Падшие в небеса.1937

Глава шестая

За свою двадцатилетнюю жизнь Павел не раз слышал о предательстве. Клюфт понимал, что предательство – это один из самых мерзких человеческих поступков, который можно совершить. По представлению Павла, предательство даже имело какую-то физическую форму. Что-то наподобие мерзкой слизи, пахнувшей как болотная жаба. Эдакий сгусток зелено-серых червей, которые зарождаются в голове у человека, решившегося на предательство. Все это для Павла было мерзко и гадко! Но двадцатилетний человек еще никогда в жизни не сталкивался с этим страшным понятием людских отношений напрямую. И вот оно случилось. Вот он впервые в жизни и узнал, что значит предать! Что значит растоптать дружбу! Что значит убить в себе порядочность и благородство. И ради чего? Ради чего все это? Поступок Димки Митрофанова никак не укладывался в голове у Клюфта.

Павел сидел у окна в кабинете. Он сидел в темноте. Курил, всматриваясь в замерзшее стекло. Замысловатый рисунок, абстракция льдинок, словно загадочная карта неведомого мира, огромного океана его жизни и необитаемых островов его мыслей. Какие еще мели и рифы встретятся на пути?! Какое еще ждет испытание?! Ну а пока надо терпеть. Неожиданный ураган, шторм и коварный выстрел в борт Пашкиного фрегата из всех орудий Димкиной бригантины.

Холодный воздух залетал с порывами ветра в открытую форточку. Павел докурил папиросу. Встал и затушил окурок. Клюфт подошел к вешалке и, надев свой полушубок, на ощупь, не зажигая света, намотал на шею шарф. Помолчав, Павел взглянул в сторону Димкиного стола. Рабочее место Митрофанова в полумраке казалось загадочной скалой в неизведанном море. Клюфт вздохнул и, пошарив рукой по стене, нащупал кнопку выключателя. Рубильник щелкнул, и тусклый свет от маленькой лампочки в железном, словно масленка, абажуре под потолком нехотя озарил помещение. Павел медленно подошел к столу Митрофанова. На нем царил хаос. Вырезки из газет. Исписанные и мятые листы бумаги. Разбросанные как попало книги и полная окурков железная банка из-под консервов. Клюфт нагнулся и приоткрыл верхний ящик стола. В нем белел сверток. В плотную серую ткань было завернуто что-то большое и тяжелое. Павел сильнее выдвинул ящик и достал аккуратно запеленованный предмет. Клюфт бережно, с опаской развернул тряпку. Черная обложка, словно крышка от рояля, блестела. Павел провел по выпуклым большим буквам пальцами:

– Библия… Так вот, какой он «Капитал» Маркса читал… – выдохнул Клюфт.

Павел услышал голоса и топот ног в коридоре. Собрание закончилось. Из актового зала по своим кабинетам расходились коллеги. С минуты на минуту сюда должен был зайти Димка. Павел спешно завернул библию и, засунув книгу на место, задвинул ящик. Выключив свет, схватил шапку и вышел из кабинета. Клюфт старался идти по коридору быстро.

«Только бы никто не попался на лестнице. Никого не хочу видеть! Никого! Сволочи! Все просто сволочи! Сумасшедшие сволочи! Кому верят?» – думал Клюфт.

Его пожелания сбылись. На лестнице он не встретил сотрудников редакции. Большая часть из них уже ушла по домам. Те, кто остался, сидели по кабинетам. Павел вздернул руку и, потянув края рукава, посмотрел на часы. Полдевятого.

«Ого! Время-то уже полдевятого! Вера! А как же Вера! Она, бедняжка, ждет! Наверное, замерзла. Лапочка! Бельчонок мой!» – мысленно сокрушался Павел.

Он понял, что как никогда хочет прижаться к ней! Поцеловать кончики ее озябших пальчиков, ее щеки! Погладить ее волосы! Просто ощутить ее тело! И услышать ее милый голос. Вера – единственный человек, который ему был так нужен сейчас! Вера, ее имя само по себе вселяло силы. Вера! Вера в себя! Вера в нее! И вера, что Димкино предательство – лишь глупая ошибка! Ошибка друга, за которую он будет каяться.

«Нет, все-таки как здорово, что родители ее назвали Верой! Вера, что может быть лучшего? Вера в Бога! Стоп! Опять? В какого Бога? Вера в справедливость – это не может быть верой в Бога! Бога ведь нет! Но если разобраться, а вдруг раньше люди и называли Богом справедливость. Бог и есть справедливость! Нет! Стоп! Опять! Опять несет! Опять я ушел куда-то далеко! Опять этот Иоиль!» – Павел испугался своих мыслей.

Он бежит по улице с расстегнутым тулупом и не чувствует холода. Ветер то и дело хлестал снежинками по щекам, но это было даже приятно. Скрип снега под ботинками не слышен. Движение по улице, словно по инерции!

Павел не заметил, как повернул с проспекта Сталина, на свою родную и до боли знакомую улицу Обороны. Еще немного – и его дом!

«Нет, эти мысли – они слишком далеко зашли! Этот богослов! Он словно заразил меня верой! Верой в несуществующего Бога! А что если… Нет!» – Павел с ужасом понял, что его сознание раздвоилось на две личности. Одна упорно не хотела признавать существования Бога, а вторая так искусно и плавно подталкивала и наводила на то, что все-таки есть Бог! Есть эта высшая справедливость!

Павел чуть не упал, споткнувшись о бордюр тротуара. Чтобы сохранить равновесие, он широко раздвинул руки. Остановился и отдышался. Сердце стучало и билось в груди, словно хотело выскочить. Подняв голову, он увидел на перекрестке одиноко стоящую фигуру. Это была она! Верочка вглядывалась в пустоту темной улицы. Павел кинулся бежать. Девушка, увидев его, тоже бросилась навстречу. Он обнял и подхватил Веру на руки. Прижал к груди. Она тряслась и что-то шептала ему в полушубок, но Павел не слышал. Он лишь приговаривал:

– Бельчонок, ты замерзла! Ты так замерзла! Извини! Ты замерзла! Пойдем домой! Пойдем, я тебя согрею! Чаем напою! Бельчонок!

Но Вера вдруг стала вырываться из его объятий. Сначала Павел подумал, что он просто сделал ей больно. Но когда Вера отстранилась и подняла лицо, он увидел – по ее щекам катятся слезы. Вера содрогалась не от холода, а от рыданий. Девушка, прикусив верхнюю губу, безутешно плакала. Павел схватил ее за плечи и, встряхнув, прикрикнул:

– Верочка, что случилось? Что такое?

– Папа… – выдавила из себя Щукина и вновь забилась в рыданиях, уткнувшись лицом Клюфту в плечо.

– Что с папой? Он заболел?

– Нет, – мычала Вера.

– Он… умер? Твой папа умер? – с ужасом спросил Клюфт.

Но Вера рыдала, ничего не отвечая. Она всхлипывала и дрожала. Ее шапочка упала на снег. Волосы рассыпались по плечам. Павел прижался к ним губами и втянул ноздрями воздух. Этот запах ее волос такой родной и знакомый. Но тут Вера вновь оторвалась от Павла и, посмотрев на него, неожиданно спросила:

– За что?

– Ты о чем, Вера?! – не понял ее Клюфт.

– За что они забрали его?!

– Кого?! – недоумевал Павел.

Ему стало страшно. Павлу показалось, что его любимая сошла с ума.

– Павел, они забрали его! – Вера вновь забилась в рыданиях на плече у Клюфта.

На этот раз он сам отдернул ее и, взяв за плечи, громко спросил:

– Ты о чем, Вера? Что случилось? Что с папой? Кого забрали? Объясни мне, Вера! Что с тобой?

Девушка притихла. Перестала рыдать. Лишь слезы катились по щекам. Вера смотрела в глаза Павла и молчала. Ее губы тряслись.

– Вера, кого забрали? Ты меня слышишь? Что с тобой?

Девушка всхлипнула и тихо сказала:

– Они забрали его, Паша. Они его увели. Ночью. Под утро. Пришли и увели.

– Кого увели? Куда? Ты можешь мне все толком объяснить?!

Щукина грустно улыбнулась и, смахнув слезу, ответила:

– Они арестовали папу. Понимаешь, Павел, они пришли и арестовали папу! Прямо ночью. А потом, потом они все перевернули в нашем доме! Они делали обыск! Понимаешь, Паша?! Они делали обыск! А наши соседи стояли и смотрели!

Павел обомлел. Отец его любимой девушки арестован! Павел Иванович Щукин, потомственный рабочий, арестован! Нет, это какое-то сумасшествие! Клюфт в оцепенении смотрел на Веру. Павел тихо спросил:

– За что? За что его арестовали?

Вера зло ухмыльнулась. Она тяжело вздохнула и опустила голову. Щукина разглядывала снег под ногами, боясь поднять глаза и посмотреть на Павла. Девушка пожала плечами и обреченно, с металлом в голосе, ответила:

– За то! За то, что всех арестовывают в последнее время!

– Что ты говоришь, Вера? За что? За что арестовывают всех? Ты о чем? Кого «всех»?

Павел заметил – она преобразилась в один миг. Вдруг стала спокойной. Из убитой горем девушки превратилась в безразличную ко всему окружающему женщину. Вера больше не плакала. Напротив, слегка улыбалась, ковыряла носком своих полусапожек утоптанный снег на тротуаре.

– Его арестовали, Паша, за пособничество шпионам. Дяде Леве Розенштейну. Они так говорят. Я тебе ведь рассказывала, что до этого дядю Леву арестовали? Так вот, теперь пришли за моим отцом! Паша! Ты понимаешь?

– Нет, я, напротив, ничего не понимаю! Как твой отец может быть пособником шпионов? Он ведь коммунист? Он в гражданскую воевал с Колчаком! Как такое вообще может быть? Нет, это ерунда какая-то! Они просто ошиблись! Они разберутся! Они все выяснят!

– Да ничего они не выяснят! – Вера сказала это обреченно, словно смирившись с участью отца.

Щукина махнула рукой и, ухмыльнувшись, добавила:

– Кстати, дядя Лева тоже воевал в гражданскую с Колчаком…

Павел стоял и не знал, как себя вести. Он не знал, что ответить любимому ему человеку. Вера, почувствовав это, обняла Клюфта за шею руками и, прижавшись всем телом, прошептала на ухо:

– Мне страшно, Паша! Мне страшно! Что с нами будет? Что с нами будет, Паша? Мне страшно!

– Вера, перестань, Верочка, все будет нормально! – Павел поцеловал ее в шею.

– Нет, Паша. Ничего нормально не будет! Мне страшно! Что будет с нашим ребенком? Паша? Что будет с нашей страной?

– Вера, ты о чем? Что ты говоришь? Ты просто устала! Ты переутомилась, перенервничала! Тебе надо отдохнуть! Что мы тут стоим, пойдем ко мне домой! Пойдем, Верочка!

Павел аккуратно отстранил девушку от себя, посмотрев в ее заплаканные глаза, взял за руку и потянул за собой. Но Щукина не последовала за ним. Она уперлась и вырвала руку:

– Нет, Паша. Мне надо идти домой. Там мать. Ее надо поддержать. Ей плохо. Она слегла. У нее, скорее всего, сердечный приступ. Она лежит и не встает. Паша, мне надо домой. Я попросила соседку посидеть. А уже три часа прошло. Нет, Паша, не обижайся.

Павел пожал плечами. Улыбнулся и ответил ласковым голосом:

– Да нет, Верочка, конечно, конечно. Ты должна быть рядом с мамой.

Вера покачала головой:

– Паша, обещай мне, если что-то со мной или тобой случится, ты никогда меня не предашь! Паша, обещай мне!

– Ты о чем, Вера? Что с нами случится? Почему я должен тебя предать? Верочка, не говори так! Ты меня пугаешь!

Вера вновь печально улыбнулась и добавила:

– Прости, Паша, но пообещай мне. Я должна это знать. У меня такое предчувствие, что мы можем и не увидеться. Понимаешь? Сон мне плохой приснился!

– Сон? Дурашка! Снам веришь, а еще комсомолка! Не надо. Это все предрассудки. Все будет хорошо! И папу выпустят, разберутся и выпустят! И мама выздоровеет! И мы поженимся! И вообще все будет хорошо! – Павел взял Веру за руку и подтянул ее озябшую ладонь к лицу.

Он прижался губами к ее пальцам. Девушка погладила его по щеке:

– Нет, Паша. Уже хорошо не будет. Все сошли с ума! Понимаешь?! Когда страна сошла с ума, ничего хорошего не будет ни у нас, ни в стране! Это массовая истерия! Мы все сумасшедшие! Паша! Поклянись мне, что ты никогда меня не предашь! Я хочу это услышать!

Клюфт тяжело вздохнул:

– Хорошо, хорошо! Я клянусь тебе! Я клянусь, что никогда тебя не предам! Но и ты поклянись, что больше не будешь так говорить! Тем более при посторонних! Это очень опасно! Если это услышат какие-нибудь нехорошие люди, может случиться беда!

– Мне все равно, Паша! Я тебя люблю! Но я понимаю, что счастливыми нам быть просто не суждено! – Верочка прошептала это совсем обреченно.

Павел обнял ее еще крепче и осыпал лицо поцелуями. Он целовал ее брови, глаза, щеки, губы! Вера, как казалось Клюфту, была такая беззащитная!

– Верочка, любимая, ну почему, почему ты так настроена?! А? Вера? Все будет хорошо!

Щукина вздрогнула и ответила на поцелуй Павла, впилась в его губы так страстно, что у Клюфта захватило дыхание. Щукина целовала его, словно пыталась отдать ему частичку своей жизни. Когда они отстранились друг от друга, Павел жадно глотал воздух:

– Вера, ты чуть меня не задушила…

Девушка тоже тяжело дышала:

– Знай… Паша… Ты единственный человек, ради которого я готова на все!

Щукина подняла со снега упавшую шапочку и поправила волосы. Павел взял Веру за руку и сказал:

– Вера, может, зайдешь ко мне? Я не хочу тебя отпускать в таком состоянии. Пойдем.

– Нет, Паша. Завтра. Я приду к тебе завтра. А сегодня я должна быть с матерью. Завтра, Паша. Я позвоню тебе на работу. Ты жди звонка. И я скажу, во сколько приду. До свидания, Паша. Я скучаю по тебе. И ты скучай по мне. Мне так не хочется уходить. Но я должна идти, Паша.

Вера вновь заплакала. Она прикрыла ладошкой рот и, повернувшись, побежала. Клюфт покачал головой. Ему так хотелось кинуться за ней вслед. Поймать, поднять на руки и отнести домой! Никуда не пускать ее! Никуда. Просто закрыть на ключ. Но Павел остался стоять на месте. Он лишь тяжело вздохнул. Фигурка Веры скрылась во мгле холодного вечера. Растворилась в темноте, как приятное воспоминание, как сладкий сон под утро. Клюфт, не двигаясь, стоял минуту. Повернулся и медленно побрел к своему дому. Он словно в забытьи спустился в полуподвальную комнату и закрыл за собой дверь.

Щелкнув выключателем, он снял шубу и шапку, разулся. Павел почувствовал, что в комнате холодно. Скорее всего, соседи за стеной, по которой проходила печная труба, свое жилище не протопили. Клюфт хмыкнул носом и буркнул себе под нос:

– Вот как?! Решили меня заставить уголек покупать. Хорошо. Будем спать в холодной комнате.

Чувство голода подкралось как-то неожиданно и набросилось на желудок. Клюфт вспомнил, что сегодня даже не пообедал. Растерев ладони друг о друга, пытаясь согреть озябшие кисти рук, Павел подошел к примусу. Через минуту колдовства над этим «чудом техники» маленькие лепестки синего пламени гудели на конфорке. Павел поставил чайник на огонь. Достал с подоконника, на котором в углу намерз лед, кусок сала, порезал его на мелкие пластики. В буфете оказалась краюха черного хлеба.

Павел поднес черствую корку к лицу. Втянув ноздрями воздух, зажмурил глаза. Он любил нюхать хлеб. Его запах возвращал в детство. Этот теплый мякиш и аромат сдобы. Привкус ванили и яркий свет. Клюфт один раз в своей жизни ел настоящий большой торт! Это было очень давно. Так давно, что Павел даже не помнил, сколько было ему лет. То ли три, то ли четыре года. Какие-то смутные, но теплые воспоминания. Большой стол. Высокий фарфоровый чайник. Отец, мать, еще какие-то дети и незнакомые люди. И смех веселый и задорный. Счастливые улыбки. Большой кусок торта. Маленький Паша нюхает этот кондитерский шедевр с красной розой и зелеными лепестками. Крем попадает ему в нос и рот. И запах, этот запах. Почему-то Клюфту всегда вспоминался этот запах, когда он подносил к лицу кусок хлеба. И не важно, что этот кусок был черный и пресный на вкус. Павел все равно всегда вспоминал тот далекий день с большим куском торта.

Чайник закипел. Павел ел хлеб с салом медленно. Насытившись, он налил себе большую кружку чая. Горячий напиток обжег горло. Клюфт скривил лицо. Ему захотелось курить. Папироса в пачке оказалась последней. Павел решил выкурить лишь половинку, чтобы оставить себе на утро меленький окурок. Табак расслабил. Он почувствовал, что его клонит в сон. Клюфт подошел к стене, где висели ходики, подтянул гирьки и подвел стрелки. Маятник равномерно отсчитывал секунды. Павел снял с вешалки шубу и бросил на кровать. Спать в холодной комнате только под одеялом – настоящее мучение. Потушил свет и лег. Долго не мог согреться. Холодная постель никак не хотела впитывать тепло тела. В темноте и тишине каждый шорох отдавался эхом. Вот где-то за окном прошел одинокий прохожий. Скрип его валенок еще долго звучал за замерзшим стеклом. Павел закрыл глаза…

…Едва уловимое шуршание заставило его вздрогнуть. Скрип петель на входной двери. Странно?! Он вроде бы закрыл ее на замок. Но нет, дверь распахнулась. В комнату вошел богослов. Обомлевший Павел вскочил на кровати. Странный человек, снял свой длинный темно-зеленый плащ, и как ни в чем не бывало, включил освещение. Лампочка под потолком в железном абажуре, будто нехотя ночного пробуждения, заморгала, и свет от нее резанул по глазам.

Павел зажмурился. Он с удивлением смотрел на Иоиля. Клюфт поймал себя на мысли, что не пугается. Он не испугался ночного визита этого бродяги. Словно он ждал, что богослов появится у него в комнате.

Иоиль улыбнулся. Он был одет в длинный вязаный свитер серого цвета. Воротник толстой удавкой скрывал горло богослова. Иоиль отодвинул стул, но прежде чем сесть, засунул руку в карман и достал пачку дорогих папирос «Герцеговина Флор». Зеленая твердая упаковка упала на скатерть. Богослов кивнул на стол и мягко сказал:

– Ты, кажется, курить хочешь? У тебя папиросы кончились. Вот, позволь угостить, это хороший сорт, мне сказали.

Павел изумленно посмотрел сначала на пачку, затем на непрошеного гостя:

– А откуда ты знаешь, что у меня кончились папиросы?

– Хм. Да я не знаю. Я догадываюсь. Или что, у тебя есть еще папиросы, я ошибся? Не может быть.

Павел медленно встал. Подошел к столу и взял зеленую пачку. Достал папиросу. Но прежде чем прикурить, понюхал. Богослов внимательно наблюдал за Клюфтом. Пожав плечами, Иоиль вымолвил:

– А вот спичек у меня нет. Не курю я.

– Да ладно, – буркнул Павел.

Клюфт достал из кармана брюк коробок, подкурив, вернулся на кровать. Сел, укутавшись в одеяло. Иоиль смотрел на хозяина добрым и немного хитрым взглядом:

– Ты хочешь спросить, как я зашел? Так ты дверь не закрыл. Я мимо проходил. Вижу, ты не спишь. Вот и решил узнать у тебя, что-то случилось?

Павел сладко затянулся. Он все еще не верил, что это происходит наяву:

– Нет, ты не мог зайти. Я закрывал дверь. И ты не мог увидеть, что я не сплю. Я выключил свет и лежал в темноте. Так что ты меня обманываешь.

– Я не могу тебя обманывать. Если ты мне не веришь, посмотри на замок. Он открыт. И если бы ты его запирал, то я бы был вынужден его сломать. И потом, ты не выключил свет в коридоре. Ты ведь обычно выключаешь свет в маленьком коридоре. А тут забыл. Вот я и увидел и зашел.

Павел пожал плечами. Гость говорил убедительно. Клюфт еще раз смачно затянулся и спросил:

– Тебе опять негде переночевать? Тогда ложись. Спи. Но учти, завтра я рано уйду. А тебя я оставлять не буду в своей квартире. Ты не должен здесь быть. И вообще, ты мне не нравишься. Ты странный человек. Я тебе не доверяю. И тебя нужно сдать в милицию.

– За что? Я ведь ничего плохого не сделал. Вот только переночевал у тебя. За что же меня в милицию? – возмутился богослов.

– Да потому, что ты странный. Говоришь странные вещи. И ведешь себя странно. И вообще у меня после общения с тобой неприятности. Я теперь вон заразился ерундой какой-то от тебя. Думаю всякую ересь!

– Хм, странно. Но я тебе ничего не внушал. Чем ты мог от меня заразиться?

– Да слова твои! Помнишь, ты мне подсказку дал, когда я статью печатал? Она оказалась цитатой из библии! Ты меня подвел! Специально, как я подозреваю!

– Хм, а что тут плохого? Я все помню. Я сказал тебе: «Доколе невежи будут любить невежество? Доколе буйные будут услаждаться буйством? Доколе глупцы будут ненавидеть знание? Но упорство невежд убьет их, а беспечность глупцов погубит их! И придет им ужас, как вихрь! Принесет скорбь и тесноту! А мы посмеемся над их погибелью, порадуемся, когда придет к ним ужас!» Что, они не подошли?

– Да подошли! – разозлился Клюфт. – Но они, же оказались из библии цитатой! Вот что!

– Все равно непонятно. Разве они не описывают суть и то, что ты хотел выразить в статье?!

– Да нет! Описывают! Но мне нельзя было их писать! Понимаешь! Это, вранье! Это идеологическая диверсия!

Иоиль расхохотался. Его смех был каким-то добрым, можно сказать, снисходительным:

– Ну, ты даешь! Как это может быть диверсией или неправдой, если это все правда! Там же все, правда! Ты же сам так считал!

– Считал! Но не знал, что это из библии! – теряя окончательно терпение, крикнул Павел.

– А что, по-твоему, в библии не может быть написано правды?

– Да нет, может… то есть, нет, конечно, ерунда какая-то! Бредни для слабохарактерных и суеверных людей, пытающихся поверить в чудо! Но ведь это не так! И пророчества там всякие – это обман! И все! И я уверен!

Иоиль опустил глаза и тяжело вздохнул. И лишь тихо вымолвил:

– Вот ты говоришь сейчас и сам не веришь себе. Это не ты говоришь. Это ты заставляешь себя говорить так. А сам ты так не думаешь. Ты весь в сомнениях. Я это чувствую. Ты борешься с собой. И эта борьба ломает тебя. Но нельзя, чтобы это длилось всегда. Когда-то ты поверишь в Бога. Поверишь. Но эта вера дастся тебе нелегко. Через мучения и кровь твоих знакомых и близких. Поверь мне.

– Опять, ты опять со своими проповедями?! Хватит! У меня действительно проблем полно! Я тебя точно в милицию сдам!

– Это ничего не изменит. Поверь мне. Предать невинного в руки неправедных палачей не есть заслуга! Ничего хорошего от этого тебе не будет. Ты, напротив, лишь мучаться будешь. Ты и сейчас мучаешься! Сколько сидит сейчас в тюрьмах невинных? А кто их туда отправил? Да такие же люди, как ты, которые себя считают праведниками! А на самом деле невольно становятся палачами! А в этой самой библии, которую ты так боишься, очень правильно написано: «нескоро совершится суд над худыми делами, от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло!» Хотя грешник сто раз делает зло и коснеет в нем, но я знаю, что благо будет боящимся Бога, которые благоговеют перед лицом его!

Павел слушал эти слова и ловил себя на мысли, что они действительно подходят под описание его душевного состояния. Подходят под все то, что творится вокруг. «Эти нелепые обвинения в адрес Самойловой! Арест папы Верочки и предательство Димки! И ради чего? Все эти люди, делающие вроде бы благо для страны, на самом деле делают зло! Может быть, прав этот странный человек?»

Богослов, почувствовав его сомнения, добавил:

– Ты сильно-то духом не падай. Не нужно. Все равно Бог – он справедлив и милостив, ведь как сказано: «А нечестивому не будет добра, и, подобно тени, недолго продержится тот, кто не благоговеет пред Богом! Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а нечестивым бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. И сказал я: и это суета!»

Павел зажмурился и прикрыл уши. Он закачал головой и замычал, как раненый зверь:

– Замолчи! Немедленно замолчи и убирайся! Убирайся и никогда, слышишь! Никогда сюда не приходи! Я не хочу тебя видеть!

Иоиль лишь рассмеялся в ответ. Павел не видел его лицо, но он слышал смех. Это был смех победителя. Так могли смеяться только победители, уверенно и жестко. Иоиль забарабанил по столу кулаком. Он бил по крышке что есть силы и приговаривал:

– Уйти от своих мыслей нельзя! Можно сбежать от людей, но от себя не убежишь! Как ни старайся! Помни это!

Богослов долбил и прыгал. Клюфт с удивлением смотрел на непрошеного гостя. Его движения были похожи на странный танец. Иоиль стучал все громче и громче. Наконец Павел не выдержал и заорал:

– Хватит долбить по моему столу! Хватит, прекрати!

…И в этот момент Павел вздрогнул. Вокруг темнота. Он пошевелил руками, понял, что лежит на своей кровати. Было холодно. Клюфт повернул голову и посмотрел на комнату. Пустой стол. Силуэты шкафа…

Сон, Павел понял, что это был лишь сон. Богослов пришел к нему во сне! Он не стучал по столу!

«Господи, спасибо! Спасибо! Это лишь сон!» – подумал Павел и облегченно вздохнул. Он смахнул со лба холодный пот. И в этот момент услышал стук. Это были те самые звуки. Резкий стук и какие-то крики. Значит, это стучал не богослов. Значит, это стучал кто-то другой.

Павел сел на кровати, свесив ноги. Он встряхнул головой и попытался рассмотреть на циферблате время. Стрелки показывали без пяти пять.

«Кого это принесло в такую рань?» – с тревогой подумал Павел.

Стуки усилились! Они переходили в барабанную дробь. Клюфт нехотя встал и медленно подошел к двери. Там, за ней, судя по крикам и разговорам, стояло несколько человек. Мужские голоса вперемешку с приглушенными женскими. Павел тихо спросил:

– Кто тут, чего надо?

Стук мгновенно прекратился. За дверью кто-то тяжело дышал. Грубый голос рявкнул:

– Гражданин Клюфт, откройте немедленно!

Павел испугался. Панический страх охватил все тело. Остатки сна улетучились в одно мгновение. Клюфт осмотрелся. Темная комната – никто не поможет! Он один! Павел потянулся к выключателю. Щелчок – и помещение тускло осветила лампочка под потолком.

– Кто там, что надо? Я не открою. Я боюсь, – на это раз более уверенным голосом сказал Павел.

За дверью затихли. Затем послышался шепот. И тут же раздался женский голос. Это была соседка – Мария Ивановна:

– Паша, это я, Скворцова. Открой, пожалуйста. Тут такое дело…

– Что надо, тетя Маша? Что надо в пять утра? И кто с вами?

– Понимаешь, Паша, тут горе. Такое… мой Васечка… Ему плохо… – судя по звукам, соседка зарыдала.

Всхлипывания и опять шорох. Шептались мужчины. Клюфт тяжело вздохнул. Он ухмыльнулся и громко крикнул:

– А вот врать, тетя Маша, не надо! Кто там с вами?

Но за Скворцову ответил грубый мужской голос:

– Гражданин Клюфт, немедленно откройте дверь. У нас есть ордер на ваш арест. Если вы не откроете, мы ее сломаем! Если окажете сопротивление, мы вас пристрелим! У нас приказ быть с вами начеку! Так что немедленно откройте дверь!

Повисла тишина. Она длилась мгновение. Павел рассмеялся. Он смеялся обреченно, понимая – теперь ему смеяться, долго не придется.

«Вера! Верочка! Она была права. Вот оно, свершилось! Вот и все! Пришли за мной. Как это все глупо и просто. Вот так. Взять человека под утро. Тепленьким!»

За дверью, выжидая, молчали. Клюфт успокоился и затих. Вновь раздался заплаканный голос Марии Ивановны:

– Паша! Открой, открой, сынок!

Павел набрал воздух в легкие и потянулся к запору. Медленно нащупал холодную сталь щеколды. Пальцы ласково погладили металл. «Одно движение и все! Все! Там стоят люди, которые пришли лишить его свободы!» – Клюфт потянул за штырек. Скрип, задвижка словно не хотела слушаться и никак не отползала в сторону. Еще мгновение, щелчок! Тишина… Она висела лишь долю секунды. Затем резкий удар, рывок и дверь распахнулась. Павел оказался лицом к лицу со здоровенным парнем. Он был одет в темно-синюю шинель. Красные петлицы с тремя кубиками. И фуражка с алым околышком и синим верхом. Зимой этот энкавэдэшник почему-то надел фуражку…

Гость грубо оттолкнул Клюфта в сторону и ввалился в комнату. За ним через порог перескочил еще один энкавэдэшник. Он был похож на первого как две капли воды, лишь с той разницей, что у второго ночного визитера были темные волосы и усы. Судя по двум кубикам в петлицах, этот был лейтенантом. За людьми в форме в комнату вошли соседи. Тетя Маша и ее муж Василий Петрович. Супруги Скворцовы испуганно смотрели на Павла. Мария Ивановна с накинутой на плечи шалью выглядела совсем беззащитно. Старушка прижимала к губам носовой платок. Она виновато опустила в пол заплаканные, красные от слез глаза.

– Эй, понятые! Смотрите сюда! Смотрите за тем, что мы найдем! – грубо крикнул темноволосый лейтенант и, расстегнув шинель, бросил свою фуражку на стол.

Он встал, широко расставив хромовые сапоги, и издевательски смотрел на Павла. Клюфт попятился к печке. Но его за руку схватил второй офицер, старший лейтенант. Старлей сунул под нос Павлу бумаги:

– Вот ордер на ваш арест и обыск!

Не дожидаясь, когда Клюфт прочтет хоть строчку на смятом листе, старлей отдернул бумагу и, осмотревшись, выдвинул из-под стола табурет. Энкавэдэшник расстегнул верхние пуговицы на шинели и сел, положив ногу на ногу. Его хромовые сапоги зловеще блестели:

– Ну, гражданин Клюфт, сами выдадите запрещенную литературу, оружие?! Или будем искать? – старлей ухмыльнулся и покосился на стоящих рядом со стеной Скворцовых.

Соседи испуганно вытянулись по струнке, словно солдаты перед генералом.

– Эй, понятые, слушайте и запоминайте все, что скажет нам этот человек, – энкавэдэшник кивнул на Павла.

Его напарник – лейтенант – время не терял, усердно все переворачивал в комнате вверх дном. На полу уже валялась постель. Офицер топтался по чистым простыням сапогами. С грохотом на пол летели книги и статуэтки из шкафа. Лейтенант, словно разбушевавшийся и вырвавшийся из загона боров, рвал бумаги и бросал их под ноги. Глядя на его лицо, можно было подумать, что он испытывает истинное наслаждение. Клюфт покосился на старлея и требовательным тоном спросил:

– Я что-то не пойму, в чем меня обвиняют?! И что ищет лейтенант в моей комнате?!

Энкавэдэшник ухмыльнулся. Достал из кармана шинели портсигар из желтого металла. Щелкнул крышкой и постучал папиросой столу.

– Гражданин Клюфт, я еще раз вас спрашиваю, вы будете сотрудничать с органами НКВД и выдадите нам запрещенную литературу, книги подрывного характера и оружие? Если да, сделайте заявление, и оно будет записано в протокол. Если нет, это усугубит вашу вину на следствии.

Клюфт сжал кулаки. Он пристально смотрел в глаза этого обнаглевшего чекиста. Злость толкала Павла к старлею. Клюфту хотелось засветить кулаком в глаз этому самовлюбленному и наглому человеку. Этому нахалу, привыкшему к безнаказанности, к беспомощности людей, которых он наверняка вот так же, как Клюфта, не раз арестовывал под утро. Но Павел сдержался. Он понял – офицер его провоцирует. Он заставляет сорваться и сделать глупость, которая позже станет роковой.

– Гражданин Клюфт, вот ваши соседи. Они вам желают только добра. Я бы посоветовал вам не тянуть. Отдайте нам оружие.

Павел тяжело вздохнул. Посмотрев на Скворцовых, он улыбнулся:

– Вы, наверное, что-то путаете. Вы и так ошиблись, пришли в мой дом по ошибке. А насчет оружия… так вообще бред какой-то. Нет, у меня и не было никакого оружия. И мне нечего вам выдавать!

Старлей пыхнул папиросой и пожал плечами:

– Хорошо. Мое дело спросить. Литературу выдайте. Мы не будем тут все обыскивать, – энкавэдэшник кивнул на напарника.

Лейтенант рылся в бумагах, которые нашел в ящиках письменного стола. Офицер вчитывался в строчки и разочарованно рвал листы пополам.

– Вы рвете мои личные письма. Я требую прекратить это! – с ненавистью в голосе произнес Павел.

Но тон на старлея не подействовал. Напротив, энкавэдэшник, довольный раздражением Клюфта, весело сказал:

– А вот требовать вы теперь уже ничего не можете. Кстати, одевайтесь. Одевайтесь. Не пойдете же вы по снегу босиком? И можете взять с собой чистое белье. Но прежде я должен его осмотреть.

Клюфт тяжело вздохнул:

– Я еще раз повторю свой вопрос: в чем меня обвиняют?

Старлей затушил папиросу. Его взгляд привлек окурок, который лежал в чугунной пепельнице. Энкавэдэшник спросил подозрительным тоном:

– Объяснять вам, за что вас арестовали, будет следователь. Мое дело вас доставить в камеру. И все. Так что вопросами себя не утруждайте. А вот я вас буду спрашивать. И отвечайте правду. Запирательство вам не поможет. Какие папиросы вы курите?

Клюфт брезгливо ответил:

– Вы что, в окурках еще копаться будете?!

– Я еще раз повторяю вопрос, какие вы курите папиросы?

– Хм, «Беломорканал», а что? – буркнул Павел.

– Так, понятые. Слышали?! Ваш сосед курит «Беломорканал». И еще, понятые, вопрос к вам: вы не видели, ходят ли к вашему соседу, гражданину Клюфту, подозрительные люди?

Мария Ивановна замотала головой из стороны в сторону, словно тюлень. Но вымолвить и слова пожилая женщина не смогла. Была так напугана. Руки тряслись. Рот перекосило в страшной гримасе. Ее муж, Василий Петрович, видя, что супруга вот-вот упадет в обморок, схватил Марию Петровну за руку и нервно забормотал:

– Нет, товарищ сотрудник, нет, не видели. Никто к нему не ходит. Никто. Не видели. Нет, товарищ сотрудник. Никто не ходит. Вроде все спокойно было.

Старлей разочарованно мотнул головой. Он тяжело вздохнул:

– Плохо. Плохо, товарищи. Нет у вас бдительности. Рядом с вами, так сказать, враг народа живет, а вы даже не интересуетесь, кто к нему ходит. Кто ходит к вашему соседу. Непорядок. Вот сейчас вы слышали: этот гражданин заявил – курит папиросы «Беломорканал». А в пепельнице лежит окурок от дорогих сортов. А точнее, от папиросы «Герцеговина Флор». Как вы можете объяснить этот факт, гражданин Клюфт? – зло спросил старлей.

Он буквально испепелял подозрительным взглядом Павла. Тот обомлел. Какие еще папиросы «Герцеговина Флор»? Он никогда не курил их! И тут Клюфт вспомнил,… он вспомнил богослова. Вспомнил этот странный сон с приходом Иоиля. И папиросы в зеленой твердой пачке. В том сне! Во сне, в котором приходил богослов. Он давал ему папиросы! И Павел их курил! «Но ведь это было во сне! Как тут оказался окурок? Значит, богослов действительно тут был, и это не сон! Он был и разговаривал со мной! Он угощал меня папиросами!» – свои собственные мысли напугали Павла больше, чем эта суета людей, пришедших арестовать его.

«Как страшно! Господи, я, наверное, начинаю сходить с ума!» – Павел непроизвольно зажмурился и застонал.

– Что с вами, гражданин Клюфт? Вы поняли, что вас взяли с поличным? Вы поняли, что вы разоблачены, так выдайте нам оружие и литературу! – радостно воскликнул старлей. – А вот окурочек-то этот, как я вижу, вас очень даже подкосил! И это надо обязательно сказать следователю! И я возьму окурок в качестве вещественного доказательства! – энкавэдэшник радовался как ребенок, который разгадал головоломку.

Старший лейтенант вскочил и подошел к Клюфту. Он втянул ноздрями воздух, словно пытаясь определить по запаху, какие папиросы Павел курил.

Клюфт открыл глаза и ухмыльнулся. Ему было противно смотреть на этого молодого человека – чуть старше его самого. Павлу так хотелось схватить энкавэдэшника за грудки, развернуть и вытолкнуть из своей комнаты.

– Что вы меня нюхаете? Как ищейка? Скажите лучше – в чем меня обвиняют? На каком основании вы тут устроили обыск? – Клюфт говорил это спокойно.

Он понимал – сорваться – значит, окончательно признать себя виновным в том, чего не делал. А эти двое в форме сотрудников НКВД только и ждут от него истерики или скандала.

– Слушайте, вы! Гражданин Клюфт, вы тут перестаньте свои права качать! Перестаньте! – старлей разозлился.

Лицо его побелело. Чекист вытянул руку и, указав на ботинки Павла, которые стояли возле двери, приказал:

– А ну надевай обувь, мразь троцкистская! А ну взял одежду! И быстро тут! Я тебе сейчас разъясню твои права! – чекист ткнул Павла в плечо.

Клюфт понял: все, теперь с ним церемониться не будут. Второй энкавэдэшник – высокий лейтенант – совсем рассвирепел. Офицер ничего не нашел. И это его выводило из себя. Он все крушил – бросил со стола скатерть и начал на нее сваливать все, что было в ящиках. На письма и тетради упали пожелтевшие фотографии родителей. Павел кинулся и хотел поднять снимки, но тут, же получил сильный удар сапогом в бок. Он застонал и согнулся пополам. Боль была невыносимой. Старлей грубо прикрикнул:

– А ну стоять на месте! Ничего руками не трогать! Ни к чему не прикасаться! Это будет расценено, как попытка скрыть улики! У меня приказ: в случае сопротивления – стрелять на смете! И тебя, гнида, мы тут же пристрелим!

Павел хватал ртом воздух. В глазах темно от боли и обиды. Где-то за спиной он услышал тихий плач Марии Ивановны. Старушка рыдала на плече у своего мужа.

– А ну, понятые, хватит тут слюни распускать! Стоять и смотреть! Мы вас для этого сюда позвали, а не для того, чтобы вы тут сочувствовали всяким заговорщикам и шпионам! – старлей орал во всю глотку.

Павел выпрямился и покосился на него. Энкавэдэшник еще раз толкнул в спину:

– Одеваться и быстро! Быстро! С собой взять все необходимое на три дня! И быстро!

Клюфт, не узнавая себя, повиновался грубым окрикам офицера. Лейтенант завязал в скатерть все, что смог скинуть в кучу. Получился огромный узел. Энкавэдэшник, пыхтя, склонился над этим узлом, как Кощей Бессмертный над сундуком со златом. Выпрямившись во весь рост, лейтенант бросил своему напарнику:

– Вот, готово! Пусть берет!

Старлей, наблюдая, как Павел надевает полушубок и шапку, рявкнул:

– Клюфт, ко мне!

Павел обреченно подошел. Офицер грубо обшарил его карманы, провел руками по ногам и, сняв с Клюфта шапку, смял что было силы. Удовлетворенный обыском, офицер достал из кармана наручники и гаркнул:

– Руки!

Павел безропотно протянул ему ладони. Старлей защелкнул на запястьях стальные браслеты и, толкнув Клюфта в спину, прикрикнул:

– Ну, бери этот узел! Не мы же потащим за тебя твои пожитки!

Клюфт, склонился над скатертью. Он услышал, как старлей шепнул лейтенанту:

– Документы-то его нашел?

– Да, вот паспорт, вот какое-то удостоверение. Вот карточки. Все тут.

– Молодец. Ладно, будем выводить. А то у нас еще один адрес сегодня. Надо быстро отвезти этого и вновь выезжать. К семи утра надо управиться.

Павел поднял сверток. Скатерть с бумагами и книгами смотрелась в руках нелепо. Скворцовы топтались у порога. Испуганные глаза и одно желание – поскорее уйти и не видеть этого кошмара. Мария Ивановна плакать перестала. Лишь что-то бормотала. Губы шевелились быстро, словно старушка торопилась сказать самой себе что-то главное, перед тем как уйти в мир иной. Василий Петрович дергал супругу за локоть.

Старлей внимательно окинул взглядом комнату. Бардак, наведенный его напарником, удовлетворил. Он застегнул шинель и, повернувшись к Клюфту, ехидно улыбнулся:

– Последний раз спрашиваю, гражданин Клюфт, нет у вас желания что-нибудь нам выдать? Пока не поздно?

Но тут на напарника обиделся лейтенант, учинивший обыск. Высокий энкавэдэшник зашипел, как змея:

– Я что, плохо искал, по-твоему? Ты же знаешь, я ничего не упущу! А вот вскрывать полы у нас просто времени нет. Пусть придут из следственного управления и вскрывают! А нам нужно арестованного доставить! Опечатаем комнату и все! Что ты, в самом деле?! Пошли, давай!

Старлей похлопал товарища по плечу:

– Да ладно тебе, Рожков, ладно. Я так. Положено. Сам знаешь, по инструкции!

– Да какая там инструкция? – обидел лейтенант. – Вон посмотри на его рожу? – офицер кивнул на Павла. – Такой, разве что-то добровольно выдаст? Я бы вообще таких вон без суда и следствия выводил во двор и расстреливал! Только время на них тратить! Время и деньги. В тюрьме баландой кормить! – лейтенант разошелся не на шутку.

Он двинулся к двери и толкнул Василия Петровича. Старик скукожился и зажмурил глаза. Мария Петровна в испуге втянула голову в плечи. Энкавэдэшник протянул бумаги и крикнул:

– А ну, понятые, подписывайте протокол и живо! Вот тут!

Супруги Скворцовы бочком попятились к столу. На нем лежал белый лист протокола. Старлей ткнул в бумагу пальцем и положил рядом перо. Достал из кармана железный цилиндрик. Деловито открутил крышку. Металлической капсулой оказалась переносная чернильница. Энкавэдэшник обмакнул перо и сказал:

– Вот тут подписи ставить! И чтобы никаких клякс! А то сами с нами поедете! В одну камеру!

От этой угрозы Марии Ивановне стало совсем плохо. Старушка с трудом расписалась в протоколе, ее всю трясло. Василий Петрович, поддерживая жену под локоть, вывел женщину из комнаты.

Энкавэдэшник убрал протокол в кожаную офицерскую планшетку. Зло посмотрел на Павла. Тот стоял в нерешительности, сжимая в руках скатерть, связанную узлом.

– Рожков, выводи! Ехать нужно!

Лейтенант грубо толкнул Павла в спину. Клюфт чуть не упал, споткнувшись о порог.

– Иди вперед! Иди! – рявкнул лейтенант.

Старлей закрыл дверь. В коридоре было холодно. Павел на секунду остановился и, обернувшись, посмотрел через плечо на вход в свое жилище. Энкавэдэшник усердно клеил на дверь и косяк бумагу с печатью.

– Вы бы хоть комнату на ключ закрыли. Есть же ключ, он там, у входа, возле вешалки на гвозде весит! – попытался уговорить лейтенанта Павел.

Но конвоир его не послушал, лишь вновь толкнул.

– Иди, давай! Нечего твои хоромы закрывать! Сюда еще с обыском приедут. А пока вон опечатаем и все! Никто не зайдет! Да и что там у тебя брать? Иди, давай! – тяжелая рука вновь подтолкнула под лопатку.

Павел семенил по коридору. Поднялся по маленькой деревянной лестнице. Четыре ступеньки, всего четыре ступеньки! Сколько раз он ходил по этой лестнице! Каждая дощечка ему знакома! Эти четыре ступеньки – по ним ступали ноги отца и матери. Они видели многое… И вот теперь их топчут ноги конвоиров. Людей, которые пришли забрать его свободу. Попросту выгнать его не только из его жилья, из его комнаты, но и из его жизни. Прежней жизни. Павел на секунду замешкался. Он уперся в косяк двери плечом. Лейтенант вновь толкнул его. Но Клюфт не двинулся с места.

– Ты что там? А ну пошел!

– Слушай! Будь человеком! Не толкай! – взмолился Павел. – Ты что такой нервный?

– А ну пошел! – еще более сильный удар пришелся меж лопаток.

Павел скривился от боли и вылетел на улицу, словно пробка от бутылки с шампанским. Под ногами заскрипел снег. В одну секунду холод остудил лицо. Клюфт глубоко вздохнул. Шаг, еще один, и опять злой окрик:

– Стоять! Теперь стоять! – завопил лейтенант.

Павел обернулся. Энкавэдэшник, озираясь, смотрел по сторонам. Было видно, что он чего-то боится.

– Что ты испугался-то? А?

Лейтенант зло посмотрел на Павла и буркнул:

– А кто тебя знает? Может, у тебя помощники тут?! Вон прошлый раз забирать стали одного мужика, так братья налетели! Еле отбились! Сволочи! Всех вас надо к стенке! Вон отвел бы к тому сараю и шлепнул! – лейтенант кивнул головой в сторону покосившегося от времени дровяника.

Старая постройка уныло темнела в углу двора. И тут Павел увидел силуэт человека! Высокий, с непокрытой головой незнакомец стоял в проеме между сараем и забором и смотрел на них с конвоиром. Длинный плащ развевался на ветру. Это был он! Богослов! Павел узнал Иоиля. Но, как, ни странно, лейтенант не насторожился. Он лишь толкнул Павла в плечо, заставляя идти к углу дома. Клюфт повиновался. Павел на ходу обернулся и посмотрел еще раз в сторону дровяника. Но богослова уже не было.

«Нет, я определенно схожу с ума. Мне уже мерещится приведение. Мне уже мерещится черт знает что! Нет! Этого человека нет! Почему я его вижу? Но папироса в пепельнице? Откуда взялся тот окурок?» – мысли терзали Павла.

За углом возле обочины стояла черная «Эмка». Машина попыхивала выхлопными газами из глушителя. Водитель, чтобы не замерзнуть, не глушил двигатель.

Павел в нерешительности подошел к автомобилю. Лейтенант опустил на его плечо руку:

– Стой! Ждать!

Послышался скрип сапог. Павел обернулся и увидел – к ним спешит старлей. Он курил на ходу. Его вид был озабоченным. Клюфт тяжело вздохнул и покосился на свой дом. Где-то на втором этаже в окне мелькнули лица. Из глубины комнаты из темноты на них смотрели соседи. Любопытство, перемешанное со страхом. Кто знает, что будет следующей ночью? Скрип тормозов. Черная машина. За кем приедут эти люди?

Клюфт вдруг поймал себя на мысли: он желает, чтобы за этими людьми обязательно приехали, вот так же, под утро! Обязательно! И забрали их тепленькими! Не одному же Павлу мучаться! Странное чувство желания горя другим! Раньше такого с Клюфтом не было. Но сейчас! Ему очень захотелось, чтобы тех людей за окнами на втором этаже тоже арестовали ночью! Тоже пришли и схватили! За то, что они вот так молча, смотрят, как уводят невиновного человека! Стоят и ничего не делают! Смотрят и потворствуют этим наглым людям в форме! Павлу очень хотелось, чтобы горе пришло в дом соседей! Он тяжело вздохнул.

Еще мгновение – и силуэты исчезли за стеклом. Старлей заметил, что Клюфт рассматривает окна. Офицер остановился:

– Что ты там высматриваешь? Сообщников? А? Куда смотришь? – угрожающе спросил он у Павла.

– Ни куда. Просто на дом… – хмыкнул Павел.

– На дом, говоришь? Знаю, на какой дом! Может, у тебя там сообщники? А? А ну говори! – Старлей схватил Павла за шиворот и начал его трясти.

– А ну отпусти меня! – Павел выронил из рук сверток и оттолкнул плечом старлея.

Тот, словно ожидая такого поворота событий, ударил наотмашь Павла по уху. Второй удар сапогом пришелся по почкам. Третий сбил Павла с ног. Клюфт закрывал голову руками как мог. Но мешали наручники. На тело обрушился град ударов. Пинал и старлей, и его помощник. Они били равномерно, со знанием дела. Четкие удары, словно марш по плацу. Раз-два. Раз-два! Бац! Бац!

Из уст конвоиров неслась брань. Но она была негромкой. Энкавэдэшники боялись шуметь. Не разбудить жителей! Не разбудить зевак! Лишние свидетели не нужны!

Павел лишь слышал, как их тяжелое дыхание перемешивалось с шипеньем:

– Шшш… сука… шшш… сука… мразь…

– Шшш… Я тебе покажу, как родину не любить… сука… шшш… пион…

– Шшш… Сука… троцкистская… шшш…