Папуля

Лос-Анджелес

Был еще только ноябрь, а витрины уже потихоньку украшали к Рождеству: картонные Санта-Клаусы в темных очках, искусственный снег на окнах, точно сыпь; как будто холод – это не всерьез. С тех пор как Элис сюда переехала, здесь ни капли дождя не упало, дни стояли ясные. В городке, где она выросла, сейчас хмуро и снежно, в пять вечера уже темно – солнце садится за маминым домом. А в новом городе все по-другому: бездонная синь, легкие платья, дни текут беззаботно и радостно. Конечно, спустя несколько лет, насмотревшись на пустые бассейны и побуревшие газоны, она поймет, что вечного солнца не существует в природе.

Служебный вход в магазин располагался сзади, через проулок. Дело было еще до судов, когда торговая сеть была на подъеме и всюду открывались филиалы. Продавались там дешевые вульгарные шмотки ярких расцветок, будто бы для спортсменов-любителей: носки без пятки, беговые шорты, словно секс – тоже своеобразный вид спорта. Элис работала в главном магазине, самом большом и людном, стоял он на бойком месте – на углу близ океана. Покупатели притаскивали на подошвах песок, а иногда смолу с пляжа, и уборщицы вечерами отскребали ее от пола.

Сотрудники обязаны были носить фирменную одежду, и Элис, когда ее брали на работу, кое-что выдали бесплатно. Дома, вытряхнув на кровать сумку, она подивилась изобилию, с одной лишь оговоркой: одежду ей подбирал менеджер, и все оказалось тесновато, на размер меньше, чем надо. Брюки жали между ног, а на животе оставляли красный отпечаток молнии, блузки собирались в складки под мышками. По дороге на работу, сидя за рулем, она ждала до последней минуты, чтобы втянуть живот, застегнуть брюки.

Внутри магазин сиял белизной, неоновые вывески чуть слышно гудели. Заходишь и будто попадаешь внутрь компьютера. Элис приезжала к десяти утра, но свет и музыка создавали здесь вечный полдень. На стенах висели большие фотографии, черно-белые, зернистые: девушки в фирменных трусах, с мосластыми коленками, смотрят в камеру, прикрыв маленькие грудки. Волосы у моделей были немытые, кожа отливала жирным блеском. Такие неухоженные они, наверное, выглядят доступней, предположила Элис.

В зале работали только девушки – парни ютились в подсобке: паковали, распаковывали, клеили ценники, вели складской учет. Им нечего было предложить, кроме грубой силы. Лицом фирмы служили девушки, это они открывали доступ к коллекции. Обходили каждая свой сектор этажа, раздвигали вешалки, чтобы одежда висела на равном расстоянии, выуживали из-за перегородок упавшие блузки, прятали трико, испачканные помадой.

Перед тем как развесить одежду, ее гладили, чтобы оживить, навести лоск. Когда Элис впервые открыла коробку футболок со склада и увидела их вместе – скомканными, без ценников, – то с пронзительной ясностью поняла, чего они на самом деле стоят: дешевка это, все без исключения.

На собеседование Элис принесла резюме – потрудилась распечатать в копировальной студии, и даже папочку купила, чтобы не помялось, но никто на него и не взглянул. Джон, менеджер, лишь вскользь поинтересовался, где она раньше работала. Под конец их пятиминутной беседы он велел ей встать на фоне белой стены, щелкнул цифровым фотоаппаратом:

– Улыбнись хоть чуть-чуть.

Фотографии, как позже узнала Элис, отправляли начальству на утверждение. Если ты им подходишь, тот, кто проводил собеседование, получает премию в двести долларов.

Элис легко втянулась в рабочий ритм. Вешаешь на стойку вещь за вещью, принимаешь одежду из рук незнакомцев, провожаешь их в примерочную, открыв ее ключом на шнурке, что висит на запястье, – ты здесь власть, хоть и низшая ее ступень. В голове стоял туман – впрочем, довольно приятный. Завтра получка, весьма кстати – через неделю ей платить за комнату и по кредитам. Комната, к счастью, обходится недорого, пусть квартира, где они ютятся впятером, и плохонькая. Комната Элис только тем и хороша, что там ничего нет, за три месяца Элис даже кроватью не обзавелась, так и спала на матрасе.

В этот час магазин опустел – бывали там странные затишья, без намека на закономерность, – но вот зашла девочка-подросток, таща за собой отца. Тот маячил чуть поодаль, пока дочь хватала тряпку за тряпкой. Протянула отцу толстовку, и он вслух прочитал цену, глядя с укором на Элис.

– За какую-то кофту? – переспросил он.

Дочь явно смутилась, и Элис участливо улыбнулась отцу – мол, не все в мире можно изменить. Да, цены на одежду заоблачные, Элис ничего не стала бы здесь покупать. А в дочери она узнала себя подростком – вспомнились вечные жалобы матери на дороговизну. Вспомнилось, как братишка окончил восьмой класс и они пошли отмечать в ресторан, где в меню были вделаны светодиоды, и мать, не в силах удержаться, проговаривала вслух цены, прикидывая, во сколько обойдется им праздник. Все подвергалось суровой оценке: а стоит ли оно потраченных денег?

Отец в итоге сдался, купил толстовку, две пары легинсов и платье цвета металлик, и Элис поняла, что ворчал он только для виду, девчонка ни в чем не знает отказа, и Элис уже не сочувствовала отцу, когда тот протянул кредитку, даже не дожидаясь, пока на экране высветится сумма.

У Уны тоже была смена по субботам. Ей было семнадцать – лишь чуть моложе Шона, брата Элис. Но Шон совсем из другого теста. Румяный, с аккуратно выщипанной бородкой. Строит из себя взрослого, опытного, на заставке телефона у него грудастая порнозвезда, а повадки щенячьи. По вечерам он готовит на плите кесадильи, без конца слушает одну и ту же песню, «Не играй со мной», и весело подпевает, а лицо у него совсем детское, нежное.

Уна проглотила бы Шона с потрохами; родители у нее адвокаты, на шее она носит черную бархотку, а учится в частной школе, где играет в лакросс и ходит на факультатив по исламскому искусству. Смелая, раскованная, уже знает цену своей красоте. Девочки-подростки сейчас как на подбор красавицы, не сравнить с Элис и ее подругами в их годы. Нынешние подростки откуда-то знают, как ухаживать за бровями. На Уну заглядываются извращенцы – эти всегда приходят одни, поглазеть на продавщиц в мини-юбках и трико в обтяжку, как на рекламных плакатах. И подолгу торчат в магазине – разглядывают какую-нибудь белую футболку, болтают на весь зал по телефону. Из кожи вон лезут, лишь бы их заметили.

Когда один такой впервые при Элис прижал Уну к стенке, Элис утащила ее в подсобку, придумав ей поручение. Но Уна лишь посмеялась – ее ведь не обижают, и одежды эти типы покупают горы, Уна сама их весело провожает к кассе. И за каждого ей положен процент.

Начальство предложило Уне сняться в рекламе магазина – денег ей не обещали, только бесплатную одежду. Уна загорелась, а мать ни в какую, отказалась подписывать согласие. Уна мечтала стать актрисой. Вот горькая правда об этом городе: тысячи будущих актрис ютятся в квартирах-студиях, отбеливают зубы, часами бегают на пляже или в спортзале – столько энергии пропадает зря! Может быть, Уна мечтала стать актрисой по той же причине, что и Элис: обеим внушили, что им положено к этому стремиться. Хорошенькой девушке, по общему мнению, прямая дорога в кино, все ее убеждают не транжирить красоту, мудро ею распорядиться. Как будто красота – это твой капитал, а значит, и большая ответственность.

Курсы актерского мастерства – единственное, за что мать Элис согласилась платить. Наверное, ее грела мысль, что Элис к чему-то стремится, ставит цели, и курсы – это вроде кирпичиков, ступеней, а удастся ли применить полученные знания – дело десятое. Каждый месяц мать присылала чек, иногда вкладывала в конверт комикс из воскресной газеты, но ни разу не написала и двух строк.

Занятия вел бывший актер за пятьдесят, моложавый для своих лет. Тони, загорелый блондин, от своих подопечных требовал безусловной преданности, и, на взгляд Элис, это было чересчур. Занимались они в местном клубе по интересам, в зале с дощатым полом, где вдоль стены стояли складные стулья. Ученики ходили по залу в носках, и запах стоял там влажный, домашний. Тони держал чай редких сортов, и чаепития превратились в настоящий ритуал. «Спокойствие», «Крепкий сон», «Заряд бодрости». Ученики, сжимая в ладонях кружки, шумно вдыхали аромат – каждому хотелось, чтобы чай у него был вкуснее, чем у соседа. Разыгрывали этюды, делали упражнения, разучивали бредовые скороговорки, повторяли друг за другом движения, а Тони смотрел, сидя на раскладном стуле, и обедал – выуживал из пластиковой миски мокрые листья салата, поддевал вилкой зеленые бобы.

Одно упражнение Тони называл «Собачья площадка» – они расхаживали по залу стайкой, заглядывая друг другу в глаза.

– Иэн, – говорил Тони с места, усталым голосом, – мы не изображаем собак, спрячь язык.

Каждое утро Элис получала по электронной почте вдохновляющую цитату от Тони:

Элис не раз пыталась отписаться от рассылки. Писала руководителю студии, потом – самому Тони, но цитаты все равно сыпались в почтовый ящик. Вот сегодняшняя:

Элис, к стыду своему, узнавала на улицах знаменитостей. Как ни старалась она отводить глаза, взгляд невольно к ним возвращался – сразу ясно, что они звезды, даже если не знаешь имен. Было в их чертах что-то знакомое, притягательное. Даже третьеразрядных актеров она узнавала, их лица без труда извлекались из памяти.

В тот день в магазин зашла женщина – не актриса, жена актера, знаменитого, всеми любимого, хоть он и был неказистый, бледный. Жена тоже была страхолюдина. Дизайнер украшений. Элис это откуда-то знала, как и ее имя, – просто знала, и все. Пальцы в кольцах, на груди серебряная подвеска. Наверное, ее собственной работы, подумала Элис и представила, как эта женщина, дизайнер украшений, ведет машину по залитой солнцем улице и решает завернуть в магазин, как будто время – тоже ее богатство, и она вольна им распорядиться как угодно.

Элис подлетела к женщине, хоть та и была в секторе Уны.

– Вам помочь?

Женщина обратила к Элис простоватое лицо, заглянула в глаза. Видимо, поняла, что Элис ее узнала и предложение помочь, само по себе лицемерное, лицемерно вдвойне. И ничего не сказала, а продолжала лениво перебирать купальники. А Элис, по-прежнему улыбаясь, бегло и безжалостно отметила про себя все изъяны в ее внешности – сухую кожу под носом, безвольный подбородок, ноги-тумбы в дорогих джинсах.

В обеденный перерыв Элис, подставив лицо осеннему солнцу, грызла яблоко. Океана отсюда не было видно, лишь россыпь домиков на берегу да верхушки хилых пальм вдоль дощатого настила. Яблоко оказалось вкусное, с белой хрустящей мякотью, чуть с кислинкой. Огрызок она швырнула в кусты гортензии возле настила. Вот и весь обед; скоро ее одолеет приятный легкий голод, обострит все чувства.

Уна вышла на заднее крыльцо покурить, стрельнув у Джона сигарету, и для Элис тоже выпросила. Старовата она, наверное, для дружбы с Уной, да какая разница? Между ними установилось легкое, непринужденное согласие, смиренное товарищество, и в их тесном рабочем мирке Элис не мучили вопросы о том, куда катится ее жизнь. Элис вновь пристрастилась к сигаретам, впервые после школы. Где сейчас бывшие одноклассники, она не знала, разве что мелькали иногда в Сети фото с помолвок – парочки, держась за руки, шагают вдоль железнодорожных путей в золотой предзакатный час. Парни в манишках, как допотопные бармены, – откуда пошла эта мода? Или еще хуже: парочки резвятся на берегу океана или целуются под деревьями, рядом с каким-нибудь памятником природы или на фоне дурацкого заката. А там и фотографии детей не заставляли себя ждать: младенцы на пушистых ковриках, свернувшиеся, словно креветки.

– Это был тот, – говорила ей Уна, – чернявый.

Элис пыталась припомнить, бросился ли ей кто-то в глаза. Нет, никто.

Заявился он сюда днем, рассказывала Уна, хотел купить ее белье. Уна так и прыснула, увидев, как вытянулось у Элис лицо.

– Вот умора! – Уна лениво убрала с глаз длинную челку. – Ты в Сети поищи, там такое, просто ахнешь!

– Просил ему написать?

– Да ну, – мотнула головой Уна. – Он сказал: «Я тебе дам пятьдесят баксов, а ты сейчас же пойдешь в туалет, снимешь трусы и отдашь мне».

Элис ожидала, что Уна испугается, расстроится, – нет, ничего подобного. Даже наоборот, ее это развеселило – тут Элис все поняла.

– Ты же отказалась?

Уна улыбнулась, стрельнула глазами, и у Элис тоскливо упало сердце, нахлынула странная смесь чувств, тревога пополам с завистью, вдобавок непонятно, кто тут жертва обмана. Элис хотела что-то сказать, но смолчала. Теребила на пальце серебряное колечко, в руке догорала сигарета.

– Зачем? – недоумевала Элис.

Уна рассмеялась.

– Не придуривайся, тебе ведь тоже приходилось. Все понимаешь.

Элис облокотилась о перила.

– А вдруг он что-нибудь учудит – не боишься? Узнает, где ты живешь, станет преследовать?

Уна скорчила недовольную гримасу.

– Я тебя умоляю! – И принялась разминать ноги – то встанет на цыпочки, то опустится. – Даже прикольно, если меня кто-то станет преследовать!

Мать Элис отказалась дальше платить за актерские курсы.

– Но я же продвинулась, – уверяла Элис по телефону.

Правда ли? Неизвестно. Тони заставлял их произносить реплики, перекидываясь мячом, ходить по залу походкой от груди, потом – от бедра, лежать с закрытыми глазами на пропахших потом одеялах из чулана. Элис прошла первый уровень, второй стоил дороже, зато занятия дважды в неделю, а раз в месяц – индивидуальное с Тони.

– Не пойму, в чем разница между первым уровнем и вторым.

– Второй более сложный, – объяснила Элис. – Более углубленный.

– Может, стоит передохнуть. Разобраться, так ли тебе это нужно.

Вот и попробуй ей втолковать: если Элис не учится и ничем, кроме магазина, не занята, то остальное – жуткая работа, жуткая квартира – приобретает вдруг новый, мрачный смысл. И рассуждать об этом трезво выше ее сил.

– Я подъезжаю к дому, – сказала мать. – Скучаю.

– И я.

К горлу подступил вдруг ком – вся сумбурная, невысказанная любовь рвалась наружу, – но это длилось лишь миг, и он прошел, а Элис так и сидела одна. Надо отвлечься, подумать о чем-то другом. Элис пошла на кухню, открыла упаковку замороженных ягод и принялась отправлять их в рот, пока не онемели пальцы, пока холод не пробрал до самого нутра, – пришлось встать, накинуть пальто. Элис передвинула стул поближе к окну, к солнцу.

Правду сказала Уна, объявлений в интернете было полно, Элис в тот вечер целый час их просматривала и диву давалась, сколько на свете извращенцев. Чуть только поднажми, и увидишь темные уголки мира, вылезут на свет тайные бредовые страсти. Поначалу это казалось безумием. А потом, как водится с шутками, чем больше Элис об этом думала, тем спокойней относилась, и то, что прежде не укладывалось в голове, теперь представлялось вполне невинным.

Белье было хлопчатобумажное, черное, плохо сшитое. Элис таскала его с работы – ничего не стоит унести со склада стопку, пока оно еще неучтенное, без ярлычков. Джон должен был всех проверять на выходе, перед ним выстраивалась целая очередь с раскрытыми сумками, но обычно он всех пропускал не глядя. Как всегда, вначале Элис боялась, потом привыкла.

Не так уж и часто это случалось – может, дважды в неделю. Встречи она всегда назначала в людных местах – в сетевой кофейне, на автостоянке спортклуба. Был один парнишка, хвалился, будто у него допуск к гостайне, писал ей с разных адресов. Был толстяк-хиппи в темных очках, принес ей экземпляр своего самиздатовского романа. Был старик за шестьдесят, обсчитал Элис на десять баксов. В беседы Элис не вступала, только отдавала белье, завернутое в два пакета, полиэтиленовый и бумажный, как бутерброды навынос. Некоторые не спешили уходить, но ни один не навязывался. Словом, вполне сносно. Такая уж была полоса в ее жизни – любой неприятной, странной или грязной истории находилось объяснение: что поделаешь, такая сейчас полоса. С этим подходом все можно оправдать, во что бы она ни вляпалась.

В свободное воскресенье Уна позвала ее на пляж. Один из ее друзей, хозяин дома на побережье, затеял пикник. Элис пришла уже в разгар веселья – музыка из колонок, выпивка на столе, девушка бросает в жужжащую соковыжималку апельсин за апельсином. Дом был светлый, просторный, за окнами мутно блестел океан, разделенный на квадраты оконными переплетами.

Элис было неуютно, пока она не увидела Уну, в джинсовых шортах поверх закрытого купальника. Уна схватила ее за руку.

– Пошли, познакомлю тебя со всеми, – сказала она, и Элис захлестнула волна нежности: до чего же она славная, Уна!

Хозяин, которого звали Портер, сын продюсера, был в компании самый старший – может быть, даже постарше Элис. Видно было, что они с Уной пара – он обнимал Уну за голые плечи, та радостно льнула к нему. У него были жидкие волосы и питбуль в розовом ошейнике. Он наклонился, и пес лизнул его в губы; Элис заметила, как они соприкоснулись языками.

Когда Уна приготовилась снимать на телефон, девушка возле соковыжималки задрала футболку, выставив маленькую грудь. Уна рассмеялась, глядя на Элис.

– Хватит смущать Элис, – обратилась она к девушке. – Что за разврат!

– Да ладно, – отмахнулась Элис.

Уна протянула ей стакан с апельсиновым соком, Элис выпила залпом, кислинка обожгла рот и горло.

Купаться в океане было уже холодно, но на солнце поваляться приятно. Элис съела жирный гамбургер с гриля, сверху политый каким-то странным сыром; сырную корочку она соскребла и бросила в горшок с алоэ. И, прихватив из дома полотенце, разлеглась на песке. Полотенце Уны лежало рядом, а сама Уна топталась на мелководье, шлепая по холодным волнам босыми ногами. С террасы неслась музыка. Откуда-то появился вдруг Портер, плюхнулся на полотенце Уны. В одной руке он держал пиво, в другой – пластиковый судок с оливками, а сверху пачку сигарет.

– Угостишь? – спросила Элис.

На пачке был мультяшный герой и надпись по-испански.

– А сигареты-то детские! – поддразнила Элис, но Портер уже перевернулся на живот, зарылся лицом в полотенце. Элис вертела в руках пачку, глядя на белую спину Портера. И ничуточки он не красивый.

Элис поправила бретельки бикини. Они впивались в плечи, оставляя следы. Она огляделась – на террасе никто в ее сторону не смотрит, Портер лежит лицом вниз – и решила снять лифчик. Завела руки за спину, расстегнула крючки, нагнулась, и лифчик сполз на колени. Что тут такого, она же отдыхает. Элис как можно незаметнее спрятала лифчик в сумку и снова легла на полотенце. Теплый ветерок овевал ей грудь, и она постаралась расслабиться, почувствовать себя красивой.

Элис задремала, а когда открыла глаза, на нее, ухмыляясь, смотрел Портер.

– По-европейски?

И давно он на нее глазеет?

Портер протянул ей пиво:

– Я лишь чуть отхлебнул, угощайся. Я себе еще возьму.

Элис мотнула головой.

Портер пожал плечами и стал не спеша потягивать. Вдоль кромки воды шагала Уна, взметая ногами клочья пены; лица ее издали не было видно, только силуэт.

– Ненавижу ее закрытые купальники, – поморщился Портер.

– Ей идет.

– Сиськи стесняется показать.

Элис слабо улыбнулась, снова надвинула на нос темные очки, скрестила на груди руки будто невзначай. Со стороны океана донеслись голоса, и оба встрепенулись – на частный пляж пробрался чужак. Седой, в пиджаке, немного странный на вид – наверное, бродяга. Приглядевшись, Элис увидела у него на плече игуану.

– Что за хрень? – засмеялся Портер.

Незнакомец остановил одну из подруг Уны, что-то ей сказал, та не ответила, и он двинулся к другой, робкой блондинке.

Портер стряхнул с ладоней песок.

– Я в дом.

Незнакомец тем временем подошел к Уне.

Элис поискала глазами Портера, но его уже не было.

Незнакомец что-то говорил Уне, размахивал руками. Что делать – поспешить на выручку, вмешаться? Но бродяга уже оставил Уну в покое и приближался к Элис, она второпях нацепила лифчик.

– Фото с игуаной желаете? Доллар. – Игуана была шершавая, древняя с виду, и когда старик подвигал плечом, она, будто по заказу, закивала головой, челюсть заходила ходуном.

Последний покупатель назначил Элис встречу в четыре на стоянке у супермаркета, в том же районе, где она жила. В этот странный, печальный час тьма будто ползет от земли, а небо еще ярко синеет, тени кустов ложатся на дома, сливаясь с тенями деревьев. Элис пришла с работы в хлопчатобумажных шортах и однотонной толстовке – даже не стала прихорашиваться. Белки глаз у нее чуть покраснели от линз, будто она только что плакала.

Стоянка была в десяти кварталах. В этот час даже бетонные коробки казались симпатичными – в пастельных тонах, как где-нибудь в Европе. Элис шла мимо домов побогаче, сквозь щели в высоких заборах виднелись цветущие клумбы, пруды с разноцветными карпами. По вечерам она любила пройтись по окрестным улочкам, рядом с туманным берегом водохранилища. Ей нравилось заглядывать в светлые окна – каждое как пример человеческой жизни, будто иллюстрация из каталога, и можно выбрать любую жизнь, какую пожелаешь. Однажды она подглядывала за уроком музыки, наблюдала, как девочка с толстой косой играет на пианино одни и те же гаммы. Тут и там в окнах мерцали нездешним светом телеэкраны.

Элис посмотрела на телефон – в запасе еще несколько минут. Покупатели задвигали на место тележки, открывались и закрывались автоматические двери. Элис задержалась на разделительной полосе, окинула взглядом машины, снова достала телефон. Братишка прислал сообщение: Скучаю. И смайлик. Он ни разу не выезжал за пределы родного штата – при этой мысли у Элис почему-то щемило сердце.

На стоянку въехал песочного цвета седан и не остановился на свободном месте, а лишь чуть замедлил ход, и Элис сразу поняла: он.

Элис по-дурацки махнула, и он подъехал. Стекло впереди справа было опущено, и Элис разглядела его лицо, но ей пришлось нагнуться, чтобы встретиться с ним глазами. Неприметный, в брюках цвета хаки и флиске с воротом на молнии. Наверное, женат, подумала Элис, хоть кольца у него и не было. В письмах он подписывался «Марк», но, судя по адресу, звали его Брайан – то ли не умел, то ли не хотел шифроваться.

В машине было на первый взгляд чисто, но на заднем сиденье Элис заметила ворох одежды, посылочную коробку, груду банок из-под газировки. Должно быть, он здесь и ночует, в машине. Он, казалось, спешил, хотя куда спешить, если оба приехали заранее? Вздохнул, будто ему самому неловко. У Элис в руках был бумажный пакет, а в нем другой, полиэтиленовый, с бельем.

– Как лучше… – Она протянула пакет.

– Садись. – Он распахнул переднюю дверь. – На секундочку.

Элис заколебалась, но лишь ненадолго, и скользнула на сиденье, захлопнув за собой дверь. Кому придет в голову ее похитить средь бела дня, в четыре часа, прямо с людной автостоянки?

– Вот так, – сказал он, когда Элис села рядом; теперь он казался довольным. Руки его ненадолго опустились на руль, но тут же зависли в воздухе. Он словно боялся поднять на нее взгляд.

Элис представила, как будет в субботу рассказывать про это Уне. Как обычно – опишет его старым и безобразным, сдобрит все толикой презрения и удивления. Они с Уной привыкли делиться такими историями, приправляя их юмором, – жизнь в их рассказах представала чередой случаев, не оставлявших в душе глубокого следа, а сами они – невозмутимыми, всевидящими. Когда она однажды после работы переспала с Джоном, то, лежа в постели, уже воображала, как распишет все это Уне – как он тыкался в нее своим худосочным членом, как он не мог кончить, и вышел из нее, и помог себе привычно, по-холостяцки. Все можно было стерпеть лишь потому, что скоро это станет историей, сжатой и занимательной, даже смешной.

Элис положила бумажный пакет между ними на приборную доску. Мужчина покосился с показным безразличием, точно ему все равно, что внутри. Подумаешь, средь бела дня на стоянке покупает чье-то белье.

Пакет он взял, но, к счастью, не стал открывать при Элис, а сунул в карман на дверце. Вновь повернулся к Элис, и на лице у него читалось отвращение – не к себе самому, а к ней. Теперь она отработанный материал, живое напоминание о его слабости. Элис испугалась: а вдруг он с ней что-нибудь сделает? Прямо здесь. Сквозь ветровое стекло она окинула взглядом соседние машины.

– А можно деньги? – спросила она дрогнувшим голосом.

Он скривился, будто от боли, и нехотя полез за бумажником.

– Шестьдесят, да?

– Семьдесят пять, – поправила Элис, – вы в письме писали. Семьдесят пять.

Он заколебался, дав ей полное право его ненавидеть, следить холодным взглядом, как он отсчитывает банкноты. Почему он не приготовил деньги заранее? Наверное, нарочно при ней считает, этот Марк, или Брайан, или как его там, – решил ее пристыдить, наказать, потянуть время, помучить ее подольше. Он отсчитал семьдесят пять долларов, но держал их на таком расстоянии, что Элис пришлось тянуться. И улыбнулся, будто укрепился в своем мнении о ней.

В субботу, пересказывая эту историю Уне, Элис кое о чем умолчала – о том, как пыталась открыть дверь машины, а та оказалась заперта.

И как он сказал: «Опа! – Чуть ли не взвизгнул: – Оп-па!» И хотел нажать на кнопку, чтобы дверь открылась, но Элис, обезумев от страха, вцепилась в ручку, сердце выпрыгивало из груди.

– Успокойся, – сказал он. – Пусти, а то не откроется.

Элис уверилась вдруг, что она в ловушке, что ее ожидает страшное насилие. Кто теперь над ней сжалится? Сама ведь напросилась.

– Отпусти, да и все, – сказал он. – Сама же открыть не даешь.