Овернские влюбленные

III

Врач, которого мэтр Парнак разбудил среди ночи, утром снова находился у изголовья больной. Там и увидел его комиссар Шаллан, решивший, что, учитывая общественное положение жертвы, он обязан лично выяснить все обстоятельства покушения. Поздоровавшись с нотариусом и с врачом, который, как он знал, был другом дома, комиссар выяснил, что Соня, ненадолго придя в себя, пробормотала лишь несколько бессвязных слов, и Агате, бывшей рядом с ней, показалось, будто хозяйка повторяла один и тот же странный вопрос: «Ты… ты, дитя мое… но… но почему?» Никто из присутствующих не мог понять, что значит эта фраза. А та, что могла бы дать объяснение, после лечебных манипуляций, проделанных с ней доктором, впала в глубокий сон, и врач категорически запретил будить ее. Шаллан решил пока допросить Агату. Девушка рассказала обо всем, что видела.

— Вы уверены, что, незадолго до того, как вы услышали стоны, из сада выбежал мужчина? — первое, о чем спросил ее комиссар.

— Уж что-что, а отличить мужчину от женщины я, наверное, сумею? — усмехнулась Агата.

— Он был высокий или маленький? — невозмутимо продолжил комиссар.

— Среднего роста, — буркнула кухарка.

— Толстый, худой?

— Средний.

— Вы не заметили, откуда он бежал?

— С того места, где чуть не прикончил мадам, черт возьми!

— Подумайте… Вы действительно видели, как он двигался со стороны павильона, или домыслили это, увидев окровавленную мадам Парнак?

Агата наморщила лоб, изо всех сил стараясь вспомнить, как было дело.

— Да, теперь, когда вы сказали… Точно-точно, я увидела его, когда он уже был у ограды…

— Значит, вы не могли заметить, с какой стороны он появился?

— Нет, этого я не говорю, но раз мадам…

— Ну и долго вы его видели?

— Нет, не долго, мсье. Как раз, когда он удирал за калитку.

— Так… всего несколько десятых секунды… И вам этого хватило, чтобы разглядеть, мужчина перед вами или женщина?

— Черт возьми! Но он же был в брюках!

— Вы меня удивляете, Агата… Вы что же, ни разу не видели женщин в брючном костюме?

— Ах, да… об этом я как-то не подумала.

— Короче, это могла быть и женщина?

— Да, в таком разе всяко может быть…

Комиссар посмотрел на нотариуса и врача.

— Вот, пожалуйста! И так всегда… Ну хоть вы, доктор, можете сообщить какие-то детали, способные навести меня на след?

— Боюсь, что нет, комиссар… Попытки убить человека тупым предметом обычно требуют физического усилия, и потому мы привыкли ожидать этого скорее от мужчины, но нынешние женщины и девушки почти не уступают сильному полу… Так что я не в состоянии сказать, кто напал на мадам Парнак — мужчина или женщина. Могу лишь заметить, что рана очень глубока, и сначала я даже опасался, не поврежден ли череп.

— Вы делали рентген?

— К счастью, не вижу необходимости.

— Простите, я, конечно, не смею давать вам советы, но не спокойнее ли было бы нам всем, если бы…

— Уверяю вас, комиссар, — сухо оборвал полицейского врач, — что, будь у меня хоть тень сомнения…

— О, разумеется… А что вы скажете, мэтр?

Нотариус пожал плечами.

— После всех пережитых волнений я крепко спал… Меня разбудил крик Агаты. Я еще не успел перемолвиться с женой ни единым словом.

— Да, боюсь, это не очень продвинет мое расследование… Ну а вы, мадемуазель Парнак? Я полагаю, вас тоже разбудили крики Агаты?

— В самом деле.

— Мадам Парнак не говорила вам о каких-то своих заботах и опасениях? Что-нибудь такое тревожило ее в последние дни?

— Мачеха не считает нужным рассказывать мне о своих делах.

По ее тону Шаллан понял, что женщины не слишком любят друг друга.

— Значит, вы не представляете, зачем мадам Парнак вышла в сам в такое позднее время?

От полицейского не ускользнуло, что, прежде чем ответить, девушка немного смутилась.

— Нет, — наконец сказала она.

«Врет, — подумал Шаллан, — но почему?»

Вернувшись в комиссариат, он погрузился в размышления. Некоторые подробности дела выглядели довольно странно: что означает вопрос, который в полубреду повторяла Соня? Какое дитя она имела в виду? Может, Мишель? Она ведь явно солгала, сказав, что не знает, зачем ее мачеха вышла в сад? И врач почему-то не стал делать рентген? От Сони мысли комиссара вернулись к мсье Дезире и его неожиданной кончине… Мсье Дезире… Мадам Парнак… Кто следующая жертва? Больше всего Шаллана раздражало, что он ничего не понимает. Между мсье Дезире и его невесткой — никакой связи, напротив, все знали, как они ненавидят друг друга. Но кому тогда они оба так сильно мешали? Если, конечно, самоубийство мсье Дезире сымитировано, что еще требуется доказать.

Отчаявшись добраться до истины, комиссар набрал номер Лакоссада.

Франсуа Лепито заканчивал последние штрихи туалета. В тот день он одевался с особой тщательностью. Во-первых, ему придется через весь город идти за гробом Дезире Парнака, а во-вторых, и это главное, там будет Соня, его Соня. Парень был так влюблен, что даже похороны воспринимал как предлог для нежного свидания. Когда инспектор постучал в дверь, Франсуа завязывал галстук — эта сложная операция требовала особой заботы, и молодой человек всегда посвящал ей уйму времени.

— Войдите!

Дверь распахнулась.

— Вы? — удивленно воскликнул Франсуа при виде Лакоссада.

Полицейский с улыбкой поклонился.

— Спасибо, что не сказали: «Опять вы!», даже если и подумали это про себя.

— Чем могу служить?

— Покажите мне свои подошвы.

— Простите, не понимаю.

— Я хочу посмотреть на ваши ботинки.

— На мои ботинки? Но они у меня на ногах!

— Нет, мне нужны те, которые на вас были вчера.

— Зачем?

— Вот взгляну, а уж потом объясню вам причину своего любопытства.

— Ну и странный вы народ, полицейские!

— Это, наверное, потому, что у нас работа такая?

Франсуа принес ботинки, которые снял накануне, перед сном. Они были все в глине.

— Прошу прощения, но я не успел их почистить.

— Надеюсь!

Лакоссад внимательно осмотрел ботинки.

— Вы гуляли где-нибудь за городом?

— Я? Ну что за дикий вопрос? Разумеется, нет!

— Тогда откуда на подошвах земля?

— По правде говоря, не знаю.

— Зато я знаю!

— В самом деле?

— Из сада мэтра Парнака, где вы прогуливались сегодня ночью.

— Но…

— Дорогой мой Лепито, позвольте мне как старшему сказать вам, что из-за своей романтической любви вы впутались в очень темную историю. Вам бы следовало усвоить персидскую поговорку: «Никогда не открывай дверь, если не уверен, что сможешь ее закрыть».

— И что это значит?

— Зачем вы пытались убить Соню Парнак?

Увидев, какое впечатление произвели эти слова на Франсуа, Лакоссад подумал, что вряд ли этот парень виновен.

— Она… она…

— Нет, убийца не достиг цели.

— Благодарю Тебя, Господи!

— Вы встречались с Соней Парнак в саду сегодня ночью?

— Да.

— С какой целью?

— Мне очень нужно было с ней поговорить.

— Вы что, поссорились?

— Этого просто не может быть! Никогда!

— Во сколько вы расстались?

— Не знаю… часов в одиннадцать… минут десять двенадцатого. Мы провели вместе всего несколько минут. Она ранена?

— Насколько я узнал по телефону от комиссара, рана пустячная.

— Но когда же это случилось?

— Почти сразу после того, как вы ушли.

— И кто же это сделал?

— Мы думали, признаться, что вы.

— Как мило с вашей стороны!

— Просто тогда все встало бы на свои места. Но, насколько я вижу, мы ошиблись. О вашем свидании никто не знал?

— Сами понимаете…

Внезапно вспомнив о Мишель, Франсуа запнулся.

— Вы о ком-то подумали? — насторожился Лакоссад.

— Нет-нет, а Соня ничего не сказала?

— В полубреду она, похоже, обвиняла какого-то молодого человека, а может быть, девушку, — трудно сказать.

— Девушку?

— Как вы думаете, кого она могла иметь в виду?

— Не знаю. Просто не могу себе представить.

— Вы, конечно, врете, Лепито, но это не имеет значения. Ваше молчание говорит куда больше, чем любая история, сочини вы ее, чтоб кого-то выгородить. До скорого.

Легкими шагами спускался Лакоссад по лестнице. Опыт, приобретенный им за время работы в полиции, говорил ему: Франсуа невинен, как выпавший из гнезда птенец.

У последней ступеньки лестницы инспектора караулила бледная, с лихорадочно сверкающими глазами мадам Шерминьяк. Ни слова не говоря, она ухватила полицейского за руку, втащила к себе в комнату и, плотно закрыв дверь, задвинула засов. Лакоссад много повидал за время службы, но такое, надо признать, с ним произошло впервые.

— Садитесь, господин инспектор…

Лакоссад повиновался.

— Хотите капельку ратафии?

— Нет, спасибо.

— Тогда, если позволите, я тоже сяду.

— Прошу вас.

— Господин инспектор, я слышала все, что вы рассказали мсье Лепито.

— Вот как? Вы нас подслушивали?

— Только ради него.

— Ну-ка, ну-ка, объясните, в чем дело.

— Франсуа не любит ту женщину, с которой он виделся в саду!

— Но почему в таком случае…

— Это она заставила его прийти! Хотела посмеяться над его простотой и наивностью! А может, попросить о какой-то услуге… Он так любезен, так услужлив! Во всяком случае, если эта Соня (между нами говоря, такое имя годится только какой-нибудь певичке из кабаре), так вот, если она говорила вам, будто Франсуа ее любит, это наглая ложь!

— Откуда вы знаете?

— Просто его сердце уже занято.

— Вот как?

— Женщиной старше его, но еще красивой и сумевшей сохранить девичью душу, несмотря на вдовство.

— Это, конечно, вы? — прошептал Лакоссад.

— Я, — чуть слышно выдохнула мадам Шерминьяк.

— И вы уверены в его чувствах?

— Я женщина, господин инспектор. Франсуа не осмелился пока объясниться, да и я сама, из вполне понятного целомудрия, не сочла нужным разжигать страсти… И потом, молодой человек беден… а он, наверное, догадывается, что у меня есть кое-какие средства… и это, конечно, мешает ему открыть сердце… Франсуа боится, что его сочтут корыстным…

— Но он же ничего вам не сказал, откуда…

— Ах, это молчание так красноречиво! Вы когда-нибудь любили, господин инспектор?

— Как все, мадам, как все…

— Тогда вы должны понимать, какие муки испытывает Франсуа! Он может умереть!

— Успокойтесь, мадам, еще Маргарита Наваррская писала, что «любовная болезнь убивает лишь тех, кому и так пришло время умирать».

— Я никогда не слыхала об этой даме, но, должно быть, она не очень-то разбиралась в любви!

— История утверждает обратное. А могу я спросить, почему вы сами не поговорите с Франсуа, если настолько уверены в его чувствах? Вы ведь, кажется, чуть-чуть постарше?

— Вы думаете, я могу так поступить, не нарушив законов благопристойности?

— Совершенно убежден в этом.

— Спасибо, господин инспектор! Вы указали мне, в чем мой долг. Уж я сумею защитить Франсуа от всяких интриганок!

Покинув улицу Пастер, Лакоссад из первого попавшегося кафе позвонил комиссару Шаллану.

— Господин комиссар? Это Лакоссад. Я только что от Лепито. Не думаю, что он как-то замешан в покушении на мадам Парнак. Говорит, правда, будто об их свидании никто не знал. Врет, конечно.

— Не беспокойтесь, в доме Парнаков мне тоже наврали. Я имею в виду крошку Мишель. Не удивлюсь, если тот, кого не хотел назвать ваш приятель, и моя маленькая лгунья — одно и то же лицо… Пойдите-ка поболтайте с ней, Лакоссад, а потом зайдите ко мне домой — а я как раз соберусь на похороны.

— Договорились. Я скоро приду.

В особняке Парнаков теснился народ. Люди, желавшие проститься с «Мсье Старшим», непрерывно входили и выходили, и особый церемониймейстер, приглашенный из похоронного бюро, регулировал оба потока. Лакоссад, остановившись невдалеке, раздумывал, как поприличнее выполнить возложенную на него миссию, но вдруг счастливый случай послал ему на помощь Агату. Кухарка, собираясь на рынок, выскользнула через черный ход. Полицейский поспешил к ней.

— Мадемуазель Агата! Я очень рад, что встретил вас. Может, вы сумеете оказать мне одну услугу? Дело вот в чем. Шеф приказал мне во что бы то ни стало поговорить с мадемуазель Парнак. Сделать это сегодня вообще нелегко, а тут еще и дом полон людей. Будьте любезны, пожалуйста, попросите ее выйти в сад. Хорошо?

Поручение не слишком обрадовало Агату.

— Ладно. Так уж и быть… но как бы мне за вас не нагорело… если я запоздаю с завтраком, так только по вашей милости…

— Сомневаюсь, чтобы у ваших хозяев был сегодня хороший аппетит.

— Ну уж это глупости! Ничто так не действует на желудок, как горе.

Кухарка ушла и очень скоро вернулась вместе с Мишель.

— Вот господин, который хотел вас видеть, мадемуазель. А я пошла, иначе на рынке ничего не останется.

И богиня конфорок двинулась прочь. Твердой ее поступи мог бы позавидовать любой гвардеец, охраняющий Елисейский дворец.

— Что вас привело ко мне, мсье?

— Нам надо поговорить о Франсуа Лепито.

— Вот как?

— Он влип в ужасную историю.

— Тем хуже для него!

— Вряд ли вы так думаете на самом деле.

— Именно так я и думаю! Нечего было тащиться на это свидание! Дурак!

— А откуда вы знаете, что у него было свидание с вашей мачехой? — вкрадчиво осведомился Лакоссад.

— Догадалась… Франсуа глуп поразительно: ухаживает за одной, а любит совсем другую…

— И кого же он любит?

— Как кого? Разве не ясно? Меня! Да-да, меня он любит, кретин такой, но не хочет признаться! А все потому, что эта охмурила его: и бедрами-то вихляет, и жеманничает, и воркует, а уж грудь прямо под нос ему сует…

Инспектора позабавила ярость девушки.

— Насколько я понимаю, вы не особенно любите мачеху, а? — прервал он ее.

— Терпеть не могу!

— А это не вы, случайно, стукнули ее по голове?

— К несчастью, нет…

— К несчастью?

— Потому что вся эта история с покушением — просто туфта! Если бы я шарахнула эту красотку по макушке, она бы сейчас лежала рядом с дядюшкой!

— А вы бы угодили в тюрьму, и надолго.

— Да, признаю, это было бы ужасно досадно.

— Слабовато сказано, мадемуазель. Так, говорите, никакого покушения не было? Откуда тогда рана взялась?

— Ударилась, наверное. Уверяю вас, эта особа способна на что угодно.

— Но врач заявил…

— О, этот-то! — сердито оборвала его девушка. — Да он на все готов, лишь бы ей понравиться! Честно говоря, просто не понимаю, и что в этой бабе такого особенного, но ведь всех мужчин превратила в идиотов? Вам, поди, она тоже нравится?

— Никогда об этом как-то не задумывался. А вот вы, конечно, влюблены в Франсуа Лепито?

— Естественно.

— И уверены, что он вас тоже любит?

— Никаких сомнений. Любит, но сам этого не понимает.

— И вы ревнуете?

— Ну и что? Обычное дело!

— Обычное, но очень опасное… Нинон де Ланкло, прекрасно разбиравшаяся в таких вещах, утверждала: «Ревность душит любовь, как пепел — огонь». Кстати, как это вы узнали о свидании Франсуа со своей мачехой?

— Вчера вечером я последила за Франсуа, когда он побежал за мачехой. Разговор у них был короткий, и я догадалась, что они договорились где-то встретиться. Тогда я стала наблюдать за мачехой. Но мне и в голову не пришло бы, что у них хватит наглости встречаться чуть ли не на глазах у моего отца!

— Значит, это он ударил вашу мачеху?

— Отец?! Эта мокрая курица?! Вот уж кто на такие вещи не способен! Он же слушается ее, как собака хозяина!

— Но кто же тогда?

— Говорю же вам, долбанулась где-то, а потом решила напугать всех.

— Что ж, может быть, и так. Очень рад, что поговорил с вами.

— Скажите… положение Франсуа все-таки не очень… серьезно?

Инспектор улыбнулся.

— Ради вас мы не станем причинять ему особых неприятностей.

— Спасибо… Но все-таки какой кретин!

— После того как мы познакомились поближе, мадемуазель, трудно с вами не согласиться.

Когда Лакоссад пришел к комиссару, тот пребывал в отвратительном расположении духа. Шаллан терпеть не мог всяких светских обязанностей, и необходимость явиться на похороны при полном параде выводила его из себя. Мадам Шаллан, вытащив из шкафа все; что могло потребоваться мужу, благоразумно ушла к себе в комнату.

— Помоги мне надеть этот чертов галстук, Лакоссад!.. Дайте же мне рожок для обуви — он лежит вон там, на столике. Спасибо!

Облачившись наконец, комиссар вновь обрел обычное добродушие.

— Давайте хлебнем немножко черносмородинного вина, и вы мне все расскажете.

Шаллан принес бутылку «Пуйи-Фюиссе» и вино из черной смородины. Приготовив смесь, он опустился в кресло напротив инспектора.

— Ну, теперь валяйте!

— Прежде всего, господин комиссар, скажите, известно ли вам, что Франсуа Лепито настоящий Дон-Жуан и женщины не дают ему проходу?

— Кроме шуток?

Заинтриговав начальство, Лакоссад с большим воодушевлением стал рассказывать, что Франсуа, по всей видимости, до безумия увлечен Соней Парнак, в то время как его не менее страстно любит Мишель.

— Между нами говоря, у вашего Лепито все ли в порядке с головой? Когда человек в его положении имеет счастье вызвать нежные чувства красивой дочки мэтра Парнака…

— Во всяком случае, ваше мнение вполне разделяет главное заинтересованное лицо — сама юная Мишель! А кроме того, есть еще вдова Шерминьяк!

— А это кто такая?

— Владелица дома, в котором живет наш герой. Особа лет под пятьдесят, натуральная Федра! Тоже убеждена, что Франсуа ее боготворит, хотя тот и словом не заикнулся. Парню будет нелегко вырваться из ее когтей!

— Это его забота! Как, по-вашему, кто покушался, Лепито?

— Похоже, нет. Он был просто потрясен, когда услышал, что его любовь подверглась нападению.

— Может быть, та девушка?

— Мишель тоже ни при чем. Но, как она сама говорит, «возьмись я за дело, мачеха тут же б отправилась в мир иной».

— Крошка с характером! Она мне нравится! Но если это не Лепито и не Мишель, то кто же тогда?

— Мадемуазель Парнак полагает, что вся эта история с покушением — я цитирую ее собственные слова — «просто туфта».

— Но зачем тогда?

— Чтобы привлечь к себе внимание.

— В полночь, в саду? Да еще весь этот шум! По-моему, мадам Парнак гораздо больше бы устроило, чтобы ее ночные похождения остались тайной. Нет, такая версия никуда не годится. В то же время очень сомнительно, что тут работал профессионал… иначе бы ей не выжить.

— Загадка…

— Да, не слишком-то мы продвинулись. И что за напасть вдруг свалилась на Парнака? Сначала брат застрелился, потом это покушение… Вырисовывается цепочка, если б не самоубийство Дезире.

— Самоубийство-то, прямо скажем… подозрительное.

— Да, верно, но подкопаться невозможно, придется смириться. Ладно, Лакоссад, пошли, проводим «Мсье Старшего» в последний путь.

Миновав богатые кварталы, растянувшийся кортеж двигался вдоль нескончаемой улицы Курмали. Впереди молча шли мэтр Парнак и его дочь. Остальные, чуть поотстав, как обычно, болтали и злословили о покойнике и его родственниках. Комиссар, шагавший рядом с инспектором, тихонько шепнул:

— Как вам это нравится, а, Лакоссад?

— Да, господин комиссар… Лучше не умирать… По крайней мере надеюсь, что покойники не слышат.

— Странно, как это вы не вспомнили сегодня какую-нибудь подходящую поговорку.

— Ну как же! Китайцы, например, говорят: «На похоронах богачей есть все, кроме людей, которые бы о них пожалели».

— Всякий раз поражаюсь мудрости сыновей Неба.

На ходу провожающие перемешивались: одни слишком торопились, другие, напротив, еле передвигали ноги, и комиссар оказался рядом с Роже Вермелем. Тот вежливо приветствовал соседа.

— Здравствуйте, господин комиссар.

— Добрый день, мсье Вермель… В какой печальный момент мы с вами встретились…

— Увы, не все испытывают грусть.

— Что вы имеете в виду?

— Бывает, что чья-то смерть кого-то очень устраивает.

— Может быть, но ведь нельзя же заставить человека покончить с собой.

— Ну уж в это я никогда не поверю! Чтобы мсье Дезире покончил с собой… быть этого не может!

— Однако…

— Да… Да… я хорошо знал «Мсье Старшего», он иногда делился со мной своими мыслями.

— И что же?

— Так вот, уверяю вас: мсье Дезире, человек глубоко верующий, никогда бы не решился на самоубийство. Для него это самый непростительный грех. Кроме того, он страшно боялся всякого огнестрельного оружия. Мсье Дезире избегал даже простого участия в охотах…

— Но врач говорил, что во время депрессии…

Вермель хмыкнул.

— Откуда бы ей взяться! Во всяком случае, за несколько часов до смерти мсье Дезире пребывал в достаточно здравом уме. На моих глазах он так, знаете ли, отделал этого интригана Лепито! Да, мсье Дезире вывел его на чистую воду…

Они вошли на кладбище, народ стал тесниться, и комиссар не смог больше продолжать эту содержательную беседу. Он подошел к Лакоссаду и попросил передать его соболезнования семье и сказать, что комиссара-де срочно вызвали. Сам же, воспользовавшись тем, что выкроил свободные полчаса, помчался обратно, к Парнакам. Там Шаллан сразу прошел на кухню, где Агата месила тесто для торта.

— Вы меня узнаете? Я комиссар Шаллан.

— Да-да, мсье, но каким образом…

— Вряд ли нам дадут спокойно поговорить, Агата. Поэтому не станем отвлекаться на пустяки. Скажите, как складывались отношения между мадам Парнак и ее деверем?

— Отношения?

— Они ладили между собой?

— Ну что вы! Он вообще ни с кем не ладил. Ко всем придирался. Хозяина упрекал, что тот не занимается конторой. Мадам он терпеть не мог. Его бесило, что она заняла место прежней хозяйки. Даже мадемуазель читал нотации, что она плохо себя ведет и тратит слишком много денег.

— Мсье Дезире был добрым католиком?

— По-моему, да. Каждое утро ходил к мессе.

— Мне говорили, он был превосходный охотник.

— Он? Охотник? Ну надо же! Да мсье Дезире ни в жизнь не притрагивался к оружию… он пуще чумы боялся всего, что стреляет!

— Может быть, и боялся, Агата, но, к несчастью, как мы теперь знаем, он все же взял в руки пистолет…

— Верно, конечно… и все-таки мне не верится, что мсье мог это сделать…

— А что, он всегда держал пистолет у себя в комнате?

— Можно сказать и так… Мсье спрятал его в комоде, под кучей нижнего белья, но об этом весь дом знал.

— Ясно… Я помню, вы говорили, что мсье Дезире спал очень крепко?

— Еще бы! Даже будильника не слышал. Потому-то я и приходила будить его каждое утро, а уж заодно приносила и чай.

Разговор с кухаркой испортил настроение комиссару. «Действительно, — размышлял он на ходу, — кто-то вполне мог проникнуть в комнату Дезире через незакрытое окно, вытащить из комода пистолет, обернуть его тряпками, а потом простыней, чтобы никто не услышал выстрела, и прижать дуло к виску Парнака-старшего». К несчастью, никаких подтверждений этой любопытной гипотезы у комиссара не было.

В день похорон Дезире Парнака контора открылась во второй половине дня. Взволнованный мсье Альбер прочитал своим служащим проповедь, в которой долго и нудно воспевал несравненные достоинства покойного брата. В конце концов у присутствовавших на лицах появилось одно и то же кислое выражение, призванное засвидетельствовать, что все поняли, какую невосполнимую утрату они понесли. Уловив это, довольный нотариус попросил удвоить усилия в память о том, кто, хоть и ушел навсегда, но чей дух, несомненно, навеки останется здесь. Мадемуазель Мулезан, как водится, пролила слезу, и мсье Альбер со скорбным достоинством покинул контору. Не успел он закрыть дверь, как Вермель тоже завел что-то вроде надгробной песни в честь «Мсье Старшего». Рассказ об исполненной благородства жизни Дезире Парнака поверг мадемуазель Мулезан в величайшую скорбь. Похоже, покойник все-таки ошибался, оценивая мадемуазель: он считал ее дурой и, ничуть не стесняясь, говорил об этом во всеуслышание.

Как только Вермель покончил с панегириком мсье Дезире, старший клерк велел мадемуазель Мулезан перестать изображать плакучую иву и приниматься за работу.

— Простите меня, мсье Антуан, — пролепетала она, — но я глубоко привязана ко всем членам семьи Парнак… Ведь я начинала работать еще у мэтра Альсида, отца мсье Дезире и мсье Альбера… При мне родилась мадемуазель Мишель, а мадам Анриэтта, первая супруга хозяина, была так добра ко мне… Ах, ее смерть тоже стала для нас невосполнимой утратой…

Вермель не мог упустить случая позлословить.

— Уж ее-то точно не нашли бы ночью в саду с разбитой головой и почти без одежды…

— Почему? — сухо осведомился Франсуа.

— Потому что мадам Анриэтта была порядочной женщиной! Она почитала семейный очаг!

— Так вы считаете, что вторая супруга мэтра Парнака…

— …не много стоит, если хотите знать мое мнение!

А мадемуазель Мулезан сочла нужным ввернуть очередной «коварный» вопрос:

— С чего бы это вдруг мадам в столь легком одеянии оказалась среди ночи в саду?

— Да еще за домиком мсье Дезире, где ее никто не мог ни увидеть, ни потревожить, — уточнил казуист Вермель.

— Не иначе на свидание с одним из своих любовников выскочила, уж можете не сомневаться! — хихикнула старая дева.

Франсуа резко вскочил, в очередной раз уронив многострадальное досье «Мура-Пижон», и запальчивым фальцетом завел:

— Мадемуазель Мулезан и вы, Вермель, вы просто низкие, подлые люди!

— Что? — вскричали оба старейшины в один голос.

— Как вы смеете говорить такие вещи о супруге своего хозяина?

— Мы знаем, что говорим, — прошипел Вермель.

— Вы ненавидите ее за то, что она молода, а вы — старые развалины! Вы хотите опорочить женщину из-за того, что она красива, а вы — уроды!

— Господи, и что нам только не приходится выслушивать последнее время! — простонала мадемуазель Мулезан.

— Ах, вот оно что, вам уже мало дочери? — нанес неотразимый удар Вермель.

Ремуйе едва успел схватить Франсуа, бросившегося на обидчика.

— А ну, успокойтесь! Как только вам не стыдно! Придется все рассказать мсье Альберу. Сядьте на место, Франсуа, и займитесь наконец делом! А вас, одры, чтоб я больше не слышал. Если еще хоть что-то пикните, погоню к мэтру Альберу пинками в зад! Вот там все и расскажите!

Выволочка возымела мгновенное действие, и до самого вечера в конторе стояла свинцовая тишина, лишь изредка нарушаемая всхлипываниями мадемуазель Мулезан и тихим ворчанием в животе Вермеля. Поверх досье Антуан с любопытством поглядывал на Лепито. Неужели он и вправду втрескался в мадам Парнак? А как же быть с Мишель? Старший клерк был кем угодно, но только не дураком, и в голове у него роилось множество вопросов.

К вечеру мадам Парнак просила передать мужу и падчерице, что чувствует себя лучше и хотела бы повидать их. Нотариус, до сих пор влюбленный в жену как мальчишка, бросился к изголовью ее постели. Мишель отправилась навещать мачеху с гораздо меньшей поспешностью. Увидев отца, опустившегося на колени возле тумбочки и державшего мачеху за руку, девушка явно расстроилась. Нотариус млел от удовольствия, а жена свободной рукой теребила ему волосы и сюсюкала.

— Неужто мы так боялись потерять свою маленькую Соню? — ворковала она. — Значит, мы все-таки любим нашу маленькую Соню?

— Глупышка! Как будто ты этого не знаешь.

— А что, если б меня убили?

— Запрещаю тебе даже говорить об этом! О ужас! Что бы со мной было без моей дорогой крошки?

Мишель и смешно и неприятно было видеть это унизительное слюнтяйство со стороны отца, и она не без иронии заметила:

— Надеюсь, я вам не помешала?

Оба с удивлением посмотрели на нее, и мэтр Парнак простодушно уверил дочь, что ее приход никого не потревожил.

— В таком случае, — резко возразила девушка, — меня смущают подобные неумеренные излияния чувств.

— Уж не ревнуете ли вы, Мишель? — рассмеялась Соня.

— Да нет, скорее, мне просто… гадко.

Нотариус вскочил.

— Мишель!

— Мне гораздо больше нравится, когда ты стоишь, папа, а не полозишь, как только что.

— Я не позволю тебе…

— Пощадите! — закатила глаза мадам. — Ваши крики для меня — пытка!

И она театральным жестом подняла руки к голове. Альбер тут же бросился с извинениями.

— Любовь моя, прости… прости меня, ради бога… — И, повернувшись к дочери, строго выговорил: — Видишь, что мы натворили! И все из-за тебя! Как только тебе не стыдно?

— Ах, папа! Бедный мой папа… Ну ладно, с супружескими нежностями покончено. Соня, может, вы все-таки объясните, что с вами произошло?

— Да-да, верно, расскажи нам, как это случилось, мой ангел? — подхватил Альбер.

— Я не знаю.

— Не знаешь?

— Нет. Я шла по газону и вдруг как будто камень, что-то тяжелое свалилось с крыши и прямо мне на голову. Удар! — и больше ничего не помню…

— Это ужасно, дорогая моя! Попадись мне только этот мерзавец…

— Успокойся, мой Мишук, я ведь еще жива…

Находившийся, видимо, на супружеской диете нотариус воспринял это как сигнал и бросился было обнимать жену, но, услышав голос дочери, вынужденно остановился.

— Что за странная манера: гулять по саду в ночной рубашке в одиннадцать часов ночи! — с издевкой заметила Мишель.

Соня слегка отстранила мужа и пристально посмотрела на недоброжелательницу.

— Что же здесь странного, милочка? Представьте себе, меня мучила страшная мигрень, никакие таблетки не помогали. Вот я и подумала, может, на воздухе станет легче. Это ведь так естественно.

— Ну конечно, моя маленькая, конечно! Ты только не волнуйся. Никто с тобой и не думает спорить… — заблеял обеспокоенный супруг.

— Однако мне показалось, что Мишель…

— Дорогая, прошу тебя, не обращай внимания! Мишель сегодня что-то не в духе, уж не знаю почему… Похоже, нынешние девушки все такие — нахальные и невыносимые.

— Может, и нахальные, зато верные! — резво вставила Мишель.

Отец какое-то время молча смотрел на нее.

— Верные? Кажется, ты решила изъясняться загадками? Верные кому?

— Допустим… своим обязательствам…

— Интересно, ну что ты-то можешь в этом понимать? Помолчи-ка лучше, в конце концов ты меня рассердишь! Соня, любовь моя, прости, но я должен уходить — меня ждут клиенты.

— Да, мой толстячок, иди…

— Я приду как только освобожусь, но, если ты заснешь, не стану тебя будить.

— Как ты деликатен, мой дорогой…

Поцеловав еще раз больную в лоб, Альбер попросил дочь немного побыть с мачехой в его отсутствие. Оставшись одни, женщины с нескрываемой ненавистью взглянули друг на друга. Первой не выдержала мадам Парнак.

— Вы терпеть меня не можете, правда?

— Не то слово!

— Вот как? И за что же?

— Святая невинность! Разве не по вашей милости отец оказался в столь жалкой роли?

— Какой еще роли?

— Обыкновенной — рогоносца.

— Какие гадкие слова, — насмешливо бросила Соня, — напрасно вы слушаете сплетни.

— Тут и без посторонних ясно что к чему.

— Ну-ну!

Мишель подошла к постели.

— Вот тебе и ну! Зарубите себе на носу, мадам. На ваших любовников мне плевать. Раз отцу нравится, когда его топчут ногами, то это его личное дело! Но Франсуа вам лучше бы не трогать!

— Франсуа?

— Да-да, того самого Франсуа, с которым вы встречались ночью!

— Хотите сказать, что это он меня ударил?

— Вы же отлично знаете, что не он!

— Тогда… это вы?

— Будь это я, вы бы так легко не отделались.

Соня расхохоталась.

— Приятно видеть, моя крошка, как ревность делает из вас настоящую женщину… безоружную, правда.

— Ничего, у меня есть то, чего больше нет у вас: молодость!

Соня пожала плечами.

— Это быстро проходит.

— Да, в этом нетрудно убедиться, глядя на вас!

Мадам Парнак улыбнулась.

— Неплохо… Но успокойтесь, крошка, я вовсе не желаю зла вашему Франсуа…

— Вот это и настораживает!

— Можете думать все что угодно, Мишель, но я еще не в том возрасте, чтобы связываться с сосунками.

— Поэтому-то он все время и крутится вокруг вас.

— По-вашему, я уж и понравиться не могу?

— Конечно-конечно, Франсуа настолько вам безразличен, что вы, замужняя женщина, назначаете ему ночью свидание!

— Причем здесь свидание? Он сказал, что должен сообщить мне что-то очень важное!

— Какой все-таки дурак!

— Это верно, вы составите неплохую пару… если, конечно, не станет возражать третий, ваш отец.

— Как-нибудь разберемся, только не мутите воду!

— Мне-то зачем?.. Но вы забыли одну вещь, Мишель, — Франсуа не любит вас.

— Главное, чтоб вы не лезли, а это уже мое дело! — закончила Мишель и вышла из комнаты мачехи. В холле она наткнулась на Франсуа Лепито.

— Ах, и вы здесь! — воскликнула Мишель, даже не дав ему времени поздороваться. — Какого черта вас сюда занесло?

— Но… я хотел узнать, как себя чувствует мадам Парнак…

— И вам не стыдно?

— Стыдно? — изумился Лепито.

— Какой наглец! Только отец в кабинет, а этот уже шасть к его жене? — возмущалась Мишель. — Что вам здесь нужно в конце-то концов? Ну?

— Ничего, обычный долг вежливости. Повторяю, я хотел узнать о ее здоровье.

— Так я вам и поверила! Долг вежливости!.. Вам-то что за дело до здоровья моей мачехи?

— По-моему…

— Молчали б лучше! Одно у вас на уме, развратник! А может, вас, как всякого убийцу, тянет на место преступления?

— Ну что вы несете? Совсем рехнулись? — слабо отбивался Лепито.

— Во-первых, попрошу вас разговаривать со мной вежливо! А во-вторых, нечего из меня дуру делать!

— Совершенно не понимаю, в чем…

— Вы что же, воображаете, будто ваше ночное свидание с мачехой для меня тайна? Это вы ее стукнули?

— Нет-нет, клянусь вам, это не я!

— Жаль! Это единственное, что я охотно простила бы вам! А теперь убирайтесь!

В это время нотариус вышел из своего кабинета и, увидев, что молодой клерк разговаривает с его дочерью, спросил:

— Вы хотели меня видеть, Франсуа?

— Пальцем в небо! — фыркнула Мишель.

— Я… я пришел… вернее, я хотел… узнать, как себя чувствует мадам Парнак.

— Очень мило с вашей стороны, Франсуа.

— Просто нет слов, как мило! — сквозь зубы пробормотала девушка.

Мэтр Альбер рассердился.

— В конце концов это просто невыносимо, Мишель! Какая муха тебя сегодня укусила? Твои замечания нелепы и неуместны.

— Нелепы и неуместны, да?

— Вот именно!

— Что ж, разбирайтесь сами! Почему б тогда не отвести его к Соне? Пусть убедится, что твоя супруга жива.

— Очень хорошо! Как раз это я и собираюсь сделать. Вы идете, Франсуа?

Мишель испустила вопль, похожий на крик бешеного слона, готового вонзить бивни в соперника.

— О-о-о! Полтора идиота!

И, повернувшись на каблуках, она выбежала в сад. Мэтр Парнак покачал головой и повел клерка в комнату жены.

— С моей дочерью что-то неладное. По-моему, она ревнует.

Франсуа показалось, что у него остановилось сердце.

— Ревнует? — прошептал он, побледнев.

— Да, Мишель, наверное, считает, что я люблю ее меньше, чем раньше. Глупенькая! Разве можно сравнивать любовь к жене и любовь к дочери!

Если Соня и удивилась, увидев Франсуа, то никак не выдала своего недоумения.

Эдмон Шаллан и Ансельм Лакоссад разрабатывали план действий на завтрашний день. Неожиданно дежурный сообщил, что с комиссаром хотел бы поговорить мэтр Парнак.

Нотариус снисходительно поздоровался, как и подобало богатому буржуа в разговоре с полицейским.

— Господин комиссар, я позволил себе побеспокоить вас, чтобы просить, не щадя сил, искать виновника покушения, которое едва не стоило жизни моей жене.

— Поверьте, мэтр, мы делаем все возможное, но у нас слишком мало исходного материала. Мадам Парнак не сообщила вам никаких подробностей?

— Нет. Жена ничего не помнит. Она вышла в сад, надеясь облегчить тяжелый приступ мигрени, и неожиданно получила страшный удар по голове и сразу потеряла сознание.

— Крайне скупая информация, мэтр. Согласитесь, что нам будет довольно трудно добиться результата… Я лично считаю, что виновен какой-нибудь бродяга, задумавший ограбить домик мсье Дезире, после того как узнал, что хозяин умер и там никого нет… Внезапно встретив мадам Парнак, он ударил ее исключительно из чувства самозащиты… Впрочем, мог быть и другой вариант…

— Да? Какой же?

— Допустим… кто-то и в самом деле хотел убить вашу жену.

— В конце-то концов, ну кто ж это может так ненавидеть Соню, чтобы желать ей смерти?

— Пока я не могу ответить на этот вопрос, мэтр, и вы сами понимаете почему. У вас есть враги?

— Насколько мне известно — нет. Завистники наверняка есть, но вряд ли кому-то из них может прийти в голову убить мою жену.

— Позвольте задать вам несколько нескромных вопросов, мэтр. Уж простите, но это необходимо.

— Прошу вас. Мне нечего скрывать. Жизнь Альбера Парнака прозрачна как горный хрусталь.

— Вы богаты, мэтр?

— И впрямь странный вопрос, но я все же отвечу. Да, я богат, особенно теперь, когда получаю наследство брата — его состояние гораздо значительнее моего.

— Вы уже составили завещание?

— Разумеется. Оно лежит у мэтра Вальпеля.

— Не согласились бы вы сообщить мне его содержание? Обещаю хранить профессиональную тайну.

— Право же, не вижу никаких причин напускать туману. Все мое состояние в равных долях переходит жене и дочери, а после смерти одной из них все получит другая. Но откуда такой интерес к моему имуществу и наследникам?

— По правде говоря, еще не могу сказать точно, почему это нас заинтересовало. Мы бредем на ощупь и, как слепые, то и дело останавливаемся, ожидая, пока кто-нибудь подскажет дорогу.

— В таком случае будем надеяться, что сострадательный прохожий скоро появится… Мне было бы весьма жаль, господин комиссар, если бы пришлось просить ваше начальство несколько оживить ход расследования. До свидания, господа.

— Будьте осторожны, — бросил вслед нотариусу Шаллан, — особенно по ночам. После того как с вашей женой случилось несчастье, лишние предосторожности не повредят.

— Предосторожности?

— А вдруг тот, кто напал на вашу жену, вздумает приняться за вас?

— Какая ерунда!

Однако в голосе мэтра Альбера не было уверенности. Когда он ушел, комиссар обернулся к Лакоссаду.

— Что вы думаете об этом типе?

— Могу лишь с удовольствием повторить фразу Публия Сира: «Лишь людская алчность сделала из Фортуны богиню».

— Да, кажется, наш нотариус — хорошее тому подтверждение.

Франсуа Лепито возвращался домой в полной растерянности. Ссора с Мишель, а потом свидание с Соней так потрясли молодого человека, что на некоторое время он совершенно утратил способность размышлять. Клерк даже не заметил, что Софи Шерминьяк поджидает его у порога, и обратил на нее внимание, лишь когда не в меру страстная вдова крепко схватила его за руку и втянула к себе в комнату. Франсуа почувствовал себя так же, как, видимо, чувствует себя рыба в щупальцах осьминога. Софи усадила его на стул, заставила проглотить стаканчик «Аркебюза», от которого молодой человек мучительно закашлялся, и, пока он переводил дух, бросилась в атаку.

— Ну, Франсуа, пора с этим кончать!

Тот ошарашенно уставился на вдову.

— Кончать? С кем?

— Как это с кем? Со всеми, кто решил вас извести: с полицейскими, конечно, но прежде всего с этой бесстыжей распутницей.

— Мадам Шерминьяк! — округлив глаза, выдохнул Франсуа.

— Ни слова больше! Я знаю все! Мадам Парнак заманивает вас в сети. Но я этого не допущу! Она еще не знает Софи Шерминьяк!

— О чем? Я ни слова не понимаю…

— О, я знаю, у вас душа дворянина и вы не можете обвинить женщину! Но вы не должны угодить в ее ловушку. Тем более что любите другую и любимы ею!

Лепито подумал, что, наверное, к вдове приходила плакаться Мишель.

— Откуда вы знаете? — спросил он.

— По некоторым признакам. Они никогда не обманывают! Да, Франсуа, можете не сомневаться — вам платят взаимностью… или, если хотите, чтобы я поставила все точки над i, — вас любят! От вас ожидают лишь слова или жеста, чтобы открыть объятия! Одно движение — и вы сможете прикорнуть у нее на груди!

Все еще думая, что вдова имеет в виду Мишель, молодой человек возразил:

— Прикорнуть! Не такая уж у нее большая грудь!

— Для вас она станет огромной, ибо любовь способна на все! Ну, теперь вы верите мне?

— Право же…

— Надеюсь, вы не заставите порядочную женщину совершить насилие над собственной стыдливостью и первой кинуться в ваши объятия?

— Нет, конечно, нет…

— Так решайтесь же!

— Вы думаете, надо?

— Чем раньше — тем лучше!

— Вы находите?

— Послушайтесь наконец веления своего сердца!

Но, вопреки тому, на что, вероятно, надеялась вдова Шерминьяк, веление сердца толкнуло Лепито не к ней на грудь, а на лестницу, ибо молодой человек мечтал сейчас только об одном: лечь спать и хотя бы на время забыть о кошмарном лабиринте, в котором он окончательно заблудился.

Лакоссад только собрался попрощаться с комиссаром и отправиться домой, как дверь неожиданно распахнулась, и в кабинет ввалились дежурный полицейский и Альбер Парнак. Что касается последнего, то это был уже не тот самоуверенный буржуа, совсем недавно свысока беседовавший с полицейскими, а бледный, растерянный и вконец перепуганный человечек. Прежде чем дежурный успел открыть рот, собираясь извиниться за подобное вторжение, нотариус воскликнул:

— Вы были правы, господин комиссар! Кто-то преследует всю мою семью! Я лишь чудом избежал смерти!

Мэтра Парнака усадили в кресло, дали стакан воды, и, когда он немного пришел в себя, Шаллан спросил:

— Так что с вами случилось?

— В мою машину подложили бомбу!

— Бомбу?

— Да, и она разнесла машину через несколько минут после того, как я из нее вышел!

— Надо думать, не рассчитали время, — меланхолично заключил Ансельм Лакоссад.