Para bellum

Она прошла по тротуару мимо подъезда, взглянув на табличку фирмы, затем верну­лась и скрылась в подъезде. Минут через десять жалюзи на окнах опустились, еще через минуту появился Рубинштейн, а жен­щины все не было.

На четырех верхних этажах дома разме­щались различные торговые конторы, так что странная дама могла задержаться где угодно, но Гай почему-то испытывал такое ощущение, что целью ее прихода был именно «Импэкс», и у него шевельнулась тревога.

— К вам сейчас заходила молодая да­ма? — спросил он у подошедшего Рубин­штейна.

— Да. С такими, знаете, глазами... — Старик пошевелил пальцами, не находя оп­ределения.

— Что она хотела?

— Поинтересовалась, может ли фирма взять на себя продажу недвижимого иму­щества и последующий перевод денег в Германию.

— Угу... — Гай продолжал смотреть на дзери подъезда. Дамы не было.

Прошло еще десять минут, и вдруг он увидел ее идущей по тротуару широким солдатским шагом. Она появилась из-за уг­ла соседнего с конторой дома, стоящего впритык, другая сторона которого выходи­ла в переулок.

— Идите в «Палас» и ждите меня, — сказал Гай Рубинштейну.

Тот ушел. А Гай, проводив глазами непо­нятную даму, пока она не скрылась из ви­ду, поспешил к дому.

Вверх до четвертого этажа вела солид­ная широкая лестница с пологими марша­ми, с частыми удобными ступенями. Под­нявшись на четвертый этаж, он с площадки посмотрел вниз. Отсюда отлично была вид­на и входная дверь, и дверь конторы «Им­пэкс».

Пятый этаж явно был достроен позже. И лестница уже не та, и с площадки в обе стороны тянутся длинные коридоры, в ко­торые выходят узкие двери маленьких ка­морок. Свет проходил через длинные стек­лянные окна в потолке. Похоже на чердач­ные кладовые. А может, жилье для при­слуги...

Гай пошел по левому коридору, в конце которого на торцевой стороне тоже была узенькая дверца. Открыв ее, он увидел ко­ридор соседнего дома. Здесь было полу­темно, горела лишь маленькая тусклая лам­почка.

Гай прошел коридор насквозь и очутил­ся на лестничной площадке пятого этажа соседнего дома. Спустился и вышел из до­ма в переулок.

Вот, значит, каким образом молодая да­ма появилась не оттуда, откуда он ее ждал.

Кто же она такая? Чего здесь искала?

Впервые за последние пять месяцев Гай выругал себя самым нещадным образом. Если какая-то смазливая дамочка сочла не­обходимым так тщательно исследовать ме­сто интересующего ее действия, то о чем же думал он?

В том, что эта дама имеет прямое отно­шение к предстоящим событиям, можно было не сомневаться. Оставалось только определить, какую роль она играет.

У швейцара Гай узнал, что оба смежных дома принадлежат одному хозяину, а ко­ридор на пятом этаже сделан по настоя­нию пожарной городской охраны. Почему именно на пятом? Очень просто: на осталь­ных четырех этажах уровни домов не сов­падают...

Выпив с Рубинштейном чашку кофе и до­говорившись о контакте на завтра, Гай вер­нулся в отель.

Портье не очень удивился, услышав от графа вопрос, касающийся красивой дамы. Заглянув в книгу, он сообщил, что это Эрна фон Штиллер, студентка из Берлина. Цель ее приезда — занятия в городской библиотеке Амстердама.

Гай познакомился с нею за табльдотом— их места оказались рядом. Он изобразил склонного к пустой болтовне беспечного космополита-одиночку, шляющегося по све­ту в надежде убежать от скуки. Вставил и поместье в Новой Гвинее, обширное, но бес­толково ведущееся, и надоевший Вави­лон современности — Нью-Йорк, покину­тый им недавно и, к счастью, навсегда... Однако Эрна фон Штиллер совсем не го­рела желанием поддерживать разговор в том легком взаиморасполагающем тоне, который с места в карьер взял этот легко­мысленный граф. В тех местах его слово­излияний, где полагалась бы поощряющая улыбка, она лишь снисходительно кривила свои свежие, полные, яркие без помады губы. А взглянула на него только раз, и тем едва не оборвала его болтовню. Гай подумал: принадлежи эти глаза мужчине, он не хотел бы с ним повстречаться на узенькой дорожке.

Но все же они познакомились и жили в смежных номерах, а это уже кое-что...

Наконец появился Моссе с чемоданом из толстой зеленой кожи, и коридор второго этажа с этого момента уже не пустовал: кто-нибудь из немцев обязательно проха­живался по ковровой дорожке.

И уже к вечеру Гай установил непрелож­ный факт: Эрна и Моссе связаны одной ве­ревочкой. Трижды Моссе покидал отель, и трижды покидала его Эрна. Моссе посетил контору «Импэкс», почтамт и синагогу. У конторы и синагоги Эрна, следовавшая за ним незаметно, останавливалась ждать на улице, а в почтамт даже зашла. Гай отме­тил, что к аксессуарам ее скромного темно­го костюма добавилась непропорционально большая и тяжелая на вид сумка. В такой вполне мог уместиться и крупнокалибер­ный револьвер дальнего боя. Сумочка за­метно оттягивала ей руку. Тому, кто ви­дел эту дамочку воздушно двигавшейся по коридору «Карлтона» в элегантном сером костюме и белой шляпе, обязательно бро­силась бы в глаза разительная перемена: она сделалась вдруг быстрой и решитель­ной.

Визит Моссе в «Импэкс» был довольно продолжительным, и Гаю не терпелось уз­нать, о чем там шел разговор. Поэтому, проводив после синагоги Моссе и Эрну в отель и убедившись, что сегодня, за позд­ним временем, больше ничего существен­ного ждать не приходится, он отправился в «Палас», где условился встретиться с Ру­бинштейном.

Он весь день не ел и потому заказал плотный ужин, а затем уже повернулся к Рубинштейну:

— Ну?

— Вы хорошо сидите на стуле? — по сво­ей всегдашней манере вопросом на вопрос отвечал старик.

— Ну, ну, не тяните.

— Герр Моссе, хотя я-то знаю, что это совсем не герр Моссе, — он не такой уж проходимец, как вы, может быть, себе ду­маете... Он почище!

— Короче можно?

Но Рубинштейн не спешил. С видом гур­мана, которому в еврейском ресторане на Калверстраат подали петушиную печенку, жаренную в духовой печи на бумаге и при­правленную нудлями, посыпанными кори­цей и тмином, он смаковал предстоящее удовольствие. И только полностью насла­дившись, приступил к делу:

— Герр Моссе интересуется достать гол­ландский заграничный паспорт.

У Гая даже уши заложило — несколько секунд он не слышал оркестра.

— Что вы ему сказали?

— Что я могу сказать? Вы помните, что я сказал вам, когда вы попросили достать жетон гестапо: нужны деньги, много денег.

— Это все? Он ведь торчал в конторе битый час...

— Еще он спрашивал, могу ли я поло­жить деньги в банк на имя какого-то одно­го человека.

— Ну?

— Я ему сказал: какая мне разница?

— И до чего же вы договорились?

— Придет завтра в девять...

— А вы действительно можете достать паспорт?

— Я? Нет... Деньги — могут.

Гай и не хотел, а улыбнулся:

— С вами пообщаешься — жить нау­чишься.

— Ого-го! — Рубинштейн был явно поль­щен.

— А много надо денег? — спросил Гай.

— Вы говорите так, как будто в кошелек надо лезть вам, а не ему.

— Но все-таки: сколько?

— Этого я не знаю, но это легко узнать.

— А с чего вы взяли, что он не Моссе?

— Когда этот мальчик шлялся тут по го­роду, его встретила одна моя знакомая — она работает посудомойкой в столовой. Удрала из Берлина еще три года назад. Она знает этого Клауса Лёльке, как я вас.

— Придется доставать паспорт.

— А кто говорит, что не придется?

Из ресторана, взяв такси, Гай отвез Ру­бинштейна не к нему домой, а на квар­тиру к его хорошим знакомым, жившим в Амстердаме с незапамятных времен, ко­торые, как сказал Рубинштейн, знали здесь всех, кроме кладбищенских сторожей, и которых тоже знали все, кроме налоговых инспекторов.

А утром, ровно в девять, Рубинштейн встречал в конторе дорогого, уважаемого клиента — Абрама Моссе.

Поговорив о преимуществах берлинской погоды перед амстердамской, они пере­шли к сути.

— Как насчет паспорта? — смахивая со стола несуществующие пылинки, как бы между прочим поинтересовался клиент.

— Можно. Тысяча долларов.

Клиент кивнул головой.

— А как скоро?

— Три дня.

— Что от меня еще требуется?

— Фотокарточка и ваш паспорт.

Клиент вынул из кармана немецкий пас­порт на имя Абрама Моссе, порылся в портмоне, извлек фотокарточку, положил то и другое на стол. Рубинштейн спрятал паспорт и карточку в свой карман и выжи­дающе взглянул на клиента. Тот понял и от­считал из толстой пачки, лежавшей в порт­моне, десять стодолларовых купюр.

— Может быть, вы хотите взять другую фамилию? — осведомился предупреди­тельный вице-директор, приняв и пересчи­тав деньги.

Клиент подумал и сказал:

— Пожалуй...

— Как же?

— Карл Герзон.

Если бы Рубинштейн знал, что Абрам Моссе, он же Клаус Лёльке, штурмфюрер СС, пожелал взять себе фамилию своего бывшего хозяина, обворованного и в конце концов доведенного им до краха, даже такой тертый калач подивился бы вычур­ности человеческих прихотей. Но он этого не знал, и потому бесстрастно записал в блокнот новое имя герра Моссе.

— Теперь о деньгах, — сказал клиент.

— Да, я слушаю...

— Вы должны положить их в Нидерланд­ский коммерческий банк на это имя.

— Как прикажете, так мы и сделаем. Процент за услуги тот же.

— Но это не все. Необходимо соблюсти еще одно условие...

— Слушаю...

— Мне непременно надо иметь доку­мент из банка, подтверждающий отправку денег во Францию по нескольким адре­сам.

Рубинштейн наморщил лоб:

— Это сложнее.

— Но можно?

— В принципе все можно...

— Я готов платить, сколько надо.

— Но по каким адресам?

Клиент извлек из портмоне сложенный вчетверо лист, протянул его вице-директору.

— Хорошо, постараюсь, — скромно обе­щал Рубинштейн.

— Значит, через три дня!.. Сегодня втор­ник... Прикажете в пятницу?

— Приказывает тот, кто платит, герр Моссе, — еще более скромно прозвучало в ответ.

Клиент как будто маялся еще каким-то невысказанным желанием. Вице-директор подбодрил его:

— Если у вас возникнут затруднения...

— Один вопрос, — прервал его Моссе,— Мне нужен билет на пароход. Скажем, в Суринам...

— Ничего не может быть легче, — сра­зу понял вице-директор, снял трубку те­лефона и назвал телефонистке номер. Мос­се внимательно слушал его разговор: — Алло, скажите, милая, если мне надо по­быстрее сесть на пароход, который доста­вил бы меня в Суринам, — что я должен делать?.. Да... Пожалуйста, я подожду... Да-да... Очень буду благодарен... Один билет, да... Каюту... — И к Моссе: — Люкс? — Тот кивнул. — Да, люкс, пожалуйста... «Короле­ва Вильгельмина»? Спасибо, я приеду за билетом... — Рубинштейн положил трубку.

— Ну вот, видите. Лайнер «Королева Виль­гельмина» снимается из Амстердама ровно в двадцать четыре в пятницу.

Моссе был доволен, и только поэтому, вероятно, его наипоследнее пожелание об­леклось в такую мягкую форму:

— Вы не болтун?

— О чем вы говорите! — весело запро­тестовал Рубинштейн. — Что хочет наш кли­ент, то умирает вот здесь. — Он ткнул се­бя пальцем в левый бок.

— Хорошо. Насчет квитанции из банка мы договоримся в пятницу — как и что. До свидания...

Гай, ожидазший конца этой затянувшей­ся деловой беседы, сделал еще одно не­маловажное открытие.

Когда он шел за Моссе на площадь Рокин, сюда же шла и Эрна. Слежка сильно осложнилась для Гая с тех пор, как она составила ему компанию в этом неблаго­дарном занятии: приходилось быть неза­метным и для Моссе, и для нее, причем для нее — в большей степени, ибо с Мос­се он, по крайней мере, не был знаком и не завтракал с ним за табльдотом. Неко­торое успокоение он почувствовал, когда установил, как сильно эта красивая особа поглощена предметом слежки. На него, графа ван Гойена, просто не хватало ее пронзительных зеленых глаз.

Так вот, придя втроем на площадь Рокин, они разъединились. Моссе, естествен­но, скрылся в конторе, Гай занял удобный пост за бассейном, а Эрна минутой позже после Моссе тоже вошла в подъезд фирмы.

Зная о существовании пожарного кори­дора на пятом этаже, Гай держал под на­блюдением и подъезд, и переулок. И был вознагражден забавным зрелищем. Снача­ла из двери в переулок быстро, как будто и вправду спасаясь от пожара, выскочила Эрна. Минуты через две оттуда же по­явился и Моссе-Лёльке. Гай даже поцокал языком от удовольствия. Значит, вот оно как: Эрна сторожила его, наверное, на пло­щадке четвертого этажа, откуда удобно на­блюдать за дверью фирмы и за выходом, а этот голубчик тоже почему-то заинтере­совался внутренним устройством дома и повторил открытие, которое уже сделали сначала Эрна, а потом Гай. Ей пришлось спасаться бегством.

А потом они пошли по городу, являя со­бой некий странный треугольник, гораздо более необычный, чем классический тре­угольник, который так безотказно выру­чает литературу и театр не одну тысячу лет и будет выручать, по крайней мере, еще столько же. Лишь Моссе слегка напоминал одну из сторон классического треугольни­ка, а именно мужа, который всегда ничего не знает. Каждый его шаг наблюдали две пары глаз, а он об этих глазах не знал. Эрна видела Моссе, но не видела Гая. Гай видел и его, и ее. Зато Моссе выбирал же­лания и шел, куда хотел, а им оставалось лишь следовать за ним.

Покинув фирму через запасной, так ска­зать, выход, Моссе, он же штурмфюрер Лёльке, отправился в магазин игрушек. Гай не заходил в него и не знал, что там было куплено. Эрна заходила.

Моссе вышел с небольшим синим паке­том, и они втроем отправились дальше.

Внимание Моссе привлек морской мага­зин. Опять Гай остался на улице, а Эрна вошла.

Из этого магазина Моссе уходил с более капитальной покупкой: в руке он нес ма­терчатую сумку-торбочку, набитую доволь­но плотно. Сверху синел угол уже знако­мого пакета.

Дальше Моссе взял курс на отель, за ним и Эрна, а Гай — к Рубинштейну.

Выслушав подробный отчет, он надолго задумался. Первым побуждением было — не упустить такой редкий случай, отнять у нацистов деньги.

Главное, ради чего Гай приехал в Ам­стердам — список нацистской агентуры во Франции, — был у него в руках. Но вдоба­вок получить для общего дела 300 тысяч долларов — это было бы совсем неплохо.

Гай взял список себе, чтобы в гостинице снять его на пленку. Он быстро распро­щался с Рубинштейном, сказав, что при­дет завтра утром и сообщит, что делать дальше. Он почувствовал усталость. Надо было полежать, глядя в потолок, и обмоз­говать все до последней косточки.

Но, придя в номер, он сначала порабо­тал с фотоаппаратом.

А в результате раздумий, как он ни ком­бинировал, ему пришлось заставить себя в половине десятого вечера собрать несес­сер, предупредить портье о срочном отъ­езде, заплатить за трое суток вперед, оста­вив номер за собой, на такси поехать к Ру­бинштейну, отдать ему список, сказать, что­бы делал все, как обещал клиенту, и ждать его через два дня. А потом — на вокзал.

Утром он был в Берлине, а в обед встре­тился с Фрицем. И впервые получил от него нагоняй. Фриц по-настоящему рас­строился, когда Гай изложил ему заветный план экспроприации трехсот тысяч нацист­ских долларов. Вдаваться в подробности Фриц не стал, заметил только, что в их ра­боте есть свои закономерности, и по этим закономерностям отправка нацистских де­нег тайным агентам во Францию важнее и дороже трехсот тысяч наличны­ми. Эта отправка со временем может при­нести общему делу борьбы с фашизмом такую пользу, что никакими деньгами не оценишь. Он, Фриц, очень огорчен тем, что Гай своим умом не постиг простой ис­тины. Но об этом они потолкуют на досуге, если таковой выпадет им когда-нибудь. Гай прямо из парикмахерской Шнейдера поехал на вокзал, имея ясный план даль­нейших действий...

У Клауса Лёльке тоже имелся свой план, и даже не один. Первый — для фирмы «Импэкс» и для тех, кто следил за ним, — а штурмфюрер, разумеется, давно догадал­ся, что, кроме двух охранников и шофера, которые прибыли вместе с ним, рядом жи­вет еще много других его соотечественни­ков, готовых в любой момент остановить его если не рукой, то пулей. Второй — толь­ко для себя.

План номер один заключался в следую­щем. Чемодан с деньгами он, Лёльке, в со­провождении своих охранников и вместе с вице-директором фирмы доставляет в банк, вице-директор сдает деньги, их отправля­ют для подсчета. Пока считают, вице-ди­ректор передает ему квитанцию банка, ко­торая подтверждает отправку денег по ад­ресам. Лёльке показывает квитанцию ох­ранникам и объявляет, что теперь, нако­нец, все свободны, могут пойти погулять и поспать, а завтра часов в одиннадцать дня они уедут в Берлин. Чтобы избавиться от слежки, Лёльке в шесть часов вечера зай­дет в «Импэкс» поблагодарить вице-дирек­тора и уйдет оттуда не через парадное, а поднимется на пятый этаж, в коридоре на­цепит бороду и усы, наденет плащ и фу­ражку с «крабом». И — прощайте, дорогие соотечественники!

Ровно в 24.00 из Амстердама снимается лайнер «Королева Вильгельмина», и на нем, согласно билету, купленному фирмой «Им­пэкс», отправится в Суринам новый гол­ландский подданный с чековой книжкой на 300 000 долларов в кармане, а за час до этого в конторе фирмы «Импэкс» Абрам Моссе оформит последние документы, рас­платится с фирмой и пообещает дорогому вице-директору прислать из Суринама до востребования открытку от имени племян­ницы Клары. Пожмет руку и пойдет на при­стань. Вещей у него не будет, кроме не­большого чемодана.

План номер два — настоящий — выгля­дел иначе. В магазине игрушек он купил фальшивую бороду и усы на резинке, а в морском магазине — плащ с капюшоном и морскую фуражку с голландским офи­церским «крабом». Эти покупки он упако­вал в темную бумагу и сунул за трубу в пожарном коридоре в самом темном углу.

Напрасно господин вице-директор будет ждать открытку из Суринама, а молодчики от штурмбанфюрера Бюлова стеречь у трапа «Королевы Вильгельмины». Клаус об­манет их всех и уедет в Англию: граница тут рядом, в Гуке, и он проскочит прежде, чем кто-нибудь из тех, кто следит за ним, успеет сообразить, что к чему.

Штурмфюрер был не оригинален: он считал себя умнейшим человеком и внут­ренне смеялся над своими соглядатаями.

Но он не знал, что скромно одетая кра­сивая женщина со странными глазами ни на минуту не выпускала его из поля зре­ния, что она видела, как он покупал фаль­шивую бороду, фуражку и плащ с капюшо­ном, и, самое главное, что, наблюдая за дверью фирмы «Импэкс» сверху, с площад­ки четвертого этажа, она все же нашла время осмотреть коридор и обнаружить сверток. После этого ей не останется ни­чего другого, как вынуть из сумочки ре­вольвер, дослать патрон в патронник и спо­койно прицелиться в лоб поднимающемуся по лестнице предателю, когда он, наконец, решит воспользоваться спрятанными пред­метами...

В пятницу без десяти девять утра Лёльке со стальным чемоданом, обтянутым зеле­ной кожей, явился, как было условлено, в контору фирмы «Импэкс». Один из сопро­вождавших его охранников вошел внутрь и остался у двери кабинета вице-директо­ра, другой стоял под окном. Эти не таи­лись. Трое других, во главе со штурмфюрером Конрадом Рейтером, составляли, если можно так выразиться, вторую линию ох­раны и старались соблюдать хотя бы ви­димость маскировки. Сам Рейтер стоял у бассейна. Под крышей двух сообщающихся домов, в полутемном проходе, притаилась Дорис Шерер с пистолетом в раскрытой сумочке. Бюлов пришел бы в умиление от количества пистолетов, готовых к стрельбе на площади Рокин.

— Извольте обождать здесь, господин Моссе, — сказал Рубинштейн, едва клиент прикрыл за собою дверь и опустил чемо­дан на пол. — Я приглашу того, кто вам нужен.

— Не понимаю, — несколько растерял­ся Лёльке.

— Я говорю о паспорте. Человек из по­лиции, который все это устроил, не хочет при свидетелях.

Объяснение явно не удовлетворило штурмфюрера, но Рубинштейн не дал ему времени соображать дальше. Он исчез за дверью, которая вела в смежную комнату, и оттуда через секунду появился Гай, оде­тый в черный плащ и котелок. В руке у него был тощий портфельчик.

— Имею честь говорить с господином Герзоном? — спросил он вкрадчиво.

— Да.

— Я из полицейского управления, госпо­дин Герзон. Благоволите получить ваш паспорт. Деньги уже уплачены.

Лёльке взял протянутую ему книжечку, раскрыл ее и с минуту, не меньше, не под­нимал головы. Гай видел, как у него сна­чала побледнело, а потом покраснело ли­цо, как запылали малиновым цветом бе­лые уши, заиграли на скулах желваки.

Так, не поднимая головы, он исподлобья уперся взглядом в лицо Гая и выдавил из себя:

— Что за шутки?

— Я не шучу, — сказал Гай грубо. — Это всего лишь фотокопия того паспорта, который вы хотите получить.

— Сколько же вы еще хотите?

— Вы ничего не поняли, герр Герзон. И какой вы Герзон? Вы даже и не Моссе.

Лёльке все еще не мог понять, что же тут происходит. Только правая рука сама вдруг вспомнила, что в заднем кармане брюк у него есть пистолет и предохра­нитель снят еще в отеле.

— Не надо, — очень убедительно про­изнес Гай. — У вас за дверью охрана, и под окном тоже, и еще есть. Я это знаю. Но если вы поднимете шум, голландский паспорт с вашей фотокарточкой на имя Герзона уйдет в Берлин... С описанием всей этой некрасивой истории.

— Что вам надо?

— Я хочу, чтобы вы честно исполнили поручение, которое вам дали. Потом бла­годарить будете.

До Лёльке, наконец, дошло, что все рух­нуло, но он никак не мог взять в толк, кто этот человек, по чьему приказу действует, с какой целью. Он только отчетливо ощу­щал, что влип в очень нехорошую исто­рию. Обрывки мыслей кружились в голове, не желая выстраиваться ни в мало-мальски логичную догадку, ни в какое-либо реше­ние. То ему казалось, что перед ним кто-то из неведомых агентов штурмбанфюрера Бюлова, то мелькало подозрение, что это вербовщик из какой-то иностранной разведки, то являлась мысль о гангстерах. Но ведь он сейчас своими ушами слышал: от него требуют честно исполнить долг, то есть сдать деньги в банк. Значит, варианты с вербовщиком и гангстерами отладают. А если это человек Бюлова — зачем ему тут разводить церемонии, пугать паспор­том? Все вертелось в горячей голове Клау­са Лёльке, и он молчал, словно онемел. Состояние, в котором он пребывал, глаз врача оценил безошибочно. Не давая рас­сеяться шоку, Гай положил на стол авто­матическую ручку и три стодолларовые бумажки, вынул из бювара чистый лист и тихо приказал:

— Возьмите эти деньги и напишите рас­писку.

Он вынул из рук Лёльке фотокопию пас­порта и за локоть подвел его к столу:

— Пишите, вам же лучше будет. Ну!

Лёльке сел в кресло Рубинштейна.

— Пишите, — сказал Гай, стоя у него за плечом. И начал диктовать: — Расписка. Я, Клаус Лёльке, получил за оказанные мною негласные услуги от держателя дан­ной расписки триста долларов. — Гай сле­дил за пером. Лёльке писал крупно, но чувствовалось, что почерк не менял. Да и вряд ли он сейчас был способен на такие осмысленные действия. — Так. Подпись. И число. — Гай взял расписку и спрятал авторучку. А затем вынул из кармана за­конный немецкий паспорт на имя Абрама Моссе и вложил его в руку оцепеневше­му Клаусу Лёльке вместе с тремя стодол­ларовыми бумажками. — Я вас обязатель­но найду в Берлине, — сказал Гай, направ­ляясь к двери. — А сейчас продолжайте свои дела с вице-директором и будьте здоровы.

Таким образом, эта история кончилась к общему благополучию. Клаус Лёльке ус­пешно завершил возложенную на него мис­сию и, кроме трехсот долларов, получил денежную награду от министерства иност­ранных дел. Конрад Рейтер и Дорис Шерер также справились со своей задачей.

Рубинштейн решил продолжать службу в фирме «Импэкс», справедливо полагая, что из Амстердама, оставаясь на свободе, ему скорее удастся оказать какую-нибудь помощь жене и сыну. Восемь тысяч долла­ров, полученных от Лёльке в качестве ко­миссионных, покрыли сумму, выплаченную основному владельцу за половинный пай, и еще осталось, за вычетом трехсот изве­стных долларов и расходов на месячное пребывание в Амстердаме, пятьсот. Двести Гай взял на свой баланс, а триста оставил Рубинштейну.

Только закрыв дверь в купе берлинского экспресса и растянувшись на мягком дива­не, Гай вспомнил о Грете и попытался пред­ставить, что она сейчас может делать. Но тут вклинилась другая мысль: если бы зна­ло начальство Клауса Лёльке, кому оно обязано успехом в амстердамском деле!

Глава 5

БАЗЕЛЬСКИЙ РОМАН ПРОКОНСУЛА МОНАЛЬДИ

Уже второй месяц жила Марга­рита-Виктория Равенсбург-Равенау в лучшем базельском отеле «Кайзергоф», и нельзя сказать, чтобы это время про шло даром. К ней успели при­выкнуть, завязалось несколько тех приятных, необременительных, ни к че­му не обязывающих знакомств, кото­рые возможны разве лишь на трансат­лантическом пароходе, на курорте да в го­стинице. Одно дело, когда людей соеди­няет многолетнее оседлое соседство — тут часто отношения поддерживаются про­сто в силу необходимости, и эти отношения порою больше напоминают необъявленную войну. Своих соседей люди, увы, выбирать не могут. И совсем другое дело — времен­ное сообщество, образованное чистой слу­чайностью и распадающееся с окончанием пути.

Маргарита подружилась с хозяином оте­ля. Ему было изрядно за пятьдесят, но он просил называть его Иоганном, без всяких почтительных приставок. По его распоря­жению цветы в номере Маргариты меня­лись дважды в день.

Музыканты из ресторанного оркестра прониклись к ней такой симпатией, что од­нажды их руководитель, трубач, попросил Маргариту назвать любимые вещи, и с тех пор джаз каждый вечер встречал ее появ­ление в зале исполнением блюза. А удар­ник, толстый добродушный мулат из Алжи­ра, подарил ей свой талисман — выточен­ную из черного дерева обезьянку, которая висела у него на стойке для тарелок.

За нею пробовали ухаживать, празда не очень настойчиво, два джентльмена, оба из Англии, с одним из них она несколько раз танцевала. Но вскоре приехали их жены, и флирт с джентльменами сразу потерял с их стороны всякую домогательскую окрас­ку, чему она была только рада.

Вся прислуга в отеле любила ее, хотя Маргарита, как это делают некоторые, сов­сем не играла в демократизм.

Она вообще никогда ни под кого не под­лаживалась ради достижения мелких житей­ских благ или каких бы то ни было корыст­ных целей. Именно поэтому роль, которую поручил ей сыграть этот обаятельный, не­понятный, но внушающий беспредельное доверие Ганри Манинг, долго пугала ее не­обходимостью притворяться. Она не пред­ставляла себе, как это можно — рассчитанно лгать незнакомому солидному человеку, чтобы добиться его расположения, а по­том употребить это расположение ему во вред. Правда, у нее лично никаких инте­ресов в данном случае нет, а Ганри, когда они говорили на эту тему при ее отъезде, иронически заметил, что еще не известно, кто тут сколько потеряет и сколько приоб­ретет. А насчет рассчитанной игры он дал один совет: ей надо вообразить, что она попала на затянувшийся бал-маскарад. Ведь когда все в масках, принято друг дру­га дурачить и разыгрывать.

Как ни странно, прожив в Базеле две не­дели и не видя своего «объекта», Маргари­та начала испытывать нетерпение. Ей хоте­лось испытать себя, представлялось страш­но заманчивым выступить в роли соблазни­тельницы и играть эту роль в твердой уве­ренности, что границы, ею же намеченные, никогда не будут переступлены.

И вот настал, как говорили в старину, этот долгожданный день...

Все, что произошло на протяжении три­надцати часов того дня, от одиннадцати утра до двенадцати ночи, сильно смахива­ло на шикарный роман в почти велико­светском духе, то есть выглядело довольно пошло. И это не удивительно, ибо главный герой, несмотря на свою солидность и рес­пектабельность, оказался отменным пош­ляком.

С Бернского шоссе в Базеле к гостини­це «Кайзергоф» свернула огромная маши­на итальянского армейского цвета — тем­но-оливковая, покрытая пылью и грязью. Военный водитель и охранник остались си­деть, а задняя дверца открылась, и из ма­шины выбрался высокий красивый мужчи­на с черными аккуратными усиками и се­дыми висками. Он, разминая ноги, подошел к владельцу гостиницы, стоявшему в широ­ком портале массивного здания.

— Здравствуй, Иоганн! — сказал приез­жий по-итальянски и раскрыл объятия.

— Привет, Гаэтано, старый друг! Со сча­стливым прибытием!

Они обнялись.

— Ложись спать, Гаэтано, а к вечеру я тебя жду в баре.

— Эх, Иоганн, как безмерно я устал! По­зади пыль и чад городов и бесконечных автострад, и вот теперь, через полчаса, на­конец, буду в ванне...

Он заметил прогуливавшуюся неподале­ку молодую даму.

— Не дурна, а? Кто это?

— Наша немецкая графиня из Берлина. Появилась две недели назад, отдыхает пос­ле болезни.

Послышался голос дамы:

— Коко! Коко!

К мужчинам в ноги подкатилась шустрая крохотная собачка, похожая на белый ша­рик. Проконсул Гаэтано Мональди молод­цевато подкрутил черные усы и ловко подхватил собачку на руки: он уже забыл об усталости. Иоганн понимающе вздохнул и удалился.

— Негодная собачонка! — подходя, ска­зала Маргарита. — Извините, пожалуйста.

— Ну что вы, я счастлив! — проконсул говорил по-немецки с мягким приятным акцентом.

Маргарита протянула руки, чтобы взять Коко, но Мональди так прижал его к груди, что он завизжал.

— Простите, синьора, это от избытка чувств, — проконсул совершенно растерял­ся под взглядом молодой красивой женщи­ны и уже сам не ведал, что говорил.

Она все-таки отобрала у него собачку и, поклонившись ему с легкой улыбкой, повернулась, чтобы продолжить свою про­гулку. Но Мональди решил завязать зна­комство прямо на улице.

— Осмелюсь вас задержать, синьора, — сказал он Маргарите в спину. Она оберну­лась. — Разрешите представиться: Гаэтано Мональди, проконсул первого легиона итальянской милиции безопасности. Я знаю, что вы немка, и это великолепно!

Маргарита назвала себя и спросила:

— Но почему вас так вдохновляет моя принадлежность к германскому народу?

— Мои... моя родственница живет в Гер­мании, в Дюссельдорфе, я еду сейчас именно к ней, — объяснил Мональди, по­стеснявшись сказать, что «родственница» — это его дочь, ровесница Маргариты. Он не хотел показаться старым.

— Я рада за вас, — не находя ничего, иного, учтиво заверила его Маргарита. Она с любопытством ожидала, как этот, по все­му видно, редко встречавший отказ бонви­ван приступит к делу. И он, что называет­ся, не заставил себя ждать.

— Мы с вами уже знакомы, — с игри­вой улыбкой начал Мональди. — Разреши­те на правах старого знакомого сделать вам предложение? — И, не ожидая разреше­ния, извергнул целый Везувий слов: — Я с дороги, и завтра меня опять ждет дорога, но сегодня... Если вы будете так благо­склонны, то мы могли бы чудесно прове­сти вечер. У меня здесь особняк, правда, там идет ремонт, но одно крыло в поряд­ке, и под этим крылышком вы будете чув­ствовать себя уютно. Мы можем поужи­нать в «Кайзергофе», Иоганн мой верный друг, он примет нас по-царски, а потом мой дом и мои слуги — в вашем распоря­жении. Могу ли я просить вас?

Маргарита инстинктивно уже приготови­ла подобающую случаю отповедь, но во­время вспомнила о маскараде.

— Наверное, во всем виновата дорога,— сказала она шутливо.

— В чем, синьора? — не понял Мональди.

— Дорога и автомобиль приучают чело­века спешить. Быстро, быстрее, еще бы­стрее!

Теперь он понял:

— О да, вы правы, синьора! И к тому же я, как-никак, военный.

— Ну что ж, синьор проконсул, — ска­зала Маргарита по-итальянски, — мы дейст­вительно можем поужинать вместе.

— Вы знаете итальянский?! — задохнул­ся от восторга Мональди.

— Немножко.

— Ваш итальянский звучит как музыка!

Она пожала плечами. Было ясно, что по­оригинальнее он придумать не мог.

Но Мональди, воодушевленный согла­сием на ужин, не замечал ничего. Цель была ясна — оставалось действовать.

— Я иду принять ванну, — сообщил он доверительно, — а затем ищу вас.

— Не торопитесь, — посоветовала Мар­гарита.

...За ужином проконсул блистал учтиво­стью, щедростью, веселостью и, разумеет­ся, остроумием — в той мере, в какой оно было ему доступно. Шампанское лилось рекой, и единственное, что омрачало его восторг, заключалось в невозможности на­поить беленького Коко, который в рот не брал никаких спиртных напитков, даже та­ких великолепных, как французское «кли­ко». С тем, что очаровательная хозяйка со­бачки пила обидно мало, проконсул, пре­дупрежденный ею еще в начале ужина, вынужден был примириться. А так как он не желал пить за ее здоровье и красоту в одиночестве, она посоветовала угостить музыкантов из джаза. Послав им полдю­жины бутылок, Мональди мог упиваться со спокойной совестью.

А Маргарита с удивлением обнаружила, что эта маленькая уловка — доставить сим­патичным ребятам из оркестра удовольст­вие за счет веселящегося проконсула — пришла ей в голову сама собой, по ходу дела, была осуществлена с непринужден­ной легкостью и принесла ей радость. Она как бы сдала первый экзамен для вступле­ния в ту необычную школу, куда вознаме­рился ее зачислить Ганри Манинг.

Мональди вообще не был жадным чело­веком. А в тот вечер он готов был угощать весь белый свет. Во всяком случае, его двое слуг — супруги Феррито, шофер и охранник получили от него деньги с усло­вием, что будут пить за прекрасную синьору с синими, как Неаполитанский за­лив, глазами, — что они и сделали.

К половине двенадцатого Маргарита уже раз пять успела посмотреть на часы, а Коко спал на свободном кресле. Но проконсул считал, что самое главное только начинает­ся. Объявив прекрасной синьоре, что ей нет равных среди всех женщин мира и что на этом основании она может рассчиты­вать на его вечную любовь, проконсул рас­порядился отправить к нему в особняк две бутылки самого старого коньяку, какой только найдется в подвале «Кайзергофа».

Дело кончилось тем, что Иоганну приш­лось проводить своего друга в его опочи­вальню в особняке, где проконсул, несмот­ря на перегруженность, все же нашел вре­мя разбудить охранника, спавшего на ков­ре возле замаскированного под старинный секретер сейфа, и прочесть ему краткое назидание о правилах поведения часового на посту. А затем приказал себя раздеть и захрапел, не дождавшись исполнения при­каза.

Маргарита у себя в номере,. уставшая, с головной болью, сначала уложила скулив­шего во сне Коко, а потом выпила поро­шок снотворного и постаралась уснуть.

Утром она увидела на столиках и подо­конниках цветы — обычную порцию, яркое свидетельство немого восхищения владель­ца «Кайзергофа». Тут были и розы, и нар­циссы, и тюльпаны, и гиацинты. Но, повер­нувшись на бок и опустив глаза, она обна­ружила и нечто необычное: у изголовья, прямо на полу, стояло серебряное ведерко с крупными алыми розами, каких она до тех пор еще не получала. В цветах торчал запечатанный голубой конверт.

Надорвав его, Маргарита вынула и проч­ла написанное по-итальянски письмо. Мо­нальди просил извинить его за вчерашнюю неумеренность с вином, клялся в любви до гроба, а также извещал, что на обратном пути из Дюссельдорфа сумеет пробыть в Базеле подольше, и выражал надежду, что она дождется его.

Через неделю он и вправду явился, под вечер. Без всяких церемоний навестил Мар­гариту в ее номере и с удрученным ви­дом сообщил, что, к сожалению, вынужден без промедления следовать в Италию, не позволив себе даже побыть с нею хо­тя бы час — водитель заправит машину и запасные канистры, и тут же в путь.

Он непременно рассчитывал вновь посе­тить Базель недели через две-три. Не уедет ли она к тому времени? Услышав в ответ, что Маргарита собирается пробыть здесь до сентября, Мональди хотел стать на колени, и обязательно стал бы, если бы Коко не залаял в панике, а Маргарита не удержала бы проконсула за руку.

С тем они расстались.

А через две недели Маргарита, начинав­шая понемногу скучать и нервничать из-за отсутствия каких бы то ни было вестей от своего патрона Ганри Манинга, наконец-то увидела его — единственного человека, ко­торому она могла поведать об успехах на новом для нее поприще во всех юмористи­ческих подробностях и, главное, без опасе­ния быть дурно понятой. Как Маргарита ни храбрилась, общение с проконсулом она считала столь для себя унизительным, что после ужина в ресторане почти физически ощущала у себя на левом плече пылаю­щее тавро, каким клеймили в старые века падших женщин. Хотя проконсул до нее и пальцем не дотронулся, она испытывала острую потребность оправдаться перед кем-нибудь, словно этот кто-нибудь мог сомневаться в ее чистоте и непорочности. Добропорядочные протестанты обращают­ся в подобных случаях непосредственно к богу, но отец не старался внушить ей с детства религиозные чувства, Маргарита выросла безбожницей. Поделиться было не с кем, приходилось все переживать в себе. И потому так обрадовала ее встреча с Ганри Манингом, настолько же неожидан­ная и необычная, насколько и долгождан­ная.

Встрече этой предшествовало одно со­бытие, микроскопически ничтожное с точки зрения исторической, но очень важное для настоящего момента. В довольно мно­гочисленном штате служащих базельской мясоторговой фирмы произошло измене­ние: маленький живой испанец Мануэль, развозивший мясо заказчикам на дом, по чьей-то протекции нашел местечко получ­ше — кельнером в одном из ресторанов,— взял расчет и уехал, а на его место посту­пил красивый высокий югослав родом из Фиуме.

Однажды утром Маргарита во время прогулки отправилась навестить семью шве­дов, с которой она свела знакомство еще в первые дни пребывания здесь и которая снимала особняк на самом берегу Рейна. У ворот особняка стоял бело-розовый авто­фургон мясоторговцев: Густавссоны ресто­ранной еде предпочитали домашние обе­ды, и продукты им привозили ежедневно. Маргарита уже несколько раз видела этот фургон на этом месте и знала в лицо маленького быстроглазого испанца, разво­зившего мясо. Коко давно уже перестал облаивать яркую коробку на колесах, из­дававшую непонятный запах — смесь бен­зина и свежей крови.

При ее приближении из калитки появил­ся высокий усатый мужчина в белой курт­ке с голубым клеенчатым фартуком поверх нее и в форменной фуражке. Маргарита прошла бы мимо, но человек этот вдруг за­говорил с нею:

— Доброе утро, фрейлейн Маргарита-Виктория!

Она даже вздрогнула. Остановилась, под­няла глаза — вот уж действительно маска­рад: перед нею стоял Ганри Манинг!

Он тут же нахмурил брови, хотя глаза его улыбались.

— Нельзя показывать, что вы знаете меня. Приходите завтра в восемь вечера в кафе «Старый Рейн», я буду ждать. И не смотрите так, пожалуйста.

Униформа мясника, небритый подбо­родок, фургон, терпкий дух парной кро­ви — какое мерзкое обрамление... Но это он, Ганри Манинг, непонятный, удивитель­ный человек, которого она так ждала и которому так верила.

Он закрыл задние дверцы фургона, сел за руль, развернулся и тихо поехал в пе­реулок, а Маргарита все еще слышала ча­стый стук собственного сердца...

В кафе «Старый Рейн» она пришла в половине восьмого, села за столик в углу.

Когда, распахнув портьеру, на пороге за­ла возник одетый с иголочки молодой кра­савец с фатовскими усиками, Маргарита только раз мимолетно взглянула на него и отвернулась к окнам — какое ей дело до всяких ресторанных завсегдатаев! Но этот господин, минуя свободные столы, напра­вился прямо к ней.

— Вы разрешите, мадам?

Перевоплощение из мясника в богатого сноба было столь полным и разительным, что Маргарита сама ощущала, какой у нее глупый и беспомощный был вид в тот мо­мент, когда она подняла глаза в ответ на эти слова. Да, это был человек, которого она в Берлине называла Ганри Манингом, а вчера видела за рулем автофургона, но не подойди он к ней вплотную — Маргарита ни за что бы его не узнала.

— Прошу вас, садитесь, — еще не спра­вившись с растерянностью, сказала она.

— Ну, здравствуй, Грета, — произнес он тем знакомым по Берлину голосом, кото­рый мягко напутствовал ее перед поездкой в Базель и звучал потом у нее в ушах всю дорогу.

Пожалуй, тут она окончательно отдала себе ясный отчет в собственных, глубоко затаенных чувствах, которые пустили пер­вый смелый росток в жаркий день на озе­ре Ванзее. Теперь она могла без всякого ложного стеснения признаться самой себе, что на свете для нее нет никого дороже этого Ганри Манинга, или кто бы он там ни был и как бы ни именовался. По-детски облокотившись на стол и подавшись всем телом вперед, она тихо сказала:

— Здравствуй, Ганри.

— Поговорим о деле, — сказал Гай. — Но сначала закажем чего-нибудь.

Он взглядом подозвал ожидавшего в от­далении официанта, заказал вина и фрук­тов. И попросил Маргариту подробно рас­сказать обо всем, что произошло за эти пол­тора месяца. Историей знакомства с про­консулом Мональди он остался доволен, но сказал, что это только начало, что позднее Маргарите придется употребить все свои актерские способности. Дело, в котором он отвел ей главную роль, достаточно серьез­но, чтобы на время оставить пустые пред­рассудки.

Гай с первого взгляда понял состояние Греты, и у него возникло было желание сейчас же рассказать ей о себе все до кон­ца, но он сдержался. Психологически было бы опрометчиво посреди пути давать ей такую эмоциональную нагрузку. Он решил открыться после того, как с проконсулом Мональди все будет ясно.

Из кафе Маргарита ушла с подробными инструкциями на ближайшее будущее.

...В Базеле Гаю пришлось существовать в двух сильно разнящихся обличьях, и это делало его жизнь трудной. Маску графа ван Гойена он испытал и обкатал еще в Амстердаме. Влезть в шкуру развозчика мя­са в общем было тоже не так уж сложно.

В обоих случаях Гай, как всегда, выступал в качестве иностранца, и это позволяло не спасаться таких вещей, подозрительных для местных жителей и потому нежелательных для занимающегося нелегальными делами, как неизбежный акцент речи и столь же не­избежное поверхностное проникновение в местную этнографию, доскональное знание которой дается только с молоком матери.

Сложность представлял сам момент пе­ремены обличий. Артисты, подвизающиеся на эстраде в жанре трансформации, поль­зуются для незаметных зрителю переоде­ваний элегантными ширмочками. Его шир­мой по необходимости должна быть как минимум отдельная квартира. Не может же развозчик мяса повсюду таскать с собой изысканные графские костюмы, как графу не пристало носить чемодан с пропитанной запахом крови одеждой мясника.

Югослав из Фиуме снимал комнату в верхнем этаже старого дома на окраине Базеля и, будучи зарегистрирован в поли­ции и состоя на службе в мясоторговой фирме, имел юридический статут.

Граф ван Гойен существовал в городе только де-факто и являлся на свет очень редко.

Единственным общим признаком у этих двух лиц были темные узкие усики. Но на каждом из лиц они выглядели столь разно и участвовали в мимике так непохоже, что Гай по долгом размышлении перед зерка­лом не побоялся их оставить.

Комнату югослава для трансформаций использовать было невозможно: с какой стати вдруг появится в этой конуре щеголь-аристократ?

На квартире, где жили Ганс и Альдона, Гаю просто нельзя было появляться.

Поэтому пришлось Гансу и Альдоне снять на тихой улочке недалеко от центра поме­щение из трех комнат на втором этаже и открыть заведение медицинско-куафюрного профиля под вывеской: «Гигиенический массаж». Познания Альдоны в этой области были вполне достаточны, а особенного на­плыва клиентуры не предвиделось.

Ширма получилась удобная. Под вывес­кой этого тихого заведения можно было переделывать графа в мясника и обратно без боязни вызвать нездоровое любопыт­ство окрестных обывателей.

Маргарите было сказано, что в случае крайней необходимости она должна прий­ти или позвонить к Альдоне. Условный язык, простой и надежный, она усвоила в пять минут. А повседневная связь — цели­ком забота Гая. С помощью Ганса и Аль­доны ему не составляло особого труда держать под постоянным наблюдением отель «Кайзергоф» и особняк, который штандартенфюрер СС Раушбергер пода­рил своему тестю — проконсулу Гаэтано Мональди.

С каждым днем хозяин «Кайзергофа» относился к Маргарите все лучше — такая формулировка была бы вполне уместна, если бы не одно соображение. Отношение Иоганна Брандта в данном случае не под­давалось никаким градациям.

Этот много повидавший на своем веку стареющий джентльмен уже по роду за­нятий должен был сделаться психологом, тонким знатоком человеческих душ. Владе­лец гостиницы, если он желает своему предприятию процветания, обязан все ви­деть и слышать, но ничего не замечать и не говорить. Клиент только подошел к портье и еще не успел вымолвить ни сло­ва, а настоящий хозяин уже знает, сколько у клиента наличными в бумажнике и как себя чувствует его печень. Иоганн, сверх того, умел по одному взгляду определять почти безошибочно даже совершенно не поддающиеся прогнозированию вещи: на­пример, в какой день господин Зет начнет страдать бессонницей и попросит снотвор­ного, а господина Игрек, напротив, одолеет сонная болезнь, и он станет опаздывать к завтраку. Ясновидческие способности Иоган­на, продемонстрируй он их для публики, могли бы вызвать у впечатлительных лю­дей мистический ужас. Но все объяснялось лишь его многолетним опытом общения с громадным количеством самых разнообраз­ных человеческих особей.

Он, без сомнения, быстро оценил Марга­риту по всем возможным статьям и статям. Фамилия Равенсбург-Равенау, конечно же, была ему известна, но он давно понял, что далеко не всегда можно ставить знак ра­венства между титулом и его носителем. Определяя степень благородства, он боль­ше верил своим глазам и чутью, чем ви­зитным карточкам. Маргарита была камнем чистейшей воды.

Все угадал верно опытный Иоганн и по­этому с первого дня пребывания Маргариты в «Кайзергофе» отдал ей все свои симпа­тии без всяких оговорок. И именно поэтому неправильно было бы говорить, что он от­носился к ней день ото дня все лучше. Луч­ше относиться было просто невозможно.

Маргарита прекрасно это чувствовала. Ей, как всякой молоденькой женщине, льстило молчаливое, бескорыстное покло­нение умудренного жизнью седеющего мужчины, у которого такие умные и все­знающие глаза.

И, однако, был один пункт, в котором Иоганн допустил колоссальную ошибку. Как и все остальное, он правильно опре­делил состояние финансов фрейлейн Мар­гариты-Виктории, но сделал из этого непра­вильные выводы.

Однажды вечером, вернувшись от Густавссонов, Маргарита заглянула на минут­ку в бар выпить чего-нибудь холодного и нечаянно сделалась участницей маленького летучего торжества: служащие отеля и ре­сторана поздразляли своего хозяина с днем рождения — ему исполнилось пятьдесят семь. Маргарита порывалась тут же пойти куда-нибудь, чтобы купить подарок, но Иоганн удержал ее, подал бокал шампан­ского.

Выпив со всеми вместе и сказав слова благодарности, он взял Маргариту под ру­ку и пригласил пройтись по аллее в гости­ничном саду.

— Я надеюсь, вы не осудите меня за навязчивость в такой знаменательный день, — сказал он, когда они ступили на бе­лый песок дорожки.

— По-моему, менее навязчивого челове­ка, чем вы, трудно представить, — искрен­не возразила Маргарита.

— Рад, что вы так думаете. Это прида­ет мне смелости. — Вероятно, Маргарита сделала какое-то непроизвольное движение, потому что Иоганн тут же воскликнул: — Нет, нет, не беспокойтесь! Я не буду объяс­няться в любви!

Она рассмеялась. Иоганн тоже.

— Кажется, с вас довольно и одного ста­ричка, — сказал он шутливо.

— Вы имеете в виду вашего друга про­консула Мональди?

— Да. Но он мне друг лишь постоль­ку — поскольку... Приятели — еще куда ни шло, но друг...

— Разве? — удивилась Маргарита. — А он так восторженно о вас отзывается...

— Я тоже ничего плохого о нем не го­ворю. Но все-таки друг — это слишком сильно сказано. Много ли у вас друзей?

Маргарита задумалась, слушая, как скри­пит песок под их шагами. Иоганн явно не­спроста затеял этот разговор, но для че­го?

— Не считайте, я уверен — их не так уж много. — Голос Иоганна звучал отече­ски мягко. — Но сколько бы их ни было, вы можете смело причислить к ним еще одного.

— Благодарю вас.

— И уж если мы коснулись этой темы, разрешите дать вам дружеский совет?

— Зачем такие предисловия?

Он коротко откашлялся — видно, тому, что предстояло сказать, Иоганн придавал большое значение. У него даже румянец выступил на щеках.

— Проконсул Мональди немножко не тот человек, за которого он себя выдает, фрейлейн Маргарита. К тому же староват для вас...

Маргарита даже приостановилась:

— Вы хотите сказать...

Но Иоганн, раз решившись, обрел сме­лость. Он не дал ей договорить, его прямо прорвало:

— Я хочу сказать, он — банкрот, у него, кроме жалованья и этого чужого домика, нет ничего. Он просто хочет воспользовать­ся вашей неопытностью. Он даже мне дол­жен довольно солидную сумму. И вас уго­щал — вернее, себя — на мои деньги, в кредит.

Маргарита не знала, смеяться ей или оби­деться. Она спросила растерянно:

— Господи, зачем вы мне все это гово­рите?

— Мне больно видеть, как он плетет во­круг вас свои сети. Он не принесет вам ни­чего — ни комфорта, ни покоя. Вы може­те рассчитывать на гораздо более достой­ную партию.

Ах, вот оно что! Она наконец-то поняла, что Иоганн принимает ее за ловца богатых женихов — за робкого, неумелого, но все-таки ловца! И она рассмеялась.

— Неужели я похожа на тех женщин... на тех... — Маргарита не находила нужно­го выражения.

— Нет, — горячо, не похоже на себя, возразил Иоганн. — Но он собирается сде­лать вам предложение, это совершенно точно, и я хотел предупредить...

— Предложение? Так быстро?

— Он совсем обезумел от вас. И потом... Думая о вас, он думает о Берлине. Для его карьеры женитьба на немке, да еще на аристократке, очень выгодна.

— Кое-что я уже поняла, — сказала Маргарита. — Но все равно — спасибо вам.

— Вы на меня не сердитесь?

Маргарита протянула ему руку.

Этот приступ откровенности, неожидан­ный со стороны всегда невозмутимого Иоганна, навел Маргариту на размышления. Она попыталась оценить все сообщенное хозяином отеля с точки зрения Ганри, но никаких ясных выводов сделать не смогла. Она скорее сердцем, а не головой, пони­мала, что в общении с проконсулом Мональди должна как-то учитывать новые фак­ты, узнанные от Иоганна. Но как именно? Это мог определить только сам Ганри.

В тот же вечер Маргарита встретилась с ним. И это оказалось своевременно, так как через день, в субботу, у «Кайзергофа» остановился оливкового цвета запыленный автомобиль, и из него бодро выскочил словно бы помолодевший на двадцать лет бравый проконсул.

Забегая немного вперед, стоит отметить, что развитие скоротечного базельского ро­мана проконсула Гаэтано Мональди в по­следующие три дня превзошло даже самые худшие опасения Иоганна. Ему пришлось испытать чувство горькой обиды из-за то­го, что прекрасная женщина, наделенная таким обаянием и, без сомнения, умная, столь легкомысленно пренебрегла его пре­достережениями.

Проконсул Мональди, видимо, решил на этот раз не терять даром ни одного часа.

В прошлый свой приезд он только вышел на исходные рубежи. Теперь требовалось осуществить генеральное наступление, окружить высоту и предложить противнику сдаться на милость победителя без всяких предварительных условий. А если не удаст­ся — взять высоту с боя, каких бы жертв это ни стоило. И проконсул сразу после ванны и бритья явился в полном боевом вооружении на поле битвы...

Для начала он пригласил Маргариту по­кататься в автомобиле по городу и окрест­ностям. Шофер с помощью слуг и охранни­ка должен был через полчаса привести ма­шину внутри и снаружи в надлежащее со­стояние.

После катания уже само собой разуме­лось пообедать в особняке, который, как давно заметила Маргарита, ремонтировался чисто теоретически, но который имел впол­не приличную столовую, где к их возвра­щению кулинары от Иоганна накрыли стол, не посрамивший бы даже римского импе­ратора Вителлия, прославившегося непо­мерным обжорством и самолично учредив­шего для одного из своих пиров блюдо под названием «щит Минервы градодержицы», куда входили в фантасмагорической смеси печень рыбы скар, фазаньи и пав­линьи мозги, языки фламинго, молоки му­рен и еще сотни других экзотических ком­понентов.

Проконсул извлек уроки из предыдуще­го и на сей раз держался молодцом.

Часам к восьми вечера он созрел для крупных акций и сделал Маргарите предло­жение. Она отвечала в том смысле, что лучше им отложить решение этого вопро­са до утра, на свежую голову, и выдвинула предложение: недурно было бы завтра по­вторить обед, но не в ресторанном испол­нении. Заказать продуктов на дом, а слуги пусть приготовят все по-итальянски...

Эта мысль привела проконсула в восторг.

Перед уходом Маргарита любезно со­гласилась исполнить последнее желание проконсула — осмотреть его апартаменты, и это был первый за весь день случай, когда он точно угадал ее собственные желания.

Комната супружеской четы слуг, комна­тенки шофера и охранника, равно как и прилежащие необходимые помещения, ни­какого интереса не представляли. Экскур­сия свелась к подробному осмотру каби­нета и спальни.

В кабинете Маргарита сейфа не увидела и потому подумала, что он, скорее всего, спрятан где-нибудь в стене и замаскиро­ван. Она уже мысленно подбирала подхо­дящие слова, чтобы выудить из сильно не­трезвого проконсула необходимые сведе­ния, но он увлек ее в спальню, где в гла­за ей сразу бросился старинный секретер, выглядевший в окружении новейших и моднейших предметов спального гарниту­ра довольно нелепо. Сразу было ясно, что секретер поставлен сюда не меблировки ради.

Маргарита громко выразила горячее одобрение вкусу Мональди и робко поди­вилась присутствию дисгармонирующего предмета, на что полковник хитро оскла­бился и, подведя ее к секретеру, показал фокус: откинул вертикальную крышку, под которой обнаружилась муарово перели­вающаяся стальная дверца с тремя не­большими, круглыми, как у карманных ча­сов, циферблатами, расположенными один под другим. Маргарита удивилась еще больше, и тогда полковник установил имев­шуюся на каждом из циферблатов стрел­ку на определенную цифру — получилось число 377, затем потянул за ручку, и сейф раскрылся. Он был пуст, если не считать маленького черного портфеля свиной ко­жи, сиротливо лежавшего в стальной пе­щере. Проконсул попросил Маргариту от­вернуться на секунду, что она и исполни­ла, — а когда он разрешил снова взгля­нуть, сейф был уже заперт. Вероятно, будь Мональди трезвым, он сделал бы наобо­рот: повернул бы Маргариту, когда откры­вал сейф, а не когда закрывал. Но, к сча­стью, он все-таки был пьян...

В предвкушении завтрашних приятных хлопот проконсул лег спать, а Маргарита отправилась на свидание с Ганри. Они раз­говаривали долго, и Маргарита уходила с этого свидания очень озабоченная. Засну­ла она поздно и спала неспокойно.

Муж и жена Феррито, слуги Мональди, отлично знали итальянскую кухню. Получив от хозяина задание приготовить обед, они взялись за дело с воодушевлением, и с са­мого раннего утра в особняке началась бурная деятельность. Работы хватило всем— и шоферу, и охраннику, и самому про­консулу.

С зеленщиками и с мясниками договори­лись о доставке на дом, а все остальное — рыбу, специи, сласти, фрукты и прочее — надо было покупать в городе. Общее руко­водство осуществляла Маргарита, кото­рой проконсул и отдал полторы тысячи франков, занятые им у Иоганна.

Гаэтано Мональди рассматривал пред­стоящий обед как помолвку. Юная красота Маргариты обострила его мужское тще­славие, он жаждал гласности и потому хо­тел бы созвать побольше гостей, но тут мешало одно обстоятельство: у него не было в Базеле знакомств. Он мог пригла­сить только Иоганна и директора неболь­шого банка, в котором Мональди уже взял, опять-таки под поручительство Иоганна, солидную ссуду на выгодных условиях — из четырех процентов годовых — на ре­монт особняка и собирался взять еще больше. Кстати, по его расчетам, присут­ствие директора на обеде должно было повысить его кредитоспособность. Со сто­роны Маргариты ожидалось участие Густавссонов. А пригласить их должен был лично проконсул Мональди. Охранник был послан на такси в оранжерею за цветами.

Маргарита, отправляя проконсула к Густавссонам, поручила заодно проверить на почтамте, нет ли ей писем до востребова­ния, а также купить в музыкальном мага­зине граммофонную пластинку с записью нового блюза в исполнении Армстронга: хозяин магазина просил ев наведаться — в конце недели он ждал получения но­винок.

Маргарита выпроводила проконсула без десяти минут десять, а ровно в десять к служебному входу особняка, выходившему в переулок, подъехал бело-розовый авто­фургон. Заглушив мотор, веселый, с чер­ной сумкой через плечо, разносчик мяса выпрыгнул из кабины, раскрыл дверцы ку­зова, взял большой клеенчатый мешок, из которого торчала культя бараньей ноги, и, насвистывая, вошел в особняк.

Супруги Феррито хлопотали на кухне у разделочного оцинкованного стола. Огромная плита, облицованная белым ка­фелем, вся в никеле и бронзе, издавала напряженное гудение, как чрево океан­ского лайнера, — в топке бушевал огонь. Кастрюли, как трубы, изрыгали курчавый пар. Казалось, сейчас прозвучат отвальные гудки, и плита снимется со швартовых, чтобы уйти в далекий рейс.

Разносчик приветствовал заказчиков поитальянски и громким голосом, иначе бы они не услышали. Мясо — и говядина, и баранина — им понравилось. Феррито-муж восхищенно закатил глаза, нервически бро­сил в воздух двумя руками какую-то за­мысловатую фигуру и тут же забыл о су­ществовании разносчика, которому ничего более не оставалось, как исчезнуть.

Плотно прикрыв за собою дверь кухни, Гай в три шага преодолел коридор, открыл дверь, ведущую в буфетную, и увидел Мар­гариту, ожидавшую его на пороге столовой.

— Он уехал десять минут назад и будет примерно через час, — сказала она шепо­том, когда они шли через столовую. Гай кивнул.

Маргарита проводила его в спальню и вернулась в столовую, чтобы следить из окон за дорогой.

Гай снял с плеча черную кожаную сум­ку, достал из нее фотоаппарат и металли­ческий штатив, привинтил аппарат, устано­вил треножник перед столом, затем достал из сумки и надел тонкие резиновые хирур­гические перчатки.

В спальне было полутемно из-за спущен­ных штор. Гай нашел выключатель, зажег люстру.

Освещения должно хватить. Теперь надо проверить сейф.

Он тщательно осмотрел секретер, и не напрасно: одна из инкрустированных пер­ламутром накладных плашек на правой стенке оказалась подвижной. Она повора­чивалась на оси на сто восемьдесят граду­сов, не нарушая орнамента. Повернув ее на девяносто, Гай увидел контакты: метал­лическая кнопка на изнанке плашки и та­кая же в пазу на стенке. Значит, Маргари­та не за всем уследила, когда полковник показывал ей сзой фокус...

Откинув крышку, он перевел стоявшие на ноле стрелки трех циферблатов... 377... Потянул за ручку. Сейф не открывался.

Как всегда в трудные минуты, жилка на правом виске запульсировала.

Проконсул, оказывается, не такой уж рохля. Все-таки сменил шифр. Стало быть, и отвернуться он ей велел не просто так...

Но Маргарита совершенно отчетливо за­фиксировала, что, отвернувшись от сейфа, она стояла не более пяти секунд. За это время изменить весь шифр целиком пьяно­му человеку трудно. Одну цифру — по­жалуй, а три...

Гай начал быстро менять положение стрелки на верхнем циферблате, ставя ее поочередно на единицу, двойку, четверку... Дверца не поддавалась.

Значит, не этот циферблат,

Установив стрелку опять на тройке, он начал пробовать средний. И на восьмерке сейф открылся.

Итак — 387... Жилка на виске утихоми­рилась.

Гай взял портфель.

Снять, не повредив, печати с пакета плотной серой бумаги было делом двух минут — Гай использовал для этого не­хитрые приспособления, лежавшие в чер­ной сумке.

В пакете лежала пачка машинописных страниц обычного формата. Бегло просмот­рев их, он отобрал содержавшие закоди­рованный текст — они были сплошь усеяны цифрами — и сфотографировал в первую очередь. За ними — остальные.

Подумав, сфотографировал и конверт. Затем сделал снимки с лежавших в сейфе паспорта проконсула, его офицерского би­лета и командировочного листа, выданно­го в личной канцелярии Муссолини.

После этого собрал пачку в прежнем по­рядке, аккуратно налепил печати, положил портфель в сейф и запер его, поставив все три стрелки на ноль.

Когда фотоаппарат и штатив были уло­жены в сумку, он погасил люстру, снял перчатки и посмотрел на часы. Они пока­зывали двадцать две минуты одиннадцато­го. Кажется, быстрее работать было не­возможно...

Маргарита, бледнее обычного, с заку­шенной губой, вздрогнула, обернувшись на тихий скрип двери, когда он вошел в столо­вую.

— Уже? — шепотом спросила она.

Он громко засмеялся.

— Да, синьора! Заказывайте у нас по­чаще — не прогадаете. — И добавил впол­голоса: — Проводи меня.

Краски вернулись на лицо Маргариты. Она проводила его до кухонной двери. Но эти предосторожности были излишни: су­пруги Феррито вряд ли могли что-нибудь увидеть и услышать. Из кухни доносился дробный стук ножей и мощное гудение плиты. Тяга в печной системе особняка, несмотря на его ветхость, была велико­лепная.

...Обед удался на славу. Если он мог бы быть немного и повеселее, то кулинарная часть оказалась выше всяких похвал. Мар­гарите особенно понравилось фирменное блюдо супругов Феррито — стуффати ди манцо алля пьемонтезе, в просторечии — баранина с тушеным в вине черносливом и острым сыром, к которой подавалось хо­лодное асти.

Не известно, повысилась ли кредитоспо­собность проконсула Мональди у директо­ра банка, но у Иоганна она явно упала. И сам Мональди узнал об этом очень скоро.

В понедельник он отбыл на Дюссельдорф и дальше на Берлин, заручившись у Марга­риты обещанием не забывать и ждать. А ровно через неделю вернулся, чтобы прогостить в Базеле пять дней, которые собирался употребить для окончатель­ного покорения и завоевания сердца гра­фини и совместной поездки в Рим для зна­комства с его родителями.

Для этого требовались деньги, а коше­лек проконсула был пуст.

Он обратился к Иоганну, и между ними произошел неприятный разговор. Иоганн напомнил, что проконсул уже задолжал ему лично без малого четыре тысячи франков, не считая поручительства перед банком, под которое проконсул получил на ремонт особняка и прогулял пять тысяч. Каким об­разом и из каких доходов он надеется по­гасить задолженность? Вспыливший Мо­нальди в ответ понес какую-то чепуху на­счет того, что солдата обогащает война, что скоро он будет богат, как Ротшильд, и купит отель Иоганна со всеми потрохами, а Ротшильд станет беднее церковной мыши.

Если бы Иоганн жил не в нейтральной Швейцарии, запальчивые речи проконсула могли бы повергнуть его в уныние. Но Иоганн был швейцарцем, и заклинания Гаэтано Мональди не произвели на него ни­какого впечатления. Денег он не дал.

Первым побуждением Мональди ввиду этого отказа была ревизия принадлежаще­го ему особняка на предмет определения вещей, годных для продажи или заклада. Таковых не оказалось, за исключением спального гарнитура, купленного в кредит три месяца назад. Но, во-первых, без не­го обойтись было совершенно невозмож­но, особенно в предвидении женитьбы, а во-вторых, какой дурак захочет покупать бывшие в употреблении вещи, когда ме­бельные магазины предлагают богатейший выбор?

От Маргариты не укрылось удрученное состояние его духа, когда он после разгово­ра с Иоганном и лихорадочного обыска в особняке пришел к ней в номер. Она спро­сила, чем он озабочен.

Непосредственность и спорадические вспышки откровенности, свойственные про­консулу Гаэтано Мональди, при желании можно было считать инфантилизмом, за­держкой развития или признаком недале­кого ума. Так или иначе, уже через пять минут Маргарита знала все о затрудне­ниях, терзавших душу молодящегося же­ниха. И тут она сдала последний экзамен на зрелость, который был гораздо серьезнее того первого, когда Маргарита сумела уго­стить музыкантов из джаза шампанским со стола проконсула Мональди.

Выслушав исповедь, она задумалась, как бы перебирая возможности, и наконец ска­зала:

— Кажется, я нашла выход. Слушайте. Тут недалеко от Базеля, в Лeppaxe, рабо­тает брат моей подруги по пансиону для благородных девиц. Зовут его Андреас, он швейцарец, дипломированный инженер, принимает от немецких фирм какие-то ма­шины. Весьма состоятельный человек, да к тому же у него всегда есть свободные деньги фирмы для оборота. Если я его по­прошу, он даст вам в долг.

Мональди воспрянул духом:

— Но когда мы устроим встречу?

— Я сегодня вечером позвоню ему из отеля, договорюсь на завтра.

Утром следующего дня проконсул при­нял Маргариту и Гая у себя в кабинете.

Представив их друг другу, Маргарита сказала, что не хочет им мешать, и вы­шла в сад.

Проконсул испытывал неловкость, не зная, с чего начать разговор о займе, но предупредительный молодой человек все решил очень просто. Раскрыв свой боль­шой деловой портфель, он без лишних слов выложил на стол пачку долларов.

Мональди покраснел и торопливо про­изнес:

— Сейчас я напишу расписку.

— Не надо, проконсул, — остановил его Гай. — Здесь тысяча долларов. Они ваши, вы их честно заработали.

Мональди не верил собственным ушам. Странные шутки позволяет себе этот дипло­мированный инженер! С какой стати он хо­чет подарить незнакомому человеку тыся­чу долларов?

— Это не подарок, — словно угадав его мысли, сказал по-итальянски Гай. — Вы правда их заработали. Взгляните-ка сюда.

И с этими словами Гай разложил ве­ером на столе фотографии шифровок, паспорта, офицерского билета и команди­ровочного листа.

Мональди смотрел и ничего не понимал. Между тем молодой инженер достал из портфеля еще одну пачку долларов, ли­сток чистой бумаги и авторучку и молвил с приятной улыбкой:

— Тут еще тысяча. Ее вы получите, если позволите в следующий раз сфотографиро­вать бумаги, которые повезете в Берлин. А когда вернетесь из Берлина, мы опять сфотографируем, и опять тысяча... Вас устраивает?

Лицо Мональди сделалось багровым.

— Что все это значит? — закричал он.

— Тише, — улыбаясь еще более ласко­во, посоветовал гость. — Обратите внима­ние: фотографии вашего паспорта и коман­дировочного удостоверения очень убеди­тельно доказывают, что шифровки получе­ны именно от вас. Даты на командировке сообщают, когда это произошло. Что будет, если об этом узнает гестапо и ваша итальянская ОВРА, вы, надеюсь, хорошо себе представляете. Генрих Гиммлер и Артур Боккини таких вещей не прощают. Следовательно, выхода у вас нет. Надо соглашаться.

Проконсулу стало душно, кровь отхлы­нула от лица. Он медленно опустился в кресло.

— Но если вы согласитесь на наше пред­ложение, — спокойно объяснял гость, — можете жить в свое удовольствие и ниче­го не бояться. Как там говорится в вашем лозунге? Лучше прожить день львом, чем год овцой! Так что есть прямой расчет...

— Кто вы такой?

— Это не имеет для вас принципиально­го значения. Ведь вам важны деньги, не так ли?

— Чего вы от меня хотите?

— Возьмите перо, я вам продиктую.

Мональди повиновался.

— Пишите: «Я, проконсул первого легио­на милиции национальной безопасности, Гаэтано Мональди, обязуюсь предоставлять для фотографирования документы личной переписки Гитлера и Муссолини за тысячу долларов в каждую поездку». Подпись. Дата.

Проконсул, белый как мел, написал, по­ставил точку и сидел, не поднимая головы. Гай спрятал расписку в портфель, оглядел кабинет, увидел лежавшую на свободном кресле стопку итальянских газет, взял одну, оторвал лист, а затем зигзагом разор­вал его на две части. Одну положил перед проконсулом.

— Когда приедете из Дюссельдорфа, за­дерните окно кабинета голубой материей— наш человек будет знать, что вы здесь, — заговорил Гай серьезным тоном, уже без улыбки. — У него будет вторая половина этого листа. Не наделайте глупостей. По­вторяю, выхода у вас нет. И прекратите эти безобразные кутежи, они вас к добру не приведут. Не исключено, что рапорты о вашей прошлой пьянке в ресторане уже получены Боккини и Раушбергером. Зачем вам это?

Проконсул молчал.

Гай спрятал обрывок газеты, застегнул портфель и направился к двери.

Мональди наконец поднял голову.

— Да, вот еще что, — сказал Гай. — Маргариту вы больше не увидите.

— Она уезжает?

— Здоровье не позволяет ей оставаться в Базеле.

Проконсул горестно покачал головой.

— Она ничего не знает. Она не имеет к этому никакого отношения, понимаете? — сказал Гай.

— Да, да, понимаю...

— До свидания.

Проконсул не ответил.

Так остался незавершенным скоротечный базельский роман проконсула Гаэтано Мо­нальди.

Гай встретился с Маргаритой в Цюрихе, где она ждала его, чтобы договориться о ближайшем, а может быть, — такая мысль блуждала у нее в голове, — и об отдален­ном будущем.

Маргарита не стала задавать ему вопро­сов насчет исхода переговоров с прокон­сулом — она по выражению лица увидела, что все в порядке, а в детали вникать ей не хотелось.

На коротком пути из Базеля в Цюрих Гай составил для Маргариты простой план. Сентябрь она должна посвятить настоя­щему отдыху — скажем, на Ривьере, так как базельское времяпрепровождение стоило ей слишком много нервов, и счи­тать его отдыхом можно только условно. А затем Маргарита вернется в Берлин, где он сам найдет ее и определит, что делать дальше.

Но Маргарита не захотела слушать ни о Ривьере, ни о других курортах. Она хоте­ла в Берлин, потому что смертельно со­скучилась по матушке Луизе. А главное, по­тому, что ей лучше быть не на курорте, а поближе к нему, к человеку, которого она сначала узнала как Ганри Манинга, а те­перь как ван Гойена и чье настоящее лицо она так хотела узнать. Но об этом она Гаю не сказала. Просто объявила, что предпо­читает сразу ехать в Берлин. Он пробовал возражать, но не очень настойчиво.

Ехать в одном поезде, как рассчитыва­ла — вернее, надеялась — Маргарита, они не могли. Гай сказал, что у него еще есть дела в Цюрихе.

Проводив ее, он дал себе слово при первой же берлинской встрече поговорить с Маргаритой начистоту. Теперь ей можно было довериться до конца.

Глава 6

ИГРА НА ПОВЫШЕНИЕ

Фриц и Гай просидели в парикмахерской Шнейдера больше трех часов. Выслушав подробный отчет, Фриц остался доволен работой в Базеле. Сказать по совести, Гаю следовало бы отдохнуть. Хотя внешне он выглядел прекрасно, Фриц знал, что такая работа для нервов даром не проходит. Тут как у шоферов: за баранкой можно провести и сутки напролет, да только ка­кой ценой? Уже после пяти-шести часов непрерывной езды даже самый опытный и закаленный водитель начинает постепенно терять остроту реакции, и если утром, в начале пути, он выходил из опасной си­туации, возникшей на дороге, играючи, то теперь каждое препятствие, вдвое менее сложное, требует напряжения всех сил. Водитель сам может и не замечать этого, но уж нельзя с уверенностью поручиться, что его правая нога успеет нажать на тор­моз именно в ту неуловимую сотую долю секунды, которая отделяет легкий испуг от дорожного происшествия с трагическим исходом.

— Как ты насчет отдыха?

Хитрить с ним Фриц совсем не умел, ко Гай понимал и другое: вопрос этот все-таки задан чистосердечно, а не из одной лишь вежливости. Он решил пошутить:

— Устал смертельно. Не сплю без сно­творного. Аппетита никакого.

Фриц озабоченно нахмурился, и Гай не выдержал:

— Да шучу же, шучу! Ты не бойся, я здоровый. Ведь ты же хотел мне что-то предложить?

— Все мы здоровы до поры до вре­мени, — со вздохом сказал Фриц. — Я то­же был не последнего десятка...

— Давно замечено: ревматики любят по­ворчать...

— Как твое плечо?

— Совсем прошло.

Фриц выбил на газету докуренную остыв­шую трубку, снова зарядил ее табаком, оторвал от газеты порядочный клок, скру­тил его в жгут, поджег спичкой и от жгу­та прикурил. Все это он делал не спеша, размеренно. Гай давно привык к тому, что манипуляции с трубкой предшествуют серьезному разговору, и терпеливо ждал.

— Есть интересное дело для тебя, — сказал Фриц, взглянув на него из-под мох­натых бровей. — Именно для тебя.

Гай молча кивнул головой.

— Я тебе не говорил, где работает твоя амстердамская знакомая, которая следила за Клаусом Лёльке, эта блондинка с рысьиим глазами?

— Нет.

— Цвайгштелле-пять.

— А что это такое?

— Учреждение сложное, но нам сейчас важны две стороны их деятельности. Вопервых, к ним стекаются донесения от иностранной агентуры, касающиеся военной промышленности. Во-вторых, они распола­гают исчерпывающими данными о разме­щении военных заказов Гитлера в промыш­ленности Германии. Надо найти ход в этот Цвайгштелле-пять.

— Через блондинку?

— Между прочим, ее зовут Дорис Ше­рер, она унтерштурмфюрер.

— А что она там делает?

— Должность у нее небольшая, но Ше­рер пользуется неограниченным доверием и имеет доступ к самым секретным мате­риалам.

— Суровая особа. Не подступиться.

— Цвайгштелле очень нужен, Гай.

— Понимаю...

Фриц положил ему руку на плечо.

— Я тебя торопить не буду. Тут с на­лету ничего не выйдет. Но какая она там ни суровая, а все равно — ест, пьет, ды­шит. Думаю, на пистолетный-то выстрел она тебя к своей особе подпустит? — Фриц еле заметно улыбнулся. — И еще сдается мне, что у красивой женщины, даже если она закоренелая фашистка и ходит в эсэсовском мундире, не об одном фюрере мечты.

— Вообще-то и Христовы невесты детей рожали, это факт.

— Ну вот видишь...

Гай снял для себя квартиру в одном из новых кварталов около Цицероплац. Граф не мог ютиться где попало, поэтому ему потребовалась квартира из трех комнат. С домовладельцем он договорился о меб­лировке и о приходящей прислуге.

В таком большом и многолюдном горо­де, как Берлин, человеку легко затерять­ся. Но все же Гай учитывал возможность неожиданной встречи на улице, скажем, с блоквартом Литке. Это было единствен­ное, чего он должен опасаться, и на такой случай он заранее приготовил меры безо­пасности. В их ряду наиболее надежной была одна: в публичных местах всегда пер­вым обнаруживать своих знакомых, что­бы самому не попасть им на глаза, если ты этого не желаешь.

Острая наблюдательность еще ни разу не подводила Гая. К тому же в роли графа ему придется вращаться совсем на других орбитах, где встреча с людьми типа блокварта Литке маловероятна. Так что, выра­ботав в своем сознании сигнальную систему тревоги, он мог больше не отвлекаться мыслью от главного.

Его помощники, Ганс и Альдона, тоже вернулись в Берлин. Ганс возобновил изы­скания в области древнегерманской грам­матики, Альдона приступила к своим ста­рым обязанностям в клинике доктора Пауля.

Гай знал, что Маргарита живет у матуш­ки Луизы, и ему не хотелось беспокоить ее без особой нужды. Но как он ни прики­дывал, без нее было не обойтись уже на самых первых порах. Для осуществления его планов насчет Дорис Шерер требова­лось участие женщины, и лучше всего именно такой, как Маргарита.

Но прежде чем потревожить ее, Гай про­вел подготовительную работу, которая за­няла почти две недели.

Когда-то Ганс, Альдона и Рубинштейн легко добыли ему массу сведений о де­вушке из витрины. Сейчас под рукой не бы­ло продувного Рубинштейна, а главное — объект на сей раз был совсем другого порядка. Любая, даже самая тихая возня вокруг унтерштурмфюрера Дорис Шерер могла обратить на себя внимание геста­по. Альдоне и Гансу приходилось действо­вать с предельной осторожностью.

В конце концов Гаю стало известно не очень-то много.

Жила Дорис Шерер одиноко, занимала пятнадцатиметровую комнату в доме неда­леко от Александерплац. Работала она с девяти утра до шести вечера, но иногда задерживалась и до десяти. Судя по раз­ряду кафе, которые она предпочитала, унтерштурмфюрер Шерер деньгами не сорила. За время наблюдения она два ра­за посетила кинотеатр (фильмы отечест­венные) и один раз — цирк. Везде и по­стоянно была одна. Дополнительный штрих: ни Ганс, ни Альдона ни разу не видели улыбки на ее лице. Зато Ганс имел воз­можность увидеть однажды выражение холодной ярости, которую вызвал какой-то сильно подвыпивший юнец, пытавшийся сделать Дорис Шерер у кассы кинотеатра весьма недвусмысленное предложение. До­рис ничего ему не сказала, она только расстегнула кобуру пистолета — и юнца как ветром сдуло.

Обдумывая различные варианты знаком­ства с Дорис Шерер, Гай счел наиболее приемлемым вариант с участием Маргари­ты. Собственно говоря, они уже были зна­комы, и если бы Дорис Шерер случайно встретила в Берлине блуждающего по све­ту космополита, с которым впервые уви­делась за табльдотом в амстердамском отеле, в этом ничего необычного можно бы и не усмотреть. Но так уместно рас­суждать только при условии, что не суще­ствует другого «если бы», имеющего важ­ное значение: если бы Дорис Шерер не была унтерштурмфюрером СС и не ра­ботала в сверхсекретном учреждении.

Случайность ее встречи с ван Гойеном в Берлине, как ни парадоксально это зву­чит, должна быть мотивирована, должна выглядеть хоть в малой степени законо­мерной. Чтобы встреча не превратилась в столкновение, необходимо что-то, смягчаю­щее удар, необходим буфер.

Маргарита отдала мокрый зонтик швей­цару, поправила перед зеркалом волосы. Первый сентябрьский дождь был не холод­ным, но когда она пересекала улицу, с не­ба вдруг так хлынуло, что несколько мет­ров ей пришлось пробежать. Волосы чуть растрепались, щеки порозовели.

Дождь очень кстати, подумала ока и во­шла в зал.

Столики в кафе стояли двумя рядами: один вдоль окон, другой у противополож­ной стены. Большинство было занято па­рочками, за угловым столиком у стены тес­но сидела большая компания мужчин. Ни одного свободного, с удовлетворением от­метила Маргарита. Она знала, что Дорис сидит за третьим столиком у окна, — ей сказал об этом Ганри, и, оглядывая зал, не торопилась взглянуть туда. И все же по­чувствовала на себе ее взгляд.

Дорис была одна. Перед нею на розо­вом мраморе серебрился кофейничек и молочник. С вопросительным выражением лица — брови изломились над переноси­цей — Маргарита приблизилась к столику Дорис. Та смотрела на нее безразлично.

— Вы разрешите? — лишь ради соблюде­ния формальности спросила Маргарита.

— Здесь свободно, — не очень привет­ливо отвечала Дорис.

Подошел официант, Маргарита попроси­ла черного кофе с ликером.

Дождь за окном хлестал косыми струя­ми. Мостовая кипела. Прохожие попрята­лись в подъезды, под козырьки магазинных витрин. Разбиваясь о лакированные кры­ши проезжающих автомобилей, струи вспу­хали белыми туманными нимбами.

— Где-то разверзлись хляби небесные,— сказала Маргарита тем тоном, каким обыч­но приглашают незнакомого человека по­говорить о погоде, когда нечего больше сказать.

— Да, — коротко и не слишком-то дру­желюбно отозвалась Дорис, поглядев на нее, как показалось Маргарите, с усмешкой.

Маргарита посмотрела на свои ручные часики и вздохнула. Она решила не обра­щать внимания на неприветливость со­седки.

— Это, наверно, плохая примета, когда идешь к кому-то на первое свидание в та­кой сильный дождь.

— Не знаю. Я не хожу на свидания. — Слова могли бы быть и другими, но Дорис несколько смягчила тон.

Официант принес кофе и ликер. Едва Маргарита пригубила чашку, напротив окна остановился шоколадный «Хорьх». Стекло переднего сиденья опустилось, и из маши­ны, моргая от брызг, выглянула фатоватая физиономия Ганри ван Гойена.

Одновременно с Маргаритой его увиде­ла и Дорис. И явно узнала.

Граф был в нерешительности — боялся выйти под дождь.

- Кажется, это за вами? — полувопро­сительно и с прежней усмешкой сказала Дорис.

— Представьте, он оказался точным, — удивилась Маргарита.

Граф сдал машину задним ходом побли­же к дверям кафе. Маргарита вынула из сумочки марку, сунула под блюдце и встала.

— Извините. — Она кивнула Дорис.

Граф уже ждал ее в дверях. Он щурил глаза, словно был близорук. Дорис виде­ла, как они сели в машину, и «Хорьх» про­шелестел мимо окна рубчатыми покрыш­ками.

Знать прошлое человека полезно хотя бы потому, что это помогает правильно пони­мать его поведение в настоящем, а иногда позволяет предвидеть и будущее этого человека.

При рождении Дорис Шерер нарекли Доротеей. Фамилия Шерер заставляет ду­мать, что в некие далекие времена ее пре­док был деревенским стригалем овец и делал свое дело настолько хорошо и бы­стро, что закрепил эту кличку уже в каче­стве фамилии за всеми последующими по­колениями потомков. Разумеется, это лишь вольное предположение, ибо в «Альманах Гота» стригаль не попал. Но история семьи Шерер за последние сто лет известна во всех подробностях.

В основе ее благополучия лежал фердевуршт — обыкновенная колбаса из конско­го мяса, иногда с душком. В середине прошлого века город Берлин переживал период бурного жилищного строительства. Забегаловок вездесущего Ашингера тогда еще не существовало, рабочих кормили мелкие частные предприниматели. Возле новостроек в те годы можно было видеть и тележку Ларты Шерер, прабабки Доро­теи. На тележке стояла кастрюля с кипя­щей водой, а в воде крутились кусочки фердевуршта или сделанные из конины крупные сардельки. Это была база. От нее прадед Карл торговал тем же товаром вразнос — из жестяного ящика с горячей водой. Они берегли каждый пфенниг, и их сын Фриц, дедушка Доротеи, смог на полу­ченные в наследство деньги снять комна­тушку и оборудовать лавчонку, где вдобаеок к прежнему товару продавался хлеб, смалец и селедка, а в обеденные часы ба­бушка Амалия разливала в железные мис­ки гороховый суп с обрезками свиной ко­жи, ушей, хвостиков и пятачков. Процесс накопления, как известно, ускоряется с уве­личением капитала, и Фриц оставил своему сыну Дитеру, отцу Доротеи, достаточно, чтобы открыть недурной магазин пищевых продуктов, многие из которых производи­лись в подсобном помещении на большой плите самой Лоттой Шерер при помощи на­нятых девушек; на складе за стеной рабо­тали двое молодых парней.

Доротея родилась в самом начале 1908 года, и ее детству сопутствовал дальней­ший рост благосостояния семьи. В канун мировой войны Дитер Шерер снял для сво­его заведения обширное и удобное поме­щение на одной из деловых улиц восточ­ного Берлина. Теперь по праздникам он курил сигары «Гавана-люкс» и разрешал себе пить не «Берлинер-киндль», а настоя­щий мюнхенский «Сальватор».

Война не нанесла семейству особого урона. Однако к середине двадцатых годов дела пошли хуже и хуже. Господин Дитер Шерер по воскресным дням не раз обсуж­дал этот вопрос со своими приятелями, та­кими же владельцами продуктовых мага­зинов, но все они никогда прежде не инте­ресовались политикой и редко читали газе­ты, а потому терялись в догадках: что же такое происходит с Германией и куда идет их любимый фатерланд? Они понятия не имели ни о какой идеологии, даже не зна­ли этого слова, но инстинктивно ощущали острую потребность именно в идеологии, которая дала бы ясные ответы на все боль­ные, волнующие их вопросы, а главное, прямо указала бы — кто виноват во всех нахлынувших бедах.

Разговорившись как-то с одним солид­ным покупателем, Дитер Шерер узнал но­вые для себя и очень важные вещи: во всем виноваты коммунисты и евреи, и если удалить их из немецкой жизни — немцам станет жить легче. Позже этот господин принес Шереру десятка два книг, и среди них ту, ставшую вскоре знаменитой, кото­рая называлась «Майн кампф». Однако, как уже было сказано, Дитер Шерер читать не привык, он отдал книги дочери, которая как раз окончила гимназию и поступила в двухгодичную школу технического черче­ния.

Эти книги открыли перед Доротеей но­вый мир. В гимназии она уже с первых классов тяжело переживала людское нера­венство. Ее тяготила и обижала та узако­ненная несправедливость, которая давала одним девочкам право и возможность при­езжать в гимназию на собственных маши­нах, а другим оставляла лишь право любо­ваться чужим счастьем. Вдобавок следует отметить, что внутренний протест малень­кой Доротеи уже с младенческих лет при­обрел некоторую двойственность и носил своеобразную окраску. С одной стороны — богачи, присвоившие себе все блага мира, а с другой...

Дело в том, что в семьях лавочников из поколения в поколение детям передавалась враждебность к покупателям. Тысячу раз Доротея видела одну и ту же картину: едва занимался рассвет, перед прилавком начинала тащиться нескончаемая вереница закутанных в черные и серые платки худых женщин, похожих на ворон, — из платков торчали их длинные костяные клювы и не­слось однообразное карканье:

— Сельди опять подорожали...

— Хлеб несвежий...

— Смалец с водой...

Они никогда не были довольны. Эти се­рые люди были исконными врагами семьи Шерер, и Доротея с молоком матери всо­сала глубокую к ним неприязнь.

Повзрослев, она ближе познакомилась с той категорией врагов, которая возбуждала в ее юной душе одновременно и жгучую зависть, и ненависть. Это были очень нра­вившиеся ей изящные девушки и приятные молодые люди, не замечавшие ее, несмот­ря на упорные попытки войти в их среду, — например, молодой инженер Конрад Горст, следивший по поручению фирмы за ее успехами в школе черчения, его красивый приятель Кай фон Ревентлов, служивший в министерстве иностранных дел, и их зна­комая — хрупкая девушка Иоланта фон Фалькенгайн, родственница видного гене­рала кайзеровской армии.

Доротея обладала спортивными таланта­ми и сумела стать лучшей пловчихой Бер­лина. Оба молодых человека не раз подхо­дили к ней после удачных заплывов, и она стояла перед ними в мокром белом ку­пальнике, как северная богиня, как вопло­щение немецкой красоты и доблести. Но, сказав несколько любезных фраз, молодые люди учтиво раскланивались и отходили к своей тщедушной Иоланте. Подхватывая ее под острые локотки, они исчезали в толпе. За чертой стадиона, встретив Доротею, они никогда не кланялись — ее не узнавали, не замечали, не видели. Потому что Иолан­та фон Фалькенгайн была своя, а Доротея Шерер — чужая.

Чертила Доротея превосходно, потому что, как однажды сказал директору школы инженер Горст, у нее была твердая рука. Из случайно услышанного разговора Кон­рада и Кая она узнала, что оба они состо­ят членами стрелкового союза. Доротея немедленно записалась туда, и твердая ру­ка быстро вывела ее в состязаниях по стрельбе на первое место среди женщин. И снова она принимала поздравления от учтиво улыбавшихся молодых людей, кото­рые через полчаса, на улице, снова не узнавали ее.

Лишь однажды они допустили ее в свою компанию — только для того, чтобы вос­пользоваться ее неопытностью, опозорить и выбросить, как тряпку. К Каю приезжал из Мюнхена его друг, такой же развязный красавчик. По этому поводу они устроили пикник и пригласили Доротею. Ее застав­ляли пить какую-то ужасную смесь, а так как она раньше никогда не пробовала спиртного, то быстро опьянела, и друг Кая увез ее на своей машине к себе в гостини­цу и продержал всю ночь. Он лишил До­ротею невинности, пообещав непременно жениться. А утром уехал в Мюнхен, и боль­ше она его не видела.

Никакими словами невозможно описать, что пережила она тогда. Происшедшее удалось скрыть от родителей, но куда скроешься от самой себя? Доротея покля­лась перед богом, что разыщет и убьет не­годяя. И он умер бы от ее руки, если бы не погиб в авиационной катастрофе.

Глухая, тяжелая, слепая ненависть тлела в сердце Доротеи, которая, кстати, к тому времени переменила свое плебейское имя на аристократическое Дорис. Но это мало помогло.

Помимо ее воли в конце концов получи­лось так, что те серые недруги с север­ных окраин города слились в ее сознании в одну общую враждебную массу с этими блестящими из западной части.

Книги, отданные отцом в ее распоряже­ние, чудесным образом все объясняли и отвечали убедительно и категорично на му­чившие ее вопросы. Дорис вступила в на­цистскую партию.

По счастью, ждать пришлось не так уж долго. Скоро к власти пришел настоящий вождь, фюрер, которого Доротея сама, по собственному желанию и разумению, вы­брала своим духовным отцом...

По чести говоря, Дитер Шерер всегда испытывал чувство некоторой неполноцен­ности от того, что у него растет дочь, а не сын. Как ни утешай себя, а продолжать род может только наследник, а не наследница, а фюреру в первую очередь нужны верные бойцы. Во всех других отношениях семья Шерер была той классической ячейкой, из множества которых Гитлер сплел свою сеть.

Однако Дорис не посрамила семьи Ше­рер, даром что не мужчина.

С приходом Гитлера к власти все разом перевернулось. Ее трехлетний партийный стаж был учтен, и однажды Дорис Шерер получила приказ участвовать в арестах. А затем ей поручили охрану в бункерах аре­стованных женщин и детей.

Вначале это казалось страшным — подой­ти к хорошо одетой даме и вместо вежли­вого «Прошу вас, станьте здесь» крикнуть: «Назад!» и больно ударить ее кулаком в грудь или в лицо. Но скоро Дорис сдела­ла открытие: после недели сидения без сна и умывания на каменном полу уголь­ного бункера любая дама превращается в черно-серую ворону, становится очень по­хожей на тех женщин, которые вечно ворча­ли у прилавка ее деда и отца. Со сладост­ным мстительным чувством ждала Дорис Шерер момента, когда она возьмет за ши­ворот щупленькую фрейлейн Иоланту фон Фалькенгайн и покажет ей, что такое силь­ная рука настоящей дочери северного бо­га Вотана. Но ожидания были напрасны: однажды во время очередного парада, стоя в карауле, Дорис увидела Иоланту в почет­ной ложе, а потом, пропуская ее к трибу­не, вынуждена была вытянуться и отдать честь. Да, многое изменилось в Германии, но, оказывается, не все!

Своей безупречной службой она обрати­ла на себя внимание командира штурмо­вых отрядов города Берлина — знамени­того Эрнста. Он вызвал ее, объявил благо­дарность, и уже во время аудиенции До­рис женским инстинктом почувствовала, что Эрнст смотрит на нее не просто как на своего бойца, что здесь не исключена воз­можность сближения, а это — прямой путь к собственной машине и деньгам. Но Эрнст был в недалеком прошлом всего лишь ре­сторанным официантом, он хам и неуч, а его деньги — ворованные крохи того, чем по праву рождения владела Иоланта фон Фалькенгайн. Дорис не пошла на сделку со своим самолюбием. Не о том она мечтала. Пусть она будет пока спать на узкой желез­ной койке под грубым солдатским одея­лом. У нее еще есть время...

Служебное рвение не осталось незаме­ченным: Дорис перевели в СС и зачислили в спецшколу, а по окончании школы при­своили звание унтерштурмфюрера и напра­вили на работу в Цвайгштелле-5 — один из разведывательных центров только что вновь созданного генерального штаба вер­махта, под начало к майору Цорну. Позади кабинета майора находился охраняемый эсэсовцами большой зал, где офицеры в штатском платье обрабатывали получаемую от агентуры информацию. Из зала массив­ная стальная дверь вела в бронированную комнату, где вдоль стен стояли шкафы с пронумерованными ящиками, а посреди­не — стол с лампой и телефоном. За этим столом и должна была сидеть Дорис Ше­рер, в чьи обязанности входило по утрам выдавать офицерам под расписку папки с донесениями агентуры, а вечером — также под расписку — принимать их обратно и прятать в ящики.

Тот факт, что Дорис Шерер была включена в число особо доверенных лиц для обеспечения операции в Амстердаме, до­статочно красноречиво свидетельствует, как высоко ее ценили руководители сек­ретных служб.

Таким образом, можно сказать, что в то время, когда Гай искал сближения с Дорис Шepep, ее карьера была на подъеме.

Впоследствии, когда их отношения уже сильно переросли рамки простой дружбы, Дорис сделала графу Ганри ван Гойену ма­ленькое признание.

Увидев его в автомобиле возле кафе при­ехавшим на свидание к хорошенькой суб­ретке — ибо Дорис приняла Маргариту по одежде и манерам за служанку из аристо­кратического семейства, — она пережила приступ острой ненависти к нему. Ей вспом­нился красавчик из Мюнхена, обольстив­ший ее десять лет назад.

Когда же при второй встрече в том же кафе она узнала, что Маргарита сама при­надлежит к аристократии, у Дорис возник­ло чувство ненависти уже к ней. Тут причи­ной были воспоминания об Иоланте фон Фалькенгайн.

А когда на третий раз — все в том же кафе — Ганри, не стесняясь Маргариты, на­чал делать ей, Дорис, прозрачные намеки, у нее появилось злорадное желание отра­вить удовольствие этой беспечной красави­це. Только поэтому она дала Ганри согла­сие на свидание...

Правда это или не правда, особого зна­чения не имеет. Гораздо существеннее для дела один серьезный разговор, который произошел между Дорис и ее начальни­ком — майором Цорном — спустя два ме­сяца после ее первого свидания с ван Гойеном.

Цорн позвал унтерштурмфюрера Дорис Шерер к себе в кабинет после работы, в половине седьмого. Предложив ей сесть, майор долго собирался с мыслями и нако­нец сказал тихим голосом, как бы заранее призывая ее к задушевности:

— Вы очень правильно поступили, доло­жив о своем знакомстве с этим голланд­ским графом. Как идут теперь ваши дела?

Дорис слегка смутилась:

— Мы часто встречаемся.

— Как он к вам относится?

Она покраснела и, кажется, впервые а жизни опустила глаза под чужим взглядом.

— Если я не ошибаюсь... — Майор пони­мающе улыбнулся. — Если это любовь, тем лучше. Скажите, он богат?

— У него имение в Голландской Ин­дии. — Дорис уже оправилась и вновь гля­дела прямо в глаза собеседнику. — Но хо­зяйство запущено.

— Чем же он живет?

— Все его родственники натурализова­лись в Соединенных Штатах. Ему выдают какой-то процент с доходов.

— В Англии он бывал?

— Он бывал везде.

— И знает английский?

— Он несколько лет жил в Штатах. Я слышала однажды, как граф говорил по-английски с одним человеком. — Дорис имела в виду Маргариту.

Цорн звонком вызвал помощника, распо­рядился, чтобы принесли кофе. И вновь обратился к Дорис:

— Чем он вообще интересуется в жизни?

— По-моему, ничем особенно. Так... жи­вет...

— Умен?

— Это очень неглупый человек. Просто легкомысленный.

— Но какие-то убеждения у него есть?

— О политике он говорить не любит. Граф верит только в силу денег.

— Значит, действительно не глуп! — Цорн рассмеялся. — А скажите, смог бы он, например, носить плед за какой-ни­будь старой английской герцогиней или играть в лаун-теннис с ее конопатой внуч­кой? Можно его представить себе в такой роли?

— Думаю, он был бы как рыба в воде.

Помощник принес на подносе две чашки с черным кофе и блюдечко с сахаром.

Цорн сделал в разговоре длинную паузу.

Дорис понимала, что майор выспрашива­ет ее не из пустого любопытства, но она издавна приучила себя не вникать в высо­кие соображения начальства и потому не старалась разгадать скрытый смысл этой задушевной беседы.

А смысл, не интересовавший Дорис, но весьма заботивший майора и его шефов, заключался в том, что министерству ино­странных дел необходимо было точно знать настроение лондонских кругов, близких к правительству. Дело в том, что специаль­ный посол Гитлера в Англии Иоахим фон Риббентроп, удачно добивавшийся уступок относительно создания Германией военного флота, испытывал затруднения в другом важном аспекте своей миссии. Его зада­ча — вбить клин между Англией и Фран­цией. Чтобы найти больное место и дейст­вовать не наугад, а сообразуясь с подвод­ными течениями, надо знать, чем дышат люди, формирующие так называемое об­щественное мнение.

Когда Дорис сообщила Цорну о завязав­шейся с ван Гойеном дружбе, Цорн не за­медлил передать об этом по инстанции. Старые секретные источники информации не пользовались больше доверием, новое руководство испытывало нехватку своих, им самим учрежденных источников, и у шефов майора Цорна возникла мысль использо­вать для работы в Англии голландского графа: космополитическая закваска делала его очень подходящим для такой работы.

Дорис ни о чем не спрашивала майора Цорна, и он ей ничего пока не открыл.

Допив кофе, майор сказал:

— Ну что ж, благодарю за откровен­ность. Продолжайте вашу дружбу, в ней нет ничего предосудительного.

Дорис встала.

— Разрешите быть свободной?

— Конечно, конечно...

Майор проводил ее до дверей.

Дорис покинула кабинет с чувством не­обыкновенной легкости на душе. Хоть она и не утаила от начальника своей связи с иностранцем, ее партийная совесть до это­го разговора все же испытывала иногда легкие укоры. Теперь ничто не смущало ее.

...Дорис расчесывала свои светлые, вью­щиеся на концах волосы. За два месяца — с того дня, когда Ганри попросил отпустить их, — они стали длинные, и ей приходилось по утрам, перед уходом на работу, масте­рить на затылке тугой компактный пучок. Но по воскресеньям Дорис давала им волю.

Длинные волосы ей и самой нравились,— как и многое другое, что пришло вме­сте с появлением в ее жизни графа ван Гойена. Спартанское жилье, похожее на ке­лью в монастыре, опостылело ей вдруг до омерзения — с прошлого воскресенья, когда она побывала в уютной квартире Ган­ри, где он сделал ей предложение. Она, конечно, на следующий же день сообщила об этом майору Цорну, и тот с улыбкой поздравил ее...

Наступали сумерки, хотя было всего без четверти четыре: их прибпизил холодный ноябрьский туман, плотный и вязкий, как молочный кисель. Ганри по обыкновению опаздывал. Они собирались сегодня на ип­подром, где Дорис не бывала еще ни разу в жизни, и потому она ждала его с нетер­пением.

Наконец он явился. Вид у него, уже про­тив обыкновения, был не очень-то веселый. Уличный туман, бисером осевший в уси­ках, казалось, застрял и в складках его плаща, и даже в глазах.

— Сдается, дорогая, мы никуда не едем, — сказал он с порога скучным голосом.

— В чем дело?

— Во-первых, две лошади, на которых я собирался ставить, заболели. — Он сел прямо в плаще на ее узкую кровать, засте­ленную серым шерстяным одеялом, и за­молчал.

Дорис кончила расчесывать волосы:

— А во-вторых?

— Во-вторых, погода мерзкая, и вообще...

— Что «вообще»?

— Хочется напиться. Давай напьемся, а? Как сапожники, а? — Он оживился.

— Я один раз напилась — с меня доста­точно.

— Ну зачем так трагично? — запротесто­вал Ганри. Ему была известна история ее падения из уст самой Дорис. — Все-таки есть небольшая разница...

Дорис знала, что сказал он это без же­лания ее обидеть, просто болтает по при­вычке, но с тех пор как в ней проснулась женщина, им же разбуженная, она усвоила и применяла все присущие женщинам улов­ки, правда не всегда расчетливо и умело. Сейчас она сочла уместным оскорбиться:

— У вас именно так принято острить с дамой?

Ганри взял лежавшую на одеяле порту­пею с тяжелой кобурой, взвесил на руке.

— Какая же ты дама? Носишь такую сбрую... Сколько это потянет? Килограммов на пять?

— Каждому свое, — продолжала оскорб­ляться Дорис.

— Ты и стрелять умеешь?

Тут она не выдержала роли и расхохо­талась. Если бы в этот момент ее увидел майор Цорн или Дитер Бюлов, они бы ре­шили, что унтерштурмфюрер Шерер сошла с ума. Никто никогда не был свидетелем таких живых проявлений обыкновенных че­ловеческих чувств со стороны унтерштурмфюрера.

Ганри поглядел на нее, и его дурное на­строение окончательно исчезло. Она все хохотала.

— Да, ведь ты была чемпионкой по стрельбе, совсем забыл, — сказал он. — Но все-таки — не напиться ли нам? В та­кую погодку хорошо сидеть в тепле и по­тягивать что-нибудь серьезное. А?

— К чему ты клонишь? — Дорис отобра­ла у него портупею с кобурой, села рядом.

— Поедем ко мне. По дороге купим того-сего. Приедем и запремся. Я тебе сказку расскажу. И поплачусь заодно.

— Теперь я тебя должна спросить: зачем так мрачно?

— Меня ждут суровые времена, — ве­село отвечал он. — Наличные кончаются...

На площади они взяли такси, заехали в магазин, где им увязали два больших па­кета с бутылками и закусками, и через пол­часа уже сидели в квартире у Ганри при гранатовом свете настольной лампы под шелковым абажуром.

Начали с виски. Чтобы не разбавлять во­дой, Ганри положил в бокалы побольше льда. Дорис виски раньше не пробовала. Сделав два больших глотка, она сказала, что ей нравится.

— Значит, напьемся? — спросил Ганри.

— Видно будет...

Тут зазвонил телефон в кабинете, и он поспешил туда, оставив дверь открытой.

— Алло, слушаю вас, — придав голосу солидности, сказал он в трубку по-немец­ки. — О, Александр, очень рад, что не за­были позвонить... Да... да... То, о чем мы с вами тогда говорили, произошло, к сожале­нию, несколько раньше, чем я рассчиты­вал... Что?.. Еще не совсем, но близко к этому... Что?.. Ха-ха-ха... Судьба такая! Что?.. — Смех оборвался. — Я об этом не думал, но надо будет поискать... Что?.. Да, дело тонкое, но ведь как там у вас говорят: не имей сто... как?., ага, рублей... — Он произ­нес последнее слово с трудом. — Так ког­да же мы встретимся?.. Хорошо... Чем ско­рей, тем лучше.

Дорис слушала этот обрубленный наполо­вину диалог, и сначала он казался ей дву­смысленным и неприличным — можно было подумать, что разговор шел о ней. Но к концу ей стало стыдно собственной подо­зрительности.

— Если не секрет, чему это ты так зара­зительно смеялся? — спросила она вернув­шегося из кабинета Ганри.

— Путилов говорит, что мужчина может не считать себя банкротом, пока он не стал импотентом.

— Кто такой этот философ?

— Разве я тебе не рассказывал?

— Впервые слышу это имя.

— Только он не философ, а скорее на­оборот — он биржевой делец. Русский фабрикант, в прошлом очень богатый, уд­рал из России в восемнадцатом году. Ка­жется, и здесь устроился неплохо.

— Ты играешь на бирже? — без всякого осуждения поинтересовалась Дорис.

— Пока нет, но придется, милая моя До­рис, увы — придется.

— Там можно заработать?

— Путилов говорит — можно. Он, напри­мер, зарабатывает. Предлагает свою по­мощь, но, конечно, не бескорыстно.

— Что он от тебя хочет?

— О, сущие пустяки! Было бы очень хо­рошо, если бы я добыл кое-какие сведе­ния о работе и перспективах военной про­мышленности России и Германии. Пустячки, не правда ли?

— Я иногда не понимаю, шутишь ты или говоришь серьезно, — сказала Дорис.

Ганри даже перепугался, схватил ее руку, быстро поцеловал.

— Ну какие же шутки, милая Дорис?! Где я возьму такие сведения? У этих фон-оболтусов и их малокровных пассий с Фридрихштрассе? Ты меня просто расстраива­ешь...

И вправду, Дорис видела, что он готов захныкать, как малое дитя. Она подлила в его бокал виски.

— Ты не замечаешь, что говоришь почти стихами?

— Тут заговоришь!

— Ты хотел выпить...

Он выпил.

— Лучше? — спросила она.

— Лучше.

— А теперь расскажи по порядку.

Ганри закурил сигарету и снова стал ве­селым и беспечным.

— Собственно, я все уже тебе сказал. Путилов хочет знать положение в военной промышленности, чтобы играть на бирже не вслепую, а уверенно.

— Но в чем суть?

— Видишь ли, дорогая, этой механики я толком сам не понимаю. Путилов объяснял так. Если ему будет известно, какие зака­зы собирается ваше правительство разме­стить в военных отраслях промышленно­сти, проще простого будет определить, ак­ции каких концернов повысятся в ближай­шем будущем. Он их скупает сегодня по недорогой цене, а завтра продает уже во сколько-то там дороже. У них это назы­вается игрой на повышение.

— Ну, это не так уж сложно, как ты ду­маешь. Можешь познакомить меня с этим Путиловым?

— Зачем тебе?

— Если это солидный человек и если он действительно желает тебе помочь... как тебе сказать?.. Я хотела бы в этом убе­диться.

— Я увижу его завтра.

— Где?

— В «Ам Цоо».

Дорис поморщилась:

— Там слишком много народу. А нельзя встретиться здесь?

— Конечно, можно. Приведу его сюда.

— Я ведь могу освободиться только а семь.

— Ну, а мы будем ждать тебя в восемь.

В этот вечер они так и не напились по-настоящему...

Иштван, выдававший себя перед Дорис Шерер за бывшего русского заводчика, а ныне биржевого дельца Путилова, про­извел на нее приятное впечатление. Сухой, немногословный, но умеющий быть любез­ным и предупредительным, одетый в тем­ный костюм от дорогого портного, он впол­не отвечал ее представлениям о том, ка­ким должен быть финансовый делец. Пу­тилов сжато и четко растолковал ей суть биржевых манипуляций с акциями. Она спросила, какие данные и о каких пред­приятиях его интересуют. Он сказал, что полезно было бы знать, например, ближай­шие и более отдаленные планы авиацион­ных заводов. Тогда Дорис прямо постави­ла вопрос: еспи она доставит такие данные, гарантирует ли Путилов полную тайну? Ра­зумеется, он отвечал за это головой. И лучшей гарантией в подобных делах слу­жит то, что такие сведения имеют цену лишь до тех пор, пока их никто другой не знает. Разглашать их — значит рубить сук, на котором сидишь.

Дорис обещана что-нибудь придумать и действительно придумала. Через неделю в квартире у Ганри она передала Путилову скатанный в тугую трубочку узкий листок чертежной кальки, на котором тушью были аккуратно выведены две колонки чисел. Это были данные, касающиеся производст­венных планов заводов Юнкерса и Мессершмитта. Дорис зашифровала их самым эле­ментарным способом. Она объяснила Пути­лову принцип шифровки. Они договори­лись, что прибыль от операций на бирже будут делить на троих, равными частями.

Дорис с самого начала подошла к этому союзу по-деловому. Она и вообще не склонна была драматизировать собственные поступки, а когда речь шла о заработке за­конным путем — игра на бирже считалась в их семье почтенным занятием, не доступ­ным простым смертным, вроде ее отца, — то она сочла бы глупцом всякого, кто упу­стил бы такой удобный случай. Конечно, она позволяла себе при этом известное злоупотребление своим служебным поло­жением, но картотека, откуда Дорис брала интересовавшие Путилова цифры, не при­надлежала к разряду совершенно секрет­ных. По сравнению с другими ящичками, бывшими в ее распоряжении, эти — невин­ные детские игрушки. Вполне понятно, что человек, привыкший курить на бочке с по­рохом, не считает особенно огнеопасным какой-нибудь там склад пиломатериалов.

Фрица беспокоил один вопрос: если ге­стаповцы отметят появление Путилова в жизни Дорис Шерер и графа ван Гойена, у них может возникнуть желание проверить, чем оно объясняется. Необходимо было чем-то оправдать нечастые посещения Пу­тиловым квартиры Ганри. Поэтому Путилову-Иштвану пришлось съездить в Гол­ландию. Оттуда он привез целую кипу до­кументации, которая свидетельствовала о том, что Путилов выступает перед различ­ными банками и строительно-ремонтными фирмами как доверенное лицо, занимаю­щееся приведением в порядок родового имения графа ван Гойена. Некоторые из документов Ганри по забывчивости оставил у Дорис дома в маленьком книжном шка­фу, так что в случае, если гестаповцы захо­тят негласно кое-что проверить, им эти бу­мажки окажут известную помощь.

Вскоре Путилов вновь увиделся с Дорис на квартире у Ганри. Сухие цифры, полу­ченные от нее в прошлый раз, он обратил в три пачки банкнот — одну из них полу­чила Дорис. А Путилов унес новый столбик цифр.

Дорис завела тогда разговор насчет того, что Ганри не очень-то торопится с женить­бой. Сделав так легко предложение, он как будто вовсе о нем забыл. Но Ганри вдруг проявил не свойственное ему здравомыс­лие, которое даже порадовало ее. Он ска­зал, что хочет построить их совместное су­ществование на прочной основе, а для этого необходимо привести в порядок имение, расплатиться с кредиторами и наладить рас­строившиеся отношения с родственниками в Соединенных Штатах, которые еще могут им пригодиться в трудную минуту. Доводы были разумные, и Дорис решила не торо­пить событий. В конце концов, все у нее шло хорошо. Подавленное честолюбие мог­ло торжествовать: она добилась любви ари­стократа, и у нее были деньги, пока неболь­шие, правда, но она может их увеличить по своему желанию.

Ее высокое жизнеощущение последних месяцев было еще более поднято новой бе­седой с майором Цорном. На этот раз он говорил без обиняков.

— Вы не забыли нашего последнего раз­говора? — спросил майор, справившись перед этим о здоровье.

— Никак нет!

— Очень хорошо. Речь опять пойдет о вашем знакомом. — Майор вдруг шутли­во-досадливо взмахнул рукой: — Нет, что я говорю! О вашем женихе. Вы же помолв­лены!

Дорис молчала.

— Как идут ваши дела?

— Нормально.

— Гм... Я буду с вами абсолютно откро­венен. И надеюсь на откровенность с ва­шей стороны.

— Можете не сомневаться, — быстро от­ветила она.

— Так вот, есть намерение послать графа в Англию. Он может сослужить нам полез­ную службу. Как вы думаете, он согла­сится?

— Не знаю. — Дорис действительно не знала, что сказать. Во-первых, это был слишком резкий оборот дела, а во-вторых, она не могла предугадать, как отнесется Ганри к подобному предложению. Безус­ловно, он был и легкомыслен, и податлив как воск, и, если на то пошло, мог казать­ся тряпкой, но его характер заключал в себе массу неожиданностей, разобраться в которых ей пока не удалось.

Видимо, майор Цорн правильно понял, что затрудняет ее.

— Я хочу вас попросить именно о том, чтобы узнать, согласится он или нет. Вы понимаете, что несолидно было бы де­лать предложение человеку без уверенно­сти в его согласии.

— Да, я понимаю.

— Вы должны также иметь в виду, что людям этого сорта свойственна некоторая щепетильность в отношении... — Майор не мог сразу подыскать подходящего выраже­ния. — Ну, в общем, они настороженно от­носятся ко всему, что в их понятиях как-то связано с осведомительской работой. Вы должны употреблять в разговорах с гра­фом другие термины. Скажем, служба ин­формации. Тем более что и на самом-то деле речь идет об исследовании общест­венного мнения.