Палка

2

Наше отделение, психиатрия, — здание в три этажа с решетками на окнах, но первый этаж никак не используется… не использовался. Сейчас, по прошествии нескольких лет, когда я уже женат, когда у меня родились сын и дочь и работаю я чертежником в секретном КБ, мне порой кажется, что сразу после моей выписки этот дом с небольшими окнами разрушился, погребая под своими руинами и тот танк, о котором пойдет сейчас речь. Хотя… Я до сих пор получаю оттуда открытки от Олечки.

Собственно, про танк я узнал от Малька, с которым сошелся по причине нашего с ним землячества. Малек не был ненцем, его родители строили БАМ в числе первых добровольцев. Звали Малька Романом (фамилию уже забыл).

Так вот, о танке. В девяностом году в Хибаровске произошло ЧП: из Хибаровской танковой дивизии дембель угнал танк. С какой уж там целью он его угнал — доподлинно неизвестно, ходят лишь смутные слухи, что домой на танке хотел вернуться, перед девицами пофорсить. Да не получилось. То ли танк он водил плохо, то ли клаустрофобией страдал, но устроил он хибаровцам веселую жизнь. Как понесло его по Хибаровску мотать! Рынок раздавил полностью, хотя начал только с китайских лотков. Китайцы, как бисер, из-под гусениц в разные стороны так и сыпались. Не меньше ста человек потом в травматологии лежало. О смертельных исходах слышно не было, но скорей всего и без них не обошлось. Впрочем, не о том речь. Три часа гонял ошалевший дембель по Хибаровску. А как его остановишь? — танк же, не «Запорожец». Бомбить нельзя — центр города, по той же причине и другие танки не ввести. Газом хотели, да ветрено в тот день было: потравили бы полгорода. Но нашелся-таки умелец, Кулибин девяностых. Не сам, конечно, нашелся, соседи про него стукнули. Есть, говорят, самородок один, хулиганов шугает. Ну и что, подумаешь — шугает! Может, он каратист! Да нет, говорят соседи, какой он каратист! Хлюпик, сопля. А хулиганов он тарелкой пугает. Какой такой тарелкой?! Подать его сюда на этой тарелке! Подали. «Это вы хулиганов тарелками пугаете? А ну-ка расскажите!» — «А че рассказывать-то? Обычный транслятор инфразвука. Доли секунды хватает, чтобы оголтелые подонки превратились в трусливых щенков». — «О, товарищ, такие приборы нам нужны, дайте-ка я попробую!..» — «Осторожней!» Какой там — осторожней! Пара секунд пара трупов. Отрегулировать радиус действия забыли! Кулибина с его тарелкой посадили за непредумышленное убийство, но перед этим наградили; парней, что при эксперименте присутствовали, тоже наградили, но посмертно. И подбили танкиста из инфразвуковой тарелки. Въехал он в испуге на территорию госпиталя и врезался в старое здание психиатрии. Хорошо еще, что никого там не было: за день до этого один псих из «выздоравливающих», подполковник, который по случаю Девятого мая был выпущен домой на выходные, вернулся в отделение, да не один, а с подарочком — пол-литровой банкой ртути. Как он ее умудрился пронести хрен знает, ведь шмон на входе в отделение как на российско-американской таможне в эпоху «холодной войны», но — пронес доблестный красный офицер мину, да как шарахнет ее об пол: получите дубль-раз, ха-ха! Всех психов в течение десяти минут вывели, то-то им праздник был — на травке поваляться! Вот, не успели психушку даже обеззаразить, в нее танк уже врезался. Видно, не судьба, видно, нет любви. Рвануло — будь здоров, не кашляй.

Расчистили завал быстро. И что бы вы думали? Сидит этот танкист, трясется весь, но — живой, и в парадной форме, как и был. Ни пылинки на нем. ОМОН, спецназ рванулись его брать, а он как заорет — и все, кто ближе десяти метров к нему был, оглохли, лопнули у них барабанные перепонки. И стреляли по нему, и травили, а ему хоть бы хны. Но созидательный труд приветствовал. Так что закрыли его со всех сторон бетонными плитами в три слоя, залили раствором, а над всем этим добром новый дурдом построили.

И, если честно, не поверил бы я в эту галиматью, которую Малек мне поведал, как страшную историю в пионерском лагере, — шепотом и с большими глазами, но время от времени, когда меня водили на рентген и осмотры, я чувствовал, что глухие бетонные стены первого этажа и фундамент под ним слегка вибрируют, будто там, внутри, работает двигатель мощной машины.

Кто же там у нас обитал-то, у «тяжелобольных»? Студент, Малек, Ангел, Гусь, Хан, до черта офицеров, генерал Малишевский — и масса невыразительных ребят, время от времени всплывающих пред очи мои. И палата № 6: Жора и Ильдус, Бобка, Серега-Акула, Молчун, Борода, Кузя… Студента, Малька и меня перевели к ним после того, как выписали Ангела. Вместе с нами в шестую палату залетел и Хряк.

Хряк покинул дурку за месяц до меня, в тот день, когда лег первый снег. Он дружил с Кузей и Студентом, сторонился «дедов» и офицеров и чаще всего читал. Книги он выпрашивал у Ромы Селина, который был хибаровцем, и его мать часто приносила ему чтиво…

Рома попал в дурку из-за комплекса вины. Он ведь и в армию еще не пошел служить, от военкомата районного направили. Будучи боксером, Рома не знал поражений и все бои заканчивал только нокаутом противника. Однажды, на финале чемпионата Хибаровска, ему пришлось биться с чемпионом прошлого года, и на второй минуте Рома нанес своему оппоненту такой удар в голову, что тот ослеп. С тех пор Рома впал в хандру, отказался от поединков и стал писать стихи на почти старославянском языке.

— Ну что, тоже «косишь»? — спрашивает Олечка.

Высоченного и худого, похожего на жердь увальня, что неловко переминается с ноги на ногу перед ее столом, зовут Женей Кузнецовым. Он тяжело вздыхает и говорит:

— Нет.

У сестринского поста, как это всегда бывало во время пополнения наших рядов новыми персонажами, стояли якобы больные и разглядывали вновь прибывшего. Помимо роста и сказочной худобы, вновь прибывший обладал еще лошадиной мордой вместо лица и совершенно свободной от интеллекта головой. Он был блаженным. То есть, конечно, он не сошел с ума, не обкололся, не напился. Он был олигофреном. Таким, как он, Бог ума не дал, однако они всё прекрасно понимают сердцем. Не знаю, дебилизм ли у него был или идиотия… Служил он в стройбате, там же, где и Студент, «деды» издевались над ним, как над недоумком (он ведь не мог решить даже элементарной «А и Б сидели на трубе»), из-за чего он вздернулся (точнее, попытался вздернуться) на ремне. Для этого ему пришлось подогнуть ноги. В такой вот смешной позе его оттуда и достали. Из ремня. Конечно, это глупо. Но Кузе так хотелось получить «ст. 7-б» и отправиться домой! И так просто и бесхитростно прозвучал его ответ Оле, что Хряк, сидевший рядом с постом, сказал:

— Оля, ну как вам не стыдно! Вы что, не видите, что он из умственно отсталых?! Его и в армию брать нельзя было.

Олечка смутилась, потом улыбнулась и сказала новенькому:

— Ладно уж, иди… Кузя…

Так, с легкой подачи медперсонала, к Жене приклеилась его кличка.

А Кузя тут же прилепился к Хряку. Их можно было часто увидеть вместе. Время от времени вокруг Хряка собиралась небольшая компания, послушать его рассказы. Байки он травил умело, но неохотно. Из его слов я понял, что он откуда-то с Урала, вроде из Солнцекамска. Однако за свою недолгую жизнь исходил чуть ли не всю европейскую часть России и успел побывать в азиатской. Чем он конкретно занимался, мы так и не узнали.

— Везет тебе, — часто говорил Кузя. — Побывал всюду, знаешь много.

При этом он тяжело вздыхал: сам он нигде не бывал, кроме родной деревни где-то на Алтае, и были ему известны лишь прописные истины вроде того, что сахар — белый, а вода — мокрая. У Кузи была одна мечта — уйти в монастырь. Он всем рассказывал о своем идеале — святом Серафиме Саровском, но наиболее благодарным слушателем был Хряк, ибо Кузю недолюбливали у нас в дурке за его наивную липучесть. Однако открыто, конечно, над ним никто не издевался, а кто попытался обидеть — тот плохо кончил. Очень плохо. Как раз в тот день, когда Хряк покинул эту юдоль печали.

Шестая палата — штрафной изолятор. Туда отправлялись все нарушители спокойствия, и были это в основном косари, которые скучали. Развлечений, кроме указанных выше интеллектуальных игрищ, было крайне мало. Например, пугать нянечек-санитарок. То есть не пугать, а путать, но это равнозначно.

Как уже упоминалось, отделение наше было закрытым. Некоторые, например, Гусь, жили в нем, не выходя на улицу, целый год. Смена медсестер и санитарок длилась с девяти вечера до девяти утра и с девяти утра до девяти вечера, то есть две смены. Каждая заступившая смена пересчитывала наличие на этаже больных. Вот косари и прятались кто куда, чтобы цифры не сходились. Например, идет Клава-баптистка по палатам и пересчитывает нас, а Жора, Ильдус и Борода прячутся во второй палате под койками. Студент встает в углу, будто читает, а у него за спиной Малек прячется. И вместо, допустим, пятидесяти насчитывалось сорок семь или сорок пять. Естественно, начинался скандал. Не дай Бог упустить психа из отделения, это же катастрофа. (Дело в том, что полтора года назад из отделения ушел-таки один придурок. Бывший военный летчик угодил каким-то боком в секту, увяз и получил сдвиг по фазе. Религиозный фанатик какой-то стал. За час до смены дежурных прапорщика одного, алкаша, который над ним смеялся, побил, выскочил в коридор, разбежался — и пропал. Никто так и не понял, как это произошло. А в девять, как открылась дверь из отделения на лестничную клетку, он — как с потолка упал — толкнул санитарку, выбежал и могучим прыжком взлетел к узенькому и оттого не зарешеченному окошку под самым потолком. Выбил стекло — и был таков. В этой секте, оказывается, кроме каких-то священнописаний, изучалось ниндзюцу. Этого психа потом военные сбили, когда он пытался бомбардировщик угнать, на самом взлете.)

За такие невинные шалости, как пугание санитарок, обычно не наказывали некому было. Репрессивным органом были врачи, работающие с десяти утра до семи вечера, а наказывать все отделение (ибо виновников переполоха вычислять не успевали — прятки прекращались) невозможно — лекарств не напасешься. Наказывали за громкий смех, за бузу, за курение. Студента, меня и Малька, а вслед за нами и Хряка репрессировали за мое радио.

Однажды, когда я долеживал в психушке второй месяц (а было это в первых числах июля), радио у меня в башке играло целый день. И во время тихого часа я открыл рот, чтобы ребята тоже послушали, что в стране делается. Разумеется, на звуки музыки прискакала Татьяна — самая злобная из санитарок. Она была очень красивой, ей было за тридцать, и лично я чувствовал в ней нечто шаманское. Хряк всегда смотрел на Татьяну с какой-то тоской и любовью, и мы поначалу думали, что он влюбился, но оказалось все гораздо проще: Хряк сказал Кузе, что Татьяна очень похожа на его мать, которая умерла. Кстати, именно к Хряку Татьяна относилась мягче всего и даже позволяла читать после отбоя. Так вот прискакала Татьяна и сразу в крик:

— Откуда у вас радио?

— Какое радио? — говорю.

— Сейчас здесь играло радио!

— Откуда здесь радио, Татьяна Сергеевна? — с жаром вступился за меня Студент.

— Действительно, откуда? Кто нам мог дать приемник, если у нас в Хибаровске даже знакомых нет?!

Татьяна видит, что не права, поворачивается и собирается уходить. И тут я — не знаю, откуда на меня такое озорство напало, — снова рот открыл. Как грянет музыка! Татьяна аж вздрогнула. Развернулась, а я рот на замок.

— Вот, сейчас! — ликует она.

— Что сейчас? — спрашиваю.

— Из Бизе, ария Хосе, — говорит Татьяна. — По радио передавали.

— Откуда вы можете это знать? — подхватывает игру Малек.

— Здесь сейчас радио играло, — побледнела Татьяна. Ярость уже захватила ее, руки тряслись.

— Никакого радио у нас нет, — сказал Студент. — Вам показалось.

— Как показалось? Я слуховыми галлюцинациями не страдаю, — повернулась она к Студенту.

Я вновь открыл и закрыл рот.

Татьяна в бешенстве оглянулась, но ничего, разумеется, не увидела. И тут черт дернул меня хихикнуть. Мой смешок подхватил Студент. Потом не выдержал Малек.

А Малек при всем своем маленьком росте хохотал весьма громко и, главное, заразительно. И вот мы уже ржем как кони. К нам влетают медбрат Женя и санитарка Клава-баптистка. Вот нас уже поровну: больных и медперсонала, а к медперсоналу на помощь уже поспешает Елена Александровна Ткачук, наш лечащий врач, и теперь численно и морально перевес на стороне противника. А смех не стихает. Ткачук с элегантностью генерала кавалерии прогарцевала вокруг наших коек.

— В чем смех? — поинтересовалась она у Татьяны.

— Они тут радио включили, — начала излагать свою версию Татьяна, и, когда закончила свой длинный и путаный рассказ, Ткачук все уже для себя решила.

— Всем литическую смесь. Потом переведете в шестую. — И вышла из палаты.

В коридоре, на свое горе, не спал и читал Лескова Хряк.

— Почему не спишь?

— А я обязан? — спокойно спросил Хряк. — Смеяться нельзя, читать нельзя. Что тогда можно?!

— Можно и ему литическую, — распорядилась Ткачук. — И вслед за этими.

— Есть, товарищ два майора, — вытянулся во фрунт Хряк. — Рад стараться!

Ткачук даже не изменилась в лице:

— Ну что же, придется повторить курс лечения.

И ушла.

Литическая смесь в психиатрии — это аминазин, сульфазин и магнезия в одном флаконе. Целый день лежишь, ни рукой, ни ногой не пошевелить. В таких случаях ваша порция в пищеблоке достается товарищам, а вам достается отходняк. Ходишь потом как пьяный.

Но зато мы оказались в шестой палате. А получать удовольствие там умели буквально из ничего. Особенно те, что на гражданке баловались водочкой. Умельцем, который изготавливал спирт, был Ильдус.

Сначала ставилась брага. Емкостью для нее была грелка, которую выпросил у медсестры тети Тамары Бобка, якобы для того, чтобы живот греть. На самом деле в грелку закладывались сахар, варенье, которое приносили кому-нибудь из ребят, белый хлеб. Грелку укладывали за батарею, которая грела, как термоядерная. Через неделю брага была сказочная, если верить пьющим, но Ильдус на достигнутом не останавливался, он решил гнать спирт. Как он умудрился смонтировать перегонный куб — не знаю, ибо не обитал еще в шестой палате, но я присутствовал на пьянке, что состоялась на следующий день после нашего со Студентом, Мальком и Хряком прибытия в шестую. Пили все, кроме меня и Кузи. У Кузи была больная печень (следствие гепатита), а я не пил из принципа. Нас, ненцев, всегда старались споить. И чукчей, и хантов, и эвенков. И практически споили. Поэтому я не пью.

В этот день, кстати, впервые я заметил эту странность в Хряке. Ну не будем забегать вперед.

Ильдус гнал спирт три месяца, и в результате к моменту нашего прибытия в шестой набралось самогона около одного литра.

Четвертого июля шестая дружно решила отметить день рождения Студента, все это время снабжавшего палату сахаром. А заодно обмыть пополнение. Справедливости ради следует отметить, что полностью весь самогон выпить они не успели — помешал Хряк. Точнее, он все завершил.

Пили из железной кружки, не разбавляя водой. Так как все были голодными, да еще некоторые проходили курс лечения медикаментами, опьянели быстро, и уже после второй порции Серега-Акула предложил дать выпить Ткачук. Мало того, он с наполненной доверху кружкой устремился в кабинет врачей, который был рядом, за стенкой. Я услышал только его «Елен-Санна, давайте на брудершафт!» — и начался конец света. Елен-Санна сбила Серегу с ног, как кеглю, и ввалилась в шестую.

— О! А вот и женщины… — икнул Бобка, но Кузя накрыл его полой халата и не дал продолжить тираду.

Факт вопиющего неуважения к режиму и порядкам психушки вывел Ткачук из себя. Вот тут она, а не Татьяна, стала похожа на камлающего шамана. На ее истерику прибежали санитарки, медсестра Ленка, врачи Тамбовцев и Никодимов. Пьяницы из шестой стали активно возражать Ткачук: мол, они не пили, это все поклеп, та верещала диким голосом, что весь июль нам будут ставить литическую (июль — не июль, а две недели ставили как с куста), и вот тут я почувствовал неладное. То ли гвозди в голове ломить начало, то ли еще что… И смотрю я не на Ткачук, не на Акулу и Жору, не на Ильдуса и Студента, а на Хряка. Он сидел рядом с батареей, спиной к стене, и смотрел со странным выражением лица на Ткачук, кривляющуюся в дверном проеме. Затем он поднял руку и указательным пальцем как бы прицелился в Елен-Санну. Никто, кроме меня, этого не видел. И в тот момент, когда я подумал, что Хряк собирается ее застрелить, прогремел выстрел.

Никто ничего не понял, началась паника, Ткачук некрасиво грохнулась на пол, сверху на нее полетели осколки штукатурки, кирпича и стекла — над самой дверью, в железной решетке, висела лампа под матовым колпаком. Именно лампа и лопнула. Далее в общем гуле разобрать ничего было нельзя, пьяницам делали промывание желудков, медсестру трясли: кто допустил утечку спирта?! Ильдус, наиболее трезвый из всех, признался, как был получен самогон. Его лечащий врач Тамбовцев вздыхал и восклицал: «Гениально!» Литическую поставили всем, кроме меня и Кузи.

И никто не обратил внимания на то, что был слышен выстрел. И что стрелял Хряк. И промахнулся лишь потому, что был пьян.