Para bellum

Дорис слушала предельно внимательно, время от времени согласно кивая головой. Майор продолжал:

— Но и лукавить с ним не следует. Не надо заставлять его думать, будто его счи­тают слепой марионеткой.

— Но что конкретно можно ему ска­зать?

Майор на секунду задумался.

— Очень просто. Скажите так. Отдел ис­следований одного крупного концерна же­лает иметь в Англии своего корреспонден­та. Он должен завести побольше знакомств в высшем лондонском кругу, пошире об­щаться, почаще беседовать с людьми на злободневные темы и иногда составлять обзоры своих бесед и наблюдений. Как ви­дите, обязанности необременительные. А содержание, которое графу будет обеспе­чено, позволит ему жить в полное свое удовольствие... — Майор опять секунду по­молчал. — Короче говоря, вы можете пе­редать ему всю нашу с вами беседу, не на­зывая, разумеется, моего имени. Так вам будет легче — не понадобится ничего вы­думывать.

— Понимаю, — сказала Дорис уже не так убежденно. Ее что-то заботило, и глаз майора Цорна незамедлительно это отме­тил.

— Вас что-нибудь смущает? — спросил он дружеским тоном.

Дорис очень хотела спросить, отпустят ли ее в Англию вместе с Ганри, а задала глупейший вопрос:

— Но как будет с нашей помолвкой?

Однако майор Цорн опять все разгадал правильно.

— Я обещал полную откровенность, по­этому не обижайтесь. Пока вы не поже­нитесь, ни о каком вашем выезде из Гер­мании не может быть и мысли. Характер вашей службы не позволяет этого. Другое дело, когда вы выйдете замуж. Никто, ко­нечно, не будет разлучать мужа с женой. Так что все зависит от вас.

Дорис передала все Ганри в том духе, как велел майор Цорн. Она не скрывала, что ей хочется поехать в Англию. Ганри ра­ди нее готов был пожертвовать своей воль­ной жизнью на континенте, но его пугала всякая необходимость числиться у кого-нибудь на службе и отчитываться в чем бы то ни было.

Он просил не торопить его с окончатель­ным ответом и посоветовал Дорис не слишком-то обольщаться прелестями загранич­ной жизни.

Между тем игра на бирже шла с успе­хом. Путилов во второй раз принес солид­ную сумму денег и поделил на три рав­ные части. И сказал, что теперь хорошо бы добыть данные о производстве танков.

Сказав «а», Дорис не видела причин не говорить «б».

Когда в парикмахерской Шнейдера Гай встретился с Фрицем после трехмесячной разлуки, Фриц его похвалил.

Главная цель, которую они преследовали относительно Дорис Шерер, была достиг­нута.

— Тебе с нею надо рвать, — сказал Фриц.

— Слишком далеко зашло.

— Ты, кажется, ее жалеешь?

— Нет, не то...

— Будь уверен, нас с тобой она не по­жалеет.

— Да не про то же я, Фриц... Так все на­ладили — и бросать?

— Чтобы играть на бирже, ты ей не ну­жен, а Путилов ее бросать не собирается. Она же, говоришь, денежки уважает?

— Складывает в заветный зеленый порт­фельчик.

— Ну и пусть себе складьшает дальше. А тебе с ее горизонта пора исчезнуть.

— Но как?

— Будем использовать газетный вариант. Поедешь в Гвинею. — Он подумал и доба­вил: — Скажем, через Италию... Только подготовь ее заранее. Спешить особенно не надо, но все же...

Однако уже на следующий день Фриц через Иштвана вызвал Гая на явку — слу­чай из ряда вон выходящий.

— Газетный вариант откладывается, — сказал он без предисловий. — Тебе при­дется еще пожить в Берлине.

Он набил трубку и, хорошенько раску­рив ее, спросил:

— У тебя никогда не возникал вопрос, откуда мне были известны кое-какие под­робности об операции в Амстердаме?

— Удивлялся.

— Их доставлял человек, с которым ты теперь должен встретиться. Из-за этого я тебя и вызвал. Твоя нынешняя маска, судя по всему, будет подходяща.

— Это немец?

— Да. В пятницу ты должен быть в Штеттине. Запоминай. В кафе «Крестоно­сец» в десять утра за третьим столиком справа от входа.

Гай кивнул.

— Опишу внешность. Пожилой, лет пя­тидесяти пяти. Усы на офицерский манер. Нос с горбинкой. Глаза серые. Волосы се­дые, на прямой пробор. Одевается просто, под рабочего, но выправка выдает воен­ного.

Фриц пососал трубку.

— Не понимаю, — вставил слово Гай. — Если ты уже получал от него что-то, зна­чит связь была? Зачем мне...

— Была, а теперь нет, — перебил его Фриц. — Этот Ялмар Рой отказал моему связному в доверии, не хочет больше с ним встречаться.

— Что за ерунда!

— Вот этой ерунды я пуще всего и опа­саюсь...

— Объясни. Не понимаю.

— Человек, с которым ты увидишься и который называет себя Ялмаром Роем, го­ворит, что работает наборщиком в типо­графии министерства иностранных дел. Но можно биться об заклад — он вовсе не Ялмар Рой и не наборщик. Скорее всего, это крупный военный из монархистов, из тех, знаешь, что исповедуют идеи Бисмар­ка. Они в оппозиции к Гитлеру.

— Но при чем здесь недоверие к связ­ному?

— У Ялмара Роя свои представления о конспирации. С ним держал контакт чело­век из типографских рабочих — ведь сам-то Рой отрекомендовался наборщиком. А потом он посчитал, что такой партнер ему не пара. Просил или не беспокоить его больше, или организовать связь на других основах.

— Чем проще, тем хуже?

— Вот именно, так они, видно, и считают. И это настойчивое желание играть с нами в конспирацию вредит и им, и нам, меша­ет сотрудничеству. Они не понимают, что в критическую минуту мы можем им по­мочь.

— Ты говоришь «они»?

— Думаю, это группа, а не один Рой. Те сведения, что он уже доставил, явно не из одних рук. Хотя Рой наивно нас дура­чит — говорит, что достает все сам в ти­пографии министерства.

— Я буду новым связным?

— Пока что ты сидишь передо мной и говоришь глупости.

— Что же я должен делать с этим Роем?

— Связь — само собой. Но главная твоя задача — расшифровать его, узнать на­стоящее имя и положение. И показать ему, что он расшифрован. А потом уже — кар­ты на стол.

— Пароль к нему есть?

— Конечно. И все это придумали они сами. — Фриц достал из бумажника ровно оторванную половинку книжного листа маленького формата. — Вот, возьми, это сверочный. — Затем протянул Гаю клочок из блокнота. — Тут словесный пароль. Но, кроме этого, когда сядешь к нему за сто­лик, ты должен прежде всего заказать лег­кий завтрак — так и скажи официанту: «Легкий завтрак и бокал сальватора». И уже потом — словесный пароль, а в конце предъявишь сверочный.

— Ну что ж, довольно таинственно, — сказал Гай. — Но зато надежно.

— Когда-нибудь доиграются со своими Сальваторами. И вот что еще: у тебя дол­жна быть пачка газет.

Эта встреча с Фрицем состоялась во вторник. В распоряжении у Гая перед отъ­ездом в Штеттин было еще два дня и три ночи — вполне достаточно, чтобы подгото­вить морально Дорис к тому, что в их жиз­ни наступает временный, не очень приятный период, связанный с массой непредвиден­ных хлопот, разъездов и, не исключено, даже с какой-нибудь регулярной службой. Все это он собирался объяснить необходи­мостью раз и навсегда урегулировать дела с имением и с американскими родственни­ками.

Но в среду произошло несчастье. Оно пришло как раз оттуда, откуда его никто не ждал, и могло бы, при малейшем про­медлении со стороны Гая, привести к непо­правимым последствиям.

В половине пятого, когда он собирался побриться и принять душ, чтобы в поло­вине шестого отправиться на встречу с Дорис — они хотели пойти в кино, а ве­чер провести в ресторане, она должна бы­ла уйти с работы пораньше, — ровно в по­ловине пятого зазвонил телефон.

— Алло, я прошу прощения, — услышал он в трубке незнакомый и как будто ис­пуганный женский голос. Он молчал, сооб­ражая, не ошибка ли это, не провокация ли...

— Алло, алло!. — в растерянности взы­вала трубка.

— Слушаю вас.

— Мне нужен Ганри.

— Я вас слушаю.

— Я от Греты... Случилась беда... — Женщина говорила, сдерживая голос, чегото явно опасаясь. — Я не могу долго гово­рить...

Он чувствовал, что это всерьез.

— Откуда бы звоните?

— Тут, из булочной, на Оливаерштрассе.

— Я буду минут через пятнадцать...

Его прокатная машина ремонтирова­лась, такси он не мог найти минут де­сять, и к булочной приехал почти через полчаса. Женщина, его ожидавшая, ока­залась Луизой Шмидт, кормилицей Марга­риты — матушкой Луизой. Он едва ее уз­нал — так черно, измученно было ее ли­цо, так испуганно, затравленно глядели глаза. Она его не узнала.

Велев шоферу обождать, он взял ма­тушку Луизу под руку и медленно повел по переулку. Снег, выпавший совсем не­давно, превратился в чавкающую мокрую кашу. Рука матушки Луизы дрожала, пере­давая глубокую дрожь всего ее худень­кого тела.

— Что случилось? Скажите коротко са­мое главное.

— Грета ранена в грудь, ей очень плохо.

— Кто ранил? Чем?

— Я его не знаю... Эсэсовец... Но Грета его называла по имени... И он ее тоже... Она его убила...

Гай даже остановился.

— Как убила? Где она сейчас?

— У нас... У меня... И он лежит там...

Гай огляделся. Переулок был совсем пуст.

— Нельзя терять времени, скажите в двух словах: что же произошло? Собери­тесь, не волнуйтесь.

Матушка Луиза вздохнула, прижав руку к сердцу.

— Этот эсэсовец с еще одним пришли за Куртом — это мой сын, мой мальчик...

Гаю в нетерпении хотелось сказать, что они же знакомы, что он помогал Грете пе­реезжать к матушке Луизе, но неосторож­но было бы напоминать об этом. Луиза его не узнала — тем лучше...

— Ну, ну, продолжайте.

— Они вошли, набросились на Курта... Мы как раз обедали — все втроем... Ну, она и говорит: мол, Гюнтер... да, она его назвала Гюнтером, я вспомнила... Говорит: не хотите узнавать старых знакомых... Он посмотрел, и как заорет... Очень обрадо­вался... Кинулся к ней обниматься, кричит своему помощнику что-то, а тот тоже об­радовался, смеется, Курта отпустил... Тут она сделала Курту знак, и он тихонько ушел...

Матушка Луиза снова взялась за сердце и умолкла.

— Ну, дальше, дальше, — нетерпеливо попросил Гай.

— Потом они спохватились, этот второй убежал... А главный, Гюнтер, говорит мне: убирайся, старая... Я пошла, а тот мне на­встречу, говорит главному: ушел наш крас­ный... А Гюнтер ему: убирайся и ты... Я долго на лестнице стояла, не знала, что делать. Потом к соседке на четвертом эта­же хотела позвонить... Тут у нас в кварти­ре что-то сильно хлопнуло, а потом Грета застонала... Я вошла — он на полу валяет­ся, она на кровати сидит. Серая вся, ни кровинки... Послала за вами...

— А этот второй больше не возвра­щался?

— Больше я ничего не видела.

— Квартиру вы заперли?

— Да.

— Дайте ключ.

Она нашарила ключ в кармане пальто, отдала его Гаю.

Соображать надо было быстро.

— Вам туда возвращаться не следует. Идемте. — Гай повел матушку Луизу к так­си, на ходу составляя план действий.

На такси ехать за Маргаритой нельзя. Значит, нужна машина Иштвана. Но Иштвану в это дело ввязываться тоже нельзя.

Значит, должен поехать Ганс. Взять Ганса, добраться до Иштвана — это не менее тридцати минут. Потом еще минут двад­цать на дорогу до дома, где ждет ранен­ная, может быть умирающая, Маргари­та... Долго, слишком долго! А может, сна­чала к Иштвану? Взять машину и самому поехать к Гансу? Но по времени будет од­но и то же.

Что делать? Поговорить с шофером так­си и положиться на его молчание? Исклю­чено! И куда девать матушку Луизу? По­ложим, о ней побеспокоится Альдона, пристроит в больнице у доктора Пауля. Но сейчас, куда ее сейчас?

Он поглядел вдоль улицы и заметил скромную вывеску маленького кафе. До­стал деньги, сунул в застывший, скрючен­ный кулачок матушки Луизы бумажку.

— Вот что. Видите кафе?

— Да, — еле слышно ответила она.

— Идите туда, выпейте кофе, согрей­тесь. Ждите там, за вами приедут. Только не уходите никуда. Повторяю: вам домой возвращаться нельзя.

Она застонала.

— А как же?..

— Ничего, ничего, все будет в порядке. Только ждите. Может быть, это будет ча­са через три, а может, и больше, но за ва­ми обязательно приедут. Вы меня поняли?

— Да... — как-то безнадежно произнес­ла она.

— Идите, прошу вас!..

Ему крупно повезло: Иштван оказался на месте, Ганс с Альдоной были тоже дома. Взяв машину Иштвана, Гай пригнал ее к Гансу. Попросил Альдону позвонить докто­ру Паулю, сказать, что будет пациент, нуждающийся в срочной хирургической помощи. Затем Ганс сел за баранку, Аль­дона с ним рядом, а Гай — на задний ди­ван. Ганс водил машину отлично. Даже то обстоятельство, что он должен был почти всю дорогу напряженно слушать и запоми­нать — Гай описывал дом, парадное, лест­ницу, квартиру матушки Луизы, давал ин­струкции на случай непредвиденных столк­новений, — даже при всем том Ганс сумел добраться до переулка, куда выходил двор дома матушки Луизы, на несколько минут раньше, чем рассчитывал Гай.

Ганс и Альдона, сохраняя вид неторопящихся людей, зашагали к подъезду, а Гай остался в машине, привалившись в угол. Мотор остался незыключенным, машину трясла мелкая частая дрожь, время от вре­мени перемежаемая судорогой, и Гай ма­шинально отметил, что мотор у Иштвана не­важный, а потом подумал, что эта дрожь похожа на графическую запись его душев­ного состояния с того момента, как раздал­ся звонок матушки Луизы.

Ганс с Альдоной скрылись в подъезде. Гай оглядел переулок. Редкие прохожие идут быстро, мужчины — с поднятыми во­ротниками пальто и надвинутыми на глаза кепками, женщины закутаны в платки. Хо­лодная январская слякоть всех гонит с улицы. Автомобилей — ни одного.

Так... Прошло полминуты. Ганс и Альдо­на уже поднялись на пятый этаж, уже дол­жны войти в квартиру... Маргариту надо ведь одеть — еще полминуты... Теперь взять ее под руки и свести вниз — если она способна передвигать ноги. Это еще минута. Пора им появиться...

И они появились, но не так, как ожи­дал Гай: Ганс нес Маргариту на руках. Аль­дона, идя сбоку, поправляла длинный, волочащийся концами розовый шарф.

Ганс опустил Маргариту на сиденье к Гаю, сел за руль и рванул машину с места на полную скорость. До больницы доктора Пауля, который их уже ждал, предупреж­денный Альдоной, езды было самое малое минут двадцать, но они за всю дорогу не обменялись ни словом. Только уже поря­дочно отъехав, Ганс через плечо, не обора­чиваясь, протянул Гаю маленький револь­вер.

При первом взгляде на лицо Маргариты Гай понял, что она жива. Но дыхание было очень частое и поверхностное, с легким свистом. Пульс учащенный, плохого напол­нения, почти нитевидный. Гай поддерживал Маргариту рукой под лопатки, положив го­лову ее себе на плечо.

Взяв в другую руку револьвер, он ос­мотрел его, понюхал дырку ствола: стре­ляли... Это был крошечный револьверишко из тех, что в обиходе принято называть дамскими. Перламутровая отделка рукоятки и никелированный ствол заставляли сравни­вать его с театральным биноклем. И по де­ловым возможностям эта игрушка соотно­силась с настоящим боевым оружием так же, как театральный бинокль соотносится с пятидесятикратной подзорной трубой. Считалось, и не без оснований, что убить из такого пугача можно только муху, но не человека. Разве лишь в упор... Однако ма­тушке Луизе, судя по всему, валявшийся на полу бездыханный эсэсовец не помере­щился. Значит, Маргарита убила его из этого пугача...

Машина затормозила у больницы. Гай спросил:

— Ганс, тот, в кеартире, — убит?

— Наповал. И крови — ни капли.

— Выгружайте. Жду вас у Шнейдера. Весь вечер. — Гай посмотрел на часы: они показывали двадцать пять минут седьмого. Матушка Луиза позвонила в половине пя­того. Вторично пережить такие два часа было бы, пожалуй, не под силу...

Пересев за руль, Гай не спеша поехал к Иштвану. Как договорились, он поставил машину за квартал от его дома. Запасные ключи у Иштвана были.

...Шнейдеры покормили его, сварили ко­фе. Он сидел, курил и ждал. Как о чем-то очень далеком, вспомнил о Дорис, о том, что они давно уже должны были сидеть в кино. Но он не мог сейчас думать об этом.

Ганс явился без четверти десять, один: Альдона, найдя в кафе матушку Луизу и устроив ее у знакомых, осталась в больнице смотреть за Маргаритой. Гай предло­жил ему пожевать что-нибудь, но Ганс толь­ко проглотил чашку кофейной холодной гущи, закурил и стал рассказывать о том, чего Гай не видел и не знал, но что он как врач представлял себе с отчетливо­стью очевидца.

Сначала квартира.

Когда они с Альдоной вошли, Маргарита навзничь лежала поперек кровати, ноги на полу. Эсэсовец, штурмфюрер, лежал на по­лу посреди комнаты ничком, раскинув руки и ноги, в правой руке — пистолет. Перламут­ровый револьверчик валялся у кровати — его Ганс заметил, когда уже выходили.

Что там произошло, понять невозможно.

В больнице доктора Пауля поначалу все шло как по нотам. Доктор с Альдоной при­ступили к делу — Альдона могла при не­обходимости быть великолепной хирурги­ческой сестрой. У Маргариты оказалось сквозное пулевое ранение правой стороны грудной клетки. Пуля крупного калибра прошла между седьмым и восьмым реб­рами и вышла под правой лопаткой. Обсле­довав пулевые отверстия, доктор сказал, что операция будет длительная, часа на полтора. Он сделал Маргарите несколько уколов — в вену и в мышцы, потом нала­дил аппарат для переливания крови. Но прежде чем взяться за скальпель и ножни­цы, доктор Пауль сделал странную, на взгляд Ганса, вещь.

Держа свои уже обработанные для опе­рации руки на уровне плеча, он попросил Ганса открыть дверь, ведущую в соседнюю комнату, где было оборудовано нечто вро­де запасной операционной. Там доктор по­казал Гансу на стоявший у стенки длинный предмет — стол не стол, кровать не кро­вать, на очень низких, в карандаш, нож­ках — и велел перенести его в большую операционную. А затем приказал Гансу раз­деться — снять все, кроме кальсон, и оста­ваться в таком виде до конца операции. Ганс попытался протестовать, думая обра­тить все в шутку, но доктор рассердился самым натуральным образом. «А вы не по­думали, что будет, если сюда нагрянет эта вонючая сволочь? — сказал он. — Вы уверены, что они никого не ищут?» Только это их и спасло...

Доктор ушивал рану на груди и соби­рался приступить к ране на спине, когда в приемном покое, — главный вход было приказано запереть, а в приемном дежурил инвалид-санитар, — раздался громкий го­вор.

Доктор, обработав рану, опустил педалью стол, на котором оперировал Маргариту. На прежнем уровне остались торчать четыре металлические трубки. Потом кивнул на ни­зенький стол, принесенный из запаски, и жестами показал Гансу, как надо устано­вить его на эти трубки. А затем Альдона набросила сверху широченную простыню, расправила края, и Маргарита оказалась спрятанной в белом потайном убежище. Ганс уже без приказа, ибо ему наконец стало понятно, для чего доктор раздевал его, — лег на стол, Альдона накрыла его простыней до пояса, уткнула в лицо жест­кий каркас наркозной маски, шепнула: «Ды­ши!», и операционная наполнилась тем строгим и свежим, для всех непривыкаемо знакомым и всегда новым запахом, которым обладает один лишь эфир...

Вошли двое в черных плащах, попросили извинения, один показал жетон гестапо и пожелал взглянуть — только взглянуть, кого оперирует доктор Пауль. Доктор коротко буркнул: «Аппендицит. Только что положи­ли на стол». Гестаповец лицом оперируе­мого не интересовался. Увидев могучий мужской торс, он еще раз извинился, и ге­стаповцы мирно покинули больницу. Док­тор докончил операцию, и Маргариту от­везли на каталке в палату рядом с его ка­бинетом. Все сошло как нельзя лучше, док­тор надеется, что ранение не оставит серь­езных последствий.

Можно было предположить, что, хватив­шись исчезнувшего штурмфюрера и найдя его мертвым, эсэсовцы подняли вверх дном весь дом.

Кто-то из жильцов сообщил им, что из дома унесли на руках бесчувственную жен­щину. Дальнейшее понятно. Необходимо проверить операционные всех берлинских и пригородных больниц, и доктор Пауль — не исключение. В противном случае, то есть если бы гестаповцы действовали нацеленно, имея на подозрении именно его больницу, они бы так просто не ушли.

А вывод из всего этого и радовал, и огорчал. Доктор и его больница по-прежнему вне подозрений — это плюс. Гестапо знает, что убила штурмфюрера женщина, а установить, кто она такая и как ее зовут, им не составит труда, — это очень неприят­ный минус.

Гай мог быть уверен, что Ганс и Альдо­на вместе с доктором укроют Маргариту и позаботятся о ней лучше родных, лучше отца с матерью. Его обязанность — поза­ботиться о ее устройстве и безопасности после выздоровления. И он готов сделать для этого все, на что способен.

Случившееся сильно осложняло сущест­вование и работу его помощникам, но это не пугало. Могло быть и похуже.

Условившись с Гансом о связи на бли­жайшее время, Гай вышел из парикмахер­ской и отправился домой пешком. Мокрого снега он не замечал.

Странное дело: на душе у него было легко и радостно. И, подумав, он понял — почему: бросившись спасать Маргариту, он не держал в мыслях опасение за собствен­ную судьбу, он спасал ее не потому, что, попав в лапы к нацистам, она могла стать для них ниточкой к нему. Он спасал ее как своего товарища по работе, по смертельно опасной работе. Теперь у него есть еще один верный товарищ, — и пусть слякот­ную ночь никогда не сменит утро, если ра­ди этого не стоит рисковать собой!

Глава 7

ГРУППА ФОН ЗИТТАРТА

В пятницу, ровно в 10.00, вой­дя в небольшое штеттинское кафе «Крестоносец», Гай уви­дел за третьим столиком спра­ва человека, внешность которого так подробно описал ему Фриц. Он был сердит и, по-ви­димому, чувствовал себя напряженно. Гай спросил разрешения сесть, сел напротив, положил свою пачку газет рядом с пач­кой, уже лежавшей на столе, и сказал по­дошедшему официанту, как было услов­лено:

— Легкий завтрак и бокал сальватора!

Надменное лицо так называемого Ялмара Роя изобразило подобие улыбки: это было приглашение к разговору.

— Недурная погода сегодня, — вздохнув, начал Гай слова пароля. Глупее не приду­маешь: на улице шел дождь.

— Вкусы бывают разные, — ответил Рой также словами пароля.

Первая часть закончена, можно присту­пать ко второй.

Выражение лица господина Роя заметно изменилось после того, как он хорошенько разглядел сидевшего перед ним подтяну­того, безукоризненно одетого партнера. Но все-таки весь вид и осанка его ясно говорили всякому, что господин никогда даже рядом не сидел с наборщиком.

— Моя бабушка любит сыр, — заявил Гай словами пароля и подумал: это еще хуже погоды.

Господин Рой как будто стряхнул с себя напряжение и с облегчением докончил:

— Да, но смотря какой...

После этого украдкой положил перед собой половинку книжного листа. Гай пододвинул его ближе и соединил со своим. Отрывки сошлись. Заговорщики торжест­венно обменялись рукопожатием.

— Граф Ганри ван Гойен, — назвал себя Гай. — Это моя настоящая фамилия, я до­веряю ее вам, как другу.

Рой передернул плечом и покраснел. В смущении вынул золотой портсигар, — Гай успел заметить баронский герб и моно­грамму «Е.О», — закурил. Гай незаметно спрятал оба контрольных обрывка в кар­ман.

— Я условно назвал себя Роем, — сказал неизвестный, глядя в сторону. — Мою на­стоящую фамилию я сообщу позднее, с разрешения моих политических друзей. По­терпите, пожалуйста. — Наконец он поднял взгляд на собеседника. — Такого рода пе­реговоры по необходимости требуют не­мало времени... Я, например, решил начать борьбу с нашим ефрейтором на следую­щий день после захвата им власти, но по­надобилось полтора года, чтобы перебороть себя и нарушить присягу. Поверьте, это бы­ло для меня нелегко.

— И что же все-таки заставило вас ре­шиться на такой шаг?

— Растущее понимание, что сейчас глав­ные враги Германии — нацисты. — Он по­молчал и закончил: — Когда будете ухо­дить, возьмите мою пачку газет, а я возьму вашу. Только осторожнее, не выроните па­кет.

— Прекрасно, уважаемый друг. Благода­рю вас за доверие. Что в вашем пакете?

— Дипломатические депеши. В них фю­рер разъясняет нашим послам значение пакта с Японией. Вы найдете также содер­жание секретнейшего обмена мнениями — они касаются условий взаимной помощи в случае наступления критических обстоя­тельств.

Гай еле удержался от радостного воскли­цания.

— Вторая пачка материалов — чисто во­енного характера. Один из работников на­шего генштаба совершил инспекционную поездку на восточную границу. Он прове­рял состояние подготовки наших войск к активным действиям.

— Фюрер желает разделаться с поль­ским коридором и проглотить Данциг?

Рой долго молчал, плотно сжав губы.

— Мне очень печально слышать такие слова, граф. Фюрер планирует большую войну, мировую. Ликвидацию коридора и лишение Данцига статуса вольного города нельзя рассматривать как самоцель. Это лишь мелочи в общей картине. Из моих до­кументов вы узнаете, что Геринг навязал Беку договор о вечном мире — только для того, чтобы оторвать Польшу от Франции...

И он опять поджал губы.

— Когда я вас теперь увижу? — спро­сил Гай.

— Не раньше чем через месяц. Я не могу часто отлучаться из Берлина. Встре­тимся здесь, в такое же время, двадцатого февраля. Согласны?

— Разумеется! Вы идите первым. Всего наилучшего и еще раз благодарю за дове­рие.

С достоинством поклонившись и взяв газеты, принесенные Гаем, владелец золо­того портсигара с монограммой «Е.О.», вы­ступающий под псевдонимом «Ялмар Рой», покинул кафе.

Когда Гай вернулся из Штеттина в Берлин и через Иштвана хотел вызвать Фрица на встречу, оказалось, что тот куда-то уехал и будет не раньше как через десять дней.

Первой мыслью и желанием было — не­медленно увидеть Маргариту, но Ганс ска­зал, что она уже далеко, в Пруссии. Док­тор Пауль отправил ее вместе с Луизой Шмидт в Раушен, под Кенигсберг, где жили его престарелые родители. Состояние ее за четыре послеоперационных дня на­столько улучшилось, что доктор предпочел небольшой риск, связанный с путешестви­ем: оставлять раненую в Берлине было опасно, так как гестаповцы начали плано­мерные и более тщательные поиски во всех клиниках и больницах.

Дорис продолжала злиться на него за две подряд неожиданные отлучки, но он не очень по этому поводу беспокоился. Пусть позлится — это полезно. Они разговаривали только по телефону. Гая устраивала вре­менная размолвка — больше свободы.

Чтобы не терять времени даром, он ре­шил заняться поподробнее Ялмаром Роем. Ему удалось незаметно проводить Роя от штеттинского «Крестоносца» до привок­зальной площади в Берлине — они ехали в одном поезде. Дальше Гай следить не стал: Рой часто оглядывался и мог его заметить. Но он отлично запомнил, как выглядит герб на портсигаре, и, посидев два часа в пуб­личной библиотеке над гербовником, уста­новил, что Рой — это барон Эрих фон Остенфельзен, полковник генерального шта­ба. Таким естественным образом был рас­крыт псевдоним и получена отправная точ­ка для биографических и семейно-бытовых изысканий.

Подключив Ганса, Гай смог получить портреты барона и его жены, снимки их машины и особняка во всех ракурсах — для этого Гансу понадобилось целую неделю поработать бродячим фотографом, каких немало было на берлинских улицах во все времена года. Он запечатлел также не­сколько гостей четы фон Остенфельзен. Судя по их количеству и сорту, супруги вели образ жизни не то чтобы замкнутый, но строго выдержанный по регламенту и стилю: их дом посещали только солидные мужчины, без женщин, и всегда в опреде­ленные часы.

Гай установил, что баронесса, красивая и еще довольно свежая женщина лет сорока, которую звали Изольдой, имеет какие-то де­ла с берлинской конторой Дрезденского коммерческого банка. В тот же день он пришел на прием к управляющему и, уже имея опыт по этой части, попросил при­нять его в качестве внештатного юрискон­сульта. Он не ищет заработка, ему необхо­дима только практика, и он даже сам готов платить банку за возможность поучить­ся у его высокопрофессионального штат­ного состава клерков. Управляющий отнес­ся к стремлению голландского графа, име­ющего германский диплом доктора прав, с большим пониманием. Он тут же вызвал к себе заведующего отделом текущих опе­раций и поручил графа его заботам...

Тому, кто не ждет у моря погоды, всег­да везет.

Утром следующего дня, когда граф явился в банк, чтобы начать стажировку, заведующий отделом усадил его напротив себя за стол в небольшом зале, где про­изводились текущие операции, и сказал очень доброжелательно, но со снисхожде­нием:

— Ваш диплом получен довольно давно, опыта у вас пока нет, и доверить вам кля­узные дела, где спор идет о миллионах, мы не можем, не обижайтесь. Поэтому, учитывая ваши манеры, наружность и титул, я доверяю вам ведение дел обширной кли­ентуры из числа нашей знати. Здесь тре­буются такт и дипломатические способно­сти. Суммы будут небольшие, но от вас потребуется умение обходить подводные камни. — Он взглянул в сторону двери и чуть понизил голос: — Да вот идет баро­несса фон Остенфельзен, дама, легкомыс­ленная до крайности. У нее на счету оста­лась какая-то мелочь, но если ей потре­буется больше, чем есть, вы не спорьте и выдайте требующуюся сумму. После мы с вами обсудим, до какого предела банк может предоставлять кредит, сообразуясь с гарантиями данного клиента.

Он встал навстречу подошедшей баро­нессе и поклонился. Баронесса, опустив­шись в кресло, произнесла не без смуще­ния:

— Господа, я полагаю, трем мужчинам женщина обязана отвечать искренне и че­стно: священнику, врачу и банкиру.

Заведующий улыбнулся:

— Госпожа баронесса, оставляю вас на попечение человека, которому вы можете довериться безусловно — нашему молодо­му юрисконсульту, графу Ганри ван Гойену.

— И отошел к другому столу.

Баронесса оживилась:

— В нашем банке приятные новости! Но... как бы это выразиться?.. Неужели вы здесь служите, граф?

— Я сам себе устроил практику. Хочу проверить, окончательно ли я успел забыть то, чему меня учили.

— Вы меня успокоили.

— Но вам я готов служить даже как мальчик на побегушках.

Разговаривая таким образом, они совер­шили необходимые при выдаче кредита формальности, а уходя, баронесса сказала, что хотела бы познакомить графа со сво­им мужем и ввести его в дом — они при­нимают по субботам после шести, — а те­лефон и адрес просила взять из банков­ских документов, с которыми он только что имел дело.

...Само собой разумеется, что Гай не стал ждать повторного приглашения.

В субботу вечером, подъехав к особняку фон Остенфельзена, он попытался предста­вить себе, каков будет вид у барона при его появлении. При встрече в «Крестонос­це» Гай успел отметить, что барон до се­дых волос сумел сохранить способность краснеть от смущения. Наверное, сделает­ся сейчас красный, как рак... Впрочем, если баронесса запомнила имя графа и расска­зала мужу о своем намерении пригласить его в гости, то барон уже морально готов к этому сюрпризу. Только вряд ли она за­помнила....

В тот момент, когда граф нажимал кноп­ку звонка, барон сидел в своем уютном, защищенном от уличного и домашнего шума толстыми стенами, теплом кабинете со своим самым старым, самым верным, больше того, единственным другом и то­варищем — Рудольфом фон Зиттартом, го­сударственным советником, служившим в министерстве иностранных дел.

Разговор они вели сугубо конфиденци­альный.

— Видишь ли, мой дорогой Рудольф, я солдат, смерти не боюсь и готов умереть на эшафоте, у стенки и даже под пытка­ми, — говорил барон. — Но с одним ус­ловием: моя жертва должна быть равна тому вреду, который я нанесу этой ефрей­торской мрази.

Фон Зиттарт подлил вина в свой бокал. Барон не хотел пить.

— Что ты имеешь в виду, Эрих?

— Сведения, которые мы даем этим лю­дям, должны быть самого большого зна­чения.

— Ну, дорогой мой, того, что мы уже дали, вполне достаточно, чтобы нас обоих сначала поставить к стенке, а потом, уже мертвых, повесить на суку перед окнами фюрера.

— Не шути, Рудольф. Мы можем делать больше.

— Но чем ты недоволен и что предла­гаешь?

— Честно назвать себя этому графу и организовать непрерывную передачу све­дений. Я, например, могу обеспечить дан­ные о наших вооружениях на текущий и на следующий год. Есть также копия четырех­летнего плана Геринга по вооружениям. Передам паспортную книжку без карточ­ки — она ему может пригодиться.

— Ну и прекрасно, Эрих. Я готов давать все, что будет проходить через мои руки. А ведь это не так уж мало, ты великолеп­но знаешь...

Они помолчали. Потом барон сказал:

— Хочу тебя предупредить: моя супруга очень недовольна вот этими нашими раз­говорами в уединении. Подозреваю, что она уже обратила внимание и на мои по­ездки в Штеттин. А тут еще сократились доходы от имения. Изольда меня уважала и немного любила. Боюсь, теперь произой­дет поворот к худшему: при ее легкомыс­лии деньги значат очень много. Уже на­стаивает, чтобы я вступил в эту гитлеров­скую партию, и какой-то влиятельный мер­завец по фамилии Кемпнер уже успел ей обещать, что в случае перехода в СС я не­медленно получу звание бригаденфюрера, большой оклад и назначение наблюдаю­щим директором на военный завод в Эс­сене! Можешь себе представить?

Друзья поднялись, чтобы идти в гости­ную, где за маленьким столиком пили ко­фе баронесса и ее личный финансовый со­ветник, граф ван Гойен.

Но прежде чем они туда войдут, надо с ними познакомиться поближе. Рассказы­вать о бароне Эрихе фон Остенфельзене и Рудольфе фон Зиттарте удобнее и правиль­нее не в отдельности, а об обоих вместе, ибо они друзья с младенческих лет. Мож­но сказать и так: узнав жизнь одного, вы узнаете и жизнь другого.

Оба происходили из некогда богатых по­мещичьих семей. Земли их родителей ле­жали вблизи Штеттина и располагались по соседству, стык в стык.

Эрих пошел по военной части, и этим все сказано.

Рудольф, молчаливый и склонный к раз­мышлениям, любил читать и хотел изучать историю, но родители выбрали для него дипломатическое поприще. Карьера его не являла собою ничего выдающегося — все было, как и у сотен других молодых лю­дей, пожелавших стать дипломатами. Отме­тим только, что к началу империалистиче­ской войны Рудольф имел свои твердые взгляды на политическую линию Герма­нии: мир с Россией во что бы то ни стало, ибо только это могло обеспечить немецкой армии прочный тыл, и война на Западе, где Германия, с опозданием пришедшая к де­лежу колоний, должна отнять свою справед­ливую долю у Франции и Англии.

Войну 1914 года друзья встретили по-разному: осторожный Рудольф — с опас­кой, полный энтузиазма Эрих — с востор­гом. Один не верил в возможность победо­носной войны на два фронта, другой был убежден, что «Германия все может».

Когда в конце концов война заверши­лась поражением Германии, фон Зиттарта это не удивило, фон Остенфельзена обра­зумило.

Фон Зиттарт предсказывал такой конец еще после проигрыша на Марне в 1914 году. Появления народных масс в качестве действующей политической силы он не предвидел, но в таком неожиданном пово­роте дел не усматривал ничего необычно­го: в душе он был больше историком, чем дипломатом, и, кроме того, «учеником ве­ликого Бисмарка».

Два года друзья коротали время в сво­их имениях и, встречаясь ежедневно, обду­мывали происшедшее. Затем оба верну­лись на свои посты, куда их звал долг ис­тинных патриотов: Германия становилась на опасный путь, и отсиживаться у камина им не позволяла совесть. Затем пришел Гитлер и предложил Германии повторить все ошибки прошлого, но в более опасной, более зловещей форме. Над страной на­висла новая катастрофа. Статс-секретарь и полковник генерального штаба заключили друг с другом тайный союз и договорились о непримиримой борьбе с Гитлером. Оба, каждый у себя на службе, начали поти­хоньку, с соблюдением предельной осто­рожности, искать единомышленников. Од­новременно они искали возможность вой­ти в контакт с организованными противника­ми гитлеризма. Вредить гитлеровскому ре­жиму всеми доступными средствами — та­кова была их главная задача. Имея в ру­ках важнейшие государственные секреты, они искали способы сделать их достоянием противников фашизма. Ялмар Рой, набор­щик типографии министерства иностранных дел, 27-летний коммунист, помог им в этом. Правда, он так никогда и не узнал, что ба­рон фон Остенфельзен, кроме того, вос­пользовался и его именем, но если бы и узнал — не обиделся бы...

...Войдя в гостиную и увидев за столи­ком свою жену в обществе того самого господина, с которым он имел тайную встречу в Штеттине, барон Эрих фон Остен­фельзен покраснел даже несколько гуще, чем ожидал Гай.

Появление графа ван Гойена в доме ба­рона сразу облегчило жизнь обеим сторо­нам: отпала необходимость громоздкой си­стемы конспирации. Теперь все было про­сто.

За короткое время фон Зиттарт, считав­шийся руководителем группы, и фон Ос­тенфельзен, питавшие к Гитлеру холодную, устойчивую ненависть, передали Гаю цен­нейшие материалы о закулисной стороне переговоров по поводу оси Берлин — Рим, о выполнении четырехлетнего плана воору­жений, дипломатическую переписку с не­мецкими послами в Лондоне и Париже.

Но жизнь есть жизнь, а людям свойствен­но ошибаться. И опасность возникла как раз там, где ее никто не ждал. Правда, у барона шевелились сомнения, но...

Баронессу Изольду фон Остенфельзен с некоторых пор обхаживал штурмбанфюрер Зигфрид Кемпнер. Нет, он был далек от банальных вожделений. Его сугубое вни­мание к красивой, но не блещущей умом баронессе объяснялось иначе: он хотел с ее помощью вовлечь в партию самого ба­рона. Этот Кемпнер был идейным национал-социалистом и служил партии всеми свои­ми помыслами и каждым своим шагом. Кемпнер работал под началом у Гиммлера и считался многообещающим руководите­лем. С баронессой фон Остенфельзен они встречались у общих знакомых...

По-видимому, в числе прочих выдающих­ся качеств штурмбанфюрера был и талант агитатора и вербовщика. Настал день, когда баронесса Изольда фон Остенфельзен, под­давшись уговорам, решила вступить в пар­тию фюрера, положить к его ногам свое гордое имя и взять ведение карьеры суп­руга в собственные р/ки.

— Эрих, мне срочно нужны три тысячи марок, — однажды заявила она за утрен­ним кофе. — Я хочу отпраздновать свое вступление в партию.

— К сожалению, дорогая, денег у нас нет, — холодно ответил барон. Брезгливая гримаса на его лице давно уже сменилась суровой складкой на лбу.

— Я и не ожидала другого ответа, но деньги все-таки у меня будут!

Полковник отбыл на службу, а Изольда погрузилась в раздумье. Деньги поможет получить в банке любезный граф, хотя на счету семьи Остенфельзенов нет уже ни единой марки. Как он все это делает? И с какой стати? Уж не влюблен ли? Как разум­но использовать его чувства? Где граница, которую не следует переходить, чтобы не создать угрозу своему положению в обще­стве?

Теперь о Кемпнере. Какие виды он на нее имеет? Хлопочет ради уловления души ее супруга? Но Эрих тверд как кремень, и в партию не пойдет. Как можно добиться его повышения помимо партии?

И последнее. О чем Эрих все время шеп­чется в кабинете с Рудольфом? Почему у него всегда оказываются время и деньги для поездки в Штеттин? А что, если Эрих ездит не в Штеттин? Тогда куда? К кому? Зачем?

Баронесса немедленно позвонила управ­ляющему имением и убедилась, что посе­щения имения не всегда совпадали с днем пребывания в Штеттине и вовсе не совпа­дали с часами прибытия в Штеттин берлин­ского поезда: полдня барон всегда прово­дил в городе, который не любил. И эта мрачная складка меж бровей, когда муж говорит с нею...

И вдруг простая, как луч солнца, мысль осветила ее сумрачные мысли: женщина! Эрих завел себе в Штеттине любовницу и на нее тратит деньги. Так вот оно что!.. Но мужчины, да еще влюбленные, неосто­рожны! Не может быть, чтобы Эрих не ос­тавлял следов...

Баронесса вошла в кабинет, села в крес­ло перед письменным столом и начала один за другим открывать ящики. К ее удивле­нию, все они оказались незапертыми. В каждом лежали стопки папок с аккуратно завязанными ленточками. Все это были скучные бумаги — какие-то лекции, отчеты по имению... Прошел час. И вот между деловыми письмами баронесса вдруг обна­ружила объемистую пачку денег. Одоле­вавший ее сон мигом прошел. Ага! Вот он, след! Она стала быстрее перебирать дело­вые документы и неожиданно сделала еще одно открытие: недавно выданную и за­конно подписанную владельцем паспортную книжку на имя Иоахима-Эйтеля, младшего брата барона, но без наклеенной карточки. Фотография молодой женщины вызвала бы ярость, а паспорт возбудил любопытство, обиду и тревогу. Инстинктом Изольда по­няла, что ее находка имеет отношение к таинственным беседам мужа с Рудольфом.

Оба они, конечно, считают ее дурой, не до­стойной откровенности...

Изольда позвонила графу. Граф был как всегда любезен, но заявил, что банк не мо­жет без конца выдавать деньги с несуще­ствующего счета, а пока надо добиться оформления документа о займе полковни­ку некоторой суммы. О трех тысячах не стоит и заикаться. Может быть, две? Изольда живо представила себе лицо Эри­ха при разговоре о займе и смутилась. Граф обещал приехать вечером, привезти проси­мую сумму и договориться о форме пере­говоров с бароном о займе. Деньги будут, но этот разговор оставил в душе баро­нессы неприятный осадок. Расстроившись окончательно, она позвонила Кемпнеру и, волнуясь, попросила его зайти вечером, к ужину, для весьма важной беседы довери­тельного характера. Кемпнер сначала со­слался было на головную боль, — он дав­но страдал тяжелейшими приступами миг­рени, — потом согласился прийти, но пос­ле долгих уговоров, и дурное настроение баронессы стало еще хуже. День склады­вался неприятно...

За час до свидания с баронессой Гай, по­лучив в банке две тысячи марок для пере­дачи их Изольде, увиделся с Фрицем. Дела шли гладко, и разговор свелся к одному: по мнению Фрица, Гай выполнил задание и может передать связь с группой фон Зиттарта Иштвану, а сам после ухода с линии Дорис Шерер должен вообще исчез­нуть из Германии. Гай подвергается слиш­ком большому риску случайного провала и потому становится опасным для всей группы Фрица. Пережевывать эту новость Гаю было некогда. Надо — значит надо. А пока что его ждала баронесса Изольда...

В половине седьмого Гай послал ей кор­зину цветов с визитной карточкой, а в семь явился лично. С беззаботной улыбкой он остановился в дверях столовой и вдруг уви­дел, что между двумя зажженными све­тильниками, заслоняя напомаженной голо­вой сияющий в стене герб барона, за ве­черним столом сидит бледный и встрево­женный штурмбанфюрер, а перед ним, ко­кетничая, принимает красивые позы Изоль­да. Гай, настроившийся на скучный вечер с молодящейся дамой, вздрогнул и подтя­нулся. Кажется, он совсем размагнитился? Или устал? Почему это вид самого обыкно­венного гестаповца так ударил по нервам?

—Ах, граф, милый, входите! Познакомь­тесь: мой духовный наставник, штурмбан­фюрер Зигфрид Кемпнер. — И, повернув­шись к Кемпнеру: — Мой утешитель в земных невзгодах — граф Ганри ван Гойен. Извините, граф, мы закончим в вашем при­сутствии деловой разговор, всего несколь­ко минут.

Если бы Гаю были известны самокритич­ные мысли баронессы, пришедшие ей в го­лову в то время, когда она производила ре­визию в кабинете мужа и обнаружила пас­порт на имя Иоахима-Эйтеля, он бы с нею охотно согласился: баронесса действитель­но была не очень-то умна. Судя по всему, разговор происходил серьезный, однако Изольда не постеснялась присутствия чело­века, которого знала без году неделю.

Баронесса повернулась к Кемпнеру:

— Итак, я утверждаю: в жизни барона происходит нечто странное, таинственное и даже сверхъестественное!

Она загадочно улыбнулась. Кемпнер ста­рался изобразить напряженное внимание. Гай почувствовал неладное.

— Да, я слышал. Но что именно? — сжи­мая виски, тихо спросил Кемпнер. У него разламывалась от мигрени голова.

— Барон обманывает меня. Стал исчезать в Штеттине!

— Небольшая интрижка? — через силу улыбнулся Кемпнер.

— Пустяки! С кем из мужчин этого не бывает! — поддержал его Гай. — Не вол­нуйтесь, баронесса, при вашем обаянии ва­шему супружеству ничто не грозит.

— Ах, граф, дело гораздо серьезнее! Во-первых, я кое-что нашла. Это навело меня на мысли, и вот, перебирая все задним чис­лом, я вспомнила, что он всегда брал в Штеттин какие-то бумаги.

Выражение страдания исчезло с лица Кемпнера:

— Какие же это были бумаги?

— Я не знаю. Но, очевидно, очень важ­ные.

— Почему вы так думаете? — Кемпнер, чтобы лучше ее видеть, отодвинул в сторо­ну высокий подсвечник.

Гай замер. Разговор принимал все более и более опасный характер.

— Ну, как вам сказать... — Баронесса подыскивала убедительные слова. — Он клал в задний карман брюк свой писто­лет.

— У полковника генштаба все бумаги и все дела секретны, — тоном терпеливого взрослого, разговаривающего с ребенком, попытался успокоить ее Гай. — Он обязан их охранять...

Баронесса начинала злиться: кажется, и эти двое считают ее дурочкой!

— Ну так слушайте, — решительно ска­зала она. — Барон через своего друга в министерстве иностранных дел получил пас­порт на имя своего брата, Иоахима-Эйтеля...

— Он имел на это право, баронесса, — вяло произнес Кемпнер и опять взялся ру­кой за висок.

— Конечно! — горячо поддержал Гай. — Страхи из ничего, милая баронесса!

Но баронесса уже закусила удила:

— Паспорт выдан недавно. На нем есть подпись Иоахима-Эйтеля, но нет карточ­ки...

— Почему же? — нахмурившись, спро­сил Кемпнер.

— Иоахим-Эйтель умер двадцать пять лет назад — вот почему!

Баронесса имела право злорадствовать: штурмбанфюрер и граф теперь-то поняли, что она не разыгрывала дамские страхи.

— Где же он? — сурово спросил Кемп­нер.

— Похоронен на...

— Черт, — перебил он резко, — я спра­шиваю: где паспорт?

— Что с вами, господин Кемпнер? Вы неучтивы! — с деланной улыбкой заметила баронесса. — Паспорт здесь. Можете посмотреть.

Она пошла в кабинет и тотчас вернулась. Кемпнер буквально вырвал паспорт у нее из рук, быстро полистал его и сунул в на­грудный карман своего мундира.

— Извините, баронесса, у меня действи­тельно очень болит голова. — Кемпнер встал. — Я, с вашего разрешения, уйду. А паспорт пока будет у меня. Я вам его вер­ну, только не говорите ничего вашему мужу.

— Разумеется! — нервно усмехнулась баронесса. — Зачем же я буду наговари­вать на себя.

Кемпнер повернулся к графу:

— Я рассчитываю на вашу скромность. Если хотите жить спокойно, забудьте на­всегда все, что слышали здесь.

Штурмбанфюрер ушел. А через минуту откланялся и Гай.

Телефон дребезжал так настойчиво, что фон Зиттарт вынужден был, наконец, про­тянуть руку.

— Вы могли бы подождать утра? — не­довольно буркнул он, думая, что, как обыч­но, его тревожит личный секретарь. — Что? Кто? Да, понимаю... Да, да... Иду.

Осторожно, чтобы не разбудить супругу, государственный советник выбрался из по­стели, кое-как оделся, сунул в карман пи­столет, перекрестился и вышел, погасив свет. Было около часа ночи.

У подъезда к нему подошел граф ван Гойен, которого он знал со слов Эриха.

— Чрезвычайное происшествие, господин фон Зиттарт. Супруга барона по недомыс­лию выдала вашу группу Кемпнеру. Надо что-то решать до утра, иначе конец. Не­медленно повидайтесь с бароном. Но дома его нет.

— Он в штабе, — упавшим голосом от­ветил фон Зиттарт. — Я увижу его через полчаса. Но как это случилось?

Гай рассказал о том, что произошло в гостиной у баронессы.

— Спасибо. — Фон Зиттарт протянул руку.

Гай пожал ее со словами:

— Это в наших общих интересах.

...Барон фон Остенфельзен молча выслу­шал короткий рассказ друга и продолжал молчать.

— Что же делать, Эрих? — не вытерпел фон Зиттарт.

— Действовать!

— Но как?

— Если мы с тобой понимаем, что дело идет о жизни и смерти, нам нельзя про­являть малодушие.

— Ты во мне сомневаешься?

— Нам придется его убрать.

— Но говори, что делать!

...Было около трех часов ночи, когда у входной двери небольшой виллы Кемпнера начал назойливо звонить колокольчик.

Зигфрид Кемпнер мучился головной бо­лью до двух часов, не желая лишний раз принимать сильнодействующее снотворное и надеясь, что боль отпустит. Но около двух он потерял надежду, проглотил две таблетки и понемногу начал забываться. Тут-то и зазвонил колокольчик.

В одной пижаме сонный штурмбанфюрер пошел открывать.

— Кто там?

— Гестапо! Открывайте!

Кемпнер отпер замок, снял цепь. Двое — офицер с пистолетом в руке и второй в гражданском платье — ворвались в перед­нюю и схватили хозяина под руки. Кемпнер узнал барона фон Остенфельзена. Второй был ему не знаком.

— Вы один? — спросил этот второй.

— Да. — Голова у Кемпнера была в тумане от таблеток, звуки доходили до него как бы издалека. Семья штурмбанфюрера еще не переезжала в Берлин, жена с детьми оставалась пока в Мюнхене.

— В кабинет, — тихо приказал барон.

Вошли в кабинет. Барон легонько ткнул Кемпнера в плечо.

— Лицом к стене. Где паспорт, который вы взяли у моей супруги?

— В мундире, господин полковник, в правом кармане, — как-то безучастно отве­чал Кемпнер.

Барон нашел паспорт, спрятал его к себе в карман.

— Садитесь к столу, штурмбанфюрер.

Сам барон сел в кресло напротив. Вто­рой стоял у Кемпнера за спиной с пистоле­том в руке.

— Кто был у жены в гостях вместе с вами? — спросил барон.

— Какой-то граф... Голландская фами­лия.

— Вот именно — какой-то! — печально усмехнулся барон. — Вы знаете, что это за человек?

— Не имею понятия.

— Совершенно правильно — не имеете понятия...

Будь Кемпнер не одурманен наркоти­ком, он непременно бы заметил, что ба­рон волнуется. Лицо его было, мучнисто­-белого цвета. Казалось, в нем происходила какая-то внутренняя борьба и он сам без­вольно ждал ее исхода. Но вот лицо его вдруг в один момент сделалось багровым.

— Этот голландский граф — враг Герма­нии, — глухо произнес фон Остенфель­зен. — Целый год мы строили ему ловуш­ку, а вы все сломали. Он сбежал. Вы по­нимаете, что натворили? Это равносильно измене.

Кемпнер закрыл глаза. В ушах у него тонко позванивало, боль опять начинала остро пульсировать в висках и надглазьях. Он молчал.

— Что делают в таких случаях твердые люди, Кемпнер? — продолжал барон. — Или вы предпочитаете допрос с пристра­стием и позорную смерть? А что будет с вашими детьми, с женой?

Кемпнер все молчал. Тот, за спиной, в черных кожаных перчатках, подвинул по­ближе к нему чернильницу и ручку, взял из стопки бумаги лист, положил перед Кемпнером наискосок.

— Мужайтесь, Кемпнер. И благодарите мою недалекую супругу — это она попро­сила нас пойти и все уладить с вами по чести. Пишите же.

Кемпнер повиновался автоматически. Под диктовку барона он коряво, пляшущим по­черком написал: «Рейсхфюреру СС Гимм­леру. У меня нет больше сил жить, голов­ные боли невыносимы. Позаботьтесь о моей семье. Штурмбанфюрер Зигфрид Кемпнер».

— Где у вас кухня? — спросил барон.

Кемпнер показал рукой, как пройти.

Барон сделал знак второму. Тот вышел на кухню, вернулся со стаканом, достал из внутреннего кармана пальто бутылку — Кемпнер безумными глазами следил, как светлая жидкость, булькая, льется в стакан.

— Пейте, Кемпнер, — сказал барон. — Это шнапс.

Кемпнер маленькими глотками выпил полный стакан. Это действительно был шнапс, но с необычным привкусом.

Они взяли его под руки, привели на кухню. Последние шаги он делал уже с трудом. Они опустили его на пол. Барон отвернул газовые горелки...

Глава 8

ГАЗЕТНЫЙ ВАРИАНТ

То безжизненно холодное, свинцовое, бесформенное, что в сознании Гая непро­извольно связывалось со словом «провал», пронеслось совсем рядом, обдав его ле­денящим ветром. Слишком долго он хо­дил по опасным граням, слишком бесцере­монно пытал судьбу. По всем человече­ским правилам, он давно уже исчерпал свою долю счастья и удачи в работе. Фриц прав: надо менять орбиту, уходить на дру­гие линии...

Но Гай не мог исчезнуть из Германии, не повидав Маргариту, и Фриц с большой не­охотой, после горячих просьб, все же раз­решил ему поездку в Раушен.

В Кенигсберге на вокзальной площади Гай нанял такси и через полчаса оставил его в Раушене возле почты, условившись с шофером, что тот будет ждать его два часа, а потом они вернутся в Кенигсберг.

Чистый, опрятный городок на самом бе­регу Балтийского моря оправдывал свое название — был весь какой-то светлый. Гай, читая по табличкам названия переул­ков, искал нужный дом минут десять. По­года была теплая, солнечная, дышалось легко.

Грету он увидел в садике при двухэтаж­ном красно-кирпичном доме в два окна по фасаду. Она показалась не бледнее то­го, как он помнил ее по Базелю, и не по­худела, а, наоборот, немного даже попра­вилась. На ней была серая длинная юбка, голубая кофта и белая пуховая шаль на плечах. Наверное, она только что вышла из дома, но что-то забыла и хотела вернуть­ся. Гай обратил внимание, что правое пле­чо она держит чуть приподнятым и непод­вижно, словно несет что-нибудь под мыш­кой.

Он окликнул ее, когда она поставила но­гу на нижнюю ступеньку каменного крыль­ца, ведущего на застекленную террасу. А потом они полтора часа сидели в ее комна­те на втором этаже, и Грета рассказывала по порядку, что произошло в квартире Луи­зы Шмидт в тот несчастный день.

Накануне Курт пришел с работы рас­строенный. Арестовали двух его самых близких товарищей, коммунистов. Ему шеп­нули, чтобы он больше на завод не прихо­дил, а постарался скрыться, и побыстрее.

У него дома хранилась кое-какая лите­ратура и тяжелый цинковый ящик — что в нем было, Грета не знает.

С утра в тот день Курт куда-то отнес сначала газеты и книги, потом ящик и вер­нулся, чтобы захватить кое-что из своих вещей и проститься с матерью и с нею, Гретой. Адреса он не оставлял, но уверял их, что друзья обеспечат ему надежное убежище, а их он будет навещать время от времени. Матушка Луиза была за него спокойна.

Курт уже надел пальто, чтобы уходить, ко мать уговорила его пообедать напосле­док. Тут-то и нагрянул штурмфюрер Гюн­тер Валле со своим подручным шарфюрером Пфулем. Оказалось, его послали аре­стовать Курта. У Гюнтера к Курту были ста­рые счеты. Он самый ярый наци, а Курт коммунист — отсюда все и идет, да к тому же Гюнтер буквально скрежетал зубами, когда видел ее и Курта вместе. Это случа­лось не так уж часто, но случалось.

Вскоре по возвращении из Базеля она столкнулась как-то с Гюнтером на улице, недалеко от дома. Он был сильно навеселе. На темной улице — фонарей еще не за­жигали, хотя наступил вечер, — прохожих ни души, и Гюнтер схватил ее в охапку, как безумный, начал целовать. Она оцарапала ему лицо и кричала, пока он ее не отпу­стил. Она побежала, а Гюнтер крикнул ей вслед: «Все равно моя будешь!».

И вот он стоял на пороге комнаты и гнус­но улыбался.

— Кончай жрать! — крикнул Пфуль, вы­совываясь из-за могучего плеча своего на­чальника.

— Пусть поест перед смертью, не ори, — успокоил его штурмфюрер.

— Чего вам надо? — спросил Курт, вста­вая из-за стола.

— Не хорохорься, узнаешь. А сейчас вы­три губы, а то сразу видно, что на чужие деньги жрешь, — сказал Гюнтер и посмот­рел на нее, на Грету.

Что-то словно подтолкнуло ее. Улыбнув­шись, она подошла к Гюнтеру и сказала шутливо:

— Это ведь наполовину и мой дом. Или ты меня не узнал?

Начиная с этого момента она действова­ла с таким чувством, что все это уже было когда-то, что она лишь повторяет какую-то сцену, однажды уже разыгравшуюся в ее жизни или в забытом сне.

Гюнтер Валле, кажется, прямо-таки опе­шил — может быть, оттого, что она обра­тилась к нему на «ты».

— Не против тебя, — сказал Гюнтер смущенно. — Мне приказано доставить вот его. — Он кивнул в сторону Курта, кото­рый надевал пальто.

— Я хотела бы кое-что сказать тебе наедине... Если ты не спешишь, конечно...

Гюнтер откашлялся. Пфуль глядел на нее, приоткрыв рот.

— Если ты просишь, я готов.

Курт посмотрел на Грету. Она повела бровью на дверь, и он понял — боком-бо­ком подвинулся ближе к выходу, приот­крыл дверь и выскользнул на лестницу. Пфуль чуть замешкался.

— Убирайся отсюда, старая, — сдержи­вая нетерпение, приказал Гюнтер матушке Луизе.

Та подхватила с вешалки свое пальтишко и платок и тоже вышла.

Грета в эти считанные секунды сумела отчетливо представить себе каждый свой последующий жест и шаг.

— Ну, что же ты хочешь мне сказать? — спросил Гюнтер и бросил фуражку на стул.

Она уже сидела на своей кровати и от­крывала сумочку, где у нее лежал револь­вер.

В комнату влетел Пфуль, крикнул:

— Он скрылся!

— Так скройся и ты! Догони! — раздра­женно бросил ему Гюнтер, и Пфуль исчез.

Грета держала руку на револьвере, не вынимая его из сумочки. Этот револьвер она нашла в столе у отца, перебирая после его смерти принадлежавшие ему вещи и бумаги. Носить его с собой она стала с того вечера, когда Гюнтер схватил ее в тем­ном переулке. Стрелять Грета никогда не пробовала.

Гюнтер двинулся к ней, нехорошо улыба­ясь.

— Ну, я слушаю, а ты все молчишь...

У нее перед глазами пошли круги. Вы­хватив револьвер и направив его в грудь надвигавшейся туше, она сказала:

— Руки вверх! Ни с места!

Гюнтер рывком выдернул из кобуры на животе большой вороненый пистолет.

Она нажала на спусковой крючок и одно­временно увидела яркую вспышку и оглох­ла от грома. Она даже удивилась, что эта маленькая красивая штучка, которая даже ничуть не оттягивала руку, способна произ­водить такой немыслимый блеск и грохот.

Но сильнейший толчок, поваливший ее навзничь, через мгновение подсказал ей, что произошло на самом деле: Гюнтер то­же выстрелил, это его пистолет ослепил и оглушил ее, а пуля ударила в грудь, в пра­вый бок.

Ей стало трудно и больно дышать, но все же она приподнялась, чтобы посмотреть, куда девался Гюнтер, за секунду до того громоздившийся над нею черной глыбой. Он лежал на полу лицом вниз, широко рас­кинув руки.

Тут вошла матушка Луиза. Грета успела сказать ей телефон Гая и потеряла созна­ние.

Доктор Пауль сказал, что пуля прошла очень удачно — не повредила крупных со­судов легкого, входное и выходное отвер­стия пришлись между ребер. Все могло бы окончиться гораздо хуже, попади пуля спе­реди в ребро: осколки кости разорвали бы плевру и легочную ткань на обширном уча­стке, и никакое хирургическое искусство не спасло бы ее.

Гай слушал Грету, смотрел на нее, и у него было очень хорошо на душе. Страш­ной и нелепой представлялась сама мысль, что он едва не потерял такого человека. Вернее — они...

Доктор Пауль последний раз приезжал на прошлой неделе. Он возил ее в Кенигсберг, там в клинике смотрел ее легкие на рентге­не. Он твердо надеется, что ранение прой­дет без последствий, но ей необходимо в скором времени отправиться на курорт в Швейцарию или Францию и полечиться ме­сяца два — тогда можно иметь стопро­центную уверенность в полном выздоров­лении.

Гай сказал, чтобы она на этот счет не беспокоилась. Его товарищи помогут Грете во всем. И деньги у нее будут, сколько бы лечение ни стоило; пусть она не стесняет себя ни в выборе курорта, ни в прочих расходах.

А потом Гай кратко и ясно, называя вещи своими именами, рассказал ей, кто он та­кой и ради чего работает. Она слушала, глядя ему в глаза. И, против ожиданий, со­всем не удивлялась. И он был очень рад этому — значит догадывалась, значит все, что ей пришлось делать, она делала соз­нательно.

— Ну вот, теперь моя совесть спокойна, ты знаешь все, — закончил он свой рас­сказ.

Грета вздохнула коротко, по-детски, как умела только она, и сказала лишь одно слово:

— Спасибо.

Она хотела проводить его, но Гай воспро­тивился. Они простились внизу, на веранде. Грета сама обняла его и поцеловала в губы.

— Когда я увижу тебя теперь? — спро­сила она, отодвинувшись от него на шаг.

— Я уезжаю из Германии.

— Далеко?

— Не очень.

— Но ты вернешься?

— Не знаю. Может быть, нет. Но я буду знать, где ты. И обязательно тебя найду.

— Пожалуйста!

- Мы еще покатаемся с тобой на лодке.

- Только поправляйся скорее!

Дорис довольно долго выдерживала ха­рактер. Когда Ганри объявил, что намерен заняться делами, она поначалу не приняла этого всерьез. А неожиданные отлучки графа расценивала, как признак его охлаж­дения к ней. Но когда выяснилось, что Ган­ри в самом деле устроился на высокоопла­чиваемую — так он ей сказал — долж­ность в Дрезденском коммерческом бан­ке, все ее страхи прошли, и она с облегче­нием сменила гнев на милость. То, что из-за его командировок и занятости они стали реже видеться, больше не пугало ее. Тем более что он был нежнее и предупреди­тельнее прежнего.

За два минувших месяца Дорис несколь­ко раз виделась с Путиловым, игра на бир­же шла с неизменным успехом, и ее зеле­ный кожаный портфельчик заметно рас­пухал после каждого нового визита удач­ливого биржевого дельца. Зима кончилась, все чаще выпадали солнечные дни при си­нем небе, и это тоже способствовало хоро­шему настроению.

Майор Цорн еще дважды приглашал ее на беседу, и она дважды вела с Ганри раз­говор о возможной поездке в Лондон, но Ганри, в принципе ничего не имевший про­тив этого, выдвигал со своей стороны одно соображение, с которым Дорис не могла не соглашаться: он считал, что в Лондон они должны отправиться уже как муж и жена, иначе у них обоих будет весьма лож­ное положение. Оформить же законным образом их брак пока мешала неясность с имением в Гвинее и с наследственными де­лами, которые зависели от американских родственников графа. Ганри мог себе поз­волить легкомыслие в чем угодно, но толь­ко не в матримониальных вопросах. Все, что связано с брачным союзом, для него свято.

Дорис чем дальше, тем все больше це­нила умение Ганри быть внимательным без навязчивости и ласковым без сантиментов. Она терпеть не могла сюсюкающих паро­чек, которые приходилось иногда наблю­дать в кино или в ресторане. Сравнивая себя с другими, Дорис удовлетворенно от­мечала, что их с Ганри любовь отличается той ровностью, которая возможна только при полной ясности отношений и уверенно­сти в будущем.

Исследуя наедине с собой оттенки своего чувства к Ганри, она должна была при­знаться, что любовь ее в теперешнем ви­де — вовсе не дар небес, не благоволение божье. В истоках ее любви лежало доволь­но прозаическое начало — неудовлетворен­ное тщеславие. Но когда предмет любви является орудием удовлетворения тще­славных замыслов — любовь поистине не знает границ. Дорис испытывала временами острое желание доказать людям и самому Ганри силу своей любви, она разыгрывала в воображении целые драмы, в которых Ганри подвергался бесчисленным опасно­стям, а она, его жена и подруга, приходила ему на выручку. И она была твердо уве­рена, что в случае настоящей, а не выду­манной беды станет защищать Ганри яро­стно, как орлица защищает своих птенцов. Его трогательная неприспособленность к грубости и жестокости бытия будила в ней материнские инстинкты...

Дорис почти совсем перебралась жить в квартиру Ганри, благо и перебираться-то особенно было нечего — гардероб ее уме­щался в чемодане средних размеров, а солдатскую кровать тащить с собою не было нужды. Она давно уже забыла, когда в последний раз вытирала пыль с портрета фюрера, висевшего у нее в комнате. И в этом факте выражалась вся суть тех боль­ших перемен, которые произошли в ее жиз­ни с появлением графа ван Гойена. Нет, она оставалась фанатичным членом партии и солдатом, но постепенно сложилось так, что для Дорис стало более приятным сду­вать пылинки с Ганри.

В последнее время он был чем-то оза­бочен, часто задумывался. Он стал даже просыпаться по ночам, выкуривал сигарету или две и подолгу лежал в темноте без ска. Дорис это беспокоило, но Ганри все только отшучивался: вот, мол, съезжу в свое имение, наведу там порядок, отдохну от берлинской суеты — и вся эта неврасте­ния пройдет.

И вот он, наконец, решился ехать. Дорис проводила его на вокзал, посадила в поезд. Прощание было без печали, так как Ганри собирался вернуться через месяц. Дорис осталась жить в его квартире.

На пятый день от Ганри пришла открытка из Милана — у него было все в порядке. А еще через три дня, когда Дорис после ван­ны укладывала волосы, сидя в спальне пе­ред зеркалом, в квартиру кто-то позвонил. Запахнув длинный, до пола, халат, она спокойно пошла в прихожую. Не снимая дверной цепочки, щелкнула замком, в щель увидела стоящего на площадке Путилова с газетой в руке, и сердце у нее упало.

Откинув цепочку, Дорис раскрыла дверь.

— Входите, прошу вас.

Путилов, даже не поздоровавшись, сту­пил в прихожую. Он как будто постарел сразу на десять лет. Резче обозначились морщины, вспухли мешки под глазами.

— Что с вами? — невольно поразилась Дорис. — Вы больны?

Он отрицательно покачал головой.

— Разрешите мне сесть?

— Простите, держу вас в дверях. — До­рис пригласила его в гостиную. Он пошел за нею, не сняв пальто и шляпы. Так и сел за стол, молча поглядел на Дорис долгим взглядом.

— Может, вы все-таки скажете, что слу­чилось? — с нескрываемой тревогой попро­сила она, уже вполне уверенная, что Пути­лов принес дурную весть.

Он положил на стол вчетверо сложенную газету. В глаза бросалась широкая черная рамка. Дорис прочла набранное жирным шрифтом сообщение: «Вчера, в 18 часов 12 минут, на шоссе Милан — Рим, в резуль­тате автомобильной катастрофы погиб под­данный США голландский граф Ганри ван Гойен. Тело усопшего отправляется родст­венникам в Америку».

Дорис прочла раз, другой, третий. Уда­рила кулаком по столу и в бессильной зло­бе крикнула:

— Ну почему, почему?!

Путилов сидел со скорбно опущенными плечами, опустошенный.

Дорис не плакала, только горестно пока­чивала головой.

— Что делать? Значит — судьба, — нару­шил молчание Путилов и встал. — Чем я могу служить вам, Дорис?

Она посмотрела на него рассеянно:

— Чем же тут служить? Надеюсь, мы ос­танемся друзьями...

Он поцеловал ей руку.

— Теперь я вам более верный друг, чем раньше...

Это и был газетный вариант, о котором говорил Фриц.

Гай исчез из Берлина, чтобы больше сюда не возвращаться. Его ждала новая работа в другой европейской стране.

Литературная редакция Олега ШМЕЛЕВА.