Против дебрей
Введение
"Всякий раз, когда вступаешь в лес, который тянется на несколько сот километров, невольно испытываешь чувство, похожее на робость. Такой первобытный лес — своего рода стихия, и немудрено, что даже туземцы, эти привычные лесные бродяги, прежде чем переступить границу, отделяющую их от людей и света, молятся богу и просят у него защиты от злых духов, населяющих лесные пустыни.
Быть в лесу, наполненном дикими зверями, без огня, во время ненастья — жутко. Сознание своей беспомощности заставило меня идти осторожно и прислушиваться к каждому звуку. Нервы были напряжены до крайности. Шелест упавшей ветки, шорох пробегающей мыши казались преувеличенными, заставляли круто поворачивать в их сторону.
Наконец стало так темно, что в глазах уже не было нужды. Я промок до костей, с фуражки за шею текла вода ручьями. Пробираясь ощупью в темноте, я залез в такой бурелом, из которого и днем-то едва ли можно скоро выбраться. Нащупывая руками опрокинутые деревья, вывороченные пни, камни и сучья, я ухитрился как-то выйти из этого лабиринта. Я устал и сел отдохнуть, но тотчас почувствовал, что начинаю зябнуть. Зубы выстукивали дробь; я весь дрожал, как в лихорадке. Усталые ноги требовали отдыха, а холод заставлял двигаться дальше.
Залезть на дерево/ Эта глупая мысль всегда первой приходит в голову заблудившемуся путнику. Я сейчас же отогнал ее прочь. Действительно, на дереве было еще холоднее, и от неудобного положения стали бы затекать ноги. Зарыться в листья! Это не спасло бы меня от дождя, но, кроме того, легко простудиться. Как я ругал себя за то, что не взял с собой спичек. Я мысленно дал себе слово на будущее время не отлучаться без них от бивака даже на несколько метров".
"Всякий раз, когда вступаешь в лес, который тянется на несколько сот километров, невольно испытываешь чувство, похожее на робость. Такой первобытный лес — своего рода стихия, и немудрено, что даже туземцы, эти привычные лесные бродяги, прежде чем переступить границу, отделяющую их от людей и света, молятся богу и просят у него защиты от злых духов, населяющих лесные пустыни.
Быть в лесу, наполненном дикими зверями, без огня, во время ненастья — жутко. Сознание своей беспомощности заставило меня идти осторожно и прислушиваться к каждому звуку. Нервы были напряжены до крайности. Шелест упавшей ветки, шорох пробегающей мыши казались преувеличенными, заставляли круто поворачивать в их сторону.
Наконец стало так темно, что в глазах уже не было нужды. Я промок до костей, с фуражки за шею текла вода ручьями. Пробираясь ощупью в темноте, я залез в такой бурелом, из которого и днем-то едва ли можно скоро выбраться. Нащупывая руками опрокинутые деревья, вывороченные пни, камни и сучья, я ухитрился как-то выйти из этого лабиринта. Я устал и сел отдохнуть, но тотчас почувствовал, что начинаю зябнуть. Зубы выстукивали дробь; я весь дрожал, как в лихорадке. Усталые ноги требовали отдыха, а холод заставлял двигаться дальше.
Залезть на дерево/ Эта глупая мысль всегда первой приходит в голову заблудившемуся путнику. Я сейчас же отогнал ее прочь. Действительно, на дереве было еще холоднее, и от неудобного положения стали бы затекать ноги. Зарыться в листья! Это не спасло бы меня от дождя, но, кроме того, легко простудиться. Как я ругал себя за то, что не взял с собой спичек. Я мысленно дал себе слово на будущее время не отлучаться без них от бивака даже на несколько метров".
1. Дерсу Узала вьетнамских джунглей (Виталий Волович)
Знакомство
Костер догорал. Фиолетовые язычки пламени осторожно выглядывали между обгоревших поленьев и снова прятались в свое мерцающее убежище.
Доктор Ракитин неподвижно сидел у костра, обняв колени руками, завороженный видом умирающего огня. Синие струйки дыма поднимались над тлеющими углями, сворачивались в кольца и постепенно растворялись, исчезая в неподвижном, насыщенном влагой воздухе.
Стояла душная, вязкая тишина. В черноте тропического неба проступали, разгораясь, серебряные блестки незнакомых созвездий. Неподалеку звонко хрустнула ветка. Та Мо, дежуривший по лагерю, вскочил, словно подброшенный пружиной, и щелкнул затвором карабина.
Разом вспыхнули электрофонари, высветив из мрака человеческую фигуру. Заслоняя лицо от яркого света, незнакомец сделал несколько шагов к костру и остановился, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Маленького роста, сухонький, узкоплечий, он был похож на подростка. На нем — длинная рубашка без воротника, с глубокими вырезами по бокам, и короткие, чуть ниже колен, штаны из такого же материала. Обувью ему служили тапочки — вьетнамки из старой автомобильной покрышки, крепившиеся на ногах двумя резинками крест-накрест. Костюм дополняла темная кепочка с крохотным козырьком.
Из больших кожаных ножен, висевших на левом боку, выглядывала деревянная рукоятка ножа-мачете. Незнакомец опирался на старинное длинноствольное ружье с широким дулом, с курком, похожим на оттопыренный большой палец. Деревянный приклад, видимо треснувший, был несколько раз обмотан проволокой.
— А, дамти Синь, — радостно приветствовал его переводчик Дин Чонг Лок — высокий, немного нескладный парень, с широким, улыбчивым лицом, побитым крупными оспинами, и чубом жестких черных волос, свисавшим на лоб.
Русским языком он владел довольно слабо. Путал родовые окончания слов, времена, ударения. А падежи вообще игнорировал. И, тем не менее, помощник он был незаменимый. Кроме него, только доктор Дан — руководитель вьетнамской группы, знал несколько русских слов.
Сам Ракитин с трудом выучил десятка два слов по-вьетнамски, вставляя их в разговорах к месту и не к месту. Что же касается его коллег Дьякова и Шалесва, то для них певучая вьетнамская речь так и осталась тайной за семью печатями.
— Очень рад тебя видеть. Я думал, что ты придешь к нам только завтра, — продолжал Лок. — Это Хуанг Ван Синь — знаменитый охотник и следопыт. Мы было сюда пять дней назад, и председатель уездный партийный комитета товарищ Дьен сказал, что нам будет помогать дамти Синь. Он очень замечательный охотник. Такой второй нет во весь уезд. Он все знает про лес, про зверей, про деревья. Он покажет много, много растений, которые можно кушать в лесу. Он знает траву от все болезни: от головы, от желудка, от лихорадки. Очень хороший человек…
Синь, чуть склонив голову набок, молча слушал непонятные русские слова и, когда Лок кончил свою рекомендательную речь, сделал несколько шагов к костру, прислонил свой древний штуцер к стволу дерева, заменившему скамейку, и присел, на корточки рядом с Ракн-тиным.
Не глядя по сторонам, он извлек из-под рубашки вместительный кисет, сшитый из коричневато-пестрого меха какого-то зверя, неторопливо набил табаком трубочку с коротким изогнутым мундштуком и, выхватив из костра горящую веточку, прикурил.
— Чайком не мешало бы гостя попотчевать, — сказал Ракитин. — Давэй, Саша, сообрази.
Шалеев отправился на кухню и вскоре вернулся, держа в одной руке большой алюминиевый чайник, а в другой стопку пиал. Чайник подвесили к перекладине над огнем. Хунг собрал валявшиеся вокруг сухие ветки и бросил в догоравший костер. Пламя зашипело, припало к угольям. Но будто зверь, почувствовавший добычу, вновь выскользнуло из своего укрытия, побежало, потрескивая, по сушняку и вдруг фонтаном взметнулось вверх, высветив людей, сидевших в разных позах вокруг костра, и черную стену тропического леса, окружавшего поляну. Только сейчас Ракитин мог подробно разглядеть гостя. На вид ему было лет сорок-пятьдесят. Правда, Ракитин хорошо помнил, как обманчива бывает внешность здесь, на юго-востоке Азии. Сколько раз он ошибался, принимая многодетных мам за юных девушек и зрелых мужчин — за юношей.
Трудно было назвать красивым его небольшое, продолговатое смуглое лицо — большеротое, с широким, чуть уплощенным книзу носом. Худенький, жилистый, он сидел на корточках, невозмутимо попыхивая трубочкой. Но в его сдержанном равнодушии чудилась напряженность пружины, готовой мгновенно распрямиться.
Буквально с первого мгновения Ракитин почувствовал к нему какую-то внутреннюю симпатию. То ли скромность, вернее, застенчивость, с которой держался этот многоопытный, далеко не молодой человек, с морщинистым лицом и натруженными руками. То ли приветливый взгляд темных, узких глаз из-под чуть набухших верхних век. То ли поразительная для этих условий аккуратность: его старенькая, выцветшая коричневая рубашка с тремя зелеными пуговичками была тщательно отстирана и заштопана. То ли неуловимое сходство с кем-то очень знакомым.
Но с кем? Ракитин мучительно пытался вспомнить, как вдруг его осенило: "Черт возьми, да, конечно, с Дерсу Узала! Как это сразу не пришло в голову? Охотник, следопыт, знаток леса, вот так же неожиданно появившийся из темноты деревьев у лагерного костра…"
В памяти всплыли строки из книги Арсеньева: "Меня заинтересовал этот человек. Что-то в нем было особенное, оригинальное. Говорил он просто, тихо, держал себя скромно, не заискивающе… Я видел перед собой первобытного охотника, который всю свою жизнь прожил в тайге". До чего же точной оказалась эта неожиданная ассоциация!
— Знаешь, Лок, есть такая книга "Дерсу Узала". Ее написал знаменитый русский путешественник и писатель Арсеньев. В ней он рассказал про своего друга: старого мудрого охотника — следопыта Дерсу Узала.
Лок вопросительно посмотрел на Ракитина.
— Так вот, дамти Синь мне очень напоминает Дерсу. Он ведь тоже охотник, следопыт, знаток леса, только тропического…
— Значит, Синь, как Дерсу Узала, только наш, вьетнамский? — Лок что-то оживленно стал говорить Синю, который слушал его с большим вниманием, тихо покачивая головой, и вдруг широко улыбнулся, отчего от уголков глаз разбежались по сторонам веселые морщинки.
— Ты чего ему сказал? — поинтересовался Шалеев.
— Я сказал ему, что у вас в Советском Союзе есть свой дамти Синь, только зовут его Дерсу Узала.
Закипевший чайник подал сигнал, звякнув крышкой. Маленький непоседа доктор Кат, которого Ракитин в шутку прозвал "Катом в сапогах", высыпал в кипяток целую пачку грузинского чая, вызвав молчаливое недовольство бережливого лагерного повара Фана.
Чай пили не торопясь, со вкусом, время от времени перебрасываясь короткими фразами. Пламя снова опало, и сразу вокруг сгустилась темнота.
Словно зеленоватые мерцающие фонарики, кружились в бесшумном хороводе крупные светляки. В зарослях ночных джунглей пробуждалась жизнь. Завели свою неумолчную песню цикады. Хрипло каркнув, трепыхнулась вспугнутая птица. Откуда-то из глубины леса донеслось протяжное жалобное: тю-тю, тю-тю, тютю…
Видимо, непривычная обстановка лагерной жизни дала себя знать. То один, то другой тихонько исчезали из светлого круга, и вскоре осталось лишь трое: Синь, Лок и дежурный Мо, который время от времени обходил, прислушиваясь, поляну, оберегая покой ее обитателей от непрошеных гостей
Ракитин вошел в палатку, тщательно застегнув входное полотнище на все клеванты. В темноте белел противомоскитный полог, свисавший над койкой. Ракитин еще не опробовал свою новую постель, изготовленную из деревянной, поставленной на четыре рогулины, рамы, покрытой сверху вместо матраца щитом из расколотых пополам бамбуковых стволов. Они придавали «матрацу» эдакую волнистость, которую не могло смягчить сложенное вдвое байковое одеяло; Ракитин, не зажигая "летучей мыши", быстро разделся и нырнул под кисею полога, служившего надежной защитой от комаров, москитов и прочей нечисти, водившейся в джунглях в несметных количествах и просто сатаневшей с наступлением темноты. Но чтобы обеспечить себе спокойный сон, надо было еще потрудиться. Он тщательно заправил концы полога под «матрац», включил электрический фонарь и принялся, сантиметр за сантиметром, тщательно обследовать полог с внутренней стороны. Каждый раз, обнаружив притаившегося кровопийцу, он прихлопывал его ладонями, злорадно приговаривая: "Ах ты, гад!"
"Ну, кажется, последний", — подумал он удовлетворенно и, сладко зевнув, вытянулся на своем жестком ложе. Но радость его была преждевременной. Едва он закрыл глаза, как над самым ухом раздалось тоненькое, назойливое «зи-зи-зи». Ракитин вскочил как ужаленный и, нащупав фонарь, включил свет. Новые батарейки работали исправно, и в ослепительно-белом круге света был быстро обнаружен москит.
Ракитин вскакивал еще несколько раз и снова ложился, нервно вслушиваясь, не раздастся ли комариный писк. Наконец усталость сморила, и он, натянув простыню до подбородка, погрузился в сон под звенящий стрекот цикад — этих неутомимых музыкантов тропического леса.
Разбудил его солнечный луч, отыскавший в боковой стенке палатки крохотную дырочку. Ракитин откинул полог, натянул шорты, всунул ноги в резиновые сапоги и вышел наружу.
Природа ликовала, встречая наступление солнечного утра. Сверкающие капли росы подрагивали на листьях деревьев, на серебристо-зеленых веерах пальмы «ко», скатывались по огромным зеленым опахалам дикого банана. Под их тяжестью клонились к земле стебли трав, ветви кустарников.
Перебросив через плечо махровое полотенце, Ракитин рысцой спустился к ручью, весело бурлившему внизу, в распадке, сделал несколько упражнений, подтянулся на ветке, нависавшей над самым ручьем, а потом долго плескался в прохладном потоке, катившем свои веселые прозрачные струи.
Когда Ракитин вернулся в лагерь, все уже были на ногах, а повар Фан что-то размешивал в большом чугунном котле.
Игорь Дьяков, высокий, полный врач-гигиенист, держа в руках сверкавший никелем психрометр Ассма-на, осторожными движениями заводил пружину вентилятора. Перед ним на столике лежала аккуратно разграфленная тетрадь для метеорологических наблюдений, толстый том "Психрометрических таблиц" для расчета влажности воздуха.
— Уф, — сказал, отдуваясь, Ракитин. — Всего восемь часов, а духотища — дышать нечем. Прямо как в парной.
— Все по науке, — в тон ему ответил Дьяков. — На термометре уже двадцать Девять и влажность, наверное, под девяносто процентов. Впрочем, я сейчас посмотрю в таблицах.
Он перелистал несколько страниц и, отыскав кончиком остро отточенного карандаша нужную строчку, сказал:
— Я почти угадал: 87 процентов, как одна копейка.
— Хорошо мы подгадали время для наших исследований! Прямо в разгар четвертого жаркого сезона. Правда, он, по-моему, считается и самым дождливым. Если так будет парить, то дождичка ждать недолго придется.
— Во всяком случае, не сегодня. Небо — как лазурная чаша: ни тучки, ни облачка.
— Ну дождь-то не страшен, — присоединился к разговору Шалеев. — Вот тайфун бы нас здесь не прихватил… Это ведь для них — тайфунов — самый сезон.
Разговор прервал звон рельса, подвешенного вместо гонга на бамбуковой треноге рядом с кухонной печью.
— Ладно, потом поговорим, — сказал Ракитин и потрусил в палатку одеваться.
Вскоре все собрались в столовой, роль которой играл высокий навес. Шесть пятиметровых бамбуковых стволов подпирали крышу, сделанную из уложенных «черепицей» плотных серебристо-зеленых веерообразных листьев пальмы «ко», в изобилии росшей вокруг лагеря. Посовещавшись, решили, не теряя времени, совершить ознакомительный поход в джунгли. Впрочем, знакомство Ракитина с джунглями уже состоялось.
Накануне, едва выпрыгнув из машины, он не сдержал нетерпения и, закинув за спину карабин, углубился в чащу, пройдя метров триста по едва заметной среди травы и опавших листьев тропинке. Он не боялся сбиться с дороги: слитком густы были заросли бамбука и кустарников по обеим ее сторонам.
Становилось все темнее. Густые кроны деревьев нависали сплошным, непроницаемым пологом. Ни единый лучик солнца не проникал сквозь толщу лиственного свода. Ни единый солнечный блик не оживлял этого насыщенного испарениями сумрака.
Между деревьями местами чуть вздрагивали клочки густого приземного тумана. Было сыро и душно. Жаркий пот струился по лицу, стекал за воротник. Но особенно гнетущей была тишина. Она действовала на нервы, давила, тревожила. Ракитин никогда не представлял себе, что дневные джунгли-угрожающе молчаливы.
Постепенно охватывало необъяснимое беспокойство. Каждое потрескивание ветки, каждый шорох заставляли испуганно вздрагивать. Ракитин каждой своей клеточкой ощущал приближение какой-то неведомой опасности. Правда, он не понимал, что это за опасность, не мог сформулировать, чего он страшится.
Ракитин до боли в пальцах сжимал карабин, то замирая на месте, то резко поворачиваясь от малейшего подозрительного звука. Ему вдруг почудилось, что он находится в узком туннеле, из которого нет выхода.
— Да что же это со мной творится, черт возьми? — вслух сказал Ракитин, встряхнув головой. Но голос его словно завяз в обступивших со всех сторон деревьях.
— Сядь и успокойся, — скомандовал он себе. — Закури и не дури!
Как ни странно, эта глупая рифма подействовала на него успокаивающе. Он вытащил из нагрудного кармана последнюю пачку «Столичных», тщательно, не спеша, размял сигарету и, прикурив, несколько раз глубоко затянулся.
Самокритика и сигарета помогли окончательно прийти в себя.
— И чего это я так запаниковал? Вот срам-то… Хорошо, что никто не видел, как я передрейфил. — Ракитин тщательно загасил сигарету и, повернувшись на сто восемьдесят градусов, пошел обратно по собственным следам, четко отпечатавшимся на влажной почве. Когда среди зеленого мрака забрезжило светлое пятно прогалины, он с таким облегчением вздохнул, словно действительно удалось избежать смертельной опасности.
Ракитин взглянул на хронометр. С момента, как он покинул лагерь, прошло всего часа полтора, не более. Но они показались ему вечностью. С каким радостным чувством смотрел он на лагерную поляну, на людей, суетившихся у двух палаток с выгоревшими от солнца тентами, на жаркое пламя кухонного костра, возле которого хозяйничал Фан.
Только вечером, забравшись под противомоскитный полог, Ракитин попытался проанализировать свое состояние. Может быть, это просто закономерная реакция на столь своеобразную, незнакомую обстановку джунглей? Может быть, именно так и должен чувствовать себя новичок?
Ведь и Пеппиг, и Шапель, и Фоссет, впервые оказавшись в джунглях, были буквально «оглушены» этим "зеленым адом". Значит, любой человек, которому предстоит встреча с тропическим лесом, будь он геолог; ботаник, изыскатель, биолог или, может быть, летчик, потерпевший аварию и покинувший с парашютом свой летательный аппарат, должен заранее узнать как можно больше об удивительном крае.
Это поможет — ему во всеоружии знаний встретиться один на один с природой тропического леса, избежать ненужных страхов и вероятных ошибок в поведении. Разве не поэтому оказались они здесь, в первозданной чаще тропического леса, за тридевять земель от дома? Разве не эти знания он мечтает получить с помощью вьетнамских коллег и друзей?
Рыбная ловля по-тропически
Каждое утро начиналось с медицинского осмотра. Ракитин, вооружившись отточенными скарификаторами, брал кровь на анализ, определял количество гемоглобина, время свертываемости, а затем, уставившись в окуляр микроскопа, громким шепотом подсчитывал красные и белые кровяные шарики.
Шалеев мерил артериальное давление, взвешивал всех желающих, заставлял жать изо всех сил дужки динамометра и старательно выдувать воздух в трубку полевого спирометра, показывавшего величину жизненной емкости легких.
Дьяков выполнял обязанности метеоролога, замеряя температуру воздуха, определяя его влажность и скорость движения, изучал величину солнечной радиации и характер облачности, заодно опекая с десяток термографов и гигрографов, тикавших в разных помещениях лагеря.
Затем все отправлялись на завтрак, на ходу обмениваясь идеями и обсуждая план предстоящего маршрута.
Пока солнце не поднялось над поляной и не подсушило ночную сырость, все ходили в резиновых сапогах. К этому принуждали пиявки: они обожали росу и буквально усеивали стебли и листья растений, окружавших лагерную поляну. Но особенно много их было на кустах вдоль тропы, по которой члены экспедиции бегали к ручью. Эти твари поджидали их там, прикрепившись задней присоской и приподняв свои черные извивающиеся тела. Стоило человеку оказаться рядом, как они взлетали, словно маленькие ракеты, и, с поразительной точностью находя открытый участок кожи, впивались в него всеми тремя челюстями.
В первые дни Ракитин брезгливо передергивался, внезапно обнаружив на теле черную, разбухшую от крови пиявку. Торопливо закурив сигарету, он тыкал ею дрожащей рукой в паразита. Пиявка немедленно скрючивалась и отваливалась. С таким же успехом ее можно было удалить, посыпав солью, табаком, помазав йодом или спиртом.
Но Синь относился к ним с полнейшим безразличием. Заметив присосавшуюся пиявку, он ловко подковыривал ее тоненькой веточкой у самой присоски, заставляя немедленно разжать челюсти.
Сам по себе укус пиявки не был опасен. Разве что ранка минут 40–50 продолжала кровоточить или два-три дня сохранялась небольшая болезненность, если по неосторожности в коже оставались челюсти пиявки.
Но в тропическом лесу, с его жарким, влажным воздухом, обилием всевозможных болезнетворных бактерий, даже крохотные царапинки, нанесенные колючками, сучками, быстро нагнаивались, грозя превратиться в долго не заживающую язву. Поэтому все взяли за правило, удалив пиявку, смазывать место укуса спиртом или йодом.
Пиявки в этом лесу встречались самые различные: вероятно, многие из тех 250 видов, которые известны специалистам. От маленьких древесных, облюбовавших опушки и прогалины, до крупных, 10-15-сантиметровых черно-зеленых гадин, населявших окрестные лужи и болотца.
Но и те и другие водились в несметных количествах, что заставляло всех, кроме Синя, при каждом выходе в лес опускать рукава, застегивать ворот и манжеты, заправлять брючины в носки. И все же, несмотря на предосторожности, проклятые кольчатые находили в одежде невидимые щели.
В этот день медицинский осмотр затянулся, поэтому решили ограничиться небольшим походом к безымянному ручью километров за пять от лагеря. После часового блуждания в зеленом мраке чаща стала редеть, и путешественники вскоре выбрались на заросшую высокой травой поляну, которую пересекал довольно широкий шумный ручей.
— Вот красотища-то! — воскликнул Шалеев. — А трава ну, прямо, как у нас в Подмосковье. — Он повалился на спину, раскинув руки. — А мягкая какая… Так бы и лежал, никуда больше не ходил.
Вдруг Синь издал громкое восклицание и выхватил мачете из ножен.
— Лежи и не шевелись, — испуганно крикнул Лок.
Александр замер, ничего не понимая. Нож просвистел рядом с ним, и тогда все увидели рассеченную пополам метровую серую, со стальным отливом, змею с узкой ярко-желтой головой.
— Это что же за змеюка? — заикаясь от пережитого страха, сказал Шалеев, отирая холодный пот на лбу. — Спасибо, дамти Синь. Большое тебе спасибо!
Тот невозмутимо вытер нож пучком травы и всунул обратно в ножны.
— Это очень опасный змея, — сообщил посерьезневший Лок. — После ее укус можно быть живой только один час.
"Ну и ну, — подумал Ракитин. — Это же просто повезло, что Синь ее вовремя заметил! Надо сегодня же всех собрать и еще раз предупредить, чтобы были осмотрительными, не то неприятностей в этих джунглях не оберешься…"
Только вчера Дьяков умудрился сорвать листик какой-то травы и весь день ходил с рукой, покрытой волдырями, словно ошпаренной кипятком. А сегодня утром Кат чуть было не съел ядовитый плод.
Привал устроили прямо на берегу ручья. Пока Ракитин делал записи в дневнике, Синь обошел поляну и подозвал Лока.
— Дамти Витя, Синь говорит, что если нужно, он показать, как ловить рыбу ядовитым травой, — сказал Лок.
— Конечно, интересно, — встрепенулся Ракитин. — И даже очень нужно. Ему не раз встречалось упоминание об этом оригинальном способе рыбной ловли в книгах путешественников по тропическим странам. Конечно, жители джунглей разных континентов пользовались различными растениями. Южноамериканские индейцы — соком кустарника ассаку, побегами многих видов лиан, называемых тимбо, лианой лонхокарпус, корнями дерева брабаскр.
Жители южного Вьетнама — моногары, кожурой корней растения кро. Племена, населяющие тихоокеанские архипелаги, плодами баррингтонии.
Ракитин даже представил себе картинку из какой-то книги, изображавшую ярко-розовые пушистые цветки-кисточки баррингтонии и ее удлиненные, похожие на перевернутую головку крупного мака плоды. Но все эти растения имели одно общее — в их соках содержались особые растительные яды: ротеноны и ротеконды.
Эти яды, безвредные для человека, губительно действуют на рыбу. Они вызывают сильный спазм капилляров, пронизывающих жабры. Кислород перестает поступать из воды в организм, и рыбы, задыхаясь, мечутся, выпрыгивают из воды и, наконец, всплывают на поверхность.
Но пока Ракитин все еще не мог понять, что собирается предпринять Синь. Ведь не станет же он бросать ядовитые растения прямо в поток! Это полнейшая бессмыслица. Сколько ни бросай — вода все унесет прочь. А для успешной ловли надо, чтобы концентрация яда достигла нужной кондиции.
Впрочем, сомнения скоро рассеялись. Синь прошелся по течению ручья и, выбрав самое узкое место, позвал Ката. Вместе с ним они столкнули в воду громадную корягу и стали быстро сгребать к ней гальку, покрывавшую дно и берега потока. Вода, встретив неожиданно возникшее препятствие, заворчала, забурлила, запенилась, унося с собой часть камней.
— Хлопцы, сюда! — крикнул Ракитин. — Даешь стране плотину!
Он сбросил на землю куртку, закатал штаны до колен и, ухватив лежавшую поблизости мохнатую лесину, поволок ее к ручью. Строительного материала было во- "* круг в достатке: галька, обломки породы, стволы, крупные ветки, коряги.
Правда, поначалу казалось, что усилия тратятся зря: вода весело проскальзывала в бесчисленные щели и дыры плотины. Но постепенно стало заметно, что уровень ее в запруде поднялся и у плотины образовалось небольшое озерцо, затопившее берега. В его прозрачной воде носились, не подозревая об уготованной им участи, десятки серебристых, размером с крупную кильку, рыбешек.
Синь взглядом знатока осмотрел запруду, одобрительно похлопал Дана как главного строителя по плечу
и направился к густым зарослям невысокого кустарника с продолговатыми, заостренными на концах листьями: по 10–12 штук на стебле. Вытащив мачете, он принялся рубить ветви. Все последовали его примеру.
Когда на поляне образовалась внушительная груда ветвей и листьев ша-ньяна, так называлось растение, Синь положил охапку ветвей на плоский камень и, взяв бамбуковую палку, принялся молотить ею, превращая листья и побеги в буро-зеленую, перемешанную с липким беловатым соком бесформенную массу. Остальные тоже вооружились бамбуковыми вальками, и поляна наполнилась звонким перестуком.
В воздухе запахло чем-то сладко-удушливым. От этого запаха першило в горле, кружилась голова. Видимо, яды действовали не только на рыб… Когда весь заготовленный ша-ньян был измочален на совесть, его, охапку за охапкой, стали швырять в запруду. Прозрачная вода быстро помутнела, приобретая грязно-зеленую окраску.
Через несколько минут на поверхность, брюхом вверх, всплыли «уснувшие» рыбки: одна, другая, третья. Синь присел на корточки под деревом и закурил свою неизменную трубочку. Всего оказалось десятка три довольно толстых, жирных рыбок.
— А кастрюли-то у нас нет, чтобы уху сварить, — с сожалением протянул Дьяков. — И засолить их тоже нечем. Мне даже в голову не пришло, что надо захватить с собой соль!
— Да, пожалуй, до вечера рыба не сохранится, — согласился Ракитин. — А жаль. Уж больно аппетитна на вид…
Но оказалось, что они все трое поторопились с выводами. По указанию Синя, Тый с Даном присели у ручья и бойко принялись потрошить улов. Хунг натаскал десятка полтора круглых голышей и положил их прямо в костер. Синь, тем временем ловко орудуя ножом, вырыл неглубокую ямку в земле, выстелил ее большим куском полиэтилена из запасов Хунга и до половины наполнил водой.
Рыбу, одну за одной, опустили в эту оригинальную «кастрюлю», и тогда Синь с помощью рогулины стал поочередно бросать в воду раскаленные на огне камни. Над «кастрюлей» с шипением поднимались клубы пара, и вскоре вода закипела. Надо было только не зевать и перекладывать камни из костра в кастрюлю и обратно.
Время от времени Синь тыкал в рыбу бамбуковой палочкой, заменявшей вилку, проверяя готовность. Наконец он поцокал языком и объявил, что рыба сварилась. Каждому досталось по три-четыре рыбки, которые оказались неплохим дополнением к скудноватому аварийному рациону.
Когда последняя рыбья голова была обглодана и Дьяков во всеуслышание заявил, что вкуснее этой рыбы ничего не едал, Синь притащил на закуску целый подол бледно-зеленых плодов, похожих на вытянутую у самого кончика сливу трехгранной формы, называвшихся «куэо». Правда, их кисло-сладкая мякоть пришлась не по вкусу Дану и Дьякову, но зато остальные потребовали добавки, благо, за ней не надо было далеко ходить.
Дерево «куэо» имело довольно своеобразный вид. Его непропорционально-тонкий ствол, словно палка, торчал из-под пышной шапки ветвей, покрытых ярко-зелеными, точно лакированными, листьями с удлинением на конце.
— Лок, спроси, пожалуйста, у Синя, знает ли он еще какие-нибудь растения, содержащие рыбный яд.
Словно поняв заданный вопрос без всякого перевода, Синь повел Ракитина за собой вдоль берега ручья.
— Кей-кой, — сказал он, показав на высокий, похожий на бузину куст, отличавшийся от последней розоватым оттенком стеблей и более мелкими ланцетовидными листиками.
Сделав еще несколько шагов, Синь склонился над растением с красноватыми стеблями и шершавыми удлиненными листьями, которое называлось нген-рам. А вот тот маленький кустик — с очень зелеными листьями — шак-ще. "Когда пойдем дальше в лес, я обязательно показать"… — перевел подошедший Лок.
Рядом он обнаружил еще одно растение, называвшееся шакще, похожее на небольшой, словно завитой кустик. "Дальше в лесу будем показать, очень ядовитый плоды тхан-мат. Они совсем похожи на стручок фасоли, только маленький, кривой и внутри черный, черный зерно"… Образец каждого из ядовитых растений аккуратно срезали, бережно заворачивали в фильтровальную бумагу и укладывали в специальную папку, которую всюду таскал за собой Хунг. Шалеев записал, где, когда было сорвано растение, и сфотографировал в фас и в Профиль. (После окончания экспедиции все экспонаты будут доставлены в Ханойский сельскохозяйственный институт, где специалисты определят их родовую принадлежность и латинскую фамилию, ежели она известна. Впоследствии оказалось, что некоторые дикорастущие съедобные растения были неизвестны даже опытным ханойским ботаникам.)
Дневная программа была выполнена, и можно было возвращаться, тем более, что светлого времени оставалось мало, а до лагеря — не меньше десяти километров.
Синь тщательно залил костер водой, потом собрал пустые баночки из-под консервов и пластиковые мешочки от галет — в крестьянском хозяйстве все сгодится — и, нахлобучив кепчонку, пошел вперед, указывая дорогу. У Ракитина порвался шнурок, и, пока он связывал его, отряд, вытянувшись в цепочку, уже подошел к чаще леса.
Сейчас они- все выглядели как бывалые путешественники — в выцветших на солнце рубахах с разводами высохшего пота, с тяжелыми, набитыми экспонатами рюкзаками за спиной, сдвинутыми на затылок тропическими шлемами.
Ракитину подумалось: давно ли пресловутый пробковый шлем был символом колонизаторов, захватчиков азиатских и африканских земель? А сейчас, пожалуй, не встретишь вьетнамца без традиционного тропического шлема, обтянутого светло-кофейной водоотталкивающей тканью, с широкими, чуть покатыми, полями, обклеенными изнутри цветной байкой, с пупочкой-вентилятором на макушке и четырьмя дырочками по бокам.
…Ракитину удалось побывать на фабрике, где делают эти "пробковые шлемы". Правда, вместо пробки использовали там корень дерева «за». Тысячи его искривленных коряг плавали в небольшом живописном озере, на берегу которого расположились домики фабрики. Здесь корни вымачиваются, освобождаясь от соли (дерево растет в морской воде вдоль побережья). Затем их долго сушат на солнце, и они, избавившись от влаги, белеют и становятся легкими, как пробка.
Тогда за них берется резчик. Он работает сидя, вытянув правую ногу и используя левую в качестве рычага. Уперев корень в выемку доски, лежащей перед ним, мастер прикладывает нож-резак, похожий на пилу, заключенную в раму, и с силой продвигает вперед. Раз — тоненькая, роено в один миллиметр стружка завивается и колечко и падает на землю.
Неподалеку, за низеньким длинным столиком, сидят рядком несколько женщин в окружении выточенных по форме человеческой головы деревянных болванок, покрытых тканью. Мастерицы ловкими движениями примеряют стружку, укорачивают до нужных размеров и, смазав резиновым клеем, накладывают на болванку слой за слоем: четыре — на поля шлема, два на головную часть. Десятки бело-коричневых болванок дожидаются своей очереди на полу. За следующим столом поверх слоя стружки наклеивают тонкую сетку, а затем — водонепроницаемую ткань.
В другом цеху, где изготавливали обувь, Ракитину показали оригинальную машину, штамповавшую рисунок на подошве «вьетнамок». Ее сделали еще во времена борьбы с французскими колонизаторами. Двигатель извлекли из трофейного танка, а на изготовление вальков пошли стволы трофейных пушек. Вот уже воистину "перековали мечи на орала"!..
Зашнуровав кеды, Ракитин бросился догонять отряд, хвост которого уже исчез за деревьями.
Урок ботаники
Всю ночь лил дождь. Потоки воды низвергались с небес, обрушиваясь на парусину, прогибавшуюся под их напором. Ракитин ворочался с боку на бок, тревожно прислушиваясь к угрожающему гудению водяных струй, каждую минуту ожидая, что они ворвутся в палатку.
Только под утро все стихло так же внезапно, как и началось. Ракитин было задремал, но вдруг раздалось пронзительно громкое кукареку. Это петух, привезенный Фаном из Ханоя, приветствовал приближающееся утро. Ракитин беззлобно выругался, пожелав неугомонной птице как можно скорее отправиться в предназначенный ей суп, закрыл глаза и мигом уснул.
Его разбудил вкрадчивый голос Лока: "Дамти Витя, пора вставать. Скоро придет Синь показать дикие растения, которые можно кушать.
К девяти часам, как обычно, вес были в полной готовности и гуськом двинулись за охотником. Стоило только пересечь границу поляны, как джунгли обступили со всех сторон. Бесчисленные лианы коричневыми змеями переползали с дерева на дерево, свивались в кольца, свисали с ветвей, образуя непроходимые занавеси, обвивали тугими спиралями стволы деревьев. Иногда объятия были так тесны, что на светлой их коре оставались глубокие шрамы-борозды.
И все вокруг — стволы, ветви — было как ковром укрыто эпифитами-папоротниками, плаунами, орхидеями всевозможных видов и форм. Их было бесконечное множество, этих растений, возникших и развившихся в борьбе за свет. Но именно они объединяли тропический лес в единое целое, в связанный между собой единый зеленый массив, в котором как бы стирались грани между различными формами. Впрочем, и формам этим было несть числа. Только лишь в лесах одной Бирмы советскому ботанику 10. И. Колесниченко удалось насчитать более тридцати тысяч растений. В лесах Юго-Восточной Азии лишь цветковых встречается более 25 тысяч видов.
Район джунглей, в котором оказался Ракитин, имел все важнейшие отличительные черты вторичного влажного тропического леса, или гилей.
Первый, нижний, ярус был представлен густым, местами непроходимым подлеском. Здесь переплелись ветвями кустарники, похожие на травы, и травы, напоминавшие по виду кустарники. Толпились, зеленея огромными листьями, дикие бананы. Тянулись ввысь, примкнув к плечу плечом, коленчатые стволы вездесущего бамбука. Древовидные папоротники разметали свои узорчатые листья огромными покрывалами всех оттенков зеленого цвета.
Второй ярус составляли многочисленные пальмы: панданусы, с узловатым стволом и пучком длинных кожистых листьев; тонкоствольные стройные арековыс, увешанные крупными орехами с зеленоватыми перистыми опахалами на верхушке; хамеропсы, с жесткими растопыренными листьями — веерами и лохматыми, словно обернутыми в войлок, стволами, из которых черными крюками торчали черешки отмерших листьев.
Повсюду встречались гибкие, достигавшие нескольких сот метров стебли ротанга, оснащенные кривыми твердыми, как железо, колючками. С их помощью эта пальма-лиана умудряется взбираться на головокружительную высоту.
Третий ярус образовывали двадцати-тридцати метровые деревья с толстыми стволами, гладкими, словно полированными, и шершавыми, бугристыми — Представители различных видов миртовых, лавровых, бобовых, среди них Ракитин узнал красавицу магнолито, с большими, лишенными запаха цветами, словно вылепленными из белого воска, и знаменитое железное дерево, с мощным стволом и непропорционально мелкими изящными листочками, которое славится твердостью своей древесины, не тонущей в воде.
Иногда среди чащи возникали могучие, с узловатыми, шершавыми стволами артокарпусы, известные под названием хлебного дерева. Его плоды, зеленые, желтые, оранжевые, похожие на шары различных размеров — от теннисного мяча до головы человека, — покрытые крупными зернами-пупырышками, словно лепились прямо на стволе и крупных ветвях.
Был в этом лесу и четвертый ярус. Хотя, может быть, ярусом его и нельзя назвать. Это отдельные деревья-гиганты, величественные сейбы с гладкими, лишенными ветвей стволами, которые уходили вверх светло-серыми колоннами на высоту пятьдесят-шестьдесят метров. Они отстояли далеко друг от друга, возвышаясь над вечнозеленым растительным океаном, свысока оглядывая своих малорослых собратьев.
Природа позаботилась об их устойчивости, наградив надежными подпорками в виде десятка огромных доско-ридных придаточных корней. Они начинались на высоте полутора-двух метров и, опускаясь книзу, постепенно расширялись, образуя настоящие контрфорсы.
На пути часто возникали двух-трехметровые арки из причудливо переплетенных ходульных корней, от которых вверх уходил мощный ствол дерева. То и дело тропу перегораживали похожие на шершавые доски, поставленные на ребро, выросты на корнях, расходившихся в разные стороны, словно щупальца спрута.
Синь медленно продвигался вперед, раздвигая ножом нависавшие со всех сторон растения. Вдруг он отпрянул, едва не сбив с ног, шедшего за ним Дана. Метрах в двух, медленно покачиваясь из стороны в сторону, поднимала голову крупная кобра.
Темно-коричневая, с голубоватым отливом, она раздула капюшон, на котором отчетливо был виден, рисунок очков, окаймленных двумя черными линиями. Ее грязно-белого цвета брюхо имело несколько темных поперечных полос. Тонкий раздвоенный язык то появлялся изо рта, то исчезал, словно вылизывая воздух.
Хунг сорвал с плеча карабин, но Синь издал какое-то гортанное восклицание, и ствол карабина опустился. Кобра не проявляла агрессивных намерений. Голова ее, напоминавшая большую ладонь, державшуюся горизонтально, вдруг стала опускаться, и змея поползла в сторону от тропы, извиваясь толстым, мускулистым телом. Вот в траве мелькнул кончик ее хвоста, и она исчезла.
Встреча с коброй произвела на всех столь яркое впечатление, что эдакая удаль, появившаяся у многих в последние дни, мгновенно испарилась. Все снова стали внимательно смотреть по сторонам, дабы вовремя предупредить следующую такую встречу.
Прошли еще с полсотни метров, когда Синь остановился и, сказав «монг-нгыа», присел на корточки возле невысокого, с тоненьким стволиком и продолговатыми, заостренными листьями, неказистого на вид деревца.
Впрочем, расцветка его была несколько необычной. Светло-серая окраска гладкого, лакированного ствола с верхней его половине переходила в ярко-зеленую с черными, словно прочерченными тушью, вертикальными полосами. Листья по краям тоже были обведены траурной каймой.
Но когда Синь очистил ножом землю у подножия дерева, там оказалось с пяток крупных, вероятно, граммов по триста-четыреста, похожих на сахарную свеклу бугристых клубней.
— Да тут целый обед можно изготовить! — воскликнул Дьяков, рассматривая находку.
— Монг-нгыа по-русски значит копыто лошади, — сказал Лок.
И правда, эти, казавшиеся сначала бесформенными, клубни напоминали по форме лошадиное копыто.
— Только кушать его сразу нельзя. Сырое монг-нгыа очень ядовитое, как маниок. Его сначала надо хорошо очистить от шкура, налить много воды и ждать 5–6 часов. Когда весь яд уйдет в вода, ее надо вылить и залить новый вода. Потом два часа кипит, и тогда можно кушать без опасности. Очень похоже на батат. Это как ваша русская картошка, только немножко сладкий.
— Я, правда, сам никогда не ел, — честно признался Лок. — Но Синь говорит, что очень вкусно.
Шалеев сфотографировал растение, аккуратно, чтобы не повредить шкурку, выкопал два небольших клубня, срезал веточку с листьями и упрятал трофеи в рюкзак.
Еще не успели покончить с этим "даром природы" как Синь нашел следующий и не менее экзотический. Он раздвинул ветви дерева, свисавшие над тропой, и потянул за ствол лиану с крупными, словно вырезанными из плотной бумаги, трехпалыми листьями.
— Дай-хай, — коротко сказал он.
— Хай будет дай-хай, — сострил Шалеев. — Вот только не пойму, что здесь съедобное? Чи кора, чи листья? Ух ты, какая дуля, — смущенно сказал он, увидев в руках у Синя большой коричнево-зеленый шар, похожий на яблоко.
— Что ж, его так прямо и есть можно? — поинтересовался Дьяков.
— Сырым нельзя, — сказал Лок. — Надо обязательно варить или жарить. И косточки, — он показал на пять крупных косточек-бобов, — тоже можно жарить. Они вкусные, как каштаны.
Но самым удивительным оказалось, — правда, об этом Ракитин узнал только после возвращения в Ханой, — что плод дай-хай содержит более 60 процентов жира.
Несколько минут спустя Синь отыскал в чаще еще одну лиану, называющуюся зэй-пау, со съедобными плодами, напоминавшими большую темно-коричневую, ноздреватую картофелину. Мякоть у нее была желтоватого цвета и издавала неприятный запах сырости. Плод казался явно несъедобным. Но Синь уверил, что если его отварить или пожарить, то будет не хуже маниока или батата.
Полдень уже наступил, а в лесу было так же сыро и сумрачно. Впрочем, никто и не думал об отдыхе. Все так увлеклись поисками новых растений, что позабыли о голоде. Но знания Синя казались неисчерпаемыми.
То он, раздвинув кусты, обнаруживал среди них папоротник pay-зон, имевший длинные, вполне съедобные корни. То расхваливал замечательные свойства листьев травы дан-фьен, покрытых с обеих сторон серым пушком, которыми можно лечить типун и стоматит.
А до чего же было интересно растение той, или ланг-рын, которым пользуются при лечении переломов костей! Его мясистые, кинжалообразные, напоминавшие агаву листья образовали своеобразную чашу, из которой выглядывал толстый стебель. На его конце ярко лиловел огромный цветок, с причудливо свисавшими многочисленными длинными тонкими лепестками. Это вьетнамский чай: че-рынг.
Ракитин сорвал несколько светло-зеленых бархатистых листиков с тонкими прожилками. Они напомнили ему маленький крестьянский домик у дороги, километрах в ста от Ханоя, где они остановились передохнуть.
Хозяин, пожилой, небольшого роста степенный крестьянин, оказался бывшим солдатом-ополченцем, участником знаменитого сражения у Дьен-Бьен-Фу, в котором бойцы Народной армии наголову разгромили французский экспедиционный корпус.
Узнав, что Ракитин и Дьяков льенсо — советские, он усадил их на самое почетное место. Вскоре на столике появился большой фарфоровый чайник. Отхлебывая из чашечки обжигающий светло-зеленый напиток, Ракитин с любопытством осматривал скромное убранство крестьянского дома. И вдруг даже поперхнулся от неожиданности: со стены на него смотрел улыбающийся Юрий Гагарин. Откуда попала в эту хижину страница иллюстрированного журнала? Знает ли хозяин, кто этот жизнерадостный, улыбающийся человек в военной форме?
— О, это большой летчик льенсо. Он летал к звездам на ракете, — сказал хозяин и, помолчав, добавил: — Наши летчики тоже очень храбрые. Когда-нибудь они тоже полетят далеко-далеко в небо…
Ракитин оторвался от воспоминаний и, оглядев окружившие его усталые потные лица, понял, что пора отдыхать.
— Привал, — скомандовал он и первым принялся расшнуровывать отяжелевшие от сырости кеды.
Шалеев, Xyнг и Кат мигом натаскали целую груду валежника. Дьяков, не пожалев блокнота, вырвал страничку и достал было спички. Но Синь удержал его за руку, показав жестом, чтобы тот подождал и не разжигал костер. Игорь с недоумением уставился на охотника. Но все быстро объяснилось.
— Синь хочет показывать, как получать огонь в лесу, когда нет спички, — сказал Лок.
Все сгрудились вокруг, с интересом следя за действиями охотника. Синь расколол кусок сухого бамбука на несколько планок. Выбрав самую длинную и заострив на конце, он обушком мачете на треть загнал ее вертикально в землю. Затем, оглядев близстоящие деревья, сорвал большой пучок пересохшего мха и скатал из него несколько шариков, которые, по-видимому, должны были служить трутом.
Выбрав четыре полукруглых планки сантиметров по 45–50, он сложил их попарно выпуклой стороной наружу, предварительно положив между ними мховые ша-рмки, и сделал посредине поперечные насечки.
Когда все приготовления были закончены, Синь позвал здоровяка Тыя и показал ему, что надо делать дальше. Тый прижал обе пары планок к вертикальному стержню, который Синь сверху придерживал рукой, и стал сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее двигать их вверх-вниз.
— Еще быстрее, — подгонял его Синь. И Тый старался, как мог. На лбу у него от усердия появились капли пота. Но вот, минуты через четыре, в воздухе потянуло паленым, а затем между планками дробилась робкая струйка дыма.
— Давай, Тый, давай! — подбадривали его все хором, сразу на двух языках.
Дым повалил сильнее. Стоп — поднял руку Синь. С величайшей осторожностью, чтобы не погубить зародившийся огонь, он перенес тлеющие шарики на заранее приготовленную кучку сухих веточек и волокон мха, а затем, согнувшись в три погибели, принялся раздувать алые искорки. Из шарика высунулся крохотный оранжевый язычок. Вспыхнула веточка. За ней другая. И вскоре на поляне уже потрескивал костерок.
— Ур-ра! Аи да Синь! Аи да чудодей! — воскликнул Шалеев, не в силах сдержать восторга.
Все расселись кружочком вокруг костра, развесив на рогульках отсыревшие носки, взмокшую от пота одежду. На свет извлекли баночки с консервами, галеты, кусочки шоколада — в общем, все, что входило в аварийный пищевой рацион, который каждый получил перед выходом.
— Надо бы и Синя попотчевать всем этим, — сказал Ракитин. — Достань-ка, Саша, из сумки запасной.
Но Синь от угощения отказался, как его ни уговаривали. Пока накрывали на «стол», он приволок толстое, сантиметров тридцать в диаметре, колено бамбука, аккуратно срубил с одного конца и, немного отступив от края, прорезал два отверстия — одно против другого для палочки-держалки.
Сорвав несколько широких листьев «зям», он свернул один из них кулечком, блестящей стороной наружу, и осторожно, чтобы не порвать, затолкал его в бамбуковое колено. Затем достал из сумки мешочек с рисом и, отмерив горсть, засыпал в «кастрюлю», заполнил ее на две трети водой и, заткнув отверстие туго свернутым листом, поставил на огонь.
В ожидании, пока обед сварится, Синь закурил трубку, время от времени поворачивая «кастрюлю» то одним боком, то другим, чтобы рис не пригорел. Вскоре послышалось веселое бульканье, из-под пробки выбилась струя пара, а еще минут через двадцать рис был готов. Пересыпав его на лист банана и посолив, Синь вооружился палочками и стал с аппетитом уписывать свой скромный обед.
Ракитин допил кружку зеленоватого отвара из листьев че-рынга и, подложив под голову тропический шлем, лег на спину.
Джунгли окружали поляну густой зеленой стеной. Со ствола на ствол перекидывались коричневыми канатами толстые лианы. Бесчисленные эпифиты сплошь покрывали гладкие, без ветвей, стволы деревьев-гигантов. И все это жило, сверкало, переливалось. Яркие цветы, словно огоньки, просвечивали сквозь густую листву. Струился таинственный, кружащий голову аромат глициний. Кое-где на опушке торчали обломанные стволики дикого банана с растрепанными светло-зелеными листьями.
Над поляной порхали десятки бабочек различных размеров и раскраски. Медленно кружили несколько огромных красавиц с крыльями из черного панбархата, с причудливым рисунком посредине. На куст, покрытый красноватыми цветами без запаха, спланировали две бабочки с матово-черными крылышками, украшенными загадочным узором, точно повторяющим очертания крыла. Резвились в восходящих потоках воздуха едва видимые, полупрозрачные желтовато-голубые малышки. Над Ракитиным, словно в танце, порхали три бабочки с темно-коричневыми крылышками, усеянными белыми точками.
Особенно много было маленьких, ослепительно желтых, блестевших на солнце, словно кусочки золота, и светло-коричневых, похожих на сухие листики.
Ракитин сначала пожалел в душе, что не приобрел энтомологических познаний. Однако вскоре пришел к выводу, что это даже к лучшему. Иначе вместо того, чтобы любоваться красотой великолепных созданий природы, он бы занялся их классификацией. А то бы еще кинулся в погоню за ними.
Впрочем, одну крупную, сине-черную бабочку, присевшую рядом, он все же не удержался и накрыл шлемом. Но, подумав, что с собой нет эфира, а живую ее не в чем держать, решил отпустить пленницу. Он приподнял шлем, и бабочка, вспорхнув, полетела кругами к лесу.
Ракитин задремал. Его разбудил голос Дана, как всегда строго следившего за выполнением намеченной программы.
Чтобы сэкономить время, Синь решил попытаться пройти напрямую. Но уже через полкилометра перед ними непреодолимой преградой встали густые заросли бамбука.
Он рос колоссальными пучками, по сорок-пятьдесят метров в диаметре, и пробраться между стволами было нельзя даже с помощью ножа-мачете. Коленчатые, бледно-зеленые мачты вздымались на высоту 10–15 метров, раскинув тонкие ветви, украшенные продолговатыми листьями, поражавшими своим изяществом. У подножия гигантов зеленела молодая поросль.
В Ханое, в столовой, Ракитина с товарищами не раз угощали ростками бамбука, напоминавшими по вкусу капустную кочерыжку. Но там их подавали на тарелке неинтересными бело-зелеными ломтиками. Здесь же они выглядели по-другому.
Оказалось, что в пищу можно использовать только молодые ростки, длиной не более сорока сантиметров. Один из таких побегов и срезал Синь, а затем быстрым круговым движением надрезал его у основания. Многослойная, словно на початке кукурузы, оболочка отстала, обнаружив плотную беловатую массу.
Правда, так его есть было нельзя: он очень горчил. Обычно ростки бамбука тщательно вымачивают в воде в течение суток, чтобы удалить горечь, а затем варят. В общем-то, особенной питательной ценности свежие бамбуковые ростки не имеют: слишком много в них воды — почти 90 процентов. Соответственно и калорийность всего 12 килокалорий в ста граммах. И все же это пища, а главное, пища, запасы которой в джунглях безграничны.
Молодой бамбук растет с быстротой до 50–60 сантиметров в сутки. И это его поразительное свойство человек умудрился использовать во вред себе подобным. Некогда в Древнем Китае существовала жестокая казнь. Приговоренного раздевали донага и, привязав к раме, помещали над ростками бамбука с заостренными верхушками. Побеги устремлялись вверх, постепенно впиваясь в тело, проникали все глубже, пока не пронизывали человека насквозь.
Для жителей тропиков бамбук — величайший дар природы. Это растение-благодетель. Его толстые, прочные и необычайно легкие полые стволы служат сваями при строительстве домов, трубами для деревенского водопровода. Из них делают мосты и удочки, плоты и посуду, музыкальные инструменты и ведра, детские игрушки, разнообразную мебель и бумагу высших сортов.
Канаты из крученых бамбуковых волокон не уступают в прочности прославленным пеньковым. Круглый стебель бамбука расщепляют на длинные, плоские ленты, из которых можно делать корзины, заплетать стены' и заборы, мастерить рыболовные верши, и легкие плетеные лодки. Чтобы облегчить разделку бамбуковых стволов на планки, их рядками укладывают на дороге, по которой ходят автомобили. Ракитин не раз удивлялся, слыша, как хрустит под шинами автомобиля сухой бамбук.
Специалисты различают женский и мужской бамбук. Женский не очень прочен и используется больше в быту для изготовления посуды, мелких поделок, бумаги. Зато прочные цилиндры мужского це-хоа, содержащие большое количество кремнезема, выдерживают большие нагрузки при изгибании и сжатии и являются идеальным строительным материалом.
Сегодня насчитывают около тысячи «профессий» бамбука, 600 видов которого населяют тропики всех континентов. Но одну из них Ракитин узнал во время очередного похода.
…День выдался особенно жарким. В насыщенном влагой воздухе пот не желал испаряться и стекал ручьями по лицу, заливая глаза. Пот, который всегда служит ГЛЭРНЫМ спасителем организма от перегрева, отнимая у него при испарении одного грамма 584 калории тепла, здесь, в условиях тропического леса, оказывался бесполезным. Маленькие махровые полотенца, которые каждый, по совету доктора Хунга, захватил с собой, давно насквозь промокли. Всех мучила жажда, и вода во флягах исчезала с катастрофической быстротой.
Впрочем, вокруг было немало луж, ручейков, болотец, покрытых ряской. Но никто из путешественников не решился бы воспользоваться этим, весьма сомнительным даром: все достаточно хорошо знали, чем грозит в джунглях питье некипяченой воды! Ведь водоемы тропического леса почти повсеместно заражены возбудителями желудочно-кишечных заболеваний и личинками всевозможных гельминтов. Некоторые из них могли вызвать тяжелейшие болезни.
Ракитин хотел было устроить привал, но, глядя, как бодро вышагивает Синь, не решился. Идти становилось все труднее. Ноги по щиколотку увязали в сырой, вязкой почве. Дорогу то и дело преграждали стволы упавших деревьев, дисковидные корни. Кустарники, как живые, хватали за одежду своими колючками.
— Петрович, может, остановимся, передохнем, вскипятим водички? Пить хочется — мочи нет, — взмолился Игорь Дьяков. — Вон, благо, и ручеек шумит.
Тропа нырнула в кустарник и уткнулась в огромный завал из беспорядочно лежавших деревьев — видимо, жертв давнего тайфуна. Стволы, уже тронутые гниением, покрывали густым, пестрым ковром мхи и лишайники. Казалось, дальше пути не было.
Синь осмотрел завал со всех сторон, пошуровал палочкой, раздвигая траву, остановился, словно принюхиваясь, и решительно направился, забирая влево.
Интуиция его и на этот раз не подвела. Минут через 20 маленький отряд оказался в неглубоком овраге с крутыми склонами, густо поросшими бамбуком. Синь сделал несколько шагов вверх по склону, ухватился за толстый бамбуковый ствол и, приблизив ухо, резко встряхнул.
Видно, что-то не понравилось ему, так как он проделал ту же операцию со вторым, с третьим… Только встряхнув четвертый, он достал из ножен свой мачете и несколькими сильными, точными ударами отрубил двухметровый кусок.
— Чегой-то он ищет? — удивленно спросил Шалеев. — Может, клад какой?
Но то, что нашел Синь в стволе бамбука, было гораздо дороже, чем клад. Он вырубил в одном из колен отверстие, и оттуда на землю полилась вода. Синь протянул колено Ракитину, и тот сделал несколько глотков. Вода была прозрачной, прохладной, приятной на вкус, и лишь немного чувствовался растительный привкус. Ракитин передал «чашу» нетерпеливо ожидавшему Игорю, и тот припал к ней.
Синь срубил еще несколько стволов, содержащих воду, пока все не напились.
В каждом колене содержалось примерно 400–500 граммов воды, которую можно было пить без страха заполучить какую-нибудь тропическую хворь. Это, кстати, подтвердил анализ бамбуковой воды, пробу которой Дьяков, соблюдая все правила предосторожности, перелил в специально стерилизованную бутыль.
— Пойдем-ка теперь сами поищем водяной бамбук, — сказал Ракитин, махнув рукой Хунгу.
Первый же ствол, который встряхнул Ракитин, ответил ему звучным плеском. Значит, в нем содержалась вода. Продолжили осмотр. Стволы бамбука, содержащие воду, имели несколько отличную от остальных блекло-желтую окраску и, кроме того, почти все росли под углом 30–45 градусов к земле.
Тропа пошла под уклон. Она то обегала поваленный ствол, то исчезала под ворохом опавшей листвы, то скрывалась в густой траве, с острыми, как бритва, краями. Но Синь отыскивал ее снова по каким-то, лишь одному ему ведомым приметам.
Ракитин пытался было сориентироваться без помощи компаса, по природным признакам — более густой поросли мха на северной стороне древесных стволов, обломкам скал, более грубой коре. Но вскоре оставил это бесполезное занятие. Все здесь переплелось, перепуталось: ветви, листья, лианы, папоротники. Где уж там разобраться, с какой стороны покров гуще…
Лианы коричнево-зелеными змеями переползали с дерева на дерево. Отовсюду свисали гирлянды цветов, мохнатые пряди голубоватого густого мха, словно бороды застрявшей между ветвей компании Черноморов. В воздухе разливался аромат. Странный, совершенно незнакомый, кружащий голову. Он смешивался с запахом прели, сырости, и казалось, что порой не хватает воздуха. Хотелось сделать глубокий вдох, наполнив легкие живительным кислородом.
Впрочем, это ощущение, наверное, не было случайным. Ведь в тропическом лесу, в результате гниения огромных масс опавшей листвы, ветвей, побегов (голландский ботаник Де Хуре, например, подсчитал, что на территории первичных джунглей в Конго почти 55 тонн из 150–200 тонн стоящего леса возвращается обратно в почву в виде отмершей древесины ветвей и листьев), содержание углекислого газа возрастает до 0.3–0,4 процента, то есть превышая его содержание' в обычном атмосферном воздухе почти в 10 раз.
Встречаясь с рассказами об этом явлении в книгах, Ракитин относился к ним с некоторым сомнением. Но сейчас был полностью согласен с французским исследователем Амазонии Ришаром Шапелем, который писал: "Под кронами деревьев не хватает кислорода, нарастает удушье. Меня предупреждали об этой опасности, но одно дело — представлять, а другое дело — ощущать".
"Пожалуй, сейчас самое время позаниматься языком", — решил Ракитин и, достав блокнот и карандаш, пошел рядом с Л оком, на ходу записывая новые слова: зей — лиана, кей — дерево, pay — овощ, ку — клубень, ре — корень, ло — рис, шан — маниок.
— Теперь я тоже все понимай, — сказал Ракитин, шутливо подражая вольной манере Лока обращения с глаголами. — Значит, куа-шо — это плод дерева шо, а зей-гам — лиана гам.
— Очень правильно. А как по-вьетнамски вода?
— Ныок.
— А хлеб?
— Зань мий,
— А банан?
— Туэй.
— Дамти Витя, ты делаешь большие успехи. Ты есть очень способный ученик, — похвалил Лок.
Они не заметили, как миновали пригорок и выбрались к ручью с каменистым дном, которое, как тут же заметил Синь, можно использовать вместо дороги в джунглях.
— Гляди, Петрович, — воскликнул Шалеев, — какое дерево интересное: словно его в леопардовую шкуру завернули!
Действительно, на полянке у ручья стояло высокое, раскидистое дерево, с гладким коричневатым стволом, испещренным крупными бурыми пятнами. У его подножия валялось десятка два плодов, напоминавших крупную айву. Многие были поклеваны птицами, что свидетельствовало об их съедобности.
Правда, они оказались кисловатыми на вкус и немного вязали рот, но при отсутствии другой пищи могли бы сослужить добрую службу. И Дьяков не преминул уложить парочку дйв в свою необъятную сумку вместе со стопкой глянцевитых плотных листьев.
Перегруженные экспонатами и знаниями, все медленно брели по каменистому дну ручья. Но у самого лагеря Синь снова задержался у деревца с коротким названием шим. У него были оригинальные продолговатые листья. Ярко-зеленые, «скользкие» — с лица, и темно-белые, будто бархатные, — с изнанки. Синь посетовал, что не может угостить их мясистыми и сладкими, как' манго, фиолетовыми плодами. Увы, они опали еще в июне.
— Дамти Синь, а это что за дерево? — спросил Хуанг.
Между мелких глянцевых листочков висели плоды, похожие на зеленый болгарский перец, только с пятью гранями. Они истекали соком и, несмотря на кисло-сладкий вкус, оказались вполне съедобными. Разрезанные поперек, образовывали правильной формы пятиконечную звездочку. Дерево называлось куа-хе.
Пока Ракитин и Шалеев занимались очередным сбором плодов, пополнивших ботаническую коллекцию, которая разрасталась с фантастической быстротой, Синь уже объяснял удивительные особенности росшего по соседству невысокого, стройного, прямо-таки изящного дерева кэй-нью.
В отличие от многих своих собратьев, кора у него была шероховатой и почти белой. Среди темно-зеленой листвы, плотной, глянцевитой, как у олеандра, словно бусины, алели круглые мелкие ягоды.
Но главная его достопримечательность заключалась в другом. Синь сделал на стволе зарубку, и из нее выступила крупная молочно-белая капля: густая, вязкая, словно латекс гевеи, знаменитой прародительницы каучука. Правда, получают ли каучук из сока «кэй-нью», Синь не знал, но зато он весьма успешно использовал его для другой цели. Он намазывал им ветви плодовых деревьев, на которые часто садились птицы. Через некоторое время сок загустевал, превращаясь в настоящую липучку. Если неосторожная птаха ступала на нее лапкой, она намертво приклеивалась, служа наглядным подтверждением старинной пословицы "коготок увяз — всей птичке пропасть".
Было почти шесть часов вечера, когда, усталые, проголодавшиеся, они буквально повалились на скамейки в столовой. А Фан уже суетился, расставляя тарелки, покрикивая на Са, который был выделен ему в помощники.
Фан постарался на славу, после закуски — густо наперченного салата из отваренного и мелко нарезанного цветка дикого банана с луком, заправленного уксусом, каждый получил по полной тарелке темно-коричневого духовитого супа из древесных крабов и порцию отварного маниока, похожего по вкусу на картофель. Десерт состоял из зеленых тонкошкурых плодов гуайявы, в личиной с голубиное яйцо. Они имели беловатую мякоть приятного кисловатого вкуса, напоминавшую чем-то боярышник.
Только доктор Минь отказался от сладкого.
— Не могу есть гуайяву, — сказал, он, отодвигая от себя тарелку с плодами. — Во время войны с французскими империалистами отряд, в котором я находился, попал в засаду. Стараясь оторваться от преследователей, мы потеряли все снаряжение, пищу, флягу и даже компас. А без него отыскать направление к своим долго не удавалось. Пять суток бродили мы по джунглям, питаясь одной гуайявой. Хорошо, что ее были целые заросли. Но с тех пор я ее видеть не могу, — заключил Минь.
Как обычно, по вечерам собирались на посиделки, у костра. Каждый приносил с собой кружку, а Фан обеспечивал крепким чаем — вьетнамским или, по желанию, ГРУЗИНСКИМ.
Уже совсем стемнело, когда в лагерь пришли гости. Один из них был старый знакомый — дамти Тот, с сыном, худеньким мальчуганом лет пятнадцати. Второй- небольшого роста, коренастый, с редкой седой бородкой и серебряным ежиком волос- бывший сержант народной армии Линь.
Они заняли место у костра, отведали по чашке чая, преподнесенного им как гостям в первую очередь, после| чего Тот вытащил из холщовой сумки полуметровое колено бамбука, толщиной сантиметров 5–6.
К удивлению Ракитина, колено оказалось курительной трубкой. В нижней ее части была вставлена деревянная вороночка, сообщавшаяся с полостью трубки. В нее набивался табак. Сам ствол служил чубуком. Трубка не имела мундштука. Его заменяло отверстие, вырезанное в перемычке.
Тот набил трубку табаком, приложил горящую веточку и стал сосредоточенно раскуривать, время от времени глубоко затягиваясь. Ракитин попросил «курнуть», предварительно шепотом осведомившись у Лока, не будет ли это нарушением этикета. Но, сделав пару затяжек, закашлялся. С непривычки оказалось не так-то) просто курить, высасывая дым из дырочки в верхней части ствола;
Линь не курил. Вместо трубки он достал из такой как у Тота, брезентовой сумки от французского противогаза стопку темно-зеленых, шелковистых, в форме сердечка, листьев, несколько бурых, похожих на сушеную грушу ломтиков и деревянную коробочку с белым порошком. Отделив от пачки листик, он положил в центр его ломтик, насыпал щепотку порошка и, аккуратно завернув, отправил в рот. Он неторопливо пережевывал приготовленное снадобье, время от времени длинно сплевывая темно-оранжевую слюну прямо в костер.
"Так это же бетель…" — подумал Ракитин. И не ошибся. Листики принадлежали лиане бетельного перца ломтики оказались ядром орешка арековой пальмы, который сначала долго варили в воде, а затем, нарезав, еще дольше сушили на солнце. Белый же порошок — гашеной известью.
Никто не знает, когда зародился обычай жевать бетель. Говорят, он пришел с отрогов Гималайских гор, из племени нага. А сейчас бетель жуют во многих странах Востока. Одни считают, что он укрепляет силы, придает бодрость, обостряет мысли и чувства. Другие, наоборот, утверждают, что бетель успокаивает, притупляет душевную боль.
Ракитин не мог не отведать таинственного зелья. Правда, его толкала на это не страсть ученого, рвущегося к познанию, а обыкновенное любопытство. Линь охотно приготовил ему порцию жвачки.
Но не прошло и трех минут, как Ракитин испытал полное разочарование: во рту стало горько, противно, он заполнился вязкой слюной. Выбрав момент, когда Линь отвернулся, Ракитин быстро вытащил бетель изо рта и швырнул в костер.
— Дамти Витя, — сказал Лок. — Доктор Дан хочет рассказать интересный легенда про жевать бетель.
— Вот и отлично, — обрадовался сидевший рядом Шалеев. — Давай, Лок, переводи.
— Это было очень давно. Во времена императора Хуонга-Выонга Четвертого, — начал Дан. — У богатого мандарина Као росли два сына. Они были очень красивы и стройны, словно молодые побеги бамбука. Братья нежно любили друг друга и никогда не расставались.
Они были так похожи, как две капли воды, и никто не мог сказать, кто из них старший, а кто младший. Когда Тану исполнилось 18, а Лангу 17, родители умерли. Хозяйство совсем разорилось, и мальчики решили оставить отчий дом и пойти искать счастья по свету.
Они долго бродили по дорогам, переходя из города в город, пока наконец не оказались в Ханое. Здесь их повстречал старый учитель Лыонг. Он приютил братьев, проникшись к ним любовью. Но забота старого учителя не принесла им счастья. И причиной тому была его красавица дочь: они оба влюбились в Ань, и она отвечала им ответной любовью.
Но ведь замуж можно выйти только за одного. Долго девушка не могла решить, кому отдать руку, так как сердце ее принадлежало обоим. Наконец она придумала: пусть избранником ее станет старший брат. Но кто старший? И вот однажды, когда наступил час обеда, Ань положила на стол лишь одну пару палочек для еды. Только одну. И когда внесли блюдо с рисом, Ланг, как младший, передал их Тану.
Сыграли свадьбу. Ланг очень любил брата, но видеть каждый день ту, которая стала ему дороже жизни, было так тяжело, что однажды ночью, никому не сказав ни слова, он исчез из дома. Много дней бродил юноша по джунглям в великом горе, без пищи, и сжалились над ним боги, и превратили его в черную известковую скалу — "дау".
После исчезновения брата Тан потерял покой. И вот он оседлал коня, простился с молодой женой и отправился на поиски. Он пересекал реки и озера, пробирался сквозь дремучую чащу. И однажды тропа привела его к большой черной скале. Он всмотрелся в ее очертания и, задрожав, узнал облик брата. Его горе не знало предела, и он замер рядом, превратившись в стройную высокую арековую. пальму "кау".
Долго ждала мужа Ань. Но вот сердцем почувствовала она, что случилось непоправимое. Тогда женщина покинула отчий дом и направилась на поиски пропавших братьев. И вот однажды среди джунглей увидела она черную скалу, а рядом — стройную пальму, что-то шептавшую веерами-листьями. Слезы хлынули из глаз Ань и зажурчали ручьем у подножия скалы. Она обвила руками ствол пальмы и обратилась к богам с мольбой. И вняли ей всемогущие боги и превратили ее в лиану «чау», с листьями, похожими на сердце.
Пролетели столетия. Однажды король этой страны охотился на тигров. Верный конь вынес его на большую поляну среди джунглей. И увидел король среди поляны черную скалу, что очертаниями своими напоминала человека. А возле нее, покачивая большими листьями веерами, стояла невиданная пальма. Ее тонкий стройный ствол, словно прижавшись в прощальном объятии, обвивала лиана, каждый лист которой был похож на сердце.
И удивился повелитель. И позвал мудрецов. И склонился в поклоне старейший из старых. И поведал историю, что случилась во времена Хуонга-Выонга Четвертого.
Надолго задумался молодой повелитель. А когда поднял свой взор, объятый печалью, то приказал сорвать орехи с пальмы, нарвать листьев с лианы, а камни от скалы растереть в порошок. И повелел он, чтобы каждый воин сложил воедино плод, лист, порошок и жевал их днем и ночью. Пусть этот новый обычай заставит людей всегда помнить о великой силе дружбы, верности и любви.
— Конец, — сказал Дан по-русски, протирая запотевшие очки. И, достав из кармана сигарету, закурил, пристально глядя на огонь лагерного костра.
Ночная охота
Синь появился под вечер в сопровождении худощавого улыбчивого юноши, которого звали Дай. Оба были вооружены старинными ружьями, заряжавшимися с дула. Через плечо у Синя висела вместительная сумка, скроенная из желтовато-коричневого меха.
Синь, видимо, потрудился над своей аркебузой. Ствол ее, начищенный песком, блестел под лучами догоравшего солнца. Вместо старого истертого ремня появился новый, сплетенный из волокон пальмы «ко». Синь был одет, как обычно, только на этот раз опустил рукава рубашки, а шорты заменил длинными брюками.
Но вместо привычной кепочки его голову украшало довольно странное устройство. Оно состояло из плетеной шапочки-сетки, к которой была прикреплена… коптилка — маленькая баночка, заполненная пальмовым маслом, в котором плавал фитилек. Оказалось, что это сооружение необходимо для освещения мушки ружья.
Пока шло обсуждение целесообразности столь хитроумного устройства, Синь вытащил из сумки мешочек с порохом, баночку с крупной дробью, пыжи и пистоны. Он не торопясь отмерил порцию пороха и, засыпав в ствол, тщательно забил пыжом. За ним последовал заряд дроби и еще один пыж. На куферку — выступ в казенной части ствола он осторожно насадил пистон и, любовно обтерев ствол рукавом, уселся на корточки дожидаясь, пока соберется в путь Ракитин.
Виктор Петрович готовился к ночной охоте весьма тщательно: вместо шорт надел длинные брюки, тщательно застегнул манжеты и воротник, натянул высокие резиновые сапоги и, в довершение всего, густо намазался от комаров репудином-репеллентом. Затем он присел на койку, подумал малость, после чего положил в карман еще одну запасную обойму, заменил все четыре батарейки в электрофонаре и, заткнув за пояс охотничий топорик, направился к ожидавшему его охотнику.
Синь оглядел Ракитина с головы до ног, вроде бы одобрительно покачал головой и что-то сказал Дану. Тот мигом достал из костра горящую веточку и поднес к фитилю коптилки. Вспыхнув, затрепетал желтый язычок пламени, и сетка, сплетенная из луба пальмы «ко», стала прозрачно-желтой, отчего над головой Синя возник золотистый нимб.
Они быстро углубились в чащу леса, и только огонек коптилки, словно крохотный маячок, желтовато-красной точкой светил в темноте.
"Ну совсем, как у Гоголя, в повести "Вечер накануне Ивана Купала", когда красный цветок, словно огненный шарик посреди мрака, вел Опанаса по заколдованному лесу", — подумал Ракитин.
Синь шел быстрыми, упругими, совершенно бесшумными шагами. Лишь время от времени он останавливался, оборачивался и, убедившись, что спутник его не потерялся, двигался дальше.
Ночные джунгли были полны звуков самых неожиданных, странных, загадочных. Ракитин попытался сравнивать их с какими-нибудь уже знакомыми. Вот рассыпалась дробь кастаньет. К ней присоединились жалобные «фюить-фюить». То заскрипела несмазанная дверь, послышалось потрескивание, словно кто-то заводил пружину больших часов.
Со всех сторон неслись приглушенные гуканья, стоны, карканье. Ручьи распевали на разные голоса: одни таинственно, призывно журчали, другие тихо нашептывали, третьи весело звенели, постукивая камешками. Но главными музыкантами ночных джунглей были цикады. Они как бы создавали непрерывный звуковой фон.
Оркестр цикад исполнял свою звонкую ночную симфонию, как вдруг, словно повинуясь таинственной команде, они разом смолкли. Наступившая тишина была настолько неожиданной, что Ракитин остановился, ощутив даже какое-то внутреннее беспокойство. Но вот пиликнула цикада, другая, и со всех сторон тысячи этих маленьких оркестрантов затянули свое радостное "вз-вз-вз".
Автоматически в мозгу всплывали фразы из Брема.
Цикады… Семейство настоящих, или певчих цикад… Насчитывается около 1500 видов… Самая большая, помпония императория, что значит по-русски королевская, достигает в длину 6,5 сантиметра, а размахом крыльев 13,5 сантиметра и проживает в Индонезии. На ее брюшке имеются две пластинки-цимбалы, состоящие из трех перепонок. К наружной — тимпанальной — прикреплены с обеих сторон особые мышцы. Они заставляют вибрировать мембрану со скоростью, достигающей 600 колебаний в секунду. Звук возникает примерно так, как в консервной банке с выпуклым дном, на которое нажимают пальцем…
Ракитин даже встряхнул головой, пытаясь избавиться от столь неожиданно возникшего потока внутренней информации. И вдруг ухмыльнулся, вспомнив, что в цикадовом семействе поют только мужчины, в связи с чем Ксенархос Родосский сказал: "Счастливо живут цикады оттого, что их женщины молчат".
Синь, бесшумно ступая, шел вперед, и огонек на его голове светился, как маячок в непроницаемой тьме тропического леса.
Вдруг он замедлил шаги, остановился, сделал рукой знак, чтобы Ракитин приблизился, и, прижав палец к губам, издал едва слышный звук "т-с-с".
Впереди, в темноте, едва виднелась неширокая прогалина. Синь нажал кнопку электрического фонаря. Его тусклый оранжевый луч, едва достигнув опушки, медленно пополз вдоль нее, высвечивая то обломанный ствол банана, то причудливый куст, то частокол бамбука. Иногда на его пути вспыхивали и снова гасли цветные огоньки — красные, зеленые.
"И как же это Синь оплошал — забыл сменить батарейки у фонарика? Он вот-вот сдохнет, — подумал Ракитин. — Хорошо, что я оказался молодцом, — похвалил он себя. — Поставил новые "четыре марса" в японском фонаре с большим рефлектором".
Довольный своей предусмотрительностью, он включил фонарь, и луч света ослепительно белой дорожкой пересек поляну наискось. В кустах послышалась какая-то возня, писки, шорохи, и все затихло. Ракитин еще раз повел лучом по поляне, пытаясь обнаружить притаившееся животное, но бесполезно.
Синь повернулся к нему и сказал: "Хом-тот (плохо)".
— Хом-тот, хом-тот — очень плохо. Ни черта здесь нет! Хоть бы какая-нибудь захудалая зверюшка подвернулась, — сказал Ракитин и вслед за Синем погасил фонарь.
Они присели на поваленное дерево. Синь, глотнув воды из, фляги, полез в сумку. Потом похлопал себя по карманам и, повернувшись к Ракитину, сделал вид, что выдувает дым. Он что-то сказал, и вдруг Ракитин явственно услышал: "Тьфу! Моя трубку потерял!" Наверное, именно так и должен был сказать старый гольд Дерсу.
Синь пригнулся к земле и, медленно подсвечивая фонариком, пошел обратно по своим следам. Ракитин не сомневался, что искать в ночных джунглях трубку еще сложнее, чем иголку в стоге сена. Но он заблуждался в способностях Синя.
Не прошло и пятнадцати минут, как охотник издал радостное восклицание и с торжеством показал Ракитину найденную трубку. Синь, страшно довольный, присел на корягу, любовно обтер трубочку рукавом и, не зажигая, засунул в рот.
Они снова вернулись к прогалине и остановились прислушиваясь. Там царило полное спокойствие. Бродили еще часа два по ночному, полному таинственных звуков лесу. Синь тщательно высвечивал каждое более-менее подозрительное дерево в надежде обнаружить притаившееся животное. Но удача явно отвернулась от охотников.
Правда, на пути им не раз встречались следы косуль, и глубокие отпечатки, оставленные кабанами… Но ни одного животного увидеть так и не удалось.
Изрядно устав, они вышли на опушку. Впереди от-i крылись освещенные луной рисовые поля. Откуда-то издалека ветер доносил ритмичные тяжелые вздохи колеса-черпалки, которая денно и нощно, без перерыва, выплескивала воду из речушки в канал, питающий влагой посевы риса.
Ракитин смотрел как зачарованный на открывшуюся картину. Все — и огромная яркая луна, обливавшая желтоватым светом геометрически четкие прямоугольники рисовых полей, блестевшие, словно покрытые льдом, и четкие черные контуры деревьев на фоне сине-серебряного неба, и пение цикад, и вздохи черпалки — вызывало ощущение нереальности происходящего. Он с замиранием сердца всматривался в серебряные блики лунного света, на эту дышавшую миром и покоем картину.
Но Синю, сегодня оказавшемуся в роли охотника-неудачника, было не до лирики. Он взял Ракитина за руку, показал на полную луну, как бы пытаясь объяснить, что в такую ночь не может быть удачной охоты, и, сказав: «Веня» (домой), — быстро зашагал к лагерю.
Обратный путь в темноте показался Ракитину бесконечным. Он то и дело спотыкался о невидимые во тьме корни, путался ногами в траве, цеплялся за ветви кустарников. Ракитин так устал, что, добравшись до палатки, буквально свалился на койку. Подсунув под голову плоскую подушечку, набитую травой, он провалился в сон.
Его пробудил грохот выстрела. Ракитин присел на койке. Прислушался. Но все было спокойно: ни тревожных окриков, ни суматошной беготни. По-прежнему стрекотали цикады, и будто издалека доносился негромкий разговор людей, сидевших у костра.
Ракитин хотел было заснуть, как по тенту палатки осторожно постучали и чей-то голос спросил:
— Дамти Витя, ты не спишь?
— Не сплю, не сплю, — сказал он, окончательно стряхивая сонную одурь.
— Синь зверя убил, — повторил тот же голос. Это был Лок.
Не одеваясь, лишь засунув ноги в резиновые сапоги, Ракитин выполз наружу. Возле ярко горящего костра, попивая чай, расположились двое дежурных и Дьяков, который тоже участвовал в ночной охоте, правда, в другой компании, но с тем же успехом.
Неподалеку, в привычной позе, на корточках сидел Синь, с невозмутимым видом дымя трубочкой. У ног его темнело тело какого-то зверя.
— Кто это? — спросил Ракитин, рассматривая охотничий трофей.
— "Тю-тю", — сказал Синь, выпуская длинную струю дыма.
Так вот чей голос они так часто слышали в окрестностях лагеря! Так вот кому принадлежало это жалобное, протяжное: тю-тю, тю-тю, тю-тю!
Ракитин присел на корточки. Убитый зверь был размером с небольшую собаку. Широкая голова, заканчивавшаяся немного заостренной мордочкой с белым пятном, напоминала собачью. Вытянутое тело покрывал густой, жесткий мех. По его желто-коричневому фону были разбросаны многочисленные округлой и неправильной формы черные пятна. Вдоль спины тянулись три черные полосы, которые, сливаясь, переходили в черноту длинного пушистого хвоста со светлыми кольцами.
— Так это ж циветта, — наконец сообразил Ракитин. — Знаменитая азиатская, или настоящая, циветта, за которой охотятся, чтобы добыть пахучее вещество цибет, широко используемое в парфюмерии и медицине. Taк вот из чьего меха сделана у Синя охотничья сумка…
— Поздравляю, дамти Синь, — сказал Ракитин, пожимая охотнику руку. Тот слегка улыбнулся, а затем, молча включив фонари, направил луч света на голову циветты.
И вдруг мертвые глаза зверя ожили, вспыхнули красноватыми огоньками. И только сейчас Ракитин понял, почему фонарь Синя светил так тускло. Дело было совсем не в батареях. Лишь таким вот слабым лучом можно было обнаружить животное по отблеску глаз, не испугав его светом. — Эти красные и зеленые искорки в кустах были не чем иным, как сверкающими глазами животных.
"Что же я за болван! — обругал себя в душе Ракитин. — Ну надо же было быть таким тупым… Нет животных! Исчезли животные! — передразнил он сам себя. — Всю обедню Синю испортил. Вот уж он меня, наверное, в душе проклинал, когда я свой прожектор включил… От такой иллюминации какое хочешь животное до смерти напугается".
Ракитин хотел, чтобы Лок все это объяснил Синю. Не переводчик как назло куда-то исчез. Ракитин опустился на траву рядом с охотником, положил руку ему на плечо и виновато-дружески улыбнулся.
Синь улыбнулся в ответ и тихо сказал: "Той хуэ" все хорошо.
В гости к Синю
Деревня Бао-Линь, где жил Синь, лежала километpax в десяти от лагеря. Надо было спуститься вдоль по ручью на восток и выйти на проселочную дорогу, по которой машины экспедиции три недели приходили джунгли.
После ночного дождя дорога основательно раскисла и, чтобы не завязнуть по щиколотку в липкой темно-коричневой грязи, им приходилось все время держаться обочины. Солнце уже поднялось над джунглями, и деревья, умытые дождем, зеленели еще ярче, переливаясь в солнечных лучах всеми цветами радуги, словно осыпанные бриллиантами. Напоенная дождем земля просыхала, исходя легким полупрозрачным паром. Будто осколки огромного зеркала, сверкали оставшиеся после тропического ливня бесчисленные лужи.
С приближением к деревне все чаще и чаще стали попадаться признаки человеческого жилья. То буйволы, разлегшиеся по шею в грязи с блаженными мордами, лениво прядали ушами. То нежно-зеленые прямоугольники рисовых чеков, окруженные насыпными дамбами. То остатки лесного водопровода — десятка два подставок-рогулин, вбитых на расстоянии друг от друга. На них лежали длинные, пожелтевшие от времени бамбуковые стволы-трубы с отверстиями у каждой перемычки.
У огромных олив «бо», с мощными гладкими стволами, без единого сучка, были привязаны бамбуковые палки с петлями-ступеньками на конце. С помощью такого нехитрого устройства можно было, хотя и не без труда, добраться до кроны, где среди листвы прятались крупные оливки.
Навстречу путникам из-за поворота вышли четыре женщины. Все они были одеты в короткие кокетливые кофточки и длинные, до щиколоток, широченные брюки весьма модного, как объяснил Лок, коричневого цвета. Все они были маленькие, изящные в своих конусообразных шляпах «нон», с лицами до половины закрытыми белыми, в мелких цветочках, платками, над которыми озорно сверкали черные, чуть раскосые глазки.
Их можно было бы сравнить со статуэтками, если бы не трехметровые шесты «куанг-гань», видневшиеся у каждой на плече. На концах шестов плавно покачивались плоские плетеные корзины, доверху наполненные плодами папайи, корнями сасса-пареля, бататами и еще какими-то неизвестными Ракитину овощами.
Уставшие путешественники приободрились, расправили плечи и посторонились, уступая узкую полоску относительно сухой дороги. Но незнакомки тоже остановились, поставили свою ношу и развязали платки. Все четыре оказались молоденькими и очень миловидными.
В ушах у каждого поблескивали тоненькие серебряные сережки.
— Слушай, Лок, куда это они с таким грузом идут? — спросил Ракитин. Но "Пока уже понесло. Он произнес целую речь, из которой Ракитин понял только "ко хуэ хонг?" — как поживаете? и «льенсо» — советский. Лок на глазах преобразился: куда девалась его обычная медлительность, сдержанность! Он непрерывно улыбался, жестикулировал, и, судя по всему, его бойкость произвела на девушек впечатление.
Неожиданно Лок нагнулся и вытащил из одной корзины ниточку стручков горького перца «ыт», похожих на большие красные запятые. Он покрутил ее на пальце и что-то сказал. Девушки прыснули.
— Это есть такой вьетнамский пословиц: "Каждый перец горек, каждая девушка ревнива", — перевел Лок.
Скоро он был уже в полном курсе дела. Лок узнал, что все — не замужем, что живут в соседней деревне, направляются на рынок в уездный городок, где хотят купить много нужных вещей.
— Я так и думал, что они все нет муж, — сказал Дан, оказавшийся большим знатоком истории Вьетнама, народных обычаев и легенд.
Ракитин вопросительно поднял брови.
— Посмотри, дамти Витя, на их прически, — продолжал Дан. И вдруг, замявшись, повернулся к Локу: — Лучше ты переведи!
— Посмотри на их прически, — подхватил Лок. — Видишь, у них волосы гладкие и завязаны пучком сзади? Значит, они есть девушки. Если пучок сидит на макушке- значит, у женщины есть муж. Когда вдова, она пучок будет поместить на левый сторона головы.
— Интересно, сколько же килограммов в этих корзинах? — спросил Шалеев, пытаясь на глазок определит вес.
— А ты попробуй, подними, — посоветовал Дьяков.
— Что нам стоит дом построить! Могу и попробовать. — Шалеев направился прямо к девушкам и жестами объяснил, что хочет поднять их груз. Девушки поняли; его выразительную жестикуляцию и согласно закивали, Александр бойко ухватил куань-гань за середину, приподнял, и вдруг на лице его появилось выражение удивления и полной растерянности. Он с трудом поднял шест с корзинами на плечо и почти тут же поставил его обратно на землю.
— Ну и ну, — сказал он. — И как они умудряются такую поклажу волочить в такую даль? Уму непостижимо!
Девушки, видимо, уже успели удовлетворить свое любопытство. Они засобирались, повязали на лицо платочки (так оберегали кожу от загара), неуловимым движением водрузили на свои плечики шесты с корзинами и> помахав ладошками, пошли дальше, быстро-быстро переступая мелкими шажками. Вскоре они скрылись за поворотом.
Недалеко от деревни, с боковой тропинки, на дорогу вышел молодой парень, одетый в короткую синюю куртку, такого же цвета брюки, закатанные до самого паха, с красной повязкой на голове. С концов толстой бамбуковой палки, лежавшей на левом плече, свешивались две крупные связки рыбы.
Были там маленькие, не больше ладони, и короткие толстенькие, похожие на большую синюю каплю. Но главный трофей представляли шесть рыб с крупной розоватой чешуей, достигавших в длину почти метра. Судя по всему, шел он издалека, так как такие крупные рыбы водились только в реке Тяй, протекавшей километрах в пятнадцати от деревни.
Дорога вильнула в последний раз, и перед глазами путников открылась красочная панорама деревни Бао-Линь. На пологих склонах невысоких холмов возвышались на сваях десять-двенадцать домов-хижин с двускатными крышами из листьев «ко». За длинными заборами-плетенками поднимались зонтики папай с прилепившимися к стволу «дынями», темнели, словно нарисованные тушью на синем холсте неба, арековые пальмы. Ярко зеленели шеренги бананов с длинными соцветиями, тесно усаженными желтыми трехгранниками ягод-плодов.
У самой околицы повстречалась немолодая вьетнамка, видимо, ходившая по воду к ближнему ручью. На коротком бамбуковом коромысле висели шесть фляг-ве-дер, сделанных из толстых бамбуковых колен: по три на каждом конце.
— С полными ведрами встречают, — довольно отметил Ракитин. — Это к добру! — И, собрав все свои лингвистические познания, сказал:- Той муон нок (Я хочу воды).
Лицо старой крестьянки расплылось в улыбке, но она покачала головой.
"Нельзя пить. Надо сначала кипятить, — перевел Лок. — Иначе будет заболеть живот".
По деревенской улице трусили несколько тощих собак, не удостоивших незнакомых людей своим вниманием. Два поросенка с непропорционально длинными телами на коротеньких кривых ножках с хрюканьем пере бежали дорогу и пролезли под плетень. Они были необычного черного цвета с желтыми пятнами. Ни дать ни взять — хрюкающий леопард! У дерева, опустив голову, украшенную огромными серповидными рогами, лениво помахивал хвостом, отгоняя мух, огромный буйвол. Tpoe ребятишек замерли посреди дороги, выражая всем видом восторженное удивление.
Синь ждал гостей у порога своего дома. Дом был двухэтажный, на толстых сваях из дерева «лим». Нижний этаж служил хлевом, его дальний угол занимала огромная плетеная корзина для хранения риса. Интерьер первого этажа несколько облагораживали рожки молодых оленей — панты, охотничьи трофеи Синя, прибитые чуть ли не на каждой свае. Правда, как потом объяснил Синь, они имели и другое предназначение: истертые в порошок, рожки успешно использовались для поддержания мужской силы.
Прежде чем подняться по крутой шаткой лесенке с круглыми ступенями из бамбуковых чурбашек, требовалось в соответствии с обычаями то-таи снять обувь и обмыть ноги. После этого ритуала все проследовали за хозяином на второй этаж.
Это было просторное помещение, не меньше ста! квадратных метров, с бамбуковым полом и плетеными стенками, перегороженное на три неравные части. ] Синь усадил гостей на низкую лежанку, тянувшуюся вдоль стены справа от входа, застеленную циновками,! и ушел по хозяйству, предоставив возможность подробно оглядеть скромную обстановку дома.
На полке, слева от входа, стояла деревянная посуда, плетеные корзиночки, черпаки из замысловатого плода «бау». С краю, горкой, лежали связки тонких свечей, похожих на елочные. Впрочем, эти свечи изготавливали из древесины дерева «бому», которую долго растирают со спиртом, а затем получившейся пастой облепляют высушенную бамбуковую палочку, которая служит фитилем.
В центре комнаты располагался очаг. Вернее, им служила прямоугольная деревянная коробка, до половины заполненная песком. Над очагом свисала сажеловка, напопоминавшая трубу старинного граммофона. Ярко пылал огонь, распространяя приятное тепло.
На плетеной перегородке, разделявшей помещение, висели две большие раскрашенные грамоты. Ими, как оказалось, наградили двух старших сыновей хозяина за успехи в учебе. Впрочем, отцу тоже было чем похвастать…
Синь возвратился, держа в руках красную коробочку с орденом — пятиконечной серебряной звездой, с гербом Демократической Республики Вьетнам в центре. Лок взял из рук Синя грамоту и, подняв над головой, чтобы все видели, торжественным голосом прочел:
— За участие в освободительной войне против французских колонизаторов Хуанг Ван Синь награжден "Медалью сопротивления второй степени". Аи да Синь!
— А что же там, во второй комнате? — поинтересовался Дьяков.
— Там комната духов, — понизив голос, сказал Синь. В его словах звучало величайшее почтение к отцу н матери, духи которых, как считают то-таи, постоянно находятся в жилище, помогая своим детям в делах, оберегая от бед. В их честь в каждом доме воздвигнут небольшой алтарь. Такой же находился и в соседней комнате, в которую гостей проводил по просьбе Ракитина дамти Синь.
Это был небольшой ящичек из полированного красного оттенка дерева. С его боков были наклеены полоски красной бумаги с иероглифами. Перед ним, на поставце с рисунком дракона с раскрытой пастью — символа жизни народности то-таи, стояла чашечка с приношениями. По бокам курились тоненькими синими дымками палочки, наполнявшие комнату сладковатым ароматом.
Синь поставил на лежанку деревянную плоскую тарелку с печеными плодами хлебного дерева. На другой тарелке желтело несколько крупных грейпфрутов. Отведав тропических яств и запив их горячим вьетнамским чаем, все выкурили по сигарете и стали собираться. Предстоял еще неблизкий путь к реке Тяй.
Минут через двадцать маленькая колонна, сопровождаемая черноглазыми ребятишками — чистенькими, ухоженными, как, впрочем, и все ребятишки, что встречались Ракитину где-либо во Вьетнаме, — уже выходила за околицу деревни.
Они прошли несколько километров по проселку, изборожденному двумя глубокими колеями, пока не выбрались к перекрестку. Здесь, на пересечении трех дорог, перед ними возникло на холме мрачное сооружение- огромный железобетонный параллелепипед с плоской крышей. Это был старый французский форт. Слева, на крыше дота, виднелась невысокая куполообразная башня с узкой щелью-амбразурой, из которой торчал изогнутый, насквозь проржавевший ствол пулемета. В стенах мертвыми глазницами чернели бойницы.
Пространство вокруг форта было когда-то расчищено от растительности, все деревья вырублены, чтобы бойцы народной армии не могли незаметно подобраться и забросать гранатами маленький гарнизон. Но крыша уже поросла травой, а дикие бананы с трех сторон вплотную подступили к стенам.
Только к вечеру удалось добраться до реки, катившей свои мутно-желтые волны к югу. Оставалось совсем мало времени до захода солнца, а надо было еще выбрать место для временного лагеря, построить шалаши и поужинать.
Это была первая ночевка вне лагеря. Но Ракитина смущало главным образом только одно: летающие кровососущие. В глубине души его таился страх перед опасностью заболеть тропической малярией или еще чем похуже, вроде слоновой болезни. Тем более, что по сведениям, которые получил доктор Дан, эти хвори встречались в окружающих деревнях.
Ракитин распорядился захватить в поход оставшиеся бутылочки с маслянисто-прозрачным диметилфталатом, прекрасно отпугивающим вьетнамских комаров и москитов, видимо, не привыкших еще к заморскому антикомариному зелью, и пару флаконов местных репеллентов.
Синь немедля присмотрел место для временного лагеря на пригорке, метрах в пяти-десяти от берега. Значит, в случае неожиданного разлива реки экспедиция будет в безопасности. Здесь постоянно дул легкий ветерок, а поблизости было не видать ни единого болотца, что вселяло надежду на отсутствие комаров. Синь с ходу отверг предложение Шалеева построить шалаши под раскидистыми и вполне надежными на вид "куа-шо".
— Плоды вкусные. Их любят кушать маленькие животные. А за маленькими всегда приходят большие звери: тигры, пантеры, — объяснил он.
Не понравился ему в качестве укрытия и огромный фикус с обросшим мхами и лишайниками стволом. Синь скептически оглядел его и сказал: "Очень большие ветки. Прилетит ветер и может поломать. Они падать и убить. Большое дерево притягивает большую молнию, а ночью будет гроза".
Действительно, по небу быстро плыли лохматые темно-белые облака. Выслушав в переводе Лока маленький урок по выбору места для лагеря, Ракитин, Дьяков и Шалеев принялись сооружать свой шалаш. Вырубить два двухметровых шеста с развилками на конце для подпорок и десятка два бамбуковых стволов для конька и скатов было делом несложным. Но чем крепить эти скользкие, круглые перекладины, если никто не додумался захватить с собой веревок? Это была проблема.
Впрочем, и ее Синь разрешил без труда, показав, как делают веревки из бамбука.
На первый взгляд — несложно: метровый кусок бамбука надо расколоть на рейки, толщиной полсантиметра, затупить ножом их острые, как бритва, края, а затем, поставив нож между зеленым и белым слоями древесины, резать сверху вниз (по росту ствола). Когда на пути ножа встречалась перемычка, ее следовало проходить резким толчком. В руках у Синя все это получилось прекрасно. Но строительная компания Ракитин и K° немало испортила реек, прежде чем у нее стали выходить прочные, гибкие веревки.
Когда перекладины были надежно привязаны к скатам, их, начиная с нижней, словно черепицей, прикрыли листьями дикого банана. Еще пару десятков этих зеленых подстилок, и жилище было вполне готово. Оставалось лишь сделать вокруг дорожку сантиметров в пятьдесят, вырезав дерн — для защиты от пиявок, — и развести у каждого шалаша по два-три небольших костра, дабы отпугнуть любопытных животных и заодно прогнать дымом настырных комаров.
Правда, Хунг сказал, что от комаров и москитов можно избавиться, если залезть на дерево, метров на 7-10 от земли. Им эта высота вроде космической. Но никто из присутствующих такой способ не проверял, и все предпочли перед сном густо намазаться репеллентами.
Ракитин спал плохо, всю ночь ворочался с боку на бок, хотя он уже привык в палатке к жесткому бамбуковому матрасу, а комары тоже не очень досаждали. И все-таки новизна' обстановки действовала на него. Впрочем, не только он один страдал бессонницей. Поэтому все поднялись чуть свет и, перегоняя друг друга, побежали купаться в теплой желтовато-мутной воде.
Сегодняшний день можно было назвать «кораблестроительным», или, вернее, «плотостроительным». Конечно, плыть по реке в джунглях значительно приятнее, чем тащиться, высунув язык, обливаясь потом, задыхаясь в духоте и сырости, продираясь через заросли. Сиди себе да поплевывай в воду, а течение несет тебя без особых хлопот с твоей стороны.
Вопрос — на чем плыть — дело умения и творческой фантазии. Можно попытаться выстроить по примеру Гайаваты пирогу, испросив коры у березы и воспользовавшись подробными методическими указаниями Лонгфелло. Обладая соответствующими строительными навыками, можно добиться, что этот челн будет плавать, "словно желтый лист осенний, словно желтая кувшинка". Можно, используя всю свою сноровку, выдолбить из ствола дерева тяжелую вместительную лодку. Но, наверное, легче всего и, главное, проще всего соорудить плот. Тем более джунгли обладают идеальным для этой цели материалом — бамбуком.
Его вокруг было предостаточно, и выбрать стволы не представляло затруднений. Для начала Синь с помощью Хунга и Тыя срубил десяток шестиметровых бамбучин, диаметром сантиметров в пятнадцать. В строгом соответствии с законом Архимеда метровое колено, диаметром 8-10 сантиметров, вытесняет целых пять килограммов воды. Следовательно, будущий плот мог поднять не меньше трех центнеров груза.
Каждый ствол обрезали по концам так, чтобы до перемычки оставался «хзостик» не менее шести сантиметров. Затем в «хвостиках» прорезали сквозные отверстия, и Синь, взяв у Хунга две заготовленные палки-перекладины, нанизал на них бамбучины, скрепив с обоих концов. А затем сам, никому не доверив этого ответственного дела, тщательно привязал каждую бамбучину в отдельности к перекладине.
Первыми испытателями стали Дьяков с Тыем. Они тут же взобрались на плот, чуть просевший под их тяжестью, и, вооружившись шестами, оттолкнулись от берега. Течение подхватило его, и он медленно, будто огромный зеленый лист, закружился и, повернувшись носом, поплыл по течению, под шумные возгласы строителей.
Для большей надежности поверх первого ряда положили еще один, а по краям укрепили невысокие бортики. Теперь плот стал выглядеть совсем внушительно. Когда на него погрузили имущество и расселись всей компанией, оказалось, что он может выдержать вдвое больше.
Путь домой, правда, оказался значительно дольше, чем предполагал Ракитин. И хотя они сберегли силы, в лагерь удалось добраться только к ужину.
Финиш
Ракитин всегда любил предотъездные сборы: с их суетой, тревогами, волнениями. Но в дни завершения любой экспедиции он всегда ходил с ощущениями какой-то подавленности, ожиданием расставания с людьми, ощущением потери чего-то очень дорогого и неповторимого. Он понимал, что, может быть, никогда не увидит снова эти края, и сердце его сжималось от грусти.
Весь день шла подготовка к возвращению в Ханой.
Образцы растений, пакеты с плодами, банки со змеями занимали свои места в коробках, которые тщательно увязывались. Шалеев кисточкой выводил на крышке огромный номер. Приборы, оборудование — все было свернуто и подготовлено к отправке.
Наступил последний вечер в лагере. Ярко пылал костер, и все, рассевшись вокруг огня, вели беседу с помощью жестов, знаков и скудного запаса выученных русских и вьетнамских слов.
Словно петарда, взорвался случайно брошенный в костер стволик бамбука, и фонтан искр взметнулся кверху. Из темноты вынырнул Тый. В руках он держал небольшую коричневую трубочку. Тый сел на корточки рядом с Фаном, поднес трубочку к губам, и вдруг тонкие певучие звуки незатейливой мелодии полились в наступившей тишине. Нежная, чистая, она была напоена звоном бегущего ручья, шепотом тростника, пением птиц, шорохом крыльев бабочек.
Ракитин как завороженный слушал пение свирели. Он никак не мог себе представить, что так играет Тый — круглолицый, добродушный весельчак. И звук этой свирели, изготовленной из тростника, срезанного неподалеку на болоте, и большая желтая луна, зависшая над вершинами деревьев, — все казалось каким-то нереальным. Время отступило, и девственный лес, скрывающий не ведомые тайны, молча внимал песне, как и тысячелетия назад.
Уже было далеко за полночь, но никто не хотел расходиться. Ведь это последняя ночь вместе. Последний костер.
Все поднялись засветло. Одна за другой палатки превращались в связки брезента. Когда со стороны дороги послышалось урчание автомобильных моторов, от всего лагеря остался лишь каменный очаг, да навес-столовая.
Синь молча стоял в стороне. Ракитин подошел к нему, протянул было руку, но вдруг отбросил условности и крепко его обнял. Вытащив из-за пояса свой походный топорик, с которым не разлучался ни на минуту, он вручил его Синю и, круто повернувшись, вскочил на подножку машины. Маленькая колонна тронулась в путь и вскоре исчезла в лесной чаще.
Небо заволокло тучами. Упали первые капли дождя. Чаще. Чаще… И вот уже на поляну обрушился тропический ливень, словно природа хотела смыть воспоминания о людях, нарушивших ее покой.
Знакомство
Костер догорал. Фиолетовые язычки пламени осторожно выглядывали между обгоревших поленьев и снова прятались в свое мерцающее убежище.
Доктор Ракитин неподвижно сидел у костра, обняв колени руками, завороженный видом умирающего огня. Синие струйки дыма поднимались над тлеющими углями, сворачивались в кольца и постепенно растворялись, исчезая в неподвижном, насыщенном влагой воздухе.
Стояла душная, вязкая тишина. В черноте тропического неба проступали, разгораясь, серебряные блестки незнакомых созвездий. Неподалеку звонко хрустнула ветка. Та Мо, дежуривший по лагерю, вскочил, словно подброшенный пружиной, и щелкнул затвором карабина.
Разом вспыхнули электрофонари, высветив из мрака человеческую фигуру. Заслоняя лицо от яркого света, незнакомец сделал несколько шагов к костру и остановился, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Маленького роста, сухонький, узкоплечий, он был похож на подростка. На нем — длинная рубашка без воротника, с глубокими вырезами по бокам, и короткие, чуть ниже колен, штаны из такого же материала. Обувью ему служили тапочки — вьетнамки из старой автомобильной покрышки, крепившиеся на ногах двумя резинками крест-накрест. Костюм дополняла темная кепочка с крохотным козырьком.
Из больших кожаных ножен, висевших на левом боку, выглядывала деревянная рукоятка ножа-мачете. Незнакомец опирался на старинное длинноствольное ружье с широким дулом, с курком, похожим на оттопыренный большой палец. Деревянный приклад, видимо треснувший, был несколько раз обмотан проволокой.
— А, дамти Синь, — радостно приветствовал его переводчик Дин Чонг Лок — высокий, немного нескладный парень, с широким, улыбчивым лицом, побитым крупными оспинами, и чубом жестких черных волос, свисавшим на лоб.
Русским языком он владел довольно слабо. Путал родовые окончания слов, времена, ударения. А падежи вообще игнорировал. И, тем не менее, помощник он был незаменимый. Кроме него, только доктор Дан — руководитель вьетнамской группы, знал несколько русских слов.
Сам Ракитин с трудом выучил десятка два слов по-вьетнамски, вставляя их в разговорах к месту и не к месту. Что же касается его коллег Дьякова и Шалесва, то для них певучая вьетнамская речь так и осталась тайной за семью печатями.
— Очень рад тебя видеть. Я думал, что ты придешь к нам только завтра, — продолжал Лок. — Это Хуанг Ван Синь — знаменитый охотник и следопыт. Мы было сюда пять дней назад, и председатель уездный партийный комитета товарищ Дьен сказал, что нам будет помогать дамти Синь. Он очень замечательный охотник. Такой второй нет во весь уезд. Он все знает про лес, про зверей, про деревья. Он покажет много, много растений, которые можно кушать в лесу. Он знает траву от все болезни: от головы, от желудка, от лихорадки. Очень хороший человек…
Синь, чуть склонив голову набок, молча слушал непонятные русские слова и, когда Лок кончил свою рекомендательную речь, сделал несколько шагов к костру, прислонил свой древний штуцер к стволу дерева, заменившему скамейку, и присел, на корточки рядом с Ракн-тиным.
Не глядя по сторонам, он извлек из-под рубашки вместительный кисет, сшитый из коричневато-пестрого меха какого-то зверя, неторопливо набил табаком трубочку с коротким изогнутым мундштуком и, выхватив из костра горящую веточку, прикурил.
— Чайком не мешало бы гостя попотчевать, — сказал Ракитин. — Давэй, Саша, сообрази.
Шалеев отправился на кухню и вскоре вернулся, держа в одной руке большой алюминиевый чайник, а в другой стопку пиал. Чайник подвесили к перекладине над огнем. Хунг собрал валявшиеся вокруг сухие ветки и бросил в догоравший костер. Пламя зашипело, припало к угольям. Но будто зверь, почувствовавший добычу, вновь выскользнуло из своего укрытия, побежало, потрескивая, по сушняку и вдруг фонтаном взметнулось вверх, высветив людей, сидевших в разных позах вокруг костра, и черную стену тропического леса, окружавшего поляну. Только сейчас Ракитин мог подробно разглядеть гостя. На вид ему было лет сорок-пятьдесят. Правда, Ракитин хорошо помнил, как обманчива бывает внешность здесь, на юго-востоке Азии. Сколько раз он ошибался, принимая многодетных мам за юных девушек и зрелых мужчин — за юношей.
Трудно было назвать красивым его небольшое, продолговатое смуглое лицо — большеротое, с широким, чуть уплощенным книзу носом. Худенький, жилистый, он сидел на корточках, невозмутимо попыхивая трубочкой. Но в его сдержанном равнодушии чудилась напряженность пружины, готовой мгновенно распрямиться.
Буквально с первого мгновения Ракитин почувствовал к нему какую-то внутреннюю симпатию. То ли скромность, вернее, застенчивость, с которой держался этот многоопытный, далеко не молодой человек, с морщинистым лицом и натруженными руками. То ли приветливый взгляд темных, узких глаз из-под чуть набухших верхних век. То ли поразительная для этих условий аккуратность: его старенькая, выцветшая коричневая рубашка с тремя зелеными пуговичками была тщательно отстирана и заштопана. То ли неуловимое сходство с кем-то очень знакомым.
Но с кем? Ракитин мучительно пытался вспомнить, как вдруг его осенило: "Черт возьми, да, конечно, с Дерсу Узала! Как это сразу не пришло в голову? Охотник, следопыт, знаток леса, вот так же неожиданно появившийся из темноты деревьев у лагерного костра…"
В памяти всплыли строки из книги Арсеньева: "Меня заинтересовал этот человек. Что-то в нем было особенное, оригинальное. Говорил он просто, тихо, держал себя скромно, не заискивающе… Я видел перед собой первобытного охотника, который всю свою жизнь прожил в тайге". До чего же точной оказалась эта неожиданная ассоциация!
— Знаешь, Лок, есть такая книга "Дерсу Узала". Ее написал знаменитый русский путешественник и писатель Арсеньев. В ней он рассказал про своего друга: старого мудрого охотника — следопыта Дерсу Узала.
Лок вопросительно посмотрел на Ракитина.
— Так вот, дамти Синь мне очень напоминает Дерсу. Он ведь тоже охотник, следопыт, знаток леса, только тропического…
— Значит, Синь, как Дерсу Узала, только наш, вьетнамский? — Лок что-то оживленно стал говорить Синю, который слушал его с большим вниманием, тихо покачивая головой, и вдруг широко улыбнулся, отчего от уголков глаз разбежались по сторонам веселые морщинки.
— Ты чего ему сказал? — поинтересовался Шалеев.
— Я сказал ему, что у вас в Советском Союзе есть свой дамти Синь, только зовут его Дерсу Узала.
Закипевший чайник подал сигнал, звякнув крышкой. Маленький непоседа доктор Кат, которого Ракитин в шутку прозвал "Катом в сапогах", высыпал в кипяток целую пачку грузинского чая, вызвав молчаливое недовольство бережливого лагерного повара Фана.
Чай пили не торопясь, со вкусом, время от времени перебрасываясь короткими фразами. Пламя снова опало, и сразу вокруг сгустилась темнота.
Словно зеленоватые мерцающие фонарики, кружились в бесшумном хороводе крупные светляки. В зарослях ночных джунглей пробуждалась жизнь. Завели свою неумолчную песню цикады. Хрипло каркнув, трепыхнулась вспугнутая птица. Откуда-то из глубины леса донеслось протяжное жалобное: тю-тю, тю-тю, тютю…
Видимо, непривычная обстановка лагерной жизни дала себя знать. То один, то другой тихонько исчезали из светлого круга, и вскоре осталось лишь трое: Синь, Лок и дежурный Мо, который время от времени обходил, прислушиваясь, поляну, оберегая покой ее обитателей от непрошеных гостей
Ракитин вошел в палатку, тщательно застегнув входное полотнище на все клеванты. В темноте белел противомоскитный полог, свисавший над койкой. Ракитин еще не опробовал свою новую постель, изготовленную из деревянной, поставленной на четыре рогулины, рамы, покрытой сверху вместо матраца щитом из расколотых пополам бамбуковых стволов. Они придавали «матрацу» эдакую волнистость, которую не могло смягчить сложенное вдвое байковое одеяло; Ракитин, не зажигая "летучей мыши", быстро разделся и нырнул под кисею полога, служившего надежной защитой от комаров, москитов и прочей нечисти, водившейся в джунглях в несметных количествах и просто сатаневшей с наступлением темноты. Но чтобы обеспечить себе спокойный сон, надо было еще потрудиться. Он тщательно заправил концы полога под «матрац», включил электрический фонарь и принялся, сантиметр за сантиметром, тщательно обследовать полог с внутренней стороны. Каждый раз, обнаружив притаившегося кровопийцу, он прихлопывал его ладонями, злорадно приговаривая: "Ах ты, гад!"
"Ну, кажется, последний", — подумал он удовлетворенно и, сладко зевнув, вытянулся на своем жестком ложе. Но радость его была преждевременной. Едва он закрыл глаза, как над самым ухом раздалось тоненькое, назойливое «зи-зи-зи». Ракитин вскочил как ужаленный и, нащупав фонарь, включил свет. Новые батарейки работали исправно, и в ослепительно-белом круге света был быстро обнаружен москит.
Ракитин вскакивал еще несколько раз и снова ложился, нервно вслушиваясь, не раздастся ли комариный писк. Наконец усталость сморила, и он, натянув простыню до подбородка, погрузился в сон под звенящий стрекот цикад — этих неутомимых музыкантов тропического леса.
Разбудил его солнечный луч, отыскавший в боковой стенке палатки крохотную дырочку. Ракитин откинул полог, натянул шорты, всунул ноги в резиновые сапоги и вышел наружу.
Природа ликовала, встречая наступление солнечного утра. Сверкающие капли росы подрагивали на листьях деревьев, на серебристо-зеленых веерах пальмы «ко», скатывались по огромным зеленым опахалам дикого банана. Под их тяжестью клонились к земле стебли трав, ветви кустарников.
Перебросив через плечо махровое полотенце, Ракитин рысцой спустился к ручью, весело бурлившему внизу, в распадке, сделал несколько упражнений, подтянулся на ветке, нависавшей над самым ручьем, а потом долго плескался в прохладном потоке, катившем свои веселые прозрачные струи.
Когда Ракитин вернулся в лагерь, все уже были на ногах, а повар Фан что-то размешивал в большом чугунном котле.
Игорь Дьяков, высокий, полный врач-гигиенист, держа в руках сверкавший никелем психрометр Ассма-на, осторожными движениями заводил пружину вентилятора. Перед ним на столике лежала аккуратно разграфленная тетрадь для метеорологических наблюдений, толстый том "Психрометрических таблиц" для расчета влажности воздуха.
— Уф, — сказал, отдуваясь, Ракитин. — Всего восемь часов, а духотища — дышать нечем. Прямо как в парной.
— Все по науке, — в тон ему ответил Дьяков. — На термометре уже двадцать Девять и влажность, наверное, под девяносто процентов. Впрочем, я сейчас посмотрю в таблицах.
Он перелистал несколько страниц и, отыскав кончиком остро отточенного карандаша нужную строчку, сказал:
— Я почти угадал: 87 процентов, как одна копейка.
— Хорошо мы подгадали время для наших исследований! Прямо в разгар четвертого жаркого сезона. Правда, он, по-моему, считается и самым дождливым. Если так будет парить, то дождичка ждать недолго придется.
— Во всяком случае, не сегодня. Небо — как лазурная чаша: ни тучки, ни облачка.
— Ну дождь-то не страшен, — присоединился к разговору Шалеев. — Вот тайфун бы нас здесь не прихватил… Это ведь для них — тайфунов — самый сезон.
Разговор прервал звон рельса, подвешенного вместо гонга на бамбуковой треноге рядом с кухонной печью.
— Ладно, потом поговорим, — сказал Ракитин и потрусил в палатку одеваться.
Вскоре все собрались в столовой, роль которой играл высокий навес. Шесть пятиметровых бамбуковых стволов подпирали крышу, сделанную из уложенных «черепицей» плотных серебристо-зеленых веерообразных листьев пальмы «ко», в изобилии росшей вокруг лагеря. Посовещавшись, решили, не теряя времени, совершить ознакомительный поход в джунгли. Впрочем, знакомство Ракитина с джунглями уже состоялось.
Накануне, едва выпрыгнув из машины, он не сдержал нетерпения и, закинув за спину карабин, углубился в чащу, пройдя метров триста по едва заметной среди травы и опавших листьев тропинке. Он не боялся сбиться с дороги: слитком густы были заросли бамбука и кустарников по обеим ее сторонам.
Становилось все темнее. Густые кроны деревьев нависали сплошным, непроницаемым пологом. Ни единый лучик солнца не проникал сквозь толщу лиственного свода. Ни единый солнечный блик не оживлял этого насыщенного испарениями сумрака.
Между деревьями местами чуть вздрагивали клочки густого приземного тумана. Было сыро и душно. Жаркий пот струился по лицу, стекал за воротник. Но особенно гнетущей была тишина. Она действовала на нервы, давила, тревожила. Ракитин никогда не представлял себе, что дневные джунгли-угрожающе молчаливы.
Постепенно охватывало необъяснимое беспокойство. Каждое потрескивание ветки, каждый шорох заставляли испуганно вздрагивать. Ракитин каждой своей клеточкой ощущал приближение какой-то неведомой опасности. Правда, он не понимал, что это за опасность, не мог сформулировать, чего он страшится.
Ракитин до боли в пальцах сжимал карабин, то замирая на месте, то резко поворачиваясь от малейшего подозрительного звука. Ему вдруг почудилось, что он находится в узком туннеле, из которого нет выхода.
— Да что же это со мной творится, черт возьми? — вслух сказал Ракитин, встряхнув головой. Но голос его словно завяз в обступивших со всех сторон деревьях.
— Сядь и успокойся, — скомандовал он себе. — Закури и не дури!
Как ни странно, эта глупая рифма подействовала на него успокаивающе. Он вытащил из нагрудного кармана последнюю пачку «Столичных», тщательно, не спеша, размял сигарету и, прикурив, несколько раз глубоко затянулся.
Самокритика и сигарета помогли окончательно прийти в себя.
— И чего это я так запаниковал? Вот срам-то… Хорошо, что никто не видел, как я передрейфил. — Ракитин тщательно загасил сигарету и, повернувшись на сто восемьдесят градусов, пошел обратно по собственным следам, четко отпечатавшимся на влажной почве. Когда среди зеленого мрака забрезжило светлое пятно прогалины, он с таким облегчением вздохнул, словно действительно удалось избежать смертельной опасности.
Ракитин взглянул на хронометр. С момента, как он покинул лагерь, прошло всего часа полтора, не более. Но они показались ему вечностью. С каким радостным чувством смотрел он на лагерную поляну, на людей, суетившихся у двух палаток с выгоревшими от солнца тентами, на жаркое пламя кухонного костра, возле которого хозяйничал Фан.
Только вечером, забравшись под противомоскитный полог, Ракитин попытался проанализировать свое состояние. Может быть, это просто закономерная реакция на столь своеобразную, незнакомую обстановку джунглей? Может быть, именно так и должен чувствовать себя новичок?
Ведь и Пеппиг, и Шапель, и Фоссет, впервые оказавшись в джунглях, были буквально «оглушены» этим "зеленым адом". Значит, любой человек, которому предстоит встреча с тропическим лесом, будь он геолог; ботаник, изыскатель, биолог или, может быть, летчик, потерпевший аварию и покинувший с парашютом свой летательный аппарат, должен заранее узнать как можно больше об удивительном крае.
Это поможет — ему во всеоружии знаний встретиться один на один с природой тропического леса, избежать ненужных страхов и вероятных ошибок в поведении. Разве не поэтому оказались они здесь, в первозданной чаще тропического леса, за тридевять земель от дома? Разве не эти знания он мечтает получить с помощью вьетнамских коллег и друзей?
Рыбная ловля по-тропически
Каждое утро начиналось с медицинского осмотра. Ракитин, вооружившись отточенными скарификаторами, брал кровь на анализ, определял количество гемоглобина, время свертываемости, а затем, уставившись в окуляр микроскопа, громким шепотом подсчитывал красные и белые кровяные шарики.
Шалеев мерил артериальное давление, взвешивал всех желающих, заставлял жать изо всех сил дужки динамометра и старательно выдувать воздух в трубку полевого спирометра, показывавшего величину жизненной емкости легких.
Дьяков выполнял обязанности метеоролога, замеряя температуру воздуха, определяя его влажность и скорость движения, изучал величину солнечной радиации и характер облачности, заодно опекая с десяток термографов и гигрографов, тикавших в разных помещениях лагеря.
Затем все отправлялись на завтрак, на ходу обмениваясь идеями и обсуждая план предстоящего маршрута.
Пока солнце не поднялось над поляной и не подсушило ночную сырость, все ходили в резиновых сапогах. К этому принуждали пиявки: они обожали росу и буквально усеивали стебли и листья растений, окружавших лагерную поляну. Но особенно много их было на кустах вдоль тропы, по которой члены экспедиции бегали к ручью. Эти твари поджидали их там, прикрепившись задней присоской и приподняв свои черные извивающиеся тела. Стоило человеку оказаться рядом, как они взлетали, словно маленькие ракеты, и, с поразительной точностью находя открытый участок кожи, впивались в него всеми тремя челюстями.
В первые дни Ракитин брезгливо передергивался, внезапно обнаружив на теле черную, разбухшую от крови пиявку. Торопливо закурив сигарету, он тыкал ею дрожащей рукой в паразита. Пиявка немедленно скрючивалась и отваливалась. С таким же успехом ее можно было удалить, посыпав солью, табаком, помазав йодом или спиртом.
Но Синь относился к ним с полнейшим безразличием. Заметив присосавшуюся пиявку, он ловко подковыривал ее тоненькой веточкой у самой присоски, заставляя немедленно разжать челюсти.
Сам по себе укус пиявки не был опасен. Разве что ранка минут 40–50 продолжала кровоточить или два-три дня сохранялась небольшая болезненность, если по неосторожности в коже оставались челюсти пиявки.
Но в тропическом лесу, с его жарким, влажным воздухом, обилием всевозможных болезнетворных бактерий, даже крохотные царапинки, нанесенные колючками, сучками, быстро нагнаивались, грозя превратиться в долго не заживающую язву. Поэтому все взяли за правило, удалив пиявку, смазывать место укуса спиртом или йодом.
Пиявки в этом лесу встречались самые различные: вероятно, многие из тех 250 видов, которые известны специалистам. От маленьких древесных, облюбовавших опушки и прогалины, до крупных, 10-15-сантиметровых черно-зеленых гадин, населявших окрестные лужи и болотца.
Но и те и другие водились в несметных количествах, что заставляло всех, кроме Синя, при каждом выходе в лес опускать рукава, застегивать ворот и манжеты, заправлять брючины в носки. И все же, несмотря на предосторожности, проклятые кольчатые находили в одежде невидимые щели.
В этот день медицинский осмотр затянулся, поэтому решили ограничиться небольшим походом к безымянному ручью километров за пять от лагеря. После часового блуждания в зеленом мраке чаща стала редеть, и путешественники вскоре выбрались на заросшую высокой травой поляну, которую пересекал довольно широкий шумный ручей.
— Вот красотища-то! — воскликнул Шалеев. — А трава ну, прямо, как у нас в Подмосковье. — Он повалился на спину, раскинув руки. — А мягкая какая… Так бы и лежал, никуда больше не ходил.
Вдруг Синь издал громкое восклицание и выхватил мачете из ножен.
— Лежи и не шевелись, — испуганно крикнул Лок.
Александр замер, ничего не понимая. Нож просвистел рядом с ним, и тогда все увидели рассеченную пополам метровую серую, со стальным отливом, змею с узкой ярко-желтой головой.
— Это что же за змеюка? — заикаясь от пережитого страха, сказал Шалеев, отирая холодный пот на лбу. — Спасибо, дамти Синь. Большое тебе спасибо!
Тот невозмутимо вытер нож пучком травы и всунул обратно в ножны.
— Это очень опасный змея, — сообщил посерьезневший Лок. — После ее укус можно быть живой только один час.
"Ну и ну, — подумал Ракитин. — Это же просто повезло, что Синь ее вовремя заметил! Надо сегодня же всех собрать и еще раз предупредить, чтобы были осмотрительными, не то неприятностей в этих джунглях не оберешься…"
Только вчера Дьяков умудрился сорвать листик какой-то травы и весь день ходил с рукой, покрытой волдырями, словно ошпаренной кипятком. А сегодня утром Кат чуть было не съел ядовитый плод.
Привал устроили прямо на берегу ручья. Пока Ракитин делал записи в дневнике, Синь обошел поляну и подозвал Лока.
— Дамти Витя, Синь говорит, что если нужно, он показать, как ловить рыбу ядовитым травой, — сказал Лок.
— Конечно, интересно, — встрепенулся Ракитин. — И даже очень нужно. Ему не раз встречалось упоминание об этом оригинальном способе рыбной ловли в книгах путешественников по тропическим странам. Конечно, жители джунглей разных континентов пользовались различными растениями. Южноамериканские индейцы — соком кустарника ассаку, побегами многих видов лиан, называемых тимбо, лианой лонхокарпус, корнями дерева брабаскр.
Жители южного Вьетнама — моногары, кожурой корней растения кро. Племена, населяющие тихоокеанские архипелаги, плодами баррингтонии.
Ракитин даже представил себе картинку из какой-то книги, изображавшую ярко-розовые пушистые цветки-кисточки баррингтонии и ее удлиненные, похожие на перевернутую головку крупного мака плоды. Но все эти растения имели одно общее — в их соках содержались особые растительные яды: ротеноны и ротеконды.
Эти яды, безвредные для человека, губительно действуют на рыбу. Они вызывают сильный спазм капилляров, пронизывающих жабры. Кислород перестает поступать из воды в организм, и рыбы, задыхаясь, мечутся, выпрыгивают из воды и, наконец, всплывают на поверхность.
Но пока Ракитин все еще не мог понять, что собирается предпринять Синь. Ведь не станет же он бросать ядовитые растения прямо в поток! Это полнейшая бессмыслица. Сколько ни бросай — вода все унесет прочь. А для успешной ловли надо, чтобы концентрация яда достигла нужной кондиции.
Впрочем, сомнения скоро рассеялись. Синь прошелся по течению ручья и, выбрав самое узкое место, позвал Ката. Вместе с ним они столкнули в воду громадную корягу и стали быстро сгребать к ней гальку, покрывавшую дно и берега потока. Вода, встретив неожиданно возникшее препятствие, заворчала, забурлила, запенилась, унося с собой часть камней.
— Хлопцы, сюда! — крикнул Ракитин. — Даешь стране плотину!
Он сбросил на землю куртку, закатал штаны до колен и, ухватив лежавшую поблизости мохнатую лесину, поволок ее к ручью. Строительного материала было во- "* круг в достатке: галька, обломки породы, стволы, крупные ветки, коряги.
Правда, поначалу казалось, что усилия тратятся зря: вода весело проскальзывала в бесчисленные щели и дыры плотины. Но постепенно стало заметно, что уровень ее в запруде поднялся и у плотины образовалось небольшое озерцо, затопившее берега. В его прозрачной воде носились, не подозревая об уготованной им участи, десятки серебристых, размером с крупную кильку, рыбешек.
Синь взглядом знатока осмотрел запруду, одобрительно похлопал Дана как главного строителя по плечу
и направился к густым зарослям невысокого кустарника с продолговатыми, заостренными на концах листьями: по 10–12 штук на стебле. Вытащив мачете, он принялся рубить ветви. Все последовали его примеру.
Когда на поляне образовалась внушительная груда ветвей и листьев ша-ньяна, так называлось растение, Синь положил охапку ветвей на плоский камень и, взяв бамбуковую палку, принялся молотить ею, превращая листья и побеги в буро-зеленую, перемешанную с липким беловатым соком бесформенную массу. Остальные тоже вооружились бамбуковыми вальками, и поляна наполнилась звонким перестуком.
В воздухе запахло чем-то сладко-удушливым. От этого запаха першило в горле, кружилась голова. Видимо, яды действовали не только на рыб… Когда весь заготовленный ша-ньян был измочален на совесть, его, охапку за охапкой, стали швырять в запруду. Прозрачная вода быстро помутнела, приобретая грязно-зеленую окраску.
Через несколько минут на поверхность, брюхом вверх, всплыли «уснувшие» рыбки: одна, другая, третья. Синь присел на корточки под деревом и закурил свою неизменную трубочку. Всего оказалось десятка три довольно толстых, жирных рыбок.
— А кастрюли-то у нас нет, чтобы уху сварить, — с сожалением протянул Дьяков. — И засолить их тоже нечем. Мне даже в голову не пришло, что надо захватить с собой соль!
— Да, пожалуй, до вечера рыба не сохранится, — согласился Ракитин. — А жаль. Уж больно аппетитна на вид…
Но оказалось, что они все трое поторопились с выводами. По указанию Синя, Тый с Даном присели у ручья и бойко принялись потрошить улов. Хунг натаскал десятка полтора круглых голышей и положил их прямо в костер. Синь, тем временем ловко орудуя ножом, вырыл неглубокую ямку в земле, выстелил ее большим куском полиэтилена из запасов Хунга и до половины наполнил водой.
Рыбу, одну за одной, опустили в эту оригинальную «кастрюлю», и тогда Синь с помощью рогулины стал поочередно бросать в воду раскаленные на огне камни. Над «кастрюлей» с шипением поднимались клубы пара, и вскоре вода закипела. Надо было только не зевать и перекладывать камни из костра в кастрюлю и обратно.
Время от времени Синь тыкал в рыбу бамбуковой палочкой, заменявшей вилку, проверяя готовность. Наконец он поцокал языком и объявил, что рыба сварилась. Каждому досталось по три-четыре рыбки, которые оказались неплохим дополнением к скудноватому аварийному рациону.
Когда последняя рыбья голова была обглодана и Дьяков во всеуслышание заявил, что вкуснее этой рыбы ничего не едал, Синь притащил на закуску целый подол бледно-зеленых плодов, похожих на вытянутую у самого кончика сливу трехгранной формы, называвшихся «куэо». Правда, их кисло-сладкая мякоть пришлась не по вкусу Дану и Дьякову, но зато остальные потребовали добавки, благо, за ней не надо было далеко ходить.
Дерево «куэо» имело довольно своеобразный вид. Его непропорционально-тонкий ствол, словно палка, торчал из-под пышной шапки ветвей, покрытых ярко-зелеными, точно лакированными, листьями с удлинением на конце.
— Лок, спроси, пожалуйста, у Синя, знает ли он еще какие-нибудь растения, содержащие рыбный яд.
Словно поняв заданный вопрос без всякого перевода, Синь повел Ракитина за собой вдоль берега ручья.
— Кей-кой, — сказал он, показав на высокий, похожий на бузину куст, отличавшийся от последней розоватым оттенком стеблей и более мелкими ланцетовидными листиками.
Сделав еще несколько шагов, Синь склонился над растением с красноватыми стеблями и шершавыми удлиненными листьями, которое называлось нген-рам. А вот тот маленький кустик — с очень зелеными листьями — шак-ще. "Когда пойдем дальше в лес, я обязательно показать"… — перевел подошедший Лок.
Рядом он обнаружил еще одно растение, называвшееся шакще, похожее на небольшой, словно завитой кустик. "Дальше в лесу будем показать, очень ядовитый плоды тхан-мат. Они совсем похожи на стручок фасоли, только маленький, кривой и внутри черный, черный зерно"… Образец каждого из ядовитых растений аккуратно срезали, бережно заворачивали в фильтровальную бумагу и укладывали в специальную папку, которую всюду таскал за собой Хунг. Шалеев записал, где, когда было сорвано растение, и сфотографировал в фас и в Профиль. (После окончания экспедиции все экспонаты будут доставлены в Ханойский сельскохозяйственный институт, где специалисты определят их родовую принадлежность и латинскую фамилию, ежели она известна. Впоследствии оказалось, что некоторые дикорастущие съедобные растения были неизвестны даже опытным ханойским ботаникам.)
Дневная программа была выполнена, и можно было возвращаться, тем более, что светлого времени оставалось мало, а до лагеря — не меньше десяти километров.
Синь тщательно залил костер водой, потом собрал пустые баночки из-под консервов и пластиковые мешочки от галет — в крестьянском хозяйстве все сгодится — и, нахлобучив кепчонку, пошел вперед, указывая дорогу. У Ракитина порвался шнурок, и, пока он связывал его, отряд, вытянувшись в цепочку, уже подошел к чаще леса.
Сейчас они- все выглядели как бывалые путешественники — в выцветших на солнце рубахах с разводами высохшего пота, с тяжелыми, набитыми экспонатами рюкзаками за спиной, сдвинутыми на затылок тропическими шлемами.
Ракитину подумалось: давно ли пресловутый пробковый шлем был символом колонизаторов, захватчиков азиатских и африканских земель? А сейчас, пожалуй, не встретишь вьетнамца без традиционного тропического шлема, обтянутого светло-кофейной водоотталкивающей тканью, с широкими, чуть покатыми, полями, обклеенными изнутри цветной байкой, с пупочкой-вентилятором на макушке и четырьмя дырочками по бокам.
…Ракитину удалось побывать на фабрике, где делают эти "пробковые шлемы". Правда, вместо пробки использовали там корень дерева «за». Тысячи его искривленных коряг плавали в небольшом живописном озере, на берегу которого расположились домики фабрики. Здесь корни вымачиваются, освобождаясь от соли (дерево растет в морской воде вдоль побережья). Затем их долго сушат на солнце, и они, избавившись от влаги, белеют и становятся легкими, как пробка.
Тогда за них берется резчик. Он работает сидя, вытянув правую ногу и используя левую в качестве рычага. Уперев корень в выемку доски, лежащей перед ним, мастер прикладывает нож-резак, похожий на пилу, заключенную в раму, и с силой продвигает вперед. Раз — тоненькая, роено в один миллиметр стружка завивается и колечко и падает на землю.
Неподалеку, за низеньким длинным столиком, сидят рядком несколько женщин в окружении выточенных по форме человеческой головы деревянных болванок, покрытых тканью. Мастерицы ловкими движениями примеряют стружку, укорачивают до нужных размеров и, смазав резиновым клеем, накладывают на болванку слой за слоем: четыре — на поля шлема, два на головную часть. Десятки бело-коричневых болванок дожидаются своей очереди на полу. За следующим столом поверх слоя стружки наклеивают тонкую сетку, а затем — водонепроницаемую ткань.
В другом цеху, где изготавливали обувь, Ракитину показали оригинальную машину, штамповавшую рисунок на подошве «вьетнамок». Ее сделали еще во времена борьбы с французскими колонизаторами. Двигатель извлекли из трофейного танка, а на изготовление вальков пошли стволы трофейных пушек. Вот уже воистину "перековали мечи на орала"!..
Зашнуровав кеды, Ракитин бросился догонять отряд, хвост которого уже исчез за деревьями.
Урок ботаники
Всю ночь лил дождь. Потоки воды низвергались с небес, обрушиваясь на парусину, прогибавшуюся под их напором. Ракитин ворочался с боку на бок, тревожно прислушиваясь к угрожающему гудению водяных струй, каждую минуту ожидая, что они ворвутся в палатку.
Только под утро все стихло так же внезапно, как и началось. Ракитин было задремал, но вдруг раздалось пронзительно громкое кукареку. Это петух, привезенный Фаном из Ханоя, приветствовал приближающееся утро. Ракитин беззлобно выругался, пожелав неугомонной птице как можно скорее отправиться в предназначенный ей суп, закрыл глаза и мигом уснул.
Его разбудил вкрадчивый голос Лока: "Дамти Витя, пора вставать. Скоро придет Синь показать дикие растения, которые можно кушать.
К девяти часам, как обычно, вес были в полной готовности и гуськом двинулись за охотником. Стоило только пересечь границу поляны, как джунгли обступили со всех сторон. Бесчисленные лианы коричневыми змеями переползали с дерева на дерево, свивались в кольца, свисали с ветвей, образуя непроходимые занавеси, обвивали тугими спиралями стволы деревьев. Иногда объятия были так тесны, что на светлой их коре оставались глубокие шрамы-борозды.
И все вокруг — стволы, ветви — было как ковром укрыто эпифитами-папоротниками, плаунами, орхидеями всевозможных видов и форм. Их было бесконечное множество, этих растений, возникших и развившихся в борьбе за свет. Но именно они объединяли тропический лес в единое целое, в связанный между собой единый зеленый массив, в котором как бы стирались грани между различными формами. Впрочем, и формам этим было несть числа. Только лишь в лесах одной Бирмы советскому ботанику 10. И. Колесниченко удалось насчитать более тридцати тысяч растений. В лесах Юго-Восточной Азии лишь цветковых встречается более 25 тысяч видов.
Район джунглей, в котором оказался Ракитин, имел все важнейшие отличительные черты вторичного влажного тропического леса, или гилей.
Первый, нижний, ярус был представлен густым, местами непроходимым подлеском. Здесь переплелись ветвями кустарники, похожие на травы, и травы, напоминавшие по виду кустарники. Толпились, зеленея огромными листьями, дикие бананы. Тянулись ввысь, примкнув к плечу плечом, коленчатые стволы вездесущего бамбука. Древовидные папоротники разметали свои узорчатые листья огромными покрывалами всех оттенков зеленого цвета.
Второй ярус составляли многочисленные пальмы: панданусы, с узловатым стволом и пучком длинных кожистых листьев; тонкоствольные стройные арековыс, увешанные крупными орехами с зеленоватыми перистыми опахалами на верхушке; хамеропсы, с жесткими растопыренными листьями — веерами и лохматыми, словно обернутыми в войлок, стволами, из которых черными крюками торчали черешки отмерших листьев.
Повсюду встречались гибкие, достигавшие нескольких сот метров стебли ротанга, оснащенные кривыми твердыми, как железо, колючками. С их помощью эта пальма-лиана умудряется взбираться на головокружительную высоту.
Третий ярус образовывали двадцати-тридцати метровые деревья с толстыми стволами, гладкими, словно полированными, и шершавыми, бугристыми — Представители различных видов миртовых, лавровых, бобовых, среди них Ракитин узнал красавицу магнолито, с большими, лишенными запаха цветами, словно вылепленными из белого воска, и знаменитое железное дерево, с мощным стволом и непропорционально мелкими изящными листочками, которое славится твердостью своей древесины, не тонущей в воде.
Иногда среди чащи возникали могучие, с узловатыми, шершавыми стволами артокарпусы, известные под названием хлебного дерева. Его плоды, зеленые, желтые, оранжевые, похожие на шары различных размеров — от теннисного мяча до головы человека, — покрытые крупными зернами-пупырышками, словно лепились прямо на стволе и крупных ветвях.
Был в этом лесу и четвертый ярус. Хотя, может быть, ярусом его и нельзя назвать. Это отдельные деревья-гиганты, величественные сейбы с гладкими, лишенными ветвей стволами, которые уходили вверх светло-серыми колоннами на высоту пятьдесят-шестьдесят метров. Они отстояли далеко друг от друга, возвышаясь над вечнозеленым растительным океаном, свысока оглядывая своих малорослых собратьев.
Природа позаботилась об их устойчивости, наградив надежными подпорками в виде десятка огромных доско-ридных придаточных корней. Они начинались на высоте полутора-двух метров и, опускаясь книзу, постепенно расширялись, образуя настоящие контрфорсы.
На пути часто возникали двух-трехметровые арки из причудливо переплетенных ходульных корней, от которых вверх уходил мощный ствол дерева. То и дело тропу перегораживали похожие на шершавые доски, поставленные на ребро, выросты на корнях, расходившихся в разные стороны, словно щупальца спрута.
Синь медленно продвигался вперед, раздвигая ножом нависавшие со всех сторон растения. Вдруг он отпрянул, едва не сбив с ног, шедшего за ним Дана. Метрах в двух, медленно покачиваясь из стороны в сторону, поднимала голову крупная кобра.
Темно-коричневая, с голубоватым отливом, она раздула капюшон, на котором отчетливо был виден, рисунок очков, окаймленных двумя черными линиями. Ее грязно-белого цвета брюхо имело несколько темных поперечных полос. Тонкий раздвоенный язык то появлялся изо рта, то исчезал, словно вылизывая воздух.
Хунг сорвал с плеча карабин, но Синь издал какое-то гортанное восклицание, и ствол карабина опустился. Кобра не проявляла агрессивных намерений. Голова ее, напоминавшая большую ладонь, державшуюся горизонтально, вдруг стала опускаться, и змея поползла в сторону от тропы, извиваясь толстым, мускулистым телом. Вот в траве мелькнул кончик ее хвоста, и она исчезла.
Встреча с коброй произвела на всех столь яркое впечатление, что эдакая удаль, появившаяся у многих в последние дни, мгновенно испарилась. Все снова стали внимательно смотреть по сторонам, дабы вовремя предупредить следующую такую встречу.
Прошли еще с полсотни метров, когда Синь остановился и, сказав «монг-нгыа», присел на корточки возле невысокого, с тоненьким стволиком и продолговатыми, заостренными листьями, неказистого на вид деревца.
Впрочем, расцветка его была несколько необычной. Светло-серая окраска гладкого, лакированного ствола с верхней его половине переходила в ярко-зеленую с черными, словно прочерченными тушью, вертикальными полосами. Листья по краям тоже были обведены траурной каймой.
Но когда Синь очистил ножом землю у подножия дерева, там оказалось с пяток крупных, вероятно, граммов по триста-четыреста, похожих на сахарную свеклу бугристых клубней.
— Да тут целый обед можно изготовить! — воскликнул Дьяков, рассматривая находку.
— Монг-нгыа по-русски значит копыто лошади, — сказал Лок.
И правда, эти, казавшиеся сначала бесформенными, клубни напоминали по форме лошадиное копыто.
— Только кушать его сразу нельзя. Сырое монг-нгыа очень ядовитое, как маниок. Его сначала надо хорошо очистить от шкура, налить много воды и ждать 5–6 часов. Когда весь яд уйдет в вода, ее надо вылить и залить новый вода. Потом два часа кипит, и тогда можно кушать без опасности. Очень похоже на батат. Это как ваша русская картошка, только немножко сладкий.
— Я, правда, сам никогда не ел, — честно признался Лок. — Но Синь говорит, что очень вкусно.
Шалеев сфотографировал растение, аккуратно, чтобы не повредить шкурку, выкопал два небольших клубня, срезал веточку с листьями и упрятал трофеи в рюкзак.
Еще не успели покончить с этим "даром природы" как Синь нашел следующий и не менее экзотический. Он раздвинул ветви дерева, свисавшие над тропой, и потянул за ствол лиану с крупными, словно вырезанными из плотной бумаги, трехпалыми листьями.
— Дай-хай, — коротко сказал он.
— Хай будет дай-хай, — сострил Шалеев. — Вот только не пойму, что здесь съедобное? Чи кора, чи листья? Ух ты, какая дуля, — смущенно сказал он, увидев в руках у Синя большой коричнево-зеленый шар, похожий на яблоко.
— Что ж, его так прямо и есть можно? — поинтересовался Дьяков.
— Сырым нельзя, — сказал Лок. — Надо обязательно варить или жарить. И косточки, — он показал на пять крупных косточек-бобов, — тоже можно жарить. Они вкусные, как каштаны.
Но самым удивительным оказалось, — правда, об этом Ракитин узнал только после возвращения в Ханой, — что плод дай-хай содержит более 60 процентов жира.
Несколько минут спустя Синь отыскал в чаще еще одну лиану, называющуюся зэй-пау, со съедобными плодами, напоминавшими большую темно-коричневую, ноздреватую картофелину. Мякоть у нее была желтоватого цвета и издавала неприятный запах сырости. Плод казался явно несъедобным. Но Синь уверил, что если его отварить или пожарить, то будет не хуже маниока или батата.
Полдень уже наступил, а в лесу было так же сыро и сумрачно. Впрочем, никто и не думал об отдыхе. Все так увлеклись поисками новых растений, что позабыли о голоде. Но знания Синя казались неисчерпаемыми.
То он, раздвинув кусты, обнаруживал среди них папоротник pay-зон, имевший длинные, вполне съедобные корни. То расхваливал замечательные свойства листьев травы дан-фьен, покрытых с обеих сторон серым пушком, которыми можно лечить типун и стоматит.
А до чего же было интересно растение той, или ланг-рын, которым пользуются при лечении переломов костей! Его мясистые, кинжалообразные, напоминавшие агаву листья образовали своеобразную чашу, из которой выглядывал толстый стебель. На его конце ярко лиловел огромный цветок, с причудливо свисавшими многочисленными длинными тонкими лепестками. Это вьетнамский чай: че-рынг.
Ракитин сорвал несколько светло-зеленых бархатистых листиков с тонкими прожилками. Они напомнили ему маленький крестьянский домик у дороги, километрах в ста от Ханоя, где они остановились передохнуть.
Хозяин, пожилой, небольшого роста степенный крестьянин, оказался бывшим солдатом-ополченцем, участником знаменитого сражения у Дьен-Бьен-Фу, в котором бойцы Народной армии наголову разгромили французский экспедиционный корпус.
Узнав, что Ракитин и Дьяков льенсо — советские, он усадил их на самое почетное место. Вскоре на столике появился большой фарфоровый чайник. Отхлебывая из чашечки обжигающий светло-зеленый напиток, Ракитин с любопытством осматривал скромное убранство крестьянского дома. И вдруг даже поперхнулся от неожиданности: со стены на него смотрел улыбающийся Юрий Гагарин. Откуда попала в эту хижину страница иллюстрированного журнала? Знает ли хозяин, кто этот жизнерадостный, улыбающийся человек в военной форме?
— О, это большой летчик льенсо. Он летал к звездам на ракете, — сказал хозяин и, помолчав, добавил: — Наши летчики тоже очень храбрые. Когда-нибудь они тоже полетят далеко-далеко в небо…
Ракитин оторвался от воспоминаний и, оглядев окружившие его усталые потные лица, понял, что пора отдыхать.
— Привал, — скомандовал он и первым принялся расшнуровывать отяжелевшие от сырости кеды.
Шалеев, Xyнг и Кат мигом натаскали целую груду валежника. Дьяков, не пожалев блокнота, вырвал страничку и достал было спички. Но Синь удержал его за руку, показав жестом, чтобы тот подождал и не разжигал костер. Игорь с недоумением уставился на охотника. Но все быстро объяснилось.
— Синь хочет показывать, как получать огонь в лесу, когда нет спички, — сказал Лок.
Все сгрудились вокруг, с интересом следя за действиями охотника. Синь расколол кусок сухого бамбука на несколько планок. Выбрав самую длинную и заострив на конце, он обушком мачете на треть загнал ее вертикально в землю. Затем, оглядев близстоящие деревья, сорвал большой пучок пересохшего мха и скатал из него несколько шариков, которые, по-видимому, должны были служить трутом.
Выбрав четыре полукруглых планки сантиметров по 45–50, он сложил их попарно выпуклой стороной наружу, предварительно положив между ними мховые ша-рмки, и сделал посредине поперечные насечки.
Когда все приготовления были закончены, Синь позвал здоровяка Тыя и показал ему, что надо делать дальше. Тый прижал обе пары планок к вертикальному стержню, который Синь сверху придерживал рукой, и стал сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее двигать их вверх-вниз.
— Еще быстрее, — подгонял его Синь. И Тый старался, как мог. На лбу у него от усердия появились капли пота. Но вот, минуты через четыре, в воздухе потянуло паленым, а затем между планками дробилась робкая струйка дыма.
— Давай, Тый, давай! — подбадривали его все хором, сразу на двух языках.
Дым повалил сильнее. Стоп — поднял руку Синь. С величайшей осторожностью, чтобы не погубить зародившийся огонь, он перенес тлеющие шарики на заранее приготовленную кучку сухих веточек и волокон мха, а затем, согнувшись в три погибели, принялся раздувать алые искорки. Из шарика высунулся крохотный оранжевый язычок. Вспыхнула веточка. За ней другая. И вскоре на поляне уже потрескивал костерок.
— Ур-ра! Аи да Синь! Аи да чудодей! — воскликнул Шалеев, не в силах сдержать восторга.
Все расселись кружочком вокруг костра, развесив на рогульках отсыревшие носки, взмокшую от пота одежду. На свет извлекли баночки с консервами, галеты, кусочки шоколада — в общем, все, что входило в аварийный пищевой рацион, который каждый получил перед выходом.
— Надо бы и Синя попотчевать всем этим, — сказал Ракитин. — Достань-ка, Саша, из сумки запасной.
Но Синь от угощения отказался, как его ни уговаривали. Пока накрывали на «стол», он приволок толстое, сантиметров тридцать в диаметре, колено бамбука, аккуратно срубил с одного конца и, немного отступив от края, прорезал два отверстия — одно против другого для палочки-держалки.
Сорвав несколько широких листьев «зям», он свернул один из них кулечком, блестящей стороной наружу, и осторожно, чтобы не порвать, затолкал его в бамбуковое колено. Затем достал из сумки мешочек с рисом и, отмерив горсть, засыпал в «кастрюлю», заполнил ее на две трети водой и, заткнув отверстие туго свернутым листом, поставил на огонь.
В ожидании, пока обед сварится, Синь закурил трубку, время от времени поворачивая «кастрюлю» то одним боком, то другим, чтобы рис не пригорел. Вскоре послышалось веселое бульканье, из-под пробки выбилась струя пара, а еще минут через двадцать рис был готов. Пересыпав его на лист банана и посолив, Синь вооружился палочками и стал с аппетитом уписывать свой скромный обед.
Ракитин допил кружку зеленоватого отвара из листьев че-рынга и, подложив под голову тропический шлем, лег на спину.
Джунгли окружали поляну густой зеленой стеной. Со ствола на ствол перекидывались коричневыми канатами толстые лианы. Бесчисленные эпифиты сплошь покрывали гладкие, без ветвей, стволы деревьев-гигантов. И все это жило, сверкало, переливалось. Яркие цветы, словно огоньки, просвечивали сквозь густую листву. Струился таинственный, кружащий голову аромат глициний. Кое-где на опушке торчали обломанные стволики дикого банана с растрепанными светло-зелеными листьями.
Над поляной порхали десятки бабочек различных размеров и раскраски. Медленно кружили несколько огромных красавиц с крыльями из черного панбархата, с причудливым рисунком посредине. На куст, покрытый красноватыми цветами без запаха, спланировали две бабочки с матово-черными крылышками, украшенными загадочным узором, точно повторяющим очертания крыла. Резвились в восходящих потоках воздуха едва видимые, полупрозрачные желтовато-голубые малышки. Над Ракитиным, словно в танце, порхали три бабочки с темно-коричневыми крылышками, усеянными белыми точками.
Особенно много было маленьких, ослепительно желтых, блестевших на солнце, словно кусочки золота, и светло-коричневых, похожих на сухие листики.
Ракитин сначала пожалел в душе, что не приобрел энтомологических познаний. Однако вскоре пришел к выводу, что это даже к лучшему. Иначе вместо того, чтобы любоваться красотой великолепных созданий природы, он бы занялся их классификацией. А то бы еще кинулся в погоню за ними.
Впрочем, одну крупную, сине-черную бабочку, присевшую рядом, он все же не удержался и накрыл шлемом. Но, подумав, что с собой нет эфира, а живую ее не в чем держать, решил отпустить пленницу. Он приподнял шлем, и бабочка, вспорхнув, полетела кругами к лесу.
Ракитин задремал. Его разбудил голос Дана, как всегда строго следившего за выполнением намеченной программы.
Чтобы сэкономить время, Синь решил попытаться пройти напрямую. Но уже через полкилометра перед ними непреодолимой преградой встали густые заросли бамбука.
Он рос колоссальными пучками, по сорок-пятьдесят метров в диаметре, и пробраться между стволами было нельзя даже с помощью ножа-мачете. Коленчатые, бледно-зеленые мачты вздымались на высоту 10–15 метров, раскинув тонкие ветви, украшенные продолговатыми листьями, поражавшими своим изяществом. У подножия гигантов зеленела молодая поросль.
В Ханое, в столовой, Ракитина с товарищами не раз угощали ростками бамбука, напоминавшими по вкусу капустную кочерыжку. Но там их подавали на тарелке неинтересными бело-зелеными ломтиками. Здесь же они выглядели по-другому.
Оказалось, что в пищу можно использовать только молодые ростки, длиной не более сорока сантиметров. Один из таких побегов и срезал Синь, а затем быстрым круговым движением надрезал его у основания. Многослойная, словно на початке кукурузы, оболочка отстала, обнаружив плотную беловатую массу.
Правда, так его есть было нельзя: он очень горчил. Обычно ростки бамбука тщательно вымачивают в воде в течение суток, чтобы удалить горечь, а затем варят. В общем-то, особенной питательной ценности свежие бамбуковые ростки не имеют: слишком много в них воды — почти 90 процентов. Соответственно и калорийность всего 12 килокалорий в ста граммах. И все же это пища, а главное, пища, запасы которой в джунглях безграничны.
Молодой бамбук растет с быстротой до 50–60 сантиметров в сутки. И это его поразительное свойство человек умудрился использовать во вред себе подобным. Некогда в Древнем Китае существовала жестокая казнь. Приговоренного раздевали донага и, привязав к раме, помещали над ростками бамбука с заостренными верхушками. Побеги устремлялись вверх, постепенно впиваясь в тело, проникали все глубже, пока не пронизывали человека насквозь.
Для жителей тропиков бамбук — величайший дар природы. Это растение-благодетель. Его толстые, прочные и необычайно легкие полые стволы служат сваями при строительстве домов, трубами для деревенского водопровода. Из них делают мосты и удочки, плоты и посуду, музыкальные инструменты и ведра, детские игрушки, разнообразную мебель и бумагу высших сортов.
Канаты из крученых бамбуковых волокон не уступают в прочности прославленным пеньковым. Круглый стебель бамбука расщепляют на длинные, плоские ленты, из которых можно делать корзины, заплетать стены' и заборы, мастерить рыболовные верши, и легкие плетеные лодки. Чтобы облегчить разделку бамбуковых стволов на планки, их рядками укладывают на дороге, по которой ходят автомобили. Ракитин не раз удивлялся, слыша, как хрустит под шинами автомобиля сухой бамбук.
Специалисты различают женский и мужской бамбук. Женский не очень прочен и используется больше в быту для изготовления посуды, мелких поделок, бумаги. Зато прочные цилиндры мужского це-хоа, содержащие большое количество кремнезема, выдерживают большие нагрузки при изгибании и сжатии и являются идеальным строительным материалом.
Сегодня насчитывают около тысячи «профессий» бамбука, 600 видов которого населяют тропики всех континентов. Но одну из них Ракитин узнал во время очередного похода.
…День выдался особенно жарким. В насыщенном влагой воздухе пот не желал испаряться и стекал ручьями по лицу, заливая глаза. Пот, который всегда служит ГЛЭРНЫМ спасителем организма от перегрева, отнимая у него при испарении одного грамма 584 калории тепла, здесь, в условиях тропического леса, оказывался бесполезным. Маленькие махровые полотенца, которые каждый, по совету доктора Хунга, захватил с собой, давно насквозь промокли. Всех мучила жажда, и вода во флягах исчезала с катастрофической быстротой.
Впрочем, вокруг было немало луж, ручейков, болотец, покрытых ряской. Но никто из путешественников не решился бы воспользоваться этим, весьма сомнительным даром: все достаточно хорошо знали, чем грозит в джунглях питье некипяченой воды! Ведь водоемы тропического леса почти повсеместно заражены возбудителями желудочно-кишечных заболеваний и личинками всевозможных гельминтов. Некоторые из них могли вызвать тяжелейшие болезни.
Ракитин хотел было устроить привал, но, глядя, как бодро вышагивает Синь, не решился. Идти становилось все труднее. Ноги по щиколотку увязали в сырой, вязкой почве. Дорогу то и дело преграждали стволы упавших деревьев, дисковидные корни. Кустарники, как живые, хватали за одежду своими колючками.
— Петрович, может, остановимся, передохнем, вскипятим водички? Пить хочется — мочи нет, — взмолился Игорь Дьяков. — Вон, благо, и ручеек шумит.
Тропа нырнула в кустарник и уткнулась в огромный завал из беспорядочно лежавших деревьев — видимо, жертв давнего тайфуна. Стволы, уже тронутые гниением, покрывали густым, пестрым ковром мхи и лишайники. Казалось, дальше пути не было.
Синь осмотрел завал со всех сторон, пошуровал палочкой, раздвигая траву, остановился, словно принюхиваясь, и решительно направился, забирая влево.
Интуиция его и на этот раз не подвела. Минут через 20 маленький отряд оказался в неглубоком овраге с крутыми склонами, густо поросшими бамбуком. Синь сделал несколько шагов вверх по склону, ухватился за толстый бамбуковый ствол и, приблизив ухо, резко встряхнул.
Видно, что-то не понравилось ему, так как он проделал ту же операцию со вторым, с третьим… Только встряхнув четвертый, он достал из ножен свой мачете и несколькими сильными, точными ударами отрубил двухметровый кусок.
— Чегой-то он ищет? — удивленно спросил Шалеев. — Может, клад какой?
Но то, что нашел Синь в стволе бамбука, было гораздо дороже, чем клад. Он вырубил в одном из колен отверстие, и оттуда на землю полилась вода. Синь протянул колено Ракитину, и тот сделал несколько глотков. Вода была прозрачной, прохладной, приятной на вкус, и лишь немного чувствовался растительный привкус. Ракитин передал «чашу» нетерпеливо ожидавшему Игорю, и тот припал к ней.
Синь срубил еще несколько стволов, содержащих воду, пока все не напились.
В каждом колене содержалось примерно 400–500 граммов воды, которую можно было пить без страха заполучить какую-нибудь тропическую хворь. Это, кстати, подтвердил анализ бамбуковой воды, пробу которой Дьяков, соблюдая все правила предосторожности, перелил в специально стерилизованную бутыль.
— Пойдем-ка теперь сами поищем водяной бамбук, — сказал Ракитин, махнув рукой Хунгу.
Первый же ствол, который встряхнул Ракитин, ответил ему звучным плеском. Значит, в нем содержалась вода. Продолжили осмотр. Стволы бамбука, содержащие воду, имели несколько отличную от остальных блекло-желтую окраску и, кроме того, почти все росли под углом 30–45 градусов к земле.
Тропа пошла под уклон. Она то обегала поваленный ствол, то исчезала под ворохом опавшей листвы, то скрывалась в густой траве, с острыми, как бритва, краями. Но Синь отыскивал ее снова по каким-то, лишь одному ему ведомым приметам.
Ракитин пытался было сориентироваться без помощи компаса, по природным признакам — более густой поросли мха на северной стороне древесных стволов, обломкам скал, более грубой коре. Но вскоре оставил это бесполезное занятие. Все здесь переплелось, перепуталось: ветви, листья, лианы, папоротники. Где уж там разобраться, с какой стороны покров гуще…
Лианы коричнево-зелеными змеями переползали с дерева на дерево. Отовсюду свисали гирлянды цветов, мохнатые пряди голубоватого густого мха, словно бороды застрявшей между ветвей компании Черноморов. В воздухе разливался аромат. Странный, совершенно незнакомый, кружащий голову. Он смешивался с запахом прели, сырости, и казалось, что порой не хватает воздуха. Хотелось сделать глубокий вдох, наполнив легкие живительным кислородом.
Впрочем, это ощущение, наверное, не было случайным. Ведь в тропическом лесу, в результате гниения огромных масс опавшей листвы, ветвей, побегов (голландский ботаник Де Хуре, например, подсчитал, что на территории первичных джунглей в Конго почти 55 тонн из 150–200 тонн стоящего леса возвращается обратно в почву в виде отмершей древесины ветвей и листьев), содержание углекислого газа возрастает до 0.3–0,4 процента, то есть превышая его содержание' в обычном атмосферном воздухе почти в 10 раз.
Встречаясь с рассказами об этом явлении в книгах, Ракитин относился к ним с некоторым сомнением. Но сейчас был полностью согласен с французским исследователем Амазонии Ришаром Шапелем, который писал: "Под кронами деревьев не хватает кислорода, нарастает удушье. Меня предупреждали об этой опасности, но одно дело — представлять, а другое дело — ощущать".
"Пожалуй, сейчас самое время позаниматься языком", — решил Ракитин и, достав блокнот и карандаш, пошел рядом с Л оком, на ходу записывая новые слова: зей — лиана, кей — дерево, pay — овощ, ку — клубень, ре — корень, ло — рис, шан — маниок.
— Теперь я тоже все понимай, — сказал Ракитин, шутливо подражая вольной манере Лока обращения с глаголами. — Значит, куа-шо — это плод дерева шо, а зей-гам — лиана гам.
— Очень правильно. А как по-вьетнамски вода?
— Ныок.
— А хлеб?
— Зань мий,
— А банан?
— Туэй.
— Дамти Витя, ты делаешь большие успехи. Ты есть очень способный ученик, — похвалил Лок.
Они не заметили, как миновали пригорок и выбрались к ручью с каменистым дном, которое, как тут же заметил Синь, можно использовать вместо дороги в джунглях.
— Гляди, Петрович, — воскликнул Шалеев, — какое дерево интересное: словно его в леопардовую шкуру завернули!
Действительно, на полянке у ручья стояло высокое, раскидистое дерево, с гладким коричневатым стволом, испещренным крупными бурыми пятнами. У его подножия валялось десятка два плодов, напоминавших крупную айву. Многие были поклеваны птицами, что свидетельствовало об их съедобности.
Правда, они оказались кисловатыми на вкус и немного вязали рот, но при отсутствии другой пищи могли бы сослужить добрую службу. И Дьяков не преминул уложить парочку дйв в свою необъятную сумку вместе со стопкой глянцевитых плотных листьев.
Перегруженные экспонатами и знаниями, все медленно брели по каменистому дну ручья. Но у самого лагеря Синь снова задержался у деревца с коротким названием шим. У него были оригинальные продолговатые листья. Ярко-зеленые, «скользкие» — с лица, и темно-белые, будто бархатные, — с изнанки. Синь посетовал, что не может угостить их мясистыми и сладкими, как' манго, фиолетовыми плодами. Увы, они опали еще в июне.
— Дамти Синь, а это что за дерево? — спросил Хуанг.
Между мелких глянцевых листочков висели плоды, похожие на зеленый болгарский перец, только с пятью гранями. Они истекали соком и, несмотря на кисло-сладкий вкус, оказались вполне съедобными. Разрезанные поперек, образовывали правильной формы пятиконечную звездочку. Дерево называлось куа-хе.
Пока Ракитин и Шалеев занимались очередным сбором плодов, пополнивших ботаническую коллекцию, которая разрасталась с фантастической быстротой, Синь уже объяснял удивительные особенности росшего по соседству невысокого, стройного, прямо-таки изящного дерева кэй-нью.
В отличие от многих своих собратьев, кора у него была шероховатой и почти белой. Среди темно-зеленой листвы, плотной, глянцевитой, как у олеандра, словно бусины, алели круглые мелкие ягоды.
Но главная его достопримечательность заключалась в другом. Синь сделал на стволе зарубку, и из нее выступила крупная молочно-белая капля: густая, вязкая, словно латекс гевеи, знаменитой прародительницы каучука. Правда, получают ли каучук из сока «кэй-нью», Синь не знал, но зато он весьма успешно использовал его для другой цели. Он намазывал им ветви плодовых деревьев, на которые часто садились птицы. Через некоторое время сок загустевал, превращаясь в настоящую липучку. Если неосторожная птаха ступала на нее лапкой, она намертво приклеивалась, служа наглядным подтверждением старинной пословицы "коготок увяз — всей птичке пропасть".
Было почти шесть часов вечера, когда, усталые, проголодавшиеся, они буквально повалились на скамейки в столовой. А Фан уже суетился, расставляя тарелки, покрикивая на Са, который был выделен ему в помощники.
Фан постарался на славу, после закуски — густо наперченного салата из отваренного и мелко нарезанного цветка дикого банана с луком, заправленного уксусом, каждый получил по полной тарелке темно-коричневого духовитого супа из древесных крабов и порцию отварного маниока, похожего по вкусу на картофель. Десерт состоял из зеленых тонкошкурых плодов гуайявы, в личиной с голубиное яйцо. Они имели беловатую мякоть приятного кисловатого вкуса, напоминавшую чем-то боярышник.
Только доктор Минь отказался от сладкого.
— Не могу есть гуайяву, — сказал, он, отодвигая от себя тарелку с плодами. — Во время войны с французскими империалистами отряд, в котором я находился, попал в засаду. Стараясь оторваться от преследователей, мы потеряли все снаряжение, пищу, флягу и даже компас. А без него отыскать направление к своим долго не удавалось. Пять суток бродили мы по джунглям, питаясь одной гуайявой. Хорошо, что ее были целые заросли. Но с тех пор я ее видеть не могу, — заключил Минь.
Как обычно, по вечерам собирались на посиделки, у костра. Каждый приносил с собой кружку, а Фан обеспечивал крепким чаем — вьетнамским или, по желанию, ГРУЗИНСКИМ.
Уже совсем стемнело, когда в лагерь пришли гости. Один из них был старый знакомый — дамти Тот, с сыном, худеньким мальчуганом лет пятнадцати. Второй- небольшого роста, коренастый, с редкой седой бородкой и серебряным ежиком волос- бывший сержант народной армии Линь.
Они заняли место у костра, отведали по чашке чая, преподнесенного им как гостям в первую очередь, после| чего Тот вытащил из холщовой сумки полуметровое колено бамбука, толщиной сантиметров 5–6.
К удивлению Ракитина, колено оказалось курительной трубкой. В нижней ее части была вставлена деревянная вороночка, сообщавшаяся с полостью трубки. В нее набивался табак. Сам ствол служил чубуком. Трубка не имела мундштука. Его заменяло отверстие, вырезанное в перемычке.
Тот набил трубку табаком, приложил горящую веточку и стал сосредоточенно раскуривать, время от времени глубоко затягиваясь. Ракитин попросил «курнуть», предварительно шепотом осведомившись у Лока, не будет ли это нарушением этикета. Но, сделав пару затяжек, закашлялся. С непривычки оказалось не так-то) просто курить, высасывая дым из дырочки в верхней части ствола;
Линь не курил. Вместо трубки он достал из такой как у Тота, брезентовой сумки от французского противогаза стопку темно-зеленых, шелковистых, в форме сердечка, листьев, несколько бурых, похожих на сушеную грушу ломтиков и деревянную коробочку с белым порошком. Отделив от пачки листик, он положил в центр его ломтик, насыпал щепотку порошка и, аккуратно завернув, отправил в рот. Он неторопливо пережевывал приготовленное снадобье, время от времени длинно сплевывая темно-оранжевую слюну прямо в костер.
"Так это же бетель…" — подумал Ракитин. И не ошибся. Листики принадлежали лиане бетельного перца ломтики оказались ядром орешка арековой пальмы, который сначала долго варили в воде, а затем, нарезав, еще дольше сушили на солнце. Белый же порошок — гашеной известью.
Никто не знает, когда зародился обычай жевать бетель. Говорят, он пришел с отрогов Гималайских гор, из племени нага. А сейчас бетель жуют во многих странах Востока. Одни считают, что он укрепляет силы, придает бодрость, обостряет мысли и чувства. Другие, наоборот, утверждают, что бетель успокаивает, притупляет душевную боль.
Ракитин не мог не отведать таинственного зелья. Правда, его толкала на это не страсть ученого, рвущегося к познанию, а обыкновенное любопытство. Линь охотно приготовил ему порцию жвачки.
Но не прошло и трех минут, как Ракитин испытал полное разочарование: во рту стало горько, противно, он заполнился вязкой слюной. Выбрав момент, когда Линь отвернулся, Ракитин быстро вытащил бетель изо рта и швырнул в костер.
— Дамти Витя, — сказал Лок. — Доктор Дан хочет рассказать интересный легенда про жевать бетель.
— Вот и отлично, — обрадовался сидевший рядом Шалеев. — Давай, Лок, переводи.
— Это было очень давно. Во времена императора Хуонга-Выонга Четвертого, — начал Дан. — У богатого мандарина Као росли два сына. Они были очень красивы и стройны, словно молодые побеги бамбука. Братья нежно любили друг друга и никогда не расставались.
Они были так похожи, как две капли воды, и никто не мог сказать, кто из них старший, а кто младший. Когда Тану исполнилось 18, а Лангу 17, родители умерли. Хозяйство совсем разорилось, и мальчики решили оставить отчий дом и пойти искать счастья по свету.
Они долго бродили по дорогам, переходя из города в город, пока наконец не оказались в Ханое. Здесь их повстречал старый учитель Лыонг. Он приютил братьев, проникшись к ним любовью. Но забота старого учителя не принесла им счастья. И причиной тому была его красавица дочь: они оба влюбились в Ань, и она отвечала им ответной любовью.
Но ведь замуж можно выйти только за одного. Долго девушка не могла решить, кому отдать руку, так как сердце ее принадлежало обоим. Наконец она придумала: пусть избранником ее станет старший брат. Но кто старший? И вот однажды, когда наступил час обеда, Ань положила на стол лишь одну пару палочек для еды. Только одну. И когда внесли блюдо с рисом, Ланг, как младший, передал их Тану.
Сыграли свадьбу. Ланг очень любил брата, но видеть каждый день ту, которая стала ему дороже жизни, было так тяжело, что однажды ночью, никому не сказав ни слова, он исчез из дома. Много дней бродил юноша по джунглям в великом горе, без пищи, и сжалились над ним боги, и превратили его в черную известковую скалу — "дау".
После исчезновения брата Тан потерял покой. И вот он оседлал коня, простился с молодой женой и отправился на поиски. Он пересекал реки и озера, пробирался сквозь дремучую чащу. И однажды тропа привела его к большой черной скале. Он всмотрелся в ее очертания и, задрожав, узнал облик брата. Его горе не знало предела, и он замер рядом, превратившись в стройную высокую арековую. пальму "кау".
Долго ждала мужа Ань. Но вот сердцем почувствовала она, что случилось непоправимое. Тогда женщина покинула отчий дом и направилась на поиски пропавших братьев. И вот однажды среди джунглей увидела она черную скалу, а рядом — стройную пальму, что-то шептавшую веерами-листьями. Слезы хлынули из глаз Ань и зажурчали ручьем у подножия скалы. Она обвила руками ствол пальмы и обратилась к богам с мольбой. И вняли ей всемогущие боги и превратили ее в лиану «чау», с листьями, похожими на сердце.
Пролетели столетия. Однажды король этой страны охотился на тигров. Верный конь вынес его на большую поляну среди джунглей. И увидел король среди поляны черную скалу, что очертаниями своими напоминала человека. А возле нее, покачивая большими листьями веерами, стояла невиданная пальма. Ее тонкий стройный ствол, словно прижавшись в прощальном объятии, обвивала лиана, каждый лист которой был похож на сердце.
И удивился повелитель. И позвал мудрецов. И склонился в поклоне старейший из старых. И поведал историю, что случилась во времена Хуонга-Выонга Четвертого.
Надолго задумался молодой повелитель. А когда поднял свой взор, объятый печалью, то приказал сорвать орехи с пальмы, нарвать листьев с лианы, а камни от скалы растереть в порошок. И повелел он, чтобы каждый воин сложил воедино плод, лист, порошок и жевал их днем и ночью. Пусть этот новый обычай заставит людей всегда помнить о великой силе дружбы, верности и любви.
— Конец, — сказал Дан по-русски, протирая запотевшие очки. И, достав из кармана сигарету, закурил, пристально глядя на огонь лагерного костра.
Ночная охота
Синь появился под вечер в сопровождении худощавого улыбчивого юноши, которого звали Дай. Оба были вооружены старинными ружьями, заряжавшимися с дула. Через плечо у Синя висела вместительная сумка, скроенная из желтовато-коричневого меха.
Синь, видимо, потрудился над своей аркебузой. Ствол ее, начищенный песком, блестел под лучами догоравшего солнца. Вместо старого истертого ремня появился новый, сплетенный из волокон пальмы «ко». Синь был одет, как обычно, только на этот раз опустил рукава рубашки, а шорты заменил длинными брюками.
Но вместо привычной кепочки его голову украшало довольно странное устройство. Оно состояло из плетеной шапочки-сетки, к которой была прикреплена… коптилка — маленькая баночка, заполненная пальмовым маслом, в котором плавал фитилек. Оказалось, что это сооружение необходимо для освещения мушки ружья.
Пока шло обсуждение целесообразности столь хитроумного устройства, Синь вытащил из сумки мешочек с порохом, баночку с крупной дробью, пыжи и пистоны. Он не торопясь отмерил порцию пороха и, засыпав в ствол, тщательно забил пыжом. За ним последовал заряд дроби и еще один пыж. На куферку — выступ в казенной части ствола он осторожно насадил пистон и, любовно обтерев ствол рукавом, уселся на корточки дожидаясь, пока соберется в путь Ракитин.
Виктор Петрович готовился к ночной охоте весьма тщательно: вместо шорт надел длинные брюки, тщательно застегнул манжеты и воротник, натянул высокие резиновые сапоги и, в довершение всего, густо намазался от комаров репудином-репеллентом. Затем он присел на койку, подумал малость, после чего положил в карман еще одну запасную обойму, заменил все четыре батарейки в электрофонаре и, заткнув за пояс охотничий топорик, направился к ожидавшему его охотнику.
Синь оглядел Ракитина с головы до ног, вроде бы одобрительно покачал головой и что-то сказал Дану. Тот мигом достал из костра горящую веточку и поднес к фитилю коптилки. Вспыхнув, затрепетал желтый язычок пламени, и сетка, сплетенная из луба пальмы «ко», стала прозрачно-желтой, отчего над головой Синя возник золотистый нимб.
Они быстро углубились в чащу леса, и только огонек коптилки, словно крохотный маячок, желтовато-красной точкой светил в темноте.
"Ну совсем, как у Гоголя, в повести "Вечер накануне Ивана Купала", когда красный цветок, словно огненный шарик посреди мрака, вел Опанаса по заколдованному лесу", — подумал Ракитин.
Синь шел быстрыми, упругими, совершенно бесшумными шагами. Лишь время от времени он останавливался, оборачивался и, убедившись, что спутник его не потерялся, двигался дальше.
Ночные джунгли были полны звуков самых неожиданных, странных, загадочных. Ракитин попытался сравнивать их с какими-нибудь уже знакомыми. Вот рассыпалась дробь кастаньет. К ней присоединились жалобные «фюить-фюить». То заскрипела несмазанная дверь, послышалось потрескивание, словно кто-то заводил пружину больших часов.
Со всех сторон неслись приглушенные гуканья, стоны, карканье. Ручьи распевали на разные голоса: одни таинственно, призывно журчали, другие тихо нашептывали, третьи весело звенели, постукивая камешками. Но главными музыкантами ночных джунглей были цикады. Они как бы создавали непрерывный звуковой фон.
Оркестр цикад исполнял свою звонкую ночную симфонию, как вдруг, словно повинуясь таинственной команде, они разом смолкли. Наступившая тишина была настолько неожиданной, что Ракитин остановился, ощутив даже какое-то внутреннее беспокойство. Но вот пиликнула цикада, другая, и со всех сторон тысячи этих маленьких оркестрантов затянули свое радостное "вз-вз-вз".
Автоматически в мозгу всплывали фразы из Брема.
Цикады… Семейство настоящих, или певчих цикад… Насчитывается около 1500 видов… Самая большая, помпония императория, что значит по-русски королевская, достигает в длину 6,5 сантиметра, а размахом крыльев 13,5 сантиметра и проживает в Индонезии. На ее брюшке имеются две пластинки-цимбалы, состоящие из трех перепонок. К наружной — тимпанальной — прикреплены с обеих сторон особые мышцы. Они заставляют вибрировать мембрану со скоростью, достигающей 600 колебаний в секунду. Звук возникает примерно так, как в консервной банке с выпуклым дном, на которое нажимают пальцем…
Ракитин даже встряхнул головой, пытаясь избавиться от столь неожиданно возникшего потока внутренней информации. И вдруг ухмыльнулся, вспомнив, что в цикадовом семействе поют только мужчины, в связи с чем Ксенархос Родосский сказал: "Счастливо живут цикады оттого, что их женщины молчат".
Синь, бесшумно ступая, шел вперед, и огонек на его голове светился, как маячок в непроницаемой тьме тропического леса.
Вдруг он замедлил шаги, остановился, сделал рукой знак, чтобы Ракитин приблизился, и, прижав палец к губам, издал едва слышный звук "т-с-с".
Впереди, в темноте, едва виднелась неширокая прогалина. Синь нажал кнопку электрического фонаря. Его тусклый оранжевый луч, едва достигнув опушки, медленно пополз вдоль нее, высвечивая то обломанный ствол банана, то причудливый куст, то частокол бамбука. Иногда на его пути вспыхивали и снова гасли цветные огоньки — красные, зеленые.
"И как же это Синь оплошал — забыл сменить батарейки у фонарика? Он вот-вот сдохнет, — подумал Ракитин. — Хорошо, что я оказался молодцом, — похвалил он себя. — Поставил новые "четыре марса" в японском фонаре с большим рефлектором".
Довольный своей предусмотрительностью, он включил фонарь, и луч света ослепительно белой дорожкой пересек поляну наискось. В кустах послышалась какая-то возня, писки, шорохи, и все затихло. Ракитин еще раз повел лучом по поляне, пытаясь обнаружить притаившееся животное, но бесполезно.
Синь повернулся к нему и сказал: "Хом-тот (плохо)".
— Хом-тот, хом-тот — очень плохо. Ни черта здесь нет! Хоть бы какая-нибудь захудалая зверюшка подвернулась, — сказал Ракитин и вслед за Синем погасил фонарь.
Они присели на поваленное дерево. Синь, глотнув воды из, фляги, полез в сумку. Потом похлопал себя по карманам и, повернувшись к Ракитину, сделал вид, что выдувает дым. Он что-то сказал, и вдруг Ракитин явственно услышал: "Тьфу! Моя трубку потерял!" Наверное, именно так и должен был сказать старый гольд Дерсу.
Синь пригнулся к земле и, медленно подсвечивая фонариком, пошел обратно по своим следам. Ракитин не сомневался, что искать в ночных джунглях трубку еще сложнее, чем иголку в стоге сена. Но он заблуждался в способностях Синя.
Не прошло и пятнадцати минут, как охотник издал радостное восклицание и с торжеством показал Ракитину найденную трубку. Синь, страшно довольный, присел на корягу, любовно обтер трубочку рукавом и, не зажигая, засунул в рот.
Они снова вернулись к прогалине и остановились прислушиваясь. Там царило полное спокойствие. Бродили еще часа два по ночному, полному таинственных звуков лесу. Синь тщательно высвечивал каждое более-менее подозрительное дерево в надежде обнаружить притаившееся животное. Но удача явно отвернулась от охотников.
Правда, на пути им не раз встречались следы косуль, и глубокие отпечатки, оставленные кабанами… Но ни одного животного увидеть так и не удалось.
Изрядно устав, они вышли на опушку. Впереди от-i крылись освещенные луной рисовые поля. Откуда-то издалека ветер доносил ритмичные тяжелые вздохи колеса-черпалки, которая денно и нощно, без перерыва, выплескивала воду из речушки в канал, питающий влагой посевы риса.
Ракитин смотрел как зачарованный на открывшуюся картину. Все — и огромная яркая луна, обливавшая желтоватым светом геометрически четкие прямоугольники рисовых полей, блестевшие, словно покрытые льдом, и четкие черные контуры деревьев на фоне сине-серебряного неба, и пение цикад, и вздохи черпалки — вызывало ощущение нереальности происходящего. Он с замиранием сердца всматривался в серебряные блики лунного света, на эту дышавшую миром и покоем картину.
Но Синю, сегодня оказавшемуся в роли охотника-неудачника, было не до лирики. Он взял Ракитина за руку, показал на полную луну, как бы пытаясь объяснить, что в такую ночь не может быть удачной охоты, и, сказав: «Веня» (домой), — быстро зашагал к лагерю.
Обратный путь в темноте показался Ракитину бесконечным. Он то и дело спотыкался о невидимые во тьме корни, путался ногами в траве, цеплялся за ветви кустарников. Ракитин так устал, что, добравшись до палатки, буквально свалился на койку. Подсунув под голову плоскую подушечку, набитую травой, он провалился в сон.
Его пробудил грохот выстрела. Ракитин присел на койке. Прислушался. Но все было спокойно: ни тревожных окриков, ни суматошной беготни. По-прежнему стрекотали цикады, и будто издалека доносился негромкий разговор людей, сидевших у костра.
Ракитин хотел было заснуть, как по тенту палатки осторожно постучали и чей-то голос спросил:
— Дамти Витя, ты не спишь?
— Не сплю, не сплю, — сказал он, окончательно стряхивая сонную одурь.
— Синь зверя убил, — повторил тот же голос. Это был Лок.
Не одеваясь, лишь засунув ноги в резиновые сапоги, Ракитин выполз наружу. Возле ярко горящего костра, попивая чай, расположились двое дежурных и Дьяков, который тоже участвовал в ночной охоте, правда, в другой компании, но с тем же успехом.
Неподалеку, в привычной позе, на корточках сидел Синь, с невозмутимым видом дымя трубочкой. У ног его темнело тело какого-то зверя.
— Кто это? — спросил Ракитин, рассматривая охотничий трофей.
— "Тю-тю", — сказал Синь, выпуская длинную струю дыма.
Так вот чей голос они так часто слышали в окрестностях лагеря! Так вот кому принадлежало это жалобное, протяжное: тю-тю, тю-тю, тю-тю!
Ракитин присел на корточки. Убитый зверь был размером с небольшую собаку. Широкая голова, заканчивавшаяся немного заостренной мордочкой с белым пятном, напоминала собачью. Вытянутое тело покрывал густой, жесткий мех. По его желто-коричневому фону были разбросаны многочисленные округлой и неправильной формы черные пятна. Вдоль спины тянулись три черные полосы, которые, сливаясь, переходили в черноту длинного пушистого хвоста со светлыми кольцами.
— Так это ж циветта, — наконец сообразил Ракитин. — Знаменитая азиатская, или настоящая, циветта, за которой охотятся, чтобы добыть пахучее вещество цибет, широко используемое в парфюмерии и медицине. Taк вот из чьего меха сделана у Синя охотничья сумка…
— Поздравляю, дамти Синь, — сказал Ракитин, пожимая охотнику руку. Тот слегка улыбнулся, а затем, молча включив фонари, направил луч света на голову циветты.
И вдруг мертвые глаза зверя ожили, вспыхнули красноватыми огоньками. И только сейчас Ракитин понял, почему фонарь Синя светил так тускло. Дело было совсем не в батареях. Лишь таким вот слабым лучом можно было обнаружить животное по отблеску глаз, не испугав его светом. — Эти красные и зеленые искорки в кустах были не чем иным, как сверкающими глазами животных.
"Что же я за болван! — обругал себя в душе Ракитин. — Ну надо же было быть таким тупым… Нет животных! Исчезли животные! — передразнил он сам себя. — Всю обедню Синю испортил. Вот уж он меня, наверное, в душе проклинал, когда я свой прожектор включил… От такой иллюминации какое хочешь животное до смерти напугается".
Ракитин хотел, чтобы Лок все это объяснил Синю. Не переводчик как назло куда-то исчез. Ракитин опустился на траву рядом с охотником, положил руку ему на плечо и виновато-дружески улыбнулся.
Синь улыбнулся в ответ и тихо сказал: "Той хуэ" все хорошо.
В гости к Синю
Деревня Бао-Линь, где жил Синь, лежала километpax в десяти от лагеря. Надо было спуститься вдоль по ручью на восток и выйти на проселочную дорогу, по которой машины экспедиции три недели приходили джунгли.
После ночного дождя дорога основательно раскисла и, чтобы не завязнуть по щиколотку в липкой темно-коричневой грязи, им приходилось все время держаться обочины. Солнце уже поднялось над джунглями, и деревья, умытые дождем, зеленели еще ярче, переливаясь в солнечных лучах всеми цветами радуги, словно осыпанные бриллиантами. Напоенная дождем земля просыхала, исходя легким полупрозрачным паром. Будто осколки огромного зеркала, сверкали оставшиеся после тропического ливня бесчисленные лужи.
С приближением к деревне все чаще и чаще стали попадаться признаки человеческого жилья. То буйволы, разлегшиеся по шею в грязи с блаженными мордами, лениво прядали ушами. То нежно-зеленые прямоугольники рисовых чеков, окруженные насыпными дамбами. То остатки лесного водопровода — десятка два подставок-рогулин, вбитых на расстоянии друг от друга. На них лежали длинные, пожелтевшие от времени бамбуковые стволы-трубы с отверстиями у каждой перемычки.
У огромных олив «бо», с мощными гладкими стволами, без единого сучка, были привязаны бамбуковые палки с петлями-ступеньками на конце. С помощью такого нехитрого устройства можно было, хотя и не без труда, добраться до кроны, где среди листвы прятались крупные оливки.
Навстречу путникам из-за поворота вышли четыре женщины. Все они были одеты в короткие кокетливые кофточки и длинные, до щиколоток, широченные брюки весьма модного, как объяснил Лок, коричневого цвета. Все они были маленькие, изящные в своих конусообразных шляпах «нон», с лицами до половины закрытыми белыми, в мелких цветочках, платками, над которыми озорно сверкали черные, чуть раскосые глазки.
Их можно было бы сравнить со статуэтками, если бы не трехметровые шесты «куанг-гань», видневшиеся у каждой на плече. На концах шестов плавно покачивались плоские плетеные корзины, доверху наполненные плодами папайи, корнями сасса-пареля, бататами и еще какими-то неизвестными Ракитину овощами.
Уставшие путешественники приободрились, расправили плечи и посторонились, уступая узкую полоску относительно сухой дороги. Но незнакомки тоже остановились, поставили свою ношу и развязали платки. Все четыре оказались молоденькими и очень миловидными.
В ушах у каждого поблескивали тоненькие серебряные сережки.
— Слушай, Лок, куда это они с таким грузом идут? — спросил Ракитин. Но "Пока уже понесло. Он произнес целую речь, из которой Ракитин понял только "ко хуэ хонг?" — как поживаете? и «льенсо» — советский. Лок на глазах преобразился: куда девалась его обычная медлительность, сдержанность! Он непрерывно улыбался, жестикулировал, и, судя по всему, его бойкость произвела на девушек впечатление.
Неожиданно Лок нагнулся и вытащил из одной корзины ниточку стручков горького перца «ыт», похожих на большие красные запятые. Он покрутил ее на пальце и что-то сказал. Девушки прыснули.
— Это есть такой вьетнамский пословиц: "Каждый перец горек, каждая девушка ревнива", — перевел Лок.
Скоро он был уже в полном курсе дела. Лок узнал, что все — не замужем, что живут в соседней деревне, направляются на рынок в уездный городок, где хотят купить много нужных вещей.
— Я так и думал, что они все нет муж, — сказал Дан, оказавшийся большим знатоком истории Вьетнама, народных обычаев и легенд.
Ракитин вопросительно поднял брови.
— Посмотри, дамти Витя, на их прически, — продолжал Дан. И вдруг, замявшись, повернулся к Локу: — Лучше ты переведи!
— Посмотри на их прически, — подхватил Лок. — Видишь, у них волосы гладкие и завязаны пучком сзади? Значит, они есть девушки. Если пучок сидит на макушке- значит, у женщины есть муж. Когда вдова, она пучок будет поместить на левый сторона головы.
— Интересно, сколько же килограммов в этих корзинах? — спросил Шалеев, пытаясь на глазок определит вес.
— А ты попробуй, подними, — посоветовал Дьяков.
— Что нам стоит дом построить! Могу и попробовать. — Шалеев направился прямо к девушкам и жестами объяснил, что хочет поднять их груз. Девушки поняли; его выразительную жестикуляцию и согласно закивали, Александр бойко ухватил куань-гань за середину, приподнял, и вдруг на лице его появилось выражение удивления и полной растерянности. Он с трудом поднял шест с корзинами на плечо и почти тут же поставил его обратно на землю.
— Ну и ну, — сказал он. — И как они умудряются такую поклажу волочить в такую даль? Уму непостижимо!
Девушки, видимо, уже успели удовлетворить свое любопытство. Они засобирались, повязали на лицо платочки (так оберегали кожу от загара), неуловимым движением водрузили на свои плечики шесты с корзинами и> помахав ладошками, пошли дальше, быстро-быстро переступая мелкими шажками. Вскоре они скрылись за поворотом.
Недалеко от деревни, с боковой тропинки, на дорогу вышел молодой парень, одетый в короткую синюю куртку, такого же цвета брюки, закатанные до самого паха, с красной повязкой на голове. С концов толстой бамбуковой палки, лежавшей на левом плече, свешивались две крупные связки рыбы.
Были там маленькие, не больше ладони, и короткие толстенькие, похожие на большую синюю каплю. Но главный трофей представляли шесть рыб с крупной розоватой чешуей, достигавших в длину почти метра. Судя по всему, шел он издалека, так как такие крупные рыбы водились только в реке Тяй, протекавшей километрах в пятнадцати от деревни.
Дорога вильнула в последний раз, и перед глазами путников открылась красочная панорама деревни Бао-Линь. На пологих склонах невысоких холмов возвышались на сваях десять-двенадцать домов-хижин с двускатными крышами из листьев «ко». За длинными заборами-плетенками поднимались зонтики папай с прилепившимися к стволу «дынями», темнели, словно нарисованные тушью на синем холсте неба, арековые пальмы. Ярко зеленели шеренги бананов с длинными соцветиями, тесно усаженными желтыми трехгранниками ягод-плодов.
У самой околицы повстречалась немолодая вьетнамка, видимо, ходившая по воду к ближнему ручью. На коротком бамбуковом коромысле висели шесть фляг-ве-дер, сделанных из толстых бамбуковых колен: по три на каждом конце.
— С полными ведрами встречают, — довольно отметил Ракитин. — Это к добру! — И, собрав все свои лингвистические познания, сказал:- Той муон нок (Я хочу воды).
Лицо старой крестьянки расплылось в улыбке, но она покачала головой.
"Нельзя пить. Надо сначала кипятить, — перевел Лок. — Иначе будет заболеть живот".
По деревенской улице трусили несколько тощих собак, не удостоивших незнакомых людей своим вниманием. Два поросенка с непропорционально длинными телами на коротеньких кривых ножках с хрюканьем пере бежали дорогу и пролезли под плетень. Они были необычного черного цвета с желтыми пятнами. Ни дать ни взять — хрюкающий леопард! У дерева, опустив голову, украшенную огромными серповидными рогами, лениво помахивал хвостом, отгоняя мух, огромный буйвол. Tpoe ребятишек замерли посреди дороги, выражая всем видом восторженное удивление.
Синь ждал гостей у порога своего дома. Дом был двухэтажный, на толстых сваях из дерева «лим». Нижний этаж служил хлевом, его дальний угол занимала огромная плетеная корзина для хранения риса. Интерьер первого этажа несколько облагораживали рожки молодых оленей — панты, охотничьи трофеи Синя, прибитые чуть ли не на каждой свае. Правда, как потом объяснил Синь, они имели и другое предназначение: истертые в порошок, рожки успешно использовались для поддержания мужской силы.
Прежде чем подняться по крутой шаткой лесенке с круглыми ступенями из бамбуковых чурбашек, требовалось в соответствии с обычаями то-таи снять обувь и обмыть ноги. После этого ритуала все проследовали за хозяином на второй этаж.
Это было просторное помещение, не меньше ста! квадратных метров, с бамбуковым полом и плетеными стенками, перегороженное на три неравные части. ] Синь усадил гостей на низкую лежанку, тянувшуюся вдоль стены справа от входа, застеленную циновками,! и ушел по хозяйству, предоставив возможность подробно оглядеть скромную обстановку дома.
На полке, слева от входа, стояла деревянная посуда, плетеные корзиночки, черпаки из замысловатого плода «бау». С краю, горкой, лежали связки тонких свечей, похожих на елочные. Впрочем, эти свечи изготавливали из древесины дерева «бому», которую долго растирают со спиртом, а затем получившейся пастой облепляют высушенную бамбуковую палочку, которая служит фитилем.
В центре комнаты располагался очаг. Вернее, им служила прямоугольная деревянная коробка, до половины заполненная песком. Над очагом свисала сажеловка, напопоминавшая трубу старинного граммофона. Ярко пылал огонь, распространяя приятное тепло.
На плетеной перегородке, разделявшей помещение, висели две большие раскрашенные грамоты. Ими, как оказалось, наградили двух старших сыновей хозяина за успехи в учебе. Впрочем, отцу тоже было чем похвастать…
Синь возвратился, держа в руках красную коробочку с орденом — пятиконечной серебряной звездой, с гербом Демократической Республики Вьетнам в центре. Лок взял из рук Синя грамоту и, подняв над головой, чтобы все видели, торжественным голосом прочел:
— За участие в освободительной войне против французских колонизаторов Хуанг Ван Синь награжден "Медалью сопротивления второй степени". Аи да Синь!
— А что же там, во второй комнате? — поинтересовался Дьяков.
— Там комната духов, — понизив голос, сказал Синь. В его словах звучало величайшее почтение к отцу н матери, духи которых, как считают то-таи, постоянно находятся в жилище, помогая своим детям в делах, оберегая от бед. В их честь в каждом доме воздвигнут небольшой алтарь. Такой же находился и в соседней комнате, в которую гостей проводил по просьбе Ракитина дамти Синь.
Это был небольшой ящичек из полированного красного оттенка дерева. С его боков были наклеены полоски красной бумаги с иероглифами. Перед ним, на поставце с рисунком дракона с раскрытой пастью — символа жизни народности то-таи, стояла чашечка с приношениями. По бокам курились тоненькими синими дымками палочки, наполнявшие комнату сладковатым ароматом.
Синь поставил на лежанку деревянную плоскую тарелку с печеными плодами хлебного дерева. На другой тарелке желтело несколько крупных грейпфрутов. Отведав тропических яств и запив их горячим вьетнамским чаем, все выкурили по сигарете и стали собираться. Предстоял еще неблизкий путь к реке Тяй.
Минут через двадцать маленькая колонна, сопровождаемая черноглазыми ребятишками — чистенькими, ухоженными, как, впрочем, и все ребятишки, что встречались Ракитину где-либо во Вьетнаме, — уже выходила за околицу деревни.
Они прошли несколько километров по проселку, изборожденному двумя глубокими колеями, пока не выбрались к перекрестку. Здесь, на пересечении трех дорог, перед ними возникло на холме мрачное сооружение- огромный железобетонный параллелепипед с плоской крышей. Это был старый французский форт. Слева, на крыше дота, виднелась невысокая куполообразная башня с узкой щелью-амбразурой, из которой торчал изогнутый, насквозь проржавевший ствол пулемета. В стенах мертвыми глазницами чернели бойницы.
Пространство вокруг форта было когда-то расчищено от растительности, все деревья вырублены, чтобы бойцы народной армии не могли незаметно подобраться и забросать гранатами маленький гарнизон. Но крыша уже поросла травой, а дикие бананы с трех сторон вплотную подступили к стенам.
Только к вечеру удалось добраться до реки, катившей свои мутно-желтые волны к югу. Оставалось совсем мало времени до захода солнца, а надо было еще выбрать место для временного лагеря, построить шалаши и поужинать.
Это была первая ночевка вне лагеря. Но Ракитина смущало главным образом только одно: летающие кровососущие. В глубине души его таился страх перед опасностью заболеть тропической малярией или еще чем похуже, вроде слоновой болезни. Тем более, что по сведениям, которые получил доктор Дан, эти хвори встречались в окружающих деревнях.
Ракитин распорядился захватить в поход оставшиеся бутылочки с маслянисто-прозрачным диметилфталатом, прекрасно отпугивающим вьетнамских комаров и москитов, видимо, не привыкших еще к заморскому антикомариному зелью, и пару флаконов местных репеллентов.
Синь немедля присмотрел место для временного лагеря на пригорке, метрах в пяти-десяти от берега. Значит, в случае неожиданного разлива реки экспедиция будет в безопасности. Здесь постоянно дул легкий ветерок, а поблизости было не видать ни единого болотца, что вселяло надежду на отсутствие комаров. Синь с ходу отверг предложение Шалеева построить шалаши под раскидистыми и вполне надежными на вид "куа-шо".
— Плоды вкусные. Их любят кушать маленькие животные. А за маленькими всегда приходят большие звери: тигры, пантеры, — объяснил он.
Не понравился ему в качестве укрытия и огромный фикус с обросшим мхами и лишайниками стволом. Синь скептически оглядел его и сказал: "Очень большие ветки. Прилетит ветер и может поломать. Они падать и убить. Большое дерево притягивает большую молнию, а ночью будет гроза".
Действительно, по небу быстро плыли лохматые темно-белые облака. Выслушав в переводе Лока маленький урок по выбору места для лагеря, Ракитин, Дьяков и Шалеев принялись сооружать свой шалаш. Вырубить два двухметровых шеста с развилками на конце для подпорок и десятка два бамбуковых стволов для конька и скатов было делом несложным. Но чем крепить эти скользкие, круглые перекладины, если никто не додумался захватить с собой веревок? Это была проблема.
Впрочем, и ее Синь разрешил без труда, показав, как делают веревки из бамбука.
На первый взгляд — несложно: метровый кусок бамбука надо расколоть на рейки, толщиной полсантиметра, затупить ножом их острые, как бритва, края, а затем, поставив нож между зеленым и белым слоями древесины, резать сверху вниз (по росту ствола). Когда на пути ножа встречалась перемычка, ее следовало проходить резким толчком. В руках у Синя все это получилось прекрасно. Но строительная компания Ракитин и K° немало испортила реек, прежде чем у нее стали выходить прочные, гибкие веревки.
Когда перекладины были надежно привязаны к скатам, их, начиная с нижней, словно черепицей, прикрыли листьями дикого банана. Еще пару десятков этих зеленых подстилок, и жилище было вполне готово. Оставалось лишь сделать вокруг дорожку сантиметров в пятьдесят, вырезав дерн — для защиты от пиявок, — и развести у каждого шалаша по два-три небольших костра, дабы отпугнуть любопытных животных и заодно прогнать дымом настырных комаров.
Правда, Хунг сказал, что от комаров и москитов можно избавиться, если залезть на дерево, метров на 7-10 от земли. Им эта высота вроде космической. Но никто из присутствующих такой способ не проверял, и все предпочли перед сном густо намазаться репеллентами.
Ракитин спал плохо, всю ночь ворочался с боку на бок, хотя он уже привык в палатке к жесткому бамбуковому матрасу, а комары тоже не очень досаждали. И все-таки новизна' обстановки действовала на него. Впрочем, не только он один страдал бессонницей. Поэтому все поднялись чуть свет и, перегоняя друг друга, побежали купаться в теплой желтовато-мутной воде.
Сегодняшний день можно было назвать «кораблестроительным», или, вернее, «плотостроительным». Конечно, плыть по реке в джунглях значительно приятнее, чем тащиться, высунув язык, обливаясь потом, задыхаясь в духоте и сырости, продираясь через заросли. Сиди себе да поплевывай в воду, а течение несет тебя без особых хлопот с твоей стороны.
Вопрос — на чем плыть — дело умения и творческой фантазии. Можно попытаться выстроить по примеру Гайаваты пирогу, испросив коры у березы и воспользовавшись подробными методическими указаниями Лонгфелло. Обладая соответствующими строительными навыками, можно добиться, что этот челн будет плавать, "словно желтый лист осенний, словно желтая кувшинка". Можно, используя всю свою сноровку, выдолбить из ствола дерева тяжелую вместительную лодку. Но, наверное, легче всего и, главное, проще всего соорудить плот. Тем более джунгли обладают идеальным для этой цели материалом — бамбуком.
Его вокруг было предостаточно, и выбрать стволы не представляло затруднений. Для начала Синь с помощью Хунга и Тыя срубил десяток шестиметровых бамбучин, диаметром сантиметров в пятнадцать. В строгом соответствии с законом Архимеда метровое колено, диаметром 8-10 сантиметров, вытесняет целых пять килограммов воды. Следовательно, будущий плот мог поднять не меньше трех центнеров груза.
Каждый ствол обрезали по концам так, чтобы до перемычки оставался «хзостик» не менее шести сантиметров. Затем в «хвостиках» прорезали сквозные отверстия, и Синь, взяв у Хунга две заготовленные палки-перекладины, нанизал на них бамбучины, скрепив с обоих концов. А затем сам, никому не доверив этого ответственного дела, тщательно привязал каждую бамбучину в отдельности к перекладине.
Первыми испытателями стали Дьяков с Тыем. Они тут же взобрались на плот, чуть просевший под их тяжестью, и, вооружившись шестами, оттолкнулись от берега. Течение подхватило его, и он медленно, будто огромный зеленый лист, закружился и, повернувшись носом, поплыл по течению, под шумные возгласы строителей.
Для большей надежности поверх первого ряда положили еще один, а по краям укрепили невысокие бортики. Теперь плот стал выглядеть совсем внушительно. Когда на него погрузили имущество и расселись всей компанией, оказалось, что он может выдержать вдвое больше.
Путь домой, правда, оказался значительно дольше, чем предполагал Ракитин. И хотя они сберегли силы, в лагерь удалось добраться только к ужину.
Финиш
Ракитин всегда любил предотъездные сборы: с их суетой, тревогами, волнениями. Но в дни завершения любой экспедиции он всегда ходил с ощущениями какой-то подавленности, ожиданием расставания с людьми, ощущением потери чего-то очень дорогого и неповторимого. Он понимал, что, может быть, никогда не увидит снова эти края, и сердце его сжималось от грусти.
Весь день шла подготовка к возвращению в Ханой.
Образцы растений, пакеты с плодами, банки со змеями занимали свои места в коробках, которые тщательно увязывались. Шалеев кисточкой выводил на крышке огромный номер. Приборы, оборудование — все было свернуто и подготовлено к отправке.
Наступил последний вечер в лагере. Ярко пылал костер, и все, рассевшись вокруг огня, вели беседу с помощью жестов, знаков и скудного запаса выученных русских и вьетнамских слов.
Словно петарда, взорвался случайно брошенный в костер стволик бамбука, и фонтан искр взметнулся кверху. Из темноты вынырнул Тый. В руках он держал небольшую коричневую трубочку. Тый сел на корточки рядом с Фаном, поднес трубочку к губам, и вдруг тонкие певучие звуки незатейливой мелодии полились в наступившей тишине. Нежная, чистая, она была напоена звоном бегущего ручья, шепотом тростника, пением птиц, шорохом крыльев бабочек.
Ракитин как завороженный слушал пение свирели. Он никак не мог себе представить, что так играет Тый — круглолицый, добродушный весельчак. И звук этой свирели, изготовленной из тростника, срезанного неподалеку на болоте, и большая желтая луна, зависшая над вершинами деревьев, — все казалось каким-то нереальным. Время отступило, и девственный лес, скрывающий не ведомые тайны, молча внимал песне, как и тысячелетия назад.
Уже было далеко за полночь, но никто не хотел расходиться. Ведь это последняя ночь вместе. Последний костер.
Все поднялись засветло. Одна за другой палатки превращались в связки брезента. Когда со стороны дороги послышалось урчание автомобильных моторов, от всего лагеря остался лишь каменный очаг, да навес-столовая.
Синь молча стоял в стороне. Ракитин подошел к нему, протянул было руку, но вдруг отбросил условности и крепко его обнял. Вытащив из-за пояса свой походный топорик, с которым не разлучался ни на минуту, он вручил его Синю и, круто повернувшись, вскочил на подножку машины. Маленькая колонна тронулась в путь и вскоре исчезла в лесной чаще.
Небо заволокло тучами. Упали первые капли дождя. Чаще. Чаще… И вот уже на поляну обрушился тропический ливень, словно природа хотела смыть воспоминания о людях, нарушивших ее покой.
2. Трое в тайге (Леонид Репин)
Итак, мы начинаем!
Сразу стало как-то спокойнее, когда мы поняли, что наконец заблудились. Это, собственно, и было главной задачей эксперимента: нам предстояло как можно основательней заблудиться в тайге, имея с собой лишь то, что обычно берет с собой человек, отправляясь в лес за грибами, и самостоятельно — без компаса и без какой-либо помощи со стороны — вернуться к тому же поселку, из которого вышли.
Может возникнуть вопрос: зачем это нужно? Ответ очень прост. Когда-то, много тысячелетий назад, человек жил в лесу. Лес был ему домом, он кормил его, давал ему кров. А потом человек совершил естественный, неотвратимый, но довольно неосмотрительный шаг: он вышел из леса и расстался с ним навсегда.
И лес уже перестал служить ему домом. Порвалась связь, соединяющая человека с природой. Деревянные, а потом и каменные, стены больших городов стали ему ДОМОМ.
Попадая в лес, человек теперь часто теряется, потому что лес подавляет его. Человек уже не умеет прожить в нем долго без ружья и консервов и ощущает себя так, словно он в чуждом, враждебном мире. Мир, в котором некогда все было просто, понятно, естественно, стал суровым, таинственным. А ведь это не лес изменился. Изменился сам человек.
Мне рассказали такую историю. Группа молодых людей с одного из предприятий Красноярска поехала на автобусе в тайгу за грибами. Стояло позднее теплое лето, грибов выросло столько, что их можно было косой косить, и корзинки очень скоро наполнились, хотя кос грибники почему-то не взяли.
После истечения срока, который, как водится, обговорили заранее, к автобусу вернулись все, кроме одного человека. Его долго ждали, искали, звали. А потом, осознав бесплодность поисков — близился вечер — и несколько успокоенные тем, что до города, мало сказать, недалеко, а просто близко — чуть более двадцати километров, уехали. Выйдет, куда он денется…
Но он и на следующий день не пришел. Со многих предприятий сняли людей на поиски. Несколько вертолетов кружились над тайгой во всех направлениях. И безуспешно. Через две недели оставили и эти попытки: найти человека в тайге много труднее, чем упавшую иголку в осенней траве. Значит, случилась трагедия, которая не такая уж редкость в тайге…
Он появился в городе для всех неожиданно: через двадцать с лишним дней после того, как потерялся в лесу. Истощен был совершенно! Те, кто встретил его, удивились тому, как разительно человек изменился. Глаза воспалены… Обеими руками он крепко прижимал к себе корзину, в которой лежали сосновые шишки… И долгое время от него не могли добиться ни слова. Судя по всему, шишки были его единственной пищей…
Все потом обошлось. Человек тот поправился, стал прежним. Но, подозреваю, за грибами в тайгу он больше не ездит. Суровое испытание стало ему уроком на всю жизнь. Такое не стирается в памяти!
В этой истории два интересных момента. Во-первых, то, что в тайге потерялся горожанин — человек, знающий тайгу только с внешней ее стороны и не обладающий навыками для поддержания своей жизни в лесу. Бывалый таежный охотник сумел бы там прокормиться. Во-вторых, то, что горожанин все-таки вышел победителем из острого поединка с тайгой. И сделал это исключительно благодаря своим личным достоинствам: он оказался сильнее. Но сколько и других случаев можно назвать, когда человека бесследно поглощала тайга…
Вот и возникла такая мысль: поставить реальный эксперимент. Проиграть такую ситуацию, когда люди, оказавшись в лесу, полностью теряют ориентацию и надолго остаются один на один с тайгой, с минимальными средствами для поддержания.
Такой эксперимент может оказаться полезным для медиков, для психологов. Да и просто с социальной точки зрения он может быть полезным, если удастся выработать какие-то необходимые практические советы, которые пригодятся тем, кто волей судьбы окажется точно в таком положении. Разве это разумно — каждый раз повторять с разным исходом одни и те же ошибки?!
Нас было трое в тайге. Я пригласил с собой своего старого товарища Анатолия Коваленко, доцента МВТУ имени Баумана. Три года назад мы были с ним в эксперименте на выживание, поставленном на необитаемом острове, где Толя показал себя не только отличным товарищем, на которого можно положиться в любую минуту, но и на удивление изобретательным человеком. Третьим стал Алексей Герасимович, врач. По своей специализации он психолог, и наш маленький коллектив — малая группа, как говорят специалисты, — обещал для него стать интереснейшим объектом наблюдений.
У каждого из нас был какой-нибудь нож — разве грибник пойдет в лес без ножа? Один маленький туристский топорик. У каждого бутылка или фляга с водой котелок. У Толи — корзина.
Алексей — единственный среди нас курильщик, вполне естественно, что в его кармане оказалась неполная коробка спичек. Это было одним из условий эксперимента. Мне, кстати, представлялось любопытным понаблюдать мучения ближнего, когда тот выбросит пустую сигаретную пачку…
Соли у нас было ровно столько, сколько берут собой люди, чтобы посолить пару огурцов и картошку. И конечно, никаких консервов или запасов еды, никаких неприкосновенных запасов Нам предстояло самим найти и добыть себе пропитание.
У нас не было ни рации, ни сигнальных ракет, решительно ничего, что помогло бы дать о себе знать. Мы не назначили никаких контрольных сроков, по истечении которых кто-то должен был начать наши поиски, и, признаться, это обстоятельство являлось грубейшим нарушением элементарной техники безопасности. Но было и условием эксперимента.
Более того, никто и не представлял, где нас можно искать: конечный пункт отправления мы сохраняли в секрете. То есть сознательно сделали все возможное, чтобы надеяться исключительно на самих себя и ни в коем случае не ждать чьей-либо помощи.
Я убедился давно, что человек чаще всего полностью, или почти полностью, теряет инициативу, если у него есть хотя бы малейшая надежда на то, что ему могут помочь. Гораздо лучше, когда он рассчитывает на себя самого. А на кого еще рассчитывать человеку, заблудившемуся в тайге, как не на себя самого?
Прилетев в Красноярск, мы поступили следующим образом: сели на теплоход «Ракета» и проплыли вниз по течению Енисея около двухсот километров. Вышли на его правом берегу и сразу же совершили переход на двадцать километров по тракту, где нам иногда попадались самосвалы, груженные лесом. Затем круто свернули в тайгу и шли без троп и дорог.
Но, должен сознаться, долгое время нам не везло: никак не удавалось заблудиться. До нас доносились гортанные крики петухов, отдаленный собачий лай, изредка ревели на подъемах тяжелые самосвалы. Звуки эти доносились издалека — ослабленные, размытые расстоянием. Но все равно, сориентировавшись, можно было бы выйти на них. А именно этого и не было в наших планах: мы стремились как можно дальше заглубиться в тайгу.
А потом вдруг сделалось тихо. До странности тихо. Только ветер шелестел в кронах деревьев. Постояли, прислушались и уловили свое еще громкое дыхание: мы прошли много и довольно устали.
— Ну кто скажет, где Енисей? — спросил я товарищей.
И оба дружно показали в разные стороны. Это меня обнадежило, потому что обещало успешное начало эксперимента. Если так и впредь пойдет…
Однако для полной уверенности мы забрались еще Дальше в тайгу. Вот уж действительно шли "туда, не знаю куда"! А потом сели на влажную траву и как-то одновременно почувствовали: сегодня нам уже можно! никуда не идти.
— Перекусить бы… — вырвалось у меня против желания.
Мы выложили на траву то, что осталось от пышного завтрака в буфете гостиницы: один бутерброд с надкушенным кусочком сыра (утром его доесть не было сил) один огурец, одна маленькая долька чеснока и два небольших круглых печеньица. Все это мы разделили на три равные части и съели, изо всех сил делая вид, что каждому из нас предостаточно.
Потом Алексей закурил, затянулся, как после сытного ужина в ресторане, где пока еще курить разрешают, а мы с Толей, собрав сушняк, развели костер.
Быстро темнело. Сушняк наш только с виду был сушняком — горел неохотно, и костер грозил в любую минуту задохнуться в собственном дыму. Мы подбросили в него сухой сосновой хвои, и огонь немного оживился. Потом нарезали с берез тонких ветвей, постелили их на траву и, тесно прижавшись друг к другу — неожиданно сделалось холодно, — попытались уснуть.
Но только зря мы на это рассчитывали…
Ночная схватка
Комары атаковали нас внезапно, как сверхзвуковые истребители. Их налетело столько, что я подумал, будто они собрались погреться у огня и специально сидели засаде — под каждым листом и травинкой, — дожидаясь, когда мы появимся в их владениях.
Напрасно мы натягивали свитеры на голову, напрасно совали руки в карманы, поджимали под себя ноги или старались подсунуть их под товарища — комары непременно находили уязвимое место и безжалостно жалили.
Они совершенно свободно кусали через куртку и через свитер, через тонкие брюки, через носки. И я даже спросил Коваленко, не прокусили ли они ему сапоги. Мы еще крепились и пытались шутить, наивно полагая, что человек заведомо сильнее всего комариного царства. Но нас кусал еще и гнус, и целая куча каких-то кровожадных насекомых.
Алексей не выдержал первым. Он сел, сунул руки под мышки и мрачно сказал: "У кого-то из классиков читал, как комары и гнус насмерть заедали людей…а мы тоже сели, живо представив себе наши истерзанные, изорванные насекомыми в клочья тела. Наверное, от всех только и останется — топор да сапоги Коваленко.
— Очень просто, — сказал я товарищам. — Здешние комары совершенно не выносят дыма. Я читал: у них моментально начинается одышка и аллергия. Надо сесть поближе к огню.
— Так бы сразу и объяснил… — проворчал Коваленко.
Мы придвинулись к огню, но и это верное средство никакого облегчения не принесло: наверное, комары ничего не знали о тех книгах, где говорилось, что они должны бояться дыма. Кровососы бесстрашно залетали в самую гущу дымовой завесы, которую мы сами дольше нескольких секунд вытерпеть не могли, и вновь, вновь нападали. Так что нам, судя по всему, оставалось только одно: самим сесть в костер.
Тогда мы встали и подошли настолько близко к огню, что просто рисковали воспламениться. Когда появлялся легкий запах паленого, мы поворачивались, отдавали комарам на съедение грудь или спину, которые уже начинали куриться, и принимались поджаривать другие места.
Можно было бы еще попробовать закопаться с головой в землю, но у нас не было с собой лопаты. И я решил перехитрить комаров: резко отскочив от костра в темноту, сделал небольшую пробежку. Кажется, я слишком быстро бежал, потому что, когда упал, споткнувшись о поваленное дерево, удар оказался очень силен. Пока лежал на земле, распластавшись, потихоньку приходя в себя, комары безнаказанно ели меня. Вернулся к товарищам — еще больше искусанный.
Оценив результаты тактики, которую я применил, те решили ей не следовать и предпочли зажариться заживо. Я побоялся остаться в тайге в одиночестве и, стиснув зубы, встал рядом с ними. Мы решили стоять до тех пор, пока не упадем. Причем нам было уже все равно, куда падать — в костер или рядом.
Когда захотели подсчитать, сколько литров крови каждый из нас уже потерял, стало светать. Комары, видимо, утомленные бессонницей, разлетелись на отдых, а мы без сил повалились на подстилку из березовых веток и тут же уснули.
Пробудил нас утренний холод. Было половина шестого — спали мы всего часа полтора, костер погас, и только слабая струйка дыма говорила о том, что тепло его прячется в углях.
Подбросили огню свежей пищи и тут же подумали о том, что неплохо было бы и самим что-нибудь съесть. Мы тут же пожалели, что не прихватили с собой скатерти-самобранки, и, оглянувшись, поискали взглядом: нельзя ли тут найти что-нибудь съестное.
"Подберезовик!" — ахнул Коваленко. С прытью грибника, впервые в сезоне увидевшего добычу, он кинулся в траву, к корням старой березы, под сенью которой мы; провели нашу первую таежную ночь, и поднялся, торжествующий, держа в каждой руке по грибу. "Надо набрать побольше, — сказал Алексей. — Тогда у нас будет отличный завтрак".
Минут за пятнадцать мы насобирали грибов столько, что хватило бы на дежурное блюдо ресторана "Таежные дали", если бы только его решились открыть. Надо признаться, что чистили мы их не особенно тщательно потому что иначе не закончили бы эту работу и к вечеру.
Алексей поставил котелок на огонь, достал охотничий нож, в котором была ложка, и стал время от времени снимать грязную накипь. Когда, по нашим пред положениям, грибы приготовились, Алексей снял пробу — а мы с Толей в этот момент ему позавидовали и сказал не слишком уверенно:
— По-моему, очень вкусно…
Мы попробовали, сочли, что действительно вкусно необыкновенно, только чего-то все же не хватает. По совещавшись, пришли к выводу, что неплохо было б положить хоть немного соли. Соль я собирался со все строгостью экономить и доставать малюсенький пузыре чек из-под какого-то лекарства, где она содержалась, лишь в крайнем случае. Но мы все же бросили соль котелок, а я проследил, чтобы ни один кристаллик не остался на пальцах.
Алексей помешал варево и снова попробовал. Н этот раз заключение оказалось решительным: "Как будто не клали". Взгляд, который он бросил при этом н пузырек, красноречиво говорил, что и всего его содержимого на такой котелок мало.
Я спрятал пузырек подальше и тоже попробовал. Да конечно… Но что такое в конце концов соль? И зачем люди кладут ее в пищу? Это только привычка. Причем вредная очень. Человеку вполне достаточно соли, содержащейся в естественном виде в продуктах.
Я читал, что те, кто регулярно подсаливает свою еду, живут гораздо меньше всех остальных людей, потому что у них обязательно развиваются и необыкновенно быстро прогрессируют сердечно-сосудистые болезни. Не пользоваться солью — это значит подарить себе несколько лет здоровой жизни.
Все эти соображения тут же высказал товарищам, но они почему-то довольно вяло восприняли их. Чтобы показать пример, я решительно съел пять или шесть ложек грибного блюда — больше не смог. Алексей тоже немного поел. А Толя сказал: "Я есть не буду. Я и дома-то их стараюсь не есть… Желудок их не принимает". Но Алексей, воспользовавшись авторитетом врача, заставил и его съесть несколько ложек.
Если вдуматься, гадость, конечно, эти грибы… Подозреваю, что каждый из нас подумал так же, но вслух мы высказали бодрую мысль о том, что грибы все же вкусны и, главное, очень питательны. Так что можно считать проблему пищи на время эксперимента закрытой.
Ну что ж, теперь, подкрепившись, пора трогаться в путь. Хотя, по правде сказать, нам больше хотелось лечь и соснуть — пока спят комары. Но тут же возник новый вопрос: а куда, собственно, двигаться? Неплохо бы сориентироваться, определить, где север, где юг…
"Сейчас, — сказал Коваленко. — Определим части света по солнцу". Мы дружно подняли головы. Все небо было сплошь затянуто тучами. Ни проблеска! Подумалось, что солнце в этот момент наверняка сместилось с обычной орбиты и освещает другую планету.
Тогда мне пришлось сознаться, что я знаю несколько проверенных способов ориентирования в лесу. Например, по мху на стволах старых деревьев. Дело в том, что мох растет всегда на северной стороне дерева. Или на южной. Забыл, на какой… Но это пока не важно. Важно найти деревья со мхом.
Обежав несколько гектаров тайги, взмыленный, я вернулся к товарищам и сообщил неприятную новость: не обнаружено ни одного дерева, поросшего мхом. Я высказал предположение, что здешние деревья страдают каким-то заболеванием, раз мох к ним не пристает, и сказал об этом товарищам. Они тут же объяснили, что я сам, по-видимому, страдаю каким-то заболеванием, если не заметил вот этого пня и упавшего дерева, благодаря которому я едва не остался калекой.
Приблизившись к нему, я увидел, что пень действительно густо порос мхом. Только он почему-то покрывал пень по всей поверхности. Я внимательно изучил дерево и с удивлением обнаружил, что мох на нем растет исключительно на стороне, обращенной земле.
Ни слова не говоря, показал пальцем на это необъяснимое явление природы в надежде на то, что, может быть, Толя, кандидат наук, объяснит, как это получается. Что север (или юг) находится у нас под ногами. Кажется, так быть не должно!
"Это от влаги", — объяснил Коваленко.
Да, влаги в тайге больше, чем нам хотелось бы… Определенно, от ее недостатка мы не страдали. Вода выступала вокруг ступни буквально на каждом шагу. А мы еще отважились улечься спать на этой земле, позабыв о наших радикулитах и пестром букете заболеваний, которые обычно приносит с собой простуда. Следующую ночь, вероятно, придется провести на деревьях, хотя там, наверное, очень сквозит…
И тут мне пришлось выложить резервный способ ориентации — по кронам деревьев. С южной стороны; это я уже точно запомнил, они много гуще. Мы тщательно оглядели крону ближайшей сосны, и мнения наши разделились как раз на четыре части: я показал дважды в разные стороны. Поскольку совпадений во мнениях не было, мы решили, что данный экземпляр дерева не характерен, и принялись изучать другую сосну. Но и ней получилась такая же картина. Кроны других деревьев настолько переплелись, что у нас зарябило в глазах. Поэтому мы взяли и пошли куда глаза глядят. То есть прямо.
Но наши попытки сориентироваться в тот день не закончились. Мы наткнулись на обширный участок леса, где множество деревьев обросли пышным мхом. Радостно бросились к ним и тут же увидели, что одно дереве обросло с одной стороны, в то время как его ближайший сосед — с другой. И наоборот. Да, в этом лесу царила полная неразбериха!
Следуя старой примете, нам оставалось только одно: разойтись на все четыре стороны. Хорошо, что мы так не поступили, а то бы никогда больше не встретились.
— Придется сделать прибор, — вроде бы самому себе сказал Коваленко.
— Какой? — спросили мы с надеждой.
— Увидите, — уклончиво ответил ученый.
Где моя большая ложка!
Уже три дня мы блуждаем в тайге. Все это время старались идти в одном направлении, чтобы не повторять типичных ошибок заблудших — большинство из них бродит по лесу кругами. Солнца и звезд мы ни разу не видели, поэтому никак не могли определить, хотя бы приблизительно, в какую сторону движемся.
Во время переходов комары особенно не докучали нам. Но стоило остановиться на отдых или расположиться на ночлег, как они начинали нас есть поедом. Ни одной ночи мы так и не спали — из-за треклятых комаров и сильного холода. Не знаю, сколько градусов показал бы термометр, но, когда мы пили воду из фляги, зубы ломило.
Кулинарные достоинства грибного блюда, которое трижды в день подавал нам Алексей, убывали в геометрической прогрессии. Мы ели по необходимости, чтобы сохранить хоть какие-то силы, но с каждым разом это делать становилось трудней и трудней. Две-три ложки пресного грибного отвара — больше мы не могли заставить себя съесть.
Попадались и ягоды. Крупная, сочная костяника — студенистые, полупрозрачные ягоды, с крепкой косточкой в середине. Таких больших ягод я никогда не встречал. Пробирались мы и через заросли спелого шиповника, с удовольствием поедая его алые, вяловатые ягоды. Алексей делал из них вкусный напиток, хорошо утоляющий жажду.
Мы находили обширные поляны, сплошь покрытые глянцевитыми кустами брусники. Но ягод на них почему-то не было, как не было черники и голубики. Наверное, их время прошло. И только однажды нам повезло: на одной из стоянок Толя и Леша, взяв котелки, отправились на поиски каких-нибудь ягод. Через три часа они принесли котелки, почти доверху наполненные малиной.
Ели ее с полным блаженством! Мы высыпали малину в кучу и, вооружившись Лешиной ложкой, по очереди въедались в нее. В эти минуты жизнь представлялась нам прекрасной. Подумать теперь об обеде, в которою на первое, второе и третье подаются грибы без соли нам просто противно…
Однако утром — куда деваться — пришлось есть грибы. У Леши получился очаровательный грибной супчик темно-коричневого цвета, в котором если чего не хватало, так это картошки, лука, сметаны и соли.
Едва до Толи донесся соблазнительный запах только что приготовленной пищи, как он моментально изменился в лице и с подозрительной поспешностью заявил, что отказывается от своей доли завтрака в нашу с Леше пользу. Мы принялись его уговаривать, и он заколебался было уже, но, заглянув в котелок и увидев изобилие маленьких беленьких червячков, очень мило смотревшиеся на темно-коричневом фоне, возмутился: "С червям! есть не буду!"
Леша веским доводом тут же сразил его наповал "И совершенно напрасно: это же мясо! Белок в чистом виде". Довод возымел силу, и Коваленко, кривясь и тихо поругиваясь, немного похлебал.
Несмотря на то, что мы все-таки что-то ели, силы очень быстро уходили. Особенно это ощущалось утром, когда выползали из-под укрытия, и ночью, когда приходилось вставать, чтобы подбросить пищи в огонь. Голова тут же начинала сильно кружиться, и приходилось какое-то время стоять на месте, выжидая, когда все пройдет.
Толя нашел хороший способ борьбы с таким состоянием: нужно сразу же резко наклониться вперед — и все моментально проходит. Не проходит только общая слабость, нежелание двигаться и вообще что-то делать. Тем более идти.
Куда? Если бы знали — куда… Впрочем, мы относились спокойно к тому, что шли без троп и дорог: верили, что рано или поздно, но найдем выход из леса.
Работы у нас было много. Собирать грибы — просто и даже приятное. В радиусе пятидесяти метров от каждой стоянки мы находили больше грибов, чем было нужно.
А самой трудоемкой работой стала заготовка на ночь дров для костра. Собирали буквально гору старых коряг, из-за которой нас самих не было видно… Но ночь от всего этого оставалось лишь несколько горстей серого пепла.
С водой никаких проблем пока еще не было. Каждый день шли дожди. Кроме того, однажды в распадке нашли ручей с кристально чистой водой. Пили мало — дни стояли прохладные, а по ночам из-за холода совершенно пить не хотелось. Иногда, правда, мы ставили котелок на огонь, чтобы согреться горячим.
С того момента, как мы открыли малинник, все наши гастрономические помыслы были связаны с ним: вдруг поняли, что совершенно не хотим от него уходить. Так пришло решение, психологически вполне оправданное: остаться на стоянке еще на день и сделать запас малины.
На этот раз мы отправились с Толей. За те же три часа набрали два полных котелка и полностью истощили малинник. Так что к обеду у нас опять получилось превосходное второе блюдо. Если же добавить, что было и третье — отвар из шиповника, то наш обед вполне можно назвать царским.
Покончив с ним и благоразумно оставив малину на ужин и даже на завтрак, мы пришли к единодушному мнению, что так вполне можно существовать.
Сытая жизнь всегда губила и губит человека: она его развращает. Вкусив ее, он ни в коем случае не желает от нее отказаться и всякие изменения в худшую сторону воспринимает как катастрофу. Кроме того, обеспечив себе сытую жизнь, человек непременно начинает обзаводиться предметами роскоши. А это означает уже полную деградацию личности. Так случилось и с нами.
Сытно (насколько это было возможно) поев, Коваленко сообщил, что ему надоело есть одной с нами ложкой и он твердо намерен обзавестись собственной. Я сразу подумал, что это начало падения: сначала он сделает ложку, потом соорудит индивидуальный шалаш и обнесет его изгородью, потом посадит личный малинник, потом построит телегу, потом… Дальше все ясно: мы потеряем его как товарища и полноценного члена нашего коллектива.
Все доводы он пропустил мимо ушей, срубил небольшую березу, отделил от нее поленце сантиметров в тридцать длиной. Потом взялся за топор — я сразу подумал, что его работа будет, наверно, топорной, — и, как скульптор, воплощающий замысел, принялся отсекать лишнее Дерево.
Через некоторое время у него в руках оказалось нечто напоминающее внешне гантель. "К чему бы это? — подумал я. — Маловата гантель для него, да и, пожалуй, легка…" Но Толя был так увлечен, что я не осмелился задать впрямую вопрос.
Вооружившись ножом, он перешел к тонкой части работы и к исходу второго часа показал нам изделие: "Вот… Ложко-вилка". И действительно, на одном конце этого уникального и наверняка единственного в мире столового прибора была вилка, а на другом — ложка.
По странному стечению обстоятельств эта часть ложко-вилки и фас и в профиль совершенно потрясающим образом походила на ковш землечерпалки средних размеров. Я только на мгновение представил ее в котелке, как сразу понял: нам с Лешиной ложкой за ним не угнаться. Наверное, поэтому, а также потому, что дурной пример заразителен, я тоже решил сделать ложку.
Неожиданно для себя увлекся и стал с ожесточением резать. Забыл о собственной слабости, и, странное дело, силы неизвестно откуда пришли, наполняя желанием скорее закончить работу и увидеть ее результат.
Ложка получилась очень удобной, даже красивой, по ее бокам — поближе к черенку — я вырезал пару глубоких выступов и назвал их- «ограничителями» — чтобы ложка не проходила в рот далеко. Кажется, Толя позавидовал этому новшеству. Тем более что ложка вопреки намерениям получилась еще и вместительней, чем у него.
А вечером грянул ливень. Мы его ждали, и он не смог застигнуть нас врасплох. Сначала закапал маленький, какой-то безликий дождик, а потом разгулялся, щедро полил. Толину пленку мы туго натянули на четыре кола. По бокам и сзади из свежих ветвей соорудили что-то вроде плетня — так чтобы вода под нас не текла. И, прижавшись друг к другу, смотрели, как ливень хлестал по кронам деревьев, по высокой траве. Вмиг он почернил стволы сосен, покрыл блестящей глазурью березы. И только до нас пока не добрался.
Костер потух под настилом воды, вобрал в себя пламя, и мы с беспокойством подумали, как бы он совсем не угас. В такую погоду новый уже не разжечь…
Тогда мы решили сделать крышу огню, наложив на него побольше коряг. Во-первых, они мокрые и будут долго сушиться, прежде чем загорятся, а во-вторых, защитят костер от дождя.
Так и сделали. Скоро пламя ожило, и никакой ливень ему уже не был страшен.
Дождь нарастал. Я подумал, что, если и завтра он; не утихнет, придется весь день просидеть под укрытием. Бессмысленно вылезать в такую погоду на улицу.
Укладываясь спать под частую трескучую дробь дождя, заглушавшую все остальные лесные звуки, Толя сказал очень вежливо:
— Леша, включи, пожалуйста, свет, а то совсем темно стало.
Алексей молчал, продолжая укладываться. Тогда Коваленко уточнил просьбу:
— Люстру, пожалуйста.
— Да он выключатель найти не может! — ответил я за Лешу.
— Не в этом дело, — печально сказал Алексей, — пробки перегорели.
И пришлось нам ложиться спать в кромешной тьме, изредка нарушаемой слабыми проблесками от огненных языков, лижущих мокрые коряги. Когда-то, очень давно, они были корнями старых деревьев…
Прибор для определения…
Столько животных мы здесь загубили! Собаку, кабана, теленка, барана, кролика, акулу… Так мы назвали живописные коряги, найденные в лесу для костра. Удивительно, до чего они напоминали этих животных. Поистине нет пределов возможностям природы, когда она берется сотворить что-то подобное тому, что в ней обитает. Баран, например, так выразительно жарился, что мне показалось: еще немного, и донесется невыносимо
Притягательный запах шашлыка… Увы…
У меня на этой стоянке есть и любимая коряга — персональное кресло. Она похожа на собаку, изогнувшуюся в характерном движении, когда та на бегу оглядывается. Сидеть на таком кресле очень удобно. Жаль с ней расставаться — як ней уже привык. Хоть с собой бери!
Как же быстро мы привыкаем к вещам, о существовании которых еще недавно не помышляли… Вот эта коряга. Что она для меня? А теперь привычная вещь, собственность. Как те ложки, которые мы только что сделали. И вот уже подлый, хваткий инстинкт нашептывает: "Возьми! Она твоя! Она тебе пригодится! Тебе будет с ней удобнее!"
Удобнее, может, и будет, да только я ее не возьму. А вообще-то ведь именно так — постепенно и незаметно для себя самого — человек становится рабом вещей. Привыкает к ним и уже не представляет своей жизни без них. А ведь если вдуматься, то окажется, что рядом с нами крайне немного вещей, без которых мы действительно не могли бы обходиться.
Что нам нужно? Крыша над головой, простая, удобная постель, предметы первой необходимости в домашнем обиходе. А чем мы окружили себя? И не упомнишь всего! Многие вещи, приобретенные не то по горячности, не то по безрассудности, лежат дома бесцельно, забытые в разных укромных местах, и, только случайно натыкаясь на них, мы вспоминаем: "Ах, черт возьми! И как я мог забыть о ней? Какая хорошая штука!" А раз забыл — значит, она не нужна.
Мы отказывались от всего этого. Конечно, легко, даже приятно, отказаться на время, зная, что потом вернешься к привычным вещам — своим сомнительным сокровищам.
Но нам очень хорошо в эти дни. Почти все необходимое у нас есть. Понадобилась крыша — мы ее сделали. Понадобилась максимально удобная в таких условиях постель — она у нас есть. Понадобились столовые приборы — мы и их сделали. А в других вещах пока потребности никакой не испытывали.
И все-таки думаю: нет, не умеем мы — во всяком случае, подавляющее большинство из нас — отказаться в повседневной жизни от ненужных вещей. Жажда накопительства — вот что еще приобрел человек в процессе развития цивилизации. Приобрел в этой погоне вместе с инфарктом, инсультом, раком и разнообразным ассортиментом нервных болезней. А жил бы человек спокойнее, разумнее, скромнее — ничего бы этого не было. Во всяком случае, в массовом масштабе.
Эта ночь показалась теплее. Пламя костра благодаря нашим усилиям все время оставалось высоким и хорошо согревало ступни, до нестерпимого жара разогревая подошвы на обуви. А выше колен все тело мерзло.
Рано утром, когда еще и шести не было, Леша поднялся, с полузакрытыми глазами вылез наружу, убедился, что дождь перестал, принес корзину с десятком грибов, оставшихся после вчерашнего дня, и мы принялись чистить их. И еще на завтрак есть остатки малины… Случилась странность какая-то: она нам опротивела тоже. Видимо, за последние три дня мы переели ее. Но зато появилось новое блюдо: чай из смородиновых листьев.
На этот куст мы наткнулись случайно во время последнего перехода. Ягод на нем не нашли, а листьев набрали, решив приготовить отвар. Чай получился чудесный — цвет, вкус, аромат — ничуть не хуже, чем у настоящего!
Пока мы с Лешей занимались грибами, Толя взялся за изготовление давно обещанного прибора. Спрашиваю его: "А что это все-таки будет?" Отвечает: "Он будет указывать части света". Спрашиваю: "Значит, компас?" Отвечает: "Нет. Он называется "Прибор для точного ориентирования на местности в трудных условиях".
Спрашиваю: "Трудные условия — это то, что мы все Время ходим голодные?" На этот раз я получил в ответ лишь презрительный взгляд. Можно безнаказанно обидеть изобретателя, но безнаказанно обидеть его создание вам никогда не удастся. "Дай-ка лучше булавку", — угрюмо попросил он.
Толя трудился в одиночестве не слишком-то долго, а потом торжествующим голосом разрешил подойти. Приблизившись, я сразу увидел самое последнее слово науки и техники, если только в ту же секунду неведомый изобретатель где-нибудь в дебрях Африки или Южной Америки уже не завершил работу над своим изобретением.
В крышке от котелка в воде, набранной из родника, плавала моя булавка с распрямленными концами. Разумеется, моя булавка ничем не отличалась от всех остальных и не обладала какой-то особой плавучестью. И, видимо, Толя подумал об этом, потому что насадил ее на два маленьких кусочка коры.
Стараясь не задеть самолюбия моего Кулибина, я бодро отреагировал, втайне сожалея о потере булавки:
— Очень интересно получилось! Потом не удержался и спросил:
— И это что, все?
— Да посмотри, как работает! — Толя подтолкнул сооружение пальцем, и оно, естественно, поплыло в одну сторону, потом медленнее в другую. И наконец, замерло.
— Дай я потолкаю немножко, — робко попросил я, смутно ожидая неожиданных результатов и готовый, как экспериментатор, на все.
— Да ты посмотри, как точно указывает!
Я вгляделся. Действительно, головка булавки с непостижимой точностью указывала на Алексея, которому именно сейчас впервые за все истекшие дни вздумалось расчесывать бороду. Увидев и сопоставив все это, я подивился наблюдательности и проницательности прибора.
— Вот-тут север, — уверенно сказал Коваленко и ткнул пальцем в небо.
— А там — юг. — Я тоже ткнул пальцем, но в противоположную сторону. — А вон там — Москва.
— А без прибора ты сейчас мог бы это сказать? — не без злорадства спросил Коваленко.
Небо, все сплошь затянуто тучами. Поэтому я решил промолчать.
— А прибор работает в любую погоду, — беспощадно добил меня его автор.
Короче: ночью он встал погреться к костру и застал кусок чистого неба. Ему повезло, и он нашел Полярную звезду. Потом Толя заметил дерево, находившееся точно под ней. Таким образом, он узнал точно, где север. А утром, сделав прибор, определил, какой конец булавки показывает на то самое дерево.
Увидев мое замешательство, он объявил: "Но это пока не прибор. Это только его имитация. Увидишь, что я еще сделаю", — припугнул он меня напоследок. Но я представить себе не мог, что возможно сделать еще что-то.
За завтраком мы ели диетический грибной супчик, приготовленный Лешей, с удивлением отмечая, что в нем появились какие-то новые вкусовые оттенки. Можно было бы, конечно, попытаться отнести их на счет возросшего мастерства нашего повара. Но, распробовав, мы поняли, что все дело в самих грибах.
До сих пор мы ели одни подберезовики и подосиновики, пренебрегая маслятами и моховиками. Когда благородные грибы в нашей корзине иссякли, мы, чтобы не ходить далеко, набрали маслят. Они-то и придали свежий вкус супу.
Потом мы съели по паре ложек малины — уже остатки. Потом — желанный чай из листьев смородины, неизбежно напоминавший нам о гастрономических прелестях цивилизованной жизни.
И снова — в дорогу. Каждый день после завтрака мы покидали место ночлега, хотя уже успевали привыкнуть к нему, и уходили в том направлении, которое выбирали. Исключение составляли те дни, когда нас держал на привязи дождь.
Мы не могли пока еще довериться Толиному прибору, его было проверить, а для этого нужен был хоть один солнечный день, хоть одна ясная ночь. Да что там день или ночь! Хотя бы час, хотя бы минута… Но небо не оставляло нам ни малейшей надежды.
Мы шли по крутым склонам сопок, спускались в распадки, где воздух становился холоднее, тяжелее, вновь поднимались по сопкам, пробирались через завалы, перелезали через поваленные ветром, а может, и временем, одинокие стволы старых деревьев.
Некоторые из них были столь велики, что не шло и речи о том, чтобы попытаться через них перелезть. И тогда мы под них подлезали. Если, конечно, между землей и деревом оставался просвет.
Высокие травы, хлесткие после дождей, цепляли нас за ноги, словно бы не желая смириться с нашим вторжением. И ни следа человека, ни следа топора… Иногда думал невольно: да были ли здесь когда-нибудь люди?
Двигались мы медленно, не имея ни малейшего представления о том, сколько прошли. Да и зачем это нам! Пройденное расстояние могли бы определить с очень сомнительной точностью. В эти дни мы поняли, что в тайге путь удобнее всего измерять с помощью времени. Отправляясь в дорогу, мы говорили: идем три часа, потом отдохнем, потом идем еще три часа и разбиваем стоянку.
Устроить ночлег мы старались задолго до наступления темноты, чтобы засветло заготовить дрова для костра. Для нас это стало самым важным занятием. Потому что ничто, пожалуй, нас так не мучило — ни голод, ни комары, как холодные бессонные ночи.
Мы знали всегда наперед, что будет ночью. Будем лежать, тесно прижавшись друг к другу, тщетно пытаясь сохранить остатки тепла. А вскоре встанем и подолгу будем стоять возле костра, протягивая к пламени остывшие руки. В такие часы мы мечтаем лишь об одном: чтобы скорее кончилась ночь.
И все-таки мы ждали, надеялись: вдруг утром появится солнце. Хоть немного тепла — вот чего так хотелось.
Если нам повезет…
Однажды, поднявшись на вершину круто выгнутой сопки, мы остановились передохнуть и сразу же поняли, что отсюда уходить не захочется. Перед нами открылась обширная поляна, поросшая высокой травой и окруженная могучими березами с пышными кронами. Кое-где между ними виднелись темная зелень, сосны и пихты. Сухо шелестели атласные листья осин, деловито позуживал шмель — и это все, что можно было услышать прислушавшись.
Но главное даже не это, не то, что здесь красиво и тихо. В безветрие в распадках бывает и тише. Впервые за все время блужданий в тайге мы вышли на открытый простор. Для нас уже стало привычным, естественным ощущение тесноты, некой странной придавленности — из-за того, что постоянно жили в окружении нескончаемого строя исполинских деревьев. Мы привыкли видеть перед глазами чащобу.
А тут вдруг лес расступился, и перед нами открылись зеленые дали. Всюду, куда ни взгляни, — плавные, округлые линии сопок, словно бы накрытых зеленым шерстяным одеялом.
Удивительные чувства мы испытали в эти минуты. Ощущение никогда прежде не испытанной легкости, желание подняться во встречном потоке воздуха и воспарить над этими зелеными сопками, которые издали кажутся безобидными и манят к себе, обещая уют и покой, а на деле встречают труднопроходимой чащей, завалами, сумрачными лощинами и неисчислимыми полчищами своих цепных псов — комаров.
Так хорошо нам было стоять над всем этим, чувствовать на лице теплое прикосновение ветра, а не холодное, влажное… Так хорошо, когда взгляд не упирается в стволы вплотную подступивших деревьев, а свободно устремляется вдаль…
А внизу, у основания сопки, метрах в двухстах от вершины, мы нашли светлый ручей и два родника, впадавших в него. Эти две сотни метров приводят в настоящие таежные дебри. Дикие места… Глушь… Даже не верится, что в нескольких минутах спокойной ходьбы существует такое мрачное царство.
Живности, за все дни наших блужданий, мы встретили немного пока: вспугнули зазевавшуюся жирную куропатку- почти из-под ног взлетела; неспешно поднялся тетеревиный выводок; как-то, поздно вечером, неслышно пролетела сова; суетились хлопотливые белки; бурундучки подбегали и изумленно взирали на нас, уставившись черными бусинками немигающих глаз; сновали под ногами непуганые мыши-полевки. А в небе, попискивая, парила какая-то хищная птица…
Прилетела шоколадница и с детской доверчивостью уселась на мой воротник. Прибежала и застыла на раскрытой странице блокнота крошечная ящерка — изящная, как украшение. А большие звери нам не встречались. Скорее всего, они просто избегали людей. Когда мы отправились в тайгу, в Москве нас вооружили советами на случай встречи с медведем. Создавалось впечатление, что все советчики хаживали на медведя с рогатиной. Среди рекомендаций были такие: Медведь нападает даже на тигра и, победив, съедает его. Свирепый хищник. Это только в сказках он добренький! Его лучше обходить стороной". Еще одно наставление: "По бурелому медведь развивает скорость до семидесяти километров в час. Но попытаться убежать, конечно, можно…" Я тут же подумал: "В таком случае И. Борзов вряд ли смог бы удрать от медведя…" Короче говоря, все эти разумные предостережения нам пока не пригодились. Хотя, если честно, очень хотелось повстречаться с медведем. При условии, что это будет сытый, добрый медведь, с характером робким, покладистым, и что при этом он не будет страдать от одиночества, скуки и любопытства.
Толя усовершенствовал свой прибор. На крышке котелка с внутренней стороны на поразительно равном расстоянии друг от друга он нанес 180 делений. Спрашиваю: "Как тебе это удалось?" Удивление мое при этом самое искреннее.
Оказывается, все очень просто: взял веревочку, обернул ее вокруг крышки, отрезал лишнее — так, чтобы она в точности была равна длине окружности крышки. Потом сложил ее пополам, нашел середину и нанес ножом рисочки. Таким образом он поделил окружность на четыре равные части. Сложив еще — на восемь. И так далее. В результате получился отменный лимб компаса.
Смотрю на прибор и думаю: вот ведь действительно вышла полезная вещь. Буквально из ничего! Поразительно, сколь изобретателен бывает порой человек. Особенно, если этого требуют конкретные обстоятельства жизни.
И вот, наконец, мы увидели солнце. Наша большая поляна преобразилась мгновенно-стала еще просторнее, светлее. Солнечные блики позолотили траву, морщинистую кору старых сосен, заставили свечами вспыхнуть белые стержни берез. Лучистое тепло согревало нас, наполняя блаженством. Наверное, мы были совершенно счастливы в этот момент.
Понежившись немного, Толя взялся доводить свой прибор. На это у него ушло что-то около часа. Потом он объявил: "Ну вот, теперь все в порядке. Можно пользоваться".
И сразу же в нашей жизни — мы это тут же почувствовали — возникло нечто, похожее на. определенность. Мы знали, что находимся на правом берегу Енисея, стало быть, идти надо на запад, чтобы встретиться с ним. Конечно, мы и не предполагали, как далеко забрались в тайгу. Но теперь, по крайней мере, знали, в какую сторону двигаться.
Ручей под нашей сопкой струился почти точно в нужном нам направлении, поэтому мы решили идти по нему. Должен же он когда-нибудь и куда-нибудь привести! И если нам повезет и он впадает в речонку, а Толя опять исхитрится и изобретет какое-нибудь рыболовное средство, и если окажется, что в той речке водится хоть какая-то мелочь, тогда, возможно, в наш рацион попадет что-нибудь, кроме грибов.
Конечно, мы понимали, что этих «если» слишком уж много. Но зато и перспектива попахивала ухой, а не, грибным Лешиным супчиком. И, кроме того, впервые перед нами забрезжила цель, к которой мы могли устремлено направиться.
Мы решили пожить на этой стоянке один полный день — просохнуть как следует, отогреться, пока солнце гуляет по небу, и прийти в себя после продолжительного общения с гнусом. Здесь, на верху сопки, его практически не было: свежий ветер почти без следа выметал эту нечисть.
Ночь мы провели точно так же, как и все предыдущие. Руки и лица стыли, приходилось то и дело вставать и подходить греться к костру. Искры от него плавно возносились к звездному небу, медленно блекли и угасали, не в силах соперничать с голубым светом звезд. Звезды эти были такие холодные!
Утром снова тронулись в путь. Толя последний раз наметил курс, мы спустились по склону сопки и сразу же оказались под плотным пологом леса. Множество поваленных деревьев преграждало нам путь, большие камни, покрытые мхом, предательски подрагивали, когда мы на них наступали. И тихо звенел ручей, неспешно бегущий неизвестно куда. Соединится ли он когда-нибудь с сильной, полноводной рекой?
На нашем пути часто встречались большие деревья, сраженные ударом молнии. Они так и стояли — обуглившиеся, расщепленные, без ветвей и коры. Черные, печальные обелиски. Их видно издалека — они четко вырисовываются на фоне жизнерадостной зелени. Сколько — i они еще так могут стоять? Когда упадут? Или будут стоять до конца, пока не рассыплются в прах? Встречаясь с ними, я всякий раз внимательно разглядывал их, пытаясь восстановить хоть что-то в безмолвной таежной драме, после которой не осталось свидетелей. Молния наверняка выбирала самые рослые, самые сильные деревья. Они были так неосторожны, что позволили себе вырасти выше других. И вот — сражены. Странно, но буквально ни разу я не увидел вокруг черных останков деревьев следов огня, пошедшего дальше. Дерево выгорало до самого корня, и никогда после этого не занимался пожар. Так и не смог найти приемлемого для себя объяснения…
Мы шли все время вдоль ручья, иногда перешагивали через него, иногда, прыгая с камня на камень, переходили. Здесь, в распадке, нам стала чаще попадаться черемуха, и мы тогда останавливались, с удовольствием поедая ее сладкие ягоды, но почти моментально набивая оскомину. Здесь больше встречалось рябины — мы не пренебрегали и ею. Но разве съешь много рябины? Леша, однако, набирал ее впрок: обычно он давил ее в котелке, наливал побольше воды, давал настояться, и получался довольно вкусный напиток.
Для разнообразия, а также из желания придать новые аспекты эксперименту на выживание, он готовил еще отвар из еловой хвои. Вероятно, ему хотелось узнать, как эта отрава действует — постепенно или мгновенно. — По правде сказать, это его изобретение успехом не пользовалось. Мы предпочитали отвар из шиповника или "рябиновку".
В тот день мы совершили самый большой свой переход. Ручей, вбирая в себя родники, рос на глазах, потихоньку превращаясь в речушку, через которую при всем желании не удавалось бы перешагнуть. Но лес о нас позаботился: множество деревьев, упавших поперек русла ручья, послужили мостами, и мы, балансируя, подобно канатоходцам, переправлялись на нужный берег.
Иногда, обходя препятствия, незаметно поднимались по склонам сопок, а потом с удивлением замечали, как далеко внизу шумит на камнях наш ручей. Тогда мы снова спускались и шли по мокрой траве, сметая с нее всю влагу себе на ноги, осторожно переходили с камня на камень, держась обеими руками за нависший обломок скалы. Но предпочитали все же такой путь: обходить скалы поверху было бы много труднее.
Мы давно уже вымокли так, что, погрузившись в ручей с головой, вряд ли промокли бы больше. Но, странное дело, на нас напала неутолимая жажда движения. Мы не только не хотели и не могли остановиться, но постоянно наращивали скорость ходьбы, как будто спешили куда-то или нам наступала на пятки погоня.
Не сразу я понял причину столь непривычного состояния. Мы думали лишь об одном в эти часы: не может быть, чтобы ручей, все ширивший свои берега, не привел нас к какой-нибудь таежной деревне. Мы ждали, едва ли не после каждого поворота: вот-вот выглянет сруб… И эта мысль подгоняла.
Потом все же благоразумие взяло верх, и мы надумали отдохнуть в самой чащобе. Что нам нужно сейчас? Воды — сколько угодно… Полная корзина грибов. Подосиновики, румяные, ядреные, как с картинки из книжки сказок… Нам все равно, где остановиться и спать… Любое дерево даст приют.
Стали готовить с Алексеем ночлег, а Толя, упаковав свой прибор, пошел за дровами. Все чаще и чаще поглядываю на него, не решаясь спросить: не сможет ли он попытаться сделать какое-то приспособление — разумеется, из подручного материала — которое смогло бы: перерабатывать грибы на картошку?
Опасность
По-прежнему не ели ничего, кроме несоленых грибов. Один только вид их вызывал отвращение! Но мы все же заставляли себя съедать хотя бы по паре ложек три раза в день.
Как-то Толя поднялся и сказал: "Пойду, посмотрю, как там речонка…" Я присоветовал ему поохотиться на лягушек, если они, конечно, водятся в здешних местах. Услышав эту просьбу, Алексей содрогнулся. Я тут же поспешил успокоить его, объяснив, что в сравнении с кузнечиками лягушки — истинный деликатес. И, если кузнечиков дают всего 225 килокалорий, то одна упитанная лягушка гораздо больше. Но еще лучше чередовать и то и другое блюдо.
Вернулся Толя быстро — возбужденный, с круглыми глазами: не думаю, что он был взволнован больше, если бы повстречал у реки водяного. Едва приблизившись, объявил: "Рыба есть! Много рыбы!"
Я сразу побежал к берегу — хоть посмотреть на рыбу. И действительно: по мутной, темно-зеленой поверхности речки то тут, то там расходились круги. Рыба беспечно гуляла, явно не подозревая о нависшей над нею опасности.
Постояв немного на берегу, живо представил себе уху в котелке, почувствовал аппетитный запах, струившийся от рыбы, зажаренной на углях. Можно сделать даже шашлык из рыбы, или какое-нибудь заливное, или приготовить ее в томате…
Разумеется, никаких рыболовных снастей у нас не было. Зато был А. П. Коваленко, поэтому я и мысли не мог допустить, чтобы он не изобрел все необходимое для рыбной ловли.
Так и получилось. Когда я вернулся к стоянке, Коваленко сидел возле шипящего костра и увлеченно расплетал длинный белый шнурок из кеды. Значит, можно считать, леска у нас уже есть… Завтра он сделает еще из чего-нибудь пару крючков, мы наловим много рыбы и наконец как следует поедим. "Правильно, Толя?" — на всякий случай спросил я его, хотя нисколько в этом не сомневался. Ответил Коваленко коротко и обнадеживающе: "Завтра будем есть тройную уху".
Утром, когда густой туман еще цеплялся за кусты, делая лес неприветливым, Толя принялся возиться с остатком булавки. Минут за пятнадцать он сделал Два превосходных крючка. Потом срезал два длинных удилища. Смастерил из коры поплавки. И поспешил на рыбалку.
Часа три его не было, и все это время мы с Лешей мучились возле костра, истекая слезами от едкого дыма, сражаясь с гнусом и тщетно стараясь добиться успеха. Но костер никак не разгорался. Напрасно нам раньше не пришло это в голову: плюнуть на него в сердцах. Потому что, едва только мы это сделали, как над хорошо просохшей осиной тотчас возникло пламя.
И тут же пришел Коваленко. Он производил впечатление человека крайне расстроенного. Я не хотел верить в непоправимое и заглянул в котелок, еще сохраняя остаток надежды: там плавало три недоразвитых пескаришки, сантиметров по шесть-семь длиной. Теперь я знал, что это такое — тройная уха: это уха из трех пескарей.
Второй день мы идем вдоль реки. Берега ее раздвигаются, воды делаются быстрее, светлее. Она вьется в теснине меж сопок, открывавших над нею щербатые скалы, бурлит на порогах, вскипая и сразу после них успокаиваясь. Или вдруг совсем затихает в укромных заводях, словно бы отдыхая после бурной, стремительной жизни.
На наших глазах случайно встреченный в распадке родник превратился в ручей, потом стал вот этой рекой… Приведет ли она нас куда-нибудь? Должна привести. Даже самые большие реки где-то кончаются.
Во время переходов я ловил себя на том, что часто поднимаю рукав, чтобы взглянуть на часы. И всякий раз при этом думал: зачем мне часы? Зачем мне знать точно, сколько сейчас времени? Я могу сказать приблизительно, и этого окажется вполне достаточно. Разве мы куда-то спешим? Разве нас кто-нибудь ждет?
Это в городской современной жизни, где день разделен на часы и минуты, как движение поездов в расписании, не обойтись без часов. Такой суетливый век… Человек задыхается на бегу, пытаясь выкроить лишнюю минуту, и радуется, когда это ему удается, а потом беспечно тратит часы, дни, месяцы, годы… И, даже сознавая невозвратимость и необъятную величину этой потери, снова торопится, чтобы сэкономить минуты. Но что значат минуты в сравнении с жизнью? А иначе мы жить просто не можем. Здесь, в тайге, время течет по-другому. Для человека, в ней потерявшегося, оно несется скачками. А потом — безнадежно, медленно тянется. Всякая поспешность чужда тайге. Все в ее жизни вершится неторопливо. Она живет как бы в другом измерении времени. Если бы человеку было дано проникнуть в него — в другой жизненный ритм, — и пожить в нем немного, он бы увидел любопытные вещи. Увидел, как, вспучивая землю, шевелятся, движутся, прорастая вглубь и вширь, корни деревьев. Как стволы их раздаются и поднимаются к небу. Как лопаются почки ранней весной и как из них появляются листья и тотчас почти опадают, сраженные холодом осени. В том измерении и вся-то Земля преображается заметно для глаза. Но это увидеть нам не дано. У нас свой жизненный ритм. Мы предпочитаем спешить, бежать, опаздывать, снова спешить… И сами не замечаем уже, как мало нам остается времени для того, чтобы подумать.
Леше приснился гастрономический сон: его якобы кто-то угостил банкой шпротов и сыром. И он, якобы не успев толком выразить благодарность, все это тут же схватил и спрятал. Не стал есть, а спрятал! Чтобы потом растянуть на несколько дней.
Алексей, проанализировав сон, объяснил, что это не что иное, как типичный "синдром голодания".
Теперь я точно знаю, что и у меня был такой же синдром: мне приснилось, что мы вышли к какой-то деревне, я кинулся со всех ног к магазину, а подбежав, увидел, что он закрыт на обед.
В это утро мы впервые увидели на березах осенние краски. Еще вчера вечером — я это точно запомнил! — береза напротив стояла совершенно зеленой, а теперь одна из ее средних ветвей сделалась желтой. Я даже не сразу понял, как изменился лес вокруг нас: за одну только ночь он сделался светлее, просторнее. Украдкой, под пологом ночи, колдовала здесь осень…
Часто вглядываюсь в лица своих товарищей. Как изменились, как устали они… У Леши — даже взгляд утомленный, немного печальный. У Толи сильно ввалились щеки, чувствуется, что иногда он заставляет себя через силу что-нибудь делать. Хотел бы увидеть и себя самого, да вряд ли это теперь скоро удастся.
Темнело: в тайге быстро сгущается тьма. Эту ночь мы встречали в старом сосновом бору — чистом, сухом. Сосна царствовала здесь безраздельно, пропитывая воздух пряным, бодрящим запахом.
Мы с Лешей нашли и прикатили большой пень, оставшийся от упавшей и сгнившей сосны. Он был без коры, абсолютно гладкий, как будто его специально полировали. Пень можно было бы определить как квадратный, если бы он не уродился цилиндром: высотой около метра и диаметром — тоже что-то около этого. Сначала мы хотели оставить пень на ночь: чтобы он сох и дольше горел. А потом передумали и решили сразу положить на огонь. Мало ли? Вдруг он совсем не станет гореть?
Пень вспыхнул сразу, как вязанка соломы. Как если бы его начинили хорошим зарядом пороха. Из его недр вырвалось высокое пламя, он загудел, завыл, как ракета на старте, и мне показалось даже, что еще какое-то мгновение, и он подобно ракете взлетит.
Пень, к счастью, не взлетел, хотя и продолжал угрожающе гудеть и дрожать, суля в скором времени разлететься на объятые пламенем обломки.
Все бы это еще ничего, но внезапно налетел сильный ветер, пламя на пне вытянулось, и из него роем вырвались крупные искры. А кругом — сухая трава, старая хвоя, подсохшие сосны, вплотную подступившие к нам… Я даже замер, представив вдруг себе, что может случиться, если хотя бы одна из всех этих искр найдет благодатную почву. И мы кинулись рубить топором, резать дерн ножами, собираясь для начала обложить пень с разных сторон.
А в нем тем временем выгорела насквозь сердцевина, и огонь моментально втянулся внутрь будто в трубу. Теперь пень весь был охвачен бушующим пламенем. Подойти вплотную уже не представлялось возможности — такой жар от него исходил. И нам приходилось с силой метать тяжелые плиты дерна, пытаясь сбить мощное пламя.
Постепенно мы все же закидали пень дерном со всех сторон, хотя он и не сдавался, высовывал хищные огненные языки в малейшую щель и нещадно дымил. Тогда мы стали брать землю руками и пригоршнями засыпать эти щели. Было невыносимо жарко. Пот лил с нас, как будто мы стояли под сильным ливнем. Все измазались землей, копотью. Руки от мелких ожогов зудели. Но мы только потом это заметили…
Полтора часа длилось наше сражение.
Вода в реке была ледяной. В ней плавал неведомо откуда взявшийся круглый кусок ослепительно чистого льда. И сразу захотелось приложиться к нему щекой, чтобы остыть. Только позже понял, что это — луна.
Утром я взглянул на поле сражения: все оно изрыто и перепахано. Если бы такую работу проделал роторный экскаватор, его машинист наверняка получил бы премию га перевыполнение нормы.
Заворочались, закряхтели друзья. Из-под капюшонов курток торчали только носы. Мы всегда так заворачиваемся на ночь, надеясь, что станет теплее. Но это лишь самообман!
— Уж небо осенью дышало… — продекламировал я им натощак, надеясь с помощью классики отразить сегодняшний день. — Уж реже солнышко блистало…
Алексей сел, протер глаза грязной ладонью (отмыть ее вечером не удалось) и произнес таким тоном, каким обычно говорят:
— Прекратите! Короче! — Он огляделся, потянулся и добавил спокойнее: — Становился день.
И мы, медленно и весьма неохотно переставляя ноги отправились собирать грибы.
Не знаю, как мои друзья, но я уже начал потихоньку (про себя, разумеется) поругивать день, когда надумал ввязаться в эту историю.
Последняя дорога
С радостью и сожалением ушли мы из соснового бора. С радостью — потому что постоянный холодный ветер нас измотал и проморозил, казалось, насквозь. А с сожалением, потому что приятно все-таки жить в чистом сосновом лесу, где нет комаров и мошки.
Мы спустились еще дальше вниз берегом речки и к концу дня выбрали место для новой стоянки. Спасаясь от ветра, укрылись в низине, под защитой лесистого склона сопки. Ветер тут много тише, зато сразу же объявились комарики, и мошка с надоедами-мухами. Отмахиваюсь от них и время от времени думаю: "А чем, собственно, они все тут питаются, когда нас нет?"
Толя после последних неудач на рыбалке забросил удочки: что в них толку, если рыба не ловится? Да и червей трудно копать — сил-то мало. А здесь, в низинке, Коваленко не удержался: взял, размотал удочки. Минут за десять он поймал трех пескарей. А потом, сколько ни сидел, — ни единой поклевки! Очень непоследовательно ведет себя рыба в этих местах…
Вечером, перед тем как лечь спать, Толя повстречался с гадюкой. Оба проявили благоразумие и поспешили мирно разойтись в разные стороны.
Чуть позже, когда стемнело, над нашими головами неожиданно раздался странный — гудящий, с сильным свистом — звук. Подняли головы и увидели трех уток, летевших необыкновенно стремительно. Никогда не думал, что утки могут так быстро летать… И тут же пришло в голову: может, неподалеку где-то большая вода?
В пять утра нас разбудил мелкий дождичек. И эту ночь мы спали урывками, просыпаясь через полчаса, через час… Дремлешь, а в сознании прокручивается только одно: как бы костер не погас!
Часа через три дождичек кончился, и Алексей, словно под выстрел стартового пистолета, выскочил и принялся готовиться к завтраку: сходил с котелком за водой, подкинул веток в огонь. Готовить ему, конечно, особенно нечего. Вряд ли есть на свете кулинар, который всю свою жизнь готовил только одно: "грибы несоленые, разные, в собственном соку". Похоже, что мы ими налакомились на всю жизнь вперед!
Спрашиваю друзей: "А что бы мы ели, если бы не было грибов?" Алексей: "Наверное, кору…" Толя: "Вообще бы ничего не ели. И то было бы легче!.." А яду-маю, ели бы один только шиповник. В тайге в это время его сколько угодно. Однако, конечно, неплохо бы съесть и что-то другое…
Все чаще говорим мы о том, что купим в первом же магазине, который встретится на нашем пути. Я твердо решил: куплю банку сгущенного молока с какао, проделаю в ней две дырочки и, сев на ступеньки, тут же, у магазина, высосу до конца.
И вдруг почему-то подумал о змее, с которой встретился Толя. Лягушек мы в тайге до сих пор не встречали, поэтому лишены были возможности продегустировать их. А та змея живет рядом с нами, буквально под боком…
В общем, я говорю: "А почему бы нам не поймать эту змею?" Сказал — сам по себе, просто так. Но Толя сразу поднялся, взял длинную палку и, не говоря лишних слов, тут же устроился в засаду возле упавшего дерева, где, как видно, обитала змея.
Леша тоже сказал сам себе: "Змея, изжаренная на углях, — это угорь". Некоторое время он молча сидел у костра, потом опять, очень некстати, без всякой связи с чем-либо добавил: "Змеиный частик в томате". Я понял, что, внутренне, он решил приготовить змею.
Прошел час, может, больше, когда раздался возбужденный крик Коваленко:
— Иди скорей сюда! Вот она! Голову видишь? — Толя показывал палкой в нору. Там, прижавшись к земле, свернулась гадюка. Мне она показалась величиной с анаконду средних размеров.
Подбежал Алексей, вооруженный суковатой дубиной, габариты которой наводили на мысль о предстоящей охоте на мамонта.
— Осторожно, — сказал я товарищам, — змея может ударить на расстояние, в полтора-два раза превышающее длину ее тела.
Я думал, что Коваленко тут же отреагирует: "Погоди, ее надо измерить…" Но на этот раз ошибся — уж слишком его захватила охота.
Я подцепил змею своей рогулькой, наспех выхваченной из кучи дров возле костра, она сразу же поползла из укрытия. И Алексей, изловчившись, нанес ей страшный удар своей дубинкой: этот удар мог бы проломить череп пещерному медведю.
Но он промахнулся. Земля от удара дрогнула… На нас посыпалась хвоя старой сосны… Алексей в возбуждении снова поднял дубинку.
— Погоди, — попросил я его, — ты еще нас перебьешь! И тут мне удалось прижать гадюку к земле. Толя
ударил два раза палкой, но змея вырвалась. Следующая сцена была очень похожа на главный эпизод из документального фильма о тигроловах. Возгласы и реплики у нас в точности соответствовали азартным крикам таежных охотников, берущих живьем матерого зверя.
— Держи крепче, а то уйдет! — кричал Коваленко, нанося удары палкой, от которых я с трудом успевал уворачиваться.
— Отойди!! — страшным голосом отвечал ему Алексей, не имея возможности опустить свое орудие смерти.
— Да возьми ты топор! — подсказывал я Коваленко. И Толя размашистым ударом канадского лесоруба
отсек змее голову. Топор так глубоко вошел в землю, что нам пришлось довольно долго его вытаскивать.
Мы не хотели ее убивать, но нам очень хотелось есть…
Я снял со змеи шкуру, выпотрошил, разрезал на равные кусочки, положил в крышку котелка и уже собирался было отнести на костер, как вдруг обратил внимание на большой пень, который кто-то из нас прикатил от реки.
Это оказался удивительный, ни на что не похожий, прекрасный пень! Потому что это был не безобразный обломок старого дерева, а аккуратно отпиленный пень. Его отпилили! Значит, неподалеку отсюда бывали люди! Как это взбодрило и обнадежило нас…
Мы съели змею всю без остатка, вместе с костями, и сошлись на том, что это деликатес без всяких натяжек. Да, если бы удавалось ловить их штук по шесть в день — по две на брата, — мы бы скоро окрепли!
Ночью, когда я грелся у костра, отчетливо послышались оживленные женские голоса. Они звучали где-то очень близко от нас. Уже хотел будить Толю и Алексея, как вдруг понял: это наша речка журчит на камнях.
Ярко сияла луна. Серебряный свет заливал всю землю вокруг, словно бы покрыв ее светящимся инеем. Перевернутый ковш висел среди звезд, и казалось, что так непривычно — ручкой книзу — он повешен чьей-то небрежной рукой.
Иногда на черной поверхности реки в лунном свете вспыхивали гребешки ряби — голубоватые, фосфоресцирующие язычки на фоне бездонной, аспидной черни. Тихая, таинственная игра света и тени…
Утром я подошел к пню, чтобы еще раз его оглядеть. Это был очень старый пень: более трехсот годовых колец ажурным узором расходилось от центра. Наверное, он долго плавал в реке, потом сох на солнце, обдуваемый ветром, пока не стал таким вот — серым, морщинистым. Откуда принесла его на этот берег река? А может, именно здесь стояло то старое, могучее дерево?
В этот день мы покинули место ночевки чуть позже обычного. Поднялись на обрывистый берег — низом по нему не пройти, прошли по верху сопки, спустились в распадок, снова взобрались на кручу и сразу остановились. Потому что перед нами внезапно, как будто в кино или во сне, открылась большая река. Енисей.
Мы совершенно не были готовы к такой неожиданной встрече и потому испытывали странные чувства, в которых радость почему-то мешалась с печалью. Я и до сих пор не знаю — откуда она, эта печаль!
И вот мы стоим на макушке сопки и молча глядим на деревню — пустынную, тихую: люди все на работе, наверное. Эти люди живут здесь, в тайге, и каждый день ходят в тайгу на работу… И, странное дело, мы почему-то не спешим в эту деревню, а по старой привычке рубим колья и ветви, собираем дрова для костра, а Леша без промедления принимается чистить грибы, которые нашли по дороге.
Да, мы рвались из леса, хотели скорей выйти к людям. А когда цель оказалась видимой, близкой, остались в тайге. Мы не могли уже просто взять и уйти из нее! Почему-то не хотели с ней расставаться.
Вышли мы к деревне, названия которой не знали. А как узнали, поняли, что за время блужданий в тайге завершили вопреки нашей уверенности большой замкнутый круг. Правда, для того, чтобы назвать его замкнутым, нам пришлось пройти еще десяток-полтора километров.
Уже в Москве, вернувшись к привычным делам, я часто вспоминаю нашу таежную жизнь. Все-таки многому нас она научила! А вечером, когда за окном сгущается тьма, и еще позже, когда одно за другим гаснут окна высоких домов, мне время от времени вспоминаются ночи в тайге: холодные, бессонные. Если светила луна, тогда можно было подсмотреть, как шевелит ветер кроны кряжистых сосен. Как он треплет пышные прически берез — то колышет их, то взбивает нетерпеливо, то распускает их ветви, будто девушки распускают косы. Старый баловень-ветер…
Толя, поскольку он был в сапогах, «перевез» меня на другой берег, осторожно ступая по камням, а там начиналась дорога, наезженная тяжелыми самосвалами. И мы, не теряя времени, по ней припустились.
Злющие собаки брехали на нас, почти бегущих, выскакивая из-за оград, и к тому времени, когда мы добрались до магазина, вокруг нас собралась злобная стая.
А магазин был закрыт! На засове висел тяжелый амбарный замок. Внутри все оборвалось. Что, если сегодня его вообще не откроют? Впрочем, нет. Перерыв на обед. И нам оставалось только одно: опуститься на деревянные ступени и ждать. Что мы и сделали.
Зато потом… Мы купили хлеба — черного и белого. Две банки соевых бобов в томате. Двенадцать банок разных рыбных консервов. Четыре банки кофе со сгущенным молоком и четыре — простой сгущенки. И еще четыре — джема из инжира. Мы набрали разных круп, макарон, вермишели.
Продавщица решила, видимо, что покупаем впрок на всю геологическую партию, и потому не удивилась, когда мы попросили взвесить огромный кусок масла, какого прежде я никогда не видел и, как вскорости выяснилось, не едал; потом — килограмм сахара, печенье, конфеты и чай. Ну, и конечно, долгожданную соль! Уф… Кажется, все.
— А как все это понесем? — озадаченно спросил Коваленко.
Да, действительно… Мы накупили столько продуктов, что могли бы накормить не только геологическую партию, но и какое-нибудь воинское подразделение, только что принявшее пополнение из новобранцев.
У нас был с собой рюкзачок, с которым прилетели из Москвы в Красноярск, но в нем, по предварительному расчету, могло поместиться не более половины. И все-таки мы набили его до отказа, а остальное рассовали по карманам и взяли в руки, завернув в бумагу.
Когда я попробовал рюкзак приподнять, лямки его затрещали, а сам он остался лежать без движения. Тогда Толя, поднатужившись, поднял рюкзак и помог мне надеть его лямки. После этого тронулись в путь. Наверное, мы были похожи на Али-Бабу, возвращавшегося из пещеры с сокровищами. А по дороге ели печенье.
И какое же пиршество мы учинили на нашей последней стоянке! Это была настоящая оргия. Леша попробовал было нас урезонить, но сделал он это столь робко и неуверенно, что нам с Толей не составило труда поразить его наповал своим аргументом: а почему, собственно, мы должны себя ограничивать?
Да, мы голодали семнадцать дней, но это было неполное голодание! Каждый день мы хоть понемногу, но ели, и желудки наши работали. И он не только как доктор, но и как полноправный член экспедиции не может это не знать по себе.
После мучительных профессиональных раздумий, длившихся секунды полторы или, может быть, две, доктор решительно сдался.
И мы набросились. Мы отрезали толстый слой белоснежного масла и клали его на изумительно пахнущий кусок черного хлеба. Потом мы ели ложками рыбу в томате, а после снова принимались за хлеб с маслом, нагрузив ломоть невероятным количеством джема. А покончив с ним, вновь накидывались на рыбу в томате.
"Заморив червячка", мы попили настоящего чая, а я высосал больше половины банки сгущенки, как и мечтал.
После обеда мы пришли к единодушному мнению, что так в тайге вполне можно жить. И мы еще на день остались здесь, потому что было бы безумием тащить все продукты с собой.
А к вечеру принимали гостей. На дым от костра явился молодой парень-пастух с двумя большими собаками. Он сообщил несколько заинтересовавших нас новостей: в реке, по которой мы шли, оказывается, обитают одни пескари. И брать их надо исключительно на короеда. Где же брать короеда, он не сказал. А в Енисее полно тайменя, только его надо с лодки ловить. И, кроме того, в этих местах за неделю до нас, объявился медведь, задрал корову и утащил ее в лес. Он выел у коровы язык и вымя, после чего ее закопал — видимо, собираясь вернуться.
Покидая последнюю стоянку в тайге, мы оставили почти все, чем обладали. Пленка наша, с прожженными во многих местах дырами, была прочно натянута на крепкие колья и долго еще наверняка простоит. И оба котелка оставили тоже — как знать, может, кому-нибудь и сгодятся… В тайге есть обычай: на заимке держать что-нибудь для других. Ну а нам, кроме этого добра, оставить ведь и нечего.
Часа через четыре пути мы вошли в тот самый поселок, из которого вышли, как мне показалось, бесконечно давно. Мы вернулись в него точно с противоположной стороны.
Судя по всему, наше появление прошло для всех незамеченным: поселок был очень большой, люди занимались своими делами, а одеты мы были так, что интереса да вызывали ни в ком. Разве только в столовой. Кассир я буфетчица долго шептались, глядя на нас. Подозреваю, что со дня основания этой столовой вряд ли за один присест кто-нибудь съедал столько же, сколько собирались съесть мы.
Мы прожили в тайге трудное, но и счастливое время. Тайга подарила нам дни, которые мы, несомненно, никогда не забудем. Еще и еще раз мы спокойно взглянули на самих себя со стороны и даже в глубь своего «я» заглянули. У нас было время о многом подумать и кое-что переоценить.
Вышли мы из тайги обновленные, хочется даже сказать — очищенные. От чего? От тех волнений, которые ежедневно поставляет нам жизнь. А может быть, и еще от чего-то наносного…
Ели мы в тайге то, что смогли в ней найти. Ее земля была нам постелью. А ее звездное небо служило нам пологом. Впрочем, почему только звездное? Каждую ночь, ложась спать, я невольно ощущал себя где-то между небом и землей. Странное это было чувство. Пусть до звезд далеко, но и земля, казалось, обреталась где-то за нами…
Мы были одиноки все это время. Насколько могут
быть одиноки три человека, затерянные в дремучем лесу! Не знаю, как мои товарищи, но я очень часто физически ощущал свое одиночество, даже и не думая о том, что на многие километры вокруг нет ни одного, не считая нас самих, человека. Только в горах, в пустыне и в море можно испытать еще такое же одиночество.
Я думал не раз: нам-то еще хорошо — нас трое. А как же тяжело остаться в тайге одному, имея в руках только то, что было у нас! Что ж из того, что мы не всегда сразу находили общий язык и временами чувствовали, что друг от друга устали? Зато сколько раз каждый нас ощущал поддержку товарища!
Что я раньше знал о тайге? Очень немного, хотя приходилось и прежде бывать в ней. Само слово «тайга» означало для меня только одно: грозный лес. Бескрайний, жестокий и молчаливый. Грозный.
Теперь же я научился лучше ее понимать. Я теперь знаю, что можно заставить ее сменить гнев на милое если со знанием и со спокойной уверенностью Bocпринимать то, что она предлагает.
Да, верно, тайга молчалива, сурова. Она может приют, накормить, но она же может и бесследно поглотить человека. Она снисходительна к тем, кто верит, кто понимает ее или, по крайней мере, хочет понять. И она же оборачивается безжалостной к тем, кто бон ее, кто не в состоянии — от страха или по безрассудству — оценить ее грозную силу.
Мы полюбили тайгу. И если бы кто-то спросил "Пошел бы ты снова на эти холодные, бессонные ночи, на эти несоленые грибы, вид которых вызывал у нас вращение, пошел бы снова на это, зная, насколько все тяжело?"
Конечно, пошел бы! И оба моих товарища говорили об этом.
В жизни каждого человека, наверное, есть такие периоды, в которые ему по каким-либо причинам нелегко, а может, вовсе тяжко. Но предложите ему казаться от всего пережитого — ведь ни за что нижется! Потому что были и светлые моменты в той; трудной жизни.
Так мы устроены. Нет худа нам без добра. И нет ощущения полного счастья без трудностей и неудач.
Итак, мы начинаем!
Сразу стало как-то спокойнее, когда мы поняли, что наконец заблудились. Это, собственно, и было главной задачей эксперимента: нам предстояло как можно основательней заблудиться в тайге, имея с собой лишь то, что обычно берет с собой человек, отправляясь в лес за грибами, и самостоятельно — без компаса и без какой-либо помощи со стороны — вернуться к тому же поселку, из которого вышли.
Может возникнуть вопрос: зачем это нужно? Ответ очень прост. Когда-то, много тысячелетий назад, человек жил в лесу. Лес был ему домом, он кормил его, давал ему кров. А потом человек совершил естественный, неотвратимый, но довольно неосмотрительный шаг: он вышел из леса и расстался с ним навсегда.
И лес уже перестал служить ему домом. Порвалась связь, соединяющая человека с природой. Деревянные, а потом и каменные, стены больших городов стали ему ДОМОМ.
Попадая в лес, человек теперь часто теряется, потому что лес подавляет его. Человек уже не умеет прожить в нем долго без ружья и консервов и ощущает себя так, словно он в чуждом, враждебном мире. Мир, в котором некогда все было просто, понятно, естественно, стал суровым, таинственным. А ведь это не лес изменился. Изменился сам человек.
Мне рассказали такую историю. Группа молодых людей с одного из предприятий Красноярска поехала на автобусе в тайгу за грибами. Стояло позднее теплое лето, грибов выросло столько, что их можно было косой косить, и корзинки очень скоро наполнились, хотя кос грибники почему-то не взяли.
После истечения срока, который, как водится, обговорили заранее, к автобусу вернулись все, кроме одного человека. Его долго ждали, искали, звали. А потом, осознав бесплодность поисков — близился вечер — и несколько успокоенные тем, что до города, мало сказать, недалеко, а просто близко — чуть более двадцати километров, уехали. Выйдет, куда он денется…
Но он и на следующий день не пришел. Со многих предприятий сняли людей на поиски. Несколько вертолетов кружились над тайгой во всех направлениях. И безуспешно. Через две недели оставили и эти попытки: найти человека в тайге много труднее, чем упавшую иголку в осенней траве. Значит, случилась трагедия, которая не такая уж редкость в тайге…
Он появился в городе для всех неожиданно: через двадцать с лишним дней после того, как потерялся в лесу. Истощен был совершенно! Те, кто встретил его, удивились тому, как разительно человек изменился. Глаза воспалены… Обеими руками он крепко прижимал к себе корзину, в которой лежали сосновые шишки… И долгое время от него не могли добиться ни слова. Судя по всему, шишки были его единственной пищей…
Все потом обошлось. Человек тот поправился, стал прежним. Но, подозреваю, за грибами в тайгу он больше не ездит. Суровое испытание стало ему уроком на всю жизнь. Такое не стирается в памяти!
В этой истории два интересных момента. Во-первых, то, что в тайге потерялся горожанин — человек, знающий тайгу только с внешней ее стороны и не обладающий навыками для поддержания своей жизни в лесу. Бывалый таежный охотник сумел бы там прокормиться. Во-вторых, то, что горожанин все-таки вышел победителем из острого поединка с тайгой. И сделал это исключительно благодаря своим личным достоинствам: он оказался сильнее. Но сколько и других случаев можно назвать, когда человека бесследно поглощала тайга…
Вот и возникла такая мысль: поставить реальный эксперимент. Проиграть такую ситуацию, когда люди, оказавшись в лесу, полностью теряют ориентацию и надолго остаются один на один с тайгой, с минимальными средствами для поддержания.
Такой эксперимент может оказаться полезным для медиков, для психологов. Да и просто с социальной точки зрения он может быть полезным, если удастся выработать какие-то необходимые практические советы, которые пригодятся тем, кто волей судьбы окажется точно в таком положении. Разве это разумно — каждый раз повторять с разным исходом одни и те же ошибки?!
Нас было трое в тайге. Я пригласил с собой своего старого товарища Анатолия Коваленко, доцента МВТУ имени Баумана. Три года назад мы были с ним в эксперименте на выживание, поставленном на необитаемом острове, где Толя показал себя не только отличным товарищем, на которого можно положиться в любую минуту, но и на удивление изобретательным человеком. Третьим стал Алексей Герасимович, врач. По своей специализации он психолог, и наш маленький коллектив — малая группа, как говорят специалисты, — обещал для него стать интереснейшим объектом наблюдений.
У каждого из нас был какой-нибудь нож — разве грибник пойдет в лес без ножа? Один маленький туристский топорик. У каждого бутылка или фляга с водой котелок. У Толи — корзина.
Алексей — единственный среди нас курильщик, вполне естественно, что в его кармане оказалась неполная коробка спичек. Это было одним из условий эксперимента. Мне, кстати, представлялось любопытным понаблюдать мучения ближнего, когда тот выбросит пустую сигаретную пачку…
Соли у нас было ровно столько, сколько берут собой люди, чтобы посолить пару огурцов и картошку. И конечно, никаких консервов или запасов еды, никаких неприкосновенных запасов Нам предстояло самим найти и добыть себе пропитание.
У нас не было ни рации, ни сигнальных ракет, решительно ничего, что помогло бы дать о себе знать. Мы не назначили никаких контрольных сроков, по истечении которых кто-то должен был начать наши поиски, и, признаться, это обстоятельство являлось грубейшим нарушением элементарной техники безопасности. Но было и условием эксперимента.
Более того, никто и не представлял, где нас можно искать: конечный пункт отправления мы сохраняли в секрете. То есть сознательно сделали все возможное, чтобы надеяться исключительно на самих себя и ни в коем случае не ждать чьей-либо помощи.
Я убедился давно, что человек чаще всего полностью, или почти полностью, теряет инициативу, если у него есть хотя бы малейшая надежда на то, что ему могут помочь. Гораздо лучше, когда он рассчитывает на себя самого. А на кого еще рассчитывать человеку, заблудившемуся в тайге, как не на себя самого?
Прилетев в Красноярск, мы поступили следующим образом: сели на теплоход «Ракета» и проплыли вниз по течению Енисея около двухсот километров. Вышли на его правом берегу и сразу же совершили переход на двадцать километров по тракту, где нам иногда попадались самосвалы, груженные лесом. Затем круто свернули в тайгу и шли без троп и дорог.
Но, должен сознаться, долгое время нам не везло: никак не удавалось заблудиться. До нас доносились гортанные крики петухов, отдаленный собачий лай, изредка ревели на подъемах тяжелые самосвалы. Звуки эти доносились издалека — ослабленные, размытые расстоянием. Но все равно, сориентировавшись, можно было бы выйти на них. А именно этого и не было в наших планах: мы стремились как можно дальше заглубиться в тайгу.
А потом вдруг сделалось тихо. До странности тихо. Только ветер шелестел в кронах деревьев. Постояли, прислушались и уловили свое еще громкое дыхание: мы прошли много и довольно устали.
— Ну кто скажет, где Енисей? — спросил я товарищей.
И оба дружно показали в разные стороны. Это меня обнадежило, потому что обещало успешное начало эксперимента. Если так и впредь пойдет…
Однако для полной уверенности мы забрались еще Дальше в тайгу. Вот уж действительно шли "туда, не знаю куда"! А потом сели на влажную траву и как-то одновременно почувствовали: сегодня нам уже можно! никуда не идти.
— Перекусить бы… — вырвалось у меня против желания.
Мы выложили на траву то, что осталось от пышного завтрака в буфете гостиницы: один бутерброд с надкушенным кусочком сыра (утром его доесть не было сил) один огурец, одна маленькая долька чеснока и два небольших круглых печеньица. Все это мы разделили на три равные части и съели, изо всех сил делая вид, что каждому из нас предостаточно.
Потом Алексей закурил, затянулся, как после сытного ужина в ресторане, где пока еще курить разрешают, а мы с Толей, собрав сушняк, развели костер.
Быстро темнело. Сушняк наш только с виду был сушняком — горел неохотно, и костер грозил в любую минуту задохнуться в собственном дыму. Мы подбросили в него сухой сосновой хвои, и огонь немного оживился. Потом нарезали с берез тонких ветвей, постелили их на траву и, тесно прижавшись друг к другу — неожиданно сделалось холодно, — попытались уснуть.
Но только зря мы на это рассчитывали…
Ночная схватка
Комары атаковали нас внезапно, как сверхзвуковые истребители. Их налетело столько, что я подумал, будто они собрались погреться у огня и специально сидели засаде — под каждым листом и травинкой, — дожидаясь, когда мы появимся в их владениях.
Напрасно мы натягивали свитеры на голову, напрасно совали руки в карманы, поджимали под себя ноги или старались подсунуть их под товарища — комары непременно находили уязвимое место и безжалостно жалили.
Они совершенно свободно кусали через куртку и через свитер, через тонкие брюки, через носки. И я даже спросил Коваленко, не прокусили ли они ему сапоги. Мы еще крепились и пытались шутить, наивно полагая, что человек заведомо сильнее всего комариного царства. Но нас кусал еще и гнус, и целая куча каких-то кровожадных насекомых.
Алексей не выдержал первым. Он сел, сунул руки под мышки и мрачно сказал: "У кого-то из классиков читал, как комары и гнус насмерть заедали людей…а мы тоже сели, живо представив себе наши истерзанные, изорванные насекомыми в клочья тела. Наверное, от всех только и останется — топор да сапоги Коваленко.
— Очень просто, — сказал я товарищам. — Здешние комары совершенно не выносят дыма. Я читал: у них моментально начинается одышка и аллергия. Надо сесть поближе к огню.
— Так бы сразу и объяснил… — проворчал Коваленко.
Мы придвинулись к огню, но и это верное средство никакого облегчения не принесло: наверное, комары ничего не знали о тех книгах, где говорилось, что они должны бояться дыма. Кровососы бесстрашно залетали в самую гущу дымовой завесы, которую мы сами дольше нескольких секунд вытерпеть не могли, и вновь, вновь нападали. Так что нам, судя по всему, оставалось только одно: самим сесть в костер.
Тогда мы встали и подошли настолько близко к огню, что просто рисковали воспламениться. Когда появлялся легкий запах паленого, мы поворачивались, отдавали комарам на съедение грудь или спину, которые уже начинали куриться, и принимались поджаривать другие места.
Можно было бы еще попробовать закопаться с головой в землю, но у нас не было с собой лопаты. И я решил перехитрить комаров: резко отскочив от костра в темноту, сделал небольшую пробежку. Кажется, я слишком быстро бежал, потому что, когда упал, споткнувшись о поваленное дерево, удар оказался очень силен. Пока лежал на земле, распластавшись, потихоньку приходя в себя, комары безнаказанно ели меня. Вернулся к товарищам — еще больше искусанный.
Оценив результаты тактики, которую я применил, те решили ей не следовать и предпочли зажариться заживо. Я побоялся остаться в тайге в одиночестве и, стиснув зубы, встал рядом с ними. Мы решили стоять до тех пор, пока не упадем. Причем нам было уже все равно, куда падать — в костер или рядом.
Когда захотели подсчитать, сколько литров крови каждый из нас уже потерял, стало светать. Комары, видимо, утомленные бессонницей, разлетелись на отдых, а мы без сил повалились на подстилку из березовых веток и тут же уснули.
Пробудил нас утренний холод. Было половина шестого — спали мы всего часа полтора, костер погас, и только слабая струйка дыма говорила о том, что тепло его прячется в углях.
Подбросили огню свежей пищи и тут же подумали о том, что неплохо было бы и самим что-нибудь съесть. Мы тут же пожалели, что не прихватили с собой скатерти-самобранки, и, оглянувшись, поискали взглядом: нельзя ли тут найти что-нибудь съестное.
"Подберезовик!" — ахнул Коваленко. С прытью грибника, впервые в сезоне увидевшего добычу, он кинулся в траву, к корням старой березы, под сенью которой мы; провели нашу первую таежную ночь, и поднялся, торжествующий, держа в каждой руке по грибу. "Надо набрать побольше, — сказал Алексей. — Тогда у нас будет отличный завтрак".
Минут за пятнадцать мы насобирали грибов столько, что хватило бы на дежурное блюдо ресторана "Таежные дали", если бы только его решились открыть. Надо признаться, что чистили мы их не особенно тщательно потому что иначе не закончили бы эту работу и к вечеру.
Алексей поставил котелок на огонь, достал охотничий нож, в котором была ложка, и стал время от времени снимать грязную накипь. Когда, по нашим пред положениям, грибы приготовились, Алексей снял пробу — а мы с Толей в этот момент ему позавидовали и сказал не слишком уверенно:
— По-моему, очень вкусно…
Мы попробовали, сочли, что действительно вкусно необыкновенно, только чего-то все же не хватает. По совещавшись, пришли к выводу, что неплохо было б положить хоть немного соли. Соль я собирался со все строгостью экономить и доставать малюсенький пузыре чек из-под какого-то лекарства, где она содержалась, лишь в крайнем случае. Но мы все же бросили соль котелок, а я проследил, чтобы ни один кристаллик не остался на пальцах.
Алексей помешал варево и снова попробовал. Н этот раз заключение оказалось решительным: "Как будто не клали". Взгляд, который он бросил при этом н пузырек, красноречиво говорил, что и всего его содержимого на такой котелок мало.
Я спрятал пузырек подальше и тоже попробовал. Да конечно… Но что такое в конце концов соль? И зачем люди кладут ее в пищу? Это только привычка. Причем вредная очень. Человеку вполне достаточно соли, содержащейся в естественном виде в продуктах.
Я читал, что те, кто регулярно подсаливает свою еду, живут гораздо меньше всех остальных людей, потому что у них обязательно развиваются и необыкновенно быстро прогрессируют сердечно-сосудистые болезни. Не пользоваться солью — это значит подарить себе несколько лет здоровой жизни.
Все эти соображения тут же высказал товарищам, но они почему-то довольно вяло восприняли их. Чтобы показать пример, я решительно съел пять или шесть ложек грибного блюда — больше не смог. Алексей тоже немного поел. А Толя сказал: "Я есть не буду. Я и дома-то их стараюсь не есть… Желудок их не принимает". Но Алексей, воспользовавшись авторитетом врача, заставил и его съесть несколько ложек.
Если вдуматься, гадость, конечно, эти грибы… Подозреваю, что каждый из нас подумал так же, но вслух мы высказали бодрую мысль о том, что грибы все же вкусны и, главное, очень питательны. Так что можно считать проблему пищи на время эксперимента закрытой.
Ну что ж, теперь, подкрепившись, пора трогаться в путь. Хотя, по правде сказать, нам больше хотелось лечь и соснуть — пока спят комары. Но тут же возник новый вопрос: а куда, собственно, двигаться? Неплохо бы сориентироваться, определить, где север, где юг…
"Сейчас, — сказал Коваленко. — Определим части света по солнцу". Мы дружно подняли головы. Все небо было сплошь затянуто тучами. Ни проблеска! Подумалось, что солнце в этот момент наверняка сместилось с обычной орбиты и освещает другую планету.
Тогда мне пришлось сознаться, что я знаю несколько проверенных способов ориентирования в лесу. Например, по мху на стволах старых деревьев. Дело в том, что мох растет всегда на северной стороне дерева. Или на южной. Забыл, на какой… Но это пока не важно. Важно найти деревья со мхом.
Обежав несколько гектаров тайги, взмыленный, я вернулся к товарищам и сообщил неприятную новость: не обнаружено ни одного дерева, поросшего мхом. Я высказал предположение, что здешние деревья страдают каким-то заболеванием, раз мох к ним не пристает, и сказал об этом товарищам. Они тут же объяснили, что я сам, по-видимому, страдаю каким-то заболеванием, если не заметил вот этого пня и упавшего дерева, благодаря которому я едва не остался калекой.
Приблизившись к нему, я увидел, что пень действительно густо порос мхом. Только он почему-то покрывал пень по всей поверхности. Я внимательно изучил дерево и с удивлением обнаружил, что мох на нем растет исключительно на стороне, обращенной земле.
Ни слова не говоря, показал пальцем на это необъяснимое явление природы в надежде на то, что, может быть, Толя, кандидат наук, объяснит, как это получается. Что север (или юг) находится у нас под ногами. Кажется, так быть не должно!
"Это от влаги", — объяснил Коваленко.
Да, влаги в тайге больше, чем нам хотелось бы… Определенно, от ее недостатка мы не страдали. Вода выступала вокруг ступни буквально на каждом шагу. А мы еще отважились улечься спать на этой земле, позабыв о наших радикулитах и пестром букете заболеваний, которые обычно приносит с собой простуда. Следующую ночь, вероятно, придется провести на деревьях, хотя там, наверное, очень сквозит…
И тут мне пришлось выложить резервный способ ориентации — по кронам деревьев. С южной стороны; это я уже точно запомнил, они много гуще. Мы тщательно оглядели крону ближайшей сосны, и мнения наши разделились как раз на четыре части: я показал дважды в разные стороны. Поскольку совпадений во мнениях не было, мы решили, что данный экземпляр дерева не характерен, и принялись изучать другую сосну. Но и ней получилась такая же картина. Кроны других деревьев настолько переплелись, что у нас зарябило в глазах. Поэтому мы взяли и пошли куда глаза глядят. То есть прямо.
Но наши попытки сориентироваться в тот день не закончились. Мы наткнулись на обширный участок леса, где множество деревьев обросли пышным мхом. Радостно бросились к ним и тут же увидели, что одно дереве обросло с одной стороны, в то время как его ближайший сосед — с другой. И наоборот. Да, в этом лесу царила полная неразбериха!
Следуя старой примете, нам оставалось только одно: разойтись на все четыре стороны. Хорошо, что мы так не поступили, а то бы никогда больше не встретились.
— Придется сделать прибор, — вроде бы самому себе сказал Коваленко.
— Какой? — спросили мы с надеждой.
— Увидите, — уклончиво ответил ученый.
Где моя большая ложка!
Уже три дня мы блуждаем в тайге. Все это время старались идти в одном направлении, чтобы не повторять типичных ошибок заблудших — большинство из них бродит по лесу кругами. Солнца и звезд мы ни разу не видели, поэтому никак не могли определить, хотя бы приблизительно, в какую сторону движемся.
Во время переходов комары особенно не докучали нам. Но стоило остановиться на отдых или расположиться на ночлег, как они начинали нас есть поедом. Ни одной ночи мы так и не спали — из-за треклятых комаров и сильного холода. Не знаю, сколько градусов показал бы термометр, но, когда мы пили воду из фляги, зубы ломило.
Кулинарные достоинства грибного блюда, которое трижды в день подавал нам Алексей, убывали в геометрической прогрессии. Мы ели по необходимости, чтобы сохранить хоть какие-то силы, но с каждым разом это делать становилось трудней и трудней. Две-три ложки пресного грибного отвара — больше мы не могли заставить себя съесть.
Попадались и ягоды. Крупная, сочная костяника — студенистые, полупрозрачные ягоды, с крепкой косточкой в середине. Таких больших ягод я никогда не встречал. Пробирались мы и через заросли спелого шиповника, с удовольствием поедая его алые, вяловатые ягоды. Алексей делал из них вкусный напиток, хорошо утоляющий жажду.
Мы находили обширные поляны, сплошь покрытые глянцевитыми кустами брусники. Но ягод на них почему-то не было, как не было черники и голубики. Наверное, их время прошло. И только однажды нам повезло: на одной из стоянок Толя и Леша, взяв котелки, отправились на поиски каких-нибудь ягод. Через три часа они принесли котелки, почти доверху наполненные малиной.
Ели ее с полным блаженством! Мы высыпали малину в кучу и, вооружившись Лешиной ложкой, по очереди въедались в нее. В эти минуты жизнь представлялась нам прекрасной. Подумать теперь об обеде, в которою на первое, второе и третье подаются грибы без соли нам просто противно…
Однако утром — куда деваться — пришлось есть грибы. У Леши получился очаровательный грибной супчик темно-коричневого цвета, в котором если чего не хватало, так это картошки, лука, сметаны и соли.
Едва до Толи донесся соблазнительный запах только что приготовленной пищи, как он моментально изменился в лице и с подозрительной поспешностью заявил, что отказывается от своей доли завтрака в нашу с Леше пользу. Мы принялись его уговаривать, и он заколебался было уже, но, заглянув в котелок и увидев изобилие маленьких беленьких червячков, очень мило смотревшиеся на темно-коричневом фоне, возмутился: "С червям! есть не буду!"
Леша веским доводом тут же сразил его наповал "И совершенно напрасно: это же мясо! Белок в чистом виде". Довод возымел силу, и Коваленко, кривясь и тихо поругиваясь, немного похлебал.
Несмотря на то, что мы все-таки что-то ели, силы очень быстро уходили. Особенно это ощущалось утром, когда выползали из-под укрытия, и ночью, когда приходилось вставать, чтобы подбросить пищи в огонь. Голова тут же начинала сильно кружиться, и приходилось какое-то время стоять на месте, выжидая, когда все пройдет.
Толя нашел хороший способ борьбы с таким состоянием: нужно сразу же резко наклониться вперед — и все моментально проходит. Не проходит только общая слабость, нежелание двигаться и вообще что-то делать. Тем более идти.
Куда? Если бы знали — куда… Впрочем, мы относились спокойно к тому, что шли без троп и дорог: верили, что рано или поздно, но найдем выход из леса.
Работы у нас было много. Собирать грибы — просто и даже приятное. В радиусе пятидесяти метров от каждой стоянки мы находили больше грибов, чем было нужно.
А самой трудоемкой работой стала заготовка на ночь дров для костра. Собирали буквально гору старых коряг, из-за которой нас самих не было видно… Но ночь от всего этого оставалось лишь несколько горстей серого пепла.
С водой никаких проблем пока еще не было. Каждый день шли дожди. Кроме того, однажды в распадке нашли ручей с кристально чистой водой. Пили мало — дни стояли прохладные, а по ночам из-за холода совершенно пить не хотелось. Иногда, правда, мы ставили котелок на огонь, чтобы согреться горячим.
С того момента, как мы открыли малинник, все наши гастрономические помыслы были связаны с ним: вдруг поняли, что совершенно не хотим от него уходить. Так пришло решение, психологически вполне оправданное: остаться на стоянке еще на день и сделать запас малины.
На этот раз мы отправились с Толей. За те же три часа набрали два полных котелка и полностью истощили малинник. Так что к обеду у нас опять получилось превосходное второе блюдо. Если же добавить, что было и третье — отвар из шиповника, то наш обед вполне можно назвать царским.
Покончив с ним и благоразумно оставив малину на ужин и даже на завтрак, мы пришли к единодушному мнению, что так вполне можно существовать.
Сытая жизнь всегда губила и губит человека: она его развращает. Вкусив ее, он ни в коем случае не желает от нее отказаться и всякие изменения в худшую сторону воспринимает как катастрофу. Кроме того, обеспечив себе сытую жизнь, человек непременно начинает обзаводиться предметами роскоши. А это означает уже полную деградацию личности. Так случилось и с нами.
Сытно (насколько это было возможно) поев, Коваленко сообщил, что ему надоело есть одной с нами ложкой и он твердо намерен обзавестись собственной. Я сразу подумал, что это начало падения: сначала он сделает ложку, потом соорудит индивидуальный шалаш и обнесет его изгородью, потом посадит личный малинник, потом построит телегу, потом… Дальше все ясно: мы потеряем его как товарища и полноценного члена нашего коллектива.
Все доводы он пропустил мимо ушей, срубил небольшую березу, отделил от нее поленце сантиметров в тридцать длиной. Потом взялся за топор — я сразу подумал, что его работа будет, наверно, топорной, — и, как скульптор, воплощающий замысел, принялся отсекать лишнее Дерево.
Через некоторое время у него в руках оказалось нечто напоминающее внешне гантель. "К чему бы это? — подумал я. — Маловата гантель для него, да и, пожалуй, легка…" Но Толя был так увлечен, что я не осмелился задать впрямую вопрос.
Вооружившись ножом, он перешел к тонкой части работы и к исходу второго часа показал нам изделие: "Вот… Ложко-вилка". И действительно, на одном конце этого уникального и наверняка единственного в мире столового прибора была вилка, а на другом — ложка.
По странному стечению обстоятельств эта часть ложко-вилки и фас и в профиль совершенно потрясающим образом походила на ковш землечерпалки средних размеров. Я только на мгновение представил ее в котелке, как сразу понял: нам с Лешиной ложкой за ним не угнаться. Наверное, поэтому, а также потому, что дурной пример заразителен, я тоже решил сделать ложку.
Неожиданно для себя увлекся и стал с ожесточением резать. Забыл о собственной слабости, и, странное дело, силы неизвестно откуда пришли, наполняя желанием скорее закончить работу и увидеть ее результат.
Ложка получилась очень удобной, даже красивой, по ее бокам — поближе к черенку — я вырезал пару глубоких выступов и назвал их- «ограничителями» — чтобы ложка не проходила в рот далеко. Кажется, Толя позавидовал этому новшеству. Тем более что ложка вопреки намерениям получилась еще и вместительней, чем у него.
А вечером грянул ливень. Мы его ждали, и он не смог застигнуть нас врасплох. Сначала закапал маленький, какой-то безликий дождик, а потом разгулялся, щедро полил. Толину пленку мы туго натянули на четыре кола. По бокам и сзади из свежих ветвей соорудили что-то вроде плетня — так чтобы вода под нас не текла. И, прижавшись друг к другу, смотрели, как ливень хлестал по кронам деревьев, по высокой траве. Вмиг он почернил стволы сосен, покрыл блестящей глазурью березы. И только до нас пока не добрался.
Костер потух под настилом воды, вобрал в себя пламя, и мы с беспокойством подумали, как бы он совсем не угас. В такую погоду новый уже не разжечь…
Тогда мы решили сделать крышу огню, наложив на него побольше коряг. Во-первых, они мокрые и будут долго сушиться, прежде чем загорятся, а во-вторых, защитят костер от дождя.
Так и сделали. Скоро пламя ожило, и никакой ливень ему уже не был страшен.
Дождь нарастал. Я подумал, что, если и завтра он; не утихнет, придется весь день просидеть под укрытием. Бессмысленно вылезать в такую погоду на улицу.
Укладываясь спать под частую трескучую дробь дождя, заглушавшую все остальные лесные звуки, Толя сказал очень вежливо:
— Леша, включи, пожалуйста, свет, а то совсем темно стало.
Алексей молчал, продолжая укладываться. Тогда Коваленко уточнил просьбу:
— Люстру, пожалуйста.
— Да он выключатель найти не может! — ответил я за Лешу.
— Не в этом дело, — печально сказал Алексей, — пробки перегорели.
И пришлось нам ложиться спать в кромешной тьме, изредка нарушаемой слабыми проблесками от огненных языков, лижущих мокрые коряги. Когда-то, очень давно, они были корнями старых деревьев…
Прибор для определения…
Столько животных мы здесь загубили! Собаку, кабана, теленка, барана, кролика, акулу… Так мы назвали живописные коряги, найденные в лесу для костра. Удивительно, до чего они напоминали этих животных. Поистине нет пределов возможностям природы, когда она берется сотворить что-то подобное тому, что в ней обитает. Баран, например, так выразительно жарился, что мне показалось: еще немного, и донесется невыносимо
Притягательный запах шашлыка… Увы…
У меня на этой стоянке есть и любимая коряга — персональное кресло. Она похожа на собаку, изогнувшуюся в характерном движении, когда та на бегу оглядывается. Сидеть на таком кресле очень удобно. Жаль с ней расставаться — як ней уже привык. Хоть с собой бери!
Как же быстро мы привыкаем к вещам, о существовании которых еще недавно не помышляли… Вот эта коряга. Что она для меня? А теперь привычная вещь, собственность. Как те ложки, которые мы только что сделали. И вот уже подлый, хваткий инстинкт нашептывает: "Возьми! Она твоя! Она тебе пригодится! Тебе будет с ней удобнее!"
Удобнее, может, и будет, да только я ее не возьму. А вообще-то ведь именно так — постепенно и незаметно для себя самого — человек становится рабом вещей. Привыкает к ним и уже не представляет своей жизни без них. А ведь если вдуматься, то окажется, что рядом с нами крайне немного вещей, без которых мы действительно не могли бы обходиться.
Что нам нужно? Крыша над головой, простая, удобная постель, предметы первой необходимости в домашнем обиходе. А чем мы окружили себя? И не упомнишь всего! Многие вещи, приобретенные не то по горячности, не то по безрассудности, лежат дома бесцельно, забытые в разных укромных местах, и, только случайно натыкаясь на них, мы вспоминаем: "Ах, черт возьми! И как я мог забыть о ней? Какая хорошая штука!" А раз забыл — значит, она не нужна.
Мы отказывались от всего этого. Конечно, легко, даже приятно, отказаться на время, зная, что потом вернешься к привычным вещам — своим сомнительным сокровищам.
Но нам очень хорошо в эти дни. Почти все необходимое у нас есть. Понадобилась крыша — мы ее сделали. Понадобилась максимально удобная в таких условиях постель — она у нас есть. Понадобились столовые приборы — мы и их сделали. А в других вещах пока потребности никакой не испытывали.
И все-таки думаю: нет, не умеем мы — во всяком случае, подавляющее большинство из нас — отказаться в повседневной жизни от ненужных вещей. Жажда накопительства — вот что еще приобрел человек в процессе развития цивилизации. Приобрел в этой погоне вместе с инфарктом, инсультом, раком и разнообразным ассортиментом нервных болезней. А жил бы человек спокойнее, разумнее, скромнее — ничего бы этого не было. Во всяком случае, в массовом масштабе.
Эта ночь показалась теплее. Пламя костра благодаря нашим усилиям все время оставалось высоким и хорошо согревало ступни, до нестерпимого жара разогревая подошвы на обуви. А выше колен все тело мерзло.
Рано утром, когда еще и шести не было, Леша поднялся, с полузакрытыми глазами вылез наружу, убедился, что дождь перестал, принес корзину с десятком грибов, оставшихся после вчерашнего дня, и мы принялись чистить их. И еще на завтрак есть остатки малины… Случилась странность какая-то: она нам опротивела тоже. Видимо, за последние три дня мы переели ее. Но зато появилось новое блюдо: чай из смородиновых листьев.
На этот куст мы наткнулись случайно во время последнего перехода. Ягод на нем не нашли, а листьев набрали, решив приготовить отвар. Чай получился чудесный — цвет, вкус, аромат — ничуть не хуже, чем у настоящего!
Пока мы с Лешей занимались грибами, Толя взялся за изготовление давно обещанного прибора. Спрашиваю его: "А что это все-таки будет?" Отвечает: "Он будет указывать части света". Спрашиваю: "Значит, компас?" Отвечает: "Нет. Он называется "Прибор для точного ориентирования на местности в трудных условиях".
Спрашиваю: "Трудные условия — это то, что мы все Время ходим голодные?" На этот раз я получил в ответ лишь презрительный взгляд. Можно безнаказанно обидеть изобретателя, но безнаказанно обидеть его создание вам никогда не удастся. "Дай-ка лучше булавку", — угрюмо попросил он.
Толя трудился в одиночестве не слишком-то долго, а потом торжествующим голосом разрешил подойти. Приблизившись, я сразу увидел самое последнее слово науки и техники, если только в ту же секунду неведомый изобретатель где-нибудь в дебрях Африки или Южной Америки уже не завершил работу над своим изобретением.
В крышке от котелка в воде, набранной из родника, плавала моя булавка с распрямленными концами. Разумеется, моя булавка ничем не отличалась от всех остальных и не обладала какой-то особой плавучестью. И, видимо, Толя подумал об этом, потому что насадил ее на два маленьких кусочка коры.
Стараясь не задеть самолюбия моего Кулибина, я бодро отреагировал, втайне сожалея о потере булавки:
— Очень интересно получилось! Потом не удержался и спросил:
— И это что, все?
— Да посмотри, как работает! — Толя подтолкнул сооружение пальцем, и оно, естественно, поплыло в одну сторону, потом медленнее в другую. И наконец, замерло.
— Дай я потолкаю немножко, — робко попросил я, смутно ожидая неожиданных результатов и готовый, как экспериментатор, на все.
— Да ты посмотри, как точно указывает!
Я вгляделся. Действительно, головка булавки с непостижимой точностью указывала на Алексея, которому именно сейчас впервые за все истекшие дни вздумалось расчесывать бороду. Увидев и сопоставив все это, я подивился наблюдательности и проницательности прибора.
— Вот-тут север, — уверенно сказал Коваленко и ткнул пальцем в небо.
— А там — юг. — Я тоже ткнул пальцем, но в противоположную сторону. — А вон там — Москва.
— А без прибора ты сейчас мог бы это сказать? — не без злорадства спросил Коваленко.
Небо, все сплошь затянуто тучами. Поэтому я решил промолчать.
— А прибор работает в любую погоду, — беспощадно добил меня его автор.
Короче: ночью он встал погреться к костру и застал кусок чистого неба. Ему повезло, и он нашел Полярную звезду. Потом Толя заметил дерево, находившееся точно под ней. Таким образом, он узнал точно, где север. А утром, сделав прибор, определил, какой конец булавки показывает на то самое дерево.
Увидев мое замешательство, он объявил: "Но это пока не прибор. Это только его имитация. Увидишь, что я еще сделаю", — припугнул он меня напоследок. Но я представить себе не мог, что возможно сделать еще что-то.
За завтраком мы ели диетический грибной супчик, приготовленный Лешей, с удивлением отмечая, что в нем появились какие-то новые вкусовые оттенки. Можно было бы, конечно, попытаться отнести их на счет возросшего мастерства нашего повара. Но, распробовав, мы поняли, что все дело в самих грибах.
До сих пор мы ели одни подберезовики и подосиновики, пренебрегая маслятами и моховиками. Когда благородные грибы в нашей корзине иссякли, мы, чтобы не ходить далеко, набрали маслят. Они-то и придали свежий вкус супу.
Потом мы съели по паре ложек малины — уже остатки. Потом — желанный чай из листьев смородины, неизбежно напоминавший нам о гастрономических прелестях цивилизованной жизни.
И снова — в дорогу. Каждый день после завтрака мы покидали место ночлега, хотя уже успевали привыкнуть к нему, и уходили в том направлении, которое выбирали. Исключение составляли те дни, когда нас держал на привязи дождь.
Мы не могли пока еще довериться Толиному прибору, его было проверить, а для этого нужен был хоть один солнечный день, хоть одна ясная ночь. Да что там день или ночь! Хотя бы час, хотя бы минута… Но небо не оставляло нам ни малейшей надежды.
Мы шли по крутым склонам сопок, спускались в распадки, где воздух становился холоднее, тяжелее, вновь поднимались по сопкам, пробирались через завалы, перелезали через поваленные ветром, а может, и временем, одинокие стволы старых деревьев.
Некоторые из них были столь велики, что не шло и речи о том, чтобы попытаться через них перелезть. И тогда мы под них подлезали. Если, конечно, между землей и деревом оставался просвет.
Высокие травы, хлесткие после дождей, цепляли нас за ноги, словно бы не желая смириться с нашим вторжением. И ни следа человека, ни следа топора… Иногда думал невольно: да были ли здесь когда-нибудь люди?
Двигались мы медленно, не имея ни малейшего представления о том, сколько прошли. Да и зачем это нам! Пройденное расстояние могли бы определить с очень сомнительной точностью. В эти дни мы поняли, что в тайге путь удобнее всего измерять с помощью времени. Отправляясь в дорогу, мы говорили: идем три часа, потом отдохнем, потом идем еще три часа и разбиваем стоянку.
Устроить ночлег мы старались задолго до наступления темноты, чтобы засветло заготовить дрова для костра. Для нас это стало самым важным занятием. Потому что ничто, пожалуй, нас так не мучило — ни голод, ни комары, как холодные бессонные ночи.
Мы знали всегда наперед, что будет ночью. Будем лежать, тесно прижавшись друг к другу, тщетно пытаясь сохранить остатки тепла. А вскоре встанем и подолгу будем стоять возле костра, протягивая к пламени остывшие руки. В такие часы мы мечтаем лишь об одном: чтобы скорее кончилась ночь.
И все-таки мы ждали, надеялись: вдруг утром появится солнце. Хоть немного тепла — вот чего так хотелось.
Если нам повезет…
Однажды, поднявшись на вершину круто выгнутой сопки, мы остановились передохнуть и сразу же поняли, что отсюда уходить не захочется. Перед нами открылась обширная поляна, поросшая высокой травой и окруженная могучими березами с пышными кронами. Кое-где между ними виднелись темная зелень, сосны и пихты. Сухо шелестели атласные листья осин, деловито позуживал шмель — и это все, что можно было услышать прислушавшись.
Но главное даже не это, не то, что здесь красиво и тихо. В безветрие в распадках бывает и тише. Впервые за все время блужданий в тайге мы вышли на открытый простор. Для нас уже стало привычным, естественным ощущение тесноты, некой странной придавленности — из-за того, что постоянно жили в окружении нескончаемого строя исполинских деревьев. Мы привыкли видеть перед глазами чащобу.
А тут вдруг лес расступился, и перед нами открылись зеленые дали. Всюду, куда ни взгляни, — плавные, округлые линии сопок, словно бы накрытых зеленым шерстяным одеялом.
Удивительные чувства мы испытали в эти минуты. Ощущение никогда прежде не испытанной легкости, желание подняться во встречном потоке воздуха и воспарить над этими зелеными сопками, которые издали кажутся безобидными и манят к себе, обещая уют и покой, а на деле встречают труднопроходимой чащей, завалами, сумрачными лощинами и неисчислимыми полчищами своих цепных псов — комаров.
Так хорошо нам было стоять над всем этим, чувствовать на лице теплое прикосновение ветра, а не холодное, влажное… Так хорошо, когда взгляд не упирается в стволы вплотную подступивших деревьев, а свободно устремляется вдаль…
А внизу, у основания сопки, метрах в двухстах от вершины, мы нашли светлый ручей и два родника, впадавших в него. Эти две сотни метров приводят в настоящие таежные дебри. Дикие места… Глушь… Даже не верится, что в нескольких минутах спокойной ходьбы существует такое мрачное царство.
Живности, за все дни наших блужданий, мы встретили немного пока: вспугнули зазевавшуюся жирную куропатку- почти из-под ног взлетела; неспешно поднялся тетеревиный выводок; как-то, поздно вечером, неслышно пролетела сова; суетились хлопотливые белки; бурундучки подбегали и изумленно взирали на нас, уставившись черными бусинками немигающих глаз; сновали под ногами непуганые мыши-полевки. А в небе, попискивая, парила какая-то хищная птица…
Прилетела шоколадница и с детской доверчивостью уселась на мой воротник. Прибежала и застыла на раскрытой странице блокнота крошечная ящерка — изящная, как украшение. А большие звери нам не встречались. Скорее всего, они просто избегали людей. Когда мы отправились в тайгу, в Москве нас вооружили советами на случай встречи с медведем. Создавалось впечатление, что все советчики хаживали на медведя с рогатиной. Среди рекомендаций были такие: Медведь нападает даже на тигра и, победив, съедает его. Свирепый хищник. Это только в сказках он добренький! Его лучше обходить стороной". Еще одно наставление: "По бурелому медведь развивает скорость до семидесяти километров в час. Но попытаться убежать, конечно, можно…" Я тут же подумал: "В таком случае И. Борзов вряд ли смог бы удрать от медведя…" Короче говоря, все эти разумные предостережения нам пока не пригодились. Хотя, если честно, очень хотелось повстречаться с медведем. При условии, что это будет сытый, добрый медведь, с характером робким, покладистым, и что при этом он не будет страдать от одиночества, скуки и любопытства.
Толя усовершенствовал свой прибор. На крышке котелка с внутренней стороны на поразительно равном расстоянии друг от друга он нанес 180 делений. Спрашиваю: "Как тебе это удалось?" Удивление мое при этом самое искреннее.
Оказывается, все очень просто: взял веревочку, обернул ее вокруг крышки, отрезал лишнее — так, чтобы она в точности была равна длине окружности крышки. Потом сложил ее пополам, нашел середину и нанес ножом рисочки. Таким образом он поделил окружность на четыре равные части. Сложив еще — на восемь. И так далее. В результате получился отменный лимб компаса.
Смотрю на прибор и думаю: вот ведь действительно вышла полезная вещь. Буквально из ничего! Поразительно, сколь изобретателен бывает порой человек. Особенно, если этого требуют конкретные обстоятельства жизни.
И вот, наконец, мы увидели солнце. Наша большая поляна преобразилась мгновенно-стала еще просторнее, светлее. Солнечные блики позолотили траву, морщинистую кору старых сосен, заставили свечами вспыхнуть белые стержни берез. Лучистое тепло согревало нас, наполняя блаженством. Наверное, мы были совершенно счастливы в этот момент.
Понежившись немного, Толя взялся доводить свой прибор. На это у него ушло что-то около часа. Потом он объявил: "Ну вот, теперь все в порядке. Можно пользоваться".
И сразу же в нашей жизни — мы это тут же почувствовали — возникло нечто, похожее на. определенность. Мы знали, что находимся на правом берегу Енисея, стало быть, идти надо на запад, чтобы встретиться с ним. Конечно, мы и не предполагали, как далеко забрались в тайгу. Но теперь, по крайней мере, знали, в какую сторону двигаться.
Ручей под нашей сопкой струился почти точно в нужном нам направлении, поэтому мы решили идти по нему. Должен же он когда-нибудь и куда-нибудь привести! И если нам повезет и он впадает в речонку, а Толя опять исхитрится и изобретет какое-нибудь рыболовное средство, и если окажется, что в той речке водится хоть какая-то мелочь, тогда, возможно, в наш рацион попадет что-нибудь, кроме грибов.
Конечно, мы понимали, что этих «если» слишком уж много. Но зато и перспектива попахивала ухой, а не, грибным Лешиным супчиком. И, кроме того, впервые перед нами забрезжила цель, к которой мы могли устремлено направиться.
Мы решили пожить на этой стоянке один полный день — просохнуть как следует, отогреться, пока солнце гуляет по небу, и прийти в себя после продолжительного общения с гнусом. Здесь, на верху сопки, его практически не было: свежий ветер почти без следа выметал эту нечисть.
Ночь мы провели точно так же, как и все предыдущие. Руки и лица стыли, приходилось то и дело вставать и подходить греться к костру. Искры от него плавно возносились к звездному небу, медленно блекли и угасали, не в силах соперничать с голубым светом звезд. Звезды эти были такие холодные!
Утром снова тронулись в путь. Толя последний раз наметил курс, мы спустились по склону сопки и сразу же оказались под плотным пологом леса. Множество поваленных деревьев преграждало нам путь, большие камни, покрытые мхом, предательски подрагивали, когда мы на них наступали. И тихо звенел ручей, неспешно бегущий неизвестно куда. Соединится ли он когда-нибудь с сильной, полноводной рекой?
На нашем пути часто встречались большие деревья, сраженные ударом молнии. Они так и стояли — обуглившиеся, расщепленные, без ветвей и коры. Черные, печальные обелиски. Их видно издалека — они четко вырисовываются на фоне жизнерадостной зелени. Сколько — i они еще так могут стоять? Когда упадут? Или будут стоять до конца, пока не рассыплются в прах? Встречаясь с ними, я всякий раз внимательно разглядывал их, пытаясь восстановить хоть что-то в безмолвной таежной драме, после которой не осталось свидетелей. Молния наверняка выбирала самые рослые, самые сильные деревья. Они были так неосторожны, что позволили себе вырасти выше других. И вот — сражены. Странно, но буквально ни разу я не увидел вокруг черных останков деревьев следов огня, пошедшего дальше. Дерево выгорало до самого корня, и никогда после этого не занимался пожар. Так и не смог найти приемлемого для себя объяснения…
Мы шли все время вдоль ручья, иногда перешагивали через него, иногда, прыгая с камня на камень, переходили. Здесь, в распадке, нам стала чаще попадаться черемуха, и мы тогда останавливались, с удовольствием поедая ее сладкие ягоды, но почти моментально набивая оскомину. Здесь больше встречалось рябины — мы не пренебрегали и ею. Но разве съешь много рябины? Леша, однако, набирал ее впрок: обычно он давил ее в котелке, наливал побольше воды, давал настояться, и получался довольно вкусный напиток.
Для разнообразия, а также из желания придать новые аспекты эксперименту на выживание, он готовил еще отвар из еловой хвои. Вероятно, ему хотелось узнать, как эта отрава действует — постепенно или мгновенно. — По правде сказать, это его изобретение успехом не пользовалось. Мы предпочитали отвар из шиповника или "рябиновку".
В тот день мы совершили самый большой свой переход. Ручей, вбирая в себя родники, рос на глазах, потихоньку превращаясь в речушку, через которую при всем желании не удавалось бы перешагнуть. Но лес о нас позаботился: множество деревьев, упавших поперек русла ручья, послужили мостами, и мы, балансируя, подобно канатоходцам, переправлялись на нужный берег.
Иногда, обходя препятствия, незаметно поднимались по склонам сопок, а потом с удивлением замечали, как далеко внизу шумит на камнях наш ручей. Тогда мы снова спускались и шли по мокрой траве, сметая с нее всю влагу себе на ноги, осторожно переходили с камня на камень, держась обеими руками за нависший обломок скалы. Но предпочитали все же такой путь: обходить скалы поверху было бы много труднее.
Мы давно уже вымокли так, что, погрузившись в ручей с головой, вряд ли промокли бы больше. Но, странное дело, на нас напала неутолимая жажда движения. Мы не только не хотели и не могли остановиться, но постоянно наращивали скорость ходьбы, как будто спешили куда-то или нам наступала на пятки погоня.
Не сразу я понял причину столь непривычного состояния. Мы думали лишь об одном в эти часы: не может быть, чтобы ручей, все ширивший свои берега, не привел нас к какой-нибудь таежной деревне. Мы ждали, едва ли не после каждого поворота: вот-вот выглянет сруб… И эта мысль подгоняла.
Потом все же благоразумие взяло верх, и мы надумали отдохнуть в самой чащобе. Что нам нужно сейчас? Воды — сколько угодно… Полная корзина грибов. Подосиновики, румяные, ядреные, как с картинки из книжки сказок… Нам все равно, где остановиться и спать… Любое дерево даст приют.
Стали готовить с Алексеем ночлег, а Толя, упаковав свой прибор, пошел за дровами. Все чаще и чаще поглядываю на него, не решаясь спросить: не сможет ли он попытаться сделать какое-то приспособление — разумеется, из подручного материала — которое смогло бы: перерабатывать грибы на картошку?
Опасность
По-прежнему не ели ничего, кроме несоленых грибов. Один только вид их вызывал отвращение! Но мы все же заставляли себя съедать хотя бы по паре ложек три раза в день.
Как-то Толя поднялся и сказал: "Пойду, посмотрю, как там речонка…" Я присоветовал ему поохотиться на лягушек, если они, конечно, водятся в здешних местах. Услышав эту просьбу, Алексей содрогнулся. Я тут же поспешил успокоить его, объяснив, что в сравнении с кузнечиками лягушки — истинный деликатес. И, если кузнечиков дают всего 225 килокалорий, то одна упитанная лягушка гораздо больше. Но еще лучше чередовать и то и другое блюдо.
Вернулся Толя быстро — возбужденный, с круглыми глазами: не думаю, что он был взволнован больше, если бы повстречал у реки водяного. Едва приблизившись, объявил: "Рыба есть! Много рыбы!"
Я сразу побежал к берегу — хоть посмотреть на рыбу. И действительно: по мутной, темно-зеленой поверхности речки то тут, то там расходились круги. Рыба беспечно гуляла, явно не подозревая о нависшей над нею опасности.
Постояв немного на берегу, живо представил себе уху в котелке, почувствовал аппетитный запах, струившийся от рыбы, зажаренной на углях. Можно сделать даже шашлык из рыбы, или какое-нибудь заливное, или приготовить ее в томате…
Разумеется, никаких рыболовных снастей у нас не было. Зато был А. П. Коваленко, поэтому я и мысли не мог допустить, чтобы он не изобрел все необходимое для рыбной ловли.
Так и получилось. Когда я вернулся к стоянке, Коваленко сидел возле шипящего костра и увлеченно расплетал длинный белый шнурок из кеды. Значит, можно считать, леска у нас уже есть… Завтра он сделает еще из чего-нибудь пару крючков, мы наловим много рыбы и наконец как следует поедим. "Правильно, Толя?" — на всякий случай спросил я его, хотя нисколько в этом не сомневался. Ответил Коваленко коротко и обнадеживающе: "Завтра будем есть тройную уху".
Утром, когда густой туман еще цеплялся за кусты, делая лес неприветливым, Толя принялся возиться с остатком булавки. Минут за пятнадцать он сделал Два превосходных крючка. Потом срезал два длинных удилища. Смастерил из коры поплавки. И поспешил на рыбалку.
Часа три его не было, и все это время мы с Лешей мучились возле костра, истекая слезами от едкого дыма, сражаясь с гнусом и тщетно стараясь добиться успеха. Но костер никак не разгорался. Напрасно нам раньше не пришло это в голову: плюнуть на него в сердцах. Потому что, едва только мы это сделали, как над хорошо просохшей осиной тотчас возникло пламя.
И тут же пришел Коваленко. Он производил впечатление человека крайне расстроенного. Я не хотел верить в непоправимое и заглянул в котелок, еще сохраняя остаток надежды: там плавало три недоразвитых пескаришки, сантиметров по шесть-семь длиной. Теперь я знал, что это такое — тройная уха: это уха из трех пескарей.
Второй день мы идем вдоль реки. Берега ее раздвигаются, воды делаются быстрее, светлее. Она вьется в теснине меж сопок, открывавших над нею щербатые скалы, бурлит на порогах, вскипая и сразу после них успокаиваясь. Или вдруг совсем затихает в укромных заводях, словно бы отдыхая после бурной, стремительной жизни.
На наших глазах случайно встреченный в распадке родник превратился в ручей, потом стал вот этой рекой… Приведет ли она нас куда-нибудь? Должна привести. Даже самые большие реки где-то кончаются.
Во время переходов я ловил себя на том, что часто поднимаю рукав, чтобы взглянуть на часы. И всякий раз при этом думал: зачем мне часы? Зачем мне знать точно, сколько сейчас времени? Я могу сказать приблизительно, и этого окажется вполне достаточно. Разве мы куда-то спешим? Разве нас кто-нибудь ждет?
Это в городской современной жизни, где день разделен на часы и минуты, как движение поездов в расписании, не обойтись без часов. Такой суетливый век… Человек задыхается на бегу, пытаясь выкроить лишнюю минуту, и радуется, когда это ему удается, а потом беспечно тратит часы, дни, месяцы, годы… И, даже сознавая невозвратимость и необъятную величину этой потери, снова торопится, чтобы сэкономить минуты. Но что значат минуты в сравнении с жизнью? А иначе мы жить просто не можем. Здесь, в тайге, время течет по-другому. Для человека, в ней потерявшегося, оно несется скачками. А потом — безнадежно, медленно тянется. Всякая поспешность чужда тайге. Все в ее жизни вершится неторопливо. Она живет как бы в другом измерении времени. Если бы человеку было дано проникнуть в него — в другой жизненный ритм, — и пожить в нем немного, он бы увидел любопытные вещи. Увидел, как, вспучивая землю, шевелятся, движутся, прорастая вглубь и вширь, корни деревьев. Как стволы их раздаются и поднимаются к небу. Как лопаются почки ранней весной и как из них появляются листья и тотчас почти опадают, сраженные холодом осени. В том измерении и вся-то Земля преображается заметно для глаза. Но это увидеть нам не дано. У нас свой жизненный ритм. Мы предпочитаем спешить, бежать, опаздывать, снова спешить… И сами не замечаем уже, как мало нам остается времени для того, чтобы подумать.
Леше приснился гастрономический сон: его якобы кто-то угостил банкой шпротов и сыром. И он, якобы не успев толком выразить благодарность, все это тут же схватил и спрятал. Не стал есть, а спрятал! Чтобы потом растянуть на несколько дней.
Алексей, проанализировав сон, объяснил, что это не что иное, как типичный "синдром голодания".
Теперь я точно знаю, что и у меня был такой же синдром: мне приснилось, что мы вышли к какой-то деревне, я кинулся со всех ног к магазину, а подбежав, увидел, что он закрыт на обед.
В это утро мы впервые увидели на березах осенние краски. Еще вчера вечером — я это точно запомнил! — береза напротив стояла совершенно зеленой, а теперь одна из ее средних ветвей сделалась желтой. Я даже не сразу понял, как изменился лес вокруг нас: за одну только ночь он сделался светлее, просторнее. Украдкой, под пологом ночи, колдовала здесь осень…
Часто вглядываюсь в лица своих товарищей. Как изменились, как устали они… У Леши — даже взгляд утомленный, немного печальный. У Толи сильно ввалились щеки, чувствуется, что иногда он заставляет себя через силу что-нибудь делать. Хотел бы увидеть и себя самого, да вряд ли это теперь скоро удастся.
Темнело: в тайге быстро сгущается тьма. Эту ночь мы встречали в старом сосновом бору — чистом, сухом. Сосна царствовала здесь безраздельно, пропитывая воздух пряным, бодрящим запахом.
Мы с Лешей нашли и прикатили большой пень, оставшийся от упавшей и сгнившей сосны. Он был без коры, абсолютно гладкий, как будто его специально полировали. Пень можно было бы определить как квадратный, если бы он не уродился цилиндром: высотой около метра и диаметром — тоже что-то около этого. Сначала мы хотели оставить пень на ночь: чтобы он сох и дольше горел. А потом передумали и решили сразу положить на огонь. Мало ли? Вдруг он совсем не станет гореть?
Пень вспыхнул сразу, как вязанка соломы. Как если бы его начинили хорошим зарядом пороха. Из его недр вырвалось высокое пламя, он загудел, завыл, как ракета на старте, и мне показалось даже, что еще какое-то мгновение, и он подобно ракете взлетит.
Пень, к счастью, не взлетел, хотя и продолжал угрожающе гудеть и дрожать, суля в скором времени разлететься на объятые пламенем обломки.
Все бы это еще ничего, но внезапно налетел сильный ветер, пламя на пне вытянулось, и из него роем вырвались крупные искры. А кругом — сухая трава, старая хвоя, подсохшие сосны, вплотную подступившие к нам… Я даже замер, представив вдруг себе, что может случиться, если хотя бы одна из всех этих искр найдет благодатную почву. И мы кинулись рубить топором, резать дерн ножами, собираясь для начала обложить пень с разных сторон.
А в нем тем временем выгорела насквозь сердцевина, и огонь моментально втянулся внутрь будто в трубу. Теперь пень весь был охвачен бушующим пламенем. Подойти вплотную уже не представлялось возможности — такой жар от него исходил. И нам приходилось с силой метать тяжелые плиты дерна, пытаясь сбить мощное пламя.
Постепенно мы все же закидали пень дерном со всех сторон, хотя он и не сдавался, высовывал хищные огненные языки в малейшую щель и нещадно дымил. Тогда мы стали брать землю руками и пригоршнями засыпать эти щели. Было невыносимо жарко. Пот лил с нас, как будто мы стояли под сильным ливнем. Все измазались землей, копотью. Руки от мелких ожогов зудели. Но мы только потом это заметили…
Полтора часа длилось наше сражение.
Вода в реке была ледяной. В ней плавал неведомо откуда взявшийся круглый кусок ослепительно чистого льда. И сразу захотелось приложиться к нему щекой, чтобы остыть. Только позже понял, что это — луна.
Утром я взглянул на поле сражения: все оно изрыто и перепахано. Если бы такую работу проделал роторный экскаватор, его машинист наверняка получил бы премию га перевыполнение нормы.
Заворочались, закряхтели друзья. Из-под капюшонов курток торчали только носы. Мы всегда так заворачиваемся на ночь, надеясь, что станет теплее. Но это лишь самообман!
— Уж небо осенью дышало… — продекламировал я им натощак, надеясь с помощью классики отразить сегодняшний день. — Уж реже солнышко блистало…
Алексей сел, протер глаза грязной ладонью (отмыть ее вечером не удалось) и произнес таким тоном, каким обычно говорят:
— Прекратите! Короче! — Он огляделся, потянулся и добавил спокойнее: — Становился день.
И мы, медленно и весьма неохотно переставляя ноги отправились собирать грибы.
Не знаю, как мои друзья, но я уже начал потихоньку (про себя, разумеется) поругивать день, когда надумал ввязаться в эту историю.
Последняя дорога
С радостью и сожалением ушли мы из соснового бора. С радостью — потому что постоянный холодный ветер нас измотал и проморозил, казалось, насквозь. А с сожалением, потому что приятно все-таки жить в чистом сосновом лесу, где нет комаров и мошки.
Мы спустились еще дальше вниз берегом речки и к концу дня выбрали место для новой стоянки. Спасаясь от ветра, укрылись в низине, под защитой лесистого склона сопки. Ветер тут много тише, зато сразу же объявились комарики, и мошка с надоедами-мухами. Отмахиваюсь от них и время от времени думаю: "А чем, собственно, они все тут питаются, когда нас нет?"
Толя после последних неудач на рыбалке забросил удочки: что в них толку, если рыба не ловится? Да и червей трудно копать — сил-то мало. А здесь, в низинке, Коваленко не удержался: взял, размотал удочки. Минут за десять он поймал трех пескарей. А потом, сколько ни сидел, — ни единой поклевки! Очень непоследовательно ведет себя рыба в этих местах…
Вечером, перед тем как лечь спать, Толя повстречался с гадюкой. Оба проявили благоразумие и поспешили мирно разойтись в разные стороны.
Чуть позже, когда стемнело, над нашими головами неожиданно раздался странный — гудящий, с сильным свистом — звук. Подняли головы и увидели трех уток, летевших необыкновенно стремительно. Никогда не думал, что утки могут так быстро летать… И тут же пришло в голову: может, неподалеку где-то большая вода?
В пять утра нас разбудил мелкий дождичек. И эту ночь мы спали урывками, просыпаясь через полчаса, через час… Дремлешь, а в сознании прокручивается только одно: как бы костер не погас!
Часа через три дождичек кончился, и Алексей, словно под выстрел стартового пистолета, выскочил и принялся готовиться к завтраку: сходил с котелком за водой, подкинул веток в огонь. Готовить ему, конечно, особенно нечего. Вряд ли есть на свете кулинар, который всю свою жизнь готовил только одно: "грибы несоленые, разные, в собственном соку". Похоже, что мы ими налакомились на всю жизнь вперед!
Спрашиваю друзей: "А что бы мы ели, если бы не было грибов?" Алексей: "Наверное, кору…" Толя: "Вообще бы ничего не ели. И то было бы легче!.." А яду-маю, ели бы один только шиповник. В тайге в это время его сколько угодно. Однако, конечно, неплохо бы съесть и что-то другое…
Все чаще говорим мы о том, что купим в первом же магазине, который встретится на нашем пути. Я твердо решил: куплю банку сгущенного молока с какао, проделаю в ней две дырочки и, сев на ступеньки, тут же, у магазина, высосу до конца.
И вдруг почему-то подумал о змее, с которой встретился Толя. Лягушек мы в тайге до сих пор не встречали, поэтому лишены были возможности продегустировать их. А та змея живет рядом с нами, буквально под боком…
В общем, я говорю: "А почему бы нам не поймать эту змею?" Сказал — сам по себе, просто так. Но Толя сразу поднялся, взял длинную палку и, не говоря лишних слов, тут же устроился в засаду возле упавшего дерева, где, как видно, обитала змея.
Леша тоже сказал сам себе: "Змея, изжаренная на углях, — это угорь". Некоторое время он молча сидел у костра, потом опять, очень некстати, без всякой связи с чем-либо добавил: "Змеиный частик в томате". Я понял, что, внутренне, он решил приготовить змею.
Прошел час, может, больше, когда раздался возбужденный крик Коваленко:
— Иди скорей сюда! Вот она! Голову видишь? — Толя показывал палкой в нору. Там, прижавшись к земле, свернулась гадюка. Мне она показалась величиной с анаконду средних размеров.
Подбежал Алексей, вооруженный суковатой дубиной, габариты которой наводили на мысль о предстоящей охоте на мамонта.
— Осторожно, — сказал я товарищам, — змея может ударить на расстояние, в полтора-два раза превышающее длину ее тела.
Я думал, что Коваленко тут же отреагирует: "Погоди, ее надо измерить…" Но на этот раз ошибся — уж слишком его захватила охота.
Я подцепил змею своей рогулькой, наспех выхваченной из кучи дров возле костра, она сразу же поползла из укрытия. И Алексей, изловчившись, нанес ей страшный удар своей дубинкой: этот удар мог бы проломить череп пещерному медведю.
Но он промахнулся. Земля от удара дрогнула… На нас посыпалась хвоя старой сосны… Алексей в возбуждении снова поднял дубинку.
— Погоди, — попросил я его, — ты еще нас перебьешь! И тут мне удалось прижать гадюку к земле. Толя
ударил два раза палкой, но змея вырвалась. Следующая сцена была очень похожа на главный эпизод из документального фильма о тигроловах. Возгласы и реплики у нас в точности соответствовали азартным крикам таежных охотников, берущих живьем матерого зверя.
— Держи крепче, а то уйдет! — кричал Коваленко, нанося удары палкой, от которых я с трудом успевал уворачиваться.
— Отойди!! — страшным голосом отвечал ему Алексей, не имея возможности опустить свое орудие смерти.
— Да возьми ты топор! — подсказывал я Коваленко. И Толя размашистым ударом канадского лесоруба
отсек змее голову. Топор так глубоко вошел в землю, что нам пришлось довольно долго его вытаскивать.
Мы не хотели ее убивать, но нам очень хотелось есть…
Я снял со змеи шкуру, выпотрошил, разрезал на равные кусочки, положил в крышку котелка и уже собирался было отнести на костер, как вдруг обратил внимание на большой пень, который кто-то из нас прикатил от реки.
Это оказался удивительный, ни на что не похожий, прекрасный пень! Потому что это был не безобразный обломок старого дерева, а аккуратно отпиленный пень. Его отпилили! Значит, неподалеку отсюда бывали люди! Как это взбодрило и обнадежило нас…
Мы съели змею всю без остатка, вместе с костями, и сошлись на том, что это деликатес без всяких натяжек. Да, если бы удавалось ловить их штук по шесть в день — по две на брата, — мы бы скоро окрепли!
Ночью, когда я грелся у костра, отчетливо послышались оживленные женские голоса. Они звучали где-то очень близко от нас. Уже хотел будить Толю и Алексея, как вдруг понял: это наша речка журчит на камнях.
Ярко сияла луна. Серебряный свет заливал всю землю вокруг, словно бы покрыв ее светящимся инеем. Перевернутый ковш висел среди звезд, и казалось, что так непривычно — ручкой книзу — он повешен чьей-то небрежной рукой.
Иногда на черной поверхности реки в лунном свете вспыхивали гребешки ряби — голубоватые, фосфоресцирующие язычки на фоне бездонной, аспидной черни. Тихая, таинственная игра света и тени…
Утром я подошел к пню, чтобы еще раз его оглядеть. Это был очень старый пень: более трехсот годовых колец ажурным узором расходилось от центра. Наверное, он долго плавал в реке, потом сох на солнце, обдуваемый ветром, пока не стал таким вот — серым, морщинистым. Откуда принесла его на этот берег река? А может, именно здесь стояло то старое, могучее дерево?
В этот день мы покинули место ночевки чуть позже обычного. Поднялись на обрывистый берег — низом по нему не пройти, прошли по верху сопки, спустились в распадок, снова взобрались на кручу и сразу остановились. Потому что перед нами внезапно, как будто в кино или во сне, открылась большая река. Енисей.
Мы совершенно не были готовы к такой неожиданной встрече и потому испытывали странные чувства, в которых радость почему-то мешалась с печалью. Я и до сих пор не знаю — откуда она, эта печаль!
И вот мы стоим на макушке сопки и молча глядим на деревню — пустынную, тихую: люди все на работе, наверное. Эти люди живут здесь, в тайге, и каждый день ходят в тайгу на работу… И, странное дело, мы почему-то не спешим в эту деревню, а по старой привычке рубим колья и ветви, собираем дрова для костра, а Леша без промедления принимается чистить грибы, которые нашли по дороге.
Да, мы рвались из леса, хотели скорей выйти к людям. А когда цель оказалась видимой, близкой, остались в тайге. Мы не могли уже просто взять и уйти из нее! Почему-то не хотели с ней расставаться.
Вышли мы к деревне, названия которой не знали. А как узнали, поняли, что за время блужданий в тайге завершили вопреки нашей уверенности большой замкнутый круг. Правда, для того, чтобы назвать его замкнутым, нам пришлось пройти еще десяток-полтора километров.
Уже в Москве, вернувшись к привычным делам, я часто вспоминаю нашу таежную жизнь. Все-таки многому нас она научила! А вечером, когда за окном сгущается тьма, и еще позже, когда одно за другим гаснут окна высоких домов, мне время от времени вспоминаются ночи в тайге: холодные, бессонные. Если светила луна, тогда можно было подсмотреть, как шевелит ветер кроны кряжистых сосен. Как он треплет пышные прически берез — то колышет их, то взбивает нетерпеливо, то распускает их ветви, будто девушки распускают косы. Старый баловень-ветер…
Толя, поскольку он был в сапогах, «перевез» меня на другой берег, осторожно ступая по камням, а там начиналась дорога, наезженная тяжелыми самосвалами. И мы, не теряя времени, по ней припустились.
Злющие собаки брехали на нас, почти бегущих, выскакивая из-за оград, и к тому времени, когда мы добрались до магазина, вокруг нас собралась злобная стая.
А магазин был закрыт! На засове висел тяжелый амбарный замок. Внутри все оборвалось. Что, если сегодня его вообще не откроют? Впрочем, нет. Перерыв на обед. И нам оставалось только одно: опуститься на деревянные ступени и ждать. Что мы и сделали.
Зато потом… Мы купили хлеба — черного и белого. Две банки соевых бобов в томате. Двенадцать банок разных рыбных консервов. Четыре банки кофе со сгущенным молоком и четыре — простой сгущенки. И еще четыре — джема из инжира. Мы набрали разных круп, макарон, вермишели.
Продавщица решила, видимо, что покупаем впрок на всю геологическую партию, и потому не удивилась, когда мы попросили взвесить огромный кусок масла, какого прежде я никогда не видел и, как вскорости выяснилось, не едал; потом — килограмм сахара, печенье, конфеты и чай. Ну, и конечно, долгожданную соль! Уф… Кажется, все.
— А как все это понесем? — озадаченно спросил Коваленко.
Да, действительно… Мы накупили столько продуктов, что могли бы накормить не только геологическую партию, но и какое-нибудь воинское подразделение, только что принявшее пополнение из новобранцев.
У нас был с собой рюкзачок, с которым прилетели из Москвы в Красноярск, но в нем, по предварительному расчету, могло поместиться не более половины. И все-таки мы набили его до отказа, а остальное рассовали по карманам и взяли в руки, завернув в бумагу.
Когда я попробовал рюкзак приподнять, лямки его затрещали, а сам он остался лежать без движения. Тогда Толя, поднатужившись, поднял рюкзак и помог мне надеть его лямки. После этого тронулись в путь. Наверное, мы были похожи на Али-Бабу, возвращавшегося из пещеры с сокровищами. А по дороге ели печенье.
И какое же пиршество мы учинили на нашей последней стоянке! Это была настоящая оргия. Леша попробовал было нас урезонить, но сделал он это столь робко и неуверенно, что нам с Толей не составило труда поразить его наповал своим аргументом: а почему, собственно, мы должны себя ограничивать?
Да, мы голодали семнадцать дней, но это было неполное голодание! Каждый день мы хоть понемногу, но ели, и желудки наши работали. И он не только как доктор, но и как полноправный член экспедиции не может это не знать по себе.
После мучительных профессиональных раздумий, длившихся секунды полторы или, может быть, две, доктор решительно сдался.
И мы набросились. Мы отрезали толстый слой белоснежного масла и клали его на изумительно пахнущий кусок черного хлеба. Потом мы ели ложками рыбу в томате, а после снова принимались за хлеб с маслом, нагрузив ломоть невероятным количеством джема. А покончив с ним, вновь накидывались на рыбу в томате.
"Заморив червячка", мы попили настоящего чая, а я высосал больше половины банки сгущенки, как и мечтал.
После обеда мы пришли к единодушному мнению, что так в тайге вполне можно жить. И мы еще на день остались здесь, потому что было бы безумием тащить все продукты с собой.
А к вечеру принимали гостей. На дым от костра явился молодой парень-пастух с двумя большими собаками. Он сообщил несколько заинтересовавших нас новостей: в реке, по которой мы шли, оказывается, обитают одни пескари. И брать их надо исключительно на короеда. Где же брать короеда, он не сказал. А в Енисее полно тайменя, только его надо с лодки ловить. И, кроме того, в этих местах за неделю до нас, объявился медведь, задрал корову и утащил ее в лес. Он выел у коровы язык и вымя, после чего ее закопал — видимо, собираясь вернуться.
Покидая последнюю стоянку в тайге, мы оставили почти все, чем обладали. Пленка наша, с прожженными во многих местах дырами, была прочно натянута на крепкие колья и долго еще наверняка простоит. И оба котелка оставили тоже — как знать, может, кому-нибудь и сгодятся… В тайге есть обычай: на заимке держать что-нибудь для других. Ну а нам, кроме этого добра, оставить ведь и нечего.
Часа через четыре пути мы вошли в тот самый поселок, из которого вышли, как мне показалось, бесконечно давно. Мы вернулись в него точно с противоположной стороны.
Судя по всему, наше появление прошло для всех незамеченным: поселок был очень большой, люди занимались своими делами, а одеты мы были так, что интереса да вызывали ни в ком. Разве только в столовой. Кассир я буфетчица долго шептались, глядя на нас. Подозреваю, что со дня основания этой столовой вряд ли за один присест кто-нибудь съедал столько же, сколько собирались съесть мы.
Мы прожили в тайге трудное, но и счастливое время. Тайга подарила нам дни, которые мы, несомненно, никогда не забудем. Еще и еще раз мы спокойно взглянули на самих себя со стороны и даже в глубь своего «я» заглянули. У нас было время о многом подумать и кое-что переоценить.
Вышли мы из тайги обновленные, хочется даже сказать — очищенные. От чего? От тех волнений, которые ежедневно поставляет нам жизнь. А может быть, и еще от чего-то наносного…
Ели мы в тайге то, что смогли в ней найти. Ее земля была нам постелью. А ее звездное небо служило нам пологом. Впрочем, почему только звездное? Каждую ночь, ложась спать, я невольно ощущал себя где-то между небом и землей. Странное это было чувство. Пусть до звезд далеко, но и земля, казалось, обреталась где-то за нами…
Мы были одиноки все это время. Насколько могут
быть одиноки три человека, затерянные в дремучем лесу! Не знаю, как мои товарищи, но я очень часто физически ощущал свое одиночество, даже и не думая о том, что на многие километры вокруг нет ни одного, не считая нас самих, человека. Только в горах, в пустыне и в море можно испытать еще такое же одиночество.
Я думал не раз: нам-то еще хорошо — нас трое. А как же тяжело остаться в тайге одному, имея в руках только то, что было у нас! Что ж из того, что мы не всегда сразу находили общий язык и временами чувствовали, что друг от друга устали? Зато сколько раз каждый нас ощущал поддержку товарища!
Что я раньше знал о тайге? Очень немного, хотя приходилось и прежде бывать в ней. Само слово «тайга» означало для меня только одно: грозный лес. Бескрайний, жестокий и молчаливый. Грозный.
Теперь же я научился лучше ее понимать. Я теперь знаю, что можно заставить ее сменить гнев на милое если со знанием и со спокойной уверенностью Bocпринимать то, что она предлагает.
Да, верно, тайга молчалива, сурова. Она может приют, накормить, но она же может и бесследно поглотить человека. Она снисходительна к тем, кто верит, кто понимает ее или, по крайней мере, хочет понять. И она же оборачивается безжалостной к тем, кто бон ее, кто не в состоянии — от страха или по безрассудству — оценить ее грозную силу.
Мы полюбили тайгу. И если бы кто-то спросил "Пошел бы ты снова на эти холодные, бессонные ночи, на эти несоленые грибы, вид которых вызывал у нас вращение, пошел бы снова на это, зная, насколько все тяжело?"
Конечно, пошел бы! И оба моих товарища говорили об этом.
В жизни каждого человека, наверное, есть такие периоды, в которые ему по каким-либо причинам нелегко, а может, вовсе тяжко. Но предложите ему казаться от всего пережитого — ведь ни за что нижется! Потому что были и светлые моменты в той; трудной жизни.
Так мы устроены. Нет худа нам без добра. И нет ощущения полного счастья без трудностей и неудач.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги