ПАДЕНИЕ БЕРЛИНСКОЙ СТЕНЫ

Приложение I

В период подготовки и реализации германского единства у нас в Берлине сложилось впечатление, что «дома» нет четкого представления о том, что происходит в Германии. Это явствовало как из бесед с приезжающими из СССР людьми, так и из публикаций советских средств массовой информации, за которыми мы внимательно следили. Помимо всего прочего, бурные события внутри страны совершенно понятным образом отвлекали внимание от заграничных дел. Между тем понимание ситуации в важнейшей для нас европейской стране было совершенно необходимо для выправления проводившейся Москвой политики в отношении Германии. Поэтому я охотно откликнулся на предложение главного редактора журнала «Международная жизнь» Б.Д. Пядышева (кстати, моего однокурсника) подготовить несколько статей о значении для нас германских событий. В течение 1990-1992 гг. в этом журнале была опубликована серия моих материалов по Германии. Воспроизводимая ниже дословно статья, появившаяся в августе 1991 года, представляется мне показательной с точки зрения начавшегося процесса осмысления произошедшего. Ее обличительный пафос был, однако, избирательным. Мой тогдашний официальный статус не позволял указывать пальцем на действующих руководителей, но я рассчитывал, что читатель поймет сарказм моих рассуждений о «триумфах» и «чудесах» в применении к череде капитуляций, сопровождавших деятельность адептов «нового мышления». Я надеялся способствовать формированию такой политики, которая учитывала бы национальные интересы нашей страны. Иллюзии были характерной чертой того времени.

«Международная жизнь» № 8, август 1991 г.

И. Максимычев, советник-посланник посольства СССР в ФРГ, отделение в Берлине, кандидат исторических наук

В период мирной революции в ГДР, да и после нее, самым цитируемым – в политическом контексте – поэтом страны опять стал Генрих Гейне. Чаще других приводились известные строчки его поэмы «Германия. Зимняя сказка»: «Только вспомню ночью о Германии – тотчас, как рукой, снимает сон». Ни для кого, в самом деле, не секрет, что воссоздание немецкого гиганта в сердце европейского континента вызывало и продолжает вызывать отнюдь не однозначные эмоции – от надежды на то, что Европа сможет употребить во благо своим интересам возросшую энергию немцев, вплоть до панического страха перед новой гегемонией Германии.

Буквально в каждом повороте событий на немецкой земле, в каждом политическом решении германских руководителей многие ищут потаенный смысл – знак того, куда пойдут немцы в дальнейшем, с кем они будут сближаться, от кого отдаляться, кому германское объединение принесет выгоды, а кому – ущерб. Подобно генералам, «полностью готовым к минувшей войне», политологи ничтоже сумняшеся также готовы проецировать в будущее реалии прошлых лет. Между тем новый этап развития потому и новый, что отличается от прежнего по ряду существенных моментов.

Ход истории подтвердил правильность стратегического решения Советского Союза в пользу скорейшего преодоления глобальной конфронтации. Вместе с тем в начале движения невозможно предвидеть все его зигзаги и повороты. И поэтому нельзя согласиться с теми, кто по каким бы то ни было причинам теперь утверждает, будто исчезновение ГДР с самого начала входило в расчеты инициаторов политики нового мышления. Это абсурд. Ликвидация ГДР никогда не входила и не могла входить в нашу внешнеполитическую стратегию.

Просто немыслимо себе представить, чтобы кому-то из внешнеполитических лидеров Советского Союза пришло в голову способствовать упразднению социалистического содружества – одной из несущих опор формировавшейся в Европе коллективной системы безопасности, которой мы так долго добивались. Ведь ГДР наряду с СССР была краеугольным камнем содружества. Новое мышление дало нашей политике необходимый запас гибкости, чтобы она была в состоянии признавать существующие реальности и мириться с тем, что является неизбежным. Мы стали подходить к тому, чтобы по достоинству оценить всю значимость фактора времени при принятии и проведении в жизнь внешнеполитических решений. Но по собственной воле подрывать свои позиции – к этому новое мышление не звало и никоим образом не могло звать.

Если и можно в чем-то упрекнуть нашу прошлую «германскую политику» (то есть политику в отношении германских дел), то скорее в неподвижности, заскорузлом консерватизме, чем в стремлении к каким-либо коренным переменам в центре Европы. Разумеется, мы хотели развития мирного, добрососедского и взаимовыгодного сотрудничества с ФРГ, но никто и не помышлял идти к этой цели за счет наших отношений с ГДР. Наша политика и на германском направлении состояла главным образом в том, чтобы добавлять к уже имевшейся основе (весьма пестрой по своим исторически сложившимся составным частям) все новые политические слои в соответствии с новейшими веяниями.

Притом никого, казалось, не заботило, а не вступают ли в непримиримое противоречие друг с другом отдельные элементы получившегося слоеного пирога и не может ли привести это к неожиданному эффекту. В прошлом из-за такой манеры вести дело получалось, что при искреннем желании руководства страны жить в условиях мира, спокойствия и разрядки мы посылали танки в Прагу в августе 1968-го и в Кабул в декабре 1979 года. Хотя катастрофические итоги этого общеизвестны, с концом застоя вовсе не исчезли укоренившиеся при нем методы формирования политики.

В сфере германских дел создавалось такое впечатление, будто советская внешняя политика всерьез уверовала в то, что историческое развитие в центре Европы завершилось на веки вечные. После экономического спасения восточной зоны оккупации Германии в 1948-1949 годах в результате «берлинской блокады», после военного спасения ГДР в ходе народных волнений в июне 1953 года, после политического спасения республики ценой возведения злополучной «стены» в августе 1961 года Советский Союз словно утратил интерес к возможности активно воздействовать на обстановку в германском регионе.

Последний всплеск творческих усилий в этом направлении относился к началу 70-х годов и был связан с инициативами правительства В. Брандта – В. Шееля, энергично избавлявшегося от груза аденауэровских клише, чтобы вывести ФРГ в свободное плавание в политическом мировом океане. После заключения Московского договора с ФРГ и Четырехстороннего соглашения по Западному Берлину германская политика СССР впала в своего рода «зимнюю спячку», что впрочем полностью соответствовало общей атмосфере застоя у нас в стране.

Вместо необходимой целеустремленной линии с расстановкой конкретных задач в кратко-, средне- и долгосрочном плане и адаптацией к изменяющейся обстановке в мире все поглотила трясина рутинных действий, реагирование (более или менее адекватное, но всегда запоздалое) на внешние раздражители. Одновременное и параллельное проведение нескольких политических линий никогда не способствовало выработке единой политики. Тесное сотрудничество с ГДР (не исключавшее подчас острых внутренних разногласий в толковании марксистских догм, по части которых руководство СЕПГ считало себя большим докой), сближение с ФРГ наряду с обличением ее реваншизма и тайных посягательств на ГДР, предложения по углублению разрядки и наращивание своего военного потенциала «на всякий случай» – все это существовало бок о бок, мешало друг другу, вызывало за рубежом представление о «коварности» распланированной на целую эпоху внешнеполитической стратегии распространения советской системы на весь земной шар. На самом деле такой стратегии и даже просто единой тактики не было. Система, несостоятельная внутри страны, не могла быть надолго эффективной и вовне.

На германском направлении советской внешней политики особенно тяжело сказывался дуализм в разработке и принятии решений, когда МИД и аппарат ЦК нередко вступали в обоюдные межведомственные распри по многим существенным вопросам. Если в отношении ФРГ как капиталистического государства «головной» инстанцией считался все же МИД, то для СЕПГ, а, следовательно, и для ГДР в целом моменты принципиального порядка должны были регулироваться в первую очередь ЦК. На практике это, как правило, выливалось в иммобилизм, поскольку либо одно ведомство, либо другое, а иногда и оба вместе выступали в защиту популярного еще со времен Аденауэра принципа: «Никаких экспериментов!»

В обстановке недоверия ко всему, что хоть немного выходило за рамки привычного, как правило, брала верх сторона, остававшаяся в таких рамках. Если же какая-то свежая идея и попадала «наверх», то ее тут же прихлопывало неукоснительно соблюдавшееся правило единогласия. Известно, что морской конвой движется со скоростью самого тихоходного из входящих в него судов. А поскольку быстромыслие и вольнодумство не были в большом почете в рассматриваемую эпоху, то чаще всего побеждала самая консервативная точка зрения.

Но этот обзор причин бесплодности нашей германской политики в последние десятилетия был бы неполным, если бы мы обошли молчанием косность наших партнеров из ГДР.

Она впечатляла даже на нашем достаточно внушительном фоне. Принцип единогласия распространялся и на согласование намечавшихся внешнеполитических шагов с руководством соответствующих братских стран. (При этом наша точка зрения навязывалась исключительно редко, практически никогда; зато случалось, что партнеры сами подхватывали идеи, исходившие из Москвы, если такие идеи появлялись). Иллюзии по поводу прочности и популярности режима СЕПГ, закрепившиеся в Москве, были взращены и взлелеяны Берлином.

Одним из самых важных элементов, вконец парализовавших и без того не слишком энергично бившуюся творческую жилку наших внешнеполитических плановиков, было явное стремление руководства ГДР отстранить нас от контроля над отношениями ГДР и ФРГ – наиболее динамичной составляющей развития германских дел. Проводившиеся время от времени двусторонние консультации по общим моментам обстановки в Европе не могли заменить отсутствия общей стратегии и устранить растущую взаимную подозрительность. До нас иногда доходили отрывочные сведения о том, что, по мнению Э.Хонеккера или его ближайшего окружения, Москва, стремясь-де добиться разрядки в Европе, будет все в большей степени жертвовать интересами ГДР, в частности в отношении Западного Берлина (хотя как раз по этому пункту между нами не было и не могло быть никаких расхождений просто в силу объективных обстоятельств). С величайшим недоверием относились в руководстве ГДР к выработке в рамках СБСЕ документов в области обеспечения прав человека, усматривая в них прямую угрозу существованию республики.

С другой стороны, Москву настораживала явная неохота ГДР делиться сведениями о планах дальнейшего сотрудничества с ФРГ, в частности о находившихся на грани законности гешефтах статс-секретаря в министерстве экономики А. Шальк-Голодковского, которому Хонеккер просто-напросто запретил всякие контакты с советскими представителями. Впрочем, как выяснилось уже после октября 1989 года, о делах Голодковского полной информации не имел никто, даже, видимо, и сам Хонеккер. Судя по тому, как бережно обошлась с ним западногерманская Фемида после его бегства в ФРГ через два месяца после начала революции, Голодковский выполнял задания не только Хонеккера и МГБ ГДР.

Тем не менее по сравнению с другими странами и направлениями внешней политики СССР в наших отношениях с обоими германскими государствами сохранялась достаточно благополучная обстановка. У нас были очень неплохие отношения с ФРГ, особенно в экономической области (по объему связей она стояла на первом месте среди наших западных контрагентов). ГДР оставалась нашим самым близким партнером почти по всем параметрам (на нее приходилось 10-12 процентов нашего общего товарооборота в середине 80-х годов), причем отношения с ней не отягощались острыми внутренними проблемами, характерными для тогдашнего положения, скажем, в Польше или Румынии. Скорее всего по этой причине начавшаяся перестройка международных отношений СССР в известной степени как бы обошла стороной германское направление.

Разумеется, принципы нового мышления действовали и применительно к немцам, будь то на Западе или на Востоке. Отношения с немецкими государствами неизбежно трансформировались под воздействием наших инициатив в мировых и европейских рамках, в области разоружения и углубления хельсинкского процесса. Но специфика германского региона, обусловленная разделением некогда единой нации на государства с противоположными общественно-политическими системами (причем одно из них явно проигрывало соревнование), оказалась не в фокусе, вернее – в одном из фокусов новой политики СССР, ибо, как и внутри страны, приходилось делать все одновременно.

Германская специфика не покрывалась полностью ни одной из концепций, выдвинутых внешнеполитической перестройкой. Возможно, тезис о приоритетном характере наших отношений с социалистическими странами, выдвинутый на XXVII съезде КПСС, мог бы в случае реализации изменить ход событий в ГДР или, по крайней мере, смягчить его. Но этот тезис так и не получил конкретного наполнения, и на практике всегда находились проблемы и направления (отношения с США, вопросы разоружения), вытеснявшие социалистические страны, в том числе и ГДР, на периферию забот советского руководства.

Да и что мог означать в реальной жизни лозунг приоритетности кроме того, чтобы взвалить на и без того расшатанный хозяйственный механизм СССР дополнительное бремя заполнения все более многочисленных прорех в экономике наших союзников? Вряд ли мы с этим справились бы. Структурная же перестройка в МИД СССР, выделившая социалистические страны Европы и Азии в отдельные управления, скорее осложнила, чем упростила формирование нашей политики на германском направлении, так как отныне ФРГ и ГДР входили в компетенцию различных подразделений министерства, что на деле еще больше усложнило попытки разработать единую стратегию в германских делах.

Возникший вакуум стали заполнять кликуши с учеными званиями и без оных, всерьез доказывавшие во «внутренних дискуссиях», будто существование ГДР является непреодолимым препятствием на пути новой внешней политики Советского Союза. Утверждалось, в частности: пока существует ГДР, ФРГ будет, мол, саботировать строительство общеевропейского дома, сохранятся военное присутствие США в Европе и НАТО, не затихнут раздоры в социалистическом содружестве. Подобные тезисы не только не облегчали неотложную задачу определиться по германским делам, но и затрудняли ее, вызывая естественные обеспокоенность и недоверие в ГДР. Здоровым зерном здесь было, пожалуй, лишь то, что надолго сохранить статус-кво действительно было невозможно и потому усилия в этом направлении в конечном счете неминуемо оказались бы контрпродуктивными.

Однако рационально и морально приемлемой программы действий не предлагалось: принесение в жертву своих союзников – цена абсолютно безнравственная и недостойная великой державы, принявшей на себя груз спасения человечества от неминуемой при старом мышлении ядерной катастрофы. Таким путем, естественно, мы не могли пойти. Но ведь были и другие пути. И наиболее логичным из них были бы внутренние преобразования в ГДР в направлении, которое подсказывалось советской перестройкой. Именно на это рассчитывали левые, прогрессивные, социалистические силы страны, для которых лозунги «Горби, помоги нам!» и «Долой стену!» сливались в единый лозунг спасения социалистического отечества.

Невмешательство во внутренние дела – принцип священный и обязательный к исполнению. Однако высказывать свое мнение – не только с глазу на глаз, но и во всеуслышание – отнюдь не значит нарушать этот принцип. Из чрезмерных опасений быть неправильно понятыми мы не решились даже членораздельно осудить решение Э. Хонеккера о запрещении распространения в ГДР советского дайджеста «Спутник» и блокировании других наших изданий на немецком языке.

Спору нет, в этой утрированной сдержанности был свой политический резон. Партийно-государственное руководство ГДР постоянно уверяло нас, что только оно в состоянии сохранить положение в республике под контролем и что любые «эксперименты» в духе советской перестройки положат начало таким процессам, которые неминуемо приведут к гибели социализма (понимаемого только как «реальный социализм») на немецкой земле и, следовательно, к исчезновению ГДР как государства. Руководители ГДР категорически отказывались понять, что завершение периода конфронтации требует по-новому обосновать целесообразность самостоятельного существования республики. Их главной заботой было убедить всех, что без них исчезнет и ГДР.

Официальную поддержку получила доктрина «системной обусловленности немецкой двугосударственности», согласно которой изменения в общественно-политическом строе любого из двух государств Германии вызовут их объединение. Безальтернативная, лишенная нюансов, исполненная самолюбования и не способная к учету реальностей линия политического руководства ГДР, построенная на принципе «или пан, или пропал», вела к тому, что любой совет немецким товарищам неизбежно воспринимался бы ими как попытка подорвать их позиции и тем самым вызвать внутриполитический кризис в республике.

Вот почему приходилось постоянно обращать внимание даже искренних сторонников нашей перестройки на то, что судьба социализма как модели общественного устройства решается главным образом в Советском Союзе и что основной вклад, какой ГДР может внести в успешный исход преобразований в нашей стране – это сохранять устойчивость и стабильность республики хотя бы на переходный период, в который мы вступили в 1985 году. В принципе так оно и было. Проблемы начинались лишь там, где надо было определять, какие способы в наибольшей степени могли обеспечить стабильность обстановки в республике. Впоследствии оказалось, что иммобилизм руководства способствовал расшатыванию устоев ГДР.

Подобное состояние дел можно четко проследить на примере так называемой «берлинской инициативы» в 1987-1990 годах, в рамках обсуждения которой отчетливо выявились особенности позиций всех заинтересованных сторон. Об этом стоит, видимо, рассказать поподробнее.

Первыми почувствовали подземные толчки надвигающихся тектонических сдвигов американцы. К середине 1987 года их ведущие политики стали все чаще упоминать о необходимости ликвидации Берлинской стены. Причем делалось это в кричащих пропагандистских тонах, характерных для первой части президентства Р. Рейгана. Но, судя по всему, руководство США преследовало при этом не только цели саморекламы.

Разумеется, в организованной как отличное театральное шоу речи американского президента перед Бранденбургскими воротами 12 июня 1987 года в центр внимания был поставлен призыв «Уберите стену!». Его злободневность подчеркивалась состоявшимися за неделю до приезда Рейгана в Берлин демонстрациями молодежи ГДР с аналогичным лозунгом, но только с противоположной стороны Бранденбургских ворот (эти демонстрации сопровождались столкновениями с полицией). В то же время президент США выдвинул довольно обширный перечень вопросов улучшения обстановки в Берлине и вокруг него для обсуждения в кругу четырех держав – СССР, США, Великобритании и Франции. Ряд из них – проведение международных конференций, встреч молодежи и спортивных мероприятий в обеих частях Берлина, усиление сотрудничества между ними – не могли относиться к этим державам. Согласно общей для нас и ГДР точке зрения, они входили в исключительную компетенцию ее властей.

Но один пункт, несомненно, затрагивал компетенцию четырех держав. Это идея Рейгана о создании «Берлинского воздушного перекрестка», то есть о разработке нового международного урегулирования авиасообщения с Берлином (в интерпретации западных держав) или с Западным Берлином (в интерпретации СССР и ГДР). В любом случае и при любой интерпретации Советский Союз нес свою долю ответственности за безопасность воздушного сообщения с Западным Берлином (это была одна из обязанностей, доставшихся нам после установления в 1945 году оккупационного режима трех держав в западных секторах города, из которых позже сложился Западный Берлин). Это означало, что даже если бы мы очень захотели, то не имели бы права просто отмахнуться от обсуждения проекта «Берлинского воздушного перекрестка».

Проблема воздушного сообщения с Западным Берлином ввиду ее чрезвычайной сложности была сознательно оставлена за рамками Четырехстороннего соглашения 1971 года. В результате сохранялись договоренности и практика первых послевоенных лет, которые, естественно, вряд ли можно было считать соответствующими условиям постконфронтационного периода истории Европы. В Западный Берлин по-прежнему летали самолеты авиакомпаний лишь трех западных держав (за «Аэрофлотом» в принципе тоже признавалось такое право). Как правило, не было прямых линий воздушного сообщения между Западным Берлином и и крупными центрами не только Центральной и Восточной Европы, но также и Западной Европы.

К тому же с приближением момента, когда возможности расширения использования западноберлинских аэропортов оказались бы исчерпанными (их ограничивало не только запрещение ночных полетов, но и катастрофическое воздействие на окружающую среду), следовало искать общеберлинские решения на будущее. Все эти соображения помогли американцам преодолеть первоначальные сомнения и опасения своих союзников, включая западных немцев. ФРГ, правда, была лишена права включить свою «Люфтганзу» в число авиакомпаний, осуществляющих полеты в Западный Берлин, но она стояла в первых рядах тех, кто заботился о дальнейшем процветании города, который оставался витриной западногерманских достижений и пропагандистской централью в сердце второго немецкого государства.

В декабре 1987 года официальное предложение западных держав начать переговоры четверки по вопросам, затронутым в выступлении Рейгана, было передано в МИД СССР. Оформленная таким образом «Берлинская инициатива» Запада стала политической реальностью, на которую нам следовало реагировать. Хотя у нас было полгода на подготовку, к моменту вручения западной памятной записки имелись лишь предварительные наметки позиции, не согласованные с ГДР и не «обговоренные» даже с руководством министерства.

Для политики США «Берлинская инициатива» была практически беспроигрышной акцией. Если бы Советский Союз отказался вести переговоры, предложенные тремя западными державами, то он сразу навлек бы на себя упреки в неконструктивности, в нежелании улучшать обстановку в одной из наиболее чувствительных точек европейской и мировой политики. Соответственно США, а также Великобритания и Франция заработали бы совершенно бесплатно очки в глазах международного общественного мнения. В случае же советского согласия появлялась бы реальная возможность сконструировать что-то вроде четырехстороннего органа для обсуждения немецких дел (на худой конец – регулярно собирающегося форума четырех держав).

Не следует забывать, что в последний раз представители четырех держав, несущих особую ответственность за Германию в целом, собирались за одним столом в 1971 году, при завершении разработки Четырехстороннего соглашения по Западному Берлину, отлично выдержавшего испытание временем и ставшего одной из несущих опор мира в Европе. Соединенные Штаты в гораздо меньшей степени, чем другие, испытывали опасения в связи с перспективой возможного германского объединения – при одном условии: оно должно осуществляться без потрясений и взрывов, которые могли бы поставить под вопрос европейскую стабильность и разрядку. Как раз в этом последнем аспекте были заинтересованы и остальные члены «большой четверки», и в конечном счете ФРГ, для которой любой общеевропейский конфликт нес с собой угрозу физического уничтожения. Против оказалась лишь одна ГДР.

Для советской дипломатии с самого начала было ясно, что давать отрицательный ответ на предложение трех западных держав нецелесообразно, да и нежелательно: концепция перестройки международных отношений в духе нового мышления требовала готовности к поискам взаимоприемлемых решений даже в тех областях, где противостояние позиций было особенно драматичным. Естественно, предстояло отсечь три элемента из предложенных Западом четырех, ибо контакты между столицей ГДР и Западным Берлином входили в компетенцию властей республики. В этой реальности ничего не могли изменить юридические оговорки западных держав, упорно поддерживавших фикцию четырехсторонней ответственности за весь Берлин. Однако в том, что касалось проекта «воздушного перекрестка», мы собирались дать согласие на предварительные контакты с тремя западными державами с целью прояснить их конкретные представления о возможном новом урегулировании.

Правда, перспектива объединения обоих германских государств в обозримом будущем относилась в нашем представлении скорее к области чистой фантазии. Но мы не собирались отвергать с порога идею возникновения в процессе намечавшихся контактов, так сказать в естественном порядке, какой-то формы коллективного обсуждения проблем, затрагивающих права и ответственность основных держав антигитлеровской коалиции. Определенная институциализация такого диалога («на техническом уровне» – чтобы излишне не политизировать его) не противоречила ни нашим интересам, ни интересам ГДР. При определенных обстоятельствах было вполне вероятно, что он может сыграть положительную роль в предотвращении нежелательных обострений ситуации в центре континента.

Но еще до того, как советская сторона обратилась к ГДР с предложением провести консультации для выработки единой позиции по поставленному западными державами вопросу (это было нормальной процедурой – нельзя было просто помыслить о том, чтобы докладывать свои соображения «наверх» без точного изложения мнения на сей счет руководства Германской Демократической Республики), Берлин поспешил «застолбить» свое на 100 процентов отрицательное отношение ко всей «Берлинской инициативе».

Даже не выслушав наших аргументов, не зная точных формулировок нашего предполагаемого ответа, не испытав и тени сомнения в отношении своего права лишать и нас, и самих себя, возможно, решающего инструмента на будущее, политбюро ЦК СЕПГ постановило на своем заседании 5 января 1988 года «отклонить предложения США, Великобритании и Франции, поскольку они подрывают суверенитет ГДР. Отвергнуть претензию вести переговоры о «Берлине». Информировать советскую сторону об этой нашей позиции».

Инициатором подобной постановки вопроса, насколько можно судить, выступил член политборо ЦК СЕПГ, первый секретарь Берлинского окружкома СЕПГ Г. Шабовский. Зная о настроениях Э. Хонеккера, он перевел все дело в плоскость эмоций, заявив, что раз Рейган, формулируя «Берлинскую инициативу», подверг нападкам ГДР и даже потребовал сноса стены, то ответом на обращение западных держав может быть лишь оглушительное «нет». О путанице в головах людей, решавших судьбу ГДР и вместе с ней в значительной степени всего социалистического содружества, наглядно свидетельствует тот факт, что в следующем пункте решения политбюро ЦК СЕПГ говорилось о недопустимости нарушения постановлений Четырехстороннего соглашения. Между тем в предложениях западных держав в их интерпретации не было посягательств на это соглашение.

Вотум от 5 января 1988 года связал руки дипломатам ГДР, вынужденным действовать в соответствии с ним вопреки своим сомнениям в его правильности. Результатом стала непростительная потеря времени. В конечном счете нам было дано согласие на такой ответ западным державам, который нельзя было однозначно квалифицировать как негативный, но при условии, что в любом случае не будут обсуждаться аспекты, которые затрагивали бы воздушное пространство ГДР – без уточнения, что именно в него входит. Таким образом, конструктивный характер советского меморандума, полученного западными державами в сентябре 1988 года, можно было уяснить лишь при значительном напряжении внимания. Мы по существу отклонили обсуждение не только контактов между столицей ГДР и Западным Берлином (что было естественным), но и воздушного сообщения с Западным Берлином. В отношении последнего мы подтверждали ту теоретически существовавшую и ранее позицию, что все ненормальности в этой области проистекают из наличия находящихся под четырехсторонним управлением «Берлинских воздушных коридоров» и «Берлинской контрольной зоны» и что их все надо как можно скорее ликвидировать и передать под суверенитет ГДР.

Единственно, о чем мы выражали готовность говорить, – это о той полноте и точности, с которыми Четырехстороннее соглашение выполняется его участниками и другими заинтересованными сторонами. Круг вопросов, подлежащих рассмотрению в указанных рамках, предлагалось уточнить в ходе имевшихся в Берлине четырехсторонних контактов. Никаких практических шагов в данной связи предпринято не было.

Несмотря на явное нежелание советской стороны, западные державы продолжали пытаться реализовать свою идею, подтвердив свой интерес к данному вопросу в новом меморандуме, направленном нам в декабре 1988 года. В июне и июле 1989 года, под воздействием нараставшей внутриполитической напряженности в ГДР, они внесли предложение начать предварительные неформальные переговоры по «Берлинской инициативе» (ставить в центр обсуждения выполнение Четырехстороннего соглашения они не хотели, небезосновательно опасаясь стать объектом концентрированной критики с нашей стороны). Свое благоприятное отношение к идее трех держав мы высказали только в декабре 1989 года, на встрече в Берлине четырех послов (об этом подробнее чуть позже), когда кризис ГДР был в полном разгаре. Но и после этого конкретных действий с нашей стороны не последовало.

В начале мая 1990 года (до конца ГДР оставалось пять месяцев!) представители трех держав в ФРГ вновь предложили приступить к обсуждению вопросов воздушного сообщения с Берлином – в ходе мирной революции в ГДР вся остальная проблематика «Берлинской инициативы» оказалась уже беспредметной. В конце мая мы сообщили западным державам, что их недавнее обращение изучается в Москве, где все более склоняются к мнению, что эти вопросы следует рассматривать в рамках переговорного механизма «два плюс четыре». 21 июня западные державы внесли предложение начать до конца месяца переговоры по воздушному сообщению с участием представителей ФРГ и ГДР. Не получив ответа от нас, они в конце июля возобновили свое предложение, на сей раз совершенно точно назвав дату начала и место проведения переговоров – 6 августа 1990 года, берлинский аэропорт Темпельгоф. И только после этого – по прошествии более трех лет после первоначального выдвижения рейгановского проекта – началось обсуждение той его части, которая сохранила свое значение после столь радикальных сдвигов в германском регионе.

Впрочем, в вихре германского объединения встречи экспертов шести стран в Темпельгофе быстро потеряли свой смысл и завершились формальной договоренностью о передаче управления всеми полетами в воздушном пространстве ГДР немецким властям, которые должны были осуществлять свои права в тесной координации с командованием Западной группы войск. Интересы советской военной авиации и интересы новой Германии оказались вполне совместимыми. Однако потенциалом возможностей, заложенных в первоначальной идее американцев, мы так и не сумели воспользоваться.

Между тем потенциал этот был внушительным. Несмотря ни на что, «Берлинская инициатива» позволила провести в декабре 1989 года уже упоминавшуюся четырехстороннюю акцию, которая сыграла немаловажную роль в утихомиривании страстей, разыгравшихся к тому времени в ГДР. К началу декабря обстановка в республике характеризовалась нараставшей дестабилизацией. С уходом в отставку генсека ЦК СЕПГ Э. Кренца, всего состава политбюро, а затем и ЦК зашаталась основная опора режима. Пошли вразнос остальные партии «демократического блока». ХДС под руководством будущего премьер-министра Л. де Мезьера вышел из блока и потребовал ухода Кренца также с поста председателя Госсовета ГДР.

Осложнилось положение правительства X. Модрова, просуществовавшего к тому времени меньше месяца и еще не успевшего укрепить свои позиции. На многочисленных митингах и демонстрациях нарастали требования персонального обновления на всех центральных постах в республике. Усилились нападки на министерство государственной безопасности, появилась реальная опасность нападения толпы на административные здания МГБ, на его центральные учреждения в Берлине, стихийно возникшие «гражданские комитеты» стали закрывать и брать под свой контроль окружные и районные отделения службы госбезопасности. На традиционном шествии по понедельникам в Лейпциге разом появились многочисленные лозунги скорейшего присоединения к ФРГ (при этом широко использовалась строка из гимна ГДР «Германия – единое отечество»). Полиция и органы МВД в целом были деморализованы. В таком же состоянии находилась и армия. К признакам начавшегося распада государственных и общественных структур добавились явления экономического кризиса в связи с продолжавшимся бегством населения в ФРГ.

В обстановке, когда в ГДР, казалось, могло случиться все что угодно, советская сторона предложила провести в Берлине, в здании бывшего Контрольного Совета для Германии встречу послов четырех держав для обсуждения ситуации, складывающейся в германском регионе, включая проблематику «Берлинской инициативы». Здание это все еще сохранялось за четырьмя державами, в нем поддерживался полный порядок, в одном из крыльев функционировал Берлинский центр воздушной безопасности – последний четырехсторонний орган, сохранившийся с послевоенных времен. Положительный ответ был получен на удивление быстро. Запад согласился на проведение встречи 11 декабря – для обмена мнениями по предложениям трех держав, касавшихся Берлина.

Главным во встрече были сам факт проведения и ее демонстративный характер, благодаря которому значение этого события вышло далеко за рамки того, что на нем обсуждалось (а обсуждались главным образом различные аспекты «Берлинской инициативы»). Повсеместно в коллективной акции четырех держав была усмотрена готовность не пускать развитие в Германии на самотек. Когда в середине января 1990 года один из самых крупных в прошлом американских дипломатов Дж. Кеннан заявил в комиссии сената США, что в случае дальнейшего обострения ситуации в ГДР возможно поддержание порядка на ее территории силами четырех держав, его слова никто не счел за пустую болтовню.

Акция 11 декабря стала, вне всякого сомнения, одним из важнейших условий, позволившей революции в ГДР остаться бескровной. Она послужила также отправной точкой для создания механизма «два плюс четыре». Но если бы ей было дано получить дальнейшее развитие, возможно, что сущность переговорного механизма была бы ближе к формуле «четыре плюс два» и вести переговоры в таких условиях было бы значительно проще.

Обстоятельствам, связанным с «Берлинской инициативой», уделено здесь столь большое место прежде всего потому, что они раскрывают роль и значение «правильной» дипломатии в современном мире. Дипломатии (и более широко – внешней политике вообще) не дано менять ход мировой истории, отменять ее повороты, возвращать ее вспять. Это следовало бы хорошенько запомнить тем критикам, которые подчас требуют от нее невозможного. Но хорошо продуманная, опирающаяся на реальности и умело соркестрованная дипломатия может ускорить или замедлить, облегчить или затруднить, обострить или смягчить течение событий, помочь определить свои действительно жизненные интересы на каждом очередном витке спирали развития и подсказать формы и методы их обеспечения.

На германском направлении (как, наверное, и на других) наша дипломатия допустила погрешности, однако эти погрешности и упущения совсем не те, за которые ее столь сурово, сколь и некомпетентно, подчас бранят. «Отстоять» ГДР – не от внешних врагов, а от своего собственного народа – оказалось невозможным делом: болезнь зашла, к сожалению, слишком далеко. Больше того, народ, как выяснилось, не захотел даже немного подождать с полным слиянием с ФРГ. Еще прошлой весной многие политики в обоих немецких государствах питали иллюзии насчет возможности сохранения самостоятельности ГДР до 1993-1995 годов, что было бы, кстати, только полезно, ибо, по мнению специалистов, позволило бы избежать немедленного краха восточногерманской экономики, совершенно не подготовленной к условиям рынка. Однако от выборов к выборам на протяжении 1990 года становился все более четким вотум избирателей ГДР в пользу скорейшего, практически молниеносного присоединения к «большому брату». Новая, действительно демократическая ГДР не просуществовала и года. Можно сказать: если бы ФРГ не пришла в ГДР, то ГДР (то есть ее население) ушла бы в ФРГ. После открытия границ 9 ноября 1989 года предотвратить практически мгновенное исчезновение ГДР было невозможно.

К лету 1990 года США, а за ними Англия и Франция заняли недвусмысленную позицию поддержки скорейшего присоединения ГДР к ФРГ на условиях НАТО, то есть в форме фактического поглощения. Определенные зигзаги в высказываниях и поступках отдельных французских и английских политиков отражали не только реальные страхи перед лицом германского объединения, но и желание поглубже втянуть нас в распри с немцами, чтобы воспрепятствовать «возрождению Рапалло», то есть прямого сотрудничества между Советским Союзом и Германией.

Практическое начало аншлюса ГДР, отмеченное введением в республике с 1 июля 1990 года западногерманской марки в качестве единственного платежного средства, проходило в обстановке, когда почти вес участники СБСЕ выразили согласие с боннской программой форсированного достижения единства Германии, разработанной в тесном контакте с правительством ГДР. Особое внимание привлекла линия нового руководства бывших социалистических стран, сделавшего ставку на политическую и экономическую помощь Запада, в первую очередь ФРГ. В своем стремлении «опередить» СССР эти страны шли на заигрывание с западными немцами даже в тех областях, в которых по классическим канонам затрагивались, по существу, их национальные интересы.

Перспектива внешнеполитической изоляции Советского Союза усугублялась обозначившейся возможностью такого развития, при котором германское объединение опередило бы разработку международного урегулирования в отношении Германии. В этом случае возникло бы нетерпимое положение вокруг дислоцированной на территории ГДР Западной группы войск (ЗГВ), которая оказалась бы в «подвешенном состоянии» (уже введение в ГДР марки ФРГ продемонстрировало крайнюю степень зависимости положения ЗГВ от доброй воли правительства ФРГ).

Надвигавшийся кризис, угрожавший перечеркнуть все плоды разрядки в Европе и в мире, был предотвращен компромиссом, найденным М.С. Горбачевым и Г. Колем в ходе визита канцлера ФРГ в СССР 15-16 июля 1990 года. Смелость и верность решения, принятого в те дни советским внешнеполитическим руководством, можно будет в полной мере оценить лишь впоследствии. Благодаря новому мышлению удалось превратить казавшееся неминуемым поражение нашей дипломатии в ее триумф. Вместо ослаблений позиций СССР в центре Европы в результате исчезновения ГДР удалось заложить прочную основу всестороннего сотрудничества с единым германским государством, то есть для укрепления наших связей с Европой и нашего влияния на континенте.

«Северокавказское чудо» воссоздало общность судеб немцев и русских, почти разрушенную XX веком, дважды столкнувшим наши народы в самых губительных войнах за всю историю человечества. Несущей опорой германо-советской дружбы, служившей основой и содержанием нашего союза с ГДР, стал весь германский народ. Впервые за последние сто лет создана ситуация, которая позволяет мирное и в мирных целях сложение экономических потенциалов двух самых мощных держав континента на благо их народов и всей Европы в целом. Значение этого факта невозможно переоценить. Но автоматически реализовать такую возможность нельзя, это потребует целеустремленных политических действий с обеих сторон.

Обстановка в Западной Европе не может оставаться статичной – так сказать, «старой», за минусом раскола Германии и Варшавского договора. Мы только что на собственном опыте убедились, что надежды на вечность статус-кво несбыточны. Объединенной Германии не отсидеться в стороне от грядущих международных бурь, каким бы естественным такое стремление ни было. Нежелание немцев участвовать в войнах достойно всяческого уважения и поддержки с учетом их исторического опыта. Однако дело неуклонно идет к тому, что Германия будет вынуждена принять на себя долю ответственности за положение дел в мире, соответствующую ее политическому и экономическому весу.

И нам совершенно необходимо определиться, какой мы хотели бы видеть будущую Германию – до сих пор мы ограничивались, так сказать, «отрицательным образом», подчеркивая качества, которые мы не хотели бы у нее видеть, – агрессивность, реваншизм и т.д. Не просто наивным, но и фатальным было бы представлять себе «идеальную» Германию в виде этакой «дойной коровы». Немцы готовы помогать, но помогать с толком и результативно. Наше дело определить, какая помощь нам нужна, и позаботиться о том, чтобы она не уходила в песок, а создавала ценности, опираясь на которые мы могли бы действовать по принципу «долг платежом красен». В любом случае нам нужна активная, точно просчитанная, учитывающая реальности и тенденции их развития «германская политика». Спорадические всплески суетливой хлопотливости, сменяемые долгими промежутками летаргического безразличия и отрешенности от нужд момента – этого мы никак не можем себе позволить на направлении, ставшем одним из решающих в нашей внешней политике, по крайней мере в том, что касается Европы.

Советско-германские отношения должны получить у нас статус, сопоставимый с советско-американскими. Их сферу следует надежно защитить от любых неквалифицированных сентенций, откуда бы они ни исходили. Размах и самопроизвольный характер гуманитарной помощи, оказывавшейся Советскому Союзу на рубеже 1990-1991 годов населением и старых, и новых земель ФРГ, воочию продемонстрировал наличие в Германии мощного потенциала доброй воли по отношению к нашей стране. Он образует прочную основу для сохранения, развития и расширения плотной сети взаимовыгодных связей во всех областях. От нас зависит, сможем ли воспользоваться вытекающими из этого потенциала возможностями – другими словами, сможем ли спать спокойно (даже вспомнив ненароком во сне о Германии).

Думается, что для европейской политики СССР кардинально важно, что объединенная Германия не только может, но и хочет пойти на широкие капиталовложения в советскую, прежде всего российскую, экономику. Не менее важна готовность к сотрудничеству с нами и со стороны германского частного капитала. В Советском Союзе он видит практически неограниченный рынок сбыта, гарантирующий на многие десятилетия вперед благоприятную конъюнктуру экономического развития Германии, и ждет лишь создания в нашей стране условий, сводящих к разумному минимуму риск капиталовложений. При этом и официальные круги, и частный капитал Германии объективно заинтересованы в сохранении СССР как единой федерации и предотвращении в нем внутриполитических «взрывов».

Позитивный фон наших двусторонних отношений с Германией определяется отсутствием каких-либо серьезных политических антагонизмов сейчас и на обозримое будущее. К концу XX века европейская история замкнула круг, обнажив после столетнего перерыва жизненную важность тесного сотрудничества между Германией и нашей страной. Объективная необходимость заставила политиков соответственно действовать, оттеснив в сторону тех, кто не понял или не захотел понять веление времени. Ради будущего наших народов, ради процветания Европы, ради мира на планете мы не имеем права отклоняться от найденного, наконец, верного пути.