан их ароматами. Я заметил, что в освещенных нишах стояли статуэтки из слоновой кости, изображающие людей и животных. Но картины и статуэтки никак не вязались с мебелью всех эпох и стилей. Несмотря на всю роскошь, дом не производил впечатления храма культуры. Во всем чувствовалась женская рука. Ну, ясно, подумал я, ведь Хильда Хельман живет здесь постоянно, ее брат наезжал сюда редко. Так что это ее, а не его вкус. Мы поднялись по мраморной лестнице на второй этаж, где широкая каменная аркада перекрывала галерею, ведущую ко множеству комнат. Здесь тоже было много картин, статуй и настенных ковров. Видимо, дом был необъятный, в коридоре дважды пришлось подниматься и спускаться по трем ступенькам, наконец, слуга постучал в одну из дверей. Открыла горничная и впустила меня в гостиную, целиком выдержанную в голубых тонах. И опять повсюду стояли вазы с цветами. Дом был заполнен ими до отказа, но они не вписывались естественно в интерьер, как на террасе у Анжелы, они как бы теснили тебя со всех сторон, а их аромат дурманил. Я закурил сигарету. Я очень нервничал, обливался потом и затягивался дымом как можно глубже. Доктору Бецу легко сказать — бросьте курить, да выполнить трудно, я это уже понял. Я в бешенстве разжевал две таблетки нитростенона и стал разглядывать несколько толстенных старинных фолиантов в кожаных переплетах с металлическими застежками, лежавших на одном из столов. То были книги о деревьях, написанные по-латыни. Я ждал. Закурил еще одну сигарету. Было уже двадцать минут двенадцатого. В половине двенадцатого открылась какая-то дверь, из нее вышел мужчина лет тридцати пяти, весь в бежевом, очень приятной внешности, но глаза его были холодны как лед.

— Зееберг, — представился он мне по-немецки и протянул горячую и вялую руку. — Пауль Зееберг. Приветствую вас, господин Лукас. Госпожа Хельман сейчас вас примет, ей нужно лишь немного освежиться. Она не встает — такой шок, сами понимаете. Ужасное несчастье.

— Да, ужасно, — сказал я.

— Я — исполнительный директор банкирского дома Хельман, — продолжал Зееберг, — и друг этой семьи, возьму на себя смелость так себя назвать. Пожалуй, я имею на это право. Я немедленно прилетел, как только получил известие о катастрофе. Фрау Хельман оно просто убило. Они с братом очень любили друг друга, знаете ли. Теперь, с помощью очень хорошего врача, она кое-как выправилась. Поэтому вам не следует слишком долго беседовать с ней, и ни в коем случае нельзя ее волновать.

— Это от меня не зависит.

— О, еще как, — мягко перебил он. — Конечно, зависит. Вы исполняете свой долг, понятно. Но делайте это деликатно, чтобы не тревожить едва затянувшиеся раны. Прошу вас об этом.

Я пожал плечами. В этом доме все источало запахи. От Зееберга тоже пахло какой-то туалетной водой.

— Какой туалетной водой вы пользуетесь?

К моему несказанному удивлению этот вопрос почему-то чрезвычайно его обрадовал.

— «Gres», туалетная вода для мужчин, — гордо ответил он. — Только здесь можно ее купить. Отличный запах, не правда ли? Я пользуюсь ею уже много лет.

— Есть у вас с собой шариковая ручка? Пожалуйста, напишите мне название этой воды. И название фирмы-изготовителя.

— «Gres», Paris.

— Я тоже обязательно приобрету ее, — сказал я.

— С удовольствием выполню вашу просьбу. — Он вынул из кармана визитную карточку и на обратной стороне написал золотой ручкой то, о чем я его попросил.

— Спасибо, — сказал я. — Очень любезно с вашей стороны.

— Не о чем говорить!

Дверь опять открылась. На пороге появилась медицинская сестра в белом — женщина могучего телосложения и в то же время по-матерински мягкая.

— Мадам готова вас принять.

— А вы итальянка, — сказал я ей на ходу.

— Верно, мсье. Из Милана. Никак не избавлюсь от акцента. Хотя уже шесть лет работаю здесь у мадам и живу во Франции. — Она придержала дверь, и я вошел в затененную спальню Бриллиантовой Хильды. Медицинская сестра назвала ей мое имя.

— Хорошо. — Хильда еле ворочала языком, словно наглоталась чересчур много транквилизаторов. — Оставьте нас одних, Анна. И никого не впускайте, понятно?

— Да, мадам. — Дверь за ней закрылась.

— Подойдите ко мне поближе, господин Лукас. Возьмите себе стул. Да, вот этот, хорошо. Сядьте поближе, чтобы я могла вас видеть и чтобы мне не приходилось говорить громко. — Она внимательно вглядывалась в мое лицо своими розовыми глазками. Пальцы ее все время беспокойно бегали по одеялу.

— Страховка. Конечно. Понимаю, я все понимаю. Только уж простите, если я… — Она схватила кружевной платочек, отвернулась к стене и какое-то время поплакала. Я ждал, вдыхая сладковатый аромат цветов, которым и здесь был напоен воздух. Внезапно Хильда повернулась ко мне. Лицо ее было белым и гладким, и говорила она энергичным свистящим шепотом.

— Убийство. Конечно, убийство. Подлое, коварное убийство! — Она всхлипнула и еще раз повторила: — И какое жестокое!

— Что значит «какое жестокое»? — спросил я.

Левая нога и левый бок побаливали, но не очень сильно.

— Как вам нравится мой изумрудный гарнитур? — вдруг спросила она, странно оживляясь.

— Великолепный гарнитур. Так что же значит «какое жестокое»?

— Из десяти изумрудов этого колье и кольца восемь — согласно официально утвержденным документам, в том числе, конечно, и большой каплевидный изумруд, — взяты из колье, некогда принадлежавшего царю Александру Второму.

— Сударыня, что вы хотели сказать своим замечанием относительно характера убийства?

— А вы и сами знаете, — сказала Хильда, полузакрыла свои розоватые глазки и улыбнулась бессмысленной блуждающей улыбкой. Я немного струхнул. Потом у меня появилось еще больше причин для страхов такого рода. — Вы и сами знаете! Обязаны знать!

— Но я не знаю. Мсье Лакроссу вы сказали, что, по вашему мнению, вашего брата убил один из его деловых друзей, попавший в безвыходное положение.

— Ах, этот Лакросс! — Она опять хихикнула своим ужасным смешком. — Этот бедняга мсье Лакросс. Такой щуплый, такой запуганный и такой ответственный! Я сразу поняла, что от него толку не добьешься. Потому и сказала то, что ему должно было показаться убедительным.

— Значит, это была ложь?

— Этот каплевидный изумруд позже был вырезан из другого, еще большего размера. Он весит семьдесят пять карат…

Я не отставал:

— Значит, это была ложь? Ответьте мне, мадам!

— …а восемь изумрудов все вместе весят восемьдесят три карата. Прелестно, не правда ли? Да, конечно, то была ложь. — Теперь Хильда опять перешла на шепот. — Этот Лакросс очень осторожен. Боится, что его вовлекут во что-то противозаконное. Боится to get involved, если выразиться по-английски. Вы меня поняли, не так ли?

— Да, — ответил я. — А как вы думаете, почему убили вашего брата?

— Разумеется, его хотели уничтожить.

— Кто?

Ее улыбка теперь была уже совершенно безумной.

— Ну, как же, мсье Лукас! Все!

— Все?

— Разумеется, все! Вы приехали из Германии. Мы с вами соотечественники. Вы знаете, как обстоят дела в Германии. Мой брат был выдающимся человеком. Слишком выдающимся на фоне других. — Она хихикнула. — И не делайте вида, что вы удивлены! Вы прекрасно знаете, что его убили все вместе.

На память мне пришла фраза Лакросса, произнесенная с иронией, — «Желаю успеха!» — когда я сказал, что собираюсь посетить Бриллиантовую Хильду и вслух высказал сомнение, в самом ли деле эта особа не совсем в себе.

— Все его друзья, — повторила Хильда, хихикая. — Все вместе. Чтобы он исчез, чтобы его больше не было.

Я решился.

— Вы говорите только о тех его друзьях, которые приехали, чтобы отпраздновать его день рождения?

— Его день рождения! — Она вдруг заплакала. Рыдания душили ее. — Он был бы сегодня… — Она не могла продолжать.

Я вскочил со стула, потому что все ее тело содрогалось. Надо было что-то делать. И я поспешил к двери.

— Куда… вы… хотите?

— Позвать медсестру…

— Не надо! — Внезапно в ее голосе зазвучали металлические нотки. Я резко повернулся. Она опять сидела в кровати и уже не плакала, хотя лицо все еще было залито слезами. — Пусть сестра остается за дверью. Никого не надо звать. Вернитесь на место, сейчас же.

— Нет.

— Что значит «нет»?

— «Нет» значит, что я не люблю, когда со мной разговаривают в таком тоне.

— Извините. — Она опять улыбалась этой бессмысленной улыбкой. — Мои нервы… У меня так плохо с нервами… Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Пожалуйста, присядьте.

Я сел на стул.

— Итак, вы возлагаете вину на этих его друзей и деловых партнеров?

Она чуть не задохнулась от смеха.

— Что за бредовая мысль! Боже, какой бред! Его близкие друзья, мои дорогие друзья… Господин Лукас, такие шутки неуместны.

— А я и не шутил, — возразил я. — Но вы сказали «все». Кто эти «все»?

— Вы знаете это не хуже меня, — бросила она злобно. Потом схватила мою руку. Ее рука была холодна, как лед, моя — влажная от пота. — Господин Лукас, я заплачу вам! Заплачу любую сумму, какую вы назовете!

— Страховой компании, где я работаю, вероятно, придется выплатить вам страховку.

Хильда резко отмахнулась.

— Да я не о том, тьфу! Я заплачу вам за то, что вы изобличите этих людей, предадите их суду, обезвредите, сотрете в порошок. — Она употребила именно это слово. — Этих людей нужно уничтожить! Иначе угроза смерти нависнет и надо мной!

— Почему?

— Но ведь я наследница, единственная наследница. Все теперь принадлежит мне. Я единственная, оставшаяся в живых родственница моего бедного брата.

— Это означает, что и банк отныне принадлежит вам?

— Естественно.

— Но при вашем здоровье… Простите меня…

— Вы говорите о моем здоровье. Мол, я не могу поехать в Германию. Кроме того, вообще ничего не смыслю в финансах. Но к счастью, у меня есть Зееберг.

— Кто?

— Наш исполнительный директор. Вы его только что видели.

— Да-да.

— На него я вполне могу положиться. Но у него, в свою очередь, нет опыта в вашей области. Итак, идет? Сколько вы хотите? Вы получите любую сумму, какую назовете, если поможете мне обезвредить этих негодяев — только не уверяйте меня, будто не знаете, о ком речь.

Эта женщина помешалась. Не было смысла продолжать разговор. Поэтому я сказал:

— Я не хочу никакой особой оплаты, выяснение обстоятельств гибели вашего брата входит в мои служебные обязанности. Как только мне удастся узнать что-либо новое или же, наоборот, понадобится спросить о чем-то вас, я вам позвоню. Вы разрешите вам позвонить, фрау Хельман?

— В любое время, — сказала она. — В любое время, конечно же, мой дорогой.

Я поднялся.

— Взгляните-ка туда, — сказала Хильда.

Она щелкнула выключателем у изголовья кровати. За моей спиной зажегся свет. Я обернулся. Меж двумя шкафами висел, освещенный снизу, портрет Хильды, изображавший ее такою, какой она в действительности была. Портрет производил жуткое впечатление, еще усиливавшееся от резкого света софитов. Овладевшее этой женщиной безумие Анжела вложила в выражение ее глаз. В целом портрет был выдержан в светлых тонах: белый, желтый, светло-коричневый, оранжевый.

— Прелестно, не правда ли? Вы ведь, конечно, знаете Анжелу Дельпьер?

— Лишь понаслышке, — солгал я.

— А лично не знакомы?

— Нет.

— Вы непременно должны с ней познакомиться.

— Что ж, я готов, — сказал я, вынимая из кармана записную книжку и ручку. — Не напишете ли мне ее имя и адрес? Я страдаю дальнозоркостью, а очки взять забыл.

С неожиданной готовностью она взяла из моих рук блокнот и ручку и написала имя и адрес Анжелы, потом еще и номер телефона. Записная книжка лежала у нее на коленях. Вероятно, от этого почерк несколько изменился, подумал я, но не намного. Надеюсь. Теперь у меня было уже два образца почерков.

— Она очень хорошая художница. Знаете, я иногда включаю освещение портрета на всю ночь. Ведь я засыпаю лишь очень ненадолго. И просыпаясь, гляжу на картину. Она источает такой покой…

Дверь открылась. В ее проеме стоял Зееберг.

— Глубоко сожалею, господин Лукас, но я ощущаю себя ответственным за самочувствие хозяйки дома. А вы что-то чересчур долго у нее засиделись.

— Уже ухожу! — отозвался я.

Хильда опять протянула мне свою ледяную руку. И когда я склонился над ней, прошептала:

— Миллион, если хотите! Два миллиона! Вы позвоните, да? Вы теперь знаете, что надо делать.

Я кивнул. Когда я уже был у двери, Хильда крикнула мне вслед:

— Весь гарнитур мы купили на аукционе Сотби в Цюрихе!

Зееберг проводил меня вниз по лестнице и до выхода в парк. Там уже ожидал слуга с колымагой, похожей на джип.

— Такси ждет вас за воротами, — сказал Зееберг.

— Спасибо, — кивнул я. — Скажите, фрау Хельман пользует действительно хороший врач?

— Самый лучший. Вернее, самые лучшие. Один терапевт, другой психиатр.

— Психиатр?

— Но вы ведь и сами заметили, в каком состоянии она находится со времени катастрофы?

Я молча кивнул.

— Желаю вам всяческих успехов при расследовании, — сказал Зееберг. — Мы с вами наверняка вскоре увидимся.

— Наверняка, господин Зееберг.

Я сел в джип с балдахином. Мы тронулись. Обернувшись, я заметил, что Зееберг исчез, как только мы отъехали от дома. В окне второго этажа я увидел два лица — Хильды Хельман и медсестры Анны. Они приникли к оконному стеклу, провожая меня взглядом. На их лицах был написан ничем не прикрытый страх. Никогда я не видел на человеческих лицах выражение такого страха. Они заметили, что я гляжу на них. Шторы немедленно задернулись.

20

Вела машину Анжела Дельпьер. Она сидела за рулем белого «мерседеса, 250-S» я — рядом с ней. Воздух буквально кипел от жары. А над асфальтом еще и струился. На Анжеле были белые брюки и бирюзовая блузка с высоким стоячим воротничком а ля Мао, кроме того, она подкрасилась, — правда, лишь слегка. Мы спустились по улице короля Альберта Первого, довольно извилистой, проехали по эстакаде над железной дорогой и по узким переулкам, застроенным старыми, ветхими домишками, стены которых были заклеены обрывками плакатов, пересекли Антибскую улицу и выехали на бульвар Круазет. Мы ехали на запад. Насколько я помню, Анжела всегда сидела за рулем, если мы ехали в ее машине. Я сидел, полуобернувшись к ней и то и дело взглядывал на нее. Ее рыжие волосы отливали золотом. Она вела машину очень уверенно и ловко, несмотря на большую скорость. Я перевел взгляд на ее руки, лежавшие на руле. И вдруг заметил на тыльной стороне правой кисти, покрытой шоколадным загаром, очень светлое пятно.

— Это у вас след от раны?

— Где?

— На тыльной стороне правой руки. Белое пятно…

Анжела замялась. Впервые за то время, что мы были знакомы, она казалась смущенной.

— Странное это пятно, — наконец сказала она. — Никак не загорает. Что хочешь, с ним делай, я пыталась. Но тщетно.

— А почему?

Она только пожала плечами.

— Понятия не имею. Несколько лет назад я была на приеме у ясновидицы. Тут их великое множество. В Сен-Рафаэле есть одна очень известная. Два раза в неделю она приезжает в Канны, останавливается в гостинице и ведет прием прямо там. Друзья уговорили меня сходить. Я услышала кучу ерунды. Нет, я несправедлива к ней. Многие вещи, которые она мне сказала, соответствовали действительности. Светлое пятно она тоже заметила. И сказала, что я в детстве испытала какой-то шок, от этого и пятно, оно так и останется…

— А вы и впрямь испытали какой-то шок?

Она промолчала.

И я сказал несколько слов, смысл которых дошел до меня уже после того, как они были сказаны:

— Не верю, что это пятно навсегда. Оно исчезнет.

— Почему вы так думаете?

— Сам не знаю. Просто чувствую. И очень сильно. Я…

— Ну, что же, продолжайте!

— Не стоит, — сказал я. — Я несу чушь.

— Пожалуй, — согласилась Анжела и включила приемник. Раздался голос Боба Дилана: «…How many roads must a man walk down before you can call him a man?..»

— «Blowin’ in the wind»,[9] — сказал я.

После чего мы оба сказали в один голос: «Моя любимая песня».

Анжела быстро взглянула на меня. Ее карие глаза изумленно распахнулись.

— Правда, — сказал я. — Это моя любимая песня.

«…yes, and how many times must a cannon-ball fly, before they are all of them banned?»[10] — пел Боб Дилан.

— И моя любимая. — Она опять смотрела только на дорогу. Мы ехали вверх по Круазет. Море сверкало, как расплавленный свинец. Раскидистые листья пальм вяло свисали вниз. Мимо неслись белые виллы, белые громады отелей и самые дорогие в мире машины.

«…the answer, my friend, is blowin’ in the wind. The answer is blowin’ in the wind…»,[11] — пел Боб Дилан.

Анжела выключила приемник. Несмотря на скопление машин, она быстро углядела свободное местечко, ловко сдала назад и припарковалась у самой обочины. Мы вышли. Внутри машины жара чувствовалась меньше благодаря открытым окнам и встречному ветру. А тут меня будто огрели молотком по черепу.

— Нам придется немного пройти пешком, — сказала Анжела. Мы двинулись по Круазет мимо множества дорогих магазинов, закрытых в этот час дня. В конце целого ряда низеньких, выступающих на тротуар магазинчиков, был расположен филиал парижского ювелирного дома «Ван Клиф и Арпельс». Поскольку он замыкал собою этот ряд, у него была и боковая витрина. Я увидел тут драгоценности изумительной красоты — бриллианты, изумруды, колье, браслеты, целые гарнитуры. На минуту я замер у витрины. Анжела тоже. И я вдруг заметил, что она смотрит на одно украшение в боковой витрине. То были длинные бриллиантовые серьги необычайно тонкой работы: у мочки нечто вроде петли, с которой свисали цепочки бриллиантов. Но я не успел даже как следует разглядеть эти серьги, потому что почувствовал, как рука Анжелы обвилась вокруг моего локтя. Мы пошли дальше. Левая стопа опять начала болеть. Я подумал, что Хильда Хельман могла бы — если бы захотела — закупить по телефону, выписать чек и получить в собственность все, что было выставлено здесь в витринах, а заодно и то, что хранилось в сейфах в самом магазине. Безумная Хильда в доме, населенном призраками. А может, она вовсе и не безумна? Мимо нас медленно проехал «роллс-ройс». Рядом с китайцем-шофером в ливрее сидел слуга-китаец, тоже в ливрее, а в глубине машины виднелся мужчина в брюках и рубашке. Вид у него был усталый и скучающий. В эту минуту он как раз говорил по радиотелефону.

21

«Феликс» оказался таким одноэтажным белым домиком. Соседние магазинчики как бы отступили в глубину улицы, и на освободившемся пространстве росли пальмы и множество цветов. Под тентом стояло несколько столиков, но в самом ресторане был кондиционер и потому основная масса посетителей предпочла закрытое помещение. Зал был переполнен до такой степени, что в его глубине, подле стойки бара, люди ожидали, когда освободится столик. Хозяин ресторанчика, увидев Анжелу, просиял и поспешил ей навстречу, чтобы поприветствовать. Видимо, они были старые знакомые. Анжела представила нас друг другу. Столик, который был для нас зарезервирован, стоял у самого окна, выходившего на бульвар Круазет, так что нас отделяло от него лишь оконное стекло. Мы с Анжелой сидели рядышком, как это принято во французских ресторанах, и в качестве аперитива выпили два бокала «Рикара». Потом я заказал ассорти из раков и два бифштекса. Воздух здесь был приятно прохладен. На противоположной стене висели в обрамлении глазурованной и подсвеченной кирпичной кладки плоские барельефы. В остальном стены были обшиты черными панелями. Кельнер принес масло с кубиками льда и свежий белый хлеб с хрустящей корочкой, ломтики его были косо срезаны с длинных батонов. В ожидании ассорти из раков мы ели эти ломтики, помазав их маслом и посолив, а я тем временем смотрел в окно на расплавленную полуденным жаром улицу. Метрдотель по винам откупорил бутылку шампанского «Дом Периньон», которую я тоже заказал: она стояла возле нашего столика в ведерке со льдом. Он налил в мой бокал немного шампанского, чтобы я попробовал и оценил. Шампанское было очень холодное и отменно на вкус. Я одобрительно кивнул. Метрдотель наполнил наши бокалы до краев, поставил бутылку в серебряное ведерко и удалился. Мы выпили.

Против нашего окна, недалеко от моря и пляжей, какой-то художник развесил свои картины на веревочке, привязанной к двум пальмам. Картинки у него были яркие, жизнерадостные и изображали Круазет, Старую Гавань и пейзажи вокруг. Сам художник, человек очень молодой, сидел прямо на земле. Люди шли мимо, не обращая никакого внимания на его картины.

— Он сидит тут каждый день, — сказала Анжела. — Очень способный юноша. Но ему не везет.

— В отличие от вас, — вставил я.

— О да, — сразу согласилась она и легонько постучала по дереву. — Мне определенно везет. А вам, мсье Лукас?

И я произнес слова, которых не говорил уже много лет:

— Мне необычайно везет. Я познакомился с вами, мадам. Вы рядом. Я могу смотреть на вас. Вы ради меня поехали в город.

— Чушь. У меня самой в городе есть дела.

— Ах, вот оно что, — протянул я.

Она взглянула на меня и улыбнулась своей обычной улыбкой. В ее глазах зажглись крошечные золотые точечки, а у глаз на загорелой коже появились лучики морщинок. В ее смеющихся глазах притаилась печаль, легкая, как тень или облачко.

— Вы многого в жизни боитесь, мсье? — спросила Анжела.

— Что вы имеете в виду?

— Вы меня прекрасно поняли. Не боитесь ли вы людей и событий. Так боитесь или нет?

— Нет, — солгал я.

— А я боюсь, — сказала Анжела. — Я часто боюсь. Что не смогу больше работать кистью или что потеряю заказчиков и останусь без денег…

— А также одиночества…

— Нет, одиночества я не боюсь, — возразила она, но ее улыбка как-то застыла на лице. — Я люблю быть одна.

— Ну, тогда боитесь, что опять придется спасаться бегством.

— А вы, значит, не забыли про это? — Она опять широко улыбнулась.

— Не забыл, — сказал я. — А почему…

— Взгляните туда, — быстро проговорила она, — вон идет один из моих старинных друзей, — она указала подбородком. К ресторанчику двигался худощавый мужчина лет пятидесяти, одетый с подчеркнутой элегантностью. В руках он нес большую сумку. Человек этот казался погруженным в свои мысли и не замечающим ничего вокруг. — Его зовут Фернан. Фамилии его я не знаю, он изучал архитектуру. И был очень одарен. Потом его мать попала в аварию и ее парализовало. Поперечный паралич. Неизлечимо и безнадежно. Правда, случилось все это лет двадцать-двадцать пять назад, задолго до моего переезда в Канны. Фернан оставил учебу. Он любит свою матушку. Чтобы иметь возможность платить за ее пребывание в приличном санатории, он должен был начать немедленно зарабатывать деньги. С тех пор Фернан продает лотерейные билеты.

— Какие билеты?

— Лотерейные. Во Франции проводятся все возможные и невозможные виды лотерей — числовые, большие и малые скачки, приз нации…

Кельнер принес наше ассорти из раков. Раки были огромные и такие вкусные, каких я еще никогда не ел.

— Нравится?

Я кивнул.

— Я рада, — сказала Анжела. — Мне так хочется, чтобы вам все здесь понравилось и чтобы вам было здесь приятно.

Я ответил:

— Еще никогда в жизни мне не было так приятно.

— Мсье Лукас! — сказала Анжела.

— Да нет, это чистая правда!

— Не верю. — Она серьезно взглянула на меня. — Часто ли женщины говорили вам, что вы очаровательны?

— Да, часто. Но вы же знаете, что за этим стоит.

— Не знаю. Что же?

— Ну, некоторые женщины говорили это просто из любезности. Или желая чего-то от меня добиться. Или же потому, что я был с ними мил. Вот и им хотелось сказать мне что-то приятное. Но эти слова ровно ничего не значили.

— Вот, значит, как это было.

— Да, — кивнул я. — Так оно и было.

— Но со мной все по-другому, — вставила Анжела. — Я ничего от вас не хочу. И хочу быть не просто любезной. И мои слова имеют определенный смысл. Я хочу, чтобы вы это знали, отнеслись к моим словам вполне серьезно и в самом деле в это поверили, потому что это правда: вы очаровательны. Необычайно очаровательны. — Она приподняла свой бокал шампанского, я поднял свой. — Лехаим! — сказала Анжела.

— Что это значит?

— Будем здоровы. Это по-еврейски. У меня много друзей-евреев. Итак?

— Лехаим! — повторил за ней я. Между тем худощавый бледный мужчина с сумкой вошел в зал ресторанчика. Заметив Анжелу, помахавшую ему рукой, он сразу заулыбался, от чего выражение отрешенности исчезло с его лица. Фернан прямо от дверей направился к нашему столику. Я увидел, что лоб у него был покрыт капельками пота.

Мы купили у него лотерейные билеты на какие-то большие скачки в Париже, намеченные на завтра, и полпачки билетов на числовую лотерею. Анжела сама заплатила за купленные ею билеты, просто отстранила мою руку.

— Ваши билеты выиграли хоть раз? — спросил я Фернана.

— Даже трижды, мсье, — ответил он. — Один раз — триста миллионов франков, в другой раз — четыреста пятьдесят миллионов франков, и в третий — сто миллионов.

— Что?!?

— Он имеет в виду старые франки, — заметила Анжела. — Ничего не поделаешь — столько лет прошло, а здесь люди по-прежнему ведут счет в старых франках.

— Ах, вот оно что! Сколько лет вы продаете лотерейные билеты? — спросил я Фернана.

— Столько, сколько вообще работаю.

— А сколько лет вы работаете?

— Двадцать три года. Но, несмотря на все, мадам всегда покупает у меня билеты, всякий раз, как меня видит.

— Я жажду больших барышей, — обронила Анжела и улыбнулась нам обоим; в ее глазах опять появились пляшущие золотые точечки. — И страшно люблю деньги. В один прекрасный день я выиграю миллион новых франков, и мы с вами напьемся, верно, Фернан?

— Да, мадам.

— Безумно, — сказала Анжела.

— Не понял?

— Ну, безумно напьемся в тот день.

— А, ну да, конечно, напьемся до полного безумия, — закивал Фернан.

— Кстати, — вмешался я. — Вы, должно быть, умираете от жажды, мсье. Что бы хотелось вам выпить?

— Но, мсье…

— Можете спокойно соглашаться, — сказала Анжела. — Мы ваши друзья. Итак — бокал шампанского у стойки?

— Большое спасибо, господа, — сказал Фернан и направился к стойке бара в глубине зала, возле которой американцы, англичане и немцы все еще ждали, когда освободится столик. Он показал бармену на нас и получил большой бокал шампанского.

Фернан приподнял свой бокал и крикнул нам через весь зал, но никто даже не повернул головы в его сторону:

— За ваше счастье!

— Лехаим! — в ответ крикнула ему Анжела, и мы приподняли наши бокалы.

— Тоже еврей? — спросил я.

— Лехаим! — откликнулся Фернан.

— Да, тоже еврей. Его семья когда-то была очень состоятельной. Но потом отец умер. И Фернан с матерью впали в нищету. Знали ли вы лично, что это значит — впасть в нищету?

— Да, — ответил я. — Я был гол как сокол.

Кельнеры убрали грязные тарелки и подали наши бифштексы.

— Я тоже когда-то жила без гроша в кармане, — сказала Анжела, когда мы принялись за еду. — Конечно, в самом начале. Когда училась живописи в Париже.

— А ваши родители…

— Они умерли, — быстро пробормотала она. — Да, в те годы я была очень бедна. Но очень быстро я стала получать заказы и деньги, очень много денег. Вам нравится мясо? Не прожаренное до конца? Вы любите такое? — Я кивнул. — Но потом я сделала ошибку. Я доверилась одному человеку, который вознамерился использовать мои деньги для спекуляций на бирже.

— Вы доверяли этому человеку?

— Я его любила. Вы знаете, как в таких случаях легко поддаешься уговорам. Он взял деньги и исчез, а я осталась практически без гроша в кармане. Но теперь у меня опять все в порядке. Однако я стала намного осторожнее. Я ведь уже сказала вам, что вкладываю все заработанное мной в драгоценности. Я стала бережливой и недоверчивой. И уже никогда не доверю своих денег мужчине.

Для меня было наслаждением смотреть, с каким аппетитом она ела.

— Но если появится мужчина, которого вы полюбите, вы конечно опять это сделаете, — сказал я.

— Ну, если только полюблю, — спокойно сказала Анжела. — С этим мне не везет. Да и что такое любовь? Нечто эфемерное. Она проходит, и либо мужчина уходит, бросая женщину, либо она уходит, оставляя его. Конечно, время от времени нормальные люди ощущают нужду в существе другого пола. Но разве это можно назвать любовью?

— Нет, — сразу согласился я.

— Вот видите, — сказала Анжела. — Лехаим!

— Лехаим, — повторил за ней я.

22

Когда кельнер начав печь блины прямо возле нашего столика, — зажег спиртовку, и пламя высоко взметнулось, — Анжела рассмеялась как ребенок.

— Я каждый раз заново радуюсь, — призналась она.

— Вы любите смотреть на огонь?

— Очень, — ответила она. — И уже много лет пытаюсь писать огонь. Но ничего не выходит.

В зал вошла босоногая и оборванная девочка. В руках она держала корзинку, в которой лежало пять или шесть матерчатых зверюшек.

Девочка была худа и бледна, и глаза у нее были заплаканные. Она переходила от столика к столику, и наконец дошла до нас.

— Пока ничего не удалось продать? — спросила Анжела.

Девочка грустно покачала головой. Ее босые ноги были покрыты толстым слоем грязи и пыли.

— Сколько стоят твои зверюшки?

— Десять франков, мадам.

— Я возьму ослика, — сказала Анжела и дала девочке десятифранковую банкноту.

— А я — медвежонка, — сказал я. Девочка кивнула, и, не поблагодарив, направилась к выходу. В дверях она столкнулась с Фернаном, который, немного передохнув от жары, собрался двигаться дальше. Я видел, что он перекинулся парой слов с девочкой. Потом они вместе направились к отелю «Карлтон». Анжела за это время рассмотрела матерчатых зверушек:

— У ослика лопнула шкура, — сказала она. — Из дыры сыплются опилки, одно ухо почти совсем оторвано, и он весь в грязи.

— Медвежонок тоже грязный, — продолжил я. — Причем весьма и весьма. И мех его изрядно потерт. Мы оставим игрушки здесь.

— О нет! — с неожиданным жаром воскликнула Анжела. — О нет! Я подарю вам своего ослика, а вы мне вашего медвежонка, и мы оба их сохраним..

— А зачем?

— Просто так. Из суеверия. Вашего медвежонка я подвешу у себя в машине. А вы — вы тоже сохраните моего ослика?

— Всенепременно, — сказал я. — В память о сегодняшнем дне.

— Нет, — возразила Анжела. — В память о том времени, когда мы были очень бедны, очень молоды и очень счастливы.

23

Мы как раз покончили с сыром и кофе и принялись за какой-то арманьяк, якобы способствующий пищеварению, когда в ресторанчик вошел капитан-лейтенант Лоран Виаль, черноволосый, загорелый и облаченный в холщовую рубашку и такие же брюки. Он быстро оглядел зал в поисках свободного места, заметил нас с Анжелой и быстро направился к нам.

— Анжела! — Он поцеловал ей руку и кивнул мне. — Можно я присяду к вам?

— Разумеется, — отозвался я и крикнул официанту: — Еще одну рюмку и коньяк для этого господина!

— Вы знакомы? — спросил я Виаля.

— О, много лет! — Он нежно посмотрел на нее. — Как тебе живется, Анжела?

— Отлично. А тебе?

Виаль сказал:

— Ты же знаешь, я занимаюсь сейчас расследованием взрыва на яхте. И все это время работал в лаборатории. Но работу пока еще не завершил. Однако не позже завтрашнего утра я смогу сказать, что это был за динамит и откуда он взялся. — Тут появился официант с арманьяком для Виаля. — Я начинаю как бы с конца, — заметил тот. — Это моя любимая марка — арманьяк «Три ключа». Божественная влага, разве нет?

— Ты прав, — сказала Анжела, — божественная.

— Когда мы раскроем это преступление, — сказал Виаль, — я с вашего согласия приглашу вас сюда на обед, и мы втроем отпразднуем это дело, согласны? Вы мне очень симпатичны, мсье Лукас, а Анжела — моя давняя, очень давняя добрая приятельница. Так как — принимается?

— С удовольствием, Лоран, — сказала Анжела и положила свою ладонь на его руку, от чего меня внезапно пронзила ревность. — Но теперь нам пора. У нас еще куча дел.

— Завтра утром я позвоню вам в отель, — сказал мне Виаль. — Пожелайте мне удачи.

— С радостью.

Когда мы поднялись уходить, Лоран символически поцеловал Анжелу в щечку. Они еще немного поговорили между собой, пока я расплачивался.

Я оглянулся. Анжела все еще разговаривала с Виалем. Они оба смеялись. Потом Анжела подошла ко мне, взяла меня под руку, мы вышли из «Феликса» и пошли к ее машине.

— Что это вы мрачны, как туча?

— Да нет, с чего вы взяли?

— Не «нет», а «да»!

— В самом деле, вам показалось, мадам Дельпьер.

— Называйте меня Анжела. А я буду звать вас Роберт. Вот, а теперь скажите, что у вас на сердце.

— Симпатичный парень, этот Виаль, — сказал я.

— Ах, вот оно что, — вздохнула Анжела. — Да, очень симпатичный. Один из самых лучших.

— Да.

— И вы хотите знать, спала ли я с ним, — как ни в чем не бывало сказала Анжела.

— Ну, что вы в самом деле… Нет, мадам…

— Анжела.

— Нет, Анжела, на самом деле я не хотел… Так вы с ним спали?

— Несколько раз, много лет назад, — сказала Анжела, когда мы как раз проходили мимо витрины филиала Ван Клифа. — Но ничего не получилось. Мы… Боже, мы просто не подходили друг другу. И решили, что можем остаться добрыми друзьями. Что и произошло. Так будет и впредь. Успокоились?

— Я не имею права ни беспокоиться, ни успокаиваться!

— Верно. Но мне, тем не менее, хотелось бы знать.

— Простите, я сболтнул лишнее.

Мы подошли к ее машине. Жара внутри была адская. Я бросился первым делом открывать окошко с моей стороны. А Анжела отыскала в перчаточнике кусок бечевки и в самом деле подвесила несчастного медвежонка к зеркальцу заднего вида. Вновь мимо с легким шуршаньем заскользили шикарные лимузины.

Следя глазами за движениями Анжелы, привязывавшей медвежонка, я сказал:

— Мсье Лакросс назвал мне несколько цифр.

— Каких цифр?

— Имеющих отношение к богачам, с которыми ему и мне придется иметь тут дело. К примеру, два с половиной процента населения Америки контролируют две трети ее экономики. Все, буквально все, даже инфляция делает их еще богаче, а всех остальных людей — все беднее и беднее.

— Да, — ответила Анжела. — Мне он это тоже рассказал. Ну вот, теперь медвежонок висит как надо.

— Вас это не интересует…

— Меня это интересует и даже очень, мсье Лукас. Я социалистка. Думаю, что и вы социалист.

— Конечно, — кивнул я. — А кем еще можно быть в наши дни, если ты не идиот?

— Однако, мы с вами как бы социалисты с двойным дном, дорогой мой, — возразила Анжела. — Я, к примеру, живу на деньги этих супербогачей. Вы живете в отеле для супербогачей. Мы только что пообедали в ресторанчике, в который не ходят бедняки — и в прежние годы ни вы, ни я не могли бы и подумать о том, чтобы пообедать там. Сдается, что немыслимые богатства, с которыми вы здесь сталкиваетесь, производят на вас даже слишком сильное впечатление.

— А вот и нет, никакого впечатления не производят, мадам салонная социалистка.

— Производят, производят, сами вы салонный социалист, — парировала она. — Давайте условимся, что мы оба хотим хорошо жить и все же оставаться социалистами.

— Давайте, — согласился я.

— Чем не двойное дно — стоит лишь вспомнить о мире нищеты?

— Вы правы, — сказал я и почувствовал легкую боль в левом боку. Украдкой я быстро сунул в рот и проглотил две таблетки нитростенона.

Анжела тут же спросила:

— Что это вы жуете?

— Таблетки, которые всегда принимаю после еды, — небрежно ответил я. Мы ехали вверх по Круазет. Жара стояла стеной. Ни ветерка.

24

Анжела подъехала к моему отелю. У входа ее уже поджидал высокий мужчина в синем комбинезоне — один из автомехаников гаража. Анжела вышла из машины, я тоже. Автомеханика звали Серж. Он пожал Анжеле руку. Из их разговора я понял, что Анжела, если задерживалась в городе надолго, всегда ставила свою машину в здешнем подземном гараже, где было прохладно. Потом они заговорили о последних скачках в Кань-сюр-Мэре. А я прошел в вестибюль и справился у портье, не было ли на мое имя почты. От Бранденбурга до сих пор не было ни слуху, ни духу.

Я вернулся к Анжеле. Грязного ослика я оставил у портье, он положил его в ящичек с моим номером.

Серж как раз отвел машину в гараж.

— Ну, вот, — заявила Анжела. — Теперь, Роберт, вперед — по магазинам!

Мы дошли до здания кинофестивалей, — его как раз подновляли, ибо вскоре должен был начаться очередной фестиваль, — обогнули его и оказались на главной торговой улице — Антибской. Все последовавшие затем три часа нашими действиями руководила Анжела. Сначала мы пошли в магазин мужской одежды, и она выбрала для меня все, что мне было нужно: по паре белых, голубых и синих легких брюк, к ним в тон очень легкие рубашки навыпуск и шейные платки, которые можно носить при расстегнутом вороте. Естественно, мне пришлось все это примерить. В кабинке было жарко, хотя работал вентилятор. Я надевал на себя одну вещь за другой и выходил наружу. Анжела придирчиво меня разглядывала и иногда возражала то против ткани, то против цвета, так что эта процедура длилась довольно долго, но я не обращал внимания. Меня переполняло ощущение счастья.

Анжела сидела на стуле и курила, а я то и дело выскакивал из кабинки словно манекенщик. Брюки, которые она для меня отобрала, были такие узкие, что я подумал: в них и сесть-то нельзя. Да и карманы были мелковаты. Только белые вполне подошли, остальные надо было подогнать. Рубашки годились все до одной. Анжела отобрала из них одну — синюю с белыми точечками. Так что в белых брюках и этой рубашке я сразу остался. Анжела обвязала мне вокруг шеи шелковый шейный платок медового цвета с голубыми точечками. Я посмотрел на себя в зеркало кабины: ощущение было, словно передо мной кто-то незнакомый. Я показался сам себе намного моложе и стройнее, да и жара как бы перестала быть такой уж нестерпимой, разве что ступни ног страдали от нее по-прежнему. Я расплатился, и продавщица сказала, что остальные вещи после подгонки, а также мои костюм, сорочку и галстук доставят мне в отель.

Анжела потащила меня дальше. Во втором магазинчике она выбрала для меня два костюма — один бежевый, второй почти белый и под стать к ним галстуки от Кардена. В этом магазинчике были даже смокинги. С продавцом, молодым и очень любезным педерастом, Анжела быстро нашла общий язык. Он притащил кучу смокингов разных фасонов, и Анжела перебирала их, пока не нашла такой, какой пришелся ей по вкусу. Смокинг был из очень тонкого, мягкого и немнущегося материала, к нему я купил еще черные брюки, белый жилет и несколько галстуков бабочкой — в моде были тогда очень широкие. Вдобавок приобрел еще и подходящие сорочки. (Выбирала их, конечно, Анжела). Смокинг и сорочки тоже доставят в мой отель.

— Теперь идем в «Лу», — заявила Анжела, когда мы вышли наружу. По Антибской улице движение было одностороннее, здесь машины ползли, как черепахи. — «Лу» — это лучший магазин обуви в Каннах. — Она шагала легко и быстро, мне стоило труда поспевать за нею. Ей явно доставляло удовольствие одевать меня, причем она бдительно следила за каждой мелочью и не успокаивалась, пока не находила того, что на ее взгляд шло мне больше всего. В брюках и рубашке навыпуск я чувствовал себя совсем иначе, жара не казалась уже такой невыносимой.

В магазине «Лу» Анжела выбрала для меня очень мягкие и удобные босоножки без задника — белые, коричневые, черные — и одну пару лакированных — под смокинг. Мне пришлось пройтись по магазину в новой обуви, дабы убедиться, что все хорошо, и хотя я всю жизнь ненавидел эти публичные процедуры, тут мне все это доставило удовольствие. И здесь Анжела сидела рядом, внимательно следила за мной и курила. Она вообще много курила — как и я. Одну пару босоножек — белых — я сразу надел, все остальное, в том числе мои старые туфли и носки, должны были доставить в отель.

Когда мы, наконец, вышли из «Лу», я встал как вкопанный посреди тротуара.

— Что случилось? — забеспокоилась Анжела. — Вам плохо?

— Нет, — ответствовал я, — мне изумительно хорошо. Так хорошо, как еще никогда не было. Анжела, у меня такое чувство, будто я превратился в кого-то другого, как превращаются в сказке. Я стал моложе, намного моложе. И голова слегка кружится…

— Да, — сказала она. — Да, Роберт. Это прекрасно. Этого я и хотела. О!

— В чем дело?

— Вы только что засмеялись, — ответила Анжела, внезапно посерьезнев. — Вы впервые по-настоящему засмеялись.

— Это все вы. Только вы одна. Это все ваших рук дело.

— Чепуха, — быстро пробормотала она. — Пошли, мне еще нужно забрать мои вещи.

И я зашагал. Ни в Гонконге, ни в Сингапуре, ни в Сиднее не было у меня такого ощущения блаженства, такой легкости на сердце, такого душевного ликования, как здесь, на этой забитой машинами Антибской улице в Каннах, рядом с Анжелой. Я даже не заметил, что у меня изменилась походка, что я лечу как на крыльях, пока Анжела не сказала, едва переводя дух:

— Нельзя ли помедленнее! Роберт, не летите так. Я уже задыхаюсь!

Только тогда мы остановились и долго стояли, смеясь и глядя друг другу в лицо. И вдруг я подумал: «Вот, значит, что такое счастье». Мне казалось, что я его никогда не знал или забыл. Ребенком я был счастлив, когда мне купили собачку. И вот теперь, на пороге пятидесяти, я опять был счастлив. Потому что незнакомая женщина проявила ко мне человеческий интерес, человеческое участие, человеческое тепло. Предвечернее солнце бросало косые лучи на Антибскую улицу, люди спешили мимо по своим делам, машины ползли по проезжей части бампер к бамперу, а я стоял и думал: как все-таки странно все, что со мной случилось.

25

Потом Анжела отправилась покупать краски, кисти и прочие орудия своего ремесла. Я пошел вместе с ней, а потом и в супермаркет, где она сделала огромный заказ с доставкой на дом завтра утром. Я всю жизнь терпеть не мог ходить по магазинам и что-то покупать, в особенности одежду, а уж делать это в обществе женщины казалось мне пыткой. А теперь мне все было по душе. Я наблюдал, как Анжела решительно и в то же время всегда мило и приветливо добивалась того, чего хотела, точно зная, что ей нужно, и не давая себе навязать что-то другое — хотя речь-то шла всего лишь о каком-то особом оттенке зеленой краски или банке маринованных селедок из Германии, которые она — к моему большому удивлению — обожала. Была суббота, поэтому магазины работали до восьми, и в них толпилось очень много покупателей, но мне они не мешали, я их даже не замечал, потому что глаза мои видели только Анжелу.

Потом мне все же пришлось с ней расстаться. На примерку ее платьев я не мог пойти. Все, что Анжела покупала, за исключением продуктов, она просила доставить в «Мажестик» и там вручить Сержу — персоне, видимо, чуть ли не легендарной: в магазинах на Антибской улице его знали буквально все.

Итак, Анжела оставила меня на углу маленькой улочки Шабо. Я сказал ей, что займусь изучением здешних лавочек. И взялся за это, причем сам не заметил, как углубился в эту улочку и дошел до площади Гамбетты. Тут на глаза мне попался цветочный магазин. «Флореаль» было написано на его вывеске. Я вошел и попросил послать тридцать красных роз мадам Анжеле Дельпьер, которая живет по адресу…

Продавец, обслуживавший меня, перебил:

— Мы знаем мадам Дельпьер. Все цветы она покупает у нас. Мы находимся совсем рядом с Антибской улицей, а цены у нас все-таки ниже. Простите, мсье, какие именно красные розы вы имеете в виду?

— «Баккара», — сказал я.

— Мсье, я не хочу лезть не в свое дело и что-то вам навязывать, — между прочим, меня зовут Пьер, называйте меня просто Пьер, — но я точно знаю, что мадам Дельпьер любит красные розы сорта «Соня» больше, чем «Баккара»! «Соня» пышнее и дольше не вянет, и ее красный цвет светлее, — вот, взгляните сюда. — Он указал на букет в одной из ваз.

— Хорошо, пусть будет «Соня».

— Охотно, мсье. Что-нибудь напишете?

— Да. Погодите-ка. Мне хочется, чтобы вы отныне каждую субботу в это время дня — то есть под вечер — доставляли мадам Дельпьер тридцать красных роз «Соня». За первые четыре недели я заплачу сейчас.

— Мы с радостью выполним ваше желание, мсье.

— А теперь дайте мне, пожалуйста, почтовую открытку.

Он протянул мне открытку, я сел и написал: «Спасибо за все». Открытку я сунул в конверт, а его заклеил. Пьеру я сказал:

— Если никого не застанете дома, положите розы перед дверью.

— Все будет исполнено, мсье, можете на нас положиться.

Потом я вновь вышел на площадь Гамбетты и зашагал обратно к Антибской улице, и мягкие босоножки без задников и носков ласково обнимали мои босые ступни. Было приятно не только ногам, но и всему телу, тоненькая рубашка не липла к нему, а обвевала, так что я чувствовал и даже как будто слышал, как мое тело дышит. Перед какой-то витриной я остановился и стал разглядывать свое отражение. Я едва узнавал самого себя. Таким я, может, был лет этак двадцать-двадцать пять назад, когда у меня еще были надежды и смелость, уверенность в себе и склонность к приключениям…

— Ну, что вас тут заинтересовало? — услышал я голос Анжелы, и вот она появилась рядом со мной в зеркале витрины, смеющаяся, со сверкающей короной рыжих волос.

Я ответил чистосердечно:

— Меня заинтересовало, как я изменился. Как вы меня изменили. Я выгляжу так, как выглядел, наверное, лет в тридцать или двадцать пять, полный…

Тут я прикусил язык.

— Да, полный многих вещей, — сказала Анжела, взяла меня под руку и повела прочь от витрины. — Все эти вещи по-прежнему есть в вас, Роберт.

— О, нет, — покачал я головой.

— О, да, — упрямо вздернула она подбородок. — И если вы еще немного поживете здесь, то убедитесь, что все эти вещи как бы сами собой в вас проявятся.

— Куда мы сейчас идем?

— С делами вроде бы покончено, так? Мои платья тоже доставят к Сержу, тут всего три минуты ходу. Стоп, сигареты, я совсем забыла, мне нужны сигареты! — И она направилась к табачному киоску.

— Вы слишком много курите, — заметил я.

— Вы тоже, — парировала она.

Я нес в руках три блока сигарет, купленных Анжелой, и пластиковую сумку, в которую сложил деньги, ключи, паспорт и вообще почти все, что лежало в карманах моего костюма, потому что в карманах новых узких брюк ни для чего не было места.

Мы вернулись в «Мажестик». Было чуть больше пяти часов, и на огромной террасе отеля позади плавательного бассейна за белыми столиками на белых стульчиках сидело множество людей: час аперитива. Я заметил, что на сиденьях лежали красные подушечки.

— У меня ноги устали, — сказала Анжела. — Давайте тоже присядем. Видите — вон там, в правом углу, в глубине, рядом с входными дверями еще есть свободный столик.

Мы уселись за него.

Подошел кельнер. Анжеле захотелось шампанского, и я опять заказал бутылку «Дом Периньон». Через некоторое время кельнер принес ее в ведерке со льдом, а заодно и два больших блюда с оливками и орехами.

— Погодите-ка! — вдруг вскочила Анжела. — Я сейчас вернусь!

Не успел я подняться со стула, как она уже устремилась по террасе в противоположный ее конец. Туда, где терраса упиралась в низенькие дорогие магазинчики-бунгало. Я видел, как Анжела исчезла за дверью, над которой красовались огромные буквы: «Барклай». Она довольно быстро вернулась, немного запыхавшись.

— Это вам, — сказала она, садясь. И протянула мне аккуратно упакованный подарок. Я разорвал бумагу, и в руках у меня оказалось нечто вроде несессера из мягчайшей черной кожи с застежкой «молния». Внутри у него было множество разных карманчиков и отделений.

— Сюда вы сможете положить все свои документы, деньги, ключи и прочее. — Анжела торопливо объяснила: «Многие мужчины носят такие сумки, если на них только рубашка и брюки. Погодите-ка, я сейчас все туда переложу».

А я лишь молча глядел на ее лицо, на этот раз она этого не заметила.

Эта женщина прекрасна. Она — самая прекрасная женщина, какую я когда-либо видел. И красота ее как бы идет изнутри, думал я. Кто ее видит, сразу понимает, что эта женщина добра, великодушна, смела, что она сочувствует любому, кто испытывает горе или страдание. Кто видит эту женщину, не может не покориться искренности, которая лучится из ее глаз. Кто видит эту женщину, не может не ощутить атмосферы честности и дружелюбия, теплоты и самоотверженности, которая ее окружает. Но также и той загадочной печали, которая никогда не оставляет ее. Эта женщина привыкла жить своей жизнью, самой о себе заботиться. Как и я, она знала нужду, но сейчас в ее доме достаток. Мне кажется, этой женщине я мог бы сказать все, и она бы все поняла. В ней есть сдержанность и скрытность женщин Востока, которые, говорят, для любимого мужчины готовы на все, буквально на все. Наверняка и у Анжелы есть свои заботы и часы душевного мрака, свои периоды хандры. Но она никогда об этом не говорит, уверен в этом. Наоборот, она делает вид, будто понятия ни о чем таком не имеет. Только глаза ее все же выдают…

— Ну вот! Что вы на это скажете? — Анжела переложила мои вещички в новый кожаный несессер и теперь протягивала его мне. В него могло влезть еще столько же.

— Я в полном восторге, — сказал я. — И я благодарен вам, Анжела. Так благодарен…

— Да не о чем говорить, такая мелочь.

Шампанское охладилось, и кельнер подошел к нам, откупорил бутылку, наполнил наши бокалы и исчез.

— За вашу миссию, — сказала Анжела и подняла бокал.

— Нет, — возразил я. — За нашу встречу, за этот чудесный день. Сегодняшний день — тринадцатое мая — самый чудесный день моей жизни.

— Чепуху вы говорите, — сказала Анжела. — А шампанское превосходное, не правда ли?

— Отнюдь не чепуху, — возразил я, слыша, как люди вокруг меня говорят на многих языках, и глядя, как за спиной Анжелы по Круазет несется нескончаемый поток машин среди цветов и пальм на фоне моря. — Вы сделали меня новым человеком.

— Приобретя несколько новых туалетов, еще не становишься новым человеком!

— Становишься, — возразил я, — если эти туалеты выбраны для тебя кем-то, кто тебя совсем не знает и делает все это лишь по доброте, лишь по своей доброте.

— Ну, знаете, — сказала она смущенно и покрутила деревянной палочкой в своем бокале, — это было на самом деле необходимо, Роберт. Эти костюмы, которые вы привезли с собой, просто ужасны. Чересчур широки. Пиджак болтается на вас, как на вешалке, брюки сзади висят мешком…

— Их шил очень хороший портной в Дюссельдорфе.

— Не может он считаться очень хорошим портным, он не мастер, а подмастерье! Вы сами видели, что готовые вещи сидят на вас, как влитые! А ваши туфли! Это не туфли, а чудища! Да, теперь вы кажетесь моложе, правильно. И походка у вас изменилась, тоже верно. Но не обижайтесь на меня, пожалуйста, — когда вы ко мне пришли, вы двигались как тяжело больной, как древний старец, а ваши брюки болтались на вас, как на скелете. У меня просто глаза не глядят на такое. Никого не могла бы вынести в таком виде. Не та у меня профессия. У вас такая привлекательная внешность…

— Куда там!

— Это правда! Конечно, привлекательная! Спросите любую женщину на этой террасе. Просто вы махнули на себя рукой, вам было все безразлично, и вы надевали на себя, что придется, стыдно было смотреть, вот я и хотела…

— Анжела! — прервал я ее.

— Да? — она прихлебывала шампанское и смотрела на меня поверх бокала, а в ее карих глазах опять плясали золотые точечки.

— Я вас люблю, — вдруг выпалил я.

— Вы меня… Послушайте, Роберт, вы с ума сошли!

— Да, сошел, — сказал я, и прозвучало это так, будто моими устами говорит другой Роберт Лукас, подлинный Роберт Лукас, молчавший двадцать или тридцать лет кряду. — Я сошел с ума, обезумел из-за вас, Анжела!

— Кончайте молоть чепуху, — спокойно сказала она. — Успокойтесь, придите в себя и давайте выпьем еще.

Я налил шампанское в бокалы, мы выпили, и я почувствовал, как над террасой разлилась чудесная вечерняя прохлада. Я сказал:

— Мне сорок восемь. Намного старше вас. На целых четырнадцать лет. Через два года мне стукнет полсотни. Анжела, я… я никогда в жизни не встречал никого похожего на вас, никогда. Поэтому — простите меня. Пожалуйста, не сердитесь.

— Почему это я должна сердиться?

— Потому что я вам это сказал. Но я на самом деле так чувствую.

— Вы думаете, что вы так чувствуете.

— Нет, я это знаю! Никогда еще я не был в чем-либо более твердо уверен. Я очень остро чувствую, что мог бы любить вас без памяти. И когда-нибудь вы тоже меня полюбите. — Последней фразы я сам так испугался, что начал поспешно глотать шампанское. — Сами видите, до чего я обезумел!

Анжела ничего не сказала. Она просто смотрела на меня, слегка улыбаясь. А в ее глазах я видел собственное лицо, уменьшенное во много раз.

— Ваши глаза, — сказал я. — Ваши чудесные глаза. Никогда не смогу их забыть. Никогда, пока живу и дышу.

— Это у вас! — заявила вдруг Анжела. — Это у вас совершенно восхитительные глаза. Они такие приветливые и ласковые, а главное — зеленые! Мне бы так хотелось, чтобы глаза у меня были зеленые. Ваши глаза.

— Если бы можно было поменяться, я бы с радостью отдал их вам. Но такой обмен был бы нечестным. Женщины иногда говорили мне что-то приятное о моей внешности, но ни одна не сказала ничего такого о моих глазах.

— Эти женщины были просто непроходимые дуры, — заявила Анжела. — Либо нарочно не сказали. У вас просто восхитительные глаза, Роберт.

— Это вы восхитительны, — возразил я.

— Не надо, — сказала она и наклонилась над бокалом с шампанским, как бы желая спрятаться, чтобы не видели ее лицо. — Не надо. Пожалуйста, помолчите, Роберт.

На террасе появился рассыльный и громко выкрикнул мое имя.

— Да! — Я вскочил.

— Телефон, мсье!

— Я сейчас же вернусь, — сказал я Анжеле. Сделав несколько шагов, я вернулся. Склонившись к ней, я прошептал: — Берегитесь, к вам тоже придет любовь.

26

— Это ты, Роберт?

— Да, Карин.

«Наконец-то», — подумал я. Голос жены звучал очень зло и раздраженно.

— Ты же собирался позвонить мне, когда прилетишь.

— Я забыл. Извини, пожалуйста. Мне очень жаль.

— Ничуть тебе не жаль, тебе вообще безразлично, беспокоюсь я о тебе или нет.

— Если уж ты так беспокоилась, почему раньше не позвонила?

— Вот еще. Бегать за тобой следом я тоже не собираюсь. Не думай, что я буду шпионить за тобой. Но я уже больше не могла ждать. Почему это ты вдруг в отеле? Я-то думала, ты там работаешь.

— А я и работаю, — отчеканил я. — В данное время у меня совещание на террасе отеля.

— Знаю я, что за совещание — с какой-нибудь шлюхой.

— Прошу тебя, не произноси этого слова. Оно гадкое.

— Значит, я попала в точку. Со шлюхой сидит он там на террасе. Со шлюхой, шлюхой и еще раз шлюхой.

— До свидания, — ледяным голосом бросил я в трубку. — До свидания, Карин.

— Развлекайся вдоволь на твоей дерьмовой работе. На том, что ты называешь работой. Таскайся себе по бабам. А у нас здесь все еще льет дождь. У вас там, на юге, думаю, светит солнышко. Но не хочу занимать твое время. Шлюха-то наверняка ждет.

Щелк! Она положила трубку.

Из кабинки я прошел в вестибюль и спросил у портье, не было ли для меня почты. Ничего не было. Вот и хорошо. Я пошел назад к двери-вертушке. Рядом с ней был еще один выход на террасу, в углу между ним и стеной дома и стоял наш столик. И я увидел профиль Анжелы — она глядела в сторону Круазет. Наверное минуты две я стоял и смотрел только на нее, а она этого не замечала, и я вновь почувствовал во всем теле ту странную боль, которая, собственно, и не была болью. Только казалась. Но внушала блаженство. Потом вернулся к нашему столику. Анжела подняла на меня взгляд.

— Плохие вести?

— Ничего подобного.

Она в раздумье разглядывала мое лицо.

— В самом деле ничего подобного!

Я опять налил наши бокалы до краев. Немного шампанского еще оставалось на дне бутылки. Я выплеснул его на мраморные плиты пола.

— Это…

— Это — для богов преисподней. Знаю-знаю, во Франции тоже есть этот обычай. Потому что и во Франции богам преисподней тоже хочется промочить горло.

— Верно, — подтвердил я. — И они благосклоннее относятся к тем, кто утолил их жажду.

— Но мы оба должны это сделать, — сказала Анжела. Мы выпили и выплеснули остатки шампанского на мраморный пол.

— Анжела, — начал я. — У меня к вам просьба. Ведь вы знаете всех людей, имена которых значатся в том списке.

— За исключением Саргантана.

— За исключением Саргантана. Мне придется со всеми ними познакомиться. И очень бы хотелось сделать это в каком-то нейтральном месте, для начала — со всеми сразу. А также с неким Паулем Зеебергом. Это исполнительный директор банка Хельмана. Не могли бы вы это устроить?

— Вы хотите сказать — устроить прием или вечеринку?

— Да.

— С ужином?

— Возможно.

Она задумалась.

— У меня дома не получится. Нет ни соответствующей обслуги, ни достаточно места. У Трабо устроить это легче легкого! У них огромный дом. Я ведь уже говорила вам, что Паскаль Трабо — моя подруга. Но они оба в такую погоду наверняка еще в море на своей яхте. Я позвоню им попозже.

— Ну, хорошо, — сказал я. — А попозже — сделаете это для меня?

— Конечно, с удовольствием… — Она взглянула на меня как-то по-деловому. — Что вы собирались сейчас делать? Дело в том, что моя уборщица уже ждет меня. Мне нужно с ней расплатиться.

— У меня никаких особых планов нет…

— Тогда поедемте ко мне, — сказала Анжела, и в ее устах это прозвучало так естественно и обыденно, как не звучало бы в устах любой другой женщины. — Я приготовлю нам чего-нибудь поесть! Вы еще удивитесь, как я умею готовить. Ни за что бы не подумали, верно?

— Я думаю, вы умеете все, — сказал я. — И после ужина вы позвоните своей подруге.

— Идет.

Я расплатился, и Серж подкатил на машине Анжелы, в которой лежали ее свертки. Она села за руль, а я опять рядом, и мы поехали вниз по Круазет. Тени стали уже по-вечернему длинными.

27

Альфонсина Пти — седая приземистая женщина со степенной походкой — убирала много квартир в резиденции «Клеопатра». К Анжеле она приходила по вторникам, четвергам и субботам после полудня. По-другому у нее не получалось. Женщина она была очень трудолюбивая, родом из Бретани. Анжела нас познакомила. У нее были глаза робкого и умного зверька. Мы пожали друг другу руки. Альфонсина то и дело поглядывала на меня, пока мы все трое шли в гостиную. Там в напольной вазе стояли тридцать роз, которые я заказал в «Флореале».

— Когда их доставили?

— Два часа назад, мадам. Там есть письмо.

Анжела разорвала конверт и прочла вслух написанные мной слова: «Спасибо за все». Она взглянула на меня.

— Вы очень добры, очень добры ко мне, в самом деле очень. «Соня» — мой любимый сорт роз.

— Знаю. Теперь вы будете получать их каждую субботу — в память этого дня — тринадцатого мая, самого важного дня моей жизни. Первого дня моей новой жизни. Дня моего рождения. Было бы прекрасно, если бы я мог сказать: нашего рождения.

Альфонсина вышла из комнаты.

— Намного важнее, что вы заново родились, Роберт.

— Почему?

— Вы были так… так несчастны, когда пришли ко мне. Сломлены, подавлены и вообще убиты. — Анжела присела на корточки перед вазой, привела букет в порядок, подлила в воду средство для сохранности срезанных цветов и бросила туда же кусочек меди. А до этого придирчиво расспросила Альфонсину, обрезала ли она розы.

— Я был подавлен? — грустно спросил я.

— Да. — Она подняла на меня глаза. — Но теперь от этого не осталось ни следа! Теперь вы намного раскованнее и радостнее. Да, и спасибо за цветы, Роберт.

— Вы ведь так их любите.

— Не только поэтому, — сказала она, потом выпрямилась, еще раз прочла слова на почтовой открытке и положила ее на письменный стол. Розы стояли под большим телевизором. Альфонсина вернулась в комнату, после чего обе женщины уселись рядышком на тахту. Альфонсина положила на столик школьную тетрадку и начала по ней перечислять, что она купила, сколько потратила, сколько часов проработала на этой неделе и сколько денег ей за это причитается. Отдельные суммы были еще не сложены. Я видел, как Анжела надела очки, и обе принялись считать вслух. Они были похожи на школьниц: складывали, ошибались и начинали считать сначала. Я подошел к книжному стеллажу и стал рассматривать книги — названия и авторов. Камю. Сартр. Хемингуэй. Грин. Жионо. Мэйлер. Мальро. Пристли. Хаксли. Бертран Рассел. Мэри Мак-Карти. Силоне. Павезе. Ирвинг Уоллес. Ирвин Шоу… Сплошь авторы, которых и я любил и имел дома, — конечно, не на французском, а на немецком. На полках лежало также множество художественных альбомов, а на самом верху — две Библии друг на друге, причем на верхней восседал, как вершина всего, маленький старинный Будда из бронзы.

Наконец женщины покончили с расчетами, и Альфонсина получила причитающиеся ей деньги. На прощанье она опять пожала мне руку, и я слышал, как она шепталась с Анжелой в прихожей. Входная дверь щелкнула. Анжела вернулась в гостиную.

— Вы только что завоевали женское сердце, Роберт. Речь об Альфонсине. Она говорит, вы очень симпатичный мужчина.

— Ах, уже действует, видите? Просто я ничего об этом не ведал, но, оказывается, мое воздействие на женщин сравнимо с действием землетрясения.

— Что я и имела в виду, — сказала Анжела, — мсье подобен штормовому ветру. Что угодно мсье на ужин? Я же не знала, что получу приглашение на обед, поэтому у меня в холодильнике масса цикория. Так он долго остается свежим. Салаты весьма полезны для здоровья, — сказала она наставительным тоном школьной учительницы. — Я очень часто ем салаты. Вы тоже?

— Да, конечно, — ответил я. А сам даже не помнил, когда ел салат в последний раз.

Мы решили, что на ужин у нас будут антрекоты и салат, а в придачу — хрустящие белые длинные батоны: Альфонсина купила целых три. Анжела повязалась пестрым фартуком, а я сел на низенькую скамеечку в кухне, которую заприметил еще утром, и наблюдал, как она жарит антрекоты и готовит салат из цикория. Вдруг она вскрикнула: «Последние известия!»

Она включила маленький японский телевизор, стоявший в кухне, потом сбегала в зимний сад и в гостиную, чтобы и там включить аппараты. Большой телевизор она подтащила вплотную к открытой стеклянной двери на террасу.

— Не могу жить без новостей со всего мира, — сказала она, вернувшись в кухню. Мы стали слушать. Первым делом диктор сообщил то, чего я ждал: Англия отпустила курс фунта стерлингов! Паника во всех странах, особенно в Италии и Японии. Многие биржи, в том числе Лондонская и Франкфуртская, не откроются в понедельник…

Анжела работала у плиты и у разделочного стола, а сама слушала и время от времени взглядывала на экран маленького телевизора «Сони». Она ничего не комментировала, она всасывала все услышанное, словно губка, в эти минуты с ней нельзя было заговаривать. Никогда я не видел, чтобы женщина так быстро справлялась с готовкой. Она сделала мне знак следовать за ней и побежала в зимний сад. Там она вынула из шкафа тарелки, серебряные приборы и блюда. Так же бегом отправилась на террасу, там мы вместе накрыли большой стол под тентом. Здесь, наверху, веял слабый ветерок, такой свежий и благодатный после жаркого дня в городе. Небо стало бутылочно-зеленым, уже заметно стемнело. Словно тени, почти беззвучно скользили мимо нас и над морем огромные авиалайнеры, только взлетевшие или шедшие на посадку в Ницце. На террасе тоже можно было слышать и видеть дикторов телевидения. Стачке английских докеров по-прежнему не видно конца. На будущий вторник объявлена всеобщая стачка железнодорожников в Италии. Катастрофа в море у Тенерифе. Самые интенсивные за последние месяцы налеты американских дальних бомбардировщиков Б-52 на севере Вьетнама…

Анжела вновь понеслась в кухню, где антрекоты шипели на слабом огне, посмотрела на них, ткнула вилкой, перевернула, сунула мне в руки бутылку «Розэ» и два бокала и знаком велела отнести их на террасу. Сейчас ее зрение и слух были целиком поглощены известиями с экрана. Ужин был готов. Мы вместе вынесли еду на террасу, полную цветов. Я видел где-то далеко внизу бесчисленные огни города, белого города у моря, красные, зеленые, голубые и белые огоньки судов, три иллюминированных парохода, огни шоссе вдоль горной цепи Эстерель. На небе ни единого облачка. Цветы светились каким-то волшебным светом в лучах электрического фонаря, освещавшего террасу. Откуда-то доносилась тихая музыка. Все еще передавали известия: угон самолета в Чили. Тяжелые бои между католиками и британскими солдатами в Северной Ирландии…

На самолетах, пролетавших мимо, теперь тоже зажглись габаритные огни, они все время нам подмигивали. Антрекоты были не до конца прожарены, как я хотел, а в зеленом салате попадались и ломтики свежих огурцов, и маленькие луковки, и другие растения, названия которых я не знал, а вино было терпкое, с четким вкусом. Последние известия кончились. С Анжелой опять можно было говорить.

— Знаете, сколько стоит такая вот бутылка «Розэ»? Три с половиной франка! Мыслимое ли дело? — Она встала и выключила телевизор, свет из гостиной падал на террасу.

Когда мы покончили с едой, я помог Анжеле отнести все на кухню, где все еще работал японский телевизор. Она выключила и его, и тот телевизор, что стоял в зимнем саду.

— В двадцать три часа опять будут передавать новости, — сказала она. — Они будут продолжаться, пока я не застану Паскаль Трабо дома. Когда они возвращаются после прогулки по морю в Порт-Канто, они обычно еще долго сидят с друзьями на палубе и что-нибудь пьют. А что будем пить мы? Думается, шампанское. — У нее был очень вместительный холодильник, из которого она теперь вынула бутылку. На этикетке значилось: «Энрио», 1961.

— Бокалы вон там. Откройте, пожалуйста, бутылку, хорошо? А я пока быстренько переоденусь, — сказала Анжела.

Перед ужином она сняла фартук, а теперь помчалась в спальню. Я открыл бутылку, отнес ее вместе с двумя бокалами на террасу и поставил на столик, стоявший перед креслом-качалкой. Отсюда можно было смотреть на город и море поверх парапета там, где не было беседки из планочек. А высота парапета была всего метра полтора.

Анжела вышла из спальни. На ней был просторный коричневый халат с очень широкими расклешенными книзу рукавами и высоким бархатным воротом. Я налил рюмки. Анжела села рядом. Далекая музыка умолкла, стало так тихо, словно мы с ней были единственные люди на земле. Анжела принесла сигареты и пепельницу.

— В самом деле, вы курите слишком… — начал я, но оборвал себя на полуслове, щелкнул зажигалкой, дал ей прикурить и сам закурил.

Так мы сидели, курили, прихлебывали вино, молчали и глядели на огоньки в море и в городе. Выкурив несколько сигарет и раскупорив вторую бутылку шампанского, Анжела вдруг заговорила, очень тихо…

— Я вас обидела.

— Меня? Да что вы! Вовсе нет!

— Да. Обидела. Когда мы с вами только познакомились. По телефону. Я сказала, что говорю по-немецки, но не люблю этот язык.

— Да, я помню, — ответил я и вдохнул свежий, пронизанный солнцем аромат ее кожи.

— Я хочу объяснить, почему…

— Зачем? Я и сам могу догадаться. Это не имеет значения.

— Сами вы не можете догадаться. И это имеет значение. — Она говорила очень тихо и медленно, очень четко выговаривая французские слова. — Что вы делали во время войны?

— Воевал.

— Разумеется. В каком звании?

— Ефрейтор. Выше этого не поднялся.

— И бывали во Франции?

— Да, — сказал я. — Но только после войны. Когда она началась, мне еще не было шестнадцати. После призыва меня сразу послали на восточный фронт. Там я в сорок пятом попал в плен. На три года. Повезло.

— Кое-кому везло, — сказала Анжела. Мне показалось, что ее голос звучал как бы издалека. — Моим не повезло. Никому. Ни родителям, ни родственникам… Все они с самого начала были в Сопротивлении. Их всех схватили и депортировали. Я родилась в 1938 году. Друзья прятали меня до сорок пятого. Так я уцелела. Только я одна. Кроме меня никого не осталось…

— Белое пятно на вашей руке! — вырвалось у меня, так как эта мысль только теперь пришла мне в голову. — Своими глазами вы видели, как забирали ваших родителей, вы понимали, что происходит?

— Не совсем. Но долгие годы потом мне снилась та ночь, когда немцы пришли и увели мать и отца. Все время снились их тяжелые сапоги. И долгие годы, еще ребенком, я кричала во сне.

И потом она долгие годы кричала во сне…

— Может быть, пережитый тогда шок и вызвал это пигментное пятно, о котором говорила ясновидица?

— Да, вполне вероятно. Странно — я об этом ни разу не подумала.

— Когда вы будете счастливы, белое пятно исчезнет, вот увидите.

— Я счастлива!

— Нет, — покачал я головой. — Не верю. Вы не счастливы.

— Говорю же вам: счастлива!

— Нет.

Она опорожнила свой бокал.

— Налейте мне еще. И себе тоже. Ведь ждать нам придется минимум до одиннадцати.

— Вы не счастливы, — сказал я, наливая бокалы до краев. — Только делаете вид. А на самом деле все не так.

Анжела долго молча глядела на меня.

— Вы правы, — удивленно сказала она наконец. — Вы первый человек, который сказал мне это. Что ж, это правда… Я кажусь вам пьяной?

— Наоборот — трезвой, как стеклышко.

— Да, у меня и на самом деле ни в одном глазу. А тогда, тогда я напилась, Боже, тогда я напилась в стельку…

— Когда?

— Когда я узнала… Когда Жан мне сказал… — Она опять посмотрела на меня долгим взглядом. — Роберт, мы с вами едва знакомы. Не знаю, почему я рассказываю вам о том, что кроме меня знает лишь мой духовник, о чем я никогда и ни с кем не говорила.

— Не рассказывайте, если не хотите.

— Но я именно хочу! Разве это не странно? Да, я хочу вам об этом рассказать. Почему именно вам, сама не знаю. Но вы должны это услышать — сегодня. Сегодня вы приревновали меня к Лорану.

— К кому?

— К Лорану Виалю, морскому офицеру.

— К нему — правда, приревновал.

— Но у вас для этого нет никаких оснований. Его я не любила. Другого мужчину — да, того я любила всем сердцем. С той поры минуло уже три года… — Голос ее как будто становился все глуше, удаляясь. — Я любила его так, как никого не любила раньше… Без остатка в нем растворилась. Если любишь по-настоящему, о себе уже не думаешь, думаешь только об этом человеке, разве я не права?

Я промолчал, качалка тихонько поскрипывала подо мной, я курил, прихлебывал из бокала и смотрел, не отрываясь, в красивое лицо Анжелы.

— Я жила только ради него… Он жил здесь, в этой квартире… Мы собирались пожениться. Он много ездил по делам, но, возвращаясь в Канны, он всегда был здесь, у меня. Я уже все подготовила для свадьбы, понимаете? Мы хотели обвенчаться тайно и лишь потом объявить о нашем бракосочетании, но женщине в такой ситуации нужно многое подготовить, не так ли?

— Разумеется, — кивнул я.

Но она меня уже вовсе не слышала.

— Потом наступил этот вечер. И он… — Она не договорила. И надолго умолкла. — И он сказал мне, что не может на мне жениться. Его мучают угрызения совести, но он женат, и у него двое детей. Он жил в Амьене. У меня никогда и в мыслях не было в чем-то его заподозрить. Я решила, что ослышалась. Но он сказал то, что сказал… Это… Это было таким ударом для меня, знаете… Я указала ему на дверь. Он быстренько собрал свои вещи и исчез. А я, я, только что заливавшаяся слезами, перестала плакать и начала пить. Виски. В ту ночь я пила виски. Без содовой, со льдом. Много, очень много виски. Да, в ту ночь я напилась до беспамятства. И все пила и пила, не могла остановиться. Я… продолжала пить. — Четыре телевизора работали, в том числе и тот, что стоял в мастерской.

Перед этим страшным открытием, до того, как Анжела узнала правду о человеке, которого любила, она ходила по всем комнатам. А потом, опьянев, забыла про другие телевизоры. Она сидела на тахте, поставив перед собой виски, лед и бокал, и в глазах — ни единой слезинки, пока еще ни единой. Лишь голова ее раскалывалась от какого-то жуткого грохота, и все кружилось перед глазами. Ее точила одна мысль: «Все напрасно. Обманута. Брошена. Моя любовь кончилась. Я одна. Совсем одна. Никого больше нет у меня, никого». И вдруг она вздрогнула.

Кто-то кричал.

Она не сразу поняла, что этот крик исходил из телевизора, по которому шел какой-то фильм. Действие его происходило десятого июня, а именно в этот день в 1944 году в отместку за убийство маки одного немецкого генерала отряд СС дотла сжег деревню Орадур на юге Франции и уничтожил почти всех ее жителей. Мужчин просто расстреляли. А женщин и детей сначала согнали в церковь. Некоторые из них еще верили, что спасены. Но эсэсовцы подожгли церковь, и женщины и дети сгорели заживо. Развалины деревни и поныне стоят, новую деревню отстроили в другом месте. Орадур — как и некоторые другие населенные пункты — стал для французов вечным памятником и предостережением потомкам.

В такие дни, как этот, телевидение показывало антифашистские фильмы и документальные свидетельства жестокостей, которые творили нацисты. Одно из таких свидетельств — рассказы очевидцев, тайком снятые кинофильмы и фотографии, — и шло в тот момент на экране — сплошной ужас, кошмар. Ряды расстрелянных мужчин. Старики, свидетели тех дней, рыдая, рассказывали о кровавой бойне. Показали и церковь. И как эсэсовцы загоняли внутрь женщин и детей. Как заперли за ними двери. Было слышно, как в церкви запели. И вот она уже объята пламенем, ужасным пламенем. А жалкие крестьянские лачуги Орадура взорваны. И повсюду стоят, широко расставив ноги, эсэсовцы в тяжелых сапогах, с автоматами наизготовку. Анжела сидела и пила, и виски стекало из уголков ее рта, а она этого не замечала. Она неотрывно глядела на картинки, возникавшие на матовом экране, страшные картинки. Моя мама. Мой отец. Дядя Фред. Дядя Морис. Кузен Андре. Дядя Ришар. Тетя Генриетта. Тетя Марлен. Мертвы. Мертвы. Все они мертвы…

И вдруг зрелище это стало ей невыносимо. Она вскочила и, шатаясь, вышла на балкон, где цвели ее цветы, море цветов. Ночь была дождливая. В голове Анжелы крутилась одна мысль, одна-единственная, но неотступная и властная: «Все. Конец. Кончай. Сейчас же. Ты не вынесешь эту жизнь».

— Эту жизнь… — Она услышала собственный лепет. — Нет… Нет… Больше не хочу…

В туфлях на высоких каблуках она доковыляла, оскользаясь на мокрых плитках, до балконного парапета, с которого стекали капли дождя. Она подтянулась на руках, при этом сильно раскачивалась. Она не испытала ни малейшего страха, увидев далеко внизу освещенную бетонированную площадку стоянки для машин. Сейчас. Сейчас я буду там внизу. Сейчас все кончится. Она подтянула на парапет правую ногу. Потом левую. Теперь она уже опиралась коленями на парапет. Медленно, сантиметр за сантиметром, поднялась почти во весь рост. Дождь намочил ее волосы, лицо, платье. Она ничего не замечала. Приди же, смерть, приди, желанная. Она стояла на высоте пяти этажей под темным небом над сверкающим огнями городом. Порыв ветра подхватил ее. Она еще успела подумать: «Я хочу…»

И упала.

29

Она упала спиной на пол террасы, порыв ветра опрокинул ее. Это она поняла, только придя в сознание после короткого обморока. Она лежала в луже. Обессилела она до того, что не могла шевельнуться.

— Нет… Нет… Я… Не хочу… Хочу умереть… На парапет… — Она поднялась, затем рухнула на пол, вновь встала и вновь растянулась на полу. Собрав все силы, она постаралась встать на ноги. Встала. Колени дрожали от слабости. Шатаясь, добралась до парапета. Но не смогла подтянуться. Посмотрела вниз. Какая-то машина уезжала со стоянки. Теперь ей уже не хватало смелости. Но покончить с жизнью она хотела по-прежнему. Не могла больше жить… Не могла!

Захлебываясь слезами, она побрела назад в гостиную, потеряв туфли. Глотнула из бутылки и повалилась в кресло рядом с телефонным столиком. Телефон!

Ей необходимо было с кем-то поговорить. С кем? У нее же было столько друзей. Бесконечно много друзей. Да? В самом деле? Кому? Кому, Анжела, ты можешь рассказать, что ты задумала? Кому?

Никому, в ужасе осознала она.

На столике лежал телефонный справочник. Она бездумно принялась его листать. Тогда, три года назад, ей еще не нужны были очки для чтения. Руки ее так дрожали, что справочник упал на пол, она подняла его, не зная, что ищет… Просто человека, с которым могла бы поговорить… Поговорить… Поговорить! А ведь в городе существует телефон доверия… Может быть, там кто-нибудь… Не нашла такого номера. Церкви! Поискала среди церковных номеров. Набрала один. Никто не взял трубку. Еще один. Никакого ответа. Она застонала, как раненое животное. Набрала третий. Гудок, еще гудок, и вдруг в трубке раздался мужской голос, спокойный, тихий, приветливый. Анжела не поняла, что он сказал. Она так обрадовалась, что слышит человеческий голос, что не могла сказать ни слова. Она подалась вперед, навалилась грудью на столик, трубка выскользнула из руки. Она застонала и заплакала, громко всхлипывая. Она опять могла плакать.

Спокойный мужской голос сказал:

— Я у аппарата. И никуда не отойду. Не торопитесь. У меня есть время. У меня есть время для вас.

— Я… Я… Вы священник?

— Да. Спокойно поплачьте. И не торопитесь. У меня есть время.

Анжела заплакала навзрыд.

— Я тут, — сказал мужской голос. — Я у аппарата…

Так продолжалось, наверное, с полчаса. Наконец она нашла в себе силы сказать:

— Убить… только что.

Священник не понял:

— Вы кого-то убили?

— Нет… я… Я хотела себя убить… Понимаете? Себя… Прыгнуть с балкона… Но упала назад… И теперь… И теперь…

Она опять зарыдала.

— Я у аппарата. Не торопитесь, не торопитесь…

В этом молодом голосе звучала такая сила и в то же время такая доброта, что Анжела благодаря ему мало-помалу собралась с силами, чтобы сказать:

— Я хочу покончить с жизнью… Не могу больше…

— Понимаю. Вы больше не можете.

Этот диалог прерывался минутами молчания или плача. Но всякий раз опять раздавался голос священника:

— Я не кладу трубку. Я у аппарата.

— Покинута… Человеком, которого я любила… Предана… Обманута… И теперь я одна… Одна… Не могу больше! Хочу умереть!

Спокойный голос не протестовал ни единым словом. Он вообще не возражал и не давал оценок. Он говорил только то, что Анжела могла вынести:

— Вы, наверняка, пережили много тяжелого…

— Да…

— И вот появился этот человек… Вы отдали ему всю вашу любовь… А он вас так обидел… И теперь у вас в душе пустота… Страшная пустота…

— Да… Да… — Анжела немного приподнялась, и теперь лишь тихонько всхлипывала. И слова давались ей теперь не с таким трудом: — У меня был только он… Только он… Я знакома со множеством людей, мне приходится знакомиться и видеться со многими — из-за моей профессии… Приходится бывать на всех балах и приемах… Приходится, понимаете? Но что это за жизнь? Балы! Приемы! Вся эта здешняя роскошь… И пустота… Эта пустота в душе… Какую жизнь я веду? — Она уже кричала: — Я не скажу вам, кто я и где живу, а то вы еще поднимете на ноги полицию!

— Клянусь вам, что никогда этого не сделал бы… И я вовсе не хочу знать ваше имя… В самом деле не хочу… Вы несчастны и одиноки… Самоубийство — это же крайняя степень одиночества… Но вы не совсем одиноки…

— Почему это?

— Потому что теперь у вас есть я… Я говорю с вами… Хорошо вас понимаю… Поверьте, я в самом деле хорошо вас понимаю.

— В самом деле?

— Ну конечно… Вы много бываете на людях… Вас вынуждает к этому ваша профессия… Этим людям вы не можете рассказать, что у вас на душе… Не можете рассказать о своем горе, о своих бедах… Перед этими людьми вы должны играть некую роль, носить маску, быть веселой, всегда веселой… Ведь так обстоит дело, правда?

— Да, — удивленно сказала Анжела. — Именно так… Никогда я не могу и виду подать, что у меня внутри… Все здесь считают меня самой веселой и счастливой женщиной в Каннах… Я не имею права жаловаться и стонать… Мне же нужно иметь работу… Заказы… Кого интересует, что творится у меня на душе?

— Меня, — медленно произнес священник. — Меня это интересует. Вот видите, вы уже не одиноки…

— Уже не одинока…

— Многие люди остаются одинокими и покинутыми. Правда, переносят не так болезненно, как вы. Это ужасно — быть вынужденной всегда носить маску, всегда играть какую-то роль. С тем человеком, которого вы любили, вам не приходилось этого делать…

— Нет… С ним я могла открыто говорить обо всем… Он… Этот человек знал все обо мне. А теперь…

— А теперь я знаю все.

— Но вы не знаете, кто я! — воскликнула Анжела.

— А это не имеет значения. Мы разговариваем друг с другом. И это — только начало нашей беседы. Нам надо бы ее продолжить. Почему бы вам не прийти ко мне? Я — священник небольшой русской православной церкви на бульваре Александра Третьего. Я буду ждать вас завтра в первую половину дня… Мы поговорим обо всем.

— Но я протестантка.

— А это вообще не играет никакой роли! Так я вас жду.

— Я не приду… Мне слишком стыдно. Слишком…

— Тогда, может быть, послезавтра. Или позвоните по телефону. Я всегда здесь. В это время я всегда здесь. И в первую половину дня тоже. Я жду вас, не забывайте этого. Помните, что я вас понимаю. Я вас хорошо понимаю…

— Но это… Я не могу этому поверить…

— Это так…

— Я все равно это сделаю! Я спрыгну…

— Я мог бы это понять. На вашем месте я бы, пожалуй, тоже так поступил…

— Но разве самоубийство не грех? В ваших глазах, по вашим заветам?

— Я собираюсь говорить с вами не о грехе… В вашем случае его просто нет. Мы будем говорить о вас, ведь я вас так понимаю. Медленно. Обстоятельно. Я готов посвятить вам все время, сколько у меня еще есть…

Он говорил с Анжелой почти два часа. Телевизионная программа давно закончилась. Темный экран слегка мерцал и переливался яркими точками. Телестанция прекратила передачи. А священник все еще говорил своим бесконечно добрым и ласковым голосом, теперь он уже точно знал все ее обстоятельства. Но и Анжела уже могла говорить связно. Она больше не плакала, голова была ясной, действие виски сказывалось все меньше.

— Вы обязательно придете ко мне, — сказал молодой священник.

— Не знаю…

— Возможно, не завтра. Когда-нибудь. Только помните, что я существую. Человек, которого вы не знаете. Перед которым вам не надо надевать маску. Которому вы все можете рассказать. Всегда. Я всегда готов вас выслушать. И я понимаю вас. Я понимаю вас до конца.

— Спасибо, — выдавила Анжела, вдруг почувствовавшая смертельную усталость. — Спасибо…

Она уронила трубку на рычаг. В следующую секунду она уснула и спала так глубоко и крепко, как никогда. Одетая, она сидела, сжавшись в комочек в кресле, свет везде горел, и все четыре телевизора были включены и смотрели в пространство слепыми экранами, а по террасе барабанил дождь.

30

Промелькнули красные и белые габаритные огни самолета, круто пошедшего на посадку в Ницце. После рассказа Анжелы наступило долгое молчание. Наконец она сказала:

— Когда я проснулась, было девять часов утра. У меня болела каждая косточка. И страшно трещала голова.

— А вы пошли к этому священнику?

Она взглянула на меня. Ее глаза мерцали, отражая свет, падающий из гостиной.

— Нет.

— Почему?

— Мне было слишком стыдно. И я… С тех пор мне больше никогда не приходила мысль покончить с собой.

— Этот человек спас вам жизнь, — сказал я.

— Да. — Анжела отпила глоток из бокала. Она закурила еще одну сигарету, я тоже.

— И все же…

— И все же я не пошла к нему и не позвонила по телефону. Когда-нибудь я пойду в эту церковь, она здесь неподалеку, — сказала Анжела, глядя мимо меня. — И уверена, что сразу узнаю этого молодого священника по голосу. Такой чудесный у него был голос. А уж когда приду, тогда и откроюсь, кто я такая. Я твердо решила, что пойду к нему, но не раньше, чем… — Она запнулась.

— Не раньше, чем — что?

Она посмотрела на меня так, словно только что проснулась.

— Что вы спросили?

— Вы сказали, что откроетесь священнику, но не раньше, чем… Чем что, Анжела?

Она разглядывала меня, словно впервые видела.

— Нет, — сказала она наконец. — Давайте закончим эту тему. Я сама себя не понимаю. Никто не знал этой истории. Почему я ее вам рассказала, Роберт? Почему?

Я встал, подошел к парапету и посмотрел вниз на стоянку для машин. Здесь и впрямь было очень высоко. Внезапно я почувствовал, что Анжела подошла и встала рядом.

— Туда — вниз головой, — сказал я.

— Да, — сказала она. — Туда.

Я попытался обнять ее плечи. Но она уклонилась и отошла в сторону.

— Нет, — сказала она. — Пожалуйста, не надо.

— Простите.

— Сейчас без десяти одиннадцать. В одиннадцать мы послушаем новости, потом я позвоню Паскаль, — сказала Анжела. — Тогда уж она наверняка…

Телефон в гостиной зазвонил, Анжела побежала к аппарату и подняла трубку. А я смотрел с балкона вниз, и ночной вид этой стоянки с пальмами и бетонным покрытием отпечатался в моем мозгу до самой смерти.

Анжела вышла на террасу.

— Вас к телефону, — сказала она. — Это Лакросс.

Голос его звучал еще более грустно, чем обычно. Пока я говорил по телефону, Анжела возилась с чем-то в гостиной.

— Мы вас разыскивали везде, и в отеле, и повсюду. И только под конец я додумался, что вы, может быть, у мадам Дельпьер.

— Что-нибудь случилось?

— Да.

— Что?

— Не по телефону. Можете сейчас же приехать?

— Я… Да. Конечно. В вашу контору?

— Да, в мою контору.

— Приеду, — сказал я и положил трубку.

— Что случилось? — спросила Анжела, подходя ко мне.

— Еще не знаю. Мне надо ехать в Старую Гавань. А вы — вы будете так добры и устроите прием у вашей подруги? Созвонимся завтра утром?

— Да, Роберт, — кивнула она и радостно улыбнулась.

— Вот вы и нацепили опять свою маску, — сказал я.

— Да, — сказала она. — Маска. Мое азиатское лицо. Если случилось что-то важное, позвоните мне еще сегодня. Я перенесу аппарат к кровати.

— Но не могу же я… Это может занять несколько часов.

— Все равно. Вы должны мне позвонить!

— Но почему?

— Потому что речь идет о вашем деле. О чем-то, что имеет к вам отношение. Из-за чего вы здесь. Я хочу быть в курсе. Всего, что касается вас лично.

— Анжела…

Но она уже удалилась от меня и набирала какой-то номер:

— Я вызову вам такси, — сказала она.

Когда она его вызвала, мы с ней направились к входной двери. И она была опять так же холодна, замкнута и недоступна, как в первый час нашего знакомства. И, разумеется, не стала провожать меня вниз. А попрощалась в дверях своей квартиры. И отдернула руку, когда я хотел ее поцеловать. На этот раз она не стала дожидаться, когда я войду в лифт. Дверь квартиры сразу же захлопнулась.

Такси еще не подъехало, когда я вышел на стоянку. Мне пришлось подождать. Из нагрудного кармашка сорочки я достал пачку сигарет. И при этом заметил, что там торчала какая-то записка. Я ее вынул и увидел, что это — та самая открытка, на которой я написал: «Благодарю за все». Пока я говорил по телефону, Анжела, видимо, взяла ее, подумал я. Потому что одно слово было зачеркнуто, а другое надписано — ее крупным, размашистым почерком. Я долго стоял под фонарем у входной двери, курил, пуская колечки дыма и глядя на открытку.

Я написал «Спасибо за все».

А теперь было написано: «Спасибо ни за что».

31

Он лежал на полу лаборатории в огромной луже крови, от его лица почти ничего не осталось. Лежал на боку, и та часть лица, которую разорвало, разлетелась по комнате в виде осколков костей, кусков кожи и жил, и везде кровь, очень много крови. Лужа крови, в которой он лежал, испачкала и окрасила его рубашку, брюки, волосы и руки.

Я стоял и смотрел неотрывно на то, что некогда было человеком, и грустный Луи Лакросс стоял рядом; это он привел меня в эту комнату, уставленную столами с разными инструментами, горелками Бунзена, химикалиями и микроскопами. Люди ходили по комнате, фотографировали труп и посыпали графитовой пудрой столы, полки и инструменты — искали отпечатки пальцев. Их было шестеро, и в комнате с зарешеченными окнами было нестерпимо жарко. Я не мог узнать покойного и спросил:

— Кто это?

Лакросс ответил:

— Это был Лоран Виаль.

— Боже милостивый! — только и мог я сказать. Красавец Лоран Виаль, бывший короткое время любовником Анжелы и ставший ее другом. Мои мысли были еще настолько поглощены Анжелой, что я первым делом подумал о том, как она воспримет это известие. И я сказал:

— Еще сегодня в середине дня я видел Виаля в ресторане «Феликс».

— А я еще три часа назад ужинал с ним, — сказал Лакросс. Он был бледен и так взволнован, что стоял с зажатой в углу рта сигаретой, но не курил.

— Кто мог это сделать и каким образом?

— Это был выстрел из пистолета большого калибра с глушителем. С очень близкого расстояния. Практически прямо в затылок.

— Значит, это был один из здешних работников или знакомый Виаля — окна ведь зарешечены, и мы на втором этаже.

— Да, — мрачно согласился Лакросс. — Это лишь ухудшает дело. Наверняка этот человек, до того, как убил, разговаривал с Виалем, во всяком случае — он его знакомый.

— А как он сюда вошел — я хочу сказать, в здание?

— Здание всю ночь открыто, — ответил Лакросс. Сигарета в углу рта поднималась и опускалась, когда он говорил.

— А охрана?

— О чем вы говорите? Я же сказал вам, что у нас остро не хватает людей. Кто не участвует в операции, получает выходной и отсыпается или работает в канцелярии. Любой с легкостью мог сюда войти, если был знаком с Виалем. Ведь и я свободно вошел сюда три четверти часа назад, чтобы узнать, удалось ли Виалю что-нибудь раскопать. Я его и обнаружил. Я сразу же позвонил в уголовную полицию в Ниццу, так как то, что здесь произошло, выходит далеко за рамки моих полномочий и дело принимает все более крутой оборот. Комиссар Жак Руссель уже прибыл, он расспрашивает сейчас разных людей — ищет свидетелей. Слава Богу, он привез с собой несколько офицеров полиции.

Один из расхаживавших по комнате — седой и в очках — перевернул труп на спину, чтобы его осмотреть.

— Это доктор Вернон, здешний судмедэксперт, — пояснил мне Лакросс.

Вернон дружелюбно кивнул мне и начал ковырять пинцетом в кровавой каше, бывшей некогда лицом Лорана Виаля, может, его губами, которые целовала Анжела. Большая муха села на кровавое месиво. Доктор Вернон даже не стал ее сгонять. Он сдвинул с места то, что осталось от головы, ощупав рукой окровавленный затылок.

— Вот оно где, дети мои, — сказал он Лакроссу. — Входное отверстие. Оно маленькое. А лицо — в клочья. Ясно — пуля дум-дум.

— Очевидно, Виаль сидел. Вероятно, за одним из приборов, — пояснил мне Лакросс, — а убийца стоял за его спиной. Виаль умер прекрасной смертью. Ни о чем не подозревал — и уже на том свете. Я бы хотел так умереть.

— Я думал, разрывные пули существуют только для винтовок.

— Для пистолетов тоже, дитя мое. — Доктор Вернон, несомненно, очень давно работал в полиции. Он уже ничему не удивлялся, никогда не обманывался. Человек, не питающий иллюзий и не испытывающий ужаса при виде того, что ему предстояло обследовать. Странный субъект. Или это его забавная манера называть всех «дети мои» была всего лишь игрой, защищавшей Вернона от того, что его все-таки ужасало, рвало за сердце и потрясало?

— Ну-ка, подойди ко мне со своим блокнотом, дитятко! — каркнул доктор Вернон одному из ассистентов и начал быстро и бодро диктовать. Молодой человек стенографировал.

— Но почему его убили? — спросил я. — Есть какой-то мотив?

— О да, — ответил Лакросс. — Еще какой, к сожалению.

— А именно — какой?

— Взгляните на те полки.

Я посмотрел на полки, на которых еще нынче утром были разложены все обломки яхты и, главное, все проволочки и пустотелые частички адской машины, найденные на яхте. Полки были абсолютно пусты.

— Кто бы ни был убийца, но он забрал все подчистую, — заметил Лакросс. — И не только вещдоки. Но и записи Виаля. Они были, я их сегодня видел. А теперь ничего нет.

— Но ведь тут была собрана целая куча обломков, — сказал я. — Неподъемная тяжесть.

— Убийца мог утащить все это двумя-тремя партиями. Вероятно, в чемоданах. Может, сам, а может, и с сообщниками.

— Это было рискованно.

— Ясно, рискованно. Но мы имеем здесь дело с людьми, которые ни перед чем не остановятся. Помните, что я вам сказал, когда мы только что познакомились.

В комнату вошел очень высокий человек, который из-за своего роста слегка сутулился. На нем был легкий костюм без галстука. Мне сразу запомнились кустистые черные брови, волнистые седые волосы и темные глаза на узком, энергичном лице.

— Это комиссар Жак Руссель из уголовной полиции в Ницце… — Лакросс представил нас друг другу.

Руссель представлял собой полную противоположность Лакроссу — пышущий энергией, уверенный в себе, вспыльчивый и мужественный.

— Чистая работа, а?

— Да уж, — кивнул я.

— Кто бы он ни был — я его возьму за жабры, — сказал Руссель. — Сволочь проклятая. Мне плевать, замешаны ли в это дело богатеи — пусть в их руках хоть весь мир! Не имеют они права считать себя лучше, чем последний бедняк на пристани.

— Но они так считают, — вставил Лакросс. — И у них власть, много власти.

— Подумаешь — власть, дерьмо собачье! — воскликнул Руссель. — Я позвонил в Париж. Поставил на ноги всю центральную полицию — как политическую, так и экономическую. Пришлют нам сюда людей.

— Значит, скандала не миновать, — заметил Лакросс.

— Ну и что? Здесь совершено убийство. И если не ошибаюсь, незадолго до того убито двенадцать человек. И если я не совсем отупел, существует связь между этими деяниями. Те бедолаги, что находились на яхте в роли обслуги, то есть весь ее экипаж, не были миллиардерами, Луи, они были бедны, и у всех были семьи, как и у нас с тобой. И семьи эти остались теперь без кормильцев. Провалиться мне на этом месте, если я буду держать язык за зубами из страха, что кому-то не понравлюсь… А вы что скажете, мсье?

— Пусть я тоже провалюсь на этом месте, если убоюсь здешней компании, — сказал я.

— Что вы знаете, вы! Вы не живете в Каннах, — едва слышно прошептал Лакросс. Руссель положил руку ему на плечо.

— У Виаля осталась старуха-мать, — сказал он. — Теперь она получит пенсию за потерю кормильца. Ты знаешь, что это гроши. Подумай о матери Виаля, Луи. Представь себе, что это твоя матушка.

Удивительное превращение произошло с неказистым и грустным человечком. Он весь как-то подтянулся, тусклые глаза загорелись и расширились, он заговорил, и в его словах слышались отзвуки пережитых унижений и скопившейся за десятилетия ненависти:

— Ты прав, Жак. Я был трусливой свиньей, слишком долго, всю жизнь. Но теперь с этим покончено. Кто это сделал — поплатится. — Лакросс, задрав голову, взглянул Русселю в лицо. — Благодарю тебя за то, что ты так говорил со мной.

— Ну, ладно, ладно, старик, — сказал Руссель.

В комнату вошел полицейский и спросил:

— Кто здесь мсье Лукас?

— Это я, — отозвался я. — А в чем дело?

— Вам звонят из отеля «Мажестик». Туда пришли две срочные телеграммы на ваше имя. Вас просят забрать их, как только сможете.

— Нам вы здесь покамест не нужны, — сказал Руссель. — Если хотите уйти…

— Не хочу, а должен. Вероятно, телеграммы от шефа.

— Ясно. Ну, дело, видимо, разворачивается во всю мощь, — заметил Руссель.

Тогда мы все еще не понимали, как он был прав.

32

Обе телеграммы были от Густава Бранденбурга. Я попросил ночного портье дать мне ключ от моего сейфа, лежавший в его сейфе, достал шифр, уселся в пустом холле и расшифровал оба послания. В первой телеграмме мне предписывалось утренним рейсом вернуться в Дюссельдорф и сразу же по прибытии явиться в контору Бранденбурга. Вторая телеграмма гласила: «Защитите эксперта и вещдоки всеми средствами». Я посмотрел на время отправления.

Телеграмма была отправлена в 19 часов 45 минут. Если бы я был в отеле и прочел это, Виаль, вероятно, остался бы жив, подумал я, но тут же прикинул: как бы мы могли его защитить? Его никак, подумал я, но вот вещдоки, пожалуй… Откуда Бранденбург всегда знает так много обо всем?

Я сжег телеграммы, высыпал обуглившиеся кусочки в пепельницу и их растолок, потом положил шифр в свой сейф, из которого вынул паспорт и все деньги, и сказал портье, что мне нужно утром вылететь в Дюссельдорф, но номер я хочу оставить за собой.

— Все в порядке, мсье. Вы оставляете за собой свой номер и скоро вернетесь.

— Откуда вы знаете?

— Мы тоже получили телеграмму. — Он протянул мне несколько скрепленных вместе бумажек: — Вот ваш авиабилет, мсье. Нас просили зарезервировать вам место в самолете компании «Эйр Франс», вылетающем из Ниццы в девять пятнадцать. Вы летите через Париж и в двенадцать двадцать пять будете в Дюссельдорфе. Мы включим эту сумму в ваш счет.

Я поблагодарил, вернул ему ключ от сейфа и проследил за тем, чтобы он его тут же запер в свой сейф. Потом я поднялся в лифте в свой номер, разделся и принял контрастный душ. В номере лежало несколько коробок — мои костюмы и рубашки были доставлены. Я, не одеваясь, их все распаковал и повесил в шкаф. Оставил лишь легкий бежевый костюм и один из галстуков, купленных Анжелой. Я хотел надеть все это в дорогу. Потом так же нагишом растянулся на кровати и попытался заснуть, но сна не было ни в одном глазу. Я включил маленький приемник, который стоял на тумбочке. Теплый женский голос пел: «Elle est finie la comédie…»[12] Я выключил. Было два часа двадцать минут — я заметил это, перекладывая свои часы с места на место, что частенько делал ночью. Вдруг зазвонил телефон. В трубке голос Анжелы:

— Я уже звонила, но вас не было. Что… Что случилось, Роберт? Что-то страшное?

— Да, — ответил я. — Очень страшное.

— Что именно?

Я ей рассказал.

Последовало длительное молчание. Я подумал, что мне интересно услышать первую ее реакцию. Наконец она сказала, очень тихо:

— Он был хороший человек. Мы с ним потом, с тех самых пор, были просто друзьями, но друзьями настоящими. Я очень опечалена его смертью. Он так любил свою матушку. Завтра я обязательно поеду к ней и позабочусь о ней. Ведь она теперь осталась совсем одна.

— Почему вы позвонили? — спросил я.

— Потому что жизнь, тем не менее, продолжается, — ну, не ужасно ли? — потому что хотела вам сообщить, что моя приятельница Паскаль с удовольствием устроит ужин для всех этих людей. Послезавтра в восемь. Вас это устраивает?

— Весьма! Подождите-ка. Мне же надо завтра — то есть уже сегодня — лететь в Дюссельдорф.

— Надолго? — О Боже, подумал я и почувствовал, как забилось сердце, — она очень быстро об этом спросила!

— Не знаю. Если задержусь дольше, чем на два дня, заранее позвоню по поводу ужина. Но надеюсь, что вернусь раньше. Очень на это надеюсь.

— Вы летите в Дюссельдорф в связи с убийством Виаля?

— В том числе.

— Когда у вас вылет?

— В девять пятнадцать из Ниццы.

— Тогда в восемь я заеду за вами в отель.

— Исключено! Осталось всего пять с половиной часов! Нет, я возьму такси.

— Никаких такси. В восемь я жду у отеля. Спокойной ночи, Роберт.

— Спокойной ночи, Анжела. И большое спасибо, — сказал я и положил трубку.

Но спокойной ночи не получилось.

Я надел халат, вышел на балкон своего номера, сел и стал курить — одну сигарету за другой. Я был слишком взволнован, чтобы уснуть. Начиная с половины пятого, небо над морем стало светлеть, причем краски менялись с каждой минутой. И на Круазет, и в отеле царила полная тишина. В четыре часа сорок пять минут телефон опять зазвонил. И опять я услышал голос Анжелы:

— Вы не можете заснуть, правда, Роберт?

— Правда.

— Я тоже.

— Бедный Виаль.

— Дело не только в Виале, — сказала она. — И вы это знаете не хуже меня.

— Да, — согласился я. — Я это хорошо знаю.

— Что вы делали, когда я позвонила?

— Сидел на балконе и смотрел, как светлеет небо.

— Я делаю то же самое. Сижу на террасе и смотрю на небо. У вашего телефона тоже длинный шнур?

— Довольно длинный.

— Тогда возьмите аппарат, выйдите с ним на балкон и посмотрите на небо.

Я послушался.

— Вы сидите?

— Да.

— Значит, сейчас мы оба смотрим на небо, — сказала Анжела.

— Да, — ответил я. И умолк. В трубке зашелестело.

Небо, которое вначале было серым, потом песочного цвета, теперь последовательно меняло краски. Оно стало из охристого бурым, затем зеленовато-желтым и наконец ярко золотым; белые здания вдоль извилистого бульвара Круазет засверкали в этом золотом свете. Долгое время я сидел так, прижимая трубку к уху, и так же сидела Анжела с трубкой у уха. Никто из нас не произнес ни слова. Потом из моря выкатилось кроваво-красное солнце.

— Значит, в восемь, — сказала Анжела. И положила трубку.

33

Она подъехала к отелю минута в минуту. Я был в выбранном ею бежевом костюме и коричневых босоножках, в руке — только мягкая дорожная сумка.

В этот ранний час воскресного утра улицы еще были тихи и пустынны. Так что мы ехали довольно быстро, — вдоль моря с его пляжами, скалами и множеством ресторанчиков для гурманов. По дороге мы не увидели и десяти человек. И не обменялись и десятью словами.

Анжела была одета в белый брючный костюм, на лице — никакой косметики. Она поставила машину перед зданием аэропорта, пошла со мной к окошку регистрации и проводила до последнего контроля. Она не спускала с меня глаз, но не проронила ни слова. Только при прощании сказала:

— Я буду наверху, на втором балконе для провожающих. — С этими словами она убежала. Я прошел через паспортный и таможенный контроль, где меня еще и «просветили» на металл, — угоны самолетов как раз в то время вошли в моду, — и когда я наконец вышел на летное поле и зашагал к автобусу, потому что по радио был объявлен мой рейс, я обернулся и высоко надо мной увидел Анжелу. Она стояла на втором балконе, почти безлюдном, махала рукой и улыбалась. Я подумал о том, что сказал ей три года назад тот священник о маске, которую она носит, о том, что она сама сказала мне в последнюю ночь о своем азиатском лице, и тоже стал улыбаться во весь рот, хотя и криво, и тоже помахал ей рукой. Тогда она заулыбалась еще шире и еще энергичнее замахала рукой, а моя левая нога вдруг дала о себе знать. В автобус я вошел последним. Он резко рванул с места и подкатил к ожидавшему нас лайнеру. Выйдя из автобуса, я все еще ясно видел Анжелу в белом костюме, я помахал ей, и она замахала уже двумя руками. Я махал до тех пор, пока стюардесса не попросила меня подняться на борт.

Мы взлетели. Летчик круто повел тяжелый «Боинг» в высоту. Табло «Не курить» погасло. Я полез в карман за таблетками. При этом пальцы мои наткнулись на какой-то маленький твердый предмет. Я его вытащил. Это был забавный слоненок из черного дерева, которым я любовался в коллекции Анжелы. Видимо, она сегодня утром незаметно сунула его мне в карман.

Анжела…

Я мысленно видел ее всю. И прежде всего — ее глаза. Ее чудесные глаза. Внезапно солнце хлынуло в окно салона и ослепило меня. Пришлось прикрыть веки. И тут я еще отчетливее увидел глаза Анжелы. А слоника я крепко сжал в пальцах. Наш самолет описал широкую дугу и взял курс на север. Левая нога продолжала болеть.

34

В Париже шел дождь.

В Дюссельдорфе шел дождь.

Меня охватило отвратительным промозглым холодом. Я сразу замерз. Опять на мне был не тот костюм. Остановка в Париже была, слишком короткой, но из аэропорта Лохаузен в Дюссельдорфе я сразу же позвонил Анжеле. Через автоматическую связь это получилось очень быстро. Она сразу же взяла трубку и, задыхаясь, крикнула: «Алло!»

— Говорит Роберт.

— Долетели благополучно? Слава Богу!

— Я… Я хотел поблагодарить вас за слоненка, Анжела. Вы доставили мне большую радость… Правда, очень большую радость. Говоря это, держу его в руке.

— Слоненок принесет вам счастье, — сказала Анжела, и только тут я заметил, что я все это время говорил по-французски, а она — по-немецки.

И у меня вырвалось:

— Вы говорите со мной по-немецки!

Анжела смутилась:

— Да, — буркнула она. — Простите, Роберт.

— Вы просите у меня прощения? Но почему?

— Потому что я… Потому что я вела себя глупо. Я думала об этом. Конечно же вовсе не все немцы охотно шли в солдаты. И конечно не все немцы были нацистами.

— Но довольно многие, — сказал я.

— Однако отнюдь не все, определенно не все, — сказал любимый голос. — Вот вы, Роберт, наверняка не были.

— Не был, — подтвердил я.

— И не по своей воле стали солдатом.

— Это уж точно.

— Я так и думала. Поэтому я была несправедлива к вам. Вы прощаете меня, правда?

— Ну конечно! Анжела, я так рад, что вы дома, что я слышу ваш голос!

— Я знала, что вы позвоните после посадки. И я хотела в это время быть дома. Я тоже хотела услышать ваш голос.

— Но откуда вы знали?

— Просто знала и все. И хотела быть дома. Беднягу Лорана Виаля будут хоронить уже завтра утром. Здесь это делается быстро, из-за жары. После похорон я сразу поеду к его матушке.

— Можно я еще позвоню? Сегодня вечером?

— О да, — ответила Анжела. — О да, пожалуйста.

35

— Cover, coverage, — произнес Густав Бранденбург. И энергично почесал свой голый квадратный череп. — Из-за этого-то мы тебя в основном и вызвали, Роберт. — Мой шеф на этот раз был облачен в отвратительную оранжево-белую полосатую рубашку, и опять сосал толстенную сигару и непрерывно жевал попкорн из пакетика, рядом с которым лежали еще три непочатых. Он уже весь был обсыпан крошками, а его письменный стол имел еще более неряшливый вид, чем обычно. Рядом с ним в удобном кресле сидел человек лет пятидесяти с очень худым лицом, одетый очень элегантно, спокойный, рассудительный и недоверчивый. Бранденбург представил его мне: министериаль-директор доктор Даниэль Фризе из федерального министерства финансов. Я понятия не имел, что́ этого Фризе сюда привело. Еще не имел понятия. В огромном здании нашей фирмы в это воскресное утро было непривычно тихо. Один Бранденбург работал — как всегда. Я дал отчет обо всех моих передрягах в Каннах. Они оба слушали меня с таким видом, будто уже все знали и ничего другого и не ждали. Кроме того, Бранденбург время от времени бросал на меня взгляд — я не понял, не то встревоженный, не то взбешенный.

— Почему эти слова — cover и coverage — заставили тебя… — начал я было, но Густав сразу меня оборвал:

— А теперь помолчи. Господин Фризе специально приехал из Бонна, чтобы присутствовать при нашем разговоре.

— В воскресенье? Разве дело такое срочное?

— Более срочного не бывает, — сказал Фризе.

Голос у него был приятный.

— Господин Фризе тоже заинтересован в нашем деле.

— Весьма, — вставил Фризе.

— Преступление, которое ты расследуешь в Каннах, — взорванная яхта, смерть двенадцати человек — а теперь и тринадцатого, этого эксперта, как его звали…

— Виаль. Лоран Виаль.

— …этого Виаля, — я сразу почуял, это преступление с финансовой подоплекой. Это экономическое преступление. Подлость белых воротничков. Причем такого масштаба, которого даже я поначалу не мог себе представить. Господин Фризе — я этого не знал — уже давно интересуется Хельманом и его делами. Вот мы и решили объединить наши усилия. А чтобы до тебя дошло, о чем идет речь, господин Фризе тебе кое-что разъяснит. Это сложно…

— Но я постараюсь изложить все как можно проще и короче, — сказал финансист из Бонна. Одет он был действительно с большим вкусом. — Видите ли, господин Лукас, я не открою никакого секрета, если скажу: сейчас во всем мире набирает скорость инфляция. Если нам не удастся удержать ее в рамках, разразится мировая экономическая катастрофа. Она будет не менее разрушительна, чем Вторая мировая война. — Он говорил ровным голосом, спокойно и деловито, и лишь по его напряженному лицу было видно, как его волновало то, о чем он говорил. — Мне хотелось бы сразу заметить, что я считаю инфляцию самым подлым грабежом, какой только есть на свете, потому что по закону нельзя предпринять ни малейших шагов против тех людей, которые — как в нашем случае — используют ее в своих интересах — жестоко, без зазрения совести и полностью отдавая себе отчет о последствиях.

— Тебе приходится иметь дело с подлецами, — сказал Бранденбург и всыпал в рот очередную порцию попкорна. — То есть: нам приходится иметь дело с подлецами.

— А как возникает эта инфляция и та опасность, о которой вы говорите, господин Фризе? — спросил я и вдруг, без всякой логической связи, вспомнил о низенькой скамеечке в кухне у Анжелы, на которой я сидел и смотрел, как она готовит салат.

— Видите ли, — начал Фризе, — в настоящее время по миру странствует огромная сумма — примерно семьдесят миллиардов долларов. Семьдесят миллиардов! Вы можете хотя бы представить себе такую сумму?

— Не могу, — сразу сознался я.

— И никто не может. Но это так. Эти семьдесят миллиардов отчасти виновны в этой беде.

— Но сначала скажите, откуда они взялись? — спросил я.

— Ими владеют огромные заокеанские концерны, частные банки, крупные государственные банки, могущественные финансовые спекулянты. Они возникли благодаря так называемому «дефициту торгового баланса» США.

— Что это такое?

— США все еще импортируют больше, чем сами экспортируют. Значит, все больше долларов поступает за границу. А доллар — это ведущая валюта мира. Он — уже давно — имеет завышенный курс. Но американцы отнюдь не склонны его снижать. Потому еще, что тогда сразу подскочит цена на золото — а это пошло бы на пользу русским, у которых имеются неиссякаемые запасы золота, они в любое время могут выбросить их на рынок. Поэтому же американским гражданам, например, запрещено покупать золото из сократившихся запасов Америки. Нам это разрешено, швейцарцам тоже, — а американцам нет. Кстати: я убежден, что очень скоро опять разразится тяжелый долларовый кризис и что тогда курс доллара придется-таки понизить — вероятно, процентов на десять. Но на этом дело отнюдь еще не кончится! Пойдем дальше: американские концерны или транснациональные компании могут покупать у нас в стране столько акций, сколько захотят, тут дело ясное. Но рядовой американец, желающий купить немецкие акции, должен заплатить еще и двенадцать процентов налога.

— Но это же свинство, — сказал я.

— Причем вполне легальное, — парировал Фризе.

— Что такое вообще «транснациональные компании»? — спросил я.

— Это такие фирмы, которые имеют свои филиалы во всех индустриальных странах и поэтому ни в одной стране не рассматриваются как иностранные — при этом они не имеют никаких обязательств перед этими странами. То есть вполне легальны, как я уже сказал. Легальны — пока государства не пытаются защитить себя от них, ничего не делают, даже хочется сказать — позволяют себя шантажировать этим транснациональным компаниям и закрывают глаза на их дела. А за каждым иностранцем — частным лицом — наоборот, следят во все глаза.

— Что же это за законы такие? — спросил я озадаченно.

— Все люди равны, — хрюкнул Бранденбург с полным ртом, — но некоторые люди равнее других.

— Что же творят эти странствующие по миру семьдесят миллиардов долларов? — задал Фризе риторический вопрос. — Лежат в банках, инвестируются в предприятия за пределами своей страны или идут на покупку таких предприятий, — причем направляются только туда, где дадут наибольшую прибыль. То есть — в страны с относительно стабильными финансами — прежде всего в ФРГ. ФРГ считается — на мой взгляд, неоправданно, но это другая тема — надежным оплотом против кризисов, а немецкая марка — твердой, лучшей в мире валютой. Даже лучшей, чем швейцарский франк или голландский гульден. Ну, если в какой-нибудь стране начинаются тревожные явления — забастовки, безработица, гонки между ценами и заработками и так далее, то доллары, которые находятся в этой стране, а также и местная валюта, владельцами концернов или банков миллиардными суммами переводятся в надежную страну. Переводятся вполне легально. Федеральный банк ФРГ согласно международному валютному соглашению, которое формально все еще действует, но практически давно нарушается, обязан принимать и обменивать любую валюту в любых количествах. Таким путем к нам попадают все новые и новые миллиарды — я излагаю все это очень упрощенно. Вам все понятно, да?

Я кивнул.

— Федеральный банк обязан те доллары, что к нему поступают, обменять на марки. Банк имеет кредиторские претензии к американскому Национальному банку и мог бы потребовать, чтобы эти доллары сперва были обращены в золото. Но теперь он уже не может этого сделать, так как американцы больше не меняют золото на бумажки.

— И все это легально, совершенно законно, — проворчал Бранденбург, катая сигару из одного угла рта в другой. Под мышками на его рубашке выступили пятна от пота, хотя в Дюссельдорфе было холодно. У этого человека наверняка со здоровьем не все в порядке, подумал я. А у меня — разве в порядке?

— Да, совершенно легально. Да только благодаря этому обмену в обращение поступает все больше марок, видите ли. Грубо говоря, Федеральный банк должен печатать все больше денег, а это и есть начало инфляции. Если бы эти новоиспеченные деньги положили на полку, то ничего бы и не случилось. Но вместо этого новые деньги тут же пускаются в обращение. Их следовало бы покрыть соответствующим предложением товаров. Но чтобы их произвести, требуется какое-то время. Как следствие этого: равновесие между спросом на товары и предложением денег нарушено. Значит, цены должны подняться. Кстати, профсоюзы и предприниматели, эти восхваляемые до небес социальные партнеры, тоже вовсю крутят это инфляционное колесо.

Мне вспомнилась старушка в моей аптеке. «Все постоянно дорожает. Буквально все. Молоко, масло, хлеб, мясо, почтовые марки, вывоз мусора, за что ни возьмись. Господи, Боже мой — и «Луизенхое» тоже. Люди испорчены, люди страшно испорчены…»

— Но ведь эти бесконечные гонки между ценами и заработками — чистое безумие, — сказал я.

— Разумеется, — мягко заметил Фризе. — А мы и живем — с точки зрения экономистов — в обезумевшем мире, мы несемся на всех парах навстречу ужасному кризису, при котором пострадает в первую очередь маленький человек, вкладчик сберегательной кассы, в то время как денежные тузы и воротилы извлекут выгоду из такого развития событий. И это, как я уже сказал, лишь первая часть несчастья.

Ах, несчастье не приходит само, как дождь…

36

— А в чем состоит вторая? — спросил я.

— Я рассказал вам о семидесяти миллиардов долларов, — сказал Фризе. — Покуда они не пошли на покупку целых отраслей промышленности, они находятся в руках спекулянтов. Эти спекулянты — они имеются во всех странах — держат в своих руках все виды валют и играют примерно так, как составляют поезда на сортировочной станции. Если у них скопилось много слабой валюты, скажем, английского фунта или итальянской лиры, они постараются избавиться от нее как можно скорее. А это означает: они предлагают суммы в слабой валюте тому или иному Национальному банку, который ведь обязан ее покупать, причем по пока еще высокому курсу. Таким путем эти валютные спекулянты получают в свое распоряжение сильные валюты — скажем, японскую иену или немецкую марку. Так они защищают себя от какого-либо валютного проигрыша. Но не только это! Эти господа дают распоряжения своим филиалам делать долги в странах со слабой валютой, и какие долги! Горы долгов! После чего кредиты из стран со слабой валютой извлекаются и направляются по каналам твердой валюты. Со своими миллионами и миллиардами эти транснациональные компании представляют собой могущественный фактор власти, вынуждающий правительства и банки к действиям — причем действиям с вредными последствиями.

— С вредными последствиями для твоих любимых маленьких людей, — хрюкнул Бранденбург.

— Валютные кризисы и инфляция на самом деле вообще не затрагивают крупных воротил, — сказал Фризе, — они разорительны только для маленьких людей. На их плечи ложится вся тяжесть вынужденных защитных мер, к которым приходится прибегать государству и Национальному банку. И то, что эти спекулянты творят, нельзя подавить с помощью закона и права, ибо все это легально, совершенно законно. Это преступно, аморально, подлее не придумаешь, — но это не нарушает ни одного закона. И когда-нибудь приведет нас всех к гибели. Дело, которое вы расследуете, господин Лукас, одно из таких дел. Поэтому я здесь. Поэтому и господин Кеслер здесь.

— Кто?

— Господин Отто Кеслер. Один из наиболее опытных и сведущих специалистов по валютным операциям в нашем министерстве. Он ждет в соседней комнате. Просто я хотел сначала кратко кое-что вам объяснить, чтобы вы могли понять то, что он вам сообщит.

Бранденбург нажал на кнопку переговорного устройства. Его несчастной секретарше приходилось быть на месте в любое время, когда она потребуется шефу.

— Да, господин Бранденбург?

— Пусть господин Кеслер войдет, — прорычал Густав. Зола посыпалась на его рубашку, он этого не заметил.

Дверь отворилась.

На пороге стоял верзила с редкими светлыми волосами и шрамом на левом виске, который в тот вечер, когда в отеле «Мажестик» гремел бал, сидел рядом со мной у стойки бара и прислушивался к моему разговору с Николь Монье, потом исчезнувшей.

И вот он опять тут как тут передо мной.

Я молча уставился на него.

Господин Кеслер лишь слегка мне кивнул.

37

Кеслер говорил совсем иначе, чем Фризе — быстро, энергично, приказным тоном, победительно. Ему было под шестьдесят, но выглядел он намного моложе.

— Вот это сюрприз, — сказал я. — Со свиданьицем.

— Я уже несколько недель в Каннах, с перерывами, — сухо перебил меня Кеслер, высококлассный специалист по выявлению злостных налогонеплательшиков. — Я живу в «Карлтоне». Разумеется, я не мог вам представиться.

— Разумеется. Кстати, эта девушка, с которой я беседовал в баре…

— Исчезла. Вместе со своим сутенером. Знаю. Я знаю все, что там произошло, господин Лукас.

— А чем вы, собственно занимались в Каннах?

Кеслер ответил:

— Мы интересовались делами банковского дома Хельман, одного из наиболее известных и респектабельных частных банков ФРГ. Видите ли, мы сотрудничаем, конечно, с аналогичными специалистами из других стран. Обмениваемся информацией. И уже много месяцев, да что там месяцев — много лет мы занимаемся Хельманом и его делами с этим американцем Джоном Килвудом.

— Джон Килвуд — это ведь один из тех, кто приехал в Канны якобы для того, чтобы отпраздновать шестьдесят пятый день рождения Хельмана.

— Он самый. Притом наиболее интересный и опасный, — сказал Кеслер и хрустнул костяшками пальцев. Он часто это делал — такая была у него неприятная привычка. Он вытащил из кармана большой блокнот и прочитал нам: «Джон Килвуд. В третий раз разведен. Шестьдесят два года. Пятеро детей. Окончил Йельский университет. Сфера деловых интересов: «Килвуд — Нефтяная компания» и сеть ее дочерних предприятий. Приблизительный размер состояния: от семисот до тысячи миллионов долларов».

— Боже, храни его, — вставил Бранденбург.

— А он и хранит, — ответил Кеслер, глядя в свой блокнот. — Килвуд владеет домами, земельными участками и квартирами в Беверли-Хилс, во Флориде, на Багамах, во Франции, в Швейцарии, Монако, Лихтенштейне и Англии. Там у него целый замок. Два самолета, оба «Боинг-702». Имеет роскошную квартиру в нью-йоркском небоскребе «Юнайтед Нейшнз Плаза».

— Но эта компания «Куд-Ойл», собственность Килвуда, — ввернул Фризе, — работает в Европе почти без прибыли, прежде всего у нас.

— А где же прибыль? — спросил я.

— А там, где ему угодно ее иметь. В странах с наименьшим налогообложением, — ответил Кеслер. Он перелистнул страничку в блокноте и взглянул на меня. — Фирма «Куд» вам известна, я полагаю?

— Кто же ее не знает? — ответил я.

Завод по сборке электроники в Шварцвальде, его филиалы по всей ФРГ и фирмы-поставщики комплектующих за границей — все это «Куд», одна из крупнейших фирм мира, которая делала радары и телевизоры, узлы для спутников связи и аппараты для космических программ Америки. Не было такой электроники, которую не производила бы фирма «Куд».

— Ну, так вот, — продолжал Кеслер, производивший впечатление человека уверенного в себе, компетентного и умного, — головное предприятие этой самой «Куд» в Шварцвальде в 1948 году было жалкой фабричкой с двумя сотнями рабочих. Ныне на «Куд» занято — во всем мире — семьсот пятьдесят тысяч работников; заводы-поставщики не в счет. После всего, что я тут доложил, вас наверное не удивит, когда я скажу, что большая часть предприятий «Куд» тоже принадлежат Килвуду.

— Да, для меня это уже не неожиданность, — подтвердил я.

— В 1948 году мы были вынуждены покупать доллары по ничем не оправданному курсу — четыре марки двадцать. В настоящее время он остановился у трех марок девятнадцать. Но и это — слишком высокий курс. А в те годы американцы, конечно, покупали в Германии все, что хотели. Килвуд купил эту маленькую фабричку в Шварцвальде, из которой со временем выросла всемогущая «Куд». Вероятно, господин министериаль-директор Фризе объяснил вам, как делаются такие дела — легально, совершенно легально.

— Да.

— Хорошо, — сказал Кеслер. — Как вы думаете, какие прибыли получает в год эта фирма «Куд», этот промышленный монстр?

— Много миллиардов, — сказал я.

— Так-то оно так, — кивнул Кеслер и злобно рассмеялся. — А знаете ли вы, сколько она платит государству в виде налога? Вы будете смеяться: в Германии она не платит ни гроша!

38

— Разве такое возможно? — Я сам себе казался круглым идиотом.

— Даже очень, — ответил мне Фризе. — Фирма «Куд» поставляет продукцию заказчику в Лихтенштейне. В этом налоговом оазисе налоги сведены к минимуму. Тамошние фирмы-посредники направляют прибыли в золотом эквиваленте куда следует: счета идут через Лихтенштейн на Багамы, где вообще никаких налогов не существует. Миллиардные прибыли положит себе в карман «Куд», то есть Килвуд, тогда, когда между Лихтенштейном и Багамами будет произведен расчет, но на этот раз — в денежном выражении!

— Должна же, однако, в Германии существовать возможность закрыть фирму, которая не платит налоги! — воскликнул я.

— Такой возможности у нас нет, — ответил Фризе. — В этой сфере вообще все разрешено и ничего поделать нельзя. Однако — он впервые несколько повысил голос, — однако, есть одно место, где мы все же можем кое-что сделать, если очень повезет. Если мы докажем хотя бы малейшее сокрытие доходов фирмой «Куд», хотя бы малейшее нарушение правил. Тогда мы можем пустить ее по ветру. Поэтому-то Кеслер уже давно занимается проверкой сделок между «Куд» и банковским домом Хельман.

— А Хельман тут при чем?

— Ах, да вы и этого не знаете? — удивился Кеслер. — Хельман был доверенным банком Килвуда в Германии.

— Прелестно, Роберт, прелестно, разве нет? — прочавкал Бранденбург. Кончик его сигары уже опять был весь обсосан и обслюнявлен. Он откинулся на спинку кресла, сложил руки на животе и глядел на нас всех своими хитрыми глазками. Своими хитрыми свиными глазками.

39

Кеслер продолжал:

— То, что я выяснил, досталось мне с величайшим трудом, как вы легко можете себе представить. Пришлось использовать и нарушения тайны, и чувства мести… — Он взглянул на меня. Глаза у него были серо-голубые, цвета стали, я не заметил в них ни искры человечности. Они могли бы быть и стеклянными, эти глаза. И я подумал: Кеслер, этот ас среди налоговых ищеек министерства финансов, одержим своей профессией, для него на свете больше ничего не существует.

А он продолжал:

— Все валютные сделки, о которых вам рассказал господин Фризе, Килвуд осуществлял здесь, в Германии, в течение двадцати лет через банк Хельмана. Килвуд выбрал банк с одной из самых лучших репутаций. Все, что происходило, должно было иметь безупречный и законный вид. Оно и впрямь безупречно и законно — по нашим законам. При каждом кризисе в какой-то стране Килвуд — мы это точно знаем — переводил деньги из этой страны в Германию, к Хельману, обменивал их на марки и инвестировал в «Куд». Так этот заводик стал фирмой с мировым именем. Килвуд беззастенчиво использовал любую политическую заварушку, любую смену власти, любой путч. Будь то события в Венгрии в 1956 году, залив Кочинос на Кубе, Берлинская стена, что угодно, и конечно Вьетнам. У него были сотни других поводов, чтобы пустить в игру свои доллары, чтобы с помощью банка Хельмана становиться все богаче и богаче, а нашей стране готовить все большую опасность инфляции. Он всего лишь один из себе подобных, которых не так уж мало, это правда, но он действовал как-то уж особо напористо. А у Хельмана совесть была чиста, ибо то, что он делал, было вполне законно. До того момента, когда случилась эта история с фунтом.

— А что с ним случилось? — спросил я.

— Килвуд предвидел, что произойдет в Англии. Он видел не только забастовки и безработицу, не только слабеющий фунт, он предчувствовал, что Англия, дабы достойно войти в Общий рынок, раньше или позже должна будет выпустить на свободу курс своей валюты. И вот тут-то и начинается безумие, ужасное безумие во всей этой истории.

— Каким же образом? — спросил я.

— А вот послушайте, — продолжал Кеслер. — Чтобы вы поняли, в чем суть дела, я вам сначала скажу, что Килвуду следовало бы сделать и что он в аналогичных случаях всегда делал, хорошо? — Я кивнул. — Итак, Килвуду следовало отозвать свои деньги в фунтах, возникшие от продажи долларов в Англии, перевести их Хельману и потребовать за них немецкие марки еще по старому, высокому курсу. И он получил бы их, так как Хельман еще до падения курса успел бы перевести фунты в Федеральный банк, так что ущерб нес не он, а наш главный банк, то есть мы все. Более того! Килвуд должен был бы еще до падения курса фунта заполучить через банк Хельмана кредиты в фунтах — и немалые.

— А как бы он мог это сделать? — спросил я.

— Любой, пользующийся доверием банка, может получить в банке кредит в фунтах, гульденах, долларах, вообще в любой валюте, — вмешался Фризе. — А ведь Килвуд определенно рассчитывал на падение курса фунта.

— И теперь они и впрямь отпустили курс, — лениво промямлил Бранденбург и стряхнул крошки с рубашки и брюк на ковер. — И курс в самом деле упал — говорят, на восемь процентов.

— Именно на восемь, — подтвердил Фризе.

— И что это означает? — спросил меня Кеслер.

Я уверенно ответил:

— Это означает, что Килвуд, заблаговременно обменявший свои фунты, не только избежал потерь — в противоположность множеству мелких и средних предпринимателей, — но что он прилично на этом заработал. Ибо если он теперь закупит в Англии на полученные им марки…

— Если бы стал закупать, — перебил меня Кеслер.

— Почему «бы»?

— Я же сказал вам, что тут произошло нечто непонятное, что в уме не укладывается. Однако выскажите свою мысль до конца, чтобы мы убедились, что вы все поняли.

— Ну, как же, — продолжал я, уже не так уверенно. — Ведь если Килвуд стал закупать в Англии на немецкие марки — например, у британской фирмы — своего поставщика комплектующих для «Куд», — то ему пришлось бы заплатить на восемь процентов меньше марок.

— Правильно.

— А кредиты в фунтах, которые он взял, при выплате дали бы ему еще восемь процентов!

— Тоже правильно, — похвалил меня светловолосый Кеслер. — А теперь слушайте внимательно, господин Лукас, ибо теперь я скажу нечто немыслимое, нечто до того фантастическое, чего никто из нас понять не может. Килвуд, как вы уже знаете, хоть и перевел фунты в банк Хельмана, где они были обменены по старому, более высокому курсу на марки, однако не взял через этот банк кредиты в фунтах, наоборот, он распорядился, чтобы банк Хельмана отдал эти кредиты в другие руки!

— Что-о-о? — переспросил я, совершенно сбитый с толку.

— Вы не ослышались. Он раздавал кредиты, вместо того, чтобы их брать.

— Но, — воскликнул я, — это же значит, что когда Хельману вернут взятые у него кредиты в фунтах, он получит на восемь процентов меньше!

— Верно, — подтвердил Фризе.

— Ничего не понимаю, — пробормотал я.

— Никто не понимает, — сказал Кеслер. — И это еще не все.

— Что еще?

— Банк Хельмана, купив у Килвуда фунты, не перевел их немедленно в Федеральный банк, а оставил их у себя!

— Оставил у себя?

— Так точно. — Кеслер кивнул.

— Но это означает, что Хельман после падения курса потерял еще восемь процентов на тех фунтах, которые у него оставались, — выдавил я и показался сам себе совершенным тупицей.

— Именно так, — подтвердил Фризе.

— Прелестно, скажи, а? — Густав продолжал чавкать.

Кеслер сказал:

— А знаете, какую сумму в фунтах Килвуд перевел в банк Хельмана или раздал через этот банк в виде кредитов?

— Какую же?

— Пятьсот миллионов немецких марок, — отчеканил Кеслер.

После этого в просторной комнате Бранденбурга долгое время стояла тишина, только дождь барабанил по стеклам, а я сидел и думал о том, как мне хотелось бы сейчас быть рядом с Анжелой. Но потом меня вновь охватил прежний охотничий азарт, знакомый мне больше десятка лет, и я почувствовал, что сердце у меня забилось быстрее. Такого крупного дела мне еще никогда не приходилось расследовать.

40

— Остальное рассказать проще простого, — сказал Кеслер, разглядывая свои красивые пальцы, которыми имел отвратительную привычку похрустывать. — Британская фирма — поставщик «Куда» обанкротилась, поскольку Килвуд так радикально подчистил ее резервы в фунтах, что фирма уже не могла выполнить свои обязательства по отношению к третьим лицам.

— Вы всерьез полагаете, что Килвуд разорил собственную фирму?

— Я так не полагаю, поскольку это мне пока не известно. Я не привык полагать, предпочитаю знать, господин Лукас. Эта фирма была «его» лишь частично. Он имел с ней дела. Таким или подобным образом наш приятель Килвуд разорил уже десятки более крупных фирм. И всегда покупал их потом при распродаже. Он любит такие эффектные номера. — Эта непревзойденная ищейка начинала действовать мне на нервы.

— А вдруг Хельман и Килвуд имели какой-то план? — спросил я.

— Какой именно? — иронично усмехнулся Кеслер.

— Не знаю.

— Мы тоже не знаем, — вставил Фризе.

— Итак, что же делать? — спросил я.

— А ничего, — выдавил Кеслер. — Ибо случилось нечто, чего никогда не было и чего никто из нас не может взять в толк. Хельман заключает сделки по кредитам, при которых должен понести убыток. Хельман оставляет у себя купленные у Килвуда фунты, вместо того, чтобы перевести их в Федеральный банк, из-за чего неизбежно еще раз несет убытки.

— Но на это способен только круглый идиот! — взорвался я. — Правда я мало что смыслю в этих делах, но все же понял, что банку Хельмана теперь, после падения курса, приходится нести двойные убытки.

— А Хельман не был идиотом. И помешанным тоже, — сказал Кеслер и опять хрустнул пальцами. — И тем не менее, сам обрек себя на гибель.

— Это чудовищно, — прошептал я. — Не могу этого понять.

— И никто из нас покамест не может. Это большая тайна, — сказал Фризе. — Если мы ее откроем, мы поставим все точки над i. Только вот — сможем ли мы когда-нибудь открыть эту тайну?

— Надо пытаться, — упрямо заявил Кеслер. — И действовать решительно. Доподлинно известно, что потерял на этой истории восемь процентов именно Хельман, а не Федеральный банк, то есть в конечном счете мы все. Восемь процентов от пятисот миллионов — это сорок миллионов немецких марок.

— Великий Боже, — вздохнул я.

— Великий Боже, — пророкотал и Бранденбург. — Даже сорок миллионов не могли бы свалить такой банкирский дом, как банк Хельмана.

— Это так, — подтвердил Кеслер. — Но пошли бы разговоры. Стали бы гадать, что да почему. Какие задние мысли были у Хельмана, почему он незамедлительно не обезопасил приобретенные фунты в Федеральном банке, почему он раздал фунты в кредит, вместо того, чтобы оставить их у себя? Наверняка у него были на то причины. Весьма и весьма таинственные. Но каковы бы они ни были — репутация его банка погибла. Исчез ореол банкира не только преуспевающего, но главное — сверхпорядочного. Во всяком случае, доподлинно известно: Хельман был в отчаянии. Это подтверждают многочисленные свидетели. Хельман летит в Канны, чтобы испросить помощи у Килвуда. Я нашел свидетеля этого разговора в Каннах. После обеда мы опять встретимся, и я объясню вам все детали. Теперь по воле наших начальников мы будем тесно сотрудничать.

— Да, Роберт, — подтвердил Бранденбург. — Руководство фирмы выразило такое желание.

— То-то он все время повторял эти слова — cover и coverage. Это значит «покрытие». Значит, это банковский термин, применяющийся в таких случаях. Хельман требует покрытия восьми процентов ущерба. Он просит, он умоляет — все напрасно. Никакого покрытия, — сказал я.

— Теперь вы понимаете, какую сенсацию произвела у нас ваша телеграмма? — спросил Фризе.

Я смущенно пробормотал:

— Значит, Килвуд. Килвуд довел Хельмана до гибели.

— Я этого не сказал, — Кеслер опять щелкнул костяшками пальцев. — Ведь мы не знаем, что на самом деле замышлял Хельман, и почему он не обратился в Федеральный банк. Во всяком случае, покрыть убытки Килвуд ему отказал. Может быть, у него как раз не было свободных денег, как ни невероятно это звучит. А, может, все его деньги были куда-то вложены. Может, он просто не хотел помочь Хельману. Совершенно очевидно, что и вокруг Хельмана много таинственного. Достаточно вспомнить о непонятной раздаче кредитов. Вполне возможно — возможно, говорю я, — что Хельман и Килвуд задумали провернуть совсем уж рискованное дельце, почем знать. Во всяком случае, дело не выгорело. Во всяком случае, Килвуд отказал Хельману в coverage, как вы говорите. У него могли быть на это свои причины — отвлечемся пока от чисто дружеского аспекта их отношений. Итак, никакого покрытия. После чего Хельман совсем теряет голову. Ему на ум приходит яхта. Чтобы не было похоже на самоубийство, он приглашает на борт яхты гостей. Он был опытным банкиром, и вполне мог подумать об этом. Теперь это становится похожим уже на убийство. И общество будет совершенно иначе реагировать, когда узнает, что банк Хельмана испытывает трудности. Когда узнает. Или же Килвуд срочно впрыснет деньги, и все пойдет своим ходом — официально наследницей будет Бриллиантовая Хильда, в действительности же, как мне думается, владельцем станет Килвуд. Мне кажется, он всегда хотел иметь свой собственный банк.

— Мне тоже так кажется, — ввернул Фризе.

— И мне, — сказал Бранденбург.

Он хрюкал, как свинья, потому что подавился. Потом выплюнул пригоршню попкорна на ладонь и выбросил в мусорную корзину.

— Значит, только Килвуд, — заметил я.

— Что вы хотите этим сказать? — уточнил Кеслер.

— Я хочу сказать: другие люди, приехавшие в Канны якобы для того, чтобы отпраздновать юбилей Хельмана, — эти другие миллиардеры не имеют никакого отношения к делу.

— У меня в отношении их нет ни малейшей зацепки, — сказал Кеслер.

— А они обязательно дали бы мне какой-то материал, если бы могли, — хотя бы для того, чтобы обелить себя. Я со всеми ними виделся. В том числе и с Килвудом, этим старым пьяницей.

— Он пьет?

— Как бездонная бочка. А напившись, становится сентиментальным. Классический пример. Когда трезвый — жесток, когда пьян в стельку, — жалостлив. Помните фильм с Чарли Чаплиным и миллионером?

Бранденбург сказал:

— Ну, Роберт, скажи сам — есть у меня чутье или нет? Ведь я же сразу тебе сказал, что это не убийство, а самоубийство! Теперь это, если угодно, можно считать самоубийством Хельмана и убийством Виаля. Так что платить страховку нужды нет.

— Но мы же еще не знаем наверняка, что все было именно так, — сказал я. — У нас в руках еще нет всех фактов, какие требует господин Кеслер. Нам они, кстати, тоже нужны.

— Для чего я послал тебя в Канны? — вдруг оглушительно взревел Бранденбург, так что все вздрогнули. — Черт тебя побери со всеми потрохами — так найди эти факты!

Финансисты переглянулись.

— Я делаю, что могу, Густав, — сказал я. — Я выслушал все, что изложил нам господин Кеслер. Это было весьма интересно. Но кое-что явно не вяжется.

— Например? — неожиданно резко спросил Кеслер.

— Ну, например, Хильда Хельман сказала мне, что это убийство — дело рук целого сообщества. Мол, это сделали они все, не уточняя, кто это «все».

— Послушайте, господин Лукас, — обратился ко мне Кеслер. — Вы же видели Бриллиантовую Хильду. Ей место в психушке. Она же помешанная.

— Вы в этом уверены? — спросил я. — Совершенно уверены?

— Что значит этот вопрос?

— Ну, французам, к примеру, мсье Лакроссу, она рассказала совсем другую версию. — Я достаточно долго выслушивал их умные речи. — Мне покуда не удалось поговорить с Килвудом и остальными. Признаю, что задача у меня несколько отличается от вашей, господин Кеслер. Но — как и вы — пока я не знаю всех фактов, я ни во что не верю.

— Это ваше право, — обиженно буркнул он.

— Мы будем рады, если вы продолжите ваше расследование, — примирительно сказал Фризе. — Мы просто хотим координировать наши действия, только и всего.

— Этого я тоже хочу, — сказал я. — Но все-таки, вот, например… То, что Виаля убили, прежде чем он успел закончить свою экспертизу, и что из лаборатории исчезли все обломки и осколки, указывает на то, что это было не самоубийство.

— Конечно, Хельман сделал это не один, — уперся Бранденбург. — Конечно, у него были помощники. Куда ты клонишь, Роберт?

— Кроме того, Килвуд тоже заинтересован в том, чтобы истина не выплыла наружу, — сказал Фризе.

— Чрезвычайно заинтересован, — добавил Кеслер.

— Следовательно, это будет не просто, — подвел итог Бранденбург с наигранным добродушием. — Сейчас два часа. Если мы хотим, чтобы нам дали чего-нибудь поесть, надо поторапливаться. После обеда продолжим. — Он поднялся, отфыркиваясь.

41

В этот день мы работали в конторе Густава до девяти часов вечера. Под конец уже нечем было дышать из-за табачного дыма. Кругом стояли бутылки пива, мы работали без пиджаков. На этот раз мы проработали во всех тонкостях и деталях финансово-техническую сторону дела — нет нужды излагать эту скучную материю. Честно говоря, после всех разговоров о валютах и финансовых махинациях у меня появилось ощущение, что я уже ничего не понимаю. Мы договорились, что я завтра же утром возвращаюсь в Канны и своими глазами погляжу, что за фрукт этот Джон Килвуд. Может быть, на самом деле все выгладит абсолютно не так, а может, я выясню что-то, чего Кеслер не обнаружил. Кеслер вылетел в тот же день, вечерним рейсом. Официально мы не знакомы, и если нужно будет что-то обсудить, придется по телефону договариваться о месте встречи.

— Я рад, что нам предстоит поработать вместе, — сказал Кеслер на прощанье и крепко пожал мне руку.

— Я тоже, — ответил я и был на самом деле рад, но в то же время почувствовал страшную усталость.

Приезжие из Бонна ушли.

Мы с Густавом остались сидеть в прокуренной комнате. Секретаршу он отпустил. Во всем огромном здании кроме нас находились только охранники.

— Вот, Роберт, дружище, каков, значит, мир, в котором мы живем, — начал Густав Бранденбург. — Сплошь лжецы, мошенники и воры — и миллионеры, и мультимиллиардеры, и продажные политики, и священники с их лживыми словами утешения и ватиканским банком за спиной, и короли, и императоры, и банкиры. Да и само государство, которое не карает за преступление, потому что и оно зарабатывает на этих махинациях, как и наша любимая фирма «Глобаль»: она определенно нагрела руки благодаря заранее полученной от меня информации, как и бедняки нагрели бы руки, только допусти, только дай им такую возможность. Это — единственное, что нас объединяет со всеми остальными. Мы все — обманщики.

— Мы?

— Ну да, мы, — подтвердил Густав, кряхтя переваливаясь в кресле с боку на бок, — я — потому что защищаю тебя, а ты — потому что знаешь, что я тебя защищу.

— О чем ты, собственно, говоришь?

— Обманщик, пожми руку обманщика, — провозгласил Густав. — Я предотвратил самое худшее. Я не дал им сразу отозвать тебя, что они собирались сделать. Я тоже обманул их и сказал, что доктор преувеличивает.

— Выражайся яснее, черт возьми!

— У меня лежит письменное распоряжение дирекции немедленно отстранить тебя от расследования этого дела и отправить в долгосрочный отпуск, чтобы ты мог основательно подлечиться. Доктор Бец представил свое заключение. Ты очень болен, Роберт.

— Я вообще не болен!

— Claudicato intermittens, — прочитал он, скосив глаза на какую-то бумажку. — Так написано. Доктор Бец — очень знающий врач.

— А я говорю тебе, что он ошибается! — завопил я, а сам думал об Анжеле, только об Анжеле, и вдруг почувствовал тянущую боль в левой ноге. Анжела! Мне необходимо вернуться к ней, пусть хоть пешком до Канн! И ничто меня не удержит, ничто и никто!

— Я не признаю решения дирекции, — сказал я. — Да ты и сам с ним не согласен. Был бы согласен, не стал бы тут целый день готовить меня к тому, что предстоит, а нашел бы мне замену и посадил уже другого сотрудника совещаться с Фризе и Кеслером.

Глазки его довольно блеснули. Свинья своего добилась.

— Верно. Я же сказал, мы оба тоже обманщики. Просто ты мне по-прежнему милее всех. И пусть ты даже сдохнешь на этой работе. Ты ведь и сам не против, я просто хотел услышать это от тебя. У тебя, наверное, есть на то причины. Меня это не касается, так мне даже спокойнее. Но если уж ты впрягаешься в это дело, то нужно решить еще один мелкий вопрос.

— Какой вопрос?

Он взглянул на меня, и мне почудилось нечто похожее на сочувствие в его взгляде. Но он засмеялся, и смех его был безжалостен.

— От тебя требуется немногое. Ты должен дать подписку, они этого требуют. Вот она. Мол, ты настаиваешь, чтобы тебе разрешили продолжить работу, хотя ты официально уведомлен и так далее. Ты будешь работать на свой страх и риск. Отныне что бы с тобой ни случилось — твое дело. Правда, «Глобаль» оставляет за собой право отозвать тебя, если сочтет необходимым. Например, если состояние твоего здоровья ухудшится или ты не сможешь работать как следует. Тогда тебе придется прибыть сюда. А пока — можешь работать, но не ожидай никакой дополнительной поддержки, если провалишься. Никаких ссуд, никаких льгот, ничего. Это — максимум, чего я смог добиться, обманщик. — Он выжидательно поглядел на меня. — Вот тут все написано. Ну как?

— Что — «как»? — огрызнулся я. Нога мне еще послужит, подумал я. Скорее уж хватит инфаркт. А нога меня не тревожит. Ну, даже если… А, все равно. И хватит. Мне нужно вернуться в Канны. Мне нужно вернуться к Анжеле. Это все, о чем я мог думать.

— Если что-то случится и ты погибнешь, твоя жена получит нормальную пенсию, положенную вдове служащего с большим стажем. Сам знаешь, какова она. Если что-то случится, но ты какое-то время останешься жив, получишь положенную тебе пенсию. — Большой души человек. — Ты, конечно, подпишешь эту бумагу?

— Дай сюда, — сказал я и подписал, не читая ни строчки. Просто боялся, что наткнусь там на некоторые слова. Например, на слово «смерть».

— За всем этим кроется бабенка, а? — Густав криво усмехнулся.

— С чего ты взял?

— Кеслер что-то такое намекнул, еще до твоего прихода. Меня не касается. Рад за тебя. Рад всей душой. Погуляй напоследок, Роберт, невезунчик ты мой. — Он почмокал губами, увидев мою подпись. — Все в наилучшем виде. Хорошенькое дельце предстоит, а? Добрый дядюшка Густав и его собачий нюх. Пошли, выпьем по одной?

— Я еще дома не был.

— Соскучился по Карин? — Он заржал.

— Соскучился по теплой ванне, — сухо ответил я.

— Ты стал чистюлей. С каких это пор?

— Знаешь, поцелуй меня в зад, — огрызнулся я.

— Ишь чего захотел. Купайся себе на здоровье. Только не вздумай отколоть номерок с Карин. Побереги себя для Канн. — Он протянул мне два конверта. — Твой авиабилет. «Люфтганза», из Лохаузена в десять утра. На этот раз через Франкфурт. В 13.50 будешь в Ницце. В другом конверте — дорожные чеки на тридцать тысяч. На первое время. Плата за информацию и прочие расходы. Точный отчет представишь, само собой. Ну, пока.

Он протянул мне вялую розовую руку с отчетливой полоской грязи под ногтями.

— Ты еще не уходишь?

— Я бы ушел, коли ты согласился бы со мной выпить, — сказал Густав. — А так — еще посижу малость. Много работы. Здесь, наверное, и переночую.

— Тогда я сперва проветрил бы, — сказал я.

— Так и сделаю. А когда пальцы у тебя на ногах посинеют, позвони мне, ладно? — сказал на прощанье мой шеф Густав Бранденбург.

42

Я пошел пешком домой. Дождь уже кончился, но было ветрено. Дорожную сумку я оставил в аэропорте. После многих часов в прокуренной комнате я наконец дышал свежим воздухом. Проходя мимо какого-то бара, я завернул туда, заказал рюмку коньяку и попросил разрешения позвонить за границу. Я набрал номер в Каннах, и Анжела опять тотчас взяла трубку.

— Я уже так давно жду! — сказала она. — Слава Богу. Ничего не случилось?

— Да что могло случиться? — ответил я вопросом на вопрос, а сам грустно подумал, что дела мои, видимо, и впрямь плохи, раз они потребовали от меня такую подписку. Очевидно, доктор Бец написал про меня всякие ужасы.

— Не знаю. Всегда может что-нибудь случиться. Когда вы вернетесь?

— Завтра в 13.50 рейсом «Люфтганзы» прилетаю в Ниццу. Я так рад, что мы скоро увидимся, Анжела!

— Я тоже, Роберт. Я заеду за вами в аэропорт.

— Замечательно.

Она еще что-то спросила, я односложно ответил.

— Спокойной ночи, Роберт. Я… я очень рада.

— Я тоже, Анжела, я тоже.

— Храни вас Бог.

«Почему она именно сейчас сказала эти слова?», — печально подумал я и сказал:

— Пусть Он и вас хранит, Анжела. Спокойной ночи.

Я положил трубку, расплатился, выпил свой коньяк и зашагал дальше сквозь тьму и ветер, направляясь домой. В аптеке, куда я частенько заходил, я увидел свет. У стеклянной двери стоял какой-то мужчина. Нанита как раз протягивала ему лекарство в окошечко в двери. Нанита, очевидно, дежурила ночью. Она узнала меня и помахала рукой. Я подошел. Мужчина, взявший лекарство, исчез.

— Я думала, вы в отъезде, — сказала Нанита сквозь окошечко.

— А я и был. Ненадолго сейчас приехал. Завтра утром опять улетаю.

— Тогда вы еще ничего не знаете?

— Чего?

— Фрау Правос умерла.

— Кто умер?

— Фрау Правос. Помните, та старушка, что так хотела получить комнатку в этом приюте для престарелых.

— Да, теперь вспомнил. Так она умерла?

— Написано сегодня в газете «Бильд ам Зоннтаг».

— От чего она умерла?

— Вскрыла себе вены.

— Что-о-о?

— Да, вскрыла вены. Оставила записку. Совсем коротенькую. «Нет больше места в этом мире для старых, бедных и больных». Эти слова взяты для заголовка в газете.

Маленькая комнатка в «Луизенхое».

И старая фрау Правос покончила с собой.

Сорок миллионов марок.

И банкир Хельман покончил с собой.

Покончил ли?

Все считали, что это так. И я должен был это доказать.

— Это так грустно, — сказала Нанита.

43

— Я ждала тебя к ужину целых четыре часа, — сказала моя жена Карин. На ней был серый халатик. Дома она всегда носила халатики. Волосы ее не были уложены и никакого макияжа на лице не было видно. — Потом взяла и поела. Если ты голоден, могу тебе что-нибудь подогреть…

— Я не голоден.

— Ты мог бы и позвонить.

— Был слишком занят, — сказал я и прошелся по нашей гостиной, разглядывая мои книги, сицилийскую лошадку, моих слоников и витринку с мелкими резными украшениями — все те вещи, которые я привез из поездок по всему миру; а сам все время ощущал анжелиного слоника в кармане. Мне казалось, что я отсутствовал здесь годы. Все было таким чужим, и ничто здесь уже не говорило ничего моему сердцу. Я подошел к стенному бару и налил себе большой бокал виски.

— Выпьешь со мной?

— Нет, — сказала Карин. — На тебе новый костюм. И новые туфли. И новый галстук.

— В Каннах очень жарко. Пришлось купить все новое.

— Разумеется, — заметила она. — Галстук просто прелестен. И подходит к костюму. Сам выбирал?

— Да, — сказал я.

— Разумеется, — сказала она. — И когда улетаешь?

— Завтра. Я вызову такси. Так что ты можешь спокойно спать. У меня ранний рейс. Я сам вскипячу себе чай, а попрощаться с тобой могу и сегодня.

— По мне, так можешь вообще со мной не прощаться, — сказала Карин. — Как ее зовут?

— Кого?

— Кого? Кого? — Она передразнила меня. — Я же не идиотка! Такой галстук ты никогда бы сам не выбрал! И костюм! И туфли! Знаю я твой пошлый вкус!

— Никого у меня там нет, — твердо сказал я. — Я все сам выбрал.

А мысленно говорил себе: «Подло все то, что ты делаешь, старина. Что значит «подло»? А вот что: через два года тебе стукнет полсотни. И ты нездоров. Более того: серьезно болен, старик. Claudicatio intermittens. Придется с этим смириться. Тяжко, но придется. Временная хромота. Сколько еще продлится, пока тебе не отнимут ногу? И ты станешь инвалидом. Сердце у тебя тоже барахлит. И Карин будет за тобой ухаживать. У тебя очень мало времени, дружище, совсем мало. So little time, my friend. Всю свою жизнь ты только и делал, что вкалывал. А теперь, внезапно, ты узнал, что такое любовь. Впервые в жизни действительно любишь. Впервые в жизни действительно счастлив. Каждый имеет право на счастье. Да, говорю я сам себе, конечно имеет — но счастье за счет других? Счастье за счет Карин?»

— Давай не будем ссориться, — сказал я ей. — Те несколько часов, что я пробуду здесь.

— А тебя на самом деле здесь нет, — возразила она. — На самом деле ты у нее, у этой другой женщины.

— Я же сказал, никакой другой женщины кет.

— Говори, что хочешь, — ответила Карин. — Я иду спать. И в самом деле — не буди меня утром. Я плохо сплю. И принимаю снотворное. — Она больше не взглянула на меня и направилась в ванную.

Я уселся перед телевизором и думал о четырех аппаратах в квартире Анжелы, смотрел какую-то комедию и не понимал того, что видел. Около одиннадцати я пошел в ванную. В спальне Карин было темно. Оттуда не доносилось ни звука. Либо она очень крепко спала, либо еще не заснула. Я долго лежал в горячей воде. И пристально разглядывал пальцы на ногах. На левой они были совершенно нормальные, никакой синевы. Я не стал вытираться, голый и мокрый лег в постель и поставил будильник на семь часов. Стоило мне выключить свет, как я тут же заснул.

Когда будильник зазвонил, я проснулся свежим, приготовил чай и прочел статью в утренней газете, сообщавшую о загадочном взрыве на яхте и гибели Хельмана. Последняя страница газеты была сплошь заполнена объявлениями о его смерти. Самое большое было подписано Хильдой, оплакивающей кончину любимого, незабвенного брата. Другие объявления поместили его банкирский дом, Промышленная и Торговая палаты и несколько компаний, в правление которых входил Хельман, в том числе две коммунально-бытовые. Конечно, сенсацией дня все еще было освобождение курса английского фунта и ожидаемое снижение его на восемь процентов.

Я оделся и вызвал такси. Послушав у двери Карин, я убедился, что она тихонько и равномерно похрапывает. Я вышел из квартиры, осторожно запер за собой дверь и поехал вниз на лифте.

Ветер разметал тучи. Было солнечно и прохладно.

Подъехало такси.

— В аэропорт, — сказал я.

— Наконец-то погода прояснилась! — заметил шофер.

Он очень быстро промчался по городу и выехал за его пределы. Дюссельдорф, который я так хорошо знал, вдруг показался мне совершенно чужим, словно я никогда здесь и не жил. Сердце мое пело, каждая жилочка в моем теле радостно вибрировала в ожидании встречи с Анжелой. Жизнь, заполненная работой и мучениями. Через два года пятьдесят. Уже сам поставил на себе крест. А теперь… А теперь… Казалось, я еду к воротам рая.

Лишь на минуту у меня сжалось сердце. На память пришли те четыре фразы, которыми мы с Анжелой обменялись по телефону накануне вечером, всего четыре фразы. Они вдруг так навалились на меня, что я усилием воли заставил себя больше о них не думать.

Анжела спросила меня:

— Роберт, вы женаты?

Я ответил:

— Нет, я не женат.

— Это замечательно, — ответила Анжела.

— Да, — сказал я, — не правда ли?