Пантера, сын Пантеры

Первоапрельская уборка

Достопамятные события, таким образом обозначенные, на самом деле имели место быть несколько раньше, а именно двадцать пятого марта (что есть день так называемой felix culpa и одновременно Благовещения). Так подсуетилась судьба ради того, чтобы результату событий поспеть аккурат ко дню Побеждающего Солнца, зимнего солнцестояния и кануну Нового года, а именно — к двадцать пятому января, в чем можно видеть ряд символов, выстроенных искусной и умелой рукою. Однако весь Библ традиционно устраивает уборку сухого листа и омертвелых сучьев — причем одного становится все меньше, а других все больше — именно первого апреля. Этот прекрасный старый обычай сохранился, хотя здешняя зима раз от разу сокращается под натиском лета, и армии добровольных работников каждый год в самом начале второго месяца весны высыпают на улицы с песнями, плясками, анекдотами и спиртным, чтобы достойно провести означенное время. Впрочем, никому не возбраняется начать ковыряться на своем участке и раньше традиционного дня, лишь бы потом не отлынивал от всеобщего и всеми принятого изъявления чувств. В конце концов, благо в Библе тому, у кого сохранился хоть клочок чего-то своего…

Итак, утром вышеуказанного дня Иосия во всем цвете своего еще не поколебленного, но пока и не утвержденного и отчасти даже шуточного жениховства сидел в гараже на обыкновенном своем месте и глядел в книгу, видя перед собой неизвестно что. Оторвался он от лицезрения лишь тогда, когда его брат с каким-то особенным вызовом зашебаршился за его спиной в генеральной поленнице, куда складывались самые отборные и аристократические дрова.

— В чем проблема — ищешь что?

— А. Мусора много стало попадаться, коры там и щепок. Вот бы переложить кладку, только уж больно плотно сложена, — пыхтя ответил Закария. — Хотя, может статься, и решусь ее потревожить. Моя Лиз, видишь ли, пристала: хочет от меня какого-никакого, да ребеночка. Именно чтобы я сам. Как говорится, хоть от чурки, хоть из плашки. А если понять буквально: чем еще столяр так хорошо владеет, как деревом?

— Птенчики ее уже не успокаивают? Или гибнут, наверное, во множестве?

— Да нет, почти всех выпавших выхаживает, а слетков и подавно. Рука легкая: в платок заворачивает, баюкает и приговаривает. Потом назад в гнезда подкидывает, а то и я помогу, если высоко и с лестницы не достать. И ведь принимают их родители, вот что самое удивительное!

— А помнишь, мы ей голыша в самом роскошном здешнем магазине покупали — орет, мочится и соской хлюпает. Ты говорил, понравилось.

— Ну как же. Приданого нашила целый сундук, да у нее еще от крошечных куколок осталось, каких детям раздавала. Спать с собой не однажды укладывала. Только снова всё это какому-то настоящему ребенку досталось. Лизе хоть по временам дура-дурой, а понимает, что свои дети из животика родятся. Или аист в капусте находит.

— Извели мы аистов. И капусту тоже, кроме кольраби. Всему ведь вода требуется. Вот Санта-Клаус, говорят, жив, по-прежнему со своих ледников раз в году подарки приносит.

— Ну, Санта все-таки по детишкам работает, а не самих детишек. Да мы уж и это прошлый год пробовали: очередного резинового пупса прислал.

— По-моему, и то лучше, чем из твердого дерева. Я еще понимаю — дитя из тонких веток, листьев и цветов, как Блодайвет. Хотя норов у нее был скверный.

— Есть и другие сказочки. Не хочешь «Мабиногион», возьми «Махабхарату», там есть дитя в ларце. Или японские моногатари, где каждый второй малец — либо из персиковой косточки, либо из бамбукового колена.

— Шибко мы оба умные да ученые. Ну ладно, ищи, что на тебя глядит, авось и повезет.

В этот самый момент пол зыбко дрогнул, как от дальнего подземного толчка, потревоженная поленница качнулась, и верхние ряды обрушились прямо на Закарию, колотя его по голове и плечам и, наконец, повергнув наземь. Иосия вскочил с места.

— Ушибся? — с тревогой спросил деловито шевелящуюся груду.

— Нет, каков вопрос! — воскликнул Закария, выгребаясь на свет божий. — Ладно, отвечаю. Синяка два-три обрел, не в первый раз. Зато и кое-что дельное к ним в придачу. Погляди-ка!

И он вознес над головой накрепко зажатое в правой руке полено округлой формы, облаченное в тонкую смугло-золотистую шкурку.

— Можно сказать, само в руку прыгнуло. И ведь какое ладное: нарочно ищи — не найдешь.

— Чудное какое. Породы не скажешь?

— Подзабыл. Многое тогда рубили и пилили, а я подбирал. А еще странней — я такого вовсе у себя не помню, хотя считал, что каждую свою деревяшку знаю в лицо.

— Явно не из отцовой копилки: недалеко лежало, — раздумчиво сказал Иосия, подойдя совсем близко. — И свежее: волоконца тонкие, нежные, будто вода по ним еще бежит. И теплое изнутри, будто живое.

— Живое, — рассеянно подтвердил его брат. — Для меня они все попервоначалу такие, хотя потом это гаснет. Но никогда до конца. Огонь я только такими уснувшими кормлю, иначе боязно делается. Слушай, а чего ты с книгой сюда притащился, на столе оставить не мог?

— А, — Иосия скосил глаз на дряхлый, некогда изумительно переплетенный томик in octavo. — То ли с перепугу заклинило, то ли кстати хотел тебе про Карну почитать или Далана. Тут многое такое спрятано под единым переплетом. Да, а сам переплет узнаешь? Юхимой сработано.

— Где-то он сейчас? И помнит ли о своем хобби и о нас?

— Анна однажды сказала, что Сирр особо любит книжных дел мастеров, — чуть невпопад ответил Иосия. — И еще: живые ничего не знают о том свете, а мертвые ничего не хотят знать об этом.

— Вспомнилось тебе. Да ты покажи свою сказку, а то забудем оба.

Закария, по-прежнему с поленом в руке, любовался чуждыми его разуму знаками. Чем-то они напомнили ему ходы, проточенные в дереве жуком, имеющим врожденное чувство ритма и музыкальное образование.

— «То есть древо начала времен, сердцевина живой земли, не смоковница и не маслина, но и не что иное, а обе они сразу, — с некоторым изумлением в голосе прочел Иосия. — Со стволом, подобным копью Луга, и ветвями, сплетенными в чашу Дагды, и корнями, что сплелись вокруг меча, достойного владыки Нуаду. В Бельтайн древо посадили, в Самайн его срубят. Из ствола выйдет мачта, из корней — основание ложа, из веток — бумага. Было три — ствол, ветви и корень — и станет три: корабль, дом и книга. Корабль утонет, дом распадется, книга истлеет, Древо пребудет.

— Впечатляет, — хмыкнул Закария. — Ты уверен, что это именно так переводится? Я так помню, что в юхимовом «Океане сказаний» арабские притчи держались наособицу от ирландского фольклора. Читать я, правда не весьма учен, зато память у меня хорошая.

— У меня тоже, — мрачновато заверил его брат. — И, учти, я стихом вовсе не владею, в отличие от тебя, а переводить им с листа и тем паче не могу. Так что сам не понимаю, откуда все взялось. Только это не «Океан», а что — не знаю: название сошло с кожи вместе со всей позолотой.

Закрыл томик и поместил назад на полку.

— Так ты думаешь, что и дерево, и легенда… пришли вместе и пришлись одно к одному? — тихо произнес столяр.

— Ты спросил — я сказал, — так же тихо ответил книжник. — Вот и думай, откуда твое поленце — от ветви, ствола или корня.

Когда морок поразвеялся, решили попробовать находку на нож. Тут же, не уходя в верхнюю мастерскую, расстелили кусок пленки, чтоб не мусорить, Закария широким лезвием царапнул кору в том месте, где она отстала, — и тут послышалось тихое хихиканье, будто некто лез в холодную воду. Он оглянулся на брата:

— Ты, что ли, чудишь?

— Даже и не думал. Может быть, крыса? Та самая, которая поленницу шатнула. У нас в Доме есть такая, шибко умная: все подземные ходы разнюхала своим усатым рылом. Я ее как-то у полок поймал. Бумагу, к счастью, не грызет, но книги вовсю листает. Уронит на пол и…

— Мистика рядом с нами, — Закария махнул свободной рукой, потом прижал ею болванку и начал шкурить, бережно, чтобы не испортить редкостное сырье. Затем начал выделять — ножами поменьше — грубую форму. Он задумал сделать цельную статуэтку младенца без двигающихся ручек и ножек, чтобы не привлекать иной материал.

— Послушай, а не отдал бы ты мне ребеночка? — с оттенком шутки попросил его брат. — Добудешь еще себе, ты же мастер. А то у меня и невеста намечается, и всякий разный флердоранж, а если зреть в корень, так и нам с ней впору будет птенчиков с полу подбирать.

— Не зарекайся, — Закария ловко действовал ножом, поворачивая в левой руке как бы огромную угловатую картофелину. — Помни, что, как говорили в типографиях древности, всяк сам себе наборщик, верстальщик и строгальщик.

Из-под резца слышался бодрый скрип и временами как бы сочное покряхтывание.

— Тебе не кажется, что та твоя ушлая крыса и внутрь полена забралась? — спросил Закария, не подымая головы. — Звучная больно древесина, что тебе концертный рояль.

— Коли забралась, крестной матерью будет, — ответил Иосия. — А если серьезно, то не удивительно, что дерево поет: оно ведь было частью певучего целого и равно ему. Так и любая часть разбитой голограммы воссоздает прежний образ. И осколок меча всем напряжением силовых линий, возникших при ковке и закалке, помнит о клинке. А спроси нашего дона Пауло — он скажет то же про книгу, сочиненную, напечатанную, набранную и иллюминированную надлежащим образом — так, чтобы сделать ее истинным целым. Ее возможно свернуть в точку и из этой точки развернуть.

— Разговорился, — недовольно пробурчал Закария, — и как раз под руку.

Он тем временем сменил нож на более тонкий и короткий и хотел было скруглить шар, намеченный для головки, но тот сорвался и расхватил ее чуть ли не пополам. Раздался торжествующий писк, который каждый из братьев от великой тревоги счел своим собственным.

— Ну что ты будешь делать! — ахнул Закария. — Вышел роток — не накинешь платок. Да не отступаться же: стешу и вырежу другой, благо запас имеется. А еще дам ему глазки: слепому, как твой дон Пауло, жить на свете и минуту плоховато. Хоть говорят, что груднички видят мир перевернутым, так что им все одно…

Когда на свет появился маленький рот, сжатый тугим бутоном, из него уже не донеслось и звука; однако большие, от переносицы до уха (вернее, до того места, где были намечены крошечные раковинки), темные глаза беспрерывно оглядывались по сторонам, пытаясь придать свой смысл опрокинутой вверх тормашками реальности. Носик, едва намеченный между щек, вдруг самосильно выперся, становясь острым и пронзительным, как шило.

— Эк его, — хмыкнул Закария, — сучок, что ли, невзначай пророс? Вроде незаметно было. Я еще радовался, какое дерево для ножа легкое, будто масло. Бабий угодник на свет грядет, по всем приметам. Ну, я это чуть усмирю, а то некрасив будешь.

И бережно стесал кончик. Потом перешел к ручкам и ножкам; решив одной случайной фразой, что будет мальчик, наметил и это. Взяв уже самый тонкий резец, отделал черты лица, наметил волосики; вернулся к конечностям, аккуратно выделывая каждый пальчик и ноготок, перетяжку и складочку. Насчет пупка задумался, но решил не нарушать традицию.

Закончив работу до последней реснички, отполировал тельце сначала мелкозернистой шкуркой, потом осколком стекла, затем грубошерстным сукном, а кончил тонкой замшей, какой протирают стекла в очках. Кожа кукленка порозовела, но сам он получился меньше заготовки раз в три и уже не подавал бурных признаков жизни. Даже глаза прикрыл, пока Закария возился с бровками. Только некое теплое и редкое биение как бы нежного зародыша сердца выдавало затаившуюся до поры жизнь.

— Вот и выйдет моей Лизбет рождественский сюрприз, — удовлетворенно сказал Закария.

— Рождественский?

— Да, я ведь говорил про Санта Клауса, когда тебя вдруг в мифологию понесло.

— И вы взаправду решили девять месяцев терпеть?

— Недоноска нам не надобно. Вот пусть и дозревает себе не торопясь, и поразмыслит, кем хочет на свет явиться. А тем временем я ларчик вырежу подходящий, какой под елку кладут.

Он завернул свое творение в кусок замши побольше и унес наверх, где на антресолях у него с годами образовался филиал мастерской. Вернувшись, упаковал все стружки и опилки в пленку и уже собрался выносить, как явилась деловитая Син, потрясая невиданно мощными граблями.

— Меня мама Ани прислала, — объяснила она. — Сказала, что на вашем дворе только конюшенным снаряжением и убираться. Сначала тут листву сгребем и сожжем, потом в нашем дворе, а потом еще и поужинаем. Ох, как замечательно у вас тут пахнет — не просто кофе, а нардом или даже мускусом. Новый рецепт освоили?

— Вот, кстати, и стружки бросим в костер, — сказал Иосия, игнорируя ее намек насчет распития кофе. — Почетнее, чем гнить, верно, брат?

И вот под началом девушки два мужа, ученый и не шибко ученый, облачившись в черные бумазейные халаты и перчатки и взяв на вооружение грабли, не такие устрашающие, как те, что у Син, азартно сгребали мусор в большую кучу. Анна, кстати подоспев от обещанной по завершении работ вкусной готовки, зажгла костер с одной спички, какового умения за остальными в компании не водилось. И вот поближе к вечеру все стояли кругом, любуясь изгибами и переливами потрескивающего пламени, его алыми переливами и сизым налетом, и властно примешивался к терпкому запаху прошлогодней листвы иной, свежий и нежный, тот самый, который привлек внимание Син. Она сейчас пребывала в тихом восторге — шелуха пустой болтовни отлетела от нее, как и от всех прочих, и голоса нездешнего зазвучали в душе.

Вдруг она сказала, протирая глаз от слез и дыма:

— Дядя Иоси, а мне искорка в рот залетела или пылинка. Теперь у нас с тобой, уж точно, ребенок родится.

— Что ты выдумываешь, будто дитя малое!

— Я ведь слышала, как ты читал про дерево в сердце земли. Ты очень громко читал, — сказала она вместо ответа. — Я не захотела вам мешать и отошла.

И у него дрожь пошла по спине — будто сама истина, грозящая сбыться, стояла рядом с ним и пламенем.

Позже Закария, разумеется, вырезал свою шкатулку — устроил древесному дитяти колыбель. С этим он не торопился, в отличие от самого ребенка, который возник с налету, как обыкновенно и творятся дети. Случилось ему как-то прочесть в книге о Сильвестре Боннаре, как тому подарили «Золотую легенду» вложенной в рождественское полено, и эта мысль привела Закарию в восторг. Почти все девять месяцев, пока дитя дозревало в теплом углу, закутанное поверх замши в старый шелковый ковер, он не торопясь, любовно подбирал подходящий кусок дерева. Сандал и можжевельник он сразу отверг — перебивали естественный аромат ребенка, что пронизывал всю атмосферу жилища, точно благоуханная мысль. Карельская береза и узорчатый кап показались ему слишком напыщенными, дуб был дубоват, вишня жиловата, махагон и палисандр темны. Наконец, Закария выбрал ясень, простой по структуре и почти без своего собственного запаха: на фоне его благородно серого нутра теплота розоватой кожи, оттененная пурпуром атласной подкладки, засияла как жемчуг. Надо заметить, что мальчик несильно увеличился в росте за месяцы творческих усилий Закарии, но заметно возмужал и неплохо освоил азы притворства. Так что когда его названый отец приделал снаружи футляра крючки, внутри — петли, пустил вокруг легкий орнамент и вырезал надлежащие случаю изречения, как то: «Счастливого Рождества» и «Не кантовать» и вложил туда ребенка, тот из соображений конспирации даже не пошевелился, желая устроиться поудобнее, — только испустил блаженный вздох.

Все это время Закария провел в предвкушении той нечаянной радости, какую получит его Лиз, исподволь готовя к ней ее некрепкий разум. Сама Лизе тайком от него копила в грудях молоко, в матке — живой бархат. А Лизина племянница все эти месяцы существовала во тьме предсказанного и в сиянии вещих снов. Они были чудом. Чудом было и то, что ровно первого апреля они с Иосией прошли под старой и еще сонной вишней — и она зацвела прежде листьев. И что было им обоим дела до того, что у вишен всегда так, а для библских девушек не редкость завязать свое единоличное дитя? Весь мир говорил с ними — и весь мир полнился знаками.