Отзвук

Глава одиннадцатая

Когда в аул из дальнего путешествия возвращается горец, его непременно расспрашивают, кого он встретил, с кем познакомился, что видел. Конечно, каждому любопытно и то, что он привез с собой, но об этом никто не обмолвится, ибо подобные вопросы считаются неуместными. «Прелесть путешествий, — обязательно подчеркнет старец-горец, — не в том, что ценное приобретешь для дома, а в новых знакомствах. А если удастся еще и подружиться с кем-то, то грех жаловаться на дорожные неудобства и страдания».

Но что по-настоящему заинтересует горцев, это рассказ путешественника о встрече на далекой чужбине с земляком. Тут уж вопросам не будет конца: как этот заблудившийся чувствует себя вдали от родины, прижился ли там или душа его мечется и человек места себе не находит? Пироги осетинские кто-нибудь ему готовит или он уже забыл их вкус? А язык, язык свой родной не забыл?

Когда после концерта к нам подошел невысокий, ладно скроенный, спортивного вида мужчина лет тридцати-тридцати пяти, похожий на итальянца и внешностью, и легким костюмом, и обратился ко мне по-осетински, тут меня было не удержать. Ведь по возвращении в Хохкау мне придется ответить не на один десяток вопросов.

Он был симпатичен, этот итальянский осетин, задумчиво и оценивающе смотревший на нас большими, черными, как графит, глазами, в которых то и дело вспыхивали озорные искорки. Простенькая одежда не могла ввести нас в заблуждение, его речь и спокойные, уверенные манеры, цепкий, умный взгляд выдавали в нем преуспевающего синьора из солидного делового мира, закаленного в разного рода переделках и знающего цену людям. Видя мою дотошность, он развел руками, усмехнулся:

— Если б я не видел тебя на сцене, сомневался бы, что ты танцор…

Свою колкость он произнес с улыбкой и, подняв пышные, отливающие синевой брови, с интересом ждал, как я отреагирую.

— А мы задаем вопросы не для того, чтоб завести, как это у вас принято, досье на человека, — дерзко ответил я ему, старшему по возрасту.

Он засмеялся, довольный, как мне показалось, моим ответом, и дружески подмигнул мне.

— Это везде делается, — добродушно заявил он. — Я весь мир объездил, знаю.

— Да Олег всегда такой дотошный, — заметил Алан. — Чтоб было, что записать в дневник гастролей…

— Правда? — спросил осетин. — Ты ведешь дневник?

— Какой там дневник! Он пошутил. Просто мне интересно узнать, почему вы оказались здесь, как вы живете, не тянет ли на родину. Наконец, как вас зовут…

— Антонио, — представился он и тут же поправил: — Азарбек я. Ну, а что касается родины, то родился я здесь, хотя и мечтаю увидеть страну предков. Не беспокойтесь, мои родители не из тех несчастных, что оказались на чужбине в войну. Еще в тринадцатом году они отправились на заработки, да так и застряли здесь. И я вам не враг. Вот на концерт приехал… — Он слегка замялся: — Боялся увидеть примитивное представление и не взял с собой друзей. А вы!.. — он потряс кулаком, ну точь-в-точь, как это делают в Хохкау, — и откуда у него этот жест, если родился он в Италии и детство здесь провел?! — Молодцы! Теперь на ваш очередной концерт приеду с матерью, с женой, детьми и кучей друзей.

— Не хочется вас огорчать, но мы завершили гастроли в Италии, завтра отправляемся в ФРГ, — сообщил ему Алан.

— Жаль, — расстроился Антонио-Азарбек. — Как я теперь с матерью объяснюсь? Она не простит, что не взял ее на ваш концерт…

— Ничего, — успокоил я его. — Года через два опять приедем в Италию. Нас здесь так принимают, что импресарио уже заводит разговор о новых гастролях.

Я смотрел на Антонио и думал о том, что этот человек многого добился в этой жизни, и несладко, видимо, порой приходилось ему, не раз оказывался перед крахом из-за ушлых конкурентов, — ишь, какие морщины легли вокруг рта… И все-таки, похоже, он сохранил веру в себя, в людей, не озлобился и довольно оптимистично настроен. Шутит, смеется.

— Если ваша мама с тринадцатого года здесь, она, наверное, забыла и Осетию, и танцы, и песни наши… — предположил Алан.

— Так думаешь? — уставился на него Антонио и повернулся ко мне: — Мне кажется, ты бы хотел посмотреть, как мы живем. Я прав? А тебя отпустят со мной?

— Это решать министру, — кивнул Алан на Аслана Георгиевича. — Может и позволит. Почему бы нет?

Антонио недоверчиво покачал головой:

— Газеты пишут, что вас никуда не пускают без руководителя. В магазин, и то строем ходите…

Казбек хмыкнул, вытянулся солдатиком, затопал, энергично замахал руками:

— Вот так, да?

Ребята прыснули.

— Значит это неправда? — обрадовался Антонио-Азарбек. — Впрочем, я никогда особо не верил газетам. — И он с надеждой подмигнул мне: — Поехали, а? И мать, как увидит тебя, не станет дуться. А в твоем дневнике появится описание моего особняка, кабинета, гаража…

Аслан Георгиевич, познакомившись с Антонио, спросил:

— А разве вы не в Париже живете?

— После смерти отца мы с матерью переехали в Италию, здесь климат ей больше подходит. А в Париже остались два моих брата, — и, бросив красноречивый взгляд на меня, усмехнулся: — Все знаете: кто, где, когда…

— Знаем, — и глазом не моргнул министр. — Фамилия видная, да и отец ваш, насколько я знаю, рекламу себе умел делать…

— Да, да, отец в этом деле иногда перебирал, — поспешно согласился с ним Антонио. — Жизнь заставляла. Это кое-кому кажется, что бизнес сам по себе, политика сама по себе. Но здесь бизнеса не сделаешь, не тыча — при случае и без случая — всем в лицо, какой ты патриот своей страны, что лоялен к западному миру… Но уверяю вас, ни я, ни мои братья никогда плохо не отзывались о вашей стране. А я так на чемпионате мира болел за вашу футбольную команду, — и с интересом спросил: — А в Осетии играют в футбол?

— «Спартак» наш в первой лиге, — прихвастнул Алан. — Как-то мы даже выходили в высшую.

— Да?! — удивился Антонио. — А в сборной осетины есть?

— Надеюсь, уж о Зазроеве, Калоеве, Цховребове, Гуцаеве, Валере Газзаеве ты читал в газетах? Ну хоть о вратаре Станиславе Черчесове слышал? — почти возмущенно спросил Алан.

— А ты сам не вратарь? — окинув взглядом его высокую фигуру, ушел от ответа Антонио.

— Он в дружбе с доули, а не с мячом, — сказал Аслан Георгиевич и кивнул мне: — Так ты хочешь побывать в гостях у земляка? — и перевел взгляд на Алана. — И ты не прочь? Ну что ж, идите.

Алан покосился на Антонио, мол, меня-то он не приглашал. Но в нашем земляке заиграла кровь предков:

— Прекрасно! Я сегодня на спортивном автомобиле, но втроем мы уместимся…

Юркая, цвета морской волны машина, шурша шинами, мчалась по ночному Риму, то и дело сворачивая в узкие переулки, в которых сверкали неоном маленькие уютные рестораны и бистро. Антонио резко тормозил и громко сигналили, мгновенно выскакивали гарсоны и, приветствуя Антония, в ответ на его вопросы отрицательно качали головами.

— А-а, знаю, где они, — бормотал Антонио, и вновь машина мчалась по ночному городу.

Как только мы оказались в приземистом, с обтекаемыми формами спортивном автомобиле Антония, подтрунивающие нотки в его голосе исчезли; теперь это был добродушный и предупредительный хозяин, старающийся предугадать желания своих гостей.

Наконец, подъехав к очередному ресторану, Антонио вышел из машины и махнул рукой, чтоб шли следом:

— Хотел вам представить жену и сыновей, — сказал он. — Но они где-то загуляли с друзьями… — И, заметив удивление Алана, пояснил: — У нас час ночи — время не позднее. Те, кому утром на службу, конечно, не засиживаются допоздна, но много и таких, которые могут себе позволить развлекаться всю ночь. — Оглядев полуосвещенный зал ресторана, он поморщился: — И здесь их нет, — и сел за свободный столик. — Зато я угощу вас лучшим в мире кофе…

Антонио пощелкал пальцами, официант посмотрел в его сторону, узнал, и тут же на столе оказались малюсенькие, чуть ли не с мизинчик, чашечки, в которых пенился кофе капучино.

— Эх, мало времени выделил ваш начальник, — вздохнул Антонио. — Сейчас заглянули бы в мой ресторан…

Услышав слово «мой», мы переглянулись.

— Ну да, у меня в Риме ресторан и отель, — подтвердил Антонио-Азарбек. — На эти доходы и живу. Осуждаете меня? Мол, буржуй из отмирающего общества. А я обыкновенный бизнесмен. Но это не значит, что я не тружусь. Попробуй тут не трудиться. Конкуренция…

— У нас в ансамбле тоже конкуренция, — сказал Алан. — Кто лучше танцует, того и включают в программу.

Антонио засмеялся:

— Тоже, значит, конкуренция. Но у нас на кон ставится благополучие, жизнь… — Он нагнулся к нам. — Я сейчас в силе, владелец отеля и ресторана, но я могу потерять все в течение недели, даже одного дня. Да-да. Напротив моего ресторана расположился еще один. Так вот, я глаз не смею отвести от конкурента. Найди он что-нибудь оригинальное, отобьет у меня клиентуру — и все, я погиб. Один раз со мной уже такое случалось, во Франции… — Ему явно неприятно было вспоминать об этом, и он сам себя прервал: — Ладно, поехали. Времени в обрез. А мать захочет с вами поговорить…

Уже в машине Алан все же осторожно выведал, каким образом прогорел наш дорогой сородич.

— Ресторан у меня был. на хорошем месте, прямо возле Оперы, — начал рассказывать Антонио. — Но буквально в двадцати метрах открыл ресторан один марселец, жадный, вертлявый, горазд на выдумки. Как-то поехал в турпоездку в вашу страну. Туризм есть туризм, что ж там особенного? Но не для этого прохиндея. Он потом с удовольствием рассказывал о своем путешествии, которое обернулось для него деловой поездкой. Повезли их в колхоз, в винодельческий, между прочим, аж на Дон. И вот он, покончив с тарелкой раков, вышел к речке. Тишь, благодать, лягушки квакают… Самое время расслабиться, отдохнуть, но… Вот ты бы о чем думал, слушая лягушачий хор? — неожиданно спросил Антонио Алана.

— Мало ли о чем? — пожал плечами Алан.

. — Но уж точно не о том, как бы разбогатеть за счет квакушек, — усмехнулся Антонио. — А вот Мишель, мой конкурент, будь он проклят, поспешил опять к столу и поинтересовался у председателя колхоза, сколько километров до ближайшего аэропорта. Оказалось, семьдесят. «У тебя пять цехов, — начал марселец. — На них работают около 200 человек. Они дают тебе триста тысяч прибыли. Маловато, но понятно: такое кисленькое вино не каждый купит». За столом с любопытством слушали француза, пытаясь понять, куда он клонит. А Мишель поводил ручкой по блокноту и под конец заявил председателю: «Я предлагаю тебе сделку, которая даст тебе те же триста тысяч рублей чистого дохода уже в этом году, а затем ежегодно ты будешь получать от того промысла, что я тебе предлагаю, втрое больше… Вы спите на кладе и не догадываетесь об этом», — заявил Мишель. «Какой клад?» — зашумели вокруг. — «Вот он! — заявил Мишель и распахнул окно: — Слышите? Вот ваши сотни тысяч!» Ну, тут всем стало понятно, что это за промысел… Когда все отсмеялись, Мишель, подав председателю листок, исчерканный цифрами, заявил: «Я подсчитал, сколько средств понадобится для того, чтобы проложить дорогу к аэропорту, сколько зарплаты уйдет на бригаду из пяти человек, которые будут отлавливать лягушек, во что обойдутся аренда самолета, который каждый день будет вылетать в Париж, другие транспортные расходы…» На вопрос «А кому в Париже нужна эта мерзость?», Мишель скромно ответил: — «Мне. Но я, как вы понимаете, не могу подводить своих постоянных клиентов. Поэтому вы ежедневно будете доставлять мне лягушек. Я вывешиваю объявление,» продолжал Мишель: — «Еще утром эти лягушки квакали в донских степях! Пожалуйста, отведайте их!» Конечно, все приняли это за шутку, мол, не может быть, чтоб так легко миллионы делались. Но председатель, вникнув в цифры и враз протрезвев, заявил, что рискнет, и если формальности не помешают, то пойдет на этот эксперимент. «Какой эксперимент? — возмутился Мишель. — Это же верное дело. С экспериментом я никогда не буду связываться. Мне нужен гарантированный товар. Ежедневно. К 12 часам, когда открывается ресторан. Но — одно условие: если самолет не доставит вовремя в Париж товар, опоздает на полчаса и больше, я беру лягушек, но ничего не плачу». Как ни старался председатель колхоза отвести это условие, марселец настоял на своем, объявив, что главное при поставке товара — это ответственность, а он и председатель колхоза в неравных условиях: Мишель рискует своими собственными деньгами, тогда как председатель — колхозными. На том и сошлись. И лягушки стали давать колхозу дохода втрое больше, чем все пять цехов по выработке вина… Так французы стали лопать донских лягушек, а Мишель с их помощью слопал меня, — с горечью закончил свой рассказ Антонио.

— Вот это да! — выслушав, почти как детскую сказку, рассказ Антонио, воскликнул Алан и решил уточнить еще одну маленькую, вызвавшую у него жгучий интерес деталь: — А тебя… это… он тоже угощал?

— Нет, нет, у нас с ним были отнюдь не дружеские отношения, — не понял намека Антонио.

— А как тебя называли во Франции? — задал очередной вопрос Алан.

— Анатоль… — спокойно ответил Антонио-Анатоль-Азарбек…

— А если переберешься в Испанию? Или там в Данию или в Грецию?

Антонио покосился на него, но ничего не ответил.

— Я уже более сорока стран объездил, — вдруг заявил Алан. — И везде меня звали одинаково.

— Алан!!! — дополнил я и расхохотался.

Антонио снисходительно покачал головой:

— Всегда вы ищете в нас что-нибудь негативное, пусть самую малость. Почему, а? Что плохого в том, что в разных странах приходится менять имя? Люди поскорее тебя признают своим и идут к тебе не как к иностранцу, а как к знакомому. В конце концов, все живое приспосабливается к обстоятельствам…

— Приспособиться? — переспросил Алан. — У нас это иначе называется… Горцы ценят, чтобы человек, куда бы он ни попал, оставался со своим именем, не терял своего лица.

Антонио не стал возражать.

— Да, это у вас есть, — сказал он глухо. — Есть желание быть самим собой. Но не всегда оно в вашу пользу…

Двухэтажный коттедж скрывался за забором и вытянувшимися в ряд деревьями. Антонио направил автомобиль к железному забору. Мигнула раз-другой фара и, лишь на секунду сбросив скорость, машина рванула в автоматически раздвинувшиеся ворота, и нам предстал добротный, солидный замок, кладка под камень, чтоб веяло стариной; без света в окнах выглядел он если не мрачно, то сурово. Казалось, какое-то древнее животное с толстенной кожей прикорнуло на часок в гуще деревьев, да так и застыло навеки.

— Построил в стиле ретро, — остановив автомобиль у подъезда, объяснил хозяин. — Не правда ли, смахивает на горную башню?

Мы молчали, подавленные массивностью и средневековой таинственностью здания.

— Похож, похож, — сам себя уверил Антонио. — Я вручил архитектору фотографию с изображением осетинской сторожевой башни, и она навеяла на него мотивы этого здания.

— В доме спят, — произнес я неуверенно. — Стоит ли поднимать?

— А мне мать рассказывала, что в осетинской семье, чем позже прибывает гость, тем теплее его принимают, — усмехнулся Антонио и в его голосе вновь прозвучали уже знакомые подтрунивающие нотки. — Она даже теорию под это подвела: человек, мол, поздней ночью не явится к людям, к которым относится настороженно.

— Так оно и есть, — подтвердил я. — Потому и ценят позднего гостя, что он этим своим приходом создает особые взаимоотношения. Он как бы говорит: и вы можете ко мне приходить в любое время…

— Вот-вот, — засмеялся хозяин дома, — в таком духе и рассуждает моя мать. Сейчас убедитесь, как искренне она обрадуется вам.

Если внешне здание удручало тяжеловесностью, то, оказавшись внутри, мы были поражены изящной, ультрасовременной легкостью, которой были пронизаны холл, коридоры, покои…

Зал был огромный, с полом на двух уровнях. Та часть, что была выше, служила кабинетом: книжные полки вдоль стен, ковер с густым длинным ворсом, письменный стол со стопками папок и настольной лампой. Телефон из слоновой кости на высокой подставке в стиле «ретро». Но набор был кнопочный. Слева, как положено, торшер. Рядом с ним на подставке, магнитофон, — протяни руку и включай.

На другой половине помещения, той, что пониже, столы: круглый с двенадцатью стульями с высокими спинками и журнальный с четырьмя уютными креслами, сплошь заваленный еженедельниками с глянцевыми обложками. Перед диваном на ковре тоже валялись журналы и книги. Мягкий, приятный свет стелился по потолку, — ламп не было видно, — и ровно освещал четыре картины на стенах. В углу стоял рыцарь с секирой, со стены смотрел на гостей огромный — наверное, с полметра — человеческий глаз с наклеенными ресницами. Послышалась нежная мелодия.

— «Стикс», — коротко бросил Алан, знавший все популярные ансамбли мира.

Откуда звучала музыка, тоже невозможно было определить. Бесшумно отворилась дверь, нет, не отворилась, а отодвинулась, и в комнату шагнул Антонио.

— Идет, — сообщил он. — Не представляете, как разволновалась. Вообще-то мать у меня очень суровая. Порой чересчур. Умеет нагонять страх на людей, особенно на просителей и представительниц благотворительных обществ. Но сейчас… Одевается, а руки дрожат. Вот и она.

Мы оцепенели. Мы ожидали увидеть чопорную старушку, одетую по последней европейской моде, с ухоженными руками, пальцы которых унизаны кольцами с крупными дорогими камнями, с ветвистым колье на груди, с бриллиантами в ушах… По крайней мере, этому кабинету с современной обстановкой могла соответствовать только такая дама.

А на пороге стояла, глядя на нас широко открытыми черными глазами, старушка-осетинка с непременным шерстяным платком на голове, в темном платье почти до самых пят, из-под которого выглядывали — я не верил своим глазам, — матерчатые ноговицы… Уж сколько лет таких не носят женщины Хохкау! Надо же, проделать несколько тысяч километров, чтоб увидеть — на чужбине, в Италии! — дзабырта, эту сугубо осетинскую обувь…

— Агаш нам цаут! — приветствовала она нас словами, традиционно обращенными именно к гостям, проделавшим немалый путь.

Алан первым пришел в себя, подбоченился, сделал шаг вперед, прижал ладонь к груди, почтительно наклонив голову, как полагается истинному осетину, и сказал:

— Извините за позднее вторжение в ваш дом. Мы ни за что не осмелились бы побеспокоить вас, если бы не заверения вашего сына, что вы не рассердитесь…

— Сердиться? — всплеснула руками она и просто, по-горски шлепнула себя ладонями по бедрам, что обозначало высшую степень изумления. — Да за столько лет я впервые слышу настоящую осетинскую речь! И глаза мои наконец-то видят джигитов! — Она подошла к Алану, пригнула его голову, по-матерински прижалась губами ко лбу, потом обняла меня. — Какие вы красивые, молодые, крепкие… — шептала она с восторгом. — Неужели всего месяц назад вы покинули Осетию?! И оттуда прямо сюда?

— Через Москву, — уточнил я.

— Да, да, — подхватила она. — Конечно же, эти поездки для вас организует Москва. Кто здесь знает о моей маленькой Осетии? Объясняешь им, — никак не поймут… В лучшем случае о грузинах кое-что слышали. — Она вновь всплеснула руками: — Не могу поверить. В нашем доме — мои земляки!

Усадив нас в кресла, она встала в сторонку, к стене и оттуда задумчиво смотрела на нас.

— Садитесь и вы, — поднялся я. — Неудобно же, мы сидим, а вы стоите…

Она засмеялась тихо, несмело, погрозила мне пальцем:

— Желаешь проверить, помню ли я законы адата? — она тряхнула головой: — Помню! Женщине сидеть при мужчинах позор…

— Ну что вы! — вскочил и Алан. — Это когда было! Сейчас у нас тоже равноправие, женщина спокойно может сидеть рядом с мужчинами, и даже дела обсуждать.

Но она заставила нас сесть, а сама бросилась на кухню, и через пять минут перед нами был настоящий осетинский трехногий фынг, на котором вскоре появились сыр, колбаса, заливное мясо, хлеб и графин… с виски.

— Откуда мне было знать, что вы появитесь? — оправдывалась она. — Не то были бы и пироги. И пиво осетинское, ей богу, специально бы сварила. Не забыла еще и как араку гнать…

— Ну что вы! — засмеялся Алан. — У нас сейчас с аракой ух какая борьба! Искореняем пьянство.

— Слышала, слышала, — закивала она головой. — Если начальство увидит у кого-нибудь на столе выпивку, со службы выгонит. Я сначала порадовалась, как узнала, все же это в духе осетин, — мы никогда не любили пьяниц. И самое жестокое проклятье в адрес девушки было: да выйдешь ты за пьяницу!

— Правда? — удивился я.

— Худшей судьбы не придумаешь, как жить с пьяницей, — и вздохнула. — Но чтоб совсем-совсем выпивку в доме не держать? Как это?! Вот вы переступили первый раз наш порог, — что же, я не имею права вручить вам полагающийся по обычаю почетный бокал? Что подумают гости, соседи, сидящий на небесах и все замечающий? Нет, тут что-то вашими начальниками не продумано. Слава богу, у нас не так, есть чем встретить желанных людей, — и повернулась к сыну: — Чего стоишь истуканом? Угощай джигитов.

— Танцорам нельзя, — запротестовал я. — Один глоток — и два-три дня будешь вялый, ноги ватные… А наши танцы, сами знаете, слабеньким не под силу.

— О, наши танцы! — мечтательно прикрыла веки старушка. — И как это я не узнала о вашем приезде? Я ведь не читаю газет, не слушаю радио, и телевизор не смотрю. Не потому, что старая, — грязные вещи они показывают. С виду итальянцы, французы, немцы чистые, даже ручку целуют, а что творят с женщиной!.. — она сдвинула брови в гневе. — Э-э, лучше об этом не вспоминать. Да что это я все о своем житье да о себе! Не терпится мне узнать об Осетии. Ну как вы там, как?

— Хорошо, — скромно ответил Алан.

Разговор не клеился. Мы не знали, о чем ей рассказывать, что ее интересует. А она задавала такие странные вопросы:

— Горцы по-прежнему гонят овец на алагирский базар?

— Каких овец? — озадаченно смотрели мы на нее.

— Да своих же!

— А у горцев своих овец нет, — ответил Алан.

— Что твой друг говорит? — глянула она на меня. — У каждого осетина испокон веков была своя отара. А иначе как жить? К тому же таких богатых пастбищ, как у нас в горах, нигде нет. Я и вспомнить не могу, сколько овец было у отца. Бывало, отделит наиболее жирных и погонит в Алагир, а мы, детвора, с нетерпением ждем его возвращения с гостинцами… Куда же они девались, отары-то? — выпытывала она у нас.

— Теперь овец разводят колхозы, — пояснил я. — Они их продают. Но не на базаре, а государству.

— А люди как обходятся без баранины? — недоумевала горянка. — Или шашлыков уже не жарят?

— Жарят, — успокоил ее Алан. — Как выходной день — отправляемся в ущелье непременно с шампурами.

— В ущелье с шампурами? — развела она руками: — Разве в горах не остался лес?

Антонио от души веселился, слушая нас.

— Алан говорит о стальных шампурах, — объяснил я. — Их продают в магазинах.

— А баранину где берете?

— Тоже в магазине.

— Это ж как часто горцам приходится спускаться в долину, — зацокала она языком.

— Да нет, — снисходительно улыбнулся Алан. — У нас в каждом ауле есть магазины.

— В каждом? — не поверила она. — Супермаркеты?

— Вроде… — сконфузились мы, представив себе, как жалко выглядят наши полупустые сельмаги с непременной вывеской: «Товары повседневного спроса».

— Вы и эти костюмы купили в аульском супермаркете? — спросила она, ощупав — ну совсем как наши бабушки, — рукав Аланового пиджака.

Мы переглянулись. Ну как ей объяснишь, что в сельские магазины через Потребсоюз тоже отпускаются подобные, и даже получше, костюмы, но очень мало достается покупателям, ибо их разбирает начальство да друзья продавцов.

— Вообще-то у нас тоже продают костюмы… — уклончиво ответил я.

— Значит, хозяйка идет в магазин и покупает все, что требуется для дома?

Мы с Аланом, как по команде, вздохнули.

— Это как повезет… — опять уклонился я от ответа.

Она не поняла, и тогда Алан пробормотал:

— Надо суметь вовремя прийти в магазин…

Нет, не сможет эта старушка понять, что такое длиннющая очередь со скандалами и оскорблениями, что такое товар под прилавком, рабочий контроль, блат, связи и еще множество атрибутов нашей торговли.

Она смотрела на нас с подозрением…

— Скажите, а кроме мяса и шампуров что продают в магазинах?

— Ну, рис, вермишель, сахар, бублики… Что еще? — оглянулся я на Алана.

— Платья, халаты, кепки, хлеб…

— Хлеб? — удивилась она. — А в домах что, не пекут?

— Ну кто сейчас пожелает тратить время на возню с тестом? — пожал плечами Алан. — Легче сходить в магазин и взять все готовенькое…

— Если повезет? — неожиданно добавила она с ехидной улыбкой. — Или я позабыла осетинский язык, пли вы невнятно изъясняетесь… Если в каждом ауле есть магазины, то почему же должно везти? — Она оглянулась на сына: — Ты что-нибудь понял?

Антонио озорно подмигнул нам и объяснил ей:

— У них магазины не такие, как здесь. Там не всегда есть товары в полном ассортименте…

— У нас бывает дефицит, — обрадовано подхватил Алан и стал перечислять: — мяса, сахара, шоколада, конфет…

— Бедные! — всплеснула руками горянка. — А я вас чем угощаю!

Она очень расстроилась, узнав, что нам пора уезжать, и она не успеет нас как следует накормить.

— А кто из вас бывал в Заки? — заикнулась она с таким затаенным волнением, что я понял: этот вопрос давно уже готов был сорваться с ее трепещущих губ; сейчас в своем темном платке и с мучительной тоской в глазах она очень походила на помещенную в клетку, пусть и золотую, горную иволгу, которую как ни корми, как ни холи, но без родных пенатов с чистым, свежим воздухом, ласкающим солнцем, голубизной небесных просторов, пьянящих запахами альпийских лугов и зеленых лесов на крутых склонах и жизнь не жизнь.

— Вы из Заки? — спросил Алан. — Олег живет недалеко от Заки, в Хохкау…

— В Хохкау?! — выдохнула она. — Ты из Хохкау? Бывала, бывала я в этом поднебесном ауле! Когда-то давно-давно… Наша бричка застряла верст за пять до Хохкау. Пришлось идти пешком. И сейчас можно добраться до вас только летом?

— От нас широкая асфальтированная дорога идет до самого Владикавказа, — объяснил я. — Машины по ней бегают.

— Подумать только… — промолвила она. — Выходит, горцы сменили лошадей на автомобили?

— Так точно, — взбодрился Алан.

— Теперь в каждом дворе в конюшне стоит машина?

— Что вы, — усмехнулся я, — автомобили есть не у всех.

— Понимаю, — кивнула она. — У безработных нет. И здесь так: если человек без машины — значит, он безработный.

— У нас нет безработных, — моя реплика опять поставила ее в тупик: в отчаянии я повернулся к Антонио, откровенно наслаждавшемуся нашими сложными объяснениями.

— Чтоб разобраться в их жизни, мама, надо побывать там, на месте. Отсюда — не понять…

— Недалеко от Заки пробивают тоннель, — вспомнил я немаловажный факт. — Сквозь горы. В Закавказье.

— Тоннель? — не поверила она и обернулась за разъяснением к сыну: — Рядом с Заки? Да о тех ли вы Заки говорите? Подождите-ка, — она вышла из кабинета.

— Вы не очень-то ее… — попросил Антонио. — Для нее Осетия осталась такой же, какой она запечатлена на фотографии семидесятилетней давности…

Старушка принесла лист бумаги, развернула на столе, подозвала нас.

— Вот, сохранила для себя карту Осетии. Когда тяжело на душе, открою, повожу пальцем по горным массивам, рекам, — и как будто дома побывала…

Карта была древняя-древняя. Наименования населенных пунктов, гор и рек были напечатаны еще латинским шрифтом.

— Покажи, — потребовала она у меня, — где тоннель?

— Здесь, — ткнул я пальцем в Заки. — Четырехкилометровый. Даже длиннее.

— И здесь пройдет дорога в Закавказье?! — она смотрела на меня таким взглядом, будто хотела уличить во лжи.

— Уже в следующем году…

По ее засверкавшим глазам легко было уловить, что она поверила, дрожащим голосом упрекнула сына:

— Так ты и не свозил меня на родину… — и уставилась застывшим взглядом на карту.

— Им пора, — несмело произнес Антонио.

— Погодите! — вздрогнула она, ткнула пальцем в карту, спросила меня: — А вот в этом ауле ты бывал?

Перед моими глазами встали семь домов маленького горного аула, и я кивнул:

— Каждый день. Мимо этого аула я добираюсь до Заки.

— Кого ты там знаешь?

Я стал перечислять:

— Зару, что учительницей работает. Веру, зоотехника, Владимира-тракториста…

Конечно, она никого не знала. Тогда она стала называть родных и знакомых. А их не знал я… Было мучительно сознавать, что мы не можем ответить на вопросы этой мягкой, симпатичной старушки, живущей воспоминаниями, страстно желавшей узнать что-нибудь о судьбе близких ей людей. Ей так нужна была хоть маленькая весточка…

Мы уже встали, когда она взглянула на мои ноги.

— Ты через мой аул ходишь в этих туфлях?

— И в этих, — удивился я ее вопросу.

— Сними, — попросила она едва слышно.

— Зачем? — растерялся я.

— Сними. Я прошу тебя, — сказала она таким голосом, что ослушаться ее было невозможно.

Недоумевая, я снял туфли. Она порывисто подхватила их из моих рук и прижала к груди. Посмотрев на меня, потом на Алана, она молча повернулась и пошла к двери…

Антонио попросил:

— Оставь ей на память. Пойдем, пороемся в моем гардеробе, что-нибудь отыщется для тебя…

По дороге в отель мы молчали. Я думал о старой женщине, волею судьбы оказавшейся далеко от родины. Аул, где она родилась, ущелье, Осетия застыли в ее памяти такими, какими запомнились ей девчонкой, и не отпустят ее. Никогда. Мать преуспевающего бизнесмена, она в душе верна старому укладу жизни осетин…

— Надо же, в дзабырта ходит по Европе! — засмеялся Алан.

— Да, вам смех, — сердито зыркнул глазами Антонио. — А представьте себе, в каком щекотливом положении я оказываюсь, когда в доме солидные люди, владельцы фирм и концернов, банкиры, словом, нужные и влиятельные люди, и вдруг в зал входит моя мать в темном до пят платье, в шерстяном платке и дзабырта… И еще при этом делает вид, что не замечает переполоха среди отборного общества. И это происходит каждый раз, когда я организую у себя прием. А откажись я от приемов, они перестанут звать меня к себе, и я потеряю вес в обществе. Что это значит для бизнесмена, вам не понять. Того и гляди, не на кого будет опереться, и тогда впереди — банкротство…

— А вы попросите ее не заглядывать в зал, — пожал плечами Алан. — Или наряжаться…

— Э-э, вы не знаете мою мать, — возразил Антонио. — Чуть что не по ней — такую шутку выкинет, что не рад будешь. — Он вздохнул. — Приходится терпеть…

В коридоре отеля, когда мы были уже одни, Алан, картинно схватившись за голову, простонал:

— Дала нам жару старушенция…