Памятник (роман)

2

Керн О’Брайен болтался в космосе с тех самых пор, как ему исполнилось двенадцать, а к тому времени, когда набрался опыта и его имя стало занимать самые почетные места в списочном составе корабельных команд, он уже скопил небольшую денежку, на которую и приобрел потрепанный и вышедший в тираж правительственный корабль-разведчик. Покупка, сделанная по цене металлолома, в общем, могла бы принести прибыль, если бы он ее тут же загнал на скрап, но О’Брайену удалось наскрести еще немного денег на покупку продовольствия и топлива, а также на взятку диспетчеру, чтобы тот отвернулся, когда корабль взлетит.

Вообще-то говоря, О’Брайен был всего лишь механик-самоучка, правда, очень недурной, и не имел лицензии даже дотрагиваться до чего-либо, кроме ретронных решеток, но поскольку ему нередко приходилось наблюдать, как пилотируют корабли, он решил, что вполне достаточно владеет основами этого искусства. Корабль, подобно самому О’Брайену, обладал ослиным упрямством, но когда Керн выкладывал ему свой немалый запас самых непристойных ругательств, а также давал панели управления несколько крепких пинков, он подчинялся и вел себя почти прилично. Самое главное заключалось в том, чтобы заставить его двигаться в нужном направлении. Надо полагать, любой школьник знал о звездной навигации больше, нежели О’Брайен, а поддержку он находил только в древнем «Сокращенном курсе астрогации для лиц без специального образования». Так что девяносто процентов времени О’Брайен вообще не знал, где он находится, а остальные десять — лишь смутно догадывался об этом. Впрочем, особой разницы между этими состояниями не наблюдалось.

Дело в том, что О’Брайен жаждал познакомиться с местами, которые лежат вне обычных космических трасс, дабы заниматься там не вполне законными исследованиями, хотя в еще большей степени его влекла туда возможность быть хозяином самому себе и делать чего душе захочется. Когда кончались запасы продовольствия и топлива, он отыскивал какой-нибудь захолустный частный порт, где не было властей, которые могли бы потребовать для проверки отсутствующую у него лицензию. Спрос же на хороших механиков наличествовал всегда. О’Брайен сажал свой корабль и работал, пока не зарабатывал достаточно, чтобы пополнить запасы топлива и продовольствия, а затем, никого не беспокоя, взлетал, направляясь в новые космические дали.

Он занимался разведкой, обнюхал несколько дюжин астероидов, лун и малых планет — то ли еще не открытых, то ли уже забытых. При этом он даже себе не решался признаться, что в действительности все эти поисковые работы были лишь предлогом, который давал ему возможность наслаждаться потрясающими ландшафтами неизвестных лун, лишенных атмосферы, или острым ощущением опасности от путешествия по быстро вращающимся астероидам, где пылающие закаты и нежные восходы сменяли друг друга почти непрерывно.

Вряд ли кто-нибудь мог бы удивиться больше, чем О’Брайен, когда он вдруг наткнулся на богатейшую находку. Он мог бы проглядеть даже астероид, целиком состоящий из платины, но мощное месторождение кристаллического ретрона так разрегулировало приборы корабля, что даже О’Брайен обратил на это внимание. Теперь ему предстояло вернуться в цивилизованные Палестины с таким богатством — огромным и неожиданным, — что он не имел ни малейшего представления, на что его можно употребить.

У О’Брайена не было ничего, чем можно было бы защититься от излучения, источником которого стал трюм его корабля. Он не имел ни малейшего представления о том, где находится, уже тогда, когда стартовал с астероида. Поскольку же его приборы, благодаря ретрону, совершенно вышли из строя, то пока он безрезультатно боролся за экономию топлива и поддержание машин в рабочем состоянии, корабль заблудился еще безнадежнее. В конце концов О’Брайен наткнулся на планету, которая, как казалось, давала надежду на выживание, и направил к ней корабль. По правде говоря, это был его единственный шанс на спасение, так как прибор контроля за расходованием топлива давно испортился. Оно закончилось, когда корабль уже почти завершил посадку.

Туземцы встретили О’Брайена с восторгом. Он стал их обожаемым героем, когда обратил свой лазерный пистолет против омерзительной летающей зверюги, которая ныряла в воды океана за колуфами и вырывала у них огромные куски мяса. Мафы так размножились, что стали угрожать существованию населения планеты, которое питалось одними колуфами. О’Брайен извел весь боезапас, убивая мафов влет, а их хризалид и вылупившуюся молодь в тех неприступных местах, где они жили. Таким образом, многочисленное поголовье мафов было почти истреблено.

Затем О’Брайен исходил вдоль и поперек единственный континент планеты и не нашел там ничего ценного, кроме небольших месторождений угля и некоторых металлов. Никакой серьезный разведчик недр не обратил бы на них внимания, но благодаря им О’Брайен ввел туземцев в бронзовый век и дал им острые наконечники для охотничьих копий. Потом он обратился к мореплаванию и научил туземцев строить лодки с балансирами, и лодки обрели остойчивость в яростных схватках с колуфами.

Вскоре вопрос о потенциальных спасателях потерял для О’Брайена значение. Он был Лэнгри, у него была семья, была своя деревня, его окружал величайший почет. Еще в относительно молодом возрасте он мог стать Старейшиной, но мысль, что он — чужестранец — станет править целым народом, казалась ему неприемлемой. Его отказ только усилил уважение туземцев. А О’Брайен стал еще счастливее.

Потом возникло беспокойство. Естественные ресурсы планеты были столь скромны, что вряд ли могли стать причиной для ее колонизации. Она вообще мало годилась для жизни людей, так что если бы не колуфы и множество видов тыкв, никто бы тут не выжил. Из тыкв туземцы делали различную утварь, мясо колуфа было единственным источником питания. К счастью для туземцев, галактического рынка тыкв не существовало. Но к несчастью для них же, планета имела другой вид ресурсов, которые можно назвать поистине бесценными.

Этот мир был бесконечно красив. Ровные песчаные пляжи. Теплые воды. Очаровательный климат. Здесь можно было создать превосходные курорты. Больше того, по сути дела, вся планета могла стать одним колоссальным курортом. Парадокс заключался в том, что те же самые черты природы, которые так затрудняли жизнь местного населения, должны были привлечь сюда толпы туристов.

Человек был чужд этому миру. Надо полагать, туземцы происходили от какой-нибудь космической экспедиции или группы колонистов, забытых здесь сотни лет назад. Кроме колуфов — и то после длительного периода очистки и выдержки их мяса — да кое-каких корней и ягод, фауна и флора планеты были смертельно ядовиты для человека. К счастью, и человек был ядовит для них в не меньшей степени. Люди могли купаться в здешних морях без всякой опаски — разве что боясь утонуть. Даже самые хищные звери не осмеливались трогать человека. Капля крови, частичка кожи человека для таких животных означали болезнь и смерть, причем в местных условиях первая сменялась второй мгновенно.

Людям приходилось дорого платить за свою безопасность, так как планета была очень бедна съедобными продуктами. Корни только нескольких видов растений годились для изготовления крайне невкусной муки, а их горькие плоды и листья можно было использовать при подготовке мяса колуфа. Были еще мучнистые ягоды, почти безвкусные, из которых получался отличный хмельной напиток. Вот, пожалуй, и все.

Однако если наладить завоз сюда необходимых съестных припасов, избежать соприкосновения с ядовитыми шипами и колючками и предохраняться от смертельно опасных микроорганизмов (а хорошо поставленный курорт это мог легко наладить), то вся планета целиком могла бы превратиться в рай для туристов. Для людей, привыкших к суровой экологии засушливых, бесплодных или вообще лишенных атмосферы миров, лишь минеральные ресурсы которых могли привлечь к себе множество колонистов, эта планета была бы волшебно прекрасна. Те, кто смог бы хоть на какое-то время покинуть герметически закрытые купола в занесенных песком поселках или холод подземных пещер, были бы счастливы набраться сил в богатой кислородом и ароматом цветов атмосфере перед возвращением в жестокую среду обычного обитания.

Тут на морских берегах выросли бы роскошные огромные отели, а мелкие гостиницы, пансионы и дачные коттеджи поползли бы вверх по склонам холмов туда, где сейчас пылают своей разноцветной листвой девственные леса. Миллиардеры дрались бы на аукционах за лучшие куски пляжей, чтобы строить там свои особняки, а все побережье усеяли бы бесчисленные тела загорающих. Прогулочные суда предлагали бы разнообразнейшие круизы, подводные лодки зазывали бы желающих познакомиться со странной и увлекательной жизнью здешних морей, в доках навалом лежали бы лодки для любителей рыбной ловли. Хотя местный животный мир и не годится для еды, но сама охота на подводных чудовищ — спорт увлекательный. Курортная жизнь могла бы продолжаться тут круглый год, так как климатическая сезонность была слабо выражена. Многомиллиардные прибыли гарантированы.

Разумеется, туземцев пришлось бы изгнать, а может, даже и извести совсем. Вообще-то законы для их защиты существовали, а весьма солидное Колониальное Бюро занималось наблюдением за действием этих самых законов, но О’Брайен слишком хорошо знал, как функционируют подобные государственные бюрократические изыски. Мелкие космические хищники вроде него самого, амбиции которых заключались в том, чтобы ухватить несколько валяющихся на поверхности кредитов, подвергаются огромным штрафам или попадают в тюрьму, тогда как богатые концерны получают лицензии и хартии, отыскивая какие-нибудь легальные обходные пути или просто давая взятки. Зачастую они уволакивают свою добычу, опираясь на те же самые законы, которые должны защищать бедных туземцев.

Морские купания, охота и прочие забавы туристов оттеснят колуфов от побережья и вынудят их искать места кормежки в открытом море, и если туземцы не научатся их там промышлять или не сумеют коренным образом изменить свой пищевой рацион, а заодно структуру своего общества и образ жизни, то они просто вымрут от голода.

А О’Брайен очень сомневался, что подобные радикальные изменения общественного строя возможны. Лет через сто — двести ученые, которых очень волнуют уже случившиеся трагедии, хотя они и игнорируют происходящие сегодня, громко станут оплакивать печальную судьбу туземцев. «У них была такая великолепная цивилизация! С такими оригинальными, просто уникальными особенностями! Ах, какая потеря! Необходимы такие законы, чтобы это никогда не повторилось!»

Молодежь приезжала отовсюду, из всех деревень. Лодки вылетали на песчаный берег, сверкая влажными лопастями весел и сопровождаемые бесшабашными песнями гребцов. Иногда их насчитывалось с десяток — красивых и гордых юношей и очаровательных девушек, покрытых бронзовым загаром от многих дней, проведенных на солнце. Это были опытные охотники и искусные ткачи, ибо в этом обществе люди любого пола могли выбирать себе работу по вкусу.

Все они принадлежали к тому возрасту, когда счастье безоблачно, возрасту, который туземцы именуют Временем Радости, так как у них много времени для отдыха, танцев, пения и флирта, а выполнение общественного долга еще только маячит впереди. И хотя они охотно вытаскивали свои лодки на берег возле мыса и застенчиво представали пред очами Лэнгри, оказывая ему всяческий почет, но он-то знал, что никакой разговор о завтрашних горестях и невзгодах не отвлечет их помыслы от радостей сегодняшнего дня.

Его вопросы повергали их в удивление. Они с большим трудом усваивали новые для них концепции. Они, потея, пытались научиться произносить новые для них созвучия. Им приходилось переносить неслыханные испытания выносливости, силы, памяти, сообразительности. О’Брайен проверял их, отвергал, а на их место прибывали новые, пока он наконец не отобрал себе пятьдесят учеников.

В лесу — подальше от соблазнов моря, берега и деревни — О’Брайен построил крошечный поселок. Там он и поселился со своими пятьюдесятью учениками, заставляя их учиться от восхода до заката, а иногда и до полуночи. Туземцы из деревни доставляли им пищу, тогда как люди из более отдаленных мест приезжали, чтобы помочь эту пищу готовить. Форнри всегда был на месте, готовый помочь во всем, а Далла незаметно подавала прохладительный напиток и влажные листья, которыми Лэнгри вытирал лоб, когда уставал, а другие ждали, когда он отдохнет. Боли в животе приходили и уходили. Когда они были слабы, О’Брайен их старался переносить незаметно, когда же игнорировать боль становилось невозможно, он распускал учеников и ждал, пока она хоть немного утихнет.

Формально обучение самого О’Брайена кончилось тогда, когда он вырос настолько, что смог удрать от своего классного наставника, но потом он учился всю жизнь и в своих странствиях умудрился накопить кое-какие сведения по самым разным вопросам. Но он никогда не думал, что запас этих знаний столь мал. Кроме того, он понял, как иногда трудно объяснить другим даже то, в чем ты сам неплохо разбираешься. Дело в том, что он ничего не смыслил в преподавании.

О’Брайен стоял у края вырубки. За его спиной висело нечто вроде классной доски — сплетенная из волокон циновка, растянутая между двух стволов и обмазанная толстым слоем влажной глины. Острой палочкой О’Брайен изобразил на ней цифры от единицы до десяти, а под ними то, что считал основами арифметики:

1 + 1 = 2

1 + 1 + 1 = 3

Пятьдесят учеников сидели на земле, пребывая в разнообразных стадиях невнимательности и недоумения. За их спинами — на дальнем конце вырубки — виднелись дома поселка. На опушке прятались деревенские ребятишки, чьи лица время от времени мелькали в кустах. Их любопытство не знало границ.

— Единица означает одну штуку чего-либо, — объявил О’Брайен. — Одна хижина, один колуф, одна лодка. Один да один — два. Две хижины, два копья, два колуфа. Ну-ка, Бану!

Юноша в первом ряду класса зашевелился. За время лекции на его лице успело утвердиться выражение полного недоумения.

— Если у тебя есть одно копье, — продолжал О’Брайен, — и я дам тебе еще копье, сколько копий будет у тебя всего?

— Зачем тебе давать мне копье, если у меня уже есть одно? — недоуменно спросил Бану.

Вихрь комментариев и контрвопросов пронесся над студентами. Казалось, он будет длиться вечно. О’Брайен с трудом преодолел раздражение.

— Ты охотишься на колуфа, Бану, и твой друг дал тебе свое копье подержать, пока он будет наживлять крючок. Сколько у тебя теперь копий?

— Одно, — решительно ответил Бану.

— Эй, вы, там позади! — крикнул О’Брайен. Потом снова обратился к Бану: — Бану, у тебя два копья. Один да один — два!

— Одно — копье моего друга, — опровергал Бану. — У меня только одно. У меня всегда одно. Зачем мне два?

О’Брайен тяжело вздохнул:

— Погляди на свои пальцы. На каждой руке у тебя их по пять. Один плюс один, плюс один, плюс один, плюс один. Пять. Пять пальцев на одной руке. Если колуф откусит один, сколько останется? — Он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами, потом загнул один. — Четыре! Пять минус один будет четыре! Считай!

Весь класс пялил глаза на пальцы Бану. Тот схватил один палец и попытался его оторвать.

— Не могу оторвать, — сказал он наконец. — Все равно их у меня пять.

— Черт побери, неужто не понимаешь? Пять каких угодно вещей минус одна будет четыре.

Ученик, сидевший у самого края вырубки, встал и шагнул вперед, не спуская глаз с того, что было написано на доске. О’Брайен подошел к нему.

— В чем дело, Ларно?

— А что будет после десяти?

О’Брайен написал новые цифры от одиннадцати до двадцати и назвал их.

— Так-так, — воскликнул Ларно. — А после двадцати?

О’Брайен продолжал писать новые цифры, одновременно называя каждую. Класс же терял интерес к этой проблеме. Разговоры стали громче, взвизгнула какая-то девчонка, кто-то затеял игру с тыквочкой. На все это О’Брайен не обращал внимания, желая поощрить интерес Ларно. Теперь уже вся доска была исписана.

— Да, да, — повторял Ларно, — а после девяноста девяти?

— Сто. Сто один. Сто два…

— А после ста девяносто девяти?

— Двести.

— А после двухсот девяноста девяти будет триста? — спросил Ларно. — Да, да! А потом четыре сотни? И пять? И если один и один дают два, то одиннадцать и одиннадцать дают двадцать два, а сто и сто — двести? Да, да! И если из пяти отнять один, то получается четыре, значит, отняв сто из пятисот, мы получим четыреста. И если у нас на руках десять пальцев, то у двоих их будет двадцать, а у нас у всех, не считая тебя, Форнри и Даллу, — пятьсот! Да, да!

О’Брайен мрачно повернулся и пошел прочь.

— Да, да, — бормотал он. — А теперь пусть кто-нибудь скажет мне — тупому механику, — как мне преподавать в классе, где есть один гениальный математик и сорок девять недоумков?

О’Брайен начал учить их языку. Тут был порядок. Благодаря наличию какой-то идиотской традиции, этот маленький народец, отрезанный от всей галактики, был двуязычным. Он обладал своим языком, который не походил ни на один знакомый О’Брайену, но существовал еще и церемониальный язык, представлявший собой сильно искаженную галактическую речь, которая во всей вселенной так и называлась галактическим языком. О’Брайен вырос, говоря на нем, а человек, который не может обучить других своему родному языку, — просто дурак. По сути дела, О’Брайен начал обучать туземцев галактическому языку сразу же, как только появился в этом мире, и тот распространился быстро сначала в его семье, потом в его деревне. Вся эта молодежь тоже знала галактический или что-то очень близкое к нему. Они быстро овладели разговорной речью в тех пределах, которые О’Брайен считал для них необходимыми.

Обучал их О’Брайен и наукам, поскольку ни один космонавт, не имея представления об основных принципах главных отраслей знания, вряд ли мог надеяться прожить достаточно долго, чтобы успеть заразить других своим невежеством. Ему пришлось обучать их таким вещам, о которых он сам имел весьма слабое представление, например социологии, экономике, государственному управлению. Он преподавал им даже политологию, для чего пришлось взболтать в памяти какие-то опивки, оставшиеся от случайных разговоров: фактики насчет конституций, договоров, статей конфедерации, социализма, коммунизма, фашизма, теократии, олигархий, технократии и их бесчисленных модификаций, вызванных необходимостью адаптации к различным условиям, а также прочих подобных вещей, о которых он почти не имел представления.

Учил он и военному делу, тактике партизанских действий, начаткам колониального управления. Иногда он выводил весь класс прямо под звездное небо и начинал рассказывать об истории разных народов, населяющих галактику. Он думал, что эти наивные юные туземцы станут внимать с раскрытыми ртами, пока он будет повествовать им о жестоких межзвездных войнах, о фантастических животных бесчисленных миров и о солнцах, которых больше, чем листьев в лесу. Однако время, когда они были способны все это воспринимать, ночью было еще более ограничено, нежели днем.

— Вот, — говорил он им, пользуясь вместо указки копьем, — видите вон те две яркие звезды и рядом более мутную? Если направить копье между ними так, будто оно может летать, подобно космолету, о котором я вам уже говорил, оно воткнется в звезду, которую я называю Солнцем. Вы ее без большого телескопа не углядите. Согласно истории, или легенде, или просто дурацким слухам, именно оттуда явились наши предки.

Эти яркие звезды называются Тарта и Ролонь. Когда-то их планетные системы начали между собой войну. В войнах участвовали только космические корабли. Каждая сторона имела столько кораблей, что сосчитать их просто невозможно. — Тут О’Брайен замолчал, чтобы дать своим шепчущимся ученикам утихомириться. — Кораблей были тысячи и тысячи, и каждый отстоял от другого на такое большое расстояние, что его нельзя измерить никакими цифрами, так как космос безмерно велик. И эти корабли стреляли друг в друга огненными молниями. Металл, который был куда прочнее ваших наконечников для копий, плавился и превращался в кипящую жидкость, а команды кораблей — в обгорелые сучки. И во время каждой битвы нескольким кораблям удавалось прорваться к материнским планетам и жечь их своими молниями, сжигать там деревни больше наших лесов и дома выше наших деревьев. И все это вместе с людьми превращалось в раскаленную жидкость. Теперь в этих мирах никто не живет. А вон там, — указывал он в другом направлении, — там лежит мир, который называется Уаторно, и в его океанах живет зверюга, перед которой колуф — детская игрушка. Он в сотню раз больше колуфа и может слопать охотничью лодку одним глотком.

В этом месте О’Брайен сделал паузу и услышал чей-то голос, донесшийся с края вырубки: «Кто-то должен поговорить со Старейшиной. У Лэнгри с головой нелады».

Случилось то, что было предопределено: класс стал распадаться. Каждое утро О’Брайен тревожно вглядывался в лица учеников, чтобы узнать, кто еще не явился на занятия. Но свое дело он делал все так же упорно.

О’Брайен отдавал обучению столько времени и сил, сколько мог. Частенько ему приходилось импровизировать. Пожалуй, даже слишком часто. Пока он работал с классом, Ларно стоял на краю вырубки и решал на личной доске математические задачи. О’Брайен с не очень-то надежной помощью «Сокращенного курса астрогации для неучей» составлял условия заданий, решая которые, Ларно покрывал математическими символами все пространство доски, к большому изумлению тех учеников, которые все же набирались терпения и следили за его выкладками. Потом Ларно прерывал О’Брайена и говорил: «Я решил эту задачку. Давай другую».

Тогда О’Брайен протягивал руку и брал свой «Краткий курс».

— Ладно. Скорость твоего корабля 50.000 единиц. Местоположение то же самое. Вычисли, сколько топлива потребуется ему, чтобы достигнуть планеты X и выйти на орбиту.

— Ладно, ладно. А та задачка? Я ее верно решил?

— Откуда мне знать, черт бы тебя побрал, — ворчал О’Брайен, возвращаясь к своей лекции.

Поймав Бану спящим, что бывало частенько, он рычал на ученика:

— Бану, как фамилии этих адвокатов?

Бану незамедлительно просыпался и без запинки говорил:

— Кларус, Храанл, Пикроули, Маклиндоффер и Уэблистон. Город Швалофро, мир Швало, сектор 9138.

О’Брайен лихорадочно возносил хвалы за ниспосланные ему блага. У него был гениальный математик, который решал задачи, неподвластные самому О’Брайену, и гениальный запоминатель, который помнил вещи, услышанные даже во сне. Это было очень хорошо, так как Бану спал почти всегда. Он ничего не забывал, хотя и не понимал ровно ничего из того, что запомнил. Копаться в его памяти было делом утомительным.

Остальные ученики были явными и безнадежными идиотами.

— Адвокаты… — начал О’Брайен.

Внезапно он сложился почти пополам и вцепился руками в нижнюю часть живота. К нему бросились Форнри и Далла, но он стряхнул их, выпрямился, вытер с лица пот и продолжал:

— Адвокаты скоро станут для вас важнее воздуха, которым вы дышите, а эта адвокатская фирма не побоялась, защищая мои интересы, предъявить иск правительству целого мира. Она посмеет судиться ради вас со всей Федерацией Миров, но вот найти ее будет трудно — я с ней имел дело давно, название могло поменяться.

Адвокаты стоят денег, но вы этого не понимаете, поэтому я покажу вам то, что вы должны понять. Вот, смотрите!

Он развернул тряпицу и показал всем пригоршню чудесных кристаллов.

— Присмотритесь к ним хорошенько, — продолжал О’Брайен, обращаясь к ученикам, сидевшим разинув рты. — Это кристаллы ретрона. Благодаря им существуют космические перелеты. Залежи кристаллов редки, они дороги, и их легко превратить в деньги в любом финансовом центре галактики.

В задних рядах вспыхнула перебранка, так что О’Брайену пришлось остановиться, пока там выясняли отношения, что закончилось шуточками и хихиканьем. Среди учеников-мальчишек было много любителей подразнить девчонок, а те обожали флирт, так что некоторые парочки продолжали флиртовать даже на лекциях. Впрочем, О’Брайен еще не успел забыть собственную молодость.

— Кредиты — это такие деньги, которые адвокатам нужны в большом количестве. В обломках моего корабля таких кристаллов достаточно, чтобы купить услуги множества адвокатов. Кристаллы надо будет спрятать в безопасном месте — например, в пещере под высоким холмом. Обломки корабля не годятся — их ведь осмотрят первыми, когда прилетят новые космонавты, а если не спрятать ретрон поглубже, то найдутся такие приборы, с помощью которых излучение кристаллов будет легко обнаружено.

Я вам говорил о правительствах. В других мирах система управления не такая, как у вас, где лидеры вырастают сами, а не выбираются и не назначаются.

Поэтому вам надо…

Режущая боль вернулась, класс на этот раз пришлось распустить, а слабость была такая, что Форнри и Далла с трудом уложили О’Брайена в гамак. Он лежал с закрытыми глазами, с лицом, покрытым потом, с руками, сжимавшими низ живота, но все еще продолжал шептать:

— Так много надо сделать и так мало времени. Законы, правительства, экономика, колониальная администрация да еще куча всего, а я ведь всего лишь тупой механик, к тому же умирающий. — Внезапно его глаза раскрылись и он сел рывком. — Сегодня не было еще пятерых. Где они?

Форнри и Далла обменялись виноватыми взглядами.

— Возможно, они понадобились в своих деревнях, — сказал извиняющимся тоном Форнри. — Охота…

— Охота! Что такое пустое брюхо в сравнении с рабством или со смертью? Неужели они не понимают, что не будет никакой охоты, если не будет Плана?

— Они не понимают, чего ты хочешь от них, — ответил Форнри. — Возможно, если бы ты рассказал им о Плане…

— К этому они еще не готовы. Мне надо было начать раньше.

Он снова опустился в гамак и закрыл глаза. Тут же услышал шепот Даллы: «Может быть, Старейшина поможет?» Форнри ответил ей: «Он помогает, чем может, но ему трудно заставить их сидеть тут, если дома в них есть нужда. Завтра будет еще хуже».

Вернулась боль.

Однажды число учеников сократилось до пятнадцати, а на следующий день упало до одиннадцати. Все чаще и чаще возвращались боли. О’Брайен, если мог, игнорировал их и упрямо продолжал делать свое дело.

— Вам надо научиться понимать, что такое правительство Федерации. Существуют миры, являющиеся ее независимыми членами, есть миры — ассоциированные члены, а есть «зависимые миры», то есть принадлежащие другим мирам.

Ученики тосковали, многие откровенно спали. Он понимал, в чем тут проблема (или ее часть): он просто никуда не годный преподаватель, но с этим ничего уже не поделаешь, да и времени нет.

— Вам надо начать с положения ассоциированного члена, а затем подать просьбу о приеме в качестве независимого члена Федерации, иначе, клянусь, может получиться так, что вы превратитесь в чью-нибудь собственность. Я не знаю, каковы сейчас требования, предъявляемые к членам Федерации, и это одна из причин, по которым вам понадобятся адвокаты. Бану?

Бану монотонно перечислял имена и адреса.

— Знаю только, что вы должны уметь читать и писать. Все население, включая детей, достигших школьного возраста. То, что вы уже владеете галактическим, конечно, хорошо, но уметь разговаривать — все же мало. Тот, кто не умеет читать и писать, никогда не узнает, что происходит в галактике, и не сумеет защищать свои интересы. Так или иначе, требования в отношении грамотности существуют — вероятно, процентов девяносто населения для приема в члены Федерации. С сегодняшнего дня мы вводим уроки чистописания, и когда вы его освоите, начнете учить других, учить ежедневно, как только у вас найдется свободная минута. Обучиться должны все.

А еще вам надо узнать все о бюрократии. Бюрократы существуют при каждом правительстве. Чем больше правительство, тем выше численность бюрократов. Все, что дает правительство, бюрократы расхищают, причем иногда они сами этого не сознают. Если вы не будете знать, как бороться с бюрократией, она украдет у вас этот мир прямо из-под носа. Существует такое Колониальное Бюро, которое вроде бы должно контролировать администрацию зависимых миров, а на самом деле…

Боль, казалось, пропитала все его существо. О’Брайен схватился за живот и прошептал:

— Все зря…

Форнри и Далла бросились к нему. Скрюченный болью, О’Брайен простонал:

— Неужели никто из них не вернется сюда?

— Все говорят, что, быть может, завтра, — отозвался Форнри.

— Завтра я могу умереть. А может, и вы все погибнете.

Он сбросил руку Форнри и, шатаясь, побрел к бревну, лежавшему посреди вырубки.

— Слишком долго я медлил, а теперь времени уже не осталось. Мне не удалось заставить вас понять, как велика опасность.

К этому времени все ученики уже проснулись. Некоторые толпились возле О’Брайена.

— Это бедный мир, — бормотал тот, — но он обладает одним бесценным качеством. Это рай. Его моря и пляжи изумительны. Климат чудесен. И весь он прекрасен.

Старик с трудом поднялся на ноги. Форнри кинулся, чтобы удержать Лэнгри от падения, но тот устоял на ногах и вырвал руку. С пугающей серьезностью он сказал:

— В тот момент, когда кому-нибудь придет в голову построить тут первый курорт, вы будете обречены. Этот человек — ваш враг, и вы должны сражаться с ним до последней капли крови. Если вы позволите ему открыть один курорт, их станет десять или сто, прежде чем вы заметите, что тут что-то происходит. Вас заставят перенести ваши деревни в леса, и даже если и разрешат пользоваться морем, то с охотой все равно будет покончено. Курортники отгонят колуфов, а вы погибнете от голода. Но я бессилен, я не сумел передать вам свой ужас перед таким будущим.

Он с трудом сел на бревно. Ученики стояли неподвижно.

— И вот с такой-то публикой мне предстоит работать, — с отвращением сказал О’Брайен. — Бану, который все помнит, но ничего не понимает. Форнри — мой праправнук, преданный, все время рядом, хоть и предпочел бы отправиться на охоту. Человек, который все понимает, но тут же забывает.

Форнри смахнул слезу.

— И Далла. — О’Брайен еле встал и нежно обнял ее за плечи. Девушка, плача, спрятала свое лицо на его груди. — Она тут не для того чтобы учиться, а чтобы облегчить мои страдания, но болезнь зашла так далеко, что вам этого и не представить. — Он повернулся к остальным: — И вы все. Вы преданно будете со мной рядом, пока не найдете предлога, чтобы уехать. Вот и все, что у меня есть, и я буду стараться использовать вас как можно лучше. Идите же ко мне.

Он сидел на бревне, а молодежь толпилась вокруг. О’Брайен кивнул Форнри, и тот подал ему старый, весь истрепанный судовой журнал. Все эти годы О’Брайен частенько использовал его в качестве своего дневника. Там были тщательно сделанные записи Плана, который мог спасти этот мир.

— Я собираюсь дать вам План, — снова заговорил он. — Вы все еще не подготовлены к тому, чтобы понять его суть. Он большой, сложный, вам трудно будет в нем разобраться. Я надеюсь лишь на то, что, когда он вам понадобится, вы сумеете вникнуть в то, что там сказано. Если ваше внимание станет рассеиваться, постарайтесь хоть Бану удержать от сна. Кто-то же должен все это выслушать и запомнить.

Я буду повторять вам то, что тут сказано, снова и снова, с мельчайшими деталями, которые придут мне в голову, а когда кончу, стану повторять все снова и снова опять: столько раз, сколько успею. И пока шевелится мой язык, я буду объяснять вам этот План.

И тогда — клянусь Богом своим и вашим — я буду считать свое предназначение выполненным.