Палачи и придурки

КАРУСЕЛЬ Повесть

УТРОМ ОБНАРУЖИЛСЯ В ПОЧТОВОМ ЯЩИКЕ перевод на сумму три рубля семьдесят копеек — гонорар. Литератор Аркадий Семенович Утятин повертел в руке невзрачный, мышиного свойства квадратный клочок бумаги и, остановив взгляд на означенной сумме, горько усмехнулся. Ну не издевательство ли? По нынешним временам и водопроводчик за починенный кран погнушался бы такой мздой, гордо бы отвернулся: нам, мол, подачек ваших не нужно, если вам денег жалко. Вот пойти бы и бросить этот гонорар редактору в лицо: нате! возьмите!

В сердцах Аркадий Семенович рукой непроизвольное движение сотворил, словно уже бросал перевод в лицо редактору. И от этого движения мышиного свойства бумажка, квадратик ничтожный, выскользнула из его пальцев и птицей порхнула вниз, на грязный цементный пол. Испуганно бросился за ней Аркадий Семенович, ловя, хватая ее в воздухе обеими руками, чтобы не допустить до пола, чтобы не затерялся он там, не замусорился среди натоптанной, жидкой от недавних дождей грязи. Не допустил, поймал, заботливо уложил в паспорт и отправился на почту.

Потому что, честно говоря, даже такой ничтожный гонорар был для него в данный момент манной небесной. Как раз и думал мучительно, пока спускался по лестнице и открывал почтовый ящик, у кого бы стрельнуть сегодня рубль или два. Нет, кривил душой Аркадий Семенович, не бросил бы никогда он гонорар в лицо редактору.

Явилась и другая мысль, когда стоял в очереди на почте: значит, уже несколько дней прошло, как напечатан его фельетон в областной газете, солидной на внешний взгляд газете, несмотря на мизерный гонорар. Значит, разворачивают ее люди и читают им вымученные строки, видят и фамилию автора, его фамилию. И от такой приятной мысли улыбка набежала на худое, несколько уже потухшее лицо Аркадия Семеновича. Может быть, даже и заинтересуется кто-нибудь, задаст такой вопрос: а что за писатель Аркадий Утятин? Откуда?

Давным-давно ушло в прошлое то первое восхитительное удивление от прочтения собственной фамилии, отпечатанной типографским способом, но все же каждый раз для него было волнующим это явление, это чудо, если хотите. Не был новичком в литературе Аркадий Семенович, однако не был и завсегдатаем. Как-то так складывалось, что редакторы толстых журналов неохотно принимали его творения. Не ругали, нет, наоборот, хвалили, но и не печатали. Всегда находилась какая-нибудь причина для отказа: то недавно совсем будто бы вышло уже нечто подобное, то якобы тема не отвечала направлению журнала. Либо герои его не соответствовали необходимому на данный исторический момент требованию. Либо усматривалось подражание какому-нибудь классику, а то и не одному, а сразу целой дюжине, даже тем, кого он никогда не читал. Аркадий Семенович недоумевал, классиков боялся, обходил стороной. Перебивался такими вот мелкими публикациями, которые ни денег не приносили, ни славы. И надеялся.

Надеялся и эти мелкие публикации собирал, хранил, смутно предполагая когда-нибудь, в неясном будущем, выложить их перед неким воображаемым редактором, лицом всесильным, всемогущим, предъявить, так сказать, счет. А пока что служили они ему как бы оправдательными документами, своего рода справками для участкового милиционера и вообще для всякой власти: вот, не тунеядец, работаю, добываю хлеб в поте лица. Поэтому, получив деньги, он несколько изменил первоначальные, намеченные еще с утра планы и направился в районную библиотеку.

Дождя не было, но не было в погоде и ясности — напоенный влагой ленинградский воздух тяжело ворочался над крышами домов, сырой ветер гонял по улицам стайки мелких брызг. Одна из таких стаек настигла Аркадия Семеновича у самой двери библиотеки и с хохотом выплеснулась за шиворот потертого плаща.

— Мбр-р-р! — поежился он, толкнул стеклянную дверь — крутнулся перед взором его отраженный мир, обрушилось небо и сгинули дома на противоположной стороне улицы.

Раздеваясь в гардеробе и поднимаясь по лестнице в читальный зал, невольно оглядывался Аркадий Семенович по сторонам, пугливо косился. Дело понятное: явился он сюда не совсем с чистыми намерениями, даже скажем, далеко не чистыми, и все казалось ему, что заподозрен, уличен уже. Глупо, конечно, никто не мог прочитать его намерений, не изобретены еще приборы, способные контролировать образ мыслей граждан, а если и изобретены, то не получили широкого применения и держатся в строгом секрете. Понимал Аркадий Семенович, но от неприятного ощущения никак не мог отделаться. Независимо вскидывал голову, смотрел людям прямо в лицо и взгляду старался придать невинное, чистое выражение: я вот он, весь перед вами. Показалось, что и, девица за стойкой в читальном зале посмотрела подозрительно — он ей поклонился, судорожно улыбнулся и на полусогнутых, вихляющихся ногах прошел в дальний конец зала к столу с подшивками газет.

Ну вот они — два газетных столбца под рубрикой «Сатира и юмор», вот и фамилия под ними жирным шрифтом: А. Утятин. Полюбовался он сначала фамилией, даже мысленно произнес ее — звучит ли? Если вздумается кому-нибудь произнести вслух? Похоже, звучала, было в ней некое рубящее, разделяющее начало. Потом весь фельетон пробежал глазами — свои; родные строчки; каждое слово в которых им рождено было в муках и вынянчено. Конечно, выкинул редактор чуть ли не треть, ну да бог с ним, спасибо и за это. Тихонько потянул он газету из подшивки — с тихим стоном разорвалась бумага, легко отделились листы от своих собратьев, вдруг стали словно бы лишними, уже не помещались в подшивке, торчали со всех сторон. Испуганно оглянулся Аркадий Семенович по сторонам, дрожащими руками быстро свернул газету во множество раз и сунул в карман пиджака. Посидел, поднял от стола отяжелевший взгляд, посмотрел направо, налево — нет, никто не смотрел в его сторону, никто не обернулся.

«Ну что, в самом деле, — подумал Аркадий Семенович, выйдя из библиотеки, шагая по Кировскому проспекту, чувствуя на груди своей сложенный толсто бумажный пакет, шелестящий утробно при каждом шаге, — зачем им газета? Выбросят, сдадут в макулатуру, а мне в ней великая надобность», — испытывал он легкие угрызения совести и старался успокоить себя, ободрить.

Все-таки воровство есть воровство, пусть даже такое пустячное, трехкопеечное. С детства внушали Аркадию Семеновичу, что всякое большое начинается с малого, и если бы не был он уже в годах, если бы не перевалило ему сильно за тридцать, можно было бы предположить: жизнь свою он кончит за тюремной решеткой. Но нет, из такого пустячка, как кража газеты с собственным фельетоном, не успеет уже развиться в нем закоренелый вор-рецидивист, опасный преступник. А с другой стороны, нельзя подобные поступки оправдывать степенью потребности. Так и карманник, вытягивая кошелек из чужого кармана, может оправдать себя тем, что ему, мол, деньги нужнее.

Такие вот полуиронические мысли вертелись у него в голове, пока шел он к молочной закусочной, и он то краснел, то отчаянно махал рукой: а‑а! Ерунда какая! Когда же вошел в закусочную, когда увидел выставленный на прилавке поднос с горой свежих поджаристых ватрушек и услышал, как за ближайшим столиком на зубах гражданина лопнула, соком брызнула раскушенная сарделька, всякие мысли вообще вылетели из его головы. Моментально главенствующую роль в нем захватил желудок, подчинив все прочие члены и органы одному желанию: поесть. Но пришлось еще стоять в очереди, изнывать от нетерпения, с завистью следить за счастливцами, отходившими от прилавка с подносами, уставленными тарелками с дымящейся едой. И пока стоял, пока ожидал, притупилось слегка чувство голода, благоразумные явились мысли: спокойно, сказал он себе, ты не такой богач, чтобы безумствовать, швырять деньгами. Нужно помнить о рубле-калориях, нужно помнить, что не предвидится ниоткуда в ближайшее время никаких денежных поступлений, поэтому завтрак должен быть скромным, но достойным. Да, скромность и достоинство — вот твой девиз. И когда подошел его черед, он взял макароны с маслом и сыром, стакан молока и ватрушку, уложившись таким образом в небольшую, радующую сердце сумму. И вполне приличный получился завтрак.

Но тут совершил непростительную ошибку Аркадий Семенович: подойдя к кассе, не стал возиться с мелочью, считать монеты — гордыня одолела, подал кассирше трехрублевую купюру. Чтобы не подумала, что жалкий бедняк, что не способен оплатить более обильную и сытную трапезу. Та протянула ему две рублевые бумажки, а с мелочью у нее заминка вышла, не набиралось нужной для сдачи суммы. Развела она руками, показывая, что ничего де поделать не может, но тут же и нашла выход:

— Лотерейный билетик возьмите, мужчина.

— Нет, нет! — испугался Аркадий Семенович. — Не нужно мне никакого лотерейного билета!

— Ну-у! Такой приличный интеллигентный мужчина! Возьмите, не пожалеете.

И сзади в очереди возникло нетерпение, негодование за задержку, и растерянный Аркадий Семенович кивнул: давайте! А что еще оставалось делать? На лице же его появилось кислое, унылое выражение: вот тебе и скромный завтрак! Вот тебе и достоинство! Грабеж, честное слово! И сунув хрустящий, новенький, но совершенно бессмысленный лотерейный билет в карман, он отошел к свободному столику и уже без всякого аппетита съел макароны и выпил молоко с ватрушкой.

Странно, судьба всегда подставляет ножку там, где человек меньше всего ожидает, словно некто неизвестный следит, высматривает и, улучив момент, — хоп! — выставляет черную подлую ногу, да норовит половчее, чтобы человек физиономией в грязь, в грязь! Явление это, феномен такой еще не изучен, но следовало бы, следовало... Что-то в этом есть.

А на улице встретил его сегодняшний день холодным и суровым, свинцовой тяжести взглядом и отвернулся равнодушно, нечеткий, размытый повернув к нему профиль. К чему бы это? А вон и здание бывшего кино «Арс», ныне новоиспеченного театра «Эксперимент» в негодовании затрясло всеми своими электрическими побрякушками, врубившись тупым форштевнем в площадь Льва Толстого, как ледокол в льдину. А с крыши соседнего дома смотрели вниз, на тротуар, на потоки снующих людей и машин шесть задумчивых статуй, словно самоубийцы, задумавшие свести счеты с жизнью. И здание Дворца культуры глянуло на Аркадия Семеновича пренебрежительным конструктивистским оком.

Бежал Аркадий Семенович от площади, от этих презрительных взглядов к автобусной остановке и вскочил в первый подкативший автобус. А когда захлопнулись за спиной его двери, спохватился: номер-то! Номер-то какой?

Было у него самое важное, решительное на сегодня дело, на которое шел он с волнением и страхом, от которого многое зависело в его дальнейшей жизни, и по этому именно делу он и направлялся и настраивал себя с самого утра.

— Скажите, какой это номер? — обратился он к гражданину, и гражданин ответил, приподняв слегка иронически бровь и дернув губы в усмешке.

Ну конечно! Не тот оказался номер! И тут не обошлось без черной подлой ноги, уводит его неизвестный в сторону. Выругал себя Аркадий Семенович и хотел выйти на следующей остановке, но сообразил, что неудачно подвернувшийся автобус вывезет его в другое, тоже нужное место, — не такой степени важности, но нужное. А сообразив, успокоился: пусть будет так, начнет он сегодняшние круги — круги ада, как называл он вот такое кружение по городу, по издательствам и редакциям — в обратном порядке. Может быть, так оно даже и лучше — начать с меньшего. Для равномерной, так сказать, раскрутки. Чтобы не свихнуться сразу с больших оборотов. Эх, сволочное это дело — таскаться по всем этим печатным органам!

Да, если бы можно было только сидеть и писать, сидеть и писать... Подходил Аркадий Семенович к железобетонному зданию издательства, начально выросшему меж старых петербургских домов, растолкавшему их с бесцеремонностью подвыпившего громилы. Оно и в Аркадия Семеновича вперилось с веселым нахальством: а‑а, смотрите! Вон идет тот самый, который так часто сюда шляется! И чего шляется? Надоел, право!

Поежился Аркадий Семенович и проскочил поскорее в дверь. А в вестибюле чуть не налетел на маститого, известного во всем городе писателя, чуть не ткнулся в него головой. Писатель в испуге отпрянул, даже качнулся назад, готовый упасть и ушибиться тем местом, которое кормит всякого добросовестного труженика пера, но за локотки услужливо его подхватили два редактора, вившиеся вокруг, как мухи. Установившись обратно в твердую позицию, он строго посмотрел на Аркадия Семеновича и взгляд задержал, запоминая. И редакторы зашипели на него змеями. «Ну вот, — огорчился Аркадий Семенович, задом пятясь, уползая в тень колонны, а с лица своего никак не мог согнать откуда-то выскочившую угодливо-извиняющуюся улыбочку, — теперь запомнит!» А надо сказать, что на этого писателя он рассчитывал, рассчитывал обратиться к нему в один подходящий момент, чтобы поспешествовал, замолвил словечко, поскольку чувствовал Аркадий Семенович: не вытянуть ему в одиночку, без крепкого слова. Хотел прикинуться перед ним покорным, восторженным учеником. Маститые это любят, любят почувствовать себя Мастерами. Недостойно, конечно, но что делать? Иначе никак невозможно.

Писатель же, оправившись, величественный вновь приняв вид, сказал, продолжая прерванный, очевидно, разговор.

— Итак, в пятницу. В пятницу я принесу рукопись.

Замахали редакторы руками, запрыгали, завертелись.

— Что вы, что вы! Мы сами! Зачем вам беспокоиться! Мы сами за рукописью заедем!

— Ну, ну, как знаете, — снисходительно усмехнулся писатель и тронулся к выходу, и дверь этого нахального здания распахнулась перед ним во всю ширь.

С завистью и болью смотрел Аркадий Семенович из-за колонны на эту картину, слушал. Вот это писатель! Вот это гигант! Глыба! Даже двери перед ним сами собой распахиваются! Тут хлопнул его сзади по плечу пролетавший мимо знакомый газетчик.

— Привет, привет! — крикнул он. — Читал, поздравляю! — и скрылся за углом.

Вспомнил Аркадий Семенович про газету, про фельетон и пощупал в кармане — газета зашелестела успокаивающе: ладно, ладно! Плюнь! Он кивнул согласно и пошел на четвертый этаж в редакцию этой самой газеты.

— Ба! — встретил его веселый толстяк, редактор отдела сатиры и юмора, — принесли еще чего-нибудь? Давайте, давайте!

Помявшись, Аркадий Семенович вытянул из кармана три свернутых в трубку машинописных листочка.

— Вот, — протянул, стесняясь, — боюсь только, не велик ли.

— Ну-у, это не проблема, мой друг, не проблема. Урежем, укоротим, было бы что укорачивать. Для того мы здесь и сидим, для того и ножницы у нас здесь лежат, — редактор потряс в воздухе большими портновскими ножницами. — Как в ателье: кроим, режем — чик-чик! Такая работа.

Он тут же и пробежал глазами эти три листика, новый сатирический рассказ Аркадия Семеновича, одобрительно кивая и хмыкая.

— Очень недурно, оставьте. Пойдет, я думаю.

Вышел Аркадий Семенович из комнаты редакции размягченный, расслабленный. Что ж, неплохо, неплохо! О мизерных здешних гонорарах как-то забылось. Чтобы там ни было, а приятно. Приятно, когда ценят. С блаженной улыбкой он поднялся двумя этажами выше, и задерганные штатные сотрудники этого заведения косились на него подозрительно. Подозрительными взглядами встретили его и на шестом этаже.

— Что это ты сияешь? — завистливо спросил его давнишний приятель и в некотором роде благодетель, потому что время от времени подбрасывал денежную работенку.

— Да так.., — увильнул от ответа Аркадий Семенович. Не стал рассказывать про принятый в газету рассказ, чтобы не сглазить, не искушать неизвестного с черной ногой. — Слушай, мне бы рецензию какую-нибудь. Совсем, понимаешь, обезденежел.

Развел руками приятель.

— Нет пока ничего, старина. Недельки через две загляни, что-то должно проклюнуться. Роман один берем, около сорока листов. Буду иметь в виду, никому не отдам.

Недурно, недурно! Спускаясь по лестнице, прикидывал Аркадий Семенович стоимость одного листа, умножал на общее количество — довольно прилично получалось, замаячила перед взором его приличная сумма, на которую можно уже опереться, иметь ее в виду при одалживании денег и обещать. Сорок листов! Это же надо, какие толстые романы пишут люди! Ретиво пишут и много. Иной печет их, как пряники, просто неуемная страсть какая-то — наводнить Землю своими романами. Он что, хочет, чтобы мир читал только его произведения? Нет, нет, надо ограничить, надо издать закон, запрещающий писать более пяти романов. Пусть работают над собой, самосовершенствуются. Пять хороших романов — вполне достаточно на одного писателя. Ну, можно в исключительным случаях, если гений, разрешить особым указом еще парочку. Но не более!

В юмористическом таком, легком настроении спустился вниз Аркадий Семенович, и надменная дверь вышибла его вон, наподдав на прощание в то самое писательское место так, что он перелетел через проезжую часть набережной и чуть не ухнул в протекавшую под окнами этого здания Фонтанку. За сим круг первый завершился, замкнулся, и, ничуть не огорченный таким прощальным приветом, Аркадий Семенович бодренькой рысцой побежал на автобус, на второй виток.

И чем дальше он по этому витку пробирался, чем ближе подъезжал к месту, тем тревожней становилось у него на душе. Тревога складывалась из двух составляющих, прямо противоположных друг другу: из гадкого, мерзкого предчувствия неудачи и сладчайшей надежды на благоприятный исход. Могли отказать ему сегодня в журнале, вернуть серую папку с рукописью, а могли и принять и напечатать. Тогда в одном московском издательстве автоматически подскакивали шансы на публикацию сборника его повестей и рассказов, давно уже заявленного и представленного, однако все отодвигаемого из года в год. Сомневались почему-то в издательстве, несмотря на положительные рецензии, сомневались и мямлили какую-то чушь, что вот де не член он Союза писателей, да и вообще неизвестно, кто он такой. Поэтому крепко надеялся на благоприятный ответ Аркадий Семенович. На сегодняшний день ему было назначено, на сегодняшний день...

Бухало, громыхало в груди его сердце, когда входил в подъезд редакции, когда поднимался по широкому парадному маршу, сильно запущенному, с выбитыми, утраченными частью литыми решетками перил. Зияющие в них пустоты как-то особенно умилили Аркадия Семеновича, и в этом умиленном состоянии он поднялся на третий этаж, осторожно открыл дверь и вошел в коридор, а в голове вертелось: Сергей Сергеич — имя редактора. Сергей Сергеич и вскинул ему навстречу благородной седины голову, когда, постучавшись, робко заглянул он в отдел прозы.

— Вы ко мне, товарищ?

Не узнал! Не узнал Сергей Сергеич!

— К вам... назначили... Утятин... автор...

— Да, да, помню. Нет, ничего не могу сказать определенного. Еще не прочитана ваша рукопись, — металл и укоризна звенели в голосе Сергея Сергеича.

— Это ничего... Я только потому, что вот... назначили...

— Назначили, назначили! Что ж из того, что назначили! — вдруг заплакал Сергей Сергеич, и две тяжелые слезы звучно шмякнулись на лежащие перед ним машинописные листы. — Я не мул! Я не верблюд, в конце концов! Вот! — Он вскочил и в ажиотаже начал распахивать дверцы стоявших в комнате шкафов, битком набитых папками с рукописями. — Вот, вот, вот! Все пишут, все хотят печататься, славы хотят! А я один, я не могу!..

— Я понимаю... — бормотал Аркадий Семенович, пятясь к выходу и зачем-то низко кланяясь, — я сочувствую... — и, нащупав за спиной ручку двери, выскользнул в коридор.

— Через две недели приходите! — услышал он рыдающий голос Сергея Сергеича.

«Уф-ф! — вздохнул глубоко Аркадий Семенович, отряхиваясь, мотая головой, словно вынырнул из воды, из глубокого омута. — Две недели — это у них что, священное число?»

— Что, брат, досталось? — в полутьме коридора выступила человеческая фигура, и в ней узнал он знакомца своего, тоже пожилого уже молодого автора. — Рыдает?

Аркадий Семенович, пожимая протянутую руку, голову втянул в плечи, показывая: да, рыдает. Знакомец, не отпуская руки, увлек его в полутьму, на стоявший в коридоре потертый диван, таинственно при этом оглядываясь на дверь отдела прозы, откуда еще слышались вздохи и всхлипы Сергея Сергеича.

— Тс-с! — прошептал. — У него есть для этого некоторые веские причины, — он значительно поиграл бровями, подмигнул. — Но об этом молчок. Ничего не скажу, и не проси. Не могу, сам понимаешь.

Аркадий Семенович ни о чем и не собирался просить. Ему страстно хотелось в тот момент освободиться от присутствия знакомца, от его шмелиного нашептывания в ухо, обдумать ситуацию. Он и руку свою потянул из его руки, но тот крепче ухватился, даже придержал еще другой рукой за локоть и ниже к нему склонился.

— А вообще-то как твои дела? — жужжал. — Впрочем, можешь не говорить, и так знаю, что неважнецкие. Я тебе, брат, по-дружески хочу дать совет один. Так сказать, наставление. Я тебя давно наблюдаю. Даже вставил в последнюю повесть. Ну-ну, не волнуйся, под другой фамилией, разумеется. И на основании своих наблюдений скажу: зажатый ты какой-то, закрепощенный. Раскрепостись, брат. В нашем деле иной раз не так важен талант, как вот эта самая раскрепощенность. Пусть написал ты так себе вещицу, средней серости. Но подай ее с апломбом, с небрежностью гения, чтобы сразу видно было, что не опубликовать ее невозможно. Уметь надо выглядеть не просителем, а хозяином. А ты? Приходишь в редакцию с рукописью, мнешься, смущаешься, словно трешку пришел просить в долг. Так не годится, так тебя никто никогда не напечатает. Прочитал я эту твою вещь, — он кивнул на дверь отдела прозы, где среди залежей великих мыслей и надежды томилась и серенькая папочка Аркадия Семеновича, — выпросил у него для дела, для своей повести.

— Ну-ну и как? — заинтересовался, заволновался Аркадий Семенович.

— Что тебе сказать, знатная штука. Понравилась. Но не напечатает, это я тебе вполне авторитетно заявляю.

— Почему? — обмер Аркадий Семенович.

— А посуди сам, кто ты ему? Брат? Сват? Кто ты такой? Для него ты — тьфу! Никто. Пришелец с улицы. А у него очередь из маститых — это раз. И все требуют, все кулаками стучат. Потом какое-никакое местечко и для своих надо оставить, для друзей, родственников. Те же просят. А еще блатники. Так что ты, брат, лишний, ты как чирий на неудобном месте: просто так тебе не откажешь, не отмахнешься, потому что вещь действительно хороша, но и место для таких, как ты, у него не предусмотрено. Поэтому придется ему юлить, выдумывать причину, напрягать мозговые центры, поэтому и неудобная ты для него фигура во всех отношениях.

— Послушай, какие ты страшные вещи говоришь! А перестройка? Разве возможно нынче такое?

— Ха! Наивный ты человек! Перестройка — это хорошо, да только мало перестройку объявить, надо еще потрясти деревцо, тряхнуть как следует, чтобы такие вот фрукты слетели. Извини, это я образно... Щас, минутку, — он торопливо выхватил из кармана блокнот, авторучку и быстро зачиркал, — «...чтоб фрукты слетели». Так. Вставлю потом в повесть. По-моему, неплохо. Ладно. Я и говорю: какая же это перестройка, если они как сидели, так и продолжают сидеть на своих местах? У них что, сразу ума прибавится по велению свыше? Или из подхалимов и взяточников превратятся вдруг в ангелов небесных? Такого не бывает. Не умеют они по-другому.

— Не верю, — твердо сказал Аркадий Семенович. — Не верю.

Знакомец отпрянул и с изумлением на него уставился.

— Не веришь? Как так не веришь? Слушай, это ты брось, этак ты мне всю музыку портишь. Согласно образу, ты так говорить не имеешь права. Просто не можешь. Не твое амплуа.

— Какому образу?

— Да в повести моей, про что я тебе толкую! Ты брось, не говори так, не порть мне образ.

— А-а, — махнул рукой Аркадий Семенович, — в повести пиши, как знаешь. Считай, что я ничего не говорил.

Он встал с потертого диванчика и вышел, спустился в задумчивости по парадному маршу и мимо замысловатого камина вышел на улицу. Ну вот, подумал, еще один круг замкнулся. Куда теперь?

Он шел по старинной, уставленной бывшими богатыми особняками улице и думал: куда? Шел, машинально переставляя ноги. Решительное сегодняшнее дело отодвигалось опять на две недели, а может, и больше, отодвигалась и надежда. И разочарование тоже. Одним словом, оставалась в его жизни еще щель, куда он мог просунуть голову, заглянуть, а там уж...

А там уж предчувствовалась дух захватывающая неизвестность. Да, неизвестность. Аркадий Семенович дошел до самого края Старинной улицы, уперся взглядом в зеленый с белым, весь в завитушках особняк. Теперь перед ним пролегала перпендикулярная улица, и нужно было поворачивать либо направо, либо налево.

Он подумал и повернул направо.

— Ох, тяжко! О-ох! — произнес кто-то совсем рядом.

Оглянулся по сторонам Аркадий Семенович — никого вокруг, но голос-то не из воздуха был — материальный, вроде бы даже каменный. В недоумении озирался он — что за черт! Странные вещи происходят сегодня! Заглянул под арку дома — нет ли там кого. И окна все ближайшие обшарил глазами — может, там кто-то страдает. Никого, однако, не было.

— Ох, ох, тяжко! — послышалось опять.

Остановился Аркадий Семенович и внимательно все вокруг исследовал. И догадался. Невероятно, но происходило следующее: низко над тротуаром нависал тяжелый массивный балкон, центральной своей частью опиравшийся на двух атлантов — атланты, изогнувшись назад, упершись в каменные тумбы ногами, держали его на своих мускулистых грудях из последних, казалось, сил. Лица их, повернутые к проезжей части, искажены были страданием. Краями же своими балкон лежал на плечах двух горько плачущих кариатид. Так вот: охал и стонал один из атлантов.

— Что вы, Киселев, все хнычете! — повернул к нему страдальческое лицо другой атлант. — Хнычете и хнычете! Надоело, честное слово! И так жизнь наша — дерьмо, да тут еще нытье ваше... Заткнитесь, очень вас прошу.

— У меня от его нытья мигрень! — сказала кариатида слева, роняя на асфальт прозрачные слезы.

— Да, да, — поддакнула кариатида справа. — Нет сил больше терпеть.

— Вам-то что! — заныл снова атлант, которого коллега его назвал Киселевым. — Это ваша работа, вы для того поставлены, а я за что страдаю? Будь проклят тот негодяй, который придумал этот дурацкий балкон!

— Н-но, н-но, Киселев! Уж кто-кто, а вы-то свою участь заслужили, и вы это прекрасно знаете. Не прикидывайтесь невинным ягненком. И потом: тот, кто этот балкон придумал, давно уже почил. Незачем поминать его всуе.

— Скотина он! — заревел Киселев. — Это ж надо такое придумать! Обрек нас на вечные муки и почил! Ему хорошо там!

— Нет, я этого не вынесу! — еще горше заплакала кариатида слева. — Я уйду, честное слово, уйду! И пусть все здесь рушится!

— Э-э, бросьте, — сказал сосед ее, безымянный атлант. — Никуда вы не уйдете. Каждый человек в жизни поставлен на свое место и привязан к нему тысячью невообразимо тонких нитей. И, уверяю вас, все места заняты. Попробуйте уйти, сорваться вот с этого места — и вам конец, будете неприкаянной скитаться по свету и другого места не найдете, потому что, повторяю, все занято. Каждому предопределено.

— Вам бы все философствовать, — сникла кариатида и поудобней подправила на плечах вечную свою ношу.

— Ох, ох! — опять заныл атлант Киселев. — Тяжко!

— Тьфу! — плюнул в сердцах безымянный атлант.

— Послушайте, — сказал Аркадий Семенович Киселеву. — Вы отдохните, если вам так тяжело.

— Да не могу я отойти, отпустить эту проклятую бандуру. Рухнет.

— Ну хотите, я подержу ее за вас.

— Хочу! — обрадовался вдруг Киселев, засуетился.

— Ни в коем случае, молодой человек, не делайте этого! — заволновались обе кариатиды, да и безымянный атлант всполошился. — Ведь он только этого и ждет, только вы его потом и видели. Сбежит. Ведь вы не знаете его истории.

Атлант Киселев отчаянные им подавал знаки и грозил кулаком.

— Какой истории?

— А вот какой...

И, перебивая друг друга, они рассказали следующее:

— Жил в тридцатые годы в доме напротив, чуть-чуть наискосок отсюда, гражданин по фамилии Киселев. Жил одиноко в большой коммунальной квартире, и примечательнейшим его свойством была зависть. Завидовал всем: начальникам за то, что у них отдельные квартиры и персональные машины, генералам за их генеральские привилегии, соседям, дворнику и даже своему коту Ваське за то, что тому не надо было ходить на службу. И чтобы ублажить это свойство, найти для него выход и самому не сгореть в огне зависти, стал Киселев писать доносы. Напишет, глядишь — и нет человека, исчез. Во вкус вошел, ночами караулил в подворотнях в ожидании, когда с легким шелестом подкатят машины и подтянутые молодые люди поволокут очередную жертву. И так увлекся, что однажды в тридцать седьмом году написал донос на атланта, стоявшего ранее на его месте: криво, дескать, стоит. Может, он ничего такого и не имел в виду, может, просто опасался аварии, заботился, чтобы не рухнул балкон и не придавил кого-нибудь. Но в компетентных органах работали люди тоже увлеченные, знающие свое дело: раз поступил сигнал, надо реагировать. Атланта забрали, и с тех пор его никто не видел. А чтобы балкон не упал, поставили временно Киселева, пока не пришлют замену. Поставили и забыли. Вы ж понимаете, в тех органах доносы любят, но доносчиков-то не особо жалуют, пренебрегают. Там тоже мораль. Своеобразная, но мораль.

— Так вот и стоит Киселев уже полвека и ждет замены. И мечтает заманить какого-нибудь наивного чудака — якобы подержать за него одну только минутку, якобы ему надо отлучиться по естественной надобности. Но дураков нет, никто не соглашается.

— Сволочи! — заныл Киселев. — Тянули вас за языки!

— Полвека! — ужаснулся Аркадий Семенович. — Но ведь справедливости ради надо признать, что он давно уже искупил свою подлость. К тому же многие люди, писавшие в те времена доносы, доживают счастливо свой век в почете и уважении. А множество людей и сейчас пишет доносы, и ничего. Может, справедливо было бы заменить Киселева?

— Именно, именно, золотой вы мой! — заволновался, забился Киселев и жадно уставился на Аркадия Семеновича. От волнения даже одна нога его соскользнула с тумбы, и он чуть не упал. — Именно справедливо, молодой человек!

— Ах! — воскликнули кариатиды хором. — Вы такой добренький! Ну так станьте сами на его место!

— Я не могу, — сжался весь Аркадий Семенович под жадным взглядом атланта Киселева, — у меня дела, мне надо написать роман... Да и вообще... — он махнул рукой и бочком, бочком — поспешил прочь от этого места. Вслед ему неслась брань несчастного атланта.

«Человеку предопределено», — вертелись в голове Аркадия Семеновича слова безымянного атланта. И вдруг действительно почувствовал, до невероятной ясности ощутил себя привязанным к этому подлому кружению, к кругам этим. И увлеченный мыслями, не заметил, как сел машинально в автобус, и обнаружил, глянув в окно, что едет к дому своему на Петроградскую сторону. Ну и ладно, значит, не судьба, никуда не поеду больше, и прекрасно. Да и время уже было позднее — приближался час «пик», сноровистей забегали, засуетились по улицам люди, тыкаясь в двери продуктовых магазинов, плотнее, убористей набиваясь в транспорт. Подхватили люди и Аркадия Семеновича, увлекли, перескочил он со своих кругов на круги повседневных мелких забот о хлебе насущном, очутился в гастрономе в очереди за дешевой «чайной» колбасой. И это можно было считать удачей — наткнуться на такую колбасу: мог он теперь на свои капиталы купить ее побольше, поувесистей кусок. К тому же, как утверждали знающие люди, в этой колбасе больше мяса, чем в других, более дорогих колбасах. А мясо Аркадию Семеновичу было необходимо, чтобы питать мозговые клетки, вдохновляться и писать роман. Необходим был для этих целей и сахар. Он и сахар купил в кондитерском отделе, и квадратную пачечку чая. В булочной же приобрел батон. Истаял, таким образом, весь его гонорар, истек между пальцами — пустяки остались, мелочь.

Предвкушал Аркадий Семенович, шагая к дому, предвкушал горячий чаек с толстым колбасным бутербродом, этаким бюрократом, мечтал, как вопьется в него зубами — в свежую пахучую плоть, как отхлебнет чаю и растает во рту эта благостная смесь, протечет живительным водопадом в пустой желудок. Да, проголодался он на кругах своих и продрог изрядно — неопределенными еще были весенние дни в Ленинграде, не напитались они еще теплом и солнцем. Торопливой походкой вошел Аркадий Семенович в свой родной подъезд и ногу занес на первую ступеньку лестницы, но вдруг приостановился, замер с поднятой ногой.

Раздавались в подъезде шаги — легкий цокот, перестук женских каблучков слышался уже совсем рядом, на втором этаже, вот-вот завернуть они должны были на предпоследний лестничный пролет. Узнал их Аркадий Семенович, вернее, дрогнувшим сердцем догадался, что это те самые... И — бог мой! Что произошло! Покорежило Аркадия Семеновича, что-то внутри его рухнуло и разбилось вдребезги, стали руки и ноги чужими, непослушными. Так замерев, скосил он глаза вверх, в просвет между лестничными маршами.

Вот уже шаги заворачивали — некуда было бежать, неотвратимо надвигалась встреча.

Показалась в просвете черная модная туфелька на низком каблучке и в ней, затянутая в черный же чулок, узкая стройная нога, по ошибке, должно быть, попавшая в каменные городские дебри, потому что наверняка природой она предназначалась для какого-нибудь легкого, воздушного лесного бега. Она, она! — обдало Аркадия Семеновича ликующим страхом. Явилась и вторая нога-монашенка, и обе они заскользили вниз перед его изумленным взором. В изумлении этом не помнил он, как поднялся на первую площадку лестницы и там прижался задом к холодной каменной стене, будто бы давая дорогу даме, и опять скосил вверх блудливый взор. И тут же увидел ее всю — Прекрасную даму, как назвал он ее про себя однажды, давным-давно — в наимоднейшем широкоплечем плаще белого цвета, который увивался вокруг ее тонкого тела, словно бы забегал вперед то справа, то слева, прокладывая путь в толпе, словно бы кричал: расступись, расступись! Хотя никого, кроме Аркадия Семеновича, в подъезде не было. Насмешливая полуулыбка, забытая на Земле когда-то какой-то греческой богиней, мерцала в сумрачном свете, в неясном облаке темных волос. «Покорить и властвовать! Покорить и властвовать!» — вызванивал каждый шаг. Прошелестело, шибануло Аркадия Семеновича ароматом бог весть каких стран, опалило насмешливой синевой. Хлопнула дверь, затихло все.

Несколько мгновений постоял он в ошеломлении, потом тихонько поплелся к себе на второй этаж. Еще витал, кружился в сиреневом полусумраке подъезда ее аромат, разлетался гулко цокот каблучков. Обитала Прекрасная дама — мозг его не поворачивался по отношению к ней выработать грубое слово «жила» — где-то на верхних этажах, то ли на четвертом, то ли на пятом. Не знал он, кто она такая, почему вдруг объявилась в их подъезде несколько лет назад. Просто вот так же спустилась однажды сверху, словно с небес. И все, пропал Аркадий Семенович. Иногда видел он ее в компании таких же красивых женщин и добротных, пахнущих коньяками мужчин. Жизнь там, наверху, протекала загадочная, небесная, куда Аркадию Семеновичу доступа не было.

Поднялся он на свой этаж, к двери квартиры своей, увешанной электрическими звонками с фамилиями жильцов, нарочито долго шарил в кармане якобы в поисках ключей — жаль было уходить из подъезда, расставаться с воздухом, который вот только что, минуту назад, обнимал ее, в котором обитали еще, может быть, отставшие от нее частицы, какие-нибудь там молекулы, оставленные дыханием. Ключи, однако, сами скользнули в ладонь, как ни отгонял их Аркадий Семенович, и ничего не оставалось делать — только открыть дверь; и он открыл и вошел, с сожалением оглянувшись. Шибанул в нос запах жареной с луком картошки, хлобыстнули по ушам звуки скрипки — бился и стонал в тесном полутемном коридоре Сен-Санс, изуродованный, хромоногий, спотыкающийся; бился, рыдал и плакал. Играл сосед Коля — биолог, кандидат наук. Врал, конечно, безбожно, но что за важность? Он ведь не на концерте, не хочешь — не слушай, главное, чтобы в душе у Коли все пело правильно, и душа его выливалась в мир из-за неплотно прикрытой двери, улетала черт знает куда, в какие выси. Старуха Акулина Васильевна вывалилась из кухни на шум открываемой двери и, увидев Аркадия Семеновича, подмигнула ему юмористически, бровью повела в сторону Колиной комнаты, головой задергала, указательным пальцем тыкать стала: смотри, мол, играет! Невольно Аркадий Семенович в том же юмористическом духе приподнял брови, кивнул: да, играет.

— Очередная! — зашептала Акулина Васильевна, словно мог услышать ее Коля сквозь рыдания скрипки.

Аркадий Семенович руками развел: что ж делать — жизнь! И поскорее от старухи проскользнул в свою комнату, поплотнее прихлопнул дверь, чтобы не слышать, как изливает Коля душу очередной своей даме сердца. Не всякая дама могла выдержать подобное излияние. Обычно где-то на середине концерта дверь распахивалась, из нее, чертыхаясь, вылетала жертва Колиной страсти, и раздраженный топот сотрясал пол в коридоре, словно вбивали гвозди. Да, не всякая могла выдержать, поэтому в сорок лет все еще был холост Коля.

Впрочем, был холост и Аркадий Семенович, хотя в жизни своей никогда не играл на скрипке. И сейчас в холостяцком алюминиевом чайнике вскипятил воду, щедро сыпанул в него заварки и стал ждать, когда напитаются чаинки влагой, а напитавшись, умрут и утонут, отдав аромат свой и соки. И пока заваривался чай, нарезал колбасу и батон, наделал щедрых, увесистых бутербродов, но все еще оставалось время, и он в нетерпении заходил по комнате из угла в угол, с вожделением предвкушая трапезу.

От окна к двери и обратно кружил Аркадий Семенович, и такой же в точности Аркадий Семенович кружил в старинном трюмо, установившемся между окном и шкафом, подернутом уже легкой плесенью, с ободранной местами амальгамой, но еще гордо возвышавшемся над прочей мебелью — простеньким шкафом тридцатых годов и пружинным полутораспальным матрасом. Были еще: письменный стол, придвинутый к противоположному краю окна, а за ним потертое кресло с выпиравшими пружинами, но те и вовсе не принимались в расчет — настолько стары были и убоги в глазах спесивого трюмо. Из презрения к ним оно излишним даже считало отражать их в своей глубине, поэтому на их месте там зияла черная дыра в бесконечность.

Но именно они — письменный стол и кресло — любимчиками были у Аркадия Семеновича. Письменным столом он отгородил себе уютный уголок от остального пространства, а кресло, хоть и потертое, хоть и выпирали из него пружины, было покойно и удобно. Отсюда, если повернуть слегка голову налево, открывалась перспектива улицы, выходящей к Малой Невке, к самому небу над Финским заливом. И предназначались они не для пустяковых дел, а для писания, для таинства, так сказать, — самого святого дела в жизни Аркадия Семеновича. Поэтому естественно, что старое трюмо завидовало и ревновало.

В кружении по комнате, в ожидании, несколько раз нечаянно взглядывал Аркадий Семенович на своего двойника в отраженном мире, потом вообще остановился около трюмо и посмотрел на себя внимательным долгим взглядом — посмотрел в профиль и в фас. Каким-то предстал он сегодня перед Прекрасной дамой? Ничего хорошего, конечно, он там не увидел: слегка сутулая, узкоплечая фигура, волосы встрепаны, в глазах голодный блеск... Нет, не предмет. «Не предмет», — криво усмехнувшись, прошептал он и лицо еще приблизил к стеклянной поверхности. И вдруг двойник глянул на него оттуда глазами отца — свинцовыми, с мутноватой поволокой глазами, какими запомнились они Аркадию Семеновичу. Изображение в зеркале раздвоилось, как на испорченной фотографии, однако размытый, сместившийся в сторону силуэт вовсе не был Аркадием Семеновичем. Вгляделся он внимательней — ба! отец! вылитый отец! От отца же еще один силуэт отскочил в сторону и изобразился в виде отцова брата, дяди Васи. От них и дальше пошли отскакивать силуэты в глубь зеркала, словно бы выстраиваясь в затылок друг другу. В ближайшем из них еще узнал он деда, а дальше пошли лица мужского и женского пола совершенно незнакомые, но можно было догадаться, что это все пращуры Аркадия Семеновича, прадеды и прабабки, и длинный, запутанный строй их уходил далеко-далеко, к самому горизонту. Менялись прически, менялись одежды. Были среди них франты и девятнадцатого, и восемнадцатого, и бог знает еще каких веков. Были и пропойцы — оборванцы с синюшными, опухшими рожами.

Завороженно вглядывался Аркадий Семенович, а ряды пращуров как бы протекали мимо, исчезая где-то за спиной, открывались все новые и новые картины и лица. Вон и татарин промелькнул с кривой саблей, а вон и полуголые пошли личности, едва прикрытые звериными шкурами и совсем голые. Запрыгали, завертелись на деревьях приматы, разевая клыкастые пасти, дальше же пошли вообще какие-то невообразимые чудища — полурыбы, полузвери. Все смешалось, закрутилось в белесом тумане, в вязкой и трясущейся, как студень, массе, и вдруг в сверкающем, пронизанным вселенским светом веществе всплыла и остановилась, слегка колеблясь, странная фигура с волнисто очерченными краями...

— Клетка! — воскликнул пораженный Аркадий Семенович.

По логике, по всему ходу этого спектакля предположить можно было, что это самая первая прародительница Аркадия Семеновича, самое начало его нынешней сути.

— Ну-ну, а дальше? Дальше что?

Поколебавшись, распалась клетка, рассыпалась на множество молекул, те же в свою очередь на атомы, микрочастицы и субчастицы, и вообще черт знает что там происходило — такого нигде не проходил Аркадий Семенович. В результате же всех превращений и манипуляций высветлилась где-то, в таком пространстве, которое и определить-то невозможно было, крохотная точечка, скорее воображаемая, чем реальная — абсолютно малая частица, как можно было догадаться.

— Абсурд! — разочарованно махнул рукой Аркадий Семенович. — Такого не может быть. Не может быть абсолютно малой точки, не может быть никакого «конца» или «начала».

Кто-то подмигнул ему в зеркале, хохотнул смущенно и вроде бы рукой успокаивающий жест сделал в пространство. Возможно, впрочем, что никого там и не было. Однако та самая воображаемая, якобы абсолютная точка вдруг раздвоилась, завертелись снова субчастицы и микрочастицы, образуясь в атомы и молекулы, а вон уже и клетка-прародительница заколебалась — все, одним словом, закрутилось в обратном порядке. Замелькали полурыбы-полузвери, запрыгали по деревьям приматы, а вон и татарин промелькнул с кривой саблей, промелькнули франты и оборванцы, промелькнула физиономия дяди Васи и, наконец, сам предстал Аркадий Семенович, двойник.

— Это что, опять круг?

И в зеркале кто-то развел руками: да, мол, круг, ничего не поделаешь.

— В чем же смысл?

Хохотнули снова там, но уже насмешливо, из чего заключить можно было, что нет никакого смысла ни в чем и не может быть. Просто есть жизнь.

А тем временем и чаек поспел, зарумянился. Устроился Аркадий Семенович в излюбленном своем углу, угнездился, впился жадно зубами в бутерброд, отхлебнул из кружки чаю и задумался: к чему бы весь этот спектакль в зеркале? Как бы там ни было, из сюжета выходило следующее: если из какой-нибудь искомой точки в пространстве проводить линию в бесконечность в любую от нее сторону, то линия эта опять замкнется на той же искомой точке. Точек же во Вселенной бесчисленное множество — по сути дела любой отрезок пространства и времени, любое явление может быть искомой точкой, а значит и замкнутых линий тоже бесчисленное множество. Это и есть бесконечность. Тревожно глянул Аркадий Семенович в трюмо, и там кто-то закивал обрадованно и поспешно. Значит, выходил опять же некий Вселенский круг, в котором Аркадию Семеновичу предстояло вертеться, и по логике вещей конца этому не предвиделось.

Выпит был чаек и съедены бутерброды. Ну вот, вроде бы все заботы сегодняшние кончились, насытил Аркадий Семенович плоть, завершил кружение в делах приземленных, досадных, на которые жалко тратить время, но никуда и не денешься от которых, теперь же наступил его час, час лицедейства, светлый час.

Убрал он чайник и кружку, заботливо стер с письменного стола все крошки, все пылинки, чтобы не попадались на глаза, не отвлекали. Из ящика достал картонную папку, где скопилась уже довольно увесистая пачка убористо исписанных листов романа, и в душе порадовался этой ее увесистости, солидности. Сверху лежала едва только начатая страница, с несколькими строчками, с неоконченной последней фразой — так разогнался вчера Аркадий Семенович, что не хватило духу закончить, вылетели все мысли. Сегодня же, пока пребывал в мелких докучливых заботах, какая-то частица мозга его усердно трудилась, искала, и к этому часу нечто стройное уже высветлилось. Он устроился поудобней в кресле, утонул в нем худым телом, ноги же водрузил на батарею центрального отопления. На коленях примостил гладкую, специально предназначенную фанерку, на нее положил начатую страницу и продолжил незавершенную фразу:

«...окованная железом дверь с грохотом распахнулась, и вошел надзиратель с каким-то непривычно доброжелательным выражением на плоском, блинообразном лице. В руках он неуклюже нес расписной поднос, совершенно неуместный в этом грязном, вонючем заведении, на подносе что-то дымилось в кастрюльке, стояла белоснежная фаянсовая тарелка, прикрытая сверху другой, такой же белоснежной, чтобы не остыла внутри ее пища, и — о боже! — стоял графинчик красного вина. Томилин с интересом следил, как неловко надзиратель исполнял эту непривычную обязанность официанта, как с облегчением водрузил поднос на дощатый стол.

— Вот, — сказал надзиратель и поспешно отвернулся, насильно оторвал взгляд от заманчивой картины, судорожно сглотнул голодную слюну.

— Что это? — спросил Томилин, хотя все и так уже понял и вопрос был праздный, никчемный.

— Положено... — надзиратель в смущении потоптался и вдруг ринулся прочь из камеры, тяжелым сапогом со стоптанным набок каблуком зацепился за высокий порог, споткнулся и, падая, успел схватиться за ручку двери, повис на ней, вытянул в коридор свое жирное, неуклюжее тело и там с трудом, с надрывным кряхтеньем поднялся на ноги, вновь загремел, заскрежетал дверью. В последний момент увидел Томилин в проеме его красную от натуги, испуганную физиономию с выпученными глазами.

«Ну вот и кончено!» — усмехнулся он и сам почувствовал, как усмешка на его лице скривилась, превратилась в жалкую полуулыбку-полугримасу. Действия надзирателя подтверждали следующее: отклонено высшими инстанциями ходатайство о помиловании, и где-то там, в недрах канцелярии, в недрах белого административного здания, стоящего несколько на отшибе, уже завертелась хорошо налаженная, смазанная машина, называемая «исполнением приговора» — машина, не имеющая тормозов, которую уже никто и ничто не в силах остановить. Зашуршали укладываемые в «дело» бумаги, назначен уже, очевидно, исполнитель — тот, кто поставит последнюю точку... Представились и лица чиновников, равнодушно исполняющих эту привычную работу, их тихие, вежливые улыбки, и страшная ненависть не к высшим инстанциям, отклонившим ходатайство, а вот именно к этим тихим, исполнительным, неумолимо творящим смертельный исход, охватила его. «Ах вы паиньки! Ах вы несмышленыши! — сжимал он кулаки. — Ну нет, врете, я не доставлю вам такого удовольствия! Я нарушу этот ваш бумажный ход!»

И тут же вспомнил о принесенном обеде и расхохотался. Ага! — решили побаловать напоследок, потешить земными благами. Впрочем, нет, у них так «положено». Очевидно, входит в сам процесс исполнения, чтобы сильнее почувствовал прелесть земного бытия, чтобы больнее было с ним расставаться. Откормить быка, ведомого на заклание — ах, сволочи!

Он подошел к столу и с отвращением осмотрел поднос. В кастрюльке уже перестал дымиться кроваво-красный густой борщ, подернулся тончайшей желтоватой пленкой, и мозговая кость торчала из него подобно стволу старинной пушки. В накрытой тарелке возлежала на рисовом ложе вверх лапами зажаренная целиком курица, а меж тарелкой и кастрюлькой затерялась пара золотистых апельсинов... И венец всему — графинчик с вином. Ах, сволочи, сволочи!

Представляю, как вытянутся их постные рожи, когда завтра утром им сообщат, что бычок, с такой тщательностью и усердием подготовленный для заклания, сбежал. Какой скандал! Сколько разочарования! А они так надеялись за усердие свое получить поощрения от начальства, а может быть, даже выплачивают им за это денежные премии. Действительно: разочарование!

Томилин опять хохотнул беззвучно и тут же одернул себя: ладно, эмоции пригодятся там, на воле, сейчас же нужны ясный, твердый ум и холодный расчет. Ясный ум и холодный расчет, — повторил он и глянул на крошечное окошко под потолком — светлый квадратик поблек, подернулся сумерками. Скорей бы, черт побери, это проклятое время! Теперь охватила его нервная дрожь нетерпения и, не в силах больше оставаться в неподвижности, он заходил по камере, заметался из угла в угол, словно желая подогнать минуты и часы. Вдруг показалось ему, что пилка, втиснутая в щель между половицами и присыпанная пылью, замаскированная, может провалиться куда-нибудь дальше, и уже невозможно будет ее оттуда выковырять в нужный момент. От неожиданной такой мысли он похолодел и остановился, и с ужасом уставился в то место, но под слоем пыли ничего невозможно было разобрать. Едва сдержал себя, чтобы не броситься, не пощупать пальцами — оглянулся на дверь: не маячит ли глаз соглядатая; на цыпочках подкрался к двери и приложился ухом: не слышно ли чьего-нибудь дыхания? Тихо все было. Тогда приблизился к тайнику и, делая вид, что поправляет на ноге ботинок, нагнулся и нащупал острый, обломанный конец пилки. Сразу отлегло, успокоился, вздохнул с облегчением. Так, сказал сам себе, прокрутить еще раз план, не сбиться бы, не спутаться. Не упустить бы единственный шанс. «Я устрою вам неприятность!» — злорадно рассмеялся Томилин и тут заметил в дверном глазке чей-то коричневый изучающий глаз. Поняв, что его заметили и таиться больше нет смысла, глаз исчез, и в ту же секунду зашептались за дверью, затопали, грянул засов, взвизгнули петли, и дверь отворилась, но не на весь свой мах, а лишь приоткрылась ровно на столько, чтобы пропустить человека, и в образовавшуюся щель протиснулся адвокат его Шафиро.

При виде адвоката невольно скривился от досады Томилин: ну этот-то зачем? Какой теперь от него прок? Похоже, адвокат и сам чувствовал себя неловко, словно действительно виноват был в смертном приговоре — бочком, не глядя, пробрался к столу, осторожно уложил на него коричневый, засаленный, расползающийся, как студень, портфель. Томилин иронически на него смотрел и усмехался.

— Нуте-с, что скажете, любезнейший мой адвокат? Что вообще вы можете сказать?

Адвокат боязливо покосился на поднос и тут же отвел взгляд, словно увидел нечто гадкое, отвратительное.

— Ну зачем вы так? — плаксиво заговорил он. — Что же я мог, помилуйте! Я все силы приложил, все возможности...

— Знаю, знаю, — перебил его Томилин и махнул рукой. — Да и не упрекаю я вас. Я, собственно, ни на что другое и не рассчитывал. Все было ясно с самого начала, так что не казните себя, не расстраивайтесь. Если расстраиваться по каждому такому пустяку — вы ж понимаете, вас не надолго хватит.

— Опять вы! — воздел адвокат пухлые ручки и торопливо заговорил, свернул разговор на другое, чтобы перебить неприятную для себя тему. — А я, между прочим, к вам с доброй вестью! — и подобие улыбки скользнуло по его румяным губам.

— Что такое? Какие же могут быть для меня сейчас добрые вести? Подумайте, что вы говорите!

— М-м, да, конечно... я не так выразился... — совсем смешался несчастный Шафиро. — Однако вам разрешено свидание...

— Свидание? — удивился Томилин. — С кем же это? Клянусь, на всем свете нет ни одной души, которая пожелала бы увидеть меня бескорыстно. А поскольку корысти от меня теперь ноль, то позвольте вам не поверить, любезнейший...

— А ваша невеста! — подскочил даже слегка на скамейке Шафиро. — Что же вы! Очень решительная и настойчивая особа. Давно, давно добивается с вами свидания, и вот наконец разрешили. А уж красавица, м‑м! — забывшись, сладко чмокнул он губами.

— Что вы болтаете! Какая невеста! Нет у меня никакой невесты!

— Ай, ай, такой молодой человек! Отказывается от такой красивой невесты! — рассмеялся, затрясся всем телом Шафиро. — А она-таки проплакала все свои красивые очи! Ай, ай!

— Да кто? — не выдержал, вскочил Томилин. — Не тяните же душу, говорите!

— Елена Николаевна Невзорова! — проговорил адвокат и торжественно воздел вверх указательный палец.

И застыл так с воздетым пальцем, и лицо его вытянулось — встретился он взглядом с заморозившимися вдруг глазами Томилина. С минуту длилось мучительное молчание, и палец адвоката медленно опустился и спрятался за столешницу.

— Да ты не врешь ли, адвокат? — подошел к нему Томилин и жадно заглянул в глаза. — Такого не может быть! Не врешь ли? — схватил его правой рукой за лацканы пиджака, приблизил к себе, чтобы лучше разглядеть, что там творится — в коричневой невыразительной мути.

Испуганно замотал головой Шафиро.

— Хотя верно, не мог ты ничего знать, не мог выдумать, — отпустил адвоката Томилин, отошел и некоторое время постоял к нему спиной, глядя на чуть светившееся уже окошко под потолком. Потом обернулся и проговорил каким-то сжавшимся, охрипшим голосом. — И все же этого не может быть!

Адвокат же приподнялся слегка со скамьи и ручками ухватил портфель, готовясь юркнуть в дверь, бежать прочь.

— Стойте! — остановил его Томилин. — Вы... видели ее? Говорили с ней?

— Как же, как же! — убедившись, что опасности больше нет и хватать за грудь его не будут, адвокат вновь присел на скамью. — Несколько раз имел удовольствие видеть Елену Николаевну у меня в конторе и беседовать с ней. Она и умолила меня похлопотать о свидании.

— Сама умолила? — впился опять в него Томилин взглядом.

— Сама, сама! И очень настойчиво, уверяю вас. Так настойчиво, как будто от этого зависела ее судьба, как будто речь шла о жизни и смер... — спохватившись, Шафиро испуганно зажал себе рот ладонью, но Томилин не обратил внимания, в волнении заходил по камере.

— Когда? — спросил он словно бы мимоходом.

— Завтра в десять утра. Уже отдано распоряжение генеральным прокурором, и все инстанции уведомлены... И Елена Николаевна ждет...

Однако Томилин уже не слушал его. С побледневшим, искаженным лицом метался он по камере, бормоча невнятное:

— Завтра... сама умолила... — вдруг остановился и с силой ударил кулаком в стенку. — Поздно! Поздно, милая Елена Николаевна!

Хотел что-то еще сказать, но обернулся к адвокату и изумленно на него посмотрел, словно сию минуту только увидел.

— А-а! — махнул рукой, сникая. — Ну вы ступайте, оставьте меня. Мне надо подумать.

— Понимаю, понимаю, — подхватил Шафиро портфель и на цыпочках, угодливо кивая, метнулся к двери и легонько стукнул. Дверь отворилась в то же мгновение.

Оставшись один, Томилин присел на скамью, где только что сидел адвокат, и долго бессмысленно смотрел на неровно положенные, стершиеся доски стола. Потом прошептал, скривившись, словно от боли:

— Свидание не состоится!

И мысли запрыгали беспорядочно в его голове, и потребовалось усилие, чтобы выстроить их в связную линию. Вспомнил, как год назад умолял он в письмах Елену Николаевну о свидании. В письмах, потому что телефонная трубка тут же бросалась, едва успевал он произнести несколько слов. А ему казалось: стоит им только увидеться, и все образуется, она поймет... Но вот этой-то возможности ему и не представилось... Вспомнил, как ходил под ее окнами и мучился и не решался подняться, позвонить в дверь, потому что не перенес бы, если бы дверь захлопнули перед его носом.

За что же мучила она его? И что произошло сейчас? Из милосердия ли решила снизойти? Своего рода благотворительность, утешение перед концом. Или... или, может быть, все-таки что-нибудь было? Может быть, оттого и мучила, что любила? Ах, знать бы!

«Завтра узнаешь! — подсказал кто-то иронически внутри Томилина, — завтра в десять часов!»

— Какое завтра! — вскочил он опять и заходил. — Завтра не будет! — и глянул на оконце — налилось оно твердой, чистой чернотой, значит, наступила уже ночь, и назначенный час приближался. — Придется вам подождать, Елена Николаевна! Отложим на потом наши игры!

И вдруг ясная мысль пронзила его, и он остановился, словно ударился об эту мысль лбом: «потом» не будет. Он нужен ей сейчас, в качестве осужденного, приговоренного, в некотором роде «героя». Окажись же он на воле, все опять повторится. Именно так и случится, и никогда уже он не узнает, зачем? И назвалась невестой! Значит, объявила во всеуслышание именно для него, чтобы знал: невеста! Ах ты, ах ты...

— Невеста! — прошептал он и покачал головой: таким это невероятным ему показалось.

В это время отдаленные пока еще послышались шаги в коридоре. Вот замерли они около первой по правой стороне камеры, послышался резкий стук ключей в окованную дверь и команда: отбой! Привычный совершался ежевечерний ритуал, опостылевший до тошноты. Но сегодня имел он особенный смысл, и Томилин вздрогнул, с напряжением стал вслушиваться. Вот замерли шаги около двери его камеры, однако не последовало стука ключей и команды, деликатно надзиратель лишь щелкнул выключателем, погасив яркую лампочку под потолком, оставив только ночник над дверью. Ну конечно, он на особом положении, деликатность и вежливость по отношению к нему тоже входят в процесс исполнения! И вновь полыхнуло в груди ненавистью, и от ненависти этой и бессилия заскрежетал он зубами.

А назначенный час между тем приближался.»

Тут уже не в силах был дальше писать Аркадий Семенович. Бросил на стол ручку, завершая тем самым как бы сегодняшний труд, встал с кресла и потянулся, расправил затекшие члены. «А назначенный час между тем приближался», звонко выпевалась в мозгу его последняя фраза. И не в силах оторваться от им самим же выдуманного сюжетного хода, он подошел к окну и глянул в темную за ним пустоту, словно бы это ему предстояло пилить решетку и прыгать на мокрые от дождя плиты тюремного двора и по ним бежать к обозначенному в плане месту в каменной ограде. «Стой! — остановил он сам себя и хлопнул ладонью по лбу. — Что это я! Побег-то ведь не состоится! Не-ет, не состоится!» И предстала перед ним будущая сцена: блекнет, голубеет от чистеньких утренних лучей тюремное оконце, а герой его все продолжает лежать на кровати в оцепенении. И так ярко она ему представилась, как будто сам он и лежал на жесткой кровати в полосатой тюремной робе в ожидании предстоящего свидания.

Подожди, сказал себе Аркадий Семенович, а не будет ли здесь натяжки? И тревожно метнулось в груди сердце: поверят ли? может, все напрасно? Но вдруг явилась перед ним Прекрасная дама с верхних этажей — вошла в комнату, как в тюремную камеру, с той же божественной улыбкой и глянула синими глазами: что же ты? неужели не променял бы остаток жалкой своей жизни на свидание со мной? В ажиотаже замахал Аркадий Семенович руками: променял бы! один бы раз она вошла в эту комнату, а там хоть...

А за окном тем временем набрала силу весенняя ленинградская ночь. Он прислонился пылающим взволнованным лбом к прохладному стеклу, чтобы остудить, унять мятущиеся в голове мысли. За окном на очистившемся от туч небе в призрачном, как кисея, облачке купался опрокинутый на спину, кривой, как ятаган, мусульманского пошиба месяц, к нему неприкаянной собачонкой привязалась единственная в небе звезда. Увидел месяц в окне Аркадия Семеновича, поманил: иди, искупаемся вместе в космических целебных лучах. «А и правда, — решил Аркадий Семенович, — не засну все равно. Пойти прогуляться, пожалуй».

На улице охватило его свежестью, налетевшим к ночи слабеньким морозцем и такой благодатью, что он хмыкнул от удовольствия и глянул на небо, словно выискивая, откуда же эта благодать проливается. Месяц уже вынырнул из облака и воровски крался в кронах обнаженных еще деревьев и в свете, проистекавшем бог знает откуда, ветви слагались в написанные тушью на небосводе таинственные письмена — словно посылала природа человечеству таким способом загадочные послания и содержали они предупреждение, ультиматум, но не нашлось еще на Земле человека, который бы их расшифровал, прочитал тексты.

А месяц-то все манил-заманивал. Аркадий Семенович и пошел на его зов — похрустывали под ногами подернувшиеся к ночи ледяной корочкой тротуары, колокольцем вызванивал замороженный воздух, и с жалобным тихим стоном срывалась с крыш капель. Шел задумавшись, изредка вскидывал голову, выискивая в небе попутчика своего, месяца, а тот затеял шутливую игру — то за один дом спрячется, то обнаружится совсем с другой стороны верхом на трубе: «Ау! — словно бы кричал оттуда. — А я вот где!» Усмехался Аркадий Семенович, любуясь его детскими забавами.

Тихи были и пустынны в этот час улицы. Сгинули пешеходы, сгинули машины и трамваи, и фонари в этой части города почему-то редко горели — тянулись глухие каменные ограды и низкорослые одноэтажные дома с темными зарешеченными окнами — словно в покинутый людьми неведомый город попал Аркадий Семенович. Шагал он, с любопытством и опаской оглядываясь на эти залитые призрачным небесным светом дома, и эхо его шагов разлеталось, билось в тесном пространстве, усиливая ощущение покинутости, пустынности.

Жутковато ему стало от такого безлюдья, от навеваемого с Финского залива мрака, и сама собой явилась мысль повернуть, бежать обратно. Вот, решил, до того угла дойду и поверну. Тянулся у него по левую руку кирпичный забор, и на углу забор этот без всякого перехода превращался в стену одноэтажного здания с тремя узкими окнами — старое, потемневшее, с выпавшими во многих местах кирпичами, с черепичной замшелой крышей, до края которой можно было свободно дотянуться высокому человеку. И здесь на окнах были поржавевшие решетки со слабыми потугами на фигурность, художественность. Ну ладно, подумал Аркадий Семенович, вот загляну за угол и... В ту же секунду он заглянул за угол и остановился, пораженный: за углом продолжалось это неказистое здание и так же выходили на улицу три окна, но лился из окон на покоробленные плиты тротуара электрический свет — кончалось же здание деревянными воротами, выкрашенными зеленой краской, и у этих закрытых наглухо ворот стояла тесно сбитая толпа людей, молчаливая, неподвижная. Далее за воротами опять тянулся кирпичный забор, и вдоль него из толпы как бы вытягивался хвост — стояла длинная очередь, конец которой терялся где-то во мраке. И таким нереальным казалось это людское скопище среди пустынных глухих улиц, что не поверилось Аркадию Семеновичу — в недоумении приблизился он к толпе и даже слегка коснулся ее рукой, коснулся плеча пожилого человека в потертом пальто с поднятым воротником. Да нет, была толпа реальной, и реальная тянулась вдоль забора очередь. Тут обратил он внимание, что на противоположной стороне улицы притулился к тротуару милицейский «газик» и у ворот среди толпы выделялись две фуражки с кокардами и погоны. Реальней уж ничего невозможно было придумать. Однако поражала молчаливая сосредоточенность людей, их отрешенность — стоящие в толпе жадными взглядами устремились в створ ворот, как будто в ожидании чрезвычайно важного события. Посмотрел туда и Аркадий Семенович, но ничего, кроме унылой зелени, не увидел. Пожал он плечами и спросил громким бодреньким голосом:

— Что дают, граждане? За чем стоим?

Никто ему не ответил, не оглянулся, не улыбнулся — все продолжали неотрывно смотреть на ворота, словно на них молились. «Что за черт! — удрученно подумал Аркадий Семенович. — Куда это я попал!» Он обошел толпу и приблизился к вытекавшей из нее очереди — очередь у основания своего, в соединении с толпой, тоже была плотной, сбитой, но чем дальше от нее, тем больше она утончалась, разрежалась, виднелись между людьми просветы, да и люди не стояли застывшими истуканами — кое-кто сидел на корточках, опершись спиной о кирпичный забор, другие опирались на него плечами, видно, стояли они здесь давно, и тела их устали до изнеможения и выискивали более приспособленную для ожидания позу. Многие дремали, уткнув лица в воротники, свесив на грудь головы, другие просто смотрели в землю бездумным взглядом. Прошел Аркадий Семенович вдоль очереди, до самого ее конца дошел и здесь спросил у молодой интересной блондинки:

— Скажите, пожалуйста, что здесь продают? За чем очередь?

— Ах! — воскликнула блондинка и заплакала, ничего не ответила.

В полнейшем уже недоумении вернулся он опять к воротам, походил вокруг толпы, заглядывая через головы, и тут увидел рядом с воротами на стене дома простенькую черную вывеску, на которой поблекшими буквами было что-то написано. Протиснулся он поближе и в полумраке прочитал: «Лаборатория биологически активных веществ». Развел руками Аркадий Семенович: что могут продавать в какой-то там лаборатории?

Похоже, сам того не замечая, проговорил он вопрос свой вслух, потому что тут же тихий голос за его спиной ответил:

— Жизнь.

Оглянулся Аркадий Семенович и увидел средних лет мужчину в модном, застегнутом наглухо плаще, который смотрел на него внимательным, выжидающим взглядом.

— Как вы сказали?

— Здесь, — теперь незнакомец наклонился к самому его уху и шептал чуть слышно, — дают, отнюдь, однако, не продают, жизнь. Бесплатно.

Аркадий Семенович глянул испуганно и хотел бочком от него подальше — мелькнуло в голове: сумасшедший! Но тот спокойно взял его за локоть, придержал.

— Да нет, я не сумасшедший. Только давайте отойдем, прошу вас. Неудобно при них разговаривать, — он кивнул на толпу и повлек Аркадия Семеновича прочь.

Они прошли по противоположной стороне улочки и остановились метрах в пятидесяти от загадочной лаборатории. Здесь росло несколько чахлых деревьев, и под ними стояла скамейка с оторванными во многих местах планками. К ней подвел незнакомец Аркадия Семеновича, из кармана вынул газету, развернул, разорвал аккуратно пополам, одну половину протянул ему, другую же расстелил обстоятельно на скамейке и сел. Ничего не оставалось Аркадию Семеновичу, как последовать его примеру.

— Я с самого начала наблюдал за вашими недоумевающими действиями, — заговорил незнакомец несколько вычурно, — и сам не знаю почему, проникся к вам симпатией и решил ваше недоумение развеять. Так вот, это, — он повел взглядом в сторону ворот, как бы объял им толпу и очередь у забора, — раковые больные и родственники раковых больных, которые уже не могут придти сюда сами, — проговорив, он косо глянул на Аркадия Семеновича: каково получилось впечатление?

Аркадий Семенович вздрогнул и уставился на него с ужасом.

— Что вы! — прошептал он сорвавшимся голосом. — Такого не может быть! Зачем?

— Может, дорогой мой, может! — незнакомец грустно покивал головой. — Я сам врач, хоть и другого профиля, но в курсе. Лет двадцать этак назад одному ученому — не буду называть фамилию, хотя нет в этом никакой тайны, просто здесь не место — пришла в голову мысль, что в медицине прошел век химии, и изобрел биологически активный препарат — не буду и его называть, чтобы не будить местных бесов, — незнакомец с усмешкой огляделся вокруг, — не сглазить чтобы. И вот этот препарат якобы, поражая больные клетки, в то же время стимулирует здоровые к сопротивляемости раковой опухоли, укрепляет, так сказать. Впрочем, не буду утомлять вас научными выкладками, не в них суть. А суть в том, что, добившись у себя в лаборатории поразительных результатов с животными, он с энтузиазмом объявил об этом во всех научных и ненаучных инстанциях. Инстанции, выслушав энтузиаста с кислыми минами, запретили ему вообще всякие клинические исследования. Бился энтузиаст, колотился головой во все двери, но это, знаете, все равно что стучать в гранитную скалу: чем сильнее стучишь, тем тебе же больнее. Двадцать лет бился...

Аркадий Семенович смотрел на него с изумлением и ужасом.

— Как же так! — воскликнул он. — Просто запретили и все?

— Да, да! Запретили, потому что препарат им, видите ли, не понравился. Ну конечно, приводилась при этом масса объективных и субъективных причин, с одной, мол, стороны, оно так, а с другой эдак, а с третьей и совсем по-другому... Одним словом, попробуйте ухватить бюрократа, когда он начинает выкручиваться!

— Но ведь они преступники! — запальчиво сказал Аркадий Семенович. — Ведь если был какой-то шанс, значит, не исключено, что запретом своим они убили тысячи людей! Значит, они убийцы?

— Эк, хватили вы! Преступники — это те, которые закон нарушают. А они ничего не нарушили, у них все чисто, гладко.

— Но с моральной-то стороны! С точки зрения высшей морали — ведь преступники?

— Ну если что с точки зрения высшей морали... Да только за это в тюрьму не сажают.

— Но объясните: почему все-таки запретили? Без всяких там субъективных и объективных причин?

— Это, дорогой мой, вопрос сложный. Имея сам в этом смысле некоторый опыт, попытаюсь объяснить. Представьте, что над каждым врачом — я беру медицину в качестве примера — есть другой врач, поглавнее. А над тем еще главнее и так далее, пока не дойдет до самого главного. Работает, крутится механизм, который всех этих людей расставил в определенном порядке. Но вдруг выскакивает какой-то энтузиаст и что-то такое предлагает. Выскакивает из низших уровней, откуда выскакивать не положено. Ведь он тем самым всех стоящих над собой как бы умаляет, они уже как бы и не такие уж главные в своей области — в данном случае в онкологии. С другой стороны, коллеги, стоящие с энтузиастом на одном уровне, тоже беспокоятся: почему он, а не они? он что, умнее? Табель о рангах всегда рождает зависть, и зависть становится движущей силой общества, а то, что общество движется не вперед — вспять, не предмет беспокойства для ума отдельно взятого индивидуума. Лишь бы мне в данную минуту было хорошо. Поэтому всякие энтузиасты — кость в горле у начальства. Короче, налаженный механизм начинает сбиваться и, чтобы наладить его работу, самый простой способ — запретить, поставить энтузиаста на место — а не вылазь! так его, каналью! — незнакомец разгорячился и кулаком даже показал, как запихивают энтузиастов на место. — К тому же всякое новшество требует напряжения ума, требует изучения, внедрения — столько мороки! А зачем нам это? Нам что, зарплату за это повысят? Нет, не повысят. Вот вам общая схема, так сказать.

— Страшные вещи вы говорите! — прошептал Аркадий Семенович.

— Ну что вы! Страх перестает быть страхом, когда к нему привыкают. Вранье перестает восприниматься как вранье, если оно становится нормой жизни. Подлость перестает быть подлостью, если подличают все. Общество порой само не замечает, как с одного морального уровня сползает на другой — вроде бы так и надо, вроде бы в порядке вещей. А если скажешь правду, так прослывешь оригиналом. Беда наша всеобщая состоит в том, что к власти рвутся люди, как правило, бездарные. Ибо чем, скажите, заполнить им жизненный вакуум? Как еще самоутвердиться, если нет никаких талантов? Как еще добиться привилегий, почестей? Им просто больше ничего не остается, как, закусив удила, рваться к власти. Честолюбие — недуг убогого, недоразвитого ума! И вот царит у нас бездарность — как страшная болезнь, как бубонная чума, проникла во все закоулки общества, пронизала его сверху донизу, потому что приказывают, издают директивы, властвуют бездарные, некомпетентные люди! — начав тихим, спокойным голосом, к концу речи незнакомец разгорячился, рубил кулаком воздух, словно стоял на трибуне.

— Но вы не дорассказали про ученого, — уловил паузу в его речи Аркадий Семенович. — Что же сталось с его препаратом?

— А-а! Действительно, мы как-то увлеклись... Хотя вы же сами просили объяснить, — незнакомец успокоился, несколько даже увял, словно потерял интерес к разговору. — Да что ж сталось... Промучился энтузиаст в обивании порогов двадцать лет, а потом плюнул и пошел на авантюру: начал лечить людей своим препаратом. Начал лечить тех больных, которых выписывали из больниц как безнадежных. Специально, чтобы привлечь к препарату внимание, заставить инстанции пошевелиться. Подвернулся бойкий корреспондент, написал статью. И вот, результат перед вашими глазами: поползла молва, тысячи людей со всех концов страны снялись со своих мест, оставили родные очаги, сутками, неделями живут в этой страшной очереди, в надежде получить лекарство, вымолить еще кусочек жизни для себя или для родных. Но вы посмотрите на эту лабораторию! Разве может она произвести столько препарата, чтобы удовлетворить всех жаждущих? Круглосуточно там работают люди, но все равно это капля в море. Сам ученый не ожидал такого ажиотажа. Но своего добился: зашевелились инстанции, развернули дискуссию, объявили эксперимент, но опять же со множеством оговорок и условий, которые в конечном счете все сведут к нулю. Испытанный метод.

— Ну и как? Помогает? — в волнении схватил его Аркадий Семенович за руку. — Помогает препарат?

— Трудно сказать. Ведь настоящих исследований еще не было. Но люди верят, ибо кому и во что им еще верить?

В этот момент послышался у ворот шум, молчаливая и неподвижная до сих пор толпа дрогнула, зашевелилась, зашевелились и люди в очереди, стали подниматься с корточек, просыпаться, вытягивать головы в сторону ворот. Створки ворот дрогнули, подались назад, и между ними открылась щель, в которую мог протиснуться один человек.

— Спокойно, граждане! — зашевелились в толпе и милицейские фуражки. — Сдайте назад!

Усилиями их образовалось небольшое пространство, и в нем возник вдруг человек в белом халате. И сейчас же вокруг него вырос милицейский заслон — милиционеры протискивались со двора лаборатории в щель и множились, множились...

— Осадите! — слышались властные крики.

— Доктор, доктор! — понеслось по толпе и по очереди. — Сам доктор вышел!

Человек в белом халате поднял руку с белевшим в нем листком бумаги, и вновь замерла, затихла толпа в напряженном ожидании. А человек поднес листок к глазам и при свете жестяного допотопного фонаря над воротами стал выкрикивать фамилии. «Я!» — отвечали из толпы счастливцы и исчезали в щели. Выкликнув с десяток фамилий, он сложил листок и развел руками.

— На сегодня все! — воскликнул он горестно. — Все на сегодня, милые вы мои! Что же я могу поделать! — и задом протиснулся обратно во двор. За ним исчез и милицейский заслон.

И опять поникли, застыли люди, замолчали, запоздало выкрикнула какая-то женщина, словно простонала:

— Доктор! Не ради себя! Ради ребенка!

Но и стон ее остался без ответа. Все замерло, затихло. Смотрел, подавшись всем телом, Аркадий Семенович на эту ужасную картину, и мысль навязчивая, подлая змеей заползала в голову: вот стоят люди в надежде урвать у жизни еще год, два, несколько лет или саму жизнь, и, если бы не рассказ незнакомца, можно было бы подумать, что стоят они за каким-нибудь дефицитным товаром, за какой-нибудь импортной безделицей.

Незнакомец тронул его за рукав:

— Идемте отсюда. Больно все это видеть.

Они встали со скамейки и пошли по узким, низкорослым улочкам, по изрытым, давно не ремонтированным тротуарам. И вот, когда они уже прошли метров двадцать, Аркадий Семенович машинально оглянулся на лабораторию и заметил, что от деревьев, под которыми они минуту назад сидели и разговаривали, отделилась тень и скользнула за ними. Можно было предположить: прятался за деревьями какой-то человек, соглядатай, и весь разговор их слушал. Такое сложилось мгновенное у него впечатление. Но вполне возможно, это было простым совпадением — проходил человек по улице и оказался в тени деревьев. Трудно сказать. В следующий момент и услышал он шаги этого человека у себя за спиной — не прятался тот, не скрывался. Но и не обгонял, хотя Аркадий Семенович, чтобы дать ему возможность пройти вперед, придержал своего спутника, и они пошли медленным, гуляющим шагом. Нет, и человек за спиной шаг замедлил, а уткнувшись почти в их спины, и вовсе остановился. Оглянувшись опять, Аркадий Семенович увидел: стоит среднего роста мужчина в плаще и в кепке с большим козырьком, надвинутой низко на глаза, с беспечнейшим видом задрал голову, якобы любуясь месяцем на ночном небосклоне. По виду ничего невозможно было сказать об этом человеке — мог быть он полуночным гулякой, мог быть романтическим влюбленным, а мог быть, конечно, и соглядатаем. Хотя чего тут соглядатайствовать? Чего выслеживать? Не чувствовал Аркадий Семенович за собой никакой вины, но знаете...

В ту же минуту пришла ему в голову мысль, что спутника-то своего он совершенно не знает, ведь может быть вызвано соглядатайство его персоной, может, втянулся Аркадий Семенович в нехорошую историю. Он покосился на незнакомца — да нет, шел тот спокойный, сосредоточенный, не бегал по сторонам глазами, не оглядывался, как можно было бы ожидать от человека, отягощенного преступлением. Видно, померещилось, решил он. И в это время заговорил незнакомец, как будто угадав его мысли:

— Послушайте, ведь мы уже час целый с вами общаемся, но даже не знаем, как друг друга зовут. Позвольте представиться: Илья Петрович Шмитько, врач-терапевт... по образованию, — последние слова он произнес с легкой заминкой.

Назвал себя и Аркадий Семенович, но как-то вскользь, потому что опять послышались сзади шаги. Человек за спиной повел себя совсем уж странно: перебежал на противоположную сторону улицы и по ней обогнал их быстрым гвардейским шагом, ушел вперед, вдруг опять перебежал и пошел теперь навстречу, в упор глядя на них из-под козырька кепки — блестели в полумраке белки его глаз и даже сверкнули в усмешке зубы, когда он поравнялся и остановился у самого края тротуара, как бы давая им дорогу с наигранной, насмешливой предупредительностью.

— Странный тип! — прошептал Аркадий Семенович с досадой. — Увязался за нами от самой лаборатории.

— Да? — удивился Илья Петрович. — И что ему надо?

— Бог его знает...

— Алкоголик какой-нибудь?

— Наверно. Однако давайте свернем. Ну его к черту!

Они свернули в узкий кривой переулок и шли по нему, поминутно оглядываясь. Похоже, отстал странный тип — никого сзади не было. Переулок вывел их на параллельную улицу, по ней прошли они до следующего переулка и тут снова увидели его: видно, обежал он другим путем и теперь стоял на углу, поджидал и поприветствовал, когда проходили мимо — приподнял свою кепку и склонился в полупоклоне — опять же шутовски, насмешливо.

— Эге! — забеспокоился и Илья Петрович. — Действительно, странный какой-то субъект. А ну-ка, ходу!

И зашагал так широко и быстро, что Аркадию Семеновичу пришлось трусить за ним рысцой, чтобы не отстать.

— Только этого мне и не хватало! — нервно бормотал Илья Петрович. — Только этого недоставало! Именно сейчас!

Они выскочили на набережную реки Малая Невка — дальше бежать было некуда, дальше слабо волновались вокруг, тускло поблескивали россыпями прибрежных огней воды реки и Финского залива. Здесь между каменным забором и выходившим фасадом на набережную двухэтажным домом был разрыв — образовалось там нечто вроде тупичка, укромного закутка.

— Сюда! — махнул рукой Илья Петрович и юркнул в темень этого закутка.

Юркнул за ним и Аркадий Семенович. Отдышавшись, они прислушались, осторожно выглянул Илья Петрович — не слышно было ни звука, никто не выбежал за ними на набережную, отстал преследователь.

— Подождем немного, — шепнул Илья Петрович. — Может, он тоже где-нибудь затаился, выжидает.

Постояли молча, вслушиваясь в темноту, в далекие случайные звуки ночного города — прокричал в заливе тенором буксир, подали в микрофон какому-то кораблю команду, проскрежетал на повороте трамвай... Здесь же, на набережной, все было тихо, безлюдно.

— Уф-ф! Кажется, отстал! — облегченно вздохнул Илья Петрович. — Мне сейчас совершенно ни к чему подобные заморочки.

«Почему именно сейчас?» — выскочил в голове Аркадия Семеновича вопрос, однако спросить постеснялся. Для верности они еще немного подождали, потом вышли из укрытия и огляделись — никого не было. Тут и месяц откуда-то вывернулся, повис над Малой Невкой, прочертил по ней слабую серебристую дорожку, на противоположном берегу гигантским слоновым бивнем смотрелась узкая полоска пляжа, а за ней повисло глыбой черного мрамора непроницаемое пространство над Приморским парком Победы и над заливом.

— Куда теперь? — спросил Илья Петрович. — Обратной дорогой нельзя: тот тип наверняка где-нибудь там бродит.

Аркадий Семенович пожал плечами, как бы сам себе удивляясь:

— Что это мы, честное слово! Вдвоем боимся одного какого-то придурка! Шута горохового!

— Нет, нет, не скажите! Страх здесь ни при чем! просто... — Илья Петрович замялся, — некоторые обстоятельства вынуждают меня в данный момент избегать различного рода инцидентов...

— Почему именно в данный момент? — не выдержал Аркадий Семенович.

Илья Петрович как-то сразу насторожился — глянул, приподняв бровь, и с минуту так смотрел изучающе.

— Послушайте, Аркадий... э‑э... Семенович, кто вы? Работаете где? Служите?

— Я... п‑писатель, — с трудом, мучаясь, выговорил Аркадий Семенович и сконфузился.

— Вот как! Вы пишете? — встрепенулся Илья Петрович, но тут же недоверчивый бросил взгляд на его потертый плащ и дешевенькие туфли фабрики «Скороход», и под этим взглядом невольно присел Аркадий Семенович, чтобы как-то скрыть помятость брюк, чтобы не выпирали из-под них нелепые остроносые туфли. — М-м, не читал, не слышал. Хотя... что-то знакомое... Утятин... Позвольте... совсем недавно... в газете...

— Ну да! — обрадовался Аркадий Семенович. — Фельетон!

— Правильно! Помню! Как же! — вдруг необычайно воодушевился Илья Петрович, схватил его руку и крепко сжал. — Да ведь вас мне сама судьба посылает! Мне нужен пишущий человек! Слушайте, слушайте! — он понизил голос и приблизил губы к самому уху Аркадия Семеновича. — Меня затравили! Меня преследуют!

— Кто? — испугался тот и попытался вывернуться, высвободить руку.

— Да не пугайтесь вы, ей-богу! Повторяю вам: я не сумасшедший, я всего лишь навсего безработный! — Илья Петрович горько усмехнулся.

— А вы сказали — врач...

— Именно: безработный врач! Парадокс? Как же, дескать, может быть врач безработным, если врачей в стране катастрофически не хватает. И тем не менее это так. Уже две недели, как я уволен, и не просто уволен, а по статье! Этак, знаете, со злобной улыбочкой уволен! За что, спрашиваете? За шарлатанство! Ха-ха! Это я-то! Илья Петрович Шмитько! Да меня весь Ленинград, вся Москва знают! Ко мне из Сибири, с Дальнего востока люди едут! Спросите: что такое метод доктора Шмитько? Вам объяснят. Вот смотрите: письма благодарных пациентов. Вот, вот и вот! — Илья Петрович из карманов стал выхватывать пачки почтовых конвертов и исписанных листов, повлек Аркадия Семеновича к ближайшему фонарю. — Идите сюда, к свету! Читайте, читайте! — сунул ему в руку первый попавшийся листок.

Аркадий Семенович, несколько ошеломленный, стал читать:

«Я поднимал однажды тяжелую бочку и прямо рухнул на месте. У меня заболел позвоночник, врачи поставили диагноз: радикулит. Я слег и даже не мог вставать с постели. Мне делали уколы, я прошел курс иглотерапии, но существенных изменений не произошло. И вот случайно как-то ко мне на работе подошел человек и спросил, почему я такой скрюченный. Я объяснил, что со мной случилось. Он говорит: «Найдите какую-нибудь комнату минут на двадцать, я вам проведу курс моего лечения». Я подумал, что это какая-то шутка, но все же завел его в кабинет начальника, который отсутствовал. Он положил меня на стол и двадцать минут вертел и мял как былинку. Потом приказал встать. «Как же я встану, — говорю, — ведь я скрюченный». «Нет, вставай». Ну, я встал и — мать честная! Все нормально! Боли — как не бывало! Потом еще он меня мял своими чудесными пальцами и поил травками, и вот уже два года как я забыл, что такое радикулит. Этот человек был Илья Петрович Шмитько. Спасибо ему преогромное, дай бог ему здоровья.»

— Массаж? — несмело спросил Аркадий Семенович, возвращая листок.

— Ха! Массаж! Массаж — это для спортсменов. У меня же — рефлексотерапия. Вот этими пальцами я, можно сказать, разбираю человека на мельчайшие косточки. Тысячи через них прошло. Тысячи людей теперь ходят здоровые и счастливые. А они, — Илья Петрович пальцем указал куда-то вверх, в небо, — говорят: шарлатан! Что ты с ними будешь делать! Я бронхиальную астму лечу! Никто в мире ее не лечит, а я лечу! Не просто лечу — вылечиваю! А они опять: шарлатан! Сами ничего не умеют, ничего не знают, только запрещают! Ух, ненавижу! Руки опускаются, честное слово, хочется все бросить. Но подумаю — нет, не имею права. Вы видели когда-нибудь детей, страдающих астмой? Этих маленьких страдальцев, посиневших, задыхающихся, молящих о помощи? Это страшная картина. И я сказал себе: борись. И утром сегодня намеревался идти в газету искать корреспондента. Мне нужен корреспондент. Для того и письма собрал. И вдруг судьба посылает мне вас — пишущего человека! Это, знаете ли, неспроста! Есть в этом что-то...

— Я вас понимаю, — мучаясь опять, сказал Аркадий Семенович. — Понимаю и сочувствую. Только... видите ли, вам не такой пишущий человек нужен. Вам нужен журналист, газетчик. Тот, кто пишет о вещах конкретных. Я же пишу..., — он неопределенно повел рукой в воздухе, — совсем не то. Боюсь, в этом смысле не смогу вам помочь...

— Нет? — разочарованно спросил Илья Петрович и смерил его сожалеющим взглядом. — Жаль. Ну да видно судьба наша такая: страдать за правду. Мой дед страдал во времена сталинского мракобесия. Великий был травник. У него-то я и перенял и усовершенствовал метод. Что ж, пострадаем и мы. Ничего. На Руси всегда были страдальцы и будут. Ничего! — взбодрил он сам себя и кулаком постучал в грудь. — Выше хвост!

Кулаком-то он бил себя в грудь и хорохорился, но в голосе тоска была и горечь.

Ночь меж тем словно бы устоялась. Словно успокоились взбаламученные чернила в стеклянной банке, осела муть на самое дно, в верхних же слоях наметилось едва приметное просветление. Иными словами, чувствовалось уже приближение рассвета, прибытие в город нового дня. И месяц в небе, предугадывая скорую свою кончину, перестал суетиться, посерьезнел, тихонько стал в сторонке, седеньким старичком поглядывал на мир, как будто бы знал одну единственную, универсальную правду, но рассказать о ней не смел. Аркадий Семенович и Илья Петрович в молчании проходили по набережной — легкая трещинка отчуждения пролегла между ними, и не настолько она еще расширилась, чтобы холодно распрощаться и уйти, разойтись навсегда в разные стороны. Разочарован был Илья Петрович, и Аркадий Семенович чувствовал неловкость, но момент прощания еще не созрел. Так подошли они к небольшой стоянке разномастных парусных яхт — яхты еще не стряхнули с себя сонную одурь, стояли на стапелях, укрытые наглухо брезентами, заколоченными досками — еще продолжалась у них зимняя спячка. Но одна, самая из них большая, освобождена была, снят был с нее брезент и воздвигнут над ней наподобие тента. Чувствовалось, что днем работали здесь люди, чистили округлые бока; скоблили старую изношенную краску. Аркадий Семенович при виде яхты остановился, замер, с жадностью оглядывая стройные, плавные обводы, всю ее, словно бы устремленную в воды Малой Невки, словно ждущую с нетерпением момента, когда можно будет наконец-то окунуться в них, почувствовать на своих бортах их ласковое поглаживание.

— Крейсерская яхта, — проговорил он срывающимся от волнения голосом.

Илья Петрович глянул равнодушно, поморщился и пожал слегка плечами: ну и что, мол, из того? при чем здесь какая-то яхта? Невдалеке от яхты рос чахлый рядок подстриженных акаций, здесь же вкопана была в землю скамейка с табличкой, на которой прочитать можно было: «место для курения».

— Давайте посидим, — попросил Аркадий Семенович.

С неудовольствием последовал за ним Илья Петрович, состроив на лице гримасу. В молчании присели они на скамейку, в молчании же сидели так некоторое время — Аркадий Семенович все любовался яхтой, а Илья Петрович косился на него и скучал.

— Ну-с, — проговорил он наконец больше от этой самой скуки, чем из любопытства, — и что же все-таки вы пишете? — проговорил с некоторой долей иронии: ну что, мол, ты, такой неказистый, можешь там написать такого великого!

Аркадий Семенович иронии не заметил.

— Я пишу роман.

— Рома-ан! — протянул Илья Петрович все так же иронически. — Да зачем вам это? И будет ли прок от вашего романа?

— Видите ли, во-первых, я не могу его не писать. Он сидит во мне, как заноза, и я должен вырвать его вон. Во-вторых, надеюсь все же на публикацию, потому что мне нужно много денег. Мне нужна крупная сумма единовременно.

Услышав такое, Илья Петрович даже подскочил на скамейке и уставился на Аркадия Семеновича.

— Деньги?! — воскликнул он с каким-то заливистым восторгом. — Зачем, послушайте! Зачем вам крупная сумма? Да еще единовременно?

Аркадий Семенович съежился, втянул голову в плечи. «Ну вот, — подумал, — черт дернул меня за язык! Теперь не отстанет!»

— Дело в том, — сказал он и замолчал.

— Дело в том, — с трудом выговорил Аркадий Семенович после долгого молчания, — что я хочу купить... яхту.

— Яхту?! — еще больше удивился Илья Петрович. — Это что же, голубая мечта детства? Зачем она вам? На морского волка вы, извините, не похожи. Что вы с ней будете делать?

— Странные, однако, вы задаете вопросы. Как зачем? Зачем другие покупают...

— Ну! По разным причинам покупают. Для одного это хобби, дело всей жизни, для другого просто плавучая дача, для третьего — убежище, куда можно сбежать от жены, от родственников, посидеть с компанией, выпить. А вам? Вам для чего?

— Может, и у меня... хобби, — покривился Аркадий Семенович.

— Не верю. Не похоже.

«Вот пристал!» — с тоской оглянулся Аркадий Семенович. Эх, не хотелось ему говорить о мечте своей, выдавать ее постороннему человеку, потому что всякая мечта, если о ней говорить, обсуждать, перестает быть мечтой, превращается в обыденное дело. А расставаться с мечтой не хотелось. Но прижал как-то его так Илья Петрович, смотрел настойчиво, да и чувствовал он перед ним некую подспудную вину: не помог в беде, отстранился. Ладно, решил, скажу.

— Яхта мне нужна, чтобы уплыть....

— Уплыть? Куда?

— А в никуда. Просто уплыть.

— Вокруг света, что ли? Яхтсмен-одиночка?

— Да хоть и вокруг света. Это не имеет значения. Уплыть, вырваться из кругов... Вообразите вращающееся по кругу тело. Скорость вращения все быстрей, быстрей и вдруг — бац! Тело срывается и летит по касательной к этому кругу.

— А-а, понимаю. От суеты. Понимаю. Конечно. — Илья Петрович как-то по-новому глянул на Аркадия Семеновича, удивленно и уважительно приподняв брови. — Только... хочу заметить: вы забыли, что Земля круглая, из круга вам вырваться все равно не удастся.

— Я буду плавать зигзагами, — усмехнулся Аркадий Семенович. — Да и не в этом дело, поскольку я намереваюсь просто плыть без какой-либо цели, а значит круга в том смысле, в переносном, не получится.

— Ага, ага. Значит плыть и плыть...

— Да. Плыть и писать.

— Роман?

— И роман тоже. А главное, хочу просто писать, ничего не выдумывая, без всяких там сюжетных линий, без героев — описывать то, что подвернется под руку, на глаза попадется. Описать хочу океанские волны... Ах, что это за удивительная вещь — океанские волны! Они как живые, разумные существа... То ласковыми барашками прикинутся, то взъярятся вдруг, подобно доисторическим гигантским животным. То полны они гжельской густоты синевой, то подернутся акварельной бледной зеленью...

— Вы бывали в океане? Видели?

— Нет, не бывал. А можете вы вообразить лунную ночь в океане? Когда в небе низко-низко над тобой — кажется, что можно дотянуться рукой — висит полная луна, пронизанная неземным живым светом, и свет от нее выстилается по океанской глади серебряной тропой и словно бы разбрызгивается по сторонам от легких всплесков тихой зыби. А вокруг темнота и мрак, вокруг ничем не загороженное пространство и абс-солютная свобода! Абсолютная! Ничего нет, ни законов, ни инструкций, ни критиков, ни редакторов — пиши что хочешь и как хочешь! Кр-расота!

— Вы видели такую ночь?

— Нет. А в солнечный тихий денек, представьте — дельфины о форштевень трутся. Играют. Или эдак на хвосте за кораблем скачут... И на палубу заглядывают, в глаза тебе смотрят осмысленным взглядом, как будто сказать что-то хотят...

— Вы видели скачущих на хвосте дельфинов? — уже слегка раздражаясь, наклонился к нему Илья Петрович.

— Нет.

— Откуда же вы знаете?

— Мне один знакомый моряк рассказывал.

— А-а, понятно, — Илья Петрович вдруг встал и, заложив руки за спину, раздумчиво заходил около скамейки.

— А сколько на Земле живет удивительных народов! Возьмите Африку, что мы о ней знаем? Да ни черта не знаем! Все поверхностно! Вот вы вообразите такую картину: слабые сумерки где-нибудь в африканской саванне, холмы на фоне золотисто-голубого заката, редко-редко растут корявые, ветром скрюченные деревья, но вот различаете вы несколько притулившихся к подножью холма тростниковых хижин, обрамленных стайкой лохматых пальм, здесь же зеленым монументом возвышается манговое дерево и две стройненькие папайи торчат этакими египетскими иероглифами. Меж хижин разгорается все ярче костер, и вдруг доносится оттуда до ваших ушей ритмичный бой там-тама, к нему примешиваются звенящие звуки маримбы и веселые голоса людей, в мятущемся пламени костра мелькают танцующие тени...

— Эк расписываете! — остановился Илья Петрович. — Но в Африке-то вы, конечно, тоже не были?

— Не был! — вскинулся Аркадий Семенович. — И именно поэтому хочу там побывать! И не только там, но и в Новой Зеландии, и в Австралии, и в Полинезии и... и всюду! И все описать! Что такое: я — житель Земли, я имею право быть там, где пожелаю!

— Ну-ну, успокойтесь. Кто же говорит, что вы такого права не имеете? Имеете, — Илья Петрович вновь заходил около скамейки, о чем-то сосредоточенно думая. — Африка, — забормотал он, — это интересно. Там растут удивительные лечебные травы и есть гениальные врачеватели. Знахари, колдуны там всякие. Я читал. Поучиться бы, перенять. А и в Азии растут славные травки. Хм‑м! — легкая улыбочка сползла на его лицо и так застыла. — Туземцев лечить. Методом доктора Шмитько! Хм-м, — он опять приостановился. — Вот так, говорите, и плыть, куда глаза глядят? И где заблагорассудится причаливать? Как Миклухо-Маклай?

— Да, да, так и плыть, так и причаливать.

— Но, наверно, не только по экзотическим местам? И по европейским странам тоже? И в Америку?

— Везде!

— Хм-м, а ведь в этом что-то есть, — опять заходил, теперь уже слегка взволнованно, Илья Петрович. Даже стукнул с силой кулаком правой руки по ладони левой и взгляд устремил в пространство над Финским заливом.

— Ну, — оборотился к Аркадию Семеновичу, — и когда же вы закончите свой роман? Когда получите «крупную сумму единовременно»?

— Года через три при благоприятных обстоятельствах, — осторожно сказал Аркадий Семенович. — Ну да ведь это еще только так, мечты, предположения...

— Ха! Через три года! За три года черт-те что может случиться!

— Так что же делать. Раньше неоткуда взять денег.

— Черт знает! А не посмешить ли мир честной? — хохотнул Илья Петрович, прекратил свой беспокойный ход, прочно установился, руки сунул в карманы плаща и некоторое время так стоял молча, рассматривая Аркадия Семеновича, покачиваясь с пятки на носок и с носка на пятку. — Слушайте, слушайте, — вымолвил наконец. — А если, предположим, я дам деньги? Субсидирую, так сказать, ваше предприятие?

— Ну... — растерялся Аркадий Семенович, — ведь я не смог бы вам отдать... То есть, я совершенно не знаю, когда смог бы отдать...

— И не надо, ничего не надо. Деньги — грязь. Предположим, что я пошел бы на это, но с двумя условиями: вы берете меня с собой и на корабле должен быть оборудован кабинет. Ну да, «Кабинет традиционной медицины доктора Шмитько». Как бы вы на это посмотрели? Согласились бы?

— Да отчего же... Согласился бы, конечно... Только вы подумайте... Денег очень много надо. Снаряжение, продукты.

— Да черт с ними, с деньгами! На первое время хватило бы, а там, — Илья Петрович махнул рукой куда-то в сторону, — можно и заработать. Можно лечить людей — бедных бесплатно, с богатых гонорар. А как же! Но, повторяю, это я все так, предположительно.

— Я понимаю...

— А как было бы замечательно натянуть всем им нос! Они думают, уничтожили, стерли с лица Земли доктора Шмитько, а я им... Особенно хотелось бы ущучить мракобеса Ракова...

— Кто такой?

— Самый главный в нашем городе мракобес от медицины. Он-то меня и уволил. Ты, говорит, шарлатан, потому что справки не имеешь об окончании каких-то там курсов по фитологии. Без бумажки не имеешь права лечить. А сотни вылеченных мной больных для него — ноль! Ах ты, бумажная душа! Ну что ты с ними будешь делать! Неистребимы они, неистребимы! Прошу: дайте мне стационар, дайте мне клинику, я научу людей. Через десяток лет во всех травматологических пунктах страны можно будет за пять минут вылечить радикулит. Представляете? Пять минут, и выходит здоровый человек. А они мне: поезжай на курсы. Меня! На курсы! Ну не смешно ли? Ко мне должны ехать учиться! Ах, как было бы хорошо уплыть, действительно, к чертовой матери! А, Аркадий Семенович?

Аркадий Семенович руками развел, головой повел: да, было бы очень хорошо.

Вдруг зашевелились, затрепетали кусты акации, треснула ветка, и сквозь рядок живой изгороди к ним продрался человек — давешний их преследователь в кепке.

Он продрался сквозь кусты с трудом, зацепился даже за сучок карманом, но с небрежностью, ловко освободился и явил в свете фонаря им свою простецкую физиономию, в белозубой расплылся улыбке.

— Ай молодцы, мужики! — закричал он. — Ай молодцы! Правильно! На корабль и... Одобряю!

Ясно было, что сидел он за кустами, подслушивал и слышал весь их разговор. Аркадий Семенович поднялся со скамейки, в негодовании палец на него установил и заговорил возмущенно.

— Что вы все бегаете за нами! Что вы все подслушиваете, подглядываете — соглядатайствуете! Какое право имеете! Что вы...

Тут его Илья Петрович за рукав дернул, потащил от скамейки.

— Тиш-ше! — зашипел в ухо. — Не раздражайте его! Только не раздражайте!

— Пустите! — вырывался Аркадий Семенович. — Я ему все скажу!

— Вы с ума сошли! — шипел Илья Петрович. — Тиш-ше! Я умоляю! Хуже будет! — а сам как бы прикрывался Аркадием Семеновичем от незнакомца, прятался за него.

— Да что вы, мужики! — плечами пожал, руками развел якобы в крайнем недоумении незнакомец. — Каков же здесь соглядатайство? Какое подслушивание, подсматривание? Бог с вами! Иду, вижу, два симпатичных человека беседуют, дай, думаю, познакомлюсь. Люблю, знаете, с умными людьми потолковать. Что ж тут такого? Экий вы, право, Аркадий Семенович!

Ага! Уже имя и отчество запомнил, зафиксировал!

Тут решительно выступил вперед Илья Петрович, Аркадия Семеновича утянул, затолкал себе за спину.

— Очень рады! — склонился он и даже словно бы приподнял воображаемую шляпу. — Я и мой друг очень рады познакомиться, — а сам левой рукой придерживал за спиной норовившего выскочить Аркадия Семеновича. — Позвольте, Илья Петрович Шмитько, врач. А это...

— Знаю, знаю! — радостно закричал незнакомец, — Аркадий Семенович Утятин! Писатель! Как же, как же! Кто ж не знает писателя Утятина! Знаем, читали!

От изумления застыл Аркадий Семенович. Никогда еще такого не было, чтобы встретился ему вот так вот в натуральном виде его читатель. Не воображаемый какой-нибудь, а живой. Хотя, разумеется, такие читатели где-то наверняка существовали, но ему не попадались.

— А я — Паша! — продолжал все так же радостно, заливисто незнакомец. — Просто Паша! Прошу, как говорится, любить и жаловать!

— Так и звать?

— Так и зовите, чего там! У нас по-простецки!

— А по специальности, извиняюсь, вы кто будете? — осторожненько спросил Илья Петрович, как будто ненароком, как будто для завязки разговора.

— Хо-хо! Хо-хо! По специальности! Мои специальности считать — пальцев на руках и на ногах не хватит! Можно сказать, универсал. И жнец, и швец, и на дуде игрец, как говорят у нас в народе. И доложу, вам оч-чень оч-чень повезло, что на меня напали.

«Напал-то как раз ты на нас, а не мы на тебя», — мелькнуло в голове Ильи Петровича, но он только вежливо улыбнулся и спросил:

— В каком смысле?

— А в таком. Вот вы собрались на яхте идти куда-то там... Не знаю, не знаю куда! — замахал Паша руками. — Не мое это дело!

— Извиняюсь, предположительно. Весьма предположительно.

— Ну-у! Чего там предположительно! Вижу, что пойдете. Но ведь парусов вы не знаете? Ведь не знаете, Аркадий Семенович?

— Не знаю... Я предполагал на курсы... в яхтклуб...

— Во! А знаете вы, что такое, например, «по местам стоять, рифы брать!»

— Не знаю..

— А «багштаг набивать!»

— Нет.

— Вот видите. Но ничего, не унывайте, я научу! Я эти паруса как таблицу умножения знаю! Ночью разбуди, скомандуй: «Паша, гик на распорку!» Я с закрытыми глазами — ать, ать и готово! Я такой! Кстати, рекомендации могу дать в смысле приобретения. Такую вот крейсерскую яхту покупать не советую. Во-первых, дорого. Во-вторых, не справитесь с парусным вооружением, не одолеете. В-третьих, пространство на ней все ж таки ограничено, а вам, как я понял, потребуется помещение... Не знаю, не знаю! Для каких там целей — не моего ума это дело! Так вот, есть у меня один знакомый председатель рыболовецкого колхоза. Мы у него покупаем списанный рыболовный сейнер — по мизерной цене, можно сказать, почти бесплатно. Ремонтируем, ставим мачту и два паруса — бермудский грот и стакселек небольшой. Вполне хватит. И дизелек ставим. Небольшой, компактный, экономичный. Такой, чтобы врубил его, и он — чух, чух, чух — чухал бы аж вокруг света без остановки. Есть у меня один на примете. Вот такую посудину иметь — самое милое дело. На ней хоть танцзал устраивай, не только ваш «Кабинет традиционной медицины», — покосился Паша на Илью Петровича. — Но это я так, опять же к слову. Не мое, повторяю, дело.

Завороженно, раскрыв рты, слушали его Аркадий Семенович и Илья Петрович. Из вдохновенной Пашиной речи вытекало, что дело это уже решенное окончательно, что предприятие это плевое, вроде прогулки по Невскому. Как будто ничего им и не остается, как сию же минуту собирать чемоданы и отправляться. Оформить только документы в соответствующих органах.

— Ну да это пустяки! Вы же не шпионы какие-нибудь! Напишите заявление, что идете с научными целями, изучать флору там или фауну, — он заговорщицки подмигнул и рассмеялся.

Увлеченные разговором, они и не заметили, что наступил тем временем рассвет. Солнце еще не взошло, но небо на востоке так радостно заголубело, так весело разлилось по нему золото вперемешку с малиновым сиропом, что невозможно было смотреть туда без удовольствия. Казалось, будто там, за горизонтом, некто лукавый и любопытный тянется на цыпочках, старается заглянуть: а что, мол, у них там творится? Паша первый спохватился:

— Э-э, други! Заболтался я с вами, а мне ведь на службу. Пару часов хотя бы вздремнуть. Эх, кабы не служба, махнул бы и я с вами! Ну да там посмотрим... все может быть. Значит так: сегодня же звоню моему председателю колхоза, а вечером сообщу результат.

— Да ведь ничего не решено... — попытался было урезонить его Илья Петрович.

— Ну да там посмотрим. Телефончики ваши попрошу.

Аркадий Семенович записал ему свой телефон на клочке газеты, Илья же Петрович протянул изящную визитную карточку. Другую дал и Аркадию Семеновичу. Паша взял карточку с удовольствием, повертел.

— Знатная штука! Ну, держи краба, Аркадий Семенович, — он так сжал кисть Аркадия Семеновича, что тот поморщился. — Дашь потом чего-нибудь почитать своего. Люблю перед сном... Держи, Илья Петрович, не унывай, прорвемся! Привет! — и моментально исчез Паша, растворился меж кустов акаций, и никаких шагов оттуда не донеслось, словно был он бесплотен.

— Ну как? — после некоторого молчания спросил Илья Петрович. — Что скажете?

— Шибко деловой человек.

— Да, да, — как-то нервно сказал Илья Петрович. Вдруг слетел с него, улетучился энтузиазм, словно позаимствовал и унес его с собой загадочный Паша — озабоченно хмурил лоб и кисло посматривал по сторонам. — Ну, давайте прощаться. — Я позвоню в три часа, думаю, все станет определенно, решится все. Может быть, может быть. Посмотрим. Вы ждите. Продолжим наш разговор.

— Буду специально ждать.

— Рад был знакомству, — Илья Петрович сделал ручкой и торопливо зашагал по набережной.

Аркадий Семенович постоял, посмотрел ему вслед и медленно пошел в глубь Петроградской стороны, к дому. От бессонной ночи подгибались ноги и голова была пуста до звона, но в то же время вызванивался в ней ликующий вопрос: может быть, свершится? В детстве еще заболел он морскими путешествиями на небольшом парусном судне в одиночку или в компании двух-трех таких же смельчаков-удальцов, как он. И все последующие годы каждое сообщение о том, что вот такой-то пересек Атлантику, такой-то обошел вокруг света на яхте, болью и завистью сжимало его сердце. Каждый раз, засыпая, в мягкой, как вата, неясной дали видел он одну и ту же картинку: маленький парусный кораблик среди светло-зеленых волн. Стало это наваждением. Смельчака-удальца, правда, из него не получилось, однако мечта-то осталась! И вдруг сегодня обрела она конкретность. Еще неясную, но конкретность. Сладостно и боязливо было на душе Аркадия Семеновича.

Проснулся он, когда в комнате уже основательно установился день — день неопределенный; то проскальзывал в окно солнечный луч, распластывался параллелепипедом на выцветших обоях, то набегали на солнце тучи и день недовольно хмурился, кривился, словно проглотил кислого. Только раскрыл Аркадий Семенович глаза, как тут же в голове его заколотили радостные молоточки, выбивая ликующий марш: может быть! может быть! Предстала перед ним сегодняшняя ночь, начавшаяся так печально и завершившаяся счастливой неопределенностью. Вспомнился энергичный Паша, оказавшийся прекрасным деловым человеком. А он еще отчитал Пашу, когда вылез тот из кустов, подозревал его. Надо будет извиниться. И Илья Петрович... достойный человек, жертва бюрократии. Аркадий Семенович перегнулся с матраса, дотянулся до стула, где на спинке висел пиджак, достал врученную Ильей Петровичем визитную карточку, прочитал: «Илья Петрович Шмитько, врач.» Дальше шел домашний телефон, служебный же был тщательно вычеркнут. В три часа обещал позвонить. Он взглянул на будильник — стрелки показывали без двух минут десять. Стоп! В десять часов должно произойти какое-то событие! Свидание у героя его в тюремной камере с любимой женщиной. Спохватился, засуетился Аркадий Семенович, хотел встать, но раздались в коридоре шаги, остановились, загремели ключи и звякнул отпираемый замок. В ужасе глянул он на окно: там четко на фоне голубенького неба, располосовав его на крупные доли, видна была целехонькая решетка. Взвизгнула, распахнулась дверь и вошла она — Прекрасная Дама с верхних этажей, не то с четвертого, не то с пятого, — белый плащ вспорхнул и опал примиренно, за спиной ее мелькнула и исчезла физиономия адвоката Шафиро, дверь снова взвизгнула, захлопнулась. Она остановилась, всю тяжесть своего легкого тела уместив на одной лишь левой ноге, правую ногу, слегка согнутую, выдвинув вперед, — в такой вот небрежнейшей позе остановилась, и на губах ее застыла все та же древняя улыбка. Еще шевелились от прерванного внезапно движения пряди темных волос, не успокоились, а взгляд ярких и синих глаз был странен: казалось, смотрит она чуть-чуть мимо Аркадия Семеновича.

— Ты ждал меня? — спросила она, но так небрежно, что вопрос можно было принять и за утверждение.

— Д-да, — с трудом выдавил Аркадий Семенович. Бог знает какая сила сковала его члены, прилепила к гортани язык.

Она подошла, села на матрац, откинулась на подушку так, что голова лежащего Аркадия Семеновича оказалась под мышкой правой руки. Знакомый аромат — ее аромат, — ошеломлявший его всегда при встречах в подъезде, ошеломил и сейчас. Правой рукой она обняла его голову, левой же провела по волосам, по щеке, и от этого прикосновения провалился он в блаженнейшую истому и словно бы из далека-далека слышал ее низкий вкрадчивый полушепот:

— Бедный мой, бедный! Я мучила тебя, да? Но ведь оттого и мучила, что любила. В этой жизни нам не суждено соединиться — она не стоит того. Ну что бы мы делали? Жили как муж и жена? Скучно! Быт убил бы нашу любовь. В том-то все и дело, что она выше жизни, пойми. Но мы соединимся там. Ты подождешь меня немного, и я приду. Совсем немного.

Аркадий Семенович слушал, кивал, прижимался губами к ее боку и сквозь шелковистую мягкую ткань чувствовал теплоту и податливость тела. «Да разве, — думал он, — не стоит всей жизни вот такая минута? Прожить ее и умереть!»

Стукнули в дверь связкой ключей.

— Свидание окончено! — крикнул в коридоре гнусавый голос.

Дверь распахнулась, и вошли двое.

— Боже, так скоро! — прошептала она и крепче прижала его голову.

— Пора, гражданочка, — сказал один тем же гнусавым голосом.

«Гражданочка! — все возмутилось в Аркадии Семеновиче. — Как в очереди за сосисками! Да, она права! Тысячу раз права!»

Они подхватили ее под руки, почти понесли, и в дверях успела она оглянуться.

— Жди! — услышал Аркадий Семенович, и дверь взвизгнула, лязгнул замок.

Никак не мог он прийти в себя после бессонной ночи. Надо было бы встать, работать, но такая приятная расслабленность на него накатила, что не было сил пошевелиться — лежал, то впадал в сонную одурь, то просыпался, но все время помнил: в три часа должен позвонить Илья Петрович. Косил глаза на циферблат будильника — время тянулось медленно, словно нарочно. Вслушивался в коммунальную суету — не раздастся ли телефонный звонок. Мог позвонить Илья Петрович и раньше, почему именно в три? Телефон звонил, но все не его, других людей вызывали. Всплакнула и умолкла Колина скрипка. Откуда-то несся надрывный хрип Владимира Высоцкого, на кухне критиковала власти Акулина Васильевна.

Но как бы там ни было, как ни упрямились стрелки будильника, а все же доползли до трех часов, установились. Аркадий Семенович встал, натянул тренировочный костюм и стал ждать — дверь приоткрыл, чтобы слышней был телефонный звонок. Нехотя стрелки перевалили за три и вдруг побежали с поразительной быстротой, словно с горы свалились. Вот уже и четверть четвертого набежало, и половина, а звонка все не было. «Что такое? — заволновался он. — Что случилось? Может быть, занят, не может выкроить минуту, а может быть, потерял телефон? Газетный клочок с номером? Плевое дело потерять. И когда стрелки показали без четверти четыре, не выдержал, с визитной карточкой побежал к телефону.

— Алло? — ответил Илья Петрович солидным баритоном.

— Илья Петрович?! — образовался Аркадий Семенович. — Ну слава богу! А я жду, жду...

— Кто это?

— Да я же это! Утятин! Помните? Сегодня ночью...

— А-а! — сник сразу голос Ильи Петровича. — Помню...

— Я говорю, жду, жду! Вы обещали позвонить в три, продолжить разговор. Забыли?

— М-м, не забыл...

— Так что же? Случилось что-нибудь?

— Да нет, знаете... не случилось, — мялся Илья Петрович, кислым говорил голосом.

Похолодел Аркадий Семенович от недобрых предчувствий.

— Так в чем же дело?

— Понимаете... как-то уж очень неожиданно... И этот Паша... Что за человек? Откуда свалился?

Аркадий Семенович молчал, прижимал трубку к уху, и губы его горько кривились.

— И потом, — продолжал Илья Петрович, — меня тут с одним корреспондентом свели. Обещал поспешествовать...

— Ну раз так, тогда конечно. Я понимаю. Прощайте, — сказал Аркадий Семенович и положил трубку.

Ну вот! Этого можно было ожидать. Поманила удача и отвернулась. Но и осуждать Илью Петровича тоже нельзя: поддался человек порыву, загорелся, да тут же и угас. Что ж, у него свои важные заботы. Тут ведь действительно, не на прогулку съездить, тут черт знает какая решительность нужна. Нет, осуждать его я не имею права, сказал себе Аркадий Семенович и уныло поплелся в свою комнату. Завалился опять на матрац и лежал долго бездумно, вернее, мысли плелись какие-то вялые, которые и мыслями-то назвать было совестно. Неизвестно, сколько прошло времен, но вдруг очнулся он от стука в дверь.

— Аркадий Семенович! К телефону! — услышал голос Акулины Васильевны.

И вздрогнул: кому-то понадобился он! Сорвался с матраса и поспешил к телефону — всегда ожидал он от телефонных звонков каких-то важных событий, каких-то перемен в жизни. И сейчас услышал в трубке бодрый торжествующий голос:

— Аркадий Семенович? Приветствую! Ну, трубите сбор, дорогой! Победа! Полная Победа!

— Простите?

— Да Паша это, Паша! Труби, говорю, сбор! Звонил Председателю колхоза — все тип-топ! В субботу едем смотреть посудину. Можно и деньги сразу везти. Ты подготовь там Илью Петровича, пусть раскошелится. Ничего, с него не убудет. Ну все, бегу!

— Илья Петрович... — начал было Аркадий Семенович, но Паша перебил.

— Все! Бегу, дорогой, извини — служба! — и послышались в трубке короткие гудки.

Вяло махнул рукой Аркадий Семенович: пустое все! Правда, мелькнула было мысль — достать где-то денег, если действительно тот списанный сейнер стоит так дешево, как утверждает Паша. Дело, похоже, выгодное. Да только где достать? А главное, с каких доходов отдавать потом? Вот если бы взяли в журнале повесть, тогда заключили бы договор и выплатили шестьдесят процентов. Но вот тянет Сергей Сергеевич... Нет, забыть надо, успокоиться. Надо работать.

На оставшиеся от гонорара копейки накупил хлеба, пшена и засел за работу. Три дня не выходил никуда из дома — писал роман. Рука разбежалась, невозможно было остановить, отлетели прочь все звуки, все посторонние мысли. Изредка только с сожалением отрывался, варил на кухне пшенную кашку в кастрюльке. Шла к завершению глава, и в волнении писал Аркадий Семенович такие строки: «...и в дверях успела она оглянуться.

— Жди! — услышал Томилин и дверь...»

Однако в дверь именно в этот момент постучали. Он вздрогнул и досадливо отложил ручку.

— К телефону! — крикнули в коридоре.

В телефонной трубке бился, колотился, как пойманная в кулаке птица, взволнованный голос Ильи Петровича:

— Что? Где Паша? Как вообще там дела? — кричал он, забыв даже поздороваться.

— Подождите... — пытался сообразить Аркадий Семенович. — Случилось что-нибудь?

— Случилось, случилось! Ужасная вещь! Так где же Паша?

— Паша в субботу обещал... с деньгами...

— Сегодня пятница! Уф‑ф, слава богу!

— Что произошло? Встретились вы с корреспондентом?

— Встретился, — вдруг понизил голос Илья Петрович почти до шепота. — Впрочем, не телефонный разговор. Скажите адрес, я подъеду.

— Чей адрес?

— Ваш.

Продиктовал Аркадий Семенович адрес, положил трубку и стал ждать, все в большее впадая недоумение, но в то же время чувствуя, как исподволь зарождается в нем и зреет надежда: из сумбурного телефонного разговора выходило, что Илья Петрович вновь загорелся, иначе зачем бы ему понадобился Паша? Хотя, конечно, твердо надеяться никогда ни на что нельзя.

Он и сорвался и побежал отворять входную дверь несколько поспешней и суетливей, чем следовало, когда продребезжал в квартире его персональный звонок. Илья Петрович вошел сосредоточенный, озирающийся; пока шли по коридору, он, втянув голову в плечи, опасливо косился на двери комнат.

— Прошу, — Аркадий Семенович жестом несколько театральным пригласил в комнату — он вошел и опять же заозирался.

— Жилище отшельника! — воскликнул почему-то громким свистящим шепотом. — Ах, как знакомо! Как знакомо! Именно так: сидеть и творить, сидеть и творить! Ведь и я когда-то... Какое было времечко! А теперь... Да! Можете поздравить: перед вами уголовник!

— Кто, вы?

— Я! Я — Илья Петрович Шмитько — преступник, уголовный элемент! — глаза его сверкали, ирония кривила губы, но в то же время растерянность и испуг проглядывали во всей его фигуре.

— Не понимаю. Расскажите толком. Были вы в газете? Встречались с корреспондентом?

— Был! Встречался! Эх, лучше бы я этого не делал! Теперь еще хуже! Теперь негодяй Раков собирается отдать меня под суд!

— За что?

— За нетрудовые якобы доходы! Это меня-то! Вы посмотрите на мои руки! Видите? Кожа так стерта, что на пальцах даже капилляров не осталось! Совершенно руки отказывают, иногда просто не могу их поднять неделю! И после этого нетрудовые доходы? Сволочи! Знаю! Это Катьки, жены его происки. Я ей отказал однажды — должен был ехать к умирающему от астмы ребенку, — вот она и мстит. Куда там! Столько амбиции, гонору! Жена бюрократа — страшная, доложу вам, штука! Пострашней самого бюрократа, потому что там кроме амбиции еще и скука, тупость, полнейшая душевная деградация. Она и наплела по всему городу, будто я беру за лечение деньги. Десятку за сеанс. Да, беру! С таких, как она! Да они здоровее всех нас вместе взятых! Они, видите ли, фигуры блюдут! Беру, не отрицаю. А как же иначе? Попробуйте поворочать их заплывшие от безделья телеса! Но взял я когда-нибудь хоть копейку с бедного человека? С ребенка? Нет! Никогда!

— А что же корреспондент?

Корреспондент, пояснил Илья Петрович, воодушевленный его рассказом и письмами пациентов, написал за одну ночь негодующую статью, однако, прежде чем отнести ее в редакцию, решил взять интервью у самого Ракова. Для полной, так сказать, картины. Раков встретил его с отеческим радушием, чуть ли в объятия не заключил.

— Пресса? Милости просим! Люблю, люблю вашего брата! Сам в молодости мечтал, да вот... Так, значит этот шарлатан решил и прессу втянуть в свои темные делишки? Ну что ж, пишите. Пишите, молодой человек. Понимаю ваше благородное негодование. Как же: непризнанный гений, гонимый талант и все такое! Понимаю. Ну а на наш умудренный жизнью, если хотите, взгляд это просто мошенник. И на то имеются у нас свидетельства. Вот, вот и вот, — и выложил перед растерявшимся корреспондентом заявления граждан, в которых говорилось, где, когда и при каких обстоятельствах врач Шмитько брал с больных деньги. — Это только малая толика. И коль скоро наш коллега, — добавил иронически, — решил привлечь прессу и общественность, то свидетельства эти я в самое ближайшее время передаю в прокуратуру. Так что смотрите, молодой человек, как бы вам не сесть в лужу в самом начале карьеры, защищая мошенника.

Корреспондент, действительно молодой еще, неоперившийся, в панике прибежал к Илье Петровичу, рассказал о встрече во всех подробностях и даже в лицах, и тут же разорвал статью на мелкие клочки.

— А Раков свое слово сдержит, я его знаю! Уже пустил холуев по моему следу! В общем, скверная история! Нет, дорогой мой Аркадий Семенович, вы тысячу раз были правы: надо уплывать!

В возбуждении заходил Илья Петрович по комнате, остановился перед трюмо и в глубине его некоторое время что-то рассматривал, потом обернулся, несколько уже успокоенный.

— Так говорите в субботу, завтра, то есть, Паша обещал появиться?

Аркадий Семенович пересказал то, что понял из лихого пашиного телефонного налета. И про деньги, стесняясь, упомянул.

— Ага, отлич-но! — Илья Петрович потер руки, словно бы умывая. — Тут-то мы Ракову и покажем кукиш! Вильнем хвостом перед самым его носом! И надо сейчас уже готовиться, надо закупать провиант, может быть, даже и сухари сушить. А как же! Тушенки надо закупить побольше. В магазинах ее нет, но у меня пока еще остались связи в торговой сети, — он горько усмехнулся. — Пока еще остались. И травки. Травки запасать надо. Скоро сезон сбора начнется. Мать-мачеха уже на южных склонах проклюнулась, не замечали? Да, скоро, скоро! Стоп! — он хлопнул себя ладонью по лбу. — В субботу! Ах я безмозглый! Ведь по субботам у меня топка!

— Как, простите?

— Топка. Протапливаю печи. М-мда... В воскресенье тоже неизвестно как обернется. Значит надо сегодня. Послушайте, Аркадий Семенович, поедемте со мной, а? У меня машина — прокатимся, а там я вас таким чайком угощу! Живительным! Поедемте! Между делом и поможете мне. Да какая там, собственно, помощь! Так, пустяки. Разминка, не более. Ну, едем?

Посмотрел Аркадий Семенович на свой письменный стол, на разбросанные по нему листы рукописи и рукой махнул.

— Едем!

Они вышли на улицу, и здесь Илья Петрович подвел его к старого образца «Волге» с помятым слегка крылом, с облупившейся кое-где краской.

— Мой фаэтон! Надежнейшая, доложу я вам, машина! Уж в каких передрягах мы с ней не были! А все бегает. Двадцать лет бегает.

Фаэтон завелся после некоторого раздумья и действительно побежал, побрякивая какими-то деталями, поскрипывая. Выехали из города на Приморское шоссе и по нему помчались вдоль Финского залива. Не понял Аркадий Семенович, какие печи собирался топить Илья Петрович, но расспрашивать постеснялся. Вскоре свернули с шоссе на грунтовую дорогу и долго петляли по ней, пока не уткнулись в зеленый штакетник уединенной одноэтажной дачки. Илья Петрович отпер дверь, они вошли, и Аркадий Семенович зажмурился от одуряющего сенного аромата.

— Ага! — рассмеялся Илья Петрович. — Прошибает? Чуете? То-то! Это мои травки, мои друзья!

И в самом деле — все комнаты, кухня и даже маленький коридорчик были густо увешаны гирляндами всевозможных трав.

— Каждую неделю протапливаю, чтобы не отсырели, не потеряли лечебную силу. А как же! Тонкий продукт. Да возьмите обычное сено для скота: не вовремя скосил, неправильно просушил — и все! Считай, больше половины питательных свойств — тю-тю! А тут лечебные травы, наука! Ну, вперед! За дровами!

Они принесли из сарая по охапке дров, и вскоре полыхало в печи жаркое пламя. Потом сходили еще в два дома по соседству, тоже увешанных травами, и там затопили.

— Эти снимаю на зиму, — пояснил Илья Петрович. — Что делать! Пациентов много. А вы говорите — десятку за сеанс! — хотя ничего Аркадий Семенович не говорил по этому поводу и даже не думал. — Как же мне не брать? Дачи оплачивать надо? Надо. Сборщикам трав платить надо? Надо. Разве тут хватит зарплаты? Нет, конечно.

Потом в ожидании, когда прогорят печи, они сидели на даче Ильи Петровича и попивали вкуснейший чаек, заваренный на двадцати травах, и Аркадий Семенович с изумлением чувствовал, как сваливается с его плеч усталость и тоска, как наливается тело живительными токами.

— Побольше травок нам надо запасти в путешествие, — озабоченно говорил Илья Петрович. — Есть у меня разработка по географии всех известных науке лечебных трав мира, будем собирать, но и без российских наших трав не обойтись. Кстати, упаковать надо будет как следует, чтобы не отсырели они на этой... на посудине, как выражается наш друг Паша.

Попивал травяной чаек Аркадий Семенович, млел и думал: «Дай бог, чтобы он не передумал до завтра, чтобы не подвернулся ему опять какой-нибудь корреспондент!»

Нет, не передумал за ночь Илья Петрович, не подвернулся ему корреспондент. Более того, примчался к Аркадию Семеновичу чуть свет, растормошил, разбудил.

— Спите! Завидные у вас нервы. А я, представьте, всю ночь заснуть не мог. Ведь на такое дело подписываемся! Жуть. Но надо, надо. Раков не дремлет. Доброхоты мне донесли: вчера совещался со следователем из прокуратуры. Два часа о чем-то шептались.

— Да может, не по вашему поводу, — зевнул Аркадий Семенович, продирая очи. — Мало ли какие могут быть у них дела.

— Не скажите! Мне сердце подсказывает: копает, копает Раков!

Вскоре и Паша позвонил и обрадовался, что у Ильи Петровича машина.

— Ну! Нет проблем! Жду через полчаса на Каменноостровском.

— Зачем же... Мы бы и заехать могли. Скажите адрес.

— Ни-ни! Ни в коем случае! На Каменноостровском. Через полчаса. Все.

Отрубил и положил трубку стремительный Паша.

— Как вы думаете, — спросил Илья Петрович, пока Аркадий Семенович торопливо собирался, чистил зубы и брился, — чего ради он так хлопочет?

— Ну... просто хороший человек. Есть такие люди, для которых добро делать — одно удовольствие.

— Может быть, может быть, — задумался Илья Петрович, — а ведь сначала вы было набросились на него, помните?

— Помню... Чего не бывает в жизни! Понимаете: ночь, эта страшная раковая очередь, нервы...

До Каменноостровского моста было рукой подать, они подъехали с запасом в пять минут, но Паша уже ждал — стоял у поребрика и цепко вглядывался в подъезжающие машины.

— Хо-хо! — закричал он, похлопав «Волгу» по измятому крылу. — Из глубины времен! Илья Петрович, друг ситный! Пусти за руль, будь ласков. Давно не водил такого мастодонта!

— А права...

— Имеются, имеются, не беспокойтесь. Я в этом деле ас!

И действительно: только сел Паша за руль, дотронулся слегка руками — подобрался «фаэтон», рванул с места.

— Хороший аппарат, — одобрил Паша. Потом покосился на Илью Петровича лукаво. — А на новую «Волгу», что, денежек не хватает?

— Да привык...

— Верно! К машине привыкаешь, как к женщине. Это ты верно.

Помчались они, как и вчера, по Приморскому шоссе на Карельский перешеек — там где-то находился рыболовецкий колхоз, где председателем был Пашин знакомец.

— Недалеко тут, — пояснил Паша.

И вдруг обернулся к Илье Петровичу, склонился к нему всем телом и как будто бы ему одному сказал доверительно, как будто бы ему открывал секрет:

— А хлопочу-то я не без своего интереса, любезнейший Илья Петрович! Есть у меня интерес, мысль такая в голову запала: может, бросить все к черту да и махнуть с вами, а? Такая вот мысль.

Переглянулись Илья Петрович с Аркадием Семеновичем: надо же! словно подслушал их разговор в комнате! ну и хват! А Паша посмеивался, лихо правил, даже насвистывал что-то веселенькое. Прекрасная жизнь! Замирало все в груди Аркадия Семеновича: вот сейчас сбудется! сейчас вот сбудется!

— Корпус стальной, — говорил Паша, — длина тринадцать с половиной, ширина три, обводы — залюбуешься! Да что там! Сейчас сами увидите.

— Не опрокинется в океане?

— Не дрейфь, Илья Петрович! Такой не опрокинется, такой как уточка с волны на волну переваливать будет. Что ты хочешь: веками проверено. Ну, захлестнет иной раз гребнем, так это пустяки. Вроде душа.

Они свернули с Приморского шоссе, проехали рыбачий поселок, где во дворах развешены были, готовились к сезону сети, огромный трал, напоминающий гигантский сачок для ловли бабочек, растянулся вдоль улицы, и выскочили на каменистый мысок, пустынный и голый. С северной стороны мысок в совокупности с берегом образовывал небольшую удобную бухту — там сооружен был причал, к нему приткнулись носами несколько сейнеров. От причала по берегу тянулся длинный сарай, за ним одиноко и неприкаянно как-то, заброшенно, стояло еще одно суденышко, потемневшее, с ржавыми потеками. На него и указал Паша.

— Вот он.

— Этот? На бревнышках?

— Ха! Не на бревнышках, а на стапеле! Ну, мужики, вы даете! Нет, пропадете вы без меня, ей-богу, пропадете! На бревнышках!

Подивился Аркадий Семенович: почему обыкновенные бревна, если на них стоит корабль, нельзя назвать бревнами?

— Вы что же думаете, — продолжал внушать Паша, — вокруг света пойти — это все равно что в Парке культуры на лодочке прокатиться? Честное слово, брошу все, с вами пойду. Нужен вам стоящий капитан.

«А и хорошо бы! — подумал Аркадий Семенович. — Парень, видно, хват, дело знает!»

Тем временем подкатили к самому стапелю, к заброшенному этому суденышку.

— Ну вот, — хозяйским жестом пригласил Паша, — смотрите, любуйтесь. Значит, так, две вмятины на днище — пустяки, отрихтуем. Киль наварим. У них тут мастерская, — он кивнул на сарай, — сварочный аппарат есть и станки. Нет проблем. Материалы кое-какие председатель подбросит, я согласовал. Не бесплатно, конечно. С ихними мастерами можно договориться, они все сделают в лучшем виде. Сами-то вы... Н‑да. А у меня служба. Ну что, полезем внутрь? Аркадий Семенович, тащи-ка трап.

Аркадий Семенович огляделся, но нигде никакого трапа не увидел.

— Да вот же он! — Паша ткнул пальцем в обыкновенную деревянную лестницу, прислоненную к стене сарая. — Эх вы, писатели!

Внутри все было заржавлено, погнуто, ржавая вода студнем застыла во всех отсеках.

— Все это срежем автогеном к чертовой матери, — размахивал Паша вдохновенно руками. — Двигатель ихний выбросим — этот уже рухлядь, ни на что не годен. Новый привезу. Носовую часть наварим повыше, здесь, думаю, кабинет для Ильи Петровича надо устроить, так? Со всеми его травками и чем там еще — не знаю, не знаю! Подальше от машинного отделения, потише. Слышь, Илья Петрович, миллионерш тут принимать будешь, а? Славно, славно! Здесь камбуз и кают-компания, там кубрик. Отлично все получается! Я, ежели что, в машинном отделении могу устроиться, не барин. Но это я так, между прочим. Так как, берем посудину?

Посмотрели друг на друга Аркадий Семенович и Илья Петрович и кивнули: берем.

— Тогда пошли в правление. Денежки платить, оформлять.

В понедельник ездили в специальное учреждение подавать выездные документы. Приняли их вежливо, поинтересовались целью выезда за границу.

— С научными целями, — дерзко заявил Илья Петрович.

Молодой человек в прекрасно сшитом костюме понимающе и одобрительно вскинул бровями, кивнул.

— Только попрошу подробнее написать, в какой научной области работаете.

— В области традиционной медицины.

— Вот-вот, все и напишите подробно.

И выдав по пачке чистых бланков, объяснил:

— В анкете нельзя на вопрос отвечать простым «нет» или «да». Ответ должен быть максимально развернутым. Например, на вопрос «имеете ли родственников за границей?» следует отвечать, если у вас никого за границей нет...

— Нету никого, — энергично замотал головой Илья Петрович.

— Нету, — подтвердил Аркадий Семенович.

— ... следует отвечать: «родственников за границей не имею».

— А если бы имелся там какой-нибудь родственник? — спросил Аркадий Семенович.

— Тогда следует написать кто и где проживает. Степень родства и так далее.

— Я имею в виду, если есть за границей родственник, то не выпускают?

— Почему же? — удивился молодой человек. — Отнюдь, отнюдь!

— Тогда зачем же такой вопрос?

Молодой человек построжел, помолчал.

— Надо, — сказал жестко и отвернулся, полез зачем-то в стол.

Илья Петрович больно ткнул Аркадия Семеновича в бок.

— Что вы, в самом деле! Лезете, раздражаете глупыми вопросами! Вы же не в гастрономе!

Аркадий Семенович покорно замолчал и больше не задавал вопросов.

Поразило их количество необходимых фотокарточек специального формата на специальной бумаге.

— В фотографии скажете, что для заграницы. Там знают.

— Э-е, батенька, да вы, оказывается, бунтарь! — воскликнул Илья Петрович, когда они вышли из учреждения.

Всю неделю убили на заполнение справок, анкет, автобиографий, пришлось отстоять длиннейшую очередь в фотографии среди молоденьких взволнованных абитуриенток. Им для поступления в вуз тоже требовались специальные фотокарточки.

— Как жили люди до изобретения фотографии? — поражался Аркадий Семенович. — Как ездили за границу? Как учились в университетах?

Пришлось пройти и медицинскую комиссию — здесь помогли связи Ильи Петровича. В пятницу все было кончено.

— Уже? — удивился молодой человек в прекрасно сшитом костюме. — Быстро вы! Хорошо, идите домой и ждите. Вас вызовут повесткой.

— Уф-ф! Гора с плеч! — вздохнул Илья Петрович, садясь за руль своего «фаэтона».

Еще издали заметили они около своего корабля шевеление — мелькали какие-то фигуры, и вообще исчезло впечатление его заброшенности. «Нашего корабля!» — радостно дрогнуло у Аркадия Семеновича сердце.

— А ведь надо какое-нибудь название придумать, — сказал он.

— Есть, есть название! — бодро откликнулся Илья Петрович. — Назовем его «Литератор Утятин».

— Да ну вас, честное слово! Я серьезно! Что за судно без названия!

— Хе-хе! Шучу, конечно. А то давайте? Государство, мне думается, никогда вашим именем не назовет никакого города, никакой улицы, ни даже задрипанного переулка. Ведь не назовет?

— Не назовет.

— А тут корабль с вашим именем по морям, понимаешь... Все — кто такой; кто такой? Книжки ваши начнут разыскивать. Глядишь, и прославитесь.

— А почему не «Доктор Шмитько»?

— Э-э, нет! Моя фамилия на рекламном плакате будет. Нельзя, чтобы там и там. Нескромно.

— Тогда давайте назовем «Бродяга». Отличное название. Во всяком случае, верно отражает суть нашего предприятия.

— Пожалуй. Значит «Бродяга». Да здравствует «Бродяга»! — заорал Илья Петрович во все горло, но тут же поперхнулся и уставился в зеркало заднего обзора. — Тьфу, черт! Померещилось, будто «Волга» Ракова за нами...

— Да ну, Илья Петрович! Будет сам Раков за вами гоняться! Что вы!

— Не сам, не сам, конечно. Холуям своим мог поручить. Ему что: машина казенная, бензин бесплатный — катай себе!

Но черная «Волга», притормозившая было на шоссе, помчалась дальше и Илья Петрович вздохнул с облегчением: «хвоста», похоже, не было.

Когда подъехали к «Бродяге», застали там работу в полном разгаре: змеей шипела газосварка, изрыгая в воздух ядовитое пламя, жутко завывала дрель с насаженным на нее наждачным кругом в руках закутанного с головой человека — человек обдирал с корпуса старую краску — летели из-под круга пыль, прах и ржавчина. Уже на земле валялись вырезанные автогеном погнутые внутренности. Тут же лежали тоненькие стопки бакелитовой фанеры и листового железа.

Из трюма высунулась лохматая голова.

— Никак хозяева пожаловали!

Высунулась голова в кепке и из ходовой рубки.

— Ну теперь дело пойдет!

Оказалось: вчера Паша нанял трех мастеров из местных, объяснил им что и как, и умчался на свою загадочную службу. Обещал сегодня подскочить, но до сих пор еще не был. Сомневаются мастера, все ли так, как говорил Паша? Успокоил их Илья Петрович, даже пообещал надбавку за скорую, ударную работу. Воодушевленные мастера с удвоенным азартом принялись за дело.

— А нам с вами, Аркадий Семенович, нужно разделить обязанности. Вы оставайтесь здесь для общего, так сказать, руководства. Свой глазок — смотрок, как говорит народ. Я же займусь провиантом и вообще заготовкой. Пока есть еще связи, пока не забыли в городе Илью Петровича Шмитько, — Илья Петрович горько покачал головой.

— Хорошо бы соковыжималку купить.

— Это зачем?

— В море, когда кончаются запасы питьевой воды, можно ловить рыбу, выжимать из нее сок и пить.

— Вы откуда знаете?

— Знаю. Читал.

— Может быть. Только лучше делать так, чтобы запасы не кончались и не очень-то надеяться на соковыжималку. Мало ли чего там понапишут ваши коллеги. Но соковыжималку куплю, разумеется.

Хлопотливое потекло для Аркадия Семеновича времечко. Валялись в беспорядке на столе страницы рукописи романа, он косился на них, морщился: надо работать, писать надо. Попробовал было сесть за стол, но ничего не получилось — одна волнующая мысль в его голове подмяла под себя все прочие, главенствовала: а как там на «Бродяге»? И он срывался и бежал на электричку.

А на «Бродяге» дела шли полным ходом. Выросла на палубе надстройка в метр высотой, на днище появился небольшой киль, похожий на акулий плавник. Сам корабль, вначале ржавый, потом пятнистый от шпаклевки, в один день вдруг препревратился в белого стройного лебедя. Взмыла к небесам привезенная Пашей из яхт-клуба тонкая изящная мачта.

— Стаксель нигде не достать, — сокрушался Паша. — Грот есть от списанного буера. Хороший грот. А вот стакселя нету.

Привез он и двигатель — дизель, сделанный в Болгарии по лицензии фирмы «Перкинс».

— Фирма известная, — пояснил. — Запчасти в любой стране достать можно.

Знатоком по механической части неожиданно оказался Илья Петрович.

— А как же! Я свой «фаэтон» вот этими руками, может, уже раз сто разобрал по винтику и собрал. И дизель у меня там стоял одно время. Экспортный вариант. Соображаем, что к чему!

— Придется специальную должность учредить: доктор-механик.

— А вы-то, Паша, что? Плывете с нами?

— Как же, как же! — непонятно заулыбался Паша, заиграл бровями.

— Так надо же документы оформлять. Выездные.

— Э-е, брат Аркадий Семенович! Не знаешь ты еще Паши! Для Паши хоть завтра... Все тип-топ! — и тут же как-то ловко свернул разговор на другое.

Между тем наступили солнечные летние денечки, сменяющиеся незатухающими белыми ночами, и Аркадий Семенович вообще перестал уезжать домой — постелил в кубрике поролоновый матрасик, привез подушку и одеяло и прекраснейшим образом высыпался на свежем воздухе, под теплым заморским ветерком, налетавшим с залива. По утрам он с нетерпением дожидался мастеров и, когда те приходили, с азартом помогал, и как-то незаметно из хозяина превратился в мальчика на побегушках.

— Эй! — кричал кто-нибудь из мастеров, — Аркадий Семенович! Подай-ка, брат, уголок!

И он подавал. Бегал для них с бидончиком за пивом к ларьку, бегал и в магазин за колбасой. Накупил книжек по судовождению, изучал усиленно, порой, забывшись, бормотал вслух:

— Галфинд, бейдевинд...

— Учи, учи, — говорил Паша. — Скоро на права пойдем сдавать, я договорился.

Илья Петрович отозвал его однажды в сторону и зашептал:

— Дайте мне ключ от вашей комнаты. Я все продукты и снаряжение к вам свозить буду. У меня как-то, знаете...

— Понимаю. Раков?

— Он самый. Мало ли, пронюхает, подлец, насторожится...

Сходил Илья Петрович в университет на филологический факультет, и там ему студенты-старшекурсники написали на английском, немецком, французском и испанском языках следующего содержания текст: «Внимание, внимание! Доктор Шмитько! Вылечивает радикулит, остеохондроз, астму! Спешите, спешите, все страждущие!»

— Как, ничего?

— Ничего, — пожал плечами Аркадий Семенович. — Цирком, правда, отдает немного, но, может, так и надо. Кто их там знает....

— Эх, — сокрушался Илья Петрович, — хорошо бы еще по-португальски написать, да не встретилось никого из приличных португалистов. Все мелюзга какая-то, первый или второй курс. Понапишут черт-те чего, всему свету на смех.

Тексты предполагалось потом художественно написать на больших щитах и прикреплять к борту в зависимости от страны пребывания.

Побаивался Аркадий Семенович экзаменов по судовождению, но все обошлось до огорчения просто: однажды привез Паша два удостоверения и торжественно вручил, стребовав при этом пятьдесят рублей.

— Коньяком пришлось всю водную инспекцию поить.

По вечерам, когда уезжали в город Илья Петрович с Пашей и расходились по домам мастера, когда возвращались с промысла рыбаки и суда их дремали стайкой, уткнувшись носами в причал, Аркадий Семенович садился в приобретенную Ильей Петровичем резиновую надувную лодочку, выплывал в залив и закидывал удочку. Остывающее солнце висело над самым заливом, прочертив по воде золотую дорожку, вспыхивающую бликами на мелкой ряби — словно разлетались искры от расплавленного металла; и такие тишина и покой царили вокруг, что замирал дух, и казалось: обман, какого не может быть, что-то здесь не так. Но протекали полчаса, час — только менялись краски на небе, и синяя даль, убегающая за горизонт, манила и сулила еще бо́льшие душевные блага.

— Скорей бы уж! — шептал Аркадий Семенович.

За вечер налавливал он десятка полтора ершей. На берегу разводил костер и варил ушицу. С наслаждением съедал половину, другую же половину оставлял на завтрак. Случалось, попадались ему лещи и подлещики — их запекал он на углях.

— Прекрасная жизнь! — восхищался. — Почему люди не живут такой жизнью, чего мечутся!

От такой прекрасной жизни позабыл он как-то про повесть свою в толстом журнале и про редактора Сергея Сергеича. Однажды вспомнил и побежал звонить.

— Нет, нет, еще не прочитана ваша повесть! — плачущим голосом откликнулся на другом конце провода Сергей Сергеич. — Через две недели позвоните!

«Ну вот! — весело усмехнулся Аркадий Семенович. — Опять через две недели!» Он даже не огорчился — мелким и не очень нужным казалось ему все, что происходило там, в городе.

Наступил, наконец, день, когда мастера погасили свои газовые горелки, выключили дрели, сложили инструменты и малярные кисти, и старший из них подошел к Аркадию Семеновичу и сказал, разводя руками:

— Кажись, все, начальник. Принимай.

Вечером приехали Паша с Ильей Петровичем и весь корабль облазили, осмотрели, ощупали. Отлично было сделано: борта и потолки кают проложены пенопластом, чтобы не пропускали ни северного холода, ни южной жары, стены оклеены пленкой «под дуб», между полками и днищем приспособлено пространство для хранения продуктов и питьевой воды. Особенно уютным и просторным был «лазарет» Ильи Петровича. Блестело кругом свежестью и новизной.

На следующий день Паша пригнал двадцатипятитонный кран. «Бродягу» опутали тросами, кран поднатужился, крякнул и легко оторвал его от стапеля, пронес высоко над землей и плюхнул в залив рядом с рыбацкими судами. Шампанское не стали разбивать ввиду страшного дефицита на этот продукт, а разлили по граненым стаканам и выпили. Аркадий Семенович, слегка захмелев, бегал по берегу, чтобы взглянуть на «Бродягу» с разных точек, и шептал:

— Ах, красавец!

И действительно, рядом со своими замызганными, обшарпанными собратьями гляделся «Бродяга» белым лебедем среди прочей водоплавающей мелюзги.

На следующий день были назначены ходовые испытания.

Замерев, ожидал Аркадий Семенович, когда запустит Паша двигатель. Он даже жмурился от ожидания и болезненно морщился: а вдруг не заведется?

Паша основательно все осмотрел, подсоединил клеммы аккумулятора, провернул несколько раз вал — проверил, не сочится ли вода сквозь сальники дейдвуда, поднялся в рубку и, проговорив: «Ну, с богом!» — нажал красную кнопку «пуск». Взревел дизель на средних оборотах и тут же заурчал тихонько, замурлыкал на малых.

— А? — подмигнул Паша. — С полтыка заводится!

Он включил рукоять редуктора, «Бродяга» дернулся, лихо описал дугу и ходко побежал из бухточки к заливу, где разгоралось утреннее солнце, расплескалось во всю водную ширь. Дул свежий зюйд-вест, катил невысокие валы в сторону города — валы обгоняли «Бродягу», шутливо поддавали ему в корму, подхлестывали: а ну, нажми! «Бродяга» отфыркивался, догонял, разбивал их форштевнем. «Вот оно!» — ликовал Аркадий Семенович.

— Эх, паруса бы поставить! — сокрушался Паша. — Уж больно ветерок хорош. Идти под парусом, мой друг Аркадий Семенович, это... это... Ну все равно, что обнимать красивую женщину! Не веришь?

— Верю!

— Жаль вот только, времени нет.

Времени действительно у них было мало: на загадочной и хлопотливой Пашиной службе вдруг образовался якобы разрыв в несколько дней, якобы дали ему отгулы, и решено было провести ходовые испытания на Ладожском озере.

— Наша Ладога, — пояснил Паша, — почище всякого океана будет. Там такие коварные ветры дуют, такие волны...

Они вошли в Малую Невку и пришвартовались в устье реки Карповки, чтобы забрать ожидавшего их в комнате Аркадия Семеновича Илью Петровича, продукты и снаряжение. Как ни торопились с погрузкой, все же задержались, пока ездил Илья Петрович к себе домой за травами и за саквояжем с медицинскими принадлежностями, поэтому вышли уже далеко за полдень, и солнце светило теперь им в затылок несколько притушенно, не так ретиво, как утром, разбрызгивало по воде свои блики. Да и небесной голубизны, в золотых завитушках купол Смольного собора гляделся разочарованным, словно бы пресытившимся жизнью.

— До Ладоги сегодня добежать не успеем, — определил Паша. — Но ничего, до Ивановских порогов дойдем, там заночуем на острове.

Илья Петрович возился у себя в лазарете, раскладывал аптечки, развешивал травки, и вскоре долетел оттуда аромат сена, аромат полей и лесов. Аркадий Семенович вдыхал его, блаженно щурился, поглядывал направо и налево — представал перед ним город с незнакомой, не виденной ранее стороны, словно бы с изнанки: тянулись по берегам фабрики, заводы, торчали стрелы подъемных кранов. А «Бродяга» карабкался вверх по течению от моста к мосту. Вот подобрался он к мосту Александра Невского — засияла там куполами Александро-Невская лавра.

— Аркадий Семенович! — крикнул Паша. — Да ты никак заскучал! Пока суть да дело, сварганил бы ты нам какой ни на есть харч. Назначаю тебя коком.

— Есть, капитан! — с готовностью откликнулся Аркадий Семенович, хотя капитаном-то никто Пашу не назначал, да и вообще ничего еще не ясно было.

Он спустился на камбуз, зажег газ и первым делом поставил варить макароны. «А сотворю-ка я макароны по-флотски!» — решил. Пока возился Аркадий Семенович с обедом, докарабкался «Бродяга» до Ивановских порогов — слева по борту увидел он гигантские камни, Нева в этом месте суживалась до ширины какой-нибудь захудалой речонки и, стиснутая берегами, стремительно неслась и рвалась, крутя от бешенства водовороты, взбрыкивая на невидимых порогах. «Бродяга» едва тащился, надрываясь и дрожа всем корпусом.

Прошли самое узкое место и вскоре причалили к невысокому берегу — по словам Паши, это был остров, но отсюда невозможно было разобрать. Нос длинным фалом привязали за ствол прибрежной сосны, с кормы бросили якорь и подтянули, чтобы «Бродяга» свободно качался на волнах от проходивших мимо судов, не ерзал бы днищем о песок. С носа на берег установили трап.

— Эх, красотища-то! — расправил Паша плечи, потянулся всеми членами плотно сбитого тела.

Красота действительно установилась вокруг необыкновенная. Стихли к ночи все ветры, и хрустального звона тишина воцарилась над Невой, только всплескивали порой рыбы и далеко-далеко слышались человеческие голоса. Поужинали в кают-компании макаронами по-флотски, попили чайку и легли спать. Илья Петрович ушел к себе в лазарет, а Паша с Аркадием Семеновичем устроились в кубрике.

Лежал Аркадий Семенович в темноте, вслушивался, как позванивают струи за бортом в водной хляби, словно бы кто-то шептался там, словно бы обитатели этой хляби собрались вокруг стального корпуса «Бродяги» и диву давались, переговаривались. А в иллюминатор ему видна была одинокая в небе звездочка.

— Не спишь? — спросил тихонько из темноты Паша.

— Не сплю.

— Ага. И мне чего-то не спится. Слышь, Аркадий Семенович, ты бы рассказал на сон грядущий, о чем пишешь-то...

— Неужели интересно? — застеснялся Аркадий Семенович.

— А как же. Люблю всякие байки.

И бог знает, что такое нашло на Аркадия Семеновича, наваждение какое-то — рассказал он историю об удивительной любви приговоренного к смерти государственного преступника. Сначала хотел просто рассказать фабулу, но увлекся, вдохновился и рассказывал целый час, рассказал даже еще недописанный конец романа. Паша слушал молча, вздыхал, а когда закончил Аркадий Семенович, пробормотал:

— Здо́рово.

И тут же послышался его легкий, летучий храп. А Аркадий Семенович еще долго ворочался, переживал, но и он задремал незаметно.

Растревоженный печальной любовной историей сон его был неглубок и недолог, и проснулся он, едва забрели в каюту первые лучи солнца. Но странно, не чувствовал он после такого сна ни усталости, ни головной боли — бодро прокрался на цыпочках мимо спящего Паши и вылез на палубу. Брызнуло ему в очи светом, обдало росной свежестью, оглушило птичьим щебетом.

«А не наловить ли рыбки? — мелькнула мысль. — Илья Петрович с Пашей проснутся, а на завтрак свежая рыба! Отлично! То-то порадуются!» Удочки у него тут же за рубкой в специально приспособленном месте лежали, и банка с червями стояла. Прошелся Аркадий Семенович по борту, выбирая место, закинул удочку и не успел дух перевести — дернулся поплавок, заплясал. Выхватил он из воды золотистую рыбку, продолговатую, с красными пятнышками по бокам.

— Ишь ты, нетерпеливая! — сказал ей Аркадий Семенович, выпуская в ведерко с водой. — И что за порода? Никогда таких не видывал.

Снова закинул удочку, и опять — дерг! И пошло у него, одну за другой вытаскивал, только червяка успевал менять. И все одинаковые, как патроны в патроннике. Рыба шла, словно на заклание, в каких-нибудь полчаса надергал столько, что сбился со счета. Аркадий Семенович даже размяк слегка.

— Прости, матушка, — лицемерно увещевал он очередную жертву, выдирая крючок из пасти, — жизнь такая.

Под изуверство свое он старался подвести философскую базу:

— Нынче я тебя, завтра меня — так уже устроено. Не обессудь, милая.

На душе, однако, было весело.

Вдруг послышался легкий топот по трапу, и качнулся «Бродяга» — побежали от борта по воде волны. Оглянулся Аркадий Семенович и увидел, что крадется к нему на цыпочках по палубе высокий тощий мужчина в фуражке с блестящей кокардой на околыше. Заметив, что раскрыт, мужчина одним гигантским прыжком оказался около ведерка с пойманной рыбой и ухватился за него обеими руками.

— Я так и знал! — закричал он ликующе, оборотясь к берегу, и Аркадий Семенович увидел и там человека в фуражке с кокардой, только пониже и поплотнее. — Лососка! Ишь, натаскал сколько! Браконьер проклятый! Штраф пятьдесят рублей за штуку! Щас акт составим!

— Давай его сюда! — крикнул человек с берега.

— Пошли! — мужчина в одну руку взял ведерко с уловом, другой цепко ухватил Аркадия Семеновича за шиворот.

— Куда? — уперся Аркадий Семенович. Вы не имеете права!

— Еще как имею! А ну, двигай! — мужчина и коленом еще наподдал ему слегка в заднее место.

Но тут из трюма высунулась взъерошенная Пашина голова. Из-за Паши испуганно выглядывал Илья Петрович.

— В чем дело? — грозно спросил Паша. — Что за шум?

Мужчина выпустил Аркадия Семеновича и, прикрываясь ведерком, словно щитом, завопил на все тихое, светлое утро:

— Да их тут целая банда! Колька, свистни в свисток, вызывай подмогу! Щас мы их всех тут накроем!

С берега разлеталась трель милицейского свистка.

— Спокойно! — сверкая обнаженным мускулистым торсом, Паша вылез на палубу и пошел на мужчину. — Не надо свистков. Не надо паники.

Мужчина, все продолжая прикрываться ведерком, оказавшись отрезанным от берега, отбежал на корму, но дальше отступать было некуда.

— Колька, сюда! — заорал он пуще прежнего. — Тут... сопротивление!

— Какое сопротивление, что т‑ты! — рассмеялся Паша, взял его под локоть и склонился к самому уху. — Имею конфиденциальный разговор. На минутку.

И повлек мужчину за рубку, и тот покорно пошел, отчаянно озираясь. Там ему с минуту Паша что-то внушал тихим голосом, и видно было через стекло, как показывал какой-то документ. Видно также было, как размяк мужчина и вышел из-за рубки вслед за Пашей на полусогнутых ногах, и личико его мелкое сползло на сторону в елейной улыбочке.

— Разве ж я знал! — сладким голосом говорил он, заглядывая Паше в лицо. — Рыбки захотелось? Ну и кушайте на здоровье, кушайте! — он осторожно поставил ведерко около Аркадия Семеновича. — А то милости просим к нам в гости. У нас и почище рыбка найдется, хе-хе!

— Некогда, — отрезал Паша. — Эй, по местам стоять, с якоря сниматься!

Хоть и подал он команду, однако сам отвязал фал от сосны, сам поднял и якорь и в рубке стал у штурвала. Попятился «Бродяга» и побежал далее вверх по Неве. На берегу стояли две фигуры в фуражках с кокардами и приветливо махали вслед. Только тут пришел в себя Аркадий Семенович. Было ему стыдно и унизительно — до сих пор чувствовал он жесткую, ухватистую руку и острое, поддающее колено.

— Кто они такие? — спросил потерянно.

— Рыбнадзор, естественно. Угораздило же тебя ловить рыбу на самой территории рыбзавода! Они просто одурели от такой наглости! Тут лосося разводят, а ты...

— Лосося? Разве еще существует такая рыба? Где же ее едят?

— Не волнуйся, где надо, там и едят. А вот теперь и мы поедим твоими стараниями. Давай, жарь рыбку, раз уж поймал. Не выбрасывать же за борт.

Пока жарил Аркадий Семенович на камбузе рыбу, Илья Петрович не отходил от него ни на шаг и нашептывал в ухо:

— Вы видели? Вы все видели?

— Видел.

— Что скажете?

Аркадий Семенович пожимал плечами. Что он мог сказать?

Тем временем добежал «Бродяга» до истоков Невы, до Ладожского озера. Здесь полюбовались старинной крепостью Шлиссельбург, даже явилась мысль посетить ее.

— Попрощаться, — сказал Илья Петрович. — Может быть, навсегда.

Но Паша отверг:

— Не на экскурсии, небось. Лбы расшибем, если со всеми ленинградскими камнями будем прощаться. Вон их сколько. Нам ветер попутный ловить надо.

Только вышли в Ладогу, как тут же подвалил к ним катер речной инспекции.

— Куда прешь! — закричали с катера. — Не знаешь, что выход в Ладогу под мотором запрещен?

— Знаем! — засмеялся Паша. — Да только нас голыми руками не возьмешь! У нас парус!

Тут же подняли и закрепили лежавшую до сих пор без дела вдоль борта мачту, поставили паруса и, сопровождаемые недобрыми взглядами инспекторов, побежали на север.

— Идем на Валаам, — сказал Паша.

Шли весь остаток дня, ночь и лишь к обеду следующего показался каменистый, поросший соснами остров, увенчанный куполами собора. Паша валился с ног от усталости и, когда причалили и бросили якорь, слабо махнул рукой.

— Идите прощайтесь, а я отсыпаться буду.

Он полез в кубрик, а Аркадий Семенович с Ильей Петровичем прошли по всем достопримечательностям, по всем скитам и соборам.

— Святые места, — шептал Илья Петрович. — Русь первозданная.

Никольскому собору он даже поклонился в пояс и смахнул набежавшую слезу.

— Вы только вникните, дорогой мой: навсегда!

Аркадий Семенович тоже сглотнул подкативший к горлу комок.

— Я вернусь! — сказал себе твердо.

После Валаама пошли дальше на север и попали в жесточайший шторм. Было обычное солнечное утро, слегка плескалась Ладога, поигрывала мелкой рябью, по синему-синему небу одиноко брели седенькие тучки-пилигримы — ничто никакой напасти не предвещало. Стоявший у руля Аркадий Семенович следил только, чтобы не рыскал «Бродяга», чтобы не заполоскал парус. Паша спал в кубрике, а Илья Петрович возлежал в шезлонге на палубе — принимал солнечные ванны и читал «Фрегат «Паллада». Заметил Аркадий Семенович на горизонте тучку помассивнее прочих, посолидней, однако не придал значения: мало ли. А тучка приближалась, росла, вот уже и тучкой ее назвать стало невозможно — наползала с горизонта огромная тучища, и несла она во чреве черный гнев и ярость. Но и тогда не взволновался Аркадий Семенович, только поежился от набежавшей вдруг ледяной стужи. Поежился и Илья Петрович.

— Что-то стало холодать, а? — игриво заметил он и набросил на плечи красно-черный плед.

И в этот момент наползла туча на солнце, смяла его, проглотила, тут и другие тучи откуда ни возьмись слетелись со всех сторон, как черные вороны, рванул ветер с юга, с севера, закружил, плеснул в лицо пенными брызгами. «Бродягу» развернуло, накренило — чуть не полетел Илья Петрович за борт вместе с шезлонгом — успел в последний момент ухватиться за леер, а шезлонг, подхваченный ветром, птицей взмыл ввысь и исчез в серой мути. Забился, словно в истерике, грот, готовый разлететься в клочья. Выскочил на палубу ошалевший Паша.

— Что!? Что?! Что такое?! Все наверх, паруса убирать! — завопил, хотя все и так были наверху. — Врубай двигатель, Аркадий, наискосок к волне держи, чтоб в скулу било, в скулу!

Тут опал грот, накрыл его, и он захлебнулся криком, выбрался, грот скомкал, закрепил, привязал. Илья Петрович в накинутом пледе и плавках суетился бестолково, прижимая к груди книгу «Фрегат «Паллада».

— Иди вниз, Илья Петрович, а то сдует к чертовой матери! — махнул ему Паша.

Старался Аркадий Семенович держать наискось волне, да какое там! Набросились волны со всех сторон, как свора собак, то на борт, то на нос, то на корму обрушивались. Вмиг промок он до нитки и со страхом следил, как нависали над «Бродягой» когтистые гребни.

В рубку заскочил Паша, захлопнул дверь, сам стал к штурвалу.

— Вот дает, а? Вот это наша Ладога! Непредсказуема!

Два дня носило их, трепало по озеру. Лишь к вечеру следующего дня разлетелись тучи, выпустили на волю измученное солнце, крутанул в последний раз и упорхнул ветер, огрызаясь, расползлись по своим норам волны. На восточном берегу отыскали небольшую бухту, бросили якорь и повалились по койкам. И два дня ничего не делали, только спали, ели и купались — вода в бухте оказалась сравнительно теплой.

Паша похлопывал любовно «Бродягу» и приговаривал:

— Хар-рош!

Так бы и жить здесь такой жизнью, но пора было сниматься с якоря — ожидала Пашу его служба, торопила.

— Ну, мужики, такое дело надо отметить. Сам бог велел, — сказал Паша.

Они оставили «Бродягу» на стоянке Петроградского водно-моторного клуба, где председателем тоже был Пашин знакомец, и шли по Набережной реки Карповки на отвыкших за неделю от суши ногах. Качалась под ногами земля, качался Ботанический сад, качались здания больницы Эрисмана, и было от этого непривычного ощущения весело.

— Ой, не могу! — рассмеялся Аркадий Семенович и присел на подвернувшуюся скамейку. — Так невозможно идти. Давайте посидим, подождем, когда мир станет на свое законное место.

— Так как, мужики? — продолжал гнуть свою линию Паша.

— Надо отметить, — подтвердил Илья Петрович.

— Оно бы и надо, — засомневался Аркадий Семенович, — да где взять? Сейчас утро, а винные магазины только с шестнадцати часов.

— Ты, Аркадий Семенович, прямо как божья овечка. Запомни: нет ничего невозможного для страждущего человека в этом мире.

— Эх, была не была! — вскочил со скамейки Илья Петрович. — Едем ко мне, у меня этого добра...

Они сели на трамвай и через пятнадцать минут входили в просторную полутемную квартиру, где пахло мятой, ладаном и еще чем-то удивительно приятным. В сумеречном свете коридора их встретили с поклоном две сухонькие старушонки. Илья Петрович махнул им, и они растворились в глубинах квартиры.

— Родственницы? — полюбопытствовал Паша.

Илья Петрович сделал неопределенный жест рукой, который можно было понять по-всякому, и быстренько оттеснил их в светлую комнату, сверкающую полированным дубом, хрусталем и позолотой. В центре стоял старинный овальный стол, накрытый тяжелой скатертью.

— Располагайтесь, друзья, — указал Илья Петрович на стол. — Что будем пить? — он распахнул дверцу тоже старинного резного буфета, и миру явился целый взвод разнокалиберных, разноцветных бутылок. — Виски? Джин? Водку?

— Натурально, водку! — сказал Паша. — Не пью я всяких этих... Ну их к богу в рай!

И Аркадий Семенович кивнул: водку. Пил он редко, поэтому было ему все равно. Илья Петрович достал большую бутылку «Посольской» водки, рюмки, фужеры, все выставил на стол.

— Сейчас закуску соображу, — и ушел на кухню.

Паша толкнул Аркадия Семеновича в бок.

— Недурно живет наш эскулап, а? Чего еще нужно человеку! На кой черт ему сдалось какое-то там путешествие! Чего искать-то!

— Не хлебом единым, знаете ли...

— Это верно, — тут же согласился Паша.

Вошел Илья Петрович с большим подносом в руках. Поднос поставил на край стола и начал метать с него на стол тарелочки и — бог мой! — чего только здесь не было! Драгоценными камушками сверкнула красная икра, шибануло в нос свежим огурцом, и черная икра стыдливо свернулась калачиком, скромно стояла баночка крабов, горбатился нарезанный ломтиками говяжий язык, и осетрина, и селедка с зеленым лучком...

— Ну ты даешь, Илья Петрович! — восхищенно выдохнул Паша.

И Аркадий Семенович смотрел на эти яства выпучив глаза: пришельцами они ему представлялись из какой-то другой, возможно, неземной жизни.

— Пустое! — отмахнулся Илья Петрович. — Остатки былой роскоши. Все! Начинаем новую жизнь, подвижническую!

Разлили по рюмкам чистую и прозрачную, как весенний дождик, «Посольскую» водку.

— Вот это продукт! — рассматривая ее на свет, щурился Паша. — Уважаю! Предлагаю тост за «Бродягу», потому как для моряка корабль — это и дом его родной, и очаг, и жена, и... и прочее.

Выпили и тут же налили по второй — чтобы «не хромать».

— А теперь и за нас можно! За наше драгоценное здоровье!

И опять выпили и разомлели слегка, закусили. У Аркадия Семеновича с непривычки уже поумножилось в глазах хрустального блеска, да и вообще мир повернулся к нему вдруг одной из наилучших своих сторон.

— Хорошо! — произнес он.

И у Ильи Петровича исчез тревожный блеск из глаз, даже появилось в нем прежнее, чуточку надменное, барственное, но в то же время и разгульное, забубенное.

— Эх, гуляем, друзья! Назло всем этим... ракам! Всем ползающим и пресмыкающимся! Захребетникам! А? Какое отличное, емкое слово! Именно захребетники! — все подмигивал Аркадию Семеновичу: мы, мол, с тобой знаем, что это за раки!

— Кого это ты так? — насторожился Паша.

— А вот так вот! А вообще! — захорохорился Илья Петрович.

— А-а. Ну меня-то это не касается. Давай лучше еще по одной.

Еще выпили, и тут Паша, больше всех ратовавший за то, чтобы отметить, вдруг перевернул свою рюмку вверх дном и сказал:

— Все! Баста! Больше не могу.

— Да как же так! — развел руками Аркадий Семенович. — Такая компания!

— Ни-ни! Не уговаривайте. Служба. Не имею права завтра дышать на начальство перегаром, пусть даже дипломатическим, хе-хе! Да, не имею права. У нас с этим ой как строго! Чуть что, сразу... Впрочем, не имеет значения.

Попрощался, расцеловал обоих и ушел.

— Что за служба такая? — недоумевал Илья Петрович, стирая салфеткой со щеки пашин поцелуй. — Подозрительным мне все это кажется. И тогда, помните, с рыбнадзором?

— Помню.

— А вообще-то, черт с ним! Давайте выпьем! Скоро, дорогой мой Аркадий Семенович! А вы заметили что у Паши ботинки хрустят, как сапоги у НКВД?

— Бог с вами! Уже давным-давно нигде не продают сапоги со скрипом!

— Не скажите! Это ведь символ! Символ власти, возвещающий: берегись, я иду!

Они выпили еще по рюмке, и опустела бутылка «Посольской». А казалась такой бездонной! Хрустального света в глазах Аркадия Семеновича все прибавлялось и прибавлялось.

— А мы вот виски с содовой! — встрепенулся Илья Петрович.

— Да пожалуй, хватит...

— Ничего, надо привыкать, дорогой Аркадий Семенович, пить и такую гадость.

Он смешал что-то в высоких стаканах, бросил туда специальными щипчиками кубики льда и подал зачем-то на небольшом изящном подносе, хотя три шага от буфета до стола и так можно было донести.

Как бы приглашал Илья Петрович приобщиться к заграничной жизни.

— Б... будем европейцами, — сказал он.

Приобщаясь, Аркадий Семенович пил виски небольшими тягучими глотками — корежило его, чуть не вывернуло наизнанку, зато стало ему совсем хорошо, блаженненько, в голове разбилась хрустальная люстра, рассыпалась вдребезги, и, отыскивая ее осколки, чтобы воссоединить и восстановить спокойное, благородное сияние, он как-то выпал на короткое время из действительности и обнаружил себя уже в коридоре прощающимся с Ильей Петровичем. Они обнимались и клялись друг другу в чем-то. Кажется, выпили еще «на посошок» джина с тоником. Но в последний момент, когда Аркадий Семенович уже стоял на лестнице и прощально махал в коридор рукой, Илья Петрович вдруг сорвался, схватил с вешалки прекрасную куртку, моднейшую, из плащевой ткани, с множеством складок, карманов и молний и бросился за ним.

— Я провожу! Свинья буду, если не провожу! А то оставайтесь, а? Места хватит. Отдохнем, пообедаем.

— Нет, нет! Мне домой! Поймите, мне очень надо! Милый Илья Петрович, если бы вы знали, как надо!

— Ну так я с вами!

Зачем так уж упорствовал Аркадий Семенович? Зачем так уж непременно потребовалось ему домой? Этого он вспомнить не мог, но какая-то мысль шевелилась в его разбитом сознании, шевелились... Мысль настойчивая, как порыв ветра. Обнявшись для устойчивости, они пустились в долгий, шаткий и опасный путь. Каким-то образом оказались у пивного ларька на набережной речки Карповки. Помнил Аркадий Семенович много пространства над рекой, трубу над баней, обшарпанные зады домов и недлинную очередь в пивной ларек. К ней тянул его Илья Петрович.

— Идемте к народу! Хочу с русским народом говорить!

Подошли они к ларьку, установился Илья Петрович на ногах попрочней, поклониться хотел народу древнерусским земным поклоном, однако в самой низкой точке не удержался, понесло его вперед, и если бы не ткнулся головой в очередь, не подхватили бы его там люди под руки, растянулся бы он животом на грязной, затоптанной, заплеванной, загаженной, залитой пивом и водкой русской земле, которую покинуть собирался в скором времени.

— Эй милок! Ты что это! — с веселым смехом, с возгласами поставили его на ноги.

— Спасибо, братья! — закричал Илья Петрович. — Спасибо, русские люди! Не дали упасть до конца, до самого дна! — тут слеза пробилась в его голосе, и на сей раз, изловчившись, все же поклонился он земно, даже правой рукой земли коснулся. — Простите, братья! Простите и прощайте! Не поминайте лихом!

В этот момент заметил он жалкую личность в грязной майке, в рваных бесформенных штанах, со сморщенным, заросшим седой щетиной красным личиком. Личность эта вертелась около ларька в надежде, что какой-нибудь щепетильный гражданин не допьет пиво и можно будет выклянчить. Попадались такие щепетильные довольно часто, которым, видите ли, не нравилось пиво. Так вот, заметив эту жалкую личность, Илья Петрович воспрянул.

— Тебе плохо, брат? Холодно? На! — он сорвал с себя моднейшую, из плащевой ткани, со множеством складок, карманов и молний куртку и накинул на грязные плечи оборванца. — Носи и помни. Пива ему! Всем пива! Я угощаю! — оборванец с испугу хотел было юркнуть за ларек, но, услышав про угощение, остался.

Илья же Петрович выхватил из кармана четвертную бумажку и небрежно бросил в окошко.

— Я угощаю! Всех, кто будет подходить, поить бесплатно! Аркадий Семенович! Где вы там! Хотите пива?

— Ни, ни, ни! — замотал головой Аркадий Семенович. Завязшая в голове его неотступная мысль гнала его домой, и он мучился, глядя на Илью Петровича. — Послушайте...

— Ну а я выпью! Выпью с народом!

Тут же из окошка выплыла услужливо полная кружка. Люди с азартом прятали свои деньги и жались поближе к ларьку, чтобы получить законное, дареное, пока не передумал щедрый человек или не нарушилась веселая история каким-нибудь другим образом. Некоторые, правда, кривились презрительно:

— Па-адумаешь! Он угощает! Да я сам кого хошь угощу!

Но их затирали, с их презрительными усмешками.

— Послушайте, Илья Петрович! — Аркадий Семенович потянул приятеля за рукав. — Мне нужно домой, срочно...

— Все, идем! — Илья Петрович допил пиво. — Прощайте, братья! Ответили ему веселым гулом, и, всем сделав рукой общий привет, он подхватил Аркадия Семеновича, повлек его дальше в счастливейшем настроении.

— Вы поймите, ведь этого больше никогда не будет! Будет все: шикарные рестораны, бары, свежее пиво, но вот этого жалкого пивного ларька с тысячекратно разбавленным пивом, которое порядочный европеец и в рот бы никогда не взял, уже больше не будет. Да что европеец! Негры в Африке вряд ли когда-нибудь пили такую гадость! Но вот свое, родное! И рожи эти — паскудные, но свои! Эх, как мы еще затоскуем!

Все-таки вели их таинственные силы, божества-покровители пьяных, потому что счастливо миновали они все опасности, подстерегающие выпившего человека в большом городе. И при подходе уже к самому дому высветилась, очертилась четко та навязчивая мысль, что не давала покоя Аркадию Семеновичу.

— Понимаете, — остановился он, — я не могу уплыть, не сказав ей ничего. Не могу просто так исчезнуть. Пусть узнает, а там хоть к черту...

— О-о! Женщина? — посерьезнел Илья Петрович. — Это святое. Так идемте и скажем. А еще лучше возьмем ее с собой.

— Бог с вами! Какое там — возьмем! Сказать и уйти — это самое большее!

— Можно и так. Тоже благородно.

Они вошли в подъезд, и тут приказал Аркадий Семенович своему мятущемуся от алкогольного тумана и любовного томления сердчишку: веди! И сердчишко, мучаясь, повело его и привело на четвертый этаж к внушительного вида двери в строгом дерматиновом фраке. Перед такой дверью подогнулись ноги у Аркадия Семеновича, все же машинально занес он руку к белой кнопке звонка, но тут сердчишко дернулось, заскреблось, завырывалось — вниз, вниз! Однако жарко дышал за спиной Илья Петрович, да и алкогольный пар затуманил, накатил новой волной.

— Звоните же! — прошипел ему в затылок Илья Петрович.

И он надавил пальцем на белую кнопку, и неземная какая-то небесная музыка прозвучала за дверью. С минуту длилось молчание, но вот тихонько что-то стукнуло, дверь бесшумно отворилась и явилась в дверном проеме она — Прекрасная Дама. Не удивилась, спокойно смотрела на Аркадия Семеновича этим своим странным взглядом синих глаз — чуть-чуть мимо и ждала. Не было на ней моднейших женских доспехов — простенькое платьице обнимало тонкое, стремительное тело, повязан был аккуратненький фартучек, из-под платьица же струилась белизна ее легких, по-домашнему ничем не защищенных сейчас ног, и эта белизна так резанула по глазам Аркадия Семеновича, что он застыл с раскрытым ртом, произнеся только: «Я...» Она стояла и ждала с улыбкой, все так же глядя чуть-чуть мимо. Вдруг Аркадий Семенович бухнулся на колени и залепетал невнятное, откуда с трудом разобрать можно было:

— Божественная... волею судеб... не могу молчать...

— Зачем же на колени, — произнесла она, встаньте, прошу вас.

Впервые в жизни услышав ее голос, Аркадий Семенович совсем смешался и замолчал. Тут кавалергардом щелкнул каблуками за его спиной Илья Петрович и так энергично склонил голову, что лязгнули зубы.

— Имею честь! Илья Петрович Шмитько, врач. Позвольте, я объясню. Мой друг... и я... в общем, мы уходим в плавание.

— Вы разве моряк? — удивилась она, обращаясь к Аркадию Семеновичу, чуть склонившись к нему.

Аркадий Семенович замотал головой.

— Нет, нет! — поспешил Илья Петрович. — Мой друг — известный писатель. Плавание наше... м‑м... несколько своеобразно. Можно сказать, это научная экспедиция. Так вот, расставаясь с вами на... неопределенное время, может быть навсегда...

— Даже так? — подняла она тонкие брови.

— Ваш образ.... — с трудом выдавил из себя Аркадий Семенович.

— Да, да, мой друг просит у вас фотографию на память, — перевел Илья Петрович. — Дабы лицезреть, так сказать, и...

— Отчего же нет? Пожалуйста. Только встаньте с колен, умоляю, — произнесла она просто и повернулась, чтобы идти.

В это время раздался из глубины квартиры противный мужской голос:

— Маруся! Кто это там?

— Не волнуйся, милый, это ко мне! — ответила она с некоторым пренебрежением и исчезла.

— Какое прекрасное, звучное имя! — бормотал Аркадий Семенович на дрожащих ногах.

— Вы что же, и имени не знали?

— Нет.

— Уж эти мне романтические писатели! Но где-то я вас понимаю: красивая женщина!

— Вот, — она вернулась и протянула Аркадию Семеновичу простенькую фотокарточку. — Не очень удачная, но другой у меня нет.

Глупо кланяясь, попятился Аркадий Семенович от двери, наступая на ноги Илье Петровичу, крепко прижимая фотокарточку к сердцу.

— Счастливого плавания! — произнесла она, и дверь бесшумно захлопнулась.

— Какая женщина! — схватился за голову Илья Петрович. — А ведь она знала! Голову даю на отсечение — знала про вас все и все ждала вашего визита!

— Уж вы скажете!

Кое-как добрались они до комнаты Аркадия Семеновича и там, сшибленные алкоголем и усталостью, повалились на пружинный матрац и уснули тягучим пьяным сном. На утро следующего дня разбудил их громкий стук в дверь и радостный голос Акулины Васильевны:

— Аркадий Семенович! Вам повестка!

Кряхтя и охая, поднялся Аркадий Семенович, взял протянутый в дверную щель листок бумаги.

— Уж и не знаю, из милиции ли? — мерцали любопытством в полумраке коридора глазки Акулины Васильевны.

Он повертел бумажку, туго соображая, вчитался — нет, не из милиции пришла повестка. Из того самого учреждения!

В то время как продирал глаза с похмелья литератор Аркадий Семенович Утятин, разглядывал пришедшую по почте бумажку, в большом сером доме, построенном когда-то с претензией на величие и незыблемость, на соответствующем этаже, в соответствующем кабинете уже бодрствовал генерал-майор компетентных органов Иван Порфирьевич Канюка. Сидя за огромным, как бильярд, письменным столом, сдвинув к переносице брови и прищурив правый глаз, Иван Порфирьевич обдумывал пришедшую ему сегодня за завтраком идею. Произошло следующее: он уже допивал свой утренний час, как вдруг в распахнутое окно ворвалась эдаким вражеским бомбардировщиком большая черная мохнатая муха. Громко завывая, муха сделала круг по комнате, ткнулась в один угол, в другой и неожиданно спикировала прямо на лысину Ивана Порфирьевича. Тот в негодовании хлопнул ладонью по лысине — муха метнулась обратно к окну, ударилась о стекло и затихла, завозилась на подоконнике, приходя в себя от удара.

— Ах ты, проклятая! — бросилась на нее с полотенцем домработница Нюра, хлопнула, и поверженная муха опрокинулась, задрав кверху все свои конечности. Нюра хотела смахнуть ее обратно на улицу, но тут острая, как заноза, мысль пронзила мозг Ивана Порфирьевича.

— Стой! — крикнул он, подошел к окну, надел очки и с интересом стал рассматривать муху. Даже за крылышко взял и повертел перед глазами. — М-мгм, — произнес задумчиво, и кольнувшая его мысль уже завертелась в голове, приобретая все более определенные очертания: вот если бы вывести породу мух, поддающуюся дрессировке, тогда можно было бы вот здесь, на брюшке прикреплять микроскопический передатчик. Представляете? Специально тренированные мухи внедряются во все учреждения, во все щели, недоступные даже самым ловким работникам аппарата. Данные с передатчиков поступают в Центр, обрабатываются компьютером, классифицируются — и пожалуйста! Все как на ладони! Вся картина! Это же сколько высвободится ценных работников, необходимых и для других не менее важных дел!

Вот эту идею и продолжал обдумывать Иван Порфирьевич в своем служебном кабинете, рассматривал ее со всех сторон и так и этак или, выражаясь языком бюрократии, — муссировал. Уже виделись ему дрессированные мухи на оперативной работе, и виделось государство, все охваченное сетью подобных Центров. Была, правда, одна слабая сторона этой идеи: махнет полотенцем какая-нибудь домработница Нюра — и нет дрессированной мухи, пропала дорогостоящая аппаратура! Нужно будет, очевидно, специально натаскивать мух на увертливость.

Увлекшись идеей, Иван Порфирьевич слишком резко приподнялся с кресла, и тут же острейшая боль саданула в поясницу, словно этого момента давно ожидала. Он охнул и застыл в кресле. Зашелестел селектор, и голос дежурного доложил:

— Старший лейтенант Новиков, товарищ генерал!

— Пусть войдет, — с трудом выговорил Иван Порфирьевич, прислушиваясь к боли. Боль потихоньку отпускала и словно бы злорадно ворчала: попробуй только! я тут, я стерегу!

— Проклятая! — процедил генерал сквозь зубы.

Массивная дубовая дверь кабинета тихонько дрогнула, подалась, и в образовавшуюся щель всунулась голова оперативника Павла Николаевича Новикова.

— Разрешите, товарищ генерал!

— Входи, входи, докладывай. Чего у тебя там?

Павел Николаевич ловко просочился в щель — распахивать широко двери в этом учреждении считалось признаком низкой квалификации работника — и вытянулся в струнку, крепко прижав к бедру кожаную папку. Конечно, Аркадий Семенович с Ильей Петровичем ахнули бы, узнав в этом подтянутом, прилизанном старшем лейтенанте своего разбитного приятеля Пашу, — удальца, на все руки мастера.

— Я по делу о...

— Знаю. Давай по существу.

Павел Николаевич с ловкостью официанта скользнул вокруг стола и распахнул перед генералом кожаную папку.

— Садись, — буркнул тот и с неудовольствием пересчитал заключенные в папке машинописные листы. Всего листов было пять.

— Эк тебя распирает! Пишешь и пишешь! А ведь давно сказано: краткость — сестра таланта!

— Никак невозможно было кратче, товарищ генерал!

— Ладно, ладно, шучу, — добродушно махнул рукой Иван Порфирьевич и, нацепив очки, принялся читать.

Павел Николаевич присел на краешек стула и искоса следил за выражением лица генерала. Иван Порфирьевич хмурился, порой усмехался, но в общем, похоже, остался доволен.

— Ну что ж, молодец! — сказал он, дочитав до последней точки. — Хорошо поработал. И слог, смотрю, появился. Ловко написано. Небось, нахватался там у своего этого... Утя... Утя...

— Утятина, — вскочил Павел Николаевич.

— Вот, вот. У писателя у этого. Он вообще-то как?

— Диссидент, товарищ генерал. Всякую муру про любовь пишет.

— Про любовь? Ну про любовь пускай пока пишет. А второй?

— Шарлатан! Во всех инстанциях признан таковым.

— И тоже туда же! — покачал головой Иван Порфирьевич. — Да ведь там и своих шарлатанов небось хватает, а?

— Так точно, хватает!

— Ну вот... А‑а, послушай-ка, дружок, — тут Иван Порфирьевич понизил голос и поманил Павла Николаевича пальцем, — он что, в самом деле вылечивает всякие там радикулиты?

— Вылечивает! Это даже поразительно, как ловко вылечивает!

— Ну ты того... как-нибудь так неофициально приведи его. Как-нибудь по-дружески, мол... Соображаешь?

— Ясно! Будет сделано!

— Думаешь, придет?

— Приде-от! А куда ж он денется!

— Вот и славно, — Иван Порфирьевич осторожно, опасаясь спугнуть боль в пояснице, встал, подошел к окну и глянул на поверженный у его ног город. Отсюда, из окна, крыши домов казались согбенными спинами. — Эх-хе-хе! Ну что за народ! Что за люди! Так и норовят юркнуть, улизнуть! Этим, видите ли, поплавать захотелось. Счастья своего не понимают. Ведь это счастье — быть простым винтиком, ни о чем не беспокоиться, а? Как полагаешь?

— Так точно, товарищ генерал! Счастье!

— Вот-вот. Живи себе и в ус не дуй. За них думают им же во благо. Все для них. Заботы, заботы, понимаешь. Работаешь как проклятый, ночами не спишь, вертишься, а они все шасть, шасть! Неблагодарные!

Иван Порфирьевич еще раз сердито глянул на исчезающий вдали в белесом мороке город.

— Вам отказано! — молодой человек развел соболезнующе руками, но не широко — так, по долгу службы.

Илья Петрович застыл у двери кабинета, словно налетел на препятствие, даже отпрянул слегка назад. Аркадий же Семенович еще сделал по инерции два шага к столу.

— Как, простите? — не понял он.

— В выездной визе вам отказано, — сказал молодой человек уже без всякого соболезнования, а деловым неколебимым тоном.

— Почему? — искренне удивился Аркадий Семенович.

— В нашем учреждении таких вопросов не задают, и никто никогда на такие вопросы не отвечает. Отказано — и все.

— Но послушайте, здесь какая-то ошибка. Ведь мы...

— В нашем учреждении никогда никаких ошибок не происходит, — голос молодого человека леденел, покрывался инеем.

— На каком основании! — закипятился Аркадий Семенович. — Мы имеем право знать!

— Право имеется, но это еще ничего не значит.

— Как же так! Если мне отказывают в визе, значит, я неполноценный гражданин, значит, меня в чем-то подозревают? Персона нон грата?

— Отнюдь, совсем не обязательно. Разве вас арестовывают? Нет. Живите спокойно, работайте.

— Но...

Однако тут Илья Петрович сзади ухватил его за полу пиджака и насильно выволок из кабинета в коридор.

— Вы допрыгаетесь, ей-богу! — зашипел он, затравленно оглядываясь. — Неужели и так не ясно? Этого следовало ожидать! Старый я идиот! Распустил романтические сопли! Африка! Полинезия! Тьфу!

Только вышли из учреждения, тут же вывернулся из-за угла навстречу им Паша — шел деловой служебной походкой, но в штатском. Не ожидал и не желал он этой встречи — дернулся непроизвольно в сторону, однако в следующий же момент изобразил на лице веселое удивление.

— Ба! Вы откуда? Ну что? Ну как?

— Отказ, — не глядя на него, процедил Илья Петрович, замороженный взгляд вперив в суету улиц.

— Да не может быть! — взмахнул Паша руками, глаза его, однако, блудливо забегали.

— Вот так.

В молчании прошли с сотню метров, и тут Паша остановился.

— Ну ничего, мужики, не унывайте! Черт с ней, с заграницей! И у нас хороших мест много. Можно на Соловки сходить на «Бродяге».

— Можно, — уныло сказал Аркадий Семенович.

— А можно и в Астрахань, рыбки покушать. Осетринки. У меня там есть знакомые рыбаки.

— Можно и в Астрахань.

— И на Черное море...

— Да, да...

— В крайнем случае продать «Бродягу» можно. Такую посудину хоть сегодня с руками оторвут. С двойной выгодой.

Ничего на это не ответили ни Аркадий Семенович, ни Илья Петрович. Паша еще потоптался, вздохнул.

— Эх, служба проклятая! — махнул рукой и пошел в сторону.

Аркадий Семенович с Ильей Петровичем прошли еще с квартал и остановились. Не о чем стало говорить, не о чем стало хлопотать, оборвалась связь между ними, разогнало их в разные стороны, как бильярдные шары. Особенно приуныл Илья Петрович — согнулся, лицо его вытянулось.

— Куда вы теперь? — с состраданием спросил Аркадий Семенович.

— Не знаю. Поеду в Москву правду искать. Говорят, у них там перестройка... Пока не поздно. Сейчас прямо в кассу за билетом. Ну, прощайте. Я позвоню..., — и, наскоро сунув Аркадию Семеновичу руку, пошел скорым шагом и скоро слился с людьми на тротуаре.

Аркадий Семенович еще постоял, ощущая внутри себя полнейшую пустоту. «Персона нон грата!» — прошептал он и горько покачал головой. Куда идти? Он посмотрел налево, направо — решительно безразлично было, куда идти. Решительно не хотелось ничего делать. На глаза попался желтый прямоугольник — вывеска автобусной остановки — и в нем номер автобуса, идущего к редакции журнала, к Сергей Сергеичу. «А‑а! Опять Сергей Сергеич! Опять «через две недели!» — с отвращением подумал он, но все же отыскал в кармане монетку и с отвращением же позвонил. И морщился, пока слышал в трубке гудки, и совсем уж скривился, когда раздался голос Сергея Сергеича. И даже не сразу сообразил, услышав:

— Ваша повесть прочитана. Приезжайте.

С минуту еще он рассматривал в изумлении телефонную трубку, из которой родничком пробивались короткие гудки. Прочитана? И тут сердце его в грудной клетке подпрыгнуло и такое завернуло сногсшибательное па... А вслед за ним и сам Аркадий Семенович чуть не выкинул коленце прямо посреди тротуара. Прочитана, прочитана! — колотилось в мозгу. И ведь не сказано: к сожалению, понимаете... и прочее, что говорится обычно в случае отказа. Есть, стало быть, еще надежда, равная времени поездки на автобусе от остановки до редакции. И в руках его растянуть это время, а значит, и надежду: хочу — сяду в автобус, хочу — нет. Имею право.

Но не выдержал Аркадий Семенович, сел в первый же подошедший. И тут же охватило его уже полузабытое ощущение, будто вскочил на вращающийся круг, некую карусель... И все стало опять знакомо, привычно.

Сергей Сергеич скособоченно сидел за своим письменным столом, и груды рукописей окружали его, как крепостные башни. Он мог бы отстреливаться из-за них от авторов, держать оборону — мелькнула такая мысль в голове Аркадия Семеновича, но он ее отбросил — не до юмора, — глазами вцепился в постное лицо Сергея Сергеича: ну каково? что скажешь? Сергей Сергеич еще больше скособочился и вытащил откуда-то папку неопределенного канцелярского цвета с белыми тесемочками — узнал ее сразу Аркадий Семенович, как если бы это было его собственное дитя. Его, его папочка! Сергей Сергеич распахнул ее и кивнул.

— Хорошая повесть и хорошо написана, — сказал он и еще покивал одобрительно.

Опять подпрыгнуло сердце и ухнуло куда-то.

— Но, — продолжал Сергей Сергеич, напирая на это «но», всю тяжесть на него взвалив, — не без недостатков, не без недостатков. И настолько существенных, что... Ну вот, например: герой ваш исчезает, а куда — неизвестно. То ли утопился, как намеревался в самом начале, то ли... Ничего у вас про это не сказано.

И сразу после этих слов знакомая смертельная тоска охватила Аркадия Семеновича: все стало ясно, повесть напечатана не будет.

— И потом: не жизненная ситуация. Нет, я не говорю, такое в жизни может случиться. Но то, что происходит в жизни, еще не есть жизненная правда, — такая глубокая мысль, похоже, самого Сергей Сергеича повергла в изумление, и он на минуту замолчал, раздумывая. — Да. Так вот, а режиссер этот ваш? Не поймешь, положительный он герой или отрицательный. Сначала вроде положительный, а потом вдруг...

С тоской смотрел на него Аркадий Семенович и думал: «Что ты такое несешь? Сам-то ты встречал когда-нибудь в жизни исключительно положительных людей или исключительно отрицательных? Если существует в мире добро и зло, естественно предположить, что их в человеке заложено изначально пятьдесят на пятьдесят процентов. Фифти-фифти, как говорят англичане. И уж в зависимости от условий в нем расцветает одно или другое. Да и вообще, где они, границы добра и зла? Все так перемешалось... И скверный человек в определенный момент может совершить доброе дело и наоборот... Человек — вместилище противоречий».

— Вж-ж, вж-ж, — зудел голос Сергей Сергеича. — Каноны соцреализма требуют...

«Вот и сам ты, — продолжал думать Аркадий Семенович, изображая, однако, на лице внимание и любезную улыбку, — вроде бы человек неплохой, а несешь сейчас ахинею, в которую и сам-то ни на йоту не веришь. Значит, лицемеришь, творишь зло. Ты цербер, пес цепной от литературы!»

— Одним словом, — заключил тем временем Сергей Сергеич, — над повестью надо крепко поработать. Крепко, — и протянул папку Аркадию Семеновичу.

Аркадий Семенович взял папку, ощутил в руках ее знакомую тяжесть, и вдруг страстное желание хлопнуть ею по голове Сергея Сергеича охватило его — такое страстное, что он замер и руки сами собой поднялись, и что-то почувствовал Сергей Сергеич, потому что в глазах его мелькнул мгновенный испуг. Но справился с собой Аркадий Семенович, любезно поблагодарил и вышел в коридор. И уже в коридоре приостановился: а не вернуться ли? не сунуть хотя бы кукиш под нос? Кукиш — оружие творческой интеллигенции. Вот, мол, я тебе поработаю! Чтобы дать почувствовать, поставить на место. Однако страшное равнодушие на него накатило: а‑а! что толку! ему это как с гуся вода!

Затаилось в стране зло — скользкое, верткое, в добротном костюмчике, со значком на лацкане, с физиономией гладкой, пухленькой, с глазками-хамелеонами, с гибкой спиной, — затаилось до поры до времени, выжидает, высиживает в кабинетах. А пока, где возможно, пакостит, выискивает, что бы запретить, вычеркнуть, не пустить. На все у него резонный ответ, все запротоколировано, подписано чужой рукой. В случае чего — я ни при чем, мои ручки вот они! чистые! Ах, проклятье! Когда же это кончится?

Так думал Аркадий Семенович, спускаясь по широкой лестнице редакции журнала, и сердце его закаменело от безысходной тоски и страшной тяжестью надавило на ребра, и ребра заныли острой колючей болью.

С таким чувством, с болью такой вышел он на знакомую старинную улицу, уставленную старинными же особняками, и вдруг услышал близко-близко где-то за углом:

— Раз, два! Раз, два! — командовал кто-то, и к этому голосу подмешались дробный топоток и оглушительный лязг металлический. — Ногу держать! Хором начи-и-най! И-и-и...

И грянул гомон мужских голосов:

— Изыди! Прочь! Изыди! Прочь!

И лязг металлический упорядочился, в такт зазвучал словам и топоту. Мужественные, баритональные тона звучали в этом хоре. В изумлении уставился Аркадий Семенович в ту сторону, и вот показалась группа... Бог знает что это была за группа, как вообще можно было бы ее назвать: бежали все сплошь почти пожилые уже мужчины с холеными лицами, с пухленькими телами на тонких ножках, в шелковых трусиках с белым кантом, в шелковых же майках с надписью по груди: «Даешь перестройку!» Каждый держал в правой руке железную цепь и хлестал себя в такт бегу по спине, по ногам, по животу, по рукам. Только впереди двое цепей не имели, а держали в руках большой плакат: «Долой бюрократию!» Сбоку бежал человек в спортивном костюме и командовал, руководил бегом.

— Изыди! Прочь! Изыди! Прочь! — неслось по улицам.

И странно: несмотря на самоистязающий такой бег, ни боли, ни страдания не выражалось на лицах бегущих — наоборот, сияли они довольными улыбками. Сзади всех, сильно отстав и задыхаясь, бежал растерзанный человек в сером костюме и кричал:

— Петр Иваныч! Подпишите! Доски дюймовые! Горим ведь! Подпишите! — и протягивал перед собой кожаную папку.

Из группы к нему оборачивался и грозил цепью бодренький толстячок:

— Я вот тебе подпишу! Я вот тебе железом по заднице подпишу! — кричал весело.

— Что это! — протер глаза, потряс головой Аркадий Семенович. — Что происходит?

— А это политзанятия на высшем руководящем уровне происходят, — сказал кто-то рядом. — Изгнание из тела бюрократического беса. Семинар.

Он оглянулся, но никого вокруг не было — из воздуха кто-то сказал, из влажной воздушной массы. А люди шли мимо, не удивлялись, не глазели, словно так именно и надо, словно ничего в этом странного не было. Пожал плечами Аркадий Семенович и пошел туда, где слышались еще, затихая, железный лязг и крики.

И тут словно бы некто внутри Аркадия Семеновича схватил его сердце, поймал, как птицу, и оно затрепетало, забило крыльями, пронизалось насквозь болью... Что же это, подумал он, опять игры? опять спектакли? И такая тоска навалилась на него, что начали подгибаться и заплетаться ноги и плечи согнулись. И день сегодняшний, неприветливый, равнодушный, обернул к нему плоский скучный лик, глянул свинцовым взглядом.

С съежившимся, трепещущим сердцем, с болью в ребрах вошел он в свой подъезд, и тут обрушился на него знакомый цокот каблучков — ее каблучков; и каждый шаг отдавался в его голове, как выстрел. Заметался Аркадий Семенович: этого только не хватало! позора! Хотел бежать, но поздно уже было, уже появилась между лестничными маршами знакомая нога. Могла она заметить его бегство и поразиться. Вот она увидела его сверху, и улыбка, не то насмешливая, но то ласковая, тронула губы. И под странным ее взглядом мучился, ежился Аркадий Семенович, и когда она подошла почти вплотную, вдруг неожиданно для самого себя выхватил из нагрудного кармана подаренную фотографию и протянул.

— Вот, простите меня, — пробормотал потерянно, пряча взгляд в полумрак подъезда.

Она взяла, мгновенно согнав улыбку и удивленно вскинув брови.

— Я не имею права... — продолжал бормотать он, — это был бы обман... Дело в том, что ни в какое плавание мы не уходим...

— А-а, понимаю, — произнесла она. — Просто вы с другом тогда выпили лишку, пошутили, так? Но ничего, это бывает, не огорчайтесь. Ничего страшного, — и она опять улыбнулась и даже коснулась его руки ободряюще.

— Не в этом дело... — уже вслед ей отчаянно сказал Аркадий Семенович, но замолчал. Что можно было объяснить?

Хлопнула входная дверь, громом прогрохотала в пустоте подъезда, постоял Аркадий Семенович и поплелся к себе, там бросился на пружинный матрас — прибежище свое, крепость. Так скверно было у него на душе, что неизвестно, какую дальнейшую судьбу он бы предпочел: жить дальше или умереть.

Сколько он пролежал на матрасе, то проваливаясь в странную, наполненную дикими видениями дремоту, то бодрствуя бездумно, пустой взгляд вперив в выцветшие обои — неизвестно. Помнил только, что кончился тот злосчастный день и ночь уже была на исходе, когда раздался в коридоре мерный солдатский шаг — строевой, подкованный; знакомо прозвенела связка ключей, и выбранный из нее ключ крякнул, вставленный в замочную скважину, окованная железом дверь взвизгнула, распахнулась, и надзиратель с блинообразным лицом впустил военного в полевой офицерской форме с погонами прапорщика. Фуражка у военного была надвинута на самые брови, и из-под козырька равнодушно глянули на Аркадия Семеновича голубые навыкате глаза, под прямым щегольским носом ловко улеглись тщательно подбритые усики пшеничного цвета. На плече небрежно, прикладом вверх, висело двуствольное охотничье ружье.

Козырнув, вошедший представился:

— Прапорщик Синицын.

— Что?! — ошалело вскочил Аркадий Семенович. — Ко мне?! За мной?!

Прапорщик молча пожал плечами и вскинул правой бровью: естественно, мол, за вами, за кем же еще?

«Исполнитель!» — ударило в голову Аркадию Семеновичу. Он в отчаяньи оглянулся на окно, словно намереваясь бежать, но окно оказалось забранным решеткой. Можно еще было бы попытаться юркнуть мимо исполнителя в распахнутую дверь, но там маячила любопытствующая физиономия надзирателя, который наверняка не преминул бы подставить бегущему Аркадию Семеновичу ножку, и тот растянулся бы в коридоре самым глупейшим образом.

— Пройдемте, — снова козырнул прапорщик Синицын и сделал шаг в сторону, приглашая как бы к выходу.

— С вещами?

— Зачем же? Зачем вам теперь вещи? Все имущество поступит государству для оплаты вашего содержания под стражей и услуг по исполнению акции.

— Очень мило! Я же еще и оплачивать должен! — губы Аркадия Семеновича дрожали, дрожали руки и ноги, но в то же время выскочил в нем саркастический чертик. — Значит, теперь это акцией называется? А раньше, помнится, называлось «пустить в расход», «поставить к стенке».

— Да как вам угодно, так и называйте.

Аркадий Семенович с трудом поднялся и сделал два шага по направлению к двери, и тут такой болью отдалось в груди, словно за долгие-долгие годы суть его вросла в суть этой комнаты и сейчас неумолимый прапорщик Синицын отдирал живую плоть от плоти. Он оглянулся, лихорадочно отыскивая глазами, за что бы зацепиться — предлог какой-нибудь, чтобы продлить мгновение. На письменном столе, разбросанные, полузабытые, валялись листы рукописи.

— У меня же роман не дописан! — остановился он, с отчаянной мольбой глядя на прапорщика, как будто такой пустячный аргумент мог бы того остановить, отменить акцию!

— Ничего, — жестко сказал прапорщик, — мы вместе его сегодня допишем.

И вежливо, но настойчиво взял под локоть и повлек вон. И, проходя нетвердой походкой по коридору, Аркадий Семенович в последней надежде оглядывался на двери комнат-камер: не явится ли оттуда задержка? отсрочка какая-нибудь? Но все там было тихо и немо. Только за спиной слышался твердый шаг прапорщика Синицына. «А сапоги у него хрустят, как у Паши ботинки!» — само собой отметилось в голове Аркадия Семеновича, и тут провернулся, замкнулся еще один круг.

Пустынно было и на улице — пустынно и свежо в этот предрассветный час. Тонко просвистела где-то синица, затопали, заскребли лапками по карнизу второго этажа голуби, в основном же мир еще спал. С удивлением обнаружил Аркадий Семенович, что у подъезда не стоит «черный ворон» с решетками на окнах, да и вообще нет никакой машины.

— А где же машина?

— Расходы на бензин сметой не предусмотрены.

— Какой сметой?

— По каждой акции заранее составляется смета. В зависимости от служебного положения клиента, от партийности, от профсоюзного стажа. Существует несколько категорий. Вы идете по самой низшей, поскольку ни в каком учреждении не состоите и никакого положения вообще не занимаете. Вам машина не положена.

— Ах вот как! — обиделся Аркадий Семенович. — Кто же в таком случае идет по высшей категории?

— На провокационные вопросы не отвечаю, — сурово сказал прапорщик Синицын и подтолкнул слегка Аркадия Семеновича по направлению к станции метро «Петроградская».

И Аркадий Семенович пошел, заплетаясь ногами, однако, дойдя до угла, оглянулся на окна четвертого этажа. «Эх, выглянула бы, посмотрела!» — мысленно позвал он и придержал шаг, ожидая, что вот-вот появится там в окне силуэт, но ничего разглядеть было невозможно. А сзади уже напирал прапорщик, подталкивал.

Шли они по пустынным улицам, и в пустоте хруст сапог прапорщика раздавался необычайно громко, как будто проходил, по меньшей мере, взвод таких прапорщиков. Хр‑р, хр‑р! Хр‑р, хр‑р! Странно, что в окна не высовывались разбуженные этим хрустом люди, не любопытствовали. Ближе к метро стали попадаться ранние прохожие, но и они не останавливались, не оборачивались, словно не понимали, что происходит, куда это ведут человека. А ведь картина-то ясная, очевидная! Нет, отворачивались прохожие, кто боязливо, кто равнодушно.

У метро весело засветились лампочками автоматы с газированной водой, и Аркадий Семенович вдруг почувствовал ужасную сухость во рту.

— Мне бы водички, — произнес он охрипшим голосом. — Газированной.

Прапорщик Синицын кивнул согласно, моментально вытащил из кармана копеечку, как будто была она уже у него заготовлена, и протянул.

— Я бы с сиропом выпил. За три копейки.

— Не положено по вашей категории с сиропом, — отчеканил прапорщик.

— Эх, а вот у меня в романе... — вздохнул Аркадий Семенович, подставляя стакан, опуская копеечку в щель.

— Про ваш роман нам все известно.

Автомат крякнул, зашипел, но не пролилось из него ни капли — пропала копеечка.

— Ах, черт! — огорчился Аркадий Семенович. — А еще одна копеечка мне по смете не полагается?

— Не полагается. Терпите, скоро вам вообще ничего не понадобится.

— Вы говорите так, словно это благо.

— А что ж, в известном смысле благо. Это ведь смотря с какой точки зрения рассматривать.

«А может, и в самом деле...» — с тоской подумал Аркадий Семенович и глянул на стеклянные двери станции метро. Тусклый, серенький мир отражали двери, за ними же зиял провал, как в преисподнюю, слабо освещенный в этот ранний час.

— А позвонить можно? — спросил он просто так, чтобы оттянуть время, отсрочить хотя бы на мгновение.

— Да что вы, в самом деле! — рассердился прапорщик. — Позвонить, позвонить! Как будто не понимаете, куда мы идем! Как будто на прогулке! Мы с вами на службе, и каждый из нас выполняет свой долг.

— Вы что-то путаете. Это вы на службе, вы выполняете долг, а я...

— И вы, и вы! И вы на службе, и служба ваша кончится только тогда, когда вас вычеркнут из всех абсолютно списков. Да, представьте себе, даже покойники на кладбище считаются как бы на службе, пока они записаны в книге, пока числятся. А как же? Ведь государство платит персоналу кладбища за их содержание, расходует бумагу и прочее. Не так все просто, как вам кажется. И у вас есть долг, и состоит он в данный момент в том, чтобы идти, куда вас ведут, покорно и тихо, а не увиливать, не придумывать всякого рода задержки!

Испуганный и пораженный, Аркадий Семенович молча пошел в стеклянную дверь, не помышляя больше ни о воде, ни о телефонных звонках. Не следовало сердить прапорщика Синицына, ведь теперь он был полностью в его власти, в его руках, и от него могло снизойти какое-нибудь послабление, уступка какая-нибудь. Не было у Аркадия Семеновича пятака на метро, но он уже и не заикался, ждал, когда само собой все выяснится. Тут же и выяснилось: прапорщик предъявил контролеру какие-то бумаги, и их пропустили бесплатно.

Они долго ехали на метро с пересадками, а когда поднялись опять на поверхность, высветлился уже слегка день, сумерки уползали в подворотни и над городом повисло серое небо в голубую крапинку. И на востоке что-то такое разгоралось... Пришлось еще проехать на двух автобусах по маршрутам, совершенно незнакомым Аркадию Семеновичу. «Это куда ж он меня везет?» — заозирался, завыглядывал он в окно. Тут вынырнул автобус на набережную Невы и покатил вдоль нее вверх по течению. «Ага, правый берег, вон и Уткина заводь! Да никак в Невский лесопарк!

И точно: доехал автобус до кольцевой остановки, высадил их, и встал перед ними лесопарк темно-зеленой сумеречной стеной. Эх, кабы знать! Совсем недавно проплывали они мимо него на «Бродяге», любовался еще Аркадий Семенович опушками, кудрявыми деревцами и пляжем. Прошли они с прапорщиком мимо пляжа и углубились в густой лесок, и берег здесь пошел круто вверх, так что идти им пришлось вдоль обрыва по узкой тропинке. Нева в этом месте делала крутой поворот, завихрялась, крутилась, подползала под самый берег.

— Стой! — тихо скомандовал прапорщик.

Он поставил Аркадия Семеновича на самом краю, отмерил от него семь шагов и стал наизготовку. Прилетел откуда-то воробей и с удивлением уставился на происходящее, над Невой поплыл легкий туманец. «Подождите! — хотел крикнуть Аркадий Семенович. — Зачем же так сразу!» — но в этот момент прапорщик Синицын жахнул из обоих стволов, в ужасе взмыл воробей в поднебесье, всполошился туман над Невой, раскололись, разлетелись вдребезги ребра Аркадия Семеновича, и сердце выпало из грудной клетки, покатилось камушком, камушком по глинистому обрыву, до воды докатилось и — бульк! — утонуло.

А за горизонтом карабкалось солнце, словно и там был глинистый обрыв, — оно оскальзывалось и снова карабкалось, карабкалось...