Парад планет

Слово для защиты

Молодой человек вполне приятной наружности стоит на многолюдной улице в ожидании, облокотись на железные перила. Мы украдкой наблюдаем за ним из помещения ателье, разглядываем тщательно, с пристрастием. Портниха моя прямо-таки приникает к стеклянной витрине. Потом наконец оборачивается ко мне и говорит:

— Ну я, положим, сразу догадалась. Как ты только материал принесла. В ресторане справлять будете? — она говорит быстрым шепотом, скороговоркой. — Ты смотри не зажимай свадьбу-то! Приглашение на два лица… Манжеты будем оставлять?

— А это уж на твой вкус, — голос мой звучит бодро. Я стою в своем будущем свадебном платье, легком и скромном, лишенном старомодной пышности. Стою, боясь шелохнуться, утыканная всевозможными булавками и иголками, а портниха, присев возле меня, колдует над платьем, перекалывает заветные булавки, обмеряет сантиметром.

— На мой вкус… — Она поднимается с пола, смотрит загадочно. — На мой вкус, вы с ним прилично смотритесь. Да-да. Любит?

— Да вроде любит.

— Не сглазить бы! — Она озабоченно качает головой. — Ну-ка, постучи по дереву!

Заметив мою усмешку, повторяет строго:

— Постучи, тебе говорят! — И сама даже подносит ко мне стул и без улыбки следит, как я трижды стучу по спинке.

…Руслан заждался меня у железных перил. Выхожу из ателье и сразу замечаю: он стоит на самом солнцепеке, смотрит демонстративно в сторону, всем видом показывает, что терпение его на исходе.

— Неужели в тень нельзя было отойти?

— А где ты видишь тень?

— Ну пиджак-то уж можно сообразить снять…

Он молча снимает пиджак, перекидывает через руку, и мы уже делаем несколько шагов, как вдруг из пиджака вываливается на асфальт коленкоровая книжечка — видимо, какой-то его пропуск. Руслан останавливается, упавшая позади нас книжечка, кажется, окончательно выводит его из равновесия.

Я беру его под руку. Некоторое время мы молча идем по многолюдной улице. У мебельного магазина притормаживаем, заходим. И уже продолжаем наш путь по просторному салону, потом оказываемся в импровизированной комнате с фанерными стенами, правда лишенной потолка. Потолок отсутствует, зато она изысканно обставлена, и я неторопливо начинаю осмотр.

Столы, обеденный и письменный, изящный сервант, шкаф с надставкой, мягкое фундаментальное кресло и кресло-качалка — садись, качайся на здоровье! — и секретер, он же бар, и тахта широченная, роскошная тахта… Одним словом, «Ганка»!

— Ну? — спрашивает Руслан.

— Сервант, я думаю, мы продадим. Уж очень много всего. Или сервант, или шкаф. — У меня уже вполне конкретные планы. — А качалку — тете в подарок. Как ты думаешь?

Но Руслан не думает. Он веселится:

— Ай да «Ганка»! Ай да мещанка!

Потом плюхается на роскошную тахту.

— Прекрати. Встань сейчас же! Нас просто выведут отсюда.

Он и не собирается подниматься, сидит на тахте, вдобавок разглагольствует:

— Надо честно признаться, за последнее время я заметно поглупел. Печально, но факт.

— Это от счастья.

Руслан смеется, даже в ладоши хлопает.

— От счастья, — соглашается охотно. — Ну и, конечно, устал. Надо отдохнуть.

— Уже? Быстро.

— Не очень, если учесть, что с утра прочел две лекции, потом еще принимал зачет у чужой группы…

Тут он вдруг поспешно поднимается с тахты, я оборачиваюсь и вижу на пороге «комнаты» двоих покупателей.

— Заходите, не стесняйтесь, — приглашает их Руслан. — Будьте как дома…

…Мы движемся по оживленной площади в районе Сокольников. Возле одного из лотков Руслан останавливается, потом догоняет меня и вручает букет цветов. Прекрасный летний день! Мы попадаем в беспечный, пестрый людской круговорот. Подкатывают автобусы, выплескивая на площадь толпы туристов, отдыхающих, экскурсантов, много молодежи, парочек, кое-кто идет в обнимку. И Руслан тоже кладет мне руку на плечо. Мы становимся очередной парочкой, бредем вместе со всеми к оазису парка…

Но вот сворачиваем в переулок, и я говорю:

— Идем быстрее. Ты можешь прибавить шагу?

— Ну, хочешь побежим? — предлагает Руслан.

— Бежать не надо. Просто идем быстрее.

В конце переулка снова сворачиваем и наконец останавливаемся. Перед нами массивное кирпичное здание с мрачными козырьками на окнах. Я делаю несколько шагов к воротам и, спохватившись, возвращаюсь, отдаю Руслану букет цветов… И вот я уже внутри, строгий охранник удостоверяет мою личность. Иду по коридору, оглядываюсь: в проеме дверей еще виден ослепительный квадратик дня, мелькают фигурки прохожих, ползут тени автомобилей, но все это существует как бы на посторонней картинке, само по себе, и не имеет никакого отношения к реальности…

— А вот, пожалуйста, такая подробность. Если не ошибаюсь, вы в тот вечер еще что-то гладили… Брюки, кажется?

— Не ошибаетесь. Брюки.

— Нет, давайте по порядку. Итак, потерпевший уснул, а вы гладили ему брюки? Как это понимать?

— Так понимать, что включила утюг и погладила.

— Вот-вот. Ну как? Вам самой не кажется это странным?

— Что ж тут странного? Солидный человек, между прочим, кандидат, не ханыга какой-нибудь…

— Странно, что, отгладив вашему кандидату брюки, вы тут же открываете все четыре конфорки… Ведь когда гладят костюм, подразумевается, что будет утро, что человек пойдет на работу… Но какое же утро, если вы тут же открываете газ?!..

— Ну и что?

— Вот и сдается мне, что это была ваша минутная вспышка, а не какой-нибудь заранее обдуманный план. Вменяется же вам наличие плана. Обдуманного… Понимаете разницу?

Она равнодушно пожимает плечами. Смотрит на меня без всякого интереса.

— Кстати, чья это была идея… ночевать на кухне?

— Ну какая там идея… Комнату только отштукатурили, все свежее, не продохнешь…

— И вы решили постелить ему на кухне?

— Да, постелила раскладушку.

— А себе?

— Что — себе? Мы с ним и на одной вполне умещаемся.

— Так. Ясно. Скажите, Валя… Можно я вас по имени?

— Пожалуйста.

На вид ей лет двадцать шесть — двадцать семь. Лицо миловидное, простое, волосы собраны в бесхитростный пучок. Мы сидим в камере следственного изолятора, сидим друг против друга, лицом к лицу.

— Видите ли, — говорю я с терпеливой мягкостью, — ваше дело на первый взгляд кажется простым и ясным. В целом я согласна с выводами следствия, но кое-что меня все-таки сильно смущает. Вот, пожалуйста. В тот самый вечер вы идете в театр и там видите потерпевшего Федяева с незнакомой женщиной. Следствие утверждает, что в эту самую минуту у вас зародилось желание отомстить. Так? То есть, как видите, опять подразумевается наличие плана…

— Ну, не знаю.

— Что — не знаю?

Она молчит. Надо набраться терпения.

— Ну хорошо. А что это вообще за личность — Федяев? Как вы можете его охарактеризовать?

— Личность как личность. Хороший человек.

— Хороший?

— Да.

— Послушайте, Валя… Вы понимаете, что вы совершили? Вам говорил следователь? Ну вот. Я ваш адвокат. Я хочу вам помочь. Мне нужно, не мне, а суду это нужно, чтобы вы рассказали всю правду…

— Что рассказывать?

— Все как было. Вы и Федяев, очевидно, находились в каких-то отношениях?

— Ну допустим. Находились.

— Видите, это как раз недостаточно отражено в материалах следствия. Вы что, не показывали об этом?

Этот мой вопрос почему-то смешит ее. Она слегка оживляется, и я вижу на ее лице совсем не страдальческую ухмылку:

— Нет, не показывала.

— Вы что-то слишком веселитесь, — не выдерживаю я.

— В смысле — поплакать придется?

— В смысле статья у вас серьезная. Вам следователь не говорил? Прямо мужская статья. Срок большой.

— Большой, — откликается она как ни в чем не бывало. — От трех до десяти.

Некоторое время мы сидим молча.

— Вы напрасно так ведете себя.

— Как — так?

— Меня ведь сразу резануло. Как только с вашими показаниями ознакомилась. Вас следователь спрашивает, а вы готовы подтвердить все что угодно. Просто подстраиваетесь под версию…

Она в очередной раз пожимает плечами.

— Неужели вам безразлична ваша судьба?

Молчит. Смотрит без всякого выражения. И это не игра. Ей, кажется, действительно все равно. И тогда я говорю:

— Вы только не отчаивайтесь. Не поддавайтесь настроению.

— А я и не отчаиваюсь, с чего ты взяла.

И тут я вижу, или мне это кажется, что она смотрит на меня насмешливо, пожалуй, даже с долей превосходства.

— Вот что, Костина, — говорю я официальным тоном. — Давайте вести себя разумно. Я еще раз призываю вас отнестись со всей серьезностью. Давайте работать. И, пожалуйста, бросьте эту вашу фамильярность, этот тон, тыканье и все прочее. Если я вам не нравлюсь или вы мне не доверяете, можете от меня отказаться, ваше право. И не молчите, не молчите! Не в ваших интересах…

— Да нет, чего же, — отвечает она просто, — вы мне нравитесь.

— А тогда, пожалуйста, отвечайте серьезно на мои вопросы.

— Ну давайте, — она даже принимает позу прилежной ученицы: вся — внимание.

— Мне важно выяснить, и не мне, а суду это важно, был ли в ваших действиях мотив ревности, оскорбленного женского достоинства… Это в известной степени меняет дело.

— А чего его уже менять, — вдруг с недоброй усмешкой откликается она.

— Вы считаете, что вам не нужна защита?..

— Да нет, конечно, — отвечает она серьезно. — Я же говорила — не надо мне адвоката. У самой язык подвешен…

Сдвинув столики, мы сидим компанией в пельменной, сидим привилегированно, чуть на отшибе, как и полагается завсегдатаям. Сквозь прозрачную стену нашей «стекляшки» видна многолюдная улица, дом старой постройки и на нем — вывеска юридической консультации. В середине дня, примерно между часом и тремя, «стекляшка» становится как бы ее филиалом.

Нас тут знают, и стоит лишь кому-нибудь из наших коллег показаться в дверях, как официантка Лида уже спешит к столу с порцией пельменей. Вот и сейчас она ставит тарелку перед только что вошедшим посетителем, и тот кивает ей в ответ, уже взял в руку вилку, но не может приступить к еде. Он только что из судебного заседания.

— Да, друзья мои, я, кажется, начинаю понимать судей, которые предвзято относятся к нашему брату. Смотрите сами, наш горячо любимый Сенкевич — что он делает?.. Сидит рядом со мной и топит моего подзащитного, чтобы выгородить своего!.. И при этом — невинная улыбка, как будто так оно и должно быть!

Рассказ этот не вызывает бурной реакции. Нас, адвокатов, трудно чем-то удивить. Вот сейчас один из нас, насмешливый Илья Ефимович, замечает флегматично:

— Ну и что?

Еще реплика:

— Старая школа!

И еще:

— С таким же успехом — новая!

И, уже перекрывая своим басовитым прокуренным голосом общий разговор, вступает Ольга Аполлоновна, пожилая, но весьма модно одетая женщина:

— Послушайте, друзья-товарищи, я думала, это только у меня одной склероз… Старику-то Никольскому поди семьдесят стукнуло… Надо бы придумать что-то коллективное…

— Подождите, какие семьдесят, о чем вы говорите? Ему недавно только шестьдесят было… Неужели десять лет прошло? Кошмар!

— А вы что же, Ирина Петровна, не едите? Третий день у вас аппетита нет… К чему бы?

Так я становлюсь объектом всеобщего внимания. Не проходит дня, чтобы кто-нибудь не вспомнил о моей молодости, не обратился вот так по имени-отчеству, глядя при этом со снисходительной усмешкой, впрочем, доброжелательной.

— У Ирины Петровны, к вашему сведению, сто третья статья. Попытка, — объясняет Ольга Аполлоновна. — Пока вы тут разделом имущества занимаетесь!

— Постойте… постойте… Это вот та романтическая история в театре? Она с ножом?

— Театральный роман… А, кстати, как она билет достала? Да еще прямо у входа? Это фантастика какая-то, туда вся Москва ломится, аншлаг…

— Да не с ножом, при чем тут нож! Она его газом! Так, по-моему?

— Она что у вас, без этих, «без определенных занятий», да?

— Ну вот, сразу — «без определенных занятий»… Как мы привыкли все упрощать. Может, это современная Антигона, откуда вы знаете?..

Разговор происходит без моего участия. Но вот и вопрос ко мне:

— Ну и как? Как вы с ней контактируете?

— Нормально, — наконец откликаюсь я.

— Что значит «нормально»? — вдруг спрашивает без улыбки сидящий напротив мужчина в кожаной куртке. Это Аркадий Степанович, наш начальник, заведующий юридической консультацией. До сих пор он молчал и озабоченно ел, находясь как бы в самоизоляции. — Нормально признает вину или нормально — нет?

— Признает, — говорю я, — но от этого не легче…

Аркадий Степанович пожимает плечами. А общий разговор уже перекочевывает на другой край стола, где Илья Ефимович с увлечением рассказывает об очередном казусе из своей многолетней практики. Обо мне уже забыли. И лишь Ольга Аполлоновна шепчет мне на ухо своим прокуренным голосом:

— Когда свадьба-то?

— Пятого.

— Ну, давай, давай, в добрый час… Только смотри… — она кивает на всю нашу адвокатскую братию, — помни про коллектив…

Аркадий Степанович тем временем поднимается из-за стола.

— Вы, Ирина Петровна, пожалуйста, загляните ко мне.

— Пожалуйста, — я с готовностью поднимаюсь вслед за ним.

— Нет-нет, ради бога, — останавливает он меня. — Это не срочно. Заканчивайте спокойно, потом зайдете…

— Не беспокойтесь, — говорю я вежливо, в тон ему. Оставляю на столе рубль, еще один протягиваю Ольге Аполлоновне: — Это вам за вчерашнее… — И уже иду вслед за Аркадием Степановичем.

Мы пересекаем улицу и вскоре оказываемся в знакомом тесном коридоре, где уже ожидают на стульях посетители. Какая-то старушка в традиционном темном платке и с палкой в руках, завидев меня, идет следом, на ходу пытаясь изложить свое «дело», и я жестом прошу ее подождать.

— Ну как у тебя с нею? — спрашивает Аркадий Степанович.

— С кем, Аркадий Степанович?

— Ну вот. Современная Антигона или как ее там… Это что, нечистая сто третья? Через пятнадцатую? Преднамеренное покушение?

— Да. Версия такая.

— Ну а твоя версия?

— У меня ее пока нет.

— Мгм.

Мы вместе с ним входим в кабинет.

Аркадий Степанович, ни слова не говоря, устремляется к столу, делает какие-то записи в перекидном календаре. Вздыхает.

— Садись, садись… Эти бумажки меня доконают… И зачем я соглашался, не знаешь? Зачем мне все это было нужно?

— Не знаю.

Его демократизм не находит во мне поддержки. И тогда, усмехнувшись самому себе, он спрашивает:

— Так о чем мы говорили? Видишь ли, дело какое. Тут поступили сведения, что обвинение на процессе будет поддерживать районный прокурор. Уж не знаю, чем они там руководствовались… — Он поднимает на меня глаза. — Тебя это не смущает?

— Нет. А что?

Молча смотрим друг на друга.

— Нет, ничего, — говорит он, смутившись.

— А зачем вы спрашиваете? — допытываюсь я.

— Да нет, так просто.

— Ну нет, а все-таки?

— Видишь, какая ты дотошная. Что, уж нельзя спросить?

— Ну хорошо. — И я иду к двери. — Если вам пришла в голову мысль забрать это дело у меня и передать кому-нибудь из наших зубров…

Видно, что я попала в самую точку. Он даже испугался.

— Нет-нет, что ты! Я разве что-нибудь тебе сказал?.. — Он не отпускает меня. — Сказал? Или нет? Отвечай!

— Нет, не говорили.

— Ну а что же ты тогда…

И на этом мы расстаемся. Старушка в темном платке ждет меня и теперь снова поднимается навстречу. Мы заходим в тесный закуток, где стоит мой стол, и я усаживаю старушку в кресло. Но она вдруг поднимается с неожиданной бодростью, достает из сумки коробку конфет, кладет на край стола.

— В самый раз все поделили, по справедливости… — объясняет она. — Ишь чего захотел-то — телевизор ему… Я на этот телевизор сама откладывала, сама…

— Ну вот и хорошо, — говорю я, — хорошо, что все уладилось. А конфет мне не нужно, бабушка. Внукам раздайте…

— Как же вам не нужно, как же… Вы уж наше с дочкой спасибо примите… Он-то одумался потом, старый мой… Вернулся, значит, чемодан на место, теперь, говорит, по-хорошему жить будем…

— Тем более, — смеюсь я, — выходит, зря делили ваше имущество. Так что придется вам конфеты обратно нести… Бабушка, милая, заберите вы эти конфеты. Вы и так можете воспользоваться вашими правами… Это моя обязанность, бабушка, и ваше право! Пра-во! — кричу я ей. — И не надо меня благодарить!

Она кивает согласно, но смотрит издалека, из какого-то своего непостижимого, неподвластного мне мира. Я еще пытаюсь ей что-то объяснить, но старушка уже семенит к дверям, оставив конфеты на столе. А передо мной вырастает новая посетительница. Это женщина средних лет. Мы садимся за стол. Злополучную коробку с конфетами я небрежно бросаю на подоконник. Но от посетительницы не ускользает мой жест…

— Слушаю вас.

Поколебавшись, женщина начинает:

— Так вот, муж подал на развод. Я хочу взять адвоката. Чтобы исключить случайности. Какая должна быть версия в суде? Как вы понимаете, чтобы это было убедительно?..

— Версия? Не знаю. — Я пожимаю плечами. — Версия чего?

— Не знаю уж чего, но чтобы он ко мне вернулся.

— Ну, наверно, наличие семьи, детей. Может, ваше собственное к нему чувство…

— Это, увы, отпадает. Чувство!

— Тогда зачем?

— Что — зачем?

— Зачем вам его удерживать?

— Странные вы вопросы задаете! — удивляется женщина. — Да он спутался, вы понимаете? Спутался! Она-то, конечно, рада стараться, щука эта, заглотила кусочек… А он-то, дурачок, ходит весь приподнятый, напевает под нос… Вдруг у него, скажите пожалуйста, голос прорезался!

— Вот и хорошо, — говорю я ей. — Запел человек, это уже прекрасно!..

Женщина смотрит на меня в крайнем изумлении.

— Нескромный вопрос. Вы сами замужняя?

— Нет. А что?

— Ничего.

В это мгновение в дверях появляется голова Руслана. Он осторожно заглядывает в помещение и, встретившись со мной взглядом, заговорщицки улыбается, подмигивает…

— Минуточку, гражданин, — говорю я ему, не теряя хладнокровия. — Вы его вернули… — Я пытаюсь продолжить разговор. — Что ж это за жизнь будет? Мучение? Он уж у вас не запоет, точно!

— Ясно. Как ваша фамилия?

— Пожалуйста. Межникова.

Женщина, бросив на меня последний, красноречивый взгляд, встает и направляется к выходу. А навстречу ей, приближаясь к моему столику с загадочным видом, уже идет Руслан.

— Садитесь, гражданин, — говорю я ему строго. — Слушаю вас.

На этот раз я пришла в тюрьму с твердыми и ясными — по крайней мере для меня самой — намерениями.

— Вот что, Костина. Давайте сразу условимся. Защищать вас я буду. Это не ваш и не мой личный вопрос. В процессах, где участвует прокурор, обязательно и участие защиты. Таков закон. А сейчас прошу вас отвечать на мои вопросы…

Она слушает покорно, потом вдруг спрашивает вполне дружелюбно:

— Ты кримплен на Арбате брала? Месяца два назад?

Я не нахожу, что ответить, зачем-то смотрю на свое платье. А она продолжает как ни в чем не бывало:

— А я все думаю: откуда мне твое лицо знакомо?.. Два дня уже мучаюсь. Ну смотри, память, а? В июне месяце это было, помнишь? Я себе только взяла, думала брючный сшить, да вот, видишь, не успела…

Таким образом, между нами вдруг, помимо моей воли, устанавливаются весьма короткие отношения. И она спрашивает:

— Ты сама-то с какого года?..

— Сорок восьмого, — отвечаю послушно.

— Ровесницы! А месяц?

— Октябрь.

— Ну ты подумай! — Она, кажется, искренне обрадована совпадением. — И я в октябре!

Мгновение мы молча смотрим друг на друга. Потом я говорю:

— Итак, вы с Федяевым находились до этого в каких-то пока неясных для меня отношениях. Где вы с ним познакомились? Когда?

— Что, отвечать на вопросы?

— Да. Отвечать.

— Познакомились? Давно. Уже лет семь, восьмой… Где? В Петровске.

— Вы что, оттуда сами?

— Да. Оттуда.

— А как в Москве оказались?

— Как. Оказались. Переехали.

— Вы или он?

— Я и он… Вместе. Он учиться хотел. Вот и переехали. Учиться…

Она смотрит на меня, словно размышляет, стоит ли рассказывать. И, видимо, решает, что все-таки стоит.

— Он тогда в армии служил. Через реку их полк стоял… На другом берегу. Придут человек десять в увольнение — я тогда тоже на почте работала, — кто посылку получать, кто за письмом, встанут возле стойки и давай на танцы приглашать или там в кино… А он — в сторонке сидит, книжку читает. Я его сразу приметила. — Вот она наконец и разговорилась. Впрочем, уже замолкла. Сидит задумавшись. — Ну а потом заболел. Я к нему, значит, — в госпиталь. Он вообще здоровьем не блещет, только с виду такой… Ну вот. Демобилизовался и — ко мне. Не то чтобы там жениться или что, между нами вообще тогда ничего и не было… так, можно сказать, дружба. Очень матери моей стеснялся… Ну а потом, значит, — в Москву да в Москву. Учиться… Он ведь, знаете вы или нет, не просто там способный такой… Он очень способный! Я ему репетитора наняла, доцента, так тот прямо удивлялся. С такой головой, говорит, в аспирантуру надо. Как в воду глядел!..

— Это уже в Москве, что ли?

— В Москве, в Москве. Мы сразу комнату получили. Четырнадцать метров… Я дворником пошла в домоуправление, там это дело сразу. Ну а работа ничего, на первый взгляд тяжелая, потом привыкаешь… Зимой трудновато, когда снегу навалит, но это — какая зима, год на год не приходится…

Я смотрю на нее с удивлением, и она это замечает.

— А что особенного? Ради того, чтоб человек выучился, можно и лопатой поработать, правильно?

— Ну-ну… Лопатой, хорошо. А почему вы не зарегистрировали ваш брак? Что вам мешало?

— Ничего. — Она пожимает плечами.

— И все-таки?

— Ничего не мешало. Вы что, считаете, все непременно женятся?

— В основном.

— Вот вы ошибаетесь. Бывает любовь, когда не думают про дворцы бракосочетания.

— Так-так. Вот вы уже сказали слово «любовь». Это очень важно. Как вам сейчас кажется: была ваша любовь, так сказать, односторонней или взаимной?.. Вы верили ему?

— Конечно… А он не умеет врать, Виталик. Как соврет, сразу краснеет. Я ему говорю: из тебя Штирлиц не получится…

— Ну-ну?

— Давайте. Спрашивайте, — вдруг отчего-то оживившись, предлагает она.

— И, значит, вы ему верили, и он вас обманул…

— Да нет, почему обманул. Ничего не обманул. Ушел — и все. Надоела я ему, как видно. Нашел другую. Разве не бывает?

— Бывает.

— Я единственно что говорю: бросишь, мол, меня, уезжай из Москвы подальше, чтоб я тебя близко не видела, а то, говорю, за себя не ручаюсь!..

— И он, значит, не уехал…

— Не уехал. А чего ему уезжать? Тоже глупости. Он на такое место устроился, через пять лет профессор, куда тут уезжать…

— Так. — Она, наверное, видит мое беспокойство. — Значит, вы его как бы предупреждали о вашей мести…

— Предупреждала? Ну да, так получается…

— Нет, Костина, нет!.. — говорю я горячо. — Эту версию мы оставим, понимаете вы меня? Я даже не допускаю, что вы действовали с заранее обдуманными намерениями. Это только ваше неосторожное слово. Но оно может быть понято судом буквально, и тогда…

— Что — тогда?

— Тогда плохо ваше дело… Скажите мне еще, вы встречались с Федяевым во время вашей ссоры? Ну, вот он… другую нашел… Вы встречались?

— Да. Конечно.

— Ловили его в театре?

— Зачем в театре? Он приходил ко мне. Оставался.

— Как — оставался? И вас это устраивало?

— А что? — Она пожимает плечами, смотрит на меня с искренним недоумением. — Мы в тот вечер уже опять вроде сошлись. Так ему показалось…

— Показалось? Ему?

— Ну да. Он же слабый человек, Виталик…

— Слабый и… расчетливый?!

— Вот именно.

Я смотрю на нее с печалью.

— Что вы за человек, Валентина? Подумайте о себе… Вы получили обвинительное заключение?

— Ну получила.

— Прочли?

— Читаю.

— Как, еще только читаете? — в очередной раз изумляюсь я.

Почта, разгар рабочего дня. Руслан пристроился где-то за столиком, от нечего делать что-то пишет, а я — за перегородкой в служебном помещении, у заведующей.

Пробежав глазами бумагу, говорю:

— Ну что ж, очень даже хорошая характеристика.

— Это вполне заслуженно.

— Да нет, я не сомневаюсь. Просто знаете, как бывает…

— Нет-нет, она у нас себя положительно зарекомендовала, — спешит заверить заведующая. — Ничего плохого про нее сказать не могу. У других — прогулы, опоздания, девушки у нас молодые, знаете, кое-кому ответственности недостает. А она — нет. Всегда в срок, аккуратно… Попросишь кого заменить — пожалуйста. И по общественной линии… Я ее всем в пример ставила… — Она замолкает и, усмехнувшись каким-то своим мыслям, говорит: — А вот и место ее — видите, в углу?..

Столик как столик. На четырех ножках, с клеенчатой, в чернильных разводах, поверхностью. Дверцы захлопнуты наглухо, стул задвинут вплотную. Необитаемый столик.

Девушки-работницы в мини-юбках и синих нарукавниках окружают заведующую, о чем-то с ней оживленно беседуют, потом исчезают стайкой, так же внезапно, как появились. Я вижу их лица в ровном ряду фотографий на Доске почета. Милые девичьи лица, улыбающиеся, чуть смущенные, застывшие в напряжении перед объективом… И здесь же, в этом прекрасном ряду, я замечаю как бы пустоту, пробел: остались лишь следы клея на месте фотографии да две буквы внизу — «К» и рядом «о».

Заведующая снова подходит ко мне:

— Так. И насчет общественного лица. Я уже говорила вам или нет? Она донорством у нас занималась, кровь ходила сдавать, добровольно…

— Кровь?

— Да. Это, знаете, не каждый согласится, хоть и плакаты висят. Дело добровольное. Хоть и деньги платят, я уж там не знаю сколько… Вообще-то насчет денег… она, конечно, нуждалась. Если сверхурочные когда… Знаете, без отца, без матери.

— Ну а друзья? Друзья были у нее?

— Не знаю даже, как сказать. Здесь, в коллективе, пожалуй, что и не было. Да и вообще, по-моему, один этот Виталик… Зато уж всем друзьям друг…

— Виталик — это Федяев?

— Не знаю, как по фамилии. Возможно. Высокий такой.

— Ну-ну?

— Она всегда прямо чувствует: сейчас, мол, Виталик мой придет… И точно — через пять минут появляется. Последний раз, помню, туфли ему покупать ходили…

— Ему туфли?

— Ему, ему. Нынче, знаете, — и заведующая впервые улыбается, — девчонки у нас самостоятельные, а мужчины, можно сказать, наоборот… Она все деньги откладывала, переживала. Он, говорит, у меня в остроносиках ходит, а их сейчас уж не носит никто, остроносики эти…

Когда я, наконец расставшись с заведующей, выхожу из-за перегородки, Руслан сидит за столом в прежней позе, что-то торопливо пишет.

— Ну и что? — спрашивает он весело. — Какие успехи? Провели беседу? А я тут тоже времени зря не терял, — он встает из-за стола, показывает мне стопку открыток. — Вот, написал… приглашения…

— Какие приглашения? — спрашиваю я некстати и тут же, спохватившись: — Ах да, правильно, приглашения… Ну молодец!.. Кстати, папе написать нужно заранее…

Мы входим в салон для новобрачных. Фата для невест и обручальные кольца, мужские одеколоны и диван-кровати, пуховые подушки и сервизы на двенадцать персон — все это предстает перед нами в соблазнительном многообразии…

— Ну что, — говорит Руслан, — давай приобретать?

— Давай.

— А с чего начнем?

— Не знаю.

— Вот смотри. Существенная подробность. Чем мы с тобой будем накрываться? — Он теребит разложенное на прилавке одеяло. — Что, не годится?

Потом в обувном отделе мой спутник примеряет туфли.

— Ну что? — Он поворачивает ко мне голову.

Я смотрю на его ногу в тупоносом полуботинке и говорю:

— Купим!

— У меня есть вроде этих, тоже черные.

— Ну все равно. Купим.

— Почему?

— Купим.

— Ну, если ты так настаиваешь… — Он пожимает плечами. — Мне они не нравятся.

Продавщица смотрит на нас выжидающе. Я говорю ей:

— Выпишите, пожалуйста.

Потом с бумажкой в руках мы с Русланом останавливаемся у кассы.

— Почему мне? — шепчет зловеще Руслан. — Не мне, а тебе. Ты женщина.

— У меня есть, много.

— Откуда?

— Откуда? Ты забываешь, мой отец — директор завода! И я кое-что зарабатываю.

С этими словами я выгребаю из сумочки все ее содержимое, и тут выясняется, что нам не хватает трех рублей, и тогда Руслан начинает опустошать свои карманы. Так, с грехом пополам, мы расплачиваемся и под взглядом кассирши начинаем оба смеяться.

— Нам на дорогу-то осталось? — спрашиваю я.

Руслан демонстрирует мне два пятака.

— За что я тебя люблю, Руслан, это за чувство юмора! — говорю я, продолжая смеяться, и мы целуемся.

Потом спохватываемся — мы все-таки в магазине!

— Ничего, — утешает себя и меня Руслан. — Где же еще целоваться, как не в этом заведении!..

Мы выходим на улицу, держась за руки. В другой руке у Руслана — коробка. Настроение веселое.

И тут Руслан говорит:

— Неплохо бы поужинать, а?

— Где поужинать? Я не одета для ресторана.

— Никто тебя не тащит в ресторан. Можем пойти к тебе, чем плохо?

— Ко мне? Ты меня приглашаешь ко мне домой?

— Да.

— Увы, сегодня исключено.

— Почему?

— Потому что существует тетя. Ты прекрасно знаешь ее взгляды.

— Подожди. При чем тут тетя? — недоумевает Руслан. — Тетя поехала на дачу, и ты это тоже прекрасно знаешь! Сегодня, между прочим, суббота?

— А если нет? Не поехала? А если поехала, но на полдороге раздумала и решила вернуться?.. Нет, Руслан. Нет, я уже вышла их того возраста.

— Прекрасно. Проверим.

— Что проверим?

Он останавливается возле телефонной будки, начинает рыться в карманах. И тут я сама протягиваю ему монету…

И вот мы уже стоим в будке, слушаем затаив дыхание. Длинный гудок. Пауза. Снова длинный. Слушаем в два уха, прижавшись головами.

— Пять… Шесть… Семь… — Руслан терпеливо считает гудки. — Восемь… Ну?

…Осторожно поворачиваю ключ в двери… В квартиру входим на цыпочках.

— Никого, — шепчет Руслан.

— Никого. Можешь надеть тапочки, сейчас свет зажгу.

— Зачем свет? — Он пытается обнять меня, коробка с туфлями мешает. Бормочет: — Это же глупо, мы так редко бываем вместе… Какой может быть свет?..

— Подожди, подожди. Да отпусти, ты что, не слышишь? Давай хоть поужинаем. Ты же хотел ужинать…

Делаю нерешительную попытку высвободиться из его объятий, но он вдруг сам отпускает меня, отходит. Голод все же пересиливает…

И вот уже накрыт стол посреди комнаты, и Руслан в фартуке, закатав рукава рубашки, занимается сервировкой. С важным видом колдует он над приборами, передвигает, меняет местами, а я сижу в углу в кресле и молча смотрю на него.

— Что?

— Ничего.

— Ты хочешь что-то сказать? Как понимать твой пристальный взор?

— Нет.

— Любишь меня?

— Да.

— А почему мы все время говорим шепотом, не знаешь?

— Давай говорить громко.

И он говорит громко:

— Где хлеб? Я смотрел в хлебнице…

— Забыли, сейчас сбегаю.

— Тогда в темпе.

…Когда я с авоськой в руках возвращаюсь в квартиру, застаю такую картину: Руслан сидит за столом в обществе незнакомого мужчины, они мирно беседуют.

— А к тебе гости, Ирина Петровна, — говорит Руслан, завидев меня в дверях.

— Ко мне?

— К вам. — Гость привстает со стула. — Вы ведь Межникова? Ирина Петровна?

Мужчина собирается еще что-то сказать, медлит, и Руслан опережает его:

— Да вы садитесь, садитесь. Неужели сидя нельзя разговаривать? Ты тоже, Ирина Петровна. Что-то я тебя не узнаю. Будь хозяйкой.

Мы с гостем поневоле опускаемся на стулья. Смотрю на него выжидающе, он молчит.

— Мы, кажется, незнакомы.

— Да-да, конечно, вы извините за вторжение… — Мужчина выглядит смущенным. — Но вы, я думаю, поймете… Дело в том, что я — Федяев…

— Кто-кто?

— Федяев. — Я смотрю на него оторопело, и он спешит пояснить: — Ну, потерпевший. Так, кажется, на вашем языке?

— Так, — киваю я. Все еще не могу прийти в себя. — Так вы Виталик? Нет, невероятно. Как вы сюда попали?

Теперь уже недоумевает он:

— Как попал? Очень просто. Узнал в консультации адрес, позвонил в дверь, ваш супруг мне открыл…

«Супруг» вступается за гостя:

— Ну что ты к человеку пристала, действительно? Как попал? Через парадную дверь, не через стену… — И, адресуясь к Федяеву: — Не волнуйтесь. Вот угощайтесь лучше… — Он кладет в тарелку гостя кусок мяса.

— Нет-нет, спасибо, я не голоден… — Федяев берет вилку в левую руку, аккуратно отрезает ножом ломтик мяса, жует с отрешенным видом.

— Выпить хотите? — предлагает Руслан.

— Выпить? — гость грустно усмехается. — Увы. Не тот случай. Супруга вам объяснит. — Он бросает на меня выразительный взгляд и говорит, все более обретая уверенность: — Но, знаете, я рад, что попал к сверстникам, так сказать, к своему поколению. Нам легче понять друг друга… Значит, в двух словах… Я хочу знать, что там, какие дела. И как можно ей помочь… Видите ли, — он опять смотрит на меня, — тут такая сложная ситуация. Потерпевший, так сказать, не имеет претензий. Словом, я не хочу, чтоб ее там приговорили. Ничего этого не нужно в данном случае. Вы меня слушаете?

— Нет. Не слушаю.

— Да-да, я понимаю. Мои показания на следствии и тому подобное… Но это было, так сказать, сгоряча. Ну, под горячую руку. Я вовсе не заинтересован… Почему вы меня не слушаете?

— Я послушаю вас на суде.

— Я понимаю. Но у нас сейчас с вами одна задача. Мы хотим ей помочь, верно? То есть и вы хотите ей помочь, и я. Мне вовсе не легче от того, что она сейчас сидит в этом… в изоляторе. Я тоже, в общем, морально страдаю…

— Послушайте. Поберегите ваше красноречие до суда. Моя профессия не позволяет мне вести с вами беседы. И тем более в домашней обстановке.

— Видите ли… — он словно и не слышит моих возражений. — Я что могу сделать? Написать письмо суду… Я, например, считаю, что это заскок. И этим газом, теперешним, нельзя отравить, это я специально выяснил. То есть не могло быть смертельного исхода. Так? Это, наверное, меняет дело. Или не меняет?

— Не знаю. Спросите у прокурора.

Он смотрит на нас с Русланом.

— Ну зачем нам становиться на формальные позиции?.. Мы с вами хотим одного, правильно?

— Разве вы не слышали, что я вам сказала?

— Хорошо-хорошо. Все. А когда вас можно застать?

Я молчу. И он молчит. Я смотрю на дверь. И он, вслед за мной, смотрит на дверь. Я поднимаюсь. И он поднимается.

— Дай человеку доесть, — говорит Руслан.

— Ничего, — отвечаю я.

— Ничего, — соглашается со мной сам Федяев и молча, как-то растерянно идет к двери.

Пробормотал, уходя:

— Так я все-таки напишу. Да?

Закрывается дверь. Наступает пауза. Руслан следит за мной взглядом.

— Ну-ну, — произносит он наконец. — А ты, оказывается…

— Что — оказывается?

— Никогда еще не видел тебя… при исполнении! А что за тип?

— Подлый тип.

— Ты — так уверенно?

— Да.

— Нет, я тоже думаю, что подлый. Украл у нас столько времени…

Мы гасим общий свет, включаем ночник. Садимся рядом на диване. Сидим молча.

— Давай включим музыку. Поставить пластинку?

— Нет, — говорит он. — Сиди. Больше я тебя никуда не отпущу.

И в эту минуту мы отчетливо слышим, как поворачивается ключ в замочной скважине, скрипит отворяемая дверь. В прихожей возникает моя тетя. Собственной персоной.

— Добрый вечер, — говорит она после паузы, пытаясь сохранить невозмутимый вид.

И Руслан в тон ей, не теряя хладнокровия, приветствует:

— Лидия Константиновна! Как кстати. Мы только что о вас говорили… Садитесь, пожалуйста… Разрешите за вами поухаживать…

И снова — следственный изолятор. Сегодня третья наша встреча, и, похоже, Костина уже привыкла ко мне, к моему присутствию и вопросам… Сидит с независимым видом, смотрит выжидательно.

— Итак, Валентина, вы на протяжении семи или восьми лет, можно сказать, содержали Виталия Федяева, жертвовали для него всем, даже здоровьем… я имею в виду ваше донорство, и в результате он же, Федяев, отплатил вам черной неблагодарностью. Так? И это — то, чего вы не смогли пережить!

Она спокойно выслушивает эту мою формулировку, никак не реагирует.

— Так?

Молчит.

— Кровь ходили сдавать?

— Ну и что? Значок имею.

— Какой значок?

— Донорский.

— И он видел этот ваш значок?

— Кто? Виталик? Да нет, что ты. Я же от него это дело скрывала. Потом, правда, узнал, переживать стал…

— Да я вижу, он у вас совестливый!

Пауза.

— Сейчас даже, по-моему, полон раскаяния, — продолжаю я. — Так мне по крайней мере показалось.

— А вы что, видели его?

— Да. Он приходил.

Она мгновенно оживляется.

— Кто? Виталик?! Ну и что он, расскажите! Как там его дела? Их должны были — три человека — за границу послать на полгода, в Бангладеш… — Она ловит мой взгляд. — Он ведь, знаете, по своей специальности ценный человек, даже, можно сказать, редкий. Экономическая статистика, знаете, что такое?..

Смотрю на нее со все возрастающим любопытством.

— Послушай, Валя, что ты за человек! Какая там еще статистика! Он предал тебя!

— Кто предал? — Взгляд ее становится недобрым. — Почему это предал?

— А потому что воспользовался твоей любовью…

— А почему это он воспользовался? А может, это я воспользовалась? Кто это сейчас посчитает?

— Но газ-то открыла ты! Зачем-то ты это сделала!

Она смотрит на меня как на человека, не понимающего самых простых вещей. И я почему-то чувствую себя посрамленной…

Она вдруг спрашивает:

— А ты любила когда-нибудь?..

Потом пошла череда обычных дней. Я ездила на работу, принимала посетителей в юридической консультации, выступила в процессе по гражданскому иску. Кроме того, написала несколько писем родственникам, дала телеграмму отцу. Ходила на примерку в ателье, снова надевала свое свадебное платье…

А этот день начался с телефонного звонка.

— Алло, алло!.. Руслан? Куда мы сегодня, я уже забыла… Чей день рождения?.. А кто такой Мишка?.. Ах, господи, Мишка в смысле Мишка, которому пять или шесть, сколько уже?.. А что купить?.. Ну хорошо…

Вешаю трубку, но из будки выйти не решаюсь: проливной дождь! И тут вижу, как подходит к остановке троллейбус. Набравшись смелости, все же выскакиваю. Уже отъехав, шофер тормозит, великодушно раскрывает мне двери…

В мутной завесе дождя мчится за окнами улица. Тротуары пусты, прохожие прильнули к стенам домов. И лишь у входа в театр традиционно толпится народ. Снуют, презрев ненастье, страждущие, спрашивают лишние билетики…

Промелькнуло за окном здание театра, а я словно еще вижу сгрудившихся у входа людей, вижу просторную афишу на фасаде…

И сквозь ненастье, сквозь завесу дождя проступает далекий майский вечер, прозрачный и пестрый, вереница людей тянется к театральному входу.

И вместе со всеми, в модном плаще, с сумочкой через плечо, приближается к зданию стройная, миловидная женщина…

Билета у нее не было, напрасно она пыталась пробиться к окошечку кассы.

— Минуточку, девушка, очередь для всех одна!..

— Мне спросить только.

— Всем только спросить.

Вышла на улицу, постояла недолго среди толчеи. Обошла вокруг здания, замедлив шаг возле служебного входа — так, на всякий случай. Какой-то знаменитый актер мимоходом смерил ее взглядом, скрылся в дверях. Войти вслед за ним она, конечно, не решилась… И тут внимание ее привлек очень еще молодой человек, с виду старшеклассник. Он стоял у дверей театра и тоскливо ждал, вглядываясь в толпу.

— Послушай, — сказала она, — уступи билетик, будь человеком. Я тебе сколько хочешь заплачу.

Молодой человек обиделся:

— Вы меня, кажется, не за того приняли.

— Я тебя прошу, мальчик. Нужно, очень нужно, понимаешь?

Его несколько огорчил этот ее тон, в особенности обращение «мальчик».

— Вы же видите, я не просто так стою. Кое-кто должен подойти.

— А если «кое-кто» все же не подойдет? Я на всякий случай подожду, ладно?

В ответ он только пожал плечами. Из помещения театра уже доносилась трель звонка.

— Ну что ж, — произнес молодой человек как можно небрежнее, — идемте… Будет ей наука… Учтите только, у меня одно место откидное…

— Может, еще подождете?

Он усмехнулся, помотал головой, они наконец вошли в театр.

Когда поднимались по лестнице, он украдкой, сбоку поглядывал на свою спутницу, потом робко спросил:

— Можно взять вас под руку?

— Лучше я вас.

…Вздрагиваю от легкого прикосновения. Поднимаю голову и вижу перед собой растерянное лицо водителя. Салон троллейбуса пустой, двери раскрыты. Мы стоим на конечной остановке где-то далеко на окраине, среди новостроек. Водитель склонился надо мной, вид у него испуганный.

— Хорошенькое дело, — говорю я. — Вы уж меня извините. Что-то такое напало, знаете…

— Бывает, бывает.

— А который час?

— Двенадцать часов семь минут. — Он смотрит на меня подозрительно. — Пятое августа. Двадцатый век.

— Двадцатый? Неужели?

— Да, — говорит водитель и, покачав на прощание головой, уже направляется к кабине.

Мы снова трогаемся, и я опускаю мелочь в кассу, отрываю новый билет. Стою с нелепой улыбкой, глядя на свое отражение в стекле.

…Итак, легким привычным движением она взяла своего спутника под руку… В то время как для нее этот жест ровным счетом ничего не означал, молодого человека волновала близость незнакомой красивой женщины, которая была к тому же еще и старше… В зал он вошел неуклюжий, одеревеневший, конечно же, галантно уступил ей кресло, сам примостился рядом на откидном сиденье. С ревнивым любопытством следил, как она усиленно высматривает кого-то в зале.

— Вы кого-то ищете?

Она вздрогнула от неожиданности, вспомнила про своего нового спутника:

— Нет, просто давно в театре не была.

— Вас как зовут?

— Меня? Валей. Я вам за билет после спектакля отдам, ладно?

— Да что вы, какие деньги… Вы любите Шекспира?

Она по-прежнему сидела в напряжении, всматриваясь в лица людей, сосредоточенно обводя взглядом ряды и ложи.

— Что? — спросила она машинально. — Шекспира? Конечно, еще бы!..

Но вот стал меркнуть свет в зале. Со сцены донеслась музыка. Потом сделалось совсем темно, и тут вдруг вспыхнула сцена, освещенная исступленным светом прожекторов. Мужчина в черном трико сделал шаг к рампе. И зал затих…

Действие захватило ее. Она сидела, чуть подавшись вперед, неотрывно глядя на сцену. Молодой человек ерзал на своем сиденье, украдкой старался заглянуть ей в лицо. Потом, собравшись с духом, осторожно положил свою ладонь ей на руку. Но, увы, она была настолько поглощена происходившим на сцене, что даже не заметила этого его важного жеста… Так они и сидели со скрепленными кистями, словно королевская чета, пока он сам, вздохнув, не отнял руки…

После окончания первого акта она долго и восторженно аплодировала, потом посмотрела на своего соседа, посмотрела по сторонам. Лицо ее стало озабоченным.

— Пойдем. Скорее. — Она поспешно поднялась с кресла. — Слышишь? Пойдем скорее в буфет…

И, не ожидая своего кавалера, начала стремительно протискиваться к выходу.

В буфете она протянула ему десятку.

— Купи лимонада, пирожные. Себе можешь что-нибудь посерьезнее, на меня не смотри…

— Да у меня свои есть, — произнес он не без гордости, денег не взял и встал в очередь.

Когда пили лимонад, она с прежней сосредоточенностью разглядывала входивших в буфет людей. Сталкиваясь взглядом со своим юным спутником, она, казалось, всякий раз вспоминала о нем впервые и поспешно улыбалась.

Но вот она увидела в дверях высокого человека лет тридцати. С ним рядом шла такая же высокая женщина в вечернем платье…

— Нет-нет, ты меня не убедишь, я этого не понимаю. Ты любила его, и ты же прощала ему все эти, мягко говоря, измены. Он что же, мог спокойно прийти в дом с женщиной, и ты спокойно — что? Ставила чай?

Мы снова рядом, друг против друга. Что-то в ней изменилось. Другая кофта. По-другому заколоты волосы. Да и держится по-другому.

— Почему спокойно, — говорит она неторопливо. — И вовсе не спокойно. Ну что же ты думаешь, одних чистеньких, что ли, любят? Ты своему — что, не прощаешь? Я никогда не поверю!

— Но погоди. Прощают тогда, когда думают, что это случайная ошибка. Или — когда женщина полностью зависит от мужчины — только бы остался, только бы не ушел!..

— Ну?

— Но ты разве зависела от него в такой степени?

Она смотрит на меня с сожалением:

— Вот странная! Тебе объясняешь, объясняешь. Я же любила его!

— И поэтому стерпела, когда какой-то женщине он тебя представил как сестру?

— Ну уж нет. Тут я ему, конечно, выдала! Тут уж было вранье! А я говорю: что угодно, но только не врать.

— Это была она, что ли, Светланка?

— Нет, Светланку он ко мне не приводил. Этого еще не хватало — Светланку! Светланку он и скрывал, в том-то и дело. Как будто, мол, к товарищу переехал — после нашей ссоры. А сам, значит, туда, на Ново-Песчаную. Это уж я все после узнала.

— После чего? После театра?

— Ну да… Его видели, как он билеты брал. Мои же девочки, с почты. Они там в очереди стояли… А он, значит, — по записке или еще как… Ну вот, я и пошла на спектакль. На них поглядеть…

— И устроила там скандал…

— Ну как скандал… Поговорили, в общем. Уж, ясно, не целовались…

— А потом?

— Потом… Является в полдвенадцатого. С бутылкой вина. Вроде бы с повинной. Так, мол, и так, Валюша, прости меня… Ну и все сначала… Не знаю, как ты, а я ведь зла не помню. Не скажи он в тот вечер про эти свои планы, может, я бы тут сейчас и не сидела. Представляешь, лежим… На этой, на раскладушке… Ночь… И он мне вдруг все — начистоту. И что он в этот самый, как его, в Бангладеш собирается. И, значит, перед этим с ней расписаться, со Светланкой. А то, если неженатый, могут не послать. «А зачем же ты ко мне-то пришел, дурачок? Ее-то зачем обманываешь?» А я, говорит, не обманываю. Она, мол, в курсе. «Как это — в курсе?» А она, говорит, сама меня послала — иди, мол, и помирись. А то еще напишет. Это я-то напишу, представляешь?.. Вот такая история. Это я его, значит, правду учила говорить, вот он мне и — правду! Эх ты, говорю, уж лучше б соврал что-нибудь… Стою и глажу, у самой слезы… Он, вижу, спит, бутылка, что ли, подействовала — он-то вообще непьющий. Спит. Ну и я, значит, его приговорила…

— Ну и себя, наверное?

— И себя, а что ж делать. Приняла таблетку — димедрол, легла рядом с ним, он даже и не пошевелился. Ну и все… Утром нас, значит, нашли. Соседи запах газа почуяли…

Я протягиваю ей платок. Она вытирает глаза, сидит неподвижно, глядя в сторону. На меня не смотрит. И не надо, теперь пускай не смотрит! Пишу, пишу в своем блокнотике…

— Ну? — спрашивает она вяло. — Что еще?

— Ничего, Валя.

— Пиши-пиши, — усмехается она. — Как это теперь считается — был план или нет? — Смотрит на меня с прежней усмешкой, даже, кажется, с сожалением. — Умышленно или как?

Молчу. Пишу.

Она снова оживляется:

— Но смотри, чтоб его-то там не впутывать. Не надо. Или как считаешь? Он ведь не пострадает? Ведь нет такого закона?

— К сожалению, нет, — говорю я.

Годовалый малыш вцепился руками в спинку кровати, скорчил гримасу, вот-вот расплачется…

А вот он уже на два года старше. Стоит на аллее парка, держит за руку отца, ему спокойно и хорошо.

— Здесь он вылитый ты, Леша.

— Леша? Ничего подобного. Катин овал, губы, не видите?

Мы сидим компанией в обычной комнате, человек десять-двенадцать, смотрим на портативный любительский экран. Где-то сзади трещит кинопроектор.

— Давайте Мишку спросим! Мишка, ты на кого похож — на папу или на маму?

— Да он спит.

— Спит?

— Ну да, заснул. Тише. Леша, отнеси его в кровать…

Хозяин квартиры прерывает просмотр, зажигает свет. А мать берет малыша на руки, несет в соседнюю комнату.

— Подарки в изголовье положите, — советует кто-то. — Утром проснется, вот будет радости…

— Ну что, — спрашивает хозяин, — будем дальше смотреть?

— Леша, прокрути-ка, что ты в Йемене снимал.

— Нет-нет, давайте это досмотрим. Леша, ничего не надо переставлять, включай.

И снова трещит кинопроектор, зажигается экран. Мы снова видим Мишку, сына Леши и Кати, наших дорогих друзей, потом кадры кончаются, тянется длинный кусок ракорда… И вдруг, когда кое-кто из нас уже поднялся с места, на экране возникает новая «тема»… Мы замолкаем, подаемся вперед в удивлении… Та же знакомая комната, тот же диван у стены и стол посередине и за столом — беззаботная, оживленно жестикулирующая компания…

— Что это? Из какой оперы?

— Постой, да это же мы!..

— Точно. Вот я сижу. Посмотрите, какой стройный и красивый!..

— Слушайте, бессмертные кадры! Ай да Леша! Сюрприз!

— Слушай, Игорь, а тебе без бороды лучше было… А это кто? Неужели Апухтин?

— Какие славные молодые люди, какие открытые лица! Неужели это мы?

— А вот и Ирина!.. В углу, за столом, видите? Ай да Ирина!

Кто-то толкает меня в темноте, но я и сама уже давно неотрывно смотрю на худенькую девушку, сидящую на дальнем конце стола. Она, пожалуй, даже застенчива, эта девушка, сидит чуть на отшибе, не принимая участия в общей беседе. Сидит, подперев рукой голову, то ли задумалась, то ли просто так… Но вот поднимает глаза, и я с удивлением замечаю, что взгляд ее не только робок, но и тверд, полон упрямства и непонятной мне сейчас решимости… Там, на белом экране, еще в самом начале своего пути, безвестная провинциалка уже словно примеривается к грядущему десятилетию, уже там, сидя вместе со всеми за праздничным столом, словно преодолевает предстоящие барьеры… Мне кажется, что в какое-то мгновение мы даже встречаемся глазами и она смотрит на меня без улыбки, строго и даже, пожалуй, осуждающе.

— Неужели это я?

— Ты, — говорят мне мои друзья. — Ты, Ира!

Ну да, конечно, это я. Я, собственной персоной. Вот и он сидит рядом со мной, держит нежно за руку. Я поворачиваюсь к нему, и взгляд мой сразу теряет твердость. Я, кажется, влюблена и совсем не стесняюсь своего чувства. Смотрю на него преданно. Он имеет надо мной власть, этот бравый К., этот канувший в Лету К. Ага, а вот еще одно вполне знакомое лицо, Руслан! Сидит на отшибе, подперев рукой голову. Там, на экране, мы еще мало знакомы и вряд ли предвидим… Впрочем, как знать… Вот он посмотрел на меня как бы случайно, ничего не значащим взглядом, отвернулся, впрочем, слишком порывисто…

Зажигается свет, некоторое время все сидят молча.

Руслан первым нарушает тишину:

— Да, киноленты прошлых лет… Огорчение одно. Кстати, мы там все время спорим, вы заметили? О чем, интересно?

Все вздыхают, начинают вспоминать, о чем шли споры, а Руслан, улучив момент, тихонько увлекает меня на балкон.

— Слушай, — говорит он, — Лешку-то мы забыли позвать?

— Надо позвать.

— Тогда придется приглашать и Якушевых.

— Ну не приглашай.

— Да нет, — рассуждает Руслан, — отбросим все счеты, обиды, позабудем всех черных кошек, а? Все-таки — старые наши товарищи, другой отсчет, верно?

— Верно, верно.

— Что с тобой? Скисла?

— Наоборот.

Руслан кивает понимающе, говорит со вздохом:

— Да, киноленты прошлых лет… Впечатляет… Кстати, этот парень… ну, этот твой Курпенин… Где он сейчас? Как-то он отбился от нас от всех, отошел…

— Кто? А, Курпенин… Не знаю.

— Жаль, ведь не без способностей человек. Гитару ты его, конечно, помнишь?

— Ну еще бы.

Стоим, оперевшись на железные перила, смотрим вниз. Сумерки подступают медленно, с предательской вкрадчивостью. В доме напротив, словно по цепной реакции, вспыхивают окна, в них движутся, живут фигурки людей.

— Наверное, до сих пор еще мечется, — продолжает Руслан. — И что интересно… Он ведь как-то весь там и остался в наших вечеринках… Все переросли, а он остался…

— Это точно. Все переросли.

— Скажи, ты любила его?

Вопрос несколько неожиданный, на него трудно ответить сразу. Руслан следит за мной с веселым любопытством.

— Ну не знаю. Наверное, — наконец откликаюсь я. — А ты что, ревнуешь?

— Ужасно. — Он напускает на себя серьезный вид, впрочем, тут же возвращается к реальности: — Пойдем, а? Объявим. Пусть тайное наконец станет совсем явным…

Мы входим в комнату, и Руслан провозглашает:

— Минутку внимания, если можно. Пятого сентября сего года предполагаются торжества и массовые гулянья в честь Межниковой Ирины и Шавернева Руслана, сочетающихся законным браком…

Друзья-товарищи начинают нестройно аплодировать.

— Наконец-то! Надумали…

— И чего тянули?

Руслан продолжает свою речь:

— Всем присутствующим надлежит прибыть к шести вечера. Форма одежды — праздничная.

…Всей нашей шумной компанией спускаемся в скоростном лифте.

— Надо чаще видеться.

— Подумать только — живем в одном городе!

— Давайте по мере возможности не пропадать…

Подрагивая, лифт возвращает нас из заоблачной выси… Стоим плотно, впритирку.

Меня прижало к стенке, к клавишам с номерами этажей, к красной, режущей глаз кнопке с надписью «стоп». Помешкав, я нажимаю ее… Лифт вздрагивает, останавливается.

— Кажется, приехали, — говорит Руслан.

Но двери не раскрываются, а на табло над дверью замирает цифра десять…

— Да нет, видишь, десятый только… Кто-то нажал нечаянно…

И уже тянется рука, надавливает на клавишу хода…

Снова едем. Ощущаем скорость по мерным толчкам… Девятый этаж, восьмой… И тут я снова нажимаю на красную кнопку…

— Слушайте, братцы, кто там, а?

— В смысле?

— Да нажимает кто-то кнопку, явно. Мы опять стоим!

— Это я нажала.

— Зачем?

— Просто так.

Смех, оживление. Кто-то предлагает:

— Может, покатаемся?

Дальше все происходит так: стоит лифту двинуться, как я с завидным упорством тянусь к облюбованной красной кнопке… и мы останавливаемся.

— Ладно, Ирка, перестань. Что с тобой?

— Ребята, кто-нибудь отодвиньте эту фанатичку от кнопок…

Мы опять едем. Подруга Альбина протискивается ко мне, заглядывает в лицо:

— Ты чего такая бледная?

— Какая?

Мелькают на табло цифры. Шесть, пять, четыре… Уже четыре!

— Тебе нехорошо? — спрашивает Альбина.

— Почему? Хорошо. Очень хорошо.

Тянусь, тянусь что есть силы и дотягиваюсь… Нажимаю.

Руслан решительно оттирает меня в сторону, надавливает на «ход». Лифт ни с места. Стоим! Застряли на четвертом этаже…

— Так, привет. Этого еще не хватало…

— Нажми еще раз.

— Нажимаю.

Все сбиваются в угол, поближе к кнопкам, дают друг другу советы. А я с невозмутимым видом отхожу в сторону на освободившееся пространство.

— Попробуй, может, вверх пойдет.

— Нет, крепко сидим.

— А если попытаться двери раздвинуть?

— Один уже попытался. Футболист. Слышал?

Они еще некоторое время оживленно обсуждают ситуацию, вызывают лифтера звонком и голосом, пробуют шутить.

— В лифте я еще, кажется, не ночевал. Или ночевал?

— Предлагаю всем сесть на пол и сомкнуть глаза.

— Слушайте, а здесь душно.

Но мало-помалу оживление спадает, слышны уже раздраженные нотки, я чувствую на себе взгляды.

— Зачем тебе это было надо? Детский сад, ей-богу!

— Да, Ирка. Если это юмор, то, прости, не понял.

А подруга Альбина говорит:

— Конечно, некоторые привыкли до одиннадцати дрыхнуть, им не надо ставить будильник на шесть тридцать…

Потом наступает тишина. Кто-то громко зевает, садится на пол, кто-то приваливается к стенке… Мы сидим в глухом квадратном ящике, в безнадежности заточения.

Руслан придвигается ко мне, шепчет:

— Что ты имела в виду?..

…Потом стоим на улице, голосуем редким автомобилям. Все еще обсуждаем злоключения в лифте… Ночь, горят неоновые фонари, улица пуста. Наконец свободное такси, часть компании уезжает. Альбина напоследок обнимает меня с неожиданной нежностью, чуть смущенно и виновато машет рукой…

Мы остаемся вдвоем с Русланом.

Некоторое время идем молча, я стараюсь заглянуть в лицо своего спутника, но вид у Руслана непроницаемый — ни осуждения, ни обиды. Как ни в чем не бывало, он спрашивает вполне будничным тоном:

— Что отец? Как здоровье? Там все эти разговоры, к счастью, не подтвердились?

— К счастью. Впрочем, он больше не ходил. Ты же знаешь его отношение к врачам.

— Да-да… Ну а этот твой начальник… Аркадий… как его там… Больше не возникал? Нет?

— А почему ты спрашиваешь?

— Да вот… хочу понять, что с тобой происходит. Это что — раздражение? Или тоска? По какому поводу? Что-нибудь конкретное? Или вообще? Это можно как-то сформулировать?

Он расспрашивает мягко, с сочувствием, а я молча шагаю рядом. Но он, похоже, и не ждет от меня слов.

— Неужели нельзя просто прожить день, а? — продолжает он с легким укором. — Просто прожить… Без глубокомысленной мины, без поисков смысла, без самокопания? Хватит, ей-богу. Неужели ты еще не устала от всего этого? Зачем?.. Что ты хочешь изменить? Вот ты, вот я, ночь, река, луна, мы идем рядом… Разве этого мало?

И тут я словно впервые замечаю, что мы вышли на набережную, идем вдоль парапета, и ночь действительно лунная, звездная, катит свои воды река, и нас всего только двое… И я обнимаю Руслана, вдруг приникаю к нему — так просто, без слов.

Потом впереди показывается зеленый огонек такси.

Зал судебного заседания.

Разложив бумаги, сижу за своим адвокатским столиком, вглядываюсь в лица заполняющих зал людей. Самих судей еще нет, пустуют массивные кресла с гербами на высоких спинках, не видно и Костиной на скамье за строгим барьером… «Зрители» усаживаются поудобнее, в ожидании смотрят на закрытую дверь совещательной комнаты. Вот группкой входят в зал девушки с почты в одинаковых мини-юбках, садятся, о чем-то шепчутся, опасливо озираясь по сторонам… А вот и сама заведующая с неизменным ромбиком на лацкане… Кивает мне издали, занимает место рядом со своими девушками… Потом появляется старичок завсегдатай, коротающий свои деньки на процессах…

Подхожу к девушке-секретарю:

— Раечка, вы Федяеву повестку посылали?

— Федяеву? А как же. В первую очередь — ему. — Она отрывает взгляд от бумаг и говорит с улыбкой: — А вас, я слышала, поздравить можно?

— Поздравить? С чем?

— Ну как же. Приговор-то отменили. Помните? Ограбление ларька, там этот Безбородько… В пятницу бумага пришла. Как-никак по вашей кассации, а? Здорово!

Это и в самом деле здорово, это не так уж часто бывает в нашей адвокатской практике, полагалось бы отреагировать, но я говорю:

— И все же, Раечка. В зале его нет.

— Кого нет? Федяева, что ли? Ну, значит, в коридоре где-нибудь курит. Никуда не денется.

Но, помешкав, она все же выкликает фамилию потерпевшего и, не получив ответа, обеспокоенно поднимается со своего места. Мы выходим в коридор.

Там много народу, люди стоят группами у дверей залов, что-то горячо обсуждают. И в эту минуту я вижу Костину в сопровождении двух конвойных. Они движутся гуськом к нашему залу, Костина — посередине, сцепив руки сзади… Она не замечает меня в толчее, проходит мимо…

Раечка-секретарь спрашивает, напрягая голос:

— Федяев? Есть здесь Федяев?

После небольшой заминки к ней подходит незнакомый мужчина.

— Вы Федяев?

— Нет. Федотов я.

— Тогда зачем откликаться? Русским же языком спросила. Нужен Федяев!

…Костина стоит за барьером, смотрит прямо перед собой. Отвечает без заминок, с готовностью, как на совесть выученный урок. Вопрос — ответ… Вид невозмутимый, пожалуй, даже скучающий… Словно и не чувствует устремленных на нее взглядов…

— Обвинительное заключение вам понятно?

— Понятно.

— Вину свою признаете?

— Признаю.

— Есть ли какие-нибудь ходатайства?

— Нет, не имею.

— Садитесь, подсудимая, — говорит судья. — Какие будут ходатайства у представителей обвинения и защиты?

Судья вопросительно смотрит то на меня, то на прокурора.

— У обвинения ходатайств нет.

— У защиты ходатайств не имеется.

— Ваше мнение о возможности слушания дела в отсутствие потерпевшего Федяева… Пожалуйста, товарищ адвокат.

— Минутку! — Молодая женщина решительно поднимается со своего места, подходит к «свидетельскому барьеру». — Минутку, — повторяет она уже более спокойно и, пожалуй, даже требовательно. — Я, значит, от имени потерпевшего. Он не мог явиться в суд из-за крайне тяжелого морального состояния…

— Подождите, подождите, — перебивает судья. — Во-первых, кто вы?.. А во-вторых, из чего видно, что потерпевший уполномочил вас делать в суде заявления…

Теперь уже женщина перебивает судью:

— Я его друг. Потерпевший считает, что его показания на следствии — лист дела шестой, восьмой, двадцать пятый — не нуждаются в подтверждении на данном заседании…

Судья делает нетерпеливый жест рукой:

— Подождите. Кто тут вас так выучил? Нуждаются в подтверждении или нет, решит не потерпевший, а суд. Это во-первых. Во-вторых, где официальный документ о болезни Федяева? Есть такой документ?

Женщина молчит, и судье достаточно мгновения, чтобы сделать вывод.

— Садитесь, пожалуйста, — говорит он и уже не смотрит в сторону женщины, словно позабыв о ней. — Товарищ адвокат, ваше мнение…

— Считаю слушание дела в сегодняшнем заседании невозможным. Даже в случае, если бы потерпевший был действительно болен и даже если бы он представил такой документ, — голос мой срывается, я делаю паузу, пытаюсь погасить раздражение, — слушание дела, на мой взгляд, пришлось бы перенести… В данном деле личность самого потерпевшего имеет принципиальное значение!

— Спасибо. Товарищ прокурор?

Прокурор уже встает, и тут мы слышим громкий голос:

— Да не надо, зачем? Не надо ничего откладывать!

Судья и мы с прокурором разом поворачиваемся и видим Костину, поднявшуюся со своей скамьи.

— Зачем он здесь нужен? Чего мудрить-то? — говорит она с искренним недоумением, обращаясь почему-то ко мне.

— Вам слово не давали, подсудимая, — обрывает ее судья.

— Нет, просто я так считаю… я ж во всем созналась, вину признаю. Чего ж там откладывать? Созналась, признаю, не ясно что ли?

Она все еще смотрит на меня с недоумением, даже осуждающе.

— Подсудимая, сядьте! — говорит судья резко. — Товарищ прокурор, ваше мнение?

Прокурор поддерживает меня:

— Считаю присутствие потерпевшего в процессе по делу Костиной обязательным.

— Суд, совещаясь на месте, постановил: в связи с неявкой потерпевшего Федяева слушание дела перенести… Обеспечить явку в судебное заседание потерпевшего Федяева…

Гул в зале. Все встают со своих мест. Поднимается и Костина. В сопровождении конвойных идет к выходу. В какое-то мгновение мне кажется, что мы встречаемся взглядами, впрочем, она тут же отводит глаза, смотрит демонстративно в сторону.

…Решительно распахиваю дверь конвойной. Иду по узкому коридору. За последней дверью, в небольшом помещении, я вижу знакомых по залу суда конвойных и чуть поодаль — Костину. Она сидит с отсутствующим видом. Потом поднимает голову и, увидев меня, спрашивает с неприязнью:

— Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем ты это сделала? Что ты мудришь?.. Уже бы давно заслушали…

И тут я не выдерживаю:

— Как мне с тобой работать? Как? Я же помочь тебе хочу! Спасти тебя!..

Она в ответ только пожимает плечами. Конвойный смотрит на меня удивленно.

— Нет, ты плечами не пожимай, ты мне все-таки объясни… Я же стараюсь, бьюсь, прости меня, из кожи лезу!.. И зачем? Чтоб ты вставала и делала эти свои заявления… Пойми, ты же мне мешаешь!

— Не мешаю… — говорит она чуть испуганно.

Тут раздается звонок настенного телефона. Конвойный снимает трубку, потом говорит:

— Там машина пришла.

Костина с готовностью поднимается. Кажется, она даже рада возможности прервать наше «объяснение».

— Сейчас, минуту, — говорю я конвойному. И, обращаясь к Костиной: — Нет, погоди. Все-таки объясни мне… толком… я не понимаю…

Она снова ко мне оборачивается, говорит с каким-то даже сочувствием:

— Да нет, я ж не против… Ты работай спокойно. Выступай. Защищай, в общем… Только не надо сюда Виталика…

— Не надо? Почему?!

— Ну как сказать… это ж ничего не даст.

— Это уж я как-нибудь без тебя разберусь.

— Разберешься, конечно… — отвечает она тихо и, взглянув на конвойных, говорит: — Только ты на меня посмотри…

— А что такое?

— Ну как — что такое… Выгляжу-то как?.. Платье вон, да и без прически. В общем, лучше бы он меня сейчас не видел…

— О чем ты думаешь… Валя! — вздыхаю я. Потом встаю и говорю ей спокойно: — Он будет на суде, твой Федяев. Его должны увидеть. Все должны!..

Женщина, выступавшая от имени Федяева, выходит из здания суда. Это она, Светланка. Помешкав, она устремляется в хаос многолюдной, по-летнему оживленной улицы. Походка у нее легкая, какая-то даже веселая… Иду следом. Вместе становимся в очередь на стоянке такси. Вот она садится в машину. Шофер на всякий случай высовывается из окошка, ищет попутчиков. Такси уже трогается, когда я вдруг открываю дверцу, сажусь рядом со Светланкой. Едем.

— Какое место на «Соколе»? — спрашивает шофер.

— Ново-Песчаная, — откликается Светланка.

— А вам?

— Ново-Песчаная, — говорю я как ни в чем не бывало.

— Конец или начало?

— Начало, пожалуйста, — отвечает моя спутница.

— И мне начало.

— Соседи, — улыбается шофер. — Удачно.

— Нет, не соседи, — говорю я. — Я живу на другом конце города. Просто мы с гражданкой едем по одному и тому же адресу.

— Вот даже как? — Светланка наконец поворачивается ко мне, разглядывает. Потом улыбается, что-то развеселило ее. Соглашается с неожиданной легкостью:

— Пожалуйста! Даже хорошо…

Дверь открывает сам Федяев. На нем спортивное трико, кеды. Увидев меня, не выказывает удивления.

— А, очень приятно. Мы — к вам, вы — к нам. Прямо дружба домами! Проходите, пожалуйста.

Квартира небольшая, уютная, планировка мне очень знакома. В какой-то момент кажется, что я очутилась в своем собственном доме.

В гостиной Федяев пододвигает мне кресло.

— Ну, Светланка, чем будем угощать нашу гостью? Когда я был у них в доме, меня здорово угощали. Кстати, у нас сегодня тоже мясо. Пообедаем?

— Спасибо, нет.

— Правильно, не будем впадать в крайности, — веселится Федяев. Он усаживается напротив меня, смотрит выжидательно. — Ну-ну, слушаю вас. Сегодня — как? Ваша профессия позволяет вам со мной беседовать?

— Позволяет.

— В таком случае простите… — и он показывает на свой спортивный костюм. — Как раз собирался бежать, и вы пришли.

— Куда бежать?

— От инфаркта, — смеется он. — Меня тут прижало недавно, врач говорит — бегай, не ленись…

Светланка исчезает на мгновение, тут же появляется. Берет со столика журнал, яблоко и с невозмутимым видом залезает с ногами на диван.

Некоторое время мы сидим молча. Федяев открыто, с каким-то веселым любопытством разглядывает меня. Потом, почувствовав мою нерешительность, приходит на помощь:

— Вы, наверное, хотите мне задать вопрос, да? Почему, мол, я так жестоко с ней обошелся? Я вас правильно понял? Выжал, высосал, свое получил и — бросил?.. Так ведь, в общем, получается на обывательский взгляд…

— На обывательский?

— Да, конечно. Обывательский взгляд учитывает только одну правду — свою. Любовь до гроба. А ведь надо жить дальше, вот ведь беда. Дальше. Не в смысле карьеры. Я никуда не рвусь, я пока всего лишь младший научный сотрудник. Но уже все другое, понимаете? То, что хорошо пять лет назад, уже не годится. Валентина, если хотите, меня вообще родила… Знаете, ракета когда взлетает, где-то в пути ступень отваливается… Картинно очень, да? Но зато соответствует…

Светланка встает с дивана, снова исчезает из комнаты. И снова возвращается. На этот раз она вручает по яблоку и нам с Федяевым. Как ни в чем не бывало залезает на облюбованный диван…

— Ну что вы на меня так смотрите? — продолжает Федяев чуть смущенно. — Я говорю ужасные вещи? Да? Вы знаете, в хорошие времена я бы не отделался испугом. Меня вполне справедливо проткнули бы какой-нибудь там шпагой… Кстати, Вальке надо было родиться в прошлом веке. Она ведь оттуда, у нее все на полную катушку… Ненависть — так она видите как… любовь — так в жертву себя готова… — Он бросает на Светлану взгляд и заканчивает свою мысль: — Кстати, о любви. Я с ней замучился. У нее в душе все кипит, сто градусов, а у меня, видите ли, нормальная температура…

В подтверждение своих слов он беспомощно разводит руками.

Я молчу.

— Так, — переходит Федяев на деловой тон. — Что нужно сделать? Что написать?

— Да нет, писать ничего не надо. Вы уже написали.

— А что тогда?

Я долго смотрю на него.

— Прийти в суд — когда там, тридцатого, что ли? И дать какие-то показания?

— Это ваша обязанность.

— А что я должен говорить… чтобы ее там… ну, чтобы, в общем, ее выпустили… Ее могут выпустить?

— Не знаю.

— Так что же все-таки я должен говорить?

— Как — что? Правду, Федяев.

— Правду и только правду? — усмехается он невесело. И молча стоит задумавшись, глядя в сторону.

— Вот-вот. Именно, — говорю я. — И не здесь, не мне, а там, на суде. Всем. Тридцатого числа сего месяца. Ведь вы не раз изъявляли желание ей помочь… Не так ли?

Он смотрит на меня вполне дружелюбно:

— Разумеется!

Небольшое помещение в комиссионном магазине. Девушка в синем халате с пристрастием разглядывает черные тупоносые туфли.

— Не надевали?

— Ни разу, — клянется Руслан. — Хорошие туфли, честное слово! Просто, как говорится, не подошли…

Девушка-приемщица не склонна к разговорам.

— Распишитесь, вот здесь. «С оценкой согласен».

Руслан ставит лихую подпись.

Идем по улице. Настроение веселое.

— Проверим? — Он останавливается у знакомой телефонной будки.

— Да нет, она на даче. До вторника.

— А вдруг на полдороге решит возвратиться? — смеется Руслан.

— Слушай, Руслан Андреевич, такой странный вопрос… Ты любил когда-нибудь? Только серьезно!

Он смотрит на меня с интересом.

— Да нет, чудак! Я ведь не о романах твоих спрашиваю. Ты скажи — любил? Знаешь, так, чтобы до ненависти один шаг?

— Что я должен на это ответить? — спрашивает со вздохом Руслан, готовый вытерпеть очередную мою причуду.

— Нет, ты не пугайся. Это ведь не обязательно для каждого. Это как музыкальный слух — у одного есть, у другого — отсутствует, — продолжаю я. — Своего рода талант, правильно? Я даже не знаю, кто счастливее. Тоже вопрос!

— Что это ты сегодня? А? — спрашивает Руслан и снова притормаживает у будки телефона-автомата. — Давай все-таки наберем, проверим…

На этот раз мы обходимся без ужина. Входим в квартиру и долго стоим в темноте обнявшись. Молчим. Потом он говорит:

— Ты себя насилуешь.

— Нет.

— Я это чувствую каждый раз.

— Вот глупости! — Я обнимаю его крепче, но он мягко отталкивает меня.

— Нет-нет. Тебе нужно взять отпуск, отдохнуть…

Я снова обнимаю его.

— Пусти, пусти, — говорит он с изумлением, — ты задушишь меня…

— Но я так хочу полюбить тебя… Слышишь?

Он все же высвобождается из объятий:

— Ты устала. Пойдем.

— Устала?

— Конечно, — кивает он и уже идет к дверям.

Потом сидим на диване, слушаем пластинки. Какие-то старые сентиментальные вальсы. И вдруг Руслан начинает хохотать…

— Ты что?

— Пластинка… Пластинка-то на других оборотах… Вместо тридцати трех — сорок пять… Слышишь?

Я только сейчас словно впервые услышала эту странную музыку… Пытаюсь встать, но Руслан удерживает меня:

— Пускай. Сорок пять — в этом что-то есть!.. Ну ладно. Сделай мне по такому случаю кофе…

— Кофе — на ночь?

Когда я с подносом в руках возвращаюсь в комнату, Руслана на диване не застаю. Нет его и в соседней комнате. Нет и в прихожей… Ушел!

— Кстати, Ирина Петровна… Как там ваша Антигона?.. Что нового?

Обеденный перерыв. Как всегда, сидим в нашей «стекляшке».

— Произошла ужасная вещь!

— Что такое?

— Даже не хочется говорить.

— Она заявила отвод суду?

— Хуже!

— Вам?

— Нет… — я вздыхаю. — Я сама… поступила до ужаса непрофессионально… Нанесла визит потерпевшему.

— Вы? — и Ольга Аполлоновна смотрит на меня в удивлении. — Как же так?

— Можно сказать, непреднамеренно. В состоянии аффекта.

Все сидящие за столом повернули ко мне головы. Илья Ефимович замечает снисходительно:

— Ну ладно, мы это вам как-нибудь простим… Мне только вот что не нравится в вашем поведении… Вы ничего не едите. Это вредно. Не только для здоровья… Я, кстати, не верю во все эти голодания, чистый авантюризм, человек должен есть… — И как бы в подтверждение Илья Ефимович отправляет в рот вилку с пельменем. — Но я сейчас говорю о профессиональной стороне дела. Адвокаты, которые переживают душевные драмы подзащитных, как это ни привлекательно со стороны, они, заметьте, редко выигрывают дела. Какой-нибудь циник с толстой декоративной палкой и трубкой в зубах, которого прорабатывают на всех собраниях, он, учтите, со своей трубкой и своим хладнокровием…

— Илья Ефимович, не разлагай молодые кадры!

— Вот видите, меня уже прорабатывают… Ешьте, Ирочка. Серьезно! Смотрите на все со стороны. Через это стекло! Я вам дело говорю!

Я невольно смотрю на стекло, которое упомянул Илья Ефимович, и замираю. На тротуаре под вывеской юридической консультации стоит в нерешительности пожилой, крепкий еще и бодрый мужчина. Смотрю — и глазам своим не верю! Вскакиваю из-за стола, выбегаю на улицу.

— Папа!

И вот я уже обнимаю моего отца и, отстранившись, разглядываю его…

— Ты когда приехал? Ну что ты молчишь? Отвечай!

— Утром, — откликается он. — Утром. Сел в поезд и приехал.

— Хочешь пельменей?

— Спасибо, я уже обедал. Ну здравствуй, дочка! — говорит, словно очнувшись, отец и обнимает меня — неловко и нежно.

На плите мирно кипит чайник. Руслан нарезает хлеб аккуратными ломтиками. Поставив чайный сервиз на поднос, я уже собираюсь выйти из кухни, когда он говорит мне вполголоса:

— Слушай, эти наши настроения мы сейчас оставим при себе, хорошо?

— Какие настроения?

— Всякие. Ты меня понимаешь. Да? Договорились?

Я молчу.

— Или как… — Он смотрит на меня очень внимательно. — Переиграем это наше мероприятие?

— Как хочешь.

— Вот удивятся-то…

— Кто?

— Наши родители. А? Представляешь? — И мы оба смеемся, представив эту ситуацию. Руслан продолжает: — Кстати, мне очень нравится твой отец…

— Мне тоже. Он хороший дядька.

— Давай-ка… Знаешь что, не будем их удивлять! — говорит Руслан и твердо и решительно берет меня за руку, ведет в соседнюю комнату.

Вместе мы входим в гостиную и застаем такую картину: отцы наши, чуть ли не обнявшись, сидят за столом, ведут какой-то свой негромкий разговор.

— Ну и что же?

— Ничего, говорит, снимайте, я, мол, посмотрю, как вы меня снимете… Ну он же, сам знаешь, известный хитрец, зря никогда не скажет… Я помню, как еще в 62-м году, во времена совнархозов…

Они замечают наконец нас с Русланом, поднимаются навстречу. Стоят без пиджаков, галстуки на рубашках приспущены, отброшены церемонии, стоят и смотрят на нас молча, растроганные своей близостью.

Ставлю на стол поднос, говорю как бы между прочим:

— А вы, однако, быстро нашли общий язык.

Они переглядываются, обмениваются красноречивыми улыбками.

— Быстро, говоришь? — слегка недоумевает отец. — А что ж нам его искать, язык-то, если у нас с Андреем Николаевичем биография, можно сказать, общая. В одной системе!

— Да? Как приятно!

— А кроме того, — продолжает отец, — сверили мы кое-какие даты, и получилось, что вроде как соседи всю жизнь… И голод получился, и дуга одна, Курская, и ранения даже похожие. Вот видите, как вы с Русланом подгадали!

— Все соответствует, — улыбается мой будущий свекор Андрей Николаевич.

И вошедшая в эту минуту Ангелина Егоровна, моя будущая свекровь, кивает мне ласково и показывает на стол, как бы напоминая мне о моих обязанностях.

— Все готово, — говорю я и сажусь.

— Выпьем за наших детей! — предлагает Андрей Николаевич и наливает себе и отцу — по-моему, уже не первую. — Как, Петр Станиславович? Нет возражений?

— За детей, — повторяет отец.

В моем родном городе отец мой, Петр Станиславович, — заметная величина, директор механического завода, где работает столько лет, сколько я себя помню. Здесь, в Москве, он почему-то всегда тушуется… И сейчас за столом у симпатичных родителей Руслана поведение его являет странную смесь спокойной самоуверенности человека, привыкшего распоряжаться людьми, и растерянности застенчивого провинциала, впервые попавшего в московскую квартиру.

— Да-да, — повторяет он смущенно. — За вас, ребята. — И смотрит на меня почему-то с выражением вины. — Мы вот тут, значит, обсудили предстоящее… гм, гм… мероприятие и думаем так, что, конечно, не стоит нам краснеть перед людьми. Свадьба так свадьба, и никаких этих ваших возражений, что, мол, скромно и так далее…

Я смотрю на Руслана. Он, кажется, согласен.

— Значит, с их стороны, — продолжает отец, — как я понимаю, тридцать человек… Ну и с нашей… Ты себе уже наметила?

— Приблизительно.

Отец чувствует, что я начинаю злиться, но будущие родственники сейчас важнее, он, так сказать, работает на них и поэтому обращается ко мне с известной строгостью в голосе:

— Надо наметить. И, пожалуйста, не откладывай.

— Ирочка, салату! — напоминает будущая свекровь и задерживает на мне взгляд: — А что у вас вид усталый, Ира?

— Усталый?

— А я бы им как за вредное производство платил, — замечает мой будущий свекор. — И потом, я ведь, честно говоря, не пойму никак. Защитник — это хорошо. Вы, так сказать, защищаете слабого… А если этот слабый — он же и сильный? Если от его этой слабости горе и несчастье другим?

— Да я вот хочу, чтобы она ушла с этой работы, — говорит виновато мой отец. — Мы с ней уславливались — она идет в аспирантуру.

— Колесников — это кто у вас? — спрашивает отец Руслана. — По-моему, первый зам…

— Я не знаю, не слышала.

— Старый мой товарищ, — говорит отец Руслана. — Я думаю, можно будет поговорить… Кстати, не грех бы и его пригласить на свадьбу. А?

Но тут возражает мать Руслана:

— Мы Будкевичей не зовем!

— Ну и зря, позвать надо… Будкевичей… Всех позвать… Это ж событие, вы поймите, один раз в жизни. Так я по крайней мере надеюсь… — И он смотрит на нас с Русланом.

А мы продолжаем сидеть молча, словно все происходящее не имеет к нам отношения. Наконец отцы одновременно поднимают стопки.

— За ваше счастье!

И удивленно смотрят на нас.

— А вы что же?

И тогда мы с Русланом тоже берем в руки — он стопку, я бокал с вином.

Но, видно, сегодня нам так и не суждено выпить за собственное счастье: в прихожей раздается трель звонка…

— Кажется, мебель, — вздыхает Руслан, ставит на стол неопорожненную стопку и идет открывать…

Действительно мебель. «Ганка», собственной персоной.

— Куда сервант? — осведомляется грузчик в комбинезоне. — В угол туда задвинуть?

— Пожалуй.

— А шкаф как?

— Не важно. Мы потом сами разберемся, — останавливает его Руслан. — Оставьте пока как есть. Мы потом…

Он протягивает грузчику деньги, тот исчезает за дверью.

Изящный сервант и шкаф с надставкой, роскошная тахта, кресло фундаментальное и кресло-качалка — садись, качайся! — и столы обеденный и письменный, и секретер, он же бар — все это богатство стоит посреди комнаты…

А мы с Русланом, его законные обладатели, молча стоим в дверях, смотрим на заветную «Ганку».

Зал судебного заседания. У свидетельского барьера женщина в строгом костюме с ромбиком на лацкане — заведующая почтовым отделением.

— Уверена, конечно, что это для него она старалась, тут даже нет сомнений… — Она замолкает на мгновение и после легкой заминки, бросив взгляд на сидящего в первом ряду Федяева, продолжает: — А вообще, с положительной стороны себя проявляла. Всегда безотказно. Надо кого заменить или лишний час поработать…

— Так. Ясно, — говорит судья.

— Я что еще хочу добавить. Наш коллектив хоть и маленький, но дружный, и мы все переживаем за Валентину, считаем, что это такой случай, срыв у нее, не характерный, можно сказать…

— Так. Ну, вы уже переходите к защите, — замечает судья. — Мы вас слушаем сейчас как свидетеля. — И он поворачивается к нам — ко мне и прокурору: — Есть вопросы к свидетелю?.. Нет вопросов. Хорошо. Вы можете остаться в зале. Садитесь… Пригласите, пожалуйста, свидетеля Савушкина…

Кто-то из присутствующих раскрывает дверь в коридор. «Савушкин, Савушкин, бегом!» — доносится из коридора, и вот уже долговязый парень в джинсах появляется в зале суда.

— Подойдите к столу, свидетель, — говорит ему судья. — Вы предупреждаетесь об ответственности за дачу ложных показаний по статье сто восемьдесят первой… Распишитесь, пожалуйста…

Савушкин подходит к секретарскому столику, ставит подпись в протоколе, снова возвращается к барьеру.

— Скажите, Савушкин, подсудимая Костина вам знакома?

Паренек с грустью смотрит на Костину, отвечает со вздохом:

— Знакома, конечно. Иначе бы вы меня сюда не вызвали, верно?

— Верно, Савушкин. Только давайте не будем философствовать, а будем отвечать на вопросы прямо, договорились? Что вам известно по данному делу? Конкретно, по существу.

— По данному делу? — Держится Савушкин независимо, но лицо у него детское, и весь он нескладный, длинный, какой-то отрешенный в своей вышине. Услышав вопрос, паренек наклоняет голову, как бы пригибается к остальному человечеству, на мгновение покидая особый, только ему доступный мир высоты.

— Да-да, рассказывайте. Где вы встретили Костину?

— У театра.

— Она что, там стояла?

— Стояла.

— Ну и что дальше-то было? В антракте? Вы пошли в буфет, так?

— Совершенно верно.

— Рассказывайте, рассказывайте, Савушкин.

— Пошли в буфет. Стоим. Вижу, вдруг изменилась в лице. Я говорю: что с вами? Молчит. Смотрю: какой-то там парень. Ну не парень, а так, молодой человек… С женщиной… Валя, значит, стоит как вкопанная. Я ей — лимонаду. Она, значит, пригубила машинально, а сама смотрит, не сводит глаз… Я для нее сразу перестал существовать, понимаете?

— Понимаем, — вступает прокурор. — А из чего вы могли заключить, что это было сильное нервное потрясение, как вы показывали на следствии?

— Из чего? Из ее вида. Вот представляете, говорят, бледный как полотно. Такое сравнение. Оно тут вполне подходит.

— В котором часу это было? — спрашивает прокурор.

— Ну считайте, начало в семь… Значит, где-то в восемь, в начале девятого…

— Долго же длилось это потрясение, — замечает прокурор. — С половины девятого до половины первого… Долго!

— Долго, — отвечает Савушкин.

— А во сколько же вы расстались?

— После спектакля. Она сразу ушла.

— Но не забыла взять у вас номер телефона…

— Это я ей сам всучил.

— Всучили? — качает головой прокурор. — Вы что, предвидели, что можете понадобиться в качестве свидетеля, так, что ли?

— Я возражаю против этого вопроса, — вмешиваюсь я.

— Мы снимаем вопрос, — говорит судья.

— Хорошо, — соглашается прокурор.

— Нет, я не предвидел, — продолжает Савушкин. — Просто мне казалось, что если человеку плохо и ты можешь помочь…

— Значит, вы убедились, что Костиной плохо? — спрашиваю вовремя я.

— Да, конечно. Еще как убедился.

— У меня вопросов нет, — обращаюсь я к суду, а сама спешу зафиксировать в блокноте эти столь важные для меня показания…

— У обвинения вопросов нет, — вторит мне прокурор.

Судья, пошептавшись с заседателями, объявляет свидетелю:

— Спасибо. Можете пока сесть.

И вот наступает черед судебного эксперта.

Мы с прокурором внимательно следим за молодым еще человеком в элегантном костюме, который неторопливо встает из-за стола с листком в руках.

— …На основании собранных доказательств и изучения личности подсудимой судебно-медицинская экспертиза пришла к следующим выводам… Подсудимая Костина характеризуется повышенной нервной возбудимостью, высокой степенью эмоциональности. Эти особенности личности определяют возможность неустойчивого поведения в критических ситуациях. В частности, при совершении инкриминируемых в настоящем процессе действий. Однако говорить о том, что эти действия были совершены в состоянии аффекта, у экспертизы оснований нет. — Эксперт, закончив чтение, передает листок секретарю, поясняет: — Подробное заключение экспертизы…

— Есть ли вопросы к эксперту? — спрашивает судья.

Чаши весов колеблются. Лицо прокурора непроницаемо, мое лицо, вероятно, тоже. Это наш поединок. Поединок сторон в судебном процессе.

Беру слово.

— У меня вопрос к потерпевшему Федяеву.

— Потерпевший Федяев, встаньте! — объявляет судья.

Федяев охотно встает. Вот он перед нами. Одет скромно, без претензий, одет соответственно минуте. Смотрит внимательно, даже с сочувствием, с готовностью разрешить возможные затруднения…

— Скажите, потерпевший, как вы сами оцениваете состояние Костиной в тот вечер? Считаете ли вы, что в ее действиях был заранее обдуманный план?

— Я этого не говорил.

— Значит, не считаете?

— Не считаю… Видите ли, я уже отмечал, что Валентина вообще нервная натура, с неустойчивой психикой. Все очень индивидуально, не как у людей…

— Да уж, — не выдерживаю я. — Кто бы на ее месте согласился содержать здорового мужчину на протяжении пяти лет?

Судья делает мне замечание:

— Попрошу не отвлекаться.

— Ну, видите ли, — отвечает мне Федяев. — Тут тоже… Как посмотреть. У нас в высших учебных заведениях, как известно, платят стипендию, а в случае надобности помогают и дополнительно. А кроме того, я вам уже говорил, — он слегка усмехается, «рассекречивая» наши переговоры, — что я Валентине действительно обязан. И даже сейчас чувствую к ней благодарность, — он опять усмехается, — нет, не за то, что она хотела меня убить, а за то хорошее, что у нас было, и за ее доброту… Я вам повторяю, она вообще в жизни эмоциональный товарищ… из холода в жар… Раз, помню, даже грозилась — мол, если что, убью…

— Интересно, — оживляется прокурор. — И давно у нее родилась эта мысль?

— Какая мысль?

— Та самая: «Если что, убью!»

Плохо мое дело… Вот он, неожиданный пустячок, нелепый и смехотворный, способный, однако, сбить с прямого пути к истине. И я спешу предотвратить «поворот»:

— Но это, вероятно, не было сказано всерьез? Как я понимаю, это шутка?

— Ну, в общем, да.

— Шутка, в которой доля правды, а, Федяев? — спрашивает прокурор.

— Я протестую! — заявляю я с решительным видом и смотрю на судью. А тот — как ни в чем не бывало:

— Продолжайте, потерпевший.

Федяев пожимает плечами, мол, я все сказал, ответил на все вопросы, и я его сейчас ненавижу. Но ненависть моя бесплодна, зато плодотворна хладнокровная логика прокурора:

— Скажите, подсудимая, вы помните такой разговор, когда бы вы угрожали потерпевшему?.. В шутку или всерьез? Помните или нет?

Костина поднимается со своей скамьи и, кажется, впервые встречается глазами с Федяевым… И, странное дело, взгляд ее словно мягчеет, на лице — ни усмешки, ни былой независимости — лишь растерянность…

Неужели она его до сих пор любит? Неужели!.. Она стоит молча, в руках скомканный носовой платочек, стоит и смотрит, и тогда сам Федяев приходит ей на помощь:

— Ну, помнишь, в прошлом году, летом… Когда на море были. Неужели не помнишь? На пляже!..

— На пляже?..

— Ну да, на пляже… Мы только что из воды вылезли, на лежаках обсыхали… — говорит Федяев чуть смущенно. — Ты еще мне вдруг сказала… Молчали-молчали, а ты вдруг сказала: мол, знай, Виталик, если что, несдобровать тебе, убью, мол, учти… Неужели не вспомнила, Валюша?..

— Вспомнила, — откликается наконец Костина.

На мгновение тишина. Потом судья спрашивает:

— Есть еще вопросы к потерпевшему? Нет вопросов? — И, посовещавшись с заседателями, говорит: — Объявляется перерыв на тридцать минут…

…Очередь с подносами выстроилась вдоль стены, тянется к раздаточной. Со стаканом чаю и булкой иду по залу, ищу свободное место за столиком.

Наконец устраиваюсь. Поднимаю глаза и, к своему изумлению, вижу перед собой за столиком самого… прокурора. Это он, мой оппонент на процессе — прокурор Еремин.

Некоторое время молча пьем чай. Потом прокурор смотрит на часы:

— Успеем?

— А сколько там?

— Успеем, — говорит он весело, разглядывая меня.

Вдруг констатирует:

— А вы молодец!

Отвечаю в том же тоне:

— Стараемся!

— Мне, знаете, всегда бывает интересно, — продолжает прокурор, отхлебывая свой чай, — что чувствует адвокат, когда защищает преступника?

— А мне интересно, что чувствует прокурор…

Прокурор разглядывает меня с прежним любопытством. Он явно удовлетворен ходом судебного заседания и вовсе не скрывает этого. Спрашивает:

— Вы как будете говорить? Читать или — экспромтом?

— У меня написано. А у вас?

— У меня тоже… Но, знаете, — рассуждает он, — это, как ни странно, имеет и свои недостатки. Когда читаешь даже хорошо написанную речь, что-то пропадает… Какой-то контакт с залом. Лучше даже запнуться, что-то забыть, но не потерять градус…

— Это верно…

— Вы где учились? — спрашивает он.

— Здесь, в Москве. В университете.

— В какие годы?

— Да вот три года как закончила.

— Соломин у вас читал?

— Читал… А вы что, тоже у нас учились?

— Нет, просто он мой земляк. Я ростовчанин. В Москве второй год…

— Как это вам удалось? В Москве?

— А… Женился, — с готовностью отвечает он.

Потом уже с совсем другими лицами мы сидим друг против друга на наших законных местах в зале судебного заседания. Мой оппонент поднимается в тишине, начинает свою речь…

— Товарищи судьи! Вместе с вами мы ознакомились с делом, которое, при всей своей кажущейся ясности, никак не назовешь простым… Именно поэтому, принимая во внимание все немаловажные частности и нюансы происшедшего, я хотел бы начать свою речь с одного общего утверждения: все мы в равной степени ответственны перед законом. Это аксиома. Закон есть закон, он один для всех. Чем бы ни были продиктованы действия подсудимой — ревностью ли, местью ли, справедливым ли желанием защитить свое женское достоинство, — я пока не буду вдаваться в определение мотивов — факт остается фактом: совершено преступление! Лишь по чистой случайности оно не имело трагических последствий. И оно было направлено не только против жизни отдельного человека, но и против нашего общества в целом… Именно в таком аспекте мы и обязаны рассматривать происшедшее. Всякий другой подход привел бы нас к опасному субъективизму в толковании законов, то есть, иными словами, к беззаконию!..

Прокурор делает паузу, откладывает в сторону исписанные листки и продолжает говорить, уже не заглядывая в них. При этом бросает на меня мимолетный взгляд. Я слушаю его речь, смотрю на Костину, она сидит прямо, неотрывно смотрит на прокурора. В зале душно. Судья жестом просит секретаря открыть окно… Вижу, как по щеке Федяева ползет градина пота. Он слегка расслабляет узел галстука, снова устремляет взор на прокурора…

— Теперь, в заключение своей речи, отвлекаясь от чисто юридической стороны дела, я позволю себе вернуться к моральной стороне… Что такое самосуд, как не вызов обществу, его моральным устоям, его законности. Человек, совершающий самосуд, исходит из того, что общество, государство не способны покарать зло. Он самозабвенно берет на себя функции судьи и палача, не побоюсь этого слова. И я думаю, что именно так вы и квалифицируете совершенное преступление…

В зале раздается гул. Постучав со строгим видом карандашом по столу, судья уже поворачивается ко мне, смотрит выжидательно.

— Слово для защитительной речи предоставляется адвокату Межниковой, — говорит он.

Я поднимаюсь.

— Товарищи судьи! Только что мы с вами выслушали убедительную речь прокурора. Убедительную, повторяю я, потому что преступление, какими бы мотивами оно ни объяснялось, остается преступлением. И оно безнравственно. И оно безобразно. И оно должно быть наказано.

Так я начинаю свою речь. Мне внимает, именно внимает, напряженный, притихший зал. Трудно, трудно говорить в такой тишине, когда к тебе как бы возвращается каждое твое слово.

— Однако мой профессиональный долг и право, предоставленное мне законом, обязывает меня помочь суду разобраться не только в последствиях, но прежде всего в мотивах противоправных действий моей подзащитной, найти в этих действиях то, что может смягчить ее вину, и здесь, при всем моем уважении к позиции прокурора, я неизбежно должна буду вступить с ним в полемику…

Я откладываю листки в сторону, мельком смотрю на Костину, сейчас она сидит, опустив голову…

— Давайте же проследим все с самого начала. Итак, Костина подходит к театральному входу. Билета у нее нет. Она не позаботилась о билете загодя. Можно считать поистине великим везением тот факт, что к Савушкину в тот вечер не пришла на свидание девушка… Да, только по счастливой, а вернее, несчастливой случайности оказывается подсудимая в театре…

Значит, пока одна случайность.

Дальше, как вы уже знаете, происходит встреча в буфете. Уже зная личность Костиной, представляя себе всю меру ее любви и доверия к Федяеву, можно представить себе то потрясение, именно потрясение, которое испытала моя подзащитная, когда этот человек попытался пройти мимо, «не узнав», «не увидев» ее. Невозмутимо пройдя мимо женщины, с которой жил пять лет, он в долю секунды перечеркнул все, что их связывает. Он попросту отказался от своей прошлой жизни, в которой остались и обжигающее, требующее взаимности чувство Костиной и его собственное сознание, что он всем без исключения обязан своей подруге… Но это еще не все…

Федяев приходит домой к Костиной. Приходит — зачем? Извиниться? Объяснить в очередной раз свое поведение? Казалось бы, так. И сама Костина — в очередной раз, заметьте, — готова простить или по крайней мере понять его. Но тут выясняется самое страшное. Не прощение нужно Федяеву. Не просто мир, который он хочет обрести, так сказать, в своей душе. Какая там душа! Ему нужно нечто более практическое. Он собрался по-новому строить свою жизнь, и тут-то обиды Костиной могут стать ему помехой, запачкать его чистую характеристику, вот о чем он сейчас печется и вот о чем без всякого стеснения, прямо так, открытым текстом, говорит Костиной. И это второе за тот же вечер потрясение, испытанное моей подзащитной, окончательно туманит ей голову, толкает на шаг, который в другом случае, что бы она там ни говорила, она никогда не осмелилась бы совершить. План? Расчет? Логика? Нет, товарищи судьи, страшный, да, страшный поступок, совершенный человеком, обезумевшим от обиды и горя!..

Я вижу, как Раечка-секретарь ставит на мой столик стакан воды.

— Любой противоправный поступок, товарищи судьи, вызывает осуждение, негодование, мы уже об этом говорили, это верно. Но в данном случае, осуждая поступок Костиной, нельзя не восхититься, — я говорю это и чувствую — не вижу, не слышу, а чувствую кожей, как изумленно замирает зал, — нельзя не восхититься, — повторяю я чуть менее уверенно, но все же повторяю, — силой любви, огромностью чувства, которое может толкнуть на такой безумный шаг. Я это сейчас говорю, не смущаясь тем, что в зале сидит молодежь, и адресуясь именно к ней, к молодежи: ведь все-таки так любить… до крайности… это, согласитесь, дано не каждому!..

Кто-то рядом хмыкнул, это был, кажется, один из заседателей, я бегло смотрю в его сторону и продолжаю:

— Итак, товарищи судьи, речь идет о вашей оценке не только того, что уголовно наказуемо или не наказуемо, противоправно или находится в рамках закона, речь идет о том, что морально и антиморально, красиво и некрасиво. Я прошу вас, вынося приговор, подумать, что мы наказываем и что амнистируем, что осуждаем и что оправдываем!..

…Мы снова сидим за столиком в столовой, пьем чай. Ждем приговора. Прокурор смотрит в сторону, помешивает ложечкой чай.

— А вас никогда не грабили? — вдруг спрашивает он.

— Нет.

— И никогда не обступали в переулке? Не пытались сорвать с руки кольцо? Нет? — Он смотрит на меня без улыбки.

Я уже понимаю, куда он гнет.

— А вы знаете цифры… — говорит он. — Цифры… показатели преступности по нашему району? И между прочим, не нужда теперь толкает людей на преступления…

— Да, конечно.

— Не нужда, — повторяет он со вздохом, — а другие причины, в том числе и эмоциональные мотивы, о которых вы так красиво говорили…

— Вот именно! Не нужда! Так давайте же разбираться в этих эмоциях. В этих мотивах… И потом, знаете, если все будут прокурорами… боюсь, что это к добру не приведет… Кто-то должен защищать, верно?..

— …Рассмотрев обстоятельства дела, заслушав показания свидетелей, суд постановляет: приговорить Костину Валентину Сергеевну, 1948 года рождения, проживающую в городе Москве, ранее не судимую, на основании статей пятнадцатой и сто третьей Уголовного кодекса РСФСР к трем годам лишения свободы…

Судья делает небольшую паузу. Зал застывает в напряженной тишине.

— Однако, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, личность подсудимой, ее чистосердечное раскаяние, а также то, что Костина в прошлом к уголовной ответственности не привлекалась, суд находит возможным применить вышеуказанную меру наказания условно, освободив подсудимую из-под стражи в зале суда…

В зале шум. Конвой расступается. Костина стоит в оцепенении, смотрит на судью, а тот с невозмутимым видом вкладывает странички приговора в папку дела, уже передает секретарю… И вместе с заседателями спускается в зал, идет к выходу. В зале еще слышны нестройные хлопки… Девушки с почты подбегают к барьеру, каждая считает своим долгом обнять Костину… Заведующая жмет мне руку, на глазах ее слезы…

Выходит из зала и женщина-милиционер в синем берете. Уже у дверей оборачивается, смотрит на Костину.

— Ты чего? Так и будешь сидеть? Тебя же условно, иди…

— Сейчас, — с трудом откликается Костина.

— Вот чудик, — удивляется женщина. — Другая бы скорее домой побежала, а она сидит. Слышала? Освободить из-под стражи… Все, стражи нет. Иди себе!..

Костина механически кивает ей вслед, но со скамьи не поднимается. Снова кивает кому-то, изображает улыбку. В зале уже пусто, последние зрители скрываются в дверях… Подхожу к барьеру, но моя подзащитная не думает подниматься со скамьи, сидит с прежним отсутствующим видом…

— Идем, идем, — я дотрагиваюсь до ее плеча. — На улице вздохнешь — сразу легче станет. Идем, возьми себя в руки.

— Да-да, сейчас. — Она наконец поднимается, выходит из-за барьера.

И вот мы оказываемся на оживленной, залитой солнцем улице. Движемся в общем потоке, по инерции притормаживая у витрин и лотков… Она идет рядом, молчит. С удивлением обнаруживаю, что она хороша собой, привлекательна и бледность только красит ее.

— Ну что? Тебе легче?

— Да, — откликается она. — Еще бы.

— Давай выпьем кофе, хочешь?

— А где тут кофе? — Она оглядывается, словно впервые попадает в этот город.

— А вот, на углу.

— Да нет, не стоит.

Я смотрю на нее.

— Ты сейчас не торопись, отдышись недельку. — Пытаюсь встретить ее взгляд, но она отворачивается, я вижу, как по щеке ее медленно сползает слезинка. — Ты что? Да перестань сейчас же!

— Уже, — говорит она. — Все в порядке, не волнуйся. — И поворачивается ко мне лицом. Глаза у нее сухие, на губах — улыбка, похоже, мне просто померещилось… Но я говорю:

— Нашла время, чудачка. Все так хорошо кончилось, ты должна прыгать от радости…

И тут она вдруг подпрыгивает, потом еще раз и еще, и прохожие начинают на нас оглядываться.

— Ну вот, — говорит она с усмешкой. — Теперь ты все про меня знаешь.

Мы подходим к троллейбусной остановке.

— Тебе на тридцать первый?

— Нет, — отчего-то веселится она. — На пятнадцатый.

— Так. Тогда быстренько запиши телефон: двести пятьдесят восемь… Погоди, карандаш…

— Да я запомню.

Я называю ей номер, она кивает. Подходит троллейбус. И тогда она вдруг обхватывает меня, прижимается… И идет к дверям.

— Так ты запомнила?

Она не отвечает, только взмахивает рукой и скрывается в троллейбусе.

— У вас какой вагон?

— Шестой. Десятое место.

Провожаем отца. День пасмурный, моросит мелкий дождик, и мы быстро идем по перрону вдоль поезда.

— А что за спешка такая, Петр Станиславович? — спрашивает Руслан.

— Да как сказать… — оправдывается отец. — Конец квартала у нас…

Потом он останавливается у газетного киоска, и мы с Русланом, сделав еще по инерции несколько шагов, ждем его у вагона. Руслан ставит отцовский чемодан и говорит:

— Ну и денек. Это что, лето кончилось, да?

Он достает сигареты и, вспыхнув зажигалкой, глубоко затягивается.

— Ты куришь? — смотрю на него удивленно. — Ты же раньше не курил.

— Это было раньше.

Некоторое время стоим молча.

— Знаешь, когда у меня плохо на душе, какие-нибудь неприятности, я всегда вспоминаю, что можно вдруг взять и сесть в первый попавшийся вагон. Сразу становится легко…

Он только слегка пожимает в ответ плечами:

— А поновей что-нибудь?

— Поновей? Не знаю. Давай, хочешь, уедем для интереса?

— Давай, — кивает Руслан. — Я готов. Только если ты мне объяснишь, куда и, главное, — зачем… — Он щелчком отбрасывает сигарету. И смотрит на меня задумчиво. — Ну что, Ира?

Отец подходит с пачкой газет. Пора садиться в поезд. Он обнимает нас — сначала меня, затем, слегка помешкав, Руслана.

— Ну, ребятки, давайте, родные, чтоб все в лучшем виде!

Он уже поднимается в тамбур вагона.

И я вдруг следом за ним ставлю ногу на ступеньку.

— Девушка, сейчас поезд отойдет, — напоминает проводница.

— И хорошо, уеду с вами!

Это шутка, и мы смеемся все вместе — я, Руслан, отец. Улыбается и проводница. Но поезд и в самом деле трогается, а я стою на подножке, и это уже совсем не шутка — двигается все быстрее и быстрее перрон, перестукивают бодро колеса… Неужели уехала?..

Руслан идет рядом с вагоном, прибавляет и прибавляет шагу, не отстает. Мы смотрим друг на друга молча.

— Прыгай, — говорит он мне негромко, как если бы стояли в тихом переулке. Я не откликаюсь, только мотаю в ответ головой.

Вот он уже бежит за вагоном, затем останавливается, зачем-то машет мне вслед…

Мы с отцом стоим в коридоре у окна.

— До конца поедешь? — словно и не удивившись, спрашивает он.

— До конца. А что?.. — Потом мне становится его жаль. — Сойду, сойду. Ну, конечно, сойду. На первой же станции.

Подходит проводница, спрашивает:

— Кто тут без билета? Говорят, «зайцы» у нас завелись?..

1974