Para bellum

Дмитрий Быстролетов

PARA BELLUM

Приключенческая повесть

Глава 1

«ПЕСТРАЯ КОРОВА»

Туристы, выходя из чистенького здания центрального амстердам­ского вокзала, обычно прежде всего пересекают улицу и напра­вляются к одному из баров, длинным рядом выстроившихся лицом к вокзалу, — их манят яркие реклам­ные картины, изображающие смуглых крео­лок, которые были бы похожи на испанских мадонн, если бы не отсутствие одежды — у одних частичное, у других полное.

Туристов можно понять: они спешат по­пробовать знаменитого голландского лике­ра с острова Кюрасао, ликера, равного которому нет на свете. Еще бы! Апельси­ны, выведенные на Кюрасао, обладают тонкой темно-малиновой кожурой и силь­нейшим ароматом, а стручки ванили там начинают покрываться сахарной пудрой уже при дозревании на ветви. И делается ликер не на обычном свекольном сахаре, а на тростниковом. Ах, что за чудо — ва­нильный или апельсиновый ликер с Кюра­сао! Он прозрачный и густой, как сироп, но без всякой приторности. Капнешь в рюмку, и он медленно сползает вниз, оставляя на стекле густые слезы. На вто­рой рюмке вы их плохо видите, на треть­ей они ползут как будто снизу вверх, а на пятой вы уже вообще ничего не видите, ибо лежите под столом... Вот почему приход поезда на центральный вокзал в Амстер­даме прежде всего знаменуется шумной толпой туристов, спешащих от солидной двери, охраняемой толстым железнодорож­ным сторожем с длинной трубкой в зубах, прямо к другой двери, над которой широ­ко раскрыты объятия обнаженной креолки с огромными черными глазами.

Но один из пассажиров, вышедших из вокзала в толпе туристов, не поспешил вслед за всеми под зазывные вывески ба­ров. Это был высокий плечистый человек лет тридцати, белокурый, но с лицом настолько загорелым, что сразу можно было понять: оно опалено не жиденьким светом голландского солнца. Поставив небольшой и, по-видимому, легкий чемодан возле ног, он закурил сигарету и с удовольствием окинул взглядом улицу.

Гай ван Эгмонт не видел родного Амстер­дама лет пять и теперь испытывал смешан­ное чувство глубокой грусти и облегчения, как это бывает с человеком, который долго не мог исполнить данный им обет побывать на дорогой сердцу могиле и который наконец-то его исполнил.

В Амстердаме у него не осталось боль­ше родных, как, впрочем, и во всем ос­тальном мире. Мать умерла и похоронена в Нидерландской Новой Гвинее. Отца упо­коили воды Ла-Манша. Но Гай стремился в Амстердам так, словно могилы родителей были здесь, в городе.

Ему, конечно, надо отдохнуть после все­го, что было там, в Испании, отдохнуть и разобраться в себе. Гай, если бы его спро­сили, не смог бы вразумительно объяс­нить, как все это произошло, каким обра­зом и по каким причинам он, выходец из вполне обеспеченной голландской семьи, изучавший право и медицину в Германии, разбиравшийся в музыке и живописи, вла­девший в совершенстве, кроме немецкого, английским, французским, испанским и вдобавок венгерским, так как его мать бы­ла венгеркой, человек, которому на роду было написано наслаждаться вольно избранным трудом, путешествиями и во­обще всеми благами жизни, — каким об­разом такой человек вдруг бросил все и вступил в Интернациональную бригаду, чтобы защищать от фашистов народную власть Испании? Совесть? Да, разумеется. Но на свете, слава богу, живет очень мно­го людей, совесть которых возмущается действиями генерала Франко и его немец­ких и итальянских помощников, однако не все они пошли в Интернациональную бригаду... Может быть, он, Гай ван Эгмонт, обладает обостренным чувством справед­ливости? Нет, тоже не объяснение... Тогда что же? Любовь к свободе? Но абстрактно свободу любят решительно все... Личных мотивов ненавидеть фашистов у него не было. А если бы и были, разве он унизил­ся бы до сведения личных счетов? Как знать, как знать, это еще не известно... Сейчас-то он уже точно ненавидит фашизм. А того гитлеровского фашиста в голубом берете, который в бою под Мадридом стрелял в него с трех шагов из парабел­лума и которого он через секунду уложил выстрелом в лоб, Гай, не задумываясь, снова бы и застрелил, и пронзил штыком... Как знать, как знать... Необходимо ведь считаться и с тем обстоятельством, что он, Гай, был в Германии, когда Гитлер пришел к власти, он видел штурмовиков Рема в действии, он с профессиональной объек­тивностью врача и юриста следил за тем, как эта страшная зараза — коричневая чу­ма — поражает организм еще вчера казав­шегося нормальным общества, он наблюдал фашистов, что называется, in puris naturalibus. На его взгляд, придуманное комму­нистами выражение «коричневая чума» в применении к фашизму предельно точно отображало суть этого омерзительного яв­ления, опутавшего Германию, которую Гай успел глубоко полюбить...

Гай пошевелил левым плечом. Боль по­текла по мышцам груди, по руке и медлен­но растаяла в пальцах. Доктор, удаливший ему ту фашистскую пулю, предупредил, что спайки, образовавшиеся после операции, возможно, еще долго будут его беспокоить. Но Гай не в претензии, наоборот — ему при­ятна эта боль. Подернешь плечом — и ви­дишь жаркий, выжженный солнцем день, не­глубокий узкий окоп, в котором ждут атаки бойцы его взвода, никогда не отступавшие бойцы Интернациональной бригады, и слы­шишь громовой раскат: «No pasaran!».

В Париже Гай встретился с адвокатом, ко­торый вел все дела отца, и адвокат первым долгом постарался обрадовать его, сооб­щив, на какую сумму увеличилось доставше­еся ему наследство, пока он воевал в Испа­нии. Отец двадцать лет прожил в Нидер­ландской Новой Гвинее, где у него было большое поместье. До того как стать план­татором, он служил в королевском флоте. Списавшись на берег, он оставался в душе моряком и всегда мечтал о том времени, когда снова ступит на мосткж корабля. Хо­зяйство он вел спустя рукава, туземных ра­ботников не притеснял, и все же поместье приносило солидный доход. Гаю было две­надцать лет, когда умерла мать. Отец не захотел оставаться в колонии, на третий день после похорон продал имение, и они вернулись в Амстердам. Гай уехал учиться в Германию — в Гейдельберг, а отец ри­нулся осуществлять свою затаенную мечту. Но в королевский флот его не взяли по возрасту, и он начал работать шкипером на маленьких каботажных судах. Это вызыва­ло крайнее удивление и даже раздражение у тех, кто знал, что у ван Эгмонта лежит в банке капитал, достаточный для безбед­ного существования на сто лет. Если уж его так тянет заниматься каким-нибудь делом, рассуждали они, ван Эгмонт с его деньга­ми мог бы открыть солидную фирму или заняться операциями на бирже, а он вме­сто этого шляется вдоль берега на чумазых пароходах и не брезгует пить джин из одной бутылки с цветными матросами. Не­понятное чудачество...

Гай заканчивал медицинский факультет в Галле, когда ему сообщили, что его отец, как подобает капитану, не пожелал поки­нуть мостика своего гибнущего судна и по­шел вместе с ним и с не успевшей прыг­нуть за борт командой на дно Ла-Манша. В одной из голландских газет позже Гай про­чел, что пароход «Пестрая корова» потер­пел катастрофу при невыясненных обстоя­тельствах, столкнувшись с немецким пароходом, но в чем заключалась невыяснен­ность, заметка не сообщала. И вот в Пари­же он слушал отчет адвоката о делах...

Не увидев на лице Гая ожидаемой радос­ти от пятизначного числа, на которое стара­ниями адвоката возросло наследство ван Эгмонта, этот почтенный и, без сомнения, честный человек искренне огорчился и про­молвил что-то насчет фамильной странности ван Эгмонтов, странности, выражавшейся в непостижимом безразличии к финансовому успеху и мнению уважаемых людей. Гай со­бирался освободить адвоката от обязанности быть его нянькой, так как ему претило поль­зование наемным трудом, в какой бы фор­ме оно ни выражалось. Но огорченный вид старика и его из души вырвавшиеся слова изменили решение: Гаю не хотелось его огорчать еще больше... Гай спросил, не зна­ет ли адвокат подробностей гибели судна, но тот как-то странно отвел глаза, буркнул: «Нет», а затем сообщил, что, как выясни­лось, один из членов команды, кок, сумел спастись. Правда, при этом он был изуве­чен, но сейчас жив-здоров и даже процве­тает. И дал Гаю адрес: бар «Пестрая коро­ва». неподалеку от центрального вокзала в Амстердаме, фамилия владельца — Манинг. Гая удивило, что бар носил то же название, что и судно. Можно было подумать, что спасшийся моряк хотел придать своему пи­тейному заведению характер мемориала.

Скорее всего именно желание увидеть и услышать свидетеля последних минут отца и заставило Гая в тот же день сесть в поезд на Амстердам.

...Он еще раз пошевелил левым плечом, чтобы ощутить тихую, приглушенную боль, бросил окурок в урну, взял чемодан и не спеша перешел улицу. Шагая по тротуару, он время от времени поднимал голову и разглядывал вывески баров. После множест­ва полногрудых красавиц глазам его пред­стала вдруг необычная картина, висевшая над входом в большой бар. Она была выпол­нена мастерской рукой и изображала мор­скую трагедию: дряхлый пароходик с над­писью на борту «Пестрая корова» погружа­ется в пучину, протараненный огромным угольщиком; на мостике в спокойном ожи­дании гибели одиноко стоит капитан с длин­ным красным носом и черными бровями, напоминающими сапожные щетки. Под вы­веской надпись: «Заходите сюда, немцы, здесь вы — дома!».

Гая покоробило, он вновь перевел взгляд на картину и рассмотрел подробности, ко­торых не заметил раньше. Оказывается, кар­тина имела еще и второй, не менее злове­щий смысл: на носу тонущего пароходика болтался гюйс голландского военного фло­та, а на мачте угольщика гордо развевался флаг со свастикой. Все это было, разумеет­ся, выдумкой, так как посудина его отца не имела права носить гюйс, а немецкий угольщик не мог в те годы ходить под фа­шистским флагом, так как этот флаг тогда не стал еще государственным. К тому же Гай хоть и не очень-то разбирался в мор­ском деле, но все же знал от отца, что гюйс поднимается на кораблях только на якорной стоянке.

Судя по свежести красок, картина была писана совсем недавно, во всяком случае, не раньше весны текущего, 1937 года. Крас­ки были дешевые, но еще не выцвели.

Гай сам не уловил момента, когда раздра­жение, вызванное картиной, перешло в глу­хую злобу. Он вспомнил о лежащем в чемо­дане пистолете, из которого выпустил по нему пулю фашистский офицер и с кото­рым он дал себе клятву никогда не расста­ваться, и подумал, не переложить ли его в карман. Но тут же подавил эту вздорную мысль и ногой распахнул дверь в бар.

Просторный зал был пуст, лишь за столом в углу сидела компания молодых людей, че­ловек шесть. Они пили пиво и громко раз­говаривали по-немецки. Высокие табуреты у длинной стойки тоже пустовали. За стойкой сидел толстый старик с кирпично-красным лицом и взъерошенными седыми кудрями. Он курил черную сигару и явно скучал.

Гай подошел к стойке, опустил чемодан на пол.

— Добрый день,— первым приветствовал его краснолицый. Он сказал это по-немецки, его хрипловатый бас звучал ворчливо.

— Здравствуйте,— ответил Гай по-гол­ландски и сел на табурет прямо против него.

— Чего желаете?— краснолицый охотно перешел на голландский и говорил без ма­лейшего акцента.

Гай оглядел полки с разноцветными бу­тылками за его спиной. Ром, джин, шнапс, виски... Здесь явно отдавали предпочтение крепким напиткам.

— Шнапс,— сказал Гай.

Старик, не поднимаясь, повернулся на сво­ем крутящемся сиденье, взял с буфета от­купоренную бутылку, одним быстрым дви­жением, но не пролив ни капли, наполнил рюмку и аккуратно поставил ее перед Гаем. Его толстые красные руки были в синей та­туировке — чайки, якорь, штурвал...

Гай рассматривал его, пока он манипули­ровал бутылкой и рюмкой, и вынужден был заключить, что это отнюдь не старик, как ему показалось поначалу. Пожилой чело­век — пожалуй, но еще весьма крепкий, и по очертаниям плотно обтянутых белой курткой плеч можно было судить о могучей физической силе.

— Вы здесь хозяин? — спросил Гай таким тоном, словно собирался жаловаться на пло­хое обслуживание.

— Да. А что? — не слишком-то дружелюб­но откликнулся краснолицый.

— Вы Манинг?

— Да, Микаэл Манинг. А в чем дело?

— Вы плавали на «Пестрой корове»? — все тем же тоном допытывался Гай, смутно ощу­щая, что ведет себя неподобающим, не свойственным его натуре образом. Но тут виновата была злость, возникшая еще на пороге бара и не улегшаяся окончательно.

Манинг поморщился, вынул сигару изо рта и презрительно проворчал:

— Во-первых, не плавал, а ходил. Плавает знаете что?.. — Он сделал короткую паузу и повысил голос: — А во-вторых, если вы шпик, то не туда попали.

— Не шпик, не волнуйтесь,— сказал Гай уже спокойно.— Просто я надеялся услы­шать, что вы все-таки не Манинг.

— Это почему же я должен быть не Манинг?

— Ведь вы плавали на «Пестрой корове»...

— Ходил,— снова поправил хозяин, стра­дальчески поморщившись.

— И вы спаслись один из всей команды?

— К сожалению...

— И «Пестрая корова» пошла ко дну пос­ле столкновения с немцем?

— Да.

— И в память об этом вы открыли кабак для немцев?

Манинг сощурил свои очень светлые, поч­ти белые глаза и сплюнул на пол. Ему, ка­жется, надоел этот странный разговор.

— У каждого своя реклама,— сказал он жестко. — А теперь, молодой человек, при­шла моя очередь задавать дурацкие вопро­сы. Кто вы такой? Почему вы прихо­дите в чужое заведение и учиняете допрос? Кто дал вам право пытать честного че­ловека?

— Меня зовут ван Эгмонт.

Седые брови Манинга сошлись на перено­сице. Такого ответа он не ожидал.

— Вы сын капитана ван Эгмонта? Вы Гай?!

— Да. Показать паспорт?

Но Манинг, сделавшись вдруг еще крас­нее прежнего, повернулся к полуоткрытой двери на кухню и заорал так, словно его резали:

— Вильма-а-а!

Ему откликнулся тоненький девичий голо­сок:

— Что-о-о?

— Иди сюда!

Из двери вышла маленькая белокурая де­вушка с голубыми глазами.

— Обслуживай гостей,— приказал Ма­нинг.— Я ушел в банк. — Он поглядел на Гая, кивнул на дверь: — Идемте, прошу вас.

Гай тоже не ожидал такого поворота бе­седы, но, не раздумывая, слез с табурета, взял чемодан и последовал за хозяином, уже громыхавшим по длинному узкому ко­ридорчику. Он с некоторым удивлением об­наружил, что вместо левой ноги у Манинга была деревяшка, стесанная от колена книзу на конус, с резиновым набалдашником на конце, простая деревяшка, даже не крашен­ная. Мелькнула мысль о пиратских историях, читанных в далеком детстве...

Манинг толкнул последнюю дверь и про­пустил Гая. Вероятно, это была комната, где хозяин отдыхал, устав от посетителей, а мо­жет, он здесь жил. Широкий диван был за­стелен грубым ворсистым пледом, перед ди­ваном стоял старинный неподъемный стол, у стола — два таких же неподъемных кресла с прямыми высокими спинками. Над дива­ном стену украшал пробковый спасательный круг с надписью «Пестрая корова».

— Садись! — сказал Манинг, хлопнув ла­донью по спинке кресла, а сам, крутанув­шись на деревяшке с неожиданной для сво­ей комплекции ловкостью, метнулся обрат­но к двери и снова заорал: — Вильма-а-а!

Вильма явилась незамедлительно.

— Принеси нам бутылку джина.

Она убежала. Манинг сел на диван, упер руки в колени, широко расставив локти, и посмотрел в глаза Гаю:

— Где же ты пропадал, парень?

Гай сунул руку во внутренний карман пид­жака.

— Извини, я по-свойски, — продолжал, не оправдываясь, а просто объясняя, крас­нолицый Микаэл Манинг. — Мы и с твоим отцом были на «ты»... Он звал меня Мик... Можешь звать так же...

Гай вертел в пальцах пулю, желто-серую, с чуть сплющенной закругленной головкой. Повертел, поставил ее на стол.

— Это что? — сбившись и переведя дыха­ние, довольно наивно спросил Манинг.

— Пуля. — Гай криво усмехнулся.

— Какая пуля? При чем здесь пуля?

— Фашистская пуля.

— Зачем ты ее таскаешь в кармане? — продолжал недоумевать Манинг.

— Чтобы не таскать вот здесь. — Гай дернул левым плечом, ощутив тихую боль.

— Где получил?

— В Испании.

— Ты был в Испании? — раздельно про­изнеся по слогам, изумился Манинг.

Гай убрал пулю в карман и сказал с из­девкой:

— Вполне возможно, стрелял в меня один из ваших клиентов. Вроде тех, что ку­тят там сейчас.

— О-о-о! — Манинг воздел руки горе и не то застонал, не то зарычал.

Тут вошла Вильма, поставила на стол бу­тылку и две рюмки. Вероятно, только ее появление не дало Микаэлу Манингу про­изнести, а Гаю услышать те страшные про­клятия, что знакомы лишь морякам. Она вышла, и Манинг сказал угрюмо:

— Эх, сынок, не надо обижать человека, если ты его плохо знаешь...

Гай почувствовал себя неловко. Похоже было, он и впрямь сказал несправедливые слова.

— Я не хотел вас обидеть... Простите...

Хозяин налил ему и себе, опрокинул свою рюмку в рот, посидел с закрытыми глазами, тихо покачивая головой. Гаю пока­залось, что он сейчас заплачет.

— Все правильно, — с горечью загово­рил Манинг, глядя в пустую рюмку. — Сначала фашистская сволочь топит старого марсофлота и отгрызает ему ногу, а потом этот марсофлот открывает питейное заве­дение для фашистов и рассыпается перед ними, как грошовая шлюха...

Гай молчал, не зная, что тут можно ска­зать.

Манинг поставил рюмку на стол и про­должал как бы для себя одного:

— Но это не все... Надо знать еще кое-что... Надо знать, почему и как потопили эту старую калошу, и двадцать душ коман­ды, и капитана, которого не любил только тот, кто не любил сам себя... Ты ничего не знаешь?

— Абсолютно ничего.

— Тогда слушай... Один темный тип орга­низовал тут компанию по страхованию и затоплению судов... Они так все обстряпа­ли, что «Пестрая корова» была застрахова­на на очень большую сумму... А на борту имела будто бы ценный груз... А потом на­няли угольщик, и он пустил нашу «Пест­рую» ко дну. Хапнули денежки и закрыли контору. Между прочим, тот тип и сейчас жирует в Германии.

— Он немец?

— Он фашист... Отпетая гадина...

— Тогда я вас совсем не понимаю... За­чем же вы открыли бар специально для фашистов?

Микаэл Манинг посмотрел на него, как показалось Гаю, со скрытой усмешкой.

— Ладно, оставим этот вопрос в покое. Скажи лучше, как твои дела?

— Какие у меня дела? Живу...

— Чем собираешься заняться?

— Видно будет...

— Планов нет?

— Отдохну здесь недельки две...

— Заходи, буду рад. У меня кухня хо­рошая.

Они выпили еще по рюмке.

Гай, пообещав наведываться, покинул бар. Он устроился в отеле неподалеку от вокзала, а потом отправился в универмаг: надо было обзавестись гардеробом.

На следующий день он зашел к Манингу позавтракать. В баре опять сидела ком­пания молодых немцев — кажется, тех же самых, что были здесь вчера. А может, других, но очень похожих: такие же аккуратные проборы в напомаженных светлых волосах, тот же надменный гогот. Они были в штатских костюмах, но по все­му чувствовалось, что это офицеры.

Манинг обрадовался ему, проводил в свою комнатку, а Вильма принесла ветчи­ну с горошком, хлеб, кофе и сливки. Все оказалось очень вкусным. Подойдя к восседавшему за стойкой Манингу после завтрака, чтобы расплатиться, Гай увидел его разговаривающим с плотным корена­стым человеком лет пятидесяти. Говорили они по-немецки, и у незнакомца был ярко выраженный берлинский акцент.

— Мой друг, — объяснил Манинг Гаю.— Познакомьтесь.

Они пожали друг другу руки.

— Гай ван Эгмонт.

— Зовите меня просто Фриц. — Немец внимательно поглядел на Гая из-под навис­ших седых бровей. — Мик рассказывал мне о вас.

Гаю стало скучно. Ему не нравилась в лю­дях такая сближающая откровенность, но незнакомец сказал это от чистого сердца, и не было причин на него обижаться.

— Рад познакомиться, — сказал Гай. — Не выпить ли нам по рюмке?

Фриц посмотрел на свои часы.

— Рановато...

— Ничего, ничего, будет в самый раз. — Манинг уже откупоривал бутылку.

Они выпили, Гай заплатил. Потом угощал хозяин, а потом Фриц.

Гай мог бы пить и дальше, без конца, так как с некоторых пор перестал пьянеть даже от самых забористых напитков. Но действительно было еще слишком рано пить джин. Он распрощался и ушел.

Прямо за центральным вокзалом про­текала широкая в этом месте Аматель, за­пруженная большими и малыми судами. Между вокзалом и рекой набережная бы­ла застроена пакгаузами. Многочисленные краны опускали свои длинные шеи в трюмы судов. Ближе к морю находился рыбный порт и рынок — оттуда на километр тя­нуло рыбой.

Гай долго бродил по набережной, глядя на разномастные суда и представляя себе, как уходил отсюда в последний рейс его отец на своей жалкой посудине. Смутно было у Гая на душе.

Что делать? Куда себя девать?

Там, в Испании, он понял, что может быть по-настоящему счастлив только когда видит ясную цель и когда должен действо­вать. Сейчас у него было такое состояние, словно он с разбегу уткнулся а глухую стену.

Покинув набережную, он отыскал книж­ный магазин, набрал целую связку фран­цузских и английских томиков и вернулся в гостиницу.

Три дня он не выходил никуда, еду за­казывал в номер. Читал, спал, снова читал. Курить старался поменьше, окна держал открытыми, но к концу третьих суток так продымил свое жилье, что официантка из ресторана, принеся ужин, спросила, жмуря глаза: «Вы еще не задохнулись?».

На четвертый день все книги были про­читаны. Гай выполз на белый свет и ре­шил позавтракать у Манинга. Народу в ба­ре было много.

— Я уж думал, что ты уехал, — обрадо­ванно встретил его Микаэл. — Гулял?

— Отлеживался.

— Э, я вижу, у тебя настроение неваж­ное.

— Тоска.

— Заходил бы вечерком. Мы тут с Фри­цем в картишки балуемся.

— Я не играю.

— Напрасно. Иногда помогает. Что бу­дешь есть?

— Как в прошлый раз.

— Понравилось, значит? Уважил старика!

Он проводил Гая в свою комнатку, крик­нул Вильму.

Не успела она принести заказ — вернул­ся Манинг. Открыв дверь и не заходя, он сказал:

— Ты не против позавтракать в общест­ве Фрица? Он звонил, что сейчас придет, а у меня там не протолкнешься...

У Гая было такое ощущение, будто ста­рик специально все это подстроил: глазки у Манинга как-то лукаво поблескивали.

— А почему я должен быть против?

— Ну и хорошо!

Манинг исчез, а вскоре Вильма принесла на подносе ветчину, хлеб, кофе и слив­ки — все на двоих. Через пять минут по­явился Фриц.

Он очень вежливо поздоровался и, сев на диван, спросил:

— Не помешаю?

— Что вы, что вы, наоборот!

По всему было видно, что Фриц чувст­вует себя здесь как дома.

Кончив завтрак, они закурили — Гай си­гарету, Фриц трубку. Гай все ждал, когда Фриц начнет разговор, ради которого бы­ла затеяна совместная трапеза, ибо по каким-то неуловимым признакам догадывал­ся, что Фриц пришел не просто позавтра­кать. И не ошибся.

Раскурив трубку, Фриц спросил серьезно:

— Могу я задать вам вопрос?

— Пожалуйста.

— За что вы ненавидите немцев?

Гай бросил на него удивленный взгляд и ответил тоже очень серьезно:

— Вы ошибаетесь. Я не делю людей по национальному признаку.

— А по какому же?

— Ну, это в двух словах не объяснишь. Я ненавижу фашистов.

Фриц покачал головой.

— Личные мотивы?

— Нет, знаете, скорее по чисто нравст­венным соображениям. Мне не нравятся их идеи.

— Они в вас стреляли...

— На войне принято стрелять, — попро­бовал отшутиться Гай. — К чему весь этот разговор? Можно подумать, вы собираетесь меня агитировать.

— Ну, а если это и в самом деле так?— улыбнулся Фриц.

— Вы коммунист?

— Нет. Но я тоже был в Испании. А до этого сидел в Германии в тюрьме...

Гай оживился. Разговор начинал eму нравиться.

— За что, если не секрет?

— Ну, это неважно. Не по уголовным делам. Просто не поладил с новым режи­мом... Что касается коммунистов, то из всех противников фашизма они, по-моему, са­мые серьезные...

— Согласен. А из Германии вас выслали?

— Как бы не так! — Фриц снова улыб­нулся. Улыбка делала его суровое мор­щинистое лицо очень добрым, каким-то до­машним. — Пришлось бежать. Спасибо, по­могли друзья.

Они помолчали. Фриц выбил золу из трубки в пепельницу, поднял свои серые усталые глаза на Гая и спросил с легкой иронией:

— Вы, значит, свою войну закончили?

— Выходит, закончил.

— А вам не кажется, что Адольф Гитлер свою войну только собирается начать?

— Не думал над этим.

Фриц размеренно принялся набивать трубку из кожаного кисета, уминая табак пальцем и приговаривая ворчливо:

— Я не думал, ты не думал, они не ду­мали, мы не думали... Что же получится?

Теперь улыбнулся Гай.

— По-моему, наш разговор уже доста­точно откровенен. Что вы предлагаете? Не стесняйтесь, я, кажется, не из болтливых.

Фриц посмотрел на него из-под своих мохнатых седых бровей.

— Это я знаю.

— Откуда бы? — не скрыл удивления Гай.

— Вы знакомы с Гансом Копецким? — вопросом на вопрос ответил Фриц.

— Ганс из Праги? — воскликнул Гай. — Ну еще бы!

Ганс Копецкий был радистом и служил в контрразведке в Мадриде. Гай познако­мился с ним весной тридцать седьмого — они вместе выполняли одно специальное задание в тылу у франкистов. После того случая Гаю предлагали перейти в контрраз­ведку, но он отказался, не пожелав остав­лять товарищей по Интербригаде.

— Я видел Ганса позавчера, — сказал Фриц.

— Что он поделывает?

— Поехал в Германию.

— С ума сошел!

— Не под своим именем, конечно, — успокоил его Фриц и спросил как бы меж­ду прочим: — А вы в Испании имя не ме­няли?

— Нет.

— Не очень-то дальновидно...

— Я их не боюсь.

— Бояться их и не надо, — одобри­тельно заметил Фриц. — Но что с тобой произойдет, если они дотянутся и сюда?

— Вы думаете?

— Сдается мне, скоро руки у них отра­стут очень длинные.

— Считаешь, будет большая война?

— Пушки делаются для того, чтобы стрелять...

Они незаметно для самих себя перешли на «ты», и это выглядело вполне естествен­но. Гай, во всяком случае, не испытывал никакой неловкости с того момента, когда Фриц упомянул о Гансе Копецком.

— Не пойму, зачем Гансу ехать в Гер­манию? — задумчиво сказал Гай. — Заме­тут...

— Он поехал по моей просьбе, — слов­но невзначай обронил Фриц.

Этого Гай услышать не ожидал... Тут уж всякие околичности были неуместны, и он задал прямой вопрос:

— У вас организация?

Фриц не считал нужным дипломатничать.

— Нечто вроде того.

— Ка кого вы работаете?

— Видишь ли, это звучит нехорошо, пото­му что неправильно. — Тон у Фрица сде­лался не то чтобы назидательным, но он говорил так, словно старался растолковать непонимающему человеку очевидные исти­ны. — Против кого — другое дело. Могут же порядочные люди найти общий язык, чтобы поставить себя против кучки банди­тов?

— Разумеется.

— Гитлер готовит свою войну — мы бу­дем готовить свою.

— Но кто это «мы»? — допытывался Гай.

— Ты, я, он... Антифашисты...

— У Гитлера слишком большая сила... Чем вы ему можете помешать?

Фриц ответил не сразу.

— Понимаешь, есть разные формы борь­бы... Тебе, должно быть, известно, что силь­нее тот, кто лучше информирован...

— Так считается, — иронически согласил­ся Гай.

— Полезно знать как можно больше о военных приготовлениях Германии. И во­обще собирать все, что имеет отношение к секретным делам Гитлера. И вредить ему, где только можно.

— И что потом?

— А потом посмотрим.

Они опять помолчали.

— Опасная работа, — сказал Гай, под­нявшись со стула.

— Не без этого. Работа не для слабо­нервных.

Гаю показалось, что Фриц дразнит его.

— Ну, а если я попрошу оказать мне до­верие? — Он прошелся к двери и обрат­но, остановился перед Фрицем.

— Я тебе и так верю.

— Нет, не то, — поправился Гай. — Если я предложу вам свои услуги?

Фриц сощурил глаза:

— А не упрекнешь после, что тебя затя­нули?

Гай резко отвернулся.

— Ну, ну, — примирительно произнес Фриц, — не обижайся. Сам же сказал — работа опасная... И не за деньги... Наобо­рот, придется тратить свои...

— Денег у меня много!

Фриц оставил эту вспышку без внима­ния.

— У нас все построено на доброй воле. Из-под палки никто ничего не делает...

— Я в Испании был по собственной воле.

— Иначе бы мы с тобой тут и не тол­ковали. — Фриц взглянул на часы. — Лад­но, мне нужно идти. Ты можешь появиться здесь завтра... скажем, в половине десято­го, утром?

— Когда угодно.

— Ну и хорошо. Значит, до завтра. У тебя еще есть время подумать.

— Я уже все сказал! — воскликнул Гай.

— Не так горячо, — улыбнулся Фриц.— Будь здоров.

Они обменялись рукопожатием, и Фриц ушел.

Пятью минутами позже покинул бар и Гай. Настроение у него было прекрасное. Мир снова обретал для него четкие очертания, и он снова знал свое место в этом мире.

На следующее утро они обо всем дого­ворились. Фриц оказался дотошным и пе­дантичным, когда речь зашла о практиче­ской стороне дела. Можно было подумать, что он всю жизнь занимался вопросами конспирации.

Во-первых, надо было снабдить Гая но­выми документами. Это взял на себя Микаэл Манинг.

Во-вторых, Фриц разработал довольно сложную систему явок и паролей. Записы­вать ничего не полагалось, приходилось все запоминать.

Гаю предстояла работа в Германии. Фриц тоже должен вскоре появиться в Берлине. В группу Гая входят, кроме него самого, еще три человека — Иштван, Ганс, Альдона. Все связи — через Иштвана.

Так как с Гая еще не успел сойти испан­ский загар, ему удобнее всего въехать в пределы Германии откуда-нибудь с юга. К тому же он должен выдавать себя за голландца, вернувшегося в Европу из Ни­дерландской Новой Гвинеи, где у него име­ются обширные поместья. Вполне натураль­но выглядело бы, если б голландец прибыл на пароходе в Амстердам, а затем отпра­вился в Германию. Но все же Фриц счел более подходящим путь через Турцию.

Все остальное — при встрече в Берлине...

Через неделю Гай обзавелся двумя но­венькими паспортами. В одном из них он значился как Ганри Манинг, — у Микаэла Манинга был когда-то племянник Ганри. В другом его звали Ганри ван Гойеном. Он мог выдавать себя при необходимости за представителя этой знатной и богатой семьи, но у него было гражданство Сое­диненных Штатов Америки. Все это обош­лось в триста гульденов. Группу Гая назва­ли Para bellum.

Прощаясь перед отъездом в Турцию с Микаэлом Манингом, Гай сказал:

— Извини и зла на меня не держи.

— За что? — не понял Мик.

— Я же думал, ты с фашистами.

— Эх, сынок, это меня только утешает: значит, они тоже сильно ошибаются. — Мик расхохотался и похлопал Гая своей ко­роткопалой пятерней по простреленному левому плечу.

Глава 2

ТАКОЙ УДАЧНЫЙ ДЕНЬ

Отвратительная погода бывает в Стам­буле зимой!

Весь декабрь и январь жителей попере­менно изводят дождь и снег: если ветер потянет с юга, со стороны Мраморного моря, то начинает лить дождь, а если с се­вера — тогда с Черного моря хлынет вол­на морозного воздуха, по мокрым улицам закрутит снег, и тут уж без теплого паль­то не обойтись. Но в феврале случаются ясные прохладные деньки, предвестники близкой весны: неяркое солнце мягко се­ребрит быстрые воды Босфора, с улицы Пэра просматривается голубой силуэт дале­кой Антигоны, а к вечеру весь город — древние седые башни и султанские мра­морные дворцы, черные стрелы кипарисов и белые современные дома, уступами спу­скающиеся к морю, — все вокруг станет сначала золотым, а потом розовым. По­сле захода солнца на город спускается прозрачная сиреневая мгла, сквозь кото­рую тускло мерцают крупные южные звезды.

Вот в такой февральский вечер к перро­ну Западного вокзала, как всегда, был по­дан Ориент-экспресс — синие лакирован­ные вагоны с белыми табличками, указы­вающими, что скоро поезд ринется в ночь и, громыхая через всю Восточную Европу, умчит путешественников далеко на север: Istambul — Sofia — Beograd — Wien — Berlin (Anh. Bf.).

На перроне к этому времени всегда со­бирается пестрая и беспокойная толпа: у провожающих на глазах блестят слезы, а уезжающие рассеянно и нетерпеливо улыбаются из зеркальных окон, и в их глазах уже виден иной, далекий мир, куда их сейчас увлечет синий экспресс.

У ступенек вагона-люкс группа американ­ских офицеров провожает седого француз­ского генерала и его молоденького адъю­танта. Вытянулся проводник в синей фор­ме, белых перчатках и кепи. Вместе с дру­гими пассажирами к этому вагону подхо­дит смуглый молодой человек лет три­дцати, с темными усиками. На нем пре­красное серое пальто, дорогое кашне, ще­гольская шляпа. Носильщик несет за ним добротный чемодан с мозаикой пестрых наклеек: они наглядно показывают долгий путь из Голландской Индии в Турцию. Моло­дой человек закуривает, рассеянно огля­дывает перрон. Расплачивается с носиль­щиком и входит в вагон.

— Господа пассажиры, до отхода поезда осталась одна минута! — вразнобой кри­чат проводники. — Извольте занять места!

В толпе возникает движение — одни то­ропливо спрыгивают со ступенек, другие поспешно входят в вагоны. Последние улыбки и рукопожатия... Наспех брошенные слова...

Едва поезд миновал пригороды, провод­ник начал обход купе — отбирал у пасса­жиров паспорта и билеты. В двухместных он молча совал их в кармашки своей папки в синем переплете, но в купе клас­са люкс почтительно приложил руку к ко­зырьку:

— К вашим услугам, господин генерал! Вы можете вызвать меня в любое время дня и ночи нажатием вот этой кнопки. Спо­койной ночи, господин генерал!

И в следующем купе-люкс — тоже с почтением:

— Спокойной ночи, господин... э-э-э... Ганри Манинг! — Имя и фамилию смуглого молодого человека с усиками проводник не сразу разобрал в его нидерландском паспорте. — Приятного отдыха, господин Манинг!

Гай проверил замок, прислушался к зву­кам в других купе, разделся, лег и накрыл­ся синим одеялом с большим белым выт­канным вензелем WL.

Следующие сутки прошли в бесцельном перелистывании журналов и газет, но когда экспресс пересек германскую границу, Гай почувствовал волнение: он вступал на поле боя.

Хотелось выпить чашку кофе, но было еще очень рано. Он стал смотреть в окно, но с этой стороны зимний пейзаж был уныл, и Гай вышел в коридор. Пейзаж за окном и тут не радовал, но он решил вы­курить сигарету в коридоре, чтобы не ды­мить у себя в купе. Когда он прикуривал, чья-то рука легла на его левое плечо. Оно еще болело. Скосив глаза, Гай увидел черную лайковую перчатку, рукав черного мундира и серебряную тесьму на обшлаге со словами: «Мертвая голова». Эсэсовец. Обернувшись, Гай встретил спокойный, твердый взгляд светлых глаз. «Начинает­ся», — подумал он. Эсэсовец поднял паль­цы к козырьку и вежливо проговорил:

— Моя зажигалка не дотянула до Берли­на. Разрешите прикурить?

— Пожалуйста.

Они стояли плечом к плечу у окна, мол­ча курили, провожая глазами проплываю­щие мимо серые мокрые поля.

Погасив окурок в пепельнице, Гай вер­нулся в купе. От нечего делать перебрал лежавшие на столике рекламные брошюры. В одной из них его внимание привлек адрес «комфортабельного пансиона для солидных деловых людей» в Берлине близ Виттенбергплац, в центре буржуазной за­падной части города. В нем он и решил остановиться, пока не подыщет себе под­ходящей квартиры...

Гай был недоволен собой. Невинная просьба прикурить заставила его сердце екнуть. А что же будет дальше — там, в Берлине, где таких фашистов, в форме и в штатском, ему придется видеть с утра до ночи и на каждом шагу? Но одновременно он был и доволен: этот легкий внутренний испуг явился как бы последней контроль­ной отладкой для его нервов.

Остаток пути прошел без неожиданно­стей.

В Берлине Гай с вокзала приехал на такси в намеченный пансион и получил хороший номер.

Едва устроив его вещи в комнате и от­крыв краны в ванной, горничная столкну­лась в коридоре с высоким мужчиной в спортивном костюме.

— Утренний обход. Иностранцы есть? — спросил он.

— Да, господин блокварт. В триста деся­том. Вот его паспорт.

Блоквартами назывались квартальные уполномоченные гитлеровской партии, наблюдавшие за политической благонадеж­ностью населения.

Пробежав глазами странички документа, блокварт постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел в номер.

— Господин Манинг?

— Да. Чем могу быть полезен? — Гай вышел из ванной комнаты и приветливо улыбнулся незнакомцу.

— Позвольте представиться: Эрвин Лит­ке, блокварт. Хотел бы лично познакомить­ся и задать несколько вопросов. Я не за­держу.

Гай жестом пригласил гостя сесть.

— По долгу службы я обязан знакомить­ся со всеми иностранцами, поселяющими­ся в моем квартале, и оказывать им по­сильную помощь. Чем вы думаете занять­ся у нас, господин Манинг?

— Я хочу изучить постановку дела в большой немецкой больнице.

— В Голландии немало больших боль­ниц, господин Манинг, не так ли?

— Безусловно, господин Литке. Но не­мецкие больницы поставлены лучше. Финансовая отчетность и экономическая эффективность — вот что меня интере­сует. А уже после этого я намерен пора­ботать в хорошей частной клинике.

— Благодарю вас. Теперь я все понял,— сказал блокварт и встал. — Завтра в пять вы получите на Александерплац свой пас­порт и разрешение на жительство сроком на один год. Но без права занимать плат­ное место — заметьте себе это!

— Мой отец — владелец плантаций в на­шей Индии, господин Литке. Я не нуж­даюсь в жалованье. Мне нужны знания и практика, они хорошо окупятся в буду­щем.

Блокварт Литке пожелал ему успеха и покинул номер.

Побрившись и приняв ванну, Гай попро­сил горничную принести завтрак и с ап­петитом поел. Когда горничная унесла по­суду, он запер дверь, взял позавчераш­нюю турецкую газету, которую купил перед отъездом из Стамбула и кото­рую здесь, в номере, разбирая свой ба­гаж, небрежно бросил на стол. Между стра­ницами этой газеты лежал обрывок другой, тоже турецкой, спрятанный им самим. Га­зету он бросил в корзину для мусора, а вы­нутый из нее обрывок разгладил и поло­жил в бумажник: это был явочный доку­мент.

Едва он надел шляпу и пальто, звякнул телефон. Вежливый голос с сильным грече­ским акцентом сообщил, что говорит Ари­стотель Какис, и в его магазине, поме­щающемся за углом в первом квартале, уважаемый господин Манинг может купить в кредит и с доставкой в номер сыры, копчености, рыбные продукты, фрукты, сласти и вино. Господин Какис очень про­сит господина Манинга зайти в магазин лично ознакомиться с ассортиментом то­варов и открыть счет, а также высказать пожелания, какие товары, помимо имею­щихся, он хотел бы заказывать лично для себя, — например, какие-нибудь специаль­ности голландской кухни. Гай поблагода­рил и сказал, что постарается воспользо­ваться услугами господина Какиса.

Он захватил фотоаппарат и направился к выходу, но снова раздался телефонный зво­нок. На этот раз приветливый женский голос по-голландски сообщил, что в баре «Квик», недалеко от Цоо, имеются голланд­ские ликеры и водка, газеты и библии, а также молодые девушки, говорящие по-голландски. В задней уютной комнате всегда можно отдохнуть, почитать Библию или наедине побеседовать с хорошенькой девушкой. Бросив трубку, Гай шагнул к две­ри. Но резкий звонок снова вернул его к телефону. Черт побери, скольким же пред­принимателям швейцар гостиницы уже успел продать весть о его приезде?

Неуловимо знакомый мужской голос ска­зал что-то неразборчиво.

— Алло, я вас плохо слышу, — ответил Гай, силясь вспомнить, где он слышал этот голос, и ожидая, не скажут ли ему еще чего-нибудь. И мужчина сказал отчетливо:

— Мы коммунисты, мы еще вернемся!

Гай положил трубку на рычаг.

Из номера он выскочил так, словно за ним гнались.

У лестницы встретился блокварт Литке, уже не такой официальный.

— Идете погулять, господин Манинг? Как устроились?

Вот откуда ему знаком этот голос! Что же это было? Проверка? Провокация? Гаю просто не хотелось верить, что этот пы­шущий здоровьем и, по-видимому, незлой человек может быть настолько глуп.

— Спасибо, господин блокварт, — ис­кренне поблагодарил он. — Тут у вас ре­клама по телефону поставлена отлично. По-моему, вы мне тоже звонили? Но я, знаете, ничего не понял — телефон хри­пит, да и к берлинскому выговору я еще не привык.

Блокварт ничуть не смутился. Наоборот, он смотрел на Гая снисходительно и гово­рил громко, как с глухим:

— Вы не разобрали, господин Манинг! Я сказал: когда вы вернетесь из полицей­ского управления, я зайду проверить раз­решение!

Гай улыбнулся, поклонился и сбежал по лестнице вниз. Этому Литке можно только позавидовать — врет в глаза, и хоть бы хны! Но все-таки, пожалуй, больше блок­варт провоцировать его по телефону не бу­дет. И то хорошо...

Побродив по центру, Гай вышел на на­бережную позади рейхстага. Было без чет­верти десять, утро выдалось ясное. На том месте, где ему назначили встречу, одна за одной останавливались и отъезжали част­ные машины. Бойкое место, подходящее. Сделав несколько снимков рейхстага с тех точек, которые рекомендуют туристам пу­теводители, Гай ровно в десять подошел к условленному месту. Там как раз оста­новилась машина. У нее был номер, кото­рый Гаю велел запомнить Фриц еще ме­сяц назад. Из машины смотрел на прохо­жих немолодой черноволосый водитель. При приближении Гая он взял лежавшую на сиденье газету и положил ее на баран­ку. Гай закрыл колпачком объектив фото­аппарата и застегнул чехол. Первая часть пароля отработана, теперь с ним должны заговорить.

— Прогуливаться изволите? — спросил водитель.

— Знакомлюсь с городом.

— Издалека приехали?

— Я — кругосветный путешественник. Если у вас есть время, не прокатите ли вы меня по Берлину?

— С удовольствием!

Все было в порядке. Гай сел в машину. Сделав несколько поворотов по аллеям Тиргартена, водитель достал из кармана обрывок турецкой газеты. Гай отдал ему свой. Водитель сложил их — они точно совпали, и только тогда он улыбнулся.

— Меня зовут Иштван, — сказал води­тель. — Сейчас мы проедем мимо парик­махерской Шнейдера, запомни адрес. Мы ждем тебя в восемнадцать. В парикмахер­ской будут работать хозяева, Генрих и его жена Эльза. Скажешь им, что хочешь по­мыть голову, и их хромой сын Вилли про­ведет тебя к нам. Вся семья — надежные люди.

Иштван высадил его у Цоо, и Гай пешком добрался до гостиницы.

Без пяти шесть вечера он вошел в па­рикмахерскую Шнейдера. В мужском зале было еще пусто. Лишь в одном кресле си­дел клиент, которого стриг пожилой ма­стер — видимо, сам хозяин.

— Я хотел бы помыть голову, — обра­тился к нему Гай.

— Вилли! — негромко позвал хозяин.

Из маленькой двери в дальнем углу по­явился невысокий юноша, сильно припадав­ший на левую ногу.

— Да, отец...

— Господин желает помыть голову.

Вилли пригласил Гая следовать за ним.

Они прошли через дамский зал, Вилли толкнул плотно прикрытую дверь, пропу­стил впереди себя Гая, но сам не вошел. Сидевший в кресле возле умывальника пожилой мужчина в распахнутом белом халате поднялся навстречу Гаю. Это был Фриц.

— Здравствуй! Как устроился?

— Все нормально.

Они обнялись. Но Фриц тут же отстра­нил его.

— Сядь-ка в кресло, ты же пришел мыть голову.

Однако разыгрывать весь спектакль кон­спирации до конца осторожный Фриц не счел нужным — стало быть, обстановка позволяла. Он сразу заговорил о деле.

— Очень рад, что ты не задержался. Ты знаком с положением в Германии?

— Читаю газеты, слушаю радио.

— Твое мнение?

— Все это всерьез и надолго. Их дема­гогия сильно пахнет кровью. Италия и Гер­мания лихорадочно вооружаются. Зачем, если не для войны?

— Вот именно... Поэтому нам нужна са­мая широкая информация о дальних замыс­лах Гитлера. В Европе не все понимают то, что понял ты. Мы должны добывать кон­кретные, точные факты, которые скрыты за демагогией.

Он замолчал, полез в карман за трубкой и табаком. Гай воспользовался паузой.

— Кто ты сейчас?

— Канадец германского происхождения. Имею достаточный капитал, чтобы лечить в германских санаториях свой проклятый су­ставной ревматизм.

Он, как сказал Гаю Микаэл Манинг, дей­ствительно страдал суставным ревматиз­мом, по всей вероятности — неизлечимо.

Гай про себя отметил, что Фриц сильно изменил внешность, чему способст­вовал галстук бабочкой и платочек в кар­мане модного костюма. Хотя опытный глаз мог бы определить, что хорошо оде­ваться он научился не так уж давно.

— Что за человек Иштван?

— Он по образованию юрист, держит контору. Прошлое пестро... Был офицером в австро-венгерской армии, попал в плен к русским, потом вернулся на родину. Те­перь, видишь, здесь. Довольно с тебя?

— Вполне.

Фриц наконец набил свою трубку, раску­рил ее от спички.

— Теперь слушай. Я буду предельно кра­ток, дам грубую схему... Мне известно, что Гитлер и Муссолини организовали сугубо засекреченную фельдъегерскую связь.

Гай с сомнением покачал головой:

— Есть же совершенно безопасные дип­ломатические каналы...

— Каналы есть, а традиций у гитлеровцев пока нет, дипломатическая служба засоре­на старыми дипломатами, преимущественно аристократами-монархистами, и им новая власть не доверяет. Им нужен надежный личный контакт, а для этого нужно иметь своих людей, которым можно было бы до­вериться.

Гай ждал долгого разговора, но Фриц, помолчав, кончил неожиданно быстро:

— Тебе предлагается найти одну из ли­ний связи.

Гай даже рот раскрыл: все это предста­вилось ему чистой фантазией. Разумеется, теоретически рассуждая, у всякого, пусть самого запутанного, клубка где-то обяза­тельно есть два конца, и если терпеливо искать и найти один, то потом найдешь и второй. Но тут дело шло о главах двух фашистских государств. Связь между ни­ми — линия самого высокого напряже­ния, а Фриц предлагает взяться за нее голыми pуками. Даже если бы, предполо­жим, по этой линии передавались обыкно­венные сводки погоды или поздравления по случаю именин, все равно подключиться к ней неимоверно трудно. А в данном слу­чае следовало ожидать, что переговоры касаются подготовки к большой войне...

Гай спросил:

— Есть что-нибудь наводящее, хоть ка­кая-нибудь малость?

— Ничего пока нет. С нуля. Но давай порассуждаем... — Фриц примял пепел, по­булькал трубкой. — В политическом смыс­ле отношения у них сложные. Дуче меч­тает о восстановлении старой римской им­перии, Гитлеру это не нравится. В Гре­ции и Югославии их интересы уже столкну­лись. Но есть одна вещь, которая их объе­диняет и которая для обоих очень злобо­дневна...

— Вооружение?

— Да. Идем дальше... В переговорах по этому вопросу активней должна быть италь­янская сторона. Почему? — Фриц посмот­рел на Гая, но не стал ждать его сообра­жений: чувствовалось, что все эти выклад­ки обдуманы им раньше. — Немцы в обла­сти вооружений обогнали итальянцев. Если кто-то у кого-то просит, то итальянцы у немцев, а не наоборот. Логично?

— Вполне.

— Дальше. Германская военная промыш­ленность — это Рур, а сердце Рура — Дюссельдорф. И тут я могу сделать тебе единственное конкретное сообщение: на­чальник гестапо в Дюссельдорфе штан­дартенфюрер СС Ганс Раушбергер. Он — главная власть в Рурском районе. Деловая переписка по вооружениям должна идти через него. Он может быть передаточным звеном, а может и конечным.

— А что о нем известно?

— Не так много. Старый член гитлеров­ской партии. До переворота служил в фир­ме «Немецкие текстильные фабрики» в Хемнице. Потом посадил владельца фир­мы — еврея Иосифа Лифшица — в лагерь и присвоил себе его фирму. Дал взятку и быстро пошел в гору... В общем, обыкно­венная история...

Оба долго молчали. Курили, глядели в окно, ходили по комнате. Потом Фриц ска­зал:

— Конечно, может, все наши прикидки— игра воображения, и больше ничего...

— Нет, — возразил Гай, которому дело уже не казалось столь неосуществимым, как вначале. — Из всех возможных вариан­тов ты выбрал, по-моему, самый дельный.

— Тогда ты говори, а я послушаю.

— Начать, наверное, надо с Хемница... Что за человек Раушбергер? Поговорить со служащими...

— Кое-что можно выяснить и здесь, в Берлине. Частное информационное агент­ство Шиммельпфенга уже лет двести или триста занимается сбором сведений о всех промышленникам и коммерсантах Гер­мании. У хозяина есть помощник, его ста­рый друг Рафаил Рубинштейн. Он должен много знать».

— Ты, оказывается, тоже знаешь немало. А говорил: «с нуля»...

— Так ведь все это нашему троюродному дяде двоюродные племянники, — ус­мехнулся Фриц и посмотрел на часы. — Время. Видеться мы с тобой будем редко. Все — через Иштвана. Он сведет тебя с твоими помощниками — Гансом и Альдоной. Оглядись, обживись... И помни: сле­пой судьбы не бывает. Твоя судьба — в твоих руках...

Они попрощались. Фриц снял халат, на­дел пальто и ушел.

Минут через десять покинул парикмахер­скую и Гай. В гостиницу он вернулся в половине двенадцатого и сразу лег спать.

Как всякий аккуратный человек, он вме­нил себе в правило перед сном обяза­тельно перебрать в памяти все события дня, отметить плюсы и минусы. А прошед­ший день был из ряда вон выходящим: он прямо с вагонных колес включился в дело. Потушив свет и закрыв глаза, Гай поминут­но прокрутил минувшие сутки: от курения в вагоне рядом с эсэсовцем, — Гай в тем­ноте даже потрогал себя за левое плечо, где утром лежала рука в черной перчат­ке, — до разговора с Фрицем. Не нару­шил ли он правил конспирации? Не про­смотрел ли какой-нибудь мелочи, которая позднее, когда этого совсем не ждешь, взорвется, как бомба замедленного дейст­вия? Как будто бы нет... Блокварт, по всей вероятности, успокоился на его счет... На встречу с Иштваном он вышел точно... Из парикмахерской исчез чисто...

Засыпая, он чувствовал, что губы его са­ми собой складываются в улыбку. Таким удачным получился этот день...

Глава 3

ДЕВУШКА ИЗ ВИТРИНЫ

Гансу и Альдоне было лет по двадцати пяти или семи. Ганс, немец из Праги, сухо­щавый, белокурый, уже заметно лысеющий молодой человек, с очками в золотой оправе на бледном лице, казался старше своих лет, вероятно, еще и потому, что хотел походить на Иштвана — был немно­гословен, хмур и рассудителен. Альдона всегда вышучивала его за это. Ганс рабо­тал в библиотеке — писал книгу по древ­негерманской грамматике. Он окончил в Праге юридический факультет. Альдона, полноватая зеленоглазая брюнетка из Мемеля, отличалась живостью характера и отчаянной храбростью. Она работала мед­сестрой в частной клинике доктора Пауля. Ганс и Альдона по линии техники связи под­чинялись Иштвану, а по линии оперативной работы — Гаю. И еще одно объединяло Ганса и Альдону: их отцы погибли от рук гитлеровцев.

Первая встреча с Гансом была у Гая ко­роткой, они только показались друг другу, зато на следующий день им удалось по­говорить как следует. Вспоминали Испа­нию...

Отправляясь в частное «Информационное агентство Шиммельпфенга», Гай по пути за­хватил Ганса и Альдону, с которой Иштван познакомил его неделей раньше.

Ганс и Альдона остались на улице рас­сматривать витрины, а Гай один вошел в контору. Сидевший в первой комнате чи­новник показал ему кабинет Рубинштейна. Он вошел без доклада.

— Господин Рубинштейн?

— К вашим услугам. Но сейчас начина­ется обеденный перерыв, и я прошу...

Собственно, Гай именно на это и рассчи­тывал.

— Меня зовут Ганри Манинг, я импорти­ровал немецкие ткани в Голландскую Ин­дию... Не могу ли я попросить вас отобе­дать со мной?

Рубинштейн не возражал, и они отпра­вились в ресторан «Кемпинский», считав­шийся лучшим в деловом центре города.

Когда новоявленные знакомые уселись в уютном углу зала, Гай сказал:

— Политические события в вашей стра­не, господин Рубинштейн, конечно, гран­диозны, но многим кредиторам они спутали все расчеты.

Господин Рубинштейн счел за благо про­молчать и только кисло улыбнулся.

— Но если говорить конкретно, я имею в виду Иосифа Лифшица в Хемнице, кото­рый прекратил оплату векселей фирмы «Немецкие текстильные фабрики».

— У него есть к тому веские основания: фирма перешла в другие руки. Новый вла­делец — господин Ганс Раушбергер.

— Он принял на себя обязательства гос­подина Лифшица?

— Не знаю. Думаю, что нет, господин Манинг.

— Не могли бы вы уточнить этот вопрос, господин Рубинштейн?

— Новый владелец — лицо очень вы­сокопоставленное, о таких людях мы спра­вок не наводим и не даем.

— Вы советуете мне съездить в Хемниц и обратиться лично к нему?

— Я вам ничего не советую. Адрес гос­подина Раушбергера мне не известен, а в Хемнице он не живет.

— Какой же смысл ему жить вдали от фабрик?

— Может быть, смысл в том, что госпо­дин Раушбергер недавно женился.

— Кто его жена?

— Нет, господин Манинг, я не смею ка­саться личной жизни этого высокопостав­ленного лица. И почему меня должна ин­тересовать какая-то там итальянка?!

При последних словах Гай чуть не хлоп­нул собеседника по плечу. Ай да Рубин­штейн! Ничего не знает, советов не дает, справок не наводит...

— Да, печально все это, господин Ру­бинштейн... Коммерческие дела не должны страдать от чьих-то честолюбивых или мат­римониальных устремлений.

В ответ Рубинштейн только посмотрел на него хитро из-под своих свисавших на глаза густых бровей, придававших его лицу выражение неизбывной печали.

Обед был вкусный, вина хороши. Гай по­просил принести сигары, и Рубинштейн не отказался покурить, хотя по неумелости в обращении с сигарой было видно, что он некурящий. Может быть, именно это об­стоятельство сделало его более разговор­чивым: пожилой человек, пускающий дым ради баловства, невольно молодеет и, стало быть, обретает некоторое легкомыслие.

— Не хочу сыпать соль на раны, но не могу удержаться от вопроса... — друже­ским тоном начал Гай.

— Пожалуйста, — сказал Рубинштейн, и это прозвучало, как «Чего уж там, валяй­те!». Он еще ворчал, но тон заметно изме­нился.

— Для вас настали трудные времена?

— Что касается старика Шиммельпфенга, то вы несколько запоздали с соболезно­ваниями. Его вместе со всей семьей аресто­вали полгода назад. Директор фирмы те­перь я.

— Но ведь вы тоже?..

— Да, да... Но... видите стальной шлем у меня в петлице? Я фронтовик, два раза ранен. Это имеет большое значение.

— Но не настолько большое, чтобы вы осмелились дать мне маленький совет?

Господин Рубинштейн отставил подальше от себя дымящуюся сигару и заговорил сердито:

— Такие штучки еще действовали на меня, когда я торговал средством для уве­личения бюста, а хотел торговать машин­ками для стрижки травы на газонах. По­этому не затрудняйтесь. — Он победи­тельно посмотрел на Гая и продолжал: — На той неделе гестаповцы забрали у нас весь архив. Теперь он в подвале нашего до­ма, только вход не с Ляйпцигерштрассе, а с Фридрихштрассе. Там раньше размеща­лись архивы давно ликвидировавшегося оптового склада. Все лежит на полках в полном порядке. Дело Лифшица — деся­тое или одиннадцатое в стопке под лите­рой «Л». Я сам укладывал папки.

Гай внял совету Рубинштейна «не за­трудняться».

— А не можете вы взять это дело хотя бы на час?

— Решительно нет. Кто меня тогда будет спасать? Шлем в петлице?.. Но прежде все­го, я — честный человек.

— О, разумеется!

Глядя в сторону, Рубинштейн сказал ворчливо:

— Если бы вы имели гестаповский же­тон... Но такие жетоны стоят дорого, очень дорого, господин Манинг...

— Такова жизнь: все хорошее всегда стоит дорого...

Гай достал из кармана бумажник.

— Нет, нет, не здесь, — спокойно оса­дил его Рубинштейн.

В тот же день Гай осуществил еще два важных дела.

В главной городской больнице, учреж­денной, вероятно, еще во времена Фрид­риха Великого и носящей с тех пор фран­цузское название «Шарите», он договорил­ся о практике — администрация ничего не имела против того, чтобы голландец изучал больничный бюджет и доискивался, каким образом можно при минимальном кредите добиваться максимальных лечебных ре­зультатов.

Потом он снял помещение для своей кон­торы и квартиры. Состоятельному дельцу полагалось это сделать.

Красных бумажек с черными буквами «Zu miten» — «Сдается» на окнах и парад­ных дверях было много на всех улицах, по которым он ходил. Ему приглянулись две комнаты во втором этаже облицованного гранитом старого дома на Уландштрассе. Одна комната служила спальней, в другой стоял письменный стол, два мягких стула и книжный шкаф. Ему большего и не требо­валось. Телефон имелся.

Хозяйке, очень вежливой немке лет пяти­десяти пяти, прилично говорившей по-английски, он объяснил, что сидеть в своей конторе с утра до ночи не собирается и вообще жить по расписанию не умеет. Она была тем более довольна, что плату он отдал за три месяца вперед.

Модную машину последнего выпуска — шоколадный «хорьх» — он взял напрокат и сразу заплатил за год.

Блокварт Литке, когда Гай при встрече мимоходом обмолвился, что нашел посто­янную квартиру, тоже остался доволен — меньше ответственности.

...Через две недели Рубинштейн передал Гаю жетон гестапо. За это время Ганс ку­пил эсэсовское обмундирование, Альдона подогнала форму по его фигуре. Для Гая были куплены сапоги и черное кожаное пальто, в каких ходило эсэсовское началь­ство.

Поздним весенним вечером из темного подъезда большого углового дома на Фридрихштрассе вышла, дымя дешевой си­гаретой, Альдона. Вскоре ее обогнал Гай с портфелем в руках и в сопровождении эсэсовца с лакированной кобурой на поясе. Они подошли к запертой двери, ведущей в подвал, и Гай крикнул в слуховую трубку возникшему за зеркальным дверным стек­лом старенькому вахтеру:

— Гестапо. Отворите! — и показал жетон.

Старичок в сером мундире и в формен­ной фуражке отпер дверь.

— Где здесь подвал с делами фирмы Шиммельпфенг?

— Пожалуйте сюда, господин начальник, вниз по лестнице, потом направо. Дверь не заперта, я проверял там подачу света и воды.

Гай повернулся к Гансу.

— Никого не пускать...

Тот щелкнул каблуками.

Альдона перешла на другую сторону улицы и фланировала напротив.

Гай спустился вниз.

Ряды железных полок и сложенные на них папки. Вот литера «Л». Двенадцатое дело с надписью: «Лифшиц Иосиф. Немец­кие текстильные фабрики. Хемниц». Он раскрыл папку.

Между тем из ближайшего полицейского участка к подвалу спешил дородный вах­мистр.

— У нас сигнал! — набросился он на ста­ричка вахтера, прохлаждавшегося на ули­це. — Ты кому отпер дверь?

Старичок кивнул на стоявшего в дверях эсэсовца.

— Не видишь? Ищут какие-то документы в архиве.

Вахмистр сразу успокоился:

— Надо было тебе сигнализацию отклю­чить...

— Да не успел за ним! Быстро летает...

Тут из подвала поднялся Гай с портфелем в руке. Вахмистр козырнул ему.

— Вы что? — спросил Гай.

— Это мой участок...

— Все в порядке, вахмистр...

Примерно через час хозяин парикмахер­ской Шнейдер с книгой в руках вышел во двор подышать воздухом и оставил дверь черного хода незапертой. Туда вскоре скользнули две темные фигуры. Не зажи­гая света, они прошли через кухню в чу­лан, заперли дверь и зажгли тоненькую свечу. Сели на пустые бочки, склонились над папкой.

— Я уже просмотрел, Фриц, — сказал Гай. — Не будем терять время ка пустяки. Покажу главное. Вот Раушбергер.

Гай поднес свечу ближе. С фотографии смотрело грубое волевое лицо с жесткой складкой у опущенных углов рта.

— А вот его молодая жена...

На фотографии была изображена хоро­шенькая молодая брюнетка, почти девоч­ка.

Гай засмеялся.

— Что тебя так обрадовало? — спросил Фриц.

— Раушбергер говорит по-итальянски и до гитлеровского переворота представлял фирму Лифшица в Риме. По документам папки, то есть по секретным свидетельст­вам служащих канцелярии фирмы, Рауш­бергер давно сватался к Фьорелле Мональди. Но брак дочери с немолодым не­мецким коммерсантом не соблазнял про­консула итальянской фашистской милиции, и он отказал Раушбергеру. Однако после того, как этот соискатель захватил фабрики и стал штандартенфюрером СС, положение изменилось, и маленькая Фьорелла стала почтенной фрау Раушбергер.

— Ну-ну...

— Слушай дальше. В Дюссельдорфе супруги живут в сильно охраняемом до­ме... Как ты думаешь, очень весело двадца­тилетней итальянке в обществе пятидесяти­летнего штандартенфюрера?

— Всяко бывает... Только не говори мне, что собираешься за нею поухаживать.

— Нет, конечно! Фьорелле нужно под­вести женщину... Жалко, Альдона не годит­ся — не тот типаж... Тут нужна красивая, богатая аристократка...— Утопия...

— Но поискать можно?

— Поищи...

Погасив свечу, они разошлись. Папку с делом Лифшица Фриц взял себе.

Два месяца Гай и его помощники искали ту единственную, идеальную, неповтори­мую девушку, портрет которой — внешние данные, душевный склад и положение — нарисовали они сами и которая так была необходима. Гай не представлял себе, как впервые подойдет к ней, о чем заговорит, каким образом завоюет ее доверие, как подготовит ее к той роли, которая ей пред­назначалась. Он надеялся, что все это в нужный момент подскажет ему интуи­ция...

Альдона, Гай и Ганс заглядывали в церкви, посещали скачки, бывали на авто­мобильных гонках, в модных дансингах и даже два раза присутствовали на похоронах престарелых кайзеровских генералов. Увы, ничего подходящего не встречалось, и у Гая стало закрадываться сомнение.

В погожий теплый весенний день они слу­чайно проходили втроем мимо небольшого спортивного магазина в торговой, далеко не шикарной части Берлина — где-то око­ло Александерплац. Их внимание привлек­ла толпа молодых мужчин у витрины, оживленно что-то обсуждавших и смеяв­шихся. Гай подошел ближе, взглянул через головы.

В витрине, в узком пространстве между стендом с развешанным товаром и стек­лом, стояла девушка лет двадцати в белых трусиках и белой косыночке на груди. Она изображала спортсменку, по очереди бра­ла спортивные принадлежности и то играла в теннис, то гребла, то сражалась с вообра­жаемым противником на шпагах. Но для спортсменки она была слишком изящна, а для манекена — слишком серьезна, и улыбки, которые она посылала зевакам, не производили впечатления очень весе­лых.

— В чем тут дело? Дорогу! — прозвучал вдруг задорный голос, и молодой штурмфюрер СС плечом вперед протиснулся к витрине. В фарватере за ним следовал, ви­димо, его товарищ.

Гай остался посмотреть, что будет даль­ше. Альдона и Ганс ждали чуть поодаль.

Эсэсовец помахал девушке в витрине ру­кой, обернулся к приятелю:

— Ты знаешь, Пфуль, кто это? Маргари­та-Виктория Равенсбург-Равенау. Настоя­щая графиня! Да, из этого известного рода... Семью разорили спекулянты, роди­тели умерли, она сирота, и вот, видишь, перебивается. Я ее знаю... И не будь я Гюнтер Валле... — Дальше Гай не расслы­шал, потому что Гюнтер Валле остальное досказал приятелю на ухо.

Растолкав толпу, эсэсовцы исчезли. Гай все ждал чего-то.

В час дня наступил обеденный перерыв, и девушка ушла из витрины. Хозяин закры­вал магазин.

Гай присоединился к Гансу и Альдоне.

— Не знаешь, где найдешь... — сказал он.

— Странная картина, — откликнулся Ганс, — режет глаза.

— Не по клетке птица — ты это имеешь в виду? — спросила Альдона.

- Да.

— Ее зовут Маргарита-Виктория. Из семьи Равенсбург-Равенау. — Гай оглянул­ся на витрину, словно для того, чтобы еще раз почувствовать все несоответствие зву­чаний: такое громкое имя, и этот жалкий балаган во имя торговли. — Альдона, ты должна узнать в адресном столе, где она живет. Расспроси у дворничихи, у сосе­дей...

Гансу он велел вернуться к магазину перед закрытием, а потом последить за девушкой — куда пойдет, что будет делать...

Вечером, часов в десять, они собрались в кафе «Ам Цоо». Ганс и Альдона расска­зали, что им удалось выведать.

Живет Маргарита-Виктория на Кляйстштрассе, 21. Дом солидный. На двери квар­тиры медная табличка: «Граф Родерих Равенсбург-Равенау». После работы девушка зашла в дешевую закусочную, съела два бутерброда и выпила чашку кофе, затем прогулялась до кафе «Колумбус», около Ангальтского вокзала, и просидела там час. Потом пешком, через Ноллендорфплац и Виттенбергплац, отправилась домой.

Альдона познакомилась с соседкой Маргариты-Виктории. Этой старушке Альдона помогла собрать рассыпавшиеся яблоки. У нее разорвался пакет. Старушка оказа­лась в курсе семейных дел всех жильцов дома. У Маргариты был богатый жених, друг ее отца, некий господин фон Вернер. Он платил за старую квартиру графа, помо­гал девушке, пока она не окончила в про­шлом году гимназию. Затем, очевидно, потребовал, чтобы она вышла за него за­муж, или какой-то иной компенсации... Но Маргарита ему отказала, и господин фон Еернер перестал платить за квартиру. Те­перь она вынуждена переехать к своей бывшей кормилице и няньке, Луизе Шмидт, которая живет с сыном Куртом, молочным братом Маргариты, в Веддинге, по Оливаерштрассе, 101, на втором этаже. Курт слесарь. Квартира у них — одна комната. Муж Луизы погиб под Верденом. Старушка, между прочим, сказала, что Маргарита по дороге с работы домой всегда заходит по­сидеть в кафе «Колумбус».

На следующий день с утра Гай отправил­ся в контору «Информационного агентства Шиммельпфенг». Рубинштейна он встре­тил на улице — тот прохаживался по тротуару, заложив руки за спину, перед входом в свою контору. За три месяца, прошедшие после обеда в ресторане «Кемпинский», господин Рубинштейн сильно из­менился, и не в лучшую сторону. Небри­тый, под глазами синие мешочки. Гай не очень этому удивился, потому что уже стал привыкать к быстрым переменам в жизни берлинцев.

— Рад видеть вас, герр Рубинштейн!

Рубинштейн поднял к небу печальные глаза.

— Не спешите радоваться. Я больше не работаю в агентстве.

— Значит, все-таки?..

— Вот именно... Жену и сына арестова­ли... И как вы думаете, где мой штальгельм?

Стального шлема в петлице у него дей­ствительно не было.

— Отобрали?

— Выбросили на помойку.

— Но что вы здесь делаете?

— Подстерегаю бывших заказчиков. Они дают мне возможность подработать.

Гай вынул бумажку, на которой он за­ранее написал вопросы.

— Это касается частной жизни одной де­вушки. Можете?

Пока Рубинштейн читал бумажку, Гай при­готовил деньги.

— Придется побегать, но это не Раушбер­гер. — Рубинштейн спрятал деньги в порт­моне. — Графиня имела нянек и горнич­ных. Где есть женщины, там нет секретов. Через десять дней я буду ждать вас на этом месте в это же время...

Мимо с тяжелым грохотом кованых са­пог прошла рота эсэсовцев. Рубинштейн грустно проводил их глазами.

— Целую жизнь я думал, что деньги мо­гут купить все. И ошибался: деньги не мо­гут купить арийскую кровь. В мире хозя­ин — кованый сапог, господин Манинг!

— Нет, господин Рубинштейн: в мире хо­зяин — правда. Но в силу правды надо ве­рить...

Рубинштейн покачал головой:

— А я не верю.

Все эти десять дней Гай готовил знаком­ство с Маргаритой. Каждый вечер часов около семи он являлся в «Колумбус» и за­нимал столик слева у окна, второй от вхо­да. За третьим всегда сидела она — это было ее любимое место. Он приносил с со­бой и читал какой-нибудь из медицинских журналов, чаще английский «Ланцет», — в расчете, что Маргарита обратит на это вни­мание. Он давно усвоил, что человек, если он сам не медик, как правило, относится к врачу с бессознательным, как бы врож­денным доверием. Такое доверие не огра­ничивается отношениями лечащего доктора и пациента, часто оно простирается за сфе­ры собственно медицины очень далеко.

Будучи по образованию врачом, Гай все же не разделял мнения тех своих коллег, которые лишали физиогномику достоинств точного познавательного метода, и поэтому украдкой, но очень внимательно изучал внешность Маргариты.

Лицо ее всегда было бледным, но эта бледность не вызывала представления о не­здоровье. В платье она казалась излишне худой и хрупкой; однако он видел ее там, в витрине магазина, почти раздетую и от­лично помнил, что впечатления худобы у не­го не было. Гибкая — да, изящная — да, но не худая.

По выражению лица можно было пред­положить, что Маргарита обладает задат­ками решительного характера и чужда предрассудков. Впрочем, об этом легко до­гадаться и без изучения ее лица: тот факт, что девушка из столь аристократического семейства не сочла для себя зазорным до­бывать честный хлеб столь неаристократи­ческим занятием, сам по себе говорил о многом. Не всякая девушка захочет пока­зывать себя из витрины за несчастные две марки в день.

Несколько раз он был свидетелем, как с нею пытались завязать знакомство. Она разговаривала с этими назойливыми моло­дыми людьми очень просто и вежливо, и они отставали быстро, не испытывая при этом никакой обиды, а только сожаление.

Учтя уроки этих неудач, Гай попытался было составить детальный план собствен­ных действий, пробовал прикинуть, как он подойдет к ней, как поклонится, как заго­ворит. Но вовремя одумался, справедливо сочтя это занятие бесплодным и даже вред­ным. Тут больше следовало полагаться на вдохновение. С такой девушкой фальши­вить нельзя: любой отрепетированный жест может быть замечен, и тогда уж пропало все и навсегда.

Но эти десять дней прошли не в одних только наблюдениях. Однажды он, на пра­вах постоянного соседа по столику, молча поклонился ей, покидая кафе, и она отве­тила поклоном. На следующий вечер он с нею поздоровался, когда вошел, и она улыбнулась ему, — с тех пор они обяза­тельно здоровались и прощались друг с другом. А один раз, когда она хотела ку­пить вечернюю газету и у газетчика не ока­залось сдачи, Гай разменял ей бумажку мелочью. Бумажка пахла духами, какими — он не мог вспомнить, но запах был прият­ный. Бумажку эту он положил в портмоне в отдельный маленький кармашек — без всяких умыслов, просто захотелось ее со­хранить.

Так их отношения потихоньку налажива­лись, но Гай не хотел ничего предприни­мать, пока всезнающий Рубинштейн не во­оружит его исчерпывающими данными о жизни и быте семьи графа Равенсбург-Равенау, о ее расцвете и упадке...

И вот наконец Рубинштейн выполнил за­каз. Гай буквально наизусть выучил семна­дцать страниц убористого машинопечатного жизнеописания семьи Равенсбург-Равенау за последние двадцать лет, содержавшего такие интимные подробности, которые мог­ли быть известны разве лишь домашнему коту, который ходит, где хочет.

А на следующий вечер он с нею позна­комился как следует.

Все произошло просто: он пригласил ее танцевать, а после танца они сели за ее столик. При этом он забыл свой журнал, она ему напомнила, и разговор начался с профессии.

— Вы врач? — спросила она.

— Да, психиатр. Но не только.

Она покосилась на его бриллиантовые за­понки.

— Я чуть не приняла вас за профессио­нального танцора, которых нанимают...

Он засмеялся:

— Нет, я приехал сюда из глубин Азии...

Чутье говорило ему, что Маргарита еще очень наивна, она пребывает пока в том блаженном состоянии, когда человек оди­наково охотно верит и во всемогущество науки, и в предопределения судьбы. Он ре­шил ее поразить.

— Кроме того, я — йог.

— Значит, вы знаете все? — Теперь за­смеялась она.

Он сделался серьезным.

— Люди всегда склонны шутить над тем, чего они не понимают, фрейлейн... — он запнулся, потер лоб и закончил неуверен­но: — фрейлейн Маргарита-Виктория... э-э-э... графиня Равенсбург-Равенау?

То, что изобразилось на ее лице в этот момент, можно было назвать недоверчи­вым удивлением. Как будто человеку пока­зали фокус, он чувствует, что его ловко ми­стифицируют, а как именно — понять не может.

Не давая ей опомниться, Гай взял руку Маргариты в свои руки и заговорил глухим ровным голосом, словно читая по невиди­мой книге:

— Вижу улицу... это Кляйстштрассе... Вхо­жу в подъезд серого дома... Надпись на медной табличке: «Граф Родерих Равенс­бург-Равенау». Отворяю дверь. Пустые ве­шалки. Направо зеркало, закрытое серой материей. Отворяю двери... Пустые комна­ты... Мебель и люстры в чехлах... Пыль... Вхожу в дальнюю комнату. Она чиста. Здесь живет последняя представительница рода, молодая девушка... В прошлом году она окончила гимназию. Сейчас за ней ухажи­вает пожилой господин, некий генерал в от­ставке фон Вернер... Комнату заботливо убирает старая кормилица и няня, матушка Луиза, единственное в мире существо, ко­торое обожает девушку... Она в детстве звала ее Мави — от первых слогов двойно­го имени. Так звала девушку и мать, гра­финя Августа-Тереза Эстергази, умершая при родах в фамильном замке на берегу Шуссена...

Маргарита выдернула свою руку из его рук и смотрела уже с испугом. Он вдруг подумал: а не принимает ли она своего но­вого знакомого за шпика? Порылся в каком-нибудь тайном досье, посплетничал с прислугой и теперь преподносит все в форме ясновидения... Но опасения исчезли, когда он услышал ее тихий, сразу отчего-то сделавшийся хриплым, голос:

— Не надо, прошу вас...

Она больше не смотрела на него, замк­нувшись и боясь поднять глаза от скатер­ти. Положение становилось странным: надо было как-то разрядить возникшую напря­женность, и Гай вернулся к своему естест­венному тону. Спасти его могла только от­кровенность и неподдельная чистосердеч­ность.

— Простите меня, фрейлейн Маргарита, я просто дурачусь.

Она покачала головой, и он продолжал извиняющимся голосом:

— Я действительно много о вас знаю. Специально интересовался.

— Зачем? — Она наконец подняла глаза.

— Если я скажу: чтобы обеспечить себе успех при знакомстве с вами — это ведь не очень вас обрадует?

Сказанное можно было понимать как угодно. Гай расчетливо взвешивал каждое слово в отдельности и общий смысл фра­зы в целом, и оттого совесть его восстава­ла при виде полной беззащитности сидев­шей перед ним девушки. Мефистофель во вкусе берлинских мюзик-холлов весны 1938 года — такая роль была ему не по душе... Однако Маргарита, кажется, отлично раз­глядела двоечтение в слове «успех».

— Все-таки — зачем? — повторила она свой вопрос, и голос ее вновь обрел обыч­ное звучание.

Гай решил рискнуть. Нет, выкладывать все до конца он не собирался, до этого еще далеко, но момент был таков, что или он сделает сейчас же, перескочив сразу че­рез несколько запланированных им этапов, самый радикальный шаг к сближению, или эта девушка потеряна раз и навсегда.

— Мне нужна помощница, которой бы я мог доверять, как себе, — сказал он серьезно.

— Но кто вы?

— Я действительно приехал в Берлин из Азии.

И Гай изложил вкратце биографию наследника богатого плантатора-голландца и под конец показал Маргарите свой пас­порт, украшенный множеством различных виз, который, впрочем, она смотреть не за­хотела.

— Вот теперь вы откровенны, — наивно сказала она, и Гай объяснил ей, для чего ищет помощницу.

В настоящее время он изучает банков­ское дело, а также финансовую сторону деятельности крупных германских медицин­ских учреждений. В условиях острой конку­рентной борьбы, чтобы рассчитывать на ус­пех, необходимо досконально знать конъ­юнктуру и хотя бы в общих чертах — перс­пективы. Для этого надо уметь разбираться в сложном механизме экономики, пружиной которого, как известно, является политика (а может быть, наоборот, но от этого не легче). А чтобы, в свою очередь, правильно понимать изгибы политики, надо иметь до­ступ за ее кулисы.

Очертив таким популярным образом круг проблем и забот, которые одолевают начи­нающего предпринимателя, Гай свел речь к просьбе: не согласится ли фрейлейн Мар­гарита поступить к нему на службу, ска­жем, в качестве референта? Ее обязанно­сти он сам представляет себе еще доволь­но смутно, но одно может обещать уве­ренно: работа будет нескучная, даже твор­ческая, Маргарита сумеет проявить все свои способности. Во всяком случае, речь идет не об унылом секретарстве. И, разу­меется, платить он будет гораздо больше, чем получает она в спортивном магазине.

Маргарита слегка покраснела:

— Вы и об этом знаете?

— Впервые я увидел вас именно там. — Ему очень приятно было говорить ей прав­ду. — Вот только не понял, кто такой Гюн­тер Валле?

Они долго молчали, потом она вздохну­ла как-то легко и коротко и сказала с не­ожиданной улыбкой:

— Валле? Ах, да!

— Знакомый?

— Он живет на одной улице с моей кор­милицей. Вернее, жил... У его отца была мастерская и магазинчик... Делал пугови­цы, пряжки... Все из металла... Я иногда за­казывала у них кое-что...

— Похоже, вы ему очень нравитесь...

Она пожала плечами:

— Это смешно... Герр Шульц объявил мне, что с понедельника могу больше не выходить. Выдал жалованье за две недели вперед.

— Это хозяин спортивного магазина?

— Да.

— Недоволен вашей работой?

— Не столько он, сколько фрау Шульц.

Гай счел уместным пошутить:

— Вот видите, вы уже разбираетесь в тайных пружинах, движущих торговлю. Это лучшая рекомендация при поступлении на новую службу.

Он испытывал уверенность, что Грета со­гласится на его предложение, и имел все основания считать ход дела удачным. Но его порою жгло нетерпение, он еще не до конца отшлифовал в себе одно бесценное при его теперешней работе качество — умение безошибочно чувствовать ритм со­бытий и точно соизмерять с ними собст­венные действия, так, чтобы ни в коем случае ни на секунду не опередить собы­тия, но и ни на секунду не опоздать. Это сродни жокейскому чувству пейса. Если жо­кей хорошо чувствует пейс — то есть точ­но знает в каждый данный момент скачки, с какой резвостью идет его лошадь и ка­кой посыл она еще может выдержать до призового столба, — значит он мастер, он может выиграть и не загнать понапрасну свою лошадь. Нет этого чувства — лучше не садиться в седло, а мирно чистить ко­нюшню...

Сверх всяких надежд и ожиданий, Грета позвонила утром на следующий день, и, видно, радость его так явно прорывалась в голосе, что она спросила после обмена при­ветствиями:

— У вас сегодня праздник?

Банальный комплимент сам напрашивал­ся на язык, но он давно научился отказы­ваться от всего, что лежит сверху, и пото­му тоже спросил:

— А у вас?

— Я переезжаю. Не хотите помочь?

— Ну конечно!

— Вещей совсем мало...

— Я сейчас же выезжаю!

Через десять минут он был у нее.

Вещей действительно оказалось мало: три кожаных чемодана, большой, в чело­веческий рост, лакированный кофр для верхнего платья, тюк с постельным бельем и подушками и связка книг. Остальное — мебель и прочее — как объяснила Грета, было продано оптом перекупщику и ушло на уплату долгов.

Гай подрядил на улице посыльного в красном кепи с медным номером, тот по­грузил вещи, и они поехали к матушке Луи­зе. Ехали долго: кормилица жила на Оливаерштрассе. Говорили о пустяках, Грета все время подсказывала дорогу.

Выгрузиться и перенести вещи в тесную квартиру им помогал Курт, молочный брат Греты. Матушку Луизу можно было бы и не называть матушкой. Она, правда, имела усталый вид, лицо в морщинах, но когда взглянула на Грету и улыбнулась, ей мож­но было дать лет сорок пять, не больше. Курт произвел на Гая впечатление парня основательного. Они не разговаривали, Курт спешил. Работал он, как сказала Гре­та, слесарем на каком-то машиностроитель­ном заводе.

Еще больше, чем утренним звонком, Гре­та удивила его предложением поехать на озеро Ванзее — ей хотелось подышать воз­духом, чего она не делала, кажется, уже сто лет...

Эта поездка запомнилась Гаю надолго. И вовсе не потому, что по глади озера сколь­зили под парусами белые яхты, а над озе­ром парили чайки, что небо было голубое и солнце светило ласково. И лишь наполо­вину потому, что, когда они катались на лодке — он на веслах, она перед ним, ко­лени в колени, — Грета была прямо-таки счастлива, и когда глядела на него, ее се­рые глаза блестели, что после, когда они ужинали на веранде летнего ресторана и когда возвращались на электричке в Бер­лин, она так искренне, от души, смеялась его шуткам. Главное состояло в том, что он узнал и понял ее в этот день.

Она не умела врать, хотя ей в высшей степени было присуще женское искусство скрывать истинные чувства, придавая про­износимым вслух словам обратный смысл.

Его поразил ее серьезный взгляд на не­которые вопросы бытия. От представитель­ницы аристократического рода было до­вольно неожиданно услышать суждения, суть которых лучше всего можно передать в лаконичной, концентрированной форме пролетарских лозунгов.

Оказывается, она и до этой проклятой витрины успела кое-что понять. Ее отца, че­ловека, совершенно лишенного практичес­кой жилки, бесчестные спекулянты недви­жимостью обобрали до нитки, и он умер нищим, лишь перед самой смертью сооб­разив, что мир, в котором он так несчаст­ливо жил, устроен крайне несправедливо. Разумеется, у него не возникло бунтарских мыслей, но свой протест он все-таки выра­зил, как умел, отказавшись от причастия. Это, между прочим, потрясло двенадцатилетнюю Грету до глубины души. После смерти отца, оставшись круглой сиротой, девочка могла бы пропасть, если бы не Луиза Шмидт. Эта простая женщина стала ей матерью и воспитывала наравне со сво­им сыном. Мытьем полов и стиркой зара­батывать на хлеб и маргарин она могла, но не больше. Кое-какие вещи, оставшиеся после отца, продавались постепенно ради того, чтобы маленькая графиня могла кор­миться получше, но Грета устраивала заба­стовки, если Луиза не клала на тарелку Курта такого же куска, какой давала ей. Чтобы закончить гимназию, Грете пришлось подрабатывать. Она побывала и продавцом газет, и горничной, и посудомойкой. А ког­да в один прекрасный день старый друг отца фон Вернер по какой-то своей прихо­ти навестил ее и с приятным удивлением обнаружил перед собою красивую девуш­ку, он вознамерился обеспечить ей суще­ствование, достойное происхождения. Была возвращена старая квартира с мебелью, назначено месячное пособие. Но Грета очень скоро поняла, что фон Вернер от­нюдь не бескорыстен и не дружеские чув­ства к ее отцу питают его благотворитель­ность. Сначала он попросил Грету стать его женой — он был вдовец. Она решительно отказалась. Тогда он предложил ей сде­латься его содержанкой. Грета, наверное, покончила бы с собой, если бы не матуш­ка Луиза. Ну, а потом она поступила в спортивный магазин...

Гай прямо спросил ее: «А как вы отно­ситесь к новой власти?». И она так же пря­мо ответила: «Я ненавижу гитлеровцев и их свастику». Она недостаточно понизила при этом голос, и лишь по счастливой случай­ности никого не оказалось рядом. Он посо­ветовал никогда впредь не произносить та­ких вещей вслух.

В городе он подвез ее к дому, где жила Луиза Шмидт и где отныне будет жить и она. И на прощание Грета сказала, что со­гласна работать у него.

Гай был твердо убежден, что в честно­сти и порядочности Греты можно не сомне­ваться. Нужно только привести в систему ее собственные мысли и взгляды, и она самостоятельно сделает правильные вы­воды.

На следующий день он заключил с нею джентльменский договор — без всяких письменных обязательств, — суть которого заключалась в том, что фрейлейн Маргарита-Виктория Равенсбург-Равенау в качестве референта голландского предпринимателя Ганри Манинга должна исполнять его от­дельные поручения, а он, в свою очередь, обязуется выплачивать ей жалованье в раз­мере 200 марок в месяц.

Из конторы они отправились обедать. И с того обеда на протяжении недели расста­вались лишь на ночь — он отвозил ее до­мой и возвращался к себе, чтобы наутро увидеться в конторе.

Когда он в один подходящий момент со­общил ей, что приехал в Германию не только для того, чтобы изучать финансовое дело, но и для того, чтобы ознакомиться кое с какой негласной деятельностью гитле­ровцев, она не очень-то удивилась, сказа­ла лишь: «Что-то в этом роде я и предпо­лагала». Он спросил, не побоится ли Гре­та теперь исполнить одно необычное пору­чение. Она ответила, что верит ему во всем и готова слушаться. Напоследок Гай объя­вил, что, по всей вероятности, ей придется поехать в Дюссельдорф.

И вот после этого он встретился с Фри­цем, чтобы доложить обо всем и догово­риться насчет действий в Дюссельдорфе, где правил власть штандартенфюрер СС Раушбергер, обожавший свою юную супру­гу Фьореллу.

Что касается Маргариты, Фриц целиком полагался на разум и чутье Гая, но содер­жание предстоящей операции существенно менялось: Фриц тоже не терял времени. Из достоверных источников ему стало из­вестно, что отец Фьореллы, проконсул пер­вого легиона милиции Мональди, приезжа­ет из Италии в Дюссельдорф повидаться с дочерью регулярно два раза в месяц. Ездит он на итальянской армейской маши­не и под охраной. По дороге в Берлин че­рез Дюссельдорф и обратно останавлизается на отдых в Базеле, на вилле, которую ему «подарил» Раушбергер.

— Не исключено, что именно папа Мо­нальди и есть тот фельдкурьер, которого мы ищем, — сказал Фриц.

— Значит, Грета тут не нужна?

— Это решать тебе. Я ведь ее не знаю... Пока сделай вот что... Ганса и Альдону не­медленно перебрось в Базель. Пусть най­дут виллу проконсула и разведают систему охраны. Нужно определить, так сказать, ритм жизни обитателей виллы. Пусть изучат город и прилегающие шоссе. Трех недель им на это хватит. — И добавил, видя, что Гая не отпускает какая-то мысль: — А на­счет Греты подумай...

Раздумья Гая кончились тем, что через две недели Грета с богатым набором пла­тьев, шляпок, туфель и прочего и с белой болонкой по имени Коко, которую матуш­ка Луиза приобрела щеночком три года назад и в которой не чаяла души, отправи­лась на поезде в Базель, где она, еще бу­дучи маленькой девочкой, при жизни отца, училась два года в частном пансионе для благородных девиц...

Глава 4

300 000 + 300 НА МЕЛКИЕ РАСХОДЫ

Перед отъездом в Швейцарию Гаю оста­валось повидаться с Иштваном, который должен был передать ему последние доне­сения Ганса и Альдоны из Базеля, после чего взять билет и сдать чемоданы в ба­гаж. Гай намеревался сделать это после завтрака. Но Иштван опередил его, позво­нив по телефону и условным языком на­значив срочную встречу.

Гай сел к нему в машину на стоянке у Ангальтского вокзала.

Первая фраза Иштвана испортила ему на­строение.

— Ты не едешь в Швейцарию, все из­менилось...

Нет, конечно, они ведь договаривались, что личные желания, а тем более капризы ни в какой расчет приниматься не будут, но в Швейцарии его ждало безусловно серьезнейшее дело, и он настроился туда ехать, испытывал нетерпеливую потреб­ность двигаться и действовать и потому не мог сразу подавить в себе недовольство. А может, случилось что-то с Гансом и Альдоной? Или с Маргаритой?

— Прокол? — хмуро спросил он.

— Там все в порядке, — успокоил Ишт­ван. — Фриц велел сказать тебе следую­щее. В Базеле надо все подготовить осно­вательно, а для этого потребуется месяца два, не меньше. Тут сам фактор времени будет средством, орудием... Я передаю те­бе слова Фрица буквально, понимаешь?

— Это не ново. Постепенность — девиз проверенный...

— Не нравится — скажешь ему самому, когда увидитесь. Это у тебя что-то новое.

Иштван, по-видимому, категорически не одобрял реакцию Гая. Поняв это, Гай сразу пришел в себя:

— Прости, Иштван, дорогой! Чертов ха­рактер!

Иштван тихо засмеялся, что бывало с этим пятидесятилетним, но выглядевшим на все шестьдесят, серьезным и несколько ме­ланхоличным человеком весьма редко.

— Могу поставить десять против одного, что в детстве у тебя никто не отнимал иг­рушек, — сказал он.

— Это верно, — искренне удивленный, подтвердил Гай.

— Думаю, Фриц очень хорошо понял твой характер, если велел изложить тебе такую длинную мотивировку, да еще слово в слово, а?

— Он разбирается.

— Успокоился?

— Я слушаю. Прости еще раз.

Иштван сообщил, что Фриц будет ждать Гая на явочной квартире — у парикмахе­ра Шнейдера — послезавтра. А до тех пор, чтобы не терять времени, надо разыскать Рубинштейна, узнать, как дела у этого прой­дохи, и прощупать почву — не согласится ли он сотрудничать с Гаем в одном ком­мерческом предприятии. Одна существен­ная деталь: это будет сопряжено с переез­дом в Амстердам. Остальное Гай узнает от Фрица.

Ему сразу стало легче: намечалось что-то новое, необходимо было действовать — этого достаточно. Его предотъездные меры не напрасны — придется уезжать, хотя и не сегодня вечером. Но хозяйке квартиры объяснить некоторую задержку не соста­вит труда.

Расставшись с Иштваном, он наведался на Ляйпцигерштрассе, где располагалась контора бывшей фирмы Шиммельпфенга и где он в последний раз видел Рубинштей­на, караулившего клиентов на тротуаре пе­ред входом в контору. Но Рубинштейна там не оказалось. Старик швейцар ничего о нем сказать не мог, но посоветовал обра­титься в еврейское благотворительное об­щество, обосновавшееся рядом с Лертербангофом. Так Гай и сделал.

Со старой квартиры Рубинштейн съехал, а нового адреса Гаю в этом обществе не сообщили — вероятно, уже обжигались на молоке и теперь дули на воду, а может, действительно не знали, но бесплатный со­вет дали: Рубинштейна можно увидеть в Тиргартене. Гай отправился в Тиргартен.

Часовое гулянье по саду оказалось не на­прасным: в одной из боковых аллей, на ярко-желтой скамье с черной надписью «Только для евреев», он увидел неподвиж­но сидевшего старика, в мятой шляпе со слишком большими бесформенными поля­ми, в потертом, лоснившемся на рукавах пальто и в ботинках с разноцветными шнур­ками, в котором с трудом, но можно было узнать Рубинштейна.

Гай обрадовался:

— Здравствуйте! Что вы здесь делаете, господин Рубинштейн?

Старик медленно поднял голозу. Он был давно не брит. Лицо темное, из-под шля­пы торчат пряди седых волос.

— Он еще спрашивает... Что может де­лать еврей на желтой скамейке? Отдыхаю, господин Манинг! А вы гуляете?

— Искал вас. Мне подсказали в еврей­ской столовой около Лертербангофа...

— Что ж, эта скамья — теперь мой ад­рес. А зачем я вам? — Рубинштейн смот­рел на него не то чтобы с неприязнью, но без всякой радости.

Гай присел рядом, закурил сигарету и весело сказал:

— Мне сегодня приснился пророк Исаак. Он был чем-то недоволен. Ругался на все племя человеческое. А потом читал длин­ную проповедь. Я запомнил только послед­ние слова: «Грош цена тому еврею, у кото­рого нет своего торгового дела!».

— Не морочьте мне голову, — сердито отозвался Рубинштейн.

— Нет, серьезно. У меня к вам деловое предложение. Мне нужен компаньон.

Рубинштейн наконец изменил позу, сел прямо.

— Мой нос не украсит ничью фирму.

— Я собираюсь организовать кое-что, но не здесь, а в Амстердаме. Могли бы вы туда поехать?

Рубинштейн начинал верить, что с ним не шутят.

— Как все это будет выглядеть?

— О деталях после. Сейчас мне нужно знать в принципе — согласны вы или нет.

— Моя жена и сын сидят в лагере. Меня к ним не пускают. Я не могу им помочь.— Он словно рассуждал сам с собой. — Что еще может держать меня в этом прокля­том городе?

Гай промолчал.

— Но я смогу сюда вернуться? — спро­сил Рубинштейн.

— В этом я вам помогу.

— Но что я должен делать?

— Я же сказал: детали позже. Мы зай­мемся чистой коммерцией.

— Я вам скажу, господин Манинг: если на свете есть ариец, который лучше сотни евреев, так он-таки есть вы!.. — Он вздох­нул и добавил: — Только знаете, что я вам скажу? Никогда не говорите мне, кто вы и что вы. Вы платите жалованье, а я честно исполняю распоряжения. А кто и что — я не знаю...

Гай не мог не улыбнуться:

— А почему вы решили, что я собира­юсь вам говорить?

— Ну, тогда я спокоен.

Они условились, что встретятся вновь че­рез два дня в кафе «Уландэкк» в восемь часов вечера.

В парикмахерской Шнейдера Фриц изло­жил задачу. Они говорили целый час, и Гай услышал от него такие подробности, относящиеся к предстоящей операции, что у него все время вертелось на языке спро­сить: откуда все это известно? Но задавать подобные вопросы он не имел права, да, скорей всего, и не получил бы ответа.

Суть дела заключалась в следующем.

Гитлеровская разведка имеет немало ос­ведомителей во Франции. Пока они за свою иудину деятельность не получают сребре­ники, фашисты не могут зачислить их в свой постоянный актив, не могут держать их в руках и управлять ими. Чтобы превра­тить добровольных осведомителей в плат­ных агентов, их необходимо повязать день­гами.

У гестапо созрел такой план. В Голлан­дию будут нелегально переправлены день­ги, которые через посредство какой-нибудь фирмы поступят в банк, а банк переведет их во Францию малыми суммами по тем адресам, которые ему укажут. Предпочте­ние будет отдано еврейской фирме: такой камуфляж, кроме того, что он соблюдает главное условие — анонимность, дает к то­му же возможность при желании исполь­зовать эту финансовую операцию в прово­кационных цельх. Получатели на почте да­дут расписки в получении денег, и потом их можно шантажировать скандалом.

Гай должен добыть списки адресатов.

Так как, по всей вероятности, нацисты хотят провернуть дело в самом скором времени, следует поторопиться.

Рубинштейн учредит в Амстердаме по­средническую фирму. Курьера, который привезет из Германии деньги, надо подве­сти именно к этой фирме. Задача трудная, но осуществимая. Остальное предусмот­реть невозможно, все будет зазисеть от расторопности Гая. Прибегать к помощи Микаэла Манинга запрещается, и вообще появляться у него в баре Гай не имеет права...

День выезда курьера и его имя Гаю со­общат. Сам Гай должен будет действовать уже под именем графа ван Гойена, гол­ландца, живущего в Соединенных Штатах. Полезно сделать пробу для этой легенды и вжиться в новую оболочку.

И опять на лице у Гая явственно обозна­чился вопрос: ну откуда Фрицу могут быть известны такие вещи о курьере? Фриц, вид­но, легко прочел его, этот немой вопрос, но ничего не сказал, только улыбнулся...

Штурмбанфюрер Дитер Бюлов сидел в большом кресле под портретом Адольфа Гитлера в своем служебном кабинете в ми­нистерстве иностранных дел. В левой руке у него дымилась толстая сигара, в правой он держал служебную анкету красивого блондина в штатском, стоявшего перед Бюловым руки по швам.

— Штурмфюрер Клаус Лёльке явился в ваше распоряжение, штурмбанфюрер, — отрапортовал блондин.

— Вижу, — сухо бросил Бюлов и про­должал просматривать анкету. Прочитав до конца, он положил папку на стол, сделал несколько неглубоких затяжек и все так же сухо спросил: — Вы служили в фирме Герзона?

— Так точно!

— Ваш магазин находился в начале Курфюрстендамм? По левой стороне, под си­ней вывеской?

— Так точно!

Бюлов откашлялся.

— Вас временно откомандировали из группы охраны рейхсфюрера к нам, в ми­нистерство иностранных дел. Вам известно — почему?

— Никак нет!

— Потому что вы имели обширное зна­комство среди евреев, и даже говорите на их жаргоне... Это верно?

— Да.

— Гм... Садитесь, штурмфюрер, и слу­шайте внимательно. — Бюлов положил си­гару в пепельницу. — Вы из газет знаете, что учение нашего фюрера находит сочув­ствующих и последователей во многих стра­нах, даже во Франции. Из-за своих убеж­дений они подвергаются гонениям и терпят невзгоды. Мы обязаны их поддерживать материально. Я мог бы и не говорить вам всего этого, но мне надо, чтобы вы про­никлись важностью и благородством пред­стоящей вам задачи и выполняли ее созна­тельно.

— Я понимаю, штурмбанфюрер.

— Высшее руководство дает вам совер­шенно секретное поручение. Завтра вече­ром вы отправитесь в Амстердам. Надо подыскать фирму, которая могла бы, дей­ствуя от своего имени, через банк переве­сти деньги во Францию по указанным вами адресам. Избранная вами фирма должна быть свободна от подозрений в сочувствии нашей стране или идеям фюрера. Скажу больше: пусть это будет прямо враждебно настроенная фирма. Чем враждебнее, тем лучше. Вы поняли?

— Так точно!

— Вы работали в торговле, штурмфюрер, и понимаете, что главная техническая труд­ность заключается в передаче денег на­личными: в наше время денег в чемоданах никто не возит. Этот момент целиком бу­дет зависеть от вашей изобретательности и инициативы. Если чувствуете себя не го­товым, вам следует отказаться теперь же.

— Я готов, штурмбанфюрер!

— Тем лучше. Завтра вы получите дипло­матический паспорт. В Амстердаме для вас заказан номер в отеле «Карлтон». Там вы будете не Клаус Лёльке, а Абрам Моссе. Вам что-нибудь говорит эта фамилия?

— Впервые слышу.

Бюлов поморщился: каждый грамотный немец знал фамилию издательского коро­ля, еврея Моссе.

— Придите ко мне через два часа. Я дам вам кое-что прочесть, и мы поговорим насчет того, как следует вести себя в Ам­стердаме.

Открыть новую фирму оказалось трудно. При самом благоприятном ходе дела ула­живание всех необходимых формальностей требовало не меньше двух месяцев. А ме­жду тем уже спустя неделю по прибытии в Амстердам Гай получил сообщение, что интересующий его клиент выезжает через несколько дней и должен остановиться в отеле «Карлтон» под именем Абрама Мос­се. Надо было срочно что-то предприни­мать.

Стреляный воробей Рубинштейн видел выход лишь в одном: найти фирму, кото­рая из-за финансовых затруднений стоит на грани краха, и вступить в пай, а еще луч­ше — откупить патент, не меняя вывески.

Ничего иного не оставалось. Они начали лихорадочные поиски.

В ту пору в Амстердаме уже появилось много коммерсантов-евреев, которые в предвидении худшего предпочли бросить в Германии хорошо налаженные дела и уб­раться подальше от фашистов. Среди этой публики у Рубинштейна имелись обширные знакомства. И в конце концов он получил ценный бесплатный совет: ему указали на фирму «Импорт — экспорт», сокращенно «Импэкс», основанную еще перед мировой войной и в настоящее время из-за недав­ней смерти старого владельца и благодаря мотовству и распутству его наследника на­ходящуюся при последнем издыхании.

Резиденция этой фирмы, всегда пользо­вавшейся безупречной репутацией, кото­рую молодой владелец еще не успел, не­смотря на мотовство, сильно подмочить, располагалась на третьем этаже старинно­го пятиэтажного дома на площади Рокин, украшенной в центре четырехугольным бассейном, соединенным с рекой узким ка­налом.

Соглашение, которое заключил молодой владелец фирмы с Рубинштейном, было его первой и, вероятно, последней выгодной сделкой. Подписав минимально необходи­мые бумаги, он взял деньги наличными и исчез, предоставив Рубинштейну возмож­ность самому вводить себя в курс немно­гочисленных дел фирмы.

Это произошло накануне появления в Амстердаме Абрама Моссе, то есть штурмфюрера Клауса Лёльке. В отеле «Карлтон», где он занял довольно скром­ный номер, тремя днями раньше поселил­ся и Гай — граф ван Гойен, вернувшийся из Соединенных Штатов.

Предстояло создать Абраму Моссе такие условия, чтобы он в своих поисках неиз­бежно уткнулся в вывеску «Импэкс» и не­пременно перешагнул порог фирмы. Рубинштейн в разговоре с Гаем вспомнил про детскую головоломку — фанерный ящичек с верхней крышкой из стекла, в ящичке заключен хитрый лабиринт, в ко­тором бегает стальной блестящий шарик. Он сказал, что провести шарик по дорож­кам лабиринта и загнать его в черную дырку гораздо легче, чем то, что пред­лагает сделать Гай, но тут же отправился к своим берлинским коллегам. А сам Гай, с удовольствием отметив, что господин Ру­бинштейн за последнее время опять обза­велся брюшком, а костюм его обрел те обтекаемые линии, которые свидетельству­ют о благополучии, сел на телефон и при­нялся звонить в рекламные отделы газет и радио.

В Берлине, инструктируя штурмфюрера Клауса Лёльке, штурмбанфюрер Дитер Бюлов сообщил ему, конечно, некоторые данные о семье владельцев крупнейшей из­дательской фирмы Моссе. Абрам Моссе должен был выдавать себя за дальнего род­ственника этой семьи. Но так как во время беседы выяснилось, что Лёльке вообще не слышал о такой фамилии, а из этого, в свою очередь, следовало, что он книжек не читал, — мнимое родство с издателями практической выгоды не давало. Поэтому главная ставка делалась на великолепное знание штурмфюрером того жаргона, на котором изъяснялись еврейские коммер­санты в Берлине.

Действительно, перед Абрамом Моссе в Амстердаме открылись все двери. Исправ­но посещая синагогу и еврейские культур­ные общества, он через неделю стал сво­им в торговых и финансовых кругах. Почти всякий раз, когда он заводил речь о не­кой гипотетической деликатной финансовой операции и просил совета насчет фирмы, наиболее сведущей в этом вопросе, его со­беседники без колебаний называли «Им­пэкс». Не полагаясь на собственные впечат­ления и зная, как в Берлине любят доку­ментацию, Лёльке обратился за помощью к частным информационным конторам. Его требования были противоречивы и сбивали информаторов с толку, но кипа справок росла, и в конце концов, перечитав их сно­ва и снова, Клаус Лёльке решил, что наибо­лее скромной, враждебной национал-со­циалистам и в то же время солидной в лучшем смысле этого слова язляется фир­ма «Импэкс», выполняющая иногда и по­ручения финансового характера. Ни одного скандального случая об этой фирме ни в синагоге, ни в лучшем еврейском рестора­не, ни в торговой палате он не услышал.

Довольный сделанным, он сел однажды вечером на скорый поезд и утром доло­жил свои наблюдения штурмбанфюреру Бюлозу.

Осторожный Бюлов с неделю понемногу его расспрашивал, в то же время, очевид­но, советуясь со своим начальством, и на­конец объявил:

— Ну, хорошо. Выбор одобрен. Теперь вы поедете на Принц-Альбрехтштрассе и примете деньги. Их надо сдать в Нидер­ландский коммерческий банк через фир­му «Импэкс». А список французских адре­сатов вы сами отдадите непосредственно банку.

— Я понял.

— Вы назвали сумму в восемнадцать ты­сяч долларов?

— Да. Столько полагается фирме и бан­ку за услуги.

— Хорошо. Значит, вы получите на Альбрехтштрассе триста тысяч долларов и эти восемнадцать.

При этих словах перед глазами у Лёльке проплыли большие радужные круги во гла­ве с высокомерной тройкой, целый поезд с паровозом. Дальнейшее доходило до его ушей как бы под отдаленный звон колоко­лов, хотя он слушал Дитера Бюлова со всем вниманием.

— Вы поедете на машине. Кроме шофе­ра, вас будут сопровождать двое в каче­стве охраны. Таможенный досмотр вас не касается — вы имеете дипломатический паспорт. Пересечь границу будет просто. Выгрузиться в «Карлтоне» тоже не трудно. Пока вы будете улаживать дело в банке и у дирекции фирмы, чемодан с деньгами должен находиться в запертом номере под охраной. Опасным моментом будут десять минут переноса чемодана из «Карлтона» в банк на Калверстраат или двадцать минут в помещение фирмы на Рокине. Но Ам­стердам не Чикаго, эсэсовцы — не амери­канские полицейские.

Дитер Бюлов встал.

— Желаю удачи. — И, нарушая ритуал, протянул одеревеневшему Клаусу Лёльке руку.

Когда Лёльке вышел, Бюлов из неплотно прикрытой боковой двери впустил в каби­нет молодого и очень интеллигентного на вид штурмфюрера Конрада Рейтера.

— Вам хорошо было слышно?

— Вполне!

— Вы назначаетесь ответственным за це­лость денег при всех обстоятельствах. Вам заказаны комнаты по соседству с но­мером Лёльке. В случае нападения захвати­те чемодан и немедленно пересекайте гра­ницу в любом удобном месте. Не бойтесь нарушить законы. Если понадобится — стреляйте.

Получив подробные инструкции, Рейтер покинул кабинет, и тогда Дитер Бюлов при­гласил из своей комнаты для отдыха ожи­давшую там молодую женщину в форме унтерштурмфюрера СС.

Вошедшая была светлой блондинкой, ве­ликолепно сложена, и даже эсэсовская форма не могла убавить впечатления яркой женственности, и лицо ее, матово белое, было красиво. Но стоило только раз взгля­нуть в ее зеленоватые узкие глаза, и воз­никало странное ощущение какого-то тре­вожного несоответствия. Они убивали всю женственность. Глядя в них, человек не­вольно начинал лихорадочно соображать: а не натворил ли он чего-нибудь, против­ного закону и совести?

— У этой девки палаческие глаза, — ска­зал Бюлов майору вермахта Цорну из Цвайгштелле-5. Цорн был начальником от­деления-5 Отдела документации круп­нейшей технической фирмы Германии. Под этой маской новорожденный генштаб вер­махта держал один из своих разведыватель­ных центров. Именно Цорн рекомендовал Бюлову свою сотрудницу Дорис Шерер для этой операции.

Женщина щелкнула каблуками и вытяну­лась в ожидании.

— Вот и все, унтерштурмфюрер. Вы слы­шали разговор со всеми участниками опе­рации, и вы одна знаете систему в целом... Больше я у себя никого не прячу. — Он хмуро усмехнулся. — Ни деньги, ни их ох­рана вас интересовать не должны. Ваша забота — Клаус Лёльке. Вы должны обере­гать его... как бы это выразиться... от него самого. Вам понятно?

— Так точно!

— Если он начнет мудрить — застрелите его.

— Так точно!

Бюлов помолчал, не зная, что еще ска­зать этой особе, взгляд которой рождал в нем смутную беспричинную тревогу.

— Вы можете идти, унтерштурмфюрер Шерер, — проговорил он наконец, глядя в сторону.

Она щелкнула каблуками и неслышно исчезла.

Лёльке обладал прекрасной арийской на­ружностью, какую весьма ценили богатые пожилые дамы, посещающие модные мага­зины берлинского запада. В одном из них Клаус Лёльке достиг положения старшего приказчика, потому что умел вовремя со сладкой улыбкой подать покупательнице стул и терпеливо предлагать ей бесчислен­ные образцы дамского белья. Клаус Лёль­ке уважал своего хозяина до тех пор, пока однажды ненароком не обманул его до­верия. С того дня он стал намеренно по­вторять такие случаи, совершенствуя прие­мы и увеличивая количество украденных денег. Одновременно с тайным сознанием собственной нечистоплотности в нем росло желание нагадить хозяину как можно боль­ше. Когда у Лёльке появился собственный домик около Крумме Ланке и свой автомо­биль, он был уже глубоко убежден, что че­стными способами нельзя нажить даже че­стного имени. Набожность жены внушала ему одно лишь раздражение — он пони­мал, что глупая Эльза, похожая на лошадь, чище и лучше его, белокурого красавца Клауса. Он бессознательно завидовал ей, считая справедливыми ее пощечины за мно­гочисленные измены, но изобретал себе оправдания, почему-то старался предста­вить себя невинным страдальцем, и именно этот скрытый комплекс неполноценности заставил его вступить в штурмовой отряд.

Все текло спокойно, пока не произошел переворот, приведший Гитлера к власти. Давнишний приятель Лёльке, ресторанный официант Эрнст, стал всесильным началь­ником берлинских штурмовиков. Как-то он попросил взаймы денег, Лёльке дал втрое больше и без отдачи, и Эрнст, кое в чем исказив партийную биографию дружка, произвел его в командиры батальона. В «Ночь длинных ножей» Эрнста расстреля­ли, чему Лёльке был весьма рад, потому что таким образом устранялся нежелатель­ный свидетель. Послушный, аккуратный и воспитанный Лёльке перешел из штурмо­виков в СС и за арийскую внешность и безупречное поведение был назначен в личную охрану фюрера. К чести Лёльке, он не был идейно убежденным национал-социалистом. Просто вовремя сориентиро­вался. Будучи нечистым на руку и обладая задатками мелкого авантюриста, рассчиты­вать на крупную карьеру не приходилось. Но Лёльке твердо знал, что своего-то он не упустит.

Когда его привели в подвал на Принц-Альбрехтштрассе, 9, где посреди стальной комнаты-сейфа стоял железный стол, на котором высились груды денег, то Лёльке вначале оцепенел и стал как будто бы пло­хо видеть и слышать: точно сквозь кисею он увидел стальной чемодан, снаружи об­тянутый кожей, аккуратные штабеля долла­ров в крупных купюрах, которые люди в белых халатах аккуратно укладывали в че­модан, и наконец цифру 300 000, запечат­ленную на бумаге, где он и расписался... А затем поставил подпись на отдельной бу­маге, где значилось число 18 000...

С той минуты он как бы не принадлежал себе. Он стал придатком колесницы из пя­ти радужных нулей и высокомерной тройки. Его приковали золотой цепью к этой колес­нице, и куда она его влечет, было никому не ведомо...

На длинном, как торпеда, черном брони­рованном «мерседесе», в обществе двух немолодых охранников, Лёльке без проис­шествий прибыл в Амстердам и поселился в знакомом номере отеля «Карлтон». Ему оставалось осуществить чисто техническую часть операции — отнести чемодан в Нидерландскмй коммерческий банк, где вице-директор сдаст деньги, а он, Лёльке, вру­чит ответственному служащему банка спи­сок адресатов.

За день до прибытия Абрама Моссе Гай, уже успевший приглядеться к текучему со­ставу обитателей «Карлтона», отметил по­явление в отеле целой группы новых путе­шественников. Они заняли на втором эта­же все номера по соседству с номером, где до этого останавливался Моссе, исчез­нувший на целую неделю, но оставивший номер за собой. Гай жил на том же этаже, но в другом конце коридора.

Новых обитателей роднила не только ма­нера поведения и речь. Посидев в ресто­ране за обедом неподалеку от них, Гай без труда установил, что все шестеро под­чиняются одному — симпатичному блонди­ну с интеллигентным лицом.

Тут все было ясно. Но, сосредоточив ин­терес на этой группе, Гай поначалу не об­ратил внимания на свою новую соседку — молодую красивую женщину, приехавшую в тот же день. Он слышал утром плеск во­ды в смежном номере, который до этого пустовал; позже, в середине дня, выйдя ку­пить сигарет, встретился с нею в коридоре. В светло-сером английском костюме, белой шляпе, белых перчатках и туфлях-лодочках на высоком каблуке, она шла по мягкой ковровой дорожке преувеличенно мелкими шажками, и у Гая мелькнула мысль, что, вероятно, у этой странной красавицы жмут туфли или слишком узка юбка. И еще он отметил, что она упорно глядела прямо се­бе под ноги, словно боялась споткнуться. Так, наверное, ходят мужчины, переоде­тые в женское платье.

Но все эти мимолетно зафиксированные подробности не имели бы никакого значе­ния, если бы вечером, прогуливаясь возле бассейна на площади Рокин в ожидании, когда Рубинштейн опустит жалюзи на окнах и выйдет из конторы, — граф ван Гойен был одним из клиентов фирмы «Импэкс» и часто встречался с вице-директором в не­рабочее время, — если бы в этот вечерний час Гай вновь не увидел свою соседку и не был поражен происшедшей в ней переме­ной. Одетая в скромный темный костюм, в черной шляпе, в черных башмачках, она шагала широко, почти по-солдатски. Можно было подумать, что это совсем другая жен­щина, но Гай отлично запомнил ее лицо.