Падение Хана

Он не дал ему тогда договорить. Убил. А теперь вспомнилось все, и сложились пазлы в картинку. Мерзкую, настолько отвратную, что Тамерлан задохнулся от гадливости. Под пытками одна из горничных призналась, что видела, как Алтан свою сестру развращал. Потом признался и он сам. Все рассказал, пока еще язык во рту был. Он говорил, а Тамерлан задыхался, представлял боль Сарнай и стонал, стискивая пальцы в кулаки.

Когда член дяди отрезал и в рот ему забил, а кишки намотал на вертел, только тогда смог дышать спокойно. Его кровью был залит весь дом. Каждый угол дворца, подаренного дедом своему единственному сыну. А наутро он уехал, оставив после себя кровавое побоище. Ни одна живая душа не узнала, кто на самом деле убил Алтана Дугур-Намаева. Ни одна, кроме членов его семьи.

Именно тогда его проклял дед и отказался от него… Они считали, что Хан убил дядю из-за наследства, ведь накануне дед сказал, что вся империя будет принадлежать единственному настоящему мужчине в их семье.

Глава 14

Он хотел увидеть лицо деда в тот момент, когда тот заметит девчонку в такой откровенной одежде, а потом узнает, кто она такая. Как вызов лживой скромности и благодетели этой семейки, где все красуются в масках святых апостолов и прикрывают свои омерзительные пороки, пытаются выглядеть ангелами. Больше всего Хан ненавидел лицемерие и ложь, и чуял вранье за версту. Нигде не было такого грязного болота из фальши, как в этом доме.

Девчонка должна была стать красной тряпкой для старого скорпиона, потрепать ему нервишки. Хан наслаждался тем, как она выделялась среди них в своем блестящем платье. Бросалась в глаза яркой и экзотической красотой. Он видел, как вспыхнули злобой глаза тетушек и двоюродно-троюродного сброда, населявшего дом деда, как отель с полным пансионом за счет владельца. Они смотрели на нее так же, как и он, когда впервые увидел. Потому что внешность Лебедя притягивала взгляд и заставляла смотреть снова и снова. В ней была порода, несмотря на юный возраст, несмотря на то, что она мало говорила и практически ни на кого не смотрела.

Нет, его уже давно не волновали яркие обертки, блестки и фантики. Да, Хан выбирал себе очередную игрушку так, чтоб член колом вставал и яйца наливались, но не более. Покапать слюной, отыметь и равнодушно пойти дальше. С Ангаахай изначально все было точно так же. Но с каждым разом ему хотелось еще и еще. Нескончаемая похоть и выделение слюны. Трясучка, как за наркотиком. И чем сильнее тянуло, тем больше хотелось ее отшвырнуть от себя подальше. Возможно, эта обертка оказалась смазливее и совершеннее всех других, и Хан отдавал себе в этом отчет. Ничего, рано или поздно ему надоест эта маленькая дурочка с роскошным телом и тогда… А что тогда?

Попытался представить, как избавляется от девчонки и невольно передернул мощными плечами. Внутри неприятно сковырнуло. Наверное, потому что еще не наигрался. Что такое жалость, Хан забыл так давно, что был не уверен, знал ли вообще.

А еще ему нравилось за ней наблюдать. Она была забавным зверьком. Умела его удивлять. Первое впечатление было ошибочным. На вид бесхребетная, жалкая птичка оказалась не такой уж и беззащитной. Протест был во всем, что она делала, в каждом взгляде и жесте. Но никогда не высказывался явно и агрессивно. Как будто интуитивно понимала, что с ним это не прокатит.

Хан терпеть не мог стерв, у него была стойкая аллергия на хамоватых бабенок, возомнивших себя чем-то большим, чем дырка. Попросту дешевая подстилка, пытающаяся выставить свои отверстия золотыми. У него тут же возникало стойкое желание свернуть им шею. И бывало, он себе не отказывал в удовольствии прикрыть чей-то грязный рот.

Тамерлан потерял ее из вида, когда дед попытался скормить внуку очередную ересь о рождении наследника. Размечтался. Никаких внуков, правнуков от него он не дождется. С размножением покончено. Одного раза более чем достаточно. Настолько достаточно, что от одной мысли об этом всего передернуло. Обернулся, а девчонка исчезла. Отсканировал местность, выхватил цепким взглядом забор, внешний фасад дома, сад, вольеры с псами, гостей. Нигде нет.

Отпрянул от деда и без объяснений пошел в сторону дома. Долго искать не пришлось. Ушам не поверил, когда услыхал ее голос. Обычно он был тихим, робким, а сейчас дерзким и с вызовом. Остановился позади нее, глядя на длинные, волнистые волосы, распущенные по спине, на тонкую талию и стройные ноги. Невольно вспыхнула перед глазами картинка, как наматывает эти волосы на кулак и вонзается в нее сзади. Захотелось болезненно застонать. Но вместо этого он прислушался к тому, что она говорит, и довольно ухмыльнулся. А птичка не так проста, как казалось. Только она не знает, перед какими змеями стоит, и что каждая из сестер Дугур-Намаевых способна проглотить Ангаахай без соли, и кости ее растворятся в их кислоте, задымятся от их жгучей ненависти. Набросятся, как стая голодных ворон, и выклюют ей глаза. Они бы так и сделали, если б не заметили его позади девчонки и не отпрянули назад.

И она, смешная, маленькая, сжимала кулаки и продолжала что-то им говорить, думая, что это ее они испугались.

Это была его личная минута славы, когда он унижал их при русской, которую они ни во что не поставили. Он знал, что и не поставят. Даже несмотря на то, что она его жена, для Дугур-Намаевых будет всего лишь русской шлюхой. Тогда как сука Чимэг была с ними одной крови и оказалась тварью, каких поискать. Развратная, подлая гадина планировала его отравить после смерти деда. Хан помнил, как нашел в ее вещах капсулу с ядом. Узнал, откуда она привезена, у кого куплена и зачем. Никаких сомнений в том, что капсула предназначалась для Тамерлана, не осталось.

Когда тетки оставили их одних, Хан готов был разорваться от накрывшей его волны возбуждения. В воспаленном мозгу полыхало лишь одно желание – взять ее. Погрузиться в нежную мякоть и успокоиться. Разрядить в нее свою ярость и испытать острое физическое удовольствие. Он бы так и сделал… если бы не ее дурацкое «поцелуй меня», заставившее застыть в недоумении. Словно в его четко отлаженной системе наступил сбой. К нему никто и никогда не прикасался, чтобы приласкать. За всю его жизнь. За все двадцать пять лет после смерти матери.

Его били, драли когтями, кусали, дрочили член, сосали до исступления, трахали, но не целовали. Поцелуй – это нечто чистое и светлое, с другого измерения. Оттуда, где всегда больно, где все покрыто кровавой коркой, и стоит едва тронуть – она оторвется, и мясо вывернется наружу. Там ничего не зажило за эти годы. Ласки и поцелуи… они оттуда, где агония. А агония осталась в прошлом, и никто не может и не имеет сраного права вернуть Хана туда. Особенно эта маленькая сучка, которая посмела коснуться его своим ртом… коснуться едва-едва, но достаточно, для того чтобы его пронизало током, чтобы все тело вытянулось в струну, а кожу губ обожгло от ее нежных и мягких прикосновений. На долю секунд захотелось наброситься на ее пухлый по-детски рот, с выпуклой капризной нижней губой, накинуться и сожрать, зажевать, затянуть… попробовать на вкус ее слюну, ее дыхание, ее голос, пососать язык, вылизать десна и небо. Впервые. Как ударом молотка в ребра. Неожиданно и до спазма в легких. И тут же возникло уже знакомое и едкое желание схватить девку за горло и сдавить до характерного хруста за то, что посмела его касаться. Посмела заставить захотеть целовать ее. И испытать боль от понимания, что это лживый порыв… хитрая дрянь пытается выжить любой ценой. Выдрать из нее все перья и сломать лебединую шею… как той нежной птице в озере.

Зашвырнул ее в туалет, а сам заперся в мужском и долго смотрел на свое отражение, трогая изрезанными подушками пальцев свои губы там, где их касались ее. Их жгло. Хотелось тереть до крови, чтоб унять зуд…. нет, не отвращения. Зуд неутоленного любопытства, зуд желания ощутить еще раз, что это значит, когда тебя целуют.

Гребаный, недоласканый, жалкий пацан высунулся из темного угла, куда его забили сапогами двадцать пять лет назад и посадили на цепь, он жалобно протянул руки за милостыней, пока Хан не отвесил ему по ребрам железной дубиной так, что тот выблевал свои кишки, глядя в зеркало на бородатое лицо себя взрослого, и не уполз, волоча тонкие сломанные ноги обратно в свой вонючий, зассаный угол, подыхать от разочарования.

Хан сбрызнул лицо ледяной водой, протер глаза, вымыл губы, прополоскал рот и сплюнул в раковину, вытер полотенцем лицо и бороду.

Сунул руку в карман и, нахмурив брови, достал смятый лист бумаги. Разве он не потерял его пару дней назад? Он не помнил, как клал его в карман сегодняшнего костюма. Или это очередные проделки Зимбаги. С ее попытками… глупыми и бесполезными попытками заставить его стать тем, кем он быть не умел и… не хотел.

Эрдэнэ… при мысли о ней в горле застрял ком, и там, где у людей имеется сердце, стянуло железным обручем из-за попытки вдохнуть полной грудью.

***

Ему сказали, что она умрет. Не проживет и несколько дней. Что он тогда испытал? Он не знает этому названия. Потому что думал уже никогда не сможет этого почувствовать, не сможет согнуться пополам и захрипеть от невозможности вытерпеть… Проклятая человеческая сущность, которую он выводил из себя, вытравливал, выжигал. Как бы не старался любить в этой жизни только одного человека – себя… ощутил, что за это жалкое, безногое, беспомощное существо готов отдать душу дьяволу.

И насрать, кто ее мать. Она его. Он ощутил это всей своей огрубевшей, заиндевевшей душой и… не захотел принять. Не знал, что чувствует к ней. Но точно знал, что потерять ее равносильно тому, что он потеряет самого себя.

Он чувствовал боль. Агонию. Ломку, от которой выкручивало кости. Больно даже сделать вдох или выдох. Горло раздирало и распирало раскаленным, першащим песком. Вонзаясь в самое сердце, тонкие лезвия резали его, кромсали, перемешивали в фарш все внутренности. Его выворачивало наизнанку, пока сидел в детском отделении и ждал…ждал, когда существо умрет.

А перед глазами мелькали картинки из прошлого. Из самых ярких и изматывающих кошмаров. Они были острыми и натуралистичными настолько, словно все произошло несколько минут назад. Он потерял единственную любимую женщину – свою маму. Никогда в своих мыслях он не называл ее «мать». Только мама или Сарнай, или…или плачущий кровью мальчик шептал в тишине больное и обнаженное до костей «мамочка». Он любил ее до сумасшествия. Боготворил. Вознес высоко на пьедестал и… не позволял себе заходить в склеп своей души, потому что похоронил ее вместе с Сарнай.

Как же ему хотелось ее защитить, убить каждого, кто посмел косо смотреть или обидеть. И эти вопли… Он слышал их, как наяву. Содрогался, вспоминая, как видел одну и ту же ужасающую картину – женщину на коленях, закрывающуюся руками, и нелюдя, замахивающегося ремнем или пинающего ее ногами в живот и в лицо. А иногда…иногда этот нелюдь взбирался на нее сверху и дергался на ней, пока она стонала от боли. Он скалился, рычал, а маленький звереныш кидался на него и пытался стащить с матери, за что получал кулаками по голове и оказывался запертым в погребе.

Иногда он слышал молитвы. Она просила у бога защитить ее сыночка, уберечь его от боли и невзгод, просила для него счастья и любви. Маленький Хан обнимал ее, подставляя лицо поцелуям, прижимаясь к ней всем телом и жмурясь, чтобы не видеть синяки на ее лице.

– Прости, мой маленький… прости, что видишь это все… если бы я могла тебя защитить… если бы могла уберечь. Заботься о своих детях… жизнь отдай за них… ты сможешь, ты сильный, я верю в тебя. А об этом… Ты вырасти и забудь. Заклинаююю. Забудь.

Но он не забыл. Он помнил все до мельчайших подробностей и никогда не позволил бы себе забыть… Но запрещал ворошить воспоминания. До того, как не увидел Эрдэнэ в кювезе и не услышал приговор врачей… Слова мамы пульсировали в голове, отдавали в виски и ныли, как свежие ссадины или синяки.

Это был самый адский день в жизни врача.

Хан ворвался в его кабинет и швырнул ему сотовый, где на самовоспроизводящемся видео жена хирурга и его малолетние дети, привязанные к стульям, тряслись от ужаса и рыдали под дулом автомата.

– Если ребенок умрет – им вышибут мозги.

Врач трясущимися руками поправил шапку и надел на лицо марлевую повязку.

– Я не волшебник!

– Ты сегодня станешь самим Иисусом, или я стану Иродом для твоей семьи и вырежу их, как скот.

– Я всего лишь врач, и я выполню свою работу. А вы… если вы детоубийца – выполняйте свою.

Она выжила. Хана впустили в реанимацию и позволили посмотреть на нее.

– Как вы назовете вашу дочь? – спросил врач, снимая перчатки и вытирая пот со лба. – Я знаю, вы до сих пор не дали ей имя.

Но Хан его не слышал. Протянул руку и коснулся крошечных пальчиков, сжатых в кулачок.

– Эрдэнэ.

И пальчики вдруг крепко обхватили его палец.

Он не знал, что к ней чувствует. Знал только одно – уничтожит каждого, кто причинит ей боль. Но так и не назвал ее дочкой… ни разу.

Глава 15

Я впервые вышла во двор его дома. Со мной случилась какая-то метаморфоза после этого поцелуя. Она была едва заметной, и я не сразу поняла, что произошло… но внутри меня исчез дикий ужас. Как будто мне удалось прикоснуться к страшному смертельно опасному хищнику и понять, что меня не сожрали за это и даже не укусили. А сам хищник отступил назад… То ли перед новым прыжком, то ли решил повременить с расправой. И это не случайность. С Ханом нет никаких случайностей. Он приказал отвезти меня домой, а сам так и не появился.

Вышла на улицу и вдруг поняла, что больше не испытываю адской дрожи во всем теле от одной мысли, что столкнусь с ним. Ведь наши столкновения неизбежны, и мне теперь никуда от него не деться.

А еще появилось странное ощущение… еще не оформленное, не осознанное. Ощущение, что там, когда я стояла напротив его родни, а они поливали его грязью… мне хотелось, чтоб они замолчали. Хотелось закрыть им рты. Я даже не знаю, почему испытала именно это желание. Какое мне дело до него и его отношений с семьей? Но эти мерзкие слова о его внешности, о недостатках, о том, что он чудовище… Разве близкие люди могут быть такими тварями? Ведь это подло – бить его во так со спины, обсуждая недостатки с таким презрением. На какое-то мгновение увидела страх на их лицах… а потом ощутила себя тявкающим щенком, который не заметил, как за его спиной появился огромный тигр-людоед… и только поэтому злобные шавки поджали хвосты. А щенок продолжал тявкать… глупый, маленький щенок заступался за тигра, который с легкостью мог перекусить шавкам хребет.

Вышла во двор и втянула воздух полной грудью. Пахнет розами и надвигающимся дождем. Как же здесь красиво. Место напоминает диковинный парк с фонтанами. Замок Чудовища из сказки. Только здесь обитает самое настоящее и злобное чудище, и никакой сказкой не пахнет. А волшебства никогда не произойдет. Прошла мимо вольера с огромной черной кошкой и на несколько минут остановилась. Красивая, блестящая, лоснящаяся зверина прохаживалась вдоль прутьев решетки и лениво поглядывала на меня своими, как ни странно, голубыми глазами. Я бы сказала, даже не на меня, а куда-то мимо меня. Как будто я — это пустое место. Но она заметила. Я даже не сомневалась. Потому что кошка повела носом, едва я подошла. Приблизилась к вольеру и заговорила с тигрицей:

– Хотела меня сожрать, да? Ничего, думаю, скоро тебе позволят это сделать. А пока что можешь только облизываться. Тебе меня не достать.

Внезапно кошка бросилась на решетку и оскалилась, а я так дернулась назад, что чуть не упала на спину навзничь. Хищница мягко отступила и отошла от прутьев, лениво завалилась на бок и принялась вылизываться.

– Гадина! – прошипела я. – Вот ты кто! Нарочно напугала! Я тебя…

Показала ей кулак. Тигрица перестала себя вымывать, приподняв большую голову, и я медленно опустила кулак.

– Ладно. Мир. Я прохожу мимо, а ты меня больше не пытаешься сожрать.

Думаю, ей было совершенно наплевать на то, что я говорю. И едва подвернется случай, меня слопают за милую душу. Оглядываясь на зверину, которую перестал интересовать недоступный кусок мяса, я пошла дальше в сторону качелей, которые выглядели мне абсурдными в этом жутком доме, напоминающем склеп. Зачем Хану эти детские строения? Может, для кого-то из племянников? Хотя вряд ли он был бы добрым дядюшкой, и к нему привозили бы детишек по выходным. Скорее, от него бы их прятали подальше и рассказывали о нем ужасные сказки на ночь вместо страшилок.

Я подошла к качелям и толкнула одну из них от себя. Та качнулась с неприятным скрипом. Сразу вспомнилось детство. Я стою ногами на качелях и раскачиваюсь изо всех сил, на мне какое-то пышное платье, и оно летает вместе со мной, а волосы щекочут лицо. Мне кажется, я лечу, я — птица, я совершенно свободна. Не удержалась и влезла на перекладину, но едва присела, чтобы оттолкнуться, снова раздался скрип, от которого на зубах появилась оскомина, и я спрыгнула на землю.

Пока я шла к озеру, качели продолжали скрипеть. Хотелось обернуться, чтобы убедиться, что после меня на них никто не раскачивается. Обернулась – лучше б этого не делала. Пустые и раскачивающиеся качели выглядели еще страшнее, чем я думала.

Взошла на небольшой мостик и склонилась над водой, где плавал красивый черный лебедь по зеркальной глади, на которую опали красные лепестки роз. Как будто кровавые пятнышки. Я подняла палку, отломала кусок и бросила в воду. Лебедь тут же отплыл в сторону и спрятался под нависшими кустарниками.

– Когда-то здесь было два лебедя. Он и она.

От неожиданности я чуть не закричала. Это был детский голос. Он заставил меня содрогнуться всем телом и резко обернуться, схватившись за перила моста. Передо мной появилась девочка с длинными ровными черными волосами, заплетенными в толстую косу. Она сидела в инвалидном кресле, которым сама и управляла. Ее большие раскосые глаза смотрели на меня с грустным любопытством, личико в форме сердечка выделялось светлым пятном в полумраке. Я судорожно втянула воздух и опустила взгляд ниже, в горле тут же застрял ком – там, где заканчивалась юбка, обшитая кружевами, было пусто. У девочки не было ног.

«Да и чудище его безногое никому не сдалось».

И все похолодело внутри, сердце сжалось. Понятно теперь, о ком они говорили… Жестокие мрази! Кто эта девочка? Что она здесь делает? Так вот чей это был рисунок… рисунок, о котором запрещено говорить.

– Меня зовут Эрдэнэ. А тебя?

– Красивое имя, – выдавила я, стараясь не смотреть на ее ноги… точнее, туда, где их нет.

– А тебя как зовут?

– В…Вера.

Я не стану называться тем жутким именем, которое невозможно выговорить. Оно не мое и никогда моим не будет. Как и все в этом доме, где я совершенно чужая.

– Вера. – перекатывая на языке каждую букву. – Мне не нравится.

Сказала она и подъехала к бортику, посмотрела на лебедя долгим взглядом. Ветер трепал ее ровную челку и ленту в красивой косе.

– Лучше бы отец открутил и ему голову. Как его лебедке.

Я посмотрела на нее, и мне стало не по себе. Девочка говорила совершенно серьезно. И это звучало страшно из уст ребенка. Желать смерти несчастной птице, глядя прямо на нее.

– Почему? Разве тебе не жалко его?

– Нет. Жалость унижает. Он хочет свободы, но не может улететь, так как ему подрезали крылья. У него была любимая, но ее убили. Он несчастен. Жалость – губительна. Было бы гуманнее его убить еще в детстве, а не запирать в неволе.

Я слышала в ее голосе нотку горечи. Как будто она говорила сейчас не только о лебеде.

– Кто твой отец?

– Я думала, ты знаешь. Говорят, я на него похожа. Мой отец – Хан.

Я постаралась дышать спокойнее и не сжимать так сильно поручень моста.

– Ты его боишься. – констатировала она, даже не оборачиваясь ко мне. – Странно. Обычно он их сюда не привозит.

– Кого их?

Тихо спросила, разглядывая ее аккуратный профиль с маленьким курносым носом и крошечным аккуратным ротиком, прикидывая, сколько ей лет. Примерно девять. Кажется слишком умной для своего возраста и прекрасно говорит по-русски.

– Своих женщин. Но думаю, и ты ненадолго. Открутит тебе голову или просто вышвырнет.

Ответила спокойно, жестоко по-взрослому. И я в очередной раз содрогнулась. Почему-то в ее устах это прозвучало зловеще. Намного страшнее, чем когда об этом говорили тетки Хана.

– Сколько тебе лет?

– Девять.

– Ты уже большая.

Хотелось завязать разговор, но не получалось. Она как будто говорила только то, что хотелось ей. Это был разговор-монолог. Ей не особо интересны мои вопросы и ответы.

– Ты удивилась. Он не рассказывал обо мне, да?

– Нет.

Усмехнулась. Тоже по-взрослому, и на щеке появилась ямочка. Красивая девочка… похожа на Мулан из мультика. Как жаль, что у нее нет ног… почему? Вряд ли мне кто-то ответит на этот вопрос.

– Он никогда обо мне не рассказывает. Мне нельзя сюда выходить. Я думала, вас нет дома. Когда никого нет, я могу гулять… и смотреть на те качели. Они красивые. Их сделали еще до моего рождения. Для меня.

– Почему нельзя выходить?

Я присела на корточки, всматриваясь ей в глаза, и в ту же секунду они вдруг почернели, как у ее отца, губы сжались в тонкую полоску.

– Не смей меня жалеть и смотреть вот так! Никогда!

Развернула коляску и быстро поехала прочь от меня.

– Я не скажу ему, что ты сюда приезжала! Хочешь, я завтра тоже приду? У нас будет свой секрет? Эрдэнэ!

Но девочка не ответила, она быстро удалялась в коляске, а я смотрела ей вслед и чувствовала какое-то досадное бессилие. Словно только что что-то испортила. Но сердце так и не отошло. Оно продолжало быть сжатым в комок и саднить. Да, от жалости. Но не потому, что девочка без ног… это не приговор, это не конец жизни, а потому что… потому что она бесконечно несчастна и одинока. Как и я.

Глава 16

Я уснула не сразу. Долго лежала и смотрела в полумрак, вспоминая личико ребенка и совершенно взрослые глаза на матовой коже. И ничего не понимала… как будто наткнулась на какой-то чудовищный ребус или куски пазла, настолько изодранные и запутанные, что мне оставалось только смотреть расширенными глазами и думать… что это было?

Девочка в этом доме стала для меня полной неожиданностью. То, что она дочь Хана — это шок. Его образ совершенно не вязался у меня с детьми. Особенно с такими детьми. Я с трудом представляла его отцом. И судя по всему, не напрасно. Девочка показалась мне глубоко несчастной, травмированной и очень странной. Если вообще ребенок с подобным недостатком может быть всецело нормальным.

И все же наличие ребенка становилось для меня словно свидетельством того, что Хан человек. Слабое утешение, но это возвращало чувство реальности происходящего. Я уснула. Впервые вырубилась без каких-либо мыслей. Без снов. Без дремоты, в которой прислушиваешься к каждому шороху.

Проснулась неожиданно посреди ночи. Услышала сквозь сон, как Хан приехал домой. Так происходило всегда. Я его слышала. Стоило ему только появиться в доме, как мое внутреннее чувство самосохранения заставляло вскинуться от ужаса в ожидании, что сейчас поднимется ко мне и… начнутся адские минуты боли. Я молилась тому, чтоб он не поднялся в спальню, но этого не случалось. Всегда и неизменно поднимался наверх и будил меня для совокупления. Не тормошил, нет. Просто раздвигал мне ноги и брал. Иначе я все это и не могла назвать. Даже просто сексом, потому что все, что происходило в этой спальне, было чем угодно, только не этим.

Насилием – да, пыткой – да, грязью – да. Привстала, опираясь на руки, прислушиваясь к шагам и звукам. Но Хан не поднимался наверх. А может, это не он? Встала с постели и подошла к окну, отодвинула шторку – нет, он. Машина его.

Легла обратно в кровать и накрылась одеялом. На мне тонкий кружевной пеньюар, и стоило бы его снять. Хан любит, чтоб я ждала его голой. А для меня этот пеньюар был как какая-то хрупкая защита от его страшных глаз и дикого взгляда. Напряженная до боли в мышцах я ждала, когда он поднимется наверх. Но Хан оставался внизу, и мне стало интересно, почему он не заходит ко мне…

Вот это ощущение, что что-то изменилось, осталось с того поцелуя на балконе. Точнее, с того момента, как Хан впервые отодвинул меня в сторону и оставил в покое, так и не взяв. Как будто испугался. Накинув на себя халат, осторожно ступая босыми ногами на носочках, стараясь не скрипеть половицами, я спустилась по лестнице. Готовая в любую секунду удрать обратно и притвориться спящей.

В доме царила тишина. Как будто ОН и не возвращался. Я уже хотела вернуться в спальню, как заметила приоткрытую дверь в обеденную залу и полоску света под ней. Не удержалась и прокралась, чтобы заглянуть. Неслышно ступая, подошла к двери и посмотрела в щель. Тут же вздрогнула – Хан стоял раздетый по пояс и рассматривал жуткие ссадины на боку, прикладывая к одной из них кусок ваты и не доставая. Он тихо ругался сквозь зубы на своем языке. Даже издалека мне были видны порезы, кровь на рубашке и на его руках. Наверное, я все же издала какой-то звук, и Хан резко обернулся, а я тихо всхлипнула, тут же желая убежать, и не смогла – на его скуле и на лбу были видны порезы или раны от удара, губа лопнула, и под глазом вспух кровоподтек. Посмотрел мне в глаза исподлобья… и я впервые не дернулась от ужаса от этого взгляда.

Он отвернулся от меня и снова потянулся с тампоном к ране. Попадая куда угодно, только не на ссадину, он скалился и кривил рот. Сама не поняла, как приблизилась к нему и взяла за руку. Вздрогнул и тут же вскинул на меня пронзительный и тяжелый взгляд. Я инстинктивно хотела отвести глаза, но набралась мужества и выдержала. До конца. Пока хищник сам не отвернулся. Резко отнял свою руку, сбрасывая мою ладонь. А я посмотрела на баночку. Сумасшедший. Он заливал раны медицинским спиртом. Это же боль адская. Рядом в аптечке бутылочка с перекисью водорода и заживляющая мазь.

– Зачем спирт? Это же очень больно.

Пожал плечами и плеснул спирт на тампон. Намереваясь все же приложить к ране, но я опять удержала его за руку.

– Сначала перекисью, а потом мазью, и заживет. Меня мама Света учила. Дайте я.

Посмотрел сначала на мои пальцы, контрастирующие с его смуглой кожей, а потом на меня. Ничего не сказал, но позволил забрать у него вату. Я налила на нее перекись и осторожно промыла рану на боку, стараясь не думать о том, какая она страшная и как видно мясо, затем обработала вторую. Наклеила своеобразные мягкие повязки. Выбросила окровавленный тампон, оторвала еще кусочек ваты и посмотрела на его лицо.

Хан не сводил с меня пристального взгляда, и я не могла понять, что именно выражают его глаза. Их выражение было похоже на то, что было сегодня в доме его деда, когда я осмелилась поцеловать чудовище.

– Надо промыть еще и здесь, и здесь, – показала пальцем на его скулу, лоб и вниз на рассеченную губу.

– Промывай.

Выдохнула и потянулась к его лицу, но я не доставала даже до его плеч.

– Сядьте.

Одной рукой придвинул стул, развернул его и уселся наоборот, облокотившись мощными руками на спинку. Стул жалобно застонал под его мощью. Выдохнув, я коснулась ватным тампоном скулы, осторожно протерла рану, наблюдая, как шипит жидкость во взаимодействии с кровью, и не веря, что на самом деле делаю это. Прикидывая, сколько займет времени, прежде чем хищник меня сожрет.

– Не больно?

И совершенно не задумываясь подула на рану. Хан отпрянул назад и сдавил мою руку.

– Что? Болит, да? Я осторожно.

Перевела взгляд на его глаза и не смогла моргнуть, как загипнотизированная. Еще никогда я не видела у Хана такого взгляда, как будто удивленного и озадаченного. Вблизи у него оказались очень длинные ресницы, загнутые кверху. Как у девушки. Сейчас его глаза не были угольно-черными. Они были насыщенного каштанового цвета с красновато-золотистыми вкраплениями. Красивый цвет. Необычный. Радужки казались бархатными и очень глубокими.

– Я подую.

Коснулась снова ваткой и подула.

– Зачем?

– Не так больно, – сказала я и протерла с другой стороны от раны, – когда я была маленькой и сдирала колени, мама дула, и не так щипало.

– Зачем тебе это? Какая разница?

Застыла с ватой в руках.

– Что зачем?

– Вот это все.

Кивнул на вату и снова смотрит на меня, чуть наклонив вперед голову и прожигая своими невыносимыми глазами. Как будто ищет во мне что-то.

– Раны надо промыть, иначе будет заражение и может загноиться и…

– Ты – дура?

Сцапал меня за плечо, не давая к себе прикоснуться.

– Или притворяешься?

Опустил мою руку вниз и завел мне за спину, дернул к себе.

– Зачем тебе протирать мне раны, дуть на них? Что тебе от меня надо? Отвечай!

И я разозлилась, сильно и неожиданно резко, не знаю как, но вырвала руку из его цепких пальцев.

– Потому что вы человек, и я человек, и я оказываю вам первую помощь, ясно? И не надо искать каких-то смыслов. Не судите других по себе. Дайте закончить!

Ткнула ваткой в рану на лбу, и он дернулся от боли.

– Терпите! Надо продезинфицировать! И не дергайтесь! – рыкнула на него и тут же испугалась, аж похолодела вся. Он же сейчас мне шею свернет. Я сумасшедшая! Ааааа, мне страшно! Зачем я это сказала? Он же меня убьет!

Но Хан опустил веки и стиснул челюсти.

– Дезинфицируй.

Прошлась осторожно еще раз по ране и тронула новым тампоном вспухшую губу. И тут же снова непроизвольно подула, обхватив другой рукой лицо Хана. Когда дула, его сочные губы с резко очерченным ярким контуром слегка подрагивали. Вспомнила, что они очень мягкие и гладкие, если их касаться губами, и кровь прилила к щекам. Внутри не возникло неприятного ощущения, как тогда, когда он сам касался меня.

– Хорошая, заживляющая мазь и совсем не щиплет. – пробормотала себе под нос, стараясь больше не смотреть Хану в глаза.

Замазала ссадину на губе. Невольно убрала со лба пряди волос, чтоб не налипали на рану. Заклеила кусочками пластыря, сведя края раны вместе. Поглаживая его волосы, успокаивая и не понимая, что делаю это. Пока не заметила и не одернула руку. Все это время он смотрел на меня из-под прикрытых век. Когда я закончила и положила вату на стол, Хан встал со стула и тут же возвысился надо мной, как скала.

И страх тут же вернулся, особенно при взгляде на его жуткие глаза, горящие каким-то странным огнем. Он смотрел на меня так… как никогда раньше не смотрел, и мне опять стало страшно. Благими намерениями устлана дорога в ад, и он сейчас распластает меня на кухонном столе и отымеет, как и всегда с особой жестокостью.

Но вместо этого мужчина подхватил свою рубашку и направился к выходу из залы. А я стояла у стола с окровавленными тампонами и не понимала, что сейчас произошло на самом деле… Он не тронул меня. Снова.

Этой ночью я по-настоящему выспалась. А утром вышла в сад, предварительно осмотревшись по сторонам в поисках «милой домашней» кошечки Хана и охранников, которые прохаживались по двору, появляясь из-за угла, как призраки. Все они ступали неслышно, словно крадучись. Я никогда не успевала их услышать или заметить. Чаще они вырастали как из-под земли и вежливо склоняли голову, когда я проходила мимо.

Ноги сами повели меня к озеру, я взяла с завтрака кусочки хлеба и спрятала в карман. Нет, я не шла посмотреть на лебедя, точнее, не только на него, я шла искать девочку. Она жила в пристройке в одноэтажном домике, спрятанном за яблонями и абрикосами, с решетками на окнах и массивной дверью. Здесь постоянно прохаживался охранник. Окна продолговатого здания выходили к озеру и мостику, на котором я ее и увидела впервые. Не знаю, зачем пошла туда, понимая, что Хану это не понравится, но я не могла не пойти. Назовите это как угодно – любопытством, желанием не умереть здесь в тоске и одиночестве и… каким-то болезненным желанием узнать хоть что-то о нем. Увидеть своего мужа с иных сторон. У меня не оставалось выбора, кроме как принять свое положение и пытаться выжить, а иначе, как узнать того, чьей женой я являюсь, я не представляла.

И мне казалось, что маленькая девочка может открыть мне несколько секретов и приподнять завесу тайны, черное полотно неизвестности, за которым прятался самый страшный человек из всех, кого я знала.

Я зашла на мостик и посмотрела на птицу, плавающую по зеркальной глади воды. Гордый, красивый и одинокий лебедь, с блестящими перьями и красным клювом, словно окрашенным кровью, скользил между опавшими лепестками роз такого же кровавого цвета… Я так и не поняла, почему Хан убил лебедку… как и не поняла, где сейчас мать девочки. Если она жива, то рано или поздно объявится, и внутри появилось неприятное ощущение…. судя по красоте маленькой Мулан, ее мать должна была быть невероятной красавицей. Как к ней относился Хан? Он любил ее? Был ли он с ней так же жесток, как и со мной? Или к «своим» женщинам он относится иначе? Почему они не вместе?

Я не понимала, почему при мысли об этом внутри все неприятно напрягается и хочется отогнать подальше мысли о матери Эрдэнэ.

Бросила кусочек хлеба в воду, но лебедь не сразу и с опаской подплыл к нему, осмотрелся и склевал крошки. Я бросила еще. Обернулась на окна – темно и никого нет. Девочка сказала, что ей запрещено выходить, когда у Хана кто-то гостит. Но ведь я не гость. Я надолго. Или… все же нет? Как быстро перестаешь думать о смерти, как быстро разум ищет способы избегать страшных мыслей. Так и я вдруг решила, что опасность миновала… и почему? Только потому что Хан не свернул мне вчера шею?

Обернулась снова на окна и увидела ее. Девочка появилась у окна и прижалась к нему лицом. Заметила меня. Я помахала ей рукой, но она не махнула в ответ. Просто наблюдала за тем, как я кормлю птицу. Маленькая пленница золотой клетки. В чем-то мы с ней похожи.

Спустилась вниз к кромке воды и снова бросила птице хлеб. Та подплыла ближе и в этот раз уже осмелилась подобрать еду почти рядом со мной. Но едва я протянула руку, как птица взмахнула крыльями и спряталась в кустах. Приподнялась и увидела, что девочка так и стоит у окна, приложив к стеклу маленькие ладошки. Я осмотрелась в поисках охранника и, когда никого не заметила, все же решилась пойти к Эрдэнэ.

Когда поравнялась с окном, малышка оживилась. Нет, не улыбнулась, а просто появился блеск в глазах и чуть приподнялись брови. Сидит в своем кресле. Похожа на фарфоровую куклу, красивую и невесомую. Я улыбнулась и постучала в стекло.

– Привет.

В ответ ни слова. Смотрит и не двигается. Даже не моргает. Это даже пугало. Очень странное поведение для ребенка. Но не мне судить о ее поведении. Я даже представить себе не могла, в каком аду живет эта девочка каждый день.

– Давай покормим вместе лебедя?

Она повернула голову и куда-то посмотрела – я и сама заметила охранника с рацией. Ходит туда-сюда вдоль забора. Значит, ей таки не разрешается выходить. За ней следят. Я несколько секунд смотрела ей в глаза, а потом направилась прямиком к охраннику. Я еще не была знакома ни с кем из них, и мне отчего-то казалось, что все они родные братья, невероятно похожие между собой и одинаково одетые. И я собиралась кое-что сотворить… искренне надеясь, что мне это сойдет с рук, особенно когда хозяина нет дома.

– Эй! Вы!

Охранник обернулся и выключил рацию.

– С той стороны кто-то перелез через забор. Я видела из окна.

Он внимательно посмотрел на меня, как будто не понимая, что я говорю.

– Что вы стоите? К вам сюда воры влезли. Там! – и показала рукой на противоположную сторону дома. – Трое! В черной одежде!

Глаза монгола округлились, он тут же что-то закричал в рацию и убежал в том направлении, что я указала. А я вернулась к дому и дернула на себя дверь. И тут же чуть не подпрыгнула от неожиданности – девочка уже меня ждала за ней, сложив руки на коленях и выпрямив спину. Ее ровные волосы свисали ниже плеч, и челка обрамляла треугольное личико.

– Никто не узнает, что ты вышла.

– Нянька узнает… но она сейчас спит, а потом я запугаю ее, и она никому ничего не скажет.

Опять меня поразило то, что она сказала. Не уговорит, не подкупит… а запугает. Не похоже на ребенка. Как будто в маленьком тельце сидит взрослая женщина, и эта женщина знает, как закрывать людям рты и убивать птиц.

– Идем, пока тот идиот не вернулся. Отвези меня.

Я взялась за коляску сзади и повезла ее в сторону озера, подвезла к самой кромке воды и дала ей хлеб. Девочка швырнула кусочек в воду, но лебедь не торопился выйти из укрытия.

– А ты смелая. Не боишься, что он расскажет отцу, что ты наврала?

– Нет. Не боюсь.

Повернулась ко мне и посмотрела мне в глаза. Пронзительный взгляд, ощупывающий саму душу. Совсем не детский.

– Он называет тебя Ангаахай? Придумал тебе имя. Значит, ты здесь надолго.

Повернулась и бросила еще кусок хлеба. Она делала это резко и сильно. Лебедь явно боялся и не выходил.

– Меня зовут Вера.

– Какая разница. – пожала плечами и уже зло швырнула хлеб в воду. – Даже эта птица знает, что я уродливая тварь. Увези меня отсюда и уходи! Зря я к тебе вышла!

Я повернулась к девочке и увидела, как сошлись брови на переносице и в глазах отразилась боль. Она пытается сдержать эмоции и не умеет. Подошла к ней ближе и присела на корточки. Вложила в ее руку хлеб.

– Бросай маленьким крошками и осторожно. Вот сюда. У самого берега. Он выйдет. Для доверия надо время.

Взяла ее руку и бросила ее же рукой мякоть хлеба в воду. От неожиданности девочка вздрогнула и отняла руку.

– Ты трогаешь меня?

– Да. А что здесь такого? Ты вроде не ядовитая.

Я улыбнулась, а она и не подумала. Этот ребенок совершенно не умеет улыбаться и выражать эмпатию.

– Ничего.

Теперь уже сама бросила хлеб в воду, не торопясь. Лебедь высунулся из-за кустов и осторожно поплыл в нашу сторону.

– Видишь? Ему стало интересно. Если ты продолжишь крошить хлеб, он подплывет прямо к нам. Только не делай резких движений, и он не испугается.

– Ничего, когда подплывет поближе, заметит меня и испугается.

Губы сжались в тонкую линию.

– Почему?

– Я уродина безногая. Разве ты не видишь?

– Нет. Не вижу.

Она резко вскинула голову, и руки сжались в маленькие кулаки.

– Издеваешься? У меня нет ног, если ты не заметила. Я родилась вот такой вот страшной и недоделанной.

– Ты сказала, что ты уродина, а я этого не вижу. Ты очень красивая девочка.

В этот раз она на меня внимательно посмотрела и застыла с хлебом в руке, вытянутой над водой.

– Я?

– Да, ты. У тебя красивые волосы и глаза. Я, правда, не знаю, как ты улыбаешься, но и губы у тебя тоже красивые… может, у тебя нет зубов?

– Есть! – она смешно оскалилась, и я рассмеялась. В этот момент лебедь чуть подпрыгнул, махнув крыльями, и выхватил из ее ладони хлеб.

– Ой! Ооооой, он у меня хлеб забрал! Ты это видела? Видела? Ааааа, забрал. – она улыбалась, ее брови приподнялись вверх, на обеих щеках играли ямочки, а глаза сверкали, совершенно преображая лицо. – Наглый Чайковский.

– Чайковский?

– Да. Его так зовут.

Она бросила лебедю еще кусочек хлеба.

– А ее звали Одетта. Как в балете, знаешь?

Я кивнула и почувствовала, как на глаза навернулись слезы… Девочка, которая никогда не сможет ходить, любит балет.

– Я часто слушала Лебединое озеро и наблюдала за ними. Они были очень красивыми.

Я протянула руку и дотронулась до ее волос, но она отпрянула назад. В недоумении на меня посмотрела и снова на воду.

– Хотела бы я тоже плавать, как он…

– Что здесь происходит?

Мы обернулись обе. И я ощутила, как вся кровь отхлынула от лица и сильно забилось сердце. Перед нами стоял Хан и держал на цепи свою тигрицу. Его пальцы с намотанными на них железными кольцами сжимали цепь и даже чуть побелели. Он смотрел на нас исподлобья тем самым жутким взглядом, которого я всегда смертельно боялась. Волосы упали ему на лицо, и сквозь челку просвечивал пластырь, который я вчера наклеила. Одетый в тонкую футболку и джинсы он казался не просто огромным, а гигантским, и черная кошка рядом с ним смотрелась, как исчадье ада.

– Возвращайся в дом, Эрдэнэ! Сейчас же!

Он даже на нее не посмотрел. Только на меня. С такой злостью, что казалось, мое сердце остановится раньше, чем последует наказание… а оно последует.

Глава 17

Сделал несколько шагов ко мне и схватил за горло всей пятерней. Настолько огромной, что казалось, он зажал всю мою шею в тиски. И отступать уже поздно. Сама виновата.

– Кто тебе разрешал сюда ходить?

– Никто не запрещал, – тихо возразила и не отвела взгляд, стараясь до конца выдержать, не сломаться, не дать ему унюхать мой страх, который мелкими точечными мурашками поднимался от щиколоток вверх, заставляя каждый волосок приподняться. И с чего это я вдруг решила, что больше не боюсь его. Какая чудовищно глупая самоуверенность.

– Если мне что-то запрещено, то я хотела бы об этом знать.

Смотрит зло, страшно и молчит. И молчание пугает намного сильнее, чем если бы он рычал.

– Тебе запрещено приближаться к…к ней.

Он споткнулся, когда говорил. На секунду показалось, что не знает, как назвать девочку. Поперхнулся словом, оно застряло у него в горле, и он так и не произнес его. И я кажется знала, что это за слово.

– Почему?

– Я так сказал! Чтоб духу твоего не было возле нее!

Прорычал, и у меня волосы зашевелились от этого рыка.

– Ей нужно общение… она ведь ребенок.

Пальцы сдавили мое горло сильнее, сдавили так, что кислорода в легкие стало поступать меньше.

– Заткнись! Тебя никто не спрашивал!

– Почему? Что не так? Или ты боишься, что я причиню ей зло?

Оскал был улыбкой, но такой жуткой, что мне захотелось зажмуриться.

– Бояться тебя? – переспросил и засмеялся. – Не льсти себе. Ты ничто.

– Я – твоя жена.

Я не заметила, что впервые говорю ему «ты», и сама не знаю, как это произошло и в какой момент это стало возможным. Нахмурился, улыбка пропала, брови словно срослись в одну дугу, и выступили две морщины на широком лбу. Кривая усмешка:

– Ты реально считаешь, что это имеет какое-то значение? – придвинулся ко мне. – Я вдовец… и ничто не помешает мне стать им дважды, когда я этого захочу.

– Это…это была мать Эрдэнэ… твоя жена? Что с ней случилось?

Зря спросила, взгляд вспыхнул дикой злобой, такой жгучей, что меня всю прошибло током.

– Я сварил ее живьем в чане за предательство. Тебе же просто оторву голову. Возможно, прямо сейчас!

Ужасаться времени не было. Да и я устала ужасаться. Если сейчас он меня убьет, то значит так и надо. И все закончится. Что-то должно измениться. На одной ноте невыносимо!

– Ты запираешь свою дочь в клетке, как и свою кошку. И если ты оторвешь мне голову, ничего не изменится! Ни в твоей, ни в ее жизни. А могло бы! Ее жизнь могла бы быть лучше… Ты можешь… Но ты не даешь ей жить! И себе! Ты тоже в клетке!

Поднял за шею вверх, и глаза налились кровью. Таким злым я никогда его не видела, мне казалось, передо мной не человек, а дикая зверина. Кожа вспыхнула болью, потянуло мышцы. Я должна была молчать. Должна была прикусить язык. Но точка невозврата пройдена.

– И тебе не дам… – прошипел мне в лицо и сдавил пальцы так, что я успела лишь схватить воздух и захрипеть.

– Папа! Нет! Не надо!

Резко обернулся, и лицо разгладилось мгновенно. Пальцы разжались, он отшвырнул меня, как тряпичную куклу, и я, оцарапавшись скулой о перила моста, рухнула на землю, задыхаясь и отползая назад, подальше от взбесившегося зверя, пытаясь отдышаться. Девочка никуда не уехала. Она сидела в своем кресле и смотрела на нас. Нет, в ее глазах не было ужаса, не было и особой жалости ко мне. В них была мольба… она даже ладошки сложила вместе и трясла ими. Наверное, так же другие дети выпрашивают жизнь для котят, которых собрались утопить, или просят не выбрасывать бездомного щенка.

– Не надо… она хорошая. Не обижай ее.

– Я сказал, в дом вернись.

Стоит, сцепив руки за спиной. Боком ко мне. Огромный, как исполинский утес, заслоняет собой даже солнце. И отчеканенный, резкий профиль выступает на фоне неба. Напротив света вся его фигура кажется огромной тенью. Иногда мне кажется, что в нем собралась вся тьма вселенной и загустилась, растекаясь вязким маревом по его венам.

– Пожалуйста. Не трогай ее. Она мне нравится.

– В дом!

Указал пальцем на здание.

– Сейчас же! – нет, на нее Хан не кричал. Его тон не терпел возражений, но был иным.

Девочка развернулась в кресле и поехала в сторону дома, а я встала на ноги, придерживаясь за поручень моста. Это было необыкновенное зрелище. Я никогда не представляла, насколько может измениться хищник рядом со своим детёнышем. В нем изменилось абсолютно все, даже осанка, выражение лица, мимика. Густые брови поползли вверх, уголки рта опустились, и в глазах появилось болезненно-растерянное выражение. На какие-то мгновения. Когда она просила. А он не смог отказать. Но ведь это не любовь к ребенку. Что угодно, только не любовь. Такие не умеют любить. Это слово не созвучно с его сущностью. Он даже не подозревает, что это такое.

Когда девочка исчезла из вида и за ней закрылась дверь, Хан обернулся ко мне. В глазах уже нет такой обжигающей ненависти. Он успокоился.

– Не подходи к ней, ясно? Если жить хочешь!

Судорожно сглотнула, но горло болело, и я закашлялась. Дернул к себе за шиворот и посмотрел на мое лицо вблизи. На шею. Провел по ней пальцами. Изучая. И я не могла понять, что это за порыв? Рассматривает следы от своих пальцев или считает, что недостаточно придавил? Потом схватил меня под руку и потащил в сторону дома. Приволок на кухню, где Зимбага отдавала распоряжения насчет ужина.

– Займись ею. Она упала.

Швырнул меня на молодую женщину и скрылся в недрах своего чудовища-дома, такого же страшного, непонятного и непостижимого, как и он сам.

– Что ты натворила?

Я судорожно выдохнула.

– Познакомилась с Эрдэнэ.

Зимбага тут же осмотрелась по сторонам и толкнула меня к стулу.

– Зачем ты это сделала? Я предупреждала тебя забыть о ней!

– Так получилось.

Женщина убрала волосы с моего лица и повернула на свет. Тронула скулу кончиками пальцев, и я вздрогнула от боли.

– Он мог тебя убить… очень странно, что ты еще жива. Охранник уже давно ушел на корм рыбам.

Пропустила последнее предложение. Об этом не думать сейчас. Ни к чему не приведет. А ужасаться бесполезно. Я перехватила ее руку.

– Но это же абсурд. Девочка не общается с людьми, живет в затворничестве. Почему нельзя с ней общаться? Почему никто не должен к ней подходить? Что за бред?

Зимбага убрала мою руку и смазала ссадину какой-то мазью. Начало слегка щипать и греть кожу.

– Потому что, когда ты исчезнешь, ей будет больно. Потому что ты – это ненадолго. Он не хочет причинять ей боль. Он заботится о ней, как умеет, ограждая от всего, что может ранить. Тебе его не понять.

Я нахмурилась, позволяя Зимбаге смазывать синяки.

– Любовь не может ранить. Любовь созидает и оживляет. Как можно ограждать от любви?

– Он не знает, что это такое. Его не любили, и он не умеет.

– Это чудовищно!

– Неужели? А ты думаешь, ты умеешь любить?

Я думала, что смогу сразу ответить на ее вопрос, но отчего-то не смогла.

Когда Зимбага вывела меня в коридор, я шла к себе в комнату и думала о ее словах, чувствуя все еще хватку на своем горле и слыша у себя в голове ее голос.

«Потому что, когда ты исчезнешь, ей будет больно. Потому что ты – это ненадолго»

Я остановилась и подошла к окну. Внизу вольер Киары. И кошка ходит по нему взад и вперед. Но ведь какую-то привязанность этот монстр умеет испытывать. Чем-то они ему дороги – девочка и тигрица. Но не я. Но ведь и я до сих пор жива и гуляю по клетке, меня так же кормят…

Домой я вернуться уже не смогу, он мне не даст. Как Хан сказал – я никто. У меня нет прав. Я ненадолго. Я эпизод.

Нет. Я не хочу быть эпизодом. Я хочу стать свободной, хочу быть живой, хочу увидеть маму Свету. И у меня нет иного выхода, кроме как попытаться все изменить. Иначе я, и правда, никто. Несколько секунд стояла на месте, потом повернулась на пятках и быстрым шагом вернулась на кухню, подошла к Зимбаге, развернула ее лицом к себе.

– Я хочу быть надолго. Научи меня быть надолго. Ты знаешь его лучше меня. И я хочу его знать. Хочу быть настоящей женой.

И на ее лице появилась улыбка. Не сразу, сначала заиграла в уголках глаз, потом на губах, пока они не растянулись, преображая внешность всегда угрюмой женщины. Она провела руками по моим волосам, расправила мои плечи.

– Сначала узнай себя.

– Себя?

– Узнай свое тело, не бойся его, познакомься с ним и полюби его, научись доставлять себе удовольствие. Женщина соблазнительна, когда знает себе цену, когда знает, что такое наслаждение. И хочет получать его снова и снова…

Краска прилила к моим щекам. Я не сразу поняла, что она имеет в виду.

– Как это?

– Изучи свою плоть. Испытай оргазм. Сначала сама с собой. Ты когда-нибудь трогала себя в ванной?

Отшатнулась от нее, как от прокаженной. Со мной никто и никогда не говорил на такие темы, особенно так откровенно. Прямо в глаза.

– И… при чем здесь это? – промямлила едва слышно, трогая покрасневшие щеки.

– Пока ты задаешь мне этот вопрос, ты точно ненадолго.

– Почему?

– Потому что ты не любишь себя, стыдишься и не знаешь.

Она вернулась к поварам и хлопнула в ладоши, привлекая их внимание, и что-то начала говорить на своем языке.

– Что такое Эрдэнэ?

Она не обернулась, но когда я почти подошла к двери, все же ответила:

– Драгоценность.

Любить свое тело?

А разве его можно любить? Я никогда об этом не задумывалась. Подошла к зеркалу, присматриваясь к себе. Впервые пристально и внимательно. Мне не говорили комплиментов. Попросту было некому, я всегда считала себя той еще замухрышкой и заучкой. В школе была «задротом» с длинной косой, у которой все списывали, и которая всегда одевалась в школьную форму до колен и не красилась. Я не прогуливала, я не кокетничала с мальчиками, я не курила и не пробовала спиртное. Мама Света меня воспитывала не в строгости, но оберегала от внешнего мира, как могла… И зря. Если бы я была знакома со всей его грязью, меня бы так жестоко не подставили, и я бы сейчас поступила учиться...

Зимбага сказала о прикосновениях к себе. Что я не знаю свое тело. Она ошибалась. Я его знала. Все же в моем распоряжении был интернет, были книги, кинематограф и… даже порносайты. Девочки туда тоже заходят. Даже такие скромные и воспитанные, как я. Правда, не часто, и потом неделю ходят с пунцовыми щеками только при одной мысли об этом.

Когда я фантазировала о Паше и том, как он меня возьмет, я трогала себя. И там тоже. Не до конца. Но трогала. И представляла себе его руки. Было волнительно, жарко и…и все заканчивалось горькими вздохами о несбыточной мечте. Я не совсем поняла, как это поможет изменить мои отношения с Ханом… Но я дала себе слово, что все изменится. Что я приложу к этим изменениям максимум усилий, иначе я погибну. И никто не спасет бедную Веру, кроме нее самой.

Глядя на свое отражение, судорожно глотая слюну, потянула за тесемки на груди, развязывая легкую шнуровку тонкого платья в незамысловатый голубой цветочек. Еще несколько дней назад мое тело вызывало у меня отторжение. Я считала его источником всех моих страданий и боли. Оно принесло мне несчастье. Оно вызывало желание в этом страшном человеке, и он использовал его в своих потребительских целях, мучал его и пытал…

Но сейчас я решила, что так больше продолжаться не может. И если у меня ничего не выйдет и этот ад не закончится, я открою клетку с тигрицей, и сама отдамся ей на ужин.

Бретелька сползла вниз, обнажая грудь. Я закрыла глаза и прикоснулась к ней кончиками пальцев. По коже пошли мурашки, когда ноготь задел сосок. После грубых ласк Хана они стали очень чувствительными и отзывались на самое слабое прикосновение. Если бы он хоть раз прикоснулся к ним именно так. Осторожно, нежно.

Мои пальцы обвели сосок и слегка сжали кончик. У Хана шершавые пальцы и, когда они грубо касались моей кожи, то уже терли ее, но если бы он делал это нежнее, мне ведь могло бы понравиться? Если бы его руки подхватили мою грудь снизу, сжали, потирая соски едва-едва… Или его губы. Если бы они сомкнулись на них и обводили их языком. Намочила пальцы и приласкала себя, кусая губу. По телу прошла легкая судорога, и перед глазами возникло лицо… которое я никогда не думала, что представлю именно так. Словно увидела, как он склоняется к моей груди и берет в рот сосок. Не хватает, не давит, а целует и облизывает. И ему нравится то, что он делает.

Стало горячо внизу живота. Странное ощущение и незнакомое мне совершенно. Провела ладонями по бокам, по животу. Медленно спуская ткань к коленям, и та с шуршанием упала на пол. Снова поднесла пальцы к губам и, проведя ладонью по животу, скользнула под резинку трусиков. Тут же остановилась. Судорожно схватив пересохшими губами воздух. Отступила назад к постели, представляя, как он обнимает меня за талию и ведет, обжигая горящим взглядом, как опускает на спину. Осторожно и медленно. С любовью. И его непослушные волосы падают ему на лицо, а я убираю их назад, чтобы видеть его губы… они такие мягкие, такие упругие. Я хочу их попробовать еще один раз на вкус.

Стягиваю с себя трусики, оставляя их болтаться на щиколотке. Запрокинула голову, не открывая глаза, представляя, как Тамерлан раздвигает мои ноги не рывком, а мягко, за колени разводит в стороны, и его губы касаются моих ребер, живота, пупка. Как сейчас мои пальцы. Это приятно. У него колючие щеки, и мне щекотно. Я улыбаюсь. Мне не страшно. Я хочу, чтоб он ко мне ТАК прикасался. Мне даже кажется, что вся кровь прилила вниз, к губам, к входу, к клитору, и там все набухло, даже слегка пульсирует.

У Хана красивые большие руки, но я никогда не видела их на своем теле, я всегда крепко закрывала глаза и терпела, пока все не закончится. А сейчас представила его смуглую ладонь на своем бедре и поняла, что это будет красивый контраст – белое и темно-бронзовое. Если бы он прикасался ко мне вот так… Раздвигая пальцами нижние губы, отыскивая клитор, мягко надавливая на него и заставляя меня вздрогнуть. Под пальцами было влажно, в подушечку уткнулся затвердевший узелок, и всю меня пронизало током от этого прикосновения. Перед глазами вспыхнуло лицо Хана с горящим взглядом и влажными губами. Он жадно смотрит на меня, не по-звериному… а иначе. Как смотрят, когда любят… когда ласкают, а не дерут, как шлюху.

Я обвела клитор вокруг, чувствуя, как начинает дрожать мое тело, как сильно налились соски и пульсирует у самого входа. Со страхом коснулась там и скользнула внутрь. Тут же сжалась и вытащила палец. Нет… так не нравится. Отдышалась, унимая страх и отторжение, и снова вернулась к клитору.

Может, если бы он не вдирался в мое тело вот так сразу, а ласкал меня, говорил что-то нежное, ласковое. Вот этими своими чувственными губами шептал на ухо о том, какая я красивая, как он меня хочет взять. Если бы прижался губами к моим губам, скользнул в мой рот языком, как я видела в фильмах, а его пальцы гладили и нежно растирали меня внизу, едва касаясь. Как сейчас. Я бы даже стонала… очень тихо, жалобно. Мне было бы безумно хорошо, мне бы не хотелось его оттолкнуть. Я бы просила его не останавливаться… и он бы мягко дразнил меня, сжимал… вот так. И я бы изогнулась на постели, распахивая ноги шире, а не закрываясь от него, наполненная каким-то разрывающим чувством, от которого напряжены все мышцы, а бугорок под пальцами стал каменным и ноющим до боли, если убрать руку, можно расплакаться от разочарования. Но он не уберет… он будет ласкать меня, целовать и очень долго ласкать. Тяжело, со свистом дыша, остановилась, испуганная приближающимся чем-то ужасно мощным. Не готовая к тому, что может последовать. Это неправильно… а он никогда таким для меня не станет.

– Продолжай! – этот голос взорвал мои фантазии, и они рассыпались разноцветными осколками, заставляя широко распахнуть глаза.

От ужаса подскочила на постели и чуть не заорала, отняла руку и сжала колени. Вся кровь бросилась в лицо, и мне захотелось сдохнуть на месте. Хан стоял прямо возле постели, широко расставив ноги и сдавив руки в огромные кулаки, его челюсти были сжаты, а на лбу выступила жилка, и она пульсировала. Он смотрел на меня именно тем взглядом, который я себе представляла… но наяву этот взгляд ужасно пугал. Я знала, что за этим последует. И мне захотелось разрыдаться… потому что этот Хан был совсем не таким, как в моих фантазиях. Передо мной стояло возбужденное животное. Его ноздри раздувались, подрагивали, и он сейчас набросится, а я опять буду корчиться под ним от боли.

– Я сказал, продолжай, – голос хриплый, срывающийся, – я хочу смотреть.

Невольно опустила взгляд к его паху и увидела, как вздулись в этом месте штаны.

Отрицательно качнула головой и прикрылась руками. А он сделал шаг к постели и навис надо мной, опираясь на руки.

– Кого представляла, когда делала это? Отвечай! Своего пидораса?

Судорожно выдохнула, не отводя взгляда и чувствуя, как от него пахнет свежестью и чем-то звериным. Личным. Уже привычным мне и узнаваемым. Яркий, въедающийся запах мужского тела.

– Тебя.

Он даже головой тряхнул от неожиданности и свел брови, пронизывая меня голодным и в тоже время злым взглядом.

– Ложь!

Снова качнула головой, продолжая прикрывать грудь.

– Что именно представляла?

– Как…как ты…как ты меня ласкаешь.

Верхняя губа дернулась, и он заскрежетал зубами, как будто сдерживал себя от чего-то, как будто вот-вот сорвется.

– Тогда смотри на меня и сделай это снова… Сделай, или я разорву тебя на куски.

И ничего не изменится… ничего. Он снова меня пугает, парализовывает, давит своей мощью. НЕТ! Изменится! Я хочу, чтоб изменилось!

– Сделай ты. – осмелившись и бросаясь камнем вниз с обрыва на самые острые рифы.

Оторопел и даже чуть дернулся назад от неожиданности.

– Приласкай меня ты…, – всматриваясь в черные глаза, в бушующий в них адский ураган, – нежно, – облизнула пересохшие губы, – пожалуйста.

Глава 18

Чуть прищурился, и этот взгляд… я не могу понять, что он означает, и мне страшно до такой степени, что в горле не просто пересохло – глоток слюны сделать больно.

– Я не могу, – сказал как-то сухо и совершенно отрешенно, только голос очень севший, как будто ему надо прокашляться. Но эти слова… они не сочетались с ним, как будто их произнес какой-то совершенно другой человек, незнакомый мне ранее. Потом он вдруг потянул в себя воздух, схватил меня за талию и попытался перевернуть на живот, но я вцепилась в его руку.

– Пожалуйстааа, Тамерлан, пожалуйста.

– Повернись сама и раздвинь ноги.

– Нет…нет..нет… пожалуйста. Я не хочу тебя бояться, прошу…не хочу тебя больше бояться!

Пока я говорила, он пытался перевернуть меня и уже схватил за волосы, чтобы ткнуть лицом в кровать.

– Не хочу боятьсяяяя, – всхлипывая, хватаясь за его руки. Откуда только силы взялись.

Все же сжал мои волосы и рванул к себе.

– А чего ты, бл*дь, от меня хочешь? Я не понимаю!

И снова это выражение в глазах, как будто действительно не понимает, что мне надо, как будто сам растерян и злится до дьявольской дрожи во всем теле.

– Хочу…хочу, чтоб мне было хорошо с тобой. Хочу…хочу хотеть тебя. Хочу нежно… хочу не больно. Пожалуйста. Попробовать. Один раз.

Удерживая за волосы, смотрит в мои глаза, и хватка постепенно ослабевает, а я все еще держусь за его широкое запястье сжимающей мои волосы руки. Стиснул челюсти до боли, и мне видно, как ему больно, мне даже слышно, как эти челюсти хрустят. Потянула его ладонь к своему лицу, не прекращая смотреть ему в глаза, в этот страшный черный взгляд.

Поднесла руку ко рту и медленно взяла в рот сначала один палец, потом другой, наблюдая, как в звере идет адская внутренняя борьба, как искажается его лицо. И вблизи оно красивое, четкое, резкое, настолько мужское, насколько вообще внешность может быть мужской. Медленно опустила его руку к своей груди и повела его влажными пальцами по своему соску. Хан ничего не делает, просто позволяет мне делать это самой. И я трусь соском о подушку его пальца. Он настолько большой, что накрывает вершинку полностью. От шершавости по коже бегут мурашки, и сосок напрягается. Но в этот раз не от боли и не от страха. Судорожно сглотнув, смотрю в глаза Хана, как будто, если отведу взгляд и момент будет утерян, очарование разобьется о его привычную жестокость. Повел пальцем сам. Вверх-вниз и остановился, еще раз посылая по моему телу разряды электричества, а я облизала пересохшие губы и слегка кивнула, накрывая его руку своей, поглаживая грубую кожу.

– Еще…так…, – тихо и осторожно, приоткрыв рот, чтобы дышать было легче. А он перевел взгляд на мои губы, и взгляд стал тяжелее, чернее.

Потянула его руку вниз, кусая губу, поглаживая мужской ладонью свой живот, ужасно боясь, что он сейчас разозлится, отшвырнет меня и все сделает быстро и грубо, но Хан смотрел на меня застывшим взглядом, не отрываясь от моего лица, как будто жадно сжирал на нем что-то известное только ему. Иногда он быстро моргал, а потом снова жадно смотрел.

Горячая шершавая ладонь приятно щекотала кожу, посылая импульсы по всему телу, заставляя кончики груди сжиматься сильнее, а низ живота дрожать. Положила его руку на свою промежность, и он дернулся всем телом, а я сильнее сжала его запястье и подалась вперед, касаясь горящей плотью его пальцев, потираясь о них напряжённым бугорком. Впервые напряженным с ним.

Хан вдруг хрипло выдохнул, а я вскинула другую руку и обняла его за шею, привлекая к себе очень осторожно, чтобы не спугнуть зверя, не заставить разъяриться и разодрать меня. Иду по раскаленным углям, и мне…мне нравится это ощущение опасности и… в тоже время хрупкого контроля.

Провел пальцами сам между нижними губами, а я положила его вторую руку к себе на грудь, ткнулась в ладонь острым соском и в ту же секунду ощутила, как его большой палец надавил на клитор едва ощутимо, потом погладил его еле касаясь, заставляя меня вздрогнуть от остроты ощущений, тихо застонала, не в силах вытерпеть это изнеможение и предвкушение…. видя, как приоткрылся его рот и как он нервно облизал губы, не прекращая наблюдать за мной.

– Хорошо? – спросил хрипло и сглотнул сильно так, что его кадык дернулся и вернулся на место.

– Да, – едва слышно прошептала и потерлась о его палец сильнее, все тело содрогнулось от сладкой истомы, и я, удерживая его руку, скользнула ею вверх-вниз и вокруг напряженного узелка, как делала это сама, он тут же уловил ритм и повторил за мной, заставляя резко запрокинуть голову от режущего удовольствия.

– Нежно? – шепотом… а я и не думала, что он умеет шептать. Это так волнительно – слышать его голос так…так тихо. – Это нежно?

– Да…это…нежно, – и закатила глаза, когда ощущения стали невыносимо сладостными. Его стон был низким и гортанным, а выражение лица, как при запредельном страдании… и этот сжирающий взгляд, он жадно что-то ищет в моем лице, а я то открываю глаза, то закрываю, уже не удерживая его руку, моля только об одном про себя, чтоб это не прекращалось, чтобы не останавливался. Чтобы зверь не вернулся. Чтобы со мной был этот Хан. Переводя взгляд на его губы… представляя, как они вопьются в мой рот, как жадно на него набросятся, как накроют мой сосок и втянут в себя сильными сосущими движениями и… вдруг меня словно пронизало чем-то огненно-острым, выгнуло дугой, парализовало на доли секунд и ослепило, вскинуло вверх, обожгло таким невыносимым удовольствием, что я невольно тихо закричала, содрогаясь всем телом… перепуганная сильными спазмами, сотрясающими все мое существо под какой-то оглушающий рокот, как раскат грома… пока не поняла, что это он ревет, сжимая меня одной рукой, впившись в меня озверевшим взглядом, и стонет, выдыхая мне в лицо, сотрясаясь вместе со мной, не прекращая двигать пальцами… уже внутри меня и… это не больно, это настолько приятно, что я невольно сжимаюсь вокруг них и не понимаю, почему там настолько мокро, что слышны неприличные хлюпающие звуки.

– Хорошо? – почти беззвучно спросил, замедляя толчки и снова всматриваясь в меня… его взгляд пьяный, отрешенный… и не страшный. Он как будто болен и у него лихорадка. Весь дрожит.

– Хорошо…, – ответила так же беззвучно и коснулась ладонью его щеки. Провела по бороде, но он отпрянул назад, а я убрала руку.

Напряглась в ожидании, что сейчас он навалится сверху и войдет в меня, но этого не случилось. Хан встал в полный рост, выругавшись на своем языке, и я увидела темное мокрое пятно на его штанах. Он кончил… кончил от того, что мне было хорошо? Проглотила вязкую слюну и, все еще быстро дыша, перевела взгляд на его лицо. Мужчина дышал так же тяжело, как и я. Его кожа покрылась мелкими бусинками пота. Он развернулся и направился к двери, потом остановился несколько секунд постоял, обернулся ко мне… посмотрел долгим взглядом и вышел, впервые не хлопнув дверью.

А я откинулась на подушку и закрыла глаза. Тело все еще подрагивало и было наполнено горячей истомой… Это ведь и есть оргазм? То, что я испытала только что? Это ведь оно? И я точно знала ответ – оно.

Приоткрыла веки… А ведь Хан не причинил мне сегодня боли. Ни разу… мне действительно было хорошо. И от собственного бесстыдства к щекам прилила вся краска. Перевернулась на живот и спрятала лицо в подушку. Перед глазами его образ… его пьяный взгляд и приоткрытый рот. Его гортанный стон, от которого меня снова бросило в дрожь. И нет, это не была дрожь ужаса. Мне хотелось услышать его снова…

Я вышла к ужину, и меня не сковывало чувство непреодолимого ужаса, как раньше. Мне даже захотелось есть. Впервые. Настоящий аппетит. Не просто, чтоб не сдохнуть, а именно сесть за стол и поднести вилку ко рту, даже втянуть запах блюда. Вошла в столовую и остановилась в дверях – Хан уже сидел за столом, но он не ел, как обычно, когда я опаздывала. И едва я вошла, тут же поднял голову и посмотрел на меня. И если раньше мне всегда казалось, что вместе с его взглядом меня придавило каменными глыбами, то сегодня я всего лишь смутилась тому, как нагло себя повела, и ощутила прилив краски к щекам. Опустила взгляд и села за стол рядом с ним.

Слуги поднесли блюда на подносах и расставили рядом со мной и рядом с Ханом. Обычно меня не интересовало, что подали к столу, но сегодня я заглянула под крышку.

– Утка с яблоками и рис. – сказал мой муж, и я удивленно на него посмотрела, – Каждый день готовят разные блюда. Еще ни разу не повторились.

– Почему?

– Потому что ты почти ничего не ешь. Я приказал готовить, пока не съешь.

Застыла с вилкой над тарелкой и встретилась с ним взглядом. Непроницаемый. Но уже не черный, а шоколадный. И я различаю зрачки, чуть расширенные, в них отражаюсь я сама и стол. Они готовят каждый день разную еду, пытаясь угодить мне? Или я что-то не так поняла?

Отрезала кусочек мяса и съела. Хан по-прежнему смотрел на меня, не отводя взгляда. Потом вдруг положил на стол футляр и подвинул ко мне.

– Открой.

Посмотрела сначала на футляр, потом на него.

– Что это?

– Открой.

Взяла футляр и распахнула его. На бархатке лежал браслет из белого золота с голубыми камнями. Я тут же его захлопнула и подвинула обратно Хану.

– Я не возьму это.

Он тут же подался вперед и посмотрел на меня исподлобья.

– Чего это?

– Мне не надо платить за секс. Я не хочу подарки.

И решительно толкнула футляр к нему, а он вдруг усмехнулся в тот момент, когда я ожидала адского взрыва. Но рано расслабилась, Хан вдруг поманил меня рукой.

– Иди сюда.

По телу прошла привычная волна страха. Когда он звал меня к себе, обычно это заканчивалось тем, что он распластывал меня на столе и имел сзади. Растолкав в разные стороны тарелки или сметя их на пол. А я впивалась пальцами в скатерть и, глядя в одну точку, ждала, когда он кончит. И мне больше так не хотелось. Не хотелось возвращаться туда, где боль и страх. Я попробовала, что значит по-другому.

– Подойди ко мне, Ангаахай.

Я встала со своего места и, превозмогая страх, подошла к нему. Стала перед столом, глядя на мужчину сверху вниз. А он взял меня за руку и открыл футляр, достал браслет и надел мне на запястье. Приподнял мою руку, какое-то время рассматривая свой подарок. Потом поднял тяжелый взгляд на меня.

– У тебя нет драгоценностей. Так неправильно. Жена Тамерлана Дугур-Намаева должна быть вся в золоте. Или ты не любишь золото?

– Не в нем счастье, – ответила тихо, продолжая смотреть в его раскосые глаза. Он впервые разговаривал со мной… впервые, как с человеком.

– Счастье? – как будто это слово ему незнакомо.

– Да, когда человека что-то радует, заставляет улыбаться, ощущать… как будто он летит высоко в небе.

– Глупое ощущение.

– Нет. Это самое прекрасное ощущение из всех, что даны человеку. Как и любовь.

Все это время он держал меня за руку, а я не вырывалась.

– Ты была счастлива?

– Да. Была. Когда мама Света пекла мне малиновый пирог, или когда летом после жаркого дня начинался проливной дождь, или когда у меня появилась кошка.

– Или когда недоносок сделал тебе предложение?

И пальцы сдавили мое запястье с силой. А я судорожно сглотнула, понимая, что очарование разрушено и зверь возвращается. Это было неожиданно, и я не была к этому готова.

– Когда он сделал мне предложение, я не знала, что он подонок. И да, тогда я была счастлива. Это было лживое счастье.

– А сейчас ты бы ему отказала?

– Он мертв.

– Если бы был жив. Сейчас ты бы отказала? Отвечай!

Глаза снова стали черными и страшными.

– Я бы сама лично его убила!

Черные брови в удивлении приподнялись. А я медленно выдохнула и накрыла его руку, сжимающую мое запястье, своей рукой.

– Мне нравится браслет. Он очень красивый. Я буду его носить. Мне никогда никто ничего не дарил. Спасибо тебе.

Брови приподнялись еще выше, и складка между ними разгладилась, и он вдруг резко привлек меня к себе.

– Нравится?

– Да, очень.

Уголок губ приподнялся, а я вдруг заметила, что на его лбу отклеился пластырь, и на коже засохла капля крови.

– Твоя рана. – потянулась и убрала волосы со лба, всматриваясь в раскрывшийся край рубца. – Болит?

– Нет.

И вдруг ощутила, как его ладони легли мне на талию, опустились сбоку по ногам вниз, приподнимая платье, скользя по ногам, задирая подол вверх. Сердце замерло и тревожно забилось. Но ладони Хана двигались медленно вверх к моим бедрам. Он поднял голову и посмотрел мне в глаза.

– Боишься меня?

– Нет, – отрицательно качнула головой.

И стало жарко от этого взгляда, наполненного жаром, горящего и голодного до такой степени, что у меня мгновенно пересохло в горле. Я осмелела и села к нему на колено, продолжая перебирать его жесткие волосы и смотреть в глаза, чувствуя, как мужская ладонь гладит внутреннюю поверхность бедра.

– У тебя красивые волосы и… губы, – тронула его рот указательным пальцем, а он снова напрягся, нахмурился, но не отбросил мою руку, и я провела пальцем по его верхней губе и по нижней.

Ладонь легла сверху на кружево трусиков, и он, горячо выдохнув, хрипло спросил:

– Тебе нравится?

Кивнула, затаив дыхание, и, нагло взяв его за вторую руку, положила ее к себе на грудь. Его рот приоткрылся, и Хан опустил взгляд на мое декольте, сдернул пуговицы одну за другой, обнажая кожу. И под его взглядом соски сильно сжались, увеличиваясь, твердея и болезненно заныв. Обхватил полушарие всей пятерней, а я потянула его за голову к себе, когда ощутила горячие мягкие губы у себя на соске, вскрикнула и, запрокинув голову, изогнулась, подставляя грудь под его ласки, а когда приоткрытый рот Хана жадно сомкнулся на соске, громко застонала и впилась пальцами в его волосы, тут же услышав его низкий стон в ответ.

– Мне нравится, – тяжело дыша и чувствуя, как сильно всасывает сосок и проникает под трусики пальцами, – мне очень нравится.

Поднял голову и посмотрел на меня пьяными глазами.

– Хочу, чтоб кричала для меня. Будешь кричать.

Не спросил, скорее, утверждал, и я опять кивнула, сжала его запястье.

– Буду… поцелуй меня, пожалуйста… Когда я буду кричать…

Настороженная, каждую секунду ожидающая, что он сорвется, дрожащая, как листья на ветру, в объятиях самого жуткого смертоносного урагана. Но движения пальцев осторожные, как будто продолжает изучать и ловить голодным взглядом реакцию. А я, как завороженная, сжираю его реакцию, и оказывается – нет ничего более сводящего с ума, чем эти эмоции на грубом лице, в глазах, засасывающих меня своей глубиной и бездонным мраком.

– Ты горячая, – снова шепчет, – очень горячая.

От его шепота по коже рассыпаются мурашки, ее как будто тоненько режут осколками острого возбуждения, неведомого мне никогда раньше. Этот тембр до неузнаваемости меняет его голос, делает низким, бархатным, завораживающим.

– Мне горячо, – очень тихо, протягивая руку и касаясь его губ снова, скользя по щеке, к сильной шее. Подо мной сама смерть, сам черт, которого боится каждая тварь, живущая в этом доме и вне его. И этот черт… ласкает меня.

Провел пальцами вдоль складок, и я тихо застонала, когда он задел клитор, его лицо тут же исказилось в ответ на мой стон, а у меня по телу вспыхнули мелкие горящие искры, они обожгли нижние губы, кончики груди, заставив их сжаться намного сильнее. Хан накрыл ладонью мою грудь и сдавил сосок. В этот раз даже легкая боль отозвалась острым покалыванием внизу, между разбухших складок и даже у входа внутрь.

Его пальцы уже безошибочно нашли ритм, от которого меня начало трясти, как в лихорадке, и мои руки сжали его шею, а тело выгнулось назад. Осторожно спустился ниже, потрогал тут же сжавшееся отверстие, не пытаясь проникнуть, вернулся назад, надавливая на бугорок, выдыхая сквозь стиснутые зубы, не спуская с меня горящего взгляда, а я держусь за этот взгляд, и от какого-то странного нетерпения дрожит подбородок.

– Я… я тебе нравлюсь? – наклоняясь к его лицу, встречаясь своим поплывшим взглядом с его обжигающим и диким от страсти. – Скажи мне, пожалуйста, что я тебе нравлюсь.

– Нравишься, – тихим рычанием, – Ты мне нравишься… Ангаахай.

Сжал затвердевший от возбуждения узелок двумя пальцами, наслаждение словно плетью протянулось горящим следом между ног. Закатила глаза и вздрогнула всем телом, сжимая бедрами его руку. Похоже на пытку, но она настолько сладкая, что хочется плакать, и я изнемогаю, растекаюсь патокой, превращаюсь в пластилин. Провел по чувствительному клитору еще раз, и я громко застонала, а он в унисон со мной, прижимая сильнее к себе, удерживая одной рукой за талию. Непреодолимо чувствую приближение той мощи, того огненного и сумасшедшего состояния, от которого, кажется, можно умереть, накрывшего меня утром. Оно покалывает, как тонкими иголками, там, где хаотично двигается его палец, и моя плоть такая твердая под ним, такая напряженная. Меня вот-вот взорвет. И чувствительность становится ярче, сильнее, обжигающей. И Хан не останавливается, вдавливая меня в себя, не сводя взгляда с моего лица. Сильнее. Быстрее. Я неожиданно для себя действительно закричала, когда меня пронизало невыносимо острым удовольствием. В этот раз оно было ярче, ослепительней. Низ живота свело судорогой оргазма, и мое тело словно разлетелось на кусочки. Чувствую сокращения мышц влагалища и его пальцы уже внутри, как и в прошлый раз, и мне не хочется их вытолкнуть, не хочется, чтоб он останавливался. Они творят нечто немыслимое, они сводят меня с ума. Впилась ногтями в его шею, выгнувшись дугой, запрокинув голову назад. Не прекращая вздрагивать от наслаждения, сокращаясь вокруг его пальцев, не дающих передышки, продлевающих экстаз.

Замерла… а он жадно прижался губами к моей шее, спускаясь вниз к ключицам, к груди, покусывая, вжимаясь в меня лицом. Резко поднял и хотел развернуть лицом к столу, вместо дыхания – громкие вылетающие со свистом рычащие звуки. Он на пределе. Его терпение лопнуло. Но я удержала его за руки, своими дрожащими руками и села к нему на колени лицом к лицу. Пауза в несколько секунд, и я, чувствуя, как дрожащий от напряжения зверь сдается, позволяет оседлать себя. Огромные горячие ладони лихорадочно задирают мое платье, но я снова их перехватила и склонилась к его лицу, не отпуская одичалый, голодный и безумный взгляд.

– Я сама… пожалуйста. Я сама.

Смотрит исподлобья, но не мешает, и когда я сама расстегнула ремень, его глаза расширились, а зрачки увеличились. Мои руки осторожно сжали его горячий член и сквозь стиснутые зубы раздался рык нетерпения.

– Я сейчас…, – прошептала, приподнимаясь, удерживая его плоть, стараясь не думать о боли, не думать ни о чем. Отключить любые мысли о том, что это принесет мне страдания, – сейчас.

Направила в себя головку члена и медленно опустилась сверху, наблюдая, как открывается его рот, как закатываются уже его глаза, и слыша, как что-то трещит под его пальцами, и на пол летят крошки стекла. И… мне не больно. Там внутри все чувствительно, очень скользко и горячо. Ощущение наполненности запредельное, но не болезненное. Опустилась до конца, ощутив, как его плоть полностью вошла в меня, мой лобок коснулся его жестких волосков, и я замерла.

– Бл********дь, – он запрокинул голову, со свистом выдыхая и дрожа от нетерпения.

– Можно…можно я тебя поцелую?

Молчит, тяжело дыша, так тяжело, что его грудь ходит ходуном. Наклонилась и накрыла его губы своими, приподнимаясь и насаживаясь на каменную плоть, настолько напряженную, что мне кажется, она сейчас взорвется. И в эту секунду он вдруг сдавил меня обеими руками, заорал мне в губы, жадно набрасываясь на них, проникая языком внутрь, сплетаясь с моим. И рывком насадил на себя еще и еще. Не давая вздохнуть, сминая мои губы своими, выдыхая в меня огненным дыханием. Но мне не больно, несмотря на то что толчки резкие, сильные… где-то внизу появляется сильное ощущение трения. Внутри. Не глубоко, спереди. Оно нарастает, и я сама подставляю губы под дикие поцелуи Хана. Пока он вдруг не заорал, запрокинув назад мою голову, впиваясь губами уже мне в шею, толкаясь быстро, мощно и очень глубоко, и я ощущаю, как внутри бьет его горячее семя, а мои руки обвивают его голову, прижимая к себе. Я даже двинулась вверх-вниз инстинктивно… в каком-то первобытном стремлении усилить его удовольствие.

Мы так и застыли, сдавливая друг друга в объятиях, и мои пальцы запутались в его волосах, а его срывающееся дыхание обжигало мне шею. Я гладила его волосы, какая-то ошеломленная, растерянная и впервые не ощущающая себя оскверненной, разорванной… скорее, какой-то целой, ожившей. И очень-очень повзрослевшей.

Хан отстранился, приподнял голову, заглядывая мне в лицо, его глаза, чуть прикрытые тяжелыми веками, изучают мое лицо, и губы сжаты, напряжены. Он всматривается в меня, словно с большой настороженностью. Его плоть все еще внутри меня, и я чувствую, как она подрагивает, и эти легкие судороги проходят по его огромному телу. Перевела взгляд на смуглые пальцы, сжимающие мои бедра, и тихо выдохнула – на платье остались кровавые следы. Хан раздавил бокал, стоявший на столе… По всему полу были рассыпаны осколки.

– Хорошо? – спросил хрипло и повернул мое лицо к себе, пачкая мою щеку кровью.

Перевела взгляд на его красные, сочные губы, влажные и такие манящие и неожиданно наклонилась к ним, в миллиметре остановилась, чтобы прошептать…

– Дааа… мне хорошо с тобой, Тамерлан, – и сама прижалась губами к его губам.

Глава 19

Жестокость не всегда является злом. Злом является одержимость жестокостью. (с) Джим Моррисон

Какая-то собственническая часть его ликовала, а какая-то боролась с разочарованием. Она вызвала в нем адскую, давно забытую похоть, его взрывало от ее прикосновений, его раздирало на части, когда он к ней прикасался сам.

Тысячи дежавю, и в то же время понимание, что это все пустышка. Спектакль, сыгранный для него, под него. Это был адский раздрай противоречий. За все хотелось причинить ей боль. За то, что похожа, и за то, что НЕ похожа. За то, что она не Вера. За то, что она жива и не имеет права быть на нее похожей. Были моменты, когда ему хотелось изуродовать ее лицо, чтобы стереть это сходство. Держало лишь понимание, что она его собственный наркотик и что только благодаря ей он держится на этом свете, благодаря ей восстал из мертвых, и пусть и похож на долбаного живого мертвеца, но он начал функционировать.

Врезался в ее тело и ослеп, оглох, осатанел окончательно. Хорошо и больно одновременно. Особенно больно видеть ее лицо, залитое слезами, ее сжатые кулаки, ее изогнутое в неестественной позе тело. Его не хотят…боятся, презирают и ненавидят. И как бы она не притворялась, никогда в жизни не сможет на него посмотреть так, как смотрела Ангаахай…не сможет любить его, а даже если бы и смогла, то он не смог бы в ответ. У него в груди выжженная пустыня. Там никогда и ничего не воскреснет. Там мертвь и гниль.

И даже после ошеломительного оргазма, излившись в ее дрожащее тело, стараясь не смотреть в эти зажмуренные глаза, опухшие от слез, он ощутил себя куском дерьма и за это возненавидел ее еще больше…Потому что разочарование и боль оказались сильнее опустошающего наслаждения, а видеть ее слезы – невыносимо и словно душу жжет раскаленным железом. Словно это его птичка плачет, и это он…он причинил ей страдания.

Причинил. НО НЕ ЕЙ. ЭТО НЕ АНГААХАЙ. АНГААХАЙ МЕРТВА. Он причинил боль Дине, тупое, идиотское имя. Но для него любое было бы тупым и идиотским, ведь называть это существо…настолько похожее на Лебедь, другими именами – это кощунство, но еще большим кощунством было бы назвать ее точно так же.

В любом случае, ничто не случатся просто так, и этот суррогат поможет ему в бизнесе, сыграет свою роль до конца. Для этого нужно, чтобы абсолютно все поверили, что его жена жива. Для этого нужно впустить суррогат в свой дом, в свою жизнь и подпустить к своим детям.

А им…им всем придется ее принять. Им всем придется делать вид, что она и есть Ангаахай, и пусть только попробуют вертеть носом, особенно Эрдэнэ…Разговор с которой еще только предстоит. Как и с дедом. Еще никто не знает, какие решения он принял и что собирается делать. Сансара нужно обхитрить, и для этого Хан обязан проникнуть на европейский рынок.

– И…и что мне нужно сделать?

– Изображать мою супругу. Консумацию этого брака мы только что совершили.

У нее подрагивают руки, и тонкие пальцы берут стакан с водой. Представил на безымянном обручальное кольцо и вздрогнул. Как будто увидал призрака.

– Сегодня же ты отправишься в мой дом. Жить будешь там. Для всех слуг тебя нашли в одной из клиник, в районной психушке с амнезией. Так будет проще. Ты никого не помнишь…О том, что ты не моя жена, будет знать мой дед и моя старшая дочь. Все остальные в этом доме и засомневаться не должны в том, кто ты на самом деле. Проболтаешься, и я вырву тебе язык.

Кивнула и сильнее сдавила стакан. Покорная. И эта покорность, так напоминающая ту, другую, выводит из равновесия. Хочется, чтоб сделала что-то и стала совершенно другой, чтобы убедила его окончательно в своей непохожести.

– Тебе запрещено близко общаться с детьми, чтобы не травмировать их. Это спишут на твою амнезию. Запрещено общаться со слугами, запрещено без моего ведома покидать поместье, запрещено разговаривать по телефону без моего ведома и упоминать о своей семье.

-А…а что мне, да, разрешено?

– Открывать рот только тогда, когда я сказал тебе об этом, и лишь для того, чтобы взять в него мой член.

Ее лицо покраснело, стало пунцовым, и она тут же опустила глаза. Это смущение заставило его самого взвиться от нахлынувшего новой волной возбуждения, когда представил ее себе покорно стоящей на коленях с распущенными волосами и с его членом во рту.

В дверь постучали, и он поднялся с кресла.

– Сейчас будешь просто молчать.

Сансар, гребаный сукин сын, ни секунды передышки, уже назначил встречу…непременно в присутствии супруги. Что ж, их всех ждет сюрприз, пусть отличат подделку от оригинала.

Бордж явился не один, а в сопровождении своего советника. Высокого, худого типа с приглаженными назад волосами, слащавым европейским лицом и отвратительным именем Алан.

Злые языки трепались, что он любовник Сансара, но это лишь сплетни. Доказательств пристрастия к содомии самого влиятельного человека в Монголии не было и никогда не будет. Ведь Сансар умеет закрывать рты слишком болтливым. При виде суррогата…брови Сансара поднялись высоко вверх. Выкуси ублюдок. Ты ведь явно не ожидал.

– Какая встреча… я не был готов к тому, что вы сегодня с очаровательной супругой. Ангаахай.

Посмотрел на девчонку – улыбается. Натянуто, растерянно, но улыбается. Пусть только попробует что-то испортить, и он шкуру с нее спустит. И в тот же момент восторг тем, как же она держится. Какая прямая у нее спина, как развернуты белоснежные плечи, как она изящно кладет в рот вишенку с торта. Когда-то точно так же восхищался и птичкой. Вот, за что он ее ненавидел. За эмоции, за то, что заставляет его чувствовать, заставляет предавать Лебедь. А он скорее перегрызет себе вены, чем предаст память о ней. Нет места другой женщине в его жизни, как бы она не была похожа.

*****

– И как прошла встреча?

Дед щелкнул пультом управления и подъехал к озеру, он бросил кусочек хлеба лебедям и поправил растрепавшиеся от ветра седые волосы. Солнце спряталось за облака, и вода в озере стала почти черной.

– Европейский путь для нас открыт. Первые сделки состоятся через неделю.

– Но? Есть же это пресловутое «но», верно, внук?

– Есть.

Тамерлан облокотился на перила мостика и посмотрел, как черный лебедь выжидает, пока лебедица поест первая. Какая-то часть него очень хотела избавиться от них. Убрать птиц, чтобы не напоминали ему о НЕЙ. Его рот не был забит землей вот уже несколько недель, его горло не драло от фантомной боли, и он ощутил себя почти человеком. Ненавистным, ожившим зомби с разложившейся изнутри плотью.

– И чего он хочет?

– Я неблагонадежен, так донесли ему его прихвостни, которые есть и в этом доме тоже. Суки. Допрошу каждую тварь здесь и лично поджарю живьем. Я неблагонадежен, вдовец и пьяница.

– Согласен с каждым из пунктов.

– Дед! – угрожающе повернулся к старику, а тот засмеялся, но скорее зло и разочарованно, чем весело. Старый хрыч еще и издевается.

– Не любим правду?

– А кто ее любит? – ответил и снова посмотрел на лебедей. При взгляде на них у него начало жечь рубец на груди, и он невольно тронул его пальцами, но боль не утихла, а растеклась по всему периметру затянувшейся коркой раны. Вдруг вспомнил, как тонкие женские руки зашивали эту рану, и возненавидел их хрупкость с адской силой, как будто в них скрылось все зло этого мира, а на самом деле только за то, что это ЧУЖИЕ руки.

– И?

– И мне пришлось сказать ему, что его люди идиоты, моя жена жива, а я на самом деле самый гребаный счастливый человек во вселенной.

Теперь дед расхохотался от всей души, и этот смех бесил и нервировал так, что хотелось сбросить старика в озеро, а он просто стоял и смотрел на то, как черный лебедь обхаживает лебедицу. Крутится вокруг нее, склоняет к ней голову, чешет ярко-алым клювом ее перышки на шее. Влюбленный идиот…Хан скрутит ей голову, и он точно так же останется один. Но перед глазами возникло перекошенное лицо Эрдэнэ и ее мольбы не трогать птицу.

– И как ты выкрутишься из этого дерьма?

– Я уже выкрутился…

– Эмм…так расскажи, я просто подыхаю от любопытства.

– То-то ты лет десять все никак не сдохнешь.

– Дык тебя, идиота, не на кого оставить, вот и не дохну. Давай говори, не тяни резину.

– Я отобедал вместе с ним и с моей женой.

Дед резко дернул рычаг и подъехал к Хану.

– Ты в своем уме? Или мне начинать нервничать? С какой такой, мать твою, женой?

– Я в своем уме… – продолжая смотреть на ласкающихся птиц, – более чем, к сожалению. Если бы я свихнулся, было бы намного легче жить, дед. Ты спрашивал, кого я нашел? Где провожу ночи? Я нашел ее… – и медленно показал пальцем на лебедя.

– Ты бредишь!

– Ты …знаешь, я тоже так думал, но она настолько похожа, что иногда мне кажется, я совершенно потерял рассудок, но я до омерзения в своем уме. Я даже боялся, что она похожа только мне. Но…Бордж…ему даже и мысль не закралась, что я подсунул на нашей встрече суррогат. Он ее узнал.

– Я ни хрена не понимаю. Какой суррогат?

– Обыкновенный. Ты когда-нибудь слышал о двойниках? О людях, которые похожи как две капли воды и при этом не имеют никакого отношения друг к другу… Я даже проверил. Отослал ее ДНК для сравнения с ДНК Ангаахай. Ничего общего. Два разных человека…Да и знал, что нет у нее братьев и сестер, вообще нет родни. Цэцэг срезала у нее прядь волос…смешно, я даже в какой-то мере надеялся и ждал ответа. Но он был отрицательным на все сто процентов.

– Так не бывает.

– Нет, бл**ь, бывает. В этой гребаной жизни все, на хрен, бывает. Даже такая адская насмешка. Но как бы дьявол не издевался надо мной…мне это сыграло на руку. Эта девка исполнит роль Ангаахай, и наша империя взойдет на новую ступень, а я избавлюсь от жирного ублюдка. Но для этого каждая тварь должна поверить, что та женщина, которая завтра войдет в этот дом – и есть Ангаахай.

– Даже если ты говоришь правду…даже если эта …эта похожа настолько на нашу девочку, как ты можешь привести ее в этот дом? В нашу семью? К своим детям?

Повернулся к Батыру и испепелил его огненным взглядом.

– Так же, как ты мог подложить мою мать под вонючего долбаного садиста и закрывать глаза на побои. Так же, как ты когда-то спустил с рук своему сыну насилие над своей дочерью! Ради семьи! Ради империи! Ради имени Дугур-Намаевых!

– Многое изменилось с тех пор…

– Кровь – не вода.

Ответил и сдавил перила мостика двумя ладонями так, что они захрустели.

– А что ты сделаешь с ней потом…

– Не знаю…еще не решил. Но, скорее всего, отправлю туда, откуда не возвращаются.

– Ясно…Что ж, с точки зрения прежнего Батыра ты поступаешь более чем верно, я бы сказал, что твой план дьявольски идеален, но с человеческой точки зрения…

– Я не человек. Я давно не чувствую себя человеком.

– Поступай, как знаешь…но я не стану притворяться, и эта сука, так похожая на мою золотую птичку, и на шаг ко мне не приблизится. Пусть держится от меня подальше.

Развернул коляску и поехал в сторону дома, а Хан так и остался смотреть на воду и на птиц, не моргая, до тех пор, пока не зарябило и соль не обожгла склеры, потому что в ушах зазвучал нежный голос призрачного счастья:

– Очень нравится.

– Я выбирал целый месяц. Но так ничего и не нашел… Я заказал его у ювелира из Монголии, и только вчера мне привезли его.

– Почему лебедь?

– Такой я вижу тебя.

– Меня?

– Тебя.

Провел пальцами по ее щеке. Лаская скулу, подбородок. Охреневая от того, насколько она красивая, хрупкая.

– Ты похожа на лебедя. Такая же белая, нежная и красивая.

– Говорят, что лебеди самые верные птицы. И они любят только раз в жизни… если их вторая половина погибает, лебедь умирает от тоски.

Убрал ее волосы с лица, загладил их назад, внимательно всматриваясь в голубые глаза.

– Ты бы умерла от тоски без меня?

– Мне бы хватило на это секунды.

Смотрит на нее с недоверием, и золото в его радужках то темнеет, то светлеет.

– Мне хочется в это верить. Когда-нибудь узнаем – так ли это на самом деле…

Встал с кровати и подошел к окну.

– Он все еще жив… а вчера ему привезли новую лебедку.

Встала следом и подошла к окну, глядя вниз на озеро. На двух прекрасных птиц. Одна черная, другая белая. Плавают вдалеке друг от друга и держат дистанцию.

– А он… и та лебедь, которая умерла, они были парой?

– Не знаю. Тогда мне это было не интересно. Но факт остается фактом – он до сих пор жив. Хотя легенда красивая. Люди любят сочинять сказки и фантазировать.

Она обняла его сзади за торс и прислонилась всем телом к его спине.

– Возможно, он ее не любил…

– Возможно.

Нет…невозможно. Он ее не просто любил. ОН ее боготворил, он жил ею, он ею дышал. Никто и ничто не сможет ее заменить. Это временное псевдосчастье, потом он задушит его собственными руками и аккуратно похоронит так, чтоб никто и никогда не нашел останки суррогата.

Сердце сжалось в камень…со вчерашнего дня в нем не осталось больше ни жалости, ни сочувствия, потому что пришли результаты теста. Фрагменты плоти, волос и ногтей принадлежали Ангаахай Дугур-Намаевой. Сомнений больше не осталось – его маленькая девочка мертва.

А это исчадие ада, посланное ему самой преисподней, всего лишь исполнит свое предназначение и тоже умрет…в этом мире не будет кого-то, так похожего на его птичку. Потому что второй такой нет, и любой суррогат будет уничтожен.

Глава 20

Не важно в какой стране мира ты находишься - решать дела всегда будут деньги и связи, вернее, количество первых и качество вторых.

Черные Вороны. Реквием Ульяна Соболева

Как давно он не заходил на детскую половину. Это было трусостью. Как и тогда, когда малышка Эрдэнэ только родилась, и ему не хотелось смотреть правде в глаза, хотелось спрятаться от нее, зарыться глубоко под землю и не признавать того, что теперь его жизнь изменится навсегда, а этот ребенок имеет право на существование. Он ощущал собственную вину за все, что происходит с ними. За то, что его дети растут, как придорожная трава. С няньками и вместо матери с подростком, которая и сама, по сути, ребенок.

Страшнее всего смотреть в глаза дочери. И чем дольше он не входит в детскую, тем страшнее переступить порог и увидеть темно-шоколадные глаза полные любви, боли и упрека. Увидеть глаза сыновей, увидеть и вспомнить их мать, понять, насколько виноват перед ней, и ощутить хруст земли на зубах. Это как посмотреть в зеркало, где твое отражение не уродливое, жуткое лицо хищника с оскалом, а то самое…спрятанное глубоко внутри, то самое лучшее, что есть внутри тебя, и это лучшее ты сам лично затаптываешь грязными сапогами, заталкиваешь куда подальше, лишь бы только не встретиться взглядом с собственной совестью, с собственным маленьким «я», которое когда-то было точно так же уничтожено и раздавлено им самим. И сейчас Хан шел в сторону пристройки, где так и осталась жить его дочь, и с каждым шагом чувствовал, как гулко бьется сердце в груди. Ведь он идет снова причинять боль, он идет и несет с собой страдание.

В угоду чему? В угоду тому, чтобы она…его дочь и его сыновья никогда и ни в чем не нуждались. В угоду тому, чтобы когда-нибудь Эрдэнэ стала частью империи Дугур-Намаевых. Только ради нее, только ради мальчиков он будет дуреть от этой боли сам, он будет предавать память Ангаахай, и он заставит всех поверить, что его жена жива. Даже если это разорвет его отношения с дочерью окончательно. Что ж, как-то раньше он жил без этих отношений и сейчас проживет.

Пересек мостик, не глядя на лебедей, и направился ко входу, но прежде, чем войти, прислушался – Эрдэнэ читает сказку малышам или рассказывает. Ее чистый голос такой певучий, такой нежный вызывает трепет в душе, вызывает желание обнять ее и прижать к груди. Как давно он этого не делал…

«– Ты когда-нибудь обнимаешь ее?

– Кого?

– Твою дочь…

– Да…наверное…не знаю. А зачем?

– Для полного счастья человека нужно обнимать восемь раз в день.

– Восемь?

Посмотрел на золотоволосую колдунью и привлек к себе за руку.

– Восемь – это ничтожно мало.

– Восемь. Но ты обними ее хотя бы один раз, и она будет счастлива…покажи ей, что ты ее любишь»

– Когда-то очень давно на свете жил очень страшный и дикий волк, он прятался в старой пещере, завешанной шкурами убитых им врагов. Волк был вожаком стаи. Сильным, смелым, отважным…но очень одиноким. И вот однажды волк увидел в лесу маленькую белую волчицу. Он выкрал ее из другой стаи и принес в свое логово…

О, малышка Эрдэнэ…он ее не просто выкрал. Он ее купил. В мерзкой и отвратительной сделке. Ты даже не представляешь, какое гадкое и безобразное изнутри существо этот твой одинокий серый волк.

– Волчица не испугалась волка, а наоборот, полюбила его, и своей добротой и чистотой заставила волка чувствовать, пробудила в нем эмоции, пробудила в нем все самое лучшее. У них появились маленькие волчата…

Хан толкнул дверь, и голосок Эрдэнэ стих. Она не читала, она держала на руках Галя и рассказывала сказку Лану, который собирал башню из цветных кубиков.

– Папаааа, – воскликнула она, подскочив на месте, сияя от радости. Он пришел их навестить, а это случалось так редко. – Папа…ты приехал. Сейчас я скажу Сюзанне, чтоб она накрыла на стол. Я как раз собиралась обедать. Ты ведь сядешь с нами? Ты ведь ничего не ел, верно?

– Здравствуй, дочка.

Посмотрел на сыновей. Ни один из них не шелохнулся, чтобы подбежать к нему и поприветствовать. Лан продолжал невозмутимо складывать замок, а Галь спрятался за Эрдэнэ и даже не подсматривал. Внутри где-то посередине груди больно кольнуло, как тонкой спицей, вошло очень глубоко и там и застряло, не принося облегчения. Его для них не существует…как будто он умер вместе с их матерью. На самом деле так и есть. Он именно так себя и чувствовал – мертвецом.

– Я пришел поговорить. Оставь братьев с Сюзанной, и пойдем выйдем…прогуляемся по саду. Мне нужно многое тебе рассказать, дочка.

Он редко так ее называл. Чаще по имени. А сейчас обратился неожиданно настолько близко. По-родственному, по-отцовски. И ему самому понравилось, как звучит это слово. Дочь.

Она удивленно приподняла брови, но ослушаться не посмела, позвала няньку и помощницу присмотреть за детьми, а сама, набросив кофту, вышла с отцом в сад. Настороженная, слегка встревоженная и даже испуганная она шла рядом, опустив голову, и Хан видел ровный пробор на ее головке и тугие косы, опускающиеся ниже поясницы. В голове вспыхнули картинки, как Лебедь заплетает эти волосы, как с любовью расчесывает их, а он наблюдает и чувствует, как обожание сводит его с ума, как наполняется все тело невероятными по своей силе эмоциями…Больше он такого не испытает. Только в воспоминаниях, только вот так вспышками случайных картинок.

– Как мальчики?

– Хорошо. Лан научился сам обуваться, он рассказывает стишки и даже пытается петь песни.

– А Галь?

– Галь…Галь пока…пока что молчит и всех сторонится. Но ты не волнуйся, так бывает. Я много читала и уверена, что просто Галь развивается в своем темпе. Он обязательно догонит Лана и даже перегонит.

Она словно убеждала сама себя. Говорила очень горячо и отрывисто и напомнила ему этим Ангаахай. Та тоже любила вот так горячо его убеждать в чем-то.

– С такой заботливой нянькой, как ты, я в этом даже не сомневаюсь. А сама…? Что с учебой?

– Все на отлично, пап. Ты можешь за меня не переживать. Я все успеваю.

– Уже думала над тем, куда пойдешь учиться дальше?

– Да…я…я обсуждала это с Верой. Я хочу стать детским психологом. Хочу работать с особенными детьми… а еще хочу преподавать танцы таким, как я.

Сколько в ней света и добра, из колючего, совершенно невыносимого ребенка выросла его гордость, его отрада, его красивая и умная девочка. Благодаря Ангаахай…это она вывела Эрдэнэ из темноты на свет. Это она вытаскивала из глубины ее души все самое лучшее.

– Я думал, тебя заинтересуют прииски…Наша жизнь – это добыча золота. Я решил, что настало время познакомить тебя с тем, чем мы занимаемся вместе с твоим дедом. Чем живет наша империя, и что унаследуешь именно ты, когда станешь старше.

– Я понимаю…но мне это не интересно. Для этого у тебя есть Лан и Галь. О чем ты хотел поговорить, папа?

– Идем… я хочу тебе кое-что показать.

Он повел ее за собой обратно в дом, в комнату, где был приготовлен проектор и готов к включению. Когда он включил аппарат, и на экране появились первые кадры, он начал сам говорить и рассказывать Эрдэнэ о приисках. О каждой из шахт, о том, сколько они приносят золота. Как называется и сколько работников на ней работает. Какой процент они получают с продажи, где из их золота делают украшения.

– Пап…прости, но мне это не интересно.

Улыбнулась и мягко положила руку на его запястье.

– Самое последнее, что волнует меня, золото и деньги.

И этот ее ответ почему-то пробудил в нем вспышку адского гнева. Он выключил проектор и обернулся к дочери.

– Неужели это последнее, что тебя волнует. Разве? А как, ты думаешь, ты живешь в этом доме? Откуда все берется? Твои вещи, вкусная еда, прислуга? М? Твои протезы, которые стоят миллионы, твои тренировки, твои врачи и реабилитологи, курсы по вождению, машина, о которой ты мечтаешь и которая будет сделана под заказ для тебя. Это что все манна небесная?

Ты думаешь, это свалится с неба?

– Не кричи…

Тихо одернула его, но он разозлился еще больше, потому что совсем не этих ответов ожидал от нее.

– Я не кричу, а констатирую факты. Я просто хочу, чтобы ты поняла, что если мы потеряем прииски, то всего этого у тебя не будет, и не надо мне говорить, что материальные блага волнуют тебя меньше всего.

– Почему ты должен все потерять?

Эрдэнэ пожала плечами.

– Потому что мир бизнеса жесток, детка. Потому что в каждом океане есть большая акула и та, что еще больше. И одна всегда может сожрать другую.

– Тебя кто-то хочет сожрать, папа?

Умная девочка, догадалась, к чему он клонит.

– И такое может быть. Всегда в этой жизни есть кто-то сильнее.

– И что это значит…

– Это значит, что мне нужно крепнуть и не дать себя сожрать, а для того, чтобы крепнуть, мне нужны новые связи и новые партнеры, а для партнеров важно мое благосостояние…семейное положение, стабильность.

Эрдэнэ подняла на него взгляд и стиснула челюсти.

– Ты…ты хочешь жениться? Вот для чего тот разговор о приисках, империи, да? Ты просто начал издалека?

Выдохнул и отвернулся, отошел к окну и раздвинул шторы, впуская солнечный свет.

– Завтра в этот дом приедет женщина.

– Какая женщина?

– Моя жена.

— Значит, ты уже женился?

Ее голос дрогнул, и Хан ощутил, как у него самого перехватило горло от боли. Он не думал, что скажет это когда-нибудь снова…особенно скажет это Эрдэнэ.

– Будем считать, что это так.

Воцарилась тишина, и он слышал, кажется, и собственное сердцебиение, и сердцебиение дочери.

– Так вот запомни, папа…Мне плевать на твою империю. Мне плевать на твое золото и на материальные блага. Я никогда не приму ни одну женщину вместо Веры. Никто и никогда для меня не будет существовать в этом доме, кроме нее.

– Я не спрашивал твоего мнения. Я поставил тебя в известность.

А у самого руки сжались в кулаки.

– Прошло всего два года…я думала, ты страдаешь, я думала, никто и никогда не сможет заменить ее для тебя.

– Жизнь продолжается, – ответил глухо и мрачно, – я должен думать о будущем. Никто не забывал… ЕЕ. Она живет у меня под кожей, в венах и в моем сердце. Но я обязан …

– ХВАТИТ! Ты не обязан. В этом мире много вдовцов не женятся второй раз, а соблюдают траур, и ты мог бы. Ради нас, ради нее. Мог бы не приводить в этот дом другую. Живи с ней в другом месте… Я не хочу здесь никого видеть!

– Я не пришёл спросить твоего мнения. Я пришел поставить тебя в известность, что с завтрашнего дня в этом доме появится ваша мачеха.

– Конечно…как всегда подумал только о себе, только о своих чувствах. Только о том, что нужно твоей проклятой империи. Так вот запомни, папа, никто и никогда не займет место Веры в этом доме. Я не позволю. И…еще…я никогда не подпущу ее и близко к моим братьям. Она скорее здесь сдохнет, чем сможет стать нам матерью!

*****

– Опасайся в этом доме больше всего девчонку. Она имеет над ним власть. Маленькая и хитрая дрянь, которая пользуется своим положением и инвалидностью.

– Какой инвалидностью?

Цэцэг помогла мне одеться и теперь заплетала мои волосы в две косы «колосок». Ее пальцы были быстрыми и очень ловкими. Мы очень часто общались, и женщина была добра ко мне. Она заботилась о том, чтобы я вовремя поела, выбирала для меня наряды, ухаживала за моим телом.

А по вечерам делала массаж головы и рассказывала мне о семье Хана. О своем отце, о сестрах. Но мне постоянно казалось, что сквозь доброту пробивается яд. Он словно растворяется в ее голосе, опутывает ее образ, остается следами от ее рук на моей коже. Наверное, я ужасно несправедлива к Цэцэг. Она старается ради меня и так искренне хочет мне помочь.

– Его дочь родилась безногой…генетика у Хана паршивая, ведь его мать соблазнила своего родного брата и зачала от него ребенка. Чтобы скрыть позор, ее выдали замуж за достойного человека, но вместо того, чтобы быть покорной мужу, она была своенравной, дерзкой, хамила ему и…конечно, он не выдерживал.

– Что с ней случилось?

– Она умерла. С ней произошел несчастный случай. Она упала с лестницы и скончалась от полученных травм. Но успела обвинить во всем своего несчастного мужа…Хан казнил его с особой жестокостью. Их обоих. И отчима, и отца.

Затянула косу посильнее, так, что мои глаза приподнялись к вискам и стали миндалевидными. В эту секунду мне показалось в зеркале мое же лицо, а за спиной совсем другая женщина. Она точно так же укладывала мои волосы. И что-то тихо говорила. Я очень старалась ее услышать, но ее голос доносился, как сквозь вату…обрывками фраз.

«– Я хочу быть надолго. Научи меня быть надолго. Ты знаешь его лучше меня. И я хочу его знать. Хочу быть настоящей женой.

И на ее лице появилась улыбка. Не сразу, сначала заиграла в уголках глаз, потом на губах, пока они не растянулись, преображая внешность всегда угрюмой женщины. Она провела руками по моим волосам, расправила мои плечи.

– Сначала узнай себя.

– Себя?

– Узнай свое тело, не бойся его, познакомься с ним и полюби его, научись доставлять себе удовольствие. Женщина соблазнительна, когда знает себе цену, когда знает, что такое наслаждение. И хочет получать его снова и снова…

Краска прилила к моим щекам. Я не сразу поняла, что она имеет в виду.

– Как это?

– Изучи свою плоть. Испытай оргазм. Сначала сама с собой. Ты когда-нибудь трогала себя в ванной?

Отшатнулась от нее, как от прокаженной. Со мной никто и никогда не говорил на такие темы, особенно так откровенно. Прямо в глаза.

– И… при чем здесь это? – промямлила едва слышно, трогая покрасневшие щеки.

– Пока ты задаешь мне этот вопрос, ты точно ненадолго.

– Почему?

– Потому что ты не любишь себя, стыдишься и не знаешь».

Снова капнула кровь мне на руку, и я прижала к переносице салфетку, которую протянула мне Цэцэг.

– Ты меня вообще слушаешь? Ты должна ее заменить. Стать важнее, чем она, занять полностью ее место. Только так ты обретешь силу и свободу. Власть над ним… И еще что-то надо делать с этими кровотечениями. Врач пропишет тебе новые лекарства. Кажется, старые имеют побочные эффекты.

– Я его боюсь…Хана.

– А кто не боится. Разве что мой отец, и то иногда содрогается от понимания, насколько его внук чудовище. В Хане нет благодарности. Мы все вырастили его. Я держала на руках и нянчилась с ним после смерти его матери…но он этого не помнит. Коротка память Хозяина.

Цэцэг наклонилась ко мне и потрогала мою переносицу.

– Кровотечение прекратилось. А теперь хватит отдыхать, пора начинать действовать. Запомни, что прежде всего ты женщина, а он мужчина.

– Он не мужчина. Он – монстр!

Сказала я и вспомнила, как он ударил меня по лицу, как с ненавистью и звериной злобой смотрел на меня.

– Монстр, жуткий зверь. Кроме дикого страха… я больше ничего не испытываю к нему.

– Спрячь свой страх. Да, он – твой хозяин, но прежде всего это мужик. У него есть глаза, есть обоняние, есть член. Он видит тебя глазами и адски хочет, потому что ты на нее похожа. Воспользуйся этим. Твоя власть станет безграничной, когда ты займешь ее место.

– Займу ее место? Вы бы видели, как он смотрит на ее статую, как думает о ней, как бредит ею. А меня…меня он ненавидит. Мне никогда не занять ее место.

Цэцэг хитро рассмеялась.

– Ты недооцениваешь свои силы. Это пока…подожди, и он начнет бредить только тобой. Удовлетвори его похоть, заставь его корчиться от удовольствия. Я научу тебя как…расскажу, что нужно делать…Слушай Цэцэг. Она умеет пророчить. Цэцэг умеет колдовать. Он будет принадлежать тебе, вот увидишь. И когда-нибудь он рядом с тобой расслабится настолько, что мы сможем начать его ломать. И запомни…пока он тебя хочет, ты в безопасности. Никто не посмеет тебя тронуть.

Нечто подобное я слышала. Точно уже слышала. Я напряглась…но в видении была не Цэцэг, а другая женщина, но она говорила мне нечто очень похожее. Как будто дежавю.

– Как мне вести себя с ними?

– Втирайся в доверие, будь покорной и ласковой, будь смиренной и скромной. Так ведут себя наши женщины. Но никому не доверяй сама…твой друг -это я. Никому другому в этом доме ты не нужна.

Она закончила укладывать мои волосы и развернула меня к себе за плечи.

– У тебя нет иного пути – только стать ею. И ты станешь. Я тебе обещаю. Ты должна его соблазнить и ухватить за яйца.

Пока мы говорили, ей кто-то написал на сотовый, и она тут же изменилась в лице, отошла в сторону, быстро что-то ответила и посмотрела на меня, потом написала еще.

– Мне надо ненадолго выйти, я скоро вернусь, и мы будем готовы к отъезду.

Какое-то внутреннее чувство подсказывало ее остерегаться. Я не доверяла ей, как бы она не была добра ко мне. Как бы не ухаживала за мной и не льстила мне. Цэцэг напоминала мне змею. На вид не ядовитую, а на самом деле смертоносную. Ведь Хан ее племянник, а казалось, что он ей враг. Каждый раз, когда она о нем говорила, ее глаза вспыхивали ненавистью и злобой.

Дверь резко распахнулась, и я быстро обернулась. Хан стоял на пороге. Он, как всегда, замер на доли секунд, вскинув брови в удивленном восхищении. Но оно длилось слишком мало и тут же исчезло, подернувшись дымкой разочарования.

– Почему так долго?

В комнате стало вдруг не просто тесно, а показалось, что из нее выкачали весь воздух, и она превратилась в жалкую каморку. Рост Хана настолько исполинский, что кажется, он упирается головой в потолок.

– Цэцэг заплела мои волосы.

Посмотрел на косы, потом подошел и взял одну из них в ладонь, словно взвесил, поднес к лицу и принюхался.

– Мне нравится.

– Я рада, что вам…нравится.

– Мне плевать, рада ты или нет. Самое последнее, что меня волнует… – и наклонился ко мне – это то, что ты чувствуешь, Алтан Сармаг*1…Алтан.

Но тон был не злым, он заворожено трогал мои волосы, мял их в ладони и повторял очень тихо.

– Сармаг…алтан сармаг...

Потом бросил на меня пронзительный до мурашек взгляд и вышел из комнаты. Вернулась Цэцэг и удовлетворенно осмотрела меня с ног до головы.

– Вылетел отсюда как ошпаренный. Шептал твое новое имя…Ты теперь Алтан. Ты же знаешь, что это значит? Золотая….Это случилось даже быстрее, чем я думала.

– Он все равно рано или поздно убьет меня.

Цэцэг усмехнулась.

– Не убьет. Скорее, отрубит себе руки, чем тронет тебя. Особенно сейчас. Думаешь, он с тобой безжалостен? Что ты…ты не знаешь, каким он может быть на самом деле. Все идет по плану…

Скорее сама себе, чем мне.

– Поедешь с ним в машине, а я вторым автомобилем вместе с твоими вещами. Ублюдок…все еще показывает мне свое место. Ничего, рано или поздно я вернусь в этот дом с триумфом.