Отвоёванная весна

В огненном кольце

Черная сентябрьская ночь полыхала заревами. Кроваво пламенели низко нависшие тучи впереди, на востоке. Совсем близко позади нас лизали темное небо языки пожаров. Яркие всполохи рвали мрак справа и слева. И отовсюду доносился грохот - то слабый, как отдаленный гром, то совсем близкий - можно было различить отдельные выстрелы орудий и пулеметов.

- В огненном кольце, - проговорил капитан Рева.

Мы стояли с ним на высоком камне посреди реки и следили, как вброд переправлялись бойцы. Некоторые - вдвоем или вчетвером - осторожно несли на плечах носилки с ранеными.

Мы ослабели, выдохлись. Надо вывести людей в лес, дать им отдохнуть, в надежных руках оставить раненых...

Переправа подходила к концу. Уже последний боец скрылся в прибрежных камышах. Мы спустились с камня в холодную осеннюю воду. Дружеские руки втащили нас на крутой берег.

Намокшая шинель была непомерно тяжелой. Усталость сковывала тело: свинцом наливались ноги, смыкались веки.

Наткнулся на группу бойцов. Голые, под дождем они выжимали промокшую одежду.

- Быстрей одеваться! На месте не стоять! - приказываю им.

Подошел исполняющий обязанности начальника штаба батальона капитан Феденко.

- Товарищ комиссар! Налицо сто двадцать бойцов, из них двадцать семь раненых. Связь с Березанью и комбатом пока не установлена. - Потом тихо добавил: - Патронов в обрез.

Я подсчитал в уме: у комбата восемьдесят семь человек, - значит, всего двести семь.

- Как Островский?

- Плох.

Отдаю распоряжение людей вывести в лес, выставить дозоры, послать разведку в Березань. Медленно шли бойцы, один за другим исчезая за деревьями. Я впервые видел их такими. Усталые, измотанные, потерявшие прежнюю выправку, они брели нестройной толпой.

А Рева шутил:

- Гляди, комиссар, як славно хлопцы идут, ну прямо курортники с пляжа...

Напрасно шутит капитан. Он не видел этих ребят в бою.

А я видел, как дрались они под Киевом, как десять дней бились в арьергардных боях, сдерживая врага, разрушая за собой мосты. Мы знали, что все больше отстаем от своих войск. Но таков был приказ: сражаться до последней возможности.

Очевидно, почувствовав, как неуместна его ирония, Рева мягко сказал:

- Ну пошли, комиссар, к хлопцам.

Павел Федорович Рева присоединился к нашему батальону несколько дней назад, вскоре после того, как наши оставили Киев. Обрадовался:

- Вот и добре. С вами доберусь до своей части, товарищ комиссар. Не журитесь: пассажир я не тяжелый - транзитный, с пересадкой.

О себе капитан докладывал отрывисто и кратко, словно анкету заполнял:

- Родился в Донбассе, в Сталино. Учился в Харькове. Работал на Днепропетровщине, в Широковской МТС инженером-механиком. Воевал на Киевщине... - Тут Рева замолчал, смущенно улыбнулся и добавил: - Це, товарищ комиссар, дуже громко сказано - воевал. Якой из меня вояка...

В армию его призвали два месяца назад и поручили руководить автомобильной ротой. Он так и сказал: «руководить». Очевидно, понятие «командир» никак не соответствовало его представлению о самом себе.

Вначале все шло благополучно. Рева вывел свою колонну из Киева, без потерь переправился на левый берег Днепра. Но в Борисполе обнаружил, что нет машины с запасными частями. Никому не докладывая, очертя голову ринулся обратно. В Киев не пробился, отстал от своей дивизии и, тщетно проискав ее сутки, пристал к нам.

Был Рева человеком сугубо штатским - шинель висела на нем мешком, вечно нараспашку, пилотка держалась на макушке. Жил надеждой, что если не сегодня, то уж во всяком случае завтра он с нашим батальоном непременно пробьется через линию фронта и найдет свою дивизию...

- Товарищ комиссар, увидишь комбата, напомни ему, чтобы приказом зачислил меня в батальон. Пусть хоть временно. А то в беспризорных хожу. Це не гоже...

Проверив караулы, ложусь под сосной. Просыпаюсь оттого, что по спине ползут холодные струйки дождя.

Только что перевалило за полдень, а в лесу тихо и сумрачно. По небу бегут серые рваные тучи. С ветвей падают тяжелые капли, глухо ударяются о плащ-палатку и мелкой водяной пылью покрывают лицо. Ну прямо как в родном Ижевске в глухую осеннюю пору. За десять лет моей жизни на Украине впервые здесь такая ранняя осень.

Просыпается Рева и начинает возиться с сырыми ветками. Рядом шевелится плащ-палатка. Из-под нее высовывается помятое лицо сержанта Ларионова. Он неторопливо оглядывается вокруг и снова завертывается в плащ-палатку.

Рева нагибается над кучкой наломанных веток. Тонкой струйкой вьется серый дымок. Уже язычки пламени бегут по подсохшим ветвям. Огонь разгорается все ярче, и вокруг разносится запах горящей влажной хвои.

- Кто костер разжег? А ну, быстро туши! - гремит рядом голос Феденко. - Ты, Рева? Что это тебе? Табор? Тракторная бригада?

- Ни, якой табор, - спокойно отвечает Рева. - Це забота о человеке, товарищ Феденко.

Пожалуй, прав Рева: надо дать людям погреться, просушить одежду.

- Товарищ капитан, костер разожгли с моего разрешения, - замечаю я.

- Вы разве не спите? - и Феденко быстро подходит ко мне. - От комбата начхоз Козеницкий пришел с колхозниками. Ждут вас на заставе. Наши в Березани.

Выхожу на опушку.

- Откуда, хозяева? - спрашиваю двух мужчин, что сидят с Козеницким.

Чуть поодаль на старом пне примостилась закутанная в платок молодая женщина.

- Были хозяева, а теперь не знаем, кем будем, - отвечает тот, который помоложе.

Ни одна морщина не бороздит его смуглое продолговатое лицо, обрамленное молодой бородкой, - он явно только что начал отращивать ее, но взгляд серых глаз не по возрасту суров.

Меня настораживает этот ответ. Кто он? Почему не в армии? Что помешало эвакуироваться? Можем ли мы вручить ему судьбу наших раненых?

Второй мужчина значительно старше: ему, пожалуй, уже давно перевалило за пятьдесят. В руках большая связка веревок.

- Это зачем, отец? - недоумеваю я.

- Как зачем? - и в глазах чуть хитроватая улыбка. - Спросят, неровен час, - куда идешь? Попробуй-ка с пустыми руками ответ держать. А вот соломки прихватим вязку-другую - оно вроде и поспокойнее.

- Ой, деда, много же тебе придется соломы перетаскать! - неожиданно вырывается у молодой женщины, сидящей на пне, и в голосе ее столько непосредственной искренности и добродушной иронии, что невозможно удержаться от улыбки.

- Товарищ комбат приказал мне остаться здесь, - доверительно докладывает Козеницкий.

Значит, комбат уже говорил с ними, проверил их.

- Толково приказано, - рассудительно замечает старик. - Они, видать, с опытом, - и он кивает головой в сторону Козеницкого. - А по теперешнему положению такие нам вот как нужны. Прямо сказать - до зарезу.

Он, видно, наблюдателен, этот старик: Козеницкий действительно подпольщик гражданской войны.

Договариваемся, что сегодня же ночью они распределят наших раненых по верным людям из окрестных сел.

- Только с медицинским персоналом у нас небогато: в армию все ушли, - замечает мужчина с бородкой.

- Оставим вам медсестру, Наташу Строгову, - и я показываю на стоящую поодаль нашу общую любимицу Наталку. - Не смотрите, что молода: лучшая в санбате, в боях проверена.

- Вот и хорошо, - радостно подхватывает женщина, сидящая на пне. - Будешь у меня жить, Наташа. За материну племянницу. Вместе фашистов бить будем.

- Погодите, погодите, товарищи. Видать, вы уже успели своим подпольем обзавестись? - спрашиваю в лоб.

Старик отвечает не сразу. Неторопливо разбирая связку веревок, медленно говорит:

- Как тебе сказать... Суди сам. Десять с лишним лет в нашем колхозе партийная ячейка работала. Корнями народ с Коммунистической партией сросся. Не оторвешь нас от нее…

- Что же надумали?

- Как все, так и мы... Когда Гитлер еще к Киеву подходил, в нашей ячейке людей собирали и рассказывали, что народ на Правобережье делает под фашистами. Думаю, не отстанем от других: слово партии и для нас закон...

- Не знаешь, где фронт, отец?

- Фронт? - помрачнев, переспрашивает он. - Фронта близко нет, сынок. Люди говорят, две недели назад наши Полтаву отдали.

Как тяжелые камни падают его слова: вот уже два дня мы слышим одно и то же. Значит - правда...

- Ну, спасибо за помощь. Помните, оставляем вам самое дорогое, - и мы крепко жмем друг другу руки.

Возвращаюсь в лагерь. Костер уже пылает. Вокруг него бойцы, командиры, политруки. Заметив меня, вскакивают, привычным жестом оправляя шинели. Будто не было тяжелых боев, ночного перехода через болото, нестройной толпы, входившей в лес... Нет, они все те же - старые боевые друзья кадровики!

Сержант Ларионов стоит у костра и осторожно держит небольшую серую книжечку.

- Что это ты делаешь, Ларионов?

- Сушу комсомольский билет, товарищ комиссар. - В голосе сержанта смущение и досада. - Вот башку спас, а билет не сберег, дурья голова...

Отвожу Реву в сторону, садимся на поваленное дерево.

- Павел Федорович, Козеницкий остается с ранеными... Может, примешь его хозяйство? - предлагаю я.

- Начхозом быть?.. Ни! - решительно заявляет Рева. - Хозяйствовать и после войны успею... Ни, ни! - упрямо повторяет он. - Слухай, комиссар, - и Рева, волнуясь, начинает рассказывать свою биографию.

Вначале мне кажется - она ничего общего не имеет с темой нашего разговора, тем более, что основное мне уже известно.

...Рос Рева с раннего детства без родителей. Стал инженером. МТС, в которой работал, держала первое место в Днепропетровской области. Перед войной он уже депутат областного Совета трудящихся...

Капитан нервно потирает ладонью высокий лоб, потом, помолчав, продолжает, и только тут я начинаю понимать его мысль.

- Дивись, комиссар, як погано получилось. До войны вроде человек человеком. А попал на войну - и вот. Якого дурня свалял. Черт знает что... Скажи, как меня сейчас в дивизии считают? В плену? Дезертиром? Без вести пропавшим?.. Да ведь такое мне даже дети родные не простят, не то что парторганизация! Розумиешь? - Рева торопится, словно боится не успеть сказать всего, что его волнует. - Вот и прошу зачислить меня в батальон. Только не на хозяйственную работу. На боевую. На передний край. Чтобы в боях вытрусить дурость свою. Чтобы и здесь никто не смел сказать - Павел Рева в хвосте тянется...

- Какое же назначение ты бы хотел?

- Какое?

В глазах Павла мелькает растерянность, быть может, боязнь высказать затаенное желание и получить отказ. Но только на мгновение.

- Вот якое... Политрук Топоров ранен... На его место.

Рева встает, снимает пилотку и проводит рукой по редким белокурым волосам - так усталый человек стирает пот после тяжелой работы.

Не сразу отвечаю Реве - надо подумать, но капитан, очевидно, не в силах ждать.

- Верь, комиссар: трусом меня не увидишь... Детям моим, избирателям моим стыдно за Павла Реву не будет... Клянусь!..

- Хорошо. Передай начштаба Феденко мое распоряжение о твоем назначении. Он скажет, что делать дальше.

Рева, быстрым движением надев пилотку, вытягивается:

- Есть, передать начштаба Феденко!

Проводив Реву, разворачиваю карту и снова изучаю маршрут на Яготинскую дамбу.

Тревожит отсутствие комбата. Еще вчера на хуторе мы договорились, что он возьмет роту, раньше меня перейдет Трубеж, ночью выведет из строя железнодорожную станцию у Большой Березани и, захватив с собой верных людей, которым можно было бы поручить раненых, утром придет сюда, в лес, чтобы ночью вместе выйти на Яготин.

Порывисто, как всегда, подходит доктор Ивашина. Красные от бессонницы глаза ввалились, щеки серые, землистые: последние дни для него были особенно тяжелы.

- Майор Островский умер, товарищ комиссар. Бумаги остались. Вот они, в сумке. Просил вам передать.

Еще вчера я понял, что Гриша Островский обречен: тяжелая рваная рана в животе. Его несли на руках через овраги, болота. И все же не верится, что не услышу его голоса, не увижу до удивления ясных Гришиных глаз...

Раскрываю сумку. В ней карта и обычная ученическая тетрадь, залитые кровью. Листы тетради слиплись. Бурые пятна мешают читать.

«19 сентября. - Последний раз смотрю на Киев с левого берега. Как он хорош, как он дорог мне! Почти два месяца мы обороняли его... До свидания, Киев! Мы вернемся. Непременно.

20 сентября. - Днепр принял в свои воды пролеты последнего моста. Дым закрыл холмы Печерской лавры. До сих пор не верится, что это сделали мы, своими руками... Светает. Только что получили новое задание. Трудное...

22 сентября. - Задание выполнено. Батальон отрезан. Идем на прорыв.

27 сентября. - Бои, бои, бои. Они хотят нас раздавить - мы огрызаемся, сами нападаем и бьем. Здорово бьем!.. Сегодня говорил с комиссаром. Он уверен, что выйдем из кольца. Мы пробьемся! Мы...»

Дальше разобрать не могу.

Последняя запись в дневнике датирована сегодняшним числом и написана другим, круглым ученическим почерком:

«Майор Островский умер 29 сент. 1941 г. Медсестра Н. Строганова».

Раскрываю карту. На ней Гриша нанес боевой путь нашего батальона.

Вот оборона на реке Ирпень. Ликвидация прорыва вражеской части у Сталинки. Разгром фашистской группы в Голосеевском лесу. Обведенные пунктиром условные знаки: здесь мы уничтожили вражеские танки. Красные кружки с красными треугольниками внутри: здесь мы взрывали мосты и железнодорожные станции. И весь путь на карте - от Киева до Барышевки - залит кровью.

Подходят бойцы. Из-за моего плеча они внимательно рассматривают карту. Складываю ее и оборачиваюсь. Они вытягиваются, будто ждут приказаний. Ладони Ларионова крепко сжаты в кулаки...

- Товарищ комиссар!

Передо мной связной от комбата.

- Фашисты идут на Березань. Товарищ комбат приказал раненых оставить в лесу и быстро выступать в село...

Еще в лесу мы услышали перестрелку.

Ускоренным маршем выходим на опушку. Перед нами вдоль заболоченной балки тянется с запада на восток длинная, широкая главная улица Березани. Вторая, короткая и узкая, отходит, от середины села на север, к Жуковке, и обрывается у небольшого мостика, перекинутого то ли через болотце, то ли через ручеек.

В бинокль отчетливо видно, как с запада, со стороны Барышевки, в Березань втягивается фашистская часть. На восточной окраине села, у железнодорожной станции идет бой.

Попадаем на песчаный пустырь, изрезанный глубокими бороздами, очевидно, подготовленный к сосновой посадке. Голо и пусто - здесь даже бурьян не растет. И тотчас же на нас обрушиваются жестокие пулеметные очереди.

Прижимаемся к сырой холодной земле. Успеваю заметить: пулеметы бьют справа, с двух ветряков, стоящих неподалеку.

Заговорили пулеметы и со стороны дороги, по которой движется вражеская колонна. С воем рвутся мины, взметая перед нами песок. Не смолкая, протяжно свистят пули. Огонь нарастает, и кажется - песок вокруг вздыбился от разрывов, ожил и обрушился на нас.

Рядом раздается хриплый прерывистый голос Ревы:

- Товарищ комиссар, разреши атаковать ветряки, будь они неладны.

- Действуй, и за нами - в село.

Потом приказываю Скорбовскому выбить противника из Березани.

Поднимаемся, когда Рева с группой бойцов бросается к ветрякам.

- Вперед! За Родину!

Как эхо, подхватывают солдаты:

- За Родину! Ура!

Гремит боевой клич, и словно вокруг уже нет ничего - ни воя мин, ни пулеметных очередей, ни вздыбленной земли, - только эти любимые, гордые, победные слова.

Мускулы напряглись, и даже не зрением, не слухом, не разумом - всем существом своим обостренно улавливаю малейшее биение боя.

Враг, очевидно, не ждал нашей атаки. Он нервничает. Мины падают вразброс - то справа, то слева от нас. Пулемет на правом ветряке захлебнулся и замер. Это Рева снял его...

Село все ближе. Меня перегоняет боец Абдурахманов. На мгновение мелькает его продолговатое лицо - он кричит что-то резкое и злое.

Фашисты приходят в себя. Их мины уже ложатся точнее. Бьют вражеские автоматы с окраинных усадеб Березани. Замолчавший было пулемет на ветряке снова ожил.

Заговорил наш «максим». К нему подключаются два ручных пулемета. Скорбовский неудержимо приближается к селу. Слышу, как он передает команду:

- Беречь патроны! Штыком, гранатой гадов!..

Неожиданно впереди вспыхивают березанские хаты - одна, вторая, третья. Это фашисты пытаются прикрыться от нас стеной пожара. Но Скорбовский уже зацепился за первые дома. Сейчас мы ворвемся в село и соединимся с комбатом.

Нет, это, оказывается, не так просто: пожар охватил уже полсела, и огонь преграждает нам путь. Стрельба медленно стихает - слышатся только отрывистые одиночные выстрелы. Мы окапываемся....

Вражеский залп. Это фашисты бьют со стороны дороги на Барышевку: к ним, видно, снова подошло подкрепление.

Рядом рвется мина. Еще... Еще... Полчаса под таким огнем, и от нас ничего не останется...

Но что это?

Справа вдруг ярко вспыхнули ветряки. Растянувшись цепочкой, бежит к нам группа Ревы. Бежит по ровному - без единого кустика - лугу. Вокруг нее - минные разрывы.

- Скорей, Рева! Скорей! - кажется, я кричу это во весь голос.

А там, где бьется комбат, бой отдаляется, - очевидно, и комбату приходится туго...

Подбегает Рева. Глаза яркие, сияющие.

- Сняли! К чертовой матери сняли!

- Рева, бери взвод, - приказываю я. - Ползи балкой в обход. Врывайся в село с запада. Перерезай дорогу на Барышевку. Чтобы ни одни фашист не прошел оттуда в Березань... И больше шума. Больше шума, Рева. Быстро!

Перехожу ближе к Скорбовскому. Мой КП на бугорке, у самого края глинистого оврага. Тут же небольшая корявая ива зацепилась за откос, и ее переплетенные корни висят над обрывом.

Уже вечер, но вокруг светло как днем - от пожара. Вокруг по-прежнему рвутся мины.

Фашисты сосредоточиваются на колхозном дворе. Огонь их минометов перенесен дальше: мины пролетают над головой. Сейчас противник пойдет в атаку на Скорбовского.

Начинается перебежка. Одна вражеская цепь... вторая... третья...

Скорбовский молчит.

Фашисты все ближе. Они уже поднимаются во весь рост. Они наглеют...

Скорбовский молчит.

- Огонь, Скорбовский!

Он не слышит, не понимает, не хочет понимать? Что с ним? Растерялся? Сейчас сомнут его... Он с ума сошел!..

И Рева пропал...

Фашисты рядом со Скорбовским. Первую цепь отделяют от него метров двадцать - не больше.

Конец...

Вдруг бьет наш залп, за ним несется громовое «ура» - и воздух словно раскалывается над головой.

Передние фашистские цепи падают как подкошенные. Задние в нерешительности мнутся на месте.

Снова залп. Снова «ура». Фашисты бегут. Их хлещут в спины короткими пулеметными очередями. Высокий, толстый фашистский офицер пытается сдержать бегущих, но солдат и офицера укладывает на землю наш пулемет...

Наступает тишина.

- Шпана! - раздается впереди спокойный голос Скорбовского. - А еще в атаку лезут.

Молодец Скорбовский! Впервые я видел такую редкую выдержку...

В западной части села, у дороги на Барышевку, вспыхивает перестрелка. Это Рева наконец зашумел. Хорошо!

- Товарищ комиссар!

Это прибыл связной от комбата: весь в глине, глаза красные, на левой щеке кровоточащая царапина.

- Товарищ комиссар! Немцы жмут. Комбат приказывает отходить. Сбор около Жуковки.

- Где комбат?

- Прошел станцию.

Бой на станции действительно затих. Комбату, очевидно, помогли наши атаки, и ему удалось оторваться от противника.

Оглядываюсь назад. Густая фашистская цепь широкой дугой охватывает нас с севера и северо-востока, отрезая пути назад и к станции. Впереди, на юге, - горящее село, занятое фашистами.

На западе - Рева. Он почти рядом, но между нами пылающие дома и на усадьбах вражеские автоматчики.

Сейчас ни к Реве, ни к комбату не пробиться.

Снова обстрел. Враг бьет упорно, методически: перелет, недолет, перелет, недолет. Вилка сужается...

Рвется снаряд. С глыбой земли падаю в овраг.

С трудом выкарабкиваюсь из-под тяжелой липкой глины. Взбираюсь по крутому скользкому откосу. На самом краю обрыва исковерканная снарядом, вырванная с корнем ива.

А рядом с ней Ларионов и Абдурахманов. Как они попали сюда? Ведь они были с Ревой...

- Захватили штаб, - докладывает Ларионов. - Перебили фашистских офицеров. Нас взяли в кольцо и держат. Ни туда, ни сюда...

- Как же проскочили?

- Ползком... Трех «кукушек» по дороге сняли. Гады, на усадьбах в картофеле сидят. Все огороды заняли. К атаке, видать, готовятся... Товарищ капитан помощи просит.

Значит, и Рева окружен. Остается одно: ждать ночи, чтобы пробиться к Реве и с боем выходить из села.

Но фашисты не дают ждать.

Опять огонь, опять атака.

Стонут раненые. А время, кажется, остановилось, и никогда не кончится этот страшный бесконечный день.

- Слушай команду!

Рывок. Воют фашистские мины, бьют в упор немецкие пулеметы...

Нет, не прорвать этой огненной завесы, не соединиться с Ревой...

Вдруг огонь стихает, В непривычной тишине возникает шум моторов. Неужели немцы решили бросить против нас танки?..

Что ж, остается только подороже отдать свою жизнь.

- Гранаты!

Шум моторов все ближе...

Неожиданно в перерыве между очередями издалека доносится песня. Кажется, я слышу «Интернационал».

- Товарищ комиссар!

Лежащий рядом Ларионов крепко сжимает мою руку. Он поднял голову, он смотрит на улицу, и глаза его широко раскрыты.

Значит, и ему почудилось?..

Все яснее шум моторов, все резче пулеметные очереди, - и уже громко и победно гремит над Березанью:

Это есть наш последний.

И решительный бой!..

По улице к нам мчится немецкая бронемашина. За ней грузовик. В кузове - люди в серых шинелях. Кто-то припал к зенитному пулемету. Очереди хлещут по хатам, огородам, бегущим фашистам.

Мы бросаемся навстречу машинам и подхватываем боевой гимн...

- А я шо казав?! - раздается торжествующий голос Ревы. Он в кабине грузовика. Пилотка, как обычно, на затылке, шинель нараспашку. - Не идут на пулемет! Драпают!

Заметив меня, рапортует, но лицо по-прежнему сияет:

- Задание выполнил, товарищ комиссар. На трофейных вырвался... Яки будут новые приказания?

- На Жуковку, Рева! На прорыв!

- Есть на прорыв!.. А ну, землячки, держись крепче: больше газу - меньше ям!

Взревели моторы. Снова грянул «Интернационал». С винтовками наперевес бойцы бросаются вслед за машинами...

Помню только эту победную песню, сухой треск пулеметов на Ревиной машине, несмолкающее «ура», тяжелый топот ног, тарахтенье досок настила на мостике, бледное лицо фашистского солдата, через перила навзничь падающего в болото...

Пробились!

Прошло три дня - три тяжелых дня...

Сейчас мне ясно: многие наши неудачи - результат моей неопытности. Я не знал местности, я, оказывается, еще не научился ходить по вражеским тылам: почему-то упорно держался больших дорог, упрямо тянулся к селам. Это приводило к неизбежным стычкам, к потере людей, растрате времени.

Попытка прорваться на Яготинскую гать нам дорого обошлась. Под Сгуровкой нас ждала ловушка. Пробиться к мосту на Быков не удалось. Комбат пропал, словно сквозь землю провалился. Исчезла последняя надежда найти его. Нас осталось тридцать один человек...

Помню звездную ночь на 2 октября. Сижу у брошенного полуразрушенного комбайна. Передо мной по еле приметной проселочной дороге цепочкой проходят солдаты.

К рассвету мы располагаемся на дневку в нескошенном просе.

Лежим в небольшой лощинке. Неподалеку на холмике разместился наш дозор. Спать не хочется, но и разговор как-то не вяжется.

- Товарищ капитан! Думаю, думаю - не понимаю: как вы тогда в Березани на машинах вырвались? - спрашивает Абдурахманов.

- Ну вот, собрался спустя лето по малину, - добродушно ворчит Рева. - Яку старину вспомнил.

- Чего тут не понимать? - строго выговаривает своему закадычному другу-приятелю сержант Ларионов. - Завели моторы, сели, поехали - вот и все... А ты лучше, чем товарищу капитану спать мешать, свою шинель почисти, а то ходишь, как поросенок замурзанный.

То ли скучно Реве, то ли приятно еще раз вспомнить свои березанские дела, но, помолчав, он все-таки начинает:

- Так це ж не моя идея. Це Красицкий придумал... Помнишь, землячок, накрыли мы с тобой фашистский штаб? Хорошо накрыли - слов нет. Вижу, во дворе две машины стоят: грузовая и броневая. Веду бой, а думка о машинах. Уж такой я человек уродился - люблю машину, не могу спокойно мимо пройти, чтобы не поглядеть ее, руками не потрогать. А гады не дают глядеть: взяли в кольцо и жмут - ни вздохнуть, ни охнуть... Ну, послал вас к комиссару, а вы пропали...

- Как пропали? Не говорите такое слово, товарищ капитан! - горячо оправдывается Абдурахманов. - Ведь мы...

- Не тарахти, - перебивает Рева. - Откуда я знал, где вы? Нет ни вас, ни комиссара. Всей моей территории в Березани осталось четыре двора... Вдруг затихли фашисты. Перед атакой, видно. Дай, думаю, напоследок взгляну на машины, сердце успокою. Гляжу - в порядке машины. «На ходу?» - спрашивает Красицкий. «На ходу, - отвечаю, - да что толку...» А он: «Разрешите, товарищ капитан, на броневой на прорыв пойти. Я танкист». Це идея, думаю. А потом прикинул: нет, стой, так не пойдет. Ты прорвешься или нет - это еще бабушка надвое сказала, а я со взводом здесь останусь? «Давай, - говорю, - землячок, лучше вместе, колонной. Оно вернее...» Ну, сели. Хлопцы «Интернационал» затянули. И все.

- Как же вас фашисты выпустили?

- А ты попробуй не выпусти... Первое - «Интернационал»: они его боятся пуще всего на свете. Второе - зенитный пулемет: сам знаешь - штука, браток, серьезная. От всего этого у них последние гитлеровские артикулы из головы выскочили...

Посмеялись, поговорили маленько и заснули мои товарищи. Я начал было разрабатывать наш ночной маршрут, как вдруг слышу - дозорные подают сигналы. Выглядываю из проса: прямо к нам идут фашистские машины с пехотой.

- Тревога! К бою!

Скупо хлопают наши одиночные выстрелы. В ответ несется пулеметный огонь. Мы рассыпаемся. Машины за нами...

Большой зеленоватый грузовик идет прямо на меня. Вокруг свистят пули. С трудом заставляю себя только раз спустить курок: патроны в пистолете на исходе.

На мгновение оборачиваюсь. Мотор грузовика парит: очевидно, я пробил радиатор. Круто сворачиваю вправо - вдали виднеется глубокая канава.

Воет мина. Резкий удар в ногу - словно острый камень с лета вонзается в тело. Падаю в канаву. Машина все ближе. Осталось два патрона. Последние два. Обороняться нечем. Уйти невозможно.

Нет, плена не будет!..

И вот - бывают же на свете такие неожиданности! - по какой-то странной, по сей день непонятной мне ассоциации, перед глазами вырастает образ Куйбышева и еще с юности запавший в памяти прочитанный эпизод из его жизни.

...Питер. В дом стучатся жандармы. Куйбышев в саду. Он не мечется - он твердо оценивает обстановку: «Прыгать через забор?.. Но не рано ли использовать этот последний, такой рискованный шанс - сад может быть окружен жандармами?» Куйбышев остается в саду. Жандармы, обыскав дом, уходят...

Решаю: спускать курок рано - успею...

Машина совсем рядом. Резко заскрежетав коробкой скоростей, она круто разворачивается и уходит к дороге: то ли сочли меня убитым, то ли просто не заметили.

Тишина. Лишь издали еле доносится шум ушедших машин, но и он постепенно замирает.

Опускаю пистолет. Перевязываю рану разорванной нательной рубахой. Ногу жжет. Перед глазами красные круги...

Прихожу в себя, когда солнце уже начинает клониться к закату. Кругом тишина и безлюдье. С трудом бреду к холмику с высокой скирдой.

Натыкаюсь на трупы наших бойцов. Вот Иванов, Фирсов, сержант Пахомов. Рядом глубокие следы автомобильных шин на влажной земле.

Где же остальные? Спаслись?

Взбираюсь на холмик, чтобы оглядеться. Неожиданно из скирды вылезает девушка, за ней вторая, потом пожилая женщина и, наконец, старик. В его давно не бритой бороде застряли сухие стебельки, на носу старомодное пенсне со шнурком, перекинутым за ухо.

Выясняется - это киевские учителя идут на восток, к фронту. Радушно приглашают к себе.

- Спасибо, товарищи. Слишком приметна ваша скирда. Немедленно же уходите отсюда.

- Не можем: старый учитель болен... Мы тут уже вторые сутки. Пока ничего, благополучно. Еще день - и тронемся дальше.

Кружится голова. Надо скорей найти пристанище, иначе свалишься здесь, на юру.

Метрах в двухстах лежит солома, очевидно, оставшаяся после комбайна. Кое-как подползаю к ней, пытаюсь осторожно приподнять верхний покров, чтобы подлезть под него, и невольно вскрикиваю - меня крепко схватывают за руку: из-под соломы появляется долговязая фигура Абдурахманова.

Солома снова шевелится. На этот раз поднимается сержант Ларионов.

И вот они уже стоят рядом со мной, два друга-приятеля. Почему-то сейчас только впервые бросается в глаза: высокий, худой, сутулый, в непомерно короткой, не по росту, шинели Абдурахманов напоминает Дон-Кихота - длинная тонкая шея торчит из воротника, такое же продолговатое лицо, как у Ламанчского рыцаря, и даже давно не бритая борода отросла характерным острым клинышком.

Мы залезаем под солому. Друзья укладываются рядом со мной. Они что-то говорят, спрашивают, но мысли мои путаются, и я словно проваливаюсь в пропасть...

Просыпаюсь от шума мотора. Сумрак. Надо мной колючая солома. Рядом лежат Ларионов и Абдурахманов.

Мне почудился этот шум?

Осторожно разгребаю солому. Вечереет. Метрах в ста стоит мотоцикл и открытая легковая машина, в машине - офицер. Чуть дальше - грузовики с фашистскими автоматчиками.

Офицер смотрит в бинокль. Ленивый, еле уловимый жест, и к скирде подбегает солдат. Скирда вспыхивает.

- Там люди! Девушки!.. Убью!..

Это Абдурахманов, схватив винтовку, рвется наружу. Мы с трудом удерживаем его.

Красные языки пламени лижут снопы.

- Звери! Ответите!.. Да здравствует Советская власть! - несется из горящей скирды звенящий девичий крик.

Длинная автоматная очередь прошивает скирду...

Колонна приходит в движение. Головная машина, кажется, идет прямо на нас. Ее колеса проносятся в считанных метрах. Шум моторов затихает вдали.

Вылезаем из нашего убежища. Громадным факелом пылает скирда. Мы молча снимаем пилотки...

Втроем отправляемся на поиски товарищей. На горизонте смутно виднеется хуторок. Может быть, туда соберутся наши люди?..

Полная луна то прячется за тучи, то снова заливает землю прозрачным голубоватым светом. На выгоне, у самого хуторка, пасутся стреноженные бельгийские тяжеловозы - спокойные, невозмутимые, с массивными лохматыми ногами. Охраны не видно: надо полагать, она мирно спит.

Подходим к хатам. Словно нарочно, из-за облаков появляется луна. Чуть в стороне, у плетня, смутно виднеются три фигуры.

- Наши, товарищ комиссар, - уверенно шепчет Абдурахманов.

- Хальт! - раздается испуганный гортанный окрик. Взвивается в небо ракета, строчит автоматная очередь,

выбегают немцы.

Бросаемся обратно, бежим мимо взбудораженных коней, и вдруг справа, почти в упор, бьют выстрелы - стреляет охрана.

Круто сворачиваем в сторону. Над хутором снова вспыхивает ракета. За ней еще, но выстрелы постепенно смолкают - и опять тишина...

Утро застает нас на ячменном поле. Болит рана. Выбился из сил: двое суток голода дают себя знать. Неужели мы остались одни?.. Решаем передневать в ячменной копне, оглядеться и тогда решить, что делать...

Просыпаюсь от близких голосов. Мои товарищи спят. Садится солнце. По ячменному полю медленно идут две пожилые женщины, и я слышу их разговор:

- Тут они...

- Значит, приметили нас. Теперь сами найдут... Пошли. Как бы чего...

Не решаюсь окликнуть: уж очень внимательно присматриваются они к нашим копнам.

Стихли шаги. Тихонько вылезаю из ячменя. В той стороне, куда ушли женщины, поднимаются к небу синеватые струйки дыма. Очевидно, там лежит село. На поле ни души. Только в стороне понуро стоит отощавшая лошаденка: много их видели мы на своем пути - больных, раненых, потерявших хозяев, никому не нужных...

Снова скрываюсь в копне - и почти тотчас же слышится шорох. Выхватываю пистолет.

Шорох все ближе, словно кто-то ползет к нам.

- Хлопцы, часом нема махорки? - раздается знакомый голос.

Отбрасываю в сторону солому. Передо мной изумленное, радостное лицо Ревы.

Мы обнимаемся так крепко, что дух захватывает.

- Чекай, чекай, комиссар, - разжав, наконец, руки, говорит капитан. - Хлопцы, сюда! - кричит он.

- Тише!

- Да ну его к бису! Чего там? - не унимается Рева. - Зараз вечер: наше время... Хлопцы!

Из соседней копны вылезают двое военных. Один из них молодой лейтенант, второй - невысокий худощавый майор.

- Знакомься, - представляет Рева. - Лейтенант Чапов... Майор Пашкович, военный прокурор.

Прокурор?.. Уж очень моложав этот прокурор. Только серые, неулыбчивые глубоко запавшие глаза говорят о том, что он много пережил за свою жизнь.

Мы стоим у копны, и наши новые знакомые рассказывают...

...Несколько дней назад Пашкович и Чапов задержались в селе - испортилась машина. В сумерки поехали догонять свою часть, заблудились и попали в засаду. Машина тотчас же вспыхнула. Пашковича ранили. Им удалось отлежаться в кустах. Потом пошли к фронту: десятки километров по оврагам, полям, перелескам, стычки с немцами, перестрелки, ракеты и снова перестрелки.

Вчера у Пашковича открылась рана, идти дальше было невозможно. Решили переждать денек на ячменном поле. Чапов отправился в село. Женщина из крайней хаты снабдила его продуктами. Когда он возвращался, на него наткнулся Рева.

- Це точно, - подтверждает капитан. - Лежим, о куреве скучаем. Вдруг вижу - голова из копны показалась: не иначе, как партизаны или наши хлопцы. Дай, думаю, погляжу, кто такие. А как увидел сапоги - ну, тогда уже смело пошел... Что это, комиссар? - взволнованно спрашивает Рева, заметив запекшуюся кровь на штанине. - И тебя не миновало?

- Пустяки.

- Пустяки? - недоверчиво переспрашивает он, - Да ты сидай, сидай, комиссар, - уговаривает Рева, удобно усаживая меня. - Сидай и слушай.

Рева рассказывает, как чудом спасся, когда нагрянули машины, как, подобно мне, отправился к хутору в надежде встретить наших, в хутор не попал, но неожиданно наткнулся на старого знакомого.

- Понимаешь, комиссар, гляжу: хлопцы в гражданском идут. Приглядываюсь - Коваленко, инженер-теплотехник из Кривого Рога, я его три года знаю. «Куда, - спрашиваю, - курс держишь, землячок? К фронту?» «Нет, - отвечает, - мы в Киев направляемся». «Что так? Добрые люди к своим тянутся, а ты поближе к Гитлеру?» Улыбается: «Кому что положено, Павел Федорович. Одному велено через фронт пробираться, другому - в тыл к немцам идти». Вижу: на подпольную работу идет и расспрашивать его - зря время терять. Все равно не скажет... Ну и удивил же он меня! Если бы до войны мне сказали, что он, Коваленко, этот тихоня, будет подпольщиком - не поверил бы...

Я плохо слушаю Реву. В голове одна мысль: где фронт? Сумеем ли пробиться? Хватит ли сил?..

Расстилаю перед собой карту.

- Фронт у Брянских лесов, - словно подслушав мои мысли, твердо заявляет Пашкович. - Таковы показания колхозников. К тому же это очень логично - большой лесной массив...

- Це точно, - подтверждает Рева. - Коваленко тоже говорил, что армия отошла к Брянским лесам.

- Идти же на восток бессмысленно, - продолжает Пашкович. - Мы с Чаповым уже пробовали. Такая концентрация сил - яблоку негде упасть.

Значит, остается одно: попытаться пробиться к Брянскому лесу.

Намечаю маршрут. Красная стрелка, прорезав Нежинские леса, огибает Бахмач и Конотоп с запада и упирается в южные массивы Брянского леса.

Рева внимательно следит за карандашом и мечтательно говорит:

- Добрый лес.

Добрый?.. Кто знает, что принесет нам этот неведомый лес...

Наступают сумерки. Мы готовимся в путь. Рева расстегнул шинель и возится с поясом.

- Будь он проклят, - ворчит он. - Каждый день новую дырку прокалывают, а он все болтается.

- Вы не видели, друзья, женщин в поле? Они недавно были здесь, - вспоминаю я.

- А як же. Пришли, покрутились у куста, щось поискали и пошли.

- Мне кажется, - задумчиво говорит Чапов, - одна из них вчера накормила нас.

- Может, подывимся на цей куст, комиссар? - подумав, предлагает Рева.

Подходим к кусту, одиноко стоящему среди поля. Около него видим ту самую лошадь, которая с утра бродила вокруг нас. Она аппетитно жует кусок хлеба.

- Яка несвидома скотина, - укоризненно качает головой Рева.

Быстро становится на колени, шарит под кустом, находит узелок и разворачивает его.

- Дивись, Александр, - тихо говорит он, называя меня по имени, и протягивает сало, завернутое в чистую холстинную тряпку.

- Дивись... Дивись... - повторяет он.

Новый узелок с салом, пузатый горшок с украинской ряженкой, покрытой румяной пенкой, и еще поменьше горшок с медом.

- Яки наши радянски жинки... Яки жинки! - взволнованно шепчет Рева и улыбается радостными влажными глазами...

Ночь спустилась на землю. Пора в дорогу.

Наш фронт - здесь

Идем одни. День, второй, неделю, полмесяца... В ночь на 17 октября достигли Середино-Будского района Сумской области.

Когда сейчас я вспоминаю наш переход от Полтавщины через Сумщину, перед глазами прежде всего встают старики-старожилы: минуя смерть, они уверенно вели нас заброшенными тропами, глухими оврагами, им одним известными балками. Встречались люди, оглушенные нежданно свалившимся горем, с потускневшими лицами, глубоко запавшими, скорбными глазами - они жили лишь запоздалыми, часто противоречивыми сведениями о фронте, но в глубине сердец хранили нерушимую веру в победу.

В эту ночь нас тяготила непривычная для фашистского тыла тишина: ни гула машин, ни выстрелов. В кромешной тьме шли по бездорожью. Пересекали забытые поля - и ноги заплетались в поникшей пшенице. Перебирались через разъезженные дороги, проваливаясь в глубокие колеи, прорытые гусеницами вражеских танков. Взбирались на косогоры, спускались в балки, с трудом отрывали натруженные ноги от вязкой, размокшей земли.

Наконец, наступил рассвет. На горизонте по-прежнему никаких признаков леса.

Неужели сбились с пути?

Впереди село. Сразу же за ним, словно синяя туча, - густой темный лес.

В селе тишина. Чапов дает два выстрела из пистолета. Ждем пять минут. Тихо. Значит, немцев нет.

Вытянувшись цепочкой, подходим к околице. Солнце, задернутое тучами, уже поднялось, но странно, в селе никаких признаков жизни: ни дымка над крышами, ни женщин у колодца, ни ребятишек.

Идем по селу. В грязи на улице разбросан домашний скарб: серый ватник, полотенце, ярко расшитое красными петухами, сковорода, глиняная кринка.

Улица круто сворачивает вправо. Огибаем хату и невольно замираем: перед нами пепелище. Сиротливо стоят опаленные огнем деревья. Громоздятся кучи кирпича, покрытого сажей. У остова обожженной пожаром печи несколько обуглившихся трупов. А чуть поодаль - поломанный детский трехколесный велосипед. За огородом, на лугу, в тележной упряжке пасется лошадь. Она неторопливо жует увядшую траву, и ее спокойный, такой привычный вид еще резче подчеркивает безлюдье, изуродованные деревья, черные трупы.

Первым приходит в себя Рева. Резко говорит:

- Вот где наш фронт... Здесь сволочей бить...

Послышался глухой кашель. К нам подходит пожилой мужчина. Рыжая борода обрамляет крупное лицо. Мерлушковая шапка надета набок. Во рту потухшая трубка.

Меня поражают его глаза: потускневшие, с красными прожилками, они наполнены непомерно большим, неизбывным горем.

- Добрый день, хлопцы.

Голос его звучит равнодушно. Что делает этот человек в безлюдной, выжженной деревне?

- Где фронт, отец? - спрашивает Пашкович.

- Фронт? - медленно, словно во сне, отвечает он. - Далеко. Наши Орел сдали...

Не может быть!.. Никак не могу я в это поверить. А собеседник уже забыл про мой вопрос. Смотрит на пожарище и через силу говорит:

- Пришли вчера... С черепами, с костями на рукавах... грабили, запалили, людей пожгли, ироды...

Выясняем у крестьянина, что это село Подлесное, что сам он здешний житель, и зовут его Максимом Степановичем. На вопросы отвечает коротко, скупо. Он переполнен горем. Ему хочется выложить нам, красноармейцам, все, что наболело, что мучит его, и он снова и снова рассказывает, как вчера в Подлесное ворвались каратели, как народ побежал в лес, а вот Нечипоренки не успели. Да где же им и успеть: мал мала меньше... Когда утром односельчане послали Максима Степановича в село, он услышал наши выстрелы и хотел было снова уйти из села, ко пригляделся к нам и подошел...

Больше от него ничего нельзя добиться. Он опять возвращается к своему рассказу и с болью в голосе говорит:

- Какая сила!.. Какая сила!.. Танки, пулеметы, орудия. А пехоты, как саранчи. Десять суток шли по дорогам, полям. Где хоронились они в той Германии? Когда же конец будет?..

Пашкович начинает горячо доказывать ему, что не чудо, а борьба, самоотверженная борьба всего советского народа победит врага, но у Максима Степановича широко раскрыты глаза, он по-прежнему держит во рту давно погасшую трубку и, кажется, не слышит прокурора.

Страх и горе измотали, обессилили этого человека. Много ли таких оглушенных мы еще встретим на своем пути?

И снова неотвязная мысль: что делать?..

Еще в Киеве я твердо знал, что по указанию ЦК партии во всех угрожаемых районах создаются подпольные райкомы. Они, конечно, должны быть и здесь. Только бы связаться с ними, и товарищи помогут ориентироваться, прорваться через линию фронта.

Пытаюсь еще раз хоть что-нибудь разузнать у Максима Степановича.

- У вас в селе были коммунисты?

- А как же.

- Все эвакуировались?

- Нет, зачем? Многие в армию ушли. Остальных вместе с активом секретарь в лес увел еще до прихода иродов.

Он явно что-то путает: уж очень это не вяжется с элементарной конспирацией... Нет, ничего толкового не узнаешь от него.

- А почему же вы сидите на печи? - резко спрашивает Пашкович. - Почему с ними не пошли? Почему оружие не берете?

- Оружие? - горько улыбается Максим Степанович. - Сейчас наш брат, пусть хоть с автоматом, против ихней силы и техники, что комар против бугая: хвостом шевельнет тот бугай, и комар даже конца своего не почувствует. Это тебе, милый человек, не гражданская война, когда и кол от плетня в дело шел...

- Пошли, комиссар! - резко махнув рукой, перебивает Пашкович. - Здесь нам нечего делать.

Он прав. Наш новый знакомец ничего нового не скажет, и сейчас нам не о чем с ним говорить.

Мы поднимаемся и видим: к нам идет мужчина.

- Кто это?

- Кавера, - отвечает Максим Степанович, - бывший председатель соседнего колхоза.

Смотрим на незнакомца. Бросаются в глаза его большие седые усы, чисто выбритый подбородок, аккуратная добротная одежда.

- Куда идете? - сурово спрашивает Пашкович.

- К вам иду. Вижу: свои люди...

- Откуда?

- Из Лесного. К знакомому приехал. А тут сами видите, что творится.

Пашкович продолжает было свой строгий прокурорский допрос, но Кавера перебивает его.

- Бросьте, товарищ, - тихо говорит он, и лицо его невозмутимо спокойно. - Что вам надо? Провести? Скажите куда. Помочь? Скажите чем...

Как ушатом холодной воды обдает Кавера Пашковича, а я думаю о том, что же ему ответить... Куда мы идем? Я сам еще не знаю куда. Однако ответить надо, и я отвечаю, пытаясь проверить его.

- К Курску идем. Скажите, как скорее и безопаснее пройти к линии фронта?

- Не советую туда идти, товарищи. Фашисты кричат, будто давно взяли Курск.

- Они весь мир оповестили, что и Москва взята, - возражает Пашкович.

- Правильно. Но о Москве они врали, а вот о Курске - не знаю. Пока у нас об этом нет точных сведений.

Неожиданно из леса к селу бегут люди.

Впереди всех старуха в длинном пальто, с непокрытой головой. Седые пряди волос падают на лицо, на плечи, развеваются на ветру. Рядом с ней женщина в оранжевой куртке от лыжного костюма. На руках у женщины крохотная девчушка, закутанная в большой шерстяной платок. Из-под платка высовываются посиневшие от холода голые ножки.

Толпа все густеет. Как волны переливаются взволнованные крики:

- Помогите, люди добрые!

- Вот она, смерть, пришла...

- Спасите!

И над всем этим - разноголосый, разрывающий сердце детский плач. Из кустов выбегают все новые и новые люди с котомками, узлами, ребятишками...

- Что случилось, граждане? - раздается громкий, властный голос Ревы.

Он стоит неподалеку от меня - спокойный, высокий, с автоматом в руке. Во всей его могучей фигуре уверенность и сила.

Одна из женщин останавливается и протягивает ему ребенка. Она задыхается от быстрого бега:

- Помогите!.. Не дайте загибнуть! В лесу каратели... Бейте их! Бейте! - И в этом крике ужас, отчаяние, призыв...

Раздастся гул моторов. Поднимаю голову: со стороны леса прямо на нас низко идут два «мессера».

- В канаву! Ложись в канаву! - приказываю я.

Женщины плотно прижимаются к земле. Чувствую, как доверчиво приник ко мне парнишка лет четырех. Рядом Пашкович загораживает женщину с грудным ребенком. Над головой прерывисто гудят самолеты...

«Мессеры» исчезли. Нас окружают колхозники. Волнуясь, перебивая друг друга, они рассказывают, как столкнулись в лесу с карателями и побежали сюда. Жадно расспрашивают о фронте, о Москве. Ждут защиты и помощи. А мне стыдно, мучительно стыдно - я не могу ни помочь им, ни защитить их.

Медленно, один за другим они расходятся по хатам, а мы с Каверой садимся у густого орехового куста. Меня заинтересовал этот человек. Хочется заставить его быть откровенным, рассказать нам все, что он знает. А знает он, кажется, немало.

- Давайте начистоту, - и я показываю ему мои документы.

Он бросает на них быстрый внимательный взгляд и протягивает обратно.

- Зачем это? Я и так вам верю. Разве не видно: и форма, и оружие - все в порядке.

Кавера начинает рассказывать.

...Две недели назад фашисты объявили, что ими установлена граница между Россией и Украиной. Проходит граница по лесной опушке: лес - Россия, прилегающие к нему южные земли - Украина. За малейшую попытку нарушения границы - смерть.

В Середино-Будский район явились две эсэсовские дивизии Они немедленно же выслали разведку, выставили засады на перекрестках дорог, в селах, на опушках, на лесных просеках. Блокировали лес, обрушились на него со сворой собак-ищеек.

Еще до прихода фашистов в лесном урочище Две Печи обосновались Середино-Будский партизанский отряд и подпольный райком партии. Кавера 10 октября принес сведения секретарю райкома Литмановичу и ушел на новое задание. Больше он не видел товарищей. В урочище нагрянули фашисты. Несколько часов шел неравный бой. Погибли Мешков - секретарь райкома комсомола, Ямпольцев - секретарь райкома по кадрам, председатель колхоза Шкарин. В конце концов, Литманович приказал мелкими группами, по два-три человека, уходить в Ямпольский и Шосткинский леса. Но не всем удалось уйти. Погиб и секретарь подпольного райкома товарищ Литманович.

Зверствуют палачи. В Середине-Буде фашисты повесили секретаря райисполкома Мирошниченко и заведующего военным отделом Бердникова. Каждый день казни. В Буде столбов не хватает для виселиц... В Трубчевске фашисты заперли несколько тысяч человек в сараях и сожгли заживо. В Суземке сотни женщин и детей до сих пор томятся под открытым небом, на холоде, за колючей проволокой. Что их ждет - неизвестно... В селах та же картина: врываются, хватают семьи советских активистов, жгут хаты, народ бежит в лес, а там облавы, засады, собаки...

Фашисты надеются, что пожары, виселицы, расстрелы оглушат советских людей, подорвут их волю к борьбе.

- Но борьба продолжается, товарищ комиссар! - уверенно говорит Кавера.

- Как же нам связаться с подпольным райкомом?

- Сейчас тяжело. Сами видите: все ушли в глубокое подполье, закрыли пока все связи. Даже листовки со сводками перестали раздавать. Ждать надо.

- Мы не можем ждать! - вырывается у Пашковича. - Мы идем к фронту.

- Останьтесь с нами, товарищи. Помогите нам. Видите, как трудно, - Кавера показывает глазами на опаленное огнем село.

Не сразу отвечаю ему. Передо мной снова вот этот луг и страшная обезумевшая толпа. Седые волосы старухи, девчушка с посиневшими от холода ножками. В ушах стоит крик: «Бейте их! Бейте!» Это народ зовет нас, требует помощи.

Чувствую на себе пристальный взгляд Ревы. Нетерпеливыми глазами он смотрит на меня, словно заранее знает мой ответ, ждет его, и глаза его сияют. Пашкович отвернулся. Во всей его позе напряженность: он тоже ждет, он предчувствует, что я скажу, и сейчас у него сорвется резкое возражение.

- Свяжите нас с подпольем.

- Сделаю все, что смогу, - отвечает Кавера. - Недавно я видел члена подпольного райкома Иосифа Дмитриевича Сеня, директора серединобудской школы. Он был ранен в бою у Двух Печей, чудом спасся. Сейчас отлежался и пытается установить связи с уцелевшими членами райкома. Я попытаюсь устроить вам встречу с ним. Давайте так договоримся. Около Лесного есть болото. На болоте растет приметная сосна - она вся в вороньих гнездах, и зовут у нас эту сосну «вороньей деревней». Приходите к ней завтра утром - буду поджидать вас.

Уточнив детали встречи, прощаемся с Каверой. У околицы стоит девушка. Ее простое русское лицо с крапинками веснушек еще сохранило следы летнего загара. Густые каштановые пряди волос крупными кольцами упрямо спускаются на лоб из-под накинутого платка. В глазах растерянность.

- Как в Лесное покороче пройти? - спрашиваю ее, перепроверяя данные Каверы.

- В Лесное? - радостно повторяет она. - Можно мне с вами, товарищи? Я в Брусну иду, к тетке своей. Это по пути, прямо за Лесным. Одной боязно в лесу. Можно?

Вместе с девушкой мы трогаемся в путь. Я все еще хромаю: рана, хотя и затянулась, но болит.

Через несколько часов я сижу с Пашковичем за обочиной дороги Горожанка-Середина-Буда под ветвистым кленом на толстом ковре опавшей листвы.

Смутно на сердце. Еще вчера я никак не мог бы предположить, что сегодняшний день принесет нам еще большую неясность. Кто знает, какие новости сообщит завтра Кавера? Опять вынужденное ожидание, потеря времени, каждый час которого дорог...

Пашкович мрачен. Пытаюсь убедить его, что наобум идти глупо - надо хотя бы знать, где сейчас линия фронта. Он молчит.

- А наших нет, - тревожно замечает Рева. - Черт ее знает, может, эта самая Кутырко сродни бисову бродяге и не к тете повела хлопцев, а к дяде?..

Меня тоже волнует эта задержка. Около полудня я отправил Чапова, Ларионова и Абдурахманова с Таней Кутырко - с девушкой, которая шла с нами из Подлесного, - к ее тетке, Еве Павлюк. По словам Тани, живет Павлюк в маленьком хуторке Брусна. Там всего лишь пять-шесть домов. Теткина хата стоит на отшибе, в лесу.

Таня подробно рассказала нам про тетю. Павлюк родилась здесь, в Брусне. Потом вышла замуж за инженера и поселилась в Житомире. Когда началась война, мужа взяли в армию и тетя приехала сюда. Пришли фашисты. Где-то на дороге была убита мать Евы - Танина бабушка, и теперь тетка одиноко живет в своей маленькой хате. Правда, не так давно поселился у нее старый друг ее мужа, но теперь и он ушел...

Еще и еще раз перебираю в памяти наш разговор с девушкой... Нет, она не может предать: с такой молодой, наивной непосредственностью рассказывала она о себе.

Жила она в Середине-Буде с матерью и братом Иваном. Брат старше ее на два года. Поступил в Тимирязевскую академию. Она кончила весной сельскохозяйственный техникум. Собиралась ехать в Москву держать экзамены и учиться вместе с ним. А тут война - и все прахом пошло.

Брата взяли в армию. Он прислал письмо из Москвы, три письма с фронта - и все. Не знала, что думать: ранен, в плену, убит?.. Пришли фашисты. Говорили - Красная Армия разбита, Москва взята. Голова кругом шла. Спасибо, соседка в Бошаровский заходила - поселок такой в лесу стоит. Там листовку читала - нашу сводку, принятую по радио. Одно запомнила соседка: Москва наша. А другие города перезабыла и только твердила, что показал ей листовку какой-то чудной парень с бельмом на глазу... Вот так и жила. Хотелось что-то делать, бороться, но что делать - не знала, да и страшно было. Часто приходила к тетке в Брусну. Та ее уговаривала: «Ты только начни - дело покажет». Но так ничего и не начала... Вдруг вчера пришла записка от брата, короткая, наспех написанная: ранен, попал в плен, его вывели из плена, он лежит в Подлесном, просит прийти. Бежала, ног под собой не чуяла. Даже первый раз за все время громко засмеялась в лесу. А в селе пожарище, весь этот ужас, и никто не видел Вани...

Нет, она не может быть предательницей.

- Хлопцы идут! - раздается громкий голос Ревы.

На дороге - Ларионов и Абдурахманов. Чапова нет.

- За смертью вас посылать! - набрасывается на них Рева.

Ларионов докладывает, что они благополучно добрались, хозяйка их хорошо встретила, усадила обедать...

- Смотри, комиссар! - теперь уже не на шутку негодует Рева. - Мы их ждем, пояса подтягиваем, а они обедают!.. Чапов где? - строго допытывается он. - Вареники доедает?

Ларионов все так же невозмутимо и обстоятельно рассказывает: когда они сидели за столом, хозяйка обмолвилась, будто сегодня видела на лесной дороге подорванную легковую машину с антенной. Чапов, услышав, даже есть бросил, тут же переоделся в гражданскую одежду и ушел с Таней. «Раз есть антенна, значит, и приемник», - заявил он...

- Неужели мы наконец узнаем о фронте? - вырывается у Пашковича.

- А вы где задержались? - спрашиваю Ларионова.

- Хозяйка готовила вам гостинцы, - отвечает он, протягивая небольшой мешочек. - Когда же собрались уходить, видим - немцы во двор входят. Мы назад. Хозяйка успела нас в конюшне запрятать. Там и сидели, пока немцы не ушли. Потом выпустила и говорит: «Скорей, скорей, они сейчас вернутся, молоко принесут кипятить». Мы и пошли... На обратном пути маленько заплутали, - сконфуженно добавляет он.

Мы еще не успели приняться за гостинцы, как является Чапов. На нем широченный, не по росту, пиджак и необъятные брюки. В руках прутик.

- Це приемник, товарищ лейтенант? Чи только антенна? - ехидно спрашивает Рева, показывая на прут.

- Не успел. Сняли. Самые важные части сняли, - с грустью говорит Чапов и зло отбрасывает прут в сторону. Потом садится рядом с нами и рассказывает. - Понимаете, товарищ комиссар, возвращаюсь от машины, вхожу в хату, а за столом сидят два фашистских офицера. Хочу незаметно юркнуть из хаты, но один из них, высокий такой, уставился на меня и глаз не опускает. Стою как пень, и вид у меня, надо думать, дурацкий. Что делать? Вдруг подходит ко мне хозяйка и ни с того, ни с сего ругаться начинает: «И в кого только такой уродился, прости господи! Весь день шлялся, а в хате воды нет. Ну чего стоишь?» И сует мне с Таней два ведра. Взяли ведра, вышли. Я воду набираю из колодца, а сам одним глазом смотрю назад. Вижу, высокий офицер стоит на крыльце и наблюдает за мной. Рука в кармане. Нет, не убежишь. А в хату страсть как не хочется возвращаться. Вылил воду из ведра, выругался - грязная, мол, вода - и снова набрал. Офицер по-прежнему стоит, не шелохнется. Ничего не поделаешь, вернулся, поставил ведра, а хозяйка снова на меня: «Дрова где? Господам офицерам, может, еще обед потребуется сварить, а в хате ни полена». Дает нам с Таней топор и веревку. «Сушняк, говорят, рубите. Сырья мне не надо». Идем к лесу. Таня бледная, как смерть. Только за первую сосенку зашли, шепчет: «Беги!» Я так припустил, как за всю свою жизнь не бегал.

- Эх ты, радист! - дружески хлопая Чапова по плечу, замечает Рева. - Садись, браток, подкрепись гостинцами: после бега оно дуже полезно.

- Зачем, товарищ капитан? Пойдем к Еве обедать. Она ждет нас. А начнем есть - только аппетит перебьем. Тетушка, небось, наварила, напекла.

- Да ты что, в уме, землячок? К черту в пекло лезть?

- А шинель моя? Автомат? Ведь все там. Не могу же я вот в этом, - и Чапов растерянно показывает на свой костюм. - Да и немцы давно ушли, - уговаривает он. - Не задержатся они: их двое, вокруг лес.

- А может, правда, комиссар? - говорит Рева. - На пару фашистов счет пополним и по-людски выспимся?

К дому Евы подходим под вечер. Он стоит среди окруженной сосняком полянки, одной стороной примыкающей к лесной дороге. Проторенная тропинка тянется от дороги к дому. У тропинки лежит расстеленный на траве холст.

Несколько минут мы ждем в сосняке. Тишина. Дом кажется нежилым.

Дверь, наконец, открывается. Из нее выходит женщина лет тридцати. Из-под короткого серого ватника видно платье - синее в белый горошек. На ногах сапоги, измазанные глиной. В руках ведро и лопата.

Она неторопливо копает недалеко от колодца картофель и тихо напевает что-то.

Хозяйка, очевидно, одна. Даю знак Чапову.

- Ну вот, жив-здоров, значит, - радостно приветствует его хозяйка, - А мы с Таней уж всякое передумали. Заходи, заходи в хату.

Выходим из сосняка. Хозяйка приветливо здоровается с нами. Из хаты выбегает Таня, и они наперебой рассказывают нам, как переволновались за Чапова.

- Уж я было собралась идти за товарищем лейтенантом, - говорит Таня, - да офицеры не пустили. Испугались, видно: наспех выпили молоко и укатили.

- Да вы заходите, заходите, товарищи, - приглашает хозяйка. - Я сейчас.

Она отходит в сторону к начинает аккуратно перекладывать холст поперек тропы.

В сосняке раздается девичий голос:

- Домой, Машка! Домой!

На полянке появляется невысокая худенькая девушка и гонит перед собой козу. Заметив нас, не здороваясь, закрывает козу в сарае и уверенно входит в дом.

- Родственница? - спрашиваю Таню.

Она растерянно смотрит на меня:

- Нет... Первый раз вижу.

Странно. Уж очень по-хозяйски ведет себя эта девушка.

- Да что вы стоите, товарищи? Заходите, - снова приглашает хозяйка. Она кончила возиться с холстом и быстро взбегает на крыльцо.

Входим в хату: в первой комнате большая русская печь, белые занавески, на окнах ярко-красные цветы огонька, клеенчатая скатерть на столе.

На лежанке непринужденно полулежит девушка, пришедшая с козой. Она уже успела снять пальто к теперь читает книгу.

При нашем появлении девушка вскидывает на меня глаза. Большие, черные, пристальные, они опушены длинными ресницами, и над ними круто выгнутые брови. Темные косы тяжелым узлом собраны на затылке.

Чуть приподнявшись, девушка кивает головой и снова продолжает читать.

- А вы уже як дома расположились, - еле переступив порог, обращается к ней Павел Федорович.

- Я дома, - холодно отвечает девушка.

- Вы дочь хозяйки? - спрашиваю я.

- Нет, сестра, - бросает она, не отрываясь от книги.

Ева подбегает к ней, порывисто обнимает и, ласково гладя ее волосы, говорит:

- Да тут все свои. Не скрытничай, хитрунья моя... Знакомьтесь, товарищи: Муся Гутарева, учительница из Смилижа.

Девушка, сдвинув брови, удивленно смотрит на хозяйку. Таня растерянно переводит глаза с Евы на девушку и, не раздеваясь, садится на лавку у самого порога.

- Располагайтесь, товарищи, - приглашает хозяйка. - Сейчас обедать будем.

Она суетится у печи и спрашивает:

- Вы, слышала, к фронту пробираетесь?

- К фронту, - отвечает Пашкович. - Не знаете, где сейчас фронт?

- На прошлой неделе немцы взяли Вязьму и Одессу.

- Что это - фашистская листовка? - спрашивает Пашкович, очевидно, удивленный и этим уверенным тоном, и этой осведомленностью.

- Нет, зачем фашистская. Наша сводка.

- Наша? Откуда?

- Люди проходящие сказали.

- Какие люди?

- А кто их знает... Я не спрашивала, они не говорили.

Хозяйка выходит в сени. Мы невольно переглядываемся.

- Понял, комиссар? - взволнованно шепчет Рева. - Партизанский приемник работает, не иначе...

Учительница сидит на лежанке. Она делает вид, что ей безразличен наш разговор, что она увлечена книгой, но время от времени вскидывает ресницы и быстро оглядывает нас.

- Куда путь держите, гражданочка? - спрашивает учительницу Рева.

- В хутор Михайловский

- Там у вас тоже знакомые? - вмешивается Пашкович

- Нет, дела, - уклончиво отвечает она.

- Какие дела, если не секрет?

- Разные.

Таня, одиноко сидевшая у порога, наконец снимает пальто. Пытается повесить его на вешалку, но пальто падает, и из кармана высыпаются какие-то бумажки и фотографии. Она наклоняется поднять их. Чапов предупредительно бросается на помощь.

- Это кто? - спрашивает он, внимательно рассматривая одну из фотографий.

- Брат мой, - застеснявшись, отвечает Таня.

- А ну-ка, побачим, якой брат у Татьяны. - Рева берет карточку, смотрит на нее и, улыбаясь, протягивает мне. - Дивись, комиссар.

На фотографии Никитские ворота в Москве. Высокий юноша стоит у высеченного из камня Тимирязева, закутанного в докторскую мантию. Под фотографией подпись:

«Смотри, Татьянка: даже Клементий Аркадьевич и тот тоскует без тебя. Ждем оба - Тимирязев и твой Иван Смирнов».

- Нияк в толк не возьму, - глядя с хитринкой на Татьяну, говорит Рева, отдавая ей карточку. - Твоя фамилия Кутырко, а родного брата Смирновым кличут?

Таня краснеет и опускает глаза.

- Можно взглянуть? - неожиданно поднимается учительница.

Таня неохотно притягивает фотографию.

- Як же так получилось, товарищ Таня? - пристает Рева.

- Да ты не стесняйся, Татьяна, - улыбается хозяйка. - Какой же в этом грех... Нет, Иван не брат ей. Это ее нареченный...

- Знаю твоего Ивана, - говорит учительница, кладя фотографию на стол. - Знаю, - уверенно повторяет она. - Он в лагере сидел, в хуторе Михайловском. Сама вывела его оттуда.

- Ты?.. Ваню?.. Как же? - и Татьяна даже приподнимается на стуле.

- Как? Это уж мое дело... Ну да ладно, скажу: о нем у меня особое письмо было... Одним словом, девушка, вместе с твоим Иваном дошла я до Подлесного. Здесь он упросил остаться дня на три...

- Погоди, погоди, не путай, - взволнованно перебивает Татьяна. - Ваня не мог дойти. Он тяжело ранен.

- Пустяки. В левую руку. Ходит - не угонишься.

- Вот как... Значит, одни бьются, умирают, а другие мужей себе добывают? - не удерживается Рева.

- Нет, не для того выводила я из плена лейтенанта Смирнова, - и брови учительницы сходятся над переносьем. - Поважнее у него дела есть.

- От кого же у вас было письмо о лейтенанте Смирнове? - спрашивает Пашкович.

- От Иванченкова, старосты Смилижа.

- С каких же это пор сельский староста получил право приказывать коменданту лагеря?

- Это было заранее договорено с Павловым, бургомистром Трубчевска, - неохотно отвечает учительница.

- Так... Странно... Что-то уж больно ловок ваш Иванченков, если он в таких тесных отношениях с фашистским комендантом и предателем бургомистром, - резко замечает Пашкович.

- Прежде чем говорить о человеке хорошее или плохое, - в свою очередь вспыхивает девушка, - надо хотя бы немного знать его!

- В таком случае, кто же, по-вашему, Иванченков?

- А вы приходите в Смилиж да сами посмотрите на него.

- Перестань, Муся! - останавливает Ева. - Пожалуйте ужинать, товарищи.

Хозяйка пропускает всех в соседнюю комнату. Мы остаемся втроем: Пашкович, Ева и я.

- Сама ничего толком не знаю об Иванченкове, - говорит хозяйка. - Сейчас все так перемешалось. Только сердце почему-то подсказывает: Иванченков наш, советский человек.

- В таких делах сердце не советчик, товарищ Павлюк, - сурово замечает Пашкович. - Этим Иванченковым надо заняться.

- Только не сейчас... Скажите, Павлюк, - вспоминаю я. - Нам Таня рассказывала, будто у вас жил какой-то друг вашего мужа.

- Как же, как же... Капитан артиллерист Илларион Антонович Гудзенко. Он был ранен в районе Буды, подлечился и пришел ко мне. Дней пять жил. Хотел было организовать здесь партизанский отряд, да каратели нагрянули, и он пока ушел в Хинельский лес, отсюда километров тридцать-сорок.

- Ну, а больше к вам никто не заходил? - спрашиваю я. - К примеру, такой же, как Гудзенко? Или вроде него? Скажем, подпольщик?

Ева вскидывает глаза. В них явное смущение. Она внимательно смотрит на меня, словно решает, смеет ли поведать нам то сокровенное, о чем никому не должна говорить. И, наконец, решается.

Ева рассказывает, что дня три назад приходил к ней какой-то человек, ночевал у нее, настойчиво расспрашивал о Гудзенко и ушел в Новгород-Северский. Сказал, будто работает там по важному заданию из Москвы. Обещал еще зайти и научил ее выкладывать особый знак - холст на дорожке: не хотел, чтобы его кто-нибудь видел у нее.

- Серьезный такой, обходительный, - замечает хозяйка. - Еще в гражданской войне участвовал. У него от тех времен метка осталась: осколок снаряда щеку повредил. До сих пор шрам виден...

- Вы осторожнее. Может, это враг.

- Не знаю. Ничего не знаю... Свои, чужие... Тяжело. Муж мой, Михаил, в первый же день войны в армию ушел. За месяц до прихода фашистов письма перестал слать... Все может быть... Решила занять место мужа. А что я умею? Вот и иду ощупью, как слепая. Бывало, лежишь ночью и ворочаешься до света с боку на бок. Страшно. Ой как страшно! А надо - сердце велит. Иначе, как людям в глаза взгляну, что Михаилу отвечу?..

- Тётя, картошка стынет, - приоткрыв дверь, напоминает Таня.

Входим через темный коридор во вторую комнату... Что это? В углу, на сене, лежат люди.

- Кто такие?

- Беженцы... Из Киева.

Люди на полу приподнимаются. Ближе всех к двери сидит старик - худой, давно не бритый, с ярким болезненным румянцем на щеках. Рядом с ним мужчина в сером ватнике. В углу мальчик лет семи. У него бледное, землистого цвета лицо. Из-под расстегнутого ворота рубашки резко выдаются тонкие ключицы. Рукой, такой худой, что она кажется неестественно тонкой и маленькой, он обнимает за шею молодую девушку. Мальчик пристально, не мигая, смотрит на мой автомат, и в его широко раскрытых глазах - нечеловеческий ужас.

- Мама! Опять... Не надо! Не надо! - кричит он, прижимается к девушке, прячет лицо на ее груди, и все тело его трясется частой мелкой дрожью.

Девушка гладит мальчика по голове и тихо говорит:

- Вася... Хороший мой... Это свои. Это наши пришли.

Пашкович садится перед ним на корточки.

- Ну что ты, Вася. Успокойся. Мы тебя никому не отдадим. Никому. Понимаешь, малыш? - и в голосе Пашковича такая, казалось бы, несвойственная ему, почти материнская ласка. - Смотри, красная звезда у нас, - и он протягивает мальчику пилотку. - Да посмотри же, чудак.

Мальчик поднимает глаза. В них все тот же ужас. Потом проводит по лицу рукой, словно хочет отогнать от себя навязчивое, страшное, и нерешительно тянется к пилотке. Еле касаясь своими тонкими пальцами, он трогает красную звезду, вскидывает глаза на девушку и чуть слышно спрашивает:

- Звезда?.. Значит, наши, мама?

- Ну конечно наши... Наши, Васек, - и по лицу ее текут крупные слезы. А мальчик осторожно гладит красную звездочку и улыбается. Но улыбка у него не детская - улыбка много пережившего человека.

- Что с ним? - тихо спрашиваю я.

- Он видел новый порядок, - отвечает старик, сидящий на полу. - И он уже побывал там, на том свете...

- Да кто же вы такие, друзья? - нетерпеливо спрашиваю я.

С пола поднимается мужчина в сером ватнике.

- Разрешите доложить, товарищи. Моя фамилия Кухаренко. Я киевлянин. Член партии. Остался с группой в киевском подполье. Нам удалось провести несколько операций. После одной из них я ушел на квартиру вот к этому старому учителю, - и он показывает на седого старика. - К нему должны были принести кое-какие фашистские документы и записи доклада Эриха Коха...

- Шо це такое - Эрих Кох? - недоумевает Рева.

- Как? Вы не знаете Эриха Коха? - удивленно спрашивает старый учитель. - Вы не осведомлены о столь известном имени?.. Хотя, что я говорю! Ведь вы лесные жители, и до вас еще не докатилось все это. Извольте, готов объяснить... Итак, приказом Адольфа Гитлера повелителем всех занятых восточных областей назначен рейхсминистр Адольф Розенберг. Полновластным же хозяином Украины, ее генерал-губернатором, диктатором, сатрапом, палачом - называйте, как угодно, волею все того же фюрера стал рейхскомиссар Эрих Кох Теперь вам понятно?..

- Документы с вами? - перебивает Пашкович.

Кухаренко роется в своей котомке, передает Пашковичу бумаги, завернутые в рыжую клеенку, и продолжает:

- Взял документы, иду на явочную квартиру, где предполагала собраться наша группа, и вдруг вижу: у ворот шпик. Оказывается, провал - вся группа арестована. Пришлось уходить из Киева. Я захватил с собой старого учителя и вот эту девушку с Васькой, которые чудом вышли из могилы, и пошел на восток, к фронту... Здесь мы остановились на перепутье: завтра отправляемся дальше.

- А ну сидай, землячок, сидай, - усаживая Кухаренко на лавку, говорит Рева. - И все по порядку рассказывай. Мы ведь Киев с июля обороняли. Последними ушли.

- В Киеве то же, что всюду, - мрачно отвечает Кухаренко. - Виселицы, расстрелы, кровь. Но лучше прочтите сами Эриха Коха - тогда поймете, что они делают и что собираются делать.

Кухаренко подходит к Пашковичу и берет из пачки бумаг ученическую тетрадь.

- Здесь записан его доклад. Правда, только отрывки. Но из них можно понять многое... Слушайте.

«Дважды за это столетие победоносный германский меч завоевывает украинские земли. Дважды чистая немецкая кровь заливает эти поля. Дважды, ибо в роковой 1918 год мы допустили непростительную ошибку. Тогда некоторые считали: стоит даровать завоеванной земле самоуправление - и поезда с сокровищами Украины, посланные гетманом Скоропадским, сами пойдут в Германию... Жалкая романтика! Из-за нее мы потеряли то, что было завоевано нашим мечом и нашей кровью...

Нет, на сей раз этого не будет. Ныне над Германией реет знамя вечной Германии. И Украина - не плацдарм для романтических экспериментов, о которых еще сегодня мечтают беспочвенные фантазеры и некоторые полуживые эмигранты. На Украине нет места для диспутов теоретиков о государственном праве. Ибо нет Украины: это название осталось только на старых географических картах мира, который мы властно перекраиваем своим мечом. Вместо Украины есть жизненное пространство, неотъемлемая часть германского рейха, которая должна стать житницей великой Германии. И нет украинцев. Есть туземцы. Они должны или унавозить своими трупами эту землю, или работать на этой земле на своих господ и повелителей, пока не придет время их полного уничтожения...»

- Украины нема? - еле сдерживая себя, перебивает Рева. - И украинского народа нема?.. Нет, брешет, собака!

- И великого древнего Киева нет, - неожиданно раздается голос старого учителя.

- Шо ты сказав? - грозно переспрашивает Рева. - Киева нема?

- Приказом рейхсминистра Розенберга Киев уже не столица Украины. Его заменил город Ровно - местопребывание рейхскомиссара Эриха Коха.

- Ровно?.. А Киев?

- Вы не улавливаете логики, молодой человек, - отвечает старый учитель. - Тем не менее она налицо. Вы ведь слышали Коха: Украины как страны, как государства не существует. Есть всего лишь «жизненное пространство». И украинцев нет. Есть «туземцы» - своеобразный вид рабочего скота. А раз нет ни страны, ни народа, значит, нет и столицы. Есть только «местопребывание» рейхскомиссара на этом «жизненном пространстве». И вот для того, чтобы «туземцы» прочно забыли о столице Украины, о древнем Киеве, о матери городов русских, этим местопребыванием выбран никому ничего не говорящий маленький городок Ровно... Теперь вы понимаете эту нелепость, бред, сумасшествие?.. Какая чудовищная глупость! Украина, Советская Украина и советский украинский народ жили, живут и вечно будут жить!.. Мне кажется, даже сам Кох какой-то извилиной своего фашистского мозга сознает всю бессмыслицу своих утверждений и в животном страхе кричит о массовых казнях, о крови... Дайте сюда его доклад.

Старый учитель берет тетрадь и читает:

«Всей мощью нашей немецкой энергии мы раз и навсегда должны заглушить бандуру Шевченко. Железом и кровью обязаны мы утвердить наше господство. В бессловесный рабочий скот, в трепещущих от ужаса рабов должны превратить тех, кому пока дарована жизнь...

Больше крови, господа! И не просто крови. Мы имеем дело с особой породой людей: советский строй превратил их в фанатиков. Смерть сама по себе не страшит их. Поэтому надо сломить их волю такой казнью, которая и не снилась до нас человечеству. Больше суровой изобретательности в уничтожении непокорных, - и тогда казнь одного поработит десятерых. Повторяю: больше крови и больше изобретательности, господа!..»

- Да, морем крови залили они наш Киев, - задумчиво говорит Кухаренко. - Морем крови... Уже пятьдесят тысяч убитых. А казни идут, идут каждый день... И какие казни... Если бы вы слышали Галину, - и он кивает головой в сторону девушки, сидящей в углу, - если бы вы только слышали ее... Но ей трудно говорить: слишком близко пережитое, слишком остро...

- Нет, я расскажу! - решительно говорит девушка.

Она поднимается и бережно прикрывает Васю: он мирно спит, обняв обеими руками пилотку Пашковича.

- Я расскажу, - взволнованно повторяет Галина, подходя к нам. - Пусть знают товарищи. Пусть все знают...

- Нас привезли на рассвете к Бабьему Яру, - начинает она, смотря в темный угол, словно видит там этот страшный рассвет. - Нас были тысячи. Женщины, дети, старики... Погнали поодиночке живым коридором: По обе стороны в два ряда вплотную друг к другу стояли солдаты с дубинками. У каждого на поводке овчарка. Огромные разъяренные собаки рычат, рвутся, хрипят. Солдаты гонят нас, бьют, толкают. Не различишь, где зверь, где человек...

Передо мной шла женщина. Ее ударили. Она упала. Солдат спустил собаку. Овчарка вцепилась ей в горло. Потом подняла морду. Собачья пасть была вся в крови. Кровь капала на землю, на мертвую женщину, а солдаты смеялись...

Он был бесконечным, этот коридор. Помню только звериный оскал, собачьи клыки, злобный лай, крики, плач, истерический смех. Все смешалось. А в голове одна мысль: только бы не упасть, как та женщина. Только бы не упасть...

Галя отрывает глаза от темного угла и, словно впервые, оглядывает нас.

- Не надо, Галя... Потом, - тихо говорит Пашкович.

- Нет, нет, я все расскажу. Все... Нас подвели к краю обрыва. Велели раздеться. Чуть в стороне от меня стояла группа людей, пришедших до нас. Одна женщина уже разделась, а маленькая девочка запуталась в своих пуговках. Фашисты вскинули автоматы. «Подождите! - закричала девочка. - Я умру вместе с мамой!» Она рванула застежки, подбежала к матери и обняла ее. Так, обнявшись, они упали в овраг... Не помню, что произошло со мной. Я видела дула автоматов, направленные на меня, но или сама на какую-то долю секунды раньше залпа упала с обрыва, или они промахнулись... Не знаю... Пришла в себя уже ночью. Темно. Тихо. Лежу на чем-то липком, скользком. Вокруг такой приторный сладковатый запах. И вдруг неподалеку жалобный детский голос: «Мама! Мама!»

Сразу все вспомнилось: коридор, собаки, овраг. И эта девочка, обнявшая мать. Я поползла на крик, поползла по мертвецам, по крови. Хотелось одного: в этой громадной страшной могиле увидеть живого человека. Но когда Вася схватил меня за руку, я невольно вскрикнула. А Вася прижался ко мне и шепчет: «Молчи, мама. Молчи. Они опять придут. Уйдем отсюда скорей...» Не знаю, как выбрались мы из этой могилы, как не наткнулись на патрулей. Видно - судьба... Я постучалась в первую хату. Открыла старушка. Она все поняла. Вымыла нас в кухне. Уложила на чердаке. А через два дня Кухаренко вывел нас из Киева... Вот и все... С тех пор Вася зовет меня мамой. Я не знаю, кто он и где его мать. Боюсь спрашивать. Пусть будет так. Теперь он мой сын. Мой единственный родной, любимый мальчик...

- Не береди себя, голубка, не береди, - обняв ее, ласково говорит хозяйка. - Ну ложись, ложись, отдохни. Умаялась небось...

Галя послушно ложится рядом с малышом.

- Так живет Киев, - чуть помолчав, говорит Кухаренко. - Сплошной ад. И не только казни. Фашисты хотят сломить киевлян голодом. Ни хлеба, ни воды, ни крупинки соли - одна кровь.

- И все же наш Киев живет, борется, не сдается! - взволнованно говорит старый учитель. Он стоит перед нами, гордо подняв свою седую голову. - Не сдается!.. Гремят взрывы в домах, занятых фашистами, бесследно исчезают их патрули, рвутся машины на пригородных дорогах, летят под откос эшелоны... Вы скажете, это делает горсточка подпольщиков? Неправда! Слушайте, что пишется в листовке:

О, Киев! Пускай на твоих перекрестках

С винтовкой в руках нам придется упасть,

Но камни родные не будут нам жестки -

Жила б только наша Советская власть!

Это клятва тысяч и тысяч киевлян. Каждый из них борется по-своему - как может и как умеет. Ломает станки в мастерских, сыплет песок в буксы вагонов, режет покрышки автомобилей, расклеивает листовки, саботирует все их мероприятия. И фашисты уже видят свое бессилие. Они откровенно расписываются в нем... Сейчас я докажу вам это их собственными документами... Дайте нож...

Он хочет еще что-то сказать, но кашляет и отходит в сторону. Кашель глухой, идущий из глубины груди.

- Туберкулез? - с участием спрашивает Пашкович.

- Не думаю, - отвечает учитель, вспарывая ножом козырек своей фуражки. - Видите ли, в одно прекрасное утро меня с сотнями киевлян погнали на восстановление разрушенного моста через Днепр. Не сговариваясь, мы решили: «Не для того взрывали, чтобы восстанавливать для вас»... Ну, надсмотрщику не поправилось вполне естественное для старого учителя отсутствие сноровки носить тяжелые бревна - он приказал избить меня. В итоге вот это, - и старик касается рукой груди.

- Но это всего лишь частный случай, - продолжает учитель. Он уже вспорол козырек и вытаскивает из него тонкие листочки папиросной бумаги. - Я о другом - о большом и общем. Вы слышали слова Эриха Коха? Он говорит о том, что гитлеровцы встретились на нашей земле с особой породой людей. Для советского человека, говорит он, смерть сама по себе не страшна. Только массовыми чудовищными казнями надеются они сломить нашу волю к сопротивлению... Ну так вот я и хочу показать вам, как дошли, они до этого заключения и как рушатся их надежды. - Учитель развертывает первый листок папиросной бумаги и протягивает его Пашковичу.

- Перевод подлинного приказа рейхсминистра Розенберга. За точность перевода ручаюсь. Прошу прочитать вслух, для краткости - лишь то, что подчеркнуто.

Пашкович читает:

- «На основании §8 указа фюрера об управлении новозанятыми восточными областями от 17 июля 1941 года я приказываю:

Все жители занятых восточных областей в возрасте от 18 до 45 лет подлежат общественной трудовой повинности... Противодействие этому распоряжению и созданным для его проведения предписаниям карается каторжными работами или тюрьмой.

Берлин, 5 августа 1941 года.

Рейхсминистр занятых восточных областей Розенберг».

- Так. Совершенно верно... Проходит всего лишь одиннадцать дней, - учитель вынимает второй листок, - и фашисты убеждаются, что приказ не дает желаемого результата. Советские люди не слушают господина рейхсминистра, им не страшна ни тюрьма, ни каторжные работы. Тогда Розенберг вносит дополнительный, по его разумению, более действенный пункт. Читаю его:

«Постоянно проживающие в новозанятых восточных областях в возрасте от полных 14 лет до полных 60 лет подлежат принудительным работам.

Если уклонятся многие на основе общего сговора, или произойдет особо тяжелый случай, может быть применена смертная казнь.

Берлин, 16 августа 1941 года».

- Вы улавливаете сущность внесенных поправок? Прежде всего это уже не «общественная трудовая повинность», а «Принудительные работы». Возрастные границы увеличены на семнадцать лет. Идет речь об общем сговоре: значит, не единицы, а весь советский народ не желает подчиняться воле господина рейхсминистра. А главное, введена смертная казнь - их последняя, их единственная надежда... Но вот проходит еще семь дней - всего лишь семь дней, и следует новое распоряжение:

«Кто злобой или подстрекательской деятельностью обнаружит враждебное Германии настроение, будет наказан смертью...

Берлин, 23 августа 1941 года.

Рейхсминистр занятых восточных областей Розенберг».

- Как видите, снова неудача. На этот раз решающая, роковая для них. Смерть не действует. Сильнее смерти воля к борьбе за власть Советов. Помните?

Но камни родные не будут нам жестки -

Жила б только наша Советская власть!

- Фашистам приходится расписаться в собственном бессилии. Расчеты провалились. Тогда в звериной злобе они сжигают детей, убивают десятки тысяч в Бабьем Яру, хотят уничтожить миллионы. Глупцы! Пигмеи! Можно физически уничтожить меня, вас, быть может, миллионы людей, но разве можно повернуть вспять историю? Разве можно убить душу советского народа, покорить его волю? Никогда! Она бессмертна, - это воля к борьбе за родную землю, за советский строй, за наш солнечный завтрашний день...

До полуночи ведем мы беседу в этом маленьком, затерянном в лесу домике...

- Спать ложитесь, товарищи. Завтра чуть свет подниму, - решительно заявляет хозяйка. - Вы, девушки, на печь залезайте, а мужчины в той комнате на полу переночуют... Ну-ка, Татьяна, помоги мне сена принести.

Пропустив девушку вперед, Ева выходит.

- Сидай сюда, учительница. - Рева усаживает Мусю на лавку рядом со мной. - Сидай и докладывай: кто такой Иванченков, какие дела задумали?

- Сказала вам: сами приходите в Смилиж и спросите Иванченкова. Свой глаз всегда вернее, чем чужие речи.

Девушка решительно встает и забирается на печку.

- От це кремень! - к Рева растерянно провожает ее глазами.

Возвращаются хозяйка с Таней и молча укладывают сено. Мы распределяем дежурства. Таня, пошептавшись с Павлюк, уходит в угол и ложится лицом к стене.

Хозяйка ходит по кухне, прибирает со стола, потом вынимает пачку белья и протягивает нам:

- Переоденьтесь, товарищи.

Вытягиваемся на мягком душистом сене. Дверь в кухню открыта. На столе еле теплится тусклый огонек лампы, мигает, вот-вот потухнет.

Рева и Абдурахманов - они дежурят первую половину ночи - сидят на лавке. Рядом с ними хозяйка.

- Хвастаются, будто разбили серединобудских партизан, разгромили райком, - говорит Ева. - Может, и правда. Каратели в лес нагрянули, села жгут, людей убивают, собаками травят... Такое время пришло, что в оба глаза глядеть надо.

Хозяйка уходит в сени. Рева, подперев голову руками, задумчиво смотрит на мигающий огонек лампы. Вздыхает Таня в углу. Абдурахманов дремлет на лавке.

Не могу уснуть: отвык, видно, спать ночью по-человечески. Хочется разобраться в обстановке. Пора наконец принять решение.

Что делать? Идти к фронту? Остаться здесь и начать партизанскую борьбу?

Эта мысль не дает покоя. Возникают пока неясные, но такие заманчивые картины партизанской борьбы. Впереди путеводной звездой сияет призыв Коммунистической партии...

В тылу врага уже идет напряженная борьба.

Где-то здесь, в лесу, работают подпольные райкомы. Действуют партизанские отряды. Идет расстановка сил - создаются новые подпольные центры и партизанские ячейки. Иванченков с Мусей Гутаревой освобождают пленных. Рация принимает сводки из Москвы, и человек с бельмом на глазу разносит листовки. В то же время такие люди, как Ева Павлюк, на свой страх и риск, в полную меру своего маленького опыта, включаются в борьбу. Оглушенные террором люди из Подлесного страстно ждут: тех, кто с оружием в руках встанет на их защиту.

Решение может быть только одно: если не выяснится возможность быстрого перехода через линию фронта, мы остаемся здесь и начинаем действовать.

Из кухни доносится голос Ревы. Он рассказывает Абдурахманову о мирной жизни, которая кажется сейчас такой далекой: о Широковской МТС, о семье, о своем любимом маленьком Только...

- Всю Полтавщину гусеницами танков изрыли, гады. После войны трактористам работы будет по самое горлышко - поля в порядок приводить... Ты был на Днепропетровщине, браток? Не был? Зря. Найкращий край. Пшеничное поле глазом не окинешь. А машины!.. Эх, словами о них не расскажешь... Непременно после войны приезжай ко мне, в Широковскую МТС. Будешь ты у меня первым трактористом, и выдам я за тебя первую раскрасавицу в районе...

Затихают голоса. Слипаются веки... Рева говорит еще что-то о комбайнах, о полях, и невольно перед глазами встает колхоз имени Першого Травня в селе Половецком, Житомирской области, где семь лет назад я был председателем.

Интересные, бурные заседания правления колхоза и партийные собрания по ночам, при керосиновых лампах. Колхозное стадо на лугу. Веселые девичьи песни. Обозы с удобрением, идущие на свекловичные поля. Неоглядная ширь золотистой пшеницы. Где-то высоко-высоко заливается жаворонок, и, будто вторя ему, поет и заливается Наталья Менчук, наша прославленная звеньевая. Быстро мелькают ее загорелые руки. Словно живые, кланяются ей до земли тяжелые колосья...

Рева поднимает нас чуть свет.

- Подъем, хлопцы, подъем! Неудобно: землячок ждет.

Хозяйка с Таней провожают нас на крыльце. Ева протягивает наше выстиранное и выглаженное белье.

- Зачем? Ведь мы же ваше взяли. Оставьте его себе.

- Да что вы, что вы! На сменку вам. Про запас...

Глаза у Тани красные - то ли от слез, то ли от бессонной ночи.

Подхожу к девушке.

- Вот тебе задание, Татьяна. Разыщи того парня с бельмом, который раздает людям сводки. Благо он приметный, если не врет твоя соседка. Ну, будешь искать?

- Буду, товарищ командир, - твердо отвечает Таня.

- Мы с ней вместе этим займемся, - добавляет Павлюк. - Ни пуха вам, ни пера, товарищи. Заходите...

«Воронью деревню» находим без труда: она действительно далеко видна среди низкорослого ольшаника, и ее ветви унизаны вороньими гнездами.

Внимательно осматриваем все подходы к «вороньей деревне», потом приближаемся к ней. Издали замечаю прислонившегося к стволу Каверу.

- Неудача, товарищи, - даже не поздоровавшись с нами, говорит он. - Не видел я никого. Придется, наверное, подождать несколько дней... Оставайтесь у нас. Точно вам говорю - не доберетесь до фронта. Оставайтесь... А если уж так не терпится, пойдите сегодня ночью в село Страчево. Там в школе живет учитель. Не ручаюсь, но кажется мне, что он связан кое с кем. В Подлесном вы говорили с Максимом Степановичем. Помните? Ну так попросите его провести вас ночью в Страчево: ему тут в округе все тропы известны - грибник он, ягодник...

Кавера уходит. Мы остаемся у «вороньей деревин».

- Снова потерянные дни, - недовольно говорит Пашкович. - Опять погоня за призраками.

- Ничего, ничего, Николай, - словно сбрасывая с плеч давящую тяжесть, говорит Рева. - Ничего! За один день партизан не найдешь. Быстро только котята родятся, да и те слепые. Не журись! Каждому овощу свое время.

В сумерки приходим в Подлесное, к Максиму Степановичу. Он колет дрова во дворе.

- Вы?.. - удивленно говорит он, оглядывая нас.

Нет, он не такой, каким мы видели его первый раз. Он уже пришел в себя после нежданного разорения села и выглядит собранным, спокойным.

- Ну, дотолковались с Каверой? - спрашивает он.

- Не о Кавере речь, Максим Степанович. К вам просьба.

- Ко мне?.. Ну выкладывайте, товарищи, ваше дело.

- Знаете, как пройти в Страчево?

- Кто же не знает дороги в Страчево?

- Да нет, нам надо, чтобы вы без дороги провели пас.

- Без дороги? - настороженно переспрашивает он. - Вы что же, драчку затеваете?

- Наоборот. В школу нам надо попасть. Но попасть так, чтобы нас никто не видел.

- В школу, - соображает он. - Ну что ж - можно. Только уговор: без шуму. Шуметь сейчас - самому голову в петлю совать... Ладно. Пошли, - и Максим Степанович крепко перепоясывается ремнем...

Страчево вырастает темными силуэтами хат.

- Ложитесь, хлопцы. Не дышите, - приказывает Максим Степанович. - Один сперва пойду, а то вы погорячитесь, и как бы чего...

Старик возвращается минут через десять.

- Назад!.. Назад!.. - испуганно шепчет он. - Танки... Полный хутор танков...

- Яки танки? Где? - бросается к нему Рева.

- Везде. На улицах, на. дворах... Как дома, большие. Уходить надо.

- Уйти, землячок, проще всего, - замечает Рева, - А вот где это видано, чтобы серьезные люди даром целую ночь топали? У них дела поважнее есть... Пойдем, Чанов, поглядим. А ты, милый человек, - обращается он к Максиму Степановичу, - лежи и не дыши.

У первой же хаты натыкаемся на тягачи. Вся улица заставлена ими. Вокруг ни души, словно немцы бросили свои машины.

- Бачишь, комиссар? - шепчет Рева. - Ты жди меня. Я мигом тягачи заколдую, - и Павел Федорович пропадает в темноте.

Хаты кажутся безлюдными. Лишь в одном окне школы через щелку светится огонек. Изредка чуть слышно звякает металл: это Рева колдует у тягачей.

К нам медленно движутся двое. Низко пригнувшись, Чапов идет к ним навстречу.

Один за другим гремят два выстрела. Чапов уже рядом со мной.

- Свалил двух офицеров, - шепчет он.

Вдруг одна за другой поднимаются две ракеты. Вспыхивает яркое пламя. Рева поджег тягачи... Выстрел и вслед за ним заливчатый собачий лай.

«Ищеек спустили», - мелькает мысль.

Подбегаем к нашим.

- Быстрей! Быстрей!..

Бежим. Не видно ни зги. Под ногами кочки, вязкая земля, ямы. Сзади отблески ракет, выстрелы, далекие голоса, и все отчетливее, все ближе собачий лай...

Впереди, на большаке Середина Буда - Севск, раздается гул машин, вспыхивают яркие лучи автомобильных фар. Надо полагать, наперерез нам брошен заслон на автомашинах.

Поворачиваем в сторону и спускаемся в глубокий овраг. Под ногами вода и редкий камыш.

- Хлопцы, не могу больше... Передохнуть бы, - задыхаясь, еле выговаривает Максим Степанович.

Поневоле приходится остановиться.

- Где твое Подлесное? - спрашиваю старика.

- Ничего не знаю... На какой земле стою - не знаю.

Со стонущим воем неподалеку рвется мина.

- Погибель... Погибель пришла... Что я вам говорил, - шепчет Максим Степанович.

- Не журись, отец, - успокаивает его Рева. - Ты только на меня надейся - не пропадешь.

Над головой вспыхивает яркая ослепительная ракета. На краю откоса со стороны Павловки вижу фашистскую цепь. Снова воет мина. Лай совсем рядом.

Максим Степанович шарахается в сторону и пропадает в кромешной тьме.

Бросаемся дальше по оврагу. Надо изменить направление: фашисты напали на след.

Поворачиваем влево и выбираемся наверх. Под ногами земля вспаханного поля, а позади стрельба, собаки, голоса.

Теряю всякую ориентировку...

Вдруг впереди почти истерические крики на немецком языке.

Мы чуть было не сталкиваемся с новой группой гитлеровцев. Очевидно, их испугал наш топот, и фашисты растерялись.

Круто забираем вправо... Рядом - плетень. За плетнем темные силуэты хат. Оттуда бьют из автоматов.

В затухающем свете ракеты успеваю заметить одинокую хату в стороне от села. Позади нее блестит вода.

Стучу. Торопливые шаги. Открывает женщина. На плечах наскоро накинутый платок. Входим, не ожидая приглашения. Горит ночничок. Глаза у хозяйки удивленные, ничего не понимающие. Еще бы! Даже при тусклом свете наш вид необычен: грязь до ушей, по раскрасневшемуся лицу Ревы струйками стекает пот.

- Долго говорить некогда. За нами гонятся собаки...

- Собаки? - испуганно перебивает хозяйка - Так это же ищейки. Они у нас в Благовещенске были. По следу приведут... Через болото надо уходить в лес. Тут рядом, - и женщина бросается к постели.

- Петро! Петро! - тормошит она спящего.

Петро поднимает голову и снова валится на подушку...

- Петро! - хозяйка рывком сажает мужа. - За товарищами немцы с собаками идут. Надо через болото перевести. По мосту. Ты знаешь...

Невидящими спросонок глазами Петро оглядывает нас.

- Спать, - говорит он сонным голосом, - Спать...

- Господи! Да что же мне делать с тобой?.. Товарищи дерутся, умирают... Петро!

Хозяин протирает глаза. Он пристально оглядывает нас и, кажется, все понимает.

- Сапоги! - соскочив с постели, торопит он, - А как же ты, Настя?

- Не думай обо мне. Иди. Все будет хорошо... Ну, Петро, - вскинув высоко руки, она обнимает мужа за шею и на мгновение прижимается к нему...

Через двор выходим в поле. Бежим. Петро останавливается. Перед нами вода.

- Болото после дождей разлилось, - говорит Петро. - Будет глубоко - не пугайтесь.

Спускаемся с берега. Хрустит тонкий ледок. Вода по щиколотку, по колено, по пояс.

Вдали тявкает собака. За ней вторая, третья - и все сливается в сплошной злобный лай.

- Ходу! Ходу! - торопит Петро.

Еще несколько шагов - и воде конец.

Повернув круто влево, бежим зa Петром к кустам и забираемся в самую гущу.

На том берегу собаки смолкли, - очевидно, потеряли след. Слышим только глухие отдаленные голоса.

- Ну, товарищи, - быстро объясняет Петро, - вот этой тропой идите прямо. Только вправо не сворачивайте: там поселок Василек...

- Может быть, с нами пойдешь? - предлагаю я.

- Не могу. О Насте сердце болит - как она там... Я ведь, товарищ, всего два дня, как из плена бежал. Потом приду.

Прощаемся с Петром. Он исчезает в кустах.

- Це операция, - глубокомысленно замечает Рева. - В кавалерии это называется «аллюр три креста»... Да, маленько сманеврировать пришлось.

Рассуждать некогда. Раздеваться, немедленно раздеваться догола и выжимать, одежду...

Холодно так, что челюсти сводит...

На том берегу, в Благовещенске, раздается одинокий выстрел.

- Что это? - тихо спрашивает Рева. - Неужели Настю?

Ему никто, не отвечает...

Идем узкой тропой. Скоро рассвет.

- А крепко мы им всыпали! - чуть согревшись, начинает Рева. - Неделю не опомнятся!

Неунывающая душа. А у меня настроение мрачное. Нет, Так дальше нельзя. Мечемся, как слепые, по лесу. Ходим по краю пропасти. Много так не повоюешь. Надо что-то делать.

Без опоры на народ мы - ничто. Нужна организация, надо искать людей. Если не можем связаться с подпольем, должны действовать сами. Ничего, что нас мало. Важно, что все хотят драться с врагом, без этого не видят смысла жизни.

Вспоминаю наш батальон. Тысяча двести бойцов было в нем. Молодец к молодцу. Ничто не могло их сломить. Они умирали непобежденными. Сейчас нас осталась горстка. Погибшие передали нам эстафету борьбы. И мы должны ее пронести до конца. Нас мало. Но у нас есть опыт, воинская выучка, мы научились бить врага. Мы верим в правоту своего дела, сердца наши пылают стремлением помочь народу. Вот наша сила. Задача состоит в том, чтобы правильно ее использовать. И выход один: объявить себя партизанами и объединить вокруг себя всех, кто еще не сломлен. Это наш партийный и наш воинский долг. Этому нас обязывает присяга.

Делюсь мыслями с товарищами.

- От це добре! - радостно соглашается Рева.

Пашкович отзывается не сразу. Потом спрашивает:

- Ты видишь в этом единственный выход?

- Да, другого нет. Неужели ты все еще сомневаешься. Вспомни обращение партии к народу третьего июля.

- Я его помню. Знаю и решение ЦК партии об организации борьбы в районах, временно оккупированных врагом. Но разве партия приказывает идти в партизаны каждому советскому солдату, оказавшемуся в тылу? Нет! Воинский долг обязывает нас любой ценой пробиваться к своей части.

- Яке сегодня число? - спрашивает Рева. - Девятнадцатое октября, Пашкович! Тебе еще недели шагать. Чуешь? А ведь каждый день, каждый час, проведенный без борьбы, - дезертирство, прокурор.

- Потеря времени, говоришь? Так зачем же мы задерживаемся? Зачем разглагольствуем и гоняемся за миражами?.. Ты прав, Рева. Ни минуты задержки! Ни секунды!..

- Який швидкий! - взволнованно перебивает Рева. - «Ни минуты! Ни секунды!..» Ну знаешь, Пашкович, не прокурор ты, а скорый поезд. Ты что же думаешь, - тебе на каждом перекрестке фашисты зеленый свет будут зажигать и арки строить? А на арках писать: «Добрый путь, Николай Пашкович! Хай живе товарищ прокурор!.. Что-то ни ты, ни я этих арок не бачили, когда сюда топали.

- Да, арок не было. Что же из этого?

- А то, что до сих пор мы с тобою лишь чудом проскакивали, а ближе к фронту еще тяжелее будет... Нет, браток, такой путь можно шагать только в свитке. Да и то бабушка надвое сказала... Переодеться тебе, Пашкович, придется. Ну что ж, начинай. На этот сучок повесь свою прокурорскую шинель. Бороду отрасти. Свитку надень. Бандурой непременно разживись и, когда увидишь фашиста, спивай: «Ой, не ходи, Грицю, тай на вечерныци...»

- Нет, на это я не пойду. Не могу... По своей воле, хотя бы внешне, отречься от звания командира? Оставить оружие, чтобы не иметь возможности сопротивляться, чтобы беспомощным, жалким, безоружным попасть в плен? Нет, это не для меня... Ухожу к армии в форме, с оружием, с партийным билетом, как положено советскому офицеру и коммунисту.

- Я ухожу вместе с вами, товарищ майор! - горячо отзывается Чапов.

- Так, значит, вдвоем уходите, - тихо говорит Рева. - Смотрите, хлопцы, как бы вам завтра же зря голов своих не сложить.

- Очень может быть, Рева, - резко отвечает Пашкович. - Однако напророчь ты мне хоть десять смертей, я не изменю своему красноармейскому долгу.,. Товарищ комиссар! - Он оборачивается ко мне. - Я не принадлежу к твоей части, мы с тобой равны по званию, но последние дни я шел вместе с тобой и сейчас прошу твоего разрешения мне и Чапову уйти в армию.

Сердце сжимается. Приходится расставаться. Расставаться с обоими... Мы сблизились с ними за этот короткий путь. Но Пашковича не переубедишь. Да смею ли я? В конце концов. мы идем с ними к одной и той же цели, только разными дорогами.

- Против воли добрым партизаном не станешь, - говорю я. - Что решено, то решено. Не будем тянуть: долгие проводы - лишние слезы К тебе только одна просьба, Пашкович: пробьешься к армии - доложи, что батальон наш задание выполнил, а мы на южной окраине Брянских лесов будем разворачивать партизанские действия, ждем рации и указаний. Ну...

Мы крепко обнимаем друг друга.

- Путь добрый, хлопцы, - взволнованно говорит Рева. - Будете в армии - поклонитесь ей низко от нас и скажите: друзья остались в лесу, но не забыли, что они бойцы Красной Армии, и поклялись ничем не опорочить этой высокой чести... Бывайте здоровы и целы. Путь добрый!

Пашкович и Чапов уходят в лес. Идут быстро, словно хотят скорее оторваться от нас, сократить тяжелую минуту расставания.

Голос Москвы

- Вот она, матушка Нерусса! - с ласковой гордостью говорит наш восьмидесятилетний перевозчик, еле уловимым движением весла выбрасывая длинную узкую лодку из тихой заводи на середину полноводной реки Неруссы, затененной густым вековым лесом.

Я забыл его фамилию, но отчетливо помню высокую, плотную, не по возрасту стройную фигуру старика из села Ямное. Он стоял на корме, ловко перебрасывая свое длинное весло с борта на борт, и лодка, в которой сидели я и Рева, казалось, такая верткая, неустойчивая, плавно скользила по речной глади, словно одно целое составляли с ней мы и этот седобородый старик. Старик смотрел вдаль, где река терялась в лесной глухомани, и слова его неслись над водой:

- Тихая, покорная, говоришь?.. Нет, ты посмотри на нее весной, когда соберет она все полые воды, забурлит, разбушуется, перехлестнет через берега и хозяйкой гуляет по лесу. Таким потоком несет - никакая сила не остановит.

- А здесь много зверя, отец?

- Зверя? Зачем тебе сейчас зверь понадобился? - удивленно переспрашивает старик, настороженно глядя из-под насупленных бровей. - Зверя тут вдоволь, - чуть помолчав, продолжает он. - И кабан водится, и медведь. Только те места не каждый найдет, а найдет - не всегда назад воротится... Вот ты говоришь - весь лес исходил и зверя не видел. А в урочище Колонны был? В Пролетарском был? Не был? Ну тогда и леса нашего не видел.

Мы уже несколько дней ищем глухие места для нашей будущей партизанской базы. И на наше счастье, старик невольно выдает нам тайны Брянского леса - перечисляет его заповедные урочища, «куда пешком не пройти и конем не проехать»: между Теребушкой и Мальцевкой, между Коллинами и реками Сев и Нерусса, у Пролетарского...

- А вон там, - старик показывает на противоположный берег, - верст пятнадцать напрямки отсюда - медвежий угол, Ляхово... Только теперь не то время, чтобы охотой заниматься... Или, может, она вам с руки сейчас, эта охота? - и снова бросает настороженный взгляд.

Я внимательно слушаю старика. Он сделал то, чего нам так трудно было добиться без карты, без помощи местного человека. Он, сам не подозревая того, дал нам первые ориентиры для поиска базы.

Зашуршав дном о песок, лодка пристает к берегу у подножия древнего дуба-великана.

- Много повидал он на своем веку, - глядя на дуб, задумчиво говорит старик. - О многом мог бы сказать. Когда я еще в молодых годах, лет этак пятьдесят назад, возил хлеб по Неруссе из курских степей на Десну, он уже приметным стоял.

Старик не торопится уезжать. Явно желая вызвать нас на откровенный разговор, распознать, что мы за люди, он неожиданно, без всякого повода с нашей стороны, начинает рассказывать, как в этих местах формировал свой полк Тимофей Черняк, как он сам видел прославленного командира вот здесь, у этого дуба, как полк Черняка выбил немцев из Тpyбчевска, потом соединился со Щорсом и прошел с ним по Украине, громя кайзеровцев, Петлюру, польских панов.

- Настоящий был человек, - говорит старик о Черняке. - Подход к людям имел. Потому к нему и шел народ. Говорят, сам Ленин послал его к нам, в Брянские леса.

- Сегодняшние партизаны тоже собираются у этого дуба? - не то серьезно, не то шутя спрашиваю я.

- У этого или другого, не знаю, только люди говорят, есть партизаны, - отвечает старик. - Есть, - уверенно повторяет он и рассказывает, что за Десной летят на воздух фашистские колонны, на большаке Середина-Буда - Севск разгромлен большой обоз, на дороге Суземка - Трубчевск подорвана штабная машина, в Страчево разбита танковая часть.

Мы с Ревой невольно переглядываемся, с трудом сдерживая улыбку: нам хорошо известны эти «операции». На большаке Середина-Буда - Севск мы отбили всего лишь две подводы с продовольствием и оружием, на дороге Суземка - Трубчевск неудачно обстреляли легковую машину, а несколько сожженных нами тягачей в Страчево, как видно, превратились в разгром танковой части.

Вот, оказывается, как быстро разносятся вести по Брянскому лесу. Вот во что превращает народ пусть скромные, но такие желанные стычки с врагом... Но кто это действует там, за Десной?..

Осторожно расспрашиваем старика, пытаясь выведать у него подробности о партизанах. Нет, он ничего не знает или не хочет говорить. Пора прощаться, но перед этим надо оставить его в неведении о цели нашего путешествия.

- Как отсюда попасть в Трубчевск и Суземку?

- А зачем вам туда?

- Как зачем? Дела.

Старик удивленно, пожалуй, даже неприязненно смотрит на меня. Густые брови сурово сходятся над переносьем. Ни слова не ответив, он садится в лодку и сильным ударом весла отталкивается от берега. Через минуту оборачивается, еще раз внимательно оглядывает нас с ног до головы, словно хочет крепко запомнить, и быстро гонит лодку прочь...

- Дуже погано подумал о нас цей дид, - тихо говорит Рева, и в голосе его сожаление о том, что не смогли мы откровенно, по душам, поговорить с этим хорошим стариком...

Входим в лес и берем направление, указанное нашим перевозчиком, к урочищу Ляхово.

Почти до сумерек бродим по гущине, идя напрямик. Находим наконец глухое место, пожалуй, подходящее для базы, и, сделав метины на деревьях, выбираемся на заброшенную лесную дорогу.

Дорога заросла высоким, уже отцветшим молочаем, папоротником, метелками кукушкиных слез. Под ногами шуршит желтый прелый лист, растут редкие кустики черники и среди них подгнившие от старости и осенних дождей мухоморы. Изредка поднимается молодая березка или елочка с ладонь высотой, словно кто-то нарочно посадил их здесь. И опять прелый лист, кустики черники, трухлявые, поникшие мухоморы.

Глушь, дичь, безлюдье...

Что это? В еле заметной вмятине давно неезженной колеи, покрытой нетронутой многолетней опавшей листвой, растет молодая вишенка. Как она попала сюда - в дикую брянскую глушь?

Останавливаюсь, поджидая Реву. Своей обычной размашистой походкой шагает он по обочине, полы его распахнутой шинели бьют по оголенным веткам.

Рева заметил вишенку. Он молча наклоняется над ней, осторожно, чуть касаясь кончиками пальцев, гладит маленькие пожелтевшие листочки и поднимает на меня глаза.

- Якась жинка чернобровая ехала на телеге, вишню ела, песню о милом спивала и обронила косточку... Давно это было, Александр. Лет пять назад. Сейчас у нее, может такой же хлопчик, как мой Толька... Эх, Толька... Любил я брать его в поле, комиссар. Бывало, трактор забарахлит. Не могу видеть, когда машина не в порядке - жалко, словно родной мне человек заболел. Полезу под мотор, вожусь в масле, а Толька за мной. Вернемся домой оба на чертей похожи - чистого местечка не найдешь. Ну, конечно, сначала моя Инна Павловна нам взбучку задаст. Шумит, шумит, а потом посмотрит на Толькину мордашку - в масле, в пыли, одни глаза ясные, чистые, вот-вот слезы из них брызнут - и рассмеется: «Эх вы, трактористы мои милые... Скоблитесь, мойтесь, переодевайтесь - и за стол: сегодня борщ ваш любимый...»

- Смотри, комиссар, - показывая на вишенку, говорит Рева. - Ей пять лет, не меньше. Растет она в колее. Значит, пять лет по этой дороге никто не ездил. А это что значит? Значит это то, комиссар, что нашли мы место для базы - лучше некуда: человека здесь и в помине нет...

Далеко впереди раздается петушиный крик.

- Шо це таке? - чутко прислушиваясь, удивленно говорит Рева. - Звидки тут ця домашня птаха? Цикаво... А ну-ка, комиссар, побачим.

Снова идем по дороге. Впереди виднеется просвет. У опушки, вплотную прижавшись к старым темным елям, - густая поросль молодого сосняка, березок, елочек. Тут же под ногами полусгнившие пни, источенные муравьиными ходами. Надо полагать, лет двадцать назад здесь была вырубка, и эта молодая поросль выросла на забытой людьми порубке.

Выходим на поляну. У опушки стоит небольшой дом, сложенный из кондового леса. Чуть поодаль - второй. И это все.

Нам навстречу идет мужчина лет под сорок - невысокого роста, щупленький, с черной бородой и добрыми, ласковыми глазами.

- Здорово, землячок! - первым заговаривает Рева. - С дороги сбились. Как в Ямное пройти?

- В Ямное?.. Да вы оттуда идете. К нам ведь одна дорога - из Ямного. Другой нет. В тупике живем... Как же так получилось?

- Да вот так и получилось. Послали нас, дорогу плохо рассказали, мы и заплутали... А это что за место?

- Ляхов. Урочище Ляхов.

- Ну вот, - и Рева сокрушенно качает головой, хотя по глазам вижу - доволен Павел. - А как в Пролетарское пройти?

- Сюда надо, - мужчина показывает на север. - Прямо по лесу километров пятнадцати не будет. Только прямо вам одним не пройти. Ну, а через Красную Слободу - тридцать, а то и все сорок потянет... Да вы заходите в хату, переночуйте, - приглашает он. - Куда бы ни пошли, только к утру до села доберетесь. Глядите - уже вечереет.

За полчаса успеваем подружиться с хозяином. Зовут его Никитой Самошкиным. До войны он работал лесником, фашистов ни в Ляхове, ни в округе до сих пор не видел.

- И, надо полагать, до зимы не увижу, пока болота не замерзнут. Сами знаете - дорога к нам немощеная.

- А партизаны? - спрашиваю я.

Никита оглядывается на хозяйку - она возится у печи, готовя обед, - и, наклонившись ко мне, шепчет:

- Есть, - и глаза у него такие, как у парнишки, сообщающего такую радостную, такую волнующую новость, о которой можно или кричать или говорить шепотом. - Сам видел. В лес шли. Трубчевцы.

- Связаться с ними можно?

- Куда там! Такое творится вокруг. Да разве найдешь их в нашем лесу?

Хозяйка радушно приглашает к столу. Рева приносит сумку от противогаза и, явно рассчитывая на эффект, медленно вынимает одну за другой консервные коробки с яркими заграничными этикетками.

Хозяйка удивленно оглядывает все это богатство, переводит глаза на Реву и сразу же мрачнеет. Куда девалось ее радушие! Рывком сует она обратно в печь только что вынутый чугунок с кашей, молча ставит на стол вареную картошку и отходит в сторону.

- А ты что же, хозяюшка? - недоумевает Рева. - Сидай с нами. Попробуй заморский харч.

- Благодарствуйте, - не оборачиваясь, бросает она через плечо. - Чужое нам без надобности. Уж мы как-нибудь своим пропитаемся. Свое-то хоть и без разносолов, зато честное, - и она решительно направляется к двери.

- Стой! - гремит Рева, вскакивая из-за стола. - Стой! О якой чести говоришь? Да ты что же, хозяйка, меня за подлеца считаешь? За Иуду? Думаешь, честь свою продал за эти баночки, будь они неладны?.. Нет, погоди! - Рева берет хозяйку за плечи и резко поворачивает к себе. - Дивись в мои очи! Дивись!.. Ну? Такие очи у Иуды?.. Да як же ты...

Долго приходится нам убеждать хозяйку, что консервы трофейные, что они добыты в бою, что мы свои, советские люди.

Наконец поверив, она садится за стол. Рева накладывает ей полную тарелку, мешая сардины, плавленый сыр, пшенную кашу, картофель. Смущенно улыбаясь, она пробует это странное месиво, а Рева ораторствует:

- Цей сыр из Голландии, це рыбки из Франции. Мясо из Австрии. Сало наше. А своего, немецкого, - ничего. Разумеешь, якие бандюки?

Хозяйка неожиданно отодвигает от себя тарелку и настороженно смотрит на Реву.

- Шо? - удивляется тот.

- А те... бандюки за баночками не придут? - тихо спрашивает хозяйка.

- Ни! - весело смеется Рева. - Ну, як такое может быть, чтобы мертвяки ходили?.. Ни! Кушай себе на здоровьице, хозяюшка...

Следующий день выдался ясный и солнечный. Я сидел у окна. В окно была видна полянка около дома, сосняк и единственная дорога, ведущая в Ляхов.

Ночью, очевидно, ударил крепкий заморозок, он сковал щедро напоенную влагой землю, и осеннему солнцу оказалось не под силу разморозить ее - полянка подсохла, и только посредине блестела небольшая лужица. Солнце медленно поднималось над лесом, словно ему некуда торопиться: в эту осеннюю пору его путь по небу был действительно короток. Приближалась зима.

Утром хозяйка нагрела воду, я долго мылся, брился, приводил себя в порядок и вот сейчас сижу у окна и намечаю первые вехи нашей партизанской борьбы.

Еще вчера первоочередной, главной задачей были поиски базы. Сегодня это уже позади: на первых порах едва ли можно найти лучшее место, чем Ляхов - этот поистине медвежий угол. У нас уже есть кое-какой запас продуктов и боеприпасов. Ларионов к Абдурахманов хранят наши трофеи у «вороньей деревни», и сегодня на рассвете Рева с Никитой отправились за ними, чтобы привезти сюда наше богатство.

Теперь нам нужен план - план организации отряда, план боевых действий, если, конечно, можно назвать боевым планом то, что под силу нашей четверке, затерянной в Брянском лесу, наводненном вражескими засадами, среди пожарищ, виселиц, расстрелов, жестокого фашистского террора.

Нелегко дается мне этот план. Никак не уживаются друг с другом время, которое не ждет, мои мечты о маломальских серьезных боевых операциях и наши ничтожные возможности. На пути один за другим возникают, казалось бы, безнадежные тупики.

Я намечаю боевые операции. Мы бьем врага на большаках, в селах, на железной дороге - и упираемся в первый тупик: нас четверо, всего лишь четверо. Энергично собираем отряд, он численно вырастает уже в солидную, ощутимую силу - и второй тупик: чем вооружить бойцов, чем накормить их? Исподволь, систематически начинаем готовиться к борьбе, подбираем людей, налаживаем разведку, параллельно в мелких операциях добываем оружие и продовольствие... Опять тупик: мы не можем без меры растрачивать время.

Пытаюсь сузить свои мечтания, сжать сроки, найти новые возможности, и постепенно все четче и четче вырисовывается план.

Мы все-таки должны связаться с подпольными райкомами. Это сразу же выведет нас на широкую дорогу, мы станем зрячими, обретем силу, людей, связи.

Мы обязаны - с Таней или без Тани - найти радиоприемник. Он позволит нам чувствовать пульс Большой земли. Мы начнем распространять сводки среди народа, поднимать его на борьбу, обрастать своим активом и подпольем.

Не теряя времени, будем бить врага. Первая операция на одном из лесных большаков: практика показала - это под силу нам. Вторая - на железнодорожной ветке Суземка - Трубчевск. Об этой ветке нам рассказал Попов, старик железнодорожник из Суземки. Наша армия при отходе разрушила ее. Трубчевский бургомистр Павлов решил восстановить эту ветку: он выгоняет на работу железнодорожников - тех, кто связан семьей, старостью, болезнями, кому трудно уйти в лес. На ней уже поставлены два деревянных моста, уже кончают ремонтировать паровоз. «Снимите с нас этот грех, - говорил Попов, - разорите нашу работу». Вот мы и сделаем это.

Вести об этих операциях, как эхо, разнесутся по лесу - тому порукой рассказ старика-перевозчика на Неруссе. Они вольют новые силы в народ, и к нам придут те, кто ищет руководства для борьбы. Они пополнят нашу базу оружием и продовольствием...

- Военные идут! Много! - неожиданно врывается в комнату хозяйка.

Смотрю в окно. По дороге медленно въезжает на поляну телега. На телеге Никита. Рядом шагают Рева, Ларионов, Абдурахманов и трос незнакомых мне военных... Нет, один среди них знакомый... Не может быть... Но это его шинель, его такая характерная, подтянутая фигура, а лицо...

- Пашкович! Прокурор! - кричу я и выбегаю навстречу.

Мы крепко обнимаемся.

- Здравствуй, комиссар, - говорит, наконец, Пашкович. - Здравствуй, - повторяет он, и в голосе его радость встречи и безмерная усталость.

- А Чапов? - с опаской спрашиваю я и оглядываюсь на двух военных.

Лейтенант Чапов прибыл в ваше распоряжение, товарищ комиссар! - весело докладывает лейтенант, выходя из кустов.

- Знакомься, - смущенно улыбается Пашкович, показывая глазами на военных. - Мои спутники и товарищи по неудаче.

- Лейтенант Филипп Стрелец, - вытягивается передо мной молодой стройный офицер с худым продолговатым лицом.

- Лекпом Приходько, - представляется его товарищ, низенький, полноватый, с оспенными ямками на щеках.

- Разрешите доложить, товарищ комиссар, - отзывает меня в сторону Ларионов. - Ваше приказание выполнено. Товарищ Кутырко передает, что нашла человека, который может привести к приемнику. Товарищ Кавера просил сказать: вечером двадцать седьмого у «вороньей деревни» назначена встреча с товарищем Сенем.

- Какой на редкость удачливый день!..

Наши выгружают из телеги ящики с консервами, патроны, два ручных пулемета, а мы с Ревой и Пашковичем входим в хату.

- Ну рассказывай, прокурор.

- Рассказывать нечего, - устало говорит Пашкович. - Вышло так, как вы мне говорили: пробиться к фронту не смог. Во всяком случае с оружием и в форме.

- Подожди, - беспокоюсь я, заметив, как поморщился Пашкович, ступив на правую ногу. - Что с тобой? Ранен?

- Вот напророчил мне Павел смертей с три короба, - улыбается прокурор. - Смерть миновала, а царапнуть царапнули.

- Так чего ж ты молчишь? Посмотреть надо. Перевязать.

- Ерунда. Все уже сделано.

Мы садимся вокруг Пашковича и слушаем историю его блужданий...

Пашкович прав: рассказывать нечего. Все было так, как мы предполагали. Десятки тяжелых километров. Ночевки в копнах. Ракеты. Встречи с патрулями. Перестрелки. И опять патрули, ракеты, мучительные переходы... Возвращение назад и встреча со Стрельцом и Приходько...

Стрелец перед войной кончил Киевское пехотное училище. Когда бои шли у Брянских лесов, был ранен. Его приютила старушка в селе. С лейтенантом остался военфельдшер Приходько и выходил его. Решили пробираться к фронту. Претерпели то же, что выпало нам, вернулись к той самой старушке, от которой начали свой путь, и встретили Пашковича с Чаповым...

- Как же вы нашли нас?

- Очень просто. Пришли на Брусну - ведь сюда последний раз мы заходили вместе... Откровенно говоря, надежды было мало, но когда хозяйка сказала, что поджидает вас с минуты на минуту, у меня, кажется, сердце перестало биться от радости.

- Говорил я тебе, дурню, - с ласковой укоризной замечает Рева. - Говорил...

- Нет, я не жалею, что пошел, - твердо перебивает Пашкович. - Не жалею. Я сделал то, что должен был сделать. Собственными глазами увидел, на собственной шкуре испытал - прорваться к армии очень сложно. Подчас невозможно. Надо знать места перехода. А идти так, на ощупь, - глупо: чуть оступишься, и конец... Теперь всем сердцем, всей душой я с вами... Кстати, комиссар, - желая, очевидно, переменить тему разговора, говорит Пашкович, - ты обещал Еве Павлюк быть у нее двадцать четвертого?

- Нет. А что?

- Она говорила, будто ей Ларионов заявил: комиссар непременно придет слушать радио двадцать четвертого утром, так чтобы был приемник.

- Да це ж Ларионов, бисов сын! - недовольно замечает Рева. - Ты ему приказал, комиссар, поторопить Татьяну с приемником, а он уже от себя брякнул о твоем приходе. Перестарался хлопец. Черт знает что получилось. Ты только послушай, комиссар, прокурора.

Пашкович рассказал, что к Еве снова приходил человек со шрамом на щеке и наговорил ей всякой всячины: дескать, он на большой подпольной работе, связан рацией с Москвой, завтра же запросит о судьбе ее мужа - и Ева растаяла. Тут же он огорошил ее тем, что ему известно о нашей ночевке в ее доме, и просил Еву устроить ему встречу с нами: «Я командира свяжу с Москвой - нечего ему болтаться беспризорным в лесу». Ева, зная от Ларионова, что мы будем у нее 24-го утром, согласилась, и встреча назначена на вечер в Брусне у Богачева.

- Это кто такой?

- Мне удалось навести о нем справки у местной учительницы, - продолжает Пашкович. - Живет он на отшибе в поселке и сам на отшибе держится от всех. Лет ему за шестьдесят. Поселился здесь года четыре назад. Жена умерла. Одна дочь живет с ним, ведет хозяйство, вторая училась в Киеве, кончила институт, поступила инженером на завод в Шостке. Не так давно ее арестовали, судили, обвинили как будто в шпионаже и, говорят, расстреляли. Самого же Богачева не тронули. Незадолго до войны он стал завхозом школы в Буде и продолжал работать до прихода немцев...

- Подожди, может быть...

- Нет, ничего другого быть не может, - решительно перебивает Пашкович. - Слушай дальше. Встреча была назначена на двадцать четвертое. А вчера, двадцать пятого, явилась учительница и сказала, что в вечер встречи в стогах сена у дома Богачева засела фашистская засада и ушла только на рассвете. Как будто ясно?.. Но и это не все. В тот самый момент, когда я говорил с учительницей, - а беседу мы вели с ней в сосняке, - снова к Еве пожаловал тот, со шрамом. Спросил, почему сорвалась встреча. Ева уже знала о засаде и, решив раз навсегда отделаться от него, не подумав, заявила, что вы ушли через линию фронта. Он сурово бросил: «Хорошо. Посмотрим» - и был таков. Их разговор длился минуту, и я, к сожалению, не застал этого субъекта. Разумеется, Ева волнуется.

- Вот так и влипнуть могли, - задумчиво говорит Рева и закуривает незнакомую мне трубку.

- Откуда у тебя трубка, Павел?

- Трубка? Так це ж Ева дала, когда мы у нее в прошлый раз были. Сказала: «От Михаила осталась. Когда смутно будет, закурите, Павел Федорович. Авось полегчает».

- Смутно, Павел?

- Смутно. Якась сволота гестаповская ходит по земле, на добрых людей замахивается.

- Так... Что же нового о приемнике?

Оказывается, Пашкович виделся у Евы с Татьяной. Она рассказала, что ходила недавно в поселок Заводской к своему знакомому, Ваське Волчкову. По словам Тани, это парень бедовый, языкастый, певун, толковый, с головой. Отправилась потому, что краем уха слыхала, будто Васька связан с радиоприемником. Самого Ваську в хате не застала, разговорилась с его матерью, и та проговорилась, что у Васьки есть дружок в поселке Бошаровском, какой-то Скворцов. У Скворцова запрятан приемник. Ребята слушают сводки, переписывают их, и второй Васькин дружок - он до войны работал агентом по сбору кожсырья, у него бельмо на глазу и живет он тоже в Бошаровском - разносит эти сводки. Когда же явился Васька, и Таня заговорила с ним о приемнике, он начисто ото всего отперся. Однако Татьяна поняла, что Васька знает о приемнике, и, если мы вместе с ней придем к нему, Волчков, быть может, не станет отнекиваться.

- Своей властью я распорядился, - добавляет Пашкович, - чтобы Таня пока ушла от Павлюк и ждала нас сегодня в условленном месте.

Вот все, что принесли наши в Ляхов.

Итак, Таня ждет нас сегодня. Встреча с Сенем назначена на завтра. Значит, немедленно мы выходим добывать радиоприемник, потом повидаем Сеня и наконец Еву Павлюк: надо лично разобраться в обстановке и, если удастся, разгромить богачевское гнездо.

Поздним вечером Таня приводит нас в поселок Заводской. Фашистов нет. Кое-где в хатах горят огоньки. Окно в хате Волчкова тоже светится. За столом сидят парни, девушки и горячо беседуют.

Открываем дверь - и картина мгновенно меняется. Красивый стройный парень с длинными светлыми волосами, откинутыми назад, уже играет на гитаре. Высоким голосом он запевает:

Вот мчится тройка почтовая

По Волге-матушке зимой...

Все дружно подхватывают.

- Что за веселье? - резко бросает Рева. - Война кончилась? Делать нечего?

Парень с гитарой медленно поворачивается к нам. Вижу его озорные глаза и понимаю: передо мной - сам Васька Волчков.

- А что же делать прикажете? - говорит он, и в его голосе явная издевка.

В хату входят Таня с Пашковичем. Татьяна что-то шепчет Ваське - и опять будто подменили хозяев.

- Здравствуй, Татьяна!.. Что же ты сразу не показалась? - звучат доброжелательные голоса. - Садитесь, садитесь, товарищи. Вот сюда...

Осторожно начинаю говорить о фронте, о сводках, которых нет и никак не получишь.

Васька Волчков авторитетно объясняет: Ленинград держится, Воронеж наш, фронт восточнее Орла и Таганрога и западнее Харькова...

- Откуда сведения? - быстро спрашиваю Ваську, надеясь, что он попадется впросак.

- Старичок сводки приносит. Из Суземки, - не моргнув глазом, отвечает Волчков. - У его дочери приемник работает.

Пристально смотрю в глаза Волчкову. Он не отводит глаз. Васька явно врет, но его едва ли заставишь отказаться от этой лжи...

- Мы к вам, ребята, по дороге забрели, - говорю я. - Нам в Бошаровский надо. Проводите?

- Конечно проводим, - охотно соглашается Волчков. - Даша! - обращается он к одной из девушек. - Анатольку сюда. Мигом!

Через несколько минут в хате появляется Даша и с нею высокий нескладный парень... с бельмом на глазу!

- Здорово, друже! - очевидно, тоже заметив это бельмо, радостно приветствует его Рева. - Ты из Бошаровского, землячок?

- Нет, зачем из Бошаровского? - невозмутимо отвечает парень. - Здешний я, из Заводского, но дорогу туда хорошо знаю.

- Як из Заводского? - упавшим голосом переспрашивает Рева. - Что ж ты робил до войны?

- В кооперации служил. Счетоводом...

Анатолий ведет нас глухим лесом. Похрустывает ледок на лужах. Неясные, смутные тени лежат на полянах. Под ногами опавшие листья, покрытые инеем.

Всю дорогу Анатолий осторожно выпытывает у меня, зачем мы идем в Бошаровский. Я отмалчиваюсь. Роли в игре как будто меняются...

Лес начинает редеть. Анатолий останавливается.

- Скоро опушка, - говорит он. - За ней поле. Пройдете километр - и поселок... Ну, я пошел обратно.

Чувствую, наступило время выложить на стол свои основной, решающий козырь.

- Перестанем играть в прятки. Мы все знаем. В Бошаровском живет Скворцов. У него приемник. Сводки ты получаешь от него. И ты вовсе не счетовод из кооперации - ты агент по сбору кожсырья... Одним словом, нам надо слушать Москву.

Анатолии удивленно смотрит на меня и неожиданно улыбается. Эта улыбка сразу же преображает его лицо. Оно становится добрым, привлекательным, чуть лукавым. Даже бельмо не бросается в глаза.

- Ну, раз знаете, так что же голову нам морочили, товарищи? - продолжая улыбаться, говорит он. - Ведь это же у моего брата приемник. У Леньки.

- Чуешь, комиссар? - и Рева от восторга обнимает Анатольку. - Це мы его морочили!

- Ну ладно, хватит, - торопит Пашкович. - Веди к твоей рации.

Нет, Анатолька не согласен. Он готов взять только одного - остальные должны остаться здесь.

Я отправляюсь с Анатолькой...

В хате Скворцовых полумрак: на столе, мигая, тускло горит коптилка.

Ленька, брат Анатолия, еще совсем молодой парень, высокий, худой, с нескладной угловатой мальчишеской фигурой. Пожалуй, ему и семнадцати нет. Неужели этот мальчик ухитряется каждый день слушать Москву?..

Ленька неторопливо идет в угол хаты и поднимает топором половицу. Внизу оказывается тайничок.

Парень осторожно вытаскивает из него три небольшие фанерные дощечки, скрепленные шарнирами. На каждой дощечке смонтированы части приемника. На одной из них - две медные пуговицы, начищенные до блеска и обмотанные тонкой проволочкой.

Ленька складывает дощечки, как складывают игрушечные домики, укрепляет крючками и с гордостью оглядывает свое детище.

От ящика идут два шнура с наушниками.

- Берите, - говорит Ленька, протягивая один из наушников. - Записывайте, - и кладет передо мной карандаш и бумагу.

Часы показывают без пяти шесть. Не отрываясь, смотрю на стрелки: даже секундная и та движется еле-еле. Кажется, вот-вот остановятся часы...

Вдруг раздается голос. В первое мгновение мне кажется, что вошел какой-то человек в хату, близкий, родной человек, и стал рядом со мной.

Не помню точно первых слов, но отчетливо помню, что среди них были сказаны именно те слова, которые ждал, которые мечтал услышать:

«Говорит Москва. Передаем сообщение Советского Информбюро».

Первая фраза утреннего сообщения запоминается так отчетливо, что по сей день знаю ее наизусть:

«В течение ночи на 26 октября продолжались бои на таганрогском, макеевском (Донбасс), можайском и малоярославском направлениях».

Дальше диктор говорит о боевых эпизодах: о части подполковника с какой-то грузинской фамилией - на одном из секторов Ленинградского фронта она стремительным ударом выбила фашистов из пункта Г.; о нашей авиачасти, за несколько дней уничтожившей 80 немецких танков и больше 100 автомашин с пехотой и боеприпасами; о жестоких боях на Северо-Западном направлении, где советский батальон в течение дня отбил пять атак двух немецких батальонов.

Наступает короткая пауза, и диктор говорит о партизанах... Нет, я не ослышался. Голос диктора спокойно, уверенно передает о партизанском отряде криворожских горняков Днепропетровской области, пустивших под откос два немецких железнодорожных эшелона, - о партизанском отряде учителя Ж., уничтожившем машины с фашистами и захватившем вражеские мотоциклы, о партизанских засадах на дорогах, о смелом налете на железную дорогу, о разгроме партизанами фашистского кавалерийского разъезда.

Все существо мое приковано к наушнику. Кажется, случись что угодно - землетрясение, пожар, появись фашисты в хате, - я не оторвусь от него.

А диктор уже говорит о советских железнодорожниках, о том, как быстро на Северо-Донецкой дороге грузятся угольные маршруты, как машинисты Карагандинской дороги водят угольные составы со скоростью курьерского поезда...

Слушаю и теряю ощущение места и времени. Я уже не в хате Скворцовых. Раздвинулись, исчезли стены этой хаты - и я вижу батальон, отбивающий яростные атаки фашистов. Вижу летящий под откос вражеский эшелон, подорванный криворожскими горняками, и учителя, лежащего в засаде со своим партизанским отрядом. Вижу льющуюся из ковша яркую струю расплавленного металла и быстро идущий по заснеженной Сибири тяжелый угольный состав. И за всем этим - воля нашей партии.

В горле щекочет, и спазма перехватывает дыхание.

Передача давно кончилась, но я по-прежнему под впечатлением сводки. Почти физически ощущаю: плечом к плечу, локоть к локтю стоят миллионы и миллионы советских людей, в едином порыве поднявшихся на борьбу. И я боец этой монолитной, многомиллионной, непобедимой армии...

- А вы все-таки, товарищ, сводки-то не записали, - укоризненно замечает Ленька и улыбается такой же улыбкой, как у Анатолия, - доброй, ласковой, чуть задорной.

От этих слов я наконец прихожу в себя. Бросаюсь к Леньке и обнимаю его. В сердце ощущение твердой, несгибаемой, непреоборимой силы. Хочется сделать большое, важное, значительное, чтобы диктор передал из Москвы: «Партизанский отряд, действующий в Брянских лесах, совершил смелую операцию...»

Договариваюсь со Скворцовыми, что на днях мы зайдем за ними и возьмем их вместе с приемником к нам...

Выходим из Бошаровского уже на рассвете.

Еще издали заметив меня, товарищи гурьбой бегут навстречу и вдруг шагах в десяти, будто по команде, останавливаются. Они стоят молча, настороженно.

Стараясь не пропустить ни одной детали, передаю содержание сводки. Никто не перебивает. Когда я кончаю, несколько мгновений царит молчание: каждому надо осмыслить все, что он услышал.

Неожиданно они бросаются ко мне, схватывают и начинают подбрасывать вверх.

- Ура! - гулко несется по лесу.

Потом ставят на пенек и засыпают десятками вопросов.

Ларионов непременно хочет знать, на каком участке Северо-Западного фронта сражается батальон, отбивший пять атак. Стрелец требует, чтобы я вспомнил фамилию грузина-подполковника с Ленинградского фронта. Рева отчаянно теребит меня за рукав и настойчиво пристает: «Чуешь? Мои-то хлопцы днепропетровские? Орлы!»

- Скажи, комиссар, - подходит ко мне до тех пор молчавший Пашкович. - Ты не ослышался? Это были действительно днепропетровские партизаны? Но ведь там степь. Голая степь! В моем представлении не укладывается: степь и партизаны...

- Так ведь это же криворожские горняки, Николай! - горячо перебивает Рева. - Шахтеры! Рабочий класс! Они не отдельно по хатам сидят - одной семьей живут. Их рабочая спайка крепкая: кровью спаяны. Не впервой им за оружие браться. Их, браток, ничем не запугаешь. Они свою силу знают. Она десятками лет в забастовках, в революции, в гражданской войне проверена эта шахтерская сила.

- Но если в степи это можно, - медленно говорит Пашкович, - в голой степи, так как же мы смеем в лесу без толку сидеть?..

Солнце уже поднялось, и солнечные блики трепещут на желтой листве. Я думаю о прошлой ночи. Она вывела нас к радиоприемнику, связала со всей страной. У меня такое ощущение, словно вот сейчас рядом незримо стоит весь Советский Союз: партия, армия, народ. Мне бесконечно радостно от этого и в то же время мучительно стыдно - стыдно за бездействие, за то, что до сих пор мы по-настоящему не начали борьбы...

В тот же вечер мы у - «вороньей деревни». Из кустов вместе с Каверой выходит мужчина. Он невысокого роста, плотный, в черном кожаном пальто. Чуть одутловатое лицо его давно не брито. Небольшие, глубоко запавшие глаза в красных прожилках, - видно, от усталости и бессонных ночей.

- Товарищ комиссар? - голос у него глухой, хриплый, усталый. - Сень Иосиф Дмитриевич.

Мы садимся на оголенные корни «вороньей деревни». Сень говорит медленно, однотонно, и только изредка прорываются у него взволнованные нотки.

Оказывается, многое изменилось с тех пор, как мы впервые слушали Каверу.

Правда, Сеню пока не удалось установить связи с Трубчевским и Суземским райкомами партии - они по-прежнему в глубоком подполье, но он узнал, что многие бойцы Середино-Будского отряда и кое-кто из членов райкома после боя в урочище Две Печи благополучно ушли в Хинельские леса. Наладил он связь и с местными подпольщиками. Их донесения говорят, что эсэсовские дивизии только что покинули район. Очевидно, фашисты считают, что очаги сопротивления разгромлены, а пожары, виселицы, расстрелы привели в трепет и повиновение советских людей. И фашисты обнаглели: по двое, по трое ходят они по лесным дорогам, забирают скот в селах. Больше того: фашистское командование оголяет гарнизоны в Буде и крупных селах. По мнению Сеня, это не только потому, что немцы считают себя в безопасности. Снятые гарнизоны неизменно направляются на северо-восток - в сторону Москвы. Туда же движутся через район войска из Германии. В том же направлении идут грузы.

- Взять хотя бы станцию Зерново, - говорит Сень. - Это маленькая незаметная станция рядом с Будой на магистрали Киев -Москва. Сейчас она стала тупиком - впереди еще не восстановлен мост через Неруссу. Ну, так вот на эту станцию каждый день прибывают эшелоны с боеприпасами и бензином. Все это перегружают на машины и гонят опять-таки куда-то на северо-восток. Куда?..

- А что, если нам ударить на Зерново? - вырывается у меня.

- На Зерново? - взволнованно переспрашивает Сень. - Эта мысль мне самому не дает покою. Но как ударить?.. Какими силами вы располагаете, комиссар?

Нетрудно подсчитать наши силы: они малы, бесспорно малы. Но значит ли это, что надо отказаться?

- Со своей стороны я сделаю все, что смогу, - говорит Сень. - У меня есть люди в Буде. Они дадут вам точные сведения о гарнизоне, о подходах...

- Как бы эти люди не оказались похожими на Богачева, - сухо замечает Пашкович.

- Что? Вы знаете Богачева? - и Сень даже поднимается от волнения. - Мерзавец! Мы слишком поздно узнали его. Какой тихоней прикидывался! Ведь он работал в нашей школе. Ему было многое известно об отряде, о райкоме. У него одно время даже хранились наши припасы. А сейчас Богачев околачивается в полиции, в Буде. Наш человек слышал, как он бахвалился своей биографией...

Оказывается, в далеком прошлом Богачев был подполковником царской армии. В начале гражданской войны перешел на сторону Советов, вступил в партию и в 1925 году занимал какой-то руководящий пост в Орловском военном округе. Однако тут его карьера рухнула: его любовницу, иностранную актрису, арестовали при попытке перехода границы и нашли у нее важные секретные материалы из штаба округа. Началось следствие. Богачеву удалось убедить следователя, что он ни при чем, что актриса - агент иностранной разведки, ловко подсунутый ему, по Богачеву все же пришлось расстаться с партийным билетом, с высоким положением. Он уехал в Брянский лес, несколько раз менял адреса и, наконец, обосновался в тихой, неприметной Брусне...

- Ну теперь внесена уже полная ясность, - хмуро замечает Пашкович. - Не он ли повинен в том, что произошло у Двух Печей?

- Может быть. Очень может быть, - говорит Сень и снова возвращается к Зернову: - Я думал через день-два уйти в Хинельские леса и там начать собирать отряд, подполье, организовывать райком, но возможность ударить по Зернову заставляет меня задержаться.

Мы подробно договариваемся, какие сведения нужны нам о станции, о гарнизоне, о Буде, и около полуночи Сень с Каверой уходят. Захватив Пашковича и Реву, иду к Еве Павлюк: надо на месте решить, что ей делать, и если застанем Богачева, рассчитаться с ним.

Подходим к Брусне глубокой ночью. Окно Евы темно. Стучим. Ни шороха в доме, ни огонька.

- Ну сильна же спать, - говорит Рева и, обогнув угол дома, направляется к крыльцу.

Слышу его шаги по ступенькам, оклик «Ева!» и снова торопливые шаги.

Рева возвращается. Он идет быстро, оглядываясь назад.

- Двери, - взволнованно шепчет он. - Все двери настежь...

- Значит, вышла во двор, - стараясь говорить спокойно, отвечаю я, но в сердце закрадывается тревога.

Осторожно обходим дом, внимательно оглядывая сараи. Никого.

Поднимаемся на крыльцо. Пашкович включает электрический фонарик. Батарейка на исходе, и лампочка еле освещает половицы сеней.

Дверь в кухню действительно открыта настежь. Переступаем порог – и в тусклом желтоватом свете угасающего фонаря видим женщину. Она лежит на полу лицом вниз. Волосы на затылке в запекшейся бурой крови. Такое же бурое пятно на полу. Знакомое платье: крупные белые горошины на темно-синем фоне...

Пашкович наклоняется над мертвой и осторожно поворачивает ее голову. Фонарик освещает уже посиневшее лицо Евы.

- Убили вчера... Может быть, даже позавчера, - тихо говорит он.

Зажигаем лампу. Кухня все такая же, какой видели ее в последний раз: аккуратные занавеси на окнах, кружевное покрывало на комоде, цветы огонька, белая клеенчатая скатерть на столе. Никаких признаков борьбы: все стоит на своих местах, словно хозяйка только что закончила уборку.

Нет, фашисты здесь ни при чем - они бы все перевернули, разорили. Это и не грабители: ящики комода и сундук закрыты.

Осматриваю стол. На блюдечке грудкой лежит пепел и около него крупинки самосада. Очевидно, убийца мирно беседовал с хозяйкой, курил, а потом выстрелил ей в затылок. Около открытой чернильницы лежат два листка чистой бумаги. Тут же небрежно брошенная ручка и рядом с ней не вытертая клякса на белой клеенке. Значит, Ева что-то писала перед смертью. Или собиралась писать и ей помешали?..

За окном слышится отдаленный стук колес. Или это ветер шумит в лесу?..

Мы настораживаемся. Шум все ближе... Нет, это не ветер. Это телега едет по ухабистой лесной дороге.

- Туши лампу! - приказываю я.

Темно в кухне. Стоим у стены, приготовив оружие. Чувствую, как мурашки ползут по спине. Это не страх, это волнующее ожидание. Почему-то кажется - вот сейчас явится тот, кто повинен в смерти Евы.

Телега останавливается у крыльца. Шаги по ступеням. Идут трое. Идут молча, уверенно, словно их не смущают двери, распахнутые в эту глухую ночную пору.

- Стой! Руки вверх! - приказывает Пашкович и направляет на пришедших электрический фонарь.

Луч света вырывает из темноты испуганное лицо Максима Степановича, рядом с ним Таню и пожилую женщину, закутанную в теплый платок.

- Татьяна!.. Землячок! - восклицает Рева.

Услышав голос, Максим Степанович вытягивает вперед руки, словно хочет оборонить себя от чего-то страшного, и в глазах - нескрываемый ужас. Потом страх сменяется горькой укоризной.

- Ну как можно сейчас оружие поднимать? - тихо говорит он. - Вот человека загубили. Хорошего, чистого человека...

Таня отзывает меня в сторону и взволнованным шепотом рассказывает, что сегодня утром она зашла к Еве и увидела ее мертвой. Побежала к Максиму Степановичу - он приходится ей каким-то дальним родственником, - и сейчас они приехали, чтобы взять Еву и похоронить на кладбище в Подлесном.

- Смотрите, товарищ комиссар, что я нашла здесь, на столе, - и Татьяна протягивает мне лист бумаги. На нем твердым мужским почерком написано: «Смерть большевикам! Лесные братья».

Ничего не понимаю: нелепость, чушь, дешевый детектив...

- Не гоже здесь о постороннем говорить, - сурово бросает Максим Степанович. - Надо последний долг отдать покойнице. Выйдите-ка отсюда: обмыть Еву надо...

- Когда я пришла к дяде Максиму, - продолжила Таня во дворе наш прерванный разговор, - он уже знал о смерти Евы. Утром по селу ходила незнакомая старуха и рассказывала, будто убили Еву военные. Убили потому, что она советский человек и жена советского офицера. Ходят эти военные по лесу, выдают себя за партизан, а на самом деле фашистские наймиты...

- Товарищ комиссар, разрешите нам взять Богачева, - резко вмешивается Пашкович.

Они уходят. Я остаюсь с Таней.

Ясно: Еву убили Богачев и тот, со шрамом. Убили потому, что выдали себя настойчивыми просьбами о встрече с нами и ночной засадой и поняли, что их план разгадан. Ева больше им не нужна и, кроме того, она им опасна. Но они пошли дальше. Они хотят свалить убийство на нас, оттолкнуть народ от партизан...

- Богачева, конечно, нет, - вернувшись докладывает Пашкович. - В хате одна дочь: вся в черном, высокая, худая - прямо монашенка. Твердит: «Папаша уехал три дня назад. Куда уехал - мне не сказал...

- Помогите покойницу вынести, - раздается с крыльца голос Максима Степановича.

Мы кладем Еву на телегу. Стоим молча, сняв пилотки, не проронив ни слова.

Максим Степанович садится в телегу. Потом оборачивается в сторону леса и грозит кулаком в темноту:

- Отольется вам наша кровь, отольется!

Телега трогается. Раздается стук колес и замирает в темном молчаливом лесу. Ветер доносит прерывистый гул самолета - это фашистский бомбардировщик пошел на ночное задание...

Новое, враждебное, непредвиденное встало на пути. Но путь наш остается прежним: скорей, как можно скорей связаться с Иванченковым, с челюскинцами, а главное - осуществить наш замысел, провести операцию!

- Ваша фамилия?

- Иванченков.

- Кем работаете?

- Старостой.

- А до войны кем были?

- Председателем сельского Совета.

Передо мной за столом сидит мужчина лет сорока, очевидно, очень высокий и очень сутулый. Поражает его невозмутимое спокойствие: к нему поздним вечером явились в хату вооруженные люди, а он удостоил их только небрежным кивком и продолжает обедать. У печи молчаливо возится хозяйка.

- Як так? - удивляется Рева. - Из запорожца в турка перевернулся? Це ж разница!

- Разница, конечно, - спокойно отвечает Иванченков, продолжая хлебать борщ.

Пробую вывести его из равновесия.

- У вас живет в селе учительница?

- У нас в селе три учительницы. Которая вам нужна?

- Мария Гутарева. Небольшого роста. Черненькая.

- Есть такая. Только она, кажется, в Трубчевск ушла.

- В Трубчевск? А не в хутор Михайловский?

- Может, и в хутор, - безразлично бросает хозяин. - А вы к ней? Так я сейчас схожу, узнаю, дома ли она.

Иванченков неторопливо кладет ложку и поднимается из-за стола.

Нет, я не дам ему скрыться.

- С учительницей мы сами поговорим, а сейчас вы нам нужны.

Хозяйка вздрагивает и резко, как на шарнирах, поворачивается к нам, словно электрический ток пронизал ее. Порывисто берет ухват и, стараясь скрыть волнение, сует в печь пустой чугунок.

Иванченков стоит передо мной. Он действительно очень высок и сутул. Его узкое бледное лицо совершенно спокойно. Только мелкие морщинки недовольно собрались вокруг глаз: пришли, дескать, незваные, незнакомые, прервали обед, пристают с вопросами...

Что это? Естественное спокойствие? Чистая совесть? Или маска?..

- Ну раз я вам нужен, - будто лениво отмахиваясь от надоевшей мухи, отвечает он, - давайте говорить.

Хозяин берет табуретку, садится у полуоткрытой двери и, закурив, пускает дым в сени. Выражение лица все то же - ленивое, равнодушное, но чувствую, как напряглись его мускулы. Неосторожное движение с нашей стороны - и он исчезнет в темноте незнакомой деревни.

Неужели это не тот Иванченков, какого я так надеялся встретить? Неужели это староста, предатель, враг?

- А вы кто будете? - все так же неторопливо спрашивает он.

Тянуть незачем. Сейчас неожиданным маневром заставлю его раскрыться.

Молча подхожу.

- Товарищ председатель сельского Совета! Комиссар батальона прибыл за вашей помощью. Прошу проверить документы.

Протягиваю удостоверение личности, открываю партийный билет.

Иванченков смотрит на красную книжечку в моих руках и быстро вскидывает глаза. Первое мгновение в них мелькает буйная радость. Еле уловимым движением он тянется ко мне, но тут же резко останавливает себя.

- Что вам от меня надо?.. А ну, мать, выйди во двор, - коротко бросает жене,

- Останьтесь, хозяйка. Секретов нет.

- Вам нужен староста или председатель сельского Совета? - глухо спрашивает он.

- Обращался к председателю. Значит - ошибся?

- Да... Сейчас я не председатель.

- А кто снял с тебя это звание? - горячо вмешивается Рева. - Вот я депутат областного Совета трудящихся Днепропетровщины и ни от избрания своего, ни от своих обязанностей не отказываюсь. Як же ты...

- Выйди, мать, - настойчиво требует Иванченков.

Хозяйка, низко опустив голову, выходит в сени. Подаю знак Ларионову - он следует за ней.

- Теперь говори. - Рева вплотную придвигается к хозяину. - Честно служишь народу или продался? Не крути. Прямо говори.

Иванченков поднимает глаза. Он смотрит на Реву пристально, в упор, но, кажется, обращается к кому-то другому, перед кем нельзя кривить душой, и говорит раздельно, торжественно - будто клятву дает, будто присягу принимает:

- Честно служу народу. После войны отчитаюсь перед ним. А сейчас - не могу: война...

Мы сидим за столом и слушаем Иванченкова. В голосе его нет ни малейшей рисовки, словно речь идет об очень простом и очень будничном...

Война застала его председателем сельского Совета. Сразу же наступила горячая пора: отправлял на восток скот, колхозное имущество. Суземский райисполком предложил ему эвакуироваться, но Иванченков медлил - никак не верилось, что враг придет в родной Смилиж.

Враг пришел и застал врасплох. Председатель сельского Совета не успел ни уехать, ни договориться о задании.

Первые дни оккупации были самыми тяжелыми. Казалось, он шел до сих пор по ровной дороге, плечом к плечу с друзьями, а сейчас остался один - один, как перст.

Что делать?..

Шли слухи, будто суземский райком в лесу, в урочище Коллины. Искал их, но не нашел...

Вот тогда-то и появился Павлов.

До войны Павлов ведал брянскими лесничествами и был как будто на хорошем счету. Однако, заняв Брянский лес, фашисты немедленно наградили Павлова Железным крестом и назначили бургомистром Трубчевска. Павлов приехал в Смилиж и предложил Иванченкову стать старостой.

- До сих пор ума не приложу, почему он выбрал именно меня, - недоумевает хозяин. - То ли потому, что я не скрывался и сразу вышел, когда бургомистр пожаловал в село, то ли потому, что хотел проверить - кто его знает? Спросил в упор: «Будешь, Иванченков, старостой?» Я подумал: староста все равно должен быть, так уж лучше я, чем какой-нибудь пришлый гад...

Так Иванченков стал старостой.

Сразу же начал подбирать хлопцев, запасаться оружием. Зачем? Да потому, что с первой же минуты, лишь только фашисты заняли Смилиж, помнил приказ партии, Сталина - создавать в тылу партизанские отряды. Пока определенного, четкого плана не было. Может быть, удастся сколотить собственный отряд, может быть, пристать к партизанам или передать людей в распоряжение суземского подпольного райкома - разве предугадаешь, как сложатся обстоятельства?..

Чтобы отвести от себя всякие подозрения и заслужить доверие фашистского начальства, предложил восстановить шоссейную дорогу Суземка - Трубчевск. Почти не веря в успех, попросил для работ военнопленных из лагеря в хуторе Михайловском. Павлов неожиданно ухватился за это - надо полагать, хотел восстановлением дороги выслужиться перед фашистами. С помощью Павлова Иванченков установил связь с лагерем и по разрешению трубчевского коменданта начал выводить пленных. Никаких работ по-настоящему не вел, а просто воду в ступе толок и до поры до времени расселил своих хлопцев у верных людей по соседним селам. Без малого двадцать человек...

- Все шло вначале гладко, - тихо говорит Иванченков, - Вдруг напасть за напастью... Прежде всего - письмо.

Иванченков лезет за божницу.

- Иконы завел, - улыбается он. - А то нехорошо: староста - и без икон... Вот, - и он протягивает листок бумаги. На нем мелким бисерным почерком написано:

«Имею сведения, что ты с ума сходишь. Приезжай в Трубчевск. Не бойся: образумишься - прощу. Не образумишься, пеняй на себя: расстреляю.

Павлов».

- Прошло два дня - к новая записка, - продолжает хозяин. - Читайте.

На странице, вырванной из тетради, крупные размашистые буквы:

«Тов. Иванченков! Поскорей явись к Алексютину, а то пришлет людей и казнит как предателя. Поторопись, друг.

Григорий К.».

- Алексютин - командир партизанского отряда, - объясняет хозяин. - А Григорий - это Григорий Иванович Кривенко, из Челюскина.

- Был у Алексютина? - спрашиваю я.

- А где его найдешь? Вывесок он на деревьях не вешает. Все урочища исходил - никого. Побывал у Кривенко. Тот тоже ничего не знает. К нему случайно заглянул Алексютин и говорит: Иванченкова убить надо за то, что он староста. Григорий Иванович сразу же написал эту записку: думал - знаю, где его найти. А я первый раз у него узнал, что существует такой Алексютин...

Иванченков замолчал. На его высоком лбу налилась тугая жила. Пальцы нервно мяли хлебный шарик. Видно, дорого дается ему внешнее невозмутимое спокойствие.

- Так и живу. Куда ни повернись - смерть...

- Да, дуже погано, - задумчиво говорит Рева.

- Сами понимаете: теперь старостой мне больше не быть, - решительно заявляет Иванченков. - И контору мою пора закрывать... Товарищ комиссар, может, возьмете меня к себе? Со всем моим хозяйством, конечно?..

- От це дило! - радостно вмешивается Рева. - Собирайся, браток. Пошли.

- Раз так, надо мне с товарищем Черняковым посоветоваться, его с собой захватить.

- Это еще кто такой?

- Понимаете, товарищ комиссар, беспартийный я. А недавно в селе появился член партии Черняков. Положение же мое, как видите, тяжелое: легко оступиться, недодумать чего, людей подвести. Ну так вот, Черняков - вроде моя партийная совесть, руководство, комиссар, что ли, называйте, как хотите. Все ему говорю, обо всем советуюсь.

Посылаем хозяйку с Ларионовым за Черняковым и снова продолжаем беседу.

- Если Черняков не против, думаю, дней через десять управлюсь, - говорит Иванченков. - Прежде всего хлопцев надо собрать: они у меня рассованы по разным селам. Потом оружие вынуть из тайников - патроны, автоматы, два станковых пулемета. А главное, табор приготовить в лесу. Рано или поздно Павлов пожалует сюда и начнет жечь село - так чтобы было, где народу голову приклонить. Место нашел хорошее: сто лет будут искать - не найдут. А вот шалаши еще не кончены.

- Среди твоих хлопцев есть толковые командиры? - спрашиваю я.

Хозяин задумывается.

- Разве человечью душу сразу распознаешь?.. Полагаю, Лаборев таким может быть: хоть молодой, а с понятием, серьезный. Только делом людей надо проверить, товарищ комиссар... Вот, к слову сказать, какой у меня случай произошел. Рассказали мои пленные, что сидит в лагере наш советский командир Смирнов. Говорили - боевой хлопец: собирается бежать из лагеря и драться с фашистами. Выправил я на него требование, Павлов послушно подмахнул, и я отправил с бумагой в хутор Михайловский нашу учительницу Мусю Гутареву. Представьте, повезло ей - недавно вывела его из плена. По дороге ко мне Смирнов упросил остаться дня на три в Подлесном. А тут каратели нагрянули, захватили его, и попал Смирнов в Трубчевск, в госпиталь для военнопленных. Это мне точно известно... Вот я и думаю: не он ли проболтался трубчевскому бургомистру о моей конторе? Уж больно легко его из лагеря выпустили... Да, пуд соли вместе не съешь - человека не узнаешь...

Вспоминается Ева Павлюк, Таня, памятник Тимирязеву в Москве и около него высокий стройный юноша, студент Тимирязевской академии Иван Смирнов...

- Какие у тебя еще резервы? - спрашиваю я. - Нет, не среди пленных, среди сельчан?

- Верными людьми интересуетесь?.. Ну, прежде всего тот самый Григорий Иванович Кривенко, о котором я вам уже говорил. Кто он такой? С первого взгляда - самый обыкновенный старик, к тому же больной, туберкулез у него. А по сути - большого ума человек. Его в округе все почитают: Кривенко сказал - так тому и быть. Последний раз говорил мне, будто в лесных тайниках у него столько собрано оружия, что полк может вооружить...

- Ну и силен же врать твой Кривенко! - перебивает Рева. - Полк... Крепко размахнулся...

- Григорий Иванович на ветер слов не бросает: раз сказал, значит, есть, - уверенно отвечает Иванченков. - Вы сами его повидайте. Непременно повидайте... Ну, еще могу указать одного верного старика: Струков Егор Емельянович, из Герасимовки. Только с ним надо поосторожнее - кипяток, остуживать частенько приходится. Недаром про него говорят: «Родился ты, Егор, от ерша, от ежа и от дикой кошки». А в общем у нас в лесу много хорошего люда. Клич кликни - сотни, тысячи встанут. Однако и гады, конечно, попадаются: и в доброй семье не без урода. Первый из них - Тишин, староста в Красной Слободе. Подлее подлого человек.

Хозяин встает, подходит к печке, прикуривает от уголька.

- Последний раз встретился с ним у Павлова. Пришел, мерзавец, к бургомистру, охрану просил и скулил, что народ в Слободе темный, несознательный, в полицию не идет. Нашелся только один, но и тот ушел в Суземку: «Боязно, говорит, в селе». Да и как не боязно. Слобожане грозят забить Тишина палками. Он, как зверь, рыскает, партизан ищет. Партизан пока не нашел, а наткнулся на грузовую машину, полную немецкого оружия, - видно, во время боев застряла в болоте. Павлов приказал Тишину собрать народ и привезти оружие к нему.

- Привез? - нетерпеливо спрашиваю я.

- Черт его знает... Вернувшись тогда от Павлова, я сразу же снарядил своих хлопцев в лес - думал раньше Тишина перехватить. Хлопцы нашли только пустую машину. Видно, опередил нас...

Входит Ларионов. С ним пожилой мужчина.

- Черняков, - коротко рекомендуется он.

Мы знакомимся, показывая друг другу наши партийные билеты. Иванченков рассказывает о своей мысли перейти к нам.

- Извини, Иванченков, - подумав, говорит Черняков. - Мне надо с товарищем комиссаром особо поговорить по партийным делам.

Выходим во двор, и я узнаю неожиданную, радостную новость: Черняков - представитель Суземского райкома партии. Через него райком приглядывается к Иванченкову.

- Все-таки староста Павлов тут замешан. Хотя, думается, надежный он человек, - говорит Черняков. - Так что подождать надо, товарищ комиссар. Доложу райкому. Ведь его чуть было не казнили – Иванченкова-то. Да меня послали...

Пытаюсь расспросить своего собеседника о райкоме, но он отмалчивается: райком ушел было в глубокое подполье, но сейчас разворачивает боевые действия. И Черняков повторяет по существу то же, что говорил недавно Сень: эсэсовцы ушли, гарнизоны редеют, фашисты чувствуют себя в лесу в полной безопасности.

- Возьмите, к примеру, лесной большак Денисовка-Суземка, - рассказывает Черняков. - Каждое утро по этому большаку ездит немецкий взвод за добром, награбленным по селам. Ездит спокойно, без опаски, будто у себя дома...

Договорившись с Черняковым о встрече и пароле, мы перед рассветом уходим из Смилижа. Село спит. Только неподалеку лает собака. Маленькое облачко, закрывавшее луну, отбежало в сторону, и лунный свет заливает длинную улицу и высокий журавль колодца. Впереди темной громадой стоит Брянский лес.

Я вспоминаю наш разговор с Черняковым. Он говорил о большаке Денисовка-Суземка. Что это? Указание райкома? Проверка нас?

Чем бы это ни было, но на этом большаке мы и ударим.

Сидим у Егора Емельяновича Струкова - старика из Герасимовки, о котором говорил нам Иванченков. Мы пришли к нему не только потому, что хотим познакомиться с этим стариком. Герасимовка стоит рядом с большаком Денисовка-Суземка, и Струков может быть нам полезен: послезавтра, седьмого ноября, как подобает советским солдатам, мы решили отметить день великой годовщины боевой операцией.

Интересный человек наш хозяин. Ему перевалило за семьдесят, но он не любит говорить о своем возрасте. «Какое тебе дело до моих лет? - сердито ворчит он. - Ты не с паспортом за столом сидишь, а со мной».

Действительно, не заглядывая в паспорт, ему можно дать не больше пятидесяти. Высокий, худощавый, жилистый, он пронес недюжинную силу через свою долгую жизнь. Его смуглое лицо густо заросло черными с проседью волосами, из-под мохнатых бровей смотрят умные живые глаза. В них требовательная властность, и трудно порой не ответить на его вопрос, когда, нетерпеливо постукивая пальцами по столу, он задает его в лоб, без обиняков, с непререкаемой внутренней убежденностью, что ты обязан на него ответить, что ты не смеешь молчать.

Струков частенько перебивает разговор рассказами о первой империалистической и гражданской войнах, участником которых ему довелось быть. В его рассказе непременно присутствует земляк Струкова, подозрительно похожий на него самого, который обычно решителен, удачлив и смел. Но это не бахвальство со стороны хозяина, тем более, что самого себя Струков оставляет в тени. Скорее это идет от любви к родной земле, от большого уважения к русскому человеку, от искреннего желания внушить собеседнику, что нет предела выдержке и сметке русского солдата.

Только одна черточка в поведении Струкова не вяжется с его внешним обликом: излишняя торопливость, желание все сделать сейчас же, немедленно, сию минуту. Я внимательно приглядываюсь к нему и, думается мне, правильно разгадываю причину этой торопливости.

Струков по своему характеру меньше всего склонен по-стариковски лежать на печи. До сих пор энергия бьет в нем через край, но в глубине души он сознает, что по меньшей мере три четверти жизни уже позади, невольно закрадывается боязнь, что ему не успеть сделать всего, чего требует его неуемное сердце, и он ни минуты не может сидеть без дела.

Вот и сейчас старик собрал в избу весь «струковский полк», как в шутку именует он свою семью, и властно командует:

- Шагай сюда, моя копия! - подзывает он младшую дочь.

Ей лет около двадцати. Она под стать отцу: такая же высокая, сильная, жилистая, и такое же, чуть смуглое, продолговатое лицо с густыми черными бровями.

- Слушай мой приказ. Пойдешь к школе. Будешь в оба глаза глядеть на дорогу в Денисовку. Чуть что - ко мне. Поняла? Все! - и Струков резко ударяет рукой по столу.

- Теперь с тобой речь, колобок.

К отцу подходит его старшая дочь, полная, белолицая девушка лет двадцати пяти.

- Тебе поручаю дорогу в Ямное. Поняла? - и снова резкий жест рукой.

- Ну, последыш, - обращается Струков к своему младшему пятнадцатилетнему сыну. - Беги на огород к пеньку, что на горке стоит, и коли из него щепу. Только ненароком не доконай его целиком - ты на озорство скор. Ну и журавлей в небе не считай, - они уже все за море улетели. Как увидишь чужих людей, вбивай в пень железный клин вот этой балдой, - и старик показывает на увесистый молот, стоящий в углу. - Да покрепче бей, чтобы я слышал в избе... И тебе, мать, работа, - говорит он жене, которая молча возится у печи, - Первое: на двор уходи - нам с командиром о мужских делах надо перекинуться. Второе: сечки Зорьке пора нарубить - корове на войну наплевать, ей каждый день-деньской есть положено. А третье: определяю тебя начальником караула. Чуть что, заведи разговор со своей Зорькой. Ругай или хвали - твое дело, но чтобы во весь голос. Ну, все. По местам.

Молча, ничего не переспросив, словно уже не раз выполняется этот приказ, «струковский полк» уходит из избы. Только Настя-колобок стоит посреди комнаты, комкая в руке тетрадь, и растерянно оглядывает потолок и стены.

- Ты что, словно клушка, с насеста слететь боишься? - сурово обращается к ней отец.

- Да вот эти сводки не знаю куда девать, - и она показывает на тетрадь.

- Давай сюда и марш маршем!

Когда за Настей с грохотом захлопывается дверь, хозяин протягивает мне листки бумаги, исписанные мелким почерком.

- Это я ей задание дал, командир... Тут одна женщина приходила из Суземки за продуктами и оставила мне сводку. Сказала - Суземский райком прислал и просил передать: не одному Струкову положено знать, что на фронте делается, - другие тоже по правде голодают. Вот я и приказал Насте переписать для добрых людей.

- Значит, Суземский райком действует?

- А ты что же думал, командир: фашисты пожаловали - и все нарушилось? - сурово выговаривает мне Струков. - Нет, милый человек, наша партия, как дуб, корнями в нашу землю вросла. Буря может ветку сломать, а дуб веки вечные простоит.

- Вы член партии, хозяин? - спрашивает Ларионов.

- Нет, беспартийный я. Но заруби себе на носу: нашу партию люблю, верю ей и за нее готов в огонь и в воду. Понял?

Проглядываю сводку. Она датирована, не помню, то ли двадцать пятым, то ли двадцать четвертым октября.

- Староваты новости, Егор Емельянович.

- Лучше старая правда, командир, чем молодая кривда. Суди сам. Они на всех перекрестках трубят, - дескать, Москва взята, наша армия разбита. А люди прочтут и поймут: брехня у них одна... Нет, ты не говори: правда - старая или молодая - всегда правда и большой резон имеет.

Струков подходит к окну и чутко прислушивается. Тихо в селе. Только слышно, как рубит сечку хозяйка, вполголоса разговаривая со своей Зорькой.

Хозяин снова подсаживается ко мне и неожиданно начинает говорить о том самом большаке и о том самом фашистском взводе, из-за которого мы пришли сюда.

- Как едут! - возмущается старик. - Сидят на подводе и ногами болтают. Ну прямо, бабы на базар собрались. Никакого охранения!.. Вот вам и дело, сынки: разгромите этот взвод... Да что там говорить - завтра утром веду вас, и все.

Сказать Струкову, что мы именно за этим и явились к нему? Нет, уж лучше пусть считает, что это его план.

- Не то говорите, папаша, - замечает Ларионов. - Как же можно без разведки выходить? Не по-военному это...

- Не учи воевать - молод еще, - вспыхивает старик. - Скажи прямо: трусишь? Ну, так давай свои гранаты - сам пойду. Мне недосуг ждать - годы не те, чтобы на завтра откладывать. А фашистов я и сам уложу.

- Погодите, Егор Емельянович, - успокаиваю Струкова. - Давайте по-серьезному. Куда собираетесь вести нас? Просто вот так, на большак, куда глаза глядят?

- Не позорь меня, командир, - обижается старик. - Я ведь тоже кое-что в военном деле смыслю... Разведка давно без тебя проведена. Вам такое место приготовлено, что гитлеряки сами в руки войдут, как караси в мережу. Слушай... Наша армия, уходя, перекопала большак глубоким рвом и по одну сторону рва навалила завал из деревьев. Я вас в эти ветки спрячу, а когда фашисты пойдут, вы их всех залпом - и к ногтю... Толково придумано, командир?..

Раздается удар «балды». За ним второй, третий - тотчас же приходит в действие вся сложная струковская система наблюдения.

Гневается старушка во дворе:

- Куда, непутевая? Да что ты, Зорька, очумела? Ступай сюда. Добром говорю - сюда.

Вбегает колобок:

- По улице двое военных идут.

Влетает в избу запыхавшийся последыш:

- По сторонам глядят: то ли боятся, то ли ищут кого-то.

Струков быстро выходит, бросая на ходу:

- Ждите. Без шевелений.

Через минуту становится ясно: пришли Пашкович и Рева. Они ходили к Скворцову и Волчкову, чтобы направить их в Ляхов...

На следующий день идем смотреть большак. Надо отдать справедливость Струкову - он выбрал удобное место для засады. Наши отступающие части оставили на большаке завал: у противотанкового рва поперек дороги лежат густые многолетние ели. От завала в сторону Денисовки большак просматривается километра на три. По обеим сторонам раскинулось болото. В обход завала идет узкая дорога, проложенная в кустах...

Утром седьмого ноября еще до рассвета выходим на большак и занимаем места.

Поднимается солнце, золотя стволы старых сосен. Налетает ветерок и еле слышно шумит вершинами голых деревьев. Горячо спорят воробьи, прыгая вокруг лужицы, затянутой ледяной коркой.

Часы показывают без четверти восемь. Не отрываю глаз от бинокля. Дорога безлюдна. Утренний холодок забирается под шинель и невольно заставляет ежиться...

Вдруг, хотя я жду этого каждую секунду, замечаю в бинокль крохотную, будто игрушечную телегу. Около телеги шагают такие же крохотные солдаты.

Время тянется необычайно медленно...

Телега уже близко. На ней едут три солдата. Рядом толпой шагают около двадцати гитлеровцев, весело переговариваясь друг с другом. Впереди офицер. Ну, точь-в-точь, как рассказывал Струков.

Офицер уже в пятнадцати шагах от меня. Высокий стройный блондин лет двадцати пяти. Одет в легкую, ловко пригнанную шинель. На голове пилотка.

Он внимательно вглядывается в гущу завала, замедляет шаг, машинальным движением поправляет шинель, потом вынимает пистолет и закладывает в рукав: инстинктом зверя чувствует близость охотника.

Офицер так близко проходит мимо меня, что кажется, я слышу его дыхание...

Лошадь сворачивает на обходную дорогу.

Бью почти в упор. Офицер делает еще один шаг и мягко, будто скользя, падает на землю.

Трещат наши автоматы. Фашисты разбегаются, падают, поднимаются и снова падают. Лошадь шарахается в сторону и застревает в кустах.

Выбегаем на большак. Впереди всех Струков: он решил в этом бою во что бы то ни стало взять трофейный автомат.

Считаю убитых: семнадцать. Остальным, очевидно, удалось уползти в кусты.

Наши собирают оружие.

- Немцы! - неожиданно кричит Струков.

Поднимаю голову: по большаку на рысях несется кавалерия, за ней легкий танк.

Вслед за Струковым бросаемся в лес. По еле заметной тропе пробираемся в густую заросль. Отойдя километра четыре, останавливаемся отдохнуть на небольшой поляне. Со стороны большака раздаются одиночные выстрелы и стихают.

- Ну, командир, с великим праздником!

Струков крепко обнимает меня и трижды, по старому русскому обычаю, целует. На сердце горделивое чувство. Радостно сознавать, что мы отметили великую годовщину боевой операцией...

Подходим к Герасимовке и останавливаемся в кустах. Струков отправляется было на разведку, но делает не больше двадцати шагов по открытому полю, как в селе раздаются громкие удары «балды»: это последыш докладывает отцу - путь свободен...

В хате Струкова толчея: мы все еще возбуждены операцией, рассматриваем трофейное оружие, обсуждаем подробности такого скоротечного и удачного боя. Только Рева таинственно шушукается на дворе с колобком и стариком хозяином.

- Товарищи партизаны! - обращается к нам Рева, войдя в комнату. - Прошу освободить помещение: накрываю на стол. Через пять минут - торжественный обед. Приготовиться. Умывальник в сенях. Швидче, швидче, землячки!

Когда мы возвращаемся в комнату, стол накрыт белой скатертью. Перед каждым из нас лежит кусок пирога с горохом и стоит чашка, наполненная темноватой жидкостью.

- Вино? - удивленно спрашиваю я.

- А як же? Из партизанских подвалов, - гордо отвечает Рева.

- Товарищи, - поднимается Пашкович. - Поздравляю вас с великим праздником...

- Погоди, сынок, - перебивает Струков. - Я маленько постарше тебя, а на Руси еще дедами прадедов наших заведено, что первое слово за столом - старшему.

Мы все невольно встаем.

- Выпьем, сыны мои, за Советскую власть! - Струков говорит горячо и взволнованно. - Нет на свете власти крепче, чем она. Потому не родилась еще и никогда не родится сила, которая могла бы сломить ее... Так выпьем же, други, за нее - за нашу родную, справедливую, могучую, непобедимую Советскую власть!

Мы торжественно чокаемся. В наших стаканах чай, настоянный на чернике, но, право же, он бодрит нас, как старое вино.

- Товарищи, - поднимаюсь я. - Егор Емельянович прав: нет силы на земле, которая могла бы сломить Советскую власть. Ибо Советская власть - это наша партия, наш народ, наша армия. Мы же с вами, друзья, посланцы большевистской партии и Советской власти на землю наших отцов и дедов, которую сегодня топчут фашисты. Это великая честь и великая ответственность. Пью, товарищи, за то, чтобы у нас хватило силы, мужества, уменья оправдать эту высокую честь. Поднимаю тост за мощь партизанской борьбы! За тысячи, за сотни тысяч будущих партизан, друзья!

Один за другим следуют тосты... Я не помню более торжественного, более взволнованного празднования великой годовщины, чем этот скромный обед в струковской хате...

Снова желтый прелый лист под ногами, шум ветра в вершинах деревьев, холодный дождь с мокрым, тотчас же тающим снегом. Мы идем на железнодорожную ветку Суземка-Трубчевск разрушать хозяйство трубчевского Павлова.

Располагаемся на привал за селом Чухрай в густом кустарнике, на берегу затянутой тонким льдом Неруссы. Ноябрьское солнце уже давно поднялось над горизонтом, но низкие свинцовые тучи закрыли его. Крупными хлопьями падает снег. Липкие снежинки медленно ложатся на голые деревья, на неприютную холодную землю.

Шипят сырые ветки в костре. Едкий дым окутывает их и бесформенным облаком стелется по земле. Лишь редкие язычки пламени на мгновение блеснут в дыму и тотчас же исчезнут. Никак не согреешься около этого дымного костра.

Раздаются торопливые шаги, и передо мной Чапов.

- Товарищ комиссар, немцы переправляются через реку.

Действительно, с противоположного берега вышли на лед восемь вооруженных людей. Очевидно, лед кажется им непрочным, и они стараются ступать по нему как можно легче. Нас разделяет река, густая пелена дождя со снегом, и трудно разобрать, что это за люди. На всякий случай тушим с таким трудом зажженный костер и залегаем в кустах.

- Фашисты, Александр... Наверняка они, - горячо шепчет Рева. - Одну очередь. Самую короткую.

Я колеблюсь - снегопад по-прежнему не дает возможности разглядеть людей на льду, хотя они уже близко.

- Красные звезды! Це наши! Наши! - кричит Рева и бежит к берегу.

Мы бросаемся вслед за ним - и в прибрежных кустах уже горячая радостная беседа, крепкие рукопожатия, короткие суматошные вопросы и такие же короткие, ничего не объясняющие ответы.

Мелькает мысль: не слишком ли поспешны эти рукопожатия и восторги? Но наши новые знакомые уже показывают свои удостоверения и партийные билеты. Ларионов даже успел обнаружить своего земляка из Цивильска...

Постепенно картина проясняется. Оказывается, судьба свела нас с такими же, как мы, армейцами. Только шли они не от Киева, а от Черкасс. Шли много суток, голодали, мерзли, колесили по разбитым войной дорогам и добрались наконец до Брянского леса, где, по их сведениям, был фронт. Вел их Игнат Лаврентьевич Бородавко - военный юрист, работавший до войны народным судьей, бывший партизан гражданской войны и член партии с 1918 года. Его правая рука - политрук Захар Антонович Богатырь, недавний председатель райисполкома Львовской области. С ними лейтенант танкист Иван Федоров. Остальные - сержанты и солдаты пехотной части...

- Нияк не розумию, куда вы идете? - спрашивает, наконец, Рева.

- К фронту, - отвечает Бородавко. - На соединение с армией.

Рева не успевает ответить, как в разговор горячо вмешивается Пашкович. Он доказывает, что фронт далеко, что пробиться к фронту трудно, что это может привести к напрасной потере времени - словом, приводит те же доводы, которыми не так давно мы убеждали его самого.

Вначале наши новые знакомые твердо стоят на своем: «Идем к фронту». Но когда Пашкович и Рева начинают рассказывать о наших связях, об операции на большаке, и Рева к тому же порядком приукрашивает, - настроение в группе новых товарищей постепенно меняется.

Вижу, Богатырь уже убеждает своих друзей остаться с нами. Лейтенант Федоров горячо поддерживает его. Только Бородавко занимает пока неопределенную позицию. Однако по его отдельным репликам, по вопросам, которые он задает Пашковичу, мне становится ясно, что еще немного, и он останется с нами.

Какая удачная встреча! Какой костяк для будущего отряда! Восемь армейцев, крепко понюхавших пороху на фронте, прошедших сотни километров по тылам врага, сохранивших форму, оружие, а главное, твердое желание воевать, - ведь это же такое пополнение, о каком мы мечтать не смели... В группе Бородавко трое коммунистов. Вместе с ними у нас будет шесть членов партии. Мы сможем наконец иметь свою партийную организацию, которая сцементирует весь отряд... Нет, их надо во что бы то пи стало оставить в лесу, надо уговорить объединиться с нами.

- Ну як же? - торопит с ответом нетерпеливый Рева.

- Мне кажется, друзья, - говорю я, - не резон такой важный вопрос решать наспех. Предлагаю пойти в Ляхов и там, в теплой хате, не спеша обо всем договориться.

Бородавко соглашается... Значит, отложить операцию? Нет, незачем откладывать. Вчерашняя разведка показала, что железнодорожная ветка охраняется всего лишь небольшим патрулем, около паровоза ночует старик сторож.... Я посылаю Стрельца, Чапова, Ларионова и Абдурахманова на ветку, и мы трогаемся в путь.

Иду рядом с Бородавко. Он еще и. еще раз расспрашивает о Брянском лесе, о его людях, о наших операциях...

- Пожалуй, ты прав, комиссар, - наконец, задумчиво говорит он. - Разумнее остаться, организовать единый отряд с единым командованием...

Словно гора падает с плеч...

Остается решить, кто станет командиром отряда, кто будет комиссаром?

Бородавко провел свою группу сотни километров. Он старый член партии, партизан гражданской войны. Кому же, как не ему, быть командиром отряда? Я же до войны работал комиссаром, знаю эту работу, люблю ее...

Откровенно, ничего не утаивая, говорю об этом Игнату Лаврентьевичу. Он согласен.

- Только на первых порах ты помоги мне, комиссар, - говорит Бородавко. - Я ведь новичок в Брянском лесу.

- Конечно, Лаврентьич...

В Ляхове мы застаем нечто невообразимое: вместе с хозяином наши новые молодые товарищи - Васька Волчков и братья Скворцовы своеобразно осваивают базу.

Ленька и Анатолька, еще недавно так старательно, так мастерски прятавшие свой приемник в Бошаровском, теперь открыто натягивают антенну между двух сосен. Никита, очевидно, подготовляя место для заземления, настойчиво долбит ломом мерзлую глину. Жена его льет в яму кипяток из чайника, брызги из-под лома летят во все стороны, но Никита в упоении не замечает, что одежда и лицо его в грязных шлепках. Форточка в доме открыта, из нее валят клубы белого пара и несется голос Васьки Волчкова. Он поет с увлечением под аккомпанемент гитары:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег, на крутой...

- Что за табор? - возмущаюсь я. - Неужели нельзя обойтись без этих проволочных красот и сделать заземление под полом?

Смущенный Ленька не успевает ответить - раздается громкий голос Волчкова:

- Работай, Скворцов, работай! Не задерживай! Пора с Москвой нашему ковчегу говорить.

И снова надрывается гитара:

Выходила, песню заводила

Про степного сизого орла,

Про того, которого любила...

Заметив нас, Никита бросает лом, бежит к окну, что-то шепчет Ваське. Хлопает дверь, и на поляне появляется сам Волчков. Вид его, по меньшей мере, странен - то ли хулиган, то ли парижский апаш: красное кашне небрежно обмотано вокруг шеи, сапоги гармошкой, на них спускаются аккуратно выглаженные брюки, затылок почти начисто выбрит, надо лбом залихватский кок.

- Ну и архаровец! - вырывается у Богатыря.

Развинченной походкой, словно у него ноги перебиты, Волчков медленно идет к нам. На лице ни малейшего смущения, будто ровно ничего не случилось, будто он здесь ни при чем.

- А ты знаешь, комиссар, - внимательно приглядываясь к Ваське, говорит Пашкович. - Из этого паренька может выйти неплохой разведчик. Своеобразный, с изюминкой. Это искусство трансформации...

- Здравствуйте, товарищ комиссар, - обращается ко мне Волчков. - Так сказать, связываем Малую землю с Большой. С вашего разрешения, если позволите.

Васька говорит это непринужденно, нагло. Он так хорошо играет роль развязного франта, что трудно удержаться от смеха, и, пожалуй, громче всех смеется Захар Богатырь.

- Что? Малахольный? - спрашивает Васька, теребя кашне и критически оглядывая сапоги гармошкой. На этот раз в его голосе смущение за непристойный маскарад и в то же время удовлетворение, что этот маскарад удался. - Да, есть маленько. Только таких малахольных фрицы всерьез принимают. За своих считают. Проверено. Вот я и тренируюсь к заданию.

Потом Васька Волчков докладывает собранные им местные новости. Рассказывает, как фашисты оголили тыловые гарнизоны, как воют от страха коменданты, требуя солдат, а им приказывают организовывать полицию и старостаты. Коменданты носятся по селам, грозят расстрелом и пожаром, если не будет старосты в селе, но толку мало.

- Суземский комендант переехал жить в комендатуру, новый забор вокруг нее отгрохал и ставни из толстых досок повесил на окна, - смеется Волчков. - Завел ночной горшок, сидит на нем, слушает квартиру фюрера и ждет, когда ему скажут о победе. А фюрер одно твердит: «С нами бог».

- О боге вспомнил? - торжествует Рева. - А куда девался тот геббельсовский брехунец, что кричал: «Красная Армия разбита! Последний советский полк уничтожен! Последний самолет сбит!» Где он? Не бачу.

Смех несется по поляне.

И тут подходит Леня Скворцов. Он взволнован, подавлен. Я догадываюсь, что Леня принял малоутешительную сводку Совинформбюро.

- Разрешите доложить, - говорит Скворцов, потупив глаза. Леня чувствует себя так, точно это он виноват, что радио принесло тяжелые вести. - Фашисты на Москву наступают. Бои прямо небывалые...

Охрипшим голосом Леня рассказывает, что Гитлер бросает все новые и новые дивизии на Москву, наша армия отстаивает каждую пядь земли, потери врага, даже по его собственным признаниям, громадны.

- Вся Москва поднялась, - продолжает Ленька. – Дети дежурят на крышах - тушат зажигалки. Рабочие на Урале встали на бессменную вахту. Такое делается...

Голос Леньки обрывается от волнения.

Пашкович начинает доказывать, что массовый террор в Брянском лесу был подготовкой наступления на Москву: фашисты хотели обезопасить тыл, высвободить местные гарнизоны для боев под Москвой, но я не слушаю его. Я беру тетрадь Леньки Скворцова и читаю записанную им сводку.

Как всегда, ока скупа и лаконична... Можайск, Малоярославец, Наро-Фоминск... Враг рвется к Москве... Героические вахты на заводах, подчас под бомбежкой, в непрерывных воздушных тревогах... Четкая работа железнодорожников... Эвакуированные на восток заводы изо дня в день увеличивают выпуск продукции. Снова названия сел и городов на дальних подступах к Москве с юга, запада, севера... И уже кажется - в руках у меня не тетрадь Леньки Скворцова: под рукой бьется напряженный пульс родной земли.

Смолк смех на поляне. Затихли разговоры. Все смотрят на меня и эту измятую Ленькину тетрадь. Знаю, они думают то же, что и я: события стремительно нарастают, старые планы уже не годятся, надо принимать новые решения, принимать немедля.

Протягиваю Леньке его тетрадь:

- Прочти товарищам.

Вместе с Бородавко вхожу в дом. За нами идут Богатырь, Пашкович, Рева. Садимся вокруг стола. Я расстилаю карту - подробную карту Брянского леса, преподнесенную мне Стрельцом. Над столом поднимаются густые клубы табачного дыма, и начинается взволнованная беседа.

- Надо выходить на коммуникации, - предлагает Пашкович. - Хотя бы на сутки задержать колонну врага.

- Народ поднимать! - решительно заявляет Рева.

- Надо делать прежде всего то, что по силам, - осторожно замечает Бородавко.

Захар Богатырь внимательно слушает. Время от времени он задает вопросы:

- Как практически задержать колонну? Что нам по силам? Чем мы располагаем?

Потом, подумав, неторопливо говорит:

- Слов нет, мы не смеем сидеть сложа руки, когда идут бои под Москвой. Но и бросаться из стороны в сторону глупо. Нам нужен план. Четкий план. Непременная связь с райкомами.

Снова предложения, вопросы, горячие споры.

- Пусть знает враг, что не отделаться ему одной полицией на советской земле!

- Мы должны создать врагу действительно невыносимые условия.

- Кому нужна сейчас операция на лесном большаке, в лесной деревушке?

- Правильно. Комариный укус.

- Хорошо. Но что ты предлагаешь? Наметь места удара.

- Город, - твердо заявляет Пашкович. - Железнодорожная станция.

- Минирование коммуникаций, - добавляет Рева.

- Вот мое предложение, товарищи, - говорю я. - Первый удар нужно нанести по Зернову, по этой перевалочной станции. Необходимо разгромить ее, сжечь бензин, идущий под Москву. Потом - собрания по селам. Заставим самих старост собирать народ. И уж их дело сообщать об этих собраниях фашистскому начальству или благоразумно промолчать.

- Добро! - радуется Рева.

- Затем удар по Суземке, - продолжаю я. - Там сидит фашистский комендант. Неприкосновенность районного городка - этой резиденции пусть маленького, но все же представителя фашистского командования - до какой-то степени незыблемый престиж «непобедимой германской армии». Такой удар выведет врага из равновесия. Не может не вывести! Весть об этом ударе мгновенно разнесется по округе. О нем узнают фашистские солдаты, идущие на фронт. Из уст в уста о нем передадут советские люди. Он неизбежно разрушит невозмутимое спокойствие фашистов, и волей-неволей они введут в городок свой гарнизон.

Только ли в этот городок? Конечно, нет. Ведь, если, скажем, сегодня мы нежданно нагрянем на Суземку, - кто может поручиться, что завтра не окажется под ударом Трубчевск? Им придется напичкать своими гарнизонами все соседние райцентры. А это уже роты, быть может, полки, отозванные с фронта. Это - наша победа, товарищи, наша ощутимая помощь армии... По-моему, основная, первоочередная задача - удар по райцентрам. Твое мнение, Лаврентьич?

- Но ведь нас шестнадцать человек, - замечает Бородавко. - Шестнадцать человек против райцентра? Не слишком ли смело?

- Разве обязательно захватить райцентр и держать его долгие дни и недели? - возражаю я.

- Точно! - бросает Рева.

- Разве и в этом случае враг не поставит гарнизона в городе, чтобы обезопасить себя на будущее? - продолжаю я. - Разве в конечном итоге будет другой результат?

- Ясно: мы можем начать, - говорит Пашкович. - Мы должны начать. Даже если нас только шестнадцать. Надо только правильно выбрать объект, хорошо разведать его, продумать все детали.

- Значит, в первую очередь райцентры? - спрашивает Богатырь.

- Чекай, политрук, - перебивает Рева. - Свет клином, что ли, сошелся на райцентрах? А железные дороги? Скажем, магистраль Киев-Москва? Там небось тоже не густо с гарнизонами.

- Правильно, Рева! - подхватываю я. - Будем рвать мосты, громить мелкие станции, пускать под откос эшелоны. Это тем более под силу нам. Ведь дело в конце концов даже не столько в том, что полетят под откос несколько вагонов с орудиями, с фашистскими солдатами. На первых порах главный эффект будет все тот же: враг снимет с фронта войска для охраны дорог. Пусть охраняют каждый мостик, каждый полустанок, каждый километр пути. Это новые роты, новые полки... Итак, наша задача: навести удар на себя, заставить врага нервничать, обороняться, ждать нападения в любом месте, крепко-накрепко приковать как можно больше фашистских солдат к Брянскому лесу. Это наш долг перед армией, план наших действий, наш генеральный план.

- Ну что ж, товарищи, - заключает Бородавко. - Предлагаю поручить комиссару от имени нашего командирского собрания разработать этот план.

- А что, если сделать так, - обращается к Бородавко Захар Богатырь. - Созвать сегодня партийное собрание и на нем поставить доклад комиссара? В пределах сохранения необходимой конспирации, конечно.

Внимательно приглядываюсь к Богатырю: этот политрук, вдумчивый, осторожный, не бросающий слов на ветер, все больше располагает к себе.

- Обед, партизаны! - громовым голосом объявляет Рева.

Обед проходит шумно и весело. Остроумный Васька Волчков неистощим в своих шутках, с ним соревнуется Рева, и за столом то и дело вспыхивает смех.

Уже многие встали из-за стола. Разморенные теплом и сытным обедом, они лениво ходят по хате, подыскивая удобное место для сна. Только Ленька Скворцов с озабоченным видом возится около своего приемника, готовясь принимать сводку.

Захватив Ваську, мы с Пашковичем выходим во двор: Волчков должен связаться с Сенем, разведать каждую пядь земли на подходах к Зернову, проникнуть на станцию, определить численность гарнизона, его распорядок дня - одним словом, разузнать все, что нужно для подготовки операции, - и мы напутствуем его перед дорогой.

Возвращается с задания наша боевая группа - усталые, вымокшие, но довольные.

Стрелец коротко докладывает:

- Два моста сожжены, паровоз приведен в негодность.

Ларионов разочарованно ворчит:

- Ну какая это операция, товарищ комиссар. Ни драки, ни трофеев. Даже стыдно людям рассказать.

Однако он все же рассказывает, как они вышли на железную дорогу, около восстановленных мостиков не нашли никакой охраны, и мостики дружно вспыхнули, даже догорев при них. У отремонтированного паровоза, стоявшего на разъезде, оказался единственный старик сторож. Он радостно потирал руки, когда Чапов длинной автоматной очередью продырявил котел, сам помогал снимать какие-то части в будке машиниста, но потом помрачнел и, словно стыдясь, попросил покрепче связать его и положить у сторожки: «А то, не ровен час, убьет бургомистр - он на это мастер».

Так или иначе, а железнодорожная ветка Суземка-Трубчевск выведена из строя. (Замечу сразу же: гитлеровцы так и не восстановили ее.)

Когда мы с Пашковичем возвращаемся в хату, все члены партии в сборе. Садимся за стол. Шесть партийных билетов в наших руках. Шесть небольших алых книжечек, будто знамена, ведущие к победе.

Только у седьмого члена партии, Денисова, нет партийного билета. Рассказ о том, как он лишился его, неубедителен. Что делать?

Поднимается Рева.

- Я так думаю, товарищи. Если никто из членов партии не может подтвердить его членства, если никто не был свидетелем, как утерян или уничтожен билет, товарищ не имеет права участвовать на закрытом партийном собрании. А дальше - покажут его дела.

Денисов уходит...

Много провели мы партийных собраний за время борьбы в тылу врага, но это первое короткое собрание в маленькой хате Никиты, затерянной в чащобе Брянского леса, мне никогда не забыть...

Выбираем президиум для ведения собрания - Реву и Захара Богатыря. Рева объявляет повестку: выборы секретаря и мой доклад о задачах партийной организации.

Первый вопрос решается быстро: мы единогласно выбираем Павла Федоровича Реву секретарем нашей только что родившейся парторганизации.

Мой доклад длится минут двадцать. Помню, я очень волновался: мне все казалось, что говорю недостаточно убедительно, что упустил главное и товарищи не поймут моей мысли.

После доклада высказываются все. Возражений по существу нет. Товарищи уточняют план, еще раз указывают на необходимость как можно скорее связаться с партийным подпольем, поднимать народ к обязуются с честью выполнить долг коммунистов.

Собрание закрыто. Выхожу на крыльцо. По-прежнему падает мокрый снег с дождем, серые тучи низко висят над лесом, но на душе светло и радостно: мы вступаем в новый период партизанской борьбы, крепко спаянные партийной организацией.

Наращиваем удары

Забытый, полуразрушенный барак лесорубов. Тускло горят фитили в глиняных плошках, освещая лишь небольшой, грубо сколоченный стол. Ветер гудит в печной трубе, бьет оторванной дранкой на крыше, швыряет в разбитое окно колючие снежинки, колеблет язычки пламени, и на стенах движутся фантастические черные тени.

Мы ждем Ваську Волчкова и Марию Кенину, посланных на разведку в Буду и Зерново: прошло уже два часа, как истек крайний срок их прихода. Операция под угрозой срыва...

Люди бродят по бараку, волнуются, каждый по-своему оценивает обстановку, по-своему воспринимает партизанские будни.

Назойливо бубнит над ухом Пашкович:

- Зачем было связывать Ваську с Кениной? Зачем? Ведь ты же знал: ее дядя - староста.

Он предрекает, что неудача сегодняшней операции скажется на доверии партизан к командованию, что наша группа потеряет вес в глазах населения и подпольщиков.

Пашковича горячо поддерживает Бородавко: его, очевидно, убеждают упрямые, настойчивые, с первого взгляда как будто логичные доводы Николая. Но я не согласен с ними - Марии Кениной я верю.

Помню, два дня назад ее нашел Богатырь в Денисовке, когда мы освобождали в госпитале наших тяжелораненых, попавших в плен. Тогда же Кенина рассказала о себе.

До войны она учительствовала в Денисовке. Муж, отец и старшая сестра ушли в армию, мать живет дома. Ее, Кенину, хорошо знает старик Струков, знает и Васька Волчков. Маленькую дочку свою она отдала матери, та охотно согласилась пестовать ее, теперь Мария свободна и готова выполнить любое наше задание.

- Одно горе у меня, - помрачнев, сказала она. - Мой дядя - денисовский староста... Все вам расскажу, ничего не скрою... Еще очень давно наша семья разошлась с ним: хоть в одном селе жили, а хуже чужих... Припадочный он, шатучий какой-то - с кем поведется, от того и наберется. Связался сейчас с Тишиным, со старостой в Красной Слободе. Ну тот уже поистине подлец: из богатеньких, чудом уцелел, работал до войны по торговле, а сейчас прямо с цепи сорвался. Одна у него мысль - землю добыть и помещиком стать. Эта земля ему днем и ночью покоя не дает. За нее готов через любую кровь перешагнуть. Вот и мутит своего дружка, дядю моего, манит его землей...

Кенина рассказала, как недавно повстречалась она с обоими старостами.

- Заехали они незвано-непрошено к матери к моей, к Анне Егоровне: возвращались из Суземки после совещания у тамошнего коменданта. Выпили. Дядя начал звать меня к себе в помощники, а Тишин волком смотрит. «Не верь, - говорит, - этой советской шушере. Разбаловались, начальства не признают, в полицию служить на аркане не затащишь, о заготовках даже думать не хотят. Ну да ничего, дай срок, вправим им мозги... Умные слова говорил сегодня комендант: «Каждого десятого расстреливать надо». «Зачем же народ убивать?» - не утерпела я. «Землю иметь желаю! - кричит Тишин. - Свою собственную землю. Не паршивые ваши сотки, а десятины. Чтобы вышел на крыльцо и, куда ни взгляну, везде мою землю вижу. Мою! Собственную! А вот такие, как ты, Марийка, мне поперек дороги стоят. Не можем мы на одной земле рядом жить. Тесно нам. Душно. Если я не убью вас - вы меня убьете. Ну, раньше не убили, а теперь руки коротки. Сегодня моя власть пришла. Кровью село залью, но землю себе добуду... А ты, советская мошкара, брысь отсюда». И прогнал меня... Вот, все рассказала... Если верите мне, товарищи, - пошлите в Буду, - просила Мария. - Там живут мои родственники. Выспрошу, высмотрю и доложу вам.

В тот же день Кенина вместе с матерью и братом вытащила из тайника автоматы, винтовки, пистолеты, бинокль, оставленные ранеными, и с непосредственной, искренней гордостью отдала нам это богатство...

Нет, я поступил правильно: Кенина хорошо знает Буду, Ваське нужен был второй человек, и я послал их обоих в разведку. Здесь нет ошибки. Но почему они задержались?..

По-прежнему воет ветер за окном, гудит в трубе, будоражит нервы.

Захар Богатырь сидит рядом со мной, готовит пулемет к бою.

Рева волнуется. Ему хочется двигаться, хочется что-то делать, пусть ненужное, но отвлекающее от мысли, что сегодня мы не успеем в Зерново, и он то мечется по бараку, то выходит на дорогу и на чем свет стоит клянет Ваську Волчкова.

- А ну его к бису с его разведкой! - горячо убеждает он. - Хоть обстреляем станцию - и то добре.

Сень примостился за столом и при свете коптилки чертит план Буды. Он отмечает две школы, где расположился штаб фашистского полка, вчера прибывшего в город, комендатуру, городскую управу, полицию. Все это выглядит на плане, надо полагать, очень точно и во всяком случае аккуратно, но Сень ничего не знает о гарнизоне на станции, о том, где расположен склад бензина, как далеко он от караульного помещения. А без этих сведений мы не можем идти на Зерново. Надо ждать Ваську Кевину. А их нет...

Открывается дверь. В барак входит боец, сменившийся с поста. Он отряхивается на пороге и ворчит:

- Зима, а мы в пилотках. Сапоги истрепались. Снег. Теперь никуда не уйдешь от своих следов...

Рева набрасывается на него. Отчитав бойца и успокоившись, Павел насмешливо говорит:

- Не горюй, браток. Не дрожи. Я тебе волчьи лапы к подметкам привяжу: волки по волчьим следам никогда не ходят.

Ревина шутка сразу же меняет настроение в бараке. Уже раздаются бодрые голоса, уже кто-то смеется. Только Филипп Стрелец мрачный, стоит, прислонившись к стене, и смотрит в темное окно, где ветер кружит снежинки.

- Чему вы радуетесь? - резко бросает он. - Чему? Наши под Москвой бьются, а вы сидите здесь, как истуканы, и ждете у моря погоды.

И снова замыкается.

- Неблагополучно со Стрельцом, товарищ комиссар, - тихо говорит мне Захар Богатырь. - Не верит он в наше дело. Операцию считает бессмыслицей, мучится, рвется к фронту...

Вот это действительно моя ошибка. В суете последних дней я не смог побеседовать с ним, узнать, чем он дышит, что у него на сердце.

Подхожу к Стрельцу. С ним уже говорит Ваня Федоров.

- Пойми, Филипп, это не армия. Здесь нет ни тыла, ни флангов. Здесь нет артиллерии и танков, которые тебя поддержат. Ничего этого нет. А воевать надо. Понимаешь - надо.

- И ты обязан показать друзьям и врагам, - добавляет Богатырь, - что воюешь на родной земле за великое правое дело, и что наша горстка советских людей сильнее фашистского гарнизона.

- К тому же вы командир и комсомолец, товарищ Стрелец, - говорю я, - и должны быть впереди...

- Нет, все это не то. Не то, - с болью вырывается у Стрельца.

- Не то? - вскипает Рева. - Да якой тут может быть разговор, комиссар? Снять с него шинель, отобрать оружие - и бывай здоров!..

- Спокойно, Рева, - останавливаю я. - Товарищ Стрелец, доложите командованию, в чем дело.

Стрелец молчит. Все ждут.

- Вы слышали мое приказание?

Стрелец поднимает на меня хмурые глаза.

- Товарищ комиссар, - наконец говорит он. - Разрешите мне и военфельдшеру Приходько пойти к фронту. Здесь я не вижу своего места. Мое место в армии. Там я принесу больше пользы.

Мне нечего возразить. Но я не ждал этого. Снова поднимается давно решенный вопрос. Как это некстати именно сейчас, когда вот-вот сорвется операция, и у людей колеблется вера в наше дело. И в то же время я понимаю Стрельца: трудно, очень трудно на первых порах кадровому командиру быть бойцом-партизаном, трудно идти на операцию, которая кажется никчемной. Да и кто смеет задержать его, раз он решил занять свое место в армейском строю?

Тихо советуюсь с Бородавко. Он согласен со мной.

- Хорошо, идите, - разрешает Лаврентьич.

Стрелец вытягивается, и его только что хмурые глаза сияют.

- Разрешите выполнять?

Не успевает Бородавко ответить, как к нему обращается Чапов:

- Прошу и меня отпустить к фронту, товарищ командир.

- Опять? Ведь вы же пробовали и вернулись.

- Теперь другое дело. Мы знаем, где фронт. Мы пойдем наверняка. У нас есть проводник.

- Кто?

- Я их провожу, - говорит Анатолька Скворцов. - Тут все дороги мне известны. Когда же пойдут новые места, я опять к вам, - и он улыбается такой добродушной, такой спокойной улыбкой, будто в мирное время собрался проводить своих друзей в соседнее село.

Значит, они уже заранее договорились...

Тяжело отпускать их. От нас уходят два боевых командира... Тяжело... И все же, может быть, это даже к лучшему. Конечно к лучшему. С нами останутся только те, кто не колеблется, кто крепко верит в наше дело, окончательно нашел свое место здесь, во вражеском тылу...

- Идите, - говорит после короткого раздумья Бородавко.

- Так як же... - начал было Рева, но, перехватив мой суровый взгляд, смолкает.

Стрелец уходит в угол, где стоит его автомат. Все молча расступаются, давая ему дорогу. Слышно, как шумит ветер и скрипят сосны в лесу...

Неожиданно широко распахивается дверь, и в барак входят Васька и Мария Кенина.

Все бросаются к ним, все засыпают их вопросами. Стрелец, Чапов, Приходько и их проводник Анатолька Скворцов, начавшие было собираться в дорогу, в нерешительности топчутся в углу. По их взглядам я понял, что тяжело у хлопцев на душе - нелегко уходить, когда отряд идет на боевое дело.

- Разрешите нам участвовать в операции, а потом уйти, - обращается к Бородавко и ко мне Стрелец.

Но тут некстати вмешивается Рева:

- Обойдемся и без них! Нехай топают...

Мы с Бородавко молчим, и Стрелец воспринимает это как отказ...

Проходя мимо Ревы, Чапов пытается проститься с ним, но Рева холодно бросает:

- Не мешай! Занят.

Когда хлопает за ушедшими дверь, в бараке на мгновение становится тихо...

Васька Волчков садится к столу и рассказывает.

...Он пришел на станцию под вечер, отправив Кенину в Буду. Пришел открыто, не скрываясь, и начал прогуливаться по перрону, словно дачник в ожидании пригородного поезда.

В небольшом, наскоро сколоченном бараке (прежнее станционное здание разрушено) расположен гарнизон, но барак пустовал: все солдаты выгружали из вагонов бочки с бензином.

Офицеру, очевидно, надо было отправить поезд дотемна, с выгрузкой не ладилось, и он горячился, приказал всех на перроне поставить на выгрузку. Погнали и Ваську. Он упрямился, однако грузить все же пришлось.

Поезд ушел. На станции остался только гарнизон, и Ваське предложили убраться вон. Но он не собирался уходить. Правда, ему уже было известно, что на станции примерно сто тонн бензина, что в гарнизоне семнадцать солдат и толстый усатый офицер, но Волчков не знал главного: как ведут себя фашисты ночью.

Отойдя шагов на двадцать, Васька разложил костер, подобрал черствые корки хлеба и начал поджаривать их на костре. За ним внимательно наблюдал офицер. Волчков с трудом грыз противный подгорелый хлеб, когда подошел к нему гитлеровец. Васька вынул из мешка гитару. Офицер спросил, кто такой. Васька врал вдохновенно: он артист, у него голодает больная мать, и он едет в хутор Михайловский, - может быть, удастся выступить в концерте для господ германских офицеров.

Толстяк поверил, угостил его сигаретой, предложил спеть, и Васька вполголоса замурлыкал какой-то романс.

- Громче пой!

Нет, Васька громко петь не может, он артист, он сорвет голос на морозе, а голос - его единственное богатство.

Офицер забрал Ваську в барак, и Волчков пел, пел до изнеможения.

Наступила ночь, и снова его выгнали. И снова упрямился Васька: он боялся - ночью пристрелят часовые. Махнув рукой, офицер разрешил ему переночевать в коридоре барака.

Васька лежал и наблюдал.

До двух часов ночи по станции ходили патрули, и у бочек с бензином стоял часовой. Потом все собрались в бараке, пожарили картошку, поужинали и улеглись спать. До утра на станции - ни души.

Наступило утро. Проснулся офицер. Сонными, ничего не понимающими глазами смотрел он на Ваську. Потом вспомнил его вчерашние песни, но все же вышвырнул из барака: скоро придет первый поезд, и постороннему русскому не место на станции.

На этот раз Волчков не упрямился. Захватив гитару, он медленно побрел в лес и на условленном месте встретился с Кениной.

Потом роли поменялись: Волчков отправился в Буду, Кенина дежурила на станции. Она пробыла там до десяти часов вечера. Правда, из-за этого они опоздали к нам, но в десять часов приходит последний поезд из хутора Михайловского, и надо было проследить, не изменилась ли обстановка после его прихода.

За сегодняшний день на станции ничего не изменилось: гарнизон не пополнился, солдаты выгружали бензин и прессованное сено.

О самой Буде Кенина рассказывает скупо. Волнами проходят через нее с юга немецкие части. Офицеры клянут итальянцев и румын: их союзники сдаются в плен, в атаку их надо гнать пулеметами. «Теперь везде должен быть немец», - заявил один из офицеров. Вчера немецкий полк пришел в Буду - он движется в направлении Тулы. Офицеры сумрачны: судя по репликам, на подступах к Москве идут ожесточенные кровопролитные бои.

Вот все, что принесли наши разведчики.

С помощью Волчкова и Кениной набрасываю схему станции. Надо торопиться: нам предстоит пройти четыре километра лесной дороги. Мы ударим по Зернову глухой ночью, когда гарнизон будет мирно спать. Операцию проведем как можно быстрее: этот полк в Буде может прийти на помощь зерновскому гарнизону...

Сень ведет нас глухой лесной дорогой. Морозная ночь. Луна то выглянет из-за туч, то снова скроется. Изредка налетит ветер и зашумит вершинами деревьев.

Издалека доносится неясный звук - будто мотор гудит. Или это лесной шум?

Звук все ближе, все отчетливее. Нет, это не лес шумит - это гудят фашистские самолеты. Они уже летят над головой. Мы не видим их - луна снова спряталась за тучи, - но, судя по шуму моторов, в воздухе несколько эскадрилий.

В небе вспыхивает белая ракета. Она не падает на землю - она замирает в воздухе, слегка покачиваясь на ветру. За ней загорается вторая, третья. И уже яркая светящаяся цепочка тянется по темному ночному небу.

- Флагман путь прокладывает, - тихо говорит Пашкович.

- Через час они будут под Москвой, - откликается Федоров.

Невольно вспоминается Москва, какой я видел ее этой весной... Рассвет. Спокойная, молчаливая Красная площадь. Замерли часовые у Мавзолея. Как в тумане, купола Василия Блаженного. Зубцы на кремлевской стене.. И высоко-высоко красные звезды на башнях...

Над нами идет новая волна фашистских бомбардировщиков, и новая мерцающая дорожка тянется по небу на северо-восток, к Москве.

Наша цепочка без приказа прибавляет шаг.

Подходим к станции.

- Метров двадцать, и кустам конец, - шепчет Сень.

Через заснеженное поле выдвигаемся вперед, к одинокому сожженному дому. Отсюда смутно виден небольшой станционный барак и в стороне бочки с бензином. Пути и перрон безлюдны - ни постов, ни патрулей.

Пора начинать. Бородавко молча лежит шагах в трех от меня.

- Лаврентьич! - тихо окликаю его.

Бородавко вплотную подползает ко мне.

- Комиссар, ты разрабатывал операцию, - шепчет он. - Командуй.

Но я-то рассчитывал, что нас будет шестнадцать человек. А с уходом Стрельца и его товарищей осталось девять... И все же надо действовать. Разбиваю людей по-прежнему на четыре группы. Теперь они совсем маленькие. Первая группа - Рева и Бородавко - нацеливается на бензохранилище. Вторая - Пашкович и Яцьков - взрывает склад с боеприпасами. Третья - Богатырь, лейтенант Федоров и я - штурмуем караульное помещение. Четвертая группа - Ларионов и Волчков с одним пистолетом на двоих - охраняет тыл на случай немедленного отхода.

Первым должен начать Рева: разлить бензин, зажечь его. После этого мы швырнем гранаты в казарму.

Ползем по снегу, сжимая связки гранат. Мы уже у барака. Неожиданно приоткрывается дверь, из нее высовывается чья-то голова. Фашист сейчас заметит нас. Замираем на снегу. Что там Рева медлит!..

Но вот в стороне бензохранилища яркое пламя взмывает ввысь. Мы вскакиваем. Одна связка гранат летит через голову опешившего гитлеровца в полуоткрытую дверь, две другие - в окна барака. Грохают взрывы. Из двери выскакивает несколько гитлеровцев. Командую:

- Огонь!

Огня нет. Оружие отказало: замерзла смазка на морозе.

До сих пор отчетливо помню чувство бессилия, обиды, гнева...

Первым заработал пулемет Захара Богатыря. Словно откашливаясь, он с перерывами дает два-три коротких выстрела и уверенно заливается длинной очередью. За ним вступает автомат. Еще. Еще...

Ответной стрельбы нет. Над Будой вспыхивают ракеты, и трассирующие пули бороздят небо.

Ваня Федоров кидается в караульное помещение. Возвращается с пистолетом в руке.

- За Васькины песни. От офицера, царство ему небесное.

- Проверить, - приказываю Пашковичу.

А пламя уже ревет. Оно слепит глаза, но так трудно оторваться от него...

- Комиссар, - докладывает Пашкович. - Там только тринадцать.

Рассыпаемся по станции. Залитая лунным светом, она как на ладони, но четверо фашистов исчезли.

- Ну и черт с ними, - спокойно говорит Рева. - Потом добьем.

Над Будой по-прежнему ракеты я густая сеть трассирующих пуль.

- Трусят. Оборону держат, - улыбается Богатырь.

Вдруг с той стороны, где должен быть Хутор Михайловский, доносится нарастающий шум подходящего поезда: надо полагать - это Буда вызвала подкрепление.

Даю сигнал отхода. Сень ведет по снегу, без дороги, через густой кустарник. Ямы, колдобины. Рева ворчит. Но вот уже наша старая знакомая дорога.

Бородавко идет рядом со мной. Он шагает молча, лишь изредка бросая на меня быстрый, настороженный и, мне кажется, немного сконфуженный взгляд. Очевидно, он смущен своим отказом от командования там, у станции. Почему Лаврентьич сделал это?.. Поговорить с ним?.. Нет, не стоит. Во всяком случае не сейчас: на сердце так радостно. Операция удалась. Блестяще удалась. Такое чувство, словно мы опять в боевом строю, локоть к локтю с армией. Хорошо!

Гаснут звезды. Скоро рассвет. Позади полыхает пламя и раздается суматошная стрельба. Пусть, пусть стреляют!

- С победой, товарищи!

Через два дня Бородавко, Богатырь, Пашкович, Рева и я - наш «командирский совет», как в шутку называет нас Лаврентьич, - приходим в небольшой поселок Челюскин, что над рекой Неруссой. После долгих поисков находим парня, которого мы уже видели однажды на лесной дороге. Тогда у него была в руках бутыль с риванолом, он сказал нам, что отец болен, вот лекарство ему несет. Теперь он сразу же узнает нас, рекомендуется сержантом Иваном Ивановичем Шитовым и ведет к своему «мудреному старику».

- Зовут его Григорием Ивановичем Кривенко, - рассказывает по дороге Шитов. - Старый член партии, участник гражданской войны. Организатор и бессменный председатель колхоза. Когда наши части проходили через Челюскин, командование поручило ему группу раненых. Кривенко расселил их по хатам, вылечил, и сейчас почти все на ногах.

На крыльце крайнего дома стоит высокий старик в длинном распахнутом тулупе.

- Кого вам надо? - сурово спрашивает он.

- Хозяина этого дома.

- Я хозяин. Зачем пожаловали?

- Велено переночевать в вашем доме.

- Велено?.. Скажи, пожалуйста. Значит, с хозяином дома уже договорились?

- Это свои, Григорий Иванович, - смеется Шитов.

- A-а, Иван Иванович. Не приметил тебя. Кого привел?

- Те самые товарищи, о которых я вам рассказывал, когда ходил в Буду за лекарством.

- Так бы сразу и сказал. Ну прошу, прошу.

Приглядываюсь к хозяину. Высокий, худой. Черная редкая борода обрамляет его длинное узкое лицо. Внимательные умные глаза. Резкие движения. И во всей фигуре, в манере говорить, держаться, двигаться - властность и внутреннее достоинство.

Мы знакомимся. Григорий Иванович начинает было придирчиво расспрашивать нас, но тут же перебивает себя:

- Воевать надо. Фашисты на Москву лезут. Ходить сейчас по лесу некогда. Вот два дня назад партизаны грохнули станцию Зерново. Хорошо грохнули. Пусть теперь комендантики подумают, как на советской земле сидеть... Слышали про Зерново?

Богатырь улыбается. Рева не может сдержаться и красочно рассказывает о нашей последней операции.

- Значит, это вы? Правильно! - радостно бросает хозяин. - А суземский комендант кричит: рейдирующая часть разгромила Зерново... Да, широкий фронт у них получится. Большой фронт. Расхвастались, что всех партизан побили, а тут на-поди - живы. Живы!

- Воевать, Григорий Иванович, как видите, мы уже начали, - говорю я. - Теперь ваша помощь нужна.

- Помощь? Какая помощь?

- Взрывчатки у нас нет. Надо начинать диверсии на дорогах.

- Правильно. Взрывать гадов. Взрывать. И в городах бить.

Григорий Иванович начинает ходить по комнате - руки за спиной, полы тулупа, словно крылья, широко развеваются за ним.

- Суземские господа лесом интересуются. Вынюхивают, выслушивают, - продолжает он. - Вот бы этих вынюхивателей и трахнуть сейчас. А?

- Силенок у нас мало для райцентра, Григорий Иванович, - замечает Бородавко.

- Силенок? Ты об этом не думай, командир. Только берись. Дадим людей, боеприпасы, винтовки, пулеметы. Взрывчатку найдем. Лишь бы все в дело пошло... Вот, смотри, какой орел сидит, - показывает он на Шитова. - Таких у нас еще пятнадцать... Воевать пора, Иван Иванович. Собирай свою гвардию - и в ружье... Мать!

Входит хозяйка.

- Племяша сюда. Ваньку. Живо! - командует он. - Да, бить надо. Каждый день бить. В разных местах бить...

Входит четырнадцатилетний паренек в коротком, не по росту пальтишке. Нос пуговкой. На макушке старенькая ушанка.

Григорий Иванович садится рядом со мной, ударяет рукой о колено и, гордо поглядывая на племянника, спрашивает:

- Ну, сколько людей можешь вооружить?

- А сколько надо?

- Вот, видал, командир?.. Найдешь, Иван, что запрятал?

- Сейчас ночь, дядя.

- Правильно. А завтра?

- Снега много. Занесло. Надо к могиле идти.

- Снег не помеха. Дам тебе стариков с лопатами. Ты только командуй.

- Ну тогда о чем же говорить, - солидно отвечает мальчик, явно подражая дяде.

- Хорошо. Ступай. Припомни, где что лежит. Завтра скажу, когда начинать.

Ваня уходит, а я смотрю ему вслед и вспоминаю вот таких же хлопчиков, повстречавшихся нам в Нежинских лесах, когда мы шли из Киева на Сумщину.

Помню, мы услышали на глухой тропе: фашисты бьют по лесу из минометов. Бьют час, бьют два, бьют три. Что бы это значило? Может быть, партизаны в лесу?.. Стрельба смолкла. Мы вперед. Ищем, ищем - ни души. Уже собрались возвращаться и вдруг видим: сидят под кустом хлопцы - вот такие же, как этот Ваня. Спрашиваем: «Партизан в лесу видели?» - «Ни, не бачили». - «В кого же фашисты били из минометов?» - «А в нас». - «Что же вы за вояки такие, чтобы по вас из минометов бить?» - «А мы и есть вояки...» Оказывается, они подобрали где-то станковый пулемет и ротный миномет и поставили свою батарею на опушку. Смотрят - идет вдоль опушки фашистская колонна. Подпустили ее поближе, да как ударят длинными очередями. Потом для верности миной накрыли. Гитлеровцы вначале не на шутку испугались, а потом начали обстреливать лес из минометов. Да разве мальчишек поймаешь? Они как зайцы в лес ускакали, но все же десяток фашистов уложили...

- Ну, понял, командир, наш разговор с Иваном? - спрашивает Григорий Иванович.

- Нет, ничего не понял, - разводит руками Лаврентьич. - Откуда у вас такое богатство?

- Оружие - моя забота. Твоя - воевать.

Смотрю на хозяина и думаю, как мог уцелеть этот человек - такой властный, решительный, деятельный.

- Ты чего на меня так смотришь, комиссар? - улыбается хозяин. - Когда эсэсовцы были - в лесу сидел. Когда ушли - сюда вернулся... Приходили, конечно, полицаи. Не без этого. Дней пять назад пожаловали. Ну, я свою оборону в ход пустил. Разбежались, трусы.

- Это вы, что ли, помогли? - обращаясь к Шитову, спрашивает Бородавко.

- Нет, - улыбается Иван Иванович. - У него своя, домашняя оборона.

Оказывается, на крыше у хозяина, в сенях, даже в сарае хитро расставлены полуавтоматы. К спусковым крючкам привязаны шнуры. Все они сходятся в одном месте. Когда пришли полицаи, Григорий Иванович начал дергать за веревочки - и началась стрельба.

- Что было - просто ужас! - рассказывает вошедшая хозяйка, - Мой кричит: «Дергай!» Я дергаю, вокруг палит. «Дергай, - кричит, - чаще!» А у меня руки свело от страха и я...

- Довольно глупости-то молоть! - обрывает Григорий Иванович.

- Кушать пожалуйте, - смутившись, приглашает хозяйка.

- Да погоди ты! Не за едой пришли - за делом. Ты лучше сбегай за Никитенко. У него, кажется, Егорин должен быть. Пусть сюда идут... Никитенко, это наш председатель сельсовета, - объясняет Григорий - Иванович. - А Егорин командует райисполкомом Суземки. В подполье работает. В райкоме.

- В подпольном райкоме? - невольно вырывается у меня.

Так вот, оказывается, как неожиданно связываемся мы с райкомом. Наконец-то!

- Что, обрадовался, комиссар? - улыбается Кривенко. - А он вас знает, Егорин-то этот.

- Как? Откуда?

- Да это уже его дело. Партийное. Спроси - может, расскажет.

Они приходят минут через десять. Егорин действительно здоровается с нами, словно мы давным-давно знакомы. Без всяких обиняков и предварительных прощупываний рассказывает, что Суземский подпольный райком благополучно пережил эсэсовский террор - у них не было ни одного провала. Сейчас отряд вышел из глубокого подполья и начал боевые действия: устраивает засады на большаках, рвет машины, ведет разведку.

- Рации только нет. Связаться не можем с Москвой, - сетует Егорин. - Приемник и тот дурит. Шестого ноября Сталин выступал в Москве на торжественном заседании...

- Слушали? - взволнованно перебиваю я. В октябрьские дни у нашего Леньки, как нарочно, разладилось его хозяйство, и мы ровно ничего не знаем о выступлении.

- В том-то и дело, что нет. Такие помехи! Шумит, трещит. Одно знаем: шестого выступал Сталин, седьмого был парад на Красной площади.

- Ну разве это работа? - негодует Григорий Иванович. - «Шумит, трещит». А ведь вести-то какие! Это же партия с народом говорила!..

- Не береди ты душу, Кривенко! Самим тошно. Наш радист чуть было не разбил приемник от обиды.

- Ну ладно, - успокоившись, говорит хозяин. - Рассказывай товарищам о своей Суземке.

По словам Егорина, в райцентре напряженная обстановка. Вместо старого коменданта явился новый - какой-то Леу. Ходят слухи, будто до войны он долгое время жил в Житомирской области. Во всяком случае, неплохо говорит по-русски. Его правая рука - лесничий Онцев: с ним нередко целыми ночами просиживает Леу. Следующим по старшинству идет Мамоненко - бывший офицер царской армии и представитель теперешней гражданской власти в районе. И наконец ставленник Леу - агроном Землянка: ему поручено проведение какой-то аграрной реформы в районе.

- Вот эта четверка и готовит удар на партизан, - продолжает Егорин. - Ждет, когда явится обещанный им полк карателей, чтобы дать ему все данные: тропы, наше расположение, силы. А они, судя по всему, многое знают: Онцеву и Мамоненко леса наши известны как свои пять пальцев... Как мы их проморгали до войны - ума не приложу.

- Спустя лето по малину не ходят, - обрывает Григорий Иванович. - Убить их надо, пока полк не подошел. Вот и весь сказ.

- Как их убьешь: к Суземке не приступишься - гарнизон.

- А на кой ляд тебе гарнизон? Ты их убей, а не гарнизон. Живут они без охраны в частных домах... Тут у меня на примете есть Васька Буровихин. Толковый. Был в Суземке. Говорит: «Дайте мне трех человек - всех суземских господ перебью за ночь». Будь у меня здоровье - сам бы с ним пошел... А ну-ка, Иван Иванович, сбегай за Буровихиным... Ты сам с ним поговори, командир. История его необычная, это правда, но я уже пригляделся к нему: наш человек...

Входит Буровихин. Ему лет за тридцать. Открытое, красивое мужественное лицо. Над большими черными глазами густые брови. Потрепанная, видавшая виды, командирская шинель. Такая же выгоревшая пилотка на голове. Он явно волнуется, но говорит внешне спокойно, медленно, стараясь не упустить ничего существенного, и в то же время кратко, сжато, лаконично...

...Родился в 1907 году в бедной крестьянской семье под Сарептой на Волге. Двенадцати лет остался сиротой, пошел батраком в семью состоятельных немецких колонистов Шульцев и научился свободно говорить по-немецки. Местная комсомольская организация помогла ему вырваться из этой кабалы и пойти учиться. Рабфак в Ленинграде, исторический факультет университета - и он уже преподаватель истории в одной из ленинградских школ.

Началась война. Буровихин стал политруком роты. Его ранили в бою под Рославлем, и он пришел в себя уже в лагере для военнопленных в Брянске.

- У меня была одна мысль, - говорит Буровихин, - вырваться из плена и продолжать борьбу. Но как? Бегство исключалось: следили за каждым шагом. Тогда я выбрал такой путь: воспользовавшись тем, что свободно говорю по-немецки, назвался рейхсдойчем и потребовал свидания с лагерным начальством. Свидание состоялось. Больше того, я был удостоен аудиенции у начальника брянского гестапо, генерала Бернса. Моя версия была очень проста. Я назвался Отто Шульцем - именем умершего сына моего бывшего хозяина-колониста. Рассказал, что при раскулачивании убежал, скрыл свою немецкую национальность, принял русскую фамилию Буровихин и под этим обличьем благополучно жил до войны. Хотел в первом же бою перейти к своим сородичам, но был ранен и оказался в лагере. Теперь готов служить великому фюреру, благо свободно владею русским языком.

Меня пытались поймать, устроили очную ставку с престарелым сарептским немцем, но я хорошо помнил этих Шульцев, Вацев, Мейеров, я называл сарептские улицы, у меня был выговор немца-колониста и более чем достаточные знания истории колонизации: еще в университете я работал над темой о немецкой колонизации в России. Короче - выдержал экзамен, был обласкан самим Бернсом и получил вот эту бумажку.

Буровихин протягивает отношение, напечатанное на немецком языке. Оно адресовано коменданту Трубчевска. В нем «рейхчдойч Отто Шульц - Василий Буровихин» рекомендуется как человек, вполне достойный вести работу среди «туземцев».

- Выпустили меня на свободу, - продолжает Буровихин, - и предложили отправиться в Трубчевск, но я ушел в лес искать партизан, наткнулся на Григория Ивановича и по его указанию ходил в Суземку. Теперь готов выполнить любое ваше задание... Понимаю: никаких доказательств привести не могу, но я рассказал открыто и честно, ничего не утаив...

Долго совещаемся. Долго говорит Пашкович с Буровихиным. Наконец, решаем: послать на разведку в Суземку Буровихина, Волчкова и Кенину.

Расходимся под утро. Я останавливаю Егорина.

- У меня такое впечатление, будто вы нас знаете. Я не ошибся?

- Нет, не ошибся, комиссар, - улыбается Егорин. - Маленько знаем... Ну хотя бы, как нас Петро через болото переводил, когда вы сожгли тягачи в Страчево, как вы Зерново громили...

- Откуда же у вас эти сведения?

- То есть, как откуда? Нам по штату положено знать, что в районе делается. Иначе какой же мы подпольный райком?.. Да, чуть было не забыл. Имейте в виду: райком разрешил Иванченкову перейти к вам. Вместе с Черняковым...

Наши разведчики возвращаются через день и докладывают, что ночью по суземским улицам ходят патрули, но квартиры коменданта и его друзей не охраняются. Адреса этих квартир точно установлены.

- Мы даже побывали в гостях у самого Леу, - заявляет Волчков. - Решили представиться: все-таки главное начальство. Пошли с Марией работы просить. Нас выгнали, конечно...

Еще раз посоветовавшись с Егориным, принимаем решение - завтра ночью небольшой группой пробраться в Суземку и выкрасть все суземское начальство.

Снова лунная морозная ночь, как недавно под Зерновом. Скрипит снег под полозьями. Суземка залита призрачным светом.

Оставляем сани на опушке. В городе тишина. Улицы кажутся безлюдными.

Останавливаемся около небольшого аккуратного особнячка. Выставив дозоры, стучим в окно.

Через минуту за дверью слышатся приглушенные мягкие шаги.

- Кого надо? - раздается недовольный женский голос.

- Коменданта Леу.

- Ошиблись, Леу живет рядом, направо.

Зверем смотрю на Ваську. Он растерянно еще раз оглядывает дом и удивленно пожимает плечами.

- Точно, товарищ комиссар. Вот и водосточная труба с петушком.

На водосточной трубе красуется затейливый петух, вырезанный из жести, но все же Васька, очевидно, перепутал.

Подходим к соседнему дому. Это тоже особнячок, но значительно беднее. И водосточная труба самая обычная.

Опять стук, и опять минута томительного ожидания. На этот раз отвечает старческий мужской голос:

- Леу живет в соседнем доме, слева. Туда и стучите.

Мы удивленно переглядываемся. Неужели из-за этой нелепой путаницы сорвется вся операция?

Снова идем к первому дому. Женщина за дверью отвечает сразу же - она явно поджидала нас, - но голос ее звучит повелительно и зло:

- Сказано вам - рядом Леу живет. Ступайте прочь. Нечего будить людей по ночам.

Раздаются шаги. Женщина уходит в глубь дома. Что делать? Где же действительно живет Леу? Решаю снова отправиться ко второму дому: с мужчиной легче договориться.

На этот раз ждать приходится недолго. Шлепают туфли.

- Опять ко мне? – и в голосе за дверью еле скрываемое раздражение. - Как перед истинным богом говорю - рядом Леу живет. Вы сразу скажите, кто его требует, а то всю ночь на морозе протопчетесь. Боится он по ночам открывать.

Решительно иду обратно. Мой стук резко разносится в морозном воздухе. На сердитый женский оклик отвечаю:

- Офицеры из Севска. Если немедленно не откроете - вышибем дверь.

Три раза поворачивается ключ в замке. Скрипит засов, с трудом отодвигается задвижка и, наконец, дверь открыта.

Через сени, где стоит женщина, быстро вхожу в первую комнату. Огня нет, но в лунном свете, врывающемся в окна, смутно виден мужчина в фашистской форме. Пока мы стучались, он успел одеться.

Вскидываю маузер.

- Руки вверх!

Богатырь включает электрический фонарик. Перед нами высокий плотный мужчина лет сорока. Редкие светлые волосы зачесаны на пробор. Руки медленно ползут кверху, будто они налиты свинцом.

- Выше, Леу! Выше! - требую я.

Руки, наконец, подняты и дрожат мелкой частой трусливой дрожью.

- Мы партизаны... Ведите к Онцеву. Пароль и пропуск на сегодняшнюю ночь?

- Юнкерс... Крест.

- Собирайтесь.

Леу дрожащими руками накидывает шинель. Его выводят во двор. Мы с Пашковичем на минуту задерживаемся. Прислонившись к печке, стоит жена Леу - дебелая рыхлая женщина с лицом белым, как полотно.

- Слушайте меня внимательно, - говорит Пашкович. - Если хотите жить, молчите, как рыба. Ни звука, поняли?

Она молча кивает головой.

- Кажется, дошло, - обернувшись ко мне, улыбается Пашкович. - Комендантша онемела. Пошли.

Улица по-прежнему пустынна. Медленно падает редкий снежок. Полная луна заливает голубым светом молчаливые домики.

Подхожу к Леу.

- Вы будете говорить с патрулем по-немецки?

- Конечно.

- Переводчика Ларионова ко мне! - приказываю я, хотя мы с ним ни о чем не договаривались, и я прекрасно знаю, что Ларионов кончил всего лишь три класса сельской школы.

- Дай свой пистолет, Ларионов... Слушайте, Леу, - говорю я, на ходу проверяя оружие. - Патрулю скажете, что мы офицеры из Севска, и назовете пароль. Ни одного лишнего слова и жеста. Иначе Ларионов выпустит в вас всю обойму... Пистолет в порядке, Ларионов. Для верности возьми мой маузер - он никогда не подводил... Поняли, Леу?

Впереди, из переулка, выходят четверо вооруженных и поворачивают в нашу сторону. Очевидно, патруль.

Мы замедляем шаг. Патруль тоже не торопится.

Шагах в десяти от нас патруль останавливается. Теперь уже можно отчетливо разглядеть: трое полицейских и один немец.

- Кто идет? Пароль? - окликают нас по-русски.

- Комендант Леу. Со мной офицеры из Севска... Юнкерс.

- Крест... Проходите.

Патрулирующие попарно становятся по обе стороны тротуара. Мы медленно идем между ними. Неожиданно немец что-то спрашивает. Ларионов вплотную подвигается к коменданту. Леу коротко отвечает. Немец и полицейские, вытянувшись, козыряют. Не торопясь, идем дальше. Пронесло!

Патруль продолжает стоять. Судя по рассказам Волчкова, дом Онцева рядом. Патруль может помешать.

- Слушайте, Леу, - говорю я. - Сейчас же прикажите патрулю следовать в комендатуру и ждать вас. То же самое немедля передать всем патрулям.

Леу отдает приказ. Патруль тотчас же сворачивает в переулок.

- Пришли, - и Леу останавливается у небольшого домика с палисадником.

- Точно, - подтверждает Васька.

- Вы, Леу, стучитe в окно, - говорю я, - и называйте себя. С вами по-прежнему офицеры из Севска. Когда откроют дверь, оставайтесь у крыльца.

Леу послушно стучит. За дверью женский голос спрашивает, кто пришел. Леу отвечает, что ему приказано.

- Сейчас... Сейчас, - слышится за дверью.

Проходит минуты три - никто не отворяет.

- Что это значит, Леу? - спрашивает Пашкович.

- Мадам Онцева привыкла встречать гостей в должном туалете, - криво улыбнувшись, отвечает Леу.

Проходит еще минуты три. Дверь наконец открывается. Мы входим в темные сени. В комнате горит лампа и освещает стоящую на пороге статную пышную блондинку лет сорока. На ней вечернее платье - черное, с яркими желтыми цветами.

Женщина отвешивает нам жеманный поклон и, кокетливо улыбаясь, быстро тараторит:

- Милости прошу, дорогие гости. Извините, что заставила вас мерзнуть, у нас небезопасно. В лесу бродят партизаны. Мой муж называет их «живыми трупами». Неправда ли, остроумно? А я с детства не люблю лягушек и мертвецов: холодные, скользкие, бр-р-р... Простите, заболталась. Прошу вас.

Мы с Ревой входим в комнату. Женщина пристально оглядывает нас.

- Мадам Онцева, разрешите представиться, - торжественно говорит Рева - Перед вами настоящие «живые трупы». Без всякой подделки.

Женщина смотрит на меня расширенными от ужаса глазами и в обмороке падает на пол.

В соседней комнате слышна какая-то возня. Бросаемся туда. Наклонившись над кроватью, высокий широкоплечий мужчина шарит под подушкой.

Рева, Богатырь, Пашкович наваливаются на него и с трудом связывают руки. Онцев кричит, и Рева затыкает ему рот первой попавшейся тряпкой.

Вызываю Ларионова.

- Немедленно сани сюда!

- Бугай, настоящий бугай, - ворчит Рева, поглаживая ушибленный в борьбе бок. - Пока сани подадут, его надо запаковать поаккуратнее.

Павел внимательно оглядывает спальню. Быстро сбрасывает простыню и распарывает одну сторону перины. По всей спальне разлетаются белые пушинки.

- Да ну тебя к черту! - отряхивается Пашкович.

- Потерпеть придется, товарищ прокурор. Ну як же можно господина Онцева без верхней одежды на мороз выносить? Бронхит может получить господин Онцев. Нехорошо...

С трудом засовываем Онцева в перинный чехол, на добрую треть еще полный гагачьего пуха. Сани уже у крыльца. Онцева выносят. Я задерживаюсь с Ларионовым в первой комнате, где на полу неподвижно лежит Онцева.

- Останешься здесь сторожить дамочку. Если придет в себя и начнет кричать - покрепче заткни рот. Как только услышишь автоматные очереди, уходи в лес, на то место, откуда мы вошли в Суземку. Если не найдешь нас в лесу, ищи в Челюскине, у Григория Ивановича.

Выхожу на улицу. Застоявшаяся лошадь нетерпеливо перебирает ногами. Верхом на перинном чехле торжественно восседает Васька.

- К Мамоненко? - спрашивает он.

- Трогай.

Мороз крепчает. Снег громко скрипит под ногами. Улица по-прежнему пустынна. Где-то далеко закричал петух, ему ответил второй, третий, и в Суземке начинается петушиная перекличка.

Волчков с трудом заставляет горячую лошадь идти шагом. Перинный чехол под ним шевелится.

Подходим к дому с синими наличниками. Нам открывает сам Мамоненко - высокий крепкий старик с окладистой бородой.

Отрекомендовавшись начальством из Севска, грозно набрасываюсь на него:

- Собрал теплую одежду? Где она? Почему задание не выполнил?

- Да как же не выполнил, господин начальник? - спешит оправдаться Мамоненко. - Двадцать полушубков, семнадцать пар валенок у меня в амбаре лежат. Остальные через два дня соберу и вам представлю.

- Почему до сих пор у себя держишь? - не давая ему опомниться, гневаюсь я. - Немедленно грузи в сани. Будешь сопровождать в Севск.

- Ночью? - недоумевает Мамоненко. - На дорогах партизаны шалят...

- Не рассуждать! Выполняй приказание!

Жена подает мужу шубу, и он вместе с Пашковичем выходит во двор.

За занавеской раздается шорох. Богатырь отдергивает материю. На кровати лежит молодая пара.

- Встать! Руки вверх!

Женщина вскакивает и послушно поднимает руки. Мужчина выхватывает из-под подушки пистолет, но Богатырь резким ударом выбивает его.

Мужчина становится рядом с женщиной.

- Дивись, Александр, - весело говорит Рева. - Ну, прямо, молодожены.

- Молодожены, господин хороший, молодожены, - торопится подтвердить перепуганная хозяйка. - Это дочка моя. Три дня, как свадьбу сыграли.

- А муженьком где разжились? - спрашивает Рева.

- Наш он, суземский, - объясняет хозяйка. - Хоть молодой, а с большим понятием. На виду у начальства. Господин комендант его вчера главным полицаем определил...

- Это Леу, что ли? - перебивает Богатырь. - Вот и хорошо. Тебя как раз Леу ищет и никак найти не может. Одевайся и отправишься к нему.

Рева уже достал где-то веревку и крепко связывает руки новоиспеченному начальнику полиции.

- Зачем вы ему руки вяжете? - недоумевает хозяйка.

- А як же, мамаша? Горячий он у тебя: видала, как пистолетом на свое начальство замахивается?.. А ты, молодуха, руки-то опусти - неудобно ведь...

Мы выходим. В доме остается Абдурахманов с тем же заданием, что и Ларионов в доме Онцева.

Молодожена кладут на сани рядом с Онцевым. Сверху наваливают полушубки и валенки.

Направляемся к Землянке. На этот раз Леу остается в стороне. Стучит Мамоненко: по нашим сведениям, он друг-приятель Землянки.

Здесь все повторяется сызнова, и через пять минут мы выходим на улицу.

Волчков уже успел повернуть лошадь. Мамоненко и Землянка, связанные, лежат в санях. Только один Леу стоит на тротуаре, окруженный нашими партизанами. Показываю Реве глазами на коменданта - и он уложен в сани.

- Волчков! Быстро к опушке, - приказываю я. - Там подождешь нас.

Лошадь с места берет крупной рысью.

Пройдя последний дом, даю две автоматные очереди - сигнал отхода Ларионову и Абдурахманову.

Над городом взвивается ракета. Медленно падает снег.

Григорий Иванович встречает нас у входа в село. Он внимательно вглядывается в мое лицо и крепко жмет руку.

- С удачей, командир.

Идем по улице Челюскина. С нами приветливо здороваются колхозницы, поджидающие у своих хат. За нами гурьбой бегут ребятишки, с завистью смотря на Ваню, важно шествующего рядом с Лаврентьичем.

В хате нас сразу же сажают за накрытый стол. Мы рассказываем о Суземке. Григорий Иванович крупными шагами ходит из угла в угол. Потом подсаживается ко мне.

- Добро. Теперь Суземку надо брать. Советскую власть в ней утверждать. Понял?.. Ну да об этом потом. Сейчас отдыхать - утомился небось.

Только тут я чувствую, как ломит все тело. В моем распоряжении несколько часов. К полудню должен прийти Васька Волчков - я отправил его обратно в Суземку разузнать, как чувствуют себя фашисты после нашего визита. Пашкович вернется позднее: он остался в лесу допросить нашу «покражу».

Ложусь на хозяйскую кровать - и будто в пропасть проваливаюсь...

Кто-то усиленно трясет меня за плечо. Передо мной Григорий Иванович.

- Волчков пришел? - спрашиваю я и смотрю на часы: они показывают начало пятого.

- Волчкова пока нет. Товарищ Пашкович вернулся.

Странно. С Васькой, очевидно, что-то случилось.

- Строго говоря, узнал меньше, чем предполагал, - устало докладывает Пашкович. - Леу подтвердил, что в Трубчевске ожидается полк. Фашисты возлагают на него большие надежды: каратели хорошо ориентируются в лесу, прекрасно ходят на лыжах, у них тренированные собаки-ищейки. Однако этот полк, пожалуй, единственное, что фашисты могут снять с фронта для борьбы с партизанами. Под Москвой дела у них идут неважно. Гитлер бросает туда все новые и новые дивизии, но они не продвигаются ни на шаг. Госпитали в Гомеле и Брянске переполнены ранеными. В Германии тревога...

- Со стороны Суземки движется колонна, - взволнованно докладывает Ларионов.

Выходим на окраину поселка. Спускаются зимние сумерки. Снова падает снег. В бинокль видна вереница подвод на дороге. Рядом с лошадьми идут люди.

- Кто это?

- Ванюшка! Мигом на лошадь, и к подводам, - приказываю я. - Если немцы, снимай шапку: «Приехал, - скажи, - предупредить, что партизаны идут на Челюскин». Только шапку смотри не забудь снять, если немцев увидишь.

Ванюшка мчится. Подъехав, разговаривает, но шапку не снимает. Потом неторопливо слезает с лошади и пропадает среди подвод. Лошади останавливаются. А сумерки делаются все гуще. Надо дотемна выяснить, что это за люди.

- Ларионов, на коня! Как только заметишь немцев - забирай круто влево.

Снова та же картина: Ларионов вплотную подъезжает к подводам, слезает с лошади и пропадает.

- Пойду, пожалуй, к встрече приготовлюсь, - говорит Григорий Иванович.

Не успеваю ответить ему, как вижу - от колонны отделяется всадник, и через несколько минут передо мной, лихо вытянувшись, стоит Васька Волчков.

- Разрешите доложить, товарищ комиссар. Весь немецкий гарнизон дезертировал. «Лучше, - сказали, - в дезертирах ходить, чем угодить прямо на виселицу за пропажу начальства». Полиция разбежалась. Я вскрыл немецкие склады, мобилизовал подводы и кое-что привез...

Какое добро ввозят в Челюскин! Мешки с мукой, мясные туши, полушубки, валенки...

Часть всего этого отдаем Григорию Ивановичу: он распределит между колхозниками. Остальное поступает в ведение Ревы. Завтра мы переправим наш неприкосновенный запас на тот берег Неруссы и забазируем в тайниках, но Павлу не терпится составить опись, и он диктует Ванюшке:

- Мешков с мукой шесть, мясных туш пять, полушубков двадцать семь, ящиков с гранатами два, валенок двадцать три пары...

Ванюшка сидит на бревне, добросовестно мусолит химический карандаш. Ему холодно, он то и дело вытирает рукой свой покрасневший нос, и вся его розовощекая мордашка в фиолетовых пятнах.

Номер „Правды»

Снова густой, дремучий хвойный лес. Вокруг все бело. Снег на земле, на ветвях деревьев. Кажется, не было войны, тяжелых боев под Киевом, Брянского леса. Будто я снова в Ижевске, где прошла моя юность...

Мы с Богатырем и Ревой ходим по лесу, ищем место для землянок. Забираемся в глушь. Передо мной - на высокой елочке - свеженадломленная ветка. Она склонилась почти до самой земли своей мохнатой хвоей, и на ветке - пустое птичье гнездо.

Кто сломал ее? Зверь? Нет, конечно. Случайно проходивший путник? Зачем ему забираться в такую гущину? Это явно сделано с целью. Условный знак оставлен в лесу...

Внимательно осматриваю свежий надлом, ищу следы вокруг ели, как вдруг Рева, свернув в сторону, устремляется в кусты.

- Хлопцы! - зовет он, и по тону его голоса понимаю - волнуется Рева.

Подходим с Богатырем и видим точно такую же надломленную ветку.

- Ходит кто-то, - тихо говорит он.

Еще один надлом... Еще...

- Тропу прокладывает...

Становится не по себе. Враждебное чудится в этих знаках, и никак нельзя убедить себя, что, быть может, это чаши друзья сделали им одним понятные пометки в заповедной глуши.

Добрый час бродим мы по лесу, стараясь разобраться в этих знаках, понять их смысл, найти то, к чему они ведут, и неожиданно натыкаемся на грузовую машину: она стоит, уткнувшись радиатором в трухлявый ствол поваленной бурей ели.

- Це ж та самая... Тишинская... С оружием, - взволнованным шепотом говорит Рева.

Невольно оглядываемся вокруг. Тихо и безлюдно.

Мы бежим к машине. Сердце бьется быстро-быстро - сейчас в наших руках будет драгоценный клад...

Иванченков прав: машина пуста. В кузове запасная камера, обрывки немецкой газеты.

- Успел вывезти, мерзавец. Успел, - зло шепчет Богатырь.

Обидой сжимается сердце. Ну хорошо, пусть не мы, но как же хлопцы Иванченкова прозевали грузовик?

Рева поднимает капот и начинает возиться в моторе. Машина оказалась новой марки, еще неведомой Павлу, - и разве оторвешь нашего инженер-механика от сложной паутины проводов и трубочек, затейливо переплетенных вокруг мотора?

Но уж, видно, такой день выдался нам - день необычных открытий: неподалеку от машины возвышается холмик, окруженный молодыми березками, а на нем свеженасыпанная могила и грубый, топором вытесанный крест.

Могила в лесу? В этой дикой глуши? Кто похоронен в ней? Наш армеец, погибший в бою с фашистами? Но почему крест?..

Нет, эта могила, несомненно, связана с машиной. Тогда почему же комья мерзлой земли на могиле? Когда Тишин говорил Павлову о грузовике с оружием, еще не было морозов. Значит, могила выросла позднее?..

Рева стоит рядом со мной и удивленно, внимательно оглядывает могилу, крест, окружающие березки. Потом решительно поворачивается, застегивает шинель и быстро шагает по мелколесью.

Догоняем его уже в хвойном бору.

- Куда ты, Павел?

- К бису! Якие тут могут быть землянки?.. Могила… Знаки... К бису!..

Останавливаемся на привал у старой сосны с густой кроной ветвей на голом мшистом стволе. Раскрываю карту. На ней нанесена южная половина Брянского леса. Синими змейками вьются по карте Знобь и Нерусса, вливаясь на западе в Десну. Жирной черной чертой прочерчена железнодорожная магистраль Киев-Москва. Еле заметным пунктиром разбегаются во все стороны проселочные дороги. И почти вся карта, от кромки до кромки, окрашена зеленой краской - цветом глухого дремучего лесного массива. Мертвой, сухой, ничего не говорящей казалась мне тогда эта карта. Помню, я смотрел на нее и невольно вспомнилось детство.

В Ижевске друг моего отца, старый заводской фельдшер, однажды показал мне схему человеческого организма. На схеме было красное сердце и красная сеть артерий. Расходились по телу синие вены. Пучками тонких белых линий были обозначены нервные узлы. Волнистой сероватой массой лежал мозг в черепной коробке.

Какой невсамделишной показалась мне тогда эта схема: сердце не билось, кровь не пульсировала, легкие не работали. Я не поверил рисунку - человек устроен совсем иначе.

Такой же представилась мне вначале и эта карта. Лес на ней не шумел вершинами деревьев, в нем не было запаха сосны и ели, не пели лесные птицы, мертвыми лежали пунктиры дорог и черные, залитые тушью, прямоугольники населенных пунктов.

Сейчас ожила эта зеленая краска, обросли плотью черные прямоугольники сел и хуторов.

Вот обозначенная пунктиром наша дорога на Зерново из заброшенного барака лесорубов. Теперь мне знакома и близка каждая извилина, и когда и смотрю на крохотный кружочек железнодорожной станции, мне отчетливо представляется полыхающее пламя горящего бензина и трусливые ракеты над Будой. Я слышу, как выстукивает немецкий телеграфист тревожное сообщение о рейдирующей части, прорвавшейся к станции, и как из уст в уста в брянских селах передается радостная весть о партизанском ударе.

Еще совсем недавно Суземка казалась фашистам тем центром, откуда будет обрушен неожиданный удар по брянским партизанам. А сейчас ее новый комендант дрожит от каждого порыва ветра, от скрипа сухой сосны: боится, как бы и ему не оказаться в руках народных мстителей.

Вот здесь, где три жирные черные черточки, а рядом еле различимая надпись - «Смилиж», еще недавно был староста, на которого, как на каменную гору, надеялся предатель Павлов. Бургомистр думал: он восстановит дороги в районе руками «пленных рабов» и заслужит, быть может, новую награду от своих фашистских хозяев. А позавчера мы провели собрание в Смилиже - и Смилиж поднялся на борьбу. К дому Иванченкова подошли все смилижские мужчины и просили записать их в отряд. Здесь собрались женщины, предлагая организовать сбор продуктов и теплых вещей для партизан. И до глубокой ночи Лаврентьич отбирал боевых хлопцев и толковал с колхозницами о валенках, перчатках, сале, муке, полушубках.

Там, где на большаке Суземка-Трубчевск обозначено село Непарень, еще вчера злобствовали староста и невесть откуда появившаяся содержательница трактира в стародавние царские времена. Эта злая, непомерно толстая старуха чувствовала себя хозяйкой в селе, требовала, чтобы ей вернули дом, грозилась запороть тех, кто покусился на ее добро, и староста лебезил перед старухой, выгоняя на мороз ребятишек из «чужого» дома. А сегодня трактирщица уже ничего не сможет требовать, ребятишки снова вернулись в свой дом. После собрания, проведенного в Непарене, мы приобрели там новых разведчиков и друзей, и по-новому зажило это лесное село.

Смотрю на карту и всюду вижу живых людей, грозно растущую народную силу.

Из Герасимовки сообщает старик Струков, что у него есть «добрые солдаты на примете». В Челюскине «встала в ружье» группа Ивана Ивановича Шитова. Не сегодня-завтра к нам придет Иванченков со своими хлопцами. И везде чувствуется уверенная, направляющая рука подпольных партийных комитетов: товарищ Черняков в Смилиже незаметно руководит самоотверженной работой старосты, товарищ Егорин в Челюскине держит связь с Кривенко, Сень идет сейчас в Хинельский лес собирать отряд, организовывать райком. И уже кажется мне, рождаются и шумят в Брянском лесу первые весенние ручейки. Скоро они сольются в единый могучий поток, и он смоет с брянской земли всю нечисть, что сегодня поганит ее...

- Комиссар, гляди! - кричит Богатырь, отошедший далеко от нас.

На снегу у его ног отчетливо виден свежий медвежий след. Медведь прошел здесь недавно, всего лишь несколько часов назад.

Нетерпеливый Рева, конечно, готов идти по следу. Он уже мечтает о том, как освежует медведя, какими вкусными окороками угостит нас, какие теплые унты сошьет для всего командирского совета.

Павел все еще мечтает, а Богатырь уже быстро идет по следу. Рева бросается за ним, но Захар ушел далеко, и Павлу не догнать его.

Я вижу, как мелькает среди деревьев фигура Богатыря. Неожиданно он останавливается и поднимает что-то с земли. Потом поворачивается и быстро бежит к нам.

- Смотрите! - срывающимся от волнения голосом говорит он. - Смотрите, что нашел. Самое важное, самое нужное, дороже чего на всем свете не сыщешь!

Богатырь протягивает мне газету «Правда» от 7 ноября. На первой странице крупным шрифтом напечатано:

«Доклад товарища И. В. Сталина на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями г. Москвы б ноября 1941 года».

- С самолета, наверное, сбросили! - кричит Рева. - Читай, Захар! Читай!..

Мне трудно передать чувства, какие мы тогда пережили.

С нами говорила Родина. Теперь, когда в наших руках был номер «Правды», мы еще глубже ощутили тесную неразрывную связь с родной землей. Казалось, мы сами присутствуем на торжественном заседании в Москве, видим руководителей партии и правительства. С нами говорит сама партия. Это она нас зовет к борьбе и победе. От этого сердце наполнилось еще большей решимостью, непоколебимой стала вера в то, что мы победим.

Лишь только кончилось чтение доклада, раздалось громкое «ура». Потом мы опять и опять перечитываем доклад. Каждый хочет в своих руках подержать газету, собственными глазами увидеть каждую строку...

- Товарищи! Сейчас же, не медля ни минуты, расскажем обо всем народу!

Не помню, кто первый говорит это вслух - может быть, я, а может быть, Рева или Богатырь, - но эта мысль рождается у нас одновременно.

Мы пойдем в Красную Слободу. Да, именно в Красную Слободу. И не только потому, что на сегодняшний вечер там назначено собрание, и в Слободе нас ждут Бородавко и Пашкович. Мы пойдем туда потому, что там злобствует Тишин, потому, что там страхом смерти, пожара, разорения скована воля людей - и, быть может, именно слобожанам в первую очередь надо принести слова, полные уверенности в победе.

В сумерки подходим к Красной Слободе. Ее главная улица вытянулась вдоль привольных заливных лугов реки Неруссы. С противоположной северной стороны к ней вплотную подходит Брянский лес. Глухие лесные проселки соединяют эту деревню со Смилижем и Чернью. На другом берегу Неруссы расположилось большое село Денисовка. А вокруг на десятки километров - темный густой болотистый лес.

Не впервые я в Красной Слободе. Помню, это было примерно месяц назад. Мы с Ревой вошли в Слободу ранним утром. Почти одновременно в село с противоположной стороны въехали фашистские машины. Уходить было поздно, и мы спрятались на чердаке недостроенного домика. Оттуда смотрели сквозь щель, что делается в Слободе, прислушивались к выстрелам, гортанным выкрикам.

Колеса машин, буксуя в грязи, как жернова размалывали мокрую землю, обрызгивая грязью стены аккуратных домиков. Из кузовов выскакивали фашистские солдаты и разбегались по хатам. Оттуда неслась истерическая немецкая ругань, злые отрывистые слова.

А по улице, воя моторами, шли все новые и новые грузовики.

Потом фашисты начали грузить в машины туши только что убитых коров, птицу, сало, теплую одежду. И – странно - за весь день мы не видели на улице ни одного колхозника, не услышали ни единого русского слова: все молча сидели по хатам. Только староста Тишин вылез наружу. Он стоял поодаль, гладил рукой широкую бороду и следил, как солдаты грузили на машины колхозное добро.

Когда же ушли машины и смолк гул моторов в лесу, слобожане вышли из хат. Они бродили по дворам, по улице - медленно, молчаливо, словно это не их село разорено фашистами. Даже среди ребятишек не было слышно обычного смеха, шуток, горячих скоротечных ссор. Значит, и веселую безмятежную ребячью душу оглушила война.

С тяжелым чувством уходили мы тогда из Красной Слободы. Нам казалось, здесь еще слишком сильна растерянность от первого неожиданного удара, и не скоро избавятся от нее слобожане.

Правда, в последние дни нам говорили - изменилось это село. Тишин уже боится ночевать в своем доме. Но все же с волнением вхожу я сейчас в Слободу: удастся ли Бородавко и Пашковичу заставить Тишина собрать народ?

Лаврентьич и Николай встречают нас у околицы. Вид их мрачен.

- Ушел, сукин сын! - сердито бросает Бородавко.

Лаврентьич рассказывает, что, поговорив с слобожанами, он решил арестовать Тишина, но перед этим заставить его собрать народ. Староста как будто охотно согласился, пошел по хатам - и скрылся. Перерыли всю Слободу - словно сквозь землю провалился.

- Народ собрался?

- Валом повалил. В школе яблоку негде упасть. Все уже добрый час ждут. Почему задержались?

Богатырь молча протягивает им «Правду» - и уже не оторвать их от газетного листа. Мы понимаем и терпеливо ждем...

Наконец трогаемся в путь. Со мной идет Пашкович и рассказывает:

- Подлые дела творятся здесь, комиссар. Всюду в округе школы закрыты, а в Слободе по приказу Павлова Тишин срочно отремонтировал десятилетку и торжественно открыл ее. Учителей назначает сам Павлов. Кстати, сюда направлена им наша знакомая, Муся Гутарева из Смилижа. Она рассказала мне о своем разговоре с Павловым. Когда Гутарева задала ему вопрос, по каким учебникам учить детей, тот вначале начал было говорить, что надо вырывать некоторые страницы из старых учебников, но потом перестал юлить и откровенно заявил: «Учите без всяких учебников. Не обязательно деревенским ребятам уметь читать, писать, считать. Главное - войдите в доверие, к ним и подробно расспрашивайте их о родителях: что говорят, что делают, чем дышат». Обо всем велено докладывать лично Павлову. За разглашение этого разговора - расстрел...

- Значит, не школа, а своеобразный шпионский центр?

- Большей мерзости не представить. Использовать доверчивых ребятишек... Сделать из них невольных шпионов... Этой подлости названия нет.

Выходим за околицу. Чуть на отшибе, у лесной опушки, стоят здания больницы, школы и несколько жилых домиков. Новая школа с большими светлыми окнами действительно только что отремонтирована. Народу поистине тьма-тьмущая, класс переполнен, люди сидят на подоконниках, в проходе, в дверях, в коридоре. На столе, покрытом красной материей, горит лампа - уже стемнело. Она освещает лишь передние ряды парт. Все остальное тонет в полумраке...

Когда Богатырь читает доклад Сталина, стоит напряженная тишина. Только кто-то глубоко вздохнет или пронесется по классу мягкий шелест, как зыбь по воде, и затихнет в переполненном людьми коридоре.

Богатырь кончил читать, и вдруг из темноты раздается голос:

- Газетку бы посмотреть.

И сразу же несется со всех сторон:

- Газету покажите... Дайте газету... Сюда дайте...

Богатырь оборачивается ко мне, я утвердительно киваю, но Захар, очевидно, не решается расстаться с газетой. Развернув ее и держа перед собой, он идет по рядам. За ним Рева с горящей лампой.

На первой парте сидит старик. Он неловко встает, шумно стукнув крышкой, торопливо надевает очки в простой металлической оправе и внимательно вглядывается в газету.

Все замирают. Старик продолжает смотреть. Кажется, он никогда не оторвет глаз от газетного листа. Перед ним в напряженном ожидании стоит Богатырь. Рева опускает лампу.

Старик протягивает руку и осторожно, двумя пальцами, щупает газетный лист. Вдруг резко повертывается к классу и радостно кричит:

- Дождались! Наша, товарищи! Из Москвы!

- А як же! - на весь класс восторженно откликается Рева.

Все вскакивают со своих мест. Стучат крышки парт. Несутся взволнованные радостные голоса:

- Сюда, сюда, товарищи!.. Дай на «Правду» взглянуть. Истосковались...

Тянутся руки к газетному листу и неохотно расстаются с ним, а Богатырь торжественно идет по рядам и щедро показывает всем драгоценную газету...

Сквозь толпу пробирается вперед женщина. В полумраке невозможно разглядеть лица. Она подходит к окну. Свет падает на нее, и я вижу знакомые черные глаза, опушенные длинными ресницами, и над ними круто выгнутые брови.

Девушка берет «Правду» к, как знамя, высоко поднимает над головой.

- Товарищи, - молодым звенящим голосом говорит она. - Враг топчет нашу землю. Враг убивает детей. Расстреливает близких. Жжет наши дома. Он хочет превратить нас в рабов. Нас - советских людей! А мы сидим на печи, хоронимся в лесах. Стыдно!.. Каждый, в ком есть хоть капля горячей крови, должен драться с врагом. Это вас партия наша зовет. Слышите - партия! Записывайте меня в отряд, товарищи партизаны.

Девушка подходит к столу и раздельно говорит:

- Мария Гутарева. Учительница. Член ленинского комсомола...

Только что смолкли последние слова Гутаревой, как к столу потянулись люди.

- Записывайте, товарищи... Меня запишите. Меня.

К столу подходит странного вида мужчина: командирская шинель, одна нога в сапоге, вторая в онуче и лапте. Тяжело опираясь на палку, он обращается к народу:

- Товарищи! Вы подобрали меня на поле боя. Вы залечили мои раны. Вы спасли меня от карателей. Спасибо вам за все... Я еще хожу с трудом, но больше не могу ждать. Иду в строй...

Он вытягивается во фронт и четко, по-военному, представляется:

- Старший лейтенант Казимир Будзиловский, начальник штаба зенитного полка.

Его сменяет седобородый старик, который смотрел газету.

- Это Павлюченко, помощник Тишина, - кто-то шепчет мне.

Старик говорит, что ему перевалило за шестьдесят, но не таковский он человек, чтобы доживать свой век на печи... Да, он стал помощником старосты. А почему? Потому что хотел послужить народу: спасти колхозное добро, отвести беду от села. Сегодня он понял, что может сделать больше. Он просит - нет, не просит, он требует, чтобы его приняли в отряд.

Начинаю уговаривать старика помолчать - после собрания подробно поговорим с ним, но Павлюченко, очевидно, расценивает это как недоверие и с обидой в голосе заявляет:

- Вы что же, товарищи партизаны, полагаете, раз меня назначили помощником старосты, так уж я и тварь нестоющая?.. Пусть сам народ скажет, достоин я пролить кровь за Советскую власть или не достоин?

Гул одобрения несется по классу.

Выхожу со стариком в коридор. Сразу принять его в отряд не решаюсь - все же он помощник Тишина - и посылаю в Буду: пусть разведает, что делается в этом городе, и доложит нам. Мы сличим его показания с донесениями наших разведчиков и решим, как поступить дальше.

- Раз такое дело, товарищ командир, я сейчас же в Буду слетаю, - и старик идет запрягать лошадей.

Едва успевает уйти Павлюченко, как подходят ко мне двое молодых мужчин. Один из них небольшого роста, худощавый, в коротком полушубке, второй чуть повыше, с рыжеватой бородкой. Рекомендуются Кочетковым и Петраковым.

У них уже собрана группа, есть оружие и патроны. Они просят принять их в отряд.

Отправляю их к Бородавко.

Неожиданно на улице раздается лошадиный топот.

Кто это? Если полиция или фашисты, наши дозорные у околицы подняли бы тревогу...

Выхожу. У крыльца стоит высокая сильная лошадь, запряженная в добротные розвальни. Заметив нас, возница, сняв шапку, низко кланяется.

- Примите, товарищи партизаны, Машку. Добрая кобыла.

Оказывается, эта Машка еще недавно ходила в пулеметной тачанке. Ее подобрал колхозник Марчевский и сейчас передает нам...

- Товарищ комиссар! Из села идут вооруженные люди. Прямо к нам.

Это докладывает боец, стоящий на посту. И почти тотчас же из темноты вырастает Пашкович.

Странный, необычный вид у Николая. Он подходит ко мне, словно на параде, медлительно-торжественной походкой.

- Принимай людей, товарищ комиссар, - говорит он.

Несколько мгновений Пашкович стоит неподвижно. Его серые холодные глаза теплеют, Николай кладет мне руки на плечи и почему-то тихо, почти шепотом, говорит:

- Иванченков пришел... Пятнадцать кадровых вояк... Ты понимаешь, что это значит?

Они уже подходят к школе. Идут попарно, с винтовками, автоматами, пулеметами, патронными ящиками. Впереди шагает высокий, сутулый Иванченков.

Он стоит передо мной. Так же, как Пашковича, его захватила торжественность минуты. Штатский человек, он не знает, что ему делать - то ли по-военному рапортовать, то ли попросту крепко пожать руку. В глазах этого большого, такого сильного человека почти детская растерянность.

Мы крепко обнимаемся. Раздается громкое «ура». Оно гремит в рядах пришедших людей. Ему вторят мои товарищи, выбежавшие из школы, колхозники, запрудившие улицу.

- Товарищ комиссар, можно вас на два слова? - раздается рядом тихий женский голос.

Передо мной незнакомая женщина. Вопросительно смотрю на нее.

- Я связная от Трубчевского райкома партии, от товарища Бондаренко, - говорит женщина. - Была на собрании... Товарищ Бондаренко просит вас повидаться с ним.

- Как же вы нашли нас? - вырывается у меня.

Женщина молча улыбается. Говорю ей: согласен, жду указания места и времени. Женщина жмет мне руку и исчезает в темноте...

Глухая ночь. Я медленно иду по улице.

Наши уже давно разбрелись по хатам - их наперебой приглашали хозяйки - и все же то здесь, то там слышатся веселые возбужденные голоса. Рядом с Бородавко стоят два пожилых колхозника и горячо убеждают его принять их в отряд. Рева, окруженный женщинами, толкует с ними о выпечке хлеба. Посреди улицы молча проходят пятеро вооруженных. Во главе их - Кочетков. Тихо беседуют у калитки Муся с Буровихиным. Где-то далеко, на окраине села, звенит песня...

Неужели это та самая Красная Слобода - молчаливая, словно вымершая, которую я видел всего лишь месяц назад?

Еще недавно фашисты надеялись стать хозяевами нашей земли. Им казалось это простым и легким: ураганом пронеслась их армия, оглушила народ грохотом орудий, скрежетом танков, расстрелами, виселицами, пожарищами. А дальше достаточно старосты в селе, горсти подлецов с черным сердцем в груди, с белой повязкой на рукаве - и народ, наш советский народ, встанет на колени, будет безгласным рабом, начнет лизать сапог фашистскому ефрейтору.

Не вышло!

Меньше месяца назад здесь свирепствовали каратели, а уже одно за другим поднимаются залитые кровью, опаленные пожаром, казалось бы, покоренные врагом села Брянских лесов. Вчера - Смилиж, сегодня - Красная Слобода, завтра - Челюскин, Герасимовна, Чухрай, Чернь.

Словно широко распахнулись двери после первых удачных боевых операций - и народ хлынул в Красную Слободу, которая с этих пор стала нашей штаб-квартирой. И тут сразу же возникли непредвиденные, на первый взгляд, непреодолимые трудности.

Прежде всего, к нам шло много невооруженных, необученных, необстрелянных людей - они, конечно, не могли сразу же, без подготовки, идти в бой. С другой стороны у нас не было запасов продуктов, чтобы накормить их, не было оружия, не было даже взрывчатки, чтобы развернуть диверсии на дорогах. Достаточно сказать - в те дни мы обладали всего лишь пятью запалами для мин.

Это связывало нас, отрывало от боевых дел, ставило в тупик. И сегодня, вспоминая прошлое, хочется рассказать о простых, незаметных людях, которые помогли нам преодолеть эти трудности, найти единственно правильный выход. Ими руководила только бескорыстная любовь к родной земле, и многие из них до сих пор не знают, какую неоценимую помощь они оказали нам. Без нее, быть может, мы зачахли, захирели бы в лесу.

На окраине Слободы Никита показал мне приметный дом на высоком пригорке: его сруб почернел от старости и будто врос в землю. Здесь жил тесть Никиты, и наш проводник уговорил заглянуть к нему.

В кухне застаем сержанта Ларионова. Он только что бренчал на балалайке, но, завидев нас, отложил ее в сторону таким жестом, словно она случайно оказалась здесь и мешает ему, вытянулся и рапортует:

- Занимаюсь выпечкой хлеба, товарищ комиссар.

Действительно, у необъятной русской печи хлопочет низенькая сгорбленная старушка, и вокруг нее на лавках бесчисленные квашни с опарой. Чуть в стороне хозяин плетет лапти. За столом дочь переписывает сводки Совинформбюро.

Не помню, с чего начался разговор, но хозяин заговорил о том, что тогда больше всего волновало меня.

- Сам всю японскую войну прошел, под Мукденом воевал, знаю, как порох пахнет, а тут прямо голова пухнет. Не сразу в толк возьмешь, что с пополнением делать.

Этот щупленький низенький старичок говорит таким тоном, будто в первую очередь именно ему надлежит решить вопрос об организации отряда, словно это его личное, кровное дело.

- Много народу просится воевать. Очень много. Дай срок, еще больше будет. А народ разный. К примеру, Иванченков из Смилижа или наш Кочетков. Этих сразу же в бой веди - не промахнешься. А есть такие, что вороны за свою жизнь не подшибли. Как с ними распорядиться? Прогнать - язык не повернется. Нянчиться? Времени нет: Москва не ждет.

Старик говорит долго, подчас путано, но в конце концов я понимаю: он предлагает разбить наше пополнение на две группы. В первую войдут те, которых можно «сразу же в бой вести», во вторую относит всех прочих, кто «еще вороны не подшиб».

- Дать вот этим необученным толкового командира и поставить их в заграждение, - говорит старик. - Чтобы по всему лесу стояли, вроде невода. Сунется в лес фашист и запутается в нем, как свинья в прясле. А партизаны ей рыло-то и отрубят... Ведь если по-умному головой раскинуть, - чуть помолчав, продолжает он, - так тут каждое село можно крепостью сделать, чтобы никто не шатался по лесу без пропуска. Опять же и командиру от лишних забот освобождение: народ сам себя прокормит, сам оружие себе найдет...

Так родилась на окраине Красной Слободы, в этом старом доме, идея создания в селах патриотических вооруженных групп.

Мы уже собрались было уходить, но старик задерживает нас, ведет во двор, с трудом вытаскивает из тайничка ящик и передает нам. В ящике - тол!

- Это мама вчера нашла, - улыбаясь, рассказывает дочь. - Приходит из леса, становится к корыту стирать и ворчит: «Разве это мыло? Ни чуточку не мылится - ни в холодной воде, ни в крутом кипятке. Как же с таким мылом не завшиветь гитлерякам?» И показывает нам брусок тола. «Эх, старая, так ведь это же сокровище!» - радуется отец. А мама даже рассердилась: «Твоему сокровищу красная цена - две копейки с дыркой, да и то в базарный день. Целый ящик этой пакости в березовой роще лежит. Кому такое непотребство надобно?..» Пригодится, товарищ комиссар!

Еще бы не пригодится!

Горячо поблагодарив хозяев, отправляемся к дому, где нас ждет Бородавко.

У дома толчея, словно у призывного пункта: здесь слобожане, колхозники соседних сел и пришедшие издалека. Бородавко сидит один в комнате, мрачно подперев голову.

- Видал, Александр Николаевич? - недовольно говорит он, показывая глазами на окно. - Думается, размахнулись мы с тобой не по силенкам, не по возможностям... В Трубчевске уже казармы готовят для карателей, а у нас этакий груз на ногах. Что с ним делать?

- Подрастерялся маленько, Лаврентьич? - улыбается Богатырь. - Пороха не хватает?

Бородавко горячо доказывает, что эта масса необученных людей скует нас, и я наконец начинаю понимать: Игнат Лаврентьич отнюдь не склонен численно расширять отряд. Он полагает проводить боевые операции небольшой группой, ограничиться только этим, а все остальное взвалить на плечи подпольных райкомов партии.

Вместе с Захаром убеждаем командира, что пока размахиваемся мы по своим силам, что надо только организовать по селам вооруженные группы, и эта масса людей из обузы, которой он так боится, превратится в наших помощников, в наши неисчерпаемые резервы.

По-прежнему хмурый, недовольный, Бородавко вызывает командирский состав и открывает совещание.

Теперь у нас в отряде уже три боевые группы. Командирами назначены Федоров, Иванченков, Кочетков, политруками Яцьков, Черняков, Донцов. Командование четвертой - диверсионной - группы не присутствует на совещании: она вся разошлась на диверсии. Нет и Пашковича: он ведает разведкой и ждет меня в Пролетарском.

Предлагаю вначале провести зачисление в отряд и начать с пришлых - их следует пропустить в первую очередь. И перед нами один за другим, проходят люди - такие разные, такие непохожие друг на друга...

Первым входит инженер-геолог Михайлов. Война застала его в Западной Украине, у Дашавы, где он занимался разведкой газа. Уйти с армией не успел. Дважды пытался перейти фронт, но неудачно... Чем может доказать, что он именно тот, за кого себя выдаст? Вот этим удостоверением геолого-разведывательного управления и партийным билетом.

Кочетков записывает его в свою группу...

За инженером-геологом входит Александр Петрович Свиридов, московский штукатур. Перед войной он заболел, лежал в Боткинской больнице, потом уехал долечиваться в Кишинев и оказался во вражеском тылу. Добрался до Брянского леса, жил здесь месяц, окончательно встал на ноги и хочет воевать.

- Я ведь Москву вот этими руками строил.

Свиридов показывает московский паспорт и отпускное удостоверение. Достаточно ли этого в наше суровое время?

- Понимаю, - догадывается он. - Прошу послать вашего человека в село, где я жил, - оно неподалеку - и спросить народ. Тогда решите...

На пороге высокий стройный брюнет. Его складная сильная фигура плотно стянута полушубком.

- Артиллерист, капитан Новиков.

Капитан вступил в бой в первый же день войны: бился под Брестом, Минском, под Гомелем. У Новгород-Северского был ранен, ехал санитарным поездом. Потом поезд разбомбили фашистские самолеты. Раненых разобрали колхозники по хатам. Он лежал в Черни. Подлечившись, бродил по лесу в поисках партизан. Партизан не нашел, но обнаружил несколько минометов и два орудия.

- Берусь привести их в полную боевую готовность, - коротко докладывает капитан.

Так зарождается новая группа нашего отряда - артиллерийская...

Снова открывается дверь.

- Капитан Бессонов.

История его иная, чем у Новикова: в первый же день воины попал в плен, убежал из лагеря, потом лесом пробирался к фронту.

Решено зачислить капитана в группу Кочеткова...

У стола стоит старушка. Рядом с ней паренек лет шестнадцати и молодая девушка.

- Крыксина я. А это ребята мои - Владимир и Ольга, - неторопливо говорит старушка. - Враг землю нашу топчет. На каторгу гонит молодых. Ну так я и подумала: пусть у вас повоюют - в хозяйстве всегда лишние руки сгодятся. А ребята у меня работящие, смышленые, скромные. Авось поскорее гадов прогоните.

- С кем же вы останетесь, бабушка?

- Да неужто я немощная такая, что нянька мне нужна? Нет, не обижай старуху, начальник. К тому же и ребята к вам рвутся - удержу нет... А обо мне не печалься: русская баба двужильная - все выдюжит...

Опять открывается дверь. Входит мужчина в потрепанном, видавшем виды, но когда-то щегольском штатском пальто с широкими накладными карманами и замысловатой пряжкой на поясе.

- Лева Невинский, механик театра из Варшавы, проше пане начальника. А тераз хочу быть партизаном.

- Кто такой? - переспрашивает Федоров.

Путая русские, польские и украинские слова, Невинский рассказывает...

Был он механиком сцены варшавского театра. Пришли фашисты. Начались расстрелы, аресты, пытки, голод. Кто-то сказал, что можно уехать во Францию - там легче. Группа артистов поехала в Париж. С ними поехал и Невинский. Они кочевали по французской земле - Лион, Марсель, Ницца, Орлеан. Всюду было одно и то же: расстрелы, голод, произвол. Какие-то пронырливые люди вербовали их в иностранный легион, в отряды штрейкбрехеров. Им предлагали уехать в Испанию: они выдадут себя за бойцов интернациональной бригады и будут доносить об испанских подпольщиках. В марсельском кабачке какой-то француз намекал, что английская разведка не откажется от их услуг... Нет, не понравилась польским артистам оккупированная Франция...

- Так чего же вы, хлопцы, в тамошние партизаны не пошли? - спрашивает Кочетков.

- То, проше пана, една организация во Франции, ктора не зазывает, як клоун до базарного балагана, - отвечает Невинский. - То бардзо велика честь - быть французским «маки». Туда подшебна заслуга, дело...

- А быть советским партизаном - не честь? - сурово перебивает Ваня Федоров. - Здесь не потшебна заслуга! Это балаган на ярмарке? Как по-твоему?

- Прошу выслухать меня, пане начальнику, - спокойно отвечает Невинский.

Польские актеры решили вернуться на родину. Судьба забросила их в Краков. Здесь Невинскому удалось, наконец, связаться с подпольщиками: они освобождали из лагерей русских военнопленных и мелкими группами отправляли в Советскую Россию. С одной из таких групп, пробираясь к фронту, и пришел в Брянский лес механик варшавского театра Лева Невинский.

- То есть мое дело, пан начальник. Моя заслуга, - с достоинством говорит он.

- Ой, что-то ты крутишь.

- Hex, пан начальник, вежи мне. - Невинский подходит к двери и зовет. - Ходзь тутай, панове!

В комнату входят «панове» - два бойца, раненные еще в первый день войны и бежавшие из плена.

Снова проходит перед нами вереница людей...

Помню трех бравых коренастых сибиряков - Лесина, Заварзина, Уварова. Их оставили рвать железнодорожный мост через Неруссу. Они решили ждать, когда войдет на него неприятельский поезд. Взрыв удался, но отходить уже было поздно: наши войска оставили Брянск. Так подрывники оказались во вражеском тылу.

- Взрывчатки не осталось, товарищи?

- Всю израсходовали. Только две банки запалов с нами...

- Запалы? Вот это находка! Спасибо, товарищи...

Вечереет. Прием закончен. Объявляем колхозникам, ожидающим во дворе: пусть расходятся по своим селам - к ним придут наши представители и скажут, что надо делать...

Еще раз договариваемся с Бородавко о предстоящей беседе с Бондаренко. Решаем: если у секретаря райкома не будет возражений, начнем организовывать патриотические вооруженные группы по селам.

Командир приказывает Иванченкову отправиться в село Бороденку и вывести из строя скипидарный завод. Группа Федорова должна очистить окрестные села от старост и полицаев и разрушить ремонтную базу, организованную фашистами в мастерских МТС в селе Большая Березка. Группа Кочеткова остается при командире. Политруки разъезжают по селам и проводят собрания с народом.

Подпольный райком

Морозной ночью подъезжаем к Пролетарскому, затерянному в лесной глуши между Мальцевкой и рекой Десной. Выходим с Богатырем на небольшую поляну. На ней темными силуэтами смутно вырисовываются пять домиков.

Спит поселок, и молчаливым стоит за бревенчатым забором высокий, крепко сбитый дом лесника Степана Семеновича Калинникова.

На своем веку Степану Семеновичу и его жене Елене Петровне или попросту Петровне, как обычно называют ее друзья, немало пришлось повидать людей, и суровая лесная жизнь научила хозяев с первого взгляда почти безошибочно разгадывать гостя: с чистым сердцем забрел он на огонек или, задумав недоброе, прикрывается ласковой речью.

Однажды глубокой осенью я наткнулся на этот дом и с тех пор частенько бываю у Калинниковых. Здесь удобно говорить с глазу на глаз с нужными мне людьми. Сюда приходят разведчики Пашковича. И отсюда, из этого домика, заброшенного в брянскую глухомань, нам слышно и видно на десятки километров вокруг.

Смотрю - в крайнем правом окне теплится огонек - наш условный знак. Мерцающий свет ночника еле пробивается сквозь заледеневшее стекло, но все же отчетливо видно, что ночничок стоит на подоконнике. Значит, путь свободен. Но почему колодезный журавль так высоко задрал свой хвост? Мы прозвали его семафором - вместе с ночником он открывает нам дорогу в дом. Кто же в эту глухую пору забрел к Калинниковым?

Осторожно подходим к воротам. Раздается громкий лай Черныша. Пес должен быть в доме, если нас ждут. Значит - путь закрыт?..

Скрипит дверь. Луч света освещает на крыльце знакомую могучую фигуру лесника.

- Черныш! Сюда!

Взвизгнув, Черныш бросается к хозяину, но на крыльце останавливается и рычит. Лесник настороженно вглядывается в ночную темь.

Стучим условным знаком - три удара в подворотню. Хозяин бежит открывать калитку.

- Что это у тебя, Степан Семенович, журавль ночью пить захотел?

- Да тут маленько неразбериха получилась. Ко мне ваши товарищи пожаловали - Пашкович и Рева. Ну, чайку заказали, а Тонька днем бадью заморозила, я и опустил ее в колодец оттаять.

Рева здесь? Странно... Последние дни он был очень занят: обучал Шитова и его группу сложному, опасному искусству диверсий. Три дня назад надолго ушел он со своими учениками за Десну рвать машины, пускать под откос эшелоны. Так почему же так рано вернулся?

- Видно, дядя Андрей не оправдал себя, - невольно вырывается у меня.

- Да, сорвалось. Не дошли, - поняв мою мысль, откликается Захар.

Входим в дом. На кухне копошится маленькая молчаливая Петровна.

- Сейчас самоварчик взбодрю. Он, поди, еще не больно остыл.

В комнате уже горит лампа на столе. На полу, широко разбросав руки, лежит Рева. Рядом, с головой накрывшись шинелью, спит Пашкович.

- Жалко, но ничего не поделаешь, - и Богатырь будит друзей.

Вскоре мы уже сидим за столом, уютно поет самовар, Рева попыхивает трубочкой. Дым плотными маленькими клубочками равномерно поднимается кверху, клубочки расплываются в воздухе, и по этой спокойной манере курить я знаю - Павел доволен и благодушествует.

Рева рассказывает, как вышли они на шоссе Брянск - Трубчевск. Вышли с запозданием: в последнюю минуту действительно подвел дядя Андрей - он должен был показать удобные места подхода, но пропал днем и вернулся только к вечеру. Однако все же успели. Заложили четыре мины. Через час две машины взлетели на воздух.

- Сорок фашистов як корова языком слизнула, - бросает Павел нарочито небрежно, словно старый опытный диверсант. - Две мины остались. Заложил их в резерв для следующих кандидатов - завтра непременно наскочат.

Рева докладывает, что график движения поездов по железнодорожной ветке Почеп - Брянск подтвердился. Он отправил туда Шитова, а сам пришел повидать нас.

- Думаю, один справится: смышленый, расторопный человек наш Иван Иванович.

Мы с Богатырем сообщаем товарищам, что едем на связь к товарищу Бондаренко, но Пашкович, еле выслушав нас, улыбаясь, говорит:

- И у нас новость припасена.

Оказывается, в лесу, в районе Мальцевки, наши разведчики обнаружили три украинских партизанских отряда: один пришел из-за Днепра, два других явились из района Путивля. Ждут нас завтра утром.

Не будь заранее назначенной встречи с товарищем Бондаренко, я бы, кажется, сейчас, ночью, помчался к ним...

За последние дни мне не удавалось по-настоящему поговорить с Пашковичем: мы либо не встречались друг с другом, либо встречались наспех. И теперь я с интересом слушаю доклад Николая.

По предварительным, еще не проверенным сведениям, фашистский полк уже прибыл в Трубчевск, и Пашкович послал туда Кенину и Буровихина. Васька Волчков отправлен в Суземку: там начальником полиции назначен Богачев из Брусны, с которым еще не сведен счет за Еву Павлюк. От Муси Гутаревой из Севска пока ни слуху ни духу. Вокруг на дорогах усиливаются диверсии...

- Це наша работа! - гордо перебивает Рева.

- Нет, Павел, не только твоя, - улыбается Пашкович. - У меня есть точные данные, что пущены под откос эшелоны на Брянской и Льговской железных дорогах. Там и в помине не было твоих диверсантов.

- Не было, так будут, - невозмутимо заявляет Рева.

- Правильно, Павел! - смеется Богатырь. - Мы тебе как раз для этого гостинцы привезли, - и Захар передает ему запалы, полученные нами от сибиряков-саперов.

- О це дило!

Как величайшую драгоценность, Рева начинает раскрывать цинковые коробки.

А Захар уже рассказывает Пашковичу о нашей мысли организовать вооруженные группы в селах и мечтает о том, как по всей Брянщине раскинутся неприступные партизанские заставы. Я слушаю Богатыря и думаю о том, как сдружились мы с ним за последние дни. Вдумчивый, спокойный, осторожный, реально оценивающий обстановку и в то же время обладающий смелым большевистским размахом, он с полуслова понимает меня, и, пожалуй, пока не было ни одного серьезного вопроса, по которому мы бы разошлись с ним...

Через полчаса все уже улеглись, но мне не спится, я хожу из угла в угол и думаю об этом проклятом полке карателей. Как бы он не сорвал нам наши первые диверсии, организацию групп по селам...

В кухне кто-то зашевелился. Иду туда. Петровна поднимает от квашни глаза и ласково говорит:

- Спать пора, Александр Николаевич. Ведь, поди, зорька скоро.

- А ты сама почему полуночничаешь?

- Такое уж мое дело хозяйское. Недосужно мне на боку лежать... Может, тебе картошечку из печи вынуть? Она небось еще теплая...

Какая тяжесть легла на плечи этой маленькой молчаливой женщины. Муж, четверо ребят, вечная толчея партизан. Всех надо накормить, напоить, обстирать, сказать каждому ласковое слово и в то же время остаться незаметной, неслышной, будто нет ее и все идет само собой.

Ложусь на мягкое, разворошенное Петровной сено. Горит ночничок на столе. Спят мои товарищи.

Бесшумно проходит через комнату Петровна. На минуту она останавливается, внимательно осматривает спящих и заботливо поправляет шинель на Пашковиче. Потом снова возится в кухне, что-то связывает в большой узел и наконец ложится спать.

Тихо в хате. Только сердито гудит ветер в трубе: на дворе поднялась пурга...

Просыпаюсь на рассвете. Дом еще спит. За окном вьюга. Даже не видно густой высокой ели, что стоит у забора.

Хлопает дверь в сенях. В кухню входит Тоня, старшая дочь Петровны. Ей всего лишь пятнадцать лет, но она уже высокая сильная девушка - под стать отцу. Тоня бросает на пол большую охапку дров, стряхивает снег и быстро проходит через комнату.

Она скрывается за дверью - только косы мелькают в воздухе. И так всякий раз: промелькнет - и нет ее.

Подхожу к окну. Во дворе Петровна запрягает лошадь. В розвальни садится Тоня. Мать кладет около нее объемистый узел.

Куда собралась эта девушка в такую пору? Правда, пурга стихает, но по-прежнему гуляет поземка и вихрями завивает сухой пушистый снег.

- Далеко ли, Тоня? - спрашиваю я, выходя на двор.

Девушка молчит, вопросительно глядя на мать.

- В Мальцевку... По хозяйству, - смущенно отвечает Петровна, отводя глаза в сторону.

Нет, здесь что-то не так.

Петровна объясняет, что, дескать, это чужие вещи, отданы ей на сохранение, и вот сейчас их требуют обратно.

- Неправда! - говорит подошедший Пашкович. - Это уже не первый раз. Мне передавали, что Тоня меняет в Мальцевке какие-то вещи на продукты, а Петровна кормит этими продуктами нас. Хотел еще вчера сказать тебе, Александр, да запамятовал. Нетерпимо это, никак нетерпимо.

Развязываю узел. В нем полотно, отрез ситца, новые сапоги, какая-то цветная материя, белый пуховый платок...

Петровна поднимает голову, и в глазах ее смущение и обида.

- Ну, раз я, глупая, скрыть не сумела, - начистоту надо говорить... Как же это получается, товарищи? Одни жизнью своей расплачиваются, за народ, за родную землю отдают ее, а мы даже тряпки своей не смеем ворохнуть? За что же такая опала на Калинниковых?

- Слухай меня, Петровна, добре слухай, - говорит Рева, снова завязывая узел. - Одни жизнь свою отдают, это правда. А другие каждую минуту жизнью своей рискуют и всю любовь свою, всю ласку, все сердце и душу людям отдают. Вот за это тебе, Петровна, низкий поклон. А за то, что, не спросив нас, последнюю юбку на базар несешь, ругать тебя надо... Как же так, Петровна: мы к тебе с открытой душой, а ты молчком такие дела делаешь? Вдруг узнают в Мальцевке, зачем ты свое добро меняешь? Что о нас люди скажут? Нахлебники мы? Объедалы?.. Нехорошо, Петровна, ох, как погано... А все-таки дай-ка я тебя поцелую, золотой ты наш человек! - неожиданно заключает Рева и крепко обнимает Петровну.

А она стоит посреди двора, недоуменно смотрит на нас и никак не может понять, ругаем мы ее или хвалим. Потом растерянно машет рукой и молча уходит в дом.

- Це моя вина, Александр. Только моя, - говорит Павел. - Як проглядел, не пойму... Ну ничего. Завтра Петровне мешочек-другой муки подкину. У меня тут землячок объявился, полтавчанин. Под Суземкой на мельнице работает... У него и разживемся.

Сняв узел с саней, Рева несет его обратно в хату.

Открывается дверь, и Петровна вводит в комнату товарища Антона, связного Трубчевского подпольного райкома...

Через полчаса мы едем глухой, занесенной снегом, лесной дорогой - Антон, Богатырь, Рева и я. Машка застоялась и Павел еле сдерживает ее. Непомерная сила у этой лошади: сворачивает полозьями гнилые пни, ломает оглоблями сухие ветки в руку толщиной - ну вот-вот разворотит сани и вывалит в сугроб.

Поземка стихла. Морозит. Над головой, в просветах между деревьями, чистое голубое небо, а вокруг чащоба, снег, тишина, безлюдье.

Неожиданно справа раздается резкий пронзительный свист. Ему откликается кто-то слева, впереди и снова справа. И уже бежит по лесу молодецкий пересвист, уходя куда-то в лесную чащу. Прямо как в былине о Соловье-разбойнике в Муромских лесах.

- Это дозор на заставу весть подает, - успокаивает нас Антон.

Мы снова едем безлюдным, молчаливым лесом.

- Стой! Семнадцать! - гремит из-за толстой разлапистой сосны.

Рева осаживает Машку. Литой молчит. Только губы его беззвучно шевелятся, словно он про себя решает сложную задачу и никак не может решить.

- Свои, хлопцы! Свои! - кричит Рева.

В ответ из-за сосны щелкает винтовочный затвор и раздается грозный окрик.

- Стой! Стрелять буду!.. Семнадцать!

- Пять! - радостно вырывается наконец у Антона.

- Один ко мне, остальным остаться.

- Чертов пароль. Никак не сообразишь сразу, как из двадцати двух семнадцать отнять, - ворчит Антон и, проваливаясь в сугробах, идет к сосне.

Из-за ствола выходит боец с винтовкой. Двухминутный разговор с Антоном - и мы снова едем по лесу.

- Це конспирация! - восхищается Рева. - А у нас - вали комар и муха.

Да, прав Рева. Плохо у нас налажена охрана базы. Вернемся и немедленно же выработаем с Бородавко новую систему охраны...

На маленькой полянке нас встречает застава. Один из бойцов садится в розвальни, и через двадцать минут мы у землянки.

Дежурный, поговорив с нами, ныряет вниз. По ступенькам поднимается высокий брюнет.

- Здравствуйте, товарищи. Кто из вас Сабуров и Богатырь?

Мы рекомендуемся.

- Алексей Дмитриевич Бондаренко, секретарь райкома, - и он крепко жмет наши руки, вопросительно глядя на Реву.

- Павел Рева, командир диверсионной группы.

- A-а, так это вы, значит, вторглись в наши владения и заминировали нашу дорогу? - улыбается Бондаренко.

- Яки владения? Яку дорогу? - недоумевает Павел.

- Шоссе Брянск - Трубчевск, дорогой товарищ, - продолжает улыбаться секретарь, - Причем две мины удачно взорвались. Должен признать - хорошо сработано. Чисто.

- А як же вы узнали о минах, товарищ Бондаренко? - удивленно спрашивает Рева. - Яка гадюка проболталась? Шитов? Ни... Его хлопцы? Ни... Дядя Андрий? Ну ясно, вин. Вин!

- Не то слово, товарищ, - смеется Бондаренко. - Не проболтался, а доложил: он ведь выполнял мое задание, когда выходил с вами на дорогу... Но об этом после. А сейчас должен извиниться. Наше заседание затянулось... Прошу к нам. Сообща послушаем, сообща потолкуем.

Спускаемся в просторную чистую землянку. За большим столом сидят человек пятнадцать.

- Знакомьтесь, товарищи, - представляет нас Бондаренко. - Ну, товарищ Кошелев, продолжай.

Кошелев весь какой-то красно-рыжий: красный тулуп, опоясанный ярко-желтыми ремнями, рыжие усы, рыжий воротник на тулупе.

- Я все сказал. Мне больше нечего докладывать.

- Ты ни слова не доложил о выполнении решения райкома, - холодно говорит Бондаренко.

- А что же я докладывал до сих пор? – и в голосе Кошелева явно слышится раздражение. - Ну что ж, изволь: повторю еще раз. Райком поручил мне организовать отряд. Он организован: сорок семь бойцов, из них сорок вооруженных, остальные ждут оружия. Есть пулемет... Что же еще?

- Тебе райком поручил организовать связь с народом, с подпольем... Выполнил? - спрашивает плотный седой военный.

- Я командир, - резко отвечает Кошелев. - Мое дело воевать, а не с газетами по селам ходить, как некоторые, - и он бросает насмешливый взгляд в нашу сторону. - С подпольем я путаться не буду.

- Во-первых, - холодно отчеканивает Бондаренко, - с подпольем не путаются, а работают. Во-вторых, партизанский командир без связи с народом - не командир, а пустое место. А в-третьих, доложи, как ты воюешь без народа и без подполья.

- Разведка режет, - смущенно отвечает Кошелев. - У меня всего два разведчика. Пошлешь - ни с чем вернутся: везде патрули, заставы. А без разведки как без рук - никуда не сунешься...

- Вот что значит остаться без подполья и без народа, - сурово перебивает Бондаренко. - Поистине как без рук...

Добрый час идет заседание райкома. Добрый час сурово «прорабатывают» Кошелева. Донельзя сконфуженный, он стоит перед райкомовцами. Ему назначают срок для выполнения заданий и объявляют выговор.

Заседание закрыто, но мы по-прежнему сидим за столом и обмениваемся опытом проведенной боевой работы.

Алексей Дмитриевич рассказывает, что у Трубчевского подпольного райкома два партизанских отряда. Один - во главе с Кошелевым - орудует в южной части района. Второй базируется на его северной половине. Им командует Сенченков - тот седой плотный военный, который спрашивал Кошелева о подполье.

Мы с удивлением узнаем, что райкому известно о всех наших делах. Оказывается, Бондаренко уже давно обнаружил нас в Брянских лесах. Вначале приглядывался, а когда убедился, что нам можно доверять, дал указание своему подполью помогать нам и докладывать райкому о каждом нашем шаге. В довершение всего выявилось, что даже некоторые наши разведчики - подпольщики райкома...

Среди новых друзей - трубчевцев - мне особенно запомнился Алексей Дурнев.

Молодой, внешне ничем не примечательный, он сидел на нарах между Богатырем и Ревой и спокойно, без малейшей рисовки рассказывал о том, как в страшные дни эсэсовского террора возглавил одну из подпольных райкомовских групп в Трубчевске, как подпольщики этой группы проникли в фашистские учреждения города, установили связь с нашими ранеными в госпитале для военнопленных, организовали вооруженные группы, распространяли листовки, выпущенные райкомом, организовали массовую читку доклада Сталина.

- Вот уже три недели, как газета впервые появилась в городе, а она и по сей день путешествует из дома в дом, - говорит Дурнев. - Прочтут, запишут и передадут соседу.

Бондаренко рассказывает, как они нашли «Правду». В ночь на девятое ноября над лесом кружились наши самолеты. Трубчевцы решили - сброшен десант. Пошли его искать и наткнулись на газету.

Постепенно выясняется, что Дурнев не только руководит подпольной группой в самом Трубчевске. Время от времени Алексей выходит из города и бьет противника на лесных дорогах. Недавно он со своими диверсантами подорвал пять фашистских грузовых машин с гитлеровскими солдатами.

- Мы с фюрером двойную бухгалтерию ведем, - смеется Дурнев, и в голосе его чувствуется заслуженная гордость. - Он записал, что эти вояки на фронт пошли, так сказать, заприходовал их на передовой, а мы их же в расход вывели. Только я так думаю - наша бухгалтерия вернее.

Бондаренко подходит к нему и ласково кладет руку на плечо.

- Молодчина у нас Дурнев. Полковое фашистское знамя отнял и к нам притащил... А вот с языком своим до сих пор справиться не может.

Оказывается, секретарь подпольного райкома не любит даже отдаленного намека на бахвальство.

Один за другим вступают в разговор трубчевцы.

Алексей Васильевич Савкин, начальник районной милиции, рассказывает, как 7 ноября группа коммунистов, которую возглавили он и товарищ Кузьмин, уничтожила весь вражеский гарнизон, расположившийся на ночлег в селе Радутино.

Секретарь партийной организации Николай Коротков сообщает о делах трубчевских подрывников: в день годовщины Великого Октября коммунисты-диверсанты Левкин, братья Карпекины, Шевченко, Белоусов обрушили крупный мост, построенный гитлеровцами на большаке Трубчевск - Брянск...

- Одним словом, дорогие соседи, - перебивает Короткова Бондаренко, - воевать мы начали. Теперь на очереди должна быть более значительная, более крупная операция.

Подсаживаюсь к нему и развиваю нашу мысль об организации групп самообороны в лесных селах. Бондаренко внимательно слушает. В нашу беседу включается Захар Богатырь.

- Сколько народа в лесу, Алексей Дмитриевич, пока еще ждет, примеривается, теряет попусту время. Другие, не находя руководства и организации, просто не знают, куда приложить свою энергию.

- Общими силами мы превратим Брянские леса в базу неисчерпаемых партизанских резервов, - добавляю я. - Каждое лесное село - в укрепленный пункт.

- Все это, может быть, и так, - медленно говорит Бондаренко, подходя к столу и проглядывая протокол собрания. - Может быть... Но не следует думать, товарищи, что каждый, живущий в Брянском лесу, сегодня, сию минуту готов идти в бой. Кое-кто пришел сюда просто передохнуть от первого страшного удара, прийти в себя. Он очнется, конечно, будет воевать, но не обязательно сегодня... Сколько может продержаться каждый такой укрепленный пункт? - резко обернувшись ко мне, спрашивает он. - Имейте в виду: фашистский полк идет в Трубчевск.

- Разве он еще не пришел?

- Нет, пока явились только квартирьеры.

- Тем более надо спешить с организацией групп, - говорю я и ловлю себя на том, что повторяю секретарю слова тестя Никиты о неводе, в котором запутается враг.

- Да, вы, конечно, правы, - соглашается Бондаренко. - Надо только, чтобы это движение возглавляли сельсоветы. Но не сельсоветы мирного времени, а с новой структурой, с новыми задачами и методами руководства - нечто среднее между сельским советом и военным штабом. Однако это только в лесных селах. В полевых же, мне кажется, надо пока сохранить подполье. В городах по возможности усилить его... Как вы считаете, товарищ Сабуров?

Я добавляю, что следовало бы объединить в один кулак силы райкомов, отрядов, подполья и этим кулаком ударить по райцентру или крупной железнодорожной станции. Потом снова поотрядно заниматься диверсиями, засадами, боевыми операциями. И снова массированный удар. К тому же пора разграничить места боевых действий отрядов, выделив каждому свой сектор.

- Правильно! - замечает Бондаренко. - Пожалуй, приспело время собраться представителям райкомов и отрядов, созвать нечто вроде партизанской конференции... Возьмите-ка на себя, товарищ Сабуров, подготовку всех этих вопросов и выступите с докладом на конференции. А я свяжусь с суземцами и сообщу вам место и время нашего совещания. Ладно?

Богатырь докладывает, что к нам в лес пришли три украинских отряда.

- Я думаю, их тоже следует пригласить?

- Конечно, конечно, - охотно соглашается Бондаренко. - Сталинский отряд я знаю. Боевой народ. Надо помочь им - они из сил выбились. Непременно договоритесь с ними.

Сажусь с Бондаренко за выработку тезисов моего будущего доклада. Рева отходит в сторону, и я слышу, как, удивленно разводя руками, он говорит Пашковичу:

- Ну-ну! Думал, меня никто не знает в лесу. А тут, оказывается, чихнешь, а Бондаренко слышит...

Открывается дверь, в комнату быстро входит юноша й кладет перед Бондаренко лист бумаги.

- Так срочно? - спрашивает Алексей Дмитриевич.

- Срочно, товарищ секретарь. Очень срочно.

Бондаренко читает. Я слежу за его лицом. Строгое, суровое, оно становится взволнованным и радостным.

- Товарищи! - поднявшись, громко говорит он, - Товарищи! Слушайте сводку.

«В последний час...

С 16 ноября 1941 года германские войска, развернув против Западного фронта 13 танковых, 33 пехотные и 5 мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву.

Противник имел целью, путем охвата и одновременного глубокого обхода флангов фронта, выйти нам в тыл, окружить и занять Москву....

6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начавшегося наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери...

В итоге за время с 16 ноября по 10 декабря сего года захвачено и уничтожено, без учета действий авиации: танков - 1434, автомашин - 5416, орудий - 575, минометов - 339, пулеметов - 870. Потери немцев... за это время составляют свыше 85 000 убитыми...»

- Поздравляю, товарищи! Москва выстояла! Москва победила!

Мы вскакиваем, жмем друг другу руки.

- Дай я тебя поцелую, секретарь! - гремит Рева, крепко обнимая Бондаренко. - А я шо казав? Ну якая дурная башка такое придумала, что фашисты могут Москву взять? Говори, якая?.. Стой, секретарь! - и Павел резко отодвигает от себя Бондаренко. - Стой! Где сводка? Давай, я ее сам побачу, сам в руках подержу.

И снова мы слышим уверенные, твердые, гордые слова:

«В результате начавшегося наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери».

И опять поздравления, объятия, поцелуи.

В землянке становится тесно. Мы выходим на воздух. Мороз. Снег. Тишина. И над заснеженным лесом уже несется нежданно вспыхнувшая песня:

Кипучая, могучая.

Никем непобедимая,

Страна моя,

Москва моя,

Ты самая любимая...

...Вечер. Сижу в доме Калинниковых. Передо мной донесения разведчиков, политруков, план моего доклада на предстоящей конференции. В доме тишина. Все куда-то разбрелись. Ходики на стене монотонно отбивают секунды. За окном изредка сухо потрескивают деревья на морозе.

Подхожу к карте, висящей на стене. Уже спустились ранние декабрьские сумерки, и приходится пользоваться электрическим фонариком. Скоро должен прийти Богатырь с командирами украинских отрядов.

Со двора доносится приглушенный говор. Скрипит снег под ногами. Шаги на крыльце. Раскрывается дверь, и на пороге появляются две незнакомые мне женщины - обе в одинаковых пальто с воротниками под обезьяну и новых серых валенках.

Несколько мгновений женщины молча стоят на пороге, потом неожиданно сгибаются в три погибели, вытягивают, как гусыни, головы и мелкими-мелкими шажками быстро семенят к столу.

Невольно выхватываю пистолет. Женщины отскакивают в угол, садятся на лавку и, тесно прижавшись друг к другу, бессмысленно и глупо смеются.

Нет, это, пожалуй, даже не смех. Это какое-то идиотское хихиканье.

- Что вам надо? Кто вы? Откуда?

В ответ все тот же мелкий сумасшедший смешок.

В сенях раздаются торопливые шаги. Одна из женщин быстро оглядывает горницу и засовывает руку за полу пальто.

- Кыш отсюда! - кричит вошедшая Петровна. - Кыш! Чтобы духу вашего здесь не было!

Женщины вскакивают и, согнувшись и хихикая, выбегают из комнаты.

- Вот несчастье какое. Уже третий раз приходят, - смущенно говорит хозяйка.

- Да кто они такие?

- Безумные. Фашисты в Погаре сумасшедший дом распустили. Все больные и разбежались по округе. Эти две уже пять дней бродят по Слободе. Вот так же тихонько войдут в избу, сядут на лавку и смеются. А говорить - не говорят: немые, видать. За эти пять дней наши слобожане ни одного слова от них не слыхали. Теперь, видишь, к нам примостились. Не иначе, как в Масловке обосновались. Ну работай, работай, Александр Николаевич. Не буду мешать...

Петровна уходит доить корову. Я снова один в доме. На сердце неприятный осадок от этого посещения. Гитлеровцы до сих пор обычно безжалостно расстреливали сумасшедших. А тут вдруг исключение?..

Нет, так дальше продолжаться не может. Мы до сих пор живем беспечно, словно никакой войны нет. Это уже моя вина: снова забыл поговорить об этом с Бородавко. Сегодня же наладим строгую охрану. Иначе к нам поистине «вали комар и муха», как говорит Рева...

Примерно через час приезжают наши долгожданные гости, во главе с Бородавко и Пашковичем шумно входят семеро военных.

Первым здоровается со мной пожилой коренастый мужчина: открытое лицо, опаленное ветрами и морозами, военная выправка, приобретенная, очевидно, долгой службой в армии.

- Командир Сталинского партизанского отряда Боровик, - коротко рекомендуется он.

Рядом с ним высокий стройный мужчина:

- Комиссар Волков.

Снова крепкие, до боли, рукопожатия:

- Командир Харьковского отряда Погорелое.

- Батальонный комиссар Сперанский.

Свободно, вразвалку, подходит плечистый бородач Воронцов, командир отряда имени Котовского, со своим комиссаром Гутаревым.

Наконец, передо мной высокий худощавый юноша.

- Радист Александр Хабло.

- Я привел товарища Хабло, - тихо говорит Пашкович. - У них связь с Большой землей. Он готов передать нашу радиограмму.

Помню, это было так неожиданно, что я не сразу пришел в себя. Хотелось двигаться, петь, обнять этого долговязого радиста. Потом уже Пашкович, смеясь, уверял, будто я нелепо шагал из угла в угол и улыбался. Может быть...

- С кем связь держите? - спрашиваю Хабло.

- С товарищем Строкачем... По поручению ЦК КП(б)У товарищ Строкач командует партизанскими отрядами на Украине.

Ну, это уж такая удача, как в сказке!..

Набрасываю текст радиограммы: организовали партизанский отряд, действуем в южной части Брянского леса, ждем указаний.

Хабло спокойно берет мою записку и уходит с ней. Его спокойствие мне кажется противоестественным...

Мы сидим за столом, как старые боевые друзья, встретившиеся после долгой фронтовой разлуки.

Боровик широко расставил ноги, оперся ладонями о колени, оглядывает нас большими, чуть выпуклыми глазами и начинает рассказывать. Говорит он спокойно, неторопливо, без тени бахвальства, хотя боевые дела его отряда заслуживают того, чтобы гордиться ими.

Все внимательно слушают Боровика. Только Воронцов с безразличным скучающим видом оглядывает комнату.

- Наш отряд был организован Сталинским обкомом партии еще в июле, - начинает Боровик. - Вошли в него добрые хлопцы: донбасские шахтеры, металлурги донецких заводов. В конце июля привезли нас в Киев, маленько подучили на семинаре, и в августе я попал на совещание - собралось примерно двадцать командиров и комиссаров таких же, как наш. новорожденных партизанских отрядов. Нас приняли секретари ЦК КП(б)У товарищи Коротченко и Бурмистенко. Они долго беседовали с нами, дали каждому отряду задания и, прощаясь, сказали: «Помните, вы полпреды партии и Советской власти».

Боровик приглаживает густые темные усы и продолжает:

- В августе за Киевом, у реки Ирпень, перешли линию фронта и попали в Малинские леса Житомирской области. Узнали, что в селе Белый Берег расположился штаб фашистского полка и в ту же ночь разгромили его. А через семь дней тем же порядком растрепали штаб второго полка: грохнули пятьдесят солдат и офицеров, уничтожили штабную радиостанцию, захватили все документы... После этого и началось.

Боровик опускает голову, задумывается на мгновение.

- Да, после этого и началось, - повторяет он. - Привязались к нам фашисты, и добрых полтора месяца мы не могли оторваться от противника: чуть ли не каждый день бои, стычки. Боеприпасы подошли к концу, в октябре мы решили прорываться через фронт, к армии. Прошли шестьсот километров - и вот мы здесь... Со мной пятьдесят бойцов, - заканчивает Боровик.

Мы с Бородавко засыпаем его вопросами: как они шли эти шестьсот километров, где и как организовывали дневки, как форсировали реки, встречали ли по дороге партизан.

- Через Днепр переправились как нельзя лучше, - отвечает Боровик. - Рабочий киевской электростанции Москалец и колхозники села Ново-Глыбово просто-напросто перевезли нас на рыбачьих лодках. Обошлось без единого выстрела... Партизан видели, конечно. Особенно на Черниговщине. Рассказывали нам, что где-то неподалеку хорошо бьется отряд какого-то Попудренко. А один старик под большим секретом сообщил мне, что прибыл товарищ Федоров, секретарь Черниговского обкома партии. «Теперь дело пойдет еще шибче», - говорил он. Правда, надо сказать, и тогда на Черниговщине мы уже чувствовали крепкое подполье...

Начинаем расспрашивать Погорелова и Воронцова.

Их отряды сформировались в Харькове из рабочих и служащих харьковских предприятий. Свою боевую страду начали в сентябре на Сумщине, пускали под откос вражеские машины, рвали телефонную связь, жгли мосты...

Командиры рассказывают о боевых делах своих отрядов, и сразу же бросается в глаза, как различны эти два человека - горячий, суетливый, все близко принимающий к сердцу Погорелов и неразговорчивый, замкнутый Воронцов.

- Когда продвигались на север, - говорит Погорелое, - впервые узнали, что в районе Путивля действует отряд Сидора Артемьевича Ковпака и его комиссара Семена Васильевича Руднева, а где-то неподалеку от них бьются Шалыгинский, Кролевецкий и Глуховский отряды.

- Все это чепуха. Сущая чепуха, - выслушав Погорелова, бросает Воронцов. - Увлекаются крупными отрядами, эффектными боями. Рано или поздно это неизбежно приведет к разгрому. Нет, партизанский отряд должен быть прежде всего малочисленным - самое большее двадцать бойцов. Примерно, как у нас, харьковчан. Диверсии надо проводить максимально дальше от своей базы. Тогда годы просидишь спокойно в лесу - никто тебя не найдет.

Долго длится наша беседа.

В конце концов выясняется, что последние дни отряды жили впроголодь, и сейчас у них нет никаких запасов. Бородавко пишет записку Ларионову, чтобы он выдал нашим гостям продукты из суземских трофеев.

- Мне ничего не надо, - говорит Боровик. - Нас полностью снабдил Трубчевский райком партии.

Передаем приглашение гостям на конференцию. Боровик и Погорелов охотно принимают его. Воронцов удивленно пожимает плечами.

- Конференция? Зачем это?..

Объединенный штаб

Возвращаюсь в Красную Слободу и сразу же окунаюсь в нашу будничную партизанскую жизнь.

Только что, выполнив задания, вернулись группы Иванченкова, Федорова, и мы с Бородавко подписываем три приказа: об итогах операций обеих групп, о разбивке каждой группы на три взвода с расчетом на будущий численный рост отряда, о назначении начальником штаба Казимира Будзиловского, того самого раненного в ногу старшего лейтенанта, который выступал на собрании в Красной Слободе. Утром, после подъема, эти приказы будут зачитаны перед строем, и в группах проведут разбор обеих операций.

Будзиловский немедленно принимается за организацию нашего штабного хозяйства - надо признаться, оно у нас с Лаврентьичем поставлено далеко не образцово.

Разрабатываем вместе формы отчетности командиров групп, договариваемся об организации боевой разведки при штабе. Рядом сидит Рева, невообразимо дымит своей трубкой и с карандашом в руке громит Гитлера. Он твердо убежден что бои под Москвой - начало конца фашистской армии. По его подсчетам, вражеские резервы на исходе, и еще до осенью будущего года мы отпразднуем победу.

Помню, расчеты Ревы не вызывали среди нас ни споров, ни возражений: мы были под впечатлением разгрома немцев под Москвой. О великой битве под стенами столицы говорила тогда вся Слобода. Председатель колхоза товарищ Гребенюк ходила из дома в дом, разносила последние сводки, принятые Ленькой Скворцовым, уверяла, что наша армия вернется в Брянский лес еще этой зимой и строго требовала:

- Готовьте, семена, бабы: весной сеять будем...

Весть о победе под Москвой быстро разнеслась по Брянскому лесу. Васька Волчков, вернувшись из Суземки, докладывал, что сведения о разгроме немецких армий проникли и в фашистскую воинскую часть, введенную в город после кражи суземского начальства, хотя командование делало все, чтобы скрыть истинное положение дела. За разговоры о боях под Москвой уже арестовано в Суземке несколько фашистских солдат. Полицейские ходят как в воду опущенные ю выпрашивают у жителей партизанские листовки, чтобы узнать правду о фронте. Только Богачев кичливо грозится не позднее как через месяц одним ударом покончить с партизанами. Около Богачева вертится Тишин. Он хвастается, что выдал старого Павлюченко, перехватив его в Буде. Сейчас Павлюченко сидит в Суземке. Ему грозит смерть. «Всю Слободу огнем пожгу, а землю себе добуду!» - твердит Тишин...

Рядом со, мной сидит Рева и мечтает:

- Ну вот, вернется наша армия, и спросят каждого из нас: «Что ты, браток, делал за это время?» И придется кое-кому покаяться, что сидел он под кустом и ждал у моря погоды. Потом вызовут Павла Федоровича Реву: «А что ты делал, землячок?» И Павел Федорович ответит...

- Погоди, Павел, погоди, - смеется Захар Богатырь. - Перед тобой непременно вызовут Ванюшку, племянника Григория Ивановича... Ну прямо-таки герой, этот Ванюшка! - восхищается Захар. - Ты только представь, Александр, такую сцену. Идет десяток седобородых стариков с лопатами, во главе их этот хлопчик. Шагает, словно боевой командир. Двенадцать пулеметов вытащил по частям из-под снега. И не просто вытащил. Соберет, почистит, смажет, непременно даст две очереди и только после этого скажет: «Принимай!» 3а последним, за «максимом», в Неруссу нырял! В прорубь... Ну так вот, расскажет обо всем этом Ванюшка, а Реву спросят: «Получал оружие от Ивана? Отчитайся, как использовал это оружие».

- А як же? Непременно спросят: Ванюшкины пулеметы - первый сорт. Ну, а Павел Федорович ответит: «Использовал, когда Трубчевск и Буду брали...» Я так полагаю, что мы еще грохнем как следует до победы. Правда, комиссар?

Неожиданно вмешивается в разговор Пашкович:

- Наш удар по Зернову и Суземке возымел свое действие: в Буду ввели полк, в Трубчевске вдвое увеличили гарнизон. Полотно железной дороги патрулируется...

В комнату входит связной от Буровихина и протягивает записку. Она немногословна:

«В Трубчевск прибыл карательный полк. Привез белые халаты, собак, лыжи. Берегитесь двух женщин - «сумасшедших»: посланы к вам маршрутницами».

Так вот, оказывается, кем были эти «безумные»... Зачем и кто направил их к нам? Только ли шпионить?..

Во всяком случае, они принесли своим хозяевам исчерпывающие сведения о нас: и в Пролетарском побывали, и в Красной Слободе несколько дней безвозбранно бродили.

Да, мы опростоволосились. Возмутительно, непростительно опростоволосились. Теперь, надеюсь, этого не повторится. Бородавко с Пашковичем выработали новую систему охраны - сложную и строгую. Мне кажется, они даже несколько переборщили в этом направлении. Но лучше уж переборщить, чем оставаться ротозеями.

Связной докладывает: проезжая через Чухрай, он узнал, что там уже побывала фашистская разведка на двух грузовых машинах и двух танкетках. Допытывались о дороге на Смилиж и Красную Слободу. Колхозники, не сговариваясь с нами, ответили именно то, что следовало ответить: о силах партизан они ничего не знают, но по дорогам ехать не советуют - все дороги заминированы. Тут же какая-то старушка вдохновенно соврала, что якобы была она в Красной Слободе, по своей дряхлости и неграмотности сосчитать партизан не смогла, но знает, что в каждой хате стоит примерно по двадцать бойцов. Партизанского оружия не видала - оно у них запрятано, однако в Слободе заметила большущее дуло на колхозной конюшне, надо полагать, орудие...

Итак, каратели все-таки прибыли.

Немедленно созываем наш «командирский совет».

Бородавко нервничает. Он утверждает, что свой первый удар фашисты обрушат именно на Красную Слободу - иначе для чего же они справлялись о дороге на Слободу, зачем в Красной Слободе так долго сидели «безумные».

Командира больше всего беспокоит, что прибывший полк специально подготовлен для действий в лесу, что перед нами опасный враг.

Слов нет, во всем этом прав Бородавко. Однако, по-моему, он не учитывает одного: в нашем необъятном Брянском лесу один полк - капля в море.

От движения по дорогам каратели немедленно откажутся, как только подорвутся на минах их первые машины. Если же встанут на лыжи и мелкими группами начнут прочесывать лес, они неизбежно растворятся в его бескрайних просторах.

Значит, надо прежде всего разгадать план врага. Для этого достаточно выдвинуть наши части на ближайшие подступы к Трубчевску: первые же шаги карателей немедленно раскроют этот план, каким бы хитроумным он ни был.

Смотрю на карту. Возможны только два направления удара: через Бороденку, что стоит у самого Трубчевска, и в обход, со стороны Суземки.

Решаем немедленно же выслать группу Иванченкова в Бороденку, а группу Федорова - в Чухрай, на случай движения противника через Суземку. Кочетков остается для прикрытия в Красной Слободе. Подрывники Шитова должны быть готовы в любой момент выступить на минирование дорог. Посланы связные к украинским отрядам и к Бондаренко. На крайний случай решено: если Красной Слободе будет грозить непосредственная опасность - вывести слобожан в наши землянки.

Первая половина ночи проходит в хлопотах и заботах: надо расставить людей Кочеткова, проинструктировать Шитова, предупредить слобожан о возможной эвакуации.

Мы ложимся спать далеко за полночь. Пашкович рассказывает о Мусе Гутаревой. Без меня она заходила в Слободу. Судя по всему, хорошо устроилась в Севске: хозяйка ее квартиры - старая учительница, дочь хозяйки служит в городской комендатуре, в той же квартире живет какой-то важный фашистский офицер.

Пашкович придает большое значение нашей точке в Севске: по его мнению, Севск стоит на важном стратегическом направлении, и сведения, собранные Мусей, пожалуй, могут пригодиться Большой земле.

Долго не могу уснуть. На сердце тревожно. Выстоит ли Иванченков - ведь он примет на себя первый удар...

Утром, еще раз проверив караулы, вместе с Захаром Богатырем уезжаю в Бороденку: оттуда до сих пор ни слуху ни духу. Нас встречает Иванченков. Он старается быть спокойным, но это ему плохо удастся: его выдают веселые искорки в глазах....

...Все началось на рассвете: из Трубчевска в лес без всякой разведки и прикрытия вышли машины за дровами. Иванченков встретил их сильным огнем. Ни одна из машин не вернулась в Трубчевск.

К полудню фашисты бросили в атаку роту лыжников. Развернувшись в цепь, она пересекла замерзшую Десну и вышла на заснеженный открытый луг, подступавший к лесной опушке. Когда гитлеровцы были метрах в двухстах от леса, Иванченков открыл пулеметный огонь. Вражеская рота залегла. Иванченков продержал ее под огнем два часа. Только немногим фашистам удалось живыми уползти обратно.

А вон там, - Иванченков показывает на правый берег Десны, - примерно часа за полтора до вашего приезда шел бой. Каратели спешно вернулись назад, в Трубчевск. Прямо-таки на рысях мчались...

- Значит, и Бондаренко всыпал им? - смеется Богатырь.

Иванченков не успевает ответить.

- Какая-то женщина идет, - докладывает боец.

Это Мария Кенина явилась из Трубчевска с донесением от Буровихина.

- Каратели пришли вчера утром, - рассказывает она. - Заняли школы. Собак разместили в классах. Все стены коридоров заставили лыжами. Мины укладывали прямо на улице, штабелями, как дрова. Буровихин все время проводит с комендантом: такие друзья - водой не разольешь. Мне поручил считать карателей. Да разве это можно? Как мошкара, вьются по всему Трубчевску. Сегодня с утра они дважды выходили в бой. И дважды их колотили. Последний раз с правого берега не меньше тридцати раненых привезли... Ко мне на минуту забежал Буровихин и велел идти к вам. Сам он задерживается. Сказал: «Один узелок хочу развязать». Передать велел, что комендант и фашистский полковник ругаются так, что вот-вот подерутся. Полковник кричит: разведданные коменданта ни к черту не годятся, его подвели, комендант ответит за потери. Комендант же кричит, что каратели не умеют воевать...

Приехал капитан Новиков. Он, как всегда, подтянут.

- Разрешите обратиться, товарищ комиссар. Доставил полковой и два батальонных миномета. Три дня с Григорием Ивановичем по лесу бродили... Ну и старик! Снегу по колено, а он словно летом по дорожке шагает - не угонишься. Будто по своему родному дому ходит. Найдет какую-то ему одному известную примету - сломленную ветку или зарубку на дереве - и приказывает: «Копай!» Ни разу не ошибся. Оказывается, он разобрал минометы и рассовал части по лесу... Собрали их, смазали, даже опробовали, и вот... - Новиков с гордостью показывает свое хозяйство. - К бою готовы, товарищ комиссар!

- Готовы? - переспрашиваю я. - А ну-ка два залпа по казармам в Трубчевске!

С воем летят первые партизанские мины через Десну. Трубчевск молчит.

Еще залп. В городе вспыхивает пожар. Густой дым поднимается над Трубчевском. Слышны беспорядочные одиночные выстрелы.

Спускаются сумерки. Над городом стоит зарево. Выстрелы смолкли. Тишина.

На рассвете, оставив Иванченкова и Новикова в Бороденке, возвращаюсь в Слободу.

В Слободе меня дожидаются Бородавко, Пашкович, Рева. Начинаю рассказывать им о бое с карателями, но Лаврентьич перебивает меня.

- Погоди, комиссар. Знаем. Читай, - и протягивает бумажку.

«Поздравляю с победой. Каратели уходят из Трубчевска. Конференция открывается 18 декабря в поселке Нерусса.

Бондаренко».

- А теперь вот это читай.

Смотрю на лист бумаги, чувствую, как руки дрожат, но не в силах унять эту дрожь. Буквы прыгают перед глазами.

«Ваши действия одобрены. Все мероприятия, связанные с расширением и активизацией партизанской борьбы, проводите смелее. Давайте больше предложений. Желаю успеха.

С приветом Строкач».

Перечитываю еще и еще раз, словно хочу окончательно увериться, что это не сон, и я правильно понял смысл радостной весточки с Большой земли.

«Ваши действия одобрены... Желаю успеха... Строкач...» Значит, стоим на верном пути...

Поднимаю глаза. На меня взволнованно смотрит Богатырь.

- Дождались, Александр!

Ранним утром, когда солнце еще не поднялось над горизонтом, и все тонуло в предрассветной морозной мгле, мы с Богатырем и Пашковичем подъезжаем к дому Клавы - единственному уцелевшему дому на разоренном разъезде Нерусса. Сегодня здесь должна открыться партизанская конференция.

Нас встречает Паничев - член бюро Суземского райкома, и ведет в «зал заседаний». Небольшая комната, освещенная керосиновой лампой. Два стола, сдвинутых вместе. Неизвестный мне человек покрывает их бумагой и раскладывает тетради и карандаши против каждого стула.

- По всем правилам готовитесь, - улыбается Богатырь.

- А почему бы не так? Дороги занесены снегом. Кругом заставы. Прошу располагаться и чувствовать себя как дома.

Приезжают Алексютин, Воронцов, Погорелов, Бондаренко.

- Поздравляю, товарищ Сабуров, с подкреплением! - здороваясь со мной, говорит Бондаренко.

- Подкреплением? Каким? - недоумеваю я.

- Вчера виделся с Боровиком, Погореловым, Воронцовым. Они решили остаться в Брянском лесу. Я не возражал... Может быть, вы против? - и Алексей Дмитриевич хитро и радостно улыбается.

- Нет, возражений у меня нет, - смеюсь я к крепко жму ему руку.

В комнату входит Егорин и укрепляет на стене красное знамя. На нем золотом вышито: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И голоса сразу смолкают. Все встают и молча смотрят на это родное, близкое, каждой складочкой знакомое знамя. Кажется, сюда, на этот глухой разъезд, затерянный среди снегов, партия прислала его, чтобы помочь нам и еще раз напомнить о долге перед Родиной, народом, армией.

Хлопает дверь. На пороге Боровик. Он быстро оглядывает комнату и на мгновение замирает, увидев красное знамя. Потом, ни с кем не поздоровавшись, быстро подходит к нему. Вытянувшись по-военному, он молчит, но, кажется, всем сердцем своим рапортует партии.

- Откуда знамя, Егорин? Откуда? - со всех сторон несутся вопросы.

Егорин улыбается.

- Оно всегда было, есть и будет с нами, товарищи! - уверенно и твердо говорит он.

К Паничеву подходит военный и тихо докладывает: все приглашенные прибыли. Мы усаживаемся за стол.

- Товарищи! - начинает Бондаренко, председатель нашей конференции. - На повестке один вопрос: взаимодействие партизанских отрядов и подпольных организаций. Докладывает комиссар военного партизанского отряда товарищ Сабуров.

Я говорю о том, что призыв партии создать в фашистском тылу невыносимые условия для врага должен лечь в основу нашей партизанской деятельности.

Что мы сделали до сих пор? Чего мы добились?

Прежде всего доказали врагу, что он не может удержать занятую им территорию только силами полиции и старост - эта мразь, предоставленная самой себе, ничто перед гневом народа.

Мы доказали, что можем заставить врага снять из лесных сел свои мелкие гарнизоны и сконцентрировать их в районных центрах для защиты комендатуры, складов, своего престижа, наконец.

Этим мы уже вынудили фашистов отдать нам десятки лесных сел. Теперь даже буренка сама не придет по приказу коменданта - ее надо брать силой. Или отказаться от нее.

Больше того. В ожидании нашего очередного удара коменданты в райцентрах не могут послать на фронт ни одного солдата своего гарнизона. Наоборот, они воем воют, требуя подкреплений.

Та же картина и на коммуникациях. Враг понял: его поезда и машины не смеют безнаказанно ходить по нашим дорогам, и отныне фашисты вынуждены охранять их.

Пусть мы еще очень мало уничтожили живой силы противника, мало вывели из строя его техники. Пусть пока из-за наших операций ни один фашистский солдат еще не снят с переднего края. Но мы уже крепко приковали к себе сегодняшние гарнизоны в райцентрах. И это - наша посильная помощь фронту.

Слов нет, все сделанное нами еще очень незначительно. Только первые шаги, разведка боем. Но она говорит о том, что мы на верном пути.

Каким же должен быть наш план на будущее?

Прежде всего массированные удары по жизненно важным центрам противника - по районным городам, по основным коммуникациям. Эти удары должны преследовать двоякую цель, вывести из строя как можно больше живой силы и техники врага и заставить его концентрировать в тех же райцентрах, на тех же коммуникациях все большие и большие гарнизоны.

Как можно чаще наносить врагу мелкие удары, чтобы каждый день, каждую минуту он чувствовал: мы рядом. И ждал возмездия, нервничал, метался.

Смело расширять радиус наших боевых действий. Выходить как можно дальше за пределы нашего, пока еще незначительного, района операций. Пусть всюду, где побывали наши диверсанты, где был поставлен под удар райцентр, враг ждал наших новых ударов и снова и снова увеличивал свои гарнизоны.

Наконец, во всех лесных селах организовать вооруженные группы. Превратить каждое село в крепость. Угодно врагу поживиться колхозным добром - пусть шлет в лес относительно крупную воинскую часть, заранее зная, что ей неизбежно придется вступить в бой.

Короче - вот наша задача: с каждым днем расширяя район наших операций, с каждым днем наращивая наши удары, выводить из строя все больше живой силы и техники врага, создавать ему невыносимые условия на все большей территории, оттягивать на себя все большие вражеские силы. И пусть тогда фашисты сами выбирают: или отдают нам Брянский лес или шлют сюда дивизии с фронта.

- А вдруг пришлют? - бросает вопрос Воронцов.

- Как вам известно, Гитлер уже попробовал послать сюда полк, - отвечаю я. - А что вышло? Мы намылили ему холку. При этом фашистам не удалось даже войти в лес. Но прежде чем выступать против партизан, врагу придется организовать надежную оборону своих объектов от партизан хотя бы райцентров, складов, станций, железных дорог... Вы пробовали, Воронцов, прикинуть, во что это выливается, если взглянуть широко, не в масштабах нашего леса, а в масштабе всей временно оккупированной территории?

Враг занял больше тысячи райцентров, примерно две тысячи железнодорожных станций. Допустим, фашисты поставят в каждом райцентре, на каждой станции по батальону, хотя, как вы знаете, батальон ни в какой мере не убережет их от удара. Каков же получится итог? Попробуйте прикинуть на досуге. К тому же...

- Погодите, товарищ Сабуров, - перебивает Бондаренко. - Это стоит того, чтобы подсчитать... Итак, три тысячи точек по батальону...

- Железнодорожные мосты не забудь, - бросает Боровик.

- Ладно. Пусть для начала останется три тысячи. - Бондаренко считает в уме. - Да ведь это же больше двухсот дивизий? Экая махина!

- И вся эта махина только против нас, грешных? - иронически замечает Паничев.

- Отнюдь нет - отвечаю я. - Свет на одних нас клином не сошелся. Вам прекрасно известно, Паничев, хотя бы из сводок, что партизаны бьются под Ленинградом, под Москвой, в Белоруссии. Здесь, среди нас, сидят живые свидетели партизанской борьбы на Черниговщине, где сам секретарь обкома поднимает народ. Погорелов рассказывал, как борется Ковпак на Сумщине - о нем там уже весь народ говорит... Нет, Паничев, мы далеко не одни. И в этом наша сила. Великая сила. Но пока наша слабость в том, что каждый отряд действует вразброд, без связи друг с другом. Мы частенько залезаем в секторы своих соседей, путаем их карты, мешаем им. В разведке мы сплошь и рядом ломимся в открытую дверь и тратим время, энергию, людей, чтобы узнать то, что давным-давно известно соседям. Это снижает эффективность борьбы, сужает размах наших операций. И как раз в тот момент, когда мы должны смело выходить на широкий оперативный простор... Мне кажется, пришла пора, товарищи, организовать единый партизанский штаб. Он будет координировать действия отдельных отрядов, объединять разведку, разрабатывать и проводить крупные совместные операции и, если потребуется, смещать и назначать партизанских командиров. Но этим ни в какой мере не ликвидируется самостоятельность отрядов. Наоборот. Вне объединенных операций каждый отряд вправе действовать самостоятельно, но в пределах того сектора, который будет выделен ему...

- Погодите, погодите, - перебивает меня Воронцов. - Это уж слишком...

- Что тебе не нравится, товарищ Воронцов? - спрашивает Бондаренко.

- Все не нравится. Кто поставил меня во главе моего отряда? Харьковский обком партии. Так кто же, кроме него, посмеет сместить меня? Никто! Пойдем дальше. Обком партии наметил партизанскую тактику: действовать отдельными мелкими группами с сохранением строгой конспирации. Мне же предлагают объединиться с другими отрядами, выйти на открытую борьбу и этим расконспирировать себя. Разве это не ревизия решений обкома? Она неизбежно приведет к гибели наших отрядов. И никто не заставит меня участвовать в операции, даже намеченной штабом, если я считаю ее заведомо обреченной на неудачу. Нет, уж лучше я сам, по моему скромному собственному разумению выберу себе операцию... Теперь о секторах. Мне обещают выделить сектор: сражайся, мол, от этой сосны вот до этой березы. А если я убью фашиста в пяти шагах от березы за пределами моего сектора? Что тогда? Штаб снимает меня с командования отрядом? Глупость! Мой сектор - вся оккупированная территория. И я буду воевать там, где сочту для себя удобным и выгодным... Я против штаба, против объединения, против секторов.

- Ну это ты слишком, - поднимается Бондаренко. - Допустим, тебе и предлагалось тогда действовать отдельными мелкими группами. Однако в том-то и великая сила нашей партии, что она нигде и никогда не поклонялась мертвой догме, нигде и никогда не жила по раз и навсегда выработанному трафарету. Всякий раз партия принимала решение, исходя из обстановки. Сейчас эта обстановка в корне изменилась. Она не похожа на ту, что была, когда Воронцов переходил фронт. И мы были бы не коммунистами, а начетчиками, если бы не учитывали этих разительных изменений... Нет, Воронцов, не догма и не трафарет, а победа над врагом - вот непреложное веление партии. И мы заставим каждого подчиниться этому велению и не остановимся перед тем, чтобы призвать к порядку тех, кто будет продолжать идти не в ногу с партией... Ну, товарищи, кто просит слова?

Первым выступает Боровик.

- Мне кажется, правильно поставлен вопрос: надо заставить врага перейти от наступления к обороне. И мы тем скорее добьемся этого, чем скорее объединимся.

Боровик встает, взволнованно проходит по комнате и останавливается против Воронцова.

- Вот ты ссылаешься на партию, на ее указания. Но разве партия учила тебя воевать в одиночку? Разве партия тысячу раз не указывала тебе, что вся наша сила в единении с народом, в служении интересам всего народа, всей страны? А ты хочешь замкнуться в скорлупе крохотного законспирированного отрядика, лишь бы только не лишиться своей призрачной, никчемной самостоятельности. Нет, Воронцов, это не партизанская борьба. Это партизанщина, которая рано или поздно приведет тебя к гибели. И к тому же к бесславной гибели... Я за штаб, товарищи, за удары всей мощью объединенных отрядов, за самостоятельные действия в намеченных секторах. Это заставит каждого сражаться не там, где он хочет, а там, где надо для общего дела. И я за право штаба делать, быть может, суровые, но необходимые выводы по отношению к каждому из нас.

- Прав товарищ Боровик, - выступает Пашкович. - Пора сражаться не там, где хочется, а там, где надо нашей армии. Мы в громадном, неоплатном долгу перед ней. Она приковала к себе германские полчища, она дала нам возможность оглядеться, собраться с силами. Пора расставаться с кустарничеством и включаться в общий единый план борьбы.

Богатырь говорит о роли подполья в партизанской борьбе. Захар считает, что оно ни в какой мере не вправе ограничиваться только вопросами пропаганды среди населения. Подполье должно органически включаться в боевые операции, хотя бы прежде всего обеспечением выходов к объектам боевых и диверсионных групп.

- Пусть наши диверсанты уйдут даже на сотню километров от своей основной базы, - говорит Богатырь. - Но они должны идти спокойно: подполье обязано проложить им трассу, подвести их к объекту, обеспечить проведение операции на этом объекте. И еще. Если мы пойдем на объединение - а мы должны пойти на него - надо централизовать и усилить политико-массовую работу среди личного состава отрядов. Каждый партизан должен понять значение объединения сил.

Выступают Погорелов, Алексютин, Паничев. Каждый вносит свое - конкретное, деловое.

Наконец, поднимается Бондаренко.

- Мне кажется, вопрос ясен, товарищи. Общая линия развертывания нашей боевой деятельности, необходимость новой организационной структуры, о которой здесь шла речь, не вызвали существенных разногласий. Разве только у Воронцова. Полагаю, и он, подумав, согласится с нами.

Итак - объединенный штаб, руководящий совместными операциями, самостоятельные боевые действия отрядов в намеченных секторах с предварительным, конечно, предупреждением о них соответствующих райкомов партии, усиление подполья, подчиненного требованиям боевых операций, организация вооруженных групп в лесных селах... В каждом освобожденном от фашистов селе мы обязаны утвердить Советскую власть и организовать боевые группы. Советские села сольются в советские районы. И весь Брянский лес превратится в сплошной советский партизанский край.

Я отчетливо вижу, друзья, как боевые группы партизанских отрядов, объединенных единым командованием, уходят на юг и на север, на восток и на запад рвать мосты, пускать под откос эшелоны, громить гарнизоны - расширять наш советский партизанский край, делать все возможное, чтобы своими действиями способствовать успехам нашей армии на фронте, чтобы командование Советских Вооруженных Сил рассчитывало на нас как на верных боевых помощников. Ни на минуту мы не должны забывать, что наша основная задача, святая обязанность - вместе со всем советским народом добиваться победы над врагом, создавать оккупантам невыносимые условия на советской земле.

А сейчас, товарищи, приступим к выборам штаба.

Командиром объединенного отряда выбирают меня, начальником штаба - члена Трубчевского райкома Ивана Абрамовича, комиссаром - Захара Богатыря.

Снова поднимается Бондаренко.

- Мы немедленно доложим о наших решениях Большой земле. Не думаю, чтобы они встретили коренные возражения. Но как бы серьезно нас ни поправили, важно одно: с этого момента мы уже не одиночки - наши боевые дела включаются в единый, мудрый, победный стратегический план советского командования. Позвольте же с этим поздравить вас, товарищи.

Как боевая клятва, звучат на выжженном заснеженном разъезде слова «Интернационала».

Выходим из дома Клавы в сумерки. Разъезжаемся в разные стороны до новых боевых встреч.

Конец монархической «партии»

Всего пять дней отделяют нас от нового 1942 года. С Богатырем и Ревой мы возвращаемся от Саши Хабло, радиста отряда Погорелова, и говорим о великом переломе на фронте после боев под Москвой. Сводки по-прежнему сообщают о продолжающемся продвижении нашей армии, об освобожденных городах, о взятых трофеях и о невиданном подъеме, охватившем страну, когда от края и до края разнеслась по ней весть о победе под Москвой.

По-прежнему жива добрая советская традиция: победами провожать старый год, победами встречать новый. И на этот раз, как всегда, молодой год подходит к нам под знаком хороших предзнаменований.

Легко и радостно мечтается в тихом заснеженном лесу.

К началу нового года все лесные села превратятся в укрепленные пункты, куда будет заказан вход врагу. В январе силами объединенных отрядов мы нанесем последовательно три удара - по Трубчевску, Суземке, Буде. На добрую сотню километров от основной базы разойдутся группы наших диверсантов и оседлают вражеские коммуникации...

Впереди раздается чуть слышный петушиный крик, вьется дымок над белыми кронами сосен: скоро Красная Слобода.

Неожиданно в стороне от дороги, в снегу, у густой старой ели, вырастает Бородавко. В руке у него автомат. Проваливаясь по колено в глубоких рыхлых сугробах, он спешит к нам. Что-то случилось.

Волнуясь, Лаврентьич рассказывает, что сегодня на рассвете вражеский отряд напал на Красную Слободу, начал жечь село. Бородавко вынужден был отойти...

Подходят Кочетков, Донцов, Ларионов, и картина постепенно проясняется.

Это Тишин глухими тропами провел из Суземки в Слободу отряд карателей. Наши обнаружили их, когда те уже были в селе. Лаврьентьич, опасаясь быть отрезанным от леса, приказал отступить. Донцов, Ларионов и с ними несколько бойцов то ли не слышали приказа Бородавко, то ли не могли выйти из села - этого так и не удалось установить. Во всяком случае они остались, завязали бой, и гитлеровцы, потеряв убитыми четырех солдат, скрылись в сторону Денисовки. В Слободе ими сожжен один дом...

Как обухом по голове, ударяет меня это известие.

Тишин осмелился с маленькой группой в тридцать солдат ворваться в нашу Слободу. Мы отступили. Мы позволили ему сжечь дом... Что из того, что он выгнан из Слободы? Но он был в ней. Это известие разнесется по лесу. Оно подорвет веру в наше дело. О какой операции против райцентра, о какой организации групп самообороны может идти речь, когда мы не в силах защитить даже нашей основной базы, в которой стоит боевая группа во главе с командиром отряда?

Надо немедленно же ответить контрударом. Это должен быть удар наверняка. И к тому же такой, который заставит забыть наше поражение в Слободе. Это должен быть сокрушительный удар по Суземке. Именно по Суземке,. откуда явились бандиты...

Лежу на диване в доме Григория Ивановича в Челюскине и с нетерпением жду возвращения разведчиков. В комнате тесно и шумно. Здесь Бородавко, Богатырь, Егорин, Паничев, Погорелов, Рева. Идет горячий, взволнованный спор.

Паничев настаивает завтра же, не откладывая, в лоб ударить по райцентру.

- У нас выгодное положение, Сабуров, - указывает он. - Инженерно-техническая часть, занимавшая Суземку, только что покинула ее. Со дня на день ожидается прибытие какой-то изыскательской партии: фашисты решили срочно восстановить мост через Неруссу и магистраль Киев - Москва в сторону Брянска. Сейчас в Суземке только крупный отряд головорезов - полицейских Богачева и всего лишь с десяток фашистских солдат... Завтра же мы должны разгромить их. Иначе нам и носа нельзя показывать в села.

- Черт его знает, - задумчиво говорит Егорин. - А вдруг они вызовут подкрепление, и наша операция сорвется? Как бы еще больше не опозориться?

- Яке тут может быть подкрепление? - горячится Рева. - Пока они соберутся, мы уже будем в Суземке.

Бородавко молчит. Он явно обескуражен событиями в Красной Слободе и тяжело переживает свой поспешный отход. Мне предстоит сегодня же поговорить с ним. Это будет тяжелый разговор, но он неизбежен.

Григорий Иванович шагает по тесной накуренной комнате и хриплым басом твердит:

- Проучить... Проучить немедля...

У меня уже намечен план операции. Уверен: при всех обстоятельствах мы ворвемся в Суземку. Но сумеем ли захватить всю полицейскую шайку? При первой же тревоге она легко уйдет в Буду и вернется с подкреплением. Что мы будем делать в этом случае? Держать оборону? Бессмысленно. Уходить? Нелепо и позорно... Нет, мой план никуда не годится. Надо непременно захватить их врасплох, сразу же зажать в кулак, чтобы ни один полицейский не мог вырваться из Суземки.

Короче: операция должна быть разработана так, чтобы даже при учете всех возможных неблагоприятных обстоятельств нам был бы гарантирован полный успех.

И еще: наша операция должна быть молниеносной. В нашей обстановке скоротечность боя - первое и обязательное требование к плану операции. Пусть мы истратим день, даже два на разработку этого плана, но сама операция обязана проходить быстро, максимально быстро.

Итак, бить наверняка, бить молниеносно - вот непременные условия победы.

Нет, пока мой план - никудышный план...

- Скажи, командир, як же ты из Слободы драпал? - неожиданно слышится насмешливый голос Ревы.

- А откуда я знал, что у него только тридцать бандитов? - мрачно отвечает Бородавко, - Думал, чем людей понапрасну мерять, лучше отойти, собраться с силами и, пока он будет возиться в Слободе, окружить и уничтожить. Зачем же зря на смерть идти?.. Да, в конце концов, какое тебе дело? Я не обязан отчитываться перед тобой, - сердито бросает Игнат Лаврентьевич.

- А слобожане, по-твоему, не люди? - возмущается Паничев. - Ты думал о том, что, уходя из Слободы, оставляешь колхозников на смерть?

- Нет, ты скажи, Лаврентьич, як же так? - пристает Павел.

- Замолчи, Рева! - резко обрываю я. - Товарищи, прошу вас уйти из комнаты: мне надо поговорить с командиром...

С минуту после ухода товарищей Бородавко молча сидит у стены, потом подходит ко мне и кладет мне руку на плечо.

- Ну, комиссар, давай говорить начистоту. Без обиняков. Так, чтобы ничего между нами недоговоренного не осталось... Помнишь Зерново? - взволнованно продолжает он. - Помнишь, как я тебе передал командование? Конечно помнишь! Почему я это сделал?

- Мне казалось... - начинаю я.

- Нет, погоди, сначала я скажу, - торопится Бородавко. - Ты только пойми меня правильно... Человек я тогда был новый. Операцию разрабатывал ты. Ну я и решил, что тебе и карты в руки... Нет, нет, погоди! Я знаю, что ты скажешь. Ты спросишь: «Почему не сделал этого раньше? Почему тянул до последнего?» Да, здесь моя ошибка. Думал - справлюсь. Думал - по силам мне будет. И только у самого полотна, понимаешь, комиссар, вдруг стало ясно: нет, уж лучше пусть он командует... То есть ты... Военный. Опытный. Молодой. Так для дела будет лучше... Много я думал об этом, Александр Николаевич. Ночи не спал. Мучился. И теперь скажу тебе прямо: в Зернове я был прав. Прав! Не смел я рисковать первой операцией... Не смел! Хоть и нелегко мне было передать тебе командование. Ой как нелегко... Нет, тогда я был прав. И только в одном сглупил, смалодушествовал, что ли: не сказал этого раньше, еще тогда, когда в бараке были, до операции. Ну вот... Теперь ты говори, комиссар.

- Согласен с тобой, Лаврентьич. Надо было сказать раньше. Ну да все это уже быльем поросло и не так уж важно.

- Понимаю. Важнее другое. Во сто крат важнее, - перебивает Бородавко. - Это я про Слободу говорю... Да, отступил. Бросил село. Но почему? Шкуру свою спасал? Нет! Нет! Верь, комиссар, ни на минуту, ни на секунду этой мысли у меня не было!.. Хотел людей спасти, от ненужной смерти уберечь. А получилось иначе. Позорно, глупо получилось. Чуть было все село не отдал на разграбление...

Бородавко замолчал.

- Ну так вот, - наконец тихо продолжает он. - Хочу снять, с себя командование. Вижу - не под силу мне. Опыта нет. Военного опыта. Да и стар, видно... Тяжело мне это говорить. Еще тяжелее сознавать. Но не хочу, не могу губить дело из-за собственного честолюбия, из-за дурацкого гонора. Не могу... Давай договоримся, как бы это сделать получше..

Не сразу отвечаю Бородавко: он застал меня врасплох.

- Нет, Лаврентьич, - наконец говорю я. - Мне кажется, сейчас этого нельзя. Именно сейчас. Мы слишком молоды - отряд еще не оперился как следует. А тут эта неудача в Слободе. Как бы бойцы не потеряли веры в самих себя, узнав о том, что командир сменен: этот налет Тишина на Красную Слободу может вырасти в их глазах бог знает в какое поражение. Да и народ так же оценит твой уход... Нет, именно сейчас этого нельзя делать. Пусть пока все останется так, как есть. Мы с Будзиловским возьмем на себя разработку операций, может быть, даже командование в бою. За тобой же останется общее руководство отрядом, связь с народом, организация групп самообороны... Да мало ли у нас с тобой хлопот и забот!.. Нет, Лаврентьич, пока оставим все по-старому. Дальше время покажет. Виднее будет. Может, все и утрясется.

- Ты думаешь? - и в голосе Бородавко радостные нотки. - Если бы ты знал, комиссар, как хочется верить в это! В силы свои верить!.. Ну, не буду тебе мешать. Трудись. Надо так ударить по гадам, чтобы небо им в овчинку показалось. Спасибо, Александр.

Он крепко жмет мою руку и быстро выходит из комнаты.

Мы втроем - Будзиловский, Кривенко и я - сидим за разработкой плана операции.

Григорий Иванович по-прежнему шагает из угла в угол.

- Ты обязан ударить, комиссар. Немедля обязан, - упрямо повторяет он.

- Как ударить?

Передо мной на столе лежит карта и план Суземки. Я веду бойцов по болотам, полям, перелескам, которые сейчас засыпаны снегом. Пытаюсь ворваться в город с юга и севера, с востока и запада. Подчас мне кажется, что найдено решение, но через пять минут Будзиловский без особого труда разбивает его, и я опять начинаю сызнова.

- Нет, Григорий Иванович. В лоб бить нельзя - упустим.

- Значит, надо перехитрить. А раз надо - можно. Давай вместе думать.

И снова ведем мы бойцов перелесками, болотами, оврагами. Разбиваем их на группы. Пытаемся с разных сторон проникнуть в город... Безнадежно: враг неизбежно ускользнет, бой затянется...

Остается ждать разведчиков: быть может, их сведения подскажут правильное решение...

Открывается дверь, и в комнату входят Пашкович и Буровихин.

- Прости, комиссар. Важные известия... Докладывай, Василий.

Буровихин рассказывает, как он явился в Трубчевск, как предъявил коменданту свое брянское удостоверение, и как комендант томил его сутки, очевидно, запрашивая Брянск. Потом сразу же переменил отношение, стал предупредительным, ходил с ним вместе в парикмахерскую, угощал обедом, а затем ни с того ни с сего заговорил о том, что в районном городке Локте организуется «национал-социалистическая партия всея Руси», что ядро этой партий составляют царские офицеры-эмигранты во главе с каким-то Воскобойниковым - он же Инженер, он же Земля - и что в связи с этой партией им, Буровихиным, интересуется одно «важное лицо».

Это «важное лицо» оказалось фашистским чиновником. Он обстоятельно расспрашивал Буровихина о Сарепте, о Ленинграде, о тех обстоятельствах, при которых Василий попал в плен, и, оставшись, очевидно, довольный опросом, дал ему поручение.

Буровихин должен отправиться в Севск. Севский комендант свяжет его с Воскобойниковым. От Буровихина пока требуется одно: войти в доверие к руководству партии и тактично узнать, нет ли у Воскобойникова родственников в Америке. Чиновник предупредил, что, возможно, Буровихин услышит в Локте высказывания, которые не совсем будут соответствовать его, Буровихина, естественному уважению перед величием и задачами германского рейха, но пусть пока он смотрит на это сквозь пальцы и обо всем докладывает лично ему...

Помню, тогда, в Челюскине, мимо моего сознания прошел этот рассказ: все мысли были в Суземке. Я поручил Пашковичу заняться Буровихиным, а мы снова засели за план операции.

В комнату шумно входят Богатырь и Паничев. Они принесли только что полученные данные от суземских разведчиков:

- Завтра утром Богачев созывает в комендатуре совещание всего командного состава. Он задумал под видом партизан подобраться к нам и уничтожить одним ударом...

- Под видом партизан? - переспрашиваю я, и в голове уже мелькает новая, неожиданная, пока еще не вполне оформившаяся мысль. - Завтра утром совещание?

- В восемь часов утра.

- Очень хорошо... Вот в этот час мы и пожалуем к ним...

- Погоди, погоди, Александр, - перебивает Богатырь. Он очевидно, начинает понимать мой замысел. - Но ведь в восемь часов уже светло. Нас заметят.

- А я и не собираюсь скрываться. Мы пойдем открыто. Пусть видят. В этом весь смысл...

Примерно через час приходит Кенина из Суземки. Она подтверждает сведения о завтрашнем утреннем совещании в комендатуре и добавляет важную для меня деталь: в Суземке распространился слух, будто какой-то полицейский отряд прошел на Коллины ловить партизан.

- Это они с отрядом Боровика спутали, - смеется Паничев. - Он как раз в это время возвращался с операции.

С кем бы они ни спутали, но это именно то, чего не хватало в моем плане: внезапности, полной гарантии успеха.

Срочно созываем командирский совет. Докладываю план операции. План принят. Три отряда - наш, Суземский и Погорелова - выступают на исходное положение.

Рассвет застает нас в поселке Побужье. То здесь, то там вспыхивает и замирает приглушенный разговор. Еле слышно ворчит Джульбарс, громадная служебная овчарка, подаренная нам в Черни. Нетерпеливо бьет копытами Машка. В километре от нас - занесенная снегом, спящая Суземка.

Сегодня необычный вид у нашей группы. Восемнадцать партизан одеты в немецкую военную форму. Это - «конвой». Он поведет двух «пленных партизан» - двух исконных суземцев: работника военкомата Ивана Белина и народного судью Филиппа Попова.

«Пленным» завязывают за спину руки, завязывают так, чтобы в любой момент они могли сами легко освободиться от веревок. Автоматы, конечно, отобраны, но «пленные» настойчиво требуют оружия, и в карманы им кладут пистолеты и гранаты.

В розвальни, запряженные Машкой, Иванченков ставит ручной и станковый пулеметы, тщательно закрывает их сеном и усаживается в качестве ездового.

Это первая группа - тот «полицейский отряд», который открыто, не скрываясь, поведет «пленных партизан» в комендатуру Суземки, где сегодня утром Богачев открывает совещание.

Вторая, основная, группа во главе с Бородавко, Погореловым, Паничевым и Егориным под защитой железнодорожного полотна скрытно пойдет к сожженной станции Суземки. Лишь только раздастся наш первый выстрел, эта группа должна немедленно же выброситься к комендатуре...

На небе одна за другой гаснут звезды. Чуть брезжит восток. Основная группа бесшумно скрывается за насыпью. Пора и нам. По широкой разъезженной дороге мы трогаемся в путь прямо в логово врага.

Все заранее разработано и оговорено до мельчайших деталей. Беспокоит одно - как бы еще до комендатуры не опознали кого-нибудь из нас. Но Паничев уверил меня: в Суземке известны только наши «пленные». И все же тревога не проходит...

Впереди вырастает город. Первые дымки появляются над крышами и отвесно поднимаются в тихом морозном воздухе.

Последний раз повторяю Богатырю: он должен следить, чтобы, проходя по суземским улицам, «конвойные» ругали и били наших «пленных».

Первый дом городской окраины. Перед нами стоит полицейский - плотный бородатый мужик с карабином в руке. Он внимательно вглядывается в нашу группу...

- Белин! - неожиданно кричит полицейский, узнав «арестованного». - Попался, мерзавец!

Белин поднимает голову, невольно сдерживая шаг.

- А ну, пошевеливайся! - и Кочетков толкает его прикладом в спину.

- Стой! Погоди! - полицейский даже наклоняется вперед - так старается он получше разглядеть нас. – Иванченков? Ты?

Чувствую, как инстинктивно рука крепко сжимает рукоятку пистолета в кармане.

- Твоя работа? Где поймал? - допытывается полицейский.

- Приходи сейчас в комендатуру, и тебе работа найдется, - небрежно бросает Иванченков.

На этот раз пронесло. Но как трудно пройти мимо предателя и пальцем не тронуть его...

Идем по улице. Из калиток выходят суземцы и молча смотрят на нас.

Вот группа женщин. Одна из них, узнав, видно, «арестованных», шевелит губами, к я скорее понимаю, чем слышу ее слова: «Сыночки, родимые».

Дряхлый седобородый старик. Опершись на длинную суковатую палку, он стоит у ворот, из-под насупленных бровей в упор смотрит на нас, и я физически чувствую ненависть в его взгляде.

Неожиданно из-за угла выбегают двое мальчишек и, увидев нас, удивленно замирают на месте. Мы с Богатырем почти вплотную проходим мимо них, и я слышу горячий мальчишеский шепот:

- Белина стрелять ведут, гады.

- Молчи, Санька. Сейчас что-то будет...

Каким чутьем, каким шестым чувством мог разгадать нас этот малыш?

Уже видна комендатура - длинное мрачноватое здание. Чуть поодаль к забору привязаны лошади, запряженные в розвальни и нарядные высокие сани. Во дворе шумно прогревается автомобильный мотор.

Сквозь задернутые морозным узором оконные стекла видны прильнувшие к ним лица. На крыльцо выскакивают военные - они без шапок, в одних кителях.

- Поймали! Белин!.. И Попов тут же! - несутся возбужденные голоса. - Сейчас поговорим с вами!

Наша колонна уже вытянулась против окон комендатуры. Иванченков разворачивает Машку, сбрасывает сено с пулемета...

- Огонь!

Гранаты летят в окна. Жалобно звенит стекло. На высоких нотах заливаются автоматы. Полоснул по окнам станковый пулемет. Мимо проносится серая в яблоках лошадь, волоча по снегу опрокинутые сани. На крыльце лежат трупы убитых полицейских. Кочетков с группой бойцов бежит во двор - окружает здание.

Оглядываюсь назад. Со стороны станции по переулку спешат наши. Вот Бородавко, Паничев, Егорин. Коренастый Ларионов еле сдерживает на поводке рвущегося вперед Джульбарса.

Иванченков уже занял выгодную позицию: его пулемет прикрывает дорогу, ведущую из Суземки на Буду. Врагу не уйти.

Наши подбегают к комендатуре. Глухо рвутся гранаты. В перерывах между взрывами несутся из дома истошные крики. Ответной стрельбы нет. Сбросив на снег полушубок, Рева первым вбегает на крыльцо.

Неожиданно со двора несется громкий крик:

- Донцова убили!

Бросаюсь туда. Из низких подвальных окон бьют пистолетные выстрелы. Наши открывают по окнам суматошный огонь из винтовок, пулеметов, автоматов.

- Отставить! - приказываю я. - Федоров, гранату!

Ловко брошенная граната летит в окно, но почти тотчас же вылетает обратно и рвется на снегу.

Снова летят гранаты. Еще... Еще...

- Ларионов, за мной! - кричит Богатырь и скрывается в здании. Едва касаясь лапами земли, Джульбарс легкими пружинистыми прыжками бросается за своим хозяином.

Наступает тишина. Только внутри дома слышится шум борьбы, злобный собачий рев, испуганный задохнувшийся крик...

Ко мне подходит Богатырь.

- Еле достали: в подвале спрятались. Джульбарс помог. Лишь только прыгнул вниз - сразу: «Сдаемся. Уберите собаку». Ну теперь, кажется, все, Александр.

- Да, теперь все.

Смотрю на часы. Бой длился двадцать четыре минуты.

Ну что ж, это именно то, чего мы хотели.

Вхожу в комендатуру. Здесь все разбито, исковеркано гранатами. У окон большой комнаты, где, очевидно, шло заседание, лежат десятка два трупов. Среди них мне показывают труп Богачева.

Возвращаюсь во двор. С непокрытыми головами партизаны молча стоят около мертвого Донцова.

Это первая смерть в отряде - тяжелая, обидная смерть боевого друга.

Опустившись на колени, Кочетков целует уже застывшие мертвые губы Донцова.

Мы отвезем его в Красную Слободу и похороним там, где впервые встретились с ним и где он стал партизаном...

Начинается кипучая своеобразная жизнь только что освобожденного городка.

Егорин с группой бойцов занимается продовольственными складами: надо вытрясти из них все, что успели награбить и заготовить фашисты.

Рева грузит на машину станковые пулеметы, пулеметные ленты, ящики с патронами.

Проводят пойманных в домах гитлеровцев и «богачевцев», как прозвали суземцы головорезов начальника полиции, но среди них нет ни Тишина, ни денисовского старосты Кенина, хотя их видали сегодня на рассвете.

Вокруг возбужденная, радостная толпа. Здесь и суземцы,. выбежавшие из своих домов, и недавние арестованные, сидевшие за колючей проволокой, - худые, обросшие, но безмерно счастливые. Рассказывают, что два дня назад, перед своим налетом на Слободу, Тишин сам расстрелял Павлюченко, своего недавнего заместителя - того прекрасного горячего старика, кто так страстно выступал на собрании в Красной Слободе. Суземцы жмут руки, зовут к себе помыться, отдохнуть, перекусить.

Взобравшись на розвальни, выступает Паничев, и люди скорее чувствуют сердцем, чем слышат его волнующие слова.

Меня окружает молодежь - просится в отряд. Тут же Володя Попов, сын того старого суземского железнодорожника, который еще в октябре просил нас «снять с их души грех» и разорить железнодорожную ветку Суземка - Трубчевск. Володя тоже хочет быть партизаном, но ему всего лишь шестнадцать лет, и я отказываю - молод еще.

Володя отходит в сторону и упрямо бросает:

- А я все равно буду партизаном.

К вечеру в Суземку съезжаются колхозники окрестных сел. Среди них Григорий Иванович Криденко. Он как всегда в распахнутом тулупе.

- Хорошо, командир! Хорошо! - говорит он, обнимая меня. - Теперь надо Советскую власть закреплять в городе. Чтобы все как полагается.

Договариваюсь с Егориным и Пашковичем: они остаются в Суземке, организуют оборону силами своего отряда, мобилизуют население.

Вечер. Из Суземки медленно тянется вереница саней. В них оружие, боеприпасы, мука. Обоз перегоняет трофейная машина. Ее ведет Рева.

Сзади, над освобожденной Суземкой, гордо реет победное красное знамя.

На нашем горизонте появляется еще один подпольный районный комитет партии: ранним утром 31 декабря я выезжаю на встречу с представителем Брасовского райкома партии в село Игрицкое - полевое село, что лежит к востоку от Брянского леса.

Со мной едут Богатырь, Пашкович и Рева. У каждого из них свои дела.

Рева направляется в село Вовны: где-то поблизости от него обнаружены под снегом тяжелые минометы, орудия, снаряды, и Павел мечтает использовать это богатство. Богатырь едет в Селечню проводить собрание. Пашковича срочно вызвала Муся Гутарева в то же самое Игрицкое, где намечена наша встреча с брасовцами. Нам всем по пути, и мы выезжаем вместе.

Едем под видом важных фашистских чиновников. На нас новые щегольские полушубки, взятые в Суземке, в карманах удостоверения севской комендатуры, мы сидим в разукрашенных высоких санях, и Машка, как именинница, в парадной сбруе. Белая шерсть ее потемнела от пота, и только верх спины отливает тусклым серебром.

К полудню подъезжаем к Селечне.

Как неузнаваемо изменилось село!

Последний раз мы видели его всего лишь три дня назад. Тогда здесь была волость, волостной старшина, полиция. Вот так же, как сегодня, - в этих же санках, в этих же новых полушубках - мы впервые въехали в него. Тихи и пустынны были улицы. Редкие прохожие, завидев сани, старались незаметно скрыться в первую же калитку. Говорили с нами сухо, односложно, отделываясь трафаретным «не знаю».

Вечером того же дня не стало волости, волостного старшины, полиции - не узнать сегодня Селечню. Улица стала другой - шумной и людной. Группами по пять-десять человек, не озираясь, не оглядываясь, идут старики, женщины, молодежь. Слышится смех, веселый говор, шутки. Откуда-то издалека, очевидно с другого конца села, доносится песня...

Равняемся с группой колхозников, шагающих по середине улицы.

- Куда путь держите? - спрашивает Рева.

Они внимательно вглядываются в нас.

- Да ведь это же наши! Партизаны! - радостно кричит белокурая курносая девушка.

Сразу же собирается толпа: здороваются, что-то спрашивают, благодарят.

Девушка садится к нам в сани и показывает дорогу к клубу. А там, у крыльца, уже десятки людей поджидают начала собрания.

Я и Пашкович прощаемся с Богатырем и Ревой. Павел уезжает отсюда в село Вовны, Захар остается проводить собрание.

- Только поосторожнее, друзья, - напутствует нас Богатырь. - Как бы «бобики» вам новые полушубки не порвали.

(С легкой руки Павла кличка «бобик» крепко пристала к фашистскому полицейскому.)

- Какие там «бобики», - спокойно отвечает Пашкович. - В Игрицком один староста. Да и тому под семьдесят...

После глухих лесных дорог такими необычными кажутся» эти неоглядные полевые просторы. До самого края небес искрится снег под солнцем, и только где-то далеко-далеко позади синеет стена Брянского леса.

- Какая ширь! - задумчиво говорит Пашкович. - А они хотят завоевать эту землю. Вот уж поистине самовлюбленная безграничная тупость!

Скрипит снег под ногами. Остро пощипывает мороз. Радостно фыркает Машка, вырывая вожжи из рук.

- Почему Гутарева вызвала меня в Игрицкое? - в который уже раз спрашивает Пашкович. - Ведь она должна быть безотлучно в Севске. Что случилось?

Слепит глаза сияющий блеск залитых солнцем снежинок...

Наконец - Игрицкое.

По улице едем шагом. Улица безлюдна. Только впереди, у крыльца высокого дома, стоит группа мужчин.

- Неужели полиция?

- Не может быть, - уверенно отвечает Пашкович. - Позавчера здесь было пусто. Да и Муся не вызвала бы сюда.

На всякий случай кладу поближе автомат. Медленно проезжаем мимо крыльца. Теперь уже нет сомнений: типичные «бобики». Среди них высокий рыжебородый старик.

- Стой! - раздается сзади запоздалый пьяный окрик.

Делаем вид, будто не слышим, что приказ относится к нам.

- Стой! - снова повелительно несется вслед.

Останавливаю Машку. Полицейские по-прежнему стоят у крыльца.

- Приготовь документы, - шепчу Пашковичу. - А ну, сюда! - приказываю я.

Полицейские, сгрудившись у крыльца, стоят молча. Даже никто не пошевелился, словно не о них идет речь. Проходит долгая томительная минута. Как быть? р Поднимаюсь в санях и грозно кричу:

- Бегом!

Рыжебородый старик медленно, в развалку, идет к нам.

- Бегом! Бегом! - тороплю я, стараясь сократить ни время для размышлений.

- Староста я, - подбежав к саням, говорит рыжебородый. - А вы кто будете?

- Почему хулиганство в селе? - негодую я. - Почему по селу нет свободного проезда?

- Служба, господа... А все же кем вы будете? - настойчиво спрашивает староста.

- Это что за шакалы? - будто не слыша вопроса, киваю в сторону крыльца.

- Не шакалы это, - чуть ухмыльнувшись, отвечает он. - Полицейские... А как вас величать прикажете?

Нет, от него не отделаешься. Протягиваю наши севские документы. Староста внимательно разглядывает их. Полицейские стоят молча, настороженно наблюдая за нами.

Положение не из приятных. Смотрю на Пашковича. Внешне он совершенно спокоен. Только жилка на виске бьется часто-часто.

Как и следовало ожидать, староста ровно ничего не понял из немецкого документа. Он увидел одно - хищную птицу со свастикой на хвосте. И этого оказалось достаточно.

- Слушаю вас, господа, - уже другим, подобострастным тоном говорит он, отдавая нам документы. - Чем могу служить?

Мы еще не придумали, чем может служить нам староста, и Пашкович повторяет, как затверженный урок:

- Почему хулиганство в селе? Почему не приветствуют?

- Полиция, - разводит руками старик. - Из Севска приехали. По заданию. Ну вот и распоряжаются. Рассказывают, в Суземке что-то случилось. Теперь приказ дан у всех документы спрашивать.

- А ну, идите сюда, - приказываю полицейским.

Пятеро полицейских нехотя подходят.

- В чем дело? - продолжая грызть семечки, развязно спрашивает нескладный мужик лет сорока.

- Встать смирно, мерзавец! Почему без дела околачиваетесь?

Окрик производит впечатление, но до повиновения еще далеко.

- Задание севского коменданта выполняем.

- Какое задание? Я сегодня был у коменданта, и он ни о каком задании не говорил.

- Значит, не всем знать о нем положено, - насмешливо бросает нескладный мужик.

Пашкович, наконец, выходит из себя и обрушивает на полицейского такое грубое, такое замысловатое ругательство, что диву даешься, как может выговорить его такой выдержанный, такой корректный Николай. И сразу же обстановка меняется. Полицейские вытягиваются в струнку.

Не даю им опомниться.

- Где оружие?

- В старостате, - испуганно бормочут они.

- Почему без оружия шляетесь? Немедленно принести ко мне!

Минуты через две полицейские возвращаются с винтовками. Выйдя из саней, Пашкович берет одну из них и снова кричит:

- Ржавчина? На боевом оружии ржавчина? - Он тычет затвором в лицо полицейскому и бьет его прикладом по спине. - Хамье! Сложить оружие в сани.

Полицейские послушно выполняют приказ, и только тут приходит в себя нескладный мужик.

- Я старший полицейский. Разрешите обратиться, господин начальник.

- Не разрешаю хамам со мной разговаривать.

Полицейский настаивает:

- Какие указания будут?

Указания?.. Какие дать им указания?

Пашкович находится быстрее меня:

- Ждать нас в старостате. Мы скоро вернемся, и тогда получите указания...

Приказываем старосте сесть в санки. Машка с места берет крупной рысью.

- Вот это по-германски! - довольно потирая руки, говорит рыжебородый. - Распустились больно. Кричат, ругаются, водку пьют. - «Ты, - говорят, - большевиков укрываешь». А каких большевиков - не разъясняют... Девку с собой привезли. Она с ними здесь по одному делу, но, вроде бы, получше их. Спасибо, надоумила меня. «Дай, - говорит, - им водки - они утишатся».

- Где эта девушка? - нетерпеливо спрашивает Пашкович.

- У лесничего остановилась. Повидать ее хотите? Вот сюда, в проулок свернуть надо. Только нет сейчас лесничего: уехал в Камаричи деньги собирать.

- Налог, что ли?

- Нет, указ сверху поступил: собрать деньги за лес, что был нарублен при советах.

- Ты, конечно, все собрал? До копейки?

- Мое дело сторона: ему поручено - он и собирает... Вот, вот его домик. С высоким крылечком...

Входим в дом. В первой же комнате на лавке сидит Муся Гутарева.

- Кто вы такая? Откуда? - сурово спрашивает Пашкович, и я чувствую: в этой суровости не только игра, но и раздражение на Мусю за то, что вызвала его в Игрицкое, заранее зная о полицейских.

- Пришла по делу, - смущенно отвечает она.

- Из леса? Партизанка?

Муся не успевает ответить: на ее защиту выступает хозяйка.

- Да что вы, господин!.. Из Севска девушка. Верными людьми рекомендована.

- А вот мы посмотрим, что это за верные люди... Выйдем-ка на минутку, поговорим.

Выходим во двор... Если бы на нас взглянуть издали, было бы полное впечатление, что взыскательное строгое начальство допрашивает растерявшуюся девушку. Во всяком случае так выглядели Пашкович и Муся. На самом же деле Гутарева взволнованно спрашивает:

- Почему вы приехали со старостой? Видели полицию? Да? Все сошло благополучно? А я так волновалась...

- Что это значит? - сурово спрашивает Пашкович.

Муся взволнованно рассказывает, что она уже работает в городской управе, но три дня назад ее вызвал комендант, приказал отправиться в Игрицкое и непременно разведать о каком-то раненом командире артиллерийского полка, который скрывается в селе. Муся решила воспользоваться этой отлучкой из Севска и послала вызов Пашковичу. А перед самым выходом из города комендант неожиданно навязал ей этих полицейских. Предупредить Пашковича было не с кем и некогда. И вот уже второй день Муся, нервничая, сама не своя, ходит по хатам, делает вид, что ищет советского офицера, и не знает, как выйти из положения, как спасти Пашковича от неизбежной встречи с полицией.

- Странно, - уже несколько успокоившись, говорит Пашкович. - Почему они именно тебе поручили это дело? Что это? Подготовка кадров? Или проверка?.. Зачем ты меня вызвала?

- В Севске такое творится - голова кругом идет... Вы знаете, кто меня устроил в управу?.. Половцев!.. Тот самый человек со шрамом на щеке, который приходил к Еве Павлюк. Помните?

В памяти встает Ева, приглашение к Богачеву, ночная засада у его хаты...

- Погоди, Муся. По порядку.

Муся рассказывает, что познакомилась с Половцевым на квартире старой учительницы, где она сейчас живет. Первый раз он заходил к тамошнему постояльцу, полковнику Шперлингу: они, оказывается, друзья-приятели. Потом зачастил в дом. Как-то в беседе один на один с Мусей разоткровенничался: он-де советский подпольщик, ведет здесь разведывательную работу по специальному заданию, поэтому постарался войти в доверие к Шперлингу, у него есть связь с Москвой - словом, повторил то же самое, что в свое время слышала от него Ева Павлюк. В конце беседы пообещал Мусе устроить ее на службу в городскую управу при условии, что она в случае необходимости будет выполнять кое-какие незначительные поручения. Муся согласилась и без труда была зачислена на службу. Оказывается, точно так же месяц назад Половцев устроил в комендатуру дочь хозяйки Лиду.

- Все бы это куда ни шло, - продолжает рассказывать Муся, - хотя, должна признаться, мне органически противен Половцев: посмотрю на него - и сейчас же вспомню Еву. Я боюсь его: у него такие холодные, такие пустые глаза... Но дело не в этом. Недавно Шперлинг праздновал рождество. Была елка, игрушки, свечи, даже бенгальские огни. Собрались гости. Сели ужинать. Я сказалась больной и сидела в своей комнате. Неожиданно вошел Половцев и начал усиленно приглашать к столу. Пришлось согласиться. Вхожу в столовую и вижу: среди гостей - Вася Буровихин! Это было так неожиданно, что я чуть не вскрикнула. Но, кажется, все обошлось: сделала вид, что у меня закружилась голова... Половцев познакомил меня с Буровихиным, а Шперлинг посадил нас рядом за столом. Сидела, как на иголках, не знала, что говорить, как вести себя. Спасибо, Вася выручил. Выбрал удобную минуту, наклонился ко мне и шепнул: «Держись, Муся, держись. Сделай вид, что влюблена в меня. Так надо». Он начал за мной ухаживать, говорил глупые комплименты, целовал руки. Словом, был совсем не таким, каким я знала его. Мне стало не по себе, но во всяком случае я уже поняла, что надо делать. Шперлинг внимательно смотрел на нас и о чем-то шептался с Половцевым.

Муся замолчала.

- Это все?

- Если бы все... Кончился ужин. Я воспользовалась этим и ушла в свою комнату. Вдруг снова входит Половцев, закрывает дверь и говорит: «Вот вам мое поручение, Муся. Мне кажется, Буровихин не тот, за кого себя выдает. Он советский человек, но скрывает это. Или агент гестапо. Одно из двух. Попробуйте сблизиться с ним, узнать его. Это будет нетрудно: вы, кажется, понравились ему... Кстати, Буровихин на днях уезжает в Локоть. Я устрою так, что вы поедете вместе с ним». Потом подошел вплотную и тихо сказал: «Имейте в виду, я все знаю и все вижу. Обмануть меня не удастся... Готовьтесь к отъезду». И ушел... Теперь все. После этого разговора я не видела Половцева, но он может прийти каждую минуту. Поэтому и вызвала вас, товарищ Пашкович.

- Так, так. Понятно, - повторяет Николай, словно думает вслух. - Половцев и Шперлинг действуют заодно. Васька Буровихин где-то оступился. Вы оба под ударом.

- Лиду ведь тоже устраивал на работу Половцев, - вставляет Муся.

- Значит, вы втроем под ударом... Ну, вот что. Пора кончать - мы и так слишком задержались на дворе. Боюсь, послав тебя в Игрицкое, эти молодчики проверяют, что ты за человек... Слушай внимательно, Гутарева. Сейчас мы отвезем тебя к полицейским и при них отправим обратно в Севск. Ты немедленно захватишь Лиду и придешь в Селечню. Так. Александр?

- Пожалуй, ничего другого не придумаешь...

Снова едем в старостат. Полицейские терпеливо ждут. Пашкович при всех строго приказывает Мусе:

- Отправляйтесь в Севск. Доложите коменданту, что вас послал майор Ланге. Не забудьте передать: полицейские ведут себя непристойно и только спугнут зверя. Я сам займусь советским офицером. Выполняйте приказание.

Смотрю им вслед, и на сердце тревожное чувство, словно мы сделали непростительную ошибку, отпустив Гутареву.

- Ну, теперь надо заняться стариком, - говорю я...

Садимся в сани вместе со старостой. Машка быстро выносит нас за околицу. Снова снежные просторы, залитые солнцем. От быстрой езды свистит ветер в ушах. Как хороша эта снежная ширь...

Из головы не выходит севская история. Странно: Шперлинг и Половцев как будто одинаково боятся и агента гестапо, и советского человека. Почему-то все острее становится чувство, что мы напрасно отпустили Мусю: не вырваться девушке из этого логова...

Однако надо кончать со старостой.

- Ты знаешь, куда мы тебя везем? - спрашиваю я.

- Никак нет.

- Расстреливать.

- Меня... За что? - к глаза у старосты растерянные, недоумевающие.

- За то, что ты староста.

- Как же так получается?.. Как же так? Одни ставят, другие стреляют?

- Ставили фашисты, а расстреливать будут партизаны. Ясно?

- Партизаны? - Староста пристально смотрит на меня. В его глазах страх. И вдруг этот страх исчезает, - и они смеются, эти только что насмерть перепуганные глаза. - Ну нет, туг уж вы меня не разыграете! Хоть я партизан и не видел, но такими они не бывают.

- Не веришь? - холодно спрашивает Пашкович. - Смотри!

Пашкович расстегивает полушубок, показывая свою гимнастерку и знаки различия в петлицах.

Староста удивленно, внимательно смотрит на Пашковича, переводит глаза на меня и снова смотрит на Николая. Наконец, уверившись, очевидно, что его не обманывают, неожиданно спокойно говорит:

- Раз такое дело, товарищи, сперва народ спросите, надо ли стрелять. Хоть я и староста, а немцы от меня ни шиша не получили. Вот к примеру вчерашний день. Приехали полицаи за командиром полка, а командир-то этот скрывается у меня в селе и обучает мой народ.

- Какой народ? Чему обучает? - сбитый с толку неожиданным заявлением, спрашивает Пашкович.

- Обыкновенный народ. Советский... Им бы вот-вот в лес уйти, а тут эта девка нагрянула. И настырная такая: так и шарит, так и шарит.

Староста говорит спокойно, а я смотрю на него и никак не могу понять - правду он говорит или врет, надеясь хотя бы на час продлить свою жизнь. Хитрый человек - у него на каждый случай припасено: для нас - командир полка, для фашистов - как будто безупречная работа старосты.

Резко поворачиваю Машку обратно.

- Ну, старик, показывай своего командира. Если соврал - пуля...

Сани останавливаются у маленькой хатки. Открывает старуха. Староста шепчется с ней и приглашает войти. Хата пуста. Минут через пять входит высокий военный. Он слегка хромает. Мы показываем ему наши документы. Когда он читает их, его большие черные глаза сияют.

- Дмитрии Балясов, командир артиллерийского полка! - радостно улыбаясь, громко рапортует он.

Балясов рассказывает, как ранили его, как раненого подобрали жители, какие хорошие хлопцы в его группе, и какую базу создал ему староста из колхозных запасов - на два года хватит: мука, мясо, десять бочек меда...

- Положим, не десять, а девять с половиной, - поправляет старик. - Одну-то вы с хлопцами порядком почали.

Простившись со старостой и захватив Балясова, выезжаем в Селечню: скоро должны приехать брасовцы...

Богатырь, видимо, волновался: он встречает нас у околицы.

- А я уже за вами собрался... Все в порядке? Ну хорошо. И у нас неплохо.

- Брасовцы пришли? - перебиваю его.

- Приходил связной. Просят к ним приехать в отряд. Обещали прислать за нами поздно ночью... Нашего полку прибыло, Александр. Нашел-таки комиссара авиаполка, которого мы разыскивали. Владимир Тулупов.

- Тулупов? Володька? - радостно переспрашивает Балясов. - Ну и встреча! Это ведь мой старый друг. Где он?

- Вот мы к нему и пойдем сейчас. Там небось ждут не дождутся с вами новый год встречать.

Тулупов поджидает нас на пороге и вводит в дом. У стола, заставленного соблазнительными яствами, суетятся Рева и старенькая морщинистая хозяйка.

- Ну як же так можно? - журит нас Павел. - Прямо сердце на части рвалось: неужели, думаю, из-за этих полуночников даже стопки под новый год не выпью?

- Володенька, будь хозяином. - обращаясь к Тулупову, ласково говорит старушка. - Зови гостей к столу: уже без десяти двенадцать.

Ровно в двенадцать поднимается Тулупов.

- Когда подбили мой самолет, и я оказался здесь, в тылу, жизнь мне представлялась ночью, темной беспросветной ночью. Потом подобрали меня люди, начал я присматриваться. Легче стало. Наконец нашел вас... Так поднимем же бокалы, друзья, за рассвет, за грядущую победу!

Хозяйка принесла патефон.

- Гуляйте, дорогие. Сегодня праздник у меня. Я ведь Володю, как родного сына, выхаживала, когда он с неба-то свалился. Лежал у меня в хате, мучился без дела, все на лес смотрел. «Уйду», - говорит. Я к нему хороших ребят стала» приводить. Повеселел мой Владимир, часами с ними беседовал. А потом снова затвердил: «Ухожу. С товарищами ухожу». А куда ему уходить, когда он и по сей день хромает? Я уж и так, и этак - все хотела его до сегодняшнего дня сберечь. Чуяло сердце, что под новый год счастье ему выпадет. Вот и выпало...

Павел возится с патефоном. Пашкович протягивает ему пластинку. Но раздается высокий звук, словно струна порвалась.

- Будь она неладна! Пружина лопнула, - негодует Павел.

- Вот горе-то какое, - сетует хозяйка. - Думала, повеселятся ребятки... В земле, видно, долго лежала.

Пашкович, резко отодвинув стул, отходит в угол. Рева заметил, что Николаю не по себе.

- Да черт, с ней, с пружиной! - говорит он. - Я тебе сам не хуже спою.

Хорошо поет Павел. Легко и свободно несется его мягкий, чистый голос:

Ой, у полi вiтер вiе

Да жита половiють

Павел поет с душой, словно всю свою любовь к родной земле вкладывает в песню.

Подхожу к Пашковичу.

- Что с тобой, Николай?

- Зря мы Мусю отпустили. Зря. Боюсь я за нее. И за Буровихина боюсь...

Песня несется все шире и шире:

А козак дiвчину

Тай вiрненько любить

А зайнять не посмiе

Пашкович постепенно отходит. Он уже стоит у стола и поднимает рюмку.

- Хорошие слова сказал Тулупов. Да, скоро рассвет. Не знаю, когда он придет. Может быть, в этот день будет пурга, может быть, яркое летнее солнце, но это будет самый торжественный, самый ликующий день. Больше всего на свете мечтаю дожить до него и с открытым сердцем сказать себе: я сделал все, чтобы приблизить этот сияющий день... Вот этого желаю себе и всем вам, друзья...

Входит Ларионов, что-то шепотом докладывает Богатырю и, внимательно выслушав его, уходит.

- Связной пришел от брасовского отряда, - подойдя ко мне, тихо говорит Захар. - Просят приехать как можно скорее.

Поручив Балясову и Тулупову собрать своих людей и ждать нас, темной новогодней ночью мы уезжаем к брасовцам.

Среди редкого низкорослого дубняка и чахленьких кривых березок, в глубине Брянского леса, километрах в трех от его восточной опушки, на песчаной возвышенности жарко пылает костер. Вокруг него толстые деревянные чурки, колоды, стволы поваленных деревьев - словно скамейки вокруг громадной огненной клумбы. Мы сидим у костра, ждем, когда прогнется командир отряда, и слушаем неторопливый рассказ дежурного о том, как брасовцы круглые сутки жгут этот неугасимый огонь и плавят снег в больших котлах.

Тихо вокруг. Только весело потрескивает костер, разбрасывая красноватые искры. Ярким снопом поднимаются они «высь и гаснут в непроглядной предрассветной тьме.

Побелел горизонт на востоке, занимается заря, уходит ночь, и справа, из утренней морозной мглы, вырастает высокая насыпь землянок. Круто вверх торчат жестяные трубы. То тут, то там вьется над ними синий дымок. Иногда блеснет над трубой искорка, вспыхнет золотой язычок огня и погаснет. А костер по-прежнему горит ярким высоким пламенем. Безлюдно вокруг. Лишь часовой маячит вдали, да дежурный подбрасывает в костер новые чурки...

Здесь все кажется странным, необычным, непонятным. Мы видели, как жили суземцы и трубчевцы. Там лагерь располагался в лесной глуши, вдали от дорог, около речушки. Дымоходы замаскированы хвоей. По ночам, как правило, бодрствует добрая половина отряда. И в помине нет этого негаснущего костра... Да, нельзя обвинить брасовцев в излишней конспирации...

Из землянки выходит пожилой мужчина в синем халате с ведрами в руках - надо полагать, отрядный повар. Равнодушно поздоровавшись с нами, он набирает воду из котлов, наливает большие кастрюли и вешает их над огнем: очевидно, завтрак пришел готовить.

- Морока с этой водой, - ворчит он.

- А кто же вас заставил здесь лагерь разбивать? - насмешливо спрашивает Рева. - Или хуже места во всем районе не нашли?

- Осенью была здесь вода - и ручеек, и колодец. А сейчас, на-поди, вымерзли.

- Да у нас все так. Без внимания и разума, - замечает дежурный. - Оттого и недовольство в народе.

- Недовольство?.. Разговорчики, товарищ дежурный! - неожиданно вскипает повар. - А ты что же, Федор, как в колхозном таборе в уборочную хочешь жить? О патефоне скучаешь? Драмкружка не хватает? Нет, Федор, война пришла. Не забывай, где находишься. Не до жиру - быть бы живу. «Скажи спасибо, что еще снег есть. Неровен час, и тот отберут...

- Положим, снега от вас никто не отберет, - замечает Богатырь. - А как вообще вы живете, товарищи? Что поделываете?

- Вот так и живем, - с обидой в голосе отвечает дежурный. - Хлеб жуем, воду кипятим, дрова заготовляем. Иногда сводку слушаем, как люди воюют. А сами не воюем, нет. И уж не знаю, почему. То ли охоты мало, то ли руки не доходят за этой забавой, - и он зло швыряет в костер очередное полено, - Одна надежда: вчера бюро райкома выбрали - авось поднажмет на командира.

- А что райком может сделать? - продолжает возражать повар. - Сам видишь - зима. Пойдешь по снегу на операцию, следы за собой оставишь и непременно за собой гостей приведешь. Вот тогда...

- Командир проснулся, - перебивает дежурный.

У землянки стоит невысокого роста мужчина в теплой шапке, в накинутом на плечи тулупе. Это Капралов - командир отряда.

- Дежурный, подъем давай! - кричит он.

Заметив нас, подходит, крепко жмет руку.

- А мы вас только сегодня вечером поджидали... Хорошо, что приехали. Пока завтрак будут готовить, пойдемте потолкуем.

Мы сидим в командирской землянке. По обеим сторонам деревянные нары. В углу стоит железная бочка, приспособленная под печь. Посредине стол. Начальник штаба раскладывает на нем карту района. Тут же жена командира - она, оказывается, живет в отряде.

Докладывает командир.

Нет, это не командирский доклад. Слова пустые, невесомые.

По мнению командира, в районе все обстоит как нельзя лучше. Отряд собран. Землянки построены. С водой вопрос разрешен: костер горит днем и ночью - дежурные непрерывно плавят снег. Начинает налаживаться связь с селами, даже с райцентром. Немцы исчезли. Только в самом Брасове остался крохотный гарнизон. Правда, в Локте Воскобойников организовывает «партию», но в нее никто не идет, и она развалится сама собой... Одним словом, в районе все блестяще. А тут еще наша армия наступает. Говорят, партизаны захватили Суземку...

- Короче, гроза проходит, - говорит в заключение Капралов. - Горизонт очищается. Теперь можно начинать действовать. Думаем завтра Игрицкое брать, - торжественно заканчивает он и, довольный собой, садится.

Я слушаю его, и во мне все кипит. Хочется разбить это благодушие, взволновать, заставить заняться делом.

- Игрицкое? - переспрашиваю я. - А вам известно, что позавчера Игрицкое заняла полиция, и в селе обосновался крупный полицейский гарнизон?

- Вот как?.. Это для нас новость, - удивленно замечает Капралов.

Поднимается секретарь райкома.

- Должен признаться, товарищи, я новичок в партийной работе, а в подпольной тем более: все наши секретари ушли в армию, и мне неожиданно поручили это дело... Трудно было в первые дни. Очень трудно. Тем более, что недостатков - хоть пруд ими пруди. Сейчас как будто начинаем понемногу налаживать работу. Вчера выбрали бюро райкома. Наметили план. Одно горе - никак не можем договориться с командиром. Он считает, что райком мешает ему. Поэтому и решил встретиться с вами и просить помочь нам.

Чуть помолчав, секретарь продолжает, обращаясь к Капралову:

- Плохо ты говорил, командир. Очень плохо. Зря так небрежно отмахиваешься от «партии» в Локте. Уже только тот факт, что в нашем районе появилась такая нечисть, позор для нас обоих - для тебя, командира, и для меня, комиссара отряда и секретаря райкома. Мне известно, что охрана Воскобойникова состоит из старых опытных царских офицеров. Их собрали отовсюду - из Франции, Чехословакии, Польши. Это - ядро. И пусть народ не идет к ним, но в Локоть потянется всякая шваль, отбросы, накипь, которой нечего в жизни терять... Вот, неугодно ли.

Секретарь протягивает мне «Манифест» и «Декларацию», выпущенные Воскобойниковым.

Быстро проглядываю оба документа. Эго какая-то мешанина: тут «единая неделимая Русь» и «долой большевиков», и «священная частная собственность», и «права трудящихся». Вместе с офицерским ядром «партии» все это невольно напоминает мне те заговорщические «группы» и «партии», что десятками создавала на нашей земле Антанта в годы становления Советской власти...

- А что, если мы вольем в ваш отряд две боевые вооруженные группы во главе с командиром артиллерийского полка и комиссаром авиаполка? - предлагаю я, думая о Балясове и Тулупове.

- Это было бы прекрасно! - охотно соглашается секретарь. - Они отряд укрепят, райкому помогут.

- У нас и так командуют все, кому не лень! - недовольно замечает Капралов. - А вы еще хотите начальников добавить. Скоро у нас будет больше командиров, чем бойцов.

- Зазнайство! - резко обрывает Богатырь. - Вы еще пороха не нюхали, а разыгрываете из себя невесть что.

Останавливаю Захара и предлагаю назначить Балясова заместителем командира отряда, а Тулупова командиром группы бойцов, которые будут влиты в отряд к брасовцам.

- В связи с этим хочу предложить освободить меня от комиссарских обязанностей, - вступает в разговор секретарь райкома. - Мне трудно быть одновременно и секретарем, и комиссаром. Да едва ли и целесообразно такое совмещение... Может быть, назначим комиссаром товарища Тулупова?

- Мне кажется, об этом сегодня рано говорить, - замечает Богатырь. - Вы поближе приглядитесь к новым товарищам, они познакомятся с вами. Тогда и решите. Тем более, это дело райкома.

Поздно вечером Захар приводит группы Балясова и Тулупова. Начинается практическая организация приема, и Капралов снова вскипает:

- К черту! Все брошу! Пусть райком командует!

Снова приходится Захару и секретарю резко одергивать его. Наконец, он успокаивается, подписывает приказы, заверяет, что ничего подобного не повторится.

Поздно ночью выхожу из землянки и сажусь около неугасимого огня. Рядом со мной пожилой партизан, очевидно, ведающий хозяйством у брасовцев.

- Конь у нас хорош, ничего не скажешь, - любуется он стоящей неподалеку Машкой. - Лес бы ему возить. Вот зазвенели бы тогда колоды в лесу.

Завязывается разговор. Оказывается, мой собеседник - потомственный лесоруб и страстный любитель лошадей.

Из командирской землянки доносится возбужденный разговор. Отчетливо слышны гневные окрики Капралова. Как будто идет спор о том, ехать или не ехать в села на заготовку продуктов.

Из землянки выходят люди.

- Сказано тебе: командир приказал не ехать, - доносится голос.

- А чем людей кормить будем?

- Отставить! - несется из землянки.

- Ваш командир всегда такой грозный? - спрашиваю моего собеседника.

Он медленно скручивает козью ножку и закуривает от уголька.

- По-разному. Сегодня так, завтра этак... Вот была у меля кобыла до войны, - неожиданно начинает он. - Норовистая кобыла, что и говорить. Такой по всей округе днем с огнем не сыщешь. Бывало, едешь - все хорошо. Но чуть что не по ней - не так вожжи натянул, не так крикнул или, скажем, не по той дороге поехал, какая ей по сердцу сегодня, - стоп. Ни с места. Ноги расставит, хвост направо, морду налево - и конец. Одним словом - лукавит: может везти, а не везет. И тут ты ей хоть кол на голове теши - не упестуешь. Словом, деликатного воспитания была кобыла.

Старик сладко затягивается и продолжает:

- Вот еду я как-то по лесу, и что-то ей не по нутру пришлось. А что - невдомек мне. Только стала она и ноги врозь. Я давай ей ласковые слова говорить, кнутом стегать - ничего. Тут сосед меня догоняет, на станцию торопится. А дорога, как на грех, узкая - никак не объедешь. Подходит сосед, смотрит, как я ее кнутом лупцую, и говорит: «Брось, Иван. Кобыла к твоему обращению привыкла. Дай-ка я попробую». Выломал хворостину - да как вытянет ее по заду. И что бы ты думал? Пошла! Да как пошла! Откуда только сила взялась... Вот и люди такие же норовистые бывают, - улыбается старик. - Ты им и так и этак - они ни с места. А новый человек придет, проберет разумным строгим словом - и порядок...

Утром ко мне приходят Капралов, Балясов, Тулупов, Богатырь.

- Всю ночь сидели, но кое-что сделали, - улыбается Захар.

Они действительно многое сделали: выработали новую структуру отряда, составили план боевой учебы, наметили ближайшие операции.

- Словом, скоро брасовцы пойдут в бой, - замечает Богатырь.

Отряд как будто прочно становится на ноги.

Наконец-то явился Буровихин!

Он все такой же - ровный, собранный, спокойный. Только внешность его чуть изменилась: на нем новый полушубок, мерлушковая шапка и добротные, выше колен, бурки, отороченные желтой кожей.

- Подарок моего «друга», трубчевского коменданта, - улыбается он.

Входит Пашкович.

- Радиограммы, Александр! - радостно говорит он. - Целая папка.

Нет, невозможно быть спокойным, невозможно думать о чем-то другом, когда получаешь эти вести с Большой земли.

Пашкович протягивает первую радиограмму:

«Поздравляю взятием Суземки. Желаю новых боевых успехов.

Строкач».

Вторая радиограмма:

«Отряды Воронцова, Погорелова, Боровика и радиостанцию Хабло подчините лично себе. Шире развертывайте боевые действия».

Это ответ на сообщение о партизанской конференции в Неруссе. Значит, мы правильно решили. Значит, объединение действительно было необходимо...

Третья радиограмма требует усиления диверсий на дорогах.

- Надо немедленно же расширить группы подрывников в отрядах, - замечаю я.

- Мало взрывчатки, Александр, - жалуется Пашкович. - Правда, Рева затевает выплавку тола из снарядов. Он обещает изобрести мину, которую нельзя разрядить: обнаружив, ее можно только взорвать. Не знаю, что выйдет из этих благих пожеланий - тебе ведь известно, как способен увлекаться Павел.

Еще радиограмма:

«Командование Юго-Западного фронта благодарит за разведданные. Усильте разведку в районе Понырей и Бобруйска».

Очевидно, танки, обнаруженные нами в Курской области, заинтересовали командование. Там несомненно что-то готовится.

- Мне кажется, надо послать в Поныри Крыксиных, - предлагает Пашкович. - Но кого в Бобруйск?

- Может быть, Мусю?

- Если она вернется из Севска...

«Свяжитесь с партизанскими отрядами в Хинельских лесах», - требует радиограмма.

О каких отрядах идет речь? Быть может, это Сень организовал новый серединобудский отряд? Или Гудзенко, который ушел от Евы Павлюк в Хинельские леса?..

- А теперь читай, - и по голосу Пашковича чувствую, что это особая, необычная, значительная радиограмма.

«Укажите ваши координаты на выброску груза с самолета. Радируйте, в чем нуждаетесь».

Нет, я, вероятно, не так понял... Перечитываю снова и снова... Большая земля пошлет самолет нам, маленькой группе людей? Пошлет сейчас, когда борьба развернулась на тысячи километров? Когда в бой введены миллионные армии?..

- Неужели это правда?

- Правда, Александр...

Помню, когда через полчаса я слушал Буровихина, перед глазами все время стояли слова последней радиограммы. Я вновь читал эти короткие строки, хотя уже давно знал их наизусть, и по-прежнему не верил себе...

Докладывает Буровихин, как всегда неторопливо, останавливаясь только на главном.

Пришел в Севск. Тамошний комендант немедленно связал его с Воскобойниковым. Тот назначил Буровихина заместителем дежурного коменданта по охране «центрального комитета партии». В Локте около трехсот пятидесяти головорезов, в основном, бывшие белые офицеры. Они хорошо вооружены: двадцать семь пулеметов, около десяти минометов, автоматическое оружие, большие склады боеприпасов.

Что это за «партия», Буровихин точно сказать не может. Читал «Манифест» и «Декларацию»...

- Знаем. Дальше, - перебивает Пашкович.

Воскобойников в минуту откровенности объяснил Буровихину, почему своей резиденцией он выбрал Локоть.

Оказывается, земли вокруг Локтя якобы принадлежали когда-то царице Марфе, жене царя Федора Алексеевича, урожденной Апраксиной. После смерти Федора к Марфы Петр I передал эти земли своему любимцу графу Петру Апраксину. Впоследствии Локоть стал центром бескрайнего великокняжеского имения. Одним словом, за весь обозримый период русской истории Локоть был тесно связан с царской фамилией, и поэтому Воскобойников считает вполне закономерным, что именно из Локтя «засияет свет над новой, возрожденной Россией».

- Чушь. Нелепость какая-то, - бросает Пашкович. - Об этом нельзя серьезно говорить.

- Мне тоже кажется, что это всего лишь вывеска, - замечает Буровихин. - К тому же аляповатая вывеска. Суть в другом.

Воскобойников обмолвился Буровихину, что Локоть выбран его резиденцией не только потому, что имеет историческое значение. Он стоит на опушке Брянских лесов - цитадели партизан, которые сегодня являются основным врагом Воскобойникова: они мутят народ, поднимают его на борьбу за советский строй, ни в какой мере не совместимый, конечно, с будущностью «новой России».

- Ясно одно, - заключает Буровихин. - В Локте идет сложная, непонятная мне игра: уж очень не вяжется с фашистской политикой существование самостоятельной «партии». А с другой стороны, быть может, это всего лишь новая форма борьбы с партизанами руками русских эмигрантов - ведь придумали же фашисты полицию из наших отбросов?

- Может быть... Но все-таки, кто такой Воскобойников? - спрашивает Пашкович.

- Подставное лицо, марионетка, кукла, - уверенно заявляет Буровихин. - Настоящий хозяин этого предприятия - полковник Шперлинг со своим подручным Половцевым.

О них Буровихин кое-что уже успел разузнать.

Половцев в далеком прошлом белый офицер и приближенный генерала Корнилова. Отец Половцева, крупный таганрогский помещик, был закадычным другом генерала. Вместе с Корниловым Половцев прошел весь его путь: бои в Галиции, расстрел в Петрограде рабочей демонстрации весной 1917 года, ставка верховного главнокомандующего при Керенском, неудачный поход на Петроград, бегство на Дон, добровольческая армия и последние бои на Кубани, когда Красная Армия разгромила белых. Дальше, после смерти Корнилова, в биографии Половцева провал...

Шперлингу около шестидесяти лет. Не в пример большинству гестаповских офицеров образован, культурен, начитан, в совершенстве знает французский и английский языки и свободно говорит по-русски. Изъездил весь мир: был в Азии, Америке, немецких африканских колониях, несколько лет жил в России...

- А известно тебе, что Шперлинг и Половцев охотятся за тобой? - и Пашкович рассказывает о нашем разговоре с Мусей.

- Да, я заметил, они приглядываются ко мне, - задумчиво говорит Буровихин. - Когда в ту ночь после рождественской попойки Шперлинг прощался со мной, он задержал мою руку и, любезно улыбаясь, сказал: «Пользуясь правом своего возраста, я позволю себе дать полезный совет молодому человеку. У каждого из нас есть большая или маленькая тайна. Не спешите рассказывать о чужой тайне до тех пор, пока полностью не удостоверитесь, что тот, о ком вы говорите, не раскроет вашей тайны. Спокойной ночи». Да, умная хитрая, опасная бестия.

- Почему он заподозрил, что ты связан с партизанами? - спрашивает Пашкович. - На чем ты споткнулся?

- Нет, Шперлинг не думает, что я партизан, - уверенно замечает Буровихин. - Иначе он немедленно бы арестовал меня. Шперлинг боится, что я агент гестапо. Но почему?.. Это, конечно, связано с Воскобойниковым... Знаете что пришло мне в голову? Может быть, Шперлинг и вся эта компания замешана в каком-нибудь заговоре против Гитлера? Может быть, намечается в Берлине «дворцовый переворот»? Черт его знает... Но, как бы там ни было, они не посмеют расправиться со мной: за моей спиной стоит гестапо. Да и не успеют... Когда намечен удар по Локтю?

- Скоро, Буровихин. Скоро. Остаются считанные дни.

- Тем более... Нет, все будет хорошо, товарищ командир.

Условившись о технике связи, мы прощаемся с Буровихиным.

- Ни пуха тебе, ни пера, Василий.

- Не благодарю, плохая примета, - улыбается он. - До встречи в Локте...

Проходит три дня. Я безвыездно сижу у брасовцев: вызываю людей, отправляю их в разведку и долго просиживаю над картой - еще и еще раз изучаю дорогу, подходы к Локтю, план самого поселка.

Мне ясно: нам предстоит тяжелый и трудный бой. И снова к этому будущему бою нужно предъявить все те же требования, что и к нашей недавней операции в Суземке: мы должны ударить наверняка и ударить молниеносно.

Все больше и больше убеждаюсь: эти два условия - непреложный закон партизанской борьбы. Грубый просчет в разработке операции неизбежно приведет к затяжке боя. В сегодняшних условиях, когда нас мало, а враг быстро может сконцентрировать в любом месте заведомо превосходящие силы, затяжной бой таит в себе большую опасность для нас...

Утром приезжают Богатырь и Рева. Докладывают, что отряды на подходе, Иван Абрамович, наш начальник объединенного штаба, приехать не может - занят разработкой Трубчевской операции, трубчане выделили тридцать бойцов под командованием Кузьмина, а суземцы вообще не в состоянии участвовать в операции - в районе устанавливают Советскую власть, принимают добровольцев в отряд, держат оборону.

- Едешь по району, и сердце радуется, - рассказывает Богатырь. - Работают сельсоветы, идет сбор оружия... Наш Лаврентьич усиленно занимается организацией групп самообороны. Прямо чудеса творит: тринадцать сел объездил, тринадцать групп создал. Вот, оказывается, в чем нашел себя!

К полудню мне докладывают, что прибыли отряды. Еду к ним. Отдельными таборами расположились они в лесу - наш отряд, трубчане, сталинцы, харьковчане. Сто шестьдесят бойцов!

Идет, казалось бы, неторопливая, спокойная, но напряженная, сосредоточенная жизнь.

Вокруг Шитова собрались его подрывники: Иван Иванович объясняет им устройство новой мины. Иванченко распекает бойца за пятнышко, обнаруженное на станковом пулемете. В группах Федорова и Кочеткова командиры придирчиво проверяют оружие.

Володя Попов, тот самый суземский хлопчик, который все-таки настоял на своем и стал партизаном, разобрал пулемет, разложил части на потрепанной шинельке и смазывает затвор.

- Разобрать не хитро, браток, - говорит стоящий рядом со мной Рева. - А вот соберешь ли?

- Ваше задание выполнил, товарищ комиссар, - вытянувшись передо мной, браво рапортует Володя. - Могу, закрывши глаза, ночью собрать.

- Добрый из него пулеметчик получается, - подтверждает его командир Ваня Федоров. - Рука твердая и глаз острый.

Горят костры. Слышатся приглушенные голоса, звякает оружие.

- Як это у Михаила Юрьевича сказано? - улыбается Рева, показывая глазами на лагерь. - «Кто кивер чистил весь избитый, кто штык точил, ворча сердито, кусая длинный ус...»

Мне не дают покою Муся и Буровихин: от них до сих пор никаких известий. Договариваюсь с Капраловым, и командир посылает в Локоть связного: он должен повидать Буровихина и привезти от него последние данные. Только после этого мы сможем наступать на Локоть. Связной уходит и не возвращается в срок...

Помню, это было в сумерки следующего дня. Ко мне в землянку входит секретарь райкома:

- Сейчас пришел подпольщик из Локтя. Связной, посланный Капраловым к Буровихину на связь с подпольем, не явился, хотя есть непроверенные сведения, будто он в Локте. Буровихин арестован...

Ждать больше нельзя. Надо спешить. Может быть, мы еще успеем спасти Василия.

Нет, на этот раз нам, очевидно, не удастся добиться неожиданности удара - враг предупрежден. Но ждет ли он удара именно сегодня? Едва ли: связной никак не мог знать, что мы выступим этой ночью. К тому же сегодня рождественский сочельник, и полицейские не преминут справить рождество. Тем лучше...

Созываю командиров. Один за другим они подходят ко мне, рапортуя о количестве бойцов, и каждый добавляет:

- Все на санях.

Ставлю отрядам самостоятельные задания

- Выступаем в двадцать четыре ноль-ноль. Движение по маршруту в общей колонне. В ноль тридцать выход на большак к селу Бобрик. Прошу сверить часы, товарищи командиры.

Ночь. Звездное морозное небо. Прямо над головой опрокинулся ковш Большой Медведицы. Ярко сияет Полярная звезда.

Скрипят полозья. Слышится приглушенный говор. Недовольно фыркает Машка, притормаживая сани: мы только что поднялись на высокий крутой бугорок, сейчас медленно спускаемся с него, и отсюда видна вся наша колонна. Ее головная походная застава теряется далеко впереди в голубоватом лунном свете.

Смотрю на часы. Уже сорок пять минут мы на марше. По моим расчетам, минут двадцать назад должен быть ручеек с крутыми берегами. Ручейка нет.

- Остановить. Проверить маршрут, - приказываю я.

Ларионов мчится вперед, и все наши сорок саней остановлены.

Вместе с Бородавко иду к голове колонны. Мороз дает себя знать. Никому не сидится в санях. Люди выскочили на снег, топчутся на месте, трут уши, борются друг с другом. Слышатся острые шутки, смех, веселый говор.

Кочетков, начальник головной походной заставы, докладывает, что мы действительно идем по новому маршруту: ранее намеченный путь завален снегом.

Вызываю проводника.

- Куда нас ведете?

- На деревню Тросную.

- Этой деревни в маршруте нет. Она должна остаться на востоке. В чем дело?

- По намеченному маршруту не проедешь - снег по пояс. А этот путь короче. Опасности никакой. В селах все спят. Если бы даже кто и захотел донести - дорога ему в Локоть одна: через нашу колонну. Все будет в порядке.

- По местам! Продолжать движение!

На этот раз иду впереди, рядом с Кочетковым. Проходим примерно полкилометра - навстречу бежит Калашников из пашен разведки.

- В Тросной вражеский гарнизон! - докладывает он.

Приехали с вечера, никого из села не выпускали и сидели в засаде. Около полуночи сняли посты, встретили сочельник, напились и сейчас спят.

- Вот тебе и безопасный путь! - вырывается у Бородавко.

Да, нас ждут. Неожиданность как будто полностью исключена. Но сочельник все-таки нам на руку...

Я, Калашников и Кочетков идем в село: в крайней хате осталась наша разведка в ожидании распоряжений.

Тросная спит. Даже шавки не лают, когда мы идем по улице.

Навстречу шагают двое мужчин.

- Кто это? - обращаюсь к Кочеткову.

- Вероятно, наши разведчики ходили в деревню. Возвращаются. Сейчас выясню.

Кочетков подходит к ним, останавливается, неторопливо беседует и совсем не спешит возвращаться.

Что за люди? О чем ведут разговор?..

Медленно идем с Калашниковым по улице. Мы уже в десяти шагах от них. Кочетков неожиданно поворачивается и рапортует мне:

- Господин начальник! Гарнизон спит.

Первое мгновение ничего не понимаю.

- Сегодня сочельник старого рождества, господин начальник, - чуть улыбнувшись, добавляет Кочетков.

Так вот, оказывается, в чем дело: нам встретился патруль, и Кочетков до поры до времени не хочет поднимать шума.

Патруль подтверждает, что все перепились, начальник гарнизона спит, но они готовы отвести к нему.

Нет, я не пойду к начальнику. Пусть он мирно спит. Так лучше. Иначе начнется перестрелка, мы долго провозимся в деревне и сорвем операцию.

Захватив с собой патруль, бесшумно огибаем спящую Тросную, и колонна снова на большаке.

Проходит часа полтора. Впереди вырастает село Городище - оно в двух километрах от Локтя.

Разведка докладывает: в одном из домов сидят вооруженные люди и пьянствуют.

Значит, и здесь нас ждут, но, к счастью, и здесь встречают рождество.

Подходам к дому. Часовых нет. Сквозь щель в занавешенном окне виден стол, бутылки на столе и за столом пятеро мужчин.

Стучим. Открывает дряхлая хозяйка. В хате никого. Только на столе остатки еды, початые бутылки.

- Кто был у тебя?

- Вечером пришли, откушали и ушли, - громко отвечает старушка, а сама показывает глазами на дверь в соседнюю комнату. Потом переводит глаза на кровать и внимательно смотрит на нее.

Пашкович вытаскивает из-под кровати насмерть перепуганного мужчину. В соседней комнате Богатырь находит остальных. Они стоят перед нами и бессвязно плетут о том, что, дескать, никакого отношения ни к Локтю, ни к Воскобойникову не имеют, вечером пришли из Брасова и решили вот здесь, в Городище, встретить рождество. И только тот, кого вытащили из-под кровати, признается, что они посланы связными из штаба Воскобойникова: предполагается наступление партизан, в Тросную выслана засада, и, как только там начнется бой, связные должны сообщить об этом в Локоть.

- Откуда в Локте знают о партизанах? - допытывается Пашкович.

Пленный охотно сообщает, что в штаб пришел незнакомый ему человек, назвался связным Брасовского партизанского отряда и потребовал провести его к начальнику. Через полчаса был отдан приказ об обороне Локтя и об аресте господина Буровихина.

- Что это значит, Александр? - удивленно смотрит на меня Пашкович. - Связной брасовцев - предатель?

Рассуждать некогда. Продолжаю допрос пленного, благо он готов сказать все, что знает, лишь бы только спасти свою жизнь.

- Локоть вызвал подкрепление из Брасово, - докладывал пленный. - Оно должно прийти к утру.

- К утру?.. Командиров ко мне! Быстро!

Обстановка проясняется. Теперь уже нет сомнений - нас предал связной Капралова. Нашего нападения ждут в Локте. Но не обязательно сейчас. Сегодня же утром из Брасово войдет в Локоть подкрепление...

А что, если и здесь попытаться повторить то, что так хорошо удалось в Суземке: ворваться в город под видом этого брасовского подкрепления?..

- Знаешь пароль? - спрашиваю пленного.

- Как же не знать, гражданин начальник?.. Пароль - «Царь Федор», отзыв - «Апраксин».

Тем лучше: на этот раз нам даже известен пароль.

Значит, весь вопрос только в том, кто явится раньше в Локоть - мы или брасовское подкрепление...

Пашкович уводит четверых арестованных. Пятый - тот, кто так словоохотлив, остается со мной.

Один за другим входят командиры. Даю задание: в Локоть входим под видом брасовцев. Пароль - «Царь Федор», отзыв - «Апраксин». Войдя в город, группа Вани Федорова должна ворваться в офицерскую казарму, Кочеткова - штурмовать тюрьму и освободить Буровихина, группа трубчевцев с Кузьминым во главе - уничтожить руководство «партии». Сталинский отряд прикрывает пути отхода, Бородавко с группой Иванченкова блокирует дорогу на Брасово.

- Движение ускоренным маршем, лошадей не жалеть! - заканчиваю я.

На крыльце сталкиваюсь с Пашковичем.

- Арестованный убежал, - тихо говорит он. - В тот лесок. В сторону Локтя.

- Ларионова с Джульбарсом сюда!

Собака нюхает след на снегу, ощетинивается и бросается в лес. За ней бежит Ларионов.

Ну, словно нарочно!.. Если беглец уйдет, нам нечего идти в Локоть. Даже если и найдем его, провозимся с ним слишком долго, и тогда наш план ломается: наступит утро, в Локоть войдет подкрепление из Брасова...

Крепчает мороз. Поднимается ветер. Минуты кажутся часами...

Наконец из леса появляется Ларионов.

- Все в порядке, товарищ командир. Спасибо Джульбарсу...

Быстро бегут лошади под уклон к Локтю. Сзади, на востоке, чуть светлеет горизонт.

- Ходу! Ходу! - несется по колонне.

Голова колонны уже въезжает в Локоть... Уже вся колонна в городе... Даже пароль не понадобился...

Улицы безлюдны. Тишина.

Перед нами большой, занесенный снегом парк. Наши группы молча расходятся к своим объектам. А Локоть словно вымер. Неужели все пройдет так гладко?..

Раздается треск автоматов. Вокруг визжат и рвутся разрывные пули, и не поймешь, откуда стреляют. С этих заснеженных деревьев? Из соседнего дома? Из укрытия в парке?..

Стрельба нарастает с каждой минутой. Уже гремят выстрелы в стороне тюрьмы, офицерской казармы, дома, где живет Воскобойников. Значит, все группы вошли в бой...

Наступает рассвет. Поднимается солнце...

На КП прибегает связной. Докладывает, что тюрьма взята, но отступившая вначале тюремная охрана вернулась и сейчас блокирует тюрьму. Группа Кочеткова в осаде. Вместе с Кочетковым остался Пашкович.

Беру харьковчан и бросаюсь на выручку.

Подступы к тюрьме под огнем: бьет вражеский автоматчик. Первым замечает это боец Харьковского отряда комсомолец Вася Троянов. Вася ползет по глубокому снегу. Вокруг него пули срезают вершины сугробов, но Вася продолжает ползти. Он уже за углом пристройки, в тылу у вражеского автоматчика.

Обстрел усиливается. Троянов неторопливо прицеливается и дает короткую очередь. Автоматчик снят.

Троянов ползет обратно. Снова вокруг него пули вздымают снег. Еще несколько метров - и он скроется за выступом дома. Вдруг Вася вздрагивает и выпускает из рук автомат. На снегу расплывается красное пятно.

Харьковчане под огнем вытаскивают тело друга. Троянов убит пулей в сердце... Уже после боя в кармане его гимнастерки находят заявление:

«Прошу партийную организацию принять меня в ряды большевиков. Обязуюсь мстить врагу жестоко, беспощадно, неустанно...»

Мы врываемся внутрь тюрьмы. В коридоре лежат вражеские трупы. Их, пожалуй, больше пятнадцати. Неужели был так силен тюремный гарнизон? В тех сведениях, которые принес мне разведчик Брасовского отряда, говорилось лишь о пяти сторожах. О гарнизоне не упоминалось ни словом... Как мог произойти такой грубый просчет?..

В тюрьме меня встречает Пашкович.

- Сюда, Александр, - тихо говорит он.

Идем по коридору. На полу обвалившаяся штукатурка, разбитое стекло, брошенный автомат, пустые патронные гильзы.

Входим в камеру. После яркого, солнечного морозного утра первое мгновение ничего не вижу в этой серой полутьме. Наконец на полу вырисовывается фигура. Подхожу ближе.

Лужа крови. Клочья рваной окровавленной одежды. Исполосованное ножом, обезображенное тело.

Буровихин... Вася Буровихин... Его тонкий нос с горбинкой. Его густые, сросшиеся у переносья брови.

- Когда я пришел сюда, - тихо говорит Пашкович, - он был еще теплый. Василия убили в тот момент, когда мы ворвались в Локоть... Смотри.

Николай подводит меня к стене, зажигает спичку, и в ее мерцающем свете я вижу слова, нацарапанные на грязной серой стене:

«Выдал связной. Концы в Севске. Шперлинг аме...»

- Вот кто убил его, - все так же тихо, словно он. не смеет повысить голоса в этой страшной камере, говорит Пашкович. - Этого большого, честного, несгибаемого человека...

Неподалеку с воем рвется мина. Бой продолжается. Надо спешить.

У дверей с автоматом наготове стоит Ларионов. Он ничего не говорит нам, но я знаю: Ларионов скорее погибнет, но никому не отдаст Василия...

Бой то затихает, то вспыхивает с новой силой. Трещат автоматы. Около офицерской казармы бьет станковый пулемет.

Стараюсь сосредоточиться, по звукам выстрелов определить ход боя, но перед глазами по-прежнему стоит мрачная темная камера, замученный Буровихин и надпись на стене: «Концы в Севске. Шперлинг аме...» Что это значит?..

Связной от Кузьмина докладывает: наши прорвались к дому, где жил Воскобойников... Минут через десять - новый связной. От него узнаем, что лидера «партии всея Руси» срезала пулеметная очередь Леши Дурнева.

Часть дела сделана...

- Ваня Федоров в офицерской казарме! - взволнованно сообщает Петраков. - Он бьется один!..

Как выяснилось потом, у казармы дело обстояло так.

Оставив своих бойцов в прикрытии, Ваня спокойно пошел к дому. В предутреннем морозном тумане смутно вырисовывалось большое каменное здание сельскохозяйственного техникума, превращенное в казарму.

Ваня почти вплотную подошел к часовому у входа и в упор выстрелил из пистолета.

Федоров в вестибюле. Перед ним широкая лестница на второй этаж, где расположены офицерские спальни.

Очевидно, наверху услышали выстрел у крыльца. Тут как раз вспыхнул бой у тюрьмы, у дома Воскобойникова, и проснувшиеся офицеры всполошились.

- Тревога! Партизаны! - раздались голоса на втором этаже, и офицеры гурьбой бросились вниз по лестнице.

Вот тут-то Ваня и ударил по ним длинной очередью из ручного пулемета. Падали убитые и раненые на ступеньки лестницы, сверху бежали все новые и новые группы офицеров, а Ваня, спрятавшись за колонной, продолжал бить.

Наконец, офицеры опомнились. Они открыли огонь из окон как раз в тот момент, когда группа Федорова подбегала к крыльцу на помощь своему командиру. Сплошной огневой завесой отрезали офицеры подход к зданию, и группе пришлось отойти...

Когда мы подошли к дому, обстановка была сложная: на втором этаже - офицеры, в вестибюле - Федоров, вокруг здания - мы. Ворваться в здание невозможно: из окон бьют пулеметы, у самого крыльца рвутся гранаты.

Долго ли продержится Ваня в вестибюле? Хватит ли у него патронов? И что можно сделать с этим старым добротным каменным домом, когда в нашем распоряжении только пуля?

Вызываю на помощь группу Иванченкова: мы откроем ураганный огонь по окнам и под прикрытием его попытаемся ворваться в здание...

Со стороны Врасово вспыхивает перестрелка. Очевидно, подошло обещанное Локтю подкрепление. Там должен быть Бородавко. От него до сих пор никаких вестей. Посылаю к нему Богатыря и Пашковича.

У казармы разгорается тяжелый бой. Мы несколько раз штурмуем здание, и неизменно откатываемся назад.

- Нашел, наконец, Лаврентьича, - подбегает ко мне Богатырь. - Говорит - трижды посылал связных, но они не находили тебя. Просит помощи. Направил к нему Тулупова с его хлопцами...

Все напряженнее становится огонь из окон казармы, очевидно, офицеры готовятся к атаке.

- Александр, Пашковича ранили, - тихо говорит Богатырь.

Тревожно сжимается сердце.

- Тяжело?

- В живот. Навылет... Его вывели из боя, с ним доктор из отряда Боровика...

Офицерские пулеметы неистовствуют. Надо во что бы то ни стало выручать Федорова. Если только он еще жив... И кончать бой - он слишком затягивается...

За станковый пулемет ложится Иванченков. Длинные пулеметные очереди хлещут по окнам. Сейчас мы пойдем в решающую атаку.

- Иду к вам! - неожиданно раздается голос.

Из раскрытых дверей казармы выскакивает Ваня Федоров, мчится зигзагами по снегу и падает в сугроб рядом со мной.

- Цел, Ванюшка?

- Все в порядке, товарищ командир, - весело отвечает Федоров. - Теперь бы нам всем туда, - и он показывает глазами на здание.

- Иванченков, огонь!

Снова заливается станковый пулемет. Рывок - и группа Федорова врывается в казарму. Однако еще добрых полчаса бьются наши в коридорах и в классах превращенного в казарму техникума, пока окончательно ликвидируют этот главный узел сопротивления.

Теперь все. Руководство «партии» уничтожено. Офицерское ядро разбито. Лишь в отдельных каменных зданиях засели вражеские снайперы...

Мимо меня медленно проезжают сани. На них, накрытый тулупом, лежит Пашкович. Рядом с санями шагает доктор Сталинского отряда.

Лицо Николая бледное, без единой кровинки. Глаза закрыты.

- Без сознания, - тихо говорит доктор. - Большая потеря крови. Положение крайне серьезное. Приеду на место - немедленно же сделаю операцию. Но, боюсь, перитонит неизбежен. А тогда... Простите, товарищ командир, надо спешить...

- Разрешите вот этих кукушек дострелять, - обращается ко мне Иванченков, кивая в сторону дома, откуда нет-нет да и раздастся выстрел. Рядом с Иванченковым стоят Кочетков и Ваня Федоров и умоляюще смотрят на меня.

Конечно, заманчиво подмести, весь Локоть до последней соринки. Очень заманчиво. Но уже один за другим подходят связные:

- Патроны на исходе.

- Сталинский отряд завязал бой с подкреплением из Камаричей.

- Со стороны Севска движется вражеская колонна.

Нет, пора кончать бой. Даю сигнал отхода. В прикрытии оставляю Шитова с его группой.

Наши сани медленно выползают из Локтя. Метет пурга. На розвальнях лежит тело Буровихина, прикрытое суровой холстиной.

Юзеф Майор

Беснуется вьюга. Нет ни земли, ни неба - один снежный метущийся вихрь в непроглядной ночной тьме. Ветер слепит глаза, обжигает морозом, наметает на дороге высокие рыхлые сугробы.

Сквозь бушующую пургу наша колонна с трудом пробивается к лесу. Тяжело дышат кони. Словно защищаясь от удара, люди закрывают руками лицо. А ветер стонет в невидимых оврагах, вихрями завивает вокруг нас колючий снег.

Кажется, нет конца и края этой пурге, этой ночи, этой заваленной снегом дороге...

И вдруг: ни колючего ветра, ни снежных вихрей. Мы въехали наконец в лес, словно из бушующего бурного моря вошли в тихую гавань. Только высоко над нами шумят верхушки деревьев: так за молом бьются о камни сердитые пенистые волны.

Люди расходятся по лесу, ищут сухой валежник - и один за другим вспыхивают костры. Пламя вырывает из темноты густые ели, золотистую кору сосен, голые осины. В отблеске костров расступаются деревья, но еще плотнее, еще чернее кажется за ними тьма.

Наблюдаю за людьми. Запорошенные снегом, с ледяными сосульками на воротниках тулупов, они все заняты делом. Одни прибирают коней, дают им сена, укрывают вспотевшие влажные конские спины. Другие протирают пулеметы, патроны, автоматы. Кто-то, очевидно, смертельно усталый, молча стоит у костра, греет над огнем замерзшую буханку хлеба и, не дождавшись, грызет еле оттаявшую верхнюю корку, пахнущую едким дымком.

Вначале слышится только тихий говор, лязг оружия, довольное фырканье лошадей, потрескивание горящего валежника. Постепенно голоса становятся громче, от костра к костру уже летят шутки, раздается громкий смех. А пламя разгорается все ярче, и все дальше отступает мрак.

- Хорошую мы сегодня операцию провели, - раздастся рядом со мной голос Богатыря. Захар говорит громко, и его внимательно слушают бойцы. - Приказано было уничтожить Воскобойникова - и Леша Дурнев свалил его из пулемета. Приказано было разгромить офицерскую охрану, это ядро «партии», - и тут неплохо: по моим подсчетам, около сотни врагов полегло. Правда, все это далось нам не даром. Не успели выручить Буровихина, не уберегли Пашковича, убито четверо товарищей...

Тяжело это. Очень тяжело... Зато новые герои родились. Взять хотя бы Ваню Федорова. Один на один дрался с офицерами. Всю лестницу трупами завалил... Или Кочетков. Когда его в тюрьме окружили, он перед своим пулеметом десяток врагов уложил. Словом, каждый себя проявил в огне и соседа своего увидел под пулями. Теперь мы знаем, кто чего стоит. Есть чему поучиться и чему учить других.

Мне не хочется говорить: на сердце тревожно и смутно.

Перед глазами тюремная камера, труп замученного Буровихина, надпись на стене, бледное лицо Пашковича... Как-то довезут Николая к нашей Петровне в эту страшную вьюжную ночь?.. И как получилось, что связной Капралова оказался предателем? Больше того: он знал то, чего не должен был знать боец, - о нашем предполагаемом ударе на Локоть. А ведь Капралов так горячо ручался за него...

Если бы тогда мне была известна сложная связь событий и людей, окружавших нас, многое пошло бы иным путем. Но все это выяснилось значительно позднее...

- А ну-ка расскажи, браток, як ты с «бобиками» воевал?..

Это Рева у соседнего костра спрашивает бойца Злуницына, и по голосу Павла понимаю - сейчас предстоит забавный рассказ.

- Да я уж говорил вам, товарищ капитан.

- А ты товарищам расскажи. Опытом поделись.

- Какой там опыт... Словом, это уже под конец было. Наши из Локтя выходят, а мы с Лесиным маленько подзадержались: уж больно хотелось сбить одного снайпера. Сбить - сбили, но патроны поизрасходовали. Догоняем наших, а вокруг офицеры, как тараканы из щелей, повылазили. Ни туда нам, ни сюда. В сарайчик забежали. Глядим, в сарайчике уже кто-то сидит. Вначале решили - наши: в потемках-то ничего не разберешь. «Кто такие?» - спрашиваю. «Полицейские из Брасова». Вот те раз, думаю: из огня да в полымя попали. К тому же вижу - пятеро, и все вооружены. Ручной пулемет прямо на меня смотрит...

- Струсил, Злуницын?

- Маленько не по себе стало... Что, думаю, делать? В молчанку играть вроде бы глупо. В драку лезть и того глупее: на шум офицеры набегут. И вот тут осенило меня. «Патроны, - спрашиваю, - есть?» - «Нет патронов. Все вышли». Отлегло от сердца, а все же сомневаюсь. «Хотя бы десяток». - «Да говорим вам - ни единого». Совсем полегчало: раз «бобики» такие же, как мы, пустые, значит - начхать нам на «бобиков». «Ну и черт с вами», - говорю. Вышли мы из сарая и догнали наших... Вот и все. Что тут интересного - не знаю...

Раздается хохот. Заразительнее всех смеется сам Рева.

- Ну и Злуницын!.. «Начхать, - говорит, - на вас, «бобиков»!..»

В лесу слышатся голоса, скрип саней. Это вернулось из Локтя наше прикрытие.

Вспышка костра - и я вижу Шитова. Иван Иванович останавливает сани. На санях сидят какие-то люди. Кого он привез с собой? Пламя снова меркнет, и теперь виден только один Шитов и голова его лошади.

Какая редкая выдержка у Ивана Ивановича! Словно не было бессонной ночи, тяжелого боя, этой вьюжной морозной дороги. Будто только что вышел он из теплой избы.

Неторопливо снимает тулуп, покрывает им коня, вытаскивает из розвальней охапку сена и по-хозяйски наблюдает, как довольно фыркает конь. Потом, внимательно оглядев костры, застегивает свой ватник, подходит ко мне и докладывает, что приказание выполнено: закрепился на окраине Локтя, приготовился к обороне, но офицеры не наседали.

- В назначенное время начал отход, - продолжает Шитов. - По балочке огибаем Локоть, чтобы выйти на вашу дорогу, и вдруг видим сани. На санях три женщины и старик-возница. Вот, думаю, повезло: пассажиров попросим сойти, а сами на лошади вас догоним - уж больно вьюжно было, да и устали мы порядком. Взглянул я в сани, а там на сене офицер лежит - в погонах, как полагается. Только форма чудная: вроде не немецкая. Я было с офицером хотел поговорить, но толку от него не добился: пьян. Одно бормочет: «Партизаны... Партизаны... Вы наши, мы ваши...» Одним словом, привезли их...

- Так они, значит, здесь? - перебиваю его. - Давай сюда.

Первыми подходят три девушки. Лицо одной из них кажется знакомым, но мне некогда разглядывать ее: пленный офицер действительно необычен. ,

На нем светло-зеленая шинель. В одной руке шапка, в другой охапка сена. Густые черные волосы взъерошены, и в них застряли соломинки. Офицер или пьян, или болен. Мутны его большие черные глаза, черты лица кажутся несобранными, размякшими.

Внимательно оглядев нас, он бросает на снег сено и ложится, протянув ноги к самому костру, будто он не пленный, а пришел к своим старым хорошим знакомым, с которыми расстался совсем недавно.

Девушки смеются. Офицер поднимает голову, смотрит на них, потом вынимает из кармана кителя маленькое зеркальце, оглядывает себя, поправляет волосы и несколько раз медленно проводит обеими руками по лицу - то ли хочет прогнать хмель, то ли мучительно что-то обдумывает.

Он заметно трезвеет, берет себя а руки, и лицо его становится другим - мужественным, волевым. Однако хмель еще не совсем прошел: офицер крепко сжимает голову руками и снова ложится на сено.

Нет, право же, так не может вести себя пленный: так ведет себя равный среди равных.

- Ваша фамилия? - спрашиваю я.

- Майор, - глухо отвечает офицер.

- Фамилия, а не звание! - настойчиво требует Богатырь.

- Фамилия Майор, имя Юзеф. Командир роты сорок второго венгерского полка.

Этот Майор, очевидно, хорошо знает русский язык, хотя говорит не совсем свободно, с явным иностранным акцентом.

- Откуда вы так хорошо знаете русский язык? - спрашивает Богатырь.

- Русский язык сейчас имеет учить каждый - и друг, и враг вашего народа, - отвечает офицер. Он поднимает голову и, смотря куда-то поверх нас, в ночную тьму, говорит медленно, словно разговаривает сам с собой. - Кто хочет знать, что надо делать сегодня и что будет завтра, кто намерен быть настоящий человек, - тот первее всего должен взять себе труд учить язык Ленина и Сталина.

- Ну, ну, спивай, спивай. Где-то сядешь, - недоверчиво бросает Рева.

Раздается смех. Офицер удивленно оглядывает нас. Потом обращается к Реве:

- Я имею уменье спеть «Интернационал» по-русски.

Он говорит это с такой подкупающей искренностью, что невозможно заподозрить в нем притворства.

- Ты что, коммунист?.. Коммунист? - забрасывают его вопросами, и чувствуется - отношение к офицеру меняется.

- Я дам ответ, когда ваш начальник даст мне такой вопрос, - с достоинством отвечает Майор. - Если есть интерес, кто я - прошу смотреть.

Он становится коленями на снег и протягивает нам руки. У смуглых запястий, покрытых черными волосами, видны старые посиневшие рубцы.

- Кандалы? - тихо спрашивает Ваня Федоров.

- Кандалы? - переспрашивает офицер, очевидно, не поняв этого слова. - Подвешивали. За руки. На потолок. Двадцать четыре часа.

- И ты остался жив? - совсем уж невпопад спрашивает Ваня Федоров.

- Видишь: я есть совсем живой, - улыбается офицер. - Когда терял сознание, доктор давал разрешение снимать на пол. Когда возвращал сознание, давал приказ поднимать на потолок.

Офицер молча разглядывает свои руки и снова говорит:

- Это есть хорошая память. На всю жизнь Юзеф тогда дал себе вопрос: хочешь умереть, но умереть честно, или хочешь жить, но послать на смерть товарищей, потерять честь? Юзеф выбрал умереть честно. И все-таки получил жизнь. И счастье сидеть здесь...

Он снова сжимает голову руками, болезненная гримаса кривит губы.

- Болит голова... Очень болит... Имею просьбу получить головные капли.

- Капельки? - озорно улыбается Петраков. - Не держим. Потому - партизанский устав болеть не разрешает. К тому же от твоей болезни, браток, нужны не капли, а огуречный рассол и стопка водки. Пока и этим не разжились. Потерпеть придется.

- Водка? - переспрашивает офицер. - Всю жизнь ни один раз не был пьяный Юзеф. Ни один... Сегодня получил надежду иметь встречу с партизанами - и выпил всю фляжку. Даете мне вопрос: почему? Чтобы иметь большую смелость? Или по причине очень великой радости? Нет. Юзеф выпил потому: гестапо задержит и отпустит - пьяный имеет право ходить в разные стороны. Однако имею честность сказать: это стыд - получить такую встречу с больной пьяной головой... Да, голова имеет боль. Но сердце Юзефа не имеет лжи. Сердце Юзефа честное. Он не агент немецкого гестапо, румынской сигуранцы, польской дефензивы, английского Интеллидженс Сервис. Нет! Майор Юзеф честный венгр. Он имеет великое желание воевать за счастье своего венгерского на рода.

- Так на кой же ляд, милый человек, к нам-то пришел? - неожиданно спрашивает до тех пор молчавший Шитов. - Вот бы и воевал за свой народ у себя в Венгрии.

- Юзеф боролся за свой народ в Венгрии, - тихо отвечает офицер. - Боролся в своем полку. Боролся, как умел. Его вешали за это на потолок. Это есть чудо, что он получил жизнь. Но это есть совсем понятно, что за Юзефом смотрят сто глаз. Как бороться, когда смотрят множественные глаза, когда слушают множественные уши? А Юзеф не может сидеть без борьбы. И Юзеф имеет смелость прийти к вам. Он будет бороться рядом с вами за свой народ.

- Ишь какой! - шепчет Петраков, с удивлением смотря на офицера.

Юзеф волнуется. Он приподнялся на локте и по-прежнему смотрит вверх, где на заснеженных вершинах дрожат красноватые отблески костра. А я думаю о том, какое, очевидно, большое честное сердце бьется под этим офицерским мундиром.

Юзеф скова сжимает голову руками и спрашивает:

- Когда ваш начальник будет иметь со мной разговор?

- Вот послушаем вас, тогда и начнем разговаривать.

Юзеф удивленно смотрит на меня. Наконец, понимает, вскакивает, шагает прямо через костер и протягивает руку.

- Майор Юзеф, командир роты сорок второго венгерского полка, - повторяет он. - Я есть в вашем распоряжении.

- Садитесь. После поговорим.

Мне не хочется начинать допрос - этим, пожалуй, только смутишь его, и я обращаюсь к девушкам:

- Откуда в лес пожаловали?

- Из Середино-Будского района, - отвечает та, лицо которой казалось мне знакомым. - А я вас знаю, товарищ командир, - неожиданно говорит она. - Мы с вами у Евы Павлюк встречались, у моей тети. Помните?

Неужели это Таня Кутырко? Как она изменилась. Повзрослели ее глаза, резкие морщинки легли у губ, лицо осунулось... Неужели и нас вот так же не узнают друзья?

- Так это ты, Танюшка!.. Нашла своего Ивана?

Васька Волчков смеется и запевает:

В селе малом Ванька жил,

Ванька Таньку полюбил...

- Довольно балагурить! - обрываю я, - Ну, говори: нашла?

- А ну его, - и брови девушки хмурятся.

- Разлюбила?

- Теперь такое время, товарищ командир, когда люди по-настоящему распознаются.

- Он, значит, изменил тебе?

- Не мне, а Родине, - тихо говорит девушка.

- Рассказывай, Татьяна.

И Таня рассказывает, как узнала она, что в Трубчевске есть госпиталь наших военнопленных, а в госпитале как будто лежит ее Ваня. Одна идти побоялась и подговорила двух подружек, соблазнив их тем, что, дескать, в Трубчевске можно достать соль. Татьяна быстро нашла госпиталь и стала расспрашивать об Иване. Ее познакомили с приятелем Ивана, и тот очень холодно сообщил, что Ваня почти здоров и недавно ушел по поручению господина коменданта. Из этого разговора Татьяна поняла одно: Ваня даже не потрудился дать о себе знать. Но самое страшное - Иван выполняет какие-то поручения коменданта и, судя по всему, в хороших отношениях с гитлеровцами.

Таня с подружками отправилась домой, но на лесной дороге им повстречалась машина с немцами. Фашисты заподозрили в них партизанок, схватили и увезли в Унечу.

Долго их допрашивали в Унече и уже хотели было освободить, но пришло известие, что неподалеку партизаны взорвали эшелон со скотом. Таню, ее подружек и еще нескольких человек немцы отправили на место взрыва, где был уже сформирован новый эшелон, и приказали им сопровождать скот на фронт. Таня начала было плакать, отказываться, но ее избили и бросили в теплушку.

- Думала, конец моей жизни пришел, - рассказывает Таня. - Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Только что проехали Почеп по направлению к Брянску, как вдруг - взрыв, грохот, стрельба. Просто ужас... Хорошо еще, что в задних теплушках были... Мы выскочили в снег. А вокруг пули - дзинь-дзинь. Это из кустов стреляли партизаны. И так не хотелось умирать от своей, советской пули... Пока мы в себя пришли да стали соображать, как от немцев уйти, партизан и след простыл.

Подъехал аварийный поезд, потом новый паровоз - и повезли нас в Брянск. Там несколько дней продержали под замком, опять допрашивали и почему-то на фронт не отправили, а отпустили домой, разрешив проехать на поезде до Навли. В Павле мы слезли...

- Погоди, Татьяна, - перебивает внимательно слушавший Шитов. - Когда ваш поезд взорвали?

- За три дня до нового года.

- Так, так, - задумчиво повторяет Иван Иванович. - А где это было?

- Я же говорю вам: на дороге от Почепа к Брянску.

- Точнее, точнее, девушка, - настаивает Шитов.

- Так как же можно точнее, когда это ночью было? - разводит руками Татьяна. - Знаю только, что после Калиновки, не доезжая Красного.

- Правильно, - спокойно подтверждает Иван Иванович. - Наша работа.

Таня удивленно смотрит на Шитова.

- Как ваша? - растерянно переспрашивает она. - Значит, вы поезд взорвали? Вы в нас стреляли?

- А вы-то сами чего уши развесили и к нам не бежали? На себя и пеняйте, - словно оправдываясь, бросает Шитов.

И тут разгорается горячий спор между Шитовым и Васькой Волчковым. Васька утверждает, что это было не за три дня до нового года, а, по меньшей мере, за пять, и никакой стрельбы они тогда не открывали.

В конце концов Шитов вынимает из кармана маленький истрепанный блокнот и спокойно читает:

«Ночь на 28 декабря. Линия Почеп - Брянск. Район станции Красное. Взорван эшелон со скотом. Паровоз и пять теплушек скатились под откос. Обстреляна поездная бригада».

- А я что говорю? - невозмутимо, будто он все время утверждал именно это, заявляет Волчков. - Как раз в ту ночь и было, когда нас трубчевский Смирнов водил.

- Какой Смирнов? - словно испугавшись, спрашивает Таня.

- Ванька Смирнов. Лейтенант, - выпаливает Волчков, и тут же, испугавшись, что выболтал то, о чем говорить не положено, строго набрасывается на Таню: - А тебе зачем знать?

- Отставить, Васька! - резко приказывает Шитов. - А ну, девушка, говори приметы своего Ванюшки.

- Высокий он, - волнуясь, скороговоркой говорит Таня. - Красивый. Волосы темные. Глаза тоже темные... Только не знаю, какого цвета... Рука у него ранена...

- Твой, - решительно перебивает Шитов.

- Так, значит, солгали в госпитале? - все еще боясь поверить, говорит Таня. - Значит, он с нами? Со всеми? А где же он теперь? - и девушка внимательно оглядывается по сторонам, словно у одного из этих костров она непременно увидит своего Ваню.

- Ну, этого тебе знать пока не положено, Татьяна, - твердо заявляет Шитов. - Достаточно на сегодня того, что твой Иван честный человек. Неужто мало?

- Много. Очень, - счастливо улыбается Таня. - Только...

- Ну досказывай до конца, Татьяна, - перебивает Захар.

- На чем я остановилась?.. Да, вылезли в Навле. Ходим по станции и думаем с девушками, как поскорее домой дойти. А тут этот офицер... Уж не знаю, как его теперь звать - товарищ или господин... Одним словом, он с нами заговорил: кто мы, куда, откуда. Мы рассказали, как было. «Только боимся, говорим, через лес идти: партизан в лесу много». Он прямо просиял: «Я вас провожу и сани достану». Подумали мы и решили - шут с ним. Он один, а нас трое. Да и возница в придачу. Если встретим партизан, сдадим с рук на руки. Не встретим - около Благовещенска убежим от него. К тому же от фашистов защита... Ну, отъехали маленько, а он за фляжку - и залпом. Свалился в розвальни и уснул. Так почти до самого Локтя доехали. Вдруг пальбу услыхали - и от греха в лес. Вот тут с товарищем Шитовым встретились. Дальше вы сами знаете...

Возвращаюсь в Пролетарское. Пашковича нет. Его, оказывается, привезли в Красную Слободу и тотчас же оперировали. В записке, присланной гонцом, доктор сообщает:

«Операция прошла нормально, но, как я следовало ожидать, обнаружен перитонит (воспаление брюшины). Надежды на благоприятный исход почти нет. Раненый просит перевезти его к вам в штаб, в Пролетарское. Мне кажется, этот переезд ничего не изменит в его состоянии и только морально облегчит последние минуты».

Успеют ли его довезти к нам?..

Отряды разошлись по своим базам, но все пять домов Пролетарского переполнены, словно пчелиные ульи. Партизаны чистят оружие, штопают одежду, чинят обувь, и лишь редко-редко можно увидеть бойца на улочке этого крохотного лесного поселка.

Мы с Богатырем и Бородавко сидим в доме Калинниковых.

- Надо бы в отряде разобрать локотскую операцию, Лаврентьич, - предлагаю я.

Бородавко молчит. Сегодня он мрачен, неразговорчив.

- Ты что, заболел, Лаврентьич?

- Нет, здоров.

- Тогда давай вместе проведем разбор операции в отряде. Ладно?

- Знаешь, Александр Николаевич, нехорошо получается, - чуть помолчав, говорит Бородавко и снова смолкает.

- Да в чем дело, наконец?

- Все в том же, о чем мы уже с тобой говорили... Человек я прямой, вилять не умею, да и незачем. Нескладно как-то. Гляди. Ты командир объединения и комиссар отряда. Значит, иной начальник и мой подчиненный. К тому же сейчас не гражданская война: масштабы другие, тактика иная. Опять же стар я... Ну, да мы уже толковали с тобой - повторять незачем... Помнишь, решили тогда подождать - не время было. Правильно, не время. Да признаться, и для меня самого новее было ясно до конца. Еще надежда жила: а вдруг все устроится, как ты говорил? Может - справлюсь?.. После того разговора я делал все, что мог. Всего себя наизнанку выворачивал. Еще раз себя проверял, свои силы взвешивал. И вот в Локте окончательно понял, нутром понял, что командование не по мне. Хотя, как будто, никакой особой промашки с моей стороны в бою не было. Верно, Александр Николаевич?

- Верно, Лаврентьич.

- Ну суди сам, - волнуясь, продолжает Бородавко. - На кой ляд нам такой командир, за которого операцию разрабатывают и в бою командуют? На кой? А ведь это сегодня. Что же будет завтра? Не слепой я - вижу: впереди такой разворот, что дух захватывает... Нет, уж лучше я займусь тем, в чем силу свою чувствую: хозяйствовать буду, народ организовывать. Здесь ведь тоже непочатый край работы. Да и не последнее это дело в наших условиях. Большое, нужное, почетное дело.

Лаврентьич нервно ходит по комнате и неожиданно круто останавливается передо мной.

- Ты, может быть, думаешь, что я от ответственности бегу, в кусты хоронюсь? Нет! Просто, как коммунист, считаю, что каждый человек должен быть на своем месте, и занимать ему чужое - нечестно, не по-партийному. Даже если это самое место никто от него не берет, и оно любо ему и желанно... Короче - ты должен взять на себя командование, Александр Николаевич. Тем более, что сейчас и время для этого подходящее. Не то, что тогда. Крепко стоим на ногах. Шутка ли - Суземка, Локоть!.. Ну, теперь твое слово.

Мы долго говорим втроем, говорим открыто, честно, ничего не утаивая друг от друга. Бородавко настаивает. Больше того, он считает, что командование отрядом должно перейти только ко мне, а не к кому-либо другому.

Наконец подписывается приказ: командиром отряда назначаюсь я, моим заместителем Бородавко, комиссаром - Захар Богатырь.

Лаврентьич тотчас же уезжает в Красную Слободу: надо перебазировать в Пролетарское нашу новорожденную артиллерию.

Через два дня в Пролетарское привозят Пашковича. Почти тотчас же вслед за ним приезжают Григорий Иванович и Муся: Кривенко встретил ее по дороге и доставил сюда.

Николай лежит на узкой кровати у окна. В ногах у него хмурый Рева. У раскаленной докрасна железной печи сидит Муся Гутарева. Она низко опустила голову и украдкой смотрит на Пашковича тревожными взволнованными глазами.

Неслышными шагами проходит через комнату Петровна, прикрывая рот концом своего головного платка - то ли у нее болят зубы, то ли неосторожным словом боится обеспокоить больного - и так же, как Муся, бросает на Николая встревоженно-ласковый взгляд.

Григорий Иванович, как обычно, не снимает своего длинного тулупа. Широко расставив ноги, он одной рукой крепко прижимает к колену меховую шапку-ушанку, другой неторопливо поглаживает бороду, выбирая из нее тонкие, как иголочки, льдинки-сосульки.

Потрескивают в печурке сухие еловые дрова. Монотонно, одна за другой, падают капли с подоконника: в комнате жарко, и на стекле тает граненый морозный узор.

Пашкович лежит на кровати, по горло прикрытый красным одеялом. Этот яркий красный цвет еще резче подчеркивает матовую бледность его щек. Как он осунулся за последние двое суток! Тонкие губы приобрели какой-то синеватый оттенок. Только глубоко запавшие глаза живут на исхудалом лице. Большие, яркие, горячие, они с такой жадностью смотрят вокруг. Иногда Пашкович улыбается, силясь показать нам, что ему хорошо, но улыбка превращается в мучительную гримасу: доктор предупредил нас - Николая должны мучить острые боли.

Сейчас ему легче. Однако доктор не склонен считать это началом выздоровления.

- Будь больной в нормальной городской больнице, - говорит он, - еще можно было бы надеяться на благоприятный исход. И то это было бы редким исключением. А здесь, в нашей лесной глуши, где нет даже стрептоцида...

Пашкович освобождает руку из-под одеяла, медленно, с громадным трудом, словно рука у него налита свинцом, опирается на косяк окна, чуть приподнимает голову и смотрит сквозь крохотную щелку в тающем ледяном узоре: там, за окном, слышатся веселые голоса.

- Проклятый мороз, всю жизнь от меня загораживает.

Голова его снова падает на подушку, и гримаса боли кривит губы.

- Тяжко, Николай? - невольно вырывается у Ревы.

- Да нет, сейчас уже хорошо. Только кажется, будто в ране сотни иголок колют... А ведь смерть где-то совсем рядом была. Разминулись мы с ней на этот раз. Ничего, друзья. Ничего, еще повоюем...

Николай снова лежит неподвижно. Он смотрит на потолок и тихо говорит:

- Знаешь, Александр, у меня все время перед глазами наш путь в Брянских лесах. Помнишь? Словно мы по тонким перекладинам шли. А все же дошли. Не оступились... Какие люди вокруг! Какие замечательные люди!..

- Это дают рост большевистские зерна, товарищ Пашкович, - говорит Кривенко. - Наша партия их в народ бросила.

Они набухали, давали свои первые ростки, тянулись к солнцу, а теперь буйно в рост пошли. Как озимь после теплого весеннего дождя. Пройдет маленько времени - и колоситься начнет. А там, гляди, и урожай собирать пора.

- Хороший ты человек, Григорий Иванович, - тихо откликается Пашкович. - С тобой легко и в горе, и в беде, - Николай убирает со лба растрепавшееся волосы.

Муся становится у изголовья кровати и молча причесывает гребешком светлые тонкие волосы Николая. Она очень изменилась за последние два дня. Глаза уже не сияют молодым задорным блеском. Обведенные синевой, они словно просматриваются к чему-то тяжелому и страшному, и на лбу над переносьем легла упрямая резкая морщинка.

- Александр, - говорит Пашкович. - Сегодня я, пожалуй, не смогу говорить с Мусей. Возьми это на себя.

Выхожу с Гутаревой в соседнюю комнату. Она рассказывает, что благополучно добралась до Севска, доложила коменданту, как мы условились, тот разгневался на полицейских и приказал немедленно арестовать их. Муся с Лидой быстро оформили все дела и ушли из Севска. Оставив Лиду у себя в Смилиже, Гутарева явилась сюда.

- У нас в севской квартире переполох, - продолжает докладывать Муся. - Пока я была в Игрицком, гестапо распорядилось арестовать Половцева. В комендатуре говорили (это Лида слышала), будто он американский агент. Половцев скрылся. Шперлинг нервничает. Ходит сам не свой...

Так вот, быть может, где разгадка недописанного Буровихиным слова... Однако, помню, и я тогда не поверил Мусе: во имя чего американской агентуре создавать эту нелепую «партию»? Прошло немногим меньше года, и в декабре в небольшом старинном городке Остроге судьба снова столкнула меня с Половцевым. Он явился туда на встречу со своим хозяином, резидентом американской разведки, сброшенным на парашюте в районе этого города. Только тогда мне стали ясны и причины смерти Евы Павлюк, и корни локотской «партии», и роль Шперлинга в этом деле... Но об этом будет рассказано позже.

Возвращаемся к Пашковичу. К нему подсел Богатырь и рассказывает, что в десятках сел уже созданы группы самообороны, всюду работают сельские Советы, суземские райком и райисполком прочно обосновались в своем районном центре.

- Рождается партизанский край, Николай... Да, последняя новость, товарищи, - вспоминает Захар. - Сегодня мне принесли свежую немецкую газету из Севска: фамилия Воскобойникова в траурной каемке, славословие покойнику, соболезнования и сетования по поводу того, что, дескать, потеряли бдительность и не уберегли этакое сокровище. Фашисты так печалятся, что, право ж, создается впечатление, что они скорбят о закадычном друге...

- Не знаю... Не думаю... Боюсь, просто дымовая завеса, - устало говорит Пашкович. - Мне надо быть на ногах. Как можно скорей на ногах. Кстати, Александр, поройся в моей сумке. Там лежит интересное письмо. Я взял его в планшетке убитого офицера в Локте. Успел только бегло просмотреть...

Вынимаю несколько страничек, исписанных мелким косым почерком.

- Читай вслух, Александр.

«Дорогая Helene!

Пишу тебе второе письмо. Первое написано очень наспех. Во Францию срочна уезжал Serge, предложил отвезти тебе посылку, и у меня было время только запаковать ее. Отправил беличью шубку, такую же муфточку, лаковые туфли, вязаный джемпер, шесть пар шелковых чулок и три очень миленьких dessous[1]. Перечисляю посланное только потому, что не доверяю Sergey: он хоть и граф Шувалов, а на руку нечист.

Извини: вещи надеванные. К сожалению, их хозяйка не знала, что они понадобятся тебе. Но ты можешь быть покойна: она ни при каких обстоятельствах не потребует их обратно.

Итак, вот уже месяц, как я на родине. Подумать только - не видел ее почти четверть века! Здесь все иное, чем в нашем Руане. Снег, белые березы, мохнатые ели, просторы солей, сельские погосты. Точь-в-точь, как в Марфино. Помнишь? Даже дом, в котором сейчас помещается наш dortoir[2], такой же, как в нашей усадьбе: «широкая лестница, белые колонны, портик нар ними...

Итак, я на родине. Но, кроме березок и снега, здесь все чуждое, враждебное мне.

По приезде сюда я познакомился с молодой сельской учительницей. Хорошенькая мордашка, стройная фигурка (не ревнуй, Helene: ее уже нет на свете). Она родом из соседней маленькой деревушки. Дочь простого мужика. Кончила филологический факультет Московского университета - тот самый, что кончил твой papa[3]. Вернулась в родное село и стала учительницей.

Представь: образованна, культурна, начитана. Защищала дипломную работу о поэмах Пушкина. Но говорили мы с ней на разных языках.

В конце концов выяснилось: она - партизанская связная. Нет, ты только подумай: девушка, окончившая филологический факультет московского университета, знающая наизусть сотни строф Пушкина, - партизанка! Оказывается, разговаривала со мной только потому, что хотела выведать то, чего ей знать не положено. (Кстати: все, что я послал тебе, принадлежало ей.)

Ты думаешь, Helene, она - исключение? Нет! Теперь я понял: здесь все или сегодняшние, или завтрашние партизаны... Странно, когда-то я любил Дениса Давыдова, Фигнера, Сеславина. Помнишь «Войну и мир»? Сейчас я ненавижу партизан, я их боюсь, это мой ночной кошмар. Пожалуй, Serge прав: с теперешним русским народом у нас может быть только один разговор - пуля, виселица, старая добрая казацкая нагайка.

Да, последняя сенсация! Ты знаешь, кто твой муж? Он уже не сумской гусар. Helas![4] Он бывший экономист из Тамбова, застрявший здесь в первые месяцы войны. A Serge - московский адвокат. Tu ries, та petite?[5] Еще бы! Но таков приказ нашего шефа. Нам всем велено стать бывшими советскими гражданами. «Эмигрантские акции даже на оккупированной русской земле никак не котируются, милостивые государи», - заявил он. Но не грусти, Helene. Если не зевать, здесь можно хорошо подработать. Да, в конце концов, не спокойнее ли небольшая вилла в Швейцарии, чем в Марфино в этой чужой, страшной России?»

- Подпись неразборчива, - замечаю я.

- Зато автор ясен. Как на ладошке, - отвечает Богатырь. - Четверть века тосковал о родине, о белой березе, а вернувшись, украл белье у замученной им девушки и мечтает о вилле в Швейцарии. Вот уж поистине воронье: недаром помощник Воскобойникова именовал себя «Вороной»... Люди без чести, без роду и племени...

- Интересно, - задумчиво говорит Пашкович. – Им, оказывается, приказано именоваться советскими гражданами.... Очень интересно...

Потом виновато смотрит на меня и спрашивает:

- Как же теперь с разведкой, Александр?

- Возьму на себя. А ты лежи, отдыхай.

Входит Саша Хабло и передает радиограмму:

«В ночь на 10 января ждите самолет на выброс груза к двух, человек...»

Дальше идет точный перечень сигналов.

- Только подумать, что творится!.. Нет, отдыхать теперь не время, - упрямо говорит Николай. - Я могу руководить разведкой даже лежа в постели... Муся, подойди сюда. Вот что, дорогая: немедленно отправляйся в Смилиж и приведи сюда Лиду. Приведи во что бы то ни стало. Я должен сам с ней поговорить. Должен знать, кто выдал, и кто убил Василия, должен распутать весь этот узел... Нет, Александр, отдыхать я не имею права. Да к тому же все идет на поправку.

Пашкович, забывшись, хочет повернуться ко мне - и закусывает губы: очевидно, даже малейшая попытка шевельнуться приносит ему мучительную боль. Глаза его плотно закрыты. На лбу выступают мелкие капельки пота.

- Что с тобой, Николай?

- Пустяки... Неудобно повернулся... Пройдет, - с трудом отвечает Пашкович и пытается улыбнуться. - Слышишь, Муся: сегодня же уезжай. Торопиться надо. Время не ждет...

Раздается стук в дверь. На этот раз входит наш хозяин,. Степан Семенович Калинников.

- У ворот гонец из Холмечей ждет. Из самообороны. С донесением.

Гонец одет в широкий нагольный тулуп. За спиной висит на ремне винтовка. Передает записку: командир группы самообороны села Холмечи сообщает, что из Навли на Суземку движется пешим порядком по полотну железной дороги немецкая дивизия.

- Дивизия? - невольно вырывается у Захара. - По полотну? Там же снег по колено... Нелепость какая!

Поистине нелепо: как может дивизия со своими обозами идти по полотну давным-давно бездействующей дороги? Зачем?

Подходим к карте. Навля и Суземка стоят на железной дороге Москва - Киев. Между ними Холмечи. С этой стороны у нас нет никаких заслонов. Суземка под ударом.

- Что делает ваша группа?

- Выводим народ в лес, в землянки.

- Очевидно, дело серьезное, - задумчиво говорит Богатырь. - Надо срочно решать.

Приказываю группе Кочеткова и взводу Лаборева немедля выйти к разъезду Нерусса, что стоит на той же магистрали, километрах в десяти от Суземки, и в случае появления противника тотчас же сообщить суземскому райкому, нам, в Пролетарское, и перекрыть дорогу на Чернь. Группа Федорова идет на помощь Суземке и везет мое письмо к Паничеву. Рева выезжает в Холмечи.

- А тебе, Николай, придется на всякий случай переселиться в землянки. Там спокойнее.

- Я никуда не уеду, - решительно говорит Пашкович. - Мое место здесь, с вами в штабе. Нечего создавать панику из-за моей персоны.

Николая долго уговаривают, но он стоит на своем.

- Я приказываю тебе! - наконец резко говорю я.

Пашкович подчиняется. Григорий Иванович с Петровной укутывают его тулупами, одеялами и увозят на нашу лесную базу. С ними вместе уезжает доктор. Богатырь уходит проследить, как собираются люди Кочеткова и Лаборева.

- За одеждой надо приглядеть. Мороз, - беспокоится Захар.

Я остаюсь один.

Сижу у карты и стараюсь разгадать, зачем фашисты послали свою часть (в то, что это дивизия, - не верится!) по этой мертвой, заваленной снегом железнодорожной магистрали, проходящей через лесную глушь? Хотят ударить на Суземку? Как защитить ее? Как отвести удар от городка - первого и единственного, которым владеем мы в нашем, только что рождающемся, партизанском крае?.. Или, быть может, все это лишь пустая тревога?..

Проходит час. В комнату быстро входит Богатырь.

- В направлении Холмечи слышится стрельба. Сейчас Павел должен быть уже там. Мне кажется, Холмечи горят.

Значит, это не пустая тревога. Может быть, вызвать Юзефа: ведь он несколько дней назад был в Навле?..

Юзеф входит в комнату и радостно улыбается: наконец-то начальство решило говорить с ним. Но сейчас мне некогда разговаривать с Юзефом.

- Сколько дней вы не были в Навле? - сухо спрашиваю я.

- Два дня, - растерянно отвечает он.

- Там стояла немецкая дивизия?

- Нет. Там есть очень мало войска.

- По нашим сведениям, в Павле стояла дивизия, и сейчас она идет сюда.

Юзеф удивленно смотрит мне в глаза, стараясь понять, чем вызван этот допрос. Недовернем к нему? Попыткой уличить во лжи?

- Юзеф дает честное слово, - наконец раздельно говорит он. - В Павле совсем пустяки войска.

Нет, у Юзефа больше ничего не выжмешь.

- Можете идти.

- Когда товарищ командир будет иметь со мной разговор? - настойчиво спрашивает Юзеф.

- Завтра. Вы свободны.

Снова в одиночестве путешествую по карте Брянского леса. И опять стук: входит Калашников и с ним молодой мужчина. На нем наша военная шинель и меховая шапка-ушанка.

- Товарищ командир, - докладывает Калашников. - Привел лейтенанта Смирнова из госпиталя в Трубчевске.

Так вот он какой, этот Ваня Смирнов: высокий, стройный, подтянутый, даже несмотря на свою донельзя потрепанную шинель и эту теплую ушанку. На хорошем открытом русском лице темные внимательные глаза. Левая рука на перевязи.

Смирнов, оказывается, явился по просьбе своих выздоравливающих товарищей из трубчевского госпиталя: они хотят перейти к нам в отряд и прислали Смирнова для переговоров.

Вызываю Богатыря: заманчиво иметь такое пополнение из кадровых военных. К тому же, по рассказам Смирнова, к нам мечтает перейти группа врачей - они захватят медикаменты, перевязочный материал, легкий медицинский инструментарий.

Втроем обсуждаем технику их перехода, и мне становится ясным: трудная, сложная операция, имеющая слишком мало шансов на успех. Нет, надо подождать. Пусть они пока осторожно готовятся и ждут команду.

- Есть, готовиться и ждать команду! - четко отвечает Смирнов. Повернувшись по-уставному, лейтенант уходит.

- Хорошие, видно, хлопцы подобрались, - говорит Богатырь. - Погоди, Александр, - неожиданно вспоминает Захар. - Мы ему о Тане забыли сказать.

Поздно - Смирнов ушел...

Теперь мы вместе с Богатырем сидим у карты. Уже намечаются неплохие варианты. И вдруг снова стук в дверь: входит Таня.

- Легка на помине! - смеется Захар.

Мне не до шуток - злят эти бесконечные перерывы в работе, - и я сердито кричу часовому:

- Больше никого не пускать!

Таня озадачена моим окриком.

- Может быть, я не вовремя, - зардевшись от смущения, говорит она. - Пришла узнать, когда вы меня в партизаны примете. Невмоготу без дела сидеть.

- Не сейчас, Татьяна. Подожди.

Но Таня, просит, настаивает, требует. А в голове рождается как будто удачный план действий.

- Придешь завтра, Татьяна. Не мешай работать.

У девушки такой расстроенный, такой обиженный вид что Захар решает, очевидно, подбодрить ее.

- Ну, Татьяна, повидала своего Ивана?

- Где ж его увидишь? - удивленно спрашивает она.

- Так ведь он десять минут назад к нам заходил. Я думал, вы встретились.

Таня даже вздрагивает от неожиданности. Потом равнодушным, безразличным голосом говорит:

- Ну и пусть. Мне-то что от этого?.. Значит, завтра разрешите зайти?..

- Вот и пойми после этого девичье сердце! - смеется Захар, когда за Таней закрывается дверь...

Вариант действительно оказывается удачным. Пусть сунутся гитлеровцы на лесные дороги...

В комнату без стука входит Рева. Его меховая шапка заиндевела.

- Мороз! - говорит он так, будто за пустяком только что выходил на улицу. - Ну прямо дышать невозможно.

- Где дивизия? - нетерпеливо спрашиваю я.

- Дивизия? - удивляется Павел, словно впервые слышит о ней. - Нема ниякой дивизии, - и неторопливо начинает снимать полушубок.

- Кто же стрелял в Холмечах? Кто сжег село?

- Фашисты. Видно, погреться захотелось. Чи скучно стало.

- Говори толком, Павел!

- Толком? А якой толк человека зря по морозу гонять? Яки-то трусы злякались, а ты мерзни, - ворчит Рева. - Ну, слухайте. Дивизии нема. Дивизия приснилась. Есть штук пятьдесят, может, сто, недобитых фашистов. Идут, дурни, по железной дороге. А зачем идут, кто их знает. Не иначе, как с фронта тикают. Ну побачили Холмечи, постреляли чуток, спалили три хаты и дальше пошли, по шпалам - к Суземке. Вот и все.

- Как же ты распорядился?

- Ну якое же тут может быть распоряжение? – Павел уже снял полушубок и растапливает потухшую печурку. - Первое: выругал трусов. Второе: вернул селян в село. Третье: выслал группу самообороны Холмечей на дорогу к Пролетарскому, чтобы фашисты часом не завернули к нам. Четвертое: предупредил Теребушки - они ведь рядом, - чтобы не спали. Пятое: замерз, як цуцик. Все.

Значит, напрасная паника, напрасное путешествие по карте, напрасная трата времени. Обидно, что зря потревожили раненого Пашковича. Теперь надо терпеливо ждать сообщения от Кочеткова и заниматься своими делами.

Снова вызываю Юзефа Майора.

Он сидит передо мной уже не такой, каким впервые подошел к нашему костру: аккуратен, собран и взволнован, конечно. Не потому, очевидно, что беспокоится за результаты допроса - просто его волнуют воспоминания...

Он член Венгерской коммунистической партии. Партийного билета при себе нет, но о венгерском коммунисте Майоре Юзефе достаточно справиться в Коминтерне: номер его партийного билета - такой-то.

Началась война. Юзеф Майор стал командиром роты и руководителем подпольной коммунистической организации в полку. Ее задачи ясны: подставлять под удар своих союзников - фашистов, не упускать удобного случая для всяческих диверсий. Если же станет ясным, что организация вот-вот будет раскрыта, сдаваться в плен советским войскам. Во всяком случае так представлял свои задачи Майор Юзеф.

Организацию раскрыли. Вернее - заподозрили Юзефа. Это было в Бердичеве. Сутки провисел Юзеф под потолком гестаповской камеры, но никого не выдал, ничего не сказал. Его освободили - слишком туманны были улики, - и Юзеф Майор снова офицер венгерской армии. Однако теперь за каждым шагом Юзефа следят десятки глаз. Он не в силах руководить подпольем - неизбежен провал, и Юзеф Майор решает перейти линию фронта, благо командир полка направил его в район Брянского леса, поближе к переднему краю. На станции Навля он встретил наших советских девушек - и вот он здесь...

- Вы в курсе дела, Юзеф, что делается на фронте? - спрашивает Богатырь, - Известно ли вам и вашим солдатам, что за эти считанные месяцы еще далеко не законченной зимней кампании Красная Армия освободила одиннадцать тысяч населенных пунктов, в том числе шестьдесят городов, и по сей день сохраняет в своих руках инициативу? Знают об этом ваши солдаты?

...Нет, далеко не все солдаты знают правду о фронте. Правду от них скрывают. Вместо нее распространяют лживые сводки главной квартиры фюрера. Для того чтобы правда не просочилась в армию от советских людей и вместе с правдой о фронте - «вредные идеи», фашистское командование выработало «двенадцать заповедей», определяющих отношение между оккупантами и населением.

Юзеф точно не помнит все заповеди, но в общем они сводятся к следующему.

Германский солдат не смеет беседовать с советским человеком - он обязан только приказывать и действовать. Отдавая приказ, не думать, как этот приказ отразится на жизни русского, а лишь о том, какая польза последует от него для Германии. Отдав же приказ, не выслушивать мнения, а строго требовать исполнения. Не признавать своих ошибок: во всякой ошибке должен быть повинен только русский. Быть замкнутым, суровым, без жалости и сердца. Русские - славяне, а славяне - низшая раса. Оки должны работать на немцев - высшую расу господ, пока нужна их работа, и должны умереть, когда в их работе не будет необходимости.

«После столетия хныканья о защите бедных и униженных наступило время защищать смелых против низших», - так сказал сам фюрер... Нет, германцам запрещено общаться с русскими.

- А як же «бобики»? - спрашивает Рева.

- Бобики? - удивленно переспрашивает Юзеф, очевидно, не поняв этого слова, которого, конечно, он не мог найти в самоучителе русского языка.

- «Бобиками» мы называем полицейских, старост, бургомистров, - объясняет Богатырь. - Разве с ними не общаются немцы?

Юзеф улыбается... Да, немцы назначают полицейских, старост, бургомистров, даже городскую управу. Но что это за люди? Это преступники, бежавшие из тюрьмы, бывшие кулаки, эмигранты. Да, эмигранты. Их привозят в Советскую Россию из Франции, Германии, Чехии, Венгрии, Австрии - отовсюду. Они выдают себя за советских людей, становятся во главе самоуправлений и не смеют шага шагнуть без разрешения фашистского начальства.

- Я имел веселье читать в Бердичеве объявления городской управы, - говорит Юзеф - Вы будете иметь понятие о никакой силе... «бобиков», - и он приводит образцы этих объявлений.

«По согласованию с бердичевским гебитскомиссаром определена следующая такса на пользование банными шайками в городских банях...»

«В соответствии с приказом бердичевского гебитскомиссара приступлено к покупке у населения пустой тары: ящиков, мешков, корзин и т. д...»

- Ну, хорошо, - говорит Богатырь. - Фашистские солдаты мало знают о положении на фронте. Что же они знают о партизанах?

По словам Юзефа, фашистский солдат прекрасно осведомлен о партизанах. Он видит, как летят под откос поезда, взрываются машины, горят склады, гибнут гарнизоны... В разговорах с Юзефом гитлеровские офицеры очень сетовали на ленинградских и смоленских партизан. Б Венгрии сейчас формируются новые части - их пошлют в Белоруссию и на Украину: там создалось угрожающее положение для немцев.

В связях с партизанами фашисты подозревают весь советский народ и стараются уничтожить весь народ - казнями, голодом, концлагерями, высылкой в Германию. Юзеф видел, как в Бердичеве был организован набор рабочей силы в Германию.

Вначале появились объявления: они сулили рай земной тем, кто даст согласие выехать в германский рейх. Таких не оказалось. Тогда повесили новые объявления: фашисты грозили суровыми карами всем, кто отказывается ехать. Снова никакого результата. Наконец комендант города получил наряд от своего начальства: к такому-то сроку отгрузить столько-то человек в Германию - иначе с ним будет разговаривать гестапо.

Комендант заволновался. Он послал полицейских по кварталам ловить людей. Однако к эта мера не дала желаемых результатов: люди убегали из города в деревню или сказывались больными. Юзеф знает молодую женщину, которая мазала свое лицо каким-то снадобьем, - и лицо стало страшной маской, покрытой нарывами. Юзеф знает мужчину, который обварил кипятком ноги, чтобы только не ехать в Германию.

Тогда комендант задумал хитроумную операцию. Он объявил о даровом киносеансе. Смысл операции был прост: люди соберутся в зале кинотеатра - и у коменданта будет хороший улов. Однако через час к коменданту явился взволнованный начальник полиции и доложил: на даровой сеанс пришли только семьи полицейских, их друзья и собутыльники.

Комендант не растерялся и тут же заявил начальнику полиции:

- Срок - три дня. Если за это время вы не соберете народ по наряду, в Германию отправятся ваши семьи.

Юзеф не знает, чем кончилась эта кинооперация, - он уехал из Бердичева.

Майор говорит и о передвижениях фашистских войск.

Перед отъездом в Брянские леса он встретил в штабе своего полка старого знакомого, немецкого обер-лейтенанта. Тот под большим секретом с грустью поведал ему, что его дивизия, до тех пор как будто прочно стоявшая на южном побережье Франции, срочно перебрасывается в район Курска. Та же участь постигла дивизии в Бельгии, Дании, Греции. Усиленно ходят слухи, будто в ближайшее время предполагается крупное наступление гитлеровцев в районе Среднего Дона. Во всяком случае эти свежие, еще не участвовавшие в боях, моторизованные и танковые дивизии направляются в Курск, Фатеж, Малоархангельск, Поныри, Щигры.

«Эти сведения надо немедленно передать в Москву», - думаю я.

- Ну як же так? - недоумевает Рева. - Як же наши союзники уши развесили? Ведь Англия с нами союз заключила?

- Англия есть хитрый торговец, купец, - говорит Юзеф. - Купец не знает союз. Купец знает торговую сделку. В торговом сделке есть первый интерес - получить прибыль. Английский купец не имеет интерес скорой вашей победы. Он имеет интерес тянуть... Немец и русский не должен выиграть войну. Войну должен выиграть английский купец. Поэтому Юзеф, когда его послали в Брянский лес, сказал «нет» и пришел к вам.

Юзеф рассказывает, что командир его полка до войны имел крупные связи с торговыми кругами Англии. У него большие виноградники на Тиссе. Англичане были его постоянными покупателями, и он до сих нор любит повторять: «Английский эль я всегда предпочитаю баварскому пиву».

Полковник, конечно, знал, что Юзеф отнюдь не друг фашистской Германии, и направил его в район Брянского леса к своему другу: «Поговорите с ним. Может быть, до чего-нибудь к договоритесь. Все, что зависит от меня, я сделаю. Вплоть до того, что устрою вам перевод к нему. Тем более, что после бердичевской истории вам было бы очень кстати покинуть полк». Однако Юзеф знал, что с друзьями полковника он ни до чего не дотолкуется, и решил перейти к партизанам.

- Кто же этот друг полковника, с которым вы должны были встретиться? - спрашиваю я.

- Полковник гестапо Шперлинг. Имеет жизнь в городе Севске.

- Шперлинг! - одновременно вырывается у меня и у Богатыря.

- Вы имеете знакомство с полковником? - растерянно спрашивает Юзеф.

- Да, мы имеем маленькое знакомство с полковником, - не замечая, что говорю языком Юзефа, отвечаю я. - Нам хотелось бы поближе познакомиться с ним. И это должны сделать вы, Юзеф.

Юзеф разочарован. Он не хочет ехать к этому Шперлингу. Он хочет здесь, вместе с нами, бороться за свободу венгерского народа. Но мы настаиваем, и вечером Майор Юзеф вместе с Мусей Гутаревой уезжают в Севск.

Прощаюсь с Майором и снова задаю себе все тот же вопрос: не слишком ли мы доверчивы, не совершаем ли мы оплошность, посылая Юзефа к Шперлингу?

Нет, все как будто говорит за то, что ошибки нет. Чутье подсказывает мне, что Юзеф не подослан к нам, что он ни при каких обстоятельствах не выдаст нас. И все же в этом, конечно, есть известный риск: интуиция - отнюдь не гарантия. А Юзеф знает наше расположение, ему известны наши силы, с ним едет Муся. Но мне не дает покою надпись на стене тюремной камеры: «Концы в Севске. Шперлинг аме...» И трудно, невозможно не использовать такого исключительно благоприятного стечения обстоятельств.

Да, в конце концов, какая разведывательная работа полностью исключает риск?..

Нет, мы поступили правильно...

Раскрываю папку разведданных: на очереди штурм Трубчевска.

Трубчевск

Открывается дверь, и в комнату вместе с улыбающимся Бондаренко и моим заместителем по объединенному штабу, Иваном Егоровичем Абрамовичем, входит незнакомый мне человек.

- Знакомьтесь: уполномоченный Орловского обкома партии, - представляет Алексей Дмитриевич.

- Емлютин, - крепко жмет руку пришедший.

Сразу же завязывается беседа. Емлютин говорит, что в Брянском лесу он уже давно, «примерно ровесник Бондаренко», и рассказывает о еще не известных нам партизанских отрядах. В Навльском районе действует отряд тамошнего подпольного райкома партии во главе с секретарем райкома товарищем Суслиным. В Дядьковских лесах орудует отряд Михаила Ильича Дуки.

Под Брянском бьется Ромашин. В самом Брянске подпольщики чуть ли не каждую ночь замораживают паровозы, и немцы бессильны помешать этому...

- Кстати о Навльском отряде и о том, как я попал к вам, - улыбается Емлютин. - Суслин как-то мне говорит, что его бойцы задержали трех или четырех военных, которые выдают себя за партизан отряда Сабурова и якобы пробираются к фронту. Признаться, в ту пору я понятия не имел о вас и как-то пропустил это мимо ушей. Случилось так, что эти задержанные осели в отряде у Суслина. И сейчас один из них творит чудеса. О нем даже песни поют у нас в лесу.

- Да кто же это?

- Армеец. Лейтенант Филипп Стрелец.

Так вот, оказывается, как сложилась его судьба! Вспоминаю - барак лесорубов под Зерново, ночник на столе, вой ветра и мрачная фигура Стрельца у стены. Значит, все-таки остался во вражеском тылу и нашел свое место...

Филипп Стрелец не раз прославится в боях. За выдающееся мужество он заслужит звание Героя Советского Союза.

- Ну вот, - продолжает Емлютин. - Доходят до нас слухи о ваших операциях: станции разбиваете, города берете. И решил я познакомиться с вами. Сначала к трубчевцам заехал, а сейчас, как видите, к вам.

Неожиданно Емлютин громко и заразительно хохочет.

- Да, нечего сказать, заехал! - сквозь смех говорит он. - За семью замками живете, товарищи. Верблюду легче пройти сквозь игольное ушко, чем до вас добраться.

- Нет, вы только послушайте, товарищ Сабуров, какую он напраслину на нас возводит, - улыбается Бондаренко.

- Какая же тут напраслина? - все еще продолжая смеяться, говорит Емлютин. - Еду к Алексею Дмитриевичу. И ведь не просто еду - по его приглашению, с его связным, с товарищем Антоном. И вдруг заставы, свист, пароли, всякие арифметические упражнения.

- Да, эта бондаренковская арифметика нам известна, - замечаю я.

- Что вы говорите? Неужто известна? - насмешливо перебивает Емлютин. - Нет уж, не прибедняйтесь, Сабуров. Едем с Бондаренко к вам. Надеюсь, теперь-то уже все пойдет гладко. Не тут-то было! Черт знает откуда вылезают заставы. Какой-то парень - ну до чего же строг! - пароль требует у Бондаренко, хотя тут же именует его по имени и отчеству.

- Это из нашей группы самообороны, - замечаю я.

- Уж не знаю, где вы ее раздобыли, только пароль такой сложный, что, сдается мне, тут не арифметикой пахнет, а высшей математикой. Нет, хорошо, товарищи! Очень хорошо! По-хозяйски... Ну, хозяин, поведайте-ка о своем житье-бытье.

Рассказываю Емлютину о прошлых операциях, делимся нашими мечтами, планами на будущее.

- Я ведь не с пустыми руками к вам, - внимательно выслушав нас, говорит Емлютин. - Хочу предложить объединение партизанских отрядов в масштабах всего Брянского леса. Как вы на это посмотрите?

Предложение неожиданное. Помню, я долго тогда ходил по комнате и думал о том, что оно даст нам. В конце концов пришел к выводу: излишняя концентрация отрядов едва ли принесет ощутимые выгоды.

- У меня другое предложение, товарищи, - наконец говорю я. - Наши четыре отряда - мой, два Харьковских и Сталинский, - объединенные единым командованием, выходят на южную окраину Брянских лесов и развертывают боевые действия в украинских районах - на севере Сумщины и Черниговщины. Вы организуете новое соединение из отрядов, действующих севернее, непосредственно в Брянском лесу. Само собой разумеется, мы будем максимально контактировать наши действия. И тогда весь Брянский лес - от Зноби до Навли, от Суземки до Десны - будет единым партизанским краем.

Прикидываем так и этак, обсуждаем детали, приходим как будто к окончательному решению, как вдруг Иван Егорович Абрамович спохватывается:

- Позвольте, а как же с Трубчевском, товарищи?

- Не волнуйся, - смеется Бондаренко. - Трубчевск твердо стоит в плане. Он вроде больного, которого уже положили на операционный стол: при всех обстоятельствах вмешательство хирургии неизбежно. Наша же новая организационная структура вступит в силу лишь после трубчевской операции, если, конечно, эту структуру утвердит Большая земля.

Разговор, естественно, переходит на предстоящий штурм Трубчевска.

Бондаренко рассказывает о крепкой подпольной организации, созданной в городе. Душа этого подполья - Алеша Дурнев. Хозяйка подпольной квартиры - его мать, Мария Ивановна.

Абрамович докладывает, что в Трубчевске созданы военные боевые группы: они вступит в бой, как только партизаны войдут в город.

- Мы продемонстрируем фашистам новую операцию, основанную на сочетании вооруженного подполья с партизанскими отрядами, - замечает Бондаренко.

Захар Богатырь рассказывает об установленных недели две назад связях с трубчевским госпиталем. Добрая половина раненых уже настолько оправилась, что готова хоть сегодня вступить в бой. Во главе этой своеобразной подпольной группы стоят капитан Илья Иванович Бородачев и врач- хирург Александр Николаевич Федоров...

На дворе раздается шум, громкие голоса. Это вернулись наконец Кочетков и Лаборев из-под Неруссы. Они подробно докладывают об операции...

Еще в пути они встретили связного, посланного ко мне группой самообороны Холмечей. Связной уточнил данные: по полотну железной дороги идет немецкая группа, во главе ее офицер, по всем расчетам, группа должна быть на разъезде Нерусса в час пополудни.

Времени оставалось в обрез, и сани понеслись по извилистой лесной дороге. На санях четырнадцать бойцов. Среди них Кочетков, Петраков, Лаборев и Михаил Иванченко со своим неизменным карабином и пулеметом.

К назначенному месту - высокой железнодорожной насыпи - сани подлетели за сорок минут до указанного срока. Лошадей и сани укрыли в соседней роще. Бойцы закопались в снег...

Около половины второго впереди, на дороге, шедшей вдоль полотна, показалось десятка полтора саней. На санях и около них гитлеровские солдаты.

На самой насыпи вторая группа: пять солдат и высокий офицер в теплой меховой шубе и белых бурках. Время от времени он что-то говорил своему соседу - маленькому, плюгавому офицеру, и тот послушно семенил за ним с большой красной папкой в руке.

Кочетков предложил Иванченкову заняться санями. Группу, шедшую поверху, он взял на себя. Бой длился недолго. 38 фашистов были убиты. Десятка полтора убежали. Высокий офицер был взят живым. Среди трофеев - четыре легких пулемета, два миномета, продукты, сигареты, папки с документами.

Сейчас фашистский офицер сидит против меня. Довольно хорошо говорит по-русски.

Это адъютант генерала фон Шокка. Он возглавлял изыскательскую партию, которая должна была представить проект восстановления железнодорожной магистрали Киев - Москва на участке Зерново - Брянск.

Офицер откровенен. Он признается, что восстановление железной дороги - только ширма. На самом деле его генерал, тесно связанный с американской фирмой, больше всего интересуется марганцем.

- Эта папка - материалы изыскательской группы? – И я показываю на красную папку, лежащую на столе.

- Не совсем. Это выписки из «зеленой» и «коричневой» папок, утвержденных самим Гитлером. Главным образом тех мест, которые касаются вопросов промышленности. Ведь промышленность, как я вам докладывал, любимый конек моего генерала. Он, повторяю, прежде всего деловой человек и в отличие от многих своих сослуживцев считает, что над миром властвуют не военные доктрины, а экономика, не меч, а золото. Ясно?

- Если угодно, - продолжает он, - я переведу любой из этих документов. Поверьте, они небезынтересны. К тому же вам станет понятным, почему американцы заинтересовались украинским марганцем.

- Да, мне будет угодно, - сухо отвечаю я.

- Итак, начнем с основной установки, - и офицер роется в своей папке. - Только прошу извинить меня: я буду переводить медленно... Так вот... «Восточные области предназначены не для того, чтобы развиваться и жить собственной жизнью, независимо от Европы: они только часть великонемецкого и европейского жизненного пространства и вследствие этого имеют определенные задачи...» Какие же это задачи? Документы четко отвечают на этот вопрос: «Использование подлежащих оккупации районов должно проводиться в первую очередь в области продовольствия и нефтяного хозяйства...» Простите, я могу закурить?

Протягиваю ему пачку сигарет, добытых Кочетковым в его же чемодане.

- Это мои любимые сигареты, - улыбается офицер. - «Верблюд». В них англичане добавляют немного опиума, но, право же, это даже пикантно... Но вернемся к делу. Как видите, только нефть и сельское хозяйство. Все остальное - ко всем чертям, как говорят русские. Таким образом, советские земли, завоеванные немцами, становятся, так сказать, сельскохозяйственным и нефтяным придатком великого всегерманского рейха. Поэтому вкладывать капиталы в какую-либо другую отрасль промышленности, по меньшей мере, рискованно. Вы уясняете обстановку?

Офицер развалился на лавке, с аппетитом затянулся сигаретой. Всем видом своим дает понять: он деловой человек, коммерсант, и поэтому с кем угодно найдет общий язык.

- Однако есть одно производство, в котором Гитлер крайне заинтересован. Я говорю о марганце. В «коричневой» папке сказано об этом коротко, но убедительно: «Марганцевая руда. Восстановление разрушенных шахт относится к необходимым задачам ввиду зависимости всей Европы от этой руды». Гитлер прав. Марганец добывается только в Америке и на Украине. Значит, если мы фактически завладеем украинским марганцем, мы станем его мировыми монополистами. Неправда ли, мы сделаем хороший бизнес? Простите, я оговорился. Мы - это не я, конечно. Это американские друзья моего генерала фон Шокка. Вы, надеюсь, меня правильно поняли?

- Я вас правильно понял. Но не рано ли вы со своим генералом и его хозяевами распоряжаетесь богатствами нашей страны? Зарубите на носу: ничего у вас не выйдет!

Мой ответ убавил красноречие коммерсанта. Теперь он просит об одном: сохранить ему жизнь - он может быть очень полезен... Он знает очень много...

Выхожу во двор. У ворот раздаются веселые, возбужденные голоса. Ко мне подходит Иванченков.

- Разрешите доложить, товарищ командир. Убежавшие фашисты пойманы.

Оказывается, им удалось добраться до Теребушек. Женщина, боец самообороны, провела их в хату к старому деду. Хозяин гостеприимно уложил беглецов на печи. Их взяли сонными. Сейчас фашистские солдаты входят в Пролетарское под конвоем деда и трех вооруженных колхозниц.

Так бесславно кончила свое существование изыскательская партия генерала фок Шокка...

Емлютин с Абрамовичем уезжают, а мы с Бондаренко и Будзиловским садимся за разработку плана трубчевской операции.

Перед нами лежит на столе карта, вся испещренная разноцветными карандашными пометками в районе Трубчевска. Рядом с картой - объемистая сводка разведданных, собранных Абрамовичем: обстоятельно, подробно она рассказывает о подходах к городу, о его улицах, домах, расположении гарнизона. Казалось бы, мы знаем буквально все. Однако решение упорно не дастся.

Трубчевск стоит на крутой излучине реки Десны, на ее правом, противоположном от нас, высоком берегу, и хотя город не так уж мал, только три дороги вливаются в него: дорога с Погара, дорога с Выгоничей и полевая дорога из Бороденок. И вот по каждой из этих дорог мы то наступаем по карте на Трубчевск, то ставим себя на место трубчевского коменданта.

Дорога из Погара... Нет, она сразу же отпадает: при неудаче наступление комендант без труда отрежет отход даже небольшим огнем.

Дорога на Бороденки... Она выходит из Брянского леса. Между лесом и городом - речная пойма и луг шириною добрых три километра. Луг лежит значительно ниже города и весь простреливается со стороны Трубчевска. Однако я все же наступаю...

- Партизаны со стороны Бороденок! - докладывают трубчевскому коменданту.

Что сделал бы я на его месте?..

- Открыть огонь! Не допустить до города! Уничтожить всех на Десне!

Слов нет - решение правильное. Интересно, какими огневыми средствами располагает комендант с этой стороны?

Перелистываю справку Абрамовича: «По направлению к Бороденкам на берегу Десны построено два блиндажа. Их гарнизон дежурит круглые сутки. Вооружен станковыми пулеметами».

Нет, отсюда открыто не подойти к Трубчевску. Нас уложат на Десне, на этом заснеженном лугу. Особенно если мы пойдем колонной по дороге. О внезапности удара не может быть и речи...

- Но почему обязательно по дороге? замечает Бондаренко. - Почему нам не рассредоточиться, не охватить город широкой дугой?

Снова обращаемся к справке. Она бесстрастно докладывает: «Снег на лугу глубиной больше метра».

Без лыж не пройти. Но где взять лыжи для всего нашего партизанского войска?

Очевидно, и от этого направления придется отказаться.

- Нет, нет, надо подумать, - не сдается Бондаренко. - Открыто к Трубчевску не подойти, это ясно. А что, если попытаться скрытно достигнуть высокого правого берега и стремительным броском ворваться на окраину города... Что скажет на это комендант? - улыбается Алексей Дмитриевич.

Мысленно сажусь в комендантское кресло. Снимаю телефонную трубку: «Партизаны на восточной окраине!»

«Пропустить в город! Пусть идут. Им не миновать базарной площади...»

Здесь, на площади, партизан ждет мясорубка: площадь со всех сторон окружена высокими каменными домами.

Нет, с этой дорогой приходится тоже расстаться: она неизбежно приведет к длительному тяжелому бою...

Остается третья и последняя дорога - со стороны Выгоничей.

Как трудно на карте путешествовать по дороге, которую не прошагал собственными ногами! Что я знаю о ней?

Жирная черная линия тянется вдоль Десны. Километрах в шести от Трубчевска у села Усох ее перерезает, очевидно, крохотная речушка Посырь. Коричневый узор горизонталей говорит о пересеченной местности, а сводка Абрамовича докладывает: «На правом берегу Десны, со стороны Выгоничей, она еще глубже, чем на речной пойме». А вьюга, конечно, словно метлой сравняла этот снег, пригладила складки, и не заметишь, как с головой провалишься в глубокий овраг.

Однако мы упрямо наступаем по этой дороге.

Благополучно перебираемся через Посырь, минуем Усох и, наконец, подходим к одиноко стоящим зданиям скотобойни и мельницы. Больше того - мы без труда захватываем их: по справке Абрамовича, здесь лишь небольшая застава, связанная телефоном с городом, - трубчевский комендант не ждет нападения со стороны Выгоничей.

До города осталось полкилометра ровного, как стол, поля. Что же дальше?

Опять сажусь в кресло коменданта. Мне докладывают: «Партизаны на мельнице и скотобойне!» - «Выбросить пулеметы на окраину! - приказываю я. - Держать под непрерывным пулеметным обстрелом дорогу к городу. Выдвинуть минометы и бить по занятым объектам».

Да, комендант прикажет именно так: это решение напрашивается само собой. Нам не пробиться к городу сквозь пулеметный огонь. Партизаны, прикованные к небольшой площади скотобойни и мельницы, - прекрасная мишень для немецких минометчиков. Ночь мы пролежим под минами, теряя людей и безнадежно выпустив из своих рук инициативу. Когда же забрезжит мглистый рассвет, подойдет подкрепление из Погара и артиллерийскими залпами покончит с нами...

В комнату входит Богатырь.

- Понимаешь, Захар Антонович, ну прямо орех - никак не раскусишь! - Бондаренко сердито показывает на черные прямоугольники у крутой излучины Десны.

Богатырь присаживается к нам, и снова - теперь уже вчетвером - идем мы по каждой из трех дорог и снова не находим правильного пути.

Примерно через час Богатырь поднимается:

- Мне пора. Совещание назначено. О личных счетах бойцов... - говорит он, потом замолкает, прислушиваясь к шуму на улице - Что это?

Подхожу к окну. Сквозь оттаявшее стекло вижу, как к воротам Калинниковых вереницей медленно подходят сани. Целый обоз. В санях лежат винтовки и ящики с патронами.

- Рева урожай привез! - радостно кричит Богатырь и выбегает во двор.

Бондаренко стоит у окна и смотрит на обоз.

- Если бы в Красной Слободе работала мельница, - задумчиво говорит он, - если бы у нас не было той «высшей математики», которой так восхитился Емлютин, а простая застава, и на санях сидели бы немцы, переодетые колхозниками, - сани с фашистами могли бы нежданно-негаданно оказаться у самого штаба... Так почему бы не попробовать под видом колхозного обоза...

- Подобраться к мельнице, Алексей Дмитриевич? - подхватываю я его мысль, - Дескать, едут крестьяне молоть зерно. Вы это хотели сказать? Так ведь это же идея! Застава развесит уши. А когда мы без шума овладеем мельницей и скотобойней, когда за несколько минут до этого порвем телефонную связь с комендантом - полкилометра до города пролетим быстрее ветра и, словно снег на голову, обрушимся на Трубчевск как раз с той стороны, откуда нас совсем не ждут.

- Интересно, что на это скажет господин комендант? - улыбается Бондаренко.

- Заманчивый вариант. Очень заманчивый. Его надо обдумать на свежую голову, - и мы вслед за Богатырем выходим во двор.

На санях лежат три пулемета, пять минометов, десятки винтовок, ящики с патронами. Ухитрились неведомо откуда прибуксировать сюда даже одну 45- и одну 76-миллиметровую пушки.

- Принимай, хозяин, мертвяков! - грохочет Рева.

- Что ты чушь городишь? Какие мертвяки?

- Самые что ни на есть свеженькие. Только что из могилы выкопаны... Не веришь?.. Эх, неверующий я, а то бы перекрестился... Ну честное слово - из могилы.

- Толком говори. Павел!

- Помнишь могилу в лесу? Ту самую, что нашли мы около пустого грузовика? Не помнишь? Ну як же так?.. Та самая машина, за которой охотились Иванченков и Тишин и оба проворонили? А у машины могила? И знаки в лесу?.. Неужто забыл?.. Вишенка еще там росла. Махонькая...

Только теперь вспоминаю лесную глушь, кем-то сломанные ветки, одинокий грузовик, а неподалеку от грузовика - странная безвестная могила.

- Ну?

- Так це ж могила Григория Ивановича.

- Какого Григория Ивановича? Кривенко? Ведь он жив, здоров...

- Ну прямо никаких сил нету с тобой говорить, командир...

- Товарищ Рева, докладывайте! - обрываю его.

Оказывается, машину с оружием, застрявшую в лесу, обнаружил Григорий Иванович. Ему было не под силу перетащить содержимое грузовика поближе к Челюскину, оставить же такое богатство в грузовике он побоялся - неровен час, кто-нибудь позарится на него, - и Кривенко решил похоронить до поры до времени свою находку. Старики выкопали рядом яму, аккуратно уложили в нее оружие, насыпали холмик и водрузили крест. Ну кто будет ворошить одинокую могилу в лесной глухомани?

- Теперь скажи, командир: правду я говорил или нет о мертвяках? - спрашивает Рева к тут же не дождавшись ответа, решительно подтверждает: - Правду! Эх, до чего же хорошо сейчас в лесу! Ну прямо як на уборочной. Бригадами работают - клады под снегом ищут. Всем Григорий Иванович заправляет. Ванюшка, его племяш, со своими дедами впереди всех идет. Не знаешь, кто из них лучше. Золотые люди!

Наш начальник штаба, Казимир Будзиловский, аккуратен и дотошен. Неторопливо развязывает шнурки папки (где он раздобыл эту крайне благопристойную папку?) и протягивает мне лист бумаги. Наверху жирно подчеркнуто красным карандашом: «Программа занятий с личным составом по боевой и политической подготовке».

Посылаю за комиссаром. Мы долго обсуждаем с Захаром эту программу и наконец утверждаем ее.

Занятия обязательны не только для бойцов отряда, но и для всего командного состава штаба. Диверсионное искусство будет преподавать Рева. Стрельбами займется Будзиловский. Преподавание тактики беру на себя. Богатырь, конечно, руководит всей политработой.

Три дня мирной жизнью живут наши отряды. Идут стрельбы. Рева занимается с диверсантами, я читаю тактику. Приводим в порядок полученное оружие и принимаем новое: каждый день хоть одни сани, а непременно приедут к нам из леса с винтовками, автоматами, патронами. И только диверсионные группы не прекращают своей боевой деятельности.

Через день регулярно заезжаю в землянку к Пашковичу. Его по-прежнему мучают боли, но ухудшений нет, и доктор уже надеется, что произойдет чудо, и организм переборет и большую потерю крови, и этот проклятый перитонит.

Каждый день работаю над планом трубчевской операции. Окончательно останавливаюсь на последнем, выгоничском, варианте. В нем все как будто встало на место. Можно начинать...

Наконец наступает тот знаменательный день, вернее та ночь, когда мы должны ждать самолет с Большой земли.

Не буду рассказывать о том, как прошла эта ночь: сколько раз был описан в книгах о партизанах, прилет первого самолета!

У нас было точь-в-точь, как у всех: нервное напряжение на лесной поляне, волнение, что не загорятся заранее приготовленные костры, горячие споры - «прилетят или не прилетят» - и хорошее доброе слово по адресу летчиков, которые направляются к нам, в далекий тыл. Каждый звук мы принимали, конечно, за шум авиационного мотора и, как обычно, услышали его, когда темный силуэт машины оказался чуть ли не над головой.

Самолет пронесся над кострами и исчез.

Это были самые напряженные, самые волнующие минуты.

Вдруг машина снова над нами. Два маленьких белых комочка отделяются от нее, и ветер несет их вправо, в темный, заваленный снегом лес.

Первого пассажира находим быстро - маленькую девушку-радистку лет девятнадцати, одетую в меховой комбинезон. Второй пассажир - вторая девушка-радистка - пропал.

Всю ночь бродили по лесу, кричали до хрипоты - никого.

Счастливцем оказался Рева. Провалившись по пояс в яму, он, усталый и злой, громко выругался - «От, бисова дивчина!»- и вдруг откуда-то сверху раздался тоненький обиженный голосок:

- Да когда же вы снимете меня, товарищи?..

Оказывается, наша, парашютистка зацепилась стропами за густую ель и повисла на ней. Перепуганная разговорами в Москве, что летчик может ошибиться и сбросить ее не туда, куда следует, что она рискует попасть в лапы полиции или фашистов, девушка сидела на ели и никак не могла понять, кто же бродит по лесу - партизаны или враги. И только реплика Ревы почему-то утвердила ее в том, что в лесу свои.

Одним словом, все было так, как не раз случалось позже, когда к нам уже частенько прилетали самолеты.

Обе гостьи наконец сидят за столом. Комната полным полна партизанами - яблоку некуда упасть. Десятки восторженных глаз смотрят на гостей с Большей земли, и радистки не знают, что им делать: отвечать ли на бесчисленные вопросы, расспрашивать ли нас о партизанской жизни или поглощать то неисчислимое количество яств, которые стоят перед ними на столе.

Как много нового, интересного, необычного рассказывают девушки о жизни по ту сторону фронта...

...Москва стала суровой, собранной, по фронтовому подтянутой. Не видно блестящих стекол магазинных витрин - они заделаны щитами, завалены мешками с песком. Милиционер, регулирующий уличное движение, не носит теперь белых перчаток: на голове его каска, за плечами оружие. В парках культуры и отдыха молодежь учится стрелять из винтовок. На футбольном поле бросают связки гранат. Зенитки стоят на бульварах, у мостов, на крышах домов.

Крупные оборонные заводы столицы эвакуированы на восток, но Москва по-прежнему кует оружие для фронта. Фабрика ударных инструментов, еще вчера выпускавшая пионерские барабаны, уже делает детали автоматического оружия. Завод деревообделочных станков - минометы. Учебные мастерские технического вуза - противотанковые ружья. Завод духовых и музыкальных инструментов - гранаты.

Девушки не хотят уступать юношам: даже в литейном и кузнечном мелькают ловкие девичьи руки.

Однако мало заменить у станка отца, брата, товарища, надо работать и за ушедших на фронт и за себя, и комсомольцы выдвигают лозунг «Работать за двоих, работать по-фронтовому - за себя и за друга, ушедшего на фронт».

Это не только в Москве - это всюду: в городах, поселках, колхозах...

- Как завидовали подруги, когда провожали меня! - говорит одна из девушек - Как они любят вас, товарищи, как уважают, как гордятся вами! - и она передает письмо, трогательное, искреннее письмо группы девушек оборонного завода, адресованное «самым храбрым партизанам».

Около полудня Богатырь поднимается и приказывает партизанам разойтись: гости устали, им надо отдохнуть. Тем более, что завтра - поход.

1 февраля в сумерки мы выходим из леса. Перед нами широкое снежное поле, чуть подернутое фиолетовыми вечерними тенями. За полем высокий правый берег Десны. На нем разбросанные домики села Усох, что стоит на тракте Трубчевск - Выгоничи.

Заранее подобранные сильные кони поочередно с трудом прокладывают дорогу через глубокий снег.

Мороз градусов двадцать пять. Порывами налетает резкий северный ветер, гонит перед собой сухие снежинки и бьет ими в лицо. На темно-синем, почти черном небе одна за другой вспыхивают яркие, будто вымытые, звезды. К полуночи благополучно, без выстрела и шума, занимаем Усох и крепко-накрепко закрываем все входы и выходы из села.

В маленькой крайней хатке мы с Емлютиным, Богатырем, Бондаренко нетерпеливо ждем Лешу Дурнева: он ушел в Трубчевск еще днем и должен к полуночи принести из города последние новости.

Время, как всегда перед боем, тянется бесконечно медленно. Тускло горит ночничок, освещая только стол посреди небольшой низкой комнаты..

Говорить не хочется - все уже давно решено и переговорено - и мы слушаем ветер, курим дурманящие сигареты «Верблюд», смотрим на часы и перебрасываемся пустыми, незначащими фразами.

Десять часов... Двенадцать... Час...

Дурнева нет... Что случилось?

Невольно вспоминается полутемная тюремная камера в Локте и на полу - окровавленный труп Буровихина...

Рывком открывается дверь. Морозный воздух клубами врывается в комнату. Из белого облака гремит недовольный голос Ревы:

- Что делать прикажете, командиры? Спать ложиться, чи шо?

И снова тихо... Потух ночничок. Темно. Часы показывают двадцать минут второго...

Тявкает собака в сенях - и в комнату входит наконец Леша Дурнев.

- Плохо, товарищи, - прерывистым голосом говорит он. - Провал... Идут аресты подпольщиков... Еле ушел... Комендант знает, что предполагается наше наступление. На мельницу выслано крупное подразделение. Станковые пулеметы стоят на самой дороге...

Что делать? Уходить в лес? Нет!..

- Когда начались аресты?

- В сумерки. Они очень торопились. Ждали, что наступление начнется до полуночи.

- Очень хорошо. Немедленно отправляйся обратно. Проберись на мельницу. Следи за гарнизоном. Жди до рассвета. На рассвете возвращайся обратно... Понял?

Леша молчит. В темноте не вижу его лица.

- Иду, товарищ командир, - наконец говорит он и выходит из комнаты.

- Я не понял твоего приказания, Сабуров. Какой смысл Дурневу возвращаться обратно? - медленно спрашивает Бондаренко. - Что нового, кроме станковых пулеметов, он увидит на мельнице? На что ты надеешься?

- На утро. На тупую фашистскую логику и фашистский шаблон, - отвечаю я. - Они ждали нашего наступления в полночь. У них твердое убеждение, что мы поведем ночкой бой. Наступления в полночь не было. Нет его и в три часа. Ночь кончается. Они решат, что мы передумали. Тем более, что подполье раскрыто. Фашисты успокоятся, у них даже не возникнет предположения, что мы рискнем на дневной бой. Не знаю, что они сделают: лягут спать, снимут чрезвычайное положение в городе. Не знаю. Во всяком случае, размагнитятся. Так было в Локте. Так должно быть и здесь...

Снова тянутся томительные часы в этой темной маленькой избе. Снова порывами налетает ветер и гудит в трубе, бьет железным листом по крыше.

Бондаренко выходит на крыльцо: видно, невмоготу ему ждать в избе. Он возвращается минут через десять.

- Морозит, - говорит он.

Часы показывают пять утра. Скоро рассвет...

- Ну, вот еще и Дурнева потеряли, - ни к кому не обращаясь, говорит Бондаренко.

Словно в ответ ему, с шумом распахивается дверь. Опять Рева?..

- Ушли! - раздается радостный голос Леши. - Все ушли. Только трое солдат осталось да один дряхлый старикашка сторож. Завернулись в тулупы и спят в проходной.

- Командиров отрядов и групп - ко мне! - приказываю я.

Они собираются так быстро, будто были в соседней комнате.

Ставлю задачу. Леша Дурнев и Вася Волчков с разведчиками втихую снимают часовых на мельнице и рвут телефонную связь с городом. В это время наша колонна не спеша идет к мельнице. Идет под видом колхозного обоза - оружие должно быть убрано. Впереди обоза - отряд Кошелева. Миновав мельницу, Кошелев, не отвечая на возможный обстрел, врывается на рысях в город, пересекает его и занимает погарскую дорогу, чтобы прикрыть нас с запада. Группы Федорова, Кочеткова, Иванченкова и отряд Погорелова под общим командованием Ревы тем же аллюром движутся по ранее назначенным улицам к тюрьме, зданиям комендатуры и полиции, окружают и штурмуют их. Отряды Сенченкова и Боровика прочесывают город и прикрывают нас с тыла.

Мгновенно оживает молчаливое село: слышны отрывистые слова команды, храп лошадей, шаги.

Разведчики исчезают в предутренней мгле. Наш обоз выходит на дорогу. На востоке, там, где темной стеной стоит Брянский лес, уже светает.

Лютый мороз. Воротник моего тулупа сразу же покрывается инеем.

Еду в середине колонны. В мглистом морозном сумраке еле различимы головные сани Кошелева.

Вот они неторопливо подъезжают к мельнице. Так же медленно (слишком уж медленно!) приближаются к главным воротам... Тишина...

Что это? Остановились?..

Нет, они уже миновали ворота... На какое-то мгновение скрываются за пристройкой. И вдруг, вырвавшись на дорогу, мчатся к городу.

- В карьер!

Васька Волчков на сумасшедшем ходу (как только он ухитрился!) вскакивает в розвальни, где сидим я и Бондаренко.

- Разрешите доложить. Телефонная связь перерезана. Сторож лежит с кляпом во рту. Фашисты на том свете.

Свистит морозный ветер в ушах, обжигает лицо.

- Быстрей! Быстрей!

Впереди вырастает Трубчевск.

Снежная пыль бьет в глаза. Кошелева не вижу, но, судя по времени, он уже в городе.

- Ходу! - несется по колонне.

Тяжело храпят кони. Скрипит снег под полозьями.

Вот и окраина - занесенные снегом домишки, безлюдье, тишина. Сворачиваю в сторону и круто останавливаю розвальни, пропуская мимо себя колонну. На мгновение мелькает лицо Погорелова. Во весь рост в распахнутом полушубке стоит в санях Рева.

В центре города гремит выстрел. Неестественно громко разносится в морозном воздухе его эхо.

Еще выстрел. Еще. Вспыхивает беспорядочная стрельба. Надо полагать, бьют по Кошелеву.

Неожиданно стрельба обрывается. Минуты три стоит напряженная тишина. Значит - прорвался Кошелев!

Длинная автоматная очередь разрывает воздух. Крики. И опять очередь. Опять.

Стрельба нарастает с каждой минутой. Она уже вспыхивает в разных концах города. Это группы Ревы вступили в бой.

Выходим из розвальней и медленно идем по улице - я, Бондаренко, Емлютин, Богатырь.

Выстрел. Пуля свистит над головой. Еще выстрел. Бьют рядом, из небольшого домика справа.

Бросаемся за угол ближайшего сарая.

Две фигуры мелькают у забора домика, откуда раздались выстрелы, и исчезают за высоким сугробом палисадника. Что-то неуловимо знакомое в их облике. Мне кажется, один из них - Абдурахманов. Как они попали сюда?

Глухой взрыв гранаты. Звон разбиваемого стекла. Шум.

Рывком распахивается дверь, и на высокое крыльцо выскакивают два фашистских солдата. Один из них, словно куль с овсом, переваливается через перила и падает в снег. Второй бежит к калитке, но тут его срезает автоматная очередь Богатыря.

На крыльце появляются Ларионов к Абдурахманов.

- Откуда? Почему здесь?

Ларионов мнется:

- Отстали, товарищ командир. Услышали выстрелы. Ну, и...

Нет, он чего-то путает. Но сейчас выяснять некогда. Потом.

- Обыскать. Взять документы.

Ларионов и Абдурахманов поспешно бросаются выполнять приказ, а я смотрю на этот домик.

Крохотный, будто игрушечный, с резными наличниками, с затейливой резьбой крыльца, с петухом на воротах, и вся в белом уборе елочка у входа. Ну прямо иллюстрация к старой-старой русской сказке. И тут же на чистом белом снегу лежат две фигуры в грязно-зеленых шинелях. Какими органически чужими, какими инородными кажутся они здесь...

Стрельба в городе усиливается. Уже вступили в бой минометы.

Спешим к центру. Впереди Ларионов, сзади Абдурахманов.

- Что это - охрана? - спрашивает, улыбаясь, Бондаренко.

Не успеваю ответить: к нам навстречу бежит связной.

Рева докладывает, что все идет «як надо»: городская управа занята, наш заранее намеченный КП (здание против нее) свободен, подпольщики до прихода Ревы окружили комендатуру и тюрьму, и Павел сейчас штурмует эти здания.

- Значит, живо подполье! - радостно гремит Бондаренко.

Когда мы подходим к КП, солнце уже поднялось - громадный красный шар, подернутый морозной дымкой. Мороз все такой же лютый. Стрельба не стихает. Время от времени стонут и ухают мины.

Один за другим подбегают связные.

Погорелов ворвался в комендатуру к уже ведет тяжелый бой в самом здании. Просит подкреплений. Посылаем к нему Боровика.

Ваня Федоров сообщает, что полицейские перебиты, и здание полиции наше.

Докладывает Кошелев: занял заранее обусловленное место на погарской дороге, подходы к городу с запада охраняются его отрядом.

Пока как будто все идет по плану.

- Товарищ командир, разрешите обратиться.

Передо мной неизвестный военный.

- Капитан Бородачев. Из госпиталя. Докладываю: выздоравливающие готовы идти в бой. Какие будут ваши указания?

- Всех раненых, медицинский персонал, медикаменты немедленно перебрасывайте к мельнице.

Бой вспыхивает с новой силой. Враг, засевший в тюрьме, упорно обороняется. Погорелова еще до прихода Боровика выбили из здания комендатуры, он занял аптеку, что стоит напротив, и обстреливает все входы и выходы из комендатуры.

- Минометы Новикова к Погорелову! - приказываю я.

Как четко и быстро работает Новиков - уж слышен характерный надрывный вой его мин.

Затрещали пулеметы. Гремит «ура». Это, очевидно, Погорелов бросился в атаку.

Подбегает связной:

- Новиков ранен в ногу!

Тотчас же новое сообщение:

- Беда, товарищ командир. Ранили Погорелова.

Нет, у Погорелова явно не ладится.

Оставляю Емлютина на КП и вместе с Богатырем и Бондаренко спешу к комендатуре.

Мрачное двухэтажное здание, тяжелый каменный низ с подвалами, массивные железные двери бывших лабазов и узкие подслеповатые окна верхнего этажа.

Боровик, приняв у Погорелова командование, уже снова ворвался в здание и сейчас ведет бой внутри. Но из низких подвальных окон бьют автоматы, и теперь никому ни войти, ни выйти из дома. Ну точь-в-точь, как в Локте, когда мы штурмовали офицерскую казарму.

Раненый Новиков полулежит на бревне рядом со своими минометами, вытянув вперед забинтованную ногу. Он решительно отказывается покинуть свою батарею.

- Пушку бы сюда, - морщась от боли, говорит он. - Прямой бы наводкой.

Да, пушка бы здесь пригодилась. Но мы не взяли своей артиллерии - побоялись тащить ее в этот скоротечный бой по глубокому снегу. И кажется, сделали ошибку.

А в здании идет тяжелый бой.

Я хорошо знаю, что значит биться в чужом незнакомом доме: за каждой дверью таится смерть, за каждым поворотом коридора ждет вражеский автомат.

До боли обидно стоять вот так, под защитой каменного сарая, и слушать - именно слушать, а не видеть, как сражаются наши в этом проклятом доме. И чувствовать свое бессилие помочь им: как дать очередь по окнам, когда не знаешь, кто за этими окнами - наши или враги?..

Из здания доносятся глухие разрывы гранат. Быстрая короткая очередь. Жалобно дребезжит разбитое стекло в окне. Какой-то крик. Снова рвется граната...

Что там творится, за этими окнами?..

Опять связной:

- Лейтенант Федоров докладывает: тюрьма взята. В камерах обнаружены пятнадцать расстрелянных подпольщиков. Среди них девушки. Совсем молоденькие... Вся тюремная охрана перебита...

- Немедленно группу Федорова ко мне!

Подхожу к Новикову.

- Можешь бить по подвалу?

- Толку мало, товарищ командир. Стены кулацкие - небось в четыре кирпича выложены. Пушку бы сюда...

- Будешь бить из минометов. Но бить так, чтобы мины рвались пусть у подвальных окон, но только не выше подвала. Можешь?

- Могу, товарищ командир.

- Иванченков, ко мне!

Он подходит, - как всегда спокойный, собранный, неторопливый...

Сзади слышен скрип снега, топот ног. Это подбегает Федоров со своими бойцами. Раскрасневшееся Ванино лицо сияет.

- Разрешите доложить...

- Потом. Слушайте приказ. Иванченков и Новиков открывают огонь по окнам подвала. Такой огонь, чтобы враг головы не поднял. Потом пауза - и группе Федорова броском ворваться в здание на помощь Реве. И чтобы через полчаса там все было кончено. Ясно?..

Мины рвутся у самых окон, засыпая их снегом и мерзлой землей. Станковые пулеметы заливаются длинными очередями.

- Федоров, вперед! - командую я, когда перестали ухать минометы.

Припав к земле, «федоровцы» бросаются к зданию и исчезают в подъезде.

Тишина. Мы чутко прислушиваемся. В здании комендатуры все то же: одиночный выстрел, громкие голоса, опять выстрел. Даже гранаты перестали рваться.

Неожиданно раздается треск, вылетает рама на втором этаже, и в окне - фигура Ревы.

- Слухай сюда! - гремит его радостный голос. - Кончено. Здесь одни мертвяки остались. Живые в подвале. Як крысы сидят. Я их сверху прикрыл, чтобы не дуло. А як вы, землячки?..

Снова тот же маневр: сосредоточенный огонь по окнам подвала - и Рева с Федоровым рядом с нами.

Полушубок Павла весь в известке. Правый рукав изодран в клочья. На щеке черное пятно - словно в саже вымазался.

В конце концов обстановка проясняется. Два верхних этажа комендатуры полностью очищены. Враг занимает только подвал. Единственный вход в него Рева завалил досками, кирпичом, даже тяжеленным несгораемым шкафом. Выбраться из подвала невозможно. К тому же здание окружено нашим плотным кольцом. Но и нам не проникнуть в подвал, не разбить его каменных стен. Как быть?

- Пойдем, посоветуемся, - предлагаю я.

Вместе с Бондаренко, Богатырем и Ревой отходим в сторону и останавливаемся у высокого забора, окружающего одинокий домик. За нами, как тени, следуют Ларионов и Абдурахманов.

- Итак, давайте разберемся, товарищи, - говорю я. - Здание полиции взято. Управа тоже. Тюрьма наша. Вражеский гарнизон в основном разгромлен. Раненые из госпиталя отправлены в лес. Запасы муки и скот вывезены. Остается вот этот подвал. Там остатки головорезов...

- Стой, Александр Николаевич! - неожиданно перебивает Рева. - Стой! Забыл... Я в комендатуре с Павловым познакомился. Ну, як ты не понимаешь?.. С Павловым, с бургомистром Трубчевска. Ранили его. Хотел взять живым - поговорить о том, о сем. А он змеей в подвал. Так что она сейчас там сидит, гадюка эта. Розумиешь?

- Тем более. Значит, товарищи...

Какой-то темный небольшой предмет перелетает через забор и мягко плюхается в снег шагах в пяти от нас.

- Ложись! Мина! - кричит Ларионов.

Рванув меня за руку, валит в снег и падает на меня, прикрывая своим телом.

Несколько мгновений напряженно жду взрыва. Взрыва нет. Нахожу глазами неведомо откуда упавшую мину и вижу: от нее отходит короткий тлеющий бикфордов шнур.

Знакомый фашистский трюк - швырнуть мину вместо гранаты, чтобы сбить с толку противника: дескать, раз мина, значит издалека.

Сбросив с себя Ларионова, вскакиваю и вырываю шнур из детонатора.

- Все, товарищи.

Бондаренко внимательно оглядывает небольшой домик, окруженный забором, из-за которого прилетела к нам мина.

- Ясно. Здесь живет племянница Павлова, - уверенно говорит он. - Мразь. Ока уже выдала трех наших комсомолок.

Ларионов ловко перемахивает через забор. За ним неуклюже переваливается долговязый Абдурахманов.

Прислушиваемся... Тихо - ни выстрела, ни голосов...

Друзья возвращаются минут через десять, сконфуженные и злые.

- Ушли, - сумрачно докладывает Ларионов, - Дом пустой. Следы идут от забора на огород и в переулок. А там все затоптано.

- Два человека шли, - взволнованно добавляет Абдурахманов. - Быстро шли. Бежали. Женщина в валенках. Мужик в сапогах. Мужик сзади.

- Не мужик, - сердито обрывает Ларионов своего друга, - а фашист. Разбираться надо. Видел, как на следу круглые шапочки гвоздей отпечатались? Вот то-то и оно.

- Да. Ушли. Жаль, - недовольно бросает Бондаренко.

Я говорю о том, что нужно немедленно занять подвал. Но как его займешь? Проклятые стены! Их ничем не возьмешь. Низкие окна подвала забраны толстой частой железной решеткой. Даже гранаты не бросишь. К тому же у нас только лимонки. Какой в них толк?..

- Хиба огоньку? - неуверенно предлагает Рева.

Пожалуй, это единственный выход...

Пока с трудом добывают канистру с керосином, спускаются ранние февральские сумерки. Крупными хлопьями падает снег. Из осажденного подвала изредка постреливают.

Опять в третий раз повторяется старый маневр. Под защитой нашего огня Ларионов и Волчков пробираются в дом. Они возятся долго, непозволительно долго (или это только кажется мне?), и наконец первые струйки дыма вырываются из разбитых окон.

Опять огонь - и Волчков с Ларионовым рядом с нами.

Медленно загорается дом. Языки пламени лениво лижут переплеты рам.

- Да что вы там вылили, хлопцы? - негодует нетерпеливый Рева. - Может, воду? А ну дай руку, - и Павел нюхает руку Ларионова. - Як будто бы керосином воняет... А почему не горит? - набрасывается он на ни в чем не повинного сержанта. - Отвечай: почему?.. Дивись! - неожиданно кричит он.

Над западной окраиной города в сумеречном небе рассыпаются три ярких снопа зеленоватых искр. И почти тотчас же в стороне Погара взвиваются красные ракеты. Одна, вторая, третья...

- Помощь идет. Уверен - это она вызвала, павловская племянница, - зло бросает Бондаренко.

Нет, видно, не дождаться нам конца пожара.

Посылаю связного к Кошелеву: отходя, он должен прикрывать нас с тыла. У комендатуры оставляю группу Ванн Федорова. Он уйдет отсюда в самый последний момент, как можно дольше продержав Павлова в подвале.

По глубокому целинному снегу перебираемся через Десну. Сумерки сгущаются. Над городом поднимается черный дым.

На высоком обрывистом берегу еле видны темные фигуры: Кошелев отходит.

Со стороны Погара доносится рокот танковых моторов. Он нарастает с каждой минутой. Гремят орудийные выстрелы... Вспыхивает суматошная автоматная трескотня. Эго фашисты ворвались в город со своим обычным грохотом и шумом.

Почему же Ваня медлит? Неужели не успеет?

Ждем добрых полчаса. Стрельба в городе стихла. Федорова нет...

Он неожиданно появляется совсем с другой стороны.

- Отрезали отход. Пришлось круг сделать.

- Комендатура?

- Горит. Когда уходили, из подвала еще стреляли. Живы останутся, мерзавцы.

- Не уверен, - замечает Бондаренко. - Трудно будет им выбраться из этой огненной западни. Очень трудно. Хотя...

Идем по открытому лугу. Мороз крепчает. На этот раз колючий ветер дует прямо в лицо. Спускается ночь.

- Я что вам приказывал? - раздается неподалеку сердитый голос Ревы. - Ни на шаг от командира! А вы?

- Так ведь мы, товарищ капитан, и не отходили. Старались, - пытается оправдываться Ларионов.

- Не отходили? - распаляется Рева. - А в кого стреляли у околицы? В тебя, чи в командира? В кого бросили мину? Может, скажешь - в тебя?

- Так ведь...

- Что ведь? Як было сказано? Ну мы еще потом побалакаем, землячки, - грозно шепчет Рева, очевидно заметив меня.

Так вот, оказывается, почему два друга-приятеля неотступно следовали за нами...

Втягиваемся в лес. Сзади, на высоком берегу Десны, зарево! Неужели Павлов уйдет?..

Партизанский край

Перегоняю нашу колонну - слишком медленно тянется она по лесной дороге.

Вот и Пролетарское. Радостным лаем приветствует меня Черныш. На крыльце встречает Тоня. Она одна в доме - отец куда-то ушел, Петровна у Пашковича. Хочется поскорей повидать его, пожать руку, рассказать о недавнем бое. К тому же я везу с собой врача Александра Николаевича Федорова из Трубчевского госпиталя: раненые говорят о нем, как об опытном хирурге.

Не успеваю снять полушубок, как в ворота въезжают сани. В них Григорий Иванович в своем неизменно распахнутом тулупе и Петровна в белом пуховом платке. Они молча стоят у саней, поджидая меня, и в глазах у них невысказанная горечь.

- С победой, командир? - спрашивает Григорий Иванович, и огоньки радости, вспыхнувшие в его глазах, тут же тухнут.

- С победой, друзья!.. Как Николай?

Оба молчат. Петровна отводит глаза в сторону.

- Ну дай-ка я поцелую тебя, - говорит наконец Григорий Иванович, и мы крепко, обнимаемся. - А о делах в хате пойдет разговор, - добавляет он.

Петровна суетится:

- Сейчас горяченьким чайком напою, теплые носочки шерстяные наденешь и мигом от этого лютого мороза отойдешь.

Петровна торопливо проходит в кухню.

- Что с Николаем? - спрашиваю я, войдя в хату.

Григорий Иванович молча стоит передо мной, словно по глазам моим хочет понять, как ответить на мой вопрос. Я боюсь торопить его - так много суровой горести в его пристальном взгляде.

- Умер, - вдруг резко говорит он - Умер в тот самый вечер, когда шли на Трубчевск, - и голос его звучит отрывисто, будто сразу, одним ударом хочет он покончить с этой тяжелой вестью.

Невольно опускаюсь на лавку... Нет, не может быть...

Григорий Иванович молча ходит по комнате, а у меня перед глазами Николай - такой, каким я видел его последний раз: бледный, исхудалый, с горячими, такими живыми, такими энергичными, жадными к жизни глазами...

- А ты поплачь... Поплачь, Александр Николаевич...

Это Петровна неслышно села рядом со мной и с материнской лаской гладит мои волосы.

- От слез сердцу легче...

- Нет, слезами горю не поможешь, - остановившись передо мной, говорит Григорий Иванович. - Горе сразу прими, командир: по капельке-то оно еще горше будет... Слушай все до конца... Ну, так вот, в сумерках прибегает ко мне доктор. «Товарищу Пашковичу, говорит, плохо. Надежды нет. Сабурова зовет». Я за тобой послал. А вместо тебя Петровна приехала: ты уж час назад, как на Трубчевск вышел, и она не посмела вернуть... Не ругай ее, командир: государственное дело всегда впереди сердца идет.

Григорий Иванович снова поднимается и снова ходит по комнате, словно хочет вспомнить тот вечер, не пропустить ни одной детали, но я уже не могу ждать.

- Он так и не приходил в себя? Ничего не сказал? Не передал?

- Слушай меня, Александр Николаевич, - тихо говорит Петровна. - Приехала я, а он, родимый, мечется, бредит. И все руками по одеялу ворошит, будто ищет кого-то. Я ему свою руку подала. Схватил ее, сжал. Рука полымем пышет, а сама белая-белая, без единой кровиночки, миткальная вся. Почувствовал он человечью руку, и полегчало ему. Так ласково начал говорить. Все с Танечкой разговаривал. Будто ведет ее за ручку по городу, по Ленинграду своему. Я поначалу думала - жену свою вспоминает. А потом поняла: нет, Таня-то вроде девчоночка махонькая - то ли дочкой ему доводится, то ли сестренкой младшей. Ведет он ее по Ленинграду, а солнце пышет, и он все тревожится, как бы Тане плохо не было, как бы не напекло ее солнышко. Все шапочку уговаривает не снимать, все в какой-то сад торопится. «Там тень, Танюша. Там я тебе сказку расскажу, песенки спою». И все торопится, торопится от солнца уйти...

- Жар у него был. Горел он весь, - вставляет Григорий Иванович.

- Вестимо жар... Ну а потом вроде до сада довел и успокоился. Песенку стал Танечке петь. Про какого-то кота Мордана. Ласково пел, сердечно, - другая мать так не споет. И все тише пел, все тише. Потом и совсем замолчал. Только рукой своей по моей руке тихонько проводит, будто Таню по головке гладит. А и сижу около него, ворохнуться боюсь и ревмя реву...

- Да, настоящий был человек товарищ Пашкович, - глухо говорит Григорий Иванович, - И твердый, и ласковый. Только ласку свою на замок запер и не больно-то часто ее показывал: весь в войну ушел...

- Пролежал он спокойненько минут этак десять, - продолжает Петровна, - и глаза открыл. Огляделся, словно, не узнал ни нас, ни землянки своей. «Танечка где?» - спрашивает. Потом улыбнулся и говорит: «Сон мне приснился... Вот и хорошо, что ты, Петровна, в гости ко мне заглянула... Где Александр?» «Трубчевск, говорю, воевать пошел». Заволновался Николай Андреевич, помрачнел, как туча, расспрашивать начал, когда ушли и скоро ли обратно обещались. Затосковал, что товарищи его бой ведут, а он здесь лежмя лежит. Потом руками зашевелил, о кровать оперся и поднялся... Уж тут мой грех: не удержала его. Упал он снова на подушку, крикнул - видно боль его доняла - и сознание потерял. Лежит, вытянулся весь, дыхания не слышно. Только синяя жилочка на виске ходуном ходит, да на лбу маленькие капельки выступили, будто водой его кто сбрызнул...

Потом снова сердешный в память пришел. Подозвал нас к себе и тихо говорит: «Вижу, не дождаться мне Александра. Кланяйтесь ему от меня. И Павлу кланяйтесь, Захару. Скажите: желает им Николай того, чего себе желал. Чтобы до победы они дожили». И все. Потом снова бредить начал. Тебя, Александр Николаевич, звал. Так и умер...

Слушаю Петровну, и никак не укладывается в моем сознании, что нет Николая.

- Ты, командир, не сердись на меня, - говорит Григорий Иванович. - Это я распорядился похоронить товарища Пашковича до твоего приезда. Долгие проводы - лишние слезы. А сейчас время такое, что сердце надо в кулаке держать и воли ему не давать... В Красной Слободе похоронил. Рядом с товарищем Буровихиным. О нем Николай Сергеевич хорошо отзывался: твердый, говорил, человек, из стали отлитый...

В тот же день еду с Григорием Ивановичем в Красную Слободу.

Вот оно, наше первое партизанское кладбище: несколько бугорков, запорошенных снегом, и над ними деревянные обелиски с красными звездами наверху... Первая могила Донцова... Могилы партизан, убитых в Локте... Холмик Васи Буровихина. И рядом с ним могила Пашковича...

Скромное, суровое своей солдатской простотой кладбище бойцов, погибших за правое дело.

Стою около могилы Пашковича и думаю о том, что рассказала Петровна. Николай бредил Таней. Кто она? Дочь? Сестра?.. Как все нелепо. Долгие месяцы шли с ним плечом к плечу, спали под одной шинелью, вместе ходили в бой. А я ничего не знаю о его семье. Ничего...

Кому сообщить о смерти Николая? Кому рассказать, как воевал и умер этот большой, взыскательный человек? Кому?

Много лет я искал семью Николая Пашковича, с которым мы начинали свой нелегкий партизанский путь. И вот через много лет нашлись жена и дочь Николая. Ирина Александровна Пашкович показывает мне официальное извещение:

«Гр-ке Пашкович. Гор. Семипалатинск, ул. Калинина, 139.

Копия: Военному комиссару Семипалатинскою Горвоенкомата.

г. Семипалатинск.

Сообщаю, что Ваш муж - военный юрист 3 ранга Пашкович Николай Андреевич, находясь на Юго-Западном фронте, 18 сентября 1941 года пропал без вести, о чем нам донес военный прокурор Юго-Западного фронта.

На основании постановления СНК СССР № 1474 от 5 июня 1941 года и приказа НКО СССР №220 от 13 июля 1941 года Вы имеете право ходатайствовать о назначении пенсии детям и нетрудоспособным членам семьи Пашковича Н. А.

Документы о Вашем муже нами высланы 28 апреля 1942 года в отдел кадров Средне-Азиатского военного округа (г. Ташкент).

Ст. пом. гл. военного прокурора Красной Армии Бригвоенюрист Рыжиков.

28 апреля 1942 г.».

Почему-то укоренилось мнение, что прокурорские работники - люди казенного склада характера, сухие педанты, из них, дескать, и улыбки-то не выжмешь...

Но вдова показывает мне письма. Сколько в них нежности и тепла! Они пронизаны любовью к родному краю, к близким людям.

Война разлучила их. Николай ушел на фронт. Жена с двухлетней дочерью эвакуировалась из Кривого Рога, уехала в Семипалатинск к друзьям мужа - Николаю и Валентине Новоселовым. Пашкович часто писал им. Потом письма пере стали приходить. И наконец - «пропал без вести».

В одном из последних писем Николай писал:

«Здравствуй, дорогая Ируся!

Целую тебя и Танюшу крепко, крепко! Как бы хотел видеть вас и поцеловать на самом деле, а не в письме воображением. Не унывай! Враг будет в конце концов разбит, фашистам придет смерть.

Если со мной что-либо случится, то не поминай лихом. Знай, что тебя и Танюшу я любил большой человеческой любовью. Воспитывай ее, и пусть она знает, что ее отец погиб геройски за ее счастье. Ну, это на худой конец. А может, и вернусь, тогда снова заживем вместе».

Не довелось ему вернуться. Но Ирина Александровна выполнила наказ мужа. Дочь она воспитала прекрасным человеком. И сама не поддалась отчаянию. Всю войну, не покладая рук, трудилась в госпитале. Сейчас она живет в Ленинграде. Несмотря на преклонные годы, продолжает работать - ныне она сотрудница Ленунивермага, ударник коммунистического труда, пользуется большим авторитетом в коллективе. Танюша ей подарила еще одну радость: появилась в семье внучка, которой Ирина Александровна отдает всю свою нерастраченную любовь.

5 февраля созывается собрание командного состава наших четырех отрядов.

Докладывает Богатырь. Он начинает издалека: вспоминает, как впервые встретились в Брянском лесу две группы бойцов и командиров, оказавшихся во вражеском тылу. Как ходили по лесным тропам, как связались наконец с подпольными райкомами, с Большой землей - и мудрость партии, опора на советских людей помогли им в борьбе с врагом.

Захар говорит о нашей первой операции на большаке. Какой незначительной кажется она сегодня после штурма Суземки, Локтя, Трубчевска!

Село за селом, район за районом освобождали партизаны от врага - и вот наконец весь Брянский лес стал нашим партизанским краем. Работают райкомы партии, сельские Советы, школы. Закладываются новые базы. Растут и крепнут группы самообороны, и во вражеском тылу, на страже Малой советской земли стоят партизанские отряды, продолжая громить врага.

Богатырь говорит о рождении нового партизанского соединения во главе с командиром Емлютиным и комиссаром Бондаренко: Большая земля дала согласно на организацию двух самостоятельных партизанских соединений и на их новую дислокацию.

- Итак, родился партизанский край, товарищи! Тысячи бойцов поднялись на борьбу. Сотни тысяч квадратных километров советской земли отвоеваны у врага. В этом есть доля нашей крови, наших трудов, наших побед, друзья. Враг почувствовал партизанскую силу!

Обсуждаем наши новые задачи. Большие, смелые. Теперь нам по плечу крупные операции: есть и силы, и кое-какой опыт.

После заседания идем с Богатырем по улочке Пролетарского, и Захар рассказывает, что недавно фашистским гарнизонам отдан строжайший приказ обстреливать всех - будь то одиночки или группы, кто не знает единого пароля. В приказе имеется особое примечание: обстрелу подлежат и части, одетые в немецкую форму, но не знающие этого пароля. Очевидно, фашисты боятся, как бы партизаны не вышли переодетыми из Брянского леса. И Захар передает мне курьезный случай, который произошел совсем недавно.

К селу Алешковичи подходила немецкая часть. Как выяснила наша разведка, она насчитывала полтораста солдат - все, что осталось от полка после боев под Москвой. Шла эта разгромленная часть через Середина-Буду на переформирование в Киев и, очевидно, то ли не знала, то ли перепутала пароль. Во всяком случае, гарнизон Алешковичей открыл огонь, и началась ожесточенная перестрелка. В результате - семьдесят убитых фашистов.

- Это еще раз подтверждает, - улыбается Богатырь, - до чего туп и квадратен фашистский ум.

- Это подтверждает и другое, Захар, - говорю я. - Враг действительно плотно стягивает свое кольцо, и пробиться нам будет не так-то легко...

Подходим к крайнему дому. Через полуоткрытую дверь в сени слышится скорбная и в то же время грозная, мужественная песня. Ее сложили сразу же после смерти Пашковича - и мы с Богатырем так и не узнали, кто же был автором. Долго жила эта песня в отряде. Ее пели наши бойцы глубокой осенью, когда тысячекилометровым рейдом шло наше соединение на правобережье Днепра. Не раз видоизменялся ее текст, но мне крепко запомнились несколько строф первоначального варианта:

Во мгле суровой небеса.

Сугробы вьюга наметает...

Простерлись Брянские леса

И нет им ни конца, ни края.

Всегда - и в бурю, и в туман -

Шумит заснеженная хвоя...

В лесу отважный партизан

В неравной схватке пал героем.

Своей печали не тая,

Над ним на снеговой поляне

Стояли верные друзья

В суровом боевом молчанье.

Мы разожжем огонь борьбы

За дело совести и чести.

Бушуют сосны и дубы

Весь Брянский лес взывает к мести.

Мы знаем - правда победит,

На бой за Родину шагая...

А партизанский лес шумит,

И нет ему конца и края...

Вторая половина дня проходит о напряженной работе.

Мы сидим с Богатырем и Ревой и подробно разрабатываем план боевых действий в новых районах. Потом начинаем вызывать людей.

Марию Кенину с Волчковым направляем в дальнюю разведку: они должны отправиться в Хинельские леса для связи с тамошними партизанами.

После наших разведчиков в комнату входит Ваня Федоров. Подробно разъясняем его задачу - выйти в Семеновские и Холминские леса, очищая по дороге села от мелких вражеских гарнизонов. Федоров внимательно слушает меня, следит по карте за намеченным маршрутом и, отдав честь, уходит.

В комнату входит Бородачев - тот самый капитан, который докладывал мне в Трубчевске о выздоравливающих из трубчевского госпиталя. Мы поручили ему организовать из них боевую группу под командованием Вани Смирнова. И вот Бородачев докладывает, что группа обмундирована, вооружена и готова выйти на место своей базировки - в деревню Мальцевка.

Выходим на крыльцо. Мимо нас проходит группа Федорова. В первом ряду шагает Володя Попов со своим ручным пулеметом. Володя делает серьезное-серьезное лицо, но он так счастлив, так горд, что вот сейчас идет в первом ряду на боевое задание, и губы его невольно улыбаются, и в глазах неуемная молодость.

Скрывается в лесу группа Федорова, но еще долго доносится:

Страна моя, Москва моя,

Ты самая любимая...

Стройной шеренгой стоит группа Смирнова. Бородачев с Богатырем медленно проходят по фронту и придирчиво проверяют оружие, одежду, обувь.

- Товарищ командир! Группа готова для выполнения задачи, - докладывает Бородачев.

- Старший лейтенант Смирнов, ведите группу!

В этот момент на крыльце соседнего дома появляется Таня. Она идет по направлению к нам и, очевидно заметив Ваню, резко останавливается.

Смирнов удивленно и радостно смотрит на девушку. Еще мгновение - и он бросается к ней, забыв о строе, о команде, обо всем на свете...

Глаза Татьяны сияют. Смирнов вырывается из объятий девушки и, ошалелый от счастья, подает команду неестественно громким голосом:

- Шагом марш!..

Группа трогается четким размеренным шагом. Таня бежит за ней, потом оглянувшись на нас, смущенно, с зарумянившимися щеками, останавливается. Я почему-то вспоминаю о ее вчерашнем разговоре с Богатырем.

- Я подала заявление в партию, а мне говорят, что надо представить две рекомендации от коммунистов, которые знают меня не меньше года по совместной работе, - с обидой в голосе говорила Таня комиссару. - Где же я найду таких членов партии, товарищ комиссар?

- Придется подождать, Татьяна, - ответил Богатырь. - Мы запросили по радио Большую землю о правилах приема в партию партизан и на днях должны получить ответ. Потерпи маленько.

Сейчас Таня подходит к нам. Она замечает улыбки на наших лицах и смущается еще больше. Молодость!..

- Они скоро вернутся? - с неожиданной смелостью спрашивает Таня.

- Не ранее как через некоторое время, - отвечает Рева.

- С операции они сюда придут? - настойчиво добивается она.

- Явятся на указанное в приказе место, - смеется Павел. - Никак в толк не возьму: ну чего ты ими так интересуешься, партизаночка?

- А ну вас! - отмахивается от него Таня и убегает.

К нам подходит наш новый хирург, Александр Николаевич Федоров.

До чего же он штатский человек! Павел выглядит перед ним гвардейцем. Высокий, сутулый, худой, он стоит перед нами в такой позе, словно мы больные, и он сейчас спросит: «На что жалуетесь?»

- Госпиталь развернул. Не ахти какой, но лечить и оперировать будем. Пять врачей, три сестры. Штат как будто ничего. Прошу только включить в штатную ведомость две единицы, - улыбается он. - Две клячи срочно требуются.

- Клячи? - недоумеваю я - Да зачем они вам понадобились, Александр Николаевич?

- Как зачем? Остро необходимы. Без них я как без рук. Надеюсь, наш госпиталь не стационарный? Ну, вот, кто же будет медикаменты возить, инструментарий и все прочее? Нет, нет, машины не предлагайте, - и он, улыбаясь, так энергично отмахивается руками, словно мы ему действительно насильно хотим всучить машину. - Все равно не возьму. В этих лесах и снегах машина - чушь, фикция, нонсенс, как говорили древние латиняне. Ну, а кляча, это... кляча, - так и не подобрав подходящего термина, улыбается Федоров. - Универсальный двигатель, так сказать...

В лесу раздается перезвон бубенцов - и к дому Калининковых ухарски подкатывают сани Василия Ивановича Кошелева, командира трубчевского отряда.

Он вваливается в дом весь в снегу, перепоясанный ремнями, молодецки закручивая усы.

- У моих чапаевцев к тебе серьезный разговор, Сабуров.

Я невольно улыбаюсь. Однажды кто-то обронил при Кошелеве, будто он похож на Чапаева: «У тебя имя, отчество и даже усы чапаевские». С тех пор Кошелев стал играть под Чапаева: назвал свой отряд имени Чапаева, растил и холил усы, терпеть не мог, когда его именовали по фамилии, а не Василием Ивановичем, и про своих партизан неизменно говорил - «мои чапаевцы».

Кошелев начинает с претензий. Его чапаевцы, дескать, недовольны: в трубчевской операции отряд поставили в прикрытие, и он не участвовал в бою. А теперь они могли бы взять районный центр Знобь-Новгородскую, но горе в том, что маленько не хватает минометов, пулеметов, патронов. Так вот, не можем ли мы выдать им самую малость с нашей базы?

- Самую малость? - насмешливо переспрашивает Рева. - А що це таке, твоя малость, уважаемый Василий Иванович?

Рева болезненно жаден к оружию, и для него нож острый выдать хотя бы один автомат «на сторону».

- Да сущий пустяк, Павел Федорович, - подкручивая усы, говорит Василий Иванович, - Пяток пулеметов, пяток минометов, патрончиков тысяч двадцать...

- Що? - негодующе перебивает Павел. - Дивись, Александр: это у него пустячок! А ты, друг ситцевый, сам в прорубь полезь - тогда и узнаешь, що це за пустячок.

- Так ведь не ты же в воду нырял, Павел Федорович, - примиряюще говорит Кошелев.

- Кто бы ни нырял, а не для тебя, - все больше распаляется Рева.

Добрых полчаса длятся страстные пререкания, и в конце концов я приказываю Реве выдать Кошелеву три пулемета, два миномета, десять тысяч патронов и несколько десятков мин...

- Отпусти ты, ради - бога, скорей, Павел Федорович. Ждать недосуг, - торопит Василий Иванович.

Они идут к двери и вот тут-то, как на грех, сталкиваются с Емлютиным и Бондаренко.

- Цыганишь? - внимательно глядя на Кошелева, спрашивает Бондаренко.

- Да нет. Просто так заехал. Друзей проведать, - мнется Василий Иванович. - А ну пошли, пошли, Павел Федорович. Некогда, - торопит Кошелев.

- Нет, ты погоди, - останавливает его Рева. - Выцыганил, конечно. Иначе бы его и калачом к нам не заманить, друга этакого.

- Да ведь не позже как вчера я тебе, Василий Иванович, два станковых пулемета дал. Неужели мало? - спрашивает Бондаренко.

- Вот, дивитесь, люди добрые! - торжествует Рева. - Нет, теперь ты ничего не получишь. Ничего! Запрягай свою пару гнедых и звени отсюда колокольчиком.

- Выполняй приказание, Рева! - строго обрываю его.

До глубокой ночи мы с Емлютиным и Бондаренко говорим все о том же: о новой организационной структуре и предстоящей перебазировке отрядов...

- Да, должен огорчить тебя, Сабуров, - уже прощаясь, говорит Алексей Дмитриевич. - Трубчевский Павлов выжил. Правда, рана серьезная, но жив... До чего же они живучи, мерзавцы...

Этот день я хорошо помню...

В комнату без стука входит Василий Иванович Кошелев. Вид его необычен: усы опущены, голос не гремит, как всегда.

- Что случилось, Чапаев? - тревожно спрашивает Рева. - Под Знобью расколотили? Мои пулеметы растерял?

Василий Иванович молчит.

- Да не томи ты, черт усатый!

- Нет, Знобь я взял. С налета взял, - каким-то поникшим голосом отвечает Кошелев. - Весь гарнизон расколотил. И тебе пулеметы с придачей отдам... Другое плохо... Ваня Федоров убит. И с ним десять ваших бойцов полегло...

- Як полегло?.. Врешь! - набрасывается на него Рева. - Не такой он человек... Скажи, брешешь? - уже с тревогой в голосе спрашивает Павел.

- Возвращаюсь из Зноби, - рассказывает Кошелев. - Моя разведка доносит: в селе Кветунь окружены партизаны и ведут бой. Бросаюсь туда, бью фашистов, но поздно - Федоров убит! И товарищи убиты... Видно, хорошо дрались хлопцы. Был у вас такой пулеметчик Володя Попов...

- Володя? Убит? - вырывается у Богатыря.

- Так вот против его пулемета я сам семнадцать бандитов насчитал... У Попова ноги миной перебиты, и пуля в голове. На щеке ожог, а в руке пистолет зажат. Последнюю пулю в себя пустил парень… Я их в Красную Слободу отвез, а сам к вам поспешил... И неудивительно, что они попались: в Середино-Будском районе немцев развелось, что карасей в пруду, и, как заметят партизан - всей стаей на них бросаются. Словно цепные собаки - никого из леса не выпускают.

- Ну як же так получилось у Федорова? Як же так? - все еще не может прийти в себя Павел. - Давай мне хлопцев, Александр! Я задам гитлерякам, покажу карасям, где раки зимуют! Я отобью охоту на партизан руку поднимать. Слышишь, Александр, давай!..

Мы хороним товарищей морозным солнечным утром.

Шеренгами стоят вокруг свежих могил партизанские отряды - наш, Погорелова, Воронцова, Боровика. А вокруг - молчаливые, суровые слобожане.

Поднимается Богатырь:

- Товарищи! Мы прощаемся сегодня с нашими боевыми друзьями, смертью героев павшими за родную советскую землю, за великое дело родной Коммунистической партии. Скромны их могилы, но дела их, овеянные славой, вечно будут жить в памяти народа...

Боевой салют разрывает воздух, и многоголосым эхом откликается ему Брянский лес.

К могиле подходит Григорий Иванович.

- Да, дела их вечно будут жить в памяти народа... Вот кончится война. С победой вернутся солдаты. Вновь зазеленеет, заколосится наша земля. И здесь, на этом кладбище, живые мертвым поставят памятник. Из камня и стали. Чтобы века стоял он в Брянском лесу. И выбьют на стали имена погибших: Пашкович, Донцов, Буровихин, Федоров, Попов... Годы пройдут. Умрем мы с вами, друзья. А памятник будет стоять. И внуки и правнуки наши, проходя мимо, снимут шапки и низко поклонятся памяти героев. За предсмертную их муку поклонятся. За пролитую ими кровь. За то, что мукой и кровью своей они для внуков и правнуков добыли победу и жизнь...

Низким поклоном кланяется Григорий Иванович, по старому русскому обычаю касаясь протянутой рукой мерзлых комьев земли...

В строю проходят отряды - наш, Погорелова, Воронцова, Боровика. Смотрю на них, и мне до боли отчетливо вспоминается вот такой же морозный день, Володя Попов в первой шеренге, его гордая мальчишеская улыбка и глаза, полные радости, молодой торжествующей жизни...

- Александр, давай мне людей, - подходит ко мне Рева. - Сколько можно ждать?

- Подожди еще немного, Павел. Всему свой срок.

Тайна анонимок

Прислушиваюсь сквозь дрему. За окном беснуется вьюга. Шумят под ее напором сосны. Уже сгустились ранние зимние сумерки, а вставать все не хочется. Тепло, уютно в доме ветеринарного фельдшера Пустомолотова. Давно я так спокойно не отдыхал. Никто меня не будит, никто не идет с докладом, как будто партизанские будни на этот раз минуют меня стороной. Но вдруг за окном раздается отчаянный крик часового:

- Тревога! Воздух!..

А затем оглушительные, частые удары по подвешенному на дереве рельсу.

Сбрасываю одеяло. Впотьмах под руку попадается все не то, что надо. Чертыхаясь, натягиваю на себя одежду. Ярко освещаются замерзшие стекла, над крышей поплыл шум моторов. Где-то неподалеку послышалась длинная, с перебоями, очередь.

Что происходит? Из чего стреляют? Для зенитного пулемета очередь слишком редкая и неравномерная, а для автоматической мелкокалиберной пушки слишком длинная.

Нарастает вой падающей бомбы. От взрывов вздрагивает земля.

Откуда взялись бомбардировщики? Как они могут летать в такую непогодь? Темень, мороз, пурга... Неужели предательство? Неужели шпион пролез к нам? Никак не могу заставить себя думать по-другому. В таком мраке нашли...

Тьма непроглядная. Во всех домах то ли еще не зажигали, то ли все враз погасили огни. Но за околицей села, на высоком заснеженном берегу Неруссы, в зданиях школы и больницы, где сейчас разместились партизаны, мерцают два огонька. Не может быть, чтобы они послужили для врага ориентирами.

Слышу тревожные людские голоса:

- Убили!

- Ранили!

- Доктора!

- Медицина, черт вас побери!..

Стараюсь перекричать шум ветра:

- Кого убили?

Мне пришлось несколько раз повторить вопрос, прежде чем кто-то отозвался.

- Павла Федоровича Реву ранило...

- Где он? Ведите меня к нему!..

Бегу не разбирая дороги. В валенках уже полным-полно снега.

На крыльце школы останавливаюсь в изнеможении, одышка мешает двигаться дальше. Спрашиваю у Ларионова, кто еще пострадал.

- Не знаю, ничего не знаю, - бормочет он. - Вышел я из дома, слышу, кто-то плачет. Подбегаю. Это наш Васильев Спрашиваю, что случилось. Молчит, только плачет. Вижу, взваливает на себя Реву. А Павел Федорович даже не стонет...

Мне стало страшно заходить в комнату. Тихо открываю дверь. Полно народу. На полу на носилках лежит Павел. Наш партизанский доктор Александр Николаевич Федоров и медсестра Орлова туго забинтовывают ему ногу выше колена. В углу замечаю Васильева: ссутулился и не то плачет, не то стонет.

Лицо у Павла бледное. Он то и дело закрывает глаза. Видимо, старается скрыть нестерпимую боль, но выдают глубокие морщины, прорезавшие лоб, и крепко, до синевы, сжатые губы.

Встретившись со мной взглядом, он пытается улыбнуться. Бросаюсь к нему.

- Что случилось, Павел?

- Да ерунда, Александр! - Он с трудом разжимает губы. - Сам смастерил пулемет, им же и просверлил себе в ноге дырку.

- Кость не задета, - констатирует доктор Федоров. - Но дырка, надо сказать, очень большая, ведь патрон-то, как снаряд. Хорошо, что навылет.

Только тут я вспомнил, что Рева задумал переконструировать наш отечественный противотанковый пулемет на зенитный. Бывший инженер Павел Рева со своим «ассистентом» - мастером на все слесарно-токарные работы Васильевым взялись за это с большим рвением и, как выяснилось, только что закончили работу, когда прилетел злополучный немецкий самолет. Друзья, конечно, не упустили возможности испытать свое оружие. Но впопыхах не успели как следует закрепить треногу, и, когда Васильев повел стрельбу, она свалилась, вместе с ней упал и Васильев. Растерялся парень, уцепился за ручки и не выпускает их. Ну пулемет и строчит вовсю, трясется и водит стволом из стороны в сторону.

- Уцепився за той пулемет, як мала дитына за грудь матери. Я бегаю туда-сюда, а ствол все на меня направлен. Ну и стрелял, пока все патроны не выпустил.

- И надо было вам открывать эту стрельбу! - не удерживаюсь от упрека, - Не могли дождаться светлого дня для ваших испытаний?

- Так немецкие литуны, как добрая мишень, сами к нам пожаловали. Мы и обрадовались, как дурни... - Павел был верен себе: беспощадно критикуя других, не боялся признать и свою ошибку. - Добре, что только я один да и всего одной дыркой отделался...

Веселый голос Ревы всем принес облегчение. Дружный смех заполнил комнату. Но тут доктор Федоров, закончив перевязку, очень корректно и столь же настойчиво попросил всех уйти.

Захлопала дверь, люди стали выходить, и тут врывается наш новый начальник штаба Илья Иванович Бородачев.

- Да как же это так, Павел Федорович? - с порога кричит он.

- Техника не туда сработала, - нашел в себе силы ответить Павел.

Наш Бородачев сугубо военный человек, штабист до мозга костей, и затея Ревы с «реконструкцией» пулемета в его голове просто не укладывается. Он еще отчитывал и без того убитого горем Васильева, когда в комнату вихрем влетела Мария Кенина.

После первой встречи с нами в октябре 1941 года бывшая учительница комсомолка Мария Кенина, оставив маленькую дочку своей старой матери Анне Егоровне, стала первой нашей разведчицей. Она очень привязана к Реве. Увидев лежащего Павла, Мария сразу заплакала.

- Мамоньки мои... Надо ведь, ночью угодить бомбой прямо в ногу, - запричитала она. - Вы живы, Павел Федорович?

- Як бачишь, живой, Мария Ивановна, только вот встать по всей форме перед дамой не могу, - отшучивается Рева.

В дверях показывается другая наша разведчица, Муся Гутарева. Мягкими, почти неслышными шагами приближается к Павлу. Они знают друг друга давно. Когда Муся впервые появилась в отряде и заявила, что хочет быть разведчицей, Рева решительно запротестовал. Боялся, что эта хрупкая красивая девушка сразу станет жертвой гестапо: уж слишком молода и непосредственна. Поэтому между ними сохранялся холодок. Но сейчас в ее глазах жалость и участие.

- Что это вы надумали, Павел Федорович? - говорит она. - Я спешу к вам с доброй вестью: нас на Украине ждут... А вы?..

- Мусенька, вот порадовала! - восклицает Павел. - А главное, сама вернулась живой и невредимой.

- Я-то невредима. А вам о своем здоровье подумать придется...

- У такого казака, как я, раны быстро рубцуются, - бодрится Павел, пытается приподняться, но вскрикивает от боли и роняет голову на подушку.

- Ну хватит, казаки-разбойники, - кладет конец разговорам доктор Федоров.

Я велю отнести Реву ко мне в комнату: там ему будет спокойнее. Дружеские руки подхватывают носилки.

Павел лежит у меня в комнате. Но я вижу его редко. Навалилось много работы. Радиограмма ЦК КП (б) Украины от 24 января 1942 года обязывает нас готовиться к рейду на Украину. Эта задача очень сложная, и весь наш штаб ломает голову над ее решением.

Представляю, как сейчас трудно Павлу. Ведь он привык быть всегда в курсе всех событий и принимать в них самое живое участие. Отрыв от партизанской хлопотливой жизни для него хуже любой болезни. Мне становится не по себе. Захватив необходимые бумаги, мчусь домой. Открываю дверь и вижу: Павел, полулежа на диване, пьет чай, а перед ним в кресле сидит председатель Суземского райисполкома Егорин. На столе самовар, миска меду, кулебяка с капустой. Собеседники возбуждены. Егорин раскраснелся, в голосе гнев и обида:

- Нет, нет, ты мне объясни. Как это так вы уходите? Да и почему это вдруг на Украину? Вы же формировались-то здесь, на Брянщине!..

Никогда еще я Егорина не видел таким. Глаза так и горят. Рыжая окладистая борода трясется.

Заметив меня, он заговорил еще громче:

- Да вы что, не слыхали, что представители Орловского обкома партии летят к нам? Теперь все отряды будут подчинены райкомам. А вы что - на Украину? Да известно ли вам, что фашисты собираются напасть на Брянский лес? Вы знаете, что это значит: сожгут все деревни, а народ угонят в концлагеря.

Егорин сердито переводит взгляд то на меня, то на Реву.

- Родственников ваших партизан кто защищать будет? Да завтра же в ваш штаб все женщины прибегут. Что вы им скажете?..

Егорин серьезный, уравновешенный человек. Он и до войны был председателем Суземского райисполкома. С приходом фашистов остался в подполье. И в том, что партизаны вскоре полностью освободили район, сказалась и его неутомимая работа. Сейчас исполком и его председатель олицетворяют здесь Советскую власть. Они решают вопросы снабжения населения, охраны населенных пунктов, заботятся о больных и раненых, оказывают помощь семьям красноармейцев и партизан.

В освобождении района наши отряды действовали плечом к плечу с местным отрядом Алексютина. У нас установились самые тесные отношения с подпольным райкомом партии, который возглавляли товарищи Паничев и Петушков. Райисполком тоже привык наших партизан считать своей опорой. Месяцы совместной борьбы сроднили партизан с местным населением. Поэтому Егорин и мысли не допускал, что вдруг останется без нас.

Он не учитывал того, что мы помогли поднять партизанское движение не только в этом, но еще в трех районах Брянщины: Трубчевском, Комаричском и Брасовском. Теперь местные отряды окрепли и стали действовать самостоятельно. Дальнейшее наше пребывание в этих местах уже не вызывалось прямой необходимостью.

Пытаюсь успокоить Егорина:

- Николай Федорович, мы имеем указание ЦК партии Украины. Это боевой приказ, он должен быть выполнен во что бы то ни стало. И мы надеемся на ваше содействие. Поймите, нам будет очень трудно. Здесь все нами обжито, нас поддерживает население, мы дома - ведь в районе восстановлена Советская власть. А там нас ждут опасности и полная неизвестность...

Действительно, в то время об обстановке на Украине мы располагали очень скупыми разведданными, которые доходили до нас из разных источников и довольно часто резко противоречили друг другу. Говорили, что партийное подполье в ряде областей республики было разгромлено в первые же дни оккупации. Достоверной информацией о партизанском движении на Украине мы тоже не располагали. Знали только, что где-то в Сумской области действует отряд Сидора Артемьевича Ковпака, на Черниговщине развернул свою работу подпольный обком партии во главе с первым секретарем Алексеем Федоровичем Федоровым. Было известно, что отряды под командованием Федорова к Попудренко осуществляют смелые боевые операции и наносят врагу ощутимый урон.

Вот, по существу, и все наши сведения. И все-таки в интересах общего дела мы должны были уходить на Украину, которая по сравнению с Брянщиной была более глубоким тылом фашистских войск.

Мне так и не удалось переубедить Егорина. Он хмуро выслушал меня, оделся и, ничего не сказав, ушел.

Рева посмотрел на меня и тихо заметил:

- Не понимаю... Приехал веселый, гостинцев привез, говорил о подготовке к посевной кампании, а стоило упомянуть об Украине, его словно какая муха укусила...

Рева был расстроен. Разговор не клеился. Вскоре он повернулся к стене и с головой укрылся одеялом...

Ну что ж, молчи. Я и так узнаю, что у тебя на душе.

Беру с подоконника тетрадь. Рева аккуратно записывает все, что связано с хозяйством отрядов: наличие и расход боеприпасов, продовольствия, трофеи, добытые партизанами, и как они используются, множество всяких других данных. Листы потрепанной тетрадки пестрят столбиками цифр, какими-то зашифрованными пометками. Но я-то знаю, что здесь не только бухгалтерские выкладки. Нет-нет да и попадаются строчки, в которых, пусть скупо, отражаются переживания хозяина тетрадки.

Вот ироническая запись по поводу нашего наставления диверсантам: отвинчивать гайки и вынимать болты на стыках рельсов. «Приказано в кузнице ковать гаечные ключи, - пишет Рева. И горько добавляет: «Крути, Гаврила, спасай Россию!» Да, наши хлопцы уходили на задание не с минами, а с гаечными ключами. Не было взрывчатки...

И как крик души - трижды подчеркнутые слова: «Тол надо не просить. Его надо требовать!» И дальше: «Хотя бы тысячу килограммов тола! Тысяча килограммов тола дала бы куда больший эффект, чем десять тысяч снарядов на фронте...»

Это мнение не одного Ревы. Все мы думаем так. Но что поделать? Где достать взрывчатку?

Тяжелые шаги отвлекли меня от раздумий. Чтобы не разбудить Реву, выхожу в прихожую. Передо мной командир артиллерийско-минометной группы Новиков. Я привык его видеть всегда по-солдатски подтянутым, до предела аккуратным.

Этого красивого с бронзовым лицом человека не старила и ранняя седина. Теперь его не узнать: в небрежно наброшенной на плечи тужурке, в лыжных брюках, на ногах шерстяные носки и резиновые калоши. Он еще припадает на раненую ногу.

- Кто вы: ездовой, повар? - набрасываюсь на него. - Что за маскарад?

Новиков смотрит на меня с усмешкой.

- Я - командир. Следовательно, не конюх и не повар.

- Почему так одеты?

- Простите. Одежду и сапоги отдал в ремонт. А чужое не налазит. Привык к военной форме.

- Оно и видно... - пытаюсь унять раздражение. - Поморозиться захотелось.

- Нашему брату мерзнуть не полагается.

- Идемте, я дам вам свой полушубок.

- Нет, нет, не надо! - останавливает меня Новиков. Он помолчал немного. Потом заговорил, и голос его дрожит: - Это правда, что вы приказали артиллерию не брать на Украину? Как же это так?

Вон оно что! А я-то удивляюсь, почему наш Новиков в таких растрепанных чувствах!

- Идем, поговорим.

Веду его в комнату, усаживаю подальше от спящего Ревы.

Новиков поспешно оправляет тужурку, застегивает на все пуговицы. Смущенно поглядывает на меня. Ждет, что отчитывать буду за дурацкую выходку. Вообще-то не мешало бы. Но не могу.

Новиков был призван в армию с первых дней войны. Командовал батареей, попал в окружение, был ранен. Истекая кровью, вдвоем со своим ординарцем Мушкиным - больше никого не осталось в живых - закопали орудия. Низкорослый Мушкин каким-то образом дотащил раненого командира до деревни Чернь. Крестьяне приютили их, вылечили Новикова, а потом свели с партизанами. До войны Новиков работал главным инженером, но военная форма на нем сидела всегда ладно, словно всю жизнь прослужил в армии. Только уставной язык давался ему с трудом, поэтому он не раз просил начальника штаба Бородачева не говорить с ним приказным тоном. У нас он показал себя грамотным и волевым командиром, не теряющим голову в сложнейших ситуациях.

- Так что, мне, значит, опять закапывать свою артиллерию, а снаряды брать в мешок и идти на железную дорогу подрывать рельсы?

- Если надо, то пойдете!.. - Сознаю, что опять не тот тон взял. Надо успокоить человека, а я ему обухом по голове. Каково артиллеристу, всем сердцем влюбленному в свое дело, слышать такое!

- Это вас Рева так настроил, - возмущается Новиков. - Вы еще приказ не отдали, на кого оставить артиллерию, а Рева уже все снаряды у нас забрал, хочет вместо взрывчатки их пустить. Ну что ж, оставим тут технику, и я уйду вместе с вами. Но только имейте в виду, жизнь заставит вас уважать артиллерию.

Доказываю ему, что не можем мы в такой тяжелый и далекий путь брать с собой пушки.

- Да и тактика, ты знаешь, у нас особая: избегать открытого боя, нападать скрытно, неожиданно и тотчас уходить, пока противник не опомнился.

- Но мы не имеем права на этом останавливаться! В отрядах больше ста пулеметов, около сотни минометов. Плюс артиллерия. Плюс, а не минус, товарищ командир! С такой силой можно разгрохать любой фашистский гарнизон.

Говорит Новиков запальчиво, зло. А я чувствую все большее уважение к этому настойчивому человеку. Встаю, снимаю с вешалки свой полушубок и отдаю ему.

- Бери. А утром приходи ко мне, поговорим на свежую голову.

Новиков отказывается брать полушубок. Пришлось уговаривать. Наконец пустился на хитрость. Вывел в коридор и показал висевший на гвозде хозяйский полушубок:

- Видишь, у начальства и запасной есть. Одевайся и иди Отдыхать.

Заскрипели промерзлые ступеньки крыльца. Распахивается дверь, и в комнату не входят, а врываются наш комиссар Захар Богатырь, командиры отрядов Боровик, Воронцов, Погорелов - он слегка прихрамывает после ранения - и начальник штаба Илья Бородачев. Все возбуждены. Спешат поделиться радостью.

- Наши вперед двинулись.

- По всему фронту!

Пока товарищи раздеваются, Бородачев зажигает еще две жестяные лампы-«молнии», и сейчас все три светят во всю свою сорокапятилинейную мощь.

Бородачев развешивает на стене огромную карту СССР, флажками отмечает линию фронта. Цветным карандашом наносит жирную красную стрелу, направленную от Москвы на Смоленск.

Заклубился дым самосада. Взволнованная беседа вертится вокруг главного вопроса: смогут ли фашисты остановить наступление наших войск? Для нас это очень важно. Если наши продолжат теснить врага, то фашистам будет не до нас, и можно будет целыми партизанскими отрядами оперировать в любом направлении. А с другой стороны, тревожит приближение огромной массы отступающих вражеских войск. Как бы они не смяли наши отряды и не покончили с партизанским краем, который мы создавали с таким трудом.

После сокрушительного удара под Москвой гитлеровскому командованию стало еще труднее удерживать свой режим в оккупированных областях. Одним чиновникам с малочисленными войсками жандармерии теперь уже с этим не справиться. Выработанная фашистами система оккупации начала трещать по всем швам. Кровавый террор и бессмысленная жестокость не спасут ее. Страх перед репрессиями не сковал воли советских людей. Нет, они не встали на колени, а, наоборот, день ото дня усиливают борьбу во вражеском тылу. Фашистам приходится концентрировать свои силы на охране важных стратегических объектов и коммуникаций. Горькие уроки боев с партизанами побуждают фашистское командование не дробить карательные войска, а бросать против нас все более крупные части. Но в лесу и они оказываются беспомощными. Мороз и глубокий снег для партизан не новинка, а на оккупантов они наводят страх, и их войска неохотно отрываются от больших дорог. К тому же прочесать все леса никаких дивизий не хватит. Тем более приближается весна с ее распутицей.

- Весна - наш лучший союзник, - замечает командир отряда Боровик. - Пусть Гитлер хоть целую армию посылает в лес, распутица свяжет ее по рукам и ногам.

- Правильно, - поддерживаю я Боровика. - Вот почему нам незачем задерживаться здесь. Надо спешить на Украину. Мы все время должны, так сказать, размножаться на новые отряды и расширять радиус наших действий на оккупированной врагом территории. Что толку тесниться в лесу, и без того переполненном партизанами?

Наша задача - создавать все новые и новые очаги партизанской борьбы и беспрерывно наращивать удары по врагу. Пусть гитлеровцы бросают свои войска в лес. Тем самым они ослабят охрану железнодорожных станций и свои гарнизоны в городах. Значит, мы сможем «поменяться» с ними местами: они в леса, а мы в города и райцентры.

- Да, действительно нам незачем замуровывать себя в этих лесах, - задумчиво сказал Боровик, поправляя свои черные, густые, аккуратно подстриженные усы. - Нам как воздух нужен оперативный простор.

Богатырь с усмешкой взглянул на него:

- Ты просто маятник. Качаешься то в одну сторону, то в другую. Только сегодня ты подбивал меня задержать наш уход отсюда.

Боровик чуть-чуть растерялся.

- Так ведь, товарищ комиссар, окончательного решения пока нет. Вот мы и думаем. - Он быстро раскрыл свою карту, испещренную массой пометок. В свое время Боровик с отрядом исколесил вдоль и поперек правобережье Днепра.

Когда враг ступил на Украину, Боровик - участник гражданской войны - возглавил партизанский отряд, сформированный из шахтеров Донбасса. В конце августа 1941 года этот отряд переправился через Днепр и развернул действия в Житомирской области. В декабре враг выследил партизан. Спасаясь от преследования, Боровик вывел отряд к нам в Брянский лес. Так Боровик с его шахтерами оказался в нашей дружной партизанской семье.

- Обратите внимание вот на эти метины, - продолжал Боровик, скользя пальцем между линиями железных дорог Киев - Коростень и Чернобыль - Овруч. - Если выходить, то надо сюда. Места мне здесь хорошо известны, дорога моим отрядом сюда проторена.

- Говоришь, дорога проторена? Та самая,, по которой ты сюда из Малинских лесов драпал? - вдруг отозвался молчаливо нахохлившийся Погорелое.

Боровик сделал вид, что не расслышал реплики, и продолжал:

- Но двигаться надо, только когда леса распустятся. А до этого лучше переждать здесь.

- Он, пожалуй, прав, - тихо говорит мне Богатырь. - С выходом на Украину лучше повременить. Об этом же сегодня шла речь на заседании райкома. Ты сам подумай: наши войска наступают. Если они возьмут Брянск, тогда наш партизанский район приобретет особое стратегическое значение. По нему, как по коридору, советские войска выйдут к Украине. Понимаешь? Кстати, к местным партизанам прилетают представители Орловского обкома партии. Возможно, именно об этом и пойдет разговор.

Богатырь еще ниже наклонился ко мне:

- Есть и плохие новости, командир. На Украину в Середино-Будский район прибывают оккупационные войска. Пущен слух: нас поджидают, кто-то выдал наши планы. В Суземский отряд пришли анонимные письма, будто Мария Кенина и Василий Волчков - агенты гестапо.

Хотя внимание всех присутствующих было сосредоточено на карте Боровика и Богатырь об анонимных письмах сказал шепотом, кто-то из присутствовавших неожиданно загремел на всю комнату:

- В пазухе штаба двух паразитов держите?! Вот после этого и доверяйся штабу!

Рева резко повернулся на своем диване и, сморщившись от боли, осуждающе сказал:

- Не туда клонишь, друже. Тоже нашел основание - какие-то анонимки. Чтобы им поверить, много ума не надо.

- Не будем спешить с выводами, - пытаюсь успокоить товарищей, хотя самому приходится сдерживаться, чтобы не поддаться гневу. - Кенина и Волчков наши лучшие разведчики. Они много сделали для нас.

- Маскировка! - не унимается сверхбдительный товарищ. - В нашем деле глаз да глаз нужен. А меня прорабатывают за то, что никого не принимаю в отряд. Пусть прорабатывают, но я спокоен: отряд огражден от шпионов.

Хотелось оборвать его, но уж очень претил мне разговор о всяких слухах и анонимках, к которым я и до войны испытывал настоящее отвращение. Да и мысли были заняты другим.

- Чего нам ждать, Захар? - спрашиваю комиссара. - Нужно выполнять директиву.

- Это ясно, - откликнулся Богатырь. - Но следует все продумать.

Он молча шагает по комнате, чуть склонив голову и обеими руками схватившись за ремни портупеи. Я понимаю. Каждому из нас сейчас нелегко. Красная Армия почти у ворот Орловской области. Мы так ждали ее. И вдруг надо уходить, забираться еще глубже в грозные дебри вражеского тыла.

Все молчат. Слышу, как за окном снова неистовствует вьюга, надрывно скрипит калитка. Ох, не сладко в такую пору отправляться в далекий поход! Но надо...

Раскладываю на столе свою карту. Товарищи склоняются над ней. Рассуждаю вслух:

- Значит, в Середине-Буде есть полк СС? И с фронта против нас снимают дивизию? Следовательно, нашим войскам на каком-то участке будет легче. Уже это доказывает необходимость нашего похода.

- Хватит, - вскочив как ужаленный, грохает кулаком по столу один из командиров. - Никуда я не пойду: ни на Сумщину, ни в Малин. Врагов мне и здесь хватит. Есть у меня две диверсионные группы, работой будут обеспечены, и баста! Пусть другие до меня дотянутся, потом кивают.

Тут уж я не выдержал:

- Нет, партизанщины мы не допустим!

Притих товарищ.

- Не хорохорьтесь, - тихо, но отчеканивая каждое слово, сказал ему Богатырь. Комиссар едва скрывал свой гнев, но выдержка не изменила ему и на сей раз. Только брови насупились. - Не зазнавайтесь. Оснований нет. Дотягиваться до вас некому и, главное, незачем. В хвосте плететесь. И запомните, партийная организация отряда вас не поддерживает. Подумайте об этом. На волоске держитесь.

- Я давно знаю, что вы ключи ко мне подбираете, - проворчал тот. - И вы меня, пожалуйста, не запугивайте. Если вам угодно, то вот, читайте. - Он бросил на стол радиограмму. Захар читает вслух:

- «Оставайтесь на месте. Действуйте самостоятельно. Строкач».

Реву словно вихрь подхватил. Он потребовал, чтобы мы, невзирая на, радиограмму Строкача, сняли этого человека с должности командира отряда.

Честно говоря, у меня самого возникла та же мысль, которую так внезапно выпалил Рева. Слишком трудно стало работать с этим товарищем. Но я помнил, что его отряд сформирован обкомом партии еще в сентябре 1941 года, все это время воевал неплохо. Ну бывают у человека заскоки. А товарищи разгорячились.

- Тут что-то не так, - говорит Богатырь. - Надо сделать повторный запрос в штаб.

- Тебе только со старостами воевать, - продолжает Рева отчитывать командира отряда. Они смотрят в упор друг другу в глаза. Оба красные, возбужденные, вот-вот сцепятся, как петухи.

Жестом заставляю всех замолчать.

- Слушайте приказ. Отряды готовить к выходу на Украину. Кто не подчинит себя общему делу, будет снят с командования. Что касается радиограммы Строкача, уточним все детально. Буду отвечать за все я.

Несколько мгновений в комнате парит тишина. Первым поднимается Боровик:

- Мне ясно. Можно быть свободным?

За ним Погорелов:

- Отряд будет готов к выходу, товарищ командир!

А упрямец, который так много спорил с нами, молчит. Потом взмахивает рукой.

- Ладно! Разрешите идти?

Он уже подошел к двери, когда его остановил Богатырь:

- Я хотел бы просить вас впредь заявления о недоверии к штабу бросать осмотрительнее. Командир не может, не имеет права уподобляться безвестному анонимщику: мое дело шлепнуть обвинение, а там пусть расхлебывают...

Командир потоптался немного, скривил губы:

- Так это ж я насчет тех паразитов Кениной и Волчкова. Они ж тут у вас в полное доверие втерлись.

- Ребята только что вернулись из трудной разведки. - Богатырь так тепло произнес это слово «ребята», что я почувствовал прилив нежности к комиссару, умеющему всегда вовремя и поддержать и направить разговор. А он продолжал: - Кенина ходит на любое задание, а дома у нее крохотная дочка Аллочка. Это ж понимать надо... - И уже обращаясь ко мне: - Между прочим, это Кенина и Волчков принесли сведения о том, что разгром немцев под Москвой до смерти напугал трубчевского бургомистра Павлова. Он уже состряпал себе поддельные документы: будто все время работал в совхозе на Дальнем Востоке. Стонут и семьи полицейских. Проклинают своих горе-кормильцев, понимают, что им придется за все нести ответ.

- Так, товарищ комиссар, между прочим, еще доподлинно не известно, кто именно ваших ребят-разведчиков этими данными снабжает: может, сам начальник трубчевской полиции Павлов?

- Слухай, так мы, по-твоему, слепые котята, що тильки на свит появились? Чи ты у нас один такой зрячий? - снова взрывается Рева.

- Мое дело, как говорится, напомнить. Это мой долг!

За упрямцем закрылась дверь.

- Эх, чертяка, - с сердцем молвит Рева. - Считает, что его дело прокукарекать свое, а чи буде писля того свитать, чи ни - его уже не касается...

Расходились молча. Я знаю и Марию Кенину, и Василия Волчкова. Хорошо знаю. Но я понимаю: червячок сомнения может подточить любое доверие. В тылу врага, где опасность подстерегает на каждом шагу, от предупреждений подобного рода не отмахнешься. По понятным причинам на них реагируют особенно остро и даже беспощадно.

Все ушли. Остались Богатырь и Бородачев. Молчим, но, несомненно, думаем об одном.

- С ребятами пока говорить не будем, - наконец решает Захар. - Пусть воюют. Павел правильно сказал: мы же тоже не слепые котята...

И это повторенное комиссаром доброе слово «ребята» поставило все на свое место.

В условиях вражеского тыла мы беспрерывно умились главному - доверять людям, но при этом проверять и себя, и тех, с кем должны были спать под одной шинелью и вместе ходить в бой. Так заставляла суровая действительность, диктовавшая свои законы, порой до крайности жестокие.

Ушли мои друзья. А я еще долго стоял на крыльце, вглядываясь в темноту. Вокруг дома, где расположился штаб, пылали костры. Ярко, празднично. Разве усидишь дома в такую ночь?

Вокруг жарких костров плотным кольцом толпятся люди. Пришли они из окрестных и дальних деревень, а некоторые даже из-под Курска, Гомеля, Харькова. Среди них вчерашние узники, бежавшие из фашистских лагерей. Много парней и девушек, чудом спасшихся от угона в Германию. Топчутся у костров, протягивают к огню озябшие руки. А на лицах радость. Их привела сюда весть о новых победах под Москвой. Ждут своей очереди, чтобы записаться в партизанский отряд.

Иногда улыбки исчезают. Это когда кто-нибудь рассказывает о новых зверствах фашистов. Рассказы то скупые и точные, то многословные и сбивчивые, но все они страшные. Мы узнаем о лагерях смерти, о массовых расстрелах, о душегубках. От этих рассказов леденеет кровь в жилах и испытываешь такую ненависть к врагу, что в глазах темнеет.

От пришельцев мы узнаем также очень важные данные: о размещении фашистских гарнизонов, о передвижениях войск.

Для нашего штаба выдалась трудная ночь. Нужно было побеседовать с каждым человеком, по возможности выяснить о нем все и тогда решить, можно ли доверить ему оружие, годится ли он для нелегкой партизанской жизни.

Я не раз задумывался над тем, как народ узнает о нашей Малой советской земле, как находит дорогу сюда, к Красной Слободе, затерявшейся среди дремучих лесов? Но так всегда бивало - об освобожденной партизанами территории люди узнавали за сотни километров от нее.

У партизан так уж повелось, что за линией фронта находится Большая земля. Там наша Москва, Красная Армия, там вся наша огромная страна, напрягающая все силы в борьбе с врагом.

А Малая земля - это где мы. Пусть она совсем небольшой островок во вражеском тылу, но это частица нашей Родины, ее передовой бастион, вынесенный далеко за линию фронта.

Не всякий на карте сможет отыскать Красную Слободу. Но именно это глухое село стало нашим партизанским центром. Здесь печатались листовки, из которых население узнавало о положении на фронтах. Сюда свозили оружие, собранное на недавних полях сражений. Восстановленное нашими доморощенными мастерами, оно в боевой готовности передавалось партизанам. Здесь работал партизанский госпиталь.

Дорогу в Красную Слободу за три месяца нашего пребывания здесь узнали тысячи людей. Но о ней знали и враги.

Не раз с помощью предателей по тайным тропам в эту деревню пытались проникнуть каратели, но получали достойный отпор.

В Красной Слободе разрабатывались начальные формы партизанской борьбы, полностью оправдавшие себя и заставившие оккупантов покинуть этот район.

Еще совсем недавно на первой партизанской конференции на разъезде Нерусса мы спорили до хрипоты о значении наших ударов по административным центрам оккупационных властей. Наши споры были не о том - бить или не бить фашистов. Но некоторые партизанские командиры и руководители подполья пытались ограничиться лишь налетами на гарнизоны местной полиции и выступали против объединения отрядов для более сильных ударов по территориальным немецким комендатурам. Хотя все знали, что именно в руках этих комендатур сосредоточена вся оккупационная власть на местах, они руководят полицией и старостами, охраной жизненно важных объектов, в том числе железных дорог, организуют грабежи, насилия, убийства.

Победили в споре сторонники объединения сил. Жизнь доказала их правоту.

Наши удары силами объединенных отрядов по городу Трубчевску, районным центрам Суземке и Локтю заставили врага вывести полицию из всех деревень и стянуть ее к своим комендатурам, чтобы днем строить укрепления, а ночью охранять объекты.

Этот опыт мы используем и на Украине. Заставим и там немецких комендантов и их подопечных ежедневно и еженощно ожидать наших налетов. Мы создадим такую ситуацию, при которой фашистский комендант, желая сохранить свою комендатуру, а заодно и свою жизнь, вынужден будет требовать войска. Не получив их в достаточном количестве, он пойдет на другую меру - снимет охрану с некоторых важных объектов, и в первую очередь, что для нас особенно важно, с железных дорог, соберет вокруг себя всю полицию, бросив на произвол судьбы окрестные села. Оставленная врагом территория и станет нашим партизанским оперативным простором. Так было на Брянщине. Этого мы будем добиваться и на Украине...

- Ну что, Вася, едешь в Хинельский лес?

- Так точно!

- Задание получил?

- Выучил назубок.

- Документы?

- Получил. Только они липовые, товарищ командир, как вот эти кадушки.

Вася Волчков откидывает полог на санях и показывает свое добро. В свете луны поблескивают гладко обструганные бока бочек. Бондари Красной Слободы потрудились на совесть. У Волчкова на руках документ, сфабрикованный нашим штабом на бланке трубчевского бургомистра Павлова. Сия бумага удостоверяла, что Василий - местный торговец, пользующийся покровительством оккупационных властей.

Громко и задорно Вася расхваливает свой товар:

- Покупайте новые бочки! Хорошие бочки, граждане! Липовые бочки! Без сучка, без задоринки!..

- Получается, - одобряю я. - Молодец!

Василий стегает лошадь и лихо выезжает со двора. Долго смотрю ему вслед. Как-то кончится его очередная вылазка?

Захожу в комнату. Ларионов вскакивает, быстро застегивает воротничок гимнастерки, поправляет ремень.

- Сидите, - тихо говорю я.

В комнате сонное царство. Люди примостились кто где: на полу, на стульях. Около печки на полу, широко раскинув руки, спит Яремчук, командир отделения подрывников. Целую неделю он ходил под Карачевом и вернулся сегодня ночью только после того, как ему удалось пустить под откос вражеский эшелон с техникой.

Под лавкой вижу Крыксина и моего ездового Петлаха. Петлах вдруг вскакивает:

- Я тут!

Этот насквозь гражданский человек удивительно быстро втянулся в нашу жизнь. Более исполнительного бойца не сыскать.

- Конь уже накормлен, товарищ командир, - докладывает он.

Петлах осторожно ступает через спящие тела, но тут же кого-то задевает.

- Что, не видишь, медведь, голова на дороге...

- А ты откати ее с дороги, - чуть шепелявя, огрызается Петлах.

Оглядываю людей. Исхудалые, серые лица. Устали хлопцы. Каждый шаг в последнее время дается нам все тяжелее. Только личико Лизы Поповой, как всегда, сияет девичьей свежестью.

Я уже рассказывал о Поповых.

На станции Хутор Михайловский жила семья железнодорожного кассира Попова. С первых дней войны старшая дочь Тамара ушла с армией. Дома оставались родители и младшие дети: Володя, Лиза и крошечный Виталий. К нашему отряду сразу же пристал четырнадцати летний Володя Попов. Все наши попытки отправить мальчика к родителям ни к чему не привели. Володя стал пулеметчиком. Он сражался как взрослый и погиб как настоящий герой. Признаться, мы страшились разговора с родителями: не уберегли их несовершеннолетнего сына. И вот однажды в штаб пришли мать и отец Поповы. Я и комиссар старательно готовились к встрече с ними и, честно говоря, так и не знали, какими словами их утешить. Но утешать не пришлось. Старики Поповы привели к нам свою дочь и сказали: «Научите Лизу стрелять, пусть она убьет хоть несколько фашистов за нашего Володю, за муки всех наших людей...» Теперь Лиза была с нами...

У самого окна на лавке примостилась Муся Гутарева. Под большой шалью, уютно свернувшись клубочком, она по дожила голову на узелок. Ее темные волосы, обычно собранные пучком на затылке, сейчас рассыпались густыми прядями. Маленькие, чуть-чуть припухлые, красиво очерченные губы приоткрыты. Вздрагивают длинные ресницы под круто выгнутыми бровями. Вся она какая-то юная, безмятежная, ну прямо школьница. И только резкая складка у рта, которую и сон не может разгладить, говорит о том, как трудно этой девушке, каких неимоверных усилий стоила ей смертельно опасная разведка в Севске, сложная игра с Половцевым и полковником Шперлингом. А сейчас на ее долю выпадает новое испытание - поединок с сыном бывшего начальника штаба у Колчака полковником Сахаровым.

Жалко будить Мусю. Но легонько трогаю ее за плечо. Прошу прийти в штаб.

Мы втроем: комиссар, Гутарева и я. Муся веселая, оживленная, хотя после сна голос еще слегка хрипловат и глаза щурятся от света лампы. Как обычно, докладывает сжато, точно, выделяя лишь основное, главное. За эти две недели она побывала в Стародубе, Погаре, Трубчевске и Новгород - Северске. В Трубчевске узнала, что гестапо ищет Половцева, одного из организаторов «национал-социалистской партии всея России». Гестапо считало его своим агентом и вдруг узнало, что он одновременно служит английской разведке. Муся и покойный Вася Буровихин по нашему заданию неоднократно встречались с Половцевым, вошли к нему в доверие.

- А знаете, в Новгород-Северске я снова с ним увиделась.

- Ты ему сказала, что его ищет гестапо?

- Нет, товарищ командир. Но он, видимо, и сам это чует. Чуть ли не героя из себя строит. Обрадовался моему появлению. Был очень разговорчив. Я никогда его таким не видела.

- Что же он рассказал?

- В Северске новость: туда прилетал адмирал Канарис - начальник абвера, военной контрразведки Германии. Застал там переполох. После того как мы в Локте разгромили «партию всея России» во главе с Воскобойниковым, у немцев начались аресты и перемещения. Канарис все уладил. Полковника Шперлинга, горе-опекуна партии, перевели в Житомир.

По словам Половцева, в Новгород-Северске комендант Пальм рассказывал ему, что сейчас на всей оккупированной территории созданы «полиция беспеки» и части СД. Командует ими генерал доктор Томас. Заместителем у него граф Смыслов, который еще в царской охранке занимался делами большевиков. Говорит, что генерал Томас получил особые указания от фюрера: любыми путями навести порядок на Брянщине.

Половцев сомневается, что Смыслов - настоящее имя. Скорее всего, это конспиративная кличка. Но об этом графе говорят, что он матерый разведчик. Смыслову подчинен полковник Сахаров, который должен формировать воинские части для борьбы с партизанами. Оба приехали сюда из какого-то Ровса. Только я, товарищ командир, так и не поняла, что эго: город или учреждение?

Я уже знал, что РОВС - это организация. Еще во время боев под Киевом наш начальник штаба батальона Гриша Островский выведал о ней у одного пленного. РОВС - Русский освободительный военный союз - был организован в 1922 году в Париже великим князем Николаем Николаевичем Романовым. После князя на посту руководителя союза побывали многие - генерал Кутепов, потом Миллер, за ним Туркул и, наконец, фон Лемпке, который прочно обосновался в Берлине. Считая себя чистокровным арийцем, фон Лемпке подчинил эту организацию интересам фюрера и собрал в ней всю фашиствующую белогвардейскую шваль.

- Дальше, Муся, дальше? - в нетерпении тороплю разведчицу.

- Говорят, что граф Смыслов уже начал действовать: подготовил и забросил шпионов к партизанам и за линию фронта. Вот и все, - как всегда, смущенно опустив глаза, закончила Гутарева.

«Вот и все...» Смотрю на Мусю и думаю, сколько смелости и сноровки потребовалось от девушки, чтобы собрать такие сведения в самом вражеском логове. Это под силу человеку, которым движет чистая, самоотверженная любовь к Родине.

Мы начинаем разговор о новой разведке. Взвешиваем все «за» и «против». Богатырь просит Мусю подробнее рассказать о Сахарове.

- Он еще молодой. Полковничьи погоны получил за бои против республиканцев в Испании. Хвастается, что звание и награды дал ему лично сам Гитлер, а за борьбу с партизанами здесь надеется дорваться и до генеральского чина. Не зря ведь ему обещана всяческая поддержка: подбрасывают целую дивизию, сулят даже авиацию снять с фронта. Нет, что ни говорите, а игра с ним стоит свеч...

- Боюсь, Муся, этот волк может тебя раскусить, - не сумел комиссар скрыть своей тревоги.

- Я тоже думаю, лучше отвязаться от него .. - поддерживаю Богатыря.

- Не могу. Этого нельзя делать. Мне он доверяет, назначил встречу в Трубчевске. Если я не явлюсь, то мне вообще по этой земле не ступать. И сиди, Мусенька, дома, и загорай на печке... Какой же я тогда разведчик? Нет, этого никак нельзя делать.

- И все же лучше оставайся, - предлагаю я. - Переждем немного, посмотрим, как поведет себя Сахаров.

- Нет, товарищ командир, так мы только время потеряем. - Гутарева говорит очень убежденно. - Ведь я ему обещала выяснить, где партизанский штаб. Скажу так, как мы с вами уговорились: в лес пройти не смогла, всех задерживают партизаны, кругом строят укрепления, теперь, дескать, направляюсь к своей тетке в Стародуб, может, там что-нибудь разведаю. И действительно, - Муся улыбается, - все сделаю, чтобы установить связи с черниговским подпольем и партизанами.

Мы сообщаем ей, что начальник штаба отряда Боровика Ушаков с группой партизан тоже направляются на Черниговщину. Их задача та же самая: выяснение обстановки и связь с местными партизанами, а попутно - диверсии на железных дорогах.

- Вот это здорово! - радуется Муся. - Значит, друзья будут рядом.

Решаем, что с ней до Стародуба поедет Шеметов.

- Ты поедешь в Стародуб, товарищ Шеметов, отвезешь Мусю Гутареву.

- Будет выполнено, - с готовностью отвечает Шеметов. - Как говорится, бог троицу любит: мы уже в третий раз с ней на задание идем. Все будет в порядке!

В последнее время мы все чаще доверяем Шеметову подобные поручения. Высокий, плечистый, красивый, он производит впечатление даже на полицаев. К тому же по образованию инженер, настоящий интеллигент, умный, сообразительный, за словом в карман не полезет.

- Поедешь через владения отряда Чапая.

Шеметов побаивался Кошелева. К этому были очень серьезные причины.

Осенью 1941 года, когда фашистские каратели напали на Трубчевский район, Шеметов ушел к партизанам в отряд Кошелева. В Трубчевске он оставил свою семью - жену и двоих детей. Нужно заметить, что Шеметов был исключительным семьянином и боготворил свою, как он называл, «любимую троицу». И вот жену и детей немцы взяли заложниками.

Каратели согнали во двор МТС, что находилась за городом, сотни людей и обсыпали их фосфором. В страшных муках люди тлели заживо. Заложникам сказали: смотрите, такая же участь ждет и вас, если не вызовете своих из лесу. Женщин и детей погнали на опушку. Партизаны слышали отчаянные крики:

- Папочка, выходи, заявись коменданту, а то всех нас побьют, сожгут на огне... Завтра первой будут жечь маму, потом нас...

Неистово кричала жена Шеметова:

- Шеметов, дорогой мой, выходи. Спаси нас...

И Шеметов не выдержал. Ушел из отряда, явился с повинной к коменданту. В знак благодарности немцы сразу же назначили его директором маслозавода. Но, кроме Шеметова, никто из лесу не вышел. Эксперимент не удался. Обозленный комендант велел привести Шеметова: «Завтра поведешь войска к партизанам».

Шеметов на это не пошел. Ночью, в стужу, в буран он увел семью за Десну. Укрылись в лесу. Теперь спасались уже и от немцев и от партизан.

Его долго искали. Вся немецкая комендатура была поднята на ноги. Не меньше усилий на поиски Шеметова затратили и партизаны: партизанским судом он был заочно приговорен к расстрелу.

И вот однажды бойцы нашего отряда набрели на берлогу, где скрывался Шеметов. Вместе с семьей его доставили в штаб.

Я мало разговаривал с женой Шеметова - смуглой, красивой женщиной, но из того, что успел услышать, понял, сколько мук довелось перенести ей и детям во дворе МТС.

С Шеметовым мы беседовали наедине. Государственный преступник! Он в полной мере сознавал свою вину.

- Меня никто не помилует. - Шеметов старался говорить спокойно, и ему это почти удавалось. - Если бы даже нашелся какой-нибудь заступник, то народ, партизаны не позволят меня оправдать. Мое преступление ничем не искупить. Но я должен рассказать, как все было. В ту страшную ночь я находился на посту один. В ушах все еще звенели голоса жены и детей, звали, молили о спасении. Если бы в ту минуту хоть кто-нибудь поговорил со мной, отвлек от этих чудовищных мыслей! Нет!.. Я был один с муками моей «любимой троицы». И я не выдержал. Бросил пост, ушел в город, сдался на милость немцев... Я знаю, что живу последние часы. И ни о чем не прошу, кроме одного. Пощадите, сохраните мою семью. Ради нее я пошел на все это. Пусть хоть они видят белый свет. Они очень много выстрадали, а без меня им вовсе будет нелегко...

Я всматривался в белое лицо Шеметова, в его горящие глаза. Он не рисовался. Я верил: в этот момент он меньше всего думал о себе.

Его увели. А мы сидели задумавшись. Да, здесь, на оккупированной врагом земле, подобное преступление должно караться только смертью. Но мы видели не только преступление. Видели огромную человеческую трагедию.

Снова конвойные привели Шеметова. В шубе, без шапки, он стоял перед столом. Капли пота, сшибая друг друга, ручейком стекали по щекам. В провалившихся за ночь глазах поселилось равнодушие: было похоже, что Шеметов находится уже по другую черту жизни. Единственный вопрос, который он нам задал, относился к семье:

- Скажите, товарищи... гражданин командир, перед смертью мне дадут возможность попрощаться с детьми и женой?

Рядом со мной сидел начальник штаба Илья Бородачев. Мы переглянулись. Я встал и медленно, тоном самого сурового судьи изложил все обвинения, которые мы обязаны были предъявить Шеметову.

Не последовало ни одного возражения. Мое «приказываю» прозвучало в абсолютной тишине:

- ...Шеметова зачислить в головной отряд, во взвод Петракова, вооружить автоматом. Штабу отряда предоставить Шеметову возможность в боях с фашистами искупить совершенное им преступление перед Родиной.

Шеметов неотрывно смотрел на меня и продолжал стоять неподвижно. Бородачев первым подошел к нему, хлопнул по плечу:

- Ну, пошли к коменданту штаба, получишь оружие.

Шеметов словно прирос к месту, потом вдруг пошел не в дверь, а к стене, ударился об нее лбом и упал без чувств. И, только чуть придя в себя, судорожно зарыдал, как будто лишь сейчас понял, что такое жизнь и как она дорога...

Вот какой он, Шеметов. Сейчас, провожая его в дорогу, я строго наказываю:

- Будьте осторожны. Переночуйте в Ново-Васильевске.

- Все будет в порядке, товарищ командир.

- Вы не должны попадаться ни полиции, ни немцам. В случае неудачи берите все на себя. Муся должна быть вне подозрений. Даже смерть, Шеметов, не оправдает вас, если Муся попадет в руки фашистов.

Шеметов понимающе смотрит на меня и, как клятву, шепчет:

- Верьте, товарищ командир, я вас никогда не подведу. Никогда!

- Подождите, это еще не все. По приезде в Стародуб Муся сразу же исчезнет. Вы ее не ждите и о ней не волнуйтесь. С ней никаких лишних разговоров. Если она сочтет нужным что-либо передать, ничего не записывайте, дословно запомните, чтобы по возвращении могли подробно доложить.

Несомненно, обо всем этом с Шеметовым уже было переговорено, но я не мог не повторить, не напомнить ему об опасности.

Шеметов крепко пожал мою руку, еще раз поблагодарил за доверие, с улыбкой попрощался и, напутствуемый моим коротким «ни пуха ни пера», быстро вышел.

...У крыльца стоят нарядные сани. Оглобли закручены в новые завертки. В санках, выше козел, пучится мягкое суходольное сено, покрытое большим теплым одеялом. Рядом, все поправляя ладно пригнанную сбрую, ходит Шеметов, сопровождаемый Петлахом, который нежно поглаживает резвого буланого жеребца и что-то при этом нашептывает Шеметову.

В Красной Слободе едва пробуждалась жизнь, только-только занимался рассвет, когда юркие сани, на которых монументально возвышался Шеметов и почти утонула в складках одеяла Муся Гутарева, круто взяв с места, быстро скрылись за ближайшим поворотом. ч

Мне хотелось бы именно в этом месте, забегая несколько вперед, закончить свой рассказ о Шеметове.

Когда мы уходили на Украину, Шеметов остался в рядах трубчевских партизан. Он хорошо воевал. Ему доверили командовать взводом. Однажды его взвод, при котором находилась и семья Шеметова, был окружен фашистами. Партизаны отбивали атаку за атакой, отходя в глубь небольшого островка, затерявшегося среди болот. Но силы были неравны, и вскоре в живых остались только Шеметов, его жена и дети.

Вражеское кольцо сжималось. А у Шеметова уже не оставалось патронов. Но тут раздалось партизанское «ура»...

Шеметов жив и сейчас. Этот так много испытавший человек по-прежнему живет в Трубчевске.

Ночью мы простились с гостеприимной Красной Слободой. На рассвете наша колонна вползла в последнюю деревню Российской Федерации - Горожанку. Здесь наш начальник штаба Бородачев остается с двумя ротами и артиллерией, ждет от нас дальнейших сообщений, а мы с комиссаром, взяв с собой роту Кочеткова, направляемся в украинское село Гаврилова Слобода.

Взбираемся по заснеженному склону. После затянувшейся вьюги морозный воздух как-то особенно прозрачен. Под ярким солнцем снег играет алмазами, слепит глаза, а мороз беспощадно обжигает лицо и руки. Тяжело дышат кони в санных упряжках. Над всей колонной клубится пар. Подняв воротники, глубоко запрятав руки в рукава, съежились на повозках партизаны.

Я и Богатырь встревожены загадочной тишиной и безлюдьем. Ни одного человека вокруг в этой белой пустыне.

Подъем все круче. И хотя снег стал менее глубоким, кони впереди остановились. Сходим с саней, пробираемся вперед, за нами идут командир роты Кочетков и взводный Петраков.

На самом хребте возвышенности видим щит на двух столбах. На обеих его сторонах написано по-русски и по-украински: «Кто посмеет нарушить границу, будет убит».

Невероятно читать такое на рубеже двух республик. Бред, дикость...

Пока Богатырь и Кочетков с бойцами разбивают щит, Петраков прокладывает след на другую сторону перевала. Поскользнувшись, он падает. Поднимаясь, уперся во что-то твердое. Быстро разгребает снег. И вдруг кричит:

- Здесь трупы!

Перед нами окровавленное, заледеневшее тело человека. Рядом еще и еще трупы.

Стиснув зубы, движемся по дороге, по которой, видимо, еще так недавно шли эти несчастные к своему мученическому концу.

Что же ждет нас там, впереди? Невольно зарождаются сомнения. Может быть, стоило послушаться товарищей, переждать с выходом на Украину?

С ходу даю команду: «Надеть белые повязки!» Это означает, что дальше мы будем следовать под видом полиции. Наш план прост: не спугнуть местное начальство.

Показалась Гаврилова Слобода. Низенькие домики затерялись среди высоких тополей. Над крышами синими струйками клубится дым, и эти струи словно удлиняют сизые, запорошенные снегом деревья. В центре на пригорке церковь, башенки ее причудливо вырисовываются на фоне светлого неба.

Еще совсем недавно все партизаны мечтали скорее добраться до деревни, чтобы наконец отогреться в теплых избах и по-человечески поесть. Но теперь они предельно осторожны, и мысли о завтраке и тепле отошли на задний план.

На окраине деревни бросаются в глаза отпечатанные типографским способом плакаты на заборах. Они предупреждают: «Все, кто укроет бандита (партизана), будут приговорены к смертной казни». Такие плакаты нам встречались и раньше, и они не останавливали ни партизан, ни наших добровольных помощников из жителей тех мест, по которым мы проходили. Но тут мы видим и другой плакат. Это уже обещание: «Кто своевременно проинформирует комендатуру о появлении бандитов, будет вознагражден центнером пшеницы».

У церкви скопление народа. Увидев вышедшую из ближайших ворот женщину с ведрами в руках, спрашиваю ее:

- Что у вас за праздник сегодня?

Женщина, увидев наши полицейские повязки, отшатнулась и только отрицательно покачала головой.

Я более строго:

- Говорите же, что народ у церкви делает?

- Там староста пшеницу раздает.

Я ошеломлен. В мозгу молнией мелькнул только что виденный плакат, сулящий вознаграждение центнером пшеницы. Сколько же здесь удостоилось такой награды? Неужели в селе столько предателей?

- Слушай, Захар, - громко говорю Богатырю, - расставляй полицейских, а я пойду к церкви. В старостате встретимся.

Почти бегом направляюсь к церкви. Но спохватываюсь: немецкие чиновники так не ходят. Они всегда нарочито медлительные - воплощение респектабельности и важности. В толпе меня заметили, стали оглядываться в мою сторону.

Надо действовать, пока никто не успел ничего заподозрить. Рычу во весь голос:

- Что тут происходит? Это что, грабеж? Кого грабите - великую немецкую империю?

Оглушительный окрик плюс моя шикарная шуба производят эффект. Образуется живой людской коридор, по нему я поднимаюсь на церковную паперть. Вижу, что кое-кто, побросав мешки, кидается врассыпную.

В полутемной церкви у большой насыпи пшеницы за столом сидит тучный мужчина. Встречает меня пронизывающим взглядом. Мысль работает в одном направлении: сразу же, немедленно оглушить этого человека, не дать ему опомниться. Но я замечаю, что ни мой окрик, который, безусловно, донесся до его ушей, ни мое грозное появление не производят на этого здоровяка должного впечатления. Во всяком случае, никакого испуга не видно.

- Встать, подлец! - под сводами церкви мой голос, удесятеренный резонансом, грохает как выстрел.

Лицо старосты приобретает какой-то бурый оттенок, на щеках играют желваки. Он медленно поднимается со стула.

- Господин начальник, не имею чести знать, с кем я разговариваю...

- Как вы смеете! - перебиваю его.

Староста пытается что-то сказать, а я, не найдя ничего другого, неистово повторяю:

- Да как вы смеете!..

Вынимаю маузер и более спокойно спрашиваю:

- Вы всегда так встречаете начальство? Кто вам позволил задавать вопросы, предварительно не представившись?

- Пожалуйста, - почти в тон мне отвечает он. - Извольте, доложу. Я староста Гавриловой Слободы Фещенко. Могу ли я теперь, господин, узнать, с кем имею честь?

Ей-богу, в этот миг мне показалось, что с церковных образов на меня с ухмылкой смотрят все святые и полусвятые и ждут, что же я отвечу этому прохвосту. Но я не отвечаю, а разражаюсь новым приказом:

- Немедленно займитесь размещением моего полицейского отряда особого назначения. Надеюсь, мне не нужно повторять, что мои люди должны быть устроены в самых благоприятных условиях.

- Сию минуту приступлю к исполнению, - по-военному рапортует староста. Вынимает из стола связку больших ключей и шагает впереди меня. В этом крупном звере все масштабно: и ноги, и руки, и круглое откормленное лицо.

- С каких это пор и за какие такие заслуги вы посмели раздавать зерно, завоеванное кровью немецкой нации? - уже на ходу допрашиваю его.

- Зря горячитесь, господин начальник, - льстиво произносит Фещенко. - Зря волнуетесь...

- Мы воюем за вашу свободу, - не даю ему опомниться, - а вы тут казнокрадством занимаетесь...

- Не извольте такими словами разбрасываться, господин хороший, так ненароком можно и честного человека обидеть... - с достоинством парирует Фещенко.

- Так, может быть, это была галлюцинация у меня или вы со своей честностью все же соблаговолили за какие-то заслуги этих людей немецким добром одаривать?

- Никаких заслуг у этого сброда нет. Мы имеем данные, что из Брянских лесов сюда двигается банда Сабурова. - С каждым словом староста говорит все увереннее. – Вывезти пшеницу не можем, дороги нет. Посоветовавшись с комендантом, мы решили по центнерику выдать пшеничку населению, так сказать, авансом. Надеемся, наше не пропадет, а они, пока суд да дело, запачкаются об этот центнерик...

- А вам не приходило в голову, что эти-то ваши крестьяне пшеницу могут передать партизанам? Мы уже имели в своей практике немало таких примеров.

- Не извольте беспокоиться. И это предусмотрено. Под расписочку выдаем и только на хранение. А ведь каждый мужик знает, что за горсточку зерна можно и на груше поболтаться.

- Мне говорили, что тут проходит граница между Россией и Украиной. Как же партизаны могут ее перешагнуть? Разве эта граница не охраняется?

- Всякая бывает охрана. А у нас там стоит щит волшебной силы. Его не перешагнешь...

- Загадками говорите, Фещенко. Но у меня нет времени их разгадывать, - я снова начинаю раздражаться.

- Да никаких загадок, - Фещенко улыбается во весь рот. - Как задержим какого-нибудь прохожего, так и пускаем его в расход. А народ мигом слух разносит: кто границу перешагнул, тому здесь и каюк. Не поверите, господин начальник, но я сам убедился: невидимая охрана бывает сильнее самок видимой...

Внутренне содрогаюсь от негодования. (Я и сейчас удивляюсь, как удержался и не выпустил всю обойму моего маузера в его крутой лоб. Наверное, сдержала мысль, что из этого мерзавца можно выудить еще не одно подобное признание.)

- Так, говорите, насчет раздачи хлеба населению вас наш комендант надоумил?

Видимо, в моем голосе прозвучали нотки недоверия. Фещенко оскорбился.

- Не извольте сомневаться, господин хороший. Мы с комендантом совет держали. Это правда. Но идея моя. А вообще... Я здесь не для того в поте лица своего трудился, двадцать лет при Советской власти под страхом смерти пребывал - верой и правдой служил великой Германии, чтобы сейчас меня недоверием казнили...

Мы уже подходили к зданию старостата, когда Фещенко огорошил меня еще одной новостью: оказывается, до войны он работал на пенькозаводе в городе Новгород-Северске, был коммунистом.

- Это ведь тоже уметь надо! - довольная улыбка кривит пухлые губы.

Я потрясен. Но продолжаю наступать:

- Слушайте, Фещенко. Вы начинаете меня смешить. Значит, немецкое командование доверило вам, бывшему коммунисту, пост старосты? Знаете, дорогой, я не привык играть в прятки. Ей-богу, вот иду и думаю: слушать ли дальше ваши бредни или расстрелять вас на месте?

Он резко поворачивается ко мне, я даже чувствую его жаркое дыхание. Невольно тянусь рукой к пистолету.

Фещенко, высокомерно улыбнувшись, ступает на крыльцо и широким жестом приглашает меня в дом.

Дальнейшая наша беседа протекает уже за столом в старостате, и она стоит того, чтобы о ней читатель узнал подробнее.

- Вот вы сказали, меня расстрелять надо... А ведь даже вас за это, господин начальник, по головке не погладят. Фещенко большие заслуги перед господами немцами имеет.

- Если не секрет, эти заслуги вами заработаны на партийном поприще? - съязвил я.

- Да будет вам известно, что это самое широкое поле для такой деятельности, какой я занимался. Да знаете ли вы, что я, да, именно я, один Фещенко, посадил в тюрьму не одного партийного активиста...

- Как же это вам удалось?

- Фещенко не сидел без дела. И все время в движении пребывал. Сядет, бывало, на поезд, совершит маршрутик и на каждой станции по анонимочке в ящик опустит... Больше семисот анонимочек насочинял да отправил. И все на начальство, а потом эти начальнички выкручивались. Да не всем удавалось, кое-кто и в тюрьме оказывался. - На лице старосты блуждает ироническая улыбка, - Между прочим, анонимочки и сейчас должны сослужить вам добрую службу. - И Фещенко доверительно сообщает мне, что ему удалось забросить письма подпольщикам Трубчевска и предупредить, что среди партизан действуют провокаторы Волчков и Кенина.

- Это кто такие? - как можно равнодушнее спрашиваю я.

- Большевистские выкормыши, вот кто это. Но вы увидите, как партизаны сами их укокошат. И пикнуть в свое оправдание ничего не успеют...

- Может быть... Хотя, честно говоря, даже поверить в такое трудно... Неужели так бывало?

- Бывало и будет. Пока действует пословица: «Дыма без огня не бывает...»

Ох, как у меня зачесались руки! Хорошо, что в этот момент появился Захар Богатырь. Он быстро включился в разговор:

- Боюсь, господин начальник, что Фещенко вам, как говорят русские, арапа заправляет. Ну пусть назовет хоть одну фамилию арестованного по его анонимкам партийного активиста, а мы потом проверим, так ли это?

Фещенко снисходительно улыбнулся. И назвал с десяток фамилий и среди них - Таратуто, который тогда был директором пенькозавода.

Фещенко, довольный произведенным впечатлением, спокойно отвечает на вопросы Богатыря. Оказывается, в селе скрываются два коммуниста. Им до поры до времени комендант Пальм разрешил сохранить жизнь.

- Пусть еще поживут немного, - закуривая, говорит Фещенко, - комендант правильно рассудил: где есть хоть один коммунист, там обязательно будет и организация.

- Да какая тут может быть организация, - говорю я, - если здешнее украинское население полностью поддерживает немецкие порядки?

- Я вижу, господа, вы сюда недавно прибыли. Что русские, что украинцы - одно... - Фещенко зло выругался. Извинившись, добавляет: - Живу как на вулкане, каждый день могу получить пулю в спину. Не ценят заслуг Фещенко, не ценят... Просил коменданта прислать гарнизон солдат. Обещал, да все тянет с этим. Так и обещанной награды не успеешь получить...

- Мы вам поможем в этом, Фещенко. Ускорим приход гарнизона. Сегодня же поговорим с Пальмом.

Наше обещание действует ободряюще.

- Что вы думаете делать с этими коммунистами?

- Что прикажете, господин начальник.

- Я думаю, пора с ними кончать. Сейчас же арестуйте их. Соберите всю полицию и приведите сюда ко мне.

Фещенко вскакивает и с видимым удовольствием бросается выполнять приказание.

Мы с Богатырем быстро договариваемся, что он с нашими людьми займет соседний домик, куда я буду поочередно направлять полицейских на «инструктаж».

Вскоре Фещенко и старший полицейский, подталкивая прикладом, ввели в комнату пожилого человека. Я тут же старшего полицейского направляю в распоряжение моего заместителя. Стукнув каблуками, он в последний раз откозырял начальству. В соседнем доме его ожидали наши хлопцы во главе с Богатырем.

Задаю вопрос арестованному:

- Фамилия?

- Синицкий.

- Коммунист?

На меня устремлен ненавидящий взгляд:

- А вы что, не знаете?

- Знаю. Но могу и усомниться. Это от вас зависит.

- Можете не сомневаться. Член партии большевиков с девятьсот пятого года.

- Где ваш партбилет?

- А ты мне его давал, сволочь? А еще русский человек...

Всматриваюсь в его горящие презрением глаза и понимаю, что это не подставное лицо. Закуриваю и предлагаю закурить Синицкому.

- Вот за это спасибо, - коротко благодарит Синицкий. - Если позволите стакан воды, вторично скажу спасибо. А дальше делайте что хотите, только не мучьте и не тяните со смертью. Будьте хоть в этом человеком.

Синицкий не успел закурить и сильно закашлялся. Нетрудно догадаться, что у этого худощавого пожилого человека с легкими дело обстоит неблагополучно.

Заглядываю в окно. Во дворе два полицейских вводят второго арестованного. Фещенко поспешил нм навстречу.

Осмотревшись, замечаю, что угол комнаты огорожен какой-то старомодной ширмой. Беру Синицкого под руку и шепчу:

- Идите за ширму. И сидите молчком. Никаких признаков жизни. Слышите, никаких признаков!..

Ширма еще не перестала дышать от прикосновения Синицкого, как верзила Фещенко и двое полицаев втолкнули второго арестованного, который назвался Кобяковским.

- Видите, какого молодого большевика я вам доставил, - со слащавой улыбкой на лице говорит Фещенко и добавляет: - Остальные полицейские прибыли в распоряжение вашего заместителя.

- Хорошо, господин староста, - одобряю я. - Люблю оперативность, коллега. Этих двух тоже направьте туда же.

Фещенко незамедлительно выполняет мой приказ и, вернувшись, удобно усаживается за стол.

- Коммунист? - спрашиваю Кобяковского.

Кобяковский стоит бледный. Руки сжаты в кулаки. Внимательно смотрю на него и вижу, как мелкая дрожь пробегает по его лицу. Пауза затягивается.

- Сколько лет в партии?

- Всю свою сознательную жизнь, - он говорит глухо, но внятно.

И вдруг я чувствую, что не могу больше продолжать эту тяжелую игру. Выхватываю из колодки маузер. Фещенко услужливо подскакивает ко мне:

- Господин начальник! Зачем вам руки пачкать? Это мы сами сделаем с превеликим удовольствием. Не извольте беспокоиться: справимся. Не надо пачкать пол этой большевистской кровью...

Как я держал маузер за ствол, так и съездил им по щеке Фещенко. Он падает на пол, хватается за щеку. Орет:

- Господин начальник, господин начальник, что вы делаете?

- Какой я тебе господин начальник, фашистская гадина! - Моей ярости уже нет границ. - Я - Сабуров! А ты, значит, коммунистов выдаешь, анонимные письма пишешь, кровавые границы устанавливаешь?..

Из-за ширмы, цепляясь за стену, выходит Синицкий. Ошеломленно переводит взгляд с меня на Кобяковского и на Фещенко. А Кобяковский замер, тоже не веря происходящему.

Лицо Фещенко стало фиолетовым, глаза округлились от ужаса. Он что-то шепчет. До меня доносятся только последние слова:

- Кого бог лишает разума, того он лишает и жизни. Сыграл Фещенко в ящик...

Вскоре мы простились с жителями Гавриловой Слободы. Узнав, что мы партизаны и что мы расквитались со старостой и полицейскими, украинцы окружили нас своим вниманием и теплотой. С нами уходили Синицкий и Кобяковский, ставшие потом нашими замечательными партизанскими товарищами. Синицкий не дожил до победы. Совсем больным мы отправили его в Москву, в партизанский госпиталь. Он умер от туберкулеза. Кобяковский жив-здоров, работает в Киеве в Центральном Комитете Коммунистической партии Украины.

Мы возвращались в отряд, удовлетворенные результатами своей вылазки в Гаврилову Слободу. Нас горячо обрадовала первая добрая встреча с украинским населением. В наши ряды влились два новых коммуниста, которых нам удалось спасти от верной смерти. Мы узнали, откуда исходили анонимки, порочившие наших боевых друзей Марию Кенину и Василия Волчкова. И наконец, мы очистили нашу землю от шайки предателей, воздав по заслугам и Фещенко и его полицейской своре - фашистским наймитам.

Случай в Гавриловой Слободе мне запомнился на всю жизнь. Мне и после войны неоднократно доводилось сталкиваться с анонимными письмами. Страдали от них другие, немало пережил и я сам. И всякий раз, когда очередные комиссии, проверявшие анонимки, доискивались в них правды, я видел перед собой наглое лицо фашистского агента Фещенко и слышал его слова, полные цинизма: «Дыма без огня не бывает...»

Если даже на минуту допустить, что некоторые анонимные письма таят в себе какие-то правдивые сведения, то все равно я считаю, что вообще в нашей советской действительности анонимки не могут и не должны иметь общественной почвы.

Даже относительная польза от того, что какое-то анонимное письмо вдруг по сути окажется правдой, не может в основе своей равняться с тем огромным социальным злом, которое несут в себе эти письма, подчас доставляющие многим людям тяжелые моральные потрясения.

Дорога в Хинельский лес

Прежде чем продолжить свои воспоминания о событиях, последовавших после случая в Гавриловой Слободе, я должен обратить внимание читателей на одного человека. С Алешей Кочетковым мы еще будем много раз встречаться. Пусть же он останется в вашей памяти таким, каким знали его мы, партизаны.

Когда через многие годы вспоминаешь тех дорогих сердцу людей, кого сегодня нет среди нас, вместе с глубочайшим уважением к их немеркнущей памяти невольно возникает и чувство досады на себя: почему так мало тогда узнавал об этих людях, почему в душевной беседе не порасспросил о прошлой жизни, о том, что предшествовало их подвигу...

И только сейчас по светлым крупицам воспоминаний, с помощью боевых друзей и родных этих погибших товарищей воссоздаются образы тех, кого наш народ по праву величает Героями Советского Союза. Среди них и наш Алеша Кочетков.

Бывшие партизаны Брянщины, Белоруссии и Украины хорошо помнят этого плечистого парня с русой, густой, чуть свешивающейся на лоб шевелюрой. А вот какие у него были глаза? Вспоминают по-разному. Только помнят, что какие-то смешливые, верно, потому, что принадлежал он к числу людей неунывающих. И говорил как-то немного протяжно, с легким акцентом на «о», как повелось в центральной полосе России, а он ведь оттуда...

До сих пор в небольшом поселке Дачном Братовского сельсовета Чаплыгинского района Липецкой области проживает семья Кочетковых. Не вся, конечно. Война и этот дом не обошла стороной. А жила в том доме большая семья под крылом у матери - отец давно умер. Четырех сыновей и трех дочерей выходила, вырастила Марина Агафоновна - невысокая пожилая женщина, глядящая сегодня на меня сквозь слезы с какой-то необъяснимой надеждой: а может, какая ошибка произошла к жив ее Алешенька?

Но надежды сразу угасают: нет, не вернутся сыновья. Погиб лейтенант Советской Армии, ставший партизанским командиром, Алексей Гаврилович Кочетков. Погиб его брат - командир отдельной пулеметной роты старший лейтенант Михаил Гаврилович Кочетков. Двух богатырей дала Родине семья Кочетковых, и об одном из них - о нашем партизанском друге - и будет мой рассказ.

Я теперь знаю, что Алеша мальчишкой был настоящим помощником матери, не гнушался никакой работой и часто упрямо мотал головой, когда юные сверстники звали его с собой играть в небольшой лесок к речке. Нужно было работать.

Алеша родился в 1918 году, но до ухода в армию успел пройти большую трудовую школу: был ремонтным рабочим и грузчиком на станции Бутырский пост Калининской железной дороги, потом устроился слесарем в институте горной промышленности в Москве.

В 1938 году был призван в армию. Там сразу заметили сметливого паренька и удовлетворили его просьбу: послали на учебу в артиллерийскую школу. Спустя год участвует в освободительном походе наших войск на земли Западной Белоруссии и Западной Украины. Когда началась война на Карельском перешейке, он оказался здесь. Был ранен, попал в ленинградский госпиталь. Беспокойный оказался больной. Не давал покоя врачам и добился, чтобы его выписали раньше срока. Снова на фронте. Штурмует Выборг. Там и остается служить. В Выборге его застает Великая Отечественная война...

Последнюю весточку от сына мать получила из Ельца. Доброе, хорошее письмо.

Старая мать показывает сложенный треугольником пожелтевший листок. Расплылись строчки, торопливо набросанные чернильным карандашом: много материнских слез упало на дорогое письмо.

Мать снова и снова вспоминает о детстве Алеши.

- Терпеливым он был. Раз случилось, наскочил Алеша пяткой на косу. Рана - просто ужас. Не помню уж, как я кожу-то приладила, кое-как перевязала ногу да скорей сына на подводу – и в город, к доктору. Едем это мы, а я все слезами умываюсь, глядя то на его белое как мел лицо, то на простыни, которыми я ногу ему обмотала: кровь бежит да бежит. И так мне вдруг горько стало, не выдержала, запричитала. А Алешенька так меня нежно за плечи обнял.

А я гляжу, у него и губы-то до крови покусаны, но держится, лишь бы меня успокоить. Вот какой он был: терпеливый да упрямый, чего задумает, обязательно добьется...

Замолкла мама. Только старые натруженные руки нервно перебирают бахрому скатерти и вяжут, вяжут бесконечные узелки...

Наша встреча с Алешей Кочетковым произошла, как помнит читатель, в Красной Слободе, когда мы впервые пришли сюда и прочитали жителям газету «Правда», случайно найденную нами в лесу.

После собрания к столу потянулись десятки людей с одной просьбой: зачислить их в отряд. Среди них выделялись двое. Один - небольшого роста, худощавый, в коротком полушубке, другой - чуть повыше, с рыжеватой бородкой. Первым представился тот, что пониже, - Алексей Кочетков. С ним был его друг Петраков, в прошлом архангельский лесоруб. С ними, как выяснилось, была группа других бойцов, тоже не сумевших пробиться к своим частям.

Спрашиваю Кочеткова:

- Коммунист?

- Никак нет, - отвечает. - Я комсомолец, но здесь меня все знают как члена партии.

Меня это удивило. На оккупированной земле слово «коммунист» грозило неминуемой смертью. Спрашиваю:

- Почему же это вас знают как члена партии?

Кочетков замялся, румянец появился на лице.

- Я так решил: действовать как коммунист. Больше доверия будет... Авторитета, что ли...

С симпатией приглядываюсь к нему. А Кочетков уже рассказывает, что его группа состоит из девятнадцати человек. Хотят организовать партизанский отряд, да оружия всего пять винтовок. Мы предложили Кочеткову присоединиться к нашему отряду и возглавить роту. Он согласился. Новичкам выделили пулемет из сгоревшего танка и десять винтовок - больше не было.

Люди военные, мы и сейчас отряд свой считали воинской частью: разбили его на роты, взводы и отделения, командиры сохраняли свои воинские звания.

Когда мы уходили, оставили роту Кочеткова в Красной Слободе - пусть еще пополнится людьми да обучится как следует.

Но староста деревни - предатель - через несколько дней привел из райцентра Суземки отряд полиции во главе с тремя немецкими офицерами.

Кочетков в это время проводил занятия с пополнением. Полиция, окружив деревню, открыла огонь. Кочетков и его ребята еле ноги унесли. Мы их нашли только на второй день, растерянных и подавленных. Многие наши возмутились, потребовали: «Отнять у дармоедов оружие и распустить». Беспощадно судили прежде всего, конечно, командира: «Сам трус, вот и бойцы такие».

Пришел ко мне комиссар и сказал:

- Посмотри на Кочеткова, совсем увял. Надо скорей решать с ним.

Вызываем его. Не узнать парня: глаза потускнели, лицо потемнело, будто сразу постарел. Говорит с нами, а сам в пол смотрит.

- Нелепо все получилось... Мы изучали пулемет, и вдруг стрельба. Я дал команду отходить, думал, выскочим в огорода и мы займем выгодную позицию. Да где там, все побежали кто куда, едва собрал потом... Знаю, что я виноват: плохим командиром оказался...

Мы понимали, что командирами не рождаются. Нужно время, чтобы человек стал им. Решили оставить Кочеткова во главе роты. Надеялись, что урок этот запомнит на всю жизнь. Хотя признаюсь, что не мог отогнать мысль: «А если ошибка повторится, и он опять подведет?»

Ушел Кочетков. Я тоже вышел из штаба. И вдруг вижу Алексея с Марией Кениной. Наша разведчица славилась не только смелостью. Высокая, белокурая, она была настоящей красавицей, и многие заглядывались на нее.

До меня доносятся ее слова, полные участия и нежности:

- Не падай духом, Алеша. Ты еще себя покажешь. Я в тебя верю. Слышишь, верю!

Смотрю на Алексея. Ожило его лицо. А во взгляде, устремленном на Марию, и боль, и надежда, и что-то очень-очень светлое...

На войне часто теряют близких и дорогих людей. Но даже в самые тяжкие дни я не раз наблюдал, как среди тревог и смертельной опасности рождались и крепли замечательные человеческие чувства. Они помогали преодолевать все невзгоды.

Перед Алексеем Кочетковым и Марией Кениной лежала большая и трудная боевая дорога, и по ней они пошли как два настоящих друга, для которых борьба с врагом и их большая, верная любовь слились в одно неразрывное целое.

После этого Кочетков не упускал случая, чтобы боевыми делами оправдать себя в глазах товарищей.

Это он разузнал, что в селе Большая Березка в зданиях бывшей машинно-тракторной мастерской немцы производят ремонт танков и тракторов.

Ребята Кочеткова, внезапно напав на мастерскую, перебили охрану и уничтожили все оборудование, а заодно и ремонтировавшиеся машины.

Нам приходилось все время думать над новыми тактическими приемами. Так появилась, например, знаменитая «партизанская ловушка», в которую частенько стали попадаться гитлеровцы. Замысел ее состоял в том, чтобы вызывать группы гитлеровцев в те места, где мы могли с ними легче расправиться. Впервые этот прием мы применили в хуторе Хлебороб, что в пяти километрах от Середины-Буды. Разработал операцию наш штаб во главе с Ильей Ивановичем Бородачевым.

Взяв с собой Кочеткова, выезжаю на рекогносцировку. По дороге я рассказываю Алексею, что комендант Новгород-Северска Пальм превратил хутор в свою кладовую: прячет здесь награбленные фураж и зерно. Муся Гутарева говорит, что он скрывает это от своего начальства, видно, хочет себе все присвоить.

Значит, наше появление на хуторе должно его особенно обеспокоить. Не удержится, чтобы не прислать сюда солдат. А мы подготовим им достойную встречу. Вскоре увидели стога сена. Значит, хутор близко. Намечаем, где лучше расположить огневые точки. Не заезжая на хутор, поворачиваем обратно.

Все наши силы подтягиваем в Горожанку, село, расположенное неподалеку от Хлебороба. Здесь скопилось более семидесяти пулеметов, из них двадцать пять станковых. Подвезли сюда и два 75‑миллиметровых орудия, один полковой, пятнадцать батальонных и двадцать семь ротных минометов (Новиков все-таки добился, чтобы артиллерия у нас сохранилась в целости!).

Рано утром разъясняем командирам задачу, договариваемся о сигналах, по которым подразделения будут занимать свои позиции. На базе остается командовать комиссар, а мы с Кочетковым, Петраковым и бойцами Яркиным и Гришиным направляемся к хутору.

Мы уже знаем, что сюда зачастили две подозрительные спекулянтки. Попробуем их использовать для нашей цели.

Неторопливо идем вдоль улицы, перебрасываемся шутками, сворачиваем к первому приглянувшемуся дому. Хозяева - люди средних лет, - узнав, что мы партизаны, пугливо озираются и бесконечно повторяют: здесь вам небезопасно.

Мы настойчиво просим найти нам торговок солью, и вскоре две полные женщины, повязанные выцветшими платками, суетливо предлагают нам свой товар: сероватую крупную соль.

Мы, не торгуясь, закупаем весь товар - что-то около трех килограммов - и просим доставь нам еще пуд соли. Спекулянтки с радостью принимают наш заказ. Мы провожаем их до околицы, а возвращаемся огородами, осматриваем все строения, которые могут послужить нам укреплениями. Облюбовали три конюшни, окна которых обращены в сторону дороги, соединяющей хутор с Серединой-Будой. В сараях сравнительно тепло, - значит, партизанам будет легче сидеть в засаде.

С беспечным видом снова входим в понравившийся нам дом. Хозяева со слезами на глазах умоляют нас спасаться в лесу: «Бо оти кляти спекулянтки продадуть вас фашистам». Смеемся над их страхами, но хозяева твердят свое: «Ниякой соли они вам не принесут, только тех черных гадов на вас натравят». Седая, чуть прихрамывающая на левую ногу женщина причитает: «О господи, на смерть лютую напрашиваетесь, чи вам життя надоело?»

Понимаю волнение крестьян, но не мог же я им объяснить: нам того и нужно, чтобы немцы сюда поспешили. Пусть считают, что на хуторе всего пять безоружных партизан.

Прохаживаюсь по комнате, а в мозгу одна мысль: сколько же эсэсовцев бросит комендант против нашей пятерки? Вряд ли больше двух отделений, пятнадцать-шестнадцать солдат.

Посылаю Петракова на крышу дать сигнал нашим. А в избе уже тесно. Соседи прибежали, тоже уговаривают, чтобы мы скорее бежали, а то и сами погибнем и на них беду навлечем.

Мы все еще успокаиваем крестьян, когда на хутор прибывает Богатырь с ротой Кочеткова. Алексей убегает расставлять своих бойцов. Вскоре в каждой конюшне устанавливаются пулеметы. Один «максим» партизаны затаскивают на крышу, где обосновал свой наблюдательный пост Петраков.

Ждем. Вскоре Петраков докладывает: враг показался. Мы с Богатырем тоже взбираемся на крышу. В бинокли видно: по дороге шагает колонна. Насчитали тридцать солдат. Больше никого не видно. Немцы считают, что взвода вполне хватит...

Внимательно следим за фашистами. Колонна останавливается. От нее отделяются два солдата, направляются к хутору. Это нас не устраивает: заметят неладное - тревогу поднимут. И стрелять по ним нельзя: спугнем остальных.

Пока я размышляю, что делать, два немца сворачивают дороги и по снегу ползут к одной из конюшен. Все ближе, ближе... Как их задержать? И тут раздается кошачье мяуканье. Немец поднимает голову и видит: из окна на него смотрит пулемет. И вот этот эсэсовец, головорез, для которого убийство стало профессией, задергался на снегу. Второй немец удивленно трогает его за ногу и получает неожиданный пинок. Удивленно вскрикнув, он тоже приподнимает голову и тоже видит пулемет. Без единого звука оба автоматчика уткнулись головой в снег и замерли.

Командир эсэсовского взвода, не получив от своих разведчиков тревожных сигналов, по-видимому, решил, что вокруг все спокойно. Построившись цепочкой, немцы двинулись к хутору. Идут спокойно, громко переговариваясь. Нетрудно догадаться, на что они рассчитывают: горстка партизан, завидя перед собой такую силу, кинется в бегство, останется перестрелять их как зайцев.

Мы подпускаем эсэсовцев к самой околице и открываем огонь из трех пулеметов. Бьем в упор. Эсэсовцы падают как подкошенные. Но нескольким фашистам даем убежать: пусть спешат к своему командованию и докладывают, что в хуторе партизаны с тремя пулеметами. Комендант, конечно, не примирится с неудачей. Снова пошлет сюда солдат. Но теперь уж число их будет больше.

Расчет оправдался. Через час на дороге вновь показались гитлеровцы. Теперь их не менее роты.

Пока пехота разворачивается в боевой порядок, открывают огонь вражеские минометы. Мы запасаемся терпением и не откликаемся ни одним выстрелом. Не прекращая обстрела, немцы начинают обтекать хутор, зажимая его в кольцо. На пути их стога с клеверным сеном. Гитлеровцы и не подозревают, что и здесь укрылись наши пулеметчики.

У кого-то из наших хлопцев сдают нервы. Раздается длинная пулеметная очередь, хотя немцы еще метрах в пятистах.

Эсэсовцы врассыпную кидаются к балке, которая примыкает к хутору. Но вдоль оврага застрочили наши пятнадцать пулеметов. Гитлеровцы и не думают вести огонь. У них одна забота - глубже зарыться в снег. Как их оттуда выкурить?

Новиков получает долгожданный приказ пустить в ход артиллерию. Взрывы снарядов и мин взметают землю и снег. Фашисты забегали по полю. Здесь их настигают пулеметные очереди и осколки мин. В живых осталось не более десятка эсэсовцев. Они убегают по направлению к Середине-Буде. После мы узнали, что, подняв там отчаянную тревогу, они помчались дальше - прямо в Севск...

В этом бою прекрасно действовали пулеметчики роты Кочеткова. Сам Кочетков в бою был спокоен, рассудителен, расчетлив. Он предупредил бойцов:

- Не спешить. Подпускать врага на тридцать-сорок метров. Впустую воздух не сотрясать!..

Он отдал приказ открыть огонь только тогда, когда гитлеровцы приблизились на расстояние броска гранаты, и сам засел за резервный пулемет. Я своими глазами видел, как он распоряжался в бою. Вдумчиво расставлял людей, находил возможность подбодрить каждого. Умел найти слабые места противника и всей силой ударить именно в эти уязвимые места.

После боя в Хлеборобе Алеша был необычно словоохотлив. Не скрывая своего торжества, он все вспоминал подробности схватки, и трудно было не поддаться его белозубой ясной улыбке, не разделить с ним радость победы.

У меня же было вдвойне хорошо на душе. Во первых, оправдались тактические расчеты, и противник клюнул на партизанскую приманку, потеряв две сотни своих солдат. А во-вторых, я радовался за Кочеткова. Не ошиблись мы в нем, и наша семья пополнилась многообещающим командиром.

Отличились и наши артиллеристы под командованием Новикова. Это была их серьезная боевая удача. Новиков под конец и вовсе отвел душу: дал пять выстрелов по Середине-Буде из полкового миномета.

Мобилизовав до сотни подвод, мы вывозили из хутора награбленные эсэсовцами пшеницу, овес и сено - они очень пригодятся в нашем хозяйстве - и совсем не подозревали, что пять завершающих выстрелов Новикова окончательно перепугают фашистское начальство в Середине-Буде, и оно в панике покинет райцентр.

Целые сутки, пока не пришло большое подкрепление из Севска, в Середине-Буде не было ни одного представителя немецкой администрации.

К сожалению, мы об этом узнали позже и только поэтому упустили возможность сразу захватить райцентр.

Но даже эта неожиданная промашка уже не могла испортить нам настроение.

Надо было видеть возбужденные радостью лица наших бойцов и жителей хутора, чтобы понять, как дорога была всем эта пусть не такая уж большая в масштабе всей войны, но такая ощутимая для нас партизанская удача.

...Вместе с комиссаром догоняем нашу колонну на марше. Кочетков и Петраков на своих резвых лошадях едут бок о бок и, неистово жестикулируя, продолжают громко обмениваться впечатлениями.

- Здорово хлопцы сработали, - говорю поравнявшемуся со мной комиссару.

- Ничего не скажешь, ловко получилось, - отзывается Захар и крепко жмет мне руку.

- Что, герои, никак не наговоритесь? - прерываю беседу двух закадычных дружков.

- «Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». Это еще Пушкин про нас такие слова предусмотрел, - отзывается Кочетков.

- А что, товарищ командир, я и говорю - быть нашему Кочеткову генералом, - скороговоркой выпаливает Петраков.

- А вы что на это скажете, Кочетков? - улыбаясь, спрашивает комиссар.

- Почему бы и нет? - Кочетков приосанивается в седле. - Говорят, плохой тот солдат, который не думает быть генералом.

- Есть такой афоризм, но к нему есть добавление: а еще плоше тот, который слишком много думает о том, что с ним будет!

- А я все-таки думаю, - Кочетков с хитринкой косится на комиссара. - Не хочу, чтобы получилось, как у дон Карлоса. Помните, у Шиллера: «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия...»

- Так вы и о бессмертии подумываете? - не удерживаюсь я.

- Нет, до этого еще не дошел. Но вообще-то и о бессмертии думать никому не возбраняется.

- «Безумству храбрых поем мы песню», - подытоживает Петраков. - Так-то оно и воевать веселее.

- Что ж, мысли у вас в общем-то правильные, - соглашается Богатырь. - Только воевать надо с головой. Иначе безумство обернется безумием, а от него польза только врагу.

Я не слышу ответа друзей. А может, его и вовсе не было. От легкого укола шпор конь выносит меня вперед.

Мы давно должны были отправиться в Хинельский лес на встречу с Сидором Артемьевичем Ковпаком, но нам не везло: то Рева был ранен, то случай в Гавриловой Слободе занял наше внимание, то проводили операцию в хуторе Хлебороб. И вот, когда мы вернулись из Хлебороба, первым нас встретил еще прихрамывающий, но деятельный Павел Рева. Он сразу удивил меня сообщением, что нашелся Сень. Сень был членом подпольного Середино-Будского райкома партии. После нашей первой боевой операции - нападения на гарнизон станции Зерново на железной дороге Киев - Москва - он исчез, и никаких вестей о нем мы не получали.

- Сень говорит, - возбужденно жестикулируя, рассказывает Рева, - что пришел от хинельских партизан, и что там у них под арестом находятся Васька Волчков и Мария Кенина. Надо срочно ехать, Александр, туда. Я тут уже все подготовил к нашей поездке...

- Подожди, Павел, ты же еще, можно сказать, инвалид.

- Я тебе дело докладываю, - огорчается Павел, - а ты на якись дрибницы смотришь.

- Ну ладно, потом поговорим, - успокаиваю друга, и мы направляемся к нашему домику.

В комнате у окна под разлапистым фикусом на низком стуле примостился Будзиловский, сменивший погибшего Пашковича на посту начальника разведки, и одним пальцем отстукивает что-то на машинке.

- Дывысь, Александр, наша канцелярия нам уже добру фашистську бумагу готовит на выезд.

- А где Сень? - спрашиваю у Ревы.

- Отдыхает под охраной наших хлопцев.

- Ты что, его арестовал?

- Ну зачем сразу - арестовал? Просто окружил вниманием...

Сеня приводят ко мне. Он в добротном кожаном пальто и валенках, на голове новая шапка. На упитанном лице холеная бородка. Совсем мало похож на прежнего Сеня. Становится понятным, почему Рева отнесся к нему с недоверием.

Сень подробно рассказывает, как после боя под Зерново он потерял нас, как долго блуждал в одиночестве и как прибился к хинельским партизанам. Говорит, что нас там ждут, а Кенину и Волчкова приняли за шпионов и, если мы сейчас же не вмешаемся, нашим ребятам несдобровать.

Слушаю Сеня и все больше верю ему. На этот раз Рева подозревает напрасно.

А в Хинельский лес надо ехать поскорее.

Вторые сутки мы в пути - Павел Рева, я и наш ездовой Петлах. Ночь застает нас в поле. Мягко скрипит под полозьями снег, навевая дремоту.

- Вставайте, деревня близко. - Петлах бесцеремонно стягивает с нас шикарный меховой полог.

Мы откидываем овчинные воротники. Ветер притих, перестал идти снег. На небе кое-где проглядывают звездочки, но мороз пробирается к нам даже через длинные тулупы, натянутые поверх наших кожаных пальто. Вьюга занесла дорогу, и наш буланый еле волочит санки по рыхлому снегу. Не видим, а только чувствуем, что поднимаемся на возвышенность, затем спускаемся. Еще один небольшой подъем, и мы видим совсем близко десятки разбросанных тут и там светлячков. Деревня рядом. Сверяемся по компасу: почему-то едем на запад... Хотя кривизна дороги бывает и в степи, но все же меня охватывает тревога.

- Следы, Петлах, есть на дороге? - спрашиваю я.

- Нет. Были на той, другой, которую мы недавно пересекли.

- Что ж ты молчал, - сердито ворчит Рева. - Афонька ты гоголевский, а не партизан.

Если это была дорога на Севск, то тогда мы въезжаем в деревню Страчево. Приказываю Петлаху:

- В случае чего гони карьером. Держись любой дороги и на первом перекрестке сворачивай влево, а там разберемся...

Медленно въезжаем в село. Вся улица в снежных переметах. Наши санки то катятся вниз, то круто вздымаются на гребень сугроба.

- Та тут нема никого, - торжествует Рева. - Даже поганого полицейского для забавы.

И, словно подслушав реплику Ревы, на дороге появляется человек. В руках винтовка.

- Кто такие будете? Куда путь держите? - вопросы звучат довольно грубо. Наше короткое приветствие вояка пропускает мимо ушей. - Куда вас несет в темень-непогоду?

- Где начальство? - перебиваю его не менее грубым окриком, уже ставшим привычным при встрече с полицией.

- Вон там. где огонь горит, - и он показывает на избу с ярко освещенными окнами

- А що це за начальство? - допрашивает Рева.

- Наш начальник полиции.

- Тебя о самом старшем спрашивают! - уточняю я.

- Он и есть самый старший.

- Дурак! - схватывается Рева. - Где немецкое командование?

- Их здесь нет, - от прежней воинственности не осталось и следа: наша грубость подействовала. Теперь в голосе незнакомца одна почтительность: - А вы кто будете?

Мы не спешим с ответом и задаем, очередной вопрос:

- Тут должна быть рота СС. Это какая деревня?

- Порохня.

- Какая Порохня? Суземского района? - наугад спрашиваю я.

- Нет. Это Украина. Середино-Будский район.

Я чуть было не поперхнулся.

- А где Страчево? - спрашивает Рева.

- Оно будет слева, отсюда далековато.

- А может, справа? - не унимается Рева.

- Нет, зачем же справа. Тут же близко Киевская железная дорога.

Только этого нам и не хватало!

- А Полывотье далеко? - спрашиваю, чтобы прервать паузу.

- То близко. Километров с десять будет.

- Ну, чего ж ты молчишь, барбос? Це ж туда должна проследовать рота СС с акцией на партизан, - возбужденно говорит Рева.

- А! Тогда она прошла через Страчево, - тоже обрадовался полицейский.

- Ты видел? - перебиваю я.

- Нет, зачем. Вот господин начальник говорит, - кивает полицай на Реву.

- Значит, все в порядке. Веди нас к начальству, - приказываю я.

Медленно подъезжаем к дому. Полицейский семенит рядом. Из полуоткрытых дверей несутся переборы гармошки. У крыльца несколько человек. Полицейский что-то говорит одному из них, и тот быстро вбегает в дом.

На крыльце появляется мужчина среднего роста в накинутой на плечи немецкой шинели. Походка виляющая, - очевидно, пьян.

- Начальник полиции. - Он как-то странно бубнит себе под нос. - Кому имею честь представиться?

Протягиваю документ. Рева подсвечивает фонариком. Начальник полиции старательно вычитывает немецкие слова и наконец выдавливает из себя:

- Так, ясно. Очень приятно. Чем могу служить?

- Дорога на хутор Михайловский спокойна?

- Да как вам сказать... Всякое бывает, раз на раз не приходится.

- А у вас что за сборище?

- Друзья. Время коротаем.

- Ну что ж, посмотрим, как вы время коротаете. Надеюсь, вы не возражаете?

- Прошу простить, господа, – начальник полиции смущен. - Семейный праздник. Именины. Несколько подвыпили. Сами понимаете...

Большая комната. Пахнет самогоном и потом. Стол заставлен бутылками и всяческой едой. Заманчиво пахнет жареной свининой. Уронив на стол лохматую голову, среди луж самогона, объедков и окурков подхрапывает верзила в немецком кителе. Остальные - с десяток мужчин и три девушки - стоят и настороженно смотрят на нас. Возглас Ревы заставляет всех вздрогнуть:

- Стул господину начальнику!

Мужчины услужливо бросаются к нам. Предлагают раздеться, наперебой приглашают к столу пригубить чарочку с мороза.

- Нет, мы сыты и торопимся. Только посидим немного, посмотрим, как веселится молодежь.

Гармонист разводит мехи трехрядки, начинаются танцы. Мы с Ревой приглядываемся к окружающим. Большинство сравнительно молоды. Все в немецких кителях. Только один - маленький, щупленький - в пиджаке и рубашке с открытым воротом.

Неподалеку от меня сидит пожилой полицейский. Худое бледное лицо. Лысый череп. Тонкие бескровные губы. Бородка клинышком неопределенного цвета. Колючие жесткие глаза. Сколько ему лет? Может быть, за сорок, а может, и за шестьдесят. Из породы тех людей, чей возраст точно известен только ему самому. Он не пьян. Положив ладони на колени, равнодушно и безразлично смотрит на танцующих. Перехватив мои взгляд, умильно улыбается, а глаза по-прежнему холодные, пустые.

У стены стоит девушка - невысокая, худенькая, одетая в скромное легкое платье. Нервно комкает платок. В глазах, больших, карих, таких ясных глазах, растерянность. К ней подходит полицейский в распахнутом кителе, с потухшей папиросой во рту и пьяным голосом приглашает на танец. Девушка смущенно отказывается.

- Товарищ Галя, видать, приобщилась комсомольских таинств, - раздается елейный голос того лысого, что минуту назад сладко улыбался мне. - Ты, Федор, чужероден ей. Оставь, не береди до смерти чистую комсомольскую душу.

Девушка вздрагивает, как от хлесткого удара кнутом. Съеживается, опускает голову и покорно кладет руку на плечо полицейского. Она танцует, с трудом переставляя ноги, поминутно сбиваясь с такта.

Что привело ее в этот дом? Страх за жизнь? Неумение найти место в борьбе с врагом? Хочется взять Галю за руку и увести прочь отсюда - к Лизе Поповой, к Марии Кениной, к нашим замечательным ребятам...

Рева тяжело дышит, ерзает на стуле, перекладывает то одну, то другую ногу. Пристально, не отрываясь, смотрит он на Галю, смотрит так, что мне показалось: еще секунда - и Павел ринется с кулаками на ее партнера - полицая с папиросой в зубах.

Крепко сжимаю руку Павла и невольно оборачиваюсь, поймав на себе взгляд лысого. Он, вероятно, заметил странное выражение глаз Павла и мое движение. На лице - удивление, но оно тотчас же смывается дежурной улыбочкой. Опасный, мерзавец. Ну что ж, пойду в разведку.

- Комсомолка? - подсев к нему, киваю головой на Галю.

- Да, была. Но не опасная. Жить хочет да и больно красивая. Было немного - грех комсомольский приняла. Теперь гордыню ее сокрушаем, возвращаем заблудшую овцу на стезю добродетели.

- Что это вы таким божественным языком разговариваете?

- Привычка-с. Баптист я. Проповедником был. По колхозам ходил, слово божье в народ нес.

- Нехитрая работа.

- Нет, почему же. Я делами мирскими не брезговал, по мере скромных сил своих. Порошочек в стойла подсыпал, а колхозные коровки с божьей помощью дохли. Не сразу, не спеша, тихохонько, но все же, к удивлению и неприятности партийного начальства, переселялись они в мир иной, в райские кущи господа вседержателя. - Он смеется мелким дребезжащим смешком. - А чем вы бога славите, осмелюсь узнать? - неожиданно спрашивает лысый и смотрит на меня острым щупающим взглядом.

Я не успеваю ответить.

- Смеетесь? Веселитесь? - внезапно гремит тот, кто спал у стола. Сейчас он стоит - лохматый детина с обрюзгшим лицом и красными заплывшими глазами. - Заупокойную себе играете? Играйте, пойте, пляшите, покуда топчетесь на земле.

Все бросаются к нему, стараются угомонить, усадить.

- Ваня, тише, не шуми. Господа приехали. Понимаешь, господа, - старается втолковать ему начальник полиции.

- Господа? Где? - Он довольно спокойно разводит руки, но от этого уговаривающие разлетаются в стороны. Замечает Реву и грузными, заплетающимися шагами подходит к нему: - Гутен морген! Русский? Значит, из Европы прибыли? Нет? Добро! А то понаехала эмигрантщина, - он с трудом выговаривает это сложное для него слово, - хлеб отбивает. Наша собачья служба не ценится, а ведь ихней-то цена - ноль... Подумайте, господа начальники, ведь если я, Иван Хромченко, не могу ничего сделать, что же они, приезжие-то, смогут?

- Под охраной нашей гулять, - бросает кто-то из-за моей спины.

- Верно, Петька. Они едут, едут, гуляют, ордена получают, а нас скоро партизаны всех здесь переколотят. Нет, не всех... - Он жестикулирует пальцем перед самым моим лицом. - Умненькие живут в городах, хоронятся от пули, а нас вот сюда на съедение партизанам послали.

Подходит юноша в пиджаке. Я только сейчас как следует разглядел его: мальчишка лет семнадцати, курносый, вихрастый, глаза озорные, дерзкие.

- Скажи, Алешка, еще ты что-нибудь про нас, дурачков, - верзила кладет на его плечо свою огромную ладонь.

- Чего тут говорить, вы сами про себя все знаете. А за длинный язык наш брат сам знаешь куда попадает.

- Опять крамольные речи заводите, - вскакивает лысый. - Пропади, сгинь, рассыпься?..

Но на него обрушивается Хромченко:

- Не отдам тебе Алексея, так и знай. Хватит тебе наших самогонных душ. Да и что нам осталось делать на этом свете?! Только пить, и ничего больше. Алешка, стакан! - И он залпом выпивает большую чашку самогона и грохается на лавку рядом со мной.

- Вот вы, господин, не знаю вашего имени по отчеству, к немецкому начальству близко бываете. Так спросите их, на кой черт они рубят сук, на котором сидят? Мы - ихняя опора. Из тысяч людей такие, как мы, - единственные. Остальные им горло перегрызут и осиновый кол в могилу вобьют. Так зачем же нас в морду бить, в тюрьму бросать, ногами топтать?.. Смотри! - и он тычет грязным пальцем в рот, где не хватает двух зубов. - Немецкий полковник выбил ни за что ни про что. Слушай дальше. Прихожу к доктору, новые вставлять. Заходит комендант, кричит: «Запрещаю этому бездельнику и трусу вставлять зубы, я их все равно выбью, если он мне не поймает партизан». Я тебя спрашиваю: где же справедливость? Я этого борова брюхатого день и ночь берегу, мерзну, голову под пули подставляю, себя не жалею, а он меня по мордасам...

- А ты плюнь да уйди, - раздается звонкий голос Алешки.

- Куда? Партизаны придут, меня первого к стенке. Так они Митьку, кореша моего, стукнули. Он теперь никого не боится: ни партизан, ни коменданта, ни черта, ни дьявола...

- Да не скули ты, Ванька, и без того тошно, - бросает один из полицейских. - Алексей, поднеси ему еще.

- А ну, хлопцы, хватит, - вмешивается начальник полиции. И ласково к нам: - Не извольте гневаться, господа дорогие, перехватили наши молодцы слегка и речи глупые завели. Мы их сейчас быстренько спровадим, а сами посидим с почтенными людьми - Он кивает на подошедшего баптиста. - Поговорим, новостями фронтовыми поделимся... Сейчас стол заново накрыть прикажем...

- К сожалению, сегодня нам некогда, - говорю я. - Как-нибудь в следующий раз. А пока благодарим за теплый прием. Обогрелись мы. Пора и честь знать. Поехали, Павел Федорович!

Направляясь к двери, замечаю устремленные на нас взгляды: подобострастный и настороженный лысого баптиста и полный презрения, ненависти - Алешки.

Застоявшийся буланый быстро выносит нас за околицу.

Подъезжаем к деревне Полывотье. Самой деревни пока за бугром не видно, только витиеватыми столбами поднимается дым из труб.

После непроглядной чаши Брянских лесов снежный простор радует глаз. Но вдруг Петлах приподнимается на козлах, смотрит поверх дуги и восклицает:

- Шлагбаум!

-Действительно, въезд в деревню перегорожен не очень толстым длинным бревном.

- Це немцы, факт! - уверяет Рева.

- Останови коня, Петлах!

По обе стороны дороги глубокий рыхлый снег. Рева распахивает тулуп, выходит из саней, пытаясь пробраться вперед. Ему приходится держаться за оглобли, чтобы не провалиться в сугроб.

Тотчас же из крайнего домика выбегает с винтовкой за плечом человек в желтом полушубке и меховой шапке.

- Стой, стрелять буду!

Спешу к Реве. Из домика на крик выбежало еще несколько вооруженных. Петлах, пытаясь развернуть сани, загнал их в сугроб и вместе с лошадью барахтается в снегу. Один за другим грохают три выстрела.

- Прекрати стрелять, скаженная твоя душа, - кричит Рева. - Давай сюда полицию, а то я вас всех из автомата пересеку.

Наступающие на нас люди мгновенно рассыпались, залегли за сугробами, выставив против нас винтовки, а сами не перестают кричать:

- Ложись! Бросай оружие!

Пытаюсь объясниться:

- Кто вы такие?

- Ложись! Стрелять будем!

- Да ну их до биса.. Сейчас пойду и набью им морду, – зло говорит Рева и делает попытку шагнуть вперед.

Останавливаю его:

- Может, это партизаны?

И спохватываюсь. Нам сейчас и с партизанами нужно быть осторожными: увидят наши фашистские удостоверения – не поздоровится.

Решаюсь представиться немецким чиновником и направляюсь к шлагбауму. Шагах в тридцати оглушает приказ:

- Стой! Стреляю!

Над головой проносится предупредительная очередь.

Ничего не поделаешь, приходится остановиться.

- Кто такие? - сурово спрашивает низкорослый человек в белом, перепоясанном ремнями полушубке, держа наготове автомат.

- А вы кто?

- Вас спрашивают. Отвечать! - гневается белый полушубок. Слева из недостроенного дома высовывается пулеметный ствол.

Стоим друг против друга и пререкаемся... Сейчас эта сцена кажется даже смешной, но, право же, тогда нам было не до смеха: никак не могли распознать, кто же перед нами, а преждевременно раскрыть себя было более чем опасно.

Не знаю, чем бы все кончилось, всякое могло быть, если бы в это время не нашелся Павел, вдруг вопреки всякой логике крикнувший в сторону шлагбаума:

- Да что вы, черти, своих не признали? Ну и землячки...

И он, демонстративно сняв диск от автомата, направляется на переговоры. Его окружает группа людей, и они несколько минут ведут беседу. Вскоре раздается радостный возглас Ревы:

- Александр, иди сюда! Свои!

Подхожу. Здороваюсь с тем, что в полушубке.

- Оказывается, своя своих не познаша, - говорит он.

- Что не познаша, то не познаша, - ворчит Рева. - А мы вот с первого взгляда поняли: наши. А вы: «Стой, стреляю, подымай руки, ложись!» Яки слова неприветливые! И кому?..

- Так ведь рассудите, положение наше такое, - почти смущенно оправдывается собеседник. - Последнее время повадились к нам всякие прохвосты, вынюхивают, высматривают... Ну, вот и бережемся.

- С умом надо беречься, землячок. С умом, - наставительно замечает Рева. И добавляет: - А то бы еще маленько вы покуражились, так мы могли бы и лупануть вас...

Ох уж этот Рева!..

Нас препровождают в домик заставы, приветливо просят подождать приезда командира. В комнате нас оставляют вдвоем: Петлах где-то в другом месте. Дверь сразу оказывается замкнутой на запор, а за нею слышны равномерные шаги часового.

Уходило дорогое для нас время, а мы все сидели взаперти, терзаясь сомнениями и предположениями...

Уже под вечер в комнату вошел человек в кожаной тужурке. Хриплый, простуженный голос:

- Здравствуйте, товарищи! Кто из вас Сабуров? Вы? Я - командир Севского партизанского отряда Хохлов.

Начинается, как обычно при первом знакомстве, несколько путаная, нащупывающая беседа.

- Слышали гром сегодня на рассвете? - неожиданно спрашивает Хохлов и гордо улыбается. - Гроза в феврале...

- Слышали вашу грозу, - сухо отзывается Рева.

- Так это наши диверсанты громыхнули. Артиллерийский склад в Орлии взорвали. Ловко?

- Ваши? Скажите, пожалуйста... Кто бы мог поверить? - Павел все еще не простил хинельцам неласковой встречи. Да и зависть, видно, начинает одолевать.

- Поздравляю. От души поздравляю, - стараюсь сгладить невинную бестактность друга, - Товарищ Хохлов, вам что-нибудь говорит такая фамилия - Ковпак?

- Ковпак? - И Хохлов даже приподнимается на стуле. - Что-нибудь, спрашиваете? Да знаете ли вы, что за мужик наш Сидор Артемьевич?! Да как же нам его не знать, - уже спокойнее продолжает он. - Ковпак был здесь в декабре и ушел в Путивль, в свои леса. А вы к нему? Или просто так интересуетесь? - И, не выслушав нашего ответа, сразу добавляет. - Фу-ты, память девичья. Шел сюда к вам, хотел сразу спросить об одном деле. Мы тут двоих задержали. Волчковым и Кениной назвались. Говорят, что ваши.

- Ну, - торопит Павел. - И як же?

- Да ничего.

- Что ничего?

- Пока живы.

- Не томи, браток, - почти умоляет Рева. - Прямо скажи, как там они?

- А что, разве они у вас на подозрении? - настораживается Хохлов. - Говоря откровенно, и мне так показалось. Понимаете, приходят к нам, разливаются: в Брянском лесу партизан видимо-невидимо, в селах Советская власть, в Суземке все наши учреждения работают. Прямо тысяча и одна ночь. Нет, думаю, голубчики, меня не проведешь: такого быть не может, я Брянский лес хорошо знаю... Вот и арестовали их, следствие повели. Наши уже совет держали: как с ними покончить. А тут появился Сень...

- Какой Сень?

- Иосиф Дмитриевич. Ок вас знает, и вы его должны знать. Приходит и клянется, что это ваши верные люди, а если и прихвастнули малость, так не по злобе, а из хороших чувств. Словом, головой за них поручился...

- Ну що я казав?.. Що я казав, Александр? - радостно кричит Павел. - А тебе, браток, по дружбе скажу: меняй свою конституцию, а то твои хлопцы заподряд всех под замок сажают да еще перед тем, как какие-то истерички, орут: «Ложись!», «Руки вверх!», «Стрелять будем!» - к прочие недипломатические лозунги выкрикивают...

Я уже даже не реагирую на остроты Павла. С сердца тяжелый груз свалился: живы наши ребята! А Хохлов все-таки не имеет реального представления о делах в Брянском лесу...

Наш хозяин торопится в отряд и приглашает нас в гости.

Славный дом у Хохлова: в стороне от дороги, на небольшой поляне, окруженной старыми елями. И внутри хорошо - просторно, светло, уютно.

За дверью раздаются приглушенные голоса, звон посуды, хозяйственная суета. Доносится запах жаркого и какой-то острой приправы. Мы сидим в плетеных креслах и слушаем хозяина.

- Первое время скрывались поодиночке, потом собрались в небольшой отряд и установили связь с секретарем подпольного комитета партии Червонного района товарищем Куманьком. Расширять отряд было трудно, оружия в обрез, а с маленькой группой, сами знаете, на гарнизоны не сунешься. Вот тут-то нам и помогли Ковпак и его комиссар Руднев. Слыхали о Семене Васильевиче Рудневе? Большой человек. С размахом, по-государственному решает дела. Короче, дали они нам три пулемета и сто винтовок. С этого и пошло. После каждого боя богатели оружием и людьми. И вот теперь в феврале в Хинельском лесу пять крупных отрядов: в моем - двести бойцов, в отряде имени Ворошилова - триста, в отряде имени Ленина - не меньше трехсот, в Ямпольском - около двухсот, и пришедший из Курской области отряд Покровского насчитывает более трехсот человек.

Входит женщина, что-то шепчет Хохлову.

- Нас к столу приглашают, товарищи, - Хозяин встает, но продолжает рассказывать: - Сейчас учрежден у нас партизанский совет. Председательствует Порфирий Фомич Куманек. К нему-то мы и поедем. Но сначала маленько подкрепимся. Прошу...

Большой стол накрыт по всем правилам. А у стола рядом с хозяйкой как ни в чем не бывало сияющие Васька Волчков к Мария Кенина.

- Разрешите доложить, товарищ командир, - вытягивается Васька. Лицо у него серьезное, а глаза веселые, озорные. - Задержались по вполне объективным причинам в связи с проявленным местными товарищами недоверием к боевым и творческим силам брянских партизан.

- Вам, борцы и творцы, колеса смазывать, а не в разведку ходить, - с суровой лаской бросает Рева.

- Извините за выражение, Волчков не виноват, - лукаво взглянув на Реву, произнес Васька. - Вы только послушайте про мои похождения... Вы же знаете, как я ехал. Дали мне подводу, дохлую клячу да еще нагрузили дюжину бочек. Вот и еду я, тарахчу на всю вселенную и в деревнях одну песню завожу: меняю бочки на овес да на соль. И все бы ничего, но кляча моя, ей-богу, все нервы мои вымотала, даже на палку не реагирует, хотя я то и дело ей ребра почесываю. Наконец, заезжаю в Олешковичи. Смотрю и лишаюсь последней радости: в центре села выстроилась вся полиция, у них, видите ли, строевой час. Так я на виду у них остановился, и бабоньки сразу меня окружили, давай торговаться за те бочки. А мне бы куда-нибудь завернуть, так разве скроешься среди белого дня. И вдруг подходит такой высокий старикан и прямо ко мне: «Ты откуда такой взялся?» «Из-под Суземки, - говорю, - может, слышали, есть такой поселок Заводской. Оттуда, значит, я». «А откуда у тебя столько бочек?» «Так это жители заводские собрали, просили меня на хлеб поменять, кушать, говорю, и в войну людям охота». «А фамилия твоя какая будет?» - пристает он ко мне. «Волчков, извините за выражение», - отвечаю. «А не Мишки ли ты Волчкова сынок?» - допрашивает старикан. «Я и есть его сын», - решил я сказать правду. «Так чего ж ты тут торчишь, а ну-ка заворачивай ко мне».

И представляете, растолкал всех моих покупателей и живо завернул меня в свой двор.

У него я и пересидел несколько часов - и клячу подкормил, и сам подзаправился. Оставил ему пару бочек, запасся овсом и пошел громыхать дальше: из деревни в деревню. И дела мои шли хорошо, меняла из меня получился, не хвастаю, знатный, чуть было все бочки не роздал, вовремя спохватился, что без них-то дальше не проедешь, и уже под конец такую цену запрашивал, что меня честили бабки такими словами, которые я, извините за выражение, не могу при вас повторить.

А в Тросне меня задержали какие-то люди. Ну разве я мог думать, что это уже настоящие партизаны. А они меня живо облапали и нашли мой документик. А в нем знаете что написано было: немецкий комендант разрешает мне, то есть Волчкову персонально, торговать бочками. Ну, раз я такая персона, что сам комендант мне все разрешает, значит, меня надлежит сцапать по всей форме как первосортного предателя и шпиона. Видите, товарищ командир, документация меня подвела, а тут оказались среди партизан такие бюрократы: документу верят, а человеку - ни на йоту. Да что говорить, за меня чуть наша Мария Кенина не пострадала. Она на сутки позже меня сюда притопала и сразу спросила, а нет ли здесь раба божьего Васьки Волчкова. Мной, значит, тут же поинтересовалась. И тогда ее тоже взяли на милый разговор: кто да что, зачем пришли? Очную ставку нам, значит, сделали. Мы свое, а они свое. А раз я, Васька Волчков, шпион, то кто, спрашивается, моя знакомая Мария Кенина? Мы уже тут и посмеялись, и шуму немного с Марией наделали, но все равно пришлось в отсидке побыть...

- Что было, то миновало, - прерывает Хохлов - Сами понимаете, с такими вещами, как рекомендация немецкого коменданта, у нас не принято шутить.

- О делах потом поговорите, - вовремя вмешивается хозяйка. - Откушайте, гости дорогие. - И широкое украинское гостеприимство вступило в свои права.

Мы не заставили себя долго уговаривать: за день зверски проголодались, а стол выглядел так, что грешно было медлить.

Когда успели заморить червячка, хозяин с хитринкой в глазах обращается к Реве:

- Ну, Павел Федорович, как вам Хинельский лес нравится?

Надо сказать, Рева никогда не страдал отсутствием аппетита, но на этот раз он превзошел самого себя: за все время ужина не промолвил словечка, - все подкладывал да подкладывал себе на тарелку. Очевидно, только поэтому милостиво ответил:

- Ничего. Видать, добрая тут пасека будет.

- Только меда нема, - не поняв двусмысленности выражения, с улыбкой вставила свое слово хозяйка.

- Позднему рою лиха беда перезимовать, - вставляет Хохлов. - Весна придет, все у нас будет.

Хорошее сравнение. Мне представился Брянский лес тем ульем, от которого мы должны отроиться к новым пасекам, а там опять размножаться, выделяя все новые и новые рои.

- Пасека пасекой, - чуть помолчав, продолжает Хохлов, - а вот в Севск начинают слетаться какие-то шершни. К нашему севскому подполью хотел было пристроиться один матерый белогвардеец - Половцев...

- Половцев? - перебиваю его. - Со шрамом на щеке?

- Черт его знает, не видел. Да, признаться, меня не интересовало, где у него шрам и есть ли он вообще. Тут другое важно. Подпольщикам удалось получить у него как будто точные сведения: фашистской командование затевает крупное наступление на партизан. Чуть ли не две дивизии должны клешней охватить Хинельский лес и устроить нам котел. Мы хотели у него еще кое-что вытянуть, да Половцев неожиданно удрал в Новгород-Северск. И там, понимаете, какой-то сотрудник абвера его пригрел, а севское гестапо за Половцевым усиленно охотится. В общем, какая-то несуразица...

- Это яка така птица цей абвер? - с самым наивным видом спрашивает Рева.

- Армейская контрразведка. Похоже, что у них тоже так получается: своя своих не познаша, - смеется Хохлов.

Чтo ж, все, что говорит. Хохлов, только подтверждает наши сведения, но с Половцевым действительно еще много неясного...

Входит связной:

- Товарищ Куманек просит к себе!

Спустился вечер. Темными, молчаливыми стоят густые ели. Впереди между ветвей маячит бледноватый огонек. Хохлов неторопливо идет впереди, показывает нам дома, где разместились партизаны, пекарню, баню, но в сгустившихся сумерках трудно что-либо разобрать.

У конторы лесничества нас встречает высокий, затянутый в шинель, плотный мужчина. Приложив руку к фуражке, четко представляется:

- Командир Червонного партизанского отряда Иванов. Прошу следовать за мной. У нас в коридоре темновато, осторожней.

В глубине длинного и почти темного коридора он открывает дверь. В большой комнате разместились на лавках военные. За столом полноватый мужчина в полувоенном костюме подписывает бумаги. Завидев нас, поднимается, идет навстречу..

- Секретарь райкома партии Куманек. Знакомьтесь, товарищи. Это члены нашего партизанского совета.

Последним здоровается со мной командир Ворошиловского отряда - крепко скроенный мужчина лет пятидесяти. Густые непокорные волосы зачесаны назад. На петлицах гимнастерки капитанские шпалы - самодельные прямоугольнички из красной материи. По выправке, по манере держаться чувствуется многолетняя служба в армии.

- Здравия желаю. Капитан Гудзенко.

- Гудзенко?.. Неужели?.. - Перед глазами поселок Брусна, домик на полянке, страшная октябрьская ночь, и снова все тот же Половцев... - Товарищ капитан, вы знаете Еву Павлюк?

- Так точно. В сентябре был у нее.

Не выдерживаю и сразу рассказываю о встречах с Евой.

- Это ведь жена моего друга, - тихо говорит Гудзенко. - Лучшего друга. Я даже собирался на днях послать за ней, чтобы перевезти ее в Хинельский лес... Да вот узнал, что и она, к Михал погибли...

Вот какие бывают неожиданные встречи!

- Есть предложение, товарищ Сабуров, обменяться опытом, - обращается ко мне Куманек. - С кого начнем? С вас?

- Я бы просил, если вы не возражаете, начать с работы вашего партизанского совета.

- Что ж, давайте... Коротко о положении дел в Хинельском лесу. Сначала здешние отряды действовали вразнобой. Тогда и возникла мысль об объединении. Все отряды сплотились вокруг нашего подпольного райкома. Во главе стоит партизанский совет. Председателем его являюсь я, секретарь подпольного комитета партии Червонного района. Вас интересует структура совета? Пожалуйста. Возьмем для примера нашу недавнюю операцию в Марчихиной Буде, проведенную силами всех отрядов. Предложение о ней мы поставили на заседании совета и тут же поручили одному из членов совета разработку операции. На следующем заседании заслушали доклад товарища. Каждый командир вносил свои коррективы. Был избран руководитель операции.

- Простите, но у меня есть вопрос к вам, - перебивает Рева. - Если враг начнет наступать внезапно, вы тоже будете свой совет собирать?

- Совет всегда находится в боевой готовности и в любую минуту может развернуть свою работу.

- А оборону кто будет разворачивать?

- Решение будет принято советом, кому непосредственно держать оборону и кому руководить этой обороной.

- Ну, це не совет. Це кооператив! - насмешливо резюмирует Рева.

Наступает тишина. Все смотрят на Павла, а он уже понесся:

- Та що тут балакать. Враг будет наступать, а совет откроет заседание, будет протокол писать и резолюции выносить. Нет, це не война, це говорильня...

Куманек тактично, но в то же время решительно осаживает Павла, а я неотрывно думаю о совете. Слов нет, это далеко не совершенная форма командования, но все же несомненно лучше, чем ничего: совет сплачивает отряды, организует их действия, поднимает боеспособность, выращивает командирские кадры.

Куманек продолжает рассказывать подробно о каждом отряде, но меня особенно интересует действующий самостоятельно отряд Ковпака и Руднева. Оказывается, в декабре Ковпак проделал рейд из Путивля в Хинельский лес и оттуда снова вернулся к Путивлю. Шел с большим обозом, через несколько районов, наводненных фашистскими гарнизонами. Ведь это именно то, что нам нужно.

Пытаюсь расспросить Куманька об организации такого перехода, но он, к сожалению, детально не осведомлен о ковпаковском рейде.

Подходит моя очередь. Кратко рассказываю об истории нашего отряда, о Брянском партизанском объединении, об отдельных операциях. Меня сразу же засыпают градом вопросов, вероятно, вполне закономерных в условиях Хинельского леса, но уже крайне наивных для меня и Ревы.

- Неужели вы держите регулярную связь с Большой землей?

- В Суземке работают райком, райисполком? Не может быть!

- Во всей лесной части Брянщины Советская власть?

- Трубчевск брали? Зимой? Да ведь это же большой город!

Особенно интересует хинельцев наша суземская операция. Хохот стоит в комнате, когда я рассказываю, как мы воровали фашистское начальство, как под видом полиции брали Суземку.

Споры разгораются вокруг вопроса о формах объединения отрядов, о разграничении функций райкома и штаба. Куманек никак не может согласиться с тем, что штаб только согласовывает свои действия с территориальным райкомом партии, а вообще-то существует самостоятельно, и секретарь райкома даже не входит в него. Словом, Куманек за хинельский партизанский совет.

Гудзенко, напротив, на нашей стороне: штаб должен быть чисто военной организацией. Больше того, по его мнению, все надо строить по типу войскового соединения, и даже термин «объединение» он считает уже устаревшим.

Этот термин возник не случайно. Дело в том, что на большую операцию мы объединяли несколько отрядов. После проведения операции отряды снова начинали действовать самостоятельно. Однако штаб объединения продолжал держать с ними повседневную связь, получал от них разведданные, обобщая которые давал ориентировку командирам.

- А что, если нам, товарищ Сабуров, прикинуть примерную структуру нового штаба? - предлагает Гудзенко.

Начинается коллективное творчество. Вначале наш штаб получается уж очень громоздким, и мы постепенно уплотняем его.

Естественно, что в этот раз мы не смогли разработать все детали, но, пожалуй, именно здесь, в Хинельском лесу, родилась идея партизанского соединения, которая впоследствии так широко претворилась в жизнь.

Перевалило далеко за полночь, когда я доложил о цели моего приезда: о радиограмме Строкача, в которой меня обязывали связаться с Ковпаком.

- Должен сознаться, друзья, - говорю я в заключение, - ехал к вам, и меня сверлила мысль: нельзя ли из ставшего для нас тесным Брянского леса перебазироваться сюда, в Хинельский? Теперь вижу: если у нас тесно, то у вас и того пуще. Видно, придется искать другие места.

- Да у нас с вами, товарищ Сабуров, оказывается, мысли-то одинаковые, - смеется Куманек - Вы к нам намеревались перебраться, а нам, чего доброго, к вам, в Брянский лес, придется переходить. Похоже, что тут скоро жарко станет, нестерпимо жарко. Примете? Ну спасибо на добром слове. Насчет тесноты вы правы. Завтра сами увидите. А сейчас, друзья, надо приготовить отчеты, и мы будем просить товарищей Сабурова и Реву передать их по рации на Большую землю...

В том, что Хинельский лес действительно стал тесноват для наших друзей, мы убедились на следующий день. Все окрестные села и хутора густо населены партизанами. Знакомимся с отрядами. Чудесные ребята. Бравые, дружные. Понравилась группа Терешина. Сам командир - стройный, подтянутый. И бойцы у него как на подбор.

Подружились мы с Гришей Талахадзе. О его храбрости уже складывались здесь легенды, но сам он был крайне немногословен, скупо и просто рассказывал о своих делах, не видя в них ничего особенного.

Блеснул Гудзенко. Выкатил на поляну свою артиллерию: батарею 76-миллиметровых орудий и две красавицы 122-миллиметровки. Да, этим можно гордиться.

В это время на дороге показалась колонна партизан. Оказывается, это отряд Покровского завершает переход из Хомутовского района Курской области в Хинельский лес. С саней несутся переливы гармошек и привольная партизанская песня.

Впереди колонны на резвом скакуне, круто заломив кубанку с малиновым верхом, гарцует командир - статный красавец старший лейтенант Покровский. Гордый, бравый вид у наших собратьев по оружию. Но меня волнует мысль о том. как они разместятся тут...

Наше пребывание у гостеприимных хильчан подходит к концу.. Пора собираться домой. Нас провожают Куманек, командиры отрядов, большая группа партизан. Вдруг из леса на орловском рысаке вырывается Гудзенко. Я невольно залюбовался всадником и его чудесным конем. Признаюсь, с детства люблю лошадей и много видал рысаков на своем веку, но этот - загляденье: гордая стать, тонкие точеные ноги, он не ходит, а кажется, будто танцует под седоком. Вот Гудзенко подъезжает к нам, соскакивает с коня и совершенно неожиданно передает поводья мне:

- Примите, товарищ Сабуров, Чердаша в память нашего первого знакомства. Конь добрый, недавно из фашистской неволи высвободили...

До сих пор с чувством глубокого волнения вспоминаю эти минуты, когда товарищи по оружию почтили меня таким большим вниманием. А тогда я просто растерялся...

- Та шо ты думаешь, Александр? Бери коня, - улыбается Павел.

Я крепко обнимаю друзей. Прощание длится долго - целуемся, жмем десятки рук.

И снова дорога. Замелькали поля, запорошенные слепящим от солнца снегом. А вокруг простор, тишина. Далеко выбрасывая вперед ноги, на туго натянутых вожжах быстро мчит нас Чердаш. И сразу отстает наш Петлах с разведчиками. Довольный Рева показывает мне через плечо на тщетные усилия Петлаха догнать нас. Не говоря ни слова, останавливаю Чердаша и пропускаю разведчиков вперед...

Клятва

В Красной Слободе, где пока остается наша база, партизаны окружили нас, радуются встрече. И вот уже наш Рева в центре круга, сыплет шутками. Мы были снова среди друзей, родных и близких людей.

Расталкивая всех, протискивается в расстегнутом старомодном пальто Егор Емельянович Струков. Сердится, покрикивает, ворчит на своего друга Григория Ивановича Кривенкова, молча следующего за ним по пятам. Похоже, что Струков даже не замечает нас. Взгляд его маленьких черных глаз под длинными седыми бровями обращен на Чердаша. Он открывает рот коню, вытаскивает язык, чтобы разглядеть все зубы, потом громко говорит Григорию Ивановичу:

- Молодой! Еще молочники не выбросил.

И вот уже два закадычных друга ходят вокруг коня, ощупывают его, разглядывают копыта. И скороговоркой сыплются их хозяйственные замечания:

- А грудь-то какая...

- А глаз-то какой большой.

- А пах малый...

Наш начальник штаба Бородачей с трудом уводит нас из веселого говорливого партизанского круга. Он встревожен.

Впервые за войну к нам послали представителя из Центра, из самой Москвы. Был выброшен с парашютом над нашим районом, но вот всю ночь искали его и не нашли. И еще известие: фашистами схвачена Муся Гутарева, уже пятые сутки она находится в трубчевской тюрьме.

Расспрашиваем о парашютисте.

- Подполковник Дроздов был выброшен в районе нашей зоны, - говорит Бородачев.

- Костры хорошо горели?. - спрашиваю я - Ракеты давали? Кружился самолет над кострами?

- Самолет был к нам. Это подтверждает и радиограмма генерала Строкача. Вот она: «Пилот описывает ваши костры и сигналы правильно. Дроздов выбросился в квадрате Красной Слободы. Примите меры к розыску».

- Та шо це таке? Чи вин за облако зачепився? - удивляется Рева.

- Погода была ясная, Павел Федорович, - машинально произносит Бородачев. - Мы хорошо видели бортовые огни самолета. Он пролетел над самыми кострами куда-то за Неруссу, минут через двадцать вернулся, снова пролетел над нами и ушел. Больше мы его не видели.

- Ну, для меня все ясно. Пилот что-то тут загнул. - Рева, как всегда, прямолинеен. - Раз он над кострами разворота не робка, значит, выбросил Дроздова за Неруссой, где-нибудь на Скрыпницких болотах, или, еще чего хуже, мог пролететь дальше и направить того Дроздова на Новгород-Северск, прямо в руки коменданта Пальма.

Сомнения мучат всех нас.

- Если бы был жив, то обнаружился. На его розыски поднято все население...

- Он мог зацепиться парашютом за дерево и зависнуть...

Смотрю на двор, там Григорий Иванович распрягает Чердаша, и вдруг возникает мысль: послать нашего друга собрать в деревнях лыжи и завтра с утра прочесать весь лес вокруг Красной Слободы. Я знаю, что Григорий Иванович выполнит любое задание. С первых дней организации нашего отряда он безотказно помогает нам и ни разу не пожаловался ни на старость, ни на болезнь - у него запущенный туберкулез.

Богатырь подсаживается ко мне:

- Вчера в Черни приземлился самолет. К Емлютину прилетели обкомовцы.

- Ну, рассказывайте, что там в Хинельском лесу делается? - теребят нас Богатырь и Бородачев. - Ты чего ж, Павел, молчишь?

- Почти то же самое, что и здесь, - отвечает Рева, - только там к партизанам пока еще не летают литаки и радиостанций тоже нема. Так что об их действиях никто на Большой земле ничего не знает, даже не знают, что хлопцы здорово воюют...

Я рассказываю о том, что там действуют четыре крупных отряда. При нас пришел из Курской области еще один большой отряд под командованием Покровского. Создан партизанский совет.

- Небольшие, видимо, отряды? - спросил Богатырь.

- Э, такие, брат, отряды! - оживляется Павел. - Самый меньший отряд Гнибеды, Ямпольского района, насчитывает сто восемьдесят человек.

- А вооружение какое? Слабоватое? - спрашивает Бородачев.

- Слабое? Та знаешь, Илья Иванович, что у них есть оружие всех видов, вплоть до гаубиц. А угощение какое - мяса сколько хочешь, бо у них свой откормочный пункт свиней имеется. - Рева заливался от удовольствия. - И мельница, и пекарня, и хлебозавод целый тоже на месте. Ну что ты хочешь, Захар, - обращается он к Богатырю, - сам понимаешь, це ж Украина. Харч так харч, просто сам в рот просится, а ты же знаешь, какое значение имеет харч для солдатского настроения.

Подробно рассказываю товарищам обо всем, что довелось увидеть и услышать в Хинельском лесу. Если и на Черниговщине так, то бросок за Днепр будет не столь уж рискованным.

Рева снова принимается перебирать наши дорожные приключения, увлекается, и в его передаче пережитые нами события стали приобретать явно романтическую окраску.

Воспользовавшись тем, что за дверью послышался громкий спор, выхожу в соседнюю комнату. Ну конечно, наши уважаемые старики Кривенков и Струков заспорили. Егор Емельянович Струков, помните, был нашим первым проводником, когда мы устраивали засаду на большаке Суземка - Денисовка, да так и остался с нами. Беспокойный дед. Часа не проживет без жаркой дискуссии.

Григорий Иванович Кривенков нападает на друга:

- Ты хоть видал, куда он задние ноги забрасывает? На пол-аршина за след передних. Эта лошадь для бегов, а не по борозде ходить...

Струков тут же перебивает его:

- Подумаешь! Великое дело - бега... Ничего с ним не случится, если полдня плуг потаскает, походку не испортит. А единоличником, Григорий, между прочим, я никогда не был и не буду. Запомни это!

Вмешиваюсь в их перепалку и узнаю, что Струков мечтает на Чердаше вспахать весной огород, а Григорий Иванович вступился за коня и в запале обозвал Струкова единоличником.

- Вишь ты, раскипятился самовар из Герасимовки, - прикрикнул Григорий Иванович, чем окончательно рассердил Струкова.

- Егор Емельянович, - пытаюсь успокоить Струкова, - зачем сердишься, ведь был же и ты когда-то единоличником?

- Я? Никогда в жизни!

- А до вступления в колхоз?

- Когда это было? Даже года того не припомнишь. А вот ты, - взъелся он снова на Кривенкова, - ты сейчас раздаешь колхозную землю, тоже мне председатель.

Не могу удержаться от смеха. Объясняю Струкову, что он зря возводит напраслину на Григория Ивановича. Тот умело организует посевную, чтобы обеспечить партизан хлебом.

- И твоей Герасимовке не мешало бы этим заняться, - басит Кривенков.

- А мы что, в фонд Гитлера будем сеять, что ли? - парирует Струков.

Раздаются частые удары по рельсу: воздушная тревога. Григорий Иванович раскашлялся, обессилел. Обеими руками опирается о косяки окна. Подбежал к окну и Струков. Послышался гул. В чистом, светлой бирюзы, небе над Слободой показался самолет. Григорий Иванович так запрокидывает голову, что борода стала торчком и уперлась в стекло.

- Егор, смотри, как ловко маневрирует, гад, - едва перевел дыхание Григорий Иванович.

- Эх, шандарахнуть бы из винтовки под самый живот. Как думаешь, Григорий, будет бомбить?

- Да не волнуйся, Егор Емельянович, - проговорил незаметно пришедший Рева. - Це Гитлер потерял свой глубокий тыл и вот послал литуна разыскать его.

Когда затих звук улетевшего самолета, в дверях показывается Захар Богатырь. Отзывает меня в сторону.

- Уже третий раз за последние дни навещают... Видно, враг что-то затевает, возможно, будет бомбить... Надо, пожалуй, предупредить население, чтобы по тревоге все уходили в лес.

- Ты прав, Захар, - соглашаюсь с ним. - Надо во всех деревнях выставить посты ВНОС, чтобы бомбежка не застала врасплох.

...Яркое солнышко вот-вот покинет небосклон, но оно еще щедро освещает нашу комнату. Под окном, у которого на обед пристроились я, Захар и Павел, в голых кустах сирени весело шумят воробьи - им нет никакого дела до наших переживаний, людских бед и тревог. С крыши падают тяжелые капли. На улицах Слободы снова многолюдно, доносятся звонкие голоса детворы. С прибрежных лугов Неруссы выезжают на санях партизаны. Это возвращаются с заданий диверсионные группы Шитова и Блохина. Не успевают хлопцы соскочить с розвальней, как раздаются звуки баяна и веселый голос подрывника Мишина затягивает лихо:

Лютый Гитлер приуныл.

Потерял глубокий тыл...

Рева улыбается.

- Поют хлопцы, значит, все в порядке!

- С диверсии на Курской дороге вернулись, - поясняет Захар.

Выходим на крыльцо. Песня все громче. В частушечный перебор вплетается звонкий голосок внучки Григория Ивановича:

Мой миленочек хороший,

Все танцует и поет,

А ночами партизанит -

Немцам жару поддает...

- Ишь ты, развеселилась моя Манька, видать, что-нибудь путное сделала. - поглаживает бородку Кривенков.

У наших партизан уже вошло в традицию: если возвращаются с операции без потерь и выполнив задание, организуется «музыкальная встреча». Этот обычай известен всем. Поэтому, когда какая-нибудь группа возвращалась в лагерь без музыки, у всех становилось нелегко на сердце: значит, что-то не так...

- Пойду принять рапорт, - говорит Бородачев.

- Одну минуточку. - Я приглашаю его, Реву и Богатыря в комнату, подвожу к карте. - Пока враг не подтянул против нас свои силы, надо направить на Благовещенское под Середину-Буду роты Кочеткова и Смирнова, придав им артиллерию. Введем противника в заблуждение. Пусть наступает на лес с той стороны.

- Это, пожалуй, лучше, чем ждать здесь, когда он соизволит нас бомбить, - поддерживает меня Богатырь. - Но это еще не все. Думается, следует нам тоже выехать туда. Пусть фашисты зафиксируют, что наш штаб ушел из Красной Слободы.

Пока Бородачев занимается сбором данных и вызывает командиров, продолжаем беседу с возвратившимися стариками Кривенковым и Струковым.

- Григорий Иванович, вы сможете к утру собрать еще пар двадцать лыж?

- Думаю, можно и больше принести. Надо ехать в Денисовку.

- Что, полагаешь еще раз прочесать лес? - спрашивает Захар.

- Да, чтобы не было сомнений.

Но тут вмешался Струков:

- Зачем вы Григорию поручаете такое дело? Он же больной. К весне ему туберкулез просто дышать не дает. Когда-нибудь нам придется его самого в лесу отыскивать. Лыжи собирать - это же по моей части. Парашютиста хотите снова искать, пожалуйста. Струков может скорее найти, чем целая ваша рота. Вот только обую на ноги лыжи, возьму с собой своего Серка, он у меня такой дошлый пес - сразу найдет и голос подаст...

- А тебе кто поручал за меня службу править? - хорохорится Григорий Иванович, и мы успокаиваем стариков тем, что обоих включаем в розыскные группы.

- Ну, давайте все-таки обедать, - приглашает Богатырь.

И я, и Рева после угощения хинельцев не особенно торопимся к столу, но, заметив огорченный взгляд Захара, поддерживаем компанию и приглашаем наших строптивых стариков. Однако Струков отказывается, спешит в дорогу:

- Дело есть, не могу. Задание, сами понимаете, важнейшее. Так я поехал. - Но последние слова «До завтра!» доносятся к нам уже с крыльца.

Струков ушел таким живым, энергичным. Кто мог тогда подумать, что утром мы его увидим полумертвым.

...У дома кузнеца в центре Красной Слободы столпились люди. В образовавшемся кругу на санях лежит Струков. Мы с Богатырем вслушиваемся в его тихий сиплый голос:

- В больницу не поеду, покуда командиру не доложу...

Он говорил еще что-то, но уже не разобрать. Сани трогаются. Доктор Александр Николаевич Федоров на ходу прыгает в сани, и они мчатся к больнице.

Оказалось, Струков с помощью собаки все же нашел парашютиста. Но на обратном пути сломалась лыжа, и старик долго барахтался в глубоком снегу, пробираясь к дороге. Совсем выдохся, свалился. Стал кричать. До хрипоты сорвал голос, пока наши ребята не подобрали его.

Мы заходим с Богатырем в ветхий дом кузнеца. Полно народу. На столе лежит человек в гимнастерке. Крупные черты лица, волевые дуги бровей, плотно стиснутый рот.

На полу ранец с парашютом. Богатырь берет его в руки, внимательно рассматривает:

- Парашют не раскрылся.

В углу послышался надрывный женский плач. Защемило сердце. А тут еще хозяин избы уныло запричитал:

- Видать, человек был хороший. Наверно, детишки есть, и жена небось убивается. О господи, надо же было человеку решиться прыгнуть с небес...

- Товарищ командир, - обращается ко мне Кривенков, - где могилу копать будем? Я распоряжусь, а сам к своему Егорычу потопаю. Беспокойство у меня за него сильное...

- Скажи, чтобы рядом с Пашковичем.

Да, пополняется наше партизанское кладбище. Рядом с Николаем похоронены Ваня Федоров и Володя Попов. Теперь появится еще один скромный холмик. Под ним будет покоиться подполковник Дроздов, человек, который так много знал и о котором мы почти ничего не знали...

Мне передают блокнот погибшего. В нем много зашифрованных пометок. А вот размашистая запись:

«Снова в полет. Чувствую себя хорошо. Мысленно уже у С. Думаю, будет удача».

Докладывают, что найден мешок с автоматами. Тоже парашют не раскрылся, и оружие разбито.

- Це ко мне в штаб, - воспользовавшись моим раздумьем, распоряжается Рева.

- А больше ничего не отыскали? - спрашивает Богатырь.

- Нет.

Снова и снова разглядываю загадочные пометки, испещрившие листы блокнота. Всматриваюсь в лицо погибшего. Нет. так и не узнать, какие вести вез нам посланец с Большой земли.

Ничего не можем придумать, чтобы выручить Мусю Гутареву из лап гестапо.

Трагические события последних дней удручают нас. Снова мучат сомнения. Казалось, все решено: готовимся к рейду на Украину. Нам надо рассредоточиться, ни в коем случае не допускать концентрации наших сил в этой лесной низменности. В условиях современной войны оккупантам выгодно согнать партизан в одно место и здесь блокировать их. Это куда легче и проще, чем иметь дело с многочисленными подвижными партизанскими отрядами, действующими в разных и совершенно неожиданных направлениях.

Все это понятно. Но есть и другая сторона дела. Снова вспомнились слова председателя Суземского райисполкома Егорина:

- Постой, постой... Как это так вдруг уходите? И почему это на Украину? Вы же формировались здесь, на Брянщине. На кого ты оставишь семьи своих партизан?..

И действительно, кто заступится за трехлетнюю дочку Аллочку и старую мать Марии Кениной? Кто выручит из беды детей и жену отважного командира роты Иванченкова? Как поступит партизан Григорьев из Красной Слободы, человек невоеннообязанный, но ставший у нас главным конструктором секретных мин? А наши пулеметчики - жители этих лесных деревень? У всех у них здесь остаются близкие люди, и случись что - фашисты расправятся с ними со всей кровожадной жестокостью. И еще думалось, какие мучения ожидают сестру Муси Гутаревой, которая, спасаясь от полиции, ночью выскочила в окно, босая бежала по снегу и сейчас лежит с обмороженными ногами?.. Муся все еще в трубчевской тюрьме, к которой пока никто из наших не смог пробиться...

Скольким людям на Брянщине мы бесконечно обязаны! Как нам расстаться с Григорием Ивановичем Кривенковым? Этот пожилой, тяжело больной человек в дни отступления нашей армии организовал сбор оружия и спрятал его для партизан. Только нам он передал несколько десятков пулеметов и почти тысячу винтовок. А таких преданных друзей на Брянщине у нас очень много, мы сердцем породнились с ними...

Известие о прибытии к нам связного от Ковпака застало меня и комиссара Захара Богатыря на собрании в деревне Смилиж. Садимся на коней, спешим в Красную Слободу.

Саша Ларионов быстренько открыл нам ворота.

- Где гость?

- Здесь, в штабе.

- А накормить обедом хоть догадались?

- Так точно, догадались.

- Что за человек, молодой?

- Видать, за шестьдесят, а старик ловкий, живой...

- Так ему же с дороги сначала отдохнуть надо...

Резко скрипнула дверь. На крыльце появился настоящий дед-мороз. Круглое лицо обрамлено белой бородой. Он в домотканом зипуне, сшитом по самой древней моде.

- Зачем же сразу на отдых, Александр Николаевич, - мягким голосом заговорил дед-мороз, - я ж не в санаторий прибыл...

Крепко пожимаем руку долгожданному посланцу, по-дружески обнимаемся. Это Алексей Ильич Коренев, испытанный ветеран: партизанил еще в гражданскую войну. Приглашаем гостя в дом.

Пришелся этот человек нам сразу по душе, и беседа потекла непринужденная, можно сказать, братская.

- Сидор Артемьевич, - заговорил Коренев, - просил передать вам и вашим хлопцам сердечный привет.

- Как себя чувствует Сидор Артемьевич?

- Если считать по военному времени, ничего, сносно. Он послал меня к вам с большой просьбой. Нельзя ли передать по радиостанции отчет нашего отряда и просьбы к ЦК Компартии Украины?

- А почему же нет? - весело откликается Богатырь.

Мы рассказываем о нашей поездке в Хинельский лес.

- Нам товарищ Куманек уже говорил. Сидор Артемьевич очень жалеет, что вы нас там не застали.

Из последующего разговора узнаем, что противник вытеснил ковпаковцев из Спасских лесов, и они вынуждены были снова вернуться в Хинельский лес.

- Но и там ворог что-то затевает.

Поведали мы Кореневу о наших делах под Серединой-Будой, у хутора Хлебороб. Коренев слушал молча, видимо вбирая в себя все подробности боя, чтобы потом доложить обо всем своему командиру.

Когда Захар начал говорить о нашем партизанском крае, о результатах боевых действий отрядов за последние четыре месяца, мне показалось, что Кореневу все это уже известно. Да это и понятно, ведь до нас он успел побывать в Суземском райкоме партии и райисполкоме. А главное, проехав по одной трети нашей Малой партизанской земли, гость не мог не заметить работающие сельсоветы в деревнях, отряды самообороны на своих постах и повсюду партизан, партизан, партизан... Коренев, этот повидавший жизнь умный человек, не мог также не понять, что райцентр, железнодорожную станцию и до сотни деревень враг не но своей охоте уступил партизанам.

- Концентрация сил противника в Середине-Буде и в Севске задумана не без умысла, - делюсь своими мыслями. - Видимо, нас решили изолировать от Хинельского леса.

- Вот поэтому мы и решили направить в Середино-Будский район отряды Боровика и Воронцова, а также выслать диверсионные группы вот сюда, на железную дорогу Зерново - Конотоп, - водит по карте карандашом Богатырь.

- От станции Зерново до Навли все полотно уже разобрано партизанами, и мосты тоже взорваны, - добавляю я. - А им крайне нужна эта дорога, связывающая Киев с Брянском. Сейчас транспорты с живой силой и техникой враг вынужден пускать по гомельской дороге. Хорошо бы нам сообща оседлать и эту дорогу. Как вы на это смотрите?

- Братцы, дорогие, - Коренев отзывается с огорчением. - У нас же сейчас нет ни килограмма тола. Сидор Артемьевич просил узнать, не сможете ли вы помочь нам взрывчаткой и патронами.

Я молчу. Богатырь, понимая мое щепетильное положение и хорошо зная, как тяжело обстоят у нас дела с боеприпасами, заводит речь о том, что мы начали воевать, имея на вооружении пять винтовок и один пулемет, снятый с сожженного танка.

- А нам Воронцов говорил, что у вас заблаговременно были заложены специальные базы, - неожиданно заканчивает свое повествование Богатырь.

- Да, но нам пришлось вести тяжелые бои, и мы все запасы израсходовали. Поэтому и пришлось уходить в Хинельский лес.

Как нельзя кстати появились Бородачев и Рева. Павел уже гремит с порога:

- Ну, Александр, завтра передаю зенитный пулемет на партизанское вооружение.

- Еще не известно, Павел Федорович, - смеется Бородачев, - что завтра пристрелка покажет.

- Я, товарищ начальник штаба, сам не беспамятный, так что, пожалуйста, без намеков. - Рева садится рядом со мной и продолжает: - Отрегулировано, как на аптечных весах. Осталось только попробовать.

Знакомлю Павла с Кореневым. Говорю, что наш Рева - мастер на все руки: восстанавливает брошенные орудия, минометы и другое оружие. Рева верен себе:

Ты еще только,, не доложил, что я это оружие на себе сначала пробую... Только я посмотрю, чи будете вы смеяться, как Рева возьмет и организует вам целый толовый завод.

Наперебой расспрашиваем нашего друга, откуда взялась такая идея.

- Что, шутишь или правду говоришь? - не выдерживаю я.

- Яки могут быть тут шутки, - Рева говорит почти серьезно. - Будем выплавлять тол из снарядов. Технологию я уже разработал. Теперь ищу два больших котла. Головки от снарядов к бису открутим, тол будем плавить и заливать прямо в формы. Будут мины и для эшелонов, и для танков, и для чего захочешь...

Он берет бумагу и начинает набрасывать контуры будущего «завода».

- А артиллерию закопать решил? - спросил Богатырь.

- Нет, зачем. Будем плавить снаряды, которые к нашим пушкам не подходят. Их полно под снегом лежит.

- Вот если сделаешь такое, ей-богу, расцелую тебя при всем честном партизанском народе, - говорю я.

- Та що, дивчина, чи шо, - отмахивается Павел. - Сам говорил, що выход шукать надо, вот Рева и шукае...

Но стоило мне только заикнуться Кореневу, что если у Ревы дело получится, то мы сможем поделиться с ковпаковцами взрывчаткой, как наш изобретатель уставился на меня и потер ладонью свой широкий лоб:

- Я ж, Александр, пока только технологию нашел... Да еще склад с боеприпасами...

И осекся.. Понял, что проболтался. Вижу, что наш рачительный хозяин не собирается делиться с кем-нибудь своим добром.

- Брось шутить, Павел, - говорю ему. - Ты что, склад со снарядами нашел? Ну говори же!

- Да ну, чего уж тут говорить, - уже обижается Павел. - У меня еще все в проекте, а ты уже наш тол раздаешь соседям.

- Павел Федорович, - ластится к нему Коренев. - Мы же с тобой земляки и, значит, почти родственники. Как же ты так рассуждаешь?

- Дружба, браток, дружбой, а фашистов бить и мне самому хочется.

Хорошо знаю, что Павел не любит, когда на него оказывают давление или еще того хуже - делают это в приказном порядке, но в этот момент мне нельзя было считаться с его самолюбием.

- Надо помочь ковпаковцам патронами и взрывчаткой.

- Тола нет, - сухо отвечает Рева - А патронов можно и дать, если половину пулеметов законсервировать.

- И пулеметы консервировать не будем, и ковпаковцам поможем, - нажимаю я.

- Патронов у нас действительно мало, - поддерживает Реву Бородачев, - И я, кстати, не думаю, что наши пулеметчики настолько хуже других стреляют, чтобы оставлять их без боеприпасов.

Дискуссия в присутствии гостя приобретает довольно негостеприимный характер. Пытаюсь положить ей конец.

- Этими патронами, Илья Иванович, ковпаковцы будут бить фашистов под Конотопом и Путивлем. А вы человек военный, сами понимаете, что это и для нас важно.

- А мы шо будемо сыдиты пид дубом и слухаты радио Совинформбюро? - не унимается Рева.

- Мы будем здесь в это время тоже громить фашистов, - говорю ему и обращаюсь к Кореневу: - Передайте Сидору Артемьевичу, пусть выходит сюда, поможем!

Рева, видимо, не собирается сдаваться, но Бородачев останавливает его:

- Павел Федорович, давайте прекратим, командиру виднее.

Мне очень хотелось во что бы то ни стало встретиться с Ковпаком, вместе обсудить наболевшие вопросы, лучше сориентироваться на будущее, наметить планы совместных действий и, конечно же, обменяться опытом партизанской тактики. И я выдвигаю перед товарищами идею созыва совещания партизанских командиров.

Коренев сразу подхватывает это предложение и обещает доложить о нем Ковпаку. Мы не раз убеждались, что в наших условиях согласованность действий - это половина успеха. И наоборот, сколько раз из-за недоговоренности с другими командирами мы даже мешали друг другу, а от этого выигрывал только враг.

- А вы знаете, дорогой землячок, - Рева говорит Кореневу, - тут, если в снегу добре покопаться по нашим лесам, будут и патроны, будет и взрывчатка, и пулеметики тоже найдутся. А после совещания можно так всем вместе ударить, что...

Мы решили написать письмо товарищу Ковпаку о необходимости проведения такого совещания. Тут же составили такое послание и вручили Кореневу.

Гость напомнил нам о привезенных им материалах, которые надо передать на Большую землю.

- А вы сами поезжайте на радиостанцию. Она находится в землянке в пяти километрах отсюда. Наш человек вас проводит.

- Отлично, - обрадовался Коренев.

Он дает нам ознакомиться с отчетом Ковпака и Руднева. В отряде у них около трехсот человек. Это ядро. К нему примыкают и другие отряды, принятые под общее командование Ковпака, - Глуховский, Кролевецкий и Шалыгинский. Все они организованы Сумским обкомом партии. Самостоятельно им действовать было трудно, это и привело к объединению.

Бородачев с Кореневым уходят. Рева докладывает мне, что в районе Скрыпницких болот обнаружен склад артиллерийских снарядов, и что в отряде Погорелова есть партизаны, которые берутся выплавлять тол.

Вскоре вернулся Бородачев. Мы садимся за подготовку приказа. Отряды Боровика и Воронцова должны будут немедленно выступить в Середино-Будский район. Погорелое с отрядом направляется на Скрыпницкие болота - возьмут под охрану склад артиллерийских снарядов и приступят к сооружению «завода». Заместителю командира соединения по службе тыла Реве предписывалось передислоцировать наши базы в Знобь-Новгородский район, что на границе Сумской и Черниговской областей. Составляем радиограммы в Москву:

«2 февраля 1942 года диверсионной группой Шитова пушено под откос два эшелона противника. Диверсионной группой Блохина 8 февраля взорвано два моста на линии железной дороги Брянск - Почеп».

«10 февраля 1942 года партизанами нашего отряда сожжен трубчевский лесопильный завод. Вместе с лесоматериалами уничтожено две тонны скипидара, три тонны смазочных масел».

И тут через порог нашей комнаты перешагнул наш добрый знакомый, бывший начальник милиции города Трубчевска, а теперь заместитель командира партизанского отряда, член бюро подпольного Трубчевского горкома партии Савкин. Трудно передать, с каким нетерпением мы ожидали этого коренастого, подвижного человека. Я смотрел на его широкое, скуластое лицо с нескрываемой надеждой: ведь Савкин обещал разузнать все о положении Муси Гутаревой. Увидев его сияющее лицо, воспрянул духом.

Но оказалось, что Савкин сиял по другому поводу. По поручению секретаря подпольного Трубчевского горкома партии Алексея Дмитриевича Бондаренко он привез к нам гостя. Из-за широкой спины Савкина вышел мужчина средних лет, одетый в военную форму.

- Разрешите представиться: полковник Балясный из Военного совета Брянского фронта. Прибыл с группой товарищей из Орловского обкома партии.

Шумно здороваемся, перебивая друг друга, засыпаем полковника вопросами:

- Как наша армия?

- Какое у нее теперь вооружение?

- Есть ли авиация, танки?

Балясный отвечает охотно. Рассказывает о доблести советских войск, о жарких боях на всех рубежах. А главное, в тылу готовятся мощные резервы.

- Промышленность хорошо работает. Недавно я был на Урале, принимал технику. Прямо глазам не поверил. На голых пустырях выросли огромные заводы. И народ трудится на них не покладая рук. Все подчинено нуждам фронта. Твердо можно сказать: судьба страны находится в испытанных руках.

- А где сейчас Центральный Комитет? - вклинился Рева.

- Как это - где? Конечно, в Москве.

- Она сильно разрушена? А Кремль?

- Враг от Москвы отброшен. Кремль цел и невредим. Я совсем недавно проходил по Красной площади Куранты бьют, как всегда точно.

- В Мавзолее были?

- Мавзолей сейчас закрыт.

О, с каким радушием мы потчевали нашего гостя! И полковник восторгался нашей печеной картошкой, сдобренной салом, и отменными солеными огурчиками.

Но вместе с радостной возбужденностью в сердце билась мысль: мало мы еще делаем, чтобы помочь нашей героической армии, нашему народу. И мы откровенно рассказываем о наших заботах, жалуемся, что самим приходится изобретать даже детонаторы к минам. Ведь мы ничего не получаем с Большой земли.

Полковник ссылается на трудности связи. Центр получает такие скудные сведения, что по ним невозможно судить о подлинном размахе партизанского движения.

- Хорошо, что вы прилетели, - говорю я полковнику. - Может, теперь наладится снабжение.

- Сейчас Емлютин расчищает аэродром, - обнадеживает нас полковник. - Самолеты будут летать к вам регулярно. Собственно, с этой миссией я и прибыл.

Мы приободрились и повеселели. Рева с ходу начал составлять даже заявки на боеприпасы. Увидев у нашего начальника штаба школьную географическую карту, которой мы пользовались, Балясный пообещал, что обязательно обеспечит нас новыми картами.

Неожиданно полковник сказал:

- Нам стало известно, что вы собираетесь уходить на Украину. Есть ли в этом смысл? Леса вы обжили, народ вас тоже хорошо знает.

- Мы имеем указание ЦК Компартии Украины, - напоминаю я.

- Это решение будет пересмотрено. Ждите новых распоряжений.

Заглядывая несколько вперед, скажу, что этих новых распоряжений так и не поступило. Стало ясно, что прежнее решение остается в силе.

Проводив Балясного, мы теребим Савкина: что он разузнал в Трубчевске.

Утешительного мало. Мусю Гутареву выдал агент полковника Сахарова. Ее долго и жестоко пытали. Но гестаповцы даже имени арестованной не могли установить, пока ее не опознал один из местных полицейских. Гутарева продолжала молчать. Тогда из Берлина из ведомства Гиммлера прибыл полковник.

- Сущий дьявол, - рассказывает Савкин. - Знаете, что он придумал: завербовал мать одного полицейского и под маской матери партизана подсадил ее в камеру к Мусе. Если она сумеет что-нибудь выведать от нее, получит двух коров. Теперь перед нами задача - предупредить Гутареву о подсадке, чтобы не проговорилась.

- Что уже сделано? - спрашиваю я.

- Наш человек, работающий в полиции, предложил гестаповцам подослать к Мусс и ею мать. Она предупредит Мусю и будет связной при организации побега.

- Как вы считаете, есть хоть малейший шанс на спасение Гутаревой?

- Хорошо бы еще раз ворваться в Трубчевск. Только... - Савкин вздохнул, - это пока невозможно: фашисты ввели в город усиленный гарнизон да и Мусю пустят в расход при первом же нашем выстреле. Но падать духом не будем. Что-нибудь придумаем.

Он ушел. Мы остались одни и долго молчали, заново переживали все, что было связано с визитом полковника Балясного и сообщением Савкина. В гестаповском застенке одна против разъяренной банды гестаповцев сражалась наша Муся. О, если бы Муся услышала все то, о чем нам рассказал посланец Большой земли! Пусть же в трудный час тебе слышится, наша подруга, биение сердца Родины, гордая поступь нашей армии! И пусть благословение народа и нашей великой партии придаст тебе силы и мужества в минуты страшных испытаний!..

Потеплело. Чувствуется приближение марта. На поляне возле Красной Слободы снова жарко горят девять костров. Сухая ель трещит на огне, и над кострами роятся золотистые искры. От жара пламени оттаивает земля и громко чавкает под сапогами партизан. Ночная тьма то и дело взрывается от чьего-то возгласа и общего смеха. Так часто бывает у костров, когда на какие-то минуты или часы опасность отодвигается в неизвестность: прорываются долго сдерживаемые чувства, и люди широко и непринужденно откликаются на любую шутку.

Только у костра, где пристроился весь наш штаб, тихо. Напряженные нервы улавливают малейший звук. Мы снова ждем самолета с Большой земли, ждем встречи с теми, кто везет нам свежие новости и, возможно, какие-то существенные перемены. О многом успели переговорить в эти мучительные часы ожидания. Сейчас все молчат. Слушают.

Уж дважды кто-то неистово вскрикивал:

- Летит! Давайте ракеты!..

Мы суетливо бросались к ракетницам, но проходили минуты... Ни звука...

Начальник штаба Бородачев - в который раз! - перечитывает радиограмму:

«Обеспечьте 1 марта в 23.00 прием самолета на выброс. Приземление группы товарища Плохого немедленно радируйте.

Строкач»

Большая Медведица начала уплывать куда-то за лес: кончается ночь. Даю команду гасить костры, всем разойтись по своим подразделениям.

- Эх, хлопцы, а не подсчитать ли нам, сколько мы дров пожгли, а тех литунов никак не можем дождаться, да и предъявим счет самому генералу Строкачу. А? Что вы на це скажете? - пробует шутить Рева.

Но никто на его шутку не отзывается. Возвращаемся мрачными и проводим в штабе еще одну бессонную ночь.

С рассветом получаем совсем ошеломляющую радиограмму:

«Подтвердите прибытие группы Плохого».

Значит, самолет был и люди сброшены?

Новые волнения и мучительные поиски. А Москва радирует по нескольку раз в день:

«Под личную ответственность предлагаем организовать розыск группы Плохого».

Наши партизаны круглые сутки прочесывают лес, но никаких результатов. Неужели все четверо погибли?..

Четвертые сутки никто в нашем штабе не ложится спать, дремлем по очереди, то прислонившись к стенке, то припав к столу. То и дело поступают донесения. Но все они не радуют.

А утром доложили о прибытии Самошкина. Никита Самошкин - хозяин нашей первой явочной квартиры в хуторе Ляхово - тяжело ввалился к нам в комнату. Я его даже не узнал: так осунулся и постарел.

- Мусю Гутареву убили... Отмучилась, орлица...

Никита прикрыл лицо своей потрепанной шапкой-ушанкой.

Полоса сплошных неудач. Дроздов погиб. Бесследно исчезла группа Плохого. Муси Гутаревой больше нет в живых. В этот отчаянный момент забылось даже то, что сотни людей из наших отрядов находятся сейчас - на боевых заданиях: в разведке, на диверсиях, в походах, успешно воюют, наводя страх на оккупантов. Все это забылось. Осталось горе и сознание своей беспомощности. Сквозь эти мрачные мысли слышу какие-то слова Самошкина. Ему пришлось дважды повторить, пока я понял: у хутора Ляхово меня ждет в шалаше женщина. Та самая, которая по поручению Савкина находилась в одной камере с Мусей Гутаревой.

Я посмотрел на моих товарищей. Небритые лица, запавшие глаза. Да. порядком их потрепало за эти дни.

- Поезжайте, Александр Николаевич, - голос Бородачева вывел меня из оцепенения. - Мы здесь пока соберем новые данные о поисках. Может, к вашему возвращению чем-нибудь и обрадуем.

Молча выхожу из комнаты. За мной выходят Самошкин и Саша Ларионов. Никто из нас не проронил ни слова до самого Ляхова...

Из шалаша вышла женщина. Наши взгляды встречаются. Какие странные у нее глаза. Вначале кажутся застывшими, словно неживыми. И вдруг вспыхивают изнутри горячечным блеском. И снова гаснут. Никак не могу вспомнить, где я видел ее. И только немного погодя узнаю... Нас познакомили после освобождения Трубчевска. Но тогда она была молодая, полная сил и здоровья. Сейчас передо мной совсем старая женщина...

- Проходите, товарищ Сабуров.

Из шалаша выскакивает девчушка, боязливо жмется к коленям матери.

- Полежи, Леночка, поспи. Я с дядей поговорю, и домой пойдем.

Девочка жмурится, на глазах выступают слезы.

- Иди, иди, Лена. Мешаешь, - голос женщины становится строгим.

- Ничего, пусть побудет, - говорю я, усаживаясь на колоду у шалаша, и беру девочку на колени.

- Она всю ночь не спала, - совсем тихо роняет женщина.

Девочка смотрит на меня благодарными глазенками, уютно свертывается клубочком и тут же засыпает.

И снова слышу глухой голос женщины:

- Нет, не спасли вашу девушку, командир.

Тихо у костра. Только потрескивает сухой валежник.

- Надо бы ей сердце руками стиснуть, в былинку превратиться. А она сердце свое горячее открыла, орлиные крылья - враспах. Разве пробьешь камень грудью? Вот и разбилась птица гордая...

Женщина зябко вздрагивает, еще плотнее закутывается в платок.

- Кровь и муки... Еще до меня фашистский комендант подсадил ей в камеру соглядатая - мать полицейского. Черной подлостью хотела старуха заработать две коровы. Да не вышло. Даже ее каменное сердце не выдержало. Ума лишилась старуха. По сей день тряска у нее, все криком кричит... - Женщина перевела дыхание. - И я, видно, до самого моего смертного часа не отойду. Все кровь перед глазами, стоны в ушах, свист палок...

Ларионов подбрасывает в огонь дровишек. Женщина долго молчит, застывшая, неподвижная. Потом вдруг вскидывает голову.

- А девушка выстояла! Мне и не пришлось ее предупреждать о старухе подлой. Сама выстояла! До последней кровинушки билась... Уже на ногах не могла стоять, за стенки перебитыми руками держалась, а сердце ее все в бой шло... Приведут Мусю с допроса, бросят в камеру. Живого места на ней нет - содранная кожа кровавыми лохмотьями висит. Глаза закрыты... Ну, думаю, убили... А она глаза откроет и, понимаете, смеется. Я, говорит, им ничего не сказала. Они меня палками, а я их словами бью, в лицо км плюю, в сердце их поганое - за слезы наших людей, за землю поруганную... Слышишь, командир, как боец твой в тюрьме сражался? Слышишь?

- Слышу!..

- Потом ее опять на допрос. Железные двери еще звоном звенят, а она уже песню свою любимую запевает: «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая...» Плетьми секут ее, а она поет... Нет, не сломили ее фашисты. Она их победила. А ведь вроде бы совсем молодая, жизни еще как следует не видела...

Я чувствую: слезы текут по щеке, падают на спящую Леночку.

- Вы видели, как казнили Мусю?

- До последней минуты была с ней. Правда, меня из тюрьмы выпустили дней за пять до этого: горячка меня свалила. Лежу пластом у себя дома. И тут пришел родственник и говорит: фашисты народ на площадь зовут. Поняла я - час Мусиной казни настал. А еще в камере говорила мне Муся: «Знаю, тетя, что конец мой скоро. Одного хочу: когда умирать буду, чтобы хоть лицо знакомое увидеть...»

Уж и не знаю, откуда у меня силы взялись. Пошла. Фашисты на конях - народ плетками на площадь сгоняют. Бабы ревмя ревут, а их гонят, гонят... Я всю жизнь в Трубчевске прожила и не узнала нашей площади: пустынная она, страшная, народ к стенкам жмется. А посредине черная виселица. Веревка на ветру качается.

Машина показалась. Тоже черная, большая. В кузове палачи стоят, между ними Муся. Сначала даже не узнала девочку мою: голова острижена, лицо белое-белое, без кровиночки. Только и есть, что глаза одни - громадные, ясные...

Смотрит Мусенька этими зоревыми глазами на народ, ищет кого-то. Нашла меня - улыбнулась. Или то мне просто показалось... Гордо подняла голову. Выше всех стала. И услышали мы ее голос. Громкий, звонкий: «Комсомол не повесите! Не плачьте, товарищи! Комсомол им не повесить! А за Гутареву наши отомстят!»

Заметались палачи. Начали бить Мусю. А ее голос звенит и звенит на всю площадь: «Комсомол не повесите!..»

Всколыхнулся народ, зашумел, забурлил. Фашисты с черепами на рукавах машут плетками, конями давят людей... А Муся с машины одно твердит: «Народ не убьете! Сметет он вас с лица земли!»

И тогда грохнул выстрел. Второй, третий...

Зашаталась Мусенька. Упала. Не получилась казнь. Так и не смогли ее повесить...

Не помню, что потом было. Свет в глазах помутился, словно не в Мусю - в меня стреляли. Добрые люди полумертвой отнесли, еле выходили меня.

Слышишь, командир, не повесили Гутареву... Испугались.. До петли не дотянули... Но и мертвая она им страшной была. Не дали ее в землю зарыть, в Десну-реку под лед бросили...

Женщина поднимается, стоит у костра.

- Вот все тебе поведала, командир... Когда прощалась я с Мусей там, в камере, наказывала она: «Найди, тетя, моего партизанского командира. Непременно найди. И скажи ему, что боец Гутарева выстояла, не замарала чести ленинского комсомола. Спасибо передай всем товарищам, что научили меня драться с врагом...»

Женщина вплотную подходит ко мне и властно смотрит на меня глубоко запавшими глазами. Я поднимаюсь, держа на руках спящую девочку. Рядом встают мои товарищи - Саша Ларионов и Никита Самошкин.

- Теперь слушай, командир, наказ от меня, ставшей в Тюрьме старухой, от мертвой Гутаревой, от всего народа. Всем расскажи, как сражалась, умерла к победила геройская девушка. Чтоб никогда не дрогнула рука у твоих бойцов, чтобы били врага, не щадя своей жизни, чтобы вернули вот таким, как моя Ленка, солнышко, землю, радость... Клянись, командир, что не отступишь! Клянись!

- Клянусь!

Партизаны построились на поляне.

- «Я, гражданин великого непобедимого Советского Союза, - несутся над поляной сотни голосов, повторяя за комиссаром слова присяги. - Клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашист на нашей земле не будет уничтожен. Я клянусь, что скорее умру в неравном бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и весь советский народ в рабство кровавому фашизму. Я клянусь, не щадя своей жизни, помогать героически сражающейся Красной Армии...»

Как эхо, отзывается лес каждому слову клятвы, и кажется, далеко окрест несется она и слышит ее вся советская земля.

- «...Если же по своей слабости, трусости или по злой воле я нарушу эту свою присягу и предам интересы народа, то пусть умру я позорной смертью от руки своих товарищей...»

Торжественны лица людей. Руки стиснули оружие. Взволнованно оглядываю плотные ряды своих друзей. С виду они не похожи на солдат. Одеты во что попало – и в шинелях, и в полушубках, и в пальто. Но это бойцы. Знаю: никто из них не дрогнет в бою. И, если понадобится, каждый из них свой последний час встретит так же честно и гордо, как Муся Гутарева. И поэтому они непобедимы, как народ, вскормивший и вырастивший их.

Сыновья одной семьи

Принятие партизанской присяги мы приурочили ко Дню Советской Армии. Праздник этот отмечался широко и торжественно. Мы считали себя частью нашей великой армии, пусть и отделяли нас от нее сотни километров оккупированной врагом земли. И поэтому с таким воодушевлением встретили партизаны предложение присвоить нашему головному отряду наименование отряда имени 24-й годовщины РККА.

Громовое «ура» долго звучало над лесом. Здесь же начальник штаба Илья Иванович Бородачев зачитывает приказ по объединению. Перед головным отрядом имени 24- й годовщины РККА (он до сих пор находился под моим командованием) ставится новая задача: выйти в Середино-Будский, Хильчанский, Новгород-Северский и Гремячский районы для организации там местных партизанских отрядов, которые должны стать в будущем опорными центрами для создания второго партизанского края.

Мы знаем, что задача эта трудная, враг ни с чем не посчитается, чтобы помешать развертыванию партизанского движения в новых районах. И первоначальная наша цель более скромная: опередить наступление вражеских войск, как можно скорее рассредоточить наши отряды в возможно большем радиусе, чтобы фашистам оказалось не под силу окружение партизан.

Учитывалось при этом следующее. Оккупационными властями Украина была разделена на семь так называемых генеральных округов. В седьмой округ полностью входили Сумская и Черниговская области, управление округа находилось в Чернигове. В распоряжении генерального комиссара кроме воинских и полицейских подразделений при городских и районных комендатурах находилась целая дивизия, которая сейчас вела действия против отрядов Ковпака и Федорова. Когда мы вступим на Черниговщину, этой дивизии прибавится хлопот. Ей придется метаться на огромном пространстве, всюду натыкаясь на партизанские сюрпризы...

Я еще раз окидываю взглядом строй и не могу нарадоваться. Сотни новых бойцов влились в наши ряды. Это ничего, что многие из них еще не обстреляны. Подучатся.

Рота за ротой под многоголосую лихую песню трогаются в путь. Минуя Красную Слободу, они направляются за Неруссу.

Дня через три получаем радиограмму. Строкач сообщает, что группа Плохого была выброшена в район Навли и сейчас находится в штабе Емлютина. С радостью прекращаем розыск. Поисковые группы возвращаются в свои отряды. Мы с Богатырем покидаем Красную Слободу и едем догонять свою колонну.

Ехали всю ночь. Лес стал заметно редеть, пошли кустарники и редкие сосновые посадки. Когда забрезжил рассвет, мы увидели Середину-Буду. Лесной массив, соединяющий Украину с Россией, остался далеко позади...

Останавливаем сани и по хрупкому насту поднимаемся на пригорок. В бинокли осматриваем Середину-Буду. В низовье районный центр срастается с большим селом Зерново, раскинувшимся на просторной равнине. Совсем недавно мы смотрели на Середину-Буду с хутора Хлебороб, с запада. С той стороны райцентр выглядел меньше, так сказать, компактнее: от наших глаз было скрыто Зерново.

- Тихо, совсем тихо. Примолкли немцы, - говорит Богатырь.

Да, враг затаился, носа не показывает, хотя вокруг почти открыто расхаживают наши партизаны. Неподалеку, в Благовещенском, целая рота наша расположилась.

Поворачиваем на восток, чтобы попасть в это село. Сильно пригревает солнце. Въезжаем в Благовещенское. Партизаны, встречающиеся на нашем пути, подтягиваются, поправляют ремни.

- Где Смирнов?

Нас ведут к дому в центре деревин. Командир роты Смирнов выбегает навстречу, отдает честь. Он в гимнастерке - не успел одеться потеплее. Упрекаю его:

- Спокойно живете, Смирнов, и бойцы ваши прохлаждаются, словно к теще на блины прибыли.

- Насчет тещи, товарищ командир, это не очень справедливо. А блины мы сами горазды печь, фашисты будут сыты ими по макушку...

- Самоуверенности, я смотрю, вам не занимать.

- У нас есть основания быть уверенными в себе...

- Ну-ка показывайте ваши основания!

- Пожалуйста.

Накинув полушубок, Смирнов ведет нас за околицу. На холме вырыты окопы, к ним от деревни ведут глубокие ходы сообщения. Я замедляю шаг и, едва сдерживая злость, спрашиваю:

- Разве можно так строить оборону? Никакой маскировки...

- Специально так делаем, - Смирнов говорит спокойно, уверенно. - Вообще-то здесь место не очень удобное для нас. Видите, лощины с кустарниками. Они доходят до самого центра деревни. Немцы, конечно, воспользуются ими, чтобы окружить высотку с нашими окопами.

- Ну и что вы тогда будете делать?

Искоса поглядываю на комиссара. Тот улыбается. Конечно, уже все понял. Обходит окопы, трогает руками искусно сделанные деревянные пулеметы. Возле них чучела, наряженные в старые ватники и шапки с алыми партизанскими лентами. У одного даже настоящий бинокль прижат к глазам.

Вот черти! Ведь даже я сначала считал, что в окопах бойцы мерзнут. Ложная оборона сооружена на славу. А где же настоящая?

Смирнов показывает нам на стены сараев. Над самой землей в них вырезаны амбразуры, из которых выглядывают стволы пулеметов. - Узнаем, что во время боя все лощины будут накрываться артиллерийским и минометным огнем.

- Секрет тут простой. - Смирнов говорит с явным удовольствием. - Фашисты, используя все складки местности, полезут на наши фанерные пулеметы. При этом израсходуют добрую половину своих боеприпасов. И только тогда пойдут на деревню. Здесь уж мы встретим их как следует. Они, конечно, попытаются укрыться в наших ложных траншеях. А они заминированы... А на крайний случай мы предусмотрели и безопасный выход из боя: вон та траншея ведет в деревню Василек, где расположилась рота Кочеткова.

Ничего не скажешь, придумано здорово.

- Труда, конечно, много положили, - продолжает Смирнов. - Но иначе нельзя. У нас не хватило бы сил одновременно удерживать и высотку, и деревню.

Мне остается от души поблагодарить молодого командира. Радует, что бой у хутора Хлебороб многому научил партизан. Говорю Смирнову:

- Уж если ты такой хитрец, то еще вот что предусмотри. Немцы сразу на твою высотку скопом не пойдут, сначала разведку вышлют. Ты ей не мешай. Пусть доложит, что в селе никого нет. А вот когда все они полезут, тогда бей. И опять-таки всех своих сил не показывай. Пусть немцы считают, что партизан тут совсем мало. Глядишь, все получится, как тогда, в Хлеборобе.

Мы с Богатырем задержались в Благовещенском. Поговорили с людьми. И прониклись еще большим уважением к Смирнову. В роте образцовый порядок, каждый боец на месте и знает свое дело. Мы и не думали, что уже в этот день увидим их в бою.

Иван Смирнов из тех командиров, которым нет нужды дважды объяснять задание. Кадровый армейский офицер, грамотный, инициативный и напористый, он сделает все, чтобы выполнить задачу.

Немцы, как и следовало ожидать, только создавали видимость спокойствия. На самом же деле они лихорадочно готовились к наступлению.

И вот перед нами запыхавшийся командир орудия Картузов. Одышка мешает ему говорить:

- Со стороны Севска показался противник...

Смотрим на восток. Снег ослепительно блестит под солнцем. По белому полю движутся большие черные пятна. Регулирую бинокль. Теперь видно, что это колонны солдат. Направляются к Середине-Буде.

- Разрешите ударить прямой наводкой, - просит Картузов, командир орудия.

- Опасно. Тогда они всей силой навалятся на Благовещенское, - возражаю я.

- Пусть приблизятся к Зерново, - предлагает Смирнов, - Там мы дорогу заминировали.

- А пожалуй, есть смысл накрыть их артиллерийским огнем, - замечает Богатырь. - Воспользоваться тем, что они не ожидают удара.

Богатырь убедил меня. Тем более что мы уже знаем тактику немцев. Вслепую они на нас не полезут, обязательно сначала пошлют разведку. Так что у нас будет время подготовиться к отпору. Посылаю Картузова за командиром артиллерийской группы. Прибегает Новиков. Он сияет от радости. Так всегда бывает, когда предстоит, как он говорит, «сыграть его оркестру» и снова доказать, что артиллеристы не зря едят партизанский хлеб.

- Через десять минут начну бить.

Но я уточняю задачу:

- Откроете огонь, когда они подтянутся плотнее, и произойдет взрыв на заминированном участке.

Проходит полчаса. Вражеские колонны все движутся по белоснежному полю. Их три. По-видимому, полк в полном составе. Впереди каждого батальона катятся розвальни, запряженные лошадьми, - наверное, на них едут офицеры.

Головная колонна приблизилась к одинокому дереву, от которого, как мы уже знаем, начинается заминированный участок. В это время сани остановились. Сидевшие в них гитлеровцы вылезли. Колонна расстроилась. Солдаты плотной толпой окружили офицеров.

«Вот бы сейчас ударить», - подумал я и хотел было уже подать сигнал Новикову. Но офицеры снова уселись в сами и поехали вперед. Продвинулись они всего метров на сто, и тут мы увидели черные столбы взрывов. Раскатистый грохот донесся до нас.

Когда взметенная взрывом земля осела, на дороге мы увидели только одни сани. От второй подводы и следа не осталось. И тут заговорили наши орудия и минометы. Снаряды и мины сначала падали по обе стороны дороги, а потом в самой гуще вражеских солдат.

Колонны рассыпались. Черные точки усеяли поле. Кто бежит, по пояс проваливаясь в сугробы, кто ползет, разгребая руками снег. Все устремляются к Зерново.

Новиков переносит огонь на окраину деревни, преграждая дорогу беглецам. Но даже частокол разрывов не может их удержать. Многие остаются неподвижно лежать на снегу. Уцелевшие рвутся вперед в надежде укрыться в деревне.

Прекращаем огонь. Только теперь я с удивлением увидел, что почти все партизаны и жители Благовещенского сбежались на нашу высотку. Вот, думаю, откроют фашисты огонь, нам самим тогда придется спасаться. Приказываю всем вернуться на места и готовиться к бою.

- Да, теперь они нас в покое не оставят, - говорит Смирнов.

- Только бы враг раньше времени не раскусил систему вашей обороны.

- Об этом можно не беспокоиться. Мы из Благовещенского никого не выпускаем. Тут две бабки вчера появились - пришли из Середины-Буды соль менять на хлеб. Хотели улизнуть из деревни, по мы их задержали.

- Эге, видать, наши старые знакомые! Где они?

- Сидят у нас в хате, за ними присматривают.

- Пойду побеседую с ними, - говорит Богатырь.

- Вместе пойдем, - говорю я.

Смирнов повел нас к дому. По пути встречаем Алексея Кочеткова, прискакавшего из соседнего хутора узнать, что тут у нас происходит. Он набрасывается с упреками на Смирнова, почему ничего не сообщил о начавшемся бое. Это наш общий промах. Он непростителен даже в этой суматохе. Успокаиваем Кочеткова, и он возвращается к себе.

- Усильте наблюдение! - приказываю Смирнову. - Людей по местам!

Входим в избу. Так и есть, те самые! Молча переглядываемся с Богатырем. Женщины тоже обменялись взглядами. Старуха начинает всхлипывать. Нос ее смешно вздрагивает, трясутся дряблые щеки.

- Откуда пришли, мамаши? - спрашиваю, делая вид, что вижу их впервые.

Спекулянтки тоже не признаются, что мы уже виделись.

- Из Середины-Буды мы, - отвечает старуха.

- Где же вы соль берете?

- Спасибо Советской власти, запаслись малость. Хлеба вот ни кусочка нет, а детям есть хочется... - Она не говорит, а причитает.

- А гарнизон большой в Буде? - перебиваю ее.

- А что это такое?

- Немцев там много?

- Да откуда нам знать, батюшка! Натопаемся, намаемся за целый день так, что до утра без задних ног на печи валяемся...

- А полиции много?

- Зрение у меня никудышное. По улице ходимши, света божьего не вижу, не то что полицейского. Теперь все перемешалось, не разберешь: может, где и партизаны ходят, так мы тоже не видим...

- Люди добрые, ну за что вы нас задержали? Не виноваты мы ни в чем. Отпустите!.. - заголосила та, что помоложе.

- А кто вас сюда послал? - резко перебиваю ее.

- Дети голодные сидят. Вот они и послали.

- И в Хлебороб вас тоже дети посылали? - спрашивает Богатырь.

- Для детей куда хошь мать пойдет, чтоб они с голоду не попухли, - отвечает старуха, а сама прячет глаза.

- Ну что же, пусть будет по-вашему, - спокойно говорю я. - Вы наши старые знакомые, и мы вас в обиду не дадим. Только уж вы посидите здесь, пока мы свои дела закончим, а потом, может, удастся и ваших детишек проведать, может, чем вам и поможем...

Благодарности не последовало...

Прибежала Лиза Попова. Едва мы вышли из избы, девушка взволнованно зашептала:

- Командир Смирнов приказал передать, что на опушке леса появились немцы.

- А вы как сюда попали? - как можно спокойнее спрашиваю ее.

Лиза заливается румянцем, как провинившаяся школьница.

- Не могу я быть связной, товарищ командир. Мне в роте больше нравится, а то ведь вроде бы я и не на войне...

- Ну, знаете, много мы с вами навоюем, если каждый боец будет выбирать себе место по своему вкусу, - проворчал я и отпустил Лизу.

Взобравшись с Богатырем на крышу, превращенную в наблюдательный пункт, быстро осматриваем местность. На опушке леса с полсотни солдат в немецких шинелях. Двое из них, вооруженные биноклями, смотрят в нашу сторону. Вряд ли они что-нибудь увидели: жителей и партизан словно ветром сдуло, жизнь в деревне совсем замерла.

Два солдата направились к деревне. На половине пути они опускаются в снег. Ползут и стреляют из автоматов короткими очередями. По-видимому, для храбрости.

Потом вслед за ними двинулись остальные. Развернувшись цепочкой, они тоже ползут по снегу. Застрочили три ручных пулемета.

- Клюнули! - восторженно восклицает Богатырь.

Вот бы сейчас подкинуть на высотку настоящие пулеметы! Но не успеть. Ладно, пусть лезут. Но нет ли тут подвоха? Внимательно осматриваюсь по сторонам. Нет, кроме горстки этих чудаков, никого не видно. А они ползут и без конца сыплют из пулеметов по пустым окопам.

- Сколько же они патронов тащили на себе, - удивляется Богатырь. - Не меньше десятка дисков на пулемет...

Он хотел еще что-то сказать, но замолк на полуслове. Фашисты приподнялись со снега и стали короткими перебежками приближаться к окопам. По-прежнему строчат пулеметы, но паузы между очередями все больше, и, наконец, стрельба вовсе прекращается. Один из офицеров пошел на высотку во весь рост. Остановился у макета пулемета, пнул ногой соломенное чучело и что-то крикнул своим солдатам. Те окружили окоп. До нас доносятся их голоса, громкий смех.

И тогда открыли огонь наши. Четыре пулемета ударили по врагу! Застигнутые врасплох, эсэсовцы не успели даже укрыться в окопах. Только долговязому офицеру удалось уцелеть. Сбросив шинель, он помчался по снегу. Чтобы легче было, кинул автомат. Петляя как заяц, он уже приближался к дороге, когда я увидел командира взвода Иванченкова. Он скинул полушубок и валенки. В носках побежал по снегу. Один из немцев зашевелился. В руках у него автомат. Он уже прицелился в Иванченкова.

- Берегись! - не удерживаюсь я от крика.

Но опасность, нависшую над Иванченковым, заметил не только я. Пулеметчик Сережа Яркин дал короткую очередь. Не успев ни разу выстрелить, фашист затих.

Иванченков быстро нагнал беглеца. Эсэсовский офицер выдохся, упал. Иванченков пытался его поставить на ноги, но тот вдруг зверем накинулся на него. Раздался выстрел, и эсэсовец повалился в снег.

- Вот гадина, - сказал Иванченков, возвратившись к нам, - пытался вырвать у меня пистолет.

- Жаль, «языка» потеряли, - вздыхает Богатырь.

Отчитываю Иванченкова: куда это годится – командир босиком бегает за немцем.

- Не отпускать же его, - смеется тот.

К высотке направляется пулеметчик Оридирога.

- Вы куда? - окликает его Богатырь.

- Взглянуть, товарищ комиссар, на свою работу.

- Работа подходящая. Я сам видел, как ложились твои пули. Знаешь что, захвати-ка с собой тех спекулянток. Пусть тоже полюбуются.

- Зачем это, товарищ комиссар? - удивляется Оридорога, но тут же, поняв оплошность, добавляет: - Разрешите выполнять?

- Подождите выполнять. - Комиссар разъясняет: - Пусть посмотрят, а после этого отпустите их на все четыре стороны, им не впервые радовать своих хозяев такими вестями.

Понимающе улыбнувшись, пулеметчик побежал выполнять приказание. А Богатырь повернулся ко мне:

- Вот еще один урок. Боец должен знать суть задания, иначе получается: «Зачем это, товарищ комиссар?..»

Такой у нас комиссар. Из любого случая умеет полезный вывод сделать. Постоянная работа с людьми научила его хорошо разбираться в «человеческом материале». Лучшего друга и помощника не сыскать.

- Извините за выражение, Волчков вас беспокоит. Срочное дело есть.

Ох уж этот балагур Волчков! Будет он когда-нибудь серьезным?!

- Что там у тебя?

- В Старую Гуту пришли отряды Ковпака, Гудзенко, Покровского, Куманька. Целое партизанское столпотворение!..

Вот это радостная новость!

Наскоро проводим на хуторе Василек совещание. Предупреждаем командиров и политработников о необходимости высокой бдительности. Нужно быть в постоянной боевой готовности: враг может напасть в любую минуту.

Здесь, в Васильке, нас нашла Мария Кенина, только что вернувшаяся из Середины-Буды. Рассказала, что при ней привезли десять подвод убитых и раненых. Хорошо поработали наши артиллеристы! В райцентре переполох. По словам нашего человека, работающего в полиции, немцы спешно собирают войска для наступления сначала на Хинельский, а затем на Брянский лес. Ждут артиллерию из Карачева. Без нее не решаются выступать.

Мы уже садились в сани, когда подошел Новиков:

- Товарищ командир, разрешите нашим артиллеристам на рассвете накрыть фашистов в Буде.

- Весь гарнизон расположен в двух больших зданиях, - уточнила Кенина. - С опушки эти здания хорошо просматриваются.

- Сделаем подъем по всем правилам, - обещает Новиков. - Я уже устанавливаю орудия и минометы.

- Вы, я вижу, и так все предусмотрели.

- Почти все. Не могу предусмотреть одного: разрешите вы разбудить фашистов или нет?

- Хорошо, - соглашаюсь я, - разрешаю. Только бейте точнее, зря снарядов не тратьте.

На улице толпится народ. Слышен смех. А вот и веселая песня зазвучала.

- Удивительные у нас люди, - говорю комиссару. - Вокруг фашисты, в любой момент могут нагрянуть, а они веселятся.

- А что им не веселиться. Верят они нам. Но я все время задумываюсь: что будет с ними, когда мы уйдем...

Да, эта мысль все время мучит нас. Население встречает нас с радостью, помогает нам, чем может. А покидаем мы село, налетают гитлеровцы и люто расправляются с этими родными для нас людьми...

Что делать? Брать с собой всех мы не можем. Отправлять в партизанские районы сотни и тысячи женщин и детей - тоже нельзя: там и так трудно с продовольствием...

В Красной Слободе течет обычная деловая жизнь. Из кузницы доносится веселый перезвон молотов: наши доморощенные конструкторы трудятся над формами, з которые будет разливаться выплавленная из снарядов взрывчатка. Первая плавка прошла удачно. Можно надеяться, что теперь наши подрывники получат наконец мины. На улице вереница подвод. Отправляется в очередной рейс обоз с продовольствием: перевозим наши запасы с хутора Пролетарского за реку Неруссу, там создаются наши новые базы.

В штабе нас встречает Рева. Он, как никто другой, умел увлекать окружающих своими замыслами. Вот и сейчас его статная фигура то и дело мелькала перед окнами штаба. Рева успевал побывать буквально всюду, и мы были спокойны: раз Рева на месте - задание будет выполнено с предельной полнотой.

Илья Иванович Бородачев, как всегда, подтянутый. Кожаная, видавшая виды тужурка перепоясана ремнем. Раскрывает свою туго набитую сумку, вынимает листки с донесениями разведчиков, раскладывает карту. Немцы перегруппировывают силы.

- Обратите внимание вот на что: вокруг железнодорожных станций Фетиши и Поныри фашисты концентрируют танки. Наш разведчик Крыксин видел их своими глазами: совсем новенькие, прямо с завода. Немцы их расставляют прямо в поле, маскируя белыми полотнищами. Нет сомнения, что снова готовят наступление на Северном Донце.

Бородачев уже приготовил донесение об этом в Москву. Мне остается его только подписать. Радиограмма сейчас же передается радистам.

- Что еще у нас нового?

- Юзеф Майор обнаружился.

- Живой! - с радостью восклицаем почти одновременно с Богатырем.

- Подает о себе весть. Донесение очень важное: «Моя часть преследует партизан Ковпака. Сейчас находится в Хинеле. Есть приказ двигаться в город Середину-Буду. У меня все в порядке. Искать меня не надо. Буду сам стараться сообщать все интересное».

Мы так обрадовались, что Юзеф жив, что на какое-то мгновение забыли, что он служит в той самой дивизии, которая движется в наш район с намерением уничтожить нас.

Ведь именно эта дивизия вытеснила Ковпака из Спасских лесов, заставила его отряды уйти в Хинельские леса, а потом сюда - на Брянщину. Теперь мы не сомневаемся, что часть, которую мы обстреляли у Середины-Буды, тоже вводит в эту дивизию.

- Как бы в этой суматохе и Майор не угодил под наш снаряд, - тревожится Бородачев.

- Надо снова посылать разведку в Поныри, - говорю я начальнику штаба. - Кто пойдет?

- Опять Крыксин. Еще покойный Пашкович закрепил его за этим районом.

- Может, пора его сменить?

- Некем. Больше у меня никого нет.

Крыксин - семнадцатилетний паренек, мальчишка совсем.

- Он там так примелькался, что на него уже никто не обращает внимания, - успокаивает Бородачев. - Все его принимают за бездомного сироту. Он и одевается, как настоящий беспризорник.

Начштаба помолчал и добавил с обидой:

- По существу, вся моя разведка держится на этом мальчике.

Понятно, к чему клонит Илья Иванович. Сугубо военный человек, в прошлом начальник штаба стрелкового полка, Бородачев никак не может примириться с нашей системой объединения отрядов. Ведь они действуют сообща лишь тогда, когда мы наносим совместные удары по врагу. А потом они снова рассредоточиваются на большом расстоянии от центральной базы и действуют самостоятельно, сами устанавливают связи с партийным подпольем, организуют диверсии, ведут разведку.

Бородачеву же хочется, чтобы штаб объединения сосредоточил в своих руках всю полноту власти, повседневно руководил деятельностью отрядов. Желание похвальное. И когда-нибудь мы добьемся этого. Но пока у нас нет такой возможности, хотя бы потому уже, что не располагаем надежными средствами связи.

Рева приводит трех незнакомцев. Двое мужчин и девушка. Один из них, низкого роста, полный, круглолицый, выходит вперед, улыбается, подает мне руку:

- Моя фамилия Плохой, но по натуре я хороший.

Наконец-то! Мы душевно обнялись. Второй мужчина назвался Крюковым, девушка - Майей Блакитной.

- Где вы пропадали? А где же четвертый товарищ?

Оказывается, летчик ошибся и сбросил их между Брянском и Навлей. Долго блуждали по лесу. В одной из деревень столкнулись с вооруженными людьми, приняли их за полицаев. В завязавшейся перестрелке один из парашютистов был убит. А потом выяснилось, что это наши, партизаны. Хорошо хоть никто больше не пострадал.

- Партизаны доставили нас в штаб Емлютина - Бондаренко. Они дали подводу. И вот мы у вас.

Казимир Иванович Плохой вручает мне бумагу за подписью генерала Строкача. Узнаем, что он назначен моим заместителем по оперативно-разведывательной части, а Крюков - заместителем комиссара Богатыря. Нас радует, что к нам послали опытных людей. Они помогут нам в организации оперативной и политической работы среди партизан. Крюков до этого был политработником Юго-Западного фронта.

Хлопает калитка. С крыльца слышен уже знакомый мне по Хинельскому лесу раскатистый бас секретаря подпольного комитета партии Червонного района Порфирия Фомича Куманька, но в комнату первым входит невысокого роста пожилой человек с бородкой клинышком, в длинном штатском пальто, перекрещенном ремнями. На голове - серая кубанка. Запросто, как старому знакомому, он подает руку, замечаю, что два пальца правой руки как-то неестественно подогнуты, - очевидно, результат ранения. Говорит с мягким украинским акцентом:

- Ковпак, командир путивльских партизан.

Так происходит мое знакомство с Сидором Артемьевичем Ковпаком.

Вслед за ним шумной толпой входят остальные командиры.

Богатырь и Бородачев стоят чуть поодаль, вытянувшись, полагая, что предстоит процедура взаимного представления, но официальные грани нарушаются с первой минуты: здороваются все сразу, наперебой, душевно, по-братски.

- Я и есть тот самый Покровский, - тепло здоровается с Богатырем молодой румяный красавец с лихо наброшенным на плечи голубым башлыком. - Старший лейтенант Покровский, командир двух партизанских отрядов Курской области.

- А я - командир «самостийного» отряда Ямпольского района Гнибеда, - басит высокий представительный человек в белом кожухе.

- Леонид Иванов, командир Червонного отряда. - Мы сердечно обнимаемся со здоровяком в неизменной морской фуражке, с которым успели подружиться в Хинельском лесу.

По военной форме, соблюдая уставные нормы, представился только командир отряда подполковник Гудзенко.

Еще рукопожатие. Еще... Мы кое-как рассаживаемся в нашей тесной комнатушке - кто за столом, кто на скамье у стены, а кто и на подоконнике. И в Красной Слободе, в этом небольшом селе, затерянном среди лесной глуши, начинается командирский совет партизанских отрядов Донбасса, Харьковщины, Курска, Путивля, Хинельских лесов - посланцев России и Украины.

Да, история повторяется. Со стародавних времен по южной окраине овеянного преданиями и легендами дремучего Брянского леса проходит граница между Россией и Украиной. И с давних незапамятных времен враги всех мастей пытались открыто и тайком, лестью и под страхом смерти разъединить два народа, двух кровных братьев. Но всякий раз великая дружба ломала любые кордоны.

Так было триста лет назад, когда украинский народ под водительством Богдана Хмельницкого воссоединился со своим родным братом - русским народом. Так было в годы гражданской войны, когда под руководством Ленина русские и украинцы плечом к плечу сражались с интервентами, освобождали от них Украину.

Так и сейчас. Лютой карой грозят гитлеровцы каждому, кто посмеет пересечь границу Брянского леса. Дзотами, колючей проволокой пытаются они отделить Украину от России. Но именно здесь, в Брянском лесу, сегодня собрались мы - русские и украинцы, чтобы разорвать жестокую фашистскую блокаду, пойти в рейд по вражеским тылам - из русских лесов на украинские просторы.

Возможно, не сразу нам это удастся. Будут жестокие бои. Может, и горькие минуты ждут нас. Но знаем, что в конце концов победим мы, потому что неисчислимы силы братских народов, врагу не подавить, не сломить их.

Куманек рассказывает о событиях последних дней: как враг повел наступление на Хинельский лес, как в этот момент к ним подоспел Ковпак, и как они вместе прорывались на Брянщину.

- Главное - боеприпасы, - говорит Куманек, - режут они нас без ножа.

Ковпак, попыхивая невероятных размеров козьей ножкой, внимательно изучает подготовленную нами сводку обстановки нашего партизанского края. Отложив ее в сторону, он говорит:

- Товарищ Сабуров, открывай совещание. Не люблю дипломатии. На твоем хозяйстве собрались - открывай!

Я рассказываю, как образовался партизанский край, о нашей тактике при взятии Суземки, Локтя, Трубчевска, и последних боях у хутора Хлебороб и села Благовещенское, которые особенно заинтересовали всех.

- Стой, стой, не спеши, - останавливает меня Ковпак. - Це дило, як кажуть, треба розжуваты. Ну, еще раз скажи, как вы фашистов провели.

Я подробнее излагаю наши действия.

- Хитрая тактика, - задумчиво говорит Ковпак. - Об этом стоит пораскинуть мозгами...

- Это забава для слабосильных, - вдруг перебивает его Покровский. - А вот мы с ходу наскочили на Жихово, и вражеский батальон как корова языком слизнула. Вот это действительно дело! У нас семьсот стволов. Налетаем на гарнизоны по-чапаевски, молниеносно расправляемся с врагом. Пусть немцы думают о тактике, а нам некогда.

- А если враг подготовится к встрече? - спрашивает Богатырь. - Что тогда будет с отрядом, товарищ старший лейтенант?

- Думаете, разобьют? Это исключается в любом случае, если у командира не пустой черепок, а голова на плечах.

- Видать, из молодых, да ранний, - насмешливо бросает Ковпак. - Як кажуть: свиснув, тыкнув та и пишов.

- Ну что ж, если хотите, «и свыснув, и гыкнув», - принимает вызов Покровский. - Не важно, как сделано, важно, что сделано.

Ковпак, хмурится, сердито сводит брови. Поворачивается ко мне:

- Хай молодые поостынут. А я пока слово говорить буду.

Сидор Артемьевич рассказывает главным образом о своих переходах - из Спасских лесов в Хинельский и оттуда к нам - на Брянщину. Стараюсь не пропустить ни одного слова: хочу понять, как можно с тяжело груженными, громоздкими обозами пройти сотни километров по открытой местности и при этом не иметь потерь. Забрасываю Ковпака множеством вопросов.

- Вот я тебе зараз скажу, что главное, - охотно делится своим опытом Ковпак. - Первое дело - это быстрота движения: нужно делать не меньше тридцати - сорока километров за ночь. Второе, дневку определяй заранее, и на это место обязательно за сутки нужно посылать своих людей в разведку: когда придешь туда, они тебе всю обстановку сразу и доложат. Третий вопрос - это твое хозяйство. Обоз готовь с умом, подбирай лошадей сильных, выносливых и не перегружай их. Не забывай, что иной конь хорош под седлом, а в повозочной упряжке не потянет. И ездовые должны быть с головой, с ходу бы понимали, что к чему, а то попадется растяпа, наскочит на пень или влетит в болото и задержит всю колонну.

Сидор Артемьевич предупреждал, что при движении колонны ни в коем случае не следует ввязываться в бой с противником всеми силами. Врагу выгодно увлечь тебя боем, чтобы остановить, а затем окружить и уничтожить всю колонну.

- Может случиться, что противник догонит тебя или выставит на пути заставу. Тут уж, браток, не раздумывай: сразу выбрасывай навстречу ему ударный отряд и позаботься, чтобы командир там был сноровистый, умел быстро ориентироваться в обстановке и не боялся принимать смелые решения. Ударный отряд должен первым завязать бой и отвлечь на себя противника. Тем временем колонна оторвется от врага.

Передохнув немного, Ковпак добавляет:

- Не беспокойся, отряд, который вел бой, никуда не денется, при всех условиях хлопцы вас догонит. В общем, повторяю: главное - не ввязываться в бой сразу всеми силами. Это вы не забывайте...

Я записывал, переспрашивал, снова записывал, и, право же, на этом совещании я скорее походил на прилежного ученика, чем на председательствующего. Хотелось уловить все интересное, позаимствовать все ценное из опыта соседей.

А в комнате опять разгорелся спор. Вопросы тактики слишком волнуют всех, чтобы разговор протекал спокойно. Ковпак вновь подал голос:

- Товарищи говорят, что у каждого своя тактика: у Сабурова - одна, у Ковпака - другая, у Покровского, скажем, - третья. Что ж, спорь, защищай, отстаивай свое. Но не поступайте, как вот этот, - тычет он в сторону потупившегося командира. - Когда ему туго пришлось, он до меня прихилывся: «Спасай, дед!» А когда на меня гитлеряки насели, он поднял свой отряд и пошел своей дорогой - вот, мол, бис с ним, с тым дидом... Я вас спрашиваю, як така тактика называется? Трусость! От як!

- Вы не смеете так говорить, - вскипает тот, кому адресованы эти слова.

- Да что вы, - ехидно ввертывает Рева. - Яка ж тут трусость? Це ж называется самооборона...

В комнате бушует смех. Применяю свою председательскую власть и навожу тишину.

Нам нужно решить очень важный вопрос. Наш штаб предлагает выделить из всех отрядов жителей Середино-Будского, Гремячского и Хильчанского районов. Из этих людей организуем три партизанских отряда, которые направятся в свои районы. Задача - поднять население на борьбу с врагом. Во всех трех районах будут созданы подпольные райкомы партии, которые возглавят работу. Долго не можем прийти к согласию. Гудзенко и Покровский, в чьих отрядах больше всего людей из этих районов, рьяно возражают против нашего предложения.

- Это ослабит наши отряды, - говорит Покровский. - И вот еще какой вопрос: я человек беспартийный, какое же я имею право учреждать райкомы партии, да и не один, а целых три?..

- Це вирно, товарищ Покровский, что беспартийному незачем учреждать райкомы партии, но я пытаю: хто ж тоби дае таке задание? Нихто! Вот у комиссара Богатыря есть список членов партии этих районов. Они соберутся, выберут состав районных комитетов. Тем более что налицо и члены пленумов этих райкомов: Сень, Горинов, Клименко... Твоя задача одна - отпустить в новые отряды своих людей.

- Если кто-нибудь из командиров не захочет выполнить принятых на сегодняшнем командирском совете решений, - подытоживает Богатырь, - мы обратимся к секретарю соответствующего райкома партии. А каждый из вас обязан выполнить волю своего райкома партии.

- Правильно, - одобряет Красняк, секретарь Ямпольского райкома партии и комиссар отряда, которым командует Гнибеда.

Споры прекращаются. Совещание поручает мне и Богатырю провести все организационные мероприятия, связанные с созданием партизанских отрядов и выборами новых районных комитетов партии.

Наконец, еще одно дело. Данные разведки свидетельствуют о сосредоточении на подходах к Брянскому лесу по. меньшей мере трех вражеских дивизий. Намерение врага понятно всем: одним ударом покончить с партизанским краем и со всеми скопившимися здесь нашими отрядами. Что вам делать? Ждать этого удара или опередить его? Я оглядываю друзей.

- А какого ж биса, ты думаешь, мы к вам сюды приихалы?.. - смешливые искорки загораются в глазах Ковпака. - Ударим! А як же иначе? Так ударим, что гром пойдет по лису. Правильно, товарищи?

Все горячо соглашаются с ним. Решаем нанести удар на широком фронте. После этого отряды отправятся по своим районам.

- Я думаю, что к разработке этой операции нужно будет привлечь и моего комиссара, Семена Васильевича Руднева, - предлагает Ковпак.

Я еще тогда не знал Руднева, но много о нем слышал как о человеке светлого ума, непреклонной воли и очень образованном в военном отношении. Конечно, мы все были рады его участию в этом деле.

Договариваемся в ближайшее время собраться в штабе Ковпака и разработать план совместной операции по всей ширине Брянского леса.

После совещания шумной ватагой отправляемся к нам на обед. По улице бегут ручьи. Прыгаем через лужи, выбирая места посуше.

Я доволен встречей. Пусть кое-кто погорячился, наговорил лишнего. Но мы познакомились друг с другом и теперь знаем, кто чем дышит. Я уверен, что скоро во вражеском тылу начнут жить и действовать три новых подпольных райкома партии, и пойдут навстречу врагу три новых партизанских отряда. А главное - впереди наше первое выступление общими силами, первый совместный удар по врагу...

- Ну и хлябь же в этой партизанской столице! - подталкивая меня, жалуется Куманек, с трудом вытаскивая ногу из колдобины, полной мокрого снега.

- Только бы не опоздать с ударом. Только бы не опоздать, - поглощенный своими мыслями, совсем некстати отвечаю я.

Пять партизанских объединений готовятся выступить одновременно. Такого еще не бывало. Нападаем сразу на десяток вражеских гарнизонов.

Выслушали разведчиков, вернувшихся из расположения противника. Окончательно договорившись о времени и направлении ударов, руководители украинских, курских и брянских партизан разъехались по своим местам.

Наш Бородачев уехал к отрядам, сосредоточившимся вблизи исходных рубежей, а я в Красную Слободу, помочь Реве вывезти остатки нашего хозяйства. Туда же должен вернуться и Богатырь, который уже несколько суток разъезжал по районам северной Сумщины, где создавались новые подпольные райкомы партии и партизанские отряды.

Ранним апрельским утром Рева повел меня на опушку. С высоко задранным стволом на железных подпорках стоял тут злополучный крупнокалиберный пулемет, походивший скорее на гигантскую цаплю, чем на боевое оружие.

- Дай бог, - поддел я Реву, - чтобы это твое сооружение когда-нибудь сработало.

- Та шо ты привязался ко мне со своим богом, - рассердился Рева, как всегда вгорячах путая русские слова с украинскими - Моя конструкция не подведет, будь уверен. А в данный конкретный момент это у тебя самое грозное оружие, що може бить по фашистским литунам.

- Ну уж и самое грозное, - смеюсь я, - а пушки Новикова, это что, по-твоему, игрушки?

- Если пушка без снарядов, от нее пользы меньше, чем от игрушки.

- Не спеши, дружок, - обнимаю я Павла. - Богатырь сообщил, что в Скрыпницких нашли и снаряды к семидесятишестимиллиметровым пушкам.

- Я бы все равно все снаряды отобрал у артиллеристов!

- За что же такая немилость? А ведь под Серединой-Будой наши пушкари хорошо поработали.

- Подумаешь, один раз бахнули, так уж и слава на весь партизанский край, - горячится Павел. - А я тебе другое скажу: вот наш Иван Шитов два снаряда подложил под рельсу, крутанул свою адскую машинку - и пожалуйста: локомотив и семь вагонов с живой силой полетели под откос. От це, я понимаю, результат.

- Это действительно здорово. Но почему мне не доложили, что подрывники снаряды используют?

- Побоялись, - улыбается Павел. - Шитов эти снаряды у Новикова стянул.

- Но ведь снаряды очень тяжелые.

- Что правда, то правда. Тащить их нелегко. Только чего не сделает добрый партизан, чтобы гитлерякам голову оторвать. Вот и берут ти снаряды, як поросяток, та и ну гулять на дорогу...

- Это все нужно продумать.

- А чего тут думать? Ты ж, Александр, сам понимаешь, что в наших условиях артиллерия дело неэкономичное. Наши доморощенные артиллеристы привыкли стрелять по расчету «на лапоть вправо, на лапоть влево». Мы с тобой не столь богаты, чтобы так боеприпасами разбрасываться. А наш минер донесет и руками снарядик точненько уложит.

- А как твой минный завод?

- Пока не справляется. - Рева нервно набивает табаком свою трубку. - Но все равно наладим выпуск мин. А ты, Александр, отдай приказ хлопцам, чтобы не растаскивали склад с нашими снарядами.

Я успокаиваю друга: на охрану склада выставлен отряд Погорелова, и там будет все в порядке.

Мы возвращаемся в домик штаба. Садимся завтракать.

- Когда начинается операция? - спрашивает Рева.

- Сегодня ночью. Вот справимся с этим делом, будем создавать школу минеров. Нам нужно не менее тридцати диверсионных групп. Понимаешь, если каждая из них свалит под откос хотя бы один вражеский эшелон, какая это помощь будет нашей армии!

У Ревы загорелись глаза. Но тотчас нахмурились:

- Только на меня в этом деле ты не рассчитывай. Не буду я больше сидеть в обозе.

- А как же командир отряда может оставаться в обозе?

- Какой командир отряда? - непонимающе уставился на меня Павел.

Рассказываю ему, что отныне наше объединение будет состоять из восьми отрядов. Поэтому решено, что я больше не буду совмещать две должности - командира отряда и командира объединения. И командиром головного отряда имени 24-й годовщины РККА назначен он, Павел Рева.

- Так что тебе и карты в руки. Пожалуйста, действуй, разворачивай свое минное дело. Но сначала нам нужно разгромить немцев, вырваться на простор.

Рева взволнован, пытается закурить, но спички ломаются одна за другой.

Последние наши бойцы покидают Красную Слободу. Мы с Ревой стоим на бугорке, в последний раз оглядывая ставшие родными места. К нам подошла Петровна. Маленькая, какая-то всегда незаметная и всегда нужная. Тихо заговорила:

- Смотрю, разъезжаются товарищи, то один уедет, то другой. Думаю, пойду, старая, наведаюсь, а вдруг и вы... - Не договорив, пытливо посмотрела на нас. И по глазам видно, что хочется ей услышать от нас один ответ: «Что вы, Петровна, никуда мы от вас не уходим...»

Но не можем мы обманывать добрую женщину.

- Це верно, уезжаем, - вздыхает Рева. - Давай прощаться, золотой ты наш человек.

В мирное время ничем от других не отличалась семья Калинниковых. Жили как все, честно трудились... А вот случилась беда с Родиной, и вся семья лесника поднялась на подвиг. Скромно, без лишних слов эти люди делали свое дело, повседневно рисковали жизнью для спасения других, отдавали все свои силы борьбе с врагом. Любовь и почет этой славной семье! Спасибо тебе за все, Елена Петровна!..

Я обнимаю ее, целую седеющую голову.

- Не забывайте нас, - шепчет Петровна сквозь слезы.

С Ревой идем провожать ее. К нам подходят все новые и новые люди. Слобожане тепло прощаются с нами. К горлу подкатывается комок.

Павел бодро говорит людям, что мы вернемся, вернемся скоро. Петровна молча кивает.

- Ничего не хочу. Ничего! Только бы увидеть вас всех живыми, сыны мои...

Сцены прощания... Группа партизан окружила кузнеца. В кожаном фартуке, высокий, бородатый, он склонил непокрытую белую голову. Бойцы жмут ему руки, обнимают, целуют, потом отходят к подводам, но еще долго смотрят на кузницу, на се хозяина - своего преданного немногословного друга.

Молодой партизан медленно расхаживает вдоль ограды небольшого домика. Подойдет к калитке, потопчется и снова отойдет. Видать, завелась зазноба у паренька и не так-то легко зайти, чтобы проститься с ней.

Где-то на другом конце улицы вспыхнула песня:

В далекий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед ему летят...

Ее подхватывают на подводах, у кузницы, у ворот домов, где слобожане прощаются с бойцами, и широко над Слободой несется грустный мотив.

Щемит сердце. Нет, нигде, куда бы ни занесла меня война, не забыть мне Красной Слободы - нашей маленькой партизанской столицы. Стали дороги и близки мне скромные, отзывчивые слобожане, и эта широкая улица, и река, и густой темный лес за ней...

Иванченков останавливает возле нас свои сани. Лицо пепельно-серое. Глаза ввалились. Глядя в сторону, говорит глухо:

- Опоздал. Извините, товарищ командир. Жена, знаете... И малыши, ведь двое их у меня... Сначала толковал ей всякое по хозяйству. Потом по лесу возил, показывал, где можно скрываться на тот случай, если придут гитлеряки, а как сказал ей, чтоб только живьем в руки фашистам не давалась, тут она и заголосила. Никогда еще она так не плакала, товарищ командир. Никогда, - повторяет он, и у самого слезы медленно катятся по щеке, застревая в густых рыжих усах.

Глазам не верю: Иванченков плачет?

Вспомнилось наше первое знакомство в Смилиже. Иванченков там был у немцев старостой. Когда мы впервые пришли к нему, он был уверен: смерти не избежать. Но ни один мускул на его лице не дрогнул. Почему же теперь он так сник? Жену с ребятишками трудно оставлять? Нет, не только это. Там, в Смилиже, он нервы стиснул в кулак, чтобы выиграть схватку, выгадать время, доказать, что он настоящий советский человек. Сейчас же, в кругу друзей, он и не мог и не хотел скрывать свои чувства.

Иванченков встряхивается, прикладывает ладонь к козырьку:

- Разрешите приступить к командованию взводом?

- Не взводом, а ротой, - поправляю я. - Такое решение принял штаб.

Он соскакивает с саней. Взволнованно смотрит то на меня, то на Реву. Хочет что-то сказать, сказать много и горячо, но произносит тихо и коротко:

- Не подведу!..

Бросается в санки и гонит свою мохнатую лошадку.

Подходит Мария Кенина. Держится спокойно. Даже улыбается. Пожалуй, посторонний человек поверил бы ее спокойствию. Но я хорошо знаю Кенину. И знаю, откуда она пришла. Слишком громкий голос выдает ее боль.

- Вы ж понимаете, - говорит она, - с моей мамочкой покуда договоришься - и день мал станет. Такие страсти развела. «Я твою дочку берегла, как наседка пестовала. Так ты теперь вот что надумала - уходить за тридевять земель. Нет, милая, раз ты мать, так и сиди тут, а я тебе не кошка, чтобы дите, как котенка, по лесу таскать...»

От напускной веселости не остается и следа, Мария вот-вот расплачется.

- А тут еще дочурка вцепилась: «Не уходи, мамуля!» Не помню, как и вырвалась, как по лесу шла...

Смотрю на нее. Молодая, красивая. Война оторвала ее от ребенка, от матери, от учительской работы, а сегодня уводит далеко от родного дома, в неизвестность. И снова, в какой уже раз, в сердце стучится мысль: беспредельно благородство наших людей, изумительна красота их подвига - скромного и величественного...

Трудно уходить из этих мест, ох как трудно! Колонна наша уже повернула к реке Неруссе и снова остановилась.

Задыхаясь, бежит к дороге Григорий Иванович Кривенков. Окружаем его. Он валится на сани, заходится кашлем. Наконец поднимает голову, вынимает, из бороды застрявшие сухие травинки.

- Когда еще свидимся? - слышим его надтреснутый голос, - Хотелось бы с вами, да силы уже не те.

И сразу заговорили все.

- Давай лечись как следует, теперь мы и без твоей помощи обойдемся.

- Лети в Москву, там орден получишь, а после войны вместе с тобой его обмоем...

Стоял такой галдеж, что я едва расслышал мольбу Григория Ивановича:

- Езжайте, хлопцы, скорее езжайте...

Поднялся с саней, обвел всех нас взглядом. И сразу оборвался гомон. И в наступившей сторожкой тишине заскрипели полозья.

Григорий Иванович Кривенков махал нам вслед шапкой. Мы оставляли человека, который так много сделал для нас. Я уже говорил, что он раздобыл для нас больше тысячи винтовок. За это он первым из брянских партизан был награжден орденом Боевого Красного Знамени.

Мы больше не встретились с ним. Этот неутомимый человек и после нашего ухода продолжал оказывать помощь партизанам. И однажды, разыскивая тайные места с оружием, усталый и больной, он упал в лесу и уже не поднялся. Пусть советские люди никогда не забудут этого имени: Григорий Иванович Кривенков. Он до последнего дыхания был на боевом посту и отдал жизнь за свое Отечество, которому служил верно и беззаветно.

Чердаш неутомим в беге. Санки то и дело размашисто ударяются о пни и вековые шершавые сосны, между которыми извивается дорога. Едем день, другой. Уже реже стал лес. Показались поляны, чуть зеленеющие от молодой травы, хотя в ложбинах еще лежит снег. По раскисшей дороге и Чердаш замедляет шаг. Вот и знакомые заросли орешника. Говорю Реве:

- Это урочище Брусна, Павел. Смотри вправо, а то промахнем.

Но одинокий дом лесника почему-то показался левее нас.

- Да це партизаны Ковпака натоптали тут столько дорог, что доброму чоловику не грех и заблудиться, - ворчит Рева.

Направляемся к тому самому дому, где в ноябре 1941 года мы разрабатывали свою первую боевую операцию. Безумно дерзкой она была. Сегодня трудно и поверить в такое. Под носом двух эсэсовских полков и штаба немецкой дивизии наш небольшой отряд разгромил станцию Зерново.

Прошло сто пятьдесят дней. И мы снова вернулись сюда. Теперь наши силы возросли во сто крат. И то, что сегодня мы пришли сюда - уже не девять человек, а восемь партизанских отрядов, - вовсе не случайно: здесь нам поверили в самое трудное для нас время, пусть теперь порадуются нашей нынешней силе.