Пальмовые листья

Мы стояли у начала жизни, у начала, задержавшегося на годы, отданные войне и не скорой перестройке на мирный лад. Мы были молоды, здоровы, свободны, и перед нами, как в недавнем, но бесконечно далеком, детстве тридцатых годов, снова были открыты все дороги.

Нас было много - офицеров-артиллеристов, приехавших в большой южный город для сдачи вступительных экзаменов в военное учебное заведение, официально именовавшееся скромно - высшая школа ПВО, в то время как любой здешний мальчишка называл его, хоть и с местным акцентом, но совершенно точно «акадэмией»: мы стояли на каменных ступенях старинного здания с белыми стенами, до слепящей голубизны растопленными утренним солнцем. В садике с песчаными дорожками цвела первая сирень, и садовники неторопливо копались в клумбах, маслянисто поблескивающих комками чернозема.

– С чего начнем, ребята? - спросил кто-то, и ему ответил молодой сутуловатый капитан:

– Начнем жить.

Тогда я и почувствовал, что мы стоим у начала жизни, ощутил черту, которую переступаю, и подумал о другой - дальней черте. Как пройдем мы эту дорогу? Кто окажется более смелым, более счастливым, более удачливым? Казалось, каждый из нас имел и право, и волю для того, чтобы занять самое почетное место среди людей. Но многим ли это удается? Лотерея счастья и удачи начиналась немедленно: кто-то сдаст экзамены и будет учиться, а кто-то вернется к своим солдатам, стрельбам, караулам, лагерным палаткам от снега до снега.

Напомнивший нам о начале жизни капитан был из тех спокойных и уверенных, к которым всегда тянутся люди, а мы - дети века перемен и сомнений - особенно хотели видеть рядом человека, понимающего окружающий мир и верящего в него. Несмотря на молодость, этот капитан успел навоеваться, причем в противотанковой артиллерии, а это - война особая. Мне он показался сутуловатым, но это, скорее, была привычка, приобретенная на фронте: наклоняться вперед, приникая к биноклю или стереотрубе, вглядываясь в черные кресты на приближающихся тайках, И теперь он наклонялся к собеседнику, всматриваясь умными карими глазами, без той, разумеется, смертельной настороженности, но со вниманием, сосредоточенным и глубоким. Такой беззастенчивый изучающий взгляд некоторые считают неприличным и неприятным, но капитан Мерцаев смотрел на человека совсем не обидно, а, скорее, одобрял и ободрял каждого, хотя и не без некоторого задирания. «Я верю, что ты хороший парень, - говорил его взгляд,- только хочу тебя малость испытать: подкину тебе небольшую вводную, как на тактических занятиях, а ты не теряйся».

Мы еще только что съехались, впервые встретились, а вокруг капитана Мерцаева уже образовалась группа приверженцев, и они стояли рядом с ним на ступенях старинного дома, в котором помещалось офицерское общежитие. Один из них- старший лейтенант Левка Тучинский, курносый, большеглазый красавец из Московского военного округа, уже успел стать знаменитым: попрощавшись в Москве с однополчанами, он очнулся здесь, на нарах офицерской гауптвахты и, растерянно тараща глаза на соседей по камере, спрашивал: «Ребята, в каком я городе?» Узнав, что попал куда следует, он снова безмятежно уснул, а теперь с любопытством рассматривал расцветающий сад, и круглые голубые глаза его на мгновение сощуривались, когда в аллеях мелькало девичье платье.

– Ты, Левка, начал несколько неудачно, - говорил ему капитан. - Как говорится, напутал в дебюте. Полковник-то вызывал? Или еще предстоит?

– Ладно тебе, Сашк, - по-московски лениво растягивая слова, отвечал Тучинский. - Пойдем где-нибудь позавтракаем…

Ему. заметно не нравились уколы капитана. Не любил Тучинский вспоминать свои неудачные приключения и явно побаивался расплаты. Вообще красавцы-мужчины часто бывают трусоваты.

– Пойдем где-нибудь позавтракаем, - тянул он. - Да и заниматься пора.

– Зачем тебе заниматься? - не унимался лукавый капитан.- Тебя же не допустят к экзаменам. Сейчас дежурный объявит: старший лейтенант Тучинский - в штаб за документами. И на вынос тебя.

Тучинский не сумел скрыть испуг и даже покраснел.

– А что ты будешь делать, если тебя и вправду отчислят?

– Да ну… Из-за пустяка…

Другие офицеры слушали с интересом.

– А если все-таки отчислят? - не унимался капитан. - Что ты предпримешь? Сделаешь волевое лицо и дашь обещание исправиться? Или пошлешь телеграмму папочке, чтобы выручал?

– Ты что? - искренне удивился Левка. - С кем-то меня спутал? Если меня отчислят, я приглашаю тебя в вокзальный ресторан на прощальный ужин, - Тучинский гнусаво пропел, подражая знаменитому артисту: - «Мы пригласили тишину на наш проща-а-альный ужин». А в Москве меня тоже встретят на казенной машине.

– Тогда пошли завтракать, - сказал Мерцаев успо-коенно. - А то до ужина далеко, тем более что его может и не быть.

Мы жили в огромном зале с высоким потолком и узкими и высокими окнами, в которые по ночам иногда впархивали летучие мыши. Моя кровать оказалась в передней части зала, на возвышении, и я мысленно острил, что в будущем сочиню мемуары: «Моя жизнь на сцене». Капитан Мерцаев располагался неподалеку. По вечерам в открытых окнах, над неподвижными узкими метелками южных тополей, стояла равнодушно-сонная синева, и иногда чувствовалось едва слышное дыхание ветерка. Зал постепенно пустел: одни с кипами учебников шли в классы на ночную зубрежку, другие гладили синие брюки с красным кантом, чистили пуговицы на кителях, задумчиво пересчитывали запасы хрустящих бумажек и тоже исчезали.

Капитан Мерцаев лежал на своей койке и вел разговор о любви с лейтенантом Васей Малковым, прозванным, соответственно внешности, Блондином.

– Вась, а ты серьезно любишь свою Лилечку? - спрашивал капитан.

– Честно скажу, ребята, - объяснялся Вася, - люблю ее на всю жизнь.

Круглолицый Вася, казавшийся наивно-искренним, любил рассказывать о таинственной Лиле из Ленинграда, которая будто бы была для него и девушкой мечты, и невестой в белом платье, и будущей подругой на всю жизнь.

– Люблю ее! - повторял Вася, и лицо у него было такое, словно он сам только что узнал о своей любви и страшно потрясен этим открытием.

– А мне опять не повезло в любви, - пожаловался Левка.

– Ты, Левка, пошляк, - убежденно сказал Вася. - В тебе нет благородства.

– Что делать? Чего нет, того нет, - легко соглашался Тучинский.- Такое воспитание.

Левке Тучинскому действительно не везло в любви: слишком вызывающе смело,.одной плавной дугой, был выписан курносый профиль верхней части его лица,слишком круглы и беззастенчивы были его голубые глаза, слишком белоснежно сверкали зубы в лукаво-заразительной улыбке.

Был в этой компании еще капитан Семаков, самый старший из них, смуглый и высокий, с задубевшим лицом старого служаки. Он вступился за Васю:

– Не заводите его, ребята. Человек влюбился по-настоящему, жениться решил. Зачем его расстраивать? Женится - сам расстроится.

– Понимаешь, Саша, - проникновенно сказал Малков, - легче жить, когда веришь во что-нибудь до фанатизма.

Я искал случая сблизиться с капитаном Мерцаевым.

– Тоже томишься, старшой? - спросил Мерцаев и взглянул на меня по-своему: дружелюбно и оценивающе.

– Нравится мне про любовь, - сказал я с некоторым вызовом. - С детства люблю сказки.

– По-твоему, сказки?

– Разумеется.

«Все вы пошляки!» - с комической серьезностью возмущался Вася Малков, а капитан Мерцаев подошел ко мне и, наклонясь и близко придвигая лицо с припухлостями под внимательными, заглядывающими в душу глазами, спросил:

– Так как же насчет любви?

– О ней все сказано. Как, впрочем, и обо всем. И сказано великими. Нам лучше не сказать. В Москве я видел великую актрису в великом спектакле. «Любовь! Не говорите мне этого слова, - сказала она, - потому что оно слишком много для меня значит».

– Тогда пойдем с нами!

В сиреневом саду на скамейках и аллеях светились девичьи платья, чернели артиллерийские фуражки, посверкивали погоны и спелыми вишенками перекатывались южные глаза девушек. Семаков, глядя на небо, забеспокоился, не будет ли дождя, на что Левка удивленно воскликнул: «Какой может быть дождь, когда мы гуляем?» Вася молчал и, наверное, думал о Лиле из Ленинграда.

На главной улице по голубым тротуарам двигалась медленная праздничная толпа. Короткие разноцветные строчки реклам не пытались спорить с плотной синевой вечера, а лишь скромно напоминали, что мы - в городе и можем зайти в ресторан или в кинотеатр на очередную серию «Тарзана». Разумеется, мы зашли в ресторан, и официант старой школы, работающий без карандаша и успевающий зажечь спичку, едва вы возьмете в рот папиросу,- причем делающий все это без всякого подобострастия, а наоборот, внушающий уважение, как всякий человек, хорошо делающий свое дело, - принес нам водку, икру и горячее мясо.

Я спросил капитана Мерцаева:

– Саша, правду ли говорят, будто тебя на фронте расстреливали?

Я не представлял, что у этого капитана может возникнуть такое ошеломленно-испуганное выражение лица. Глаза его смятенно забегали по сторонам, и губы нервно шевелились, как будто он не мог найти слов для ответа. Иван Семаков толкнул меня под столом ногой и громко перебил:

– Мне вот непонятно: на передовой людей не хватало, батареями, бывало, сержанты командовали, а в академию- двадцать человек на место. Почему такое?

– Не надо о войне, Иван, - остановил его Мерцаев.- Ни слова о войне.

Фронтовиками среди нас были лишь капитаны: Мерцаев и Семаков, и мы с Левкой и Васей относились к ним со скрытым молчаливым обожанием. Не полагалось в нашей среде откровенничать о своих чувствах, но как бы они ни равняли по-товарищески нас с собой, капитаны-фронтовики оставались для нас недосягаемыми образцами мужества. Им принадлежало право и говорить о войне, и молчать о ней.

На улице Семаков нарочно отстал со мной и сказал:

– Никогда не спрашивай Сашку об этом расстреле. После я сам тебе расскажу.

Наступила ночь, но она не давала здесь привычной прохлады. Небо лишь опустилось ниже и сияло всеми звездами, которые, впрочем, нелегко было увидеть сквозь огни городского сада. Толпы стали еще гуще и праздничней, будто весь город веселился по случаю торжественного события - обыкновенного майского вечера. Мерцаев спросил Васю, не пойдет ли он звонить Лиле, и теперь не было в его голосе насмешки, а, скорее, чувствовалась грустная зависть.

– Нет. Она сказала, чтоб сегодня не звонил.

«Все понятно!…» - затянул было Левка, возобновляя игру, но капитан строго прикрикнул: «Левка! Отставить!…»

Мы некоторое время шли молча, и, наверное, каждый думал о том, как хорошо иметь ее, прекрасную и близкую, ради которой только и стоит к чему-то стремиться, поступать в академию, занимать почетное место среди людей и вообще жить. Однако вскоре Тучинский спросил: «Какие будут указания, капитан?» - и предложил зайти в гости к своей знакомой, к той самой, с которой ему не повезло в любви, пообещав, что там найдутся и подруги. Мы согласились.

Здесь в старом доме, в большой, сложно спланированной коммунальной квартире с темным душным коридором и жаркой кухней, жила Левкина знакомая, и старшие, конечно, куда-то уехали, и у нее уже сидела подруга, встретившая нас традиционным местным восклицанием: «Чорти шо!'» Это восклицание могло выражать все, что угодно, от безмерной радости до страшного гнева, а в данном случае оно имело сложный смысл: и радость, и удивление, и кокетливое смущение.

Как и всегда, наибольший успех здесь имел Тучинский, однако надо заметить, что если рядом был капитан Мерцаев, то первый взгляд, первый порыв женщины был направлен к нему. Порыв этот был недолгим: женщина сразу чувствовала холодное равнодушие капитана, и эти девушки тоже быстро догадались, что капитан хоть и сидит за столом, но с ними его нет. Кажется, за весь вечер он сказал лишь два слова: «Наливай», - когда на столе появился какой-то спирт, и жестокое нецензурное оскорбление в лицо Васе Малкову - в конце перед уходом.

Я, как и многие из нас, за годы службы, в общении с бывалыми мужчинами, откровенничающими о своих многочисленных романах, как-то утратил довоенное юношеское представление о нравственности, как бы забыл о нем, и если сам не рвался в гарнизонные донжуаны, то считал вполне естественной мужскую настойчивость по отношению к первой встречной женщине. Лишь когда капитан Мерцаев назвал Васю гнусным животным с добавлением крепчайшей брани, я все вспомнил, все понял и устыдился за Васю и за себя. А Вася искренне удивился: «Ты чего даешься? На меня, что ли? Ребят, чего он лается?»

– Не обращай внимания: он пьяный, - успокаивали Васю девицы. - Мы тебя с ним не отпустим, у нас останешься.

Мы ушли втроем. На улице капитан закурил папиросу и сказал с горечью:

– Если в нем и было что-то человеческое, так это только его любовь.

Утром Тучинский и Малков появились поздно, когда зал уже почти опустел и за окнами стояла слепящая жара, причем Левка спокойно занялся туалетом, чистил пуговицы, гладил брюки, а Вася закружил возле Мерцаева. Завтра решающий экзамен - устная математика, и он пытался на этом сыграть: говорил о билетах, вопросах, шпаргалках - в общем, изображал озабоченного соратника по трудному предприятию, заставляющему забыть о каких-то там пустых размолвках. У капитана Мерцаева лицо болезненно перекосилось. Левка Тучинский сел рядом с плутоватым видом нашкодившего, но избежавшего наказания мальчишки.

– Кто это такой? - риторически спросил его капитан.

– Это наш Вася. Влюбленный Блондин.

– А я с утра думаю: кого бы мне к этой самой матери послать. Хорошо - он попался.

– Ладно тебе, Саш, - бормотал Малков. - Заниматься же надо.

– Может, правда пойдем позанимаемся? - робко поддержал его Семаков, больше других беспокоившийся о проходном балле, имеющем для него семейно-хозяйственное значение.

– Какие будут указания, капитан? - спросил Левка.

– Сначала - купаться! На улице-то жара.

– И никаких колебаний! - радостно подтвердил Левка.

Малкова, конечно, не брали, и он решился на чистосердечное раскаяние.

– Саша, я подлец! - начал было Вася с надрывом.- Да, ребята! Я подлец перед ней!

– Перед которой?

– Ладно тебе, Саш… Я понимаю… Левка предложил:

– Что, ребят, простим его условно в силу слабости?

– Только условно, - сказал Семаков. - Пристраивайся в затылок. Дистанция пять шагов.

– Да ладно вам уж… Дистанция, - обиженно бормотал Вася. - На меня взъелись, а Левка-то ведь тоже… Посмотрим, как ты сам…

Насчет Левки Мерцаев ответил: «Да. Левка тоже. Но Левка не говорит о любви».

– Не много ли ты требуешь от людей? - спросил я Мерцаева.

– Только одного: чтобы они были людьми.

На пляже мы разделись и оказались в тогдашних длинных и широких черных трусах. Только Левка имел сатиновые плавки со шнурками, завязывающимися сбоку, и с веселой наглостью глазел на проходивших мимо девушек, заставляя их краснеть и опускать глаза.

Мерцаев теперь выглядел мальчиком-переростком, узкобедрым и застенчиво-напряженным, а когда он поворачивался спиной, открывался уродливо-кривой осколочный шрам под правой лопаткой. У Ивана Семакова подобных шрамов было несколько.

Здесь, на плоском, чуть наклоненном к воде берегу, покрытом упругой весенней травой, росли молодые яблони, уже отцветшие и густо зеленеющие мохнатой завязью. Мы устроились под такой, яблонькой, а вокруг наслаждались покоем и солнцем юноши и девушки, которым не было до нас дела, и, глядя на них, мы могли только еще раз вспомнить о том, что с опозданием начинаем жизнь и уже безвозвратно пропустили ту ее голубую тропинку, где гибкая девушка берет вас за руку и бежит рядом с вами к солнечной воде, бесхитростно прикасаясь к вам упругим бедром.

Мерцаев сидел на вытоптанном пятачке под яблоней, не заботясь ни о тени, ни о солнце,- если б предложить ему позагорать, он посмотрел бы так, словно его приглашают играть в куклы.

– Учебники надо было взять, - укоризненно вспомнил Иван. - А мы, вот…

– Брось ты, Вань, переживать. Я сказал, что ты поступишь, - успокоил его Мерцаев. - Если кто из нас не поступит, так это один я.

Мы удивились, я даже подумал, что капитан рисуется, но он говорил печально и серьезно:

– Я еще не решил, хочу ли я учиться. Может быть, мое место не здесь?

Тучинский обрадовался возможности позубоскалить:

– Конечно, Саша. Твое место в буфете: там пиво продают.

Капитана Семакова не оставляли мысли о завтрашнем экзамене.

– Чего-то я не пойму, - все возвращался он к этому. - Чего-то я, Саш, не пойму, почему это нас всех примут?

– Начинается большое дело, - объяснил капитан,- и для него нужны не те, кто хорошо помнит, а те, кто хорошо понимает. Ночных зубрильщиков сюда принимать не будут…

Он говорил, что начинается новая эра в технике, начинается то, что скоро назовут научно-технической революцией, и он считает, что для этого требуются люди, умеющие создавать нечто новое, ранее не существовавшее. Он убеждал нас, что теперь нужны не прошлые заслуги, не родственные связи, а лишь мыслительные способности.

– Допустим, ты прав, - сомневался Иван. - Допустим, примут самых мыслящих. Тебя, конечно. Но такого пиджака, как я…

– Таких, как ты, надо бить по башке, - со злостью перебил его капитан. - Бить, как того зайца, который спички зажигает. Откуда такая твердая уверенность в собственном невежестве? У тебя же светлая голова, Иван! Ты же сам в состоянии решать научные задачи! Я до сих пор в восторге от твоего способа подсчета огневого вала. Какой-нибудь деятель на этом расчете диссертацию бы защитил, Сталинскую премию бы получил. Ну, смотри у меня, если пятерку завтра не получишь!

– Допустим, ты прав, - ухмыльнулся Иван, - но почему же сам-то не уверен?

– Я уверен, Ваня. Уверен. Только не уверен я в этой своей уверенности. Ну что? Неплохо бы и действительно позаниматься.

Целый день мы пролежали под яблоней на берегу озера, решая головоломные задачи, придуманные Мерцаевым.

Почти все время молчавший Малков поразил вдруг пас неожиданным высказыванием:

– Знаете, ребята, я много лет мечтаю понять, что такое число е. Поэтому и поступаю.

– Чего, чего? - поразился Мерцаев. - Число е. Это основание натуральных логарифмов, что ли?

– Вот ты, Саша, и так все знаешь, а я сам не могу. Мне учиться надо. Я еще в школе узнал об этом числе е, и все время думал…

И лицо Малкова было таким же восторженным, как и при рассказах о своей Лиле из Ленинграда.

– Тогда тебе, Вася, надо поступать,- сказал капитан.- А то как же ты дальше будешь жить без числа е?…

А на следующее утро все мы были бодры и уверены в себе. «Ну что ж,- сказал Мерцаев, ухмыляясь.- Придется сдать экзамен-то, раз уж приехали сюда. Кого и принимать-то, кроме нас».

На экзамене преподаватель, худой и высокий, с жидкими рыжеватыми волосами над высоким лбом, человек сугубо гражданский, терпеливо выносил строевые подходы и рапорты экзаменующихся и так же терпеливо и внимательно, сочувственно кивая острым носом, выслушивал драматические монологи о квадратных уравнениях, а записи на доске оценивал быстрым нелюбопытным взглядом. Потом задавал один какой-нибудь вопрос, даже не вопрос, а некоторое уточнение («Что еще можете сказать о функциях?») и, подняв на отвечающего взгляд светлых проницательно-печальных, глаз, ставил оценку.

Вася Малков ухитрился войти в аудиторию и взять билет вместе с нами и занял место сзади Мерцаева. Преподаватель равнодушно относился к шпаргалкам, подсказкам и прочим ученическим ухищрениям, и Вася мог безнаказанно шарить по карманам. Наверное, он не нашел того, что требовалось, и с умоляющим лицом потянулся к Сашке. Тот посмотрел на Васин билет, сразу же написал что-то и передал бумажку Малкову.

Тем временем у доски отвечал капитан Семаков. Билет он, наверное, знал не важно и последовал совету Мерцае-ва: написав что-то на доске, собравшись с духом, обратился к преподавателю: «Я вот хочу вам показать один хитрый способ… Мы его сами на фронте придумали для расчетов огневого вала…» Он показал некое сочетание умножения и сложения, придуманное артиллеристами в конце войны для облегчения службы, когда перед наступлением приходилось вести расчеты с точностью до одного снаряда. «Вам легко будет понять теорию определителей и операции над векторами»,- сказал преподаватель и поставил Ивану «пять».

Ответ Мерцаева был совершенно непохож на горячие торопливые пассажи, извергаемые охотниками за «пятерками». Я увидел нечто вроде давно готовившегося и, как и ожидалось, успешно состоявшегося дебюта.

Удачно ответили и мы с Левкой Тучинским. Вслед за нами выскочил из класса Вася Малков с патологической улыбкой на лице, не покидавшей его минут двадцать. «Сашка - гений!»- восклицал он и рассказывал каждому, что у него был вопрос «производные пропорции», которого он не знал, и Мерцаев подсказал ему столько этих пропорций, сколько не было и в учебнике. «Это вы сами вывели?» - удивился преподаватель и поставил Малкову «пять».

– Это я тебе за любовь к числу е,- сказал капитан.

Ночью на сцене, где стояли наши койки, Мерцаев подошел ко мне и сел в ногах. Все спали, в узком высоком окне чернота расслаивалась на светлеющее небо и ржавую плоскость крыши, в открытую дверь в дальнем конце зала падал свет, и оттуда слышались задумчивые шаги дежурного, цокающие по каменному полу. Над голубоватыми комками Сашкиной рубахи поднималось его темное, едва различимое лицо, и живо светились возбужденные глаза.

– Подожди спать,- сказал он мне в ту ночь.- Отвыкай спать. Если нас примут, а нас примут,- мы займемся большой физикой. Мы должны уметь ярко мыслить.

И он горячим торопливым шепотом, каким делятся сокровенными тайнами, говорил о новых радиолокационных станциях, о вычислительных машинах, о теории относительности Эйнштейна - обо всем этом он как-то ухитрился прочитать где-то между казармами запасных полков и фронтовыми землянками.

– Ты понял, какие чудеса открывает перед нами физика? - говорил капитан.- При скорости равной скорости света масса полностью превращается в энергию! Вечный спор между Птоломеем и Коперником не имеет смысла! Мы не имеем права спать. Мы столько лет потеряли. Мы должны познавать науку с той жадностью, с какой голодный человек набрасывается на хлеб.

– Ты - гений,- говорил я почти серьезно.

– Гений? А ты знаешь, что такое гений?

– Вот ты и есть гений.

– Гениальность, по-моему,- это уверенность. А у меня ее мало. Не скажу, что нет совсем, но мало.

Он погрустнел и замолчал на некоторое время, а я думал о том страшном случае на фронте, из-за которого, как мне казалось, у капитана и случаются минуты сомнений и неуверенности.

– Ты, Саша, такой волевой, что можешь достигнуть всего.

– Волевой? Это был у меня один знакомый, так он определял так: воля - это презрение к другим. Чем больше, мол, воли, тем больше презрения. Самый волевой презирает все человечество. Наполеон - пример.

– А ты?

– А я думаю не о презрении к людям, а… - О чем же?

– Как ты считаешь, не зря мы сюда рвемся? Ведь пять лет прокантуемся, а потом? Сумеем сделать что-нибудь хорошее?

– О чем ты говоришь! Ведь" радиоэлектроника - это будущее…

Потом он рассказывал мне о дискуссии Эйнштейн - Нильс Бор (кстати, я тогда даже не знал, кто такой Нильс Бор), за окнами начинало светать, и дежурный все так же медленно и монотонно цокал по каменному полу подковками сапог.

Окончательно вопрос о приеме в академию решала мандатная комиссия. Ее председатель - грузный добродушный генерал, страдающий одышкой, спросил Левку Тучинского: «И по немецкому и по русскому у вас низкие оценки. Какой же язык вы знаете хорошо?»- «Военный, товарищ генерал!»- браво ответил Тучинский, и председатель, удовлетворенный не столько ответом, сколько взглядом Левкиных глаз, резюмировал: «Все в порядке». Комиссия, разумеется, рассматривала длиннейшие анкеты, но понятие «Все в порядке», по-моему, было одним из основных критериев при оценке абитуриента. Можно предположить, что в оценке некоторых офицеров из нашей компании комиссия ошибалась: всех нас приняли, но в оценке хитроумных зубрилыциков комиссия оказалась на высоте: их отсеяли вежливо, но решительно.

– Теперь мы должны осторожно переходить улицу,- сказал Тучинский, когда нам зачитали приказ о зачислении.- Мы очень нужны государству.

У другого эта всегдашняя уверенность в своем неотразимом остроумии показалась бы раздражающе-наглой, но Левка был искренен, начисто лишен стремления возвыситься над другими: ему хватало успехов у женщин.

В праздничный вечер приема мы с Сашкой остались вдвоем: Левка исчез с какой-то новой девицей, Иван Семаков отправился искать квартиру для семьи, Вася пошел, наверное, звонить Лиле.

Потом мы вспоминали этот особенно долгий вечер, отмечавшийся, как праздник, но почему-то неуютно-тревожный, приплюснутый холодным беззвездным небом, зажатый в дымно-желтой ресторанной толкотне.

Наш столик был вплотную придвинут к перилам, и из зябкой колышущейся темноты к нам тянулись ветви яблонь, висящие в невидимой пустоте и окунающие в красновато-желтый свет лишь свои кривые жесткие концы, беспокойно раскачивающиеся, облепленные шевелящимися листьями. Когда ветер утихал, нас обдавало горячим запахом табака и жареного мяса, а затем вновь угрожающе шумело во тьме, и в лицо грубо бросало захолодевший в мокрой листве сгусток воздуха.

Капитан был невесел, неспокоен, непрерывно курил и гасил окурки «Беломора» в тарелке с недоеденным бифштексом. В его словах звучала странная неуверенность, и он, обращаясь ко мне, как будто ждал, что я рассею ее.

– По-моему, нам все-таки повезло, что мы поступили сюда. А? - спрашивал Мерцаев.- Как ты думаешь? По-моему, здесь будет настоящая наука и настоящее дело. А?

По-моему, здесь хороший преподавательский состав. А? Если все такие, как Жора, то у них можно многое взять.

Жорой он назвал математика, принимавшего экзамен, и это прозвище укрепилось за преподавателем на много лет.

– О чем ты говоришь, Саша? - удивлялся я.- Разве можно желать лучшего?

В то время, которое сегодня оценивают, как говорится, по-разному, я, как и многие из нас, не представлял жизни вне службы, вернее, служения государству, и не представлял успехов и счастья вне рядов простых и верных ровесников, с которыми старался жить так, чтобы и они обо мне говорили: «Этот парень не подведет». Став слушателем одной из лучших академий, я решил, что вышел на окончательную верную жизненную дорогу и другого успеха мне было не нужно. Какой необъятно-большой вдруг оказывается потом наша маленькая жизнь! Сколько новых дорог, поворотов, обрывов и тупиков ожидают тебя после того, как ты поверишь, будто вышел на последнюю прямую!

И не напрасно капитан сомневался в тот вечер, спрашивая с недоверием:

– Так ты считаешь, что мы достигли всего?

В зале ресторана играл ансамбль, и через окно веранды можно было видеть в табачном тумане торжественные черные костюмы музыкантов, бледно-желтый костяной блеск аккордеона и цветное платье пианистки. Ее муж, известный всему городу своими любовными похождениями, подходил к микрофону с усталым видом человека, занимающегося тягостным неинтересным делом, и пел модную лирическую: «Костры горят далекие, луна в реке купается, а парень с милой девушкой на лавочке прощается…»- или незнакомый романс, казавшийся нам таинственно-символичным: «Шагай вперед, мой караван, огни сверка-ют сквозь туман…»

Мерцаев подозвал официанта, дал ему пятерку и попросил, чтобы спели «Тоску по Родине».

Двери в зал были распахнуты, и мы хорошо слышали в резонансе высоких потолков голос певца, перемежающийся резкими переливами аккордеона: «Я тоскую по Родине, по родной стороне моей, я в далеком походе теперь, в незнакомой стране. Здесь идут проливные дожди, их мелодия с детства знакома; дорогая, любимая, жди, не отдай мое счастье другому…» Сашка слушал песню, отведя в сторону взгляд, наверное, для того, чтобы я не видел его заблестевших глаз.

– Это сочинил офицер-фронтовик с Четвертого Украинского. Я знал его,- сказал капитан.- Значит, есть в нас что-то хорошее, что-то высокое, если мы умеем чувствовать? А? Значит, есть в нашем народе нетронутые великие душевные силы, если слагаются у нас такие песни!

PI смотрел на меня с сомнением и надеждой, ожидая, что я соглашусь с ним, поддержу его, избавлю от тяжелых раздумий.

Праздник у нас не получался, но мы все же пытались его спасти. Ужин Сашка заказал не только роскошный, но и такой обильный, что при всех усилиях мы не смогли бы с ним справиться.

– Пусть принесут все,- сказал капитан.

Нам заменили скатерть, принесли графины и бутылки, блюда разной формы с разноцветными холодными закусками, серебряные судочки с рыбной солянкой. Близилась полночь, и в зале снова пели: «Мой караван, шагай звеня», когда появился Вася Малков. Он подошел к нашему столу, и мы поняли, что он пьян. Вася сел на свободный стул, не снимая фуражки, непонимающим взглядом окинул тарелки и, уставившись на капитана, вызывающе спросил:

– Ну что?

Мерцаева это заинтересовало и развеселило.

– Да ничего, Вася,- ответил он невинно.- Сидим вот, скучаем.

– Я подлец! - вдруг воскликнул Вася, и лицо его исказилось страдальчески-яростной гримасой.- Да! Я подлец! Но ты!…- тут он посмотрел на капитана с горьким упреком и по-старушечьи покачал головой.- Но ты, Саша… Ты… Я знаю, какой ты. Я знаю…

Он поднял указательный палец и медленно и многозначительно погрозил капитану.

– Я знаю, какой ты, но не скажу. Но я тебе сделаю. Смотри, что я тебе сейчас сделаю. Скатерть в моих руках!

Неожиданно он вцепился в свисающий тяжелыми накрахмаленными складками угол скатерти и слегка потянул его. Одно Васино движение - и весь наш ужин с пивом, вином, икрой, ветчиной, заливным и прочими деликатесами оказался бы на полу.

– Скатерть пока в моих руках, и я могу сделать все, что захочу.

Капитан взглянул на меня и со спокойным удивлением молча пожал плечами, кивнув на Васю. Примерно с минуту Малков держал нас в напряжении, потом все же оставил скатерть, окинул меня и Сашку высокомерно-презрительным взглядом смилостивившегося властелина и поднялся.

– Ладно. Ешьте. Пейте,- сказал он с внезапной усталостью и печалью в голосе и пошел к выходу, но еще остановился и добавил: - А с тобой, Саша, мы еще поговорим. Посмотрим, как ты сам будешь, и поговорим, обсудим…

Сашка спросил меня спокойно, без малейшей злости:

– По-моему, за это надо бить. А? С учебной целью. Выйдем за ним. А?

– Не надо: солянка остынет.

Первого сентября, в начале первого курса, звучал Встречный марш в трапецеидальном внутреннем дворе-колодце учебного корпуса, перед нами колыхалось знамя академии в руках нашего слушателя, Героя Советского Союза, и мы в тысячу глоток кричали: «Здрай жлай та-вай герал!» и «Ура!». Вряд ли где-нибудь еще так раскатисто гремело «ура», как в том каменном объеме высотой в десяток этажей.

Известно, что начало первого курса - это сплошные лекции. Нам почти все часы читали в большой светлой аудитории на восьмом этаже, где одна стена сплошь состояла из окон, открытых серебристо-голубоватому небу бабьего лета. Неподалеку от города находилось известное авиационное училище, в котором, кстати, в те же годы учился один будущий космонавт, и старичку-преподавателю начертательной геометрии - то и дело приходилось умолкать и болезненно морщиться, пережидая, пока проревут за окнами стремительные МИГи. Математик, так и оставшийся для нас Жорой, длинный и худой, одноцветно-светлый, поднявшись на кафедру, переламывал свою тощую фигуру влево, поднимал правое плечо, и врезающимся движением правой руки вниз доставал из внутреннего кармана листок, восхищавший нас микроскопическими размерами - со спичечный коробок, обводил нас понимающе-печальным взглядом, устало вздыхал и обреченно говорил: «Ну, хорошо». Листок снова исчезал в кармане, и начиналась лекция. Я слушал математика с восхищением, открывая для себя незнакомый доселе мир строгой красоты дифференциалов, пределов, бесконечно малых. Впоследствии оказалось, что мы с Мерцаевым по-разному любим этот мир. Если Сашка любил математику, как таковую, как способ выразить знаками некую реальность, которую надо исследовать или создать, то я радовался законченности зримых образов и звучной романтике терминов и формул. Если вспомнить известное изречение о том, что математика относится к физике, как литература к действительности, то Мерцаев читал математический роман с целью познать физику-жизнь, а я восторгался формой и стилем.

Тем не менее мы считали себя единомышленниками и внимали Жориным лекциям с благоговением. Впрочем, и тогда уже возникла некоторая разница в наших отношениях к математике: Сашка слушал, ничего не записывая, а я тщательно конспектировал, обводя формулы аккуратными рамочками и подчеркивая важнейшие формулировки цветными карандашами.

Но мы однажды оба испытали одинаковое томительное чувство стыда и возмущения, когда во время уверенно-спокойного рассказа Жоры о том, что «для любого, сколь угодно малого эпсилон всегда найдется такое дельта», вдруг некий лейтенант Пряжкин поднял руку и спросил:

– Товарищ преподаватель, зачем нам все это нужно?

– Я не понял вашего вопроса,- спокойно сказал Жора, облокотившись о кафедру и внимательно вглядываясь в лейтенанта.

– Садись, ты! Дубина! - взорвался Сашка.

– Подождите. Не мешайте,- остановил его преподаватель.

– Я н-е понимаю, для чего нам нужны все эти дельта-эпсилон,- объяснил Пряжкин свой вопрос.- Мы будем военными инженерами, нам нужно изучать то, что нужно…

Мерцаева особенно потрясло то, что молчание некоторых слушателей было сочувственным. Они тоже не хотели знать теорию пределов. Не хотели знать лишнего. Им было нужно лишь то, что нужно.

Я со стыдом опустил взгляд к конспекту.

Однако Жора был совершенно спокоен, и лицо его выражало участливое внимание. Я украдкой, именно украдкой- стыдно смотреть на человека, которого при тебе унижают, а ты не можешь ему помочь,- взглянул на него.

– Это кирпичи, фундамент,- сказал преподаватель.- А без фундамента вы ничего не построите. Ничего. Даже если вам нужно только то, что нужно.

Он, по обыкновению, устало вздохнул, сказал свое «ну, хорошо» и вернулся к дельта-эпсилон.

К Ивану Семакову семья еще не приехала, и в тот день мы шли обедать вчетвером по аллее городского сада, совсем еще летне-зеленой. Останавливались у тележки с газированной водой, бросали продавщице монеты, и Левка, по обыкновению, дурачился: «Этому брюнету без вишневого сиропа, а мрачному капитану - без малинового». Медленные осенние осы вяло копошились в сладких лужицах, тяжело взлетали, сразу же садились на руки и на стаканы и были похожи на бродячих непородистых собак, разучившихся лаять и кусаться. Ссутулившийся, потускневший и затихший капитан Мерцаев тоже напоминал такую собаку.

– Не то питье вы мне подсовываете,- сказал он, выплескивая воду на газон.- Может быть, пойдем по-человечески пообедаем?

Мы возразили: заниматься же надо, лекции прорабатывать- учиться же сюда приехали. И Сашка взорвался:

– Учиться? Кто же это приехал учиться? Может быть, этот Пряжкин, которому нужно только то, что нужно? Или его дружок, запасшийся шпаргалками на все пять курсов. Или наш любознательный Вася, жаждущий разгадать секрет таинственного для него числа е. Спроси любого: согласен ли он просто так, без учебы, без экзаменов получить диплом - каждый Схватит его дрожащими руками.

Я сказал, что скорее соглашусь на обратное: пусть не дают диплома, но. откроют тайны науки.

– Что касается меня,- вступил Тучинский,- то я обойдусь и без того, и без другого. Кто любит попа, кто попадью, а кто - попову дочку. А про Леньку Пряжкина я вам хохму расскажу. Он у нас в училище был старшиной батареи. Построил батарею в первый раз, хотел курсантам без мыла в душу влезть, да малость ошибся: «Я,- говорит,- Ленька, зовут меня Пряжкин». Мы как грохнули на всю казарму.

– Чему ты рад, пижон? - возмутился Мерцаев.- Лучшие офицеры Советской Армии, цвет народа, черт возьми, страшатся науки и спасаются шпаргалками.

– Саша! - возражал ему Тучинский.- Шпаргалка - высокая традиция. Весь пушкинский Лицей сдавал по шпаргалкам. Цвет народа.

– Молчу: ты меня убедил. Только стишки-то свои покажи, Левк, Не прячь уж от друзей-то. Ах, у тебя их нет? Только в жанре шпаргалок работаешь? Ну-ну. Военную радиоэлектронику по шпаргалкам не создашь.

Семаков перебил Мерцаева:

– Саш, а ты знаешь, что этот Пряжкин родом из курского села, и у него, между прочим, родители умерли от голода?

Мерцаев только метнул на него испуганный взгляд и зашагал от нас прочь.

Однажды преподаватель электронно-вакуумных приборов принес на лекцию и показал нам на ладони нечто едва различимое издали: какой-то белоголовый цилиндрик, размером в половину наперстка, если не меньше. Преподаватель, скучный подполковник, от которого мы не слышали, кроме лекций, ни слова, коротко и сухо сообщил, что перед нами очередное новое изобретение, с помощью которого опять пытаются ниспровергнуть электронную лампу.

Курс электронных ламп был скучен и прост: почти полностью его изучали еще в пионерских радиокружках, и мы, встречаясь друг с другом, иронически осведомлялись: «Ну, как там на катоде?» Никто не заинтересовался и новым изобретением. Никто, кроме капитана Мерцаева.

После лекции мы подошли к подполковнику, и Саша долго крутил в руках новинку техники. Она называлась «кристаллический» или «полупроводниковый триод». Слово «транзистор» появилось лишь через несколько лет. Подполковник неожиданно разговорился и даже проиро-низировал: «Этому триоду гарантируют миллион часов работы, но как они могли проверить?»

В то время во всем мире, наверное, не много людей понимали значение нового изобретения, и капитан Мерца-ев оказался одним из них. Он сказал преподавателю, что «мы хотим позаниматься с триодиком: характеристики снимем, в схемках попробуем»… Нам разрешили: «Курсовую, может быть, на нем сделаете»,- сказал подполковник.

Пригласили мы и Левку Тучинского, но он отвел в сторону округлившиеся глаза и сказал очень серьезно: «Что-то я не верю в будущее этого прибора». Мы с Сашкой лишь усмехнулись: сказал бы просто, что вечера у него заняты другим. Наверно, такие современные эпикурейцы сами сознают, что их уход в удовольствия есть измена человеческому долгу. Или, может быть, сознают себя больными людьми с каким-то изъяном в нервной системе, мешающим им управлять собой и сдерживать элементарные желания?

Но что говорить? Хорошо майским вечером посидеть за столиком в павильоне городского сада, рассматривая прохладное кипение пузырьков, серебрящих янтарь пива в стакане, и наблюдая, как темнеет небо над каштанами, украшенными бело-розовыми пирамидками соцветий. Или медленно бродить по главной улице, поддерживая девушку левой рукой, оставляя правую свободной для того, чтобы с щегольской небрежностью отвечать на отдание чести встречающимся солдатам и четко приветствовать офицеров, особенно старших; пригласить подругу на веранду «Кафе-мороженое», запивать холодную сладкую размазню пахучим вином «Степовi квiти»-«Степные цветы». А из открытых окон дома напротив вовсю гремит проигрыватель с усилителем - модная редкость того времени: пластинки Лещенко: «Чубчик кучерявый», «Больше я в Одессу не вернуся» и особенно близкую нам «Студенточка, заря вечерняя…»

А мы с Мерцаевым, наскоро поужинав в буфете, шли в лабораторию снимать характеристики кристаллического триода, где пахло отнюдь не сиренью, и медленно мешались потоки табачного дыма и бурые канифольные струйки от горячих паяльников. Мы сидели за длинным черным лабораторным столом, исцарапанным монтажными ножами и заляпанным ошметками олова. Перед нами качались стрелки на шкалах приборов, и зеленый луч писал на экране осциллоскопа прямоугольники, синусоиды и пилы.

– Подпаяй-ка еще емкостишку,- говорил Сашка, сдвигая в угол рта изжеванный окурок.- Радиотехника тем хороша, что здесь все видно, как в кино. Видал, фронт поехал? Паяй, как учили: больше канифоли, меньше олова.

В любом деле, даже вот в пайке, Мерцаев находил, а может быть, уже знал раньше нечто основополагающее. Помню, на первом курсе, когда мы мучились с чертежами и у каждого в кармане кителя всегда был рейсфедер, чтобы в свободную минуту тренироваться в чертежном шрифте, Сашка, как добрый фокусник, объяснил мне секрет этих букв: «Вся идея в том, что каждая буква вписывается в букву «о», и ты мысленно рисуй «о», а потом убирай лишнее…» И в новых триодах он сразу уловил их больное место - температурную зависимость, и мы осуществили, наверное, один из первых здесь эксперимент в этом направлении, проведя его хоть и варварским способом, но вполне целеустремленно: «Поднеси-ка паяльник к триодику,- командовал капитан.- Усек? Поплыла ча-стотка. Теперь приклеим сопротивление в цепь эмиттера…»

Дело шло у нас так же споро и весело, как в любой мужской работе, и если в дедовском сарае, когда строгали доски и учили и меня держать рубанок, пахло свежей сосновой стружкой, то здесь - горячей сосновой смолой - канифолью. Да и сам сверхчудесный триод был сделан из германия, рассыпанного в общей нашей матери - сырой земле.

Однажды вечером в лабораторию пришел подполковник с лаборантом, работавшим здесь и славившимся на всю академию тем, что может пробовать голыми пальцами напряжение сети. И теперь лаборант попросил у нас папиросу и заодно поинтересовался: «Сеть-то у вас верно включена?»- и продемонстрировал свое умение (большим и указательным пальцами нажал на контакты, будто нащупывая что-то, и сказал удовлетворенно: «Есть двести двадцать»). Мерцаев поднялся из-за приборов и, размахивая папиросой, обсыпая пеплом бриджи и китель, начал было рассказывать о температурной зависимости в кристаллическом триоде, но подполковник отмахнулся: «После, после». Они с лаборантом прошли в соседнюю мастерскую и занялись своей срочной работой: вытачивали оригинальные блесны для ловли щук. Когда в руках подполковника появлялась новая блесна - тяжелая эллипсооб-разная или почти прямоугольная пластинка из красной меди, вялое невыразительное лицо его разглаживалось. «Своя блесна - это своя блесна,- говорил он убежденно,- а фабричная - это фабричная».

Мы с Мерцаевым зашли посмотреть, и я вежливо поинтересовался ходом ловли. Подполковник с превосходством сельского жителя, рассказывающего горожанину об урожае, объяснил: «Километров двадцать за день дашь по берегу, постоишь по грудь в воде несколько часов, покидаешь такую вот бляху, пока руки заломит,- может, и принесешь щурят с полмешка…»-«Пойдем-ка до дому, что ли,- предложил мне Мерцаев.- Может, успеем где-нибудь пивка попить…»

На этом и закончилась наша работа в лаборатории, а вскоре начались экзамены, практика, отпуска…

В конце августа город вновь наполнился зелеными кителями, красными кантами и черными фуражками, и всюду только и слышалось: «Привет, Володь… Здорово, Саша… Ну, как там, на катоде?» Или девичье: «Чорти шо! Левка приехал!» В городском саду в это время расцветали, розы, специально посаженные садовниками к этим дням, когда в городе праздновалась очередная годовщина освобождения от фашистской оккупации. Роскошные розы разных размеров и расцветок сияли на клумбах, напротив летнего ресторана, в котором мы, перебивая друг друга, делились отпускными впечатлениями. Кто о футболе - и тогда звучали знаменитые имена-клички: Чепец, Бобер, Дема; кто о концерте Клавдии Шульженко, о том, как трудно было купить билет у спекулянтов, о новой ее песне -«О голубка моя». Эта песня пришла с далекого, редко вспоминаемого острова Кубы, и Мерцаев, прослушав песню, сказал: «Этот народ еще скажет свое слово». Рассказывал о своем и Левка Тучинский: «Остались мы с ней в машине. Ночь, на улице никого. Вдруг дворничиха-татарка выходит из ворот…»

Рассказал мне свою летнюю историю и капитан Мерцаев, Весь отпуск он просидел у матери, работая над научной статьей о схемах на полупроводниковом триоде. «Только рыболову не понесу,- сказал он.- Пойду на кафедру радиотехники. Там ребята головастые».

Мы жили в ту осень в просторной высокой комнате, похожей на госпитальную палату. Наши с Мерцаевым койки стояли рядом. Я успел захватить место у окна, а Сашке было все равно. Он разбудил меня как-то глухой ночью, и я подумал, что объявлена учебная тревога, потому что капитан был в полной форме и даже в фуражке. Он сидел на своей кровати, и лицо его было устало осунувшимся.

– Был я там,- сказал он и надолго замолчал.

– Где? - спросил я неожиданно громким, спросонья хриплым, басом.- В ресторане, что ли?

– На кафедре, балда!

Проснулся Тучинский и заныл, что вчера ему Катька спать не давала, а сегодня - мы.

– Замолчи, укушенный! - рявкнул на него капитан.

– Так что они сказали? Погнали, что ли?

– Погнали! Ты меня с кем-то путаешь. Старший лейтенант, этот латыш, был в восторге. Готовый диплом, говорит, и полдиссертации.

– От стеньки к стеньке? - вспомнил я старшего лейтенанта; он, рассказывая о движении радиоволн по волноводу, говорил с прибалтийским акцентом: «Волна отражается от стеньки к стеньке».

– Вот именно.

– Ребят, случилось что? - уже вежливо поинтересовался Левка.

Сашка разделся, лег и закурил.

– Ну, так что теперь? - спросил я.- Будешь диссертацию писать?

– Нет. Прекращаю. Совсем прекращаю эту работу.

– Почему? Что за бред?

– Ты, конечно, человек почти уже погибший, отравленный всеобщей толкотней, но, может быть, поймешь: я хочу проверить себя, убедиться, к чему действительно годен, испытать свои силы и знания сначала работой, не хочу я быть одним из тех, кто выходит из себя ради диссертации.

– Ты не имеешь права отступить. У тебя талант.

– При чем здесь талант! Писать липу я не стану. Не приспособлен.

– Ну, это, знаешь, белоручничество, как говаривал Федор Михайлович…

– Ты еще добивай меня своей начитанностью. Человек должен сознавать себя необходимым для других людей. Пойми. Необходимым, а не конкурентом. Только тогда он может ощущать себя полноценным человеком. Об этом ты не вычитал у Достоевского?…

Как раз в эти дни в город приехала наша любимая легендарная футбольная команда: красные футболки со звездой на груди. Для меня она была еще и памятью о золотом детстве, о том, как, презрев школьные уроки и наставления матери, я бросал все и ехал до Преображенки, а дальше приходилось идти пешком, потому что неподвижной вереницей стоял и трамваи до самого Черкизова, до стадиона, и толпа валила прямо по мостовой, причем большинство болельщиков составляли мужчины в серых фетровых шляпах, с портфелями или со скрученными в трубку газетами. Иногда случалось опаздывать, и, едва войдя в свеже-зеленую березовую рощицу, окружавшую невысокие трибуны, можно было слышать скрипучий гудочек тогдашнего судейского свистка. Если длинный и два коротких, то - корнер, и если в нашу пользу, то немедленно раздавались истерические крики защитников: «Гришку держите». Эти звуки подстегивали меня, и я кидался к трибуне со всех ног, чтобы успеть увидеть, как навешивается подача, и Григорий Федотов, со всех сторон окруженный защитниками, непостижимо легко выскакивает на мяч и забивает очередной гол. Его живое упругое движение было настолько молниеносно-ловким, что казалось, будто все остальные игроки застывали на это мгновение в неподвижности.

Мы узнали, что команда тренируется на городском стадионе, и поехали туда. Стоял серый осенний день, когда того и гляди пойдет дождь, да и стемнеет скоро, и если футболом живет твоя душа, как у нас, мальчишек тридцатых годов, то с особым ощущением последней острой прощальной радости смотришь ты на поле с выбитой полукружьями травой у ворот и неправильным кругом в центре. Футболисты в такие дни жадностью и злостью на мяч напоминают неугомонных осенних мух: тренируются без устали дотемна, торопясь еще и еще раз послать мяч в ворота - может быть, последний раз в сезоне.

На стадионе было уныло и пусто, и в безветренной тишине гулко лопались удары. Федотов, в сером пиджаке внакидку поверх тренировочного костюма, стоял за воротами и наблюдал за отработкой углового. Подавал маленький Демин, били - Гринин и незнакомый молодой форвард. У молодого получалось плохо: верхние мячи шли выше ворот, нижние вратарь легко забирал.

Немногочисленные зрители толпились вокруг, почтительно глядя на великого футболиста. Он мало изменился с тех пор, когда выбегал на поле стадиона в Черкизове под звуки марша «Зангезур» в глухо шипящих репродукторах, тотчас же забиваемые восторженным воем трибун. Тот же светло-каштановый завиток зачеса над крупным удлиненным лицом добросовестного рабочего, молча-, ливого и скромного, но знающего себе цену. Только теперь не светился он энергией борьбы, а поскучнел, погас. Он уже не играл, а считался тренером, но, по-видимому, тяготился обязанностями руководителя и воспитателя. Вот и теперь никак не мог понять, почему молодой форвард не может забить гол, и говорил ему с какой-то мягкой осторожностью, чуть ли не виновато: «Ты сложись, когда на мяч идешь… Сложись…» У того опять не получалось, и Федотов виновато озирался, будто ища поддержки.

Капитан Мерцаев ехал на стадион без всякого желания и по дороге предлагал выйти из трамвая, а у футбольного поля воспрянул и на Федотова смотрел с особенным интересом. Возникла у него и озорная смелость, позволившая заговорить со знаменитостью. Когда Федотов обернулся к нам, капитан сказал:

– В игре-то он хорош на распасах.

Федотов, как и все игроки ЦДКА, привык считать всех офицеров за своих и ответил серьезно и доверительно:

– Поле тоже не видит. Все коло себя, да коло себя, а поле не видит.

– Что с ним делать-то теперь? Так и будет на подхвате?

– Что делать? - переспросил Федотов.- А то и делать. Свою игру каждый должен искать. Свою игру.

Молодой форвард снова промахнулся, Федотов вышел на поле и опять начал растолковывать: «Сказано же, сложись, когда на мяч идешь…»

Его окружили игроки, и самые молодые смотрели на него теми глазами и с теми улыбками, какие предназначаются высокому начальству. «Сами показали бы, Григорий Иваныч. Пробили бы разок»,- подобострастно загудели они.

– Размяться бы… А, ладно. Подай, Леха, справа. Гринин пошел подавать, а Федотов, сбросив пиджак, сделал несколько шагов вперед, занимая излюбленное место в штрафной площадке, и теперь это были совсем другие шаги: экономно-быстрые, упругие, подчиненные особому ритму, в который он мгновенно вошел как музыкант, только что перебиравший ноты обыкновенными движениями, а по знаку дирижера отдавший свои руки во власть мелодии. И тело его напряглось, развернулось, и хотя он остался в той же позе - чуть ссутулясь и опустив руки, показалось, что все в нем изменилось, все приготовилось к резкому рывку вперед.

Мяч был подан прекрасно. Он еще круто снижался на штрафную площадку, а Федотов сдержанно-упругими, кошачьими движениями чуть перемещался, выбирая место, чтобы мяч падал точно на таком расстоянии от него, которое необходимо для разгона и удара. Несколько молниеносных шагов, крутой наклон - почти параллельно земле - и знаменитый пушечный удар. И сколько бы вы ни видели таких его ударов, каждый раз остаетесь неудовлетворенными, не понявшими, как это произошло, не увидевшими самого главного. А телевидения с замедленным повтором тогда не было…

А вечером мы втроем не спеша покуривали перед сном па садовой скамейке возле общежития. Мы - три холостяка: я, капитан Мерцаев и Левка Тучинский пока еще держались вместе. Изредка к нам присоединялся Иван Семаков, если ему удавалось увильнуть от семьи, а Вася Малков привез свою Лилю из Ленинграда, толстогубую решительную девицу, снял квартиру где-то очень далеко и, по-видимому, был очень далек и от счастья. Опытный Левка о Лиле отозвался категорически нелестно: «Я ее по глазам узнал. Такая же, как я: так и смотрит, что можно сделать».

Тополя над нами шумели порывисто, по-осеннему отчужденно, и нет ничего лучше в такой черный холодный вечер, как быть рядом с друзьями, потеснее придвинуться друг к другу, делиться папиросами и мыслями и говорить негромко, ненастойчиво, соглашаясь и понимая. Мы обсуждали федотовский удар.

– Как он меня поднял! - который уже раз восторженно повторял Мерцаев.- Он меня буквально воскресил! Как он собрался перед ударом! Помнишь? «Подай, Леха, справа!» А? Ребята! «Каждый должен найти свою игру!» Поняли вы, ребята?…

Наверное, в этот вечер Мерцаев испытывал нечто похожее на опьянение - такое ощущение возникает при избавлении от долгой мучительной боли: ощущение возвращенной радости бытия.

– Мне особенно понравилось, что он вмазал в ближний угол,- поддакнул и Левка.- Никаноров и не рып-нулся.

– Да, ты прав,- соглашался Мерцаев,- но главное не в футболе. Главное в том, что мы увидели человека, осуществляющего свою человеческую функцию, реализующего свою сущность. Дело не в том, что он футболист, а в том, что он человек. Можно быть великим футболистом или великим поваром - не в этом дело. Игра здесь лишь форма проявления. Человек играет только тогда, когда он в полном смысле человек, и он становится полноценным человеком лишь тогда, когда играет. Верно я цитирую? А?

Он часто ошеломлял нас такими цитатками то из Канта, то из Шекспира и не старался удерживать удовлетворенную ухмылку: знай, мол, наших.

– Вот ты твердил о Тарасовой, о МХАТе,- говорил Сашка,- и теперь я понял, почему кино не дает такого эффекта. Человек может поверить лишь в человека, а не в его тень и не в звуки его голоса. Если на земле и существуют настоящие люди, то лишь потому, что они зажглись от настоящих. Сегодня я зажегся от Федотова.

– Снова займемся триодом?

– Может быть, и займемся. Не важно, чем заниматься. Главное в любом деле - быть человеком. Я иногда стыдился самого себя, потому что, думая о фронте, вспоминаю только хорошее. Почему? Я же не садист, не фашист, чтобы радоваться, когда вокруг калечатся и умирают друзья. Теперь я понял: вокруг меня там были настоящие люди. Каждый из них был готов стоять за меня насмерть, и я сознавал себя необходимым для них и умел делать то, чего они ожидали от меня.

– Ну, это понятно,- протянул Левка, не любивший таких разговоров.

А тополя шумели над нами отчужденно, будто громким шепотом сговаривались улететь на юг вместе с журавлями, и бесформенно рваные пятна света от фонаря нервно суетились, метались по аллее, то исчезая, то снова появляясь.

Из-за поворота аллеи вышли знакомые девушки, и среди них одна новая, с очень чистой и светлой кожей лица, будто на нее откуда-то падал свет, с большими украинскими очами и яркими четкими губами, врезающимися в щеки острыми, загнутыми вверх уголками.

Девушки остановились возле нашей скамейки. Лев-кина подруга визгливо воскликнула: «Чорти шо! Ребята сидят!» Левка ответил ей в тон: «Чорти шо и сбоку бантик»,- и начался обычный многоголосый прыгающий разговор. Мерцаев, лихорадочно оживленный в тот вечер, тоже включился: «Приглашаем вас завтра на футбол… Зрители интересуются именем этой девушки… Она - что? Глухонемая? А откуда у нее такие глаза?…»

Девушка стояла спокойно, не смущаясь, не поправляя платье или прическу. В свои семнадцать - восемнадцать лет она воплощала то редкое сочетание юной романтичности с естественной зрелой женственностью, которое особенно волнует мужчин. Взглянешь на нее - светящиеся карие очи, нежность колеи, стройность и легкость; взглянешь еще раз - нескрываемая обтягивающим платьем грудь, стройная округлость бедер, медлительно-мягкие движения. Ее большие яркие губы были раскрыты в высокомерно-таинственной улыбке, и девушка казалась недоступно прекрасной, поэтически одухотворенной.

Ее красота была настолько ярка, что даже Левка Ту-чинский смешался, поскучнел и не блистал обычным остроумием. Несмотря на свою неотразимость, он вообще избегал по-настоящему красивых женщин, едва ли не терялся перед ними и объяснял это тем, что не любит возиться, уговаривать, а предпочитает действовать наверняка. «Выбирай которую похуже,- учил он меня как-то.- Из благодарности она будет готова на все». И к Ольге он и не попытался подступиться, а бормотал что-то невпопад, поддерживая Сашкины пассажи: «Да. Вот именно. Пусть скажет, где она достала такие глаза…»

У Мерцаева в этом городе были какие-то знакомства, но теперь я почувствовал, что наступил тот самый момент. И я не ошибся: Сашка поднялся, как бы выполняя давно решенное, швырнул окурок куда-то в темный куст сирени и сказал: «А чего мы сидим-то здесь? Пойдемте, Оля: нам с вами по пути». Она послушно, но без торопливости и без смущения подала ему руку и посмотрела на нас с улыбкой, показавшейся мне победоносно гордой.

Ольга жила за городом, на небольшой станции, до которой пригородный шел минут двадцать. Ее белый украинский домик с зелеными ставнями и «садок вишневый коло хаты» можно увидеть из окна пассажирского поезда, и я недавно, проезжая на юг, нарочно стоял в покачивающемся коридоре у окна, справа по ходу. Несерьезный южный лесок - ни елки, ни березы - перешел в неяркую, жестяно неподвижную зелень садов со светящимися в ней трапециями и треугольниками шиферных крыш. Внизу потянулись аккуратные глухие заборы, и открылась улочка, уходящая куда-то вглубь, узкая и кривая, с зеркальным блеском неба в разбитой черноземной колее, наполненной вчерашним дождем. Знакомый домик, сонный и печальный, второй от угла, не переменился с той далекой поры.

В первый раз проводив Ольгу, Мерцаев до утра простоял с ней в том садочке у крыльца. Она не сопротивлялась его поцелуям и лишь приговаривала с милым южным акцентом: «Ну ффатит тебе, ффатит…»

Вскоре он стал уезжать к Ольге после занятий и возвращаться в академию прямо к утреннему осмотру, когда наш командир учебного отделения, построив группу в две шеренги в коридоре, на обычном месте, под копией шиш-кинской «Корабельной рощи», сердито спрашивал: «Потери есть? Левка на месте?»

Тучинский всегда был самым опасным человеком с точки зрения дисциплины, но теперь он обиженно возражал: «А чего Левка-то? Чего Левка? За другими приглядывай».

Мерцаев приезжал с лукавинкой в лице, делавшей его совсем юным. В портфеле он привозил большие красные яблоки «из тещиного сада». Левка хватал самое большое, комментировал: «Ничего себе устроился»,- и в его голосе звучала злая зависть. Как ни странно, а красавец Тучинский почему-то мучительно, по-мальчишески, завидовал каждому, у кого появлялась счастливая любовь. Это его раздражало, озлобляло и толкало на вызывающие поступки. Помню, даже на свадьбе одного нашего товарища он был так обижен и взволнован, что прямо из загса увел свидетельницу со стороны невесты, и больше в тот вечер их никто не видел.

Капитана Мерцаева Левка, естественно, побаивался, хотя пользовался неписаным мужским кодексом, охранявшим честь жены товарища, но позволявшим неограниченно судить его временную подругу. Вот Левка при всяком случае и цеплял Мерцаева. Капитан, как положено, отвечал с усмешкой мирной, иногда иронической. «Да, она девка темная,- соглашался капитан.- «Что делать?» Чернышевского нихт гелезен. Вчера «Падение Берлина» смотрели, и она всю дорогу спрашивала: «Это красные или белые?»

Каждую осень назначались тренировки к праздничному параду, и мы собирались на большой пустой площади перед академией, еще затемно, невыспавшиеся, недовольные; курили натощак «Беломор» и тормошили друг друга шутками, предназначенными отнюдь не для посторонних ушей.

Мы были при шашках с кожаными темляками и в сапогах со шпорами. Левка Тучинский и еще некоторые офицеры, продолжавшие традиции военного щегольства прошлых времен, пренебрегали казенными шпорами иделали себе на заказ тонкие, серебряные, с колесиками, выточенными из старых монет. У капитана Мерцаева шпоры были обычные, и он не любил с ними возиться, чтобы не цепляли асфальт, чтобы звонко щелкали при выполнении команд, когда резкими движениями каблук ударялся о каблук.

Помню, капитан выругался, поправляя в очередной раз эти шпоры, и риторически спросил: «Зачем это? Что это? Какая связь между уравнениями Максвелла и вот этим?» Левка, стоявший неподалеку, убежденно ответил: «Теперь тебе, Саша, шпоры нужнее, чем уравнения. Девки любят, чтобы звенело».

Лейтенант Малков ростом вышел на шеренгу впереди и то и дело оглядывался, прислушивался, пытался вступить в разговор. Наконец не вытерпел и выбрал момент, показавшийся ему удобным. «Саша! Саша! Капитан Мер-цаев! Подожди, я тебе объясню, Саша, физический смысл шпор и клинков,- крикнул он.- После тренировки объясню!»

Скомандовали: «Отставить разговоры!… Равняйсь! Смирно!» На площадь вышел духовой оркестр. Впереди несли серебряный бунчук с конским хвостом. Бунчук ритмично ходил вверх-вниз в такт старинному военному маршу, н отрешенно-торжественная мелодия захватывала нас и объединяла в традиционный мужской коллектив военного строя. Раздавались команды, освоенные на Руси с петровских времен, и наши парадные коробки в четком ритме маршировали мимо трибуны.

Полагалось всячески выражать недовольство «шагистикой», иронизировать над начальником курса - нашим полковником, не самым лучшим строевиком в Советской Армии, полагалось тщательно скрывать, что все мы любим военный строй, любим трубы и литавры, любим быть своими среди своих, а иначе незачем было бы и носить погоны. Меня, наверное, выдала какая-нибудь счастливая улыбка, когда взлетели над площадью и затрепетали между брусчаткой и камнями стен тонкие рвущиеся звуки «Прощания славянки». Сашка прощупал меня своим испытующе-лукавым взглядом и сказал: «А ведь ты - солдафон. Любишь раствориться в великом целом, как верноподданный пруссак?»- «Нет, Саша, у нас по-другому. Мы не растворяемся, а соединяемся».

Мерцаев тоже любил строй, но надевал добродушно-ироническую маску старшего брата, охотно участвующего в играх младшего. Когда отрабатывалась встреча начальника и к нам подъезжал генерал, мы должны были, застыв в положений «смирно», дружно кричать: «Здрай жлай тавай герал!» Однако некоторым, в том числе и Васе Малкову, почему-то очень хотелось внимательно разглядеть генерала, и они вертели головами, высовываясь из шеренг. Мерцаев раздраженно крикнул: «Эй ты! Блондин! Чего башкой вертишь? Неужели не понимаешь, как спереди смотрится?»

– А ведь ты, Саша, солдафон,- сказал я.

– Так он же портит строй,- ответил капитан и усмехнулся виновато и примирительно.

Начальству полагалось всегда быть недовольным нами. Только на генеральной репетиции накануне парада нас оценивали «удовлетворительно», а после самого праздника объявляли горячие благодарности за отличную строевую подготовку. На тренировках же после каждого прохождения мимо трибуны нам объявляли, что шага нет, равнения нет, выправки нет - в общем, говорили все то, что всегда говорят на строевых занятиях.

Мы вновь шагали вокруг площади, стояли, курили «Бе-ломор» и потихоньку ругали начальство. Потом снова раздавалась команда: «К торжественному маршу!» Командиры выходили вперед, и поднявшееся над зданием академии солнце высекало голубые молнии из обнажающихся командирских клинков. «Равнение направо! Шагом марш!» Правофланговым в нашей шеренге шел отличный строевик Левка Тучинский, и мы равнялись на него.

Становилось жарко, от голода и усталости мы становились молчаливыми и злыми, и если кто-то начинал проклинать парадную муштру, то теперь это говорилось искренне.

Часам к девяти, а то и к десяти, опустошенные и отяжелевшие, шли мы, наконец, в столовую, а затем - по аудиториям. Опутанные кожаными портупеями шашки в черных ножнах с блестящими медными рукоятками падали на столы рядом с конспектами, раскрытыми на новой странице, где уже было записано название очередной лекции: «Фазочастотная характеристика радиотехнической цепи».

– Вот, Саша, я тебе объясню смысл этих шпор и клинков,- сказал Вася, сосредоточенно вглядываясь куда-то вдаль, сквозь собеседника. Широкое лицо Малкова с полуоткрытым ртом казалось в этот момент детски наивным, довольным неизвестно чем, и глядя на него, самому хотелось улыбаться, хотя, может быть, и удивляясь мысленно: «И чему человек радуется?»

И капитан Мерцаев подзаводил его:

– Расскажи, расскажи, Вася. Просвети меня, темного.

– Очень просто. Мы здесь изучаем всякую математику и прочее.

– Ну.

– А главная наша задача - военная служба. Укрепление обороноспособности. Чтобы, значит, в любых условиях и любой ценой. Так?

– Ну.

– А от того, что мы будем знать синусы-косинусы, повысится обороноспособность?

Дожевывая пирожок с повидлом, подошел Левка Ту-чинский й с ходу включился в разговор:

– Не синусы-косинусы, а синиусы-кониусы. Когда я в последний раз сидел на гауптвахте, попросил учебник, а мне железно: «Никаких синиусов-кониусов!…»

– Подожди, Левк,- остановил его капитан.- Вася излагает свое кредо.

– Да,- продолжал Малков.- Нельзя по синиусам… Тьфу, черт!… По синусам-косинусам оценивать человека. Формулы может выучить каждый, а когда нужно будет… нужно будет…

– То, что нужно,- подсказал Мерцаев.

– Ну, да,- согласился Вася и не мог понять, почему мы засмеялись.

– Да нет же… Вы послушайте,- пытался он сформулировать свою глубокую мысль.- Не каждый, сумевший выучить синусы, заслуживает полного доверия. Строй и оружие определяют лицо офицера.

– Неплохо,- сказал Мерцаев.- Только я что-то не пойму физические основы этой мысли. Не хочу учиться - хочу маршировать?

– Не в этом дело. Но, знаешь… Вот один учится на пятерки. А еще неизвестно, что он за человек…

– Вот я и учусь на пятерки,- сказал капитан.- А тебе, значит, неизвестно, что я за человек?

– Ты здесь ни при чем. Но есть такие, которых только в строю можно узнать.

– Это кто же такие? Не ты ли, например?

– Вася сюда не подходит,- вмешался Левка.- Он двойку получил по контрольной.

– Теперь мне все предельно ясно! - воскликнул Мерцаев, поднялся из-за стола и подошел к Васе, угрожающе ссутулившись.- Нет! Вы посмотрите, ребята, какое ничтожество! У него плохо с головой и, значит, долой науку и да здравствует строевой шаг! Слепое повиновение легче, выгоднее и удобнее, чем изучение теории электромагнитного поля! Легче быть преданным, чем талантливым! Луч-че маршировать, чем мыслить!…

– А ты… А у тебя… Ты со своими полупроводниками…

– Ты, Вася, успокойся,- опять включился Тучинский.- С полупроводниками все кончено. Теперь мы занялись любовью.

Мерцаев с тем же решительно угрожающим видом, наклонив голову, повернулся к Левке. Тот все еще доедал пирожок и, паясничая, таращился на капитана. Было заметно, что он трусит, но надеется на Сашкино благородство, которое не позволит ударить товарища.

– Итак, у тебя, Саша, любовь появилась? - злорадно осклабился Малков. - Посмотрим, как ты теперь сам будешь. Посмотрим…

Мерцаев вплотную подошел к Левке и молча смотрел ему в глаза.

– А чего? Я ничего,- кривлялся Левка.- Неужели вы будете меня бить? Не надо. Это больно.

Наконец капитан отвернулся и медленно отошел к своему столу. Тучинский сел на место, прожевал пирожок, вытер губы женским кружевным платочком и сказал:

– Я готов. Можно впускать преподавателя.

В конце зимы ввели ежедневные обязательные занятия физкультурой.

Преподаватель физкультуры, высокий рыжеватый старший лейтенант, несколько грубоватый и прямодушный, пояснил:

«Поступило распоряжение о том, чтобы всемерно укреплять здоровье всех военнослужащих; когда поступит следующее указание, вам сообщает дополнительно».

Мы с увлечением занимались дыхательной и двигательной гимнастикой на площадках и аллеях старинного парка под руководством нашего физрука, и рыжий старший лейтенант, шагая впереди строя по дорожкам лесопарка, среди цветущей сирени, не столько командовал, сколько советовал: «Дышим ровно! Дышим глубоко! Делаем свободные движения руками!»

Капитану Мерцаеву этот физкультурник нравился. «Рыжий- правильный мужик,- говорил капитан.-Он не старается выжать из своего тела какие-нибудь резервы, хотя мог бы достичь побольше некоторых, мучающих себя до туберкулеза. Он не выходит из себя ради медальки». Я понимал, что речь идет не о физкультурнике, а о новом взгляде Мерцаева на жизнь, и мне становилось грустно: капитан и вправду становился «как все». Заброшены и полупроводники, и теория относительности, и вычислительные машины. Только Ольга…

В июле наш курс выехал в лагерь, и в соответствии с духом всеобщего примирения и тишины жизнь в палатках, в сосновой роще над рекой, была похожа на отдых где-нибудь на турбазе. По утрам, еще сонные, пряча заспанные глаза от бесцеремонного праздничного солнца, мы бежали босиком по песку, усыпанному колкой хвоей, с разгона, не раздумывая, кидались в реку и окончательно просыпались лишь там, в плотной обжигающей прохладе. День состоял из переходящих одно в другое веселых дел, именовавшихся, впрочем, занятиями. Четыре часа физподготовки- игра в водное поло; шесть часов тактики - прогулка в уютном автобусе по мягким проселочным дорогам среди хлебных полей, белых сел в тополях и сонных в мареве курганов, потом - краткие рассуждения о наступательном бое стрелковой дивизии с применением оружия и долгие перекуры где-нибудь в тени. Курили папиросы «Шахтерские» и говорили, в основном, о сельском хозяйстве: кругом волновались хлеба. Иногда лениво-спокойные беседы переходили в резкие дискуссии.

Однажды кто-то выразился в том духе, что в прежние времена урожаи были выше, о том, что машины сами на себя работают - вручную выгоднее убирать… Капитан Мерцаев молчал, и я думал, что он и не слышит разговора, но когда вспомнили старого «хозяина», капитан с силой вдавил окурок в мягкую землю и спросил с брезгливым любопытством:

– А от машин хлеб керосином воняет? Да?

– Старики говорят,- упрямо подтвердил тот, кому не нравились колхозы.

– А у хозяина, значит, лучше?

И, не дожидаясь ответа, капитан поднялся, подошел к этому офицеру и сказал с тихой решительной угрозой:

– Ты прекрати в зародыше эти кулацкие разговорчики! Четко меня понял?

Он стоял над неуклюже поднимающимся с земли офицером с таким видом, что не должно было остаться сомнений.

– Понял,- промычал тот, глядя в землю и суетливо оправляя форму.

– А если не понял, то я тоже могу объяснить,- сказал вдруг Пряжкин, внимательно, с недобрым лицом, прислушивавшийся к разговору.

Неожиданно в центре внимания оказался Вася Мал-ков. До этого он стоял неподалеку и молча наблюдал за происходящим, а теперь шагнул к Мерцаеву и торжественно, с просиявшим лицом, произнес:

– Саша! Дай мне руку! В этой борьбе я всегда с тобой!

Мерцаев растерянно помялся, послушно подал Васе руку, что-то сконфуженно пробормотал и полез за новой папиросой.

В это лето наша пятерка снова объединилась: мы жили в одной палатке. На лучших местах - на отдельно стоящих койках по обе стороны входа наши два капитана: Мерцаев и Семаков; на трех койках в ряд у задней полы палатки: я, Малков, Левка Тучинский. В первый же вечер, когда укладывались спать, Вася многозначительно сказал Мерцаеву:

– А я тебя, Саша, видел с твоей девушкой. Входной клапан палатки был поднят, и свет фонарей передней линейки падал на Васино лицо.

– Ну и как?

– Она красивая. Очень красивая.

И Вася как-то странно засмеялся, гыгыкая, будто ему в чем-то удалось уличить капитана, а тот еще этого не знает.

– Так у них уже, - сказал Левка.

– Уже?

– Да вроде бы еще нет, - ответил нехотя капитан. - Поживем - увидим.

– В седьмой палатке! Отставить разговоры! - закричал дежурный с передней линейки.

Тучинский и в лагере нашел женщин, вернее, они сами его нашли: переехали из городка на нашу сторону реки купаться, а здесь стоял Левка. И в воскресенье он куда-то уходил, а мы садились за «сочинскую» пульку (шестьдесят на шестьдесят, две копейки вист). Играли в тени поднятых пол палатки, записи вели на специальном коричневом бланке, выполненном на чертежной доске в академии и размноженном во многих экземплярах. Здесь по краям листа были записаны известные преферансные истины: «Без денег- не садись, нет хода - не вистуй»; «валет не фигура, но дама для вальта»; «два паса - в прикупе чудеса»; «под игрока - с семака»; «карта - не кобыла - к вечеру повезет» и т. д.

Мы сидели в майках и артиллерийских фуражках, с папиросами в зубах, сосны и небо над нами мешали сосредоточиться на тузах и семерках, я то и дело оставался «без одной», а то и «без многих», входил в азарт и начинал «темнить», то есть объявлять игру, не глядя в карты.

– Я всегда чувствовал, что преферанс в пределе стремится к очко,- говорил Мерцаев.

– Мне подсказывает внутренний голос, что карта пойдет.

– Внутренний голос - сила, - иронизировал капитан: на реке, где отдыхал лагерь с приехавшими женами и подругами, радиола гремела модной пластинкой Бернеса. Эта песня, воспринимавшаяся прежде с удовольствием, как почти каждая модная новинка, теперь надоедливо звучала повсюду.

Карта приходила плохая, я снова оставался без взятки, и Вася Малков довольно похохатывал, записывая висты.

– Что-то твоя Лиля дает тебе выигрывать? - съязвил капитан.- Ко всем сегодня жены приехали, а твоя? Ты ж знаешь, кому в карты-то везет.

Лицо у Малкова посерело, довольная улыбка превратилась в злобную гримасу:

– Ты… Это… - пробормотал Вася. - Ладно… Сдавай…

Мерцаев раздал карты, и взволнованный Вася сразу объявил мизер. Для Мерцаева не было большего удовольствия в игре, чем поймать смельчака взяток на шесть. Мы раскрыли карты, капитан мгновенно определил ситуацию и, глядя на Васю, уныло рассматривающего свою спрятанную в ладонях колоду, гипнотизировал его, рассуждая вслух: «Он мог сбросить туза или десятку. По-игроцки,- Мерцаев любил специальную терминологию,- надо сбрасывать туза, но Вася - пижон и по наивности пытался нас перехитрить. Ну, сознавайся. Туза ведь оставил?»

Вася уныло бормотал:

– Ты… Это… Давай… Ходи…

– Итак, все предельно ясно: он оставил туза. Берем свои, передаем ход на бубях, и шесть взяток в зубы.

Все получилось точно по Сашкиному плану, и Вася, тяжело вздыхая, записывал «на горку» огромные числа, обозначавшие его безусловный проигрыш.

Закончилась песня Бернеса обычным его задушевным, улыбчивым говорком-речитативом, и в репродукторах зазвучал голос дежурного по лагерю: «Лейтенант Малков! У входа вас ждет жена. Вы ее узнаете по белой кофточке и желтой сумке в руках».

– Тоже мне остряк-самоучка,- пробормотал Вася, и буквально на глазах менялось его лицо: светлело, приобретало выражение радостной успокоенности, даже некоторого высокомерия.

– Все-таки, Вася, знаешь,- капитан Мерцаев не мог сдержать смех.- Все-таки, я бы на твоем месте сделал ей серьезный выговор. Это же черт знает что: так потерять на мизере. Шесть тысяч вистов! Это же сразу сто двадцать рублей!

Васина радость погасла, и он ответил капитану своей сакраментальной угрозой:

– Ладно, Саша… Посмотрим, как ты сам…

– Ну что же ты обижаешься, странный человек? - продолжал дразнить его Мерцаев.- Едва лишь подтвердилась супружеская верность, как ты сразу сел на мизере. Тут поневоле мистиком станешь.

– Посмотрим, какая у тебя будет верность.

– Впрочем, оставим дружеский юмор, если ты его не понимаешь, и давай распишем. Согласно договоренности, расплата на месте. Чего это ты рот-то открыл? Или не сам предлагал этот пункт?

– Я думал… Ведь мы…

– Ага. Ты думал, что ты выиграешь, а я думал наоборот. Посчитай-ка, Иван, сколько там с него?

– Может быть, поиграем вечером? Или завтра? - попросил Вася жалобно.

– Или расписываем, или садись играть,- неумолимо потребовал капитан. - Законы преферанса нарушать нельзя. Клади деньги и можешь идти встречать жену в белой кофточке.

– Понимаешь, Саша,- осторожно вмешался Иван Семаков.- Ему сейчас Лилька такую сцену Одарки и Карася устроит, если у него денег не окажется.

– Это детский лепет, а не мужской разговор. А чтобы не травмировать Лилю, я могу тебе, Вася, эти деньги одолжить.

– До какого?

– Просто одолжить. Без срока. Когда захочешь - тогда и отдавай. Не захочешь - совсем не отдавай.

Малков, наверное, был не столько благодарен капитану, сколько удивлен, а может быть, даже и обижен. Потом я спросил Сашку, зачем он так поступил.

– А что ж я должен был делать? Просто отдать ему деньги обратно? Он бы обиделся.

– Он и так обиделся.

– Надоели мне эти эмоциональные лейтенанты.

– Но он же любит ее,-сказал Иван.- Ты видел, как он просиял, когда она приехала?

– Ах! Любовь! Мы условились не произносить этого слова, потому что оно слишком много для нас значит. То, что происходит у Васи,- никакая не любовь, а попытка чем-то заполнить зияющую пустоту сознания. Люди, подобные Малкову, не способны самостоятельно постигать действительность. Они делают лишь то, что до них придумали другие. Сказано: верить - он верит, вернее, притворяется, что верит, причем искренне притворяется; сказано: любить- он притворяется, что любит. Что-то жарко. А? Ребят? Пойдем искупаемся, что ли?

Я едва не бросил ему малковское: «А ты сам…» Почему, в самом деле, столько амбиции, если ты сам, кроме обычной учебы и любовных отношений с девушкой, больше ничем не проявляешь свою личность?

А на реке шумел незатейливый воскресный праздник: радиола, соревнования по плаванию и волейболу, жены, приехавшие из города с припасами и радостью. Мы искупались в стороне от общего пляжа и лежали на травке, покуривая. Невдалеке купались девушки, тоже, наверное, приехавшие из города, но, по-видимому, еще не выяснившие, к кому они приехали. Когда Сашка Мерцаев лихо прыгнул вниз головой с кручи и вынырнул лишь за серединой реки, я заметил, что одна из девушек не сводила с него глаз.

Мы лежали, будто бы просто наслаждаясь солнцем и покоем, но, конечно, поглядывали на соседок, тем более что две подруги прогуливались по берегу, и в нескольких шагах от наших глаз двигались их длинные ноги. Одна из подруг, та самая, что заинтересовалась Мерцаевым, была белокожая, мало склонная к загару. Совсем юная, лет восемнадцати, в том состоянии развития, когда стройность еще можно спутать с худощавостью, а зрелая женственность, наверное, смущает саму ее владелицу, в широкополой светлой шляпе из соломки, девушка вызывала одновременно и восхищение, и добродушно-насмешливое сочувствие, как милый подросток, еще застенчивый и смешной.

– Ишь какая! Вот эта явно Чернышевского читала,- сказал Мерцаев.- Унд фигура зэр шон.

Как бы ни была юна и неопытна женщина, но она всегда может заставить мужчину сделать первый шаг к ней, даже если он совсем к этому не стремился. Девушка банально спросила, холодна ли вода, потом извинилась - не мешает ли нам их присутствие, и капитан Мерцаев уже сидел рядом с ней, о чем-то настойчиво спрашивал, а девушка притворялась, что она удивлена и смущена.

Я не узнавал капитана. Если раньше он казался постаревшим и печальным подростком, то теперь флиртовал не хуже Левки Тучинского, а шрам у него на спине выглядел как дополнительное украшение для пущего воздействия на девичье воображение. Я слышал его шуточки и хохоток девушки.

– Вам надо загорать не под солнцем, а под лунными лучами,- говорил капитан.- Есть такая особенная порода людей, подверженных лунному свету. К ним относятся девушки от восемнадцати до двадцати двух, увлекающиеся поэзией. Что сейчас читают-то? Ах да! Щипачев!-это Сашка пользовался информацией, полученной от меня. - Как это там?… «Пусть твердят, что и моря мелеют,- я не верю, чтоб любовь ушла…»

– Мне очень понравилась ваша мысль о загаре под луной,- сказала девушка и посмотрела на Сашку с требовательным ожиданием.

Однако не подхватил капитан брошенный ему голубой шарик: его позвал Семаков.

– Мои друзья смотрят на меня с нетерпением,- сказал Мерцаев.- А вот и лодка. У нас планы на той стороне.

– Ты меня не понял,- сказал Иван, когда капитан вернулся к нам.- Зря ты ушел от нее.

– Почему?

– Ты, лопух, ничего не знаешь.

– Брось ты, Вань. В такой жаркий солнечный день любой нормальный человек знает, что самое необходимое- это сидеть в тенистом прохладном месте и пить ледяное пенистое пиво.

– Я знаю где! - обрадовался Иван.- Двинули. А по дороге я тебя удивлю.

Переправившись на другой берег, мы пошли лугом, и Семаков, суетливо семеня рядом с Сашкой, забегая вперед и заглядывая ему в лицо, многозначительно понижая голос, говорил:

– Ты, чудак, не знаешь, кто она такая. Вот слушай, я тебя сейчас удивлю. Сейчас ты к ней обратно побежишь. Был я недавно дежурным по академии, и вдруг по телефону какой-то девичий голосок: «Товарищ дежурный, мне нужно срочно увидеть папу…»

Семаков рассказал о встрече с этой девушкой в академии, и Мерцаев резюмировал:

– Итак: он был фронтовым капитаном, она - генеральская дочь.

– А что? - горячился Семаков.- Запросто. Она в тебя врезалась. Я усек.

– Надо обратно идти,- сказал я.

– Зачем спешить?-возразил Мерцаев.-Она мне телефончик дала.

– И ты пойдешь к ней?

– Если пригласят. Я же интеллигентный человек. V._. Сашка видел, что я начинаю кипеть от возмущения, и добродушно иронизировал.

Мы вошли в дремотно-тихий городок, разбросавший белые свои домишки среди левад по пологому склону зеленой горы, увенчанной мрачным дворцом аракчеевских времен. На пустой улице солнце высушивало обвалившиеся песчаные тележные колеи, в тени глухих заборов сонно кудахтали куры, с огородов тянулся аромат распаренной пряной зелени.

– Может быть, и женишься на ней? - продолжал я.

– Естественный шаг в жизни каждого человека.

– Она будет готовить тебе ледяной квасок по старинному рецепту, а ты, приходя со службы, будешь целовать ее в щечку, слушать радиолу и рассуждать с тестем о событиях на левом фланге Второго Белорусского?

– Прекрасно, - сказал Мерцаев.

– А что такое мещанство?

– Бросьте вы философствовать, - перебил Семаков.- Привел я вас на экскурсию.

На дощатом некрашеном заборе висела жестяная, местами поржавевшая табличка с надписью, сообщавшей, что на этом месте когда-то стоял дом, в котором родился знаменитый художник. В соседнем - уцелевшем доме помещалась пивная.

– Итак, надпись на заборе гласила,- сказал Мерцаев, когда мы сели за длинный деревянный стол с кружками пива.

– Ты лучше вспомни о счастье с белыми окнами в сад,- сказал я.- Теперь тебе это больше подходит.

– И с кремовыми шторами,- согласился капитан.

– С радиолой, которую ты будешь включать, приходя со службы.

– Чего вы завелись? - удивился Семаков.

– Не знаю, Вань, чего он ко мне пристал,- притворялся непонимающим Сашка.

Отодвинув кружку с пивом, я говорил о мещанстве, о смысле жизни, о долге, о том, что надо стремиться к самоутверждению, что надо быть по-хорошему честолюбивым.

– Вот, с этого бы ты и начинал,- сказал Мерцаев,-

Теперь все предельно ясно: тебе нужна ржавая табличка на заборе.

– Тебе она нужна больше, если ты еще не забыл, что на фронте…

– Слушай! - поспешно перебил меня Семаков. - Ты забыл одну вещь, о которой я тебе говорил.

– Я просто хотел сказать, что Сашка забыл… свой род войск.

– Род войск,- укоризненно повторил Семаков.- А вот, скажи,- что это за род войск: погоны белые, а шея красная?

Мы засмеялись и прекратили серьезный разговор.

В лагерь возвращались на закате и долго звали какую-то лодку. В лодке оказался наш друг Левка с незнакомыми девушками. Он был в любимом своем состоянии опьянения мужским успехом, и глаза его сделались особенно круглыми и голубыми, фуражка сползла на затылок, обнажив русую россыпь прически, курносый нос вздернулся особенно дерзко.

– Ты на этого капитана глаз не клади,- сказал он своей соседке.- Дядя любит другую тетю.

– Неужели вы вправду такой верный? - кокетливо спросила девушка.

– Как собака,- ответил капитан.

– Как собака на сене,- уточнил Левка.-Меня боится подпустить.

– Насчет верности не беспокойтесь,- не мог я промолчать.- Только что Сашка здесь на бережку ранил в самое сердце одну юную генеральскую дочь.

– Лидку, что ли? -потрясенно спросил Тучинский.

– Ее, - подтвердил Семаков.- Запросто.

– Ну, Саша, ты даешь,- уныло изумился Тучинский.

– Где уж нам,- ухмыльнулся Мерцаев.

Мы успели на вечернюю поверку и стояли на широкой передней линейке лицом к сосновой роще, затихшей и потемневшей, почти невидимой за фонарями, в свете которых застыл начальник лагеря - худой длинный полковник. В конце каждой поверки, когда оркестр играл «Зорю», он всегда стоял не шевелясь, отдавая нам честь. У него было особенное, подчеркнуто-уважительное отношение к офицерам-слушателям. Еще в день приезда в лагерь я с удивлением и даже с некоторой иронией наблюдал, как полковник, стоя у пыльного поворота дороги, отдавал честь автобусам, въезжающим в ворота. Теперь я понимаю его. Такого крепкого и верного мужского содружества, какое сложилось из молодых офицеров первых послевоенных лет, тем более из лучших офицеров, отобранных для учебы в академии, я больше не встречал никогда и нигде, и если мне в чем-то повезло в жизни, так это в том, что я был членом этой семьи.

Как много нас было тогда! Многого мы ожидали от себя, много обещала нам жизнь! Я был убежден, что мы- это и есть будущее. Все великое и славное, что должно было произойти, могло осуществиться только нами, только с нами.

Те годы, промчавшиеся, как мечтанье, я недавно вспомнил на южном курорте, где мыльно-зеленые волны выбрасывают на пляж сердолики и аметисты, а когда отворачиваешься от моря, то видишь мохнатые пальмы, узкие пирамидки кипарисов и бесстыдно-голые стволы эвкалиптов, ослепительно белые в изумрудно-кудрявых кронах. Здесь было много людей разных возрастов и разных общественных положений, и мне захотелось понять: кто же теперь те молодые, энергичные, обещающие, какими когда-то были мы. Я видел молодых, широкоплечих, лоснящихся загаром парней, иронически-пренебрежительно отворачивающихся от всего, что не принадлежит к их миру, где царствуют девушки в подвернутых истрепанных джинсах, где гремит органола и бас-гитара, где, по их поговорке, «без кайфа нет лайфа». Я понимаю и принимаю их девушек, их музыку и преувеличенное внимание к полутемным барам с магнитофоном и хлорвиниловыми трубками, заменившими настоящие соломинки, которыми пользовались мы. Нам тоже пришлось долго экспериментировать, пока с годами не выяснилось, что лучший вид опьянения - это спросонок нырнуть в шипящую морскую волну или в речку, на берегу которой стоят палатки военного лагеря. Правда, в этом вопросе никто не верит добрым советам, и каждый сам открывает истину, причем истина в конце концов оказывается банально одинаковой. Кстати, и музыка остается неизменной. В 1938 году пили вино и танцевали под вальс «Желтые листья» («Желтые листья в вальсе кружатся…»), в 1948 году - под вальс «Осенние листья» («Осенние листья кружат и кружат в саду, по темным аллеям я рядом с тобой иду…»), в 1958 году - под «Опавшие листья» («Листья кружатся и опадают на песок и на траву, слово любви не умирает, если оно слетело с губ…»), в 1978 году - опять под «Желтые листья» («Листья желтые над городом кружатся…»). И девушки охотно меняют потертые джинсы на вечерние платья. И не за что осуждать новое поколение, которому теперь принадлежит будущее, и не к чему торопить свою старость, осуждая все новое и проливая слезы по прошлому. Но…

Эти сегодняшние не очень любят гимнастерки и погоны. Они носят светлые трикотажные рубахи, которые лишь по недоразумению называются футболками: их хозяева, как правило, не любят футбол. На груди каждой рубашки красуется цветной рисунок, похожий на детскую переводную картинку, и надпись на чужом языке, причем не удается встретить два одинаковых рисунка, что наводит на мысль о существовании некоего правила, подобного действующему в Индии относительно сари. Надев темные очки, я украдкой рассматривал рисунки. Некоторые показались интересными. Например, «Shark» со страшной зубастой пастью или «Beata». Некоторые я тщетно пытался расшифровать: «Adidas» «Levi Strauss», к иным отнесся одобрительно: чем плоха, например, эмблема «Испания-82» или «Москва-80»? Но…

Рискуя быть причисленным к числу брюзжащих пенсионеров, не понимающих запросов современной молодежи, я не принимаю звезды и полосы на рубашках, не принимаю «USA Montana», «USA Maiami» или, тем более, «USA military»!

А мы в форме, предусмотренной приказами министра обороны СССР, стояли в строю на передней линейке лагеря, перед нами застыл, отдавая честь, высокий худощавый полковник, а за ним, из тьмы, сгущенной светом фонарей, вырастали сосны, и на темно-синем полотне неба едва различались их кудлатые головы, слегка наклоненные к нам, прислушивающиеся к военным трубам и словам приказа министра, который зачитали нам в тот вечер.

«В части нас касающейся» было объявлено о чужих самолетах, скоростных и высотных, летавших по ночам над нашей землей с закрашенными знаками на крыльях, которые теперь красуются на некоторых молодежных рубашках.

Меня охватило тогда наивное чувство досады: зачем это, когда все так спокойно и хорошо? Потом возникли удивление и злость: неужели после такой войны кто-то еще сомневается в том, что мы непобедимы? В 1941 году я был слишком молод, чтобы в бою встретиться с фашистами, однако отчетливо помню, что ни я, ни мои близкие и друзья, ни один известный мне человек, никто из тех, кого я встречал на вокзалах, в эшелонах, на дорогах,- никто никогда не сомневался в том, что мы непобедимы. Каковы бы ни были неудачи, потери, поражения, они не могли повлиять на конечный результат. Это было интуитивное природное убеждение, подобное уверенному знанию, что как бы ни была темна ночь, а рассвет обязательно наступит в свое время. Наверное, могущество и жизнеспособность народа и основывается на такой спокойной убежденности каждого ее сына.

Вскоре пришла ночь, которую мы должны были провести без сна в составе учебного расчета станции. Оказалось, что нет ни ссор, ни споров, ни обид, а есть лишь все тот же коллектив крепких верных мужчин, каждый из которых точно знает, что он должен делать, и абсолютно уверен, что любой его товарищ тоже знает свой долг, и каждый до конца верит другу и знает, как поступит товарищ в любой самый опасный момент, потому что так же поступит и сам. Оказалось, что наша пятерка - лучший офицерский расчет, и нет лучше командира, чем капитан Мерцаев, нет лучше оператора, чем старший лейтенант Тучинский.

Мы не спали в теплую черную южную ночь. Полулежа на земле, я ощущал душный запах полыни, слушал верещанье цикад, и не привыкшие еще к темноте глаза едва различали чуть заметные стебли травы, за которыми сразу возникала густая темень степи. В синих рабочих комбинезонах отдыхали мы возле вагона-радиолокатора и были неразличимо одинаковыми в темноте и сами ощущали себя неразличимо одинаковыми. Я думал, что это и было истинным нашим состоянием: дружба и долг, верность и мужество,- и мне страстно хотелось, чтобы и во всей длинной нашей будущей жизни мы оставались солдатами одного расчета.

Но прозвучала команда, мы заняли места в кабине станции, в плотной темноте, расцвеченной огоньками сигнальных лампочек и мерцанием экранов индикаторов. Те, кому посчастливилось быть членами экипажа военного самолета, работать вместе с товарищами в железной коробке танка или держать свое место в стрелковом окопе, чувствуя рядом локоть соседа, знают это особенное ощущение военного уюта.

«Высокое!» - командовал Мерцаев. «Есть высокое!»- отвечал я, нажимая главную красную кнопку. Лейтенант Малков докладывал данные, передаваемые с КП: «Азимут… дальность… высота…» Старший лейтенант Тучинскнй вглядывался в оранжевый круг индикатора кругового обзора. - Подожди, Левк, искать-то,- сказал Мерцаев.- Дальности не хватит. Минуты через три начинай.

– Чего волохаться-то? Я его ща на пределе зацеплю. Вот он, зараза.

У края экрана беспорядочной рябью переливались пятнышки, точки и неясные дужки помех. Тучинскнй по одному ему известным признакам определил, что одно из этих неверных пятнышек, мерцающих, гаснущих и вновь появляющихся, и есть искомая цель. Он остановил вращение антенны, и луч задержался на этой точке, как прожектор, заподозривший неладное во тьме ночи. Если бы Тучинскнй ошибся, настоящая цель вошла бы в нашу зону незамеченной, то есть мы не выполнили бы задачу.

– Попробую поймать высоту,-сказал Семаков, приникая к своему индикатору.

А через три назначенных минуты Левкина точка превратилась в дужку, еще едва заметную, но отчетливо вы-деляющуюся из мерцающего хаоса помех определенностью своей формы.

– Теперь он никуда не денется,- сказал Левка, откидываясь на кожаную спинку операторского кресла.-Можно закуривать.

– Отставить курить! - скомандовал капитан Мерцаев.

– Да это я так: фигурально.

– Фигурально держи цель.

Отдежурив, мы опять лежали на траве, курили, и черное степное небо постепенно выцветало, становясь похожим на застиранный ситец.

– Я в училище занял первое место на состязаниях операторов,- сказал Тучинскнй.- Получил за это увольнительную в город и пал жертвой одной дамы.

– По-моему, ты с тех пор и не поднимался,- сказал Мерцаев.

– Не важно, какие мы есть,- изрек вдруг Малков убежденно и глубокомысленно, что всегда вызывало у собеседника иронию: почему-то некоторые люди чем более пытаются быть серьезными, тем более становятся смешными.- Главное - это наше дело. Мы должны делать то, что нужно, и оставаться чистыми душой.

Лишь после окончания учебы, на выпускном вечере академии, был момент, когда мы снова собрались всей пятеркой, а все оставшееся время только я и капитан Мерцаев оставались рядом, да и то все чаще возникали между нами неразрешимые споры. Я упрекал Мерцаева в том, что он никак не использует свой талант инженера и ученого, а он издевался надо мной, когда я ухитрялся читать «Новый мир» не только на лекциях, но и в кабинах локаторов и приборов управления огнем. Он брал у меня журнал, перелистывал его и отбрасывал с каким-нибудь скептическим замечанием: «Они все продолжают ныть, что мир опять оказался не таким сладеньким, каким они его придумали в своих тихих писательских кабинетах».

Левка Тучинский жил в роскошной квартире у артистки городского театра. Их роман начался сразу, в один вечер, когда мы пошли в театр на новую модную пьесу «Не называя фамилий», в которой в духе того времени разоблачались чуждые нравы разных высокопоставленных лиц вплоть до заместителя министра. Светлана - так звали артистку - играла дочь этого заместителя, отравленную ядами элитарности и снобизма.

Она была милой смешливой женщиной, нисколько не кичившейся своими сценическими успехами, и в Левку влюбилась по-бабьи беззаветно. Помню, однажды под вечер, сухой поздней осенью, когда над городом пылал закат и злой ветер бросал в лицо редкую железную пыль, мы гуляли втроем. Я и Левка - в новых серых шинелях с начищенными пуговицами, между нами, взяв нас под руки,-Светлана в модном красном пальто. Ее узнавали прохожие, но льстило это скорее нам, чем Светлане. Ее счастье заключалось в Левке. Мне попала в глаз соринка.

Светлана заботливо убирала ее тонким надушенным платочком и касалась меня нежной холодной щекой. «Все равно режет»,- жаловался я. «Ну, что же я могу сделать?»-«Ты пожалей меня».-«Я тебя очень жалею».- сказала Светлана и осторожно поцеловала меня. «Будем стреляться через платок!»- разыгрывал ревность Левка.

Мы зашли в универмаг, в отдел пластинок. Там было тепло, чисто и немноголюдно. Левка потребовал модную песню из фильма «Свадьба с приданым»- залихватские частушки в исполнении Доронина, и образ первого парня на деревне в новых сапогах с галошами легко сближался с обликом глазастого и курносого старшего лейтенанта, сбившего набекрень фуражку, из-под которой ломились русые волосы, и слегка распустившего концы белого шелкового кашне, охватывающего шею и грудь. «Из-за вас, моя черешня, ссорюсь я с приятелем, оттого что климат здешний на любовь влиятелен»,- пел Доронин. «Это про нас,- сказал Левка.- С этой стороны заверните, а на обороте не надо».

Мне редко удавалось видеть, чтобы смеялись так самозабвенно, неудержимо и счастливо, как хохотала Светлана над Левкиными шутками. Она захлебывалась, задыхалась, на светлых ее глазах выступали слезы, а под глазами, на желтовато-бледной полоске, оттененной румянцем щек, выступали золотистые пятнышки веснушек.

– Я же сказал: на обороте не надо,- повторил Левка, и Светлана изнемогала в новом приступе хохота.

А на обороте была другая песня из этого же фильма: лирическая, задумчивая. Она осталась у меня в памяти: «На крылечке твоем каждый вечер вдвоем мы подолгу сидим и расстаться не можем на миг…»

Левка забрал из общежития свой скромный чемодан и перешел к Светлане - она жила вместе с матерью. На занятия он приходил «из дома», ухоженный, накормленный, успокоенно доброжелательный. По утрам от него слегка пахло мускусом, а в новеньком черном портфеле лежали бутерброды, которыми он, конечно, щедро делился.

Дипломные работы мы писали летом, и в один из особенно лучезарных дней Тучинский пригласил меня и Сашку «к себе домой». Он выбрал время, когда оставался в квартире один, и принял нас в роскошной по тем временам гостиной с полированной мебелью, с хрустально-бронзовой люстрой, с широкой стеклянной дверью, открытой на жаркий балкон. Хозяин был в шикарной шелковой пижаме бело-голубой динамовской расцветки и то и дело поднимал ее широкий рукав, чтобы взглянуть на новые золотые часы.

– Ну? Как я живу? - спросил Левка, широким жестом показывая на стены, увешанные фарфоровыми тарелочками.

Он был совершенно серьезен.

– А здесь я работаю,- сказал он и подвел нас к огромному письменному столу.

И мы расхохотались: на столе лежала стопка бумаги, на верхнем листе значилось: «План эксперимента», все же остальные листы оставались девственно чистыми. Левка смутился и забормотал, что в черновиках у него все готово и осталось только переписать.

– Левк, покажи черновики-то,- просил Мерцаев, пряча улыбку.

– Да ну… Искать надо…

– Поищи уж…

– Да ладно… Потом… У меня вот выпить есть.

– Можно и выпить,- согласился капитан,-только потом ты уж покажи черновички-то.

Разумеется, и потом никаких черновиков Тучинский не показал. Говорили о работе над дипломами, и мне показалось, что капитан Мерцаев не остался равнодушным, когда Левка сказал, что хочет использовать его расчеты и записи эксперимента с полупроводниками.

– А ты в диплом полупроводнички суешь? - спросил капитан.

– Мода. Я же в московский НИИ хочу устроиться. Не в пустыню же ехать.

– Будешь делать станцию на полупроводниках?

– Что ты, Саша? Разве я похож на человека, который ездит в части, внедряет, волнуется? Я люблю тихую жизнь за столом. Вот за таким, со скатертью. В крайнем случае, за письменным. Займусь какой-нибудь теоретической темой.

– А кто же будет стрелять-то?

– В кого стрелять? Брось ты. Кончилось все это. Теперь надо спокойно наслаждаться жизнью. Стрелять - вообще противоестественно для человека.

– Значит, столько-то там тысяч лет до тебя все жили противоестественной жизнью, а ты начнешь настоящую?

– По-твоему, без стрельбы не прожить? Тебе нравится? Стреляй!

– Ты думаешь, мне на фронте нравилось стрелять? - Это было давно.

– А теперь всеобщий мир и благоденствие?

– Во всяком случае, для меня. И для всех нормальных людей, которые хотят наслаждаться, а не стрелять.

Мы могли еще долго сидеть, но Мерцаев замолчал, поскучнел и заспешил уходить: заниматься, мол, надо. На улице он сказал мне:

– Вот потому я и отказался от науки. Мне не место там, где прячутся в тишину, где творчество подменяют приспособленчеством. Я не могу быть с теми, кто бросает позицию, когда наступают танки.

– Но сейчас не война.

– И ты тоже? Благоденствия общего захотел? Все забыл? Начитался своих журнальчиков?

– О чем ты? Что я забыл? - Забыл, что ты человек…

Вечером, накануне выпускного праздника, капитан Мерцаев одиноко скучал в общежитии, когда неожиданно появился Левка Тучинский. Как выяснилось, он искал меня, но я посвятил тот вечер личной жизни. Тучинский помялся и нерешительно обратился к капитану:

– Только на тебя надежда, Саша.

С таким выражением лица Левка обычно просил денег взаймы. «Отдам завтра,- твердо обещал он, а потом, тяжело вздохнув, добавлял: - Или послезавтра». Надо ли говорить, что отдавал он долг примерно через год, да и то не всегда?

И теперь Мерцаев спросил, усмехаясь:

– Отдашь завтра? Или послезавтра?

– Деньги мне не нужны.

– Чем же тебе помочь? Полупроводнички ты, говорят, защитил блестяще?

– Мне нужно решить одну проблему. В общем, я тебе потом расскажу. А сейчас у меня к тебе просьба. Ты ведь знаешь, где живет Светка?

– Как же! Бывал!

– Понимаешь, Саш… Надо, чтобы, ты ночью взял такси и ровно в три часа подъехал бы к дому. Я выйду ровно в три…

Мерцаев сел на кровати и с любопытством вгляделся в Левкино лицо: лоб в глубоких, чуть ли не старческих морщинах, уклончивый, прячущийся взгляд круглых помутневших глаз.

– Дробь, как говорят моряки? - спросил капитан.

– Я тебе потом все расскажу.

– Обделывай свои делишки сам.

В эту ночь оборвалось счастье Светланы. Она сладко спала, успокоенная Левкиными ласками, и ни сном ни духом не чувствовала, что ее возлюбленный, трусливо оглядываясь, наспех собирает чемодан, напяливает брюки и крадется к дверям.

Утром я был несказанно удивлен, увидев на давно пустующей кровати Левку Тучинского. Проснувшись, он лежал, направив в потолок курносый нос.

– С детства люблю поваляться,- сказал он, довольно позевывая и потягиваясь.

– Особенно одному хорошо. Да, Левк?- спросил Мерцаев.

– Ну…

И сразу округлились Левкины глаза.

– Как это там у Вертинского? - продолжал подшучивать капитан.-«Как хорошо без женщин, без их невинных, слишком честных глаз…»

– Там дальше еще интереснее,- включился в игру Левка.-«Как хорошо с приятелем вдвоем сидеть и пить простой шотландский виски…»

И мы решили по случаю праздничного дня выпуска позавтракать «по-человечески», но в этот момент в. комнату вошел дежурный и сказал, что старшего лейтенанта Тучинского вызывают на выход.

Левка струсил отчаянно, побледнел, заметался, ища какого-нибудь укрытия.

– Это она,- промямлил он обреченно.- Выручайте, ребята.

Выяснять отношения на выход пошел капитан Мерцаев.

– Все-таки чем армия хороша, так это тем, что в расположение части не пускают посторонних,- с выстраданной убежденностью сказал Левка.

Капитан вернулся и успокоил Тучинского: приходила не Светлана, а ее мать, горестно сообщившая, что дочка лежит пластом, истерически рыдает и выкрикивает, что не поднимется, пока к ней не приведут Левку. «А сегодня премьера»,- озабоченно напомнила старушка.

– Ты же разрушаешь культуру,-издевался капитан.- Представляешь, что будет, если из-за тебя сорвется премьера нового спектакля, необходимого советскому зрителю? Разбираться будет Москва. И у нас выпускной вечер отменят. А? Ребят? Не смешно.

– У нее дублерша есть,- серьезно ответил Тучинский: в минуты тревоги он терял чувство юмора.

– Не в этом дело,- не унимался капитан.- Как ты не понимаешь простых вещей? Все равно будут разбирать причину творческого срыва известной актрисы. К талантам-то нынче знаешь как относятся.

– Зря я с ней спутался, - вздыхал Левка.- Знал ведь, что всегда надо выбирать которую похуже, попроще… Тебе, Сашк, хорошо. Твоя Ольга не пойдет жаловаться. Что ж мне теперь?

– Как что? Сегодня искусство от тебя требует жертв.

– Прямо сегодня и идти?

– Я сказал, что сегодня мы до позднего вечера заняты в академии.

– Значит, завтра?

– Или послезавтра.

Целый день Левка был молчалив и задумчив, и мы обращались с ним с ироническим сочувствием.

Вечером на торжественном построении нам выдали дипломы и «поплавки» и объявили приказ о присвоении очередных воинских званий. Мерцаев и Семаков стали майорами, я и Левка - капитанами, Вася Малков-старшим лейтенантом. На кратком банкете присутствовали только офицеры - женщины приглашались на концерт и танцы. Мы сидели за столиком впятером, слушали официальные тосты и аккуратно звенели рюмками.

Когда вышли в танцевальный зал, Вася Малков, вместо того чтобы искать свою Лилю, решительно остановился перед Мерцаевым. Некоторое время он молча и угрожающе смотрел на капитана. Приоткрытый рот Васи превратился в узкую щель, и я чуть ли не с испугом ждал слов, которые могут там возникнуть. Оказалось, что более пяти лет ждал Вася Малков этого момента.

– Чего разинул? -спросил Мерцаев.

– А того… А то… А то, что не вижу твою Олечку. Твою любовь, которую ты променял на генеральскую дочку. Вон она стоит, Лида. Тебя выглядывает. Иди к ней.

– А она здесь разве? - как ни в чем не бывало переспросил Сашка.

– Здесь,- с жестокой язвительностью продолжал Малков.- Она здесь, а Ольги нет. Помнишь такую? Или уже забыл? Как же ты, Саша, мог оставить девушку, которая подарила тебе первую любовь? Как же ты мог, Саша? У которой ты чуть ли не два года находил приют и ласку? Как же ты мог, Саша? Это же противоречит твоим высоким идеалам! Помнишь, как ты оскорбил меня тогда за мою будто бы измену? Я уже тогда знал, что сам ты настоящий предатель по сравнению со мной, потому что я свои поступки не прикрываю словесными ухищрениями. Я поступаю, как обыкновенный нормальный человек, может быть, и грешу, но это, наверное, свойственно человеку. А такие, как ты, засоряют мир словоблудием, мешают жить нам, обыкновенным людям, хотят своим худосочным рассудком разрушить все, что соответствует природе. Отношения между мужчиной и женщиной вы превращаете в истерическое занудство, человеческую веру и преданность вы разрушаете и презираете, вместо естественного стремления человека к счастью заставляете его тащить непосильный крест, называемый долгом, совестью, моралью, еще каким-нибудь хитроумным словечком. А сами не верите в то, чему учите других. Сами при первом удобном случае нарушаете свою ханжескую мораль. Где твоя настоящая любовь, Саша? Даже такой плохой человек, как я, не бросил бы эту девушку. Ты стал таким же пошляком, как Левка, и даже хуже, потому что Левка не говорит красивых слов…

Что мог, как я думал, ответить ему Мерцаев? Он принадлежал к тому приговоренному поколению, для которого сексуальный опыт, как правило, начинался на первом военно-врачебном осмотре. Для многих его сверстников на этом все и закончилось: они погибали где-нибудь на Днепре или в Польше, так и не узнав женской ласки. Мерцаеву суждено было жить, и женщины встречались на его пути, однако не случалось с ним того, что принято считать любовью, а от романтической влюбленности, свойственной возрасту, его уберегал какой-то странный для человека, выросшего в тридцатых годах в интеллигентной семье, здравый смысл. Он восторженно верил в науку (еще в тридцать девятом году купил первое русское издание «Эволюции физики»), не колеблясь пошел в армию и, как сам мне как-то признался, мечтал именно о противотанковой артиллерии, но ко всему, что читал о любви, относился скептически.

А в тот осенний ветреный вечер, увидев Ольгу в садике возле офицерского общежития, Саша сразу решил пойти с ней. Что это было? «Любовь с пер-зого взгляда»? Самолюбивое стремление победить в негласном мужском соревновании и увести самую красивую? Расчет на быстрый победоносный роман? Или просто его состояние требовало разрядки и, вместо того чтобы провожать девушку, он мог бы пойти в кино, в ресторан? Не знаю.

Вот Ольга, по-моему, уже давно ощущала себя взрослой, рассказы Левкиной подруги волновали ее, и она попросила: «Познакомь же и меня с каким-нибудь офицером». В общем, для нее пришла пора…

На нервное взбудораженное состояние, в котором находился в тот первый вечер Мерцаев, наложилось ощущение сладкой новизны свидания с юной девушкой: такого не было в Сашкиной солдатской жизни. Ночной пригородный поезд с первым - «курящим» вагоном, в котором, кроме них, никого не было - ни курящих, ни некурящих; неожиданно пронизывающий холод маленькой пустой станции, заставивший поежиться и прижаться к мягкому девичьему плечу; незнакомые тропинки, ведущие мимо глухих заборов, над которыми замерли причудливые тени спящих садов, а рядом девушка с нежной теплой кожей, пахнущей чем-то милым и сладким, с осторожно-податливыми ответными движениями тела. Они долго стояли в садике возле дома, тела их согрелись, глаза привыкли к темноте, и Саша мог рассмотреть узкую улицу, ведущую к железнодорожным путям, белое здание станции, белые стены поселковых домов с закрытыми ставнями окон. «Ффатит тебе»,- говорила Ольга, устав от поцелуев, и Саша отступал, закуривал папиросу и смотрел, как проносится с праздничным светом и грохотом севастопольский экспресс.

Остался у Ольги он впервые в сырое осеннее воскресенье, после строевых занятий на площади. Усталые и замерзшие, мы все ввалились в кафе, звеня шпорами и громыхая шашками, позавтракали с вольчьим аппетитом и собирались потихоньку двигаться к общежитию, когда Мерцаев отдал вдруг мне свой клинок, отстегнул шпоры и сказал: «Отнеси-ка, брось там у меня». Я уже понял, что капитан поедет к ней, и только напомнил: «Завтра контрольная по ТОР» (ТОР - теоретические основы радиотехники). «Вот ты и позанимайся»,- сказал Мер-цаев.

Теперь все было всерьез: вместо чистой прохлады сухого вечера моросил дождик, и сад возле Ольгиного дома угрюмо чернел, вздрагивал и ронял тяжелые капли. Ольга открыла дверь и не улыбнулась навстречу, а покорно вздохнула.

В доме было две жилые комнаты: зимняя - с печкой и деревянным некрашеным полом, и летняя - с черным земляным, устеленным половиками. В летней стоял стол, покрытый скатертью, а в углу - широкая кровать с покрывалом. Ольга привела Мерцаева сюда, усадила за стол и рассказала о себе: отец погиб на фронте, мать работает судомойкой в железнодорожной столовой и придет поздно вечером. «У меня никого еще не было»,- сказала она в конце.

Так это началось, и он думал, что приключение на этом и закончится. Однако вечером Ольга пошла его провожать на станцию, и когда он шагнул к подножке вагона, обняла и поцеловала. Не сильно обняла и поцеловала, без страсти, спокойно и нежно, как родного. Потом взглянула на него, еще раз обняла и припала лицом к его шинели, тяжело и коротко вздохнув, словно всхлипнув. Саша вернулся, когда я сидел над задачами по радиотехнике.