Параметры риска

Введение

1. Спуск с горы Эверест (Юрий Рост)

Они вышли из палатки на высоте 8500 метров в шесть часов пятнадцать минут утра. Сколько усилий было предпринято ради грядущего дня!

Балыбердин — без кислорода, с рюкзаком, на котором были клочья, карабины, кошки, камера. Сразу за ним — Мысловский с двумя баллонами кислорода.

Никто пока не знал, когда они вышли и в каком направлении. Шли они довольно медленно. Мысловскому, экономя кислород, поставили расход один литр в минуту, и двигался он тяжело.

Было очень холодно. Солнце, скрытое облаками, не грело, спасибо, что светило. Пока они шли две веревки (метров, значит, девяносто) по «нашему» гребню к Западному, ведущему к вершине, ветер не особенно мучил. Но когда вышли на Западный гребень, на северную его сторону, страшный холод пронял их.

Видимо, они были слишком сосредоточены на самом процессе ходьбы, потому что не оставили отметку, в каком месте сворачивать при возвращении с Западного гребня на «наш», где палатка, чтобы не проскочить ее. Впрочем, возможно, они считали, что найдут дорогу домой и так, поскольку предполагали вернуться в пятый

лагерь засветло.

С первых шагов оказалось, что путь к вершине сложнее, чем предполагалось. Тогда, вечность назад, все считали, что путь от пятого лагеря до вершины много легче того, что преодолели до пятого: чуть не пешая ходьба. А оказалось, что надо лазать, а лазанье это не везде

простое…

Скорость движения двойки была невысока, но они шли к вершине, медленно преодолевая сопротивление горы. Слово «шли», которое мы употребляем, даже отчасти не передает передвижение по горе. Есть много съемок этих передвижений, и зрители могут убедиться, что наиболее подходящие слова — "ползти вверх", "лезть по скалам", «карабкаться». Но мы говорим «шли», как говорят сами альпинисты.

С таким темпом они могли оказаться у цели слишком поздно. Балыбердин, двигавшийся первым в связке, увеличил расход кислорода Мысловскому до двух литров в минуту, и Эдик сразу ожил. Теперь они пошли быстрее. В восемь утра экспедиция узнала, что двойка — на пути к вершине. С этой минуты рация базового лагеря постоянно была на приеме.

Они шли и шли, и с каждым шагом становилось труднее. Вот уже у Эдика кончился первый баллон кислорода, начинался последний, а до цели пока не дошли. Чтобы сэкономить кислород, уменьшили Мысловскому расход вновь до одного литра. Он пошел медленнее, но уже не тормозил Балыбердина, который сам невероятно устал.

Они шли. Они не знали, сколько времени идут и до какой высоты добрались, но чувствовали, что дело затягивается. Бесконечная работа на горе отвлекала настолько, что они не замечали изменения своего самочувствия: вымотались вконец, не понимая этого. В четырнадцать часов пятнадцать минут Балыбердин вышел на связь. Он сказал, что они все идут и конца этому нет. И сил нет тоже — ни физических, ни моральных: каждый взлет, каждый пупырь принимают за вершину, а ее все не видно, и когда это кончится, он не знает.

В базовом лагере все сидели в то время в кают-компании. Начальник экспедиции Е. И. Тамм пытался ободрить Балыберднна, просил его чаще выходить на связь.

И вдруг тот, двигавшийся, понял, что дальше идти некуда. Он так вспоминает выход на вершину:

— Мы шли до нее восемь часов и в конце концов выползли туда. Смотрю: туда — спуск, сюда — спуск. Здесь — Непал, там — Тибет. Чо-Ойю не видно, Махалу не видно. Только Лхоце сквозь облака тяжело так чернеет. В общем, почти ничего не видно вокруг, Я вышел на самую макушку и увидал метрах в трех дальше железку белого металла. Тряпки в ней цветные, выгоревшие привязаны… Ну, думаю, наконец-то. Достал рацию и связался с Таммом:

— Во все стороны путь только вниз. Что будем делать?

Это был великий момент в жизни Тамма.

Балыбердин утверждает, что, не оценив юмора — довольно тонкого (учитывая состояние Володи и наличие Всего одной трети кислорода в воздухе по отношению к уровню моря), — Тамм деловым тоном спросил, где Эдик, вопросил снять панораму и описать вершину. — Какое сегодня число, — спросил Балыбердин, — и — который час?

— Четвертое мая, четырнадцать тридцать пять, — сказал Тамм.

Это был важный момент в жизни экспедиции.

Усилия многих сотен людей, которые готовили, организовывали экспедицию и участвовали в ней, были увенчаны блестящей победой. Миллионы советских любителей спорта могли гордиться спортивным подвигом альпинистов экспедиции. Балыбердин, впрочем, чувствовал еще и великое облегчение: что не надо ползти вверх. Он раскопал камеру и ждал подходившего Эдика. Он говорит, что специально не дошел до тревоги, чтобы снять проход Мысловского по девственному снегу.

Эдик подошел. Володя попросил его подождать, чтобы приготовиться к съемке, но Мысловскому не хотелось ждать. Он слишком долго и трудно шел, чтобы останавливаться. Он прошел мимо Балыбердина, сделав несколько шагов по нетронутому снегу, и сел возле металлического штыря треноги.

Тут можно вспомнить первовосходителей на Эверест — Хиллари и Тенцинга, которые старались подчеркнуть, что в парном восхождении не может быть первого (и даже создали документ, подтверждающий, что они ступили на макушку ПОЧТИ ОДНОВРЕМЕННО). Можно вспомнить и других восходителей, которые последние шаги к вершине делали обнявшись и в ногу, чтобы не сеять раздор.

Мысловский и Балыбердин вышли к вершине с интервалом. Но вышли они вдвоем, единой связкой. И хотя Балыбердин первым ступил на верхнюю точку планеты, это была не только его заслуга или заслуга двойки, а результат усилий всей команды. Дело было сделано.

Володя потом, вспоминая этот момент, говорил, что ни торжественных, ни высоких мыслей в голову ему не приходило. Он был просто рад, что первым из советских альпинистов они ступили на вершину.

Потом начали снимать. Сначала Балыбердин — Эдика, потом Эдик — Бэла. Облака были высоко, и панораму снять не удалось. Потом они снова связались с базой. Из-за дикого холода питание в рации подсело, и было слышно не очень хорошо.

Тем не менее ребята с вершины сообщили, что они оставили у треноги пустой кислородный баллон, а Тамм посоветовал им снять панораму и быстро спускаться вниз: он боялся, что в темноте Балыбердин с Мыслов-ским не найдут, где сворачивать с Западного гребня к лагерю-5.

Они и сами понимали, что нужно торопиться. Пробыв час на вершине, начали двигаться вниз. И тут пошел снег.

Двигались очень медленно. Цель была достигнута, задание выполнено, и они, возможно, исчерпав запас моральных и физических сил на подъем, не оставили себе ничего на спуск. Подъем принадлежал всем, всей экспедиции, всему советскому альпинизму, спуск-только им.

Может быть, так казалось Балыбердину и Мысловскому и несколько деморализовало их? Нет, это рассуждение — после события, когда свершившейся практике пытаются послать вдогонку хоть какую-нибудь теорию, чтобы было посолиднее… Здесь этого не надо, потому что само происходившее было моментом, а момент нельзя расчленять. Он существует как единое целое и вмещает в себя больше чем практику и теорию: он вмещает в себя жизнь. Иногда целиком.

За полчаса они спустились совсем немного, оставалось часа два с половиной светлого времени, и они смогли серьезно застрять на сумасшедшей высоте, обессиленные, голодные, жаждущие. И без кислорода. Балыбердин сказал об этом Мысловскому. Он сказал Эдику, что им грозит холодная ночевка.

Способность трезво оценивать трудности, реалистически подходить к своим возможностям полезна не только для альпинистов. Обманывать другого человека — плохо, никуда не годится, но это хотя бы объяснимо. А обманывать себя — просто бессмысленно. И вдобавок может быть чревато непредсказуемыми последствиями…

Значит, Балыбердин сказал, что им грозит холодная ночевка. Мысловский поначалу не оценил ситуации: он считал, по-видимому, что у них есть шанс спуститься, Балыбердин убедил Эдика, что надо сообщить базе и группе Иванова о возможной их холодной ночевке.

Это был нормальный поступок. И сильный.

Ни Мысловский, ни Балыбердин не знали, что четверка Иванова в полном составе сидела в пятом — предвершинном — лагере. Вернее, не сидела: ребята работали, расширяя лагерь, чтобы в нем могли ночевать четверо.

Сначала они собирались разделиться, если взошедшей двойке негде будет ночевать, а потом, узнав, что Мысловский с Балыбердиным ушли с вершины поздно, решили их дождаться, уложить отдыхать, а самим пересидеть как-нибудь и утром пораньше выйти вчетвером на штурм.

Устроив палатку, они забрались в нее и занялись приготовлением пищи.

— Зона смерти, а чувствуем себя нормально, — говорит Сережа Ефимов.

— Все, мужики, завтра будем там, — отвечает Бер-шов. И в это время рация, которая постоянно была включена, заговорила напряженным голосом Балыбердина.

Было шестнадцать сорок пять 4 мая 1982 года. Ба-лыбердин просил:

— Хоть бы вы вышли навстречу с кислородом, что ли? Потому что исключительно медленно все происходит. Если есть возможность, принесите горячий чай и что-нибудь поесть.

— Это говорил Бэл, — рассказывал мне потом Ефимов. — Уж если он просил помощи, значит, дело было действительно плохо. Мы поняли, что им грозит холодная ночевка.

— Что это значит?

— В их ситуации это значит — конец.

Потом, правда, Мысловский скажет, что они могли бы спуститься к пятому лагерю сами.

Никто не знает, что было бы, не вызови Балыбердин помощь. Но все сходятся на мысли, что помощь была необходима и дала возможность избежать последствий куда более серьезных, чем обмороженные пальцы.

Тамм, услышав сообщение Балыбердина, насторожился. Он спросил, как Володя оценивает высоту и как идет Эдик. У Эдика кончился кислород, а высоту они определили в 8800. С начала спуска они не сделали и пятидесяти метров.

Иванов предложил им спускаться, пока есть светлое время.

— А мы вам навстречу пойдем немного. Но Бэл просил кардинальной помощи.

— Я считаю, что надо двойке выходить, — сказал Тамм.

В пятом лагере тоже так думали. Балыбердин из-под вершины поинтересовался, сколько у четверки кислорода.

— У нас с кислородом нормально, — успокоил его Иванов.

В базовом лагере воцарилась тишина. Там, внизу, они ничем не могли помочь, кроме совета. Никто ведь не знал, в каком состоянии альпинисты наверху! Да и ситуация у них была совершенно неясная. Понятно было одно: что пятьдесят метров — это слишком мало, ненормально и что нужна помощь.

— Валентин, надо выходить вперед. Второй двойке не двигаться. Брать кислород на двоих.

Балыбердин, мы помним, шел без кислорода. — В общем, вы решайте, а мы продолжаем спуск, — сказал Бэл.

То, что они «продолжали», было мало похоже на спуск. Это мучительно тяжелое сползание с горы. Выпавший снег сделал скалы, по которым они недавно шли наверх, неузнаваемыми и скользкими, как обледенелая черепичная крыша.

Эдик, шедший на спуске впереди, ошибся в выборе направления и ушел в сторону от маршрута на сложную стенку. Желая облегчить работу, обессиленный Балы-5ердин снял рюкзак и оставил его на скалах, намечая себе завтра быстро «сбегать» за ним из пятого лагеря. Ощущение места и времени стало притупляться. Темп движения еще больше замедлился. Они шли, страхуя друг друга, и каждый метр спуска давался с трудом. Услышав просьбу Балыбердина, четверка Иванова стала решать.

Идти или не идти — вопроса не было. Был вопрос — .кому идти. Готов был выйти на помощь каждый. В этот момент Эверест превратился для четверки в цель номер два, уступив место тому, что стало главным в этой ситуации- помощи товарищам. Тот, кто пойдет за Балыбердиным и Мысловским, дойдет до них и спустится в лагерь, возможно, уже не увидев вершины: может не хватить ни сил, ни кислорода на вторую попытку.

Выполнить эту сложную работу должны были самые ловкие и выносливые в четверке. Им бы по бытовой логике и быть на вершине, раз они быстрее. А по логике Эвереста все получалось наоборот.

Бершов и Туркевич стали готовиться к выходу. Но тут Сережа Ефимов, вспомнив, что Туркевич после прихода в пятый лагерь долго не снимал кислородную маску (а это могло означать, что Миша не очень хорошо себя чувствует), предложил идти в паре с Бершовым. Возник спор. А ведь речь шла не о восхождении, а о Деле, в результате которого победившие в споре, вероятно, лишались выхода на вершину. Иванов не был среди Кандидатов: он понимал, что уступает всем трем (особенно Бершову с Туркевичем) в скорости хождения по Скалам.

Туркевич убедил всех, что должен идти с Бершовым. И в том, что они шли вдвоем, своей связкой, были логика и смысл.

Бершов с Туркевичем — великолепные скалолазы. Не раз они выигрывали призы за скоростное прохождение стенных маршрутов и у нас в стране, и за рубежом. Опыт высотных восхождений у них был меньше, чем у Иванова и Ефимова, но зато в гималайском опыте они все были равны. А на прошлых выходах для провешивания веревок — работали впереди, и то, что делали, делали быстро и надежно.

Внизу волновались, каждый шорох в динамике принимали за вызов. Рация в базовом лагере была включена постоянно. Пока ничего страшного не произошло, и будь первая двойка в хорошем состоянии, она, начав спуск в половине четвертого, могла бы к вечерней связи вернуться в пятый лагерь. Ведь возвращались же и Мысловский и Балыбердин с обработки маршрута, что называется, после ужина! Но тут все было иначе. Тут Балыбердин попросил помощи. "А если уж Бэл…"

Выйдя на связь где-то после шести вечера 4 мая, Тамм узнал от Туркевича, который нес рацию, что их двойка уже в пути. В это время Балыбердин с Мыслов-ским продолжали мучительно медленное движение вниз. Ветер выдувал из них последнее тепло, невыносимая жажда мучила альпинистов: шел тринадцатый час после их выхода из пятого лагеря. Время нормальное для того, чтобы выйти в гору с высоты 8500 и вернуться обратно.

Они взошли, а вот вернуться — получалось плохо. Наступала их четвертая ночь на высоте выше 8000 метров. Две они провели на 8250, одну — на 8500. А эту? После просьбы Балыбердина принести кислород Мысловскому и горячее питье прошло еще часа полтора, а спустились они хорошо, если метров на 100…

Связавшись с Таммом, Балыбердин усталым голосом сказал:

— Мы ничего не знаем, как вы внизу, что решили?

— Володя, минут двадцать назад к вам вышла двойка с большим набором медикаментов, кислородом, питьем, — ответил Тамм.

Под вершиной, в темноте, в холоде, вымотанному до изнеможения Балыбердину пришла мысль, которую он, как только это стало возможным, записал в дневнике: "Мне на помощь пришла группа, которую я когда-то ("когда-то" — это было всего неделю назад, но время для них уплотнилось) назвал "хилой командой" и высказал сомнение в их надежности. Жестокий урок!"

"Сообщение о выходе Туркевича с Бершовым, — запишет в дневнике Володя Балыбердин, — с одной стороны, радовало, с другой, мы, видимо, совсем расслабились. Пожалуй, и соображал я плохо, так как прошел мимо собственных кошек вместо того, чтобы надеть их. Очень хотелось снимать рукавицы на таком морозе. Одна рукавица была порвана, рука в ней мерзла, потому я Постоянно менял рукавицы местами…" У Эдика кончился кислород.

Связанные единой судьбой, Балыбердин и Мысловский продолжали свой мучительный путь. Без кислорода, подмороженными руками, обессиленный Мысловский чувствовал себя чрезвычайно тяжело. Чудовищным усилием воли он заставил себя двигаться, показывая и себе Балыбердину свое место в связке.

Балыбердин, обессиленный бескислородным восхожением с тяжелым спуском, тем не менее выполнял функции сильнейшего. Он шел большей частью вторым, страхуя двигавшегося впереди Мысловского, который вбирал маршрут.

Этим утром проводили из базового лагеря передовую Связку четверки Хомутова — Алексей Москальцев и Юрий Голодов пошли по ледопаду вверх, полные сил и желания завершить свой путь на вершине. На следующий день вслед за ними должны были выйти Валерий Хомутов и Владимир Пучков.

Но вышли они раньше… и не на вершину, а к трещине на ледопаде, куда упал Леша Москальцев. Поначалу никто в лагере толком не понял, что произошло, поскольку Голодов произнес по рации странные фразы:

— Значит, Евгений Игоревич, здесь, у выхода на плато, где был завал, Леша упал с лестницы в трещину. Подвернул ногу. Я сейчас его вытащил. Он наверху Вобщем, все нормально. Он не так сильно подвернул ногу.

Получилось, что Москальцев упал, но не очень страшно. Все. Но все-таки Голодов попросил подослать заместителя начальника экспедиции по хозяйству Л. Трощиненко и доктора Орловского.

Позже Голодов объяснит, что реальную ситуацию решил не описывать, поскольку знал, что Балыбердин и Мысловский идут к вершине, и не хотел, чтобы они, услышав о том, что произошло с Лешей, расстроились.

А произошло вот что. Москальцев с Голодовым, воодушевленные выходом первой двойки к вершине, шли по ледопаду, по которому ходили уже не раз. Но ледопад — коварная штука. Сколько ни ходи, нельзя к нему привыкать. Ты не имеешь права на автоматизм, потому что это — начало пути или конец его.

…Однажды я спросил знаменитого летчика Владимира Коккинаки, что отличает испытателя от обычного летчика, и был готов услышать целую гору разностей.

Владимир Константинович тем не менее назвал одно самое важное отличие. Оно заключалось в том, что испытатель не должен иметь привычку летать. Он каждое движение должен делать не механически заучено, а осмысленно. Это очень непросто — быть постоянно в напряжении и не давать себе возможности расслабиться, включив внутренний автопилот. Вероятно, вообще следует жить так, как летают летчики-испытатели. Но не получается…

Москальцев и Голодов, как и остальные участники гималайской экспедиции, — испытатели. Они испытывали в Непале себя, свои возможности, способности, свое умение, мастерство, свои человеческие ресурсы. Испытание Эверестом требовало максимальной концентрации сил.

Но каждый из них в обычной, не эверестовской, жизни был простым человеком, не суперменом отнюдь, со своими привычками и слабостями. Увидев упавшего Москальцева, Голодов повел себя по-житейски привычно: хотел, как говорится, "подготовить родных и близких", поэтому-то к реальной информации подбирался постепенно.

В следующий сеанс связи он уже сообщил, что ситуация несколько хуже, чем он ожидал — у Алеши сильно шла кровь из носа, и даже холод не останавливал ее. Кроме того, с ногой сложности — видимо, основательно подвернул…

Доктор экспедиции, Свет Петрович, велел, чтобы Москальцев лежал не двигаясь. А Тамм отправил к месту происшествия Хомутова, Пучкова, Трощиненко, Орловского. Потом ушли Овчинников, Романов. Все двигались встречать, помогать и нести Москальцева.

Позже Трощиненко рассказывал:

— Мы с доктором, Пучковым и Хомутовым вышли к месту, где стоял Голодов: его было видно издалека. Что произошло — толком никто не представлял, потому что Голодов что-то темнил. Во время радиосвязи не сказал четко, что там на самом деле. Сочинял что-то… Поэт! Мы пришли раньше Орловского и думали взять Лешку за шкирку и вести вниз. А как посмотрел я на него, нет, думаю, пусть лежит парень до доктора., Зрелище, было, по свидетельству спасателей, тяжелое. Огромный синяк- гематома — закрывал пол-лица. Москальцев лежал на снегу. Смотрел не мигая на Эверест одним только глазом. Увидев подходящих ребят, закрыл его, а когда открыл, родившаяся в нем слеза поползла по щеке. Он все понял. До этого момента, может быть, еще надеялся, что обойдется.

Хотя как могло обойтись? Счастье или случай, что остался жив. Но об этом Леша не думал. Он думал, что ребята завтра пойдут на гору и вернутся "со щитом". А его "на щите" теперь отнесут вниз. Это было, вероятно, не самое опасное место на ледопаде — две соединенные в стык лестницы образовывали узкий мостик через трещину. Параллельно с мостом натянута веревка, за которую нужно было зацепиться карабином. Но чувство испытателей покинуло ребят. Они помнили, что самое сложное их ждет впереди, у вершины, там, куда теперь приближаются Балыбердин с Мысловским. А ледопад — вещь привычная.

Не мне им напоминать, что ничего привычного в их маршруте быть не могло. Каждый шаг, даже по проложенному пути, таил в себе огромную опасность.

Москальцев не пристегнулся к веревке. Проходя покосившуюся лестницу, он оступился и, влекомый тяжелым рюкзаком, стал падать.

Я написал: "стал падать", и получилось ощущение, что все происходило медленно. Это результат рассказа самого Москальцева. Мягкий, обаятельный, спокойный, Леша рассказывал об этом событии так, словно видел его в замедленной съемке.

Вот он наклоняется и понимает, что, опрокинувшись, упадет вниз головой. А это хуже, чем ногами…

Вот хватается за перильную веревку, и веревка под тяжестью падающего тела вырывается. Но успевает "поставить его на ноги" в воздухе…

Вот он долго (пятнадцать метров — это высота современного шестиэтажного дома) летит, ударяясь о ледяные выступы…

И, наконец, лежит. И видит далеко на фоне неба фигуру Голодова. Тот спускает ему веревку, Москальцев

сам (потому что кто ему может помочь в этой ситуации?) привязывается и с помощью Голодова начинает выбираться из ледяного мешка…

Все это было удивительно. И то, что он жив. И то, что сам после падения выбрался из трещины. И то, что плакал не от боли, а от обиды, что не увидит Эвереста в тот момент, когда все муки подготовки и прохождения маршрута были позади и оставался только праздник. Трудный, великий праздник восхождения на Эверест.

Так, на "ровном месте", выбыл из команды Хомутова Леша Москальцев. Была четверка. Стала тройка.

Минут через сорок после Трощиненко к Москальцеву поднялся доктор Орловский. Он определил серьезное сотрясение мозга, остальное — пустяки: ушибы….

— И все! — продолжал рассказ Трощиненко. — Взяли станок (на нем носят рюкзаки и прочую поклажу), погрузили человека и понесли по очереди, метров по тридцать, по сорок. Так и тащили. Он был в совершенном шоке. Не потому, что упал или ударился. Он просто, как всякий человек, очень хотел залезть на гору…

Я его успокаивал, как мог. Говорил: Леша, когда мне дали высоту не выше базового лагеря и я понял, что горы мне не видать, я всего две недели не спал. Ну и ты не поспишь две недели. Но ведь ты в основном составе! Ты нюхал воздух выше восьми тысяч метров! У него от удара на лбу отпечаталась шерстяная шапочка. Значит, удар был очень приличный. Так мы его и несли…

Потом встретили нас Овчинников, Романов, шерпы. Появились носилки. Стало совсем просто нести. К этому времени мы уже перевалили его через трещины, где установлены в качестве мостков такие же лестницы, как та, где он… Ну мы перенесли его четко. Не первый раз!

К этому моменту, когда Леша Москальцев занял свое печальное место в палатке, Бершов и Туркевич, поставив себе расход кислорода на два литра, быстро шли на помощь Балыбердину и Мысловскому.

Они надели на себя все теплые вещи, потому что никто не знал, что такое ночное восхождение на Эверест. Поначалу им было жарко — так резво стартовали. Рюкзаки, по ощущению, были килограммов по двенадцать: три баллона кислорода, кошки (у Мысловского свои пропали с рюкзаком, и ему несли ефимовекие), питание, фляги и фонарик, который перед выходом из па-рглатки сунул Туркевичу в карман Сережа Ефимов.

Быстро пройдя две веревки до Западного гребня, они вышли на него и повернули к вершине так же, как и первая двойка, не оставив метки у поворота. Впрочем, возможно, ночью они бы и метки не нашли. Временами луну затягивало облаками, и снежная крупа неслась с неба…

В это время Балыбердин с Мысловским продолжали мучительно медленно движение вниз. Холод и невыносимая жажда донимали альпинистов. Особенно Балыбердина, который дышал сухим — «забортным» — воздухом. Шел тринадцатый час после их выхода из пятого лагеря.

Бершов с Туркевичем приближались к месту встречи. А где это место, они не знали. Пока шли по гребню — вверх, а вот за каким «углом» находится первая двойка, не представляли. Иногда они видели следы на снегу, потом теряли их…

— Двойка имеет рацию? — спросил Балыбердин Тамма.

— Да, — ответила база. — Володя! Если ты в состоянии двигаться с открытой рацией, то двигайся с открытой.

Но Балыбердин ответил:

— Вробще-то это сложно. Если они к вам обратятся, — сказал он прерывистым голосом, — скажите, что маршрут наш проходит так: если идти от них, снизу, то все время надо брать правее и по самым верхушкам гребешков. Не нужно брать влево.

— Как ваше самочувствие и как вы спускаетесь? Какой темп?

— Спускаемся очень медленно. Но все-таки спускаемся, работаем потихонечку… Постоянно идет снег. Видимость сто метров.

Туркевич с Бершовым все переговоры слышали и по голосу почувствовали, что Володя очень устал.

Но даже при почти запредельных для жизни нагрузках они сохранили способность реалистически мыслить, хотя сначала Мысловский считал, что вызов на помощь группы Иванова не был необходим, что они могли дойти до пятого лагеря сами.

Балыбердин, наоборот, утверждал и утверждает сейчас, что сделал правильно. Трезвая оценка своих возможностей — один из признаков здоровья и высокого класса. Возможно, не будь снега (они ведь оба шли без кошек) и свети им полная луна, они сохранили бы шанс дойти и выжить. Но на Эвересте надо рассчитывать только на себя, на свои возможности, не при благоприятных, а именно при экстремальных условиях.

При экстремальных условиях Балыбердин с Мысловским до пятого лагеря сами могли и не дойти… Впрочем, не будем додумывать ситуацию.

Итак, Мысловский спускался первым, за ним, страхуя, Балыбердин. В одном месте Эдик — по ошибке или в поисках лучшего пути — уклонился от маршрута метров на тридцать влево, и Володя долго не мог сползти за ним…

Дело в том, что спускаться последним, свободным лазаньем, сложнее, чем подниматься первым. Там перед глазами зацепки и есть возможность забить крюк или завести страховочную веревку за выступ. Здесь же и крюк и выступ останутся позади. У спускающегося первым надежная верхняя страховка, можно воспользоваться веревкой. А последний лишен этих преимуществ, он идет с нижней страховкой. Первый может пройти хоть по гладкой стене, второму нужен путь, где он мог бы хоть за что-нибудь цепляться.

Сойдя кое-как, Балыбердин увидел, как ему показалось, две фигуры в сотне метров ниже. Он сообщил об этом базе, и Тамм, хотя все, кто был в радиорубке, сомневались в этом, объяснил, что Володя видит двойку. И Туркевич сомневался.

В этот момент связь с базой была нормальной. Через несколько минут Тамм снова вызвал тех, кто на горе. Но рации молчали. Он твердил:

— Миша! Миша! Володя, Володя. Ответьте! И снова:

— Ответьте! Миша! Володя! База на приеме! Потом через некоторое время опять:

— Вы спускаетесь вниз или нет? Все вчетвером? Как хотелось Тамму, как ему было бы спокойно,

если бы они сказали — спускаемся… Судьба Бершова и Туркевича, то, что они пожертвовали горой, его сейчас не занимало. Да и не могло занимать! Тамм понимал: если, начав спуск в половине четвертого вечера, Мысловский и Балыбердин в девять часов встретились с Бершовым и Туркевичем всего метрах в ста пятидесяти от вершины, значит, самостоятельный их спуск в пятый лагерь чреват осложнениями.

Когда по предложению Тамма двойки должны были встретиться, он снова вызвал Эверест:

— Миша, Миша! Володя, Володя! Если все в порядке вы вчетвером спуститесь вниз. Скажи несколько раз: четыре, четыре, четыре, и мы поймем, что все в порядке, вы спуститесь вниз все четверо.

Но гора не отвечала.

Бершов с Туркевичем подошли к двойке в девять вчера, предварительно отозвавшись на голос в ночи. Теплого компота и еды было не так уж много. Но были и кислород, и окончание одиночества.

Те двое стояли, не двигаясь, поджидая своих спасителей. Бершов спросил Мысловского, как он себя чувствует, и тот с трудом проговорил: «Нормально». Балывердин сказал про себя: "Плохо, устал, вымотался". Потом они попили, перехватили "карманного питания", если честно — "три инжиринки на двоих, и все", — замечает Балыбердин. Туркевич надел кислородную маску Эдику, Бершов — Володе. То, что Мысловский был без кошек, они знали: его кошки упали в пропасть вместе с рюкзаком. Но отсутствие кошек на ногах Балыбердина их удивило. Потом они, как и сам Володя, поняли, что тот прошел мимо кошек, лежавших на его пути, с вершины не случайно: это было следствием усталости. Отсутствие достаточного количества кислорода, считают медики, при длительном пребывании без маски на такой высоте может привести к тому, что человек начинает хуже соображать, забывать, что делал, неправильно оценивает время и расстояние…

Альпинисты рассказывали, что скорость работы без кислорода падает раза в два по сравнению с работой при потреблении двух литров газа в минуту. Что сильно мерзнут конечности. Что от сухого морозного воздуха и усиленной вентиляции горло воспаляется настолько, что становится невыносимо больно проглатывать слюну, к будто глотаешь битое стекло. Что садится голос, становясь слабым и хриплым.

Две двойки стояли друг против друга.

— Сколько до вершины? — спросил Бершов.

— Часа два с половиной, — сказал Балыбердин. Дедовский кивнул — правильно. Сами они спускались пять с половиной часов, но понимали, что Бершов с Туркевичем спрашивают их о другом. — Сможете двигаться сами?

Вышла луна. Она заливала светом дикое нагромождение Гималаев, мертвые, промерзшие камни высочайшей из гор и четырех людей у ее вершины, двое из которых должны были сказать, что могут идти сами вниз, чтобы двое других пошли вверх.

— Давайте! — сказал Балыбердин.

Он прекрасно понимал, что задумали Бершов с Туркевичем. Продолжить теперь путь к вершине — это единственный шанс для второй двойки увидеть ее.

Балыбердин вызвал их на помощь, поставив под удар исполнение Сережиной и Мишиной мечты. Теперь он имел возможность помочь ее воплощению в жизнь.

Балыбердин, связавшись с Таммом, сказал, что ребята принесли кислород, накормили их, и спросил, можно ли им идти на вершину.

— Нет! — категорически запретил Тамм.

— Почему нет?! — закричал Бершов, выхватив рацию у Балыбердина.

— Сколько у вас кислорода? — спросил Тамм, уловив решительность собеседника.

— По триста атмосфер на каждого, — ответил Бершов.

Тамм замолчал. Это было тяжелое ожидание, хотя длилось оно всего секунд пять. Но в эти пять секунд решалась судьба всей их альпинистской жизни.

— Сколько до вершины?

— Часа два-три.

— Хорошо.

Евгений Игоревич, запретивший сначала ночную попытку, потом в необыкновенно сложных условиях быстро сориентировался и не настаивал на самом спокойном для себя, для Эдика и Володи варианте. Он взвесил интересы участников драматического спуска и счел возможным устроить счастье для Бершова и Туркевича.

Ситуация, в которой Тамм мог разрешить или не разрешить ночной подъем, сама довольно сложная и дает возможность для толкований и обсуждения. Я помню, как мы беседовали на эту тему с радистом и переводчиком Юрием Кононовым.

Он — обладатель бесценных для истории магнитофонных записей переговоров с вершиной, свидетель всех споров, рождений решений. Словом, у него по экспедиции собран очень интересный материал. И главное, достаточно достоверный. Неизвестно, что происходило в лагерях, никому не известно, кроме самих участников тех событий. Но известно то, что они по рации рассказывали себе. Другими словами, сама жизнь неведома, но образ ее, образ той жизни, которую рисовали альпинисты, вполне постижимы.

Так вот, Кононов, обладая большим набором магнитных слепков образа жизни альпинистов и выварившись в гуще событий, с улыбкой, обаянием, но совершенно безапелляционно сказал, что Туркевич с Бершовым вдвоем спасли экспедицию от трагедии. Если бы не

они, то все закончилось бы очень печально.

Я не владею всеми магнитофонными записями. Но, поговорив с участниками событий, имевших, как говорят, место на горе 4 мая 1982 года, пришел к выводу, что Кононов неточно оценил ситуацию.

Дело было бы, возможно, совсем худо, если бы вся четверка Иванова не оказалась в пятом лагере. Тогда помощь первой двойке была бы более проблематичной. Из четвертого, а тем более третьего, лагеря выходить к Балыбердину и Мысловскому было поздновато. Не окажись в пятом лагере Бершова и Туркевича, я уверен, что без тени сомнения на помощь вышли бы Иванов с Ефимовым или любая другая связка.

Другое дело, что Иванов с Ефимовым, встретив Балыбердина с Мысловским, вероятно, не пошли бы, как они сами говорили, ночью на вершину. Не только потому, что уступали в скорости движения по горе Сереже и Мише (хотя это — существенно, потому что Иванов с Ефимовым пришли бы к первой тройке позже и выложились бы больше), но и потому, что Мысловский — Давний друг Иванова: с ним он не раз ходил в горы, не раз рисковал. А увидев Эдика в не очень рабочем состоянии, Иванов не рискнул бы его оставить.

Справедливости ради подчеркнем, что и Туркевич с Бершовым долго не решались оставить Мысловского и Балыбердина без присмотра: не очень уверенно те начали спуск. Но потом вроде немного взбодрились, и тогда Бершов с Туркевичем отправились к вершине.

Впоследствии этот шаг Сережи и Миши обсуждался альпинистами — участниками и не участвовавшими в экспедиции. Среди других бытовало мнение, что им нельзя было бросать Балыбердина и Мысловского и надлежало спускаться с ними вместе.

Не знаю и не представляю, кто, кроме тех четырех и Руководителя, мог и может это знать. Если исключить возможность самостоятельных решений, то альпинизм можно закрывать. Никакими правилами и нормами не оговоришь всех ситуаций, которые могут возникнуть при восхождении, да еще таком. Да, там, над всем миром, оторванные от родных, близких, от товарищей, они решают все самостоятельно: и это естественно! И они сами, коллективно так решили: одни способны идти вниз, другие — быстро вверх и назад. На помощь. Тогда все — и первые и вторые будут лишены главного груза, главной тяготы: одни — ощущения, что из-за них не вышли на вершину не менее достойные, чем они, ребята, другие — что они, достойные вершины, не вышли на вершину из-за первой связки.

Если бы Бершов с Туркевичем почувствовали беспомощность первой двойки, или те сами бы попросили возвращаться вчетвером, тогда разговор был бы предметным. Точнее, его совсем не было бы, потому что они — немедленно и без сомнений — начали бы спуск вчетвером…

А так можно только подивиться, с какой скоростью вторая советская двойка поднялась на вершину, в каком блестящем стиле… Словно они всю свою спортивную жизнь занимались высоким альпинизмом!

На путь из пятого лагеря до вершины, включая остановку для встречи, переговоров и помощи, Бершов с Туркевичем потратили всего пять часов пять минут. По дороге они нашли и подобрали кошки, оставленные Балыбердиным. В двадцать два часа двадцать пять минут Сергей Бершов и Михаил Туркевич поднялись на вершину Эвереста, освещенную луной.

Всего один час (!) они потратили на подъем от места встречи. Огляделись. Красота была страшной в этом холодном свете. Временами их накрывали снежные облака с Тибета. Ребята оставили вымпелы и значки спортклуба «Авангард», членом которого состоит Сережа, и «Донбасс» Мишиного спортивного общества. Потом принялись фотографировать.

Глаза их настолько привыкли к свету луны, что он им показался достаточным для того, чтобы сфотографировать друг друга на фоне Лхоцзе. К сожалению, света было недостаточно, и фотографии не получились.

Перед уходом они сняли маски, чтобы подышать воздухом Эвереста, и заторопились вниз. Попытка вызвать базу ни к чему не привела. Внизу услышали щелчок и два слова:

— База, база…

Рация, постоянно включенная на ночном морозе, истощила свои возможности.

Первую двойку ночные восходители неожиданно догнали очень быстро — минут через сорок после того, как покинули вершину.

…Получив кислород, Балыбердин и Мысловский двинулись вниз, но спуск продолжался вяло. Отсутствие кошек затрудняло движение, а возможно, подсознательно они уже ждали возвращения Туркевича и Бершова. Подошли к месту, где надо было искать перильные веревки, оставленные японцами. (Когда первая двойка шла вверх, эти веревки не трогали, опасаясь их ненадежности. Но Сережа с Мишей укрепили их, и теперь хорошо было бы их найти, чтобы облегчить спуск.) Снег изменил картину, сделав и без того крутую и скользкую «черепицу» непроходимой в ботинках на резиновом протекторе.

Балыбердин предложил Мысловскому подождать связку, идущую с вершины, тем более что он слышал голоса. Но Мысловский все еще пытался найти путь. Поиски эти, возможно, имели одно достоинство — альпинисты шли, двигались! Услышав крик "Стойте!", Балыбердин остановился. Мысловский же продолжал двигаться.

Когда Бершов с Туркевичем увидели их сверху, им показалось, что Мысловский идет к пропасти.

— Стойте на месте! Подождите нас! — закричал Туркевич, и Мысловский остановился.

В полночь они продолжили спуск вчетвером. Бершов и Туркевич хорошо помнили маршрут: они пришли сюда в темноте и по снегу и уходили отсюда по снегу и в темноте. На сложных участках Бершов и Туркевич натягивали веревку, а Балыбердин с Мысловским спускались по ней. Потом вторая двойка снова натягивала веревку.

Потом вновь операция повторялась.

Временами приходилось первую двойку подталкивать — уж очень ребята устали. Шли медленно, очень медленно.

Пройдя скалы, Мысловский вдруг сел на камень и сказал Бершову:

— Все! Здесь хорошо! Я больше никуда не пойду.

Бершов посмотрел на манометр кислородного баллона Эдика: он показывал ноль. Ни секунды не размышляя, Сережа Бершов, шедший с кислородом чуть ли не от второго лагеря и привыкший работать с ним, для которого кислородное восхождение было уже не принципом, а необходимостью, снял свой баллон и отдал его Эдику.

В три часа ночи спряталась луна, стало совершенно темно. Туркевич шел впереди и, освещая фонариком поднебесную гору, искал и находил путь.

После каждой остановки Мысловского все труднее было сдвинуть с места. Главное — сдвинуть. Потом он пойдет… Как же человек устал. Как, вероятно, болели его обмороженные руки! Эдик обижался на неловкое слово. Долго бурчал. Но шел!

— Иди, иди, Эдик! Там чай внизу! Горячий чай! Там палатка! Там ждут!

Да, там, в палатке, их ждали.

Но Иванов и Ефимов ничего толком не знали: рации у них не было, и о происходящем на горе они могли только догадываться. Ветра нет. Луна. Погода хорошая. Восходи!

Но это были трезвые и опытные альпинисты. Обычно они, взвесив все за и против, рассматривают свой шанс, как один к сотне. И тут неизвестно, в каком состоянии придут Балыбердин и Мысловский… С каждым часом надежда на благополучный исход убывает и убывает. По расчетам Иванова и Ефимова кто-то — или все вместе — должен вернуться к полуночи.

Они готовили ужин, горячий чай (Эдика не обманывали!). Временами Ефимов высовывался из палатки и кричал в ночь. Но никто не отвечал. Был момент, когда они хотели выйти навстречу. Но бессмысленность затеи остановила их.

Они сидели в палатке, ждали и экономили кислород. Только если не будет тронут штурмовой запас, у них сохранится возможность выйти на вершину.

Пятый лагерь стоял, если вы помните, примерно в двух веревках от Западного гребня. Ни первая, ни вторая двойка не оставили метки на повороте к нему. Если в темноте они проскочат место, где надо сворачивать, и уйдут вниз по гребню, ни Мысловскому, ни Балыбеодину не хватит сил подняться опять. И тогда уже ни Туркевич, ни Бершов, ни Иванов, ни Ефимов им не помогут.

"Я включаю приемник и ловлю Москву, — пишет в дневнике Иванов. — В конце выпуска неожиданно слышу сообщение: "Сегодня в четырнадцать часов тридцать минут двойка советских альпинистов впервые поднялась на высшую точку планеты — Эверест, 8848 метров, по новому сложному маршруту — по контрфорсу юго-западной стены…"

В Москве сейчас ломают голову. Двое? Почему двое, когда хотели восходить четверками? Кто эти двое и где другие двое? Почему не сообщили фамилии? А раз так много вопросов, значит, что-то не в порядке. Так, разумеется, думали люди, хорошо знающие альпинизм, и родные. Для них мы не просто участники восхождения на Эверест, а дети, отцы, мужья, которых ждут дома живыми и невредимыми".

Наступило пятое мая. Иванов с Ефимовым, предположив, что до рассвета четверо, возможно, закопаются в снег, решают ложиться. Хоть немного поспать! Завтра в любом случае их ждет большая работа.

Они могли спать без кислорода, но стоило закрыть глаза, как начинал душить кашель, дыхание прерывалось, судороги сводили ноги. Высота явилась к ним с визитом ночью… Но и без сна им не обойтись, если завтра идти на штурм.

Сон в пятом лагере — не отдых, это говорили все. Ночевка выматывает на этой высоте почти так же, как работа. Но отсутствие сна вынимает из запасников организма последние силы.

В палатке они нашли на три четверти опустошенный кислородный баллон. И одному бы этого кислорода было мало для ночлега, но они вдвоем присоединили шланги и заснули моментально. Подача кислорода была минимальной, а может быть, и вовсе символической. Возможно, мизерная доза ничего не добавляла легким и сердцу. Но она защищала психику. Сознание отметило: кислород есть, можно довериться ночи.

Им не понадобился будильник, чтобы не проспать утро. Оранжевое тело баллона лежало между ними бездыханным. Кислород кончился, сознание включилось. Опасность! Они проснулись в три часа утра. В палатке, кроме них, никого не было. Двадцать часов назад вышли к вершине Мысловский с Балыбердиным. Девять часов, назад покинули их Бершов и Туркевич.

Опять высовываются из палатки, и опять тишина. За стеной холод и темень… Луна зашла…

С рассветом, решают они, надо выходить на помощь, а пока разжигают примус и начинают готовить чай и кашу. Это долгое занятие: набрать снег, растопить его, вскипятить. Просто так, без подготовки, ни чай, ни кашу не сваришь — вода кипит, но там не то что ста, а и восьмидесяти градусов тепла не наберется.

Еду можно приготовить только в автоклаве, который сработал Сережа Ефимов. По его же покрою сшиты и пуховки и жилеты для участников гималайской экспедиции. Сейчас сидят они с Валей Ивановым в жилетах Сережиного фасона, варят в его автоклаве кашу с икрой, поскольку соли не нашлось, и вдруг слышат крики…

Пять часов тридцать минут! Четверке еще полчаса хода, но уже ясно, что живы!

Двое уставших и двое уставших смертельно. Но все идут своими ногами. У Володи Балыбердина закончился кислород, и он вновь без него. И Сережа Бершов без кислорода. Но это уже не имеет значения.

Ефимов высунулся по пояс из палатки, что-то кричит. Иванов изнутри теребит его:

— Все идут?

— Все!

Праздник! Самое страшное, что может быть, — обморожение. Но это уже не самое страшное. Первым в палатку ввалился Бершов.

— Живы?

— Живы!

— Были?

— Были!

Потом появился Туркевич. Мысловского и Балыбердина буквально втаскивают внутрь. Все возбуждены.

То, что сделали сначала Балыбердин с Мысловским, а затем Бершов и Туркевич, в обиходе называют спортивным подвигом. Я не сторонник очень громких фраз и наименований. Но то, что произошло, ей-богу, можно так назвать.

Первая двойка в нечеловеческих условиях, проложив: путь от четвертого лагеря в пятый, установив лагерь, проложила первую тропу к вершине. Двадцать три часа в лютом холоде, один — без кислорода, другой — с кислородом, беспрерывно работали на высоте, начиная от 8500 — до вершины и обратно. Удивительно, что они выдержали это.

"Не знаю, сколько я мог бы проработать, — запишет Балыбердин в своем дневнике. — Когда у меня кончился кислород (речь идет о кислороде, который принесли Бершов с Туркевичем, и который кончился задолго до пятого лагеря), я отдыхал через каждые несколько метров. Казалось, что в палатку я вполз на самом последнем пределе. Но где этот последний предел? И что после него? Никогда за свою альпинистскую жизнь я не был так близок к концу. И до сих пор не могу толком понять, в чем причина, где ошибка?"

Восхождение Бершова и Туркевича можно назвать, раз уж мы употребили эффектные слова, феерическим. Мало того, что помогли первой связке, они еще буквально взлетели на вершину. Всего на дорогу — вверх и вниз — у них ушло одиннадцать с половиной часов. А ведь они в течение добрых семи часов помогали спускаться Мысловскому и Балыбердину…

В палатке стало очень тесно. Мысловский и Балыбердин утомлены страшно. Глаза косят, язык еще ворочается, но они замерзли так, что не могут сами раздеться. Всей четверкой снимали им ботинки, растирали ноги. У Эдика кончики пальцев почернели, в некоторых местах кожа лопнула. Их напоили чаем и уложили отдыхать.

Шестерым в палатке тесно. Помощь Иванова и Ефимова не нужна, и они через час после возвращения четверых восходителей тоже отправляются на штурм.

Ефимов выходит первым, за ним — Иванов. Валя на морозе долго не может завязать кошки, нервничает. Возвращается в палатку, в тепле быстро крепит их и уходит.

Не спеша, по-деловому движутся они к вершине. Идут по маршруту, пройденному сначала Балыбердиным с Мысловским, потом Бершовым с Туркевичем. Но двигаются довольно медленно — без конца то у одного, то у другого слетают кошки.

Надевать их на морозе очень неприятно: надо снять перчатки, но тогда мерзнут руки. А в рукавицах их не удается наладить толком, хотя у Вали и Сережи было время проверить такую малость как кошки, до восхождения. Случалось, что они больше сидели, чем шли.

Когда вышли на гребень, стали попадаться следы прошлых экспедиций: японская веревка, чужой баллон… Потом свой баллон… Потом, не доходя полусотни метров по высоте до вершины, Иванов, шедший вторым, нашел рюкзак Балыбердина…

А в это время сам Балыбердин все еще находился в пятом лагере вместе с Мысловским, которому каждый прожитый час нес не облегчение, а страдания, и двумя "братьями милосердия" — Бершовым и Туркевичем.

Предполагалось, что все четверо после консультации с врачом двинутся вниз из пятого лагеря и в четвертом останавливаться не будут, а сразу опустятся на 7800. В этот день в этот же лагерь собирались подняться Ильинский и Чепчев, а Валиев с Хрищатым должны были выйти из третьего лагеря, забросить кислород в четвертый и вновь вернуться в третий, где группа Ильинского наконец должна была объединиться.

Но не судьба, видимо, этому случиться. В результате аварийного спуска Балыбердина, Мысловского, Бершова и Туркевича третий лагерь не сможет принять Валиева и Хрищатого, и соединение в этот день не состоится. Валиев с Хрищатым, захватив кислород, уйдут в четвертый лагерь на 8250 и останутся ночевать там, а дистанция в один день и в один лагерь между ними, Ильинским и Чепчевым сохранится.

Выполнив все указания врача и сделав необходимые уколы Эдику (Балыбердин от инъекций отказался, он только глотал таблетки), все четверо начали готовиться к спуску.

В это время Валентин Иванов и Сергей Ефимов приближались к вершине. Рюкзак Балыбердина едва удалось оторвать от земли. Там было немало интересного: кинокамера «Красногорск», "трофейная" японская рация, которую хозяйственный Володя взял, чтобы попусту не валялась, и редуктор, чтобы сравнить с нашим (наш лучше), а остальное — камни. Полрюкзака камней с вершины!

Захватив кинокамеру, Иванов с Ефимовым продолжили путь. Скоро они вышли на узкий скальный гребень, который вывел их на снежный. По снежному гребню, лежащему на уровне южной вершины, они шли спокойно, и вдруг Ефимов, двигавшийся первым, почувствовал, что веревка натянулась: Иванов резко замедлил ход.

Ефимов показал тому на баллон — кислород, мол, подкрути. Да, кислород иссяк, и моментально скорость движения замедлилась. Иванов заменил баллон, и скоро без приключений они вышли на вершину.

Погода была неважная. Они достали камеру и лишний раз подивились Балыбердину, втащившему такую тяжесть на вершину без кислорода. Позвали к рации оператора Диму Коваленко. Тот поздравил с восхождением и передал микрофон Тамму.

Потом оказалось, что «Красногорск» замерз. Дима посоветовал сунуть его под пуховку и отогреть. Так они и сделали. Сунув за пазуху аппарат, осмотрелись: где же это они?

Весь Непал закрыт облаками. В Тибете иногда видна долина, и даже по цвету и свету чувствуется, как там жарко. Лхоцзе еле видна. Почти не просматриваются Чо-Ойю- это далеко. А под ногами — верхушка треноги, к которой прикреплены баллон Мысловского, баллон Туркевича и вымпелы, которые ночью привязали ребята. Ближе к основанию треноги — флажок. Красно-белый возле древка. Вероятно, польский…

Камера отогрелась, и они стали снимать панораму. И вдруг Иванов заметил, что счетчик пленки не работает. Открыл, а она, оказывается, кончилась. Надо бы Володе забрать отработанную пленку вчера, да, видно, не до того было.

Ефимов кладет отснятую Балыбердиным н Мысловским кассету за пазуху. Но на спуске она выпадет и потеряется. Такая обида! А Ефимов с Ивановым на лютом морозе будут долго бороться с ломающейся пленкой, с убегающей петлей…

Тут не в чем упрекнуть альпинистов, тренеров и руководителей экспедиции: это не их забота — обучать восходителей пользоваться киноаппаратом. Да и сам аппарат мог быть проще, легче и надежней! И пленку можно было подготовить, чтобы не ломалась на морозе. Словом, обидно — два года экспедиция готовилась к событию, а оказалась к нему не очень готова.

Полтора часа провели на вершине Иванов и Ефимов. В три часа они, предварительно описав все приметы офицеру связи, начали движение вниз. На спуске неприятности с кошками продолжались. Теперь у Ефимова ломается одна из двух, и темп спуска замедляется. Они идут в лагерь, попеременно страхуя друг друга и дивясь, как Балыбердин с Мысловским шли по заснеженной горе вовсе без кошек. Когда пришли в пятый лагерь, там никого не было.

После того, как Бершов сделал укол Мысловскому, после того как они с Балыбердиным после стимулирующих кровообращение таблеток поели и часа два отдохнули, решили двигаться вниз. Скорее вниз!

Надо было готовиться к выходу. Но Мысловский не мог сам себя ни одеть, ни обуть. Пальцы на его руках были так обморожены, что любое прикосновение вызывало острую боль. Бершов помог обуться Мысловскому, Туркевич — Балыбердину, у которого пальцы тоже были прихвачены морозом.

Потом они вышли. Бершову с Туркевичем потребовалось немало усилий, чтобы сдвинуть с места первую двойку. Особенно трудно было с Мысловским. Но самому Эдику труднее всех. Как бы ему ни помогали надевать одежду или шнуровать ботинки, какой бы расход кислорода ни ставили, идти вниз ему предстояло самостоятельно, и никто не мог ему помочь.

("Помочь можно, — заметит старший тренер команды А. Г. Овчинников. — Но первый принцип — заставить двигаться самого. Даже если потребуется ледоруб или грубое слово, это впоследствии оборачивается величайшей гуманностью!.. Этого иногда не понимают…")

Три раза на каждой веревке (в местах, где забиты крючья, в конце и в начале перил) своими обмороженными, нестерпимо болящими руками Мысловский отстегивал карабин и снова застегивал его. И так шли они от пятого лагеря до третьего лагеря добрых полтора километра.

Этих двоих сопровождал Туркевич. А Бершов двигался впереди — прокладывая дорогу по заснеженным скалам. Когда прошли острые снежные гребешки, стало полегче. В четвертый лагерь они пришли через четыре часа. Посидели, попили чаю. Мысловский, волей и терпением радовавший ребят во время спуска, в палатке расслабился, пригрелся и вновь с трудом двинулся в путь.

Предстоял тяжелый участок от четвертого лагеря вниз. Здесь они встретили Валиева с Хрищатым, рассказали все, что знали, про путь к вершине. Валиев, видя страдания Мысловского, отдал ему свои варежки из собачьей шерсти. Путь был долог и труден.

Так они добрались до третьего лагеря на 7800, где встретили Ильинского и Чепчева. Бершов продолжал свои медицинские занятия. Уколы, сделанные вовремя, дали эффект: некоторые из почерневших пальцев светлели на глазах.

Два дня и ночь непрерывного бодрствования первой двойки требовали сна. И он пришел…

Вечером 5 мая Иванов с Ефимовым, вернувшись с вершины, готовились ночевать в пятом лагере. Кислорода у них было мало, и так же, как накануне, он кончился в три часа ночи… Поэтому они решили выйти на спуск пораньше.

Вечер 5 мая застал Иванова с Ефимовым в пятом лагере, а Валиева с Хрищатым в четвертом. В третьем лагеpe ночевали Ильинский и Чепчев плюс Мысловский, Балыбердин, Бершов и Туркевич, в первом лагере — тройка Хомутова. В базовом лагере с надеждой ждали своей очереди Шопин и Черный.

Итак, к 6 мая на вершине побывала двойка Балыбердин — Мысловский и четверка Иванова, хотя и порознь.

Была еще четверка Ерванда Ильинского, которая могла выйти на вершину в полном составе.

Все группы, кроме этой, алма-атинской- сборные. Под знаменем Ильинского собрались его ученики. Покорение этой четверкой Эвереста было бы для них не просто успехом, это был бы акт благодарности учителю, который, впрочем, ненамного старше подопечных.

Ильинский и Сергей Чепчев вышли из базового лагеря на день позже двойки Казбека Валиева и Валерия Хрищатого. К тому же Валиев и Хрищатый, как более подготовленные, должны были из третьего лагеря забросить необходимый для восхождения кислород в четвертый лагерь (8250) и снова вернуться в третий, чтобы, подождав Ильинского с Чепчевым, всем вместе отправиться на штурм. Однако события, происшедшие накануне, изменили планы.

Валиев и Хрищатый (который, кроме командной задачи, поставил себе личную — достичь вершины без кислорода) утром 6 мая отправились в последний лагерь, а Ильинский и Чепчев — в оставленный ими четвертый. Идея выхода на вершину всей четверкой стала проблематичной, как только оказалось, что Валиев с Хрищатым остались на ночлег в четвертом лагере. Ждать Ильинского и Чепчева на высоте 8250 — значит просто расходовать кислород Валиеву, поскольку Хрищатый поднимался без кислорода, и силы — обоим. К тому же в четвертом лагере была палатка на двоих.

Казбек с Валиевым из четвертого лагеря, попив чаю g Ефимовым, который не спеша спускался сверху, пропустив вперед Иванова, а Ефимов, наоборот, скорое снижение для доброго самочувствия считал противопоказанным.

Валиев с Хрищатым начали подъем вверх в предвершинный лагерь, а Ефимов двинулся за Ивановым вниз. Время уже было встретить Ильинского и Чепчева, которые должны были подниматься в оставленный только что четвертый лагерь.

В половине двенадцатого Иванов, спустившийся третий лагерь, застал там всех шестерых. То, что Мысловский, Балыбердин и провожающие их Бершов и Туркевич не сошли вниз, было вполне объяснимо. Первая нормальная для отдыха ночь могла затянуться. А вот задержка Ильинского с Чепчевым не очень понятна.

Туркевич, ночевавший с ними в одной палатке, приготовил завтрак, и Ильинский ушел на маршрут. В четырнадцать часов он связался с базой и сообщил, что дошел до шестой веревки и ждет Чепчева. Тот должен| был выйти через час, но все никак не мог собраться: сидел на рюкзаке и зашнуровывал ботинок.

Пришедший в третий лагерь Ефимов застал его той же позе, в которой видел его часа полтора назад Иванов. Кроме Чепчева, в третьем лагере на 7800 Ефимова поджидал пришедший в себя Балыбердин. Ефимов отдал Володе рюкзак, сказав:

— Ты уж извини, что половину камней пришлось высыпать.

— Спасибо, хоть что-то оставил, — улыбнулся Бэл.

В базовом лагере были обеспокоены заторможенным поведением Чепчева. Но, преодолев апатию (к счастью она оказалась не "горняшкой"), он постепенно разошелся и за несколько веревок до конца пути догнал Эрика Ильинского. В четвертый лагерь на высоту 8250 они поднялись одновременно, но поздновато — где-то после девяти часов вечера.

(Овчинников замечает, что "этот темп движения привел к разрыву между двойками Валиев — Хрищатый и Ильинский — Чепчев". И разрыв этот возник, по-видимому, "по причине различной утомляемости… И условиях той штормовой ночи вряд ли они смогли бы достигнуть вершины. Ведь первая (Валиев — Хрищатый) двойка это сделала на пределе возможности". Но об этом наш рассказ еще впереди.)

К этому времени первые четыре восходителя — и ними Иванов — спустились в первый лагерь на ледник По дороге они заглянули во второй, где Хомутов с Мишей Туркевичем сварили им рис с луком и салом.

Уют царил во втором лагере, где Ефимов задержался в гостях у Хомутова, Пучкова и Голодова. И здесь пили чай, и здесь накапали спирт в кружки с чаем за восхождение четверых и за завтрашний день.

Ранним утром 7 мая Валиев и Хрищатый покинули палатку лагеря и отправились на восхождение…

Еще в Непале, а потом в Москве, в разговорах с ребятами, участвовавшими в этом событии, и с людьми, которые были не сторонними наблюдателями, я пытался выяснить: можно ли хоть в малости упрекнуть Валиева и Хрищатого за то, что они, не дождавшись своего тренера Ильинского и напарника его Чепчева, отправились на восхождение.

Но тут вмешалась судьба. Помните первый сеанс связи после возвращения четверых в пятый лагерь? Бершов через Ильинского передал, что нужно всем освободить третий (воссоединительный) лагерь для спускавшихся с горы…

Прогноз погоды был удручающим. Максимум непогоды обещали на 8–9 мая. Каждый последующий день оказывался хуже предыдущего. Валиев с Хрищатым были в отличной форме, и теперь, в пятом лагере, для них уже не было вопроса — идти или ждать. Расходовать кислород и силы на пустую дневку на высоте 8500 было просто бессмысленно. Но, кроме здравого смысла, были еще Ильинский и Чепчев…

Погода становилась хуже. Сегодня, 7 мая, еще можно попытаться. А завтра? День промедления на Эвересте… Мы уже говорили об этом. К тому же Ильинский с Чепчевым смогут завтра, если будет нормальная погода, сходить двойкой. Да они так и договорились ведь…

Вышли из палатки утром в ураганный ветер. Хрищатый — без кислорода. Пока они шли две веревки до западного гребня, было холодно, но терпимо. Но едва вышли на гребень, на них обрушился шквал. Дышать было невозможно. Ветер грозил сбросить их вниз. Все тепло, накопленное за ночь, моментально улетучилось.

Потом они рассказывали, как Хрищатый вышел на гребень и остановился…

Они даже не могли определить, с какой стороны ветер. Резкими порывами и все время. Если бы они ушли еще на пару веревок, то, вероятно, уже не смогли бы вернуться. Их качало, срывало ветром, для которого определение «ледяной» — великая лесть. Потом начали отказывать руки. Хрищатый пошел, без кислорода, надеясь на хорошую погоду. Он провел бескислородную ночь спокойно и даже видел прекрасные сны.

Ввалившись в палатку, они сообщили базе, что вернулись, и легли в спальные мешки, договорившись с Таммом, что повторят попытку в любое время суток, как только стихнет ветер. А ветер не стихал…

В это время из четвертого лагеря в пятый, где в ожидании погоды лежали Валиев и Хрищатый, двинулись Ильинский с Чепчевым. Казалось, скверная погода, посочувствовав Эрику и задержав Казбека и Валерия, сделает возможным хотя бы формальное объединение всей четверки. Впрочем, почему формальное? Если погода будет свирепствовать до следующего утра, то…

Но к середине дня ветер убавился до уровня "просто штормового" — восемьдесят узлов. Эверест осветило солнце. И они решили: идти.

Ильинский с Чепчевым были уже в часе пути от пятого лагеря, когда Валиев и Хрищатый, на этот раз с кислородом, решились на вторую попытку.

— Это было вынужденно, — скажет потом Хрищатый, — потому что погода намекала нам: то ли вы пойдете, то ли нет… Мы решили брать вожжи в свои руки.

Первая попытка, по-видимому, не прошла для них бесследно, несмотря на ее быстротечность. Часть сил была потрачена. Они лежали в спальных мешках, прислушиваясь к ветру, а когда он стих, ушли на гору. Но это уже вторая попытка.

Кто-то в газете написал, что первое ночное восхождение было вынужденным, а второе — обдуманным и запланированным. Я бы сказал иначе: что и первое и второе были вынужденными. Зачем планировать трудности специально, когда на горе их и без того достаточно? Задумывалось чисто бескислородное восхождение Хрищатым, и, будь погода идеальной, оно осуществилось бы. А ночного же выхода в плане двойки не было.

Когда они отправились в пять часов вечера, было безветренно. В этот раз, надев на себя все теплые одежды, они не могли идти быстро потому, что "стало жарко", как рассказывал Валиев. Но скоро ветер поднялся вновь, похолодало, и начало смеркаться. Полная луна, на которую было- столько надежд, все не выходила, скорость подъема упала, потому что по заснеженным скользким, скалам в наступившей темноте продвигаться пришлось; буквально на ощупь.

К тому времени, когда луне полагалось осветить путь началась пурга. У Валиева трижды подмерзала кисло родная аппаратура, приходилось останавливаться, снимать рюкзак, доставать баллон, надевать рюкзак… Каждая остановка казалась им короткой, но они, как каждый человек на этой запредельной для нормального существования высоте, не могли оценить быстроту своих действий. А если бы и знали, что все делают медленно, все равно не было у Валиева и Хрищатого сил двигаться быстрее. К тому же Хрищатый стал мерзнуть, особенно во время остановок…

Но они лезли и лезли вверх.

Одна из сильнейших двоек, несмотря на яростное сопротивление погоды, все же достигла вершины, потратив на подъем почти девять часов. Они взошли глубокой ночью. Попытались вызвать базовый лагерь, но рация безнадежно замерзла.

— База, база… — звали они с вершины. Был один час сорок семь минут ночи.

Найдя в темноте треногу, Валиев и Хрищатый оставили по традиции пустой баллон и в два часа ночи двинулись назад. Ни соседних вершин, ни дальних гор не видно. Путь вниз был сложнее, чем путь наверх. У Валиева заныл бок, каждое движение, каждый вдох причинял боль. Хрищатый мерз. Не мудрено — мороз достигал сорока градусов!

Во второй половине пути Гималаи наградили их за мужество рассветом…

Валиев говорил о спуске и, дойдя до этого места, замолчал. Потом осторожно, словно опасаясь спугнуть видение, рассказал о том, как в ночных Гималаях вдруг родился свет.

Сначала он не имел цвета. Потом вдруг словно миллиарды золотом горевших прожекторов осветили горы на фоне иссиня-черного неба, и само небо, опаздывая, стало золотиться. Свет набирал силу… Золото, быстро миновав зеленоватый оттенок, потом цвет спелого колоса, стало розоветь.

Я оглянулся на Хрищатого; он сидел опустив голову, словно глядя на землю, по которой с трудом теперь ходил. Его улыбка, такая же таинственная, как у Казбека, не принадлежала никому, кроме него самого. Я отвернулся, представив, как небо над ними полыхнуло отраженным рубиновым цветом и посветлело…"

Гималаи потребовали расплаты за открытую альпинистам красоту утра. На высоте 8650 метров у Валиева закончился кислород. Метров через тридцать опустел баллон у Хрищатого.

Измученные, томимые жаждой, промерзшие, без рации, которая, не выдержав испытаний морозом, ветром и ночью, молчала, они, еле передвигая ноги, спешили к пятому лагерю.

Не успел простыть на диком морозе след ушедшей двойки, как в палатку на 8500 вошли Ильинский и Чепчев. После перехода из четвертого лагеря они должны были отдыхать до утра, готовясь к своей попытке, но в азарте не думали об этом.

— Можно нам выйти вслед за ними? — спросил Ильинский.

Тамм, совершенно естественно, отказал.

— Тогда мы выйдем с утра пораньше.

— Подождите возвращения, выход обговорим завтра утром, — ответила база.

Это было законно. Как можно планировать завтрашний день, когда перед глазами Тамма был обмороженный Эдик Мысловский, вместе с Балыбердиным, Туркевичем и Бершовым вернувшийся в базовый лагерь.

В тот момент, когда Ильинский с Чепчевым, собранные наконец к выходу, сообщили торопившему их Тамму, что выходят наверх, за тонкими стенками палатки раздался крик. Это не был крик о помощи. Это был сигнал. Кричал Валиев, чтобы его услышали и поняли, что все в порядке. Он кричал издалека. Ему казалось, что с криком легче дышать…

Ильинский и Чепчев надели Валиеву маску, но он не мог вдохнуть живительный кислород. Они увеличили подачу до двух литров. Потом до трех, до четырех… Казбек приходил в себя медленно. Ввалился Хрищатый, вымученный до крайности.

Полчаса до следующего сеанса прошли мгновенно.

База вызвала пятый лагерь в девять утра 8 мая.

— Обморожения есть? — спросил Тамм.

— Есть, незначительные, — ответил Ильинский. Тамм еще спрашивал, решение пока не пришло, но

зрело. Страшное для Ильинского и Чепчева решение… Только вчера в базовом лагере встретили первую двойку, и перед глазами руководителя экспедиции стояли обмороженные руки Мысловского…

Он знал, что все пальцы Эдику спасти не удастся, что потребуется ампутация нескольких фаланг. Теперь, Валиев с Хрищатым… Почти шестнадцать часов непрерывной работы в дикий мороз! Шестнадцать часов из них несколько — без кислорода.

Ильинский уловил в голосе Тамма готовящееся решение и попытался предотвратить его.

— Ну, — сказал он будничным голосом, — пальцы на руках незначительно. Ну, волдыри. Изменений цвета нет.

Эрик не сказал базе об общем состоянии Валиева и Хрищатого, надеясь, что они, надышавшись кислородом, попив горячего и поев, быстро придут в себя. Ему очень хотелось на вершину! И Сереже Чепчеву тоже. Они прошли все муки отбора. Все тяготы подготовительных работ. Они находились совсем рядом с целью их альпинистской жизни!

Никогда Ерванд Ильинский не был так близок к вершине своей судьбы. И никогда не повторится для него этот великий шанс, момент!

Как часто мы замечаем его лишь тогда, когда он проходит. Как сильны наши желания возвратить мгновения, чтобы правильным, единственно верным поступком увенчать его. Обогащенные опытом несделанного, мы готовы, если случится точно такая же ситуация, избрать правильный путь.

Но она не случается, и опыт новых потерь, обогащая нас мудростью утраты или поражения, лишает счастья победы.

— Эрик, Эрик! — услышали Ильинский, Чепчев, Валиев и Хрищатый. — Значит, э-э… (Тамм искал форму, которая не обидела бы Ильинского, но исключила бы иносказание), — э-э… задерживаться там не нужно, в пятом лагере. Спускайтесь все вместе, вам двоим сопровождать ребят вниз.

Он запрещал. Решение созрело.

И были еще два человека, к которым подходили восходители с сочувствием. Владимир Шопин и Николай Черный готовились к выходу ("зашнуровывали ботинки"), когда Тамм не дал «добро» на их восхождение, так как пришла телеграмма, в которой от Тамма требовали исключить всякую опасность и больше не выпускать на восхождение никого "в связи с ожидающимся ухудшением погоды".

Думаю, что Тамм, как ни жаль ему было Володю и Колю, почувствовал некоторое облегчение. Ему было трудно по своей инициативе запретить попытку Шопину и Черному. А попытка эта была бы, возможно, хлопотной. Дело в том, что по временам она приближалась к границе (весьма зыбкой) муссонного периода.

Вот так Володя и Коля — люди, достойные вершины, — не увидели ее.

Днем 8 мая базовый лагерь вышел на связь с Катманду. Тамм спокойно, будничным голосом сказал представителю Спорткомитета Калимулину, что двойка Валиев — Хрищатый была на вершине и идет вниз, что Ильинский и Чепчев их подстраховывают, хотя те в полном порядке, что вчера вся шестерка — Балыбердин, Мысловскй, Бершов, Туркевич, Иванов и Ефимов — вернулась в базовый лагерь, что состояние упавшего в трещину Москальцева улучшается.

Калимулин поздравляет Тамма и передает приказ Спорткомитета о присвоении альпинистам звания заслуженных мастеров спорта.

— А теперь, — говорит Калимулин, — запишите телеграмму из центра: "В связи с ухудшении погоды в районе Эвереста и полным выполнением задач экспедиции необходимо прекратить штурм вершины…"

Это означало, что Тамму предлагалось вернуть из-под вершины тройку Хомутова. Новое осложнение… В последние дни судьба ставила перед ним задачи, одну занятнее другой, словно испытывала его человеческие качества.

Вот сейчас он сказал Калимулину, что тройка Хомутова надежна и что она может достичь вершины. Но тот не в силах отменить телеграмму, а значит — решить за Тамма проблему, которая встала перед ним: возвращать Хомутова, Пучкова и Голодова или вопреки приказу, даже неведомо кем данному из центра, разрешить нм штурм?

Он ушел от палаток и бродил по леднику, определяя свое отношение к делу, которое он затеял и которое достойно хотел довести до конца. "Имею я право принять свое решение или должен слепо подчиняться приказам, основанным… На чем могло быть основано запрещение? Только на желании, чтобы все завершилось без жертв. На вершине уже было восемь человек. Все живы. Хватит. Ура! А кто там еще пойдет вверх и чем это кончится — неведомо".

В этот вечер радио, телевидение, а наутро газеты сообщили, что в связи с ухудшением погоды в районе Эвереста в экспедиции отдана команда: "Всем — вниз!"

А команда отдана не была. Возвращаясь в лагерь после своих раздумий, Тамм встретил Юрия Сенкевича.

— Надо спускаться, Евгений Игоревич, — сказал Сенкевич. — Выполнять приказ.

Тамм покивал головой, думая о своем.

На пятичасовой связи он передал Хомутову в четвертый лагерь текст телеграммы. Подчеркнув, что это приказ, пересказанный Калимулиным, а не решение руководителя экспедиции. Тамм сказал, что он не возражает, если они продолжат подъем, и предложил Хомутову самому подумать, что предпринимать.

По существу, это было «добро» для восхождения хомутовской тройки. Тот сообщил, что еще не подошел Голодов. Ему нужно время, чтобы обсудить ситуацию. Следующую связь назначили на восемь часов.

В восемь часов вечера 8 мая Тамм вызвал по рации Хомутова. Совещание у них в верхах (выше восьми тысяч!) было моторнее и приняло решение к исполнению, потому что Хомутов беседовал с базой уже не из четвертого лагеря, а с пятой веревки по пути в пятый лагерь. (Впрочем, у Евгения Игоревича не было твердой уверенности, что это не "военная хитрость" Хомутова.)

Хомутов тем не менее спешил сообщить:

— Идем вверх. В четвертом лагере мы даже кошек не снимали. Скоро выглянет луна, и думаю, в пятом лагере будем часов в десять вечера.

Утренняя связь 9 мая застала их в полутора часах пути от оставленной ими палатки…

— Поздравляем с праздником, — сказал Хомутов. — Мы прошли рыжие скалы. Часов до одиннадцати можете выключить рацию.

— Молодцы, сукины дети! — крикнул Тамм.

Тройка шла вверх, а руководитель экспедиции передавал в Катманду, что Ильинский с товарищами спускается из третьего лагеря и все чувствуют себя нормально. Затем Тамм передал Калимулину содержание приказа по экспедиции от 9 мая. Приказ этот содержал два пункта и постскриптум. В первом пункте — поздравление с праздником Победы. Второй был сформулирован приблизительно так: в соответствии с радиограммой Калимулина и рекомендацией собрания сегодня, 9 мая, прекратить восхождение и всем спуститься вниз.

Постскриптум состоял из одной лукавой фразы: последний пункт приказа опоздал, поскольку группа Хомутова уже на подступах к вершине.

Это была чистая правда — тройка спокойно и напористо шла вверх. На полдороги к вершине они оставили на горе по одному полному баллону кислорода (на обратный путь) и продолжали движение.

У шедшего первым Валерия Хомутова был соблазн точно в одиннадцать, как обещал, выйти к цели. Но он решил не форсировать события. Спустя тридцать минут после назначенного Тамму часа он вышел на связь:

— База, база, ответьте вершине!

Внизу радостно удивились точности расчетов тройки. Они взошли в одиннадцать тридцать, и было солнце. Из рюкзаков достали фотоаппараты и флажки вымпелы СССР, Непала и ООН. Ребята развернули их на высоте 8850 метров: всего на два метра подняв флаги над последней, над крайней перед небом, точкой земли.

Оки стояли на вершине, держа на вытянутых руках трепещущие на ветру символы нашей Родины, родины Сагарматхи и организации, созданной людьми, чтобы этот мир сохранить…

Одиннадцать советских альпинистов с 4 по 9 мая 1982года по сложнейшему маршруту поднялись на высочайшую точку планеты. Советская экспедиция в Гималаях выдержала испытание Эверестом!

2. Операция "Кратер"(Сергей Лесков)

Кому не известна житейская мудрость: не ошибается тот, кто ничего не делает? Справедливо и другое: риска избегает тот, кто бездействует. В худшем случае лентяй транжирит драгоценное время, тратит свою жизнь попусту.

На пути человека увлеченного, страстного, решившего шагнуть в сторону от проторенной дороги, неизбежно возникают препятствия, порой опасные. Преодолевая их, этот человек рискует.

Доля риска многократно возрастает, когда вызов бросают необузданной стихии. Что там говорить, силы человеческие ограничены, стихия всемогуща, ее порывы зачастую непредсказуемы.

Вулканы… Это не только огнедышащие горы, грозящие разрушительными извержениями. Вулканы — латинское имя Гефеста, бога огня, который ковал в преисподней железную руду. Вулкан, по преданию, был правой рукой и первым советником мрачного Плутона, всесильного властелина подземного царства.

Древние не без основания считали: если есть на Земле место, где можно повстречаться с дьяволом, то искать его надо у этих беспокойных отдышин — там, где огненная масса прорывается через тонкую скорлупу земной коры.

Предания — в прошлом. Но и сейчас даже у записного остряка при виде чутко вздрагивающей горы пропадает желание отпускать на ее счет шутки, а в душе появляется вполне серьезное желание унести подальше ноги из этих небезопасных мест.

Сомнения нет и в том, что сердце самого отчаянного смельчака предательски сжимается, когда кратер вулкана выпускает черные клубы дыма и из гудящего чрева взлетают тонны пепла, магмы, многопудовые камни…

Да, вулканы принято обходить стороной. Однако то, что кажется большинству непреложной истиной, подвергается сомнению со стороны ученых.

Исследования вулканов ведутся уже полторы сотни лет, бессчетное число раз вулканологи решались на отчаянный шаг — в минуту затишья спускались в преисподнюю, в кратер вулкана.

А что делать? Без изучения образцов вулканических минералов, проб газа, лавы немыслимо проследить, как зарождаются извержения, значит, нельзя и своевременно подготовиться к ним.

В наши дни достижения научно-технической революции коснулись самых старомодных сторон жизни. Что говорить о вулканах — на штурм их тайн ученые, вооруженные современнейшей аппаратурой, ринулись буквально приступом.

Можно поздравить рыцарей науки: они добились немного. К примеру, по показаниям сверхчувствительных датчиков, которые прикрепляются к стенкам кратера и фиксируют едва заметные колебания почвы, научились улавливать дурное настроение вулкана задолго до того, как он даст об этом знать.

В "Стране вулканов", на Камчатке, построена даже единственная в мире диспетчерская, откуда ведется внимательнейшее наблюдение за наиболее опасными источниками извержений. Недалеко от Петропавловска-Камчатского, на горе с ласковым названием Мишенька, не вполне, признаемся, соответствующим ее предназначению, сооружены лазерные установки, контролирующие пространство в сто километров вокруг. От всевидящего лазерного «ока» не скроется самое затаенное желание хитрейшего из вулканов!

Одна незадача — чувствительные радиодатчики, которые ученые «прописывают» в кратере осенью, в зимнюю непогоду частенько выходят из строя. Перепад давлений, температур, сильные ветра — и показания приборов вводят в заблуждение лучшие ученые умы, пульс вулкана уже не прослушивается.

А зимой забраться на обледенелую вершину, да еще затащить туда хрупкое сооружение ученым — ГТО а помощь, но не альпинисты же они! — вряд ли по силам. Но не только в датчиках проблема. В студеную пору столь ценных для науки проб газа, лавы, минералов никто до сей поры из жерла камчатских вулканов не брал.

Кто знает, что надумает вулкан за то время, пока он предоставлен сам себе? Известны случаи, когда вулканы просыпались, словно по звонку будильника. Как же быть, как установить за беспокойными вершинами контроль и в зимнее время?

Безвыходных ситуаций не бывает. Нетрудно представить, как заскрипел бы зубами хромой кузнец Гефест, узнай он о намерении ученых и спортсменов из Петропавловска-Камчатского. Они решились проникнуть в жерло действующего вулкана Авачинский поистине вызывающим путем — в декабре месяце прыгнуть туда с парашютом. Не желают, значит, карабкаться по крутому и скользкому склону, идти на поклон горе своим ходом, как приходилось делать поколениям старых добрых вулканологов…

В наш век всеобщего рационализма любая идея проверяется прежде всего с точки зрения сухих соображений целесообразности. Итак, прыжок в кратер действующего вулкана. Экзотика… Сенсация… Не будем лукавить, что-то такое в этой затее ощущается — больно уж она необычна!

Но это не самое главное. Так, первое, а потому и обманчивое впечатление. Доказательством тому — хотя бы горячий интерес к "сенсационному прыжку" строгих кабинетных ученых, людей по своей сути чуждых всякому ажиотажу вокруг их работы. Прибавились и другие «за». Это, к примеру, проверка возможности срочной высадки «десанта» для оказания медицинской или технической помощи попавшим в беду людям.

Как часто бывает, побочные соображения дали ощутимый результат, ибо в скором времени были проверены на практике. Но не будем забегать вперед, ведь в момент организации экспедиции «Кратер» ее успех казался некоторым делом почти фантастическим. Но так уж получилось, что первые роли здесь играли люди, любящие мечтать и бороться за свою мечту.

Прежде чем перейти к рассказу о самой экспедиции, не имевшей аналогов в научной и спортивной практик? представим одно из главных действующих лиц нашеq истории. Правда, за время повествования этот герой — вулкан Авачинская сопка — не совершил ничего заметного. Хотя мог бы и совершить. С начала XVIII века за регистрировано тринадцать извержений Авачи. Самое сильное случилось почти сорок лет назад — и, кстати, зимой.

…25 февраля 1945 года разбушевавшийся вулкан уничтожил всю растительность на много километров вокруг- лиственницы, березы, ели. Концентрация ядовитых газов была так велика, что в окрестностях сопки погибло все живое — не спаслись даже мелкие грызуны, не успели подняться в небо птицы. Над вулканом сверкали молнии, а в радиусе 20 километров наступила непроглядная мгла. В самом Петропавловске-Камчатском целая пригоршня наполнялась всего за минуту горячим пеплом!

Для полноты картины добавим, что и внешне и по многим другим признакам Авача сильно напоминает печально знаменитый Везувий. В 79 году нашей эры извержение этого грозного вулкана привело к гибели цветущих городов — Геркуланума и Помпеи. Кстати, до той поры Везувий жил тихо-мирно, безмолвствовал по крайней мере 800 лет. Вот и верь после этого вулканам…

Словом, Авача, расположенная из всех 29 камчатских вулканов ближе всего к Петропавловску-Камчатскому — каких-то 30 километров, — требовала контроля. И чем чаще и длительнее он будет, тем лучше.

В декабре 1981 года на Камчатку приехал известный фотомастер, корреспондент журнала "Советский Союз" Май Васильевич Начинкин. Задание от редакции он имел несколько расплывчатое: подготовить материал об экономике северного края.

Но можно ли объять необъятное? Углубляясь в проблему, Начинкин приходил к убеждению: надо сузить тему, остановиться на чем-то более конкретном.

Как человека, прибывшего из областей, далеких от стихийных потрясений и бедствий, его более всего поразило влияние вулканов едва ли не на все стороны жизни Камчатки. Строительство зданий, заводов, ГРЭС в сейсмической зоне — это понятно.

Но сюда же — влияние продуктов извержений, которые содержат практически все минеральные удобрения, на урожаи и производительность скота. Сюда же — маршруты миграций промысловых рыб, которые питаются рачками-дафниями, простодушно считающими, что лучшее лакомство — соли вулканического пепла.

Кроме того, поправки к лоциям судов и самолетов… И еще многое и многое другое, вплоть до изменения содержания цинка в крови, который входит в состав гормона инсулина, регулирующего уровень сахара в крови…

Так возник интерес к вулканам. А скоро корреспондент познакомился с виртуозами-парашютистами Вячеславом Федоровым, Львом Желонкиным, Виктором Уздиным, Виктором Шелапугиным, Валентином Дмитриенко. Их послужной список выглядел внушительно: каждый «перевалил» за тысячу прыжков, а Уздин — тот вообще «подбирался» уже к гроссмейстерскому рубежу — три тысячи.

Но дело даже не в количестве прыжков. Каждый из новых знакомых московского спецкора был человеком творческим, наделенным стремлением в деле совершить что-то свое, новое, неизведанное другими. И прыгали они не просто так: их полеты в воздухе специалисты относили к категории ультра-си — архисложнейших. Сама специфика парашютного спорта такова, что человек просто изначально поставлен в условия, где ему надо изобретать, оригинальничать, придумывать свои «фирменные» варианты прыжков.

Не в укор футболу, к примеру, будет сказано — там победа куется в борьбе с соперником, у которого игра на игру не приходится: сегодня он сильнее — завтра слабее. В парашютном же спорте побеждает тот, кто побеждает себя. И каждый день надо быть хоть чуточку мощ-222

нее, чем вчера. Иначе познаешь всю горечь поражения. Слово за слово, оказалось, что парашютисты мечтают о невиданном доселе прыжке — в кратер вулкана. Начинкин загорелся идеей и предложил: "Давайте пробивать вместе". Пошел на прием к директору Дальневосточного института вулканологии, члену-корреспонденту Дальневосточного отделения АН СССР, председателю Всемирной ассоциации вулканологов Сергею Александровичу Федотову.

Титулов много, а человек он оказался простой, что называется, душевный, не признающий псевдонаучного снобизма. Федотов сразу понял всю ценность для науки задуманного прыжка — это как раз то, что так долго искали ученые! Обещал всяческую поддержку и даже дал — для любого директора это невиданная откровенность и доверие — номер своего прямого телефона.

Тот, кто хоть однажды пытался «пробить» какое-то неординарное дело, никогда не забудет, каких усилий это стоит. Необычное предложение — как айсберг. Когда свершенное позади, шесть седьмых усилий остаются "под водой": они незаметны, рассказывать о них — скучнее истории не придумать. Но без этой черновой работы, лишенной всякого налета романтики, одна седьмая вызывающая всеобщее восхищение, часть айсберга — > невозможна.

Сколько их — ведомственных барьеров, косности отдельных бюрократов, отписок и отговорок… Вряд ли все эти преграды были бы преодолены, если бы не участие Станислава Владимировича Захарова, секретаря обкома партии. При его активном содействии к намеченной экспедиции были подключены многие службы и организации. Он же оказался и ее "крестным".

Название подобрали звучное, чтобы врезалось в память крепко: камчатская научно-спортивная экспедиция «Кратер». Пост начальника экспедиции предложили занять Маю Васильевичу Начинкину.

Назначение неожиданное и, что там скрывать, ответственное. Не за тем Начинкин ехал на Камчатку, Чем еще все это обернется?

Но очень уж интересное задумано дело… Малодушничать, осторожничать в такой ситуации как-то неуместно. И Начинкин твердым голосом, как будто только и ждал такого предложения, ответил: "Согласен".

Ему еще предстояло узнать все об отважных людях, решившихся на прыжок в кратер дымящегося вулкана. Да, они сразу почувствовали симпатию, доверие друг к другу… Без умения расположить к себе любого человека фотомастеру не обойтись — это у Начинкина профессиональное.

Но что скрывается за внешней доброжелательностью, приветливостью участников экспедиции? Ясное дело, характеры у столь отчаянных людей непростые. А в экспедиции возможно всякое — здесь товарища надо знать от и до.

Вячеслав Федоров. Начальник спасательно-парашютной службы авиапредприятия, мастер спорта. Сложения богатырского, но добродушием, мягкостью, свойственным многим силачам, не отличается. Привык быть лидером, привык руководить. Ревностно относится к попыткам посягнуть на его самостоятельность.

Начинкин понял: такой человек — или первый помощник, или неуступчивый соперник даже в мелочах. Чтобы избежать конфликтов, придумал «под» Федорова должность — тренер экспедиции. Уже потом выяснилось, что чисто тактический шаг оказался совершенно необходимым. Тренироваться пришлось больше, чем они полагали первоначально. И без тренера им бы не обойтись! Да еще без такого знающего, твердого, придирчивого, как Федоров.

Привык быть первым и Лев Желонкин, тоже мастер спорта. Сами интонации его голоса — спокойные, наставительные — подчиняли собеседника, заставляли уверовать в непоколебимую правоту Желонкина. А как без этого школьному учителю физики, руководителю юношеской секции парашютизма ДОСААФ? Известно, какой ученик нынче пошел…

Но за внешней невозмутимостью проглядывало чуткое, отзывчивое сердце. В минуту волнения Желонкин забывал о менторских нотках, вел себя как самый обычный, не обремененный необходимостью быть на страже своего авторитета человек.

Впервые Начинкин взглянул на Желонкина по-другому, когда они всей экспедицией пришли посмотреть на первые парашютные прыжки шестнадцатилетних воспитанников Желонкина. "Нет, такой человек всегда будет переживать за других сильнее, чем за себя", — подумал Начинкин в те минуты. Не случайно именно Лев стал капитаном экспедиции. Между прочим, пост тоже видный, самолюбие, если уж оно имеется, согревающий.

Виктор Уздин — человек, покоряющий воображение с первой минуты знакомства. Причем впечатление такое создавалось даже у тех, кто не знал подробностей удивительно богатой яркими событиями жизни Уздина, и в минуту безмятежного покоя в нем чувствовалась безграничная энергия и отвага, наполнявшая сердца первопроходчиков и пионеров-мореплавателей.

Нет, он не произносил громких фраз, он вообще избегал красочных эффектов, и не было в нем этакой демонической загадочности. Но каким-то образом всякий, едва сошедшийся с Виктором человек понимал: его судьба необычайна.

Ветер странствий и приключений наполнял сердце Уздина — так он оказался на Камчатке, на краю Земли, так стал пограничником, парашютистом и считался среди этих не робкого десятка спортсменов редким смельчаком. Он, кажется, сам искал опасностей и перед их лицом проявлял поразительное хладнокровие.

На Камчатке Начинкину приходилось слышать восторженные рассказы об Уздине от совершенно незнакомых друг другу людей. В составе ограниченного контингента советских войск он принимал участие в оказании интернациональной помощи народу Афганистана. Как-то вместе с товарищами Виктор выбросился в узком горном ущелье. Снайперски точно приземлились, заблокировали проход и несколько часов до подхода наших основных сил сдерживали атаку банды басмачей, численностью превосходившей десант в 20 раз. Уздин был награжден орденами боевого Красного Знамени, Красной Звезды, медалями.

Да, опасности, трудности он презирал. Но в то же время, не задумываясь, готов был отдать товарищу последний глоток воды.

Нарушим хронологию — без этого рассказ о Викторе Уздине останется неполным. Друзья удивлялись, что Виктор словно махнул рукой на личную жизнь, советовали ему остепениться. "Надо мужику свой угол иметь, — говорили ему сверстники, отцы семейств. — Сейчас ты какой-то неприкаянный. Женишься — будет где отогреться, родная душа появится".

Тихий семейный уклад не соответствовал, конечно, бурной жизни Уздина, и не уговоры повлияли на его решение. Вскоре после окончания экспедиции «Кратер» встретил хорошую девушку, полюбил. Назначили день свадьбы. Но словно не дано было отважному парашютисту обзавестись своим очагом… Словно другая, беспокойная судьба была уготована ему…

Накануне свадьбы Уздин отправился в очередной вылет. А в пути случилось непредвиденное. Вертолет, внезапно затрясло так, что Уздин выпал из хвостового отсека. В последний момент успел схватить кусок брезента, расправил его и планировал, как с парашютом.

Пальцы немели от напряжения, ветер рвал ткань из рук. Но Виктор не отпускал ее: это был последний шанс на спасение. До земли четыреста метров, двести, сто, пятьдесят… Казалось, в очередной раз Уздин чудом выкарабкался с того света. Но кусок брезента не парашют, управлять им невозможно. Виктор не смог миновать острых веток ели.

Впрочем, тогда все члены экспедиции были молоды. А кто в молодости страшится будущего? Даже, если занимается таким рискованным делом, как они?

Четвертый в группе — Виктор Шелапугин, прапорщик, инструктор-парашютист. Он был моложе товарищей и, как положено по возрасту, все их решения подвергал сомнению, предлагая взамен свой собственный вариант. Споры, вызванные «несоглашательством» Шелапугина, касались даже самых незначительных деталей экипировки. Что же говорить о буре, возникшей вокруг проблемы выбора парашюта! Все хотят прыгать на одном, Шелапугин на другом. И доводы приводит по-своему разумные.

Хотя мнение коллектива всегда брало верх, «нигилизм» одного из участников экспедиции был весьма полезен — не давал уверовать в собственную непогрешимость, заставлял еще строже взвешивать правоту каждого решения.

Это, конечно, объяснения несколько отвлеченные. И вовсе не из-за абстрактной пользы многоопытные асы парашютизма относились к Шелапугину с симпатией. Весельчак, шутник, что называется, рубаха-парень, без которого компания серьезных, но несколько хмурых людей просто скиснет. Ну можно ли на такого обижаться? К тому же парашютист Виктор отменный, полет для него — родная стихия.

С некоторым опозданием к этому квартету присоединился Валентин Дмитриенко, кандидат в мастера спорта по парашюту и мастер — "золотые руки", когда надо что-то смастерить, подремонтировать, разобраться в устройстве сложного прибора.

Валентин внес в общую атмосферу свой вклад, частицу своей души. Дмитриенко по натуре — молчун, предпочитал не вмешиваться в бурные дебаты старейших и олицетворявшего "дух сомнения" Шелапугина.

Однако, когда споры заходили слишком далеко и стороны уступать ни в какую не хотели, Валентин умел найти слово, которое успокаивало и устраивало всех. Вывод: такие дипломатические способности пригодятся в любом деле.

Ну, и наконец, начальник экспедиции — Май Васильевич Начинкин. Как часто даже самые смелые люди в «большом» кабинете во время принципиального разговора мельчают, малодушничают, отступают. А вот Начинкин, человек в общем-то далекий от интересов вулканологов и парашютистов, загорелся их смелой идеей, без колебаний взвалил на свои плечи нелегкую ношу по координации всех служб экспедиции. Это тоже риск, тоже мужество. Говорят, удача в совпадении счастливых случайностей. Что ж, тогда первая из них — командировка на Камчатку корреспондента Начинкина.

Конечно, мечтать о прыжке в кратер 55-летнему журналисту, который до этого видел парашют только в прямоугольнике своего объектива, не приходилось. Но ограничиться добросовестным администрированием, не испытать — хотя бы в малой степени — того, что предстоит совершить его новым друзьям, Начинкин считал себя не вправе. Почему-то вбил себе в голову, что чисто по-человечески это не совсем красиво: отсиживаться в тепле, когда другим трудно. К тому же и неутомимое профессиональное любопытство влекло его к неизведанным впечатлениям. И он решился прыгнуть с парашютом, хотя подобного намека Маю Васильевичу никто и не думал делать: в его-то возрасте, согласитесь, осваивать этот вид спорта не рекомендуется. И не единожды прыгнул — так, зажмурив глаза, для очистки совести, — а прошел с участниками экспедиции весь курс тренировочных испытаний. Начинкин совершил тринадцать прыжков с двух-, трехкилометровых высот. А однажды рискнул — и прыгнул на узкую снежную кромку вулкана.

Ну а чтобы не было сомнений в том, что Май Васильевич умеет увлечь всех тем, что увлекло его, расскажу об одном происшествии, случившемся с ним три года спустя после экспедиции. Неприятном происшествии.

Стало пошаливать у Начинкина сердце, и вдруг — инфаркт. Неделю пролежал в реанимации, пошел на поправку, но тихо болеть не мог. Здесь же, в клинике, решил подготовить материал на тему: "Сколько стоит государству каждый инфаркт". Заинтересовал идеей весь медперсонал. К нему в палату приходили нянечки, медсестры, доктора, давали микроинтервыо. Потом Начинкин уже и сам добрел до кабинета ведущего профессора, обстоятельно поговорил с ним. Уехал он в санаторий с намерением продолжить и там сбор материала. Что ж, и болезнь надо уметь привлечь в союзницы!

Вот такие люди бросили вызов вулкану Авачинская сопка. Люди сильные, одаренные, упрямые. И если вулканы выделяются среди своих миролюбивых собратьев — гор неприступностью и буйными страстями, то эти смельчаки тоже были из особенного сорта людей и силой характера ничуть не уступали своему грозному противнику.

Итак, все в сборе — экспедиция начинается. Первым делом решили познакомиться с Авачей поближе, чтобы знать, так сказать, соперника в лицо. В сопровождении группы альпинистов под руководством заслуженного тренера СССР Германа Аграновского (фамилия среди горновосходителей знаменитая. Его жена Людмила — одна из немногих женщин в мире, удостоенных наипочетнейшего титула "снежный барс". Дочь Ольга не так давно спустилась на лыжах с пика Ленина) предприняли пеший поход на Авачу.

Шли туда три дня, вымотались на крутых склонах, да еще при 30-градусном морозе, прилично: вот довод в пользу воздушного десанта. Выяснили на месте следующее.

Конус вулкана вырос на основании старой скалистой горы. Высота довольно крутого обледенелого склона — 750 метров. Высота всей горы — 2790 метров. Диаметр кратера на поверхности внушительный: 460 метров. Но с глубиной он становится все уже. А что творится на дне, до которого 210 метров, сверху разглядеть невозможно — клубы желтого дыма создают непроницаемую завесу. Кратер на всем его протяжении усеян угрожающего вида скалами, найти в жерле ровную площадку для приземления непросто. Со дна бьют мощные струи сернистого газа — фумаролы (от итальянского «фумаре» — дымить, куриться). Обычный противогаз здесь бесполезен: нужны особые фильтры. Достаточно по неосторожности пару раз глубоко вдохнуть сернистый газ — и медицина помочь уже не сможет.

Сами фумаролы имеют характер изменчивый, их мощность сильно зависит от температуры и атмосферного давления — при благоприятных условиях ядовитая струя бьет почище брандспойта, поднимаясь до 200 метров. Иногда это случается неожиданно — в считанные секунды еле курящаяся струйка превращается в столб, сметающий все на своем пути. Зрелище впечатляющее: венчает этот столб пепельно-желтый бутон, который пышно распускается прямо на глазах и разбрызгивает во все стороны горячие лепестки лимонного цвета. Но, не дай бог, зазевается наблюдатель… Кстати, этих взрывоопасных фонтанчиков в жерле Авачи предостаточно — три десятка.

Если же погода пасмурная, барометр падает, сернистый газ заполняет все жерло вулкана — вход туда запрещен. Впрочем, непогода имеет и еще один существенный минус — с высоты самолетного полета кратер в деталях не разглядишь. А ведь, само собой разумеется, вслепую садиться на вулкан не стоит.

Начались тренировки в чистом поле. Яркими красками нарисовали на снегу широкий круг, обозначили наиболее опасные скальные выступы, красными флажками указали направление выбросов сернистого газа. Из Института вулканологии прислали горизонтальные разрезы Авачи, снятые с помощью аэро-и космической фотосъемки.

Впрочем, все понимали: в жерле вулкана жди сюрпризов — в боковой плоскости будет предостаточно острых каменных шипов, неразличимых при помощи самой современной аппаратуры.

В один из дней совершили пробный вылет на Авачу.

Прыгали пока не в кратер, а на узкую, шириной около 25 метров, снежную кромку. Все приземлились точно в очерченный круг. Бушевавшие над сопкой штормовые ветра не сумели отнести парашютистов в сторону — их мастерство оказалось сильнее бури. Но опыт борьбы с

ветром над Авачей был получен бесценный, окрепла уверенность в своих силах.

Спустились вниз быстро, "с ветерком". Спуск по идеально ровному снежному конусу кратера — сплошное удовольствие. Ложишься на спину, в руках два тормоза — ледоруба, — и стремглав несешься с гигантской горки. Вверх — несколько часов. Вниз — считанные минуты.

И опять тренировки, тренировки… В Институте вулканологии для каждого участка экспедиции подготовили обширную программу индивидуальных научных исследований. Уздину, который вызвался опуститься на самое дно кратера, поручалось отобрать образцы вулканических пород. Виктору пришлось пройти ускоренный курс минералогии — подберешь не тот камушек, что ж, возвращаешься обратно?

Шелапугина предполагалось увешать кино- и фотоаппаратурой: он был главным оператором экспедиции, и ему поручили запечатлеть на пленку панораму вулкана и его "внутренности".

Дмитриенко, учитывая его пристрастие к технике, за недолгое время пребывания в кратере попросили заменить вышедшие из строя датчики сейсмической активности. Легко сказать! Попробуй приземлиться рядом с ними…

Федоров и Желонкин брали пробы воздуха и газа, отвечали за организацию спасательных работ, помогали альпинистам в поисках и подъеме из кратера своих товарищей.

Словом, дел у каждого хватало, и действия каждого должны были быть отрепетированы до автоматизма. Ведь в жерле вулкана вспоминать рекомендации некогда!

Тем временем мнения в Институте вулканологии разделились. Безумием называли экспедицию иные осторожные умы. Парашютистов останавливали в коридорах, спрашивали, как они собираются прыгать, не боятся ли вулкана? Что тут скажешь? С безмятежным видом они отвечали: "Самый обычный прыжок. Даже приятно: снаружи — минус тридцать, а приземлишься — и сразу тепло".

Через некоторое время Начинкину вручили предостерегающее письмо от замдиректора института: "Что вы делаете? Разве можно так рисковать — ведь за вами идут совсем молодые ребята? Посмотрите на себя: пожилой человек, а ввязались в сомнительную аферу. Отмените прыжок, пока не поздно".

Ничего не скажешь, аргументы благородные. Но, как часто случается, речь о возвышенном зашла, когда соображения земные были отвергнуты. Начинкин помнил автора письма по совещаниям у Федотова — там замдиректора был столь же горячим противником экспедиции, но по другой причине: жалко ему было отпущенных средств на нее. Но в том-то и дело, что ученые ждали от парашютистов ценнейших сведений, которые должны были окупить все затраты!

И все же Начинкин показал письмо товарищам. Внимательно прочитали гневный текст. Помолчали. Федоров сказал: "Кто спорит, есть в нашем прыжке риск. Есть. Но вы видели хотя бы одно стоящее дело, где удачу принесли бы на блюдечке?" — "С голубой каемочкой", — засмеялись все. А Шелапугин добавил: "Вот сядем на фумаролу — нас обратно на сковородочке принесут". И опять все рассмеялись.

А если серьезно, то единственным способом не избежать, нет — лишь уменьшить долю риска была скрупулезнейшая подготовка, предельная сосредоточенность, учет всех, без исключения, мелочей, которые могли повлиять на траекторию полета в жерле вулкана.

И они, раз за разом, изучали карты, схемы, хотя, кажется, выучили их уже наизусть. Вновь проверяли экипировку. Отвергали одно и предлагали другое. Тренировались, тренировались, тренировались…

Время у них было. Шестнадцать дней каждое утро запрашивал Начинкин метеостанцию. И шестнадцать раз прогноз погоды оказывался неблагоприятным. Вулкан словно пытался сорвать ущемляющий его вулканическое достоинство прыжок, прятался в тяжелых темных тучах, над его вершиной гуляли ураганные ветра, а низкое атмосферное давление, как пробкой, забило кратер ядовитыми газами.

Но люди терпеливо ждали, и это ожидание, эти мучительные отсрочки — тоже были испытанием экспедиции на устойчивость, на силу характера, на верность цели.

Лишь иногда не выдерживал Шелапугин и безнадежным голосом обращался неведомо к кому:

— Пятнадцать метров в секунду ветер. Подумаешь! Бывают ураганы и посильнее. Может, прыгнем?

Федоров отвечал строго и спокойно:

— Прыгать будем, когда ветер стихнет хотя бы до десяти метров. Иначе снесет на скалы.

Шелапугин тяжко вздыхал и погружался в изучение выданных ему кинокамер. Он и сам понимал: незачем увеличивать и без того немалую долю риска. Понимал, но хотел, наверное, обрести спокойствие, которое исходило от тренера экспедиции.

А Федоров, казалось, готов был ждать сколько угодно! Не век же вулкану стоять пасмурным… Ведь даже самые хмурые личности изредка предстают в безоблачном виде.

Наконец прояснилось! Авача не выдержала "войны нервов", скинула маскировочное одеяние, сотканное из туч да туманов, и предстала с обнаженной вершиной.

В восемь утра метеослужба обещает благоприятный прогноз. Начальник штаба экспедиции Борис Ксендзов, опытнейший пилот, эксрекордсмен мира, дает команду всем службам: "Полная готовность!" Необходимо завершить штурм кратера до наступления сумерек. К подножию вулкана вылетает вертолет с горноспасателями: им, с тяжелым грузом, карабкаться по конусу на вершину.

Управлять вертолетом в горах зимой, когда давление то и дело «скачет», да еще поблизости от вулкана, — тут надо быть настоящим асом. Штаб экспедиции, расположенный в Халактырском аэропорту, доверяет штурвал Герману Ивановичу Кузьминову. Работал он вдохновенно, как и полагается мастеру. И уж потом все поняли: если бы не Кузьминов, экспедиция могла остаться незаконченной.

Вертолет поднимает спальные мешки, палатку, кошки, ледорубы, 450 метров веревки, теплую одежду, пиротехнику, продовольствие на три дня, тюки с комплектом инструментов и медикаментов для оказания любой помощи, вплоть до хирургической операции. И, пройдя на минимально допустимой высоте над вулканом, со снайперской точностью кладет этот груз на небольшую наклонную площадку, в двухстах метрах от кромки кратера. Альпинистам и врачу еще предстоит перетащить все это поближе к жерлу Авачи…

Тем временем в аэропорту Халактыр в последний раз просматриваются карты, парашютисты тщательно проверяют друг у друга экипировку.

"Не забудь взять нож: может пригодиться", — советует Федоров Уздину.

Единодушно решили сменить сапоги на унты — они полегче. Все облачены в обычные парашютные костюмы, лишь Желонкин достал где-то суперсовременный серебристый костюм пожарника, подшитый гагачьим пухом.

— Раскаленные брызги прожечь эту ткань не могут, — наставительно замечает учитель физики.

— Подарок благодарных учеников любимому учителю. На прощание… — мрачно изрекает Дмитриенко.

Начинкин и Ксендзов обращаются к руководителям Халактырского аэропорта с просьбой допустить к полетам пилота, которого — по строгим инструкциям за дисциплинарную провинность — перевели на другую должность. Все верно — проштрафился, но зато какой мастер! По такому случаю пошли на нарушение устава.

И вот самолет Ан-2 вылетает к Аваче. Над вулканом все нормально. Видимость отличная. Сброшены яркой расцветки пристрелочные парашюты, снабженные датчиками. При ударе о скалы они передают сигналы опасности.

Затем очередь дошла до Большого Ивана — так в экспедиции нарекли симпатичное чучело человеческих размеров. Минуты напряженного ожидания — и Большой Иван приземляется в заданном месте.

Итак, последняя разведка, точки наиболее благоприятных при сегодняшнем ветре выбросов из самолета установлены. Эти данные моментально обработаны в штабе экспедиции, и Ксендзов сообщает их парашютистам. В воздух взвивается сигнальная ракета, выпущенная спасателями, — значит они на месте. К Аваче вылетают вертолеты с сетями, на случай, если придется снимать парашютистов со скал.

Пора трогаться! Дмитриенко проверил у каждого рацию — без нее альпинистам не обнаружить человека в дымящемся кратере. Серьезные, сосредоточенные вошли в тесную кабинку «аннушки». Несколько минут полета — прыжок, о котором мечтали, к которому готовились всю жизнь… О чем думал каждый из них в эти мгновения?

— Ну, мужики, что загрустили, — вдруг весело воскликнул Федоров. — Выше нос! Не может такого быть, чтобы мы и с этим вулканом не справились.

Все заулыбались. Действительно, хорошее настроение — в любом деле помощник. А Федоров продолжал, обращаясь к Уздину:

— Вот ты, Виктор, скажи: прыгать будешь или, может, одумаешься? Время еще есть.

— Прыгну с удовольствием, — простодушно ответил Уздин.

— Не с удовольствием, а с парашютом, — под общий смех поправил товарища Желонкин.

Опять помолчали. Вдруг Шелапугин хлопнул себя по лбу.

— Валентин, ты спички-то не забыл взять? — испуганно спросил он у Дмитриенко.

— Вроде на земле оставил, — стал шарить по карманам главный инженер. — Да, что-то курить захотелось…

— Ну, ничего, фумарола даст тебе прикурить, — успокоил его Шелапугин.

Шутки шутками, но показался конус Авачи, и разговоры в самолете сразу смолкли. Внизу увидели оранжевые и черные огни — фальшвееры, которые зажгли ожидавшие их у входа в кратер люди. Для опытного парашютиста эти огни — как дорожные знаки для водителя: они указывают наиболее безопасный маршрут полета, удобные места для входа в кратер.

А там, в жерле вулкана, каждому предстояло ориентироваться самостоятельно, каждый должен был приземлиться- точнее сказать, «привулканиться» в заранее вымеренной по картам точке.

Желонкин по рации связывается со штабом. Ему отвечают: "К приему готовы".

— Ну, ребята, ни пуха, ни пера! — вырывается у Федорова.

— К черту! — отвечают ему.

Теперь все решали ювелирное мастерство, точнейший расчет и высшее самообладание: прийти на помощь им уже никто не мог.

— Давай, Слава, — сказал Желонкин Федорову, и тренер экспедиции сделал шаг в воздух. Первый шаг к жерлу дымящегося вулкана.

Ветры закружили, его, но он быстро нашел равновесие, сгруппировался и дернул за кольцо парашюта. Посмотрел вверх — за ним в полет отправились поочередно Желонкин, Дмитриенко, Шелапугин и последним — Уздин.

Снизу смотрели, как, искусно маневрируя, они опускались к жерлу вулкана. Вот яркие купола прошли шлейф Авачи, они то скрывались из виду за желтыми струями фумарол, то вновь показывались замершим в ожидании людям.

Первые трое — Федоров, Желонкин и Дмитриенко — достигли поверхности земли: здесь полет обычно прекращался. Но на сей раз они опускались еще ниже — туда, где их ждали главные опасности. Парашютисты остановились на глубине от 40 до 60 метров, каждый на своей площадке. Да, обошлось без неожиданностей. Значит, не зря готовились, не зря долгие часы ушли на утомительные тренировки и теоретические занятия.

Связались по рации с «землей». "Я — кратер один", "Я — кратер два", "Я — кратер три", — передавали они свои позывные. Валерий Овчинников, научный сотрудник Института вулканологии, не теряя времени, давал консультации по выполнению научной программы экспедиции. Горноспасатели под руководством мастера спорта Николая Краева стали готовиться к спуску в кратер.

Но два самых сложных прыжка продолжались. Парили в кратере Шелапугин и Уздин. Они не видели друг друга и едва успевали, бешено перебирая стропы, менять направление движения парашюта, обходя острые скальные выступы, неожиданно вылезшие из тумана.

Наконец Шелапугин достиг заданной глубины — 120 метров, прицелился и точно встал на узкую обледенелую площадку. Но парашют по инерции соскользнул вниз и потащил его за собой. Опоры никакой, руками зацепиться не за что. Эх, надо было ледоруб захватить! Что там, ниже? Уже на обрыве Виктор краем глаза заметил крючкообразный выступ и мгновенно закинул через него стропу. Помахал в воздухе правой, уже соскользнувшей, ногой: ну и ну! Радость захлестнула его, он что-то кричал по рации, махал руками неизвестно кому…

А Уз дина тащило все глубже и глубже — на самое дно. Парашют беспомощно бился о стенки кратера и уже не мог затормозить падение. Кратер становился все уже и уже, концентрация сернистого газа, возрастала. Тогда Уздин выхватил финку, о которой напоминал ему Федоров, и со всей силы всадил ее в стену. Лезвие отскочило назад, как от удара о броню. Виктор снова размахнулся. Потом еще и еще. Какой силы были эти вызванные отчаянием удары?

И вдруг стена мелкими камушками брызнула под ножом, Уздин повис на одной руке и почувствовал, что унты нашли твердую опору. Глянул вниз — вот он, его выступ, совсем рядом. А на дне — глыбины величиной с трехэтажный дом. И глыбины эти едва заметно подпрыгивают. Фильм ужасов! Где-то здесь искал проход к Центру земли жюль-верновский профессор Отто Лиден-брок…

Итак, до поверхности 190 метров. Самое пекло… Все в порядке… Включил рацию: "Я — кратер пять. Как там у ребят? Все нормально?" Овчинников закричал в микрофон: "Витя, это ты? Ты где? Жив?.Молодчина!"

Вот что они рассказывали о кратере Авача, выбравшись наружу:

— Отверстие наполовину затянуто дымом, в просветах торчат камни, выступы, утесы. Дикость. Черные пятна бесснежья. Хаос какой-то, столпотворение…

— Фумаролы. Газ, пар столбом поднимались. Как деревья в лесу, потому что ветра внутри практически не было.

— Гул почти как от реактивного самолета. Это самая большая фумарола так гудит. Я ее метрах в пятнадцати обошел. А столб от нее метров на сто!

— Я ничего, кроме точки приземления, не замечал, — работал. А когда на ноги поднялся, огляделся, тогда и осознал — жутковато стало.

— Там ведь ни единой розной площадочки. Там все под уклон. Живая земля, дышит… Не по себе как-то…

Надо было торопиться с возвращением. В горах быстро наступают сумерки, когда на полеты дается отбой. Федоров, Желонкин и Дмитриенко без приключений «съехали» с ледяного склона кратера. Внизу их уже ждал вертолет — ночевали парашютисты дома. А вот Уздин и Шелапугин в сопровождении эскорта альпинистов топали по выдолбленным ледовым ступенькам с фонарем: в темноте уже не до лихого саночного спуска. Заночевать пришлось в маленьком домике на метеостанции в 30 километрах от Петропавловска-Камчатского.

Возвращение с опозданием имело трагикомическую сторону.

Утром после шумной встречи парашютистов — со вспышками юпитеров, фотографированием всех вместе и по одиночке, после долгих интервью и автографов — Шелапугин в своей родной части за неявку на вечернюю поверку был отправлен на гауптвахту. Объяснения прапорщика, что он, дескать, застрял глубоко в вулкане, начальство восприняло с недоверием.

Вот и совершай после этого подвиги!

Впрочем, в тот же день недоразумение было устранено: об уникальном прыжке говорил весь город, а некоторые с крыш домов даже наблюдали, как цветные купола парашютов кружили над дымящимся кратером. Зрелище было необыкновенное…

Остались довольны результатами экспедиции и ученые. Член-корреспондент С. Федотов пришел попрощаться с парашютистами, тепло благодарил их. А потом вдруг стал рассказывать о вулкане Толбачик, извержение которого доставило столько бед в 1975 году.

Парашютисты переглянулись: к чему это Сергей Александрович клонит? Оказалось, в жерло Толбачика даже летом никто не спускался — много обрывов, осыпей, на дне плещется озеро концентрированной серной кислоты. А изучать вулкан необходимо — он сейчас находится в расцвете сил.

Директор института подарил парашютистам подробные карты Толбачика, описание его особенностей. Что ж, время покажет! Может, состоится и такой прыжок…

Но и без того опыт покорения Авачи не стал достоянием архивов. Следующей зимой на Камчатке потерпел аварию пассажирский самолет Ан-24. К счастью, пилотам удалось избежать худшего — самолет лег на седловину между двумя сопками. Держался, что называется, на честном слове — от порывов ветра ходил вверх-вниз, как на качелях.

Из Петропавловска-Камчатского срочно вылетела группа спасателей-парашютистов — Федоров, Желонкин, Дмитриенко, Уздин, Шелапугин. Дело известное: они умело приземлились на сопку, вызволили из самолёта пассажиров, организовали их спуск вниз. Потом — не пропадать же технике! — обвязав крепкими путами самолет, помогли ему на брюхе соскользнуть в долину.

Так счастливо закончилась история с прыжком в кратер действующего вулкана. Значит, риск оправдан. И значит, да здравствуют идущие на риск!

3. Отважный (Владимир Снегирев, Александр Шумилов)

В феврале 1984 года телетайпы информационных агентств отстучали новость, которая взволновала миллионы людей в разных странах мира: на Аляске, спускаясь с горы Мак-Кинли, пропал японский путешественник Наоми Уэмура. 12 февраля он завершил одиночное зимнее восхождение на эту самую высокую вершину Северной Америки (6193 метра). 16 февраля Уэмуру в последний раз видел пилот легкого самолета на отметке 5180 метров, а затем его следы исчезли. Не вернулся к намеченному сроку в базовый лагерь, не вышел на связь.

Может быть, он упал в ледниковую трещину? Засыпан снежной лавиной? Сорвался со скал? Нет, мы не верили этому. Ведь речь шла не просто о рядовом альпинисте. И не просто об искушенном в горных походах человеке. Речь шла о выдающемся путешественнике XX столетия, много раз с честью выходившем из самых невероятных испытаний. Не верили мы этому…

Вверх по склонам Мак-Кинли отправились спасательные партии, но поискам мешала погода — снежные метели, сильные ветры. Вести с Аляски приходили неутешительные.

Но все равно никто не верил в самое плохое. Думали: выкарабкается, обязательно и на этот раз выиграет Уэмура поединок с силами стихии, вписав в реестр своих подвигов cine одно блистательное достижение. Ведь были же и в прошлых его одиссеях чрезвычайные происшествия, когда выходила из строя связь, подводило снаряжение… Может быть, и теперь отсиживается Уэмура где-нибудь в укромном месте, пережидая непогоду, а утихнет буран, выглянет из-за туч солнце — и он вновь отправится в путь. Ну, исхудает, натерпится, не без того. Так ведь — Уэмура! Ему все нипочем.

Помнится, кто-то высказал и такое предположение: японец, дескать, намеренно интригует мир, чтобы его популярность выросла еще больше. Мол, от степени популярности у них там зависит и материальное благополучие, а деньги на свои экспедиции Уэмура всегда собирал с трудом.

Нет, такие трюки были не в его духе. Но, ладно, мы бы простили ему и это. Люди, хорошо знавшие Уэмуру, продолжали верить в то, что все обойдется. Считали дни.

Летчик, тот самый, который последним видел его на склоне горы, даже предложил не спешить со спасательными операциями. Почему? Да потому, что это, по его мнению, могло плохо сказаться на репутации Уэмуры, который все свои удивительные путешествия совершал в одиночку. Летчик опасался, что Уэмуре вся эта кутерьма с поисками может не понравиться.

27 февраля альпинисты, отправившиеся к вершине, обнаружили часть снаряжения Уэмуры.

Наступил март. Никаких новых известий с далекой Аляски пока не было. Жив или погиб?

В газетах его частенько называли суперменом. Эдакий привычный штамп.

Наоми Уэмура застенчиво улыбался — ну какой он супермен? Рост 159 сантиметров, вес 50–55 килограммов.

"Он мог показаться чудаком из тихого и далеко не фешенебельного пригорода японской столицы"…

"Его можно принять за обычного школьного учителя"…

Он родился в феврале 1941 года в маленькой деревеньке на юго-западе Японии. Младший из семи детей. В школе был незаметен — ни в учебе, ни в спорте не выделялся.

О начале своей необычной «карьеры» сам Уэмура рассказывает так: "Я приехал в город из родного дома в горной деревне, что находится в префектуре Хёга, совершенно необразованным человеком. Я затерялся в людской толчее и, как любой деревенщина, совершенно был сбит с толку городской суетой. Затем, как самый настоящий провинциал, стал старательно мечтать о том, чтобы городские люди признали меня за своего. Но стать с ними в один ряд мне никак не удавалось. За что бы я ни брался, везде меня опережали… В университете я записался в альпинистскую секцию, но поначалу оказался в этом деле абсолютной бездарностью и в горы не ходил. Я был предметом насмешек: потому что ни разу не поднялся даже на Фудзияму. Это было унизительно… Тогда, не желая выказывать свое неумение, я тайком от своих товарищей по секции стал уходить в ГОРЫ, Постепенно все больше и больше испытывая удовольствие от занятий альпинизмом. Так и начались мои самостоятельные походы…"

В марте 1964 года Уэмура окончил сельскохозяйственный факультет расположенного в Токио университета Мейдзи.

"Я, честно говоря, сомневался, что мне удастся устроиться на работу. Если бы я и нашел место в какой-либо Фирме, то все равно не смог бы выдержать конкуренцию с другими претендентами на него. Я был твердо убежден, что не смогу преуспеть ни в одном деле…"

Скромничает Уэмура. Еще учась в университете, он начал «переделывать» сам себя и уже тогда изумлял товарищей невероятным упорством. Его однокурсник Накадэ Мидзуисао рассказывает: "Жил он скромно, экономил деньги на свои походы. Ел в основном рис и картошку. Потом устроился подрабатывать — чернорабочим на стройку, с 8 часов утра до 5 часов вечера таскал тяжелые мешки с цементом, а вечером шел на лекции. Мы были уверены — надорвется. Не для его хрупких плеч такая нагрузка. Но тяжелый труд его только закалил. Внешне Наоми остался все таким же невидным, однако мы знаем, что за мускулы и характер скрываются за этим".

Со 110 долларами в кармане он отправился в США. Зачем? Чтобы заработать деньги на дорогу… до Альп.

"Единственная возможность компенсировать свою неуверенность в собственных силах заключалась в занятиях альпинизмом".

Слово «самоутверждение» произносят иногда с каким-то ироническим оттенком. Непонятно почему? Разве слово «Человек» не должно писаться с большой буквы? И разве вся Жизнь Человека не должна быть Самоутверждением? А что касается спорта — любого вида спорта, не только альпинизма — то он, безусловно, может быть и некой моделью жизни, и прекрасным средством самоутверждения. Трехкратный олимпийский чемпион, бегун Питер Снелл сказал об этом так: "Как только вы уверовали в силу человеческого духа однажды, эта вера становится для вас источником новых дерзаний… Я высоко ценю уверенность, которую приобрел, взойдя на вершину в спорте. Я понимаю теперь, что эту уверенность можно применить и в других областях жизни…"

Летом 1964 года Наоми Уэмура приехал в Шамони, разбил свою палатку у подножия гор. Он знал несколько французских слов и мог кое-как объясниться по-английски. У него не было ни денег, ни знакомых. Во время одного из тренировочных восхождений он сорвался в трещину, пролетел несколько метров, но, к счастью, зацепился рюкзаком за камни. Это его спасло.

К зиме Уэмуре удалось устроиться в лыжный патруль на одной из маленьких альпийских станций. А весной следующего года он участвовал в Гималайской экспедиции, организованной его родным университетом Мейдзи. Первая заоблачная вершина — 7746 метров.

Дальнейший послужной список Наоми Уэмуры воистину триумфален и стоит того, чтобы привести его полностью:

1966 год. Июль — Монблан и Маттерхорн (Альпы).

Октябрь — Килиманджаро и Кения (Африка).

1968 год. Январь — пик Эль-Плата (Анды, Южная Америка).

Февраль — Аконкагуа и Безымянный пик (Анды, Южная Америка).

Сентябрь- гора Сэнфорд (Аляска, Северная Америка).

Заметьте — все эти восхождения Наоми Уэмура совершил в одиночку. А в промежутке между Андами и Аляской — и тоже в одиночку — на плоту проплыл 6000 километров по Амазонке — от истоков до устья.

Его связанный из семи бальсовых бревен плот представлял собой весьма ненадежное плавательное средство. Значительную часть этого «ковчега» занимал шалаш, крытый листьями кокосовой пальмы, а на корме Уэмура соорудил крохотную земляную площадку для разжигания очага.

Он отчалил от пристани небольшого поселка в верховьях реки рано утром 20 апреля, в разгар сезона дождей. Даже здесь, в истоке, Амазонка вздулась, вышла из берегов. Там, где ее русло стискивали отроги Анд, река бешено ускоряла свой бег к океану, кипела на перекатах. За каждым новым поворотом она словно бы меняла характер: то становилась строптивой, то безмятежно-спокойной.

Однажды часть снаряжения смыло за борт. По вечерам тучи москитов и мух облепляли лицо, лезли в глаза, рот, уши. В эти моменты он с удовольствием вспоминал пронизывающий холод горных вершин. Холодно? Зато нет мух. Находясь посреди одной из самых великих рек мира, Уэмура постоянно испытывал дефицит питьевой воды. Дело в том, что вода вышедшей из берегов вспененной, мутной Амазонки никак не годилась для приготовления пищи. Это была не вода, а черная взвесь ила. Уэмуру выручали частые тропические дожди.

20 июня его плот, наконец, причалил к берегу в населенном пункте Макана, вблизи устья, и с тех пор Уэмура водных путешествий не совершал.

Кстати сказать, именно плавание по Амазонке он (Всегда считал самым рискованным предприятием в своей жизни. Главным образом потому, что замысел его возник случайно, оно не было подготовлено

"Тогда мне казалось, что раз я совершил такое сложное восхождение (на Аконкагуа. — Прим. авт) то и спуск по Амазонке мне будет вполне по плечу Я сравнивал несравнимое и не знал, что делаю но был уверен в себе и не ведал страха. Очевидно, именно поэтому все закончилось благополучно. Но если бы мне предложили повторить это, я, наверное, отказался бы"

Отныне все свои путешествия он будет готовить самым тщательным образом.

"Смерть-этот вариант не для меня. Я всегда стремился вернуться в Японию живым»

В 1969 году Наоми Уэмуру включают в состав японской Гималайской экспедиции цель — покорение Эвереста, Джомолунгмы — высочайшего пика мира Японцы предполагают штурмовать вершину "в лоб" по юго-западной скальной стене, очень сложной в техническом отношении. Выполнить этот смелый замысел удастся только в 1982 году советским альпинистам, а первая японская экспедиция вынуждена отступить. Один из участников — шерп — погибает

После окончания периода муссонов, осенью того же 1969 года, японцы повторяют попытку и поднимаются по юго-западной стене до высоты 8050 метров но вновь вынуждены отступить.

Уэмура остается зимовать в Гималаях. От первоначального плана штурма по Юго-западной стене японцы окончательно отказались. Весной 1970 года они наконец, добиваются успеха.

Сетсуко Ватанабэ поднимается на южную седловину Эвереста и первой среди Женщин достигает высоты 8000 метров.

Звезда горнолыжного спорта Миура исполняет рекордный трюк: укрепив на себе стабилизирующие крылья, совершает головокружительный трехкилометровый спуск-полет на лыжах (с южной седловины до западного цирка.)

Трое японцев и шерп обычным маршрутом по юго-восточному гребню поднимаются на вершину Эвереста В первой двойке — Наоми Уэмура.

"В день подъема на вершину у меня из-за кислородной маски разбились очки. Когда я спустился после достижения вершины, то ночью не мог спать, так у меня болели глаза".

При восхождении погиб японский альпинист и шерп. Еще раньше — при сооружении промежуточного лагеря — под ледовым обвалом были погребены семь шерпов. А всего в том году жертвами Гималаев стали 25 человек…

После восхождения на Эверест Уэмура улетает на Аляску и — вновь в одиночку — покоряет там гору Мак-Кинли.

В двадцать лет он не мог подняться даже на Фудзияму — по натоптанной тысячами ног тропе. К двадцати девяти — на его "боевом счету" высочайшие вершины Западной Европы, Африки, Южной и Северной Америк. Монблан — 4807 метров, Килиманджаро — 5895, Аконкагуа- 6960, Мак-Кинли — 6194. И Эверест — высочайшая вершина Азии и мира — 8848 метров!

Такого послужного списка не имел еще ни один альпинист!

Согласитесь, большинству из нас для самоутверждения было бы вполне достаточно любого из этих восхождений. Но Уэмура вновь и вновь штурмует вершины.

Очередная — гора Гранд-Жоресе в Альпах — могла стать для него последней. В общем-то ничем не примечательная гора, и ничем, казалось, не примечательное тренировочное восхождение. Разве только тем, что было оно «праздничным» — с группой товарищей, в канун Нового года.

"Был страшный холод, мороз доходил до минус 40 градусов. Руки и ноги мои начинали терять чувствительность. Тогда я стал двигать ими, сжимая и разжимая пальцы, по несколько сот раз, и мне удалось избежать обморожения. А вот у товарищей моих были страшные обморожения. Они произвели на меня ужасное впечатление".

В 1971 году Уэмуру включают в состав "Международной экспедиции на Эверест".

Лучшие альпинисты мира собрались вместе. Штурм должен был проходить по двум маршрутам: одной группе предстояло идти по юго-западному склону, а другой- по западному гребню. Однако ни тот, ни другой вариант к успеху не привели. Лишь одной двойке удалось, подняться достаточно высоко, до отметки 8350 метров. При попытке прохождения западного гребня погиб индийский альпинист.

Причин неудачи, говорят, было несколько. Сначала альпинистам досаждала ненастная погода, сильные морозы и штормовые ветры. А потом… Собственно, это главное — то, что случилось потом. Восходители из 13 стран не сумели найти общего языка друг с другом. Каждый из них был силен сам по себе, когда же речь заходила о коллективных усилиях, ничего не получалась. Оказавшиеся на юго-западном склоне Доугэл Хэстон и Дон Уильянс все время рвались вперед, заставляя других обслуживать их — это и стало основным поводом для конфликта.

Знаменитый восходитель и литератор Крис Бонингтон, описавший эту ситуацию в одной из своих книг, подчеркивает, что Уэмура и его соотечественник Ито не позволили втянуть себя в ссору. На протяжении всего восхождения они терпеливо и молча выполняли монотонную, изнуряющую работу по доставке снаряжения в верхний лагерь, прекрасно сознавая, что это не дает им ни малейшего шанса увидеть вершину.

Собирая материал для книги, Бонингтон спросил Уэмуру, что он думал тогда по этому поводу, и услышал в ответ: "Они (имеются в виду Д. Хэстон и Д. Уильянс. — Прим. авт.) никогда не спрашивали, чего мы хотим или о чем мы думаем. Мы же делали все возможное, чтобы поддержать их. Это был наш долг". Бонингтон намеренно не делает вывод, и так все ясно…

Трудно сказать, в какой именно степени этот случай повлиял на решение Наоми Уэмуры в дальнейшем путешествовать только одному, но так или иначе, а именно с тех пор он всегда отправлялся в дорогу в одиночестве.

"Когда дело доходит до приключений, я становлюсь эгоистом — так объяснял он свою приверженность к "сольным походам". — Для меня истинный смысл моих путешествий — в радости от свершения задуманного… Когда удавалось преодолеть себя и продвинуться хоть еще немного вперед, я чувствовал радость и гордость за то, что все это мне пришлось совершить в одиночку, без чьей-либо помощи".

В начале 1972 года Уэмура побывал на аргентинской станции в Антарктиде, а в августе ненадолго поселился у эскимосов Гренландии. Совсем один — чтобы полностью проникнуться духом жизни этого самого северного в мире народа, воспринять накопленный веками опыт.

"Супруги Инутосоа очень сердечно отнеслись ко мне… Я тоже привязался к этим простым людям и, как мог, отвечал на их любовь. Вскоре пожилые супруги сказали, что берут меня в приемные сыновья, что они оформили какие-то бумаги и получили свидетельство. Приемные дети — весьма обычное явление у эскимосов".

Уэмура научился строить снежные хижины — иглу, научился управляться с собачьей упряжкой и совершил небольшое — всего 3000 километров — путешествие по северо-западному побережью Гренландии.

Это была своеобразная разминка, поскольку с декабря 1974 по май 1976 года он в одиночку прошел на собачьей упряжке по Гренландии, островам Канадского архипелага, Аляске — 12 тысяч километров.

Только тогда, после самой тщательной подготовки, у него окончательно созрел план, обозначилась цель — Северный полюс!

Мы, к сожалению, разучились удивляться. Путешествовать просто… если сидишь у экрана телевизора. Мы совсем забыли, что достижение Северного полюса на протяжении многих веков оставалось манящей, но не доступной целью, мечтой многих прославленных путешественников. Мы совсем забыли, с каким трудом двигался человек к вершине планеты. Мы забыли, что всего сто лет назад газеты мира сообщили «окончательно»: "Северный полюс недоступен!"

Впервые вершину планеты сумели достичь в 1908 и 1909 годах американские путешественники Фредерик Кук и Роберт Пири. Впрочем, современные историко-географы говорят более осторожно: "Они побывали в районе полюса".

Кук и Пири шли по дрейфующим льдам на собачьих упряжках. Потом — в 1926 году — круг почета над полюсом совершил первый самолет, несколько дней спустя — дирижабль.

21 мая 1937 года советский летчик М. В. Водопьянов. посадил тяжелый четырехмоторный самолет "СССР Н-170" у течки пересечения меридианов. Вслед за ним «приледнились» самолеты В. С. Молокова, А. Д. Алексеева, И. П. Мазурука. На лед было выгружено около десяти тонн снаряжения и оборудования первой в мире дрейфующей научной станции.

В 1937 году это событие произвело не меньшее впечатление, чем в наши дни первый старт человека в космос. Весь мир повторял тогда имя Отто Юльевича Шмидта — начальника экспедиции, имена четырех советских зимовщиков — Папанина, Кренкеля, Ширшова, Федорова. И все 274 дня, пока продолжался дрейф, эти имена оставались самыми популярными в мире.

"Экспедиция Папанина превосходит все, что делалось в продолжение долгого времени для мировой науки. Значение ее… можно сравнить только с открытием Америки и первым путешествием вокруг света", — писала зарубежная газета.

Прошло время — дрейфующие станции и сезонные экспедиции в Арктике стали привычным делом.

С 1948 года каждую весну, а иногда и осенью проводятся высокоширотные воздушные экспедиции «Север». Летающие лаборатории «приледняются» в заранее запланированном районе, проводят в течение нескольких суток комплекс наблюдений, а затем перелетают в другой район, на новую льдину.

В 1950 году была организована станция "Северный полюс — 2", а начиная с 1954 года дрейфующие станции работают в Северном Ледовитом океане непрерывно. Общая продолжительность их дрейфа превысила 20 тысяч суток, а путь, пройденный ими в океане, достиг 100 тысяч километров.

Дрейфующие станции и сезонные экспедиции организуют также американские и канадские ученые.

Северный Ледовитый океан — самый суровый, самый труднодоступный из океанов — стал благодаря этим работам самым изученным из всех океанов Земли. Люди научились жить и работать на дрейфующих льдах месяцами, а то и годами. Но вот что удивительно — Северный полюс отнюдь не потерял своей притягательности. Он остается своеобразным полигоном для демонстрации мощи технических достижений человечества. И еще — для демонстрации мужества, воли, выносливости самого человека.

В 1977 году надводный корабль, советский атомный ледокол «Арктика» впервые в истории достиг полюса.

Сорок лет назад известный советский полярник и океанолог Николай Николаевич Зубов писал: "Безвозвратно минули дни, когда отважные люди на санях, запряженных собаками… устремлялись в неведомые им северные дали, умирали от цинги и переносили невероятные лишения, не достигнув желанной цели".

Безвозвратно?

Конечно, цинга ушла в прошлое, да и неведомых далей тоже, согласитесь, нет уже на Земле. Но остался полюс. И человек, который по-прежнему желает проверить себя в борьбе.

В 1964 году с Земли Элсмира к полюсу на собачьих упряжках выходит норвежская экспедиция Бьерна Стайба. Неудача…

В 1967 году на мотонартах-снегоходах стартует американо-канадская экспедиция Ральфа Плейстеда. Неудача…

В 1968 году со второй попытки Плейстед добивается успеха!

В 1968–1969 годах английская экспедиция Уолли Херберта пересекает на собачьих упряжках Ледовитый океан но "большой оси" — мыс Барроу на Аляске — полюс — Шпицберген!

Зачем это нужно? В наш космический век — рискуя жизнью, испытывая невообразимые лишения, идти на собачьей упряжке к какой-то воображаемой точке пересечения меридианов, где уже побывали до тебя десятки людей?..

Зачем? Наверное, этот вопрос задают всегда. Задают тем, кто идет к полюсу, кто поднимается на горную вершину, кто на яхте или на лодке пересекает океан.

Фрэнсис Чичестер, в одиночку совершивший кругосветное плавание, писал: "После… морского путешествия, подобного этому, один из первых вопросов, который мне зададут, будет такой: зачем я отправился в путь? В последние годы я давал не менее двадцати разных ответов на него…"

Аллан Джилл, участник экспедиции Херберта, в ответ на подобный вопрос раздраженно отшутился: "Я лично иду, чтобы избавиться от глупых людей, которых спрашивают: "Зачем ты идешь?"

Английский альпинист Меллори, который первым бросил вызов Эвересту, отвечал просто: "Потому что он — Эверест — существует!"

Человечество делится на тех, кто недоуменно пожимает плечами и задает скучные вопросы, и на тех, кто искренне восхищается "колумбами XX века", кого путешествия (даже чужие) окрыляют, делают сильнее и счастливее. Интересно, что когда Чичестер завершил свое кругосветное плавание, его встречали в гавани тысячи людей Английская королева возвела яхтсмена в рыцарское звание, коснувшись его плеча кончиком золотого меча, принадлежавшего когда-то адмиралу Дрейку. Имя Чичестера английский народ поставил рядом с именами прославленных мореплавателей — Джеймса Кука, адмирала Нельсона. А скромная яхта "Джипси Мот IV", на которой Чичестер обошел вокруг света, стала национальной реликвией.

Зачем это нужно?

Уолли Херберт ответил: "Я верю, что одной из черт развития цивилизации является дух приключений. Презирать или принижать это качество — значит игнорировать врожденное чувство любознательности, которое заряжает человека энергией".

"Я хочу бросить вызов пределам человеческой выносливости", — словно вторит англичанину Херберту японец Уэмура…

Пятого марта 1978 года, в день его старта с мыса Колумбия — северной оконечности Земли Элсмира, самого северного острова Канадского арктического архипелага — термометр показал 51 градус ниже нуля.

Широта 83°06 , до полюса — по прямой — 766 километров. Самолет совершил посадку, а потом взлетел в полутьме — солнце еще не взошло после долгой полярной ночи.

Скулили, жались к ногам семнадцать эскимосских псов. Уэмура взобрался на десятиметровый торос, чтобы оглядеться, наметить путь.

"Начинается мой поединок с природой".

"То, что я увидел на севере, потрясло меня. Сколько раз мне приходилось разглядывать эти места с самолета! Мне казалось, что я хорошо представлял себе все, с чем предстояло здесь встретиться. Но я ошибался… Всюду, насколько хватает глаз, сплошное месиво ледяных глыб. Это нечто фантастическое… Оглядываю простирающуюся передо мной ледяную бесконечность метр> за метром в надежде отыскать хоть какой-нибудь проход, через который можно было бы провести собак. Все тщетно… Прохода нет…"

Шестого марта он тщетно пытался отыскать путь в этом хаосе льда.

Седьмого — весь день долбил ломом лед и проложил-таки двухкилометровую тропу, по которой на следующий день надеялся провести упряжку.

Восьмого марта утром увидел, что ночная подвижка льдов уничтожила все плоды его трудов. Тропа, пробитая накануне, была вновь завалена глыбами льда. Провести здесь упряжку опять стало невозможно.

В ночь на девятое Уэмура сквозь сон услышал собачий лай.

"В то самое мгновение, как я открыл глаза, послышалось чье-то непривычное сопение. "Медведь!" Его шаги слышны не более, чем в 10 метрах от моего изголовья. Ружье, лежащее у меня под спальником, не заряжено. Расстегнуть спальник, вылезти из него и зарядить ружье уже невозможно. Единственная моя возможность уцелеть заключается в том, чтобы лежать не шевелясь. Слышу, как медведь разрывает лежавшую на нартах картонную коробку с провизией для собак. Что-то переворачивает. Кажется, полиэтиленовое ведро с китовым жиром, который я держу вместо приправы. Хрустит в медвежьих лапах раздираемое ведро. Потом слышится чавканье. Звуки его неторопливо приближающихся шагов говорят, что он идет прямо на меня. С треском рвется палаточная ткань. Меня обдает вонючим дыханием, и огромная лапа наступает мне на висок. "Ну, все, крышка мне, — мелькает в голове… — Кимитян, я умираю". Получаю резкий пинок, переворачиваюсь вместе со спальником и теперь лежу вниз лицом. Стоявшая На ящике печка падает на меня. Теперь двинуться невозможно. Ртом и носом я уперся в пол. Пытаюсь дышать — не могу. А шевельнуться нельзя… Наконец медведь оставил палатку в покое. Теперь слышу, он с хрустом грызет что-то около нарт. Время идет. Да нет, оно еле тащится. Звуки медвежьей трапезы прекратились. Теперь слышно, как он ходит по снегу вокруг своей стоянки. Все еще ходит. Опять идет ко мне! Липкий пот покрывает все тело. Я не могу унять дрожь. "Господи, помоги мне, помоги!" Я уже не сдерживаю эти свои последние предсмертные стоны. Медведь бушует совсем рядом. Палатка сотрясается… Совсем неожиданно звуки медвежьих шагов начинают удаляться. Медленно, очень медленно. Все тише, тише. "Спасен? Спасен!"… В десятом часу я связался с Авророй и попросил прислать новое снаряжение, прежде всего палатку и провиант. Завтра прилетит спасательный самолет"…

Изнуряющая работа по прокладыванию пути в торосах, сжимающий душу ужас, когда под нартами трещит и ломается лед, когда рушится снежный мост, по которому ты прошел или только собирался пройти…

"Меня вновь охватывает страх. Что же мне сделать, чтобы вытравить его из сердца? Мне столько раз приходилось испытывать это чувство, но каждый раз, когда оно появлялось, я не знал, как с ним бороться, у меня не было средств против него"…

Эти слова мог написать только очень мужественный человек. Избавиться от страха нельзя, но каждый раз вновь и вновь можно преодолевать его.

За первые семь дней он прошел четыре километра, за первые десять — около пятнадцати. Вплоть до 21 марта на горизонте все еще маячили скалы мыса Колумбия.

К 30 марта, за 25 дней, он оставил позади 100 километров. Первые сто километров…

"Доводящие до безумия торосы!"

"Сегодня по пути ужасные торосы".

Он долбит и долбит ломом лед.

"В голове опять теснятся предательские мысли о том, что невозможно двигаться вперед, что путешествие необходимо прекратить. Тут же сам себя ловлю на них, и мне становится стыдно. Беру себя в руки и снова работаю ломом. И опять все повторяется сначала…"

29 марта в дневнике Уэмуры появляется запись: "Я смертельно устал".

У него обморожено все лицо — щеки, нос, подбородок покрыты струпьями. "Слишком большая роскошь — сдаться из-за обморожения"…

Когда остался позади прибрежный пояс торосов, который всегда образуется на границе между неподвижным прибрежным (припайным) льдом и постоянно движущимися дрейфующими льдами Центрального Полярного бассейна, скорость движения стала возрастать. Но все чаще и чаще на пути возникали разводья, которые зачастую приходилось преодолевать с риском для жизни.

Однажды бежавшая впереди собака совершенно неожиданно провалилась в воду. Что делать? Интуиция подсказала, что останавливаться нельзя. Времени нет даже оглянуться — боковым зрением Уэмура видит, что собака выкарабкивается из трещины, а сам в это время выбирает места, прикрытые снегом, интуитивно чувствуя, что под ними находится лед. Нарты постепенно погружаются в воду… Каким-то чудом они все-таки добрались до старого льда…

"Я обернулся, и ужас охватил меня: за нами тянулся след, посередине которого лед был разломан и начинал расходиться в разные стороны. Представить страшно, что бы произошло, если бы я тогда остановился выручить собаку. Нечто еще не совсем осознанное заставило меня тогда крикнуть собакам "яя!". Я назвал бы это «нечто» инстинктом самосохранения, животным страхом за жизнь".

18 апреля еще в полудреме Уэмура услышал зловещее потрескивание льда. Трещина шириной в 30 сантиметров прошла совсем рядом с палаткой. В тот день, желая переправиться через широкое разводье, Уэмура вместе с упряжкой очутился на отдельно плывущей льдине, которая крошилась прямо под ногами. Трещины покрывали ее вдоль и поперек, прямо на глазах расширяясь. Кругом — каша мелкобитого льда.

"Я растерялся. Что делать? Что же делать? В панике вытащил передатчик, с отчаянием решив, что мне ничего не остается делать, как сообщить на базу о том, в какое я попал положение, и попросить о помощи. Я настраивал передатчик, когда под палаткой молнией пробежала трещина. Только сейчас увидев ее, я словно пришел в себя… Передатчик в такой ситуации не поможет. К тому времени, как прилетит вызванный сюда сигналом бедствия самолет, со мной будет уже все кончено. В такой ситуации надо рассчитывать только на собственные силы. Другой возможности остаться в живых у меня нет. "Спокойно! Только спокойно!" — уговаривал я себя… Здесь решался вопрос жизни и смерти"…

Нередко говорят, что такие вот современные путешествия Тура Хейердала, Фрэнсиса Чичестера, Уолли Херберта, Наоми Уэмуры, многих-многих других не могут идти ни в какое сравнение с экспедициями, плаваниями минувших веков.

Сам Уэмура согласен с этим. Он безоговорочно отдает приоритет путешественникам прошлого, отправлявшимся в дорогу, пусть и не в одиночестве, как он, но зато без радиосвязи, без авиационной поддержки, без совершенных навигационных приборов. Уэмура признает, что их маршруты не сравнимы с его экспедицией ни по тем трудностям, которые пришлось перенести, ни по результатам, которые были достигнуты.

Данью величайшего уважения к первопроходцам звучат его слова: "Я счастлив был бы проявить хоть толику того упрямства и той силы воли, что находил в себе такой великий человек, как Роберт Пири".

Но это лишь одна грань вопроса. Есть и другая.

Да, Уэмуре помогали летчики: раз в две недели доставляли продовольствие, прилетали, чтобы заменить пришедшее в негодность снаряжение, заболевших или уставших собак. (Одна из собак неожиданно для Уэмуры ощенилась во время полюсного похода — щенков и мамашу эвакуировали самолетом и, говорят, в США распродали с аукциона.)

На нартах Уэмуры был установлен специальный радиопередатчик, сигналы которого фиксировал и вновь передавал на Землю американский метеоспутник «Нимбус-6», а на Земле вычислительная машина точнейшим образом определяла координаты японского путешественника. Второй радиопередатчик он использовал для связи со специально организованной на широте 80°30 вспомогательной базой Аврора, где постоянно дежурили японские радисты Тадо Юко и Судзуки Кикудзи. Третий радиопередатчик Уэмура постоянно носил с собой. Достаточно нажать кнопку, и любой самолет, пролетающий в небе Арктики, услышит международный сигнал бедствия — "Мэй дэй".

Как видит читатель, вся современная техника была привлечена для того, чтобы сделать путешествие безопасным.

"Не будет никакого подвига, если вы не возвратитесь обратно, а пренебрежение мерами предосторожности достойно дурака, а не героя", — пишет Уэмура. И совершенно справедливо пишет.

Однако все это замечательное радиооборудование может совершенно внезапно и в любую минуту отказать из-за неожиданной магнитной бури. А если даже сигнал бедствия и дойдет по назначению, то самолет-спасатель прилетит никак не раньше, чем через 12 часов. Слишком поздно!

Безмерная рискованность одиночного путешествия к вершине планеты очевидна.

Гряды торосов, разводья в течение многих десятков лет отражали все попытки достичь полюса по дрейфующим льдам. Но разве теперь их стало меньше? И разве современная Арктика стала теплее?

Столь же высоки торосы, столь же опасны трещины, столь же труднопреодолимы разводья.

Если полюс и стал доступнее для путешественника, направляющегося к нему по льдам, то только потому, что в наше время в корне изменилось отношение человека к Арктике.

Вспомним историю полярных путешествий.

В 1553 году трагически закончилась первая зимовка западноевропейских мореплавателей за Полярным кругом. Лишь месяцы спустя кочевавшие карелы обнаружили у побережья Мурмана два корабля английской экспедиции Хью Уиллоуби. "Стоят на якорях, а люди на них мертвы …" Погибли все — шестьдесят три человека.

В 1619 году во время зимовки датчанина Иенса Мунка в живых осталось только трое, шестьдесят один человек погиб.

В 1735 году в отряде Питера Ласиниуса из пятидесяти трех человек погибло тридцать шесть. Семнадцать человек выжили благодаря спасательной партии.

Список навечно оставшихся во льдах Арктики можно продолжить, в нем — многие сотни и тысячи.

Люди Ласиниуса умерли от цинги, люди Мунка — от голода, все участники экспедиции Уиллоуби погибли по неизвестной причине.

Видимо, людей добивали не столько холод и тьма полярной ночи, сколько неизвестность и страх.

Почти каждая зимовка кончалась в прошлом трагедией — необъяснимыми нервными припадками, сумасшествием, цингой.

Ныне принято считать, что цинга — следствие недостатка витамина С. История полярных путешествий наводит, однако, на мысль, что дело обстоит несколько сложнее. Известно множество случаев, когда люди заболевали при полном, казалось бы, изобилии витаминов. Они ели свежее мясо, зеленые ростки гороха, целебные травки, пили теплую кровь убитых животных… И болели.

Академик Олег Георгиевич Газенко — директор Института медико-биологических проблем — высказал однажды мнение, что организм человека, попавшего в непривычную, стрессовую ситуацию, просто не в состоянии усваивать необходимые витамины. Таким образом, вполне вероятно, что одна из причин цинги — все тот же страх.

Многие века понадобились человечеству, чтобы преодолеть страх перед неизвестностью Арктики.

Современный человек почти начисто лишен страха перед Арктикой. Более того, современный человек склонен недооценивать реальных трудностей Арктики. В зарубежной печати можно найти немало примеров, когда к полюсам, в рискованные плавания, на рискованные восхождения отправлялись вовсе не подготовленные экспедиции — люди, не имевшие ни опыта, ни знаний. Были бы деньги…

Уэмура, готовясь к полюсному походу, в одиночку прошел на собачьей упряжке 15 тысяч километров. Казалось бы, опыта не занимать! Но неподвижные припайные льды, по которым он проехал эти тысячи километров, и дрейфующие льды, с которыми он впервые познакомился на пути к полюсу — имеют, можно сказать, мало общего.

Вы помните: "Мне казалось, что я хорошо представлял себе все, с чем предстояло здесь встретиться. Но я ошибался… Всюду, насколько хватает глаз, сплошное месиво ледяных глыб… Я не знал, что делать…"

Честь и слава японскому путешественнику за то, что он сумел выйти победителем. Честь и слава ему за то, что он откровенно написал о закрадывающемся в душу страхе, о своих промахах, ошибках.

Был момент, когда подступила — накопилась — усталость, и несколько раз он в самом прямом смысле балансировал на грани жизни и смерти.

"Перебирая в памяти события последних дней, прихожу к выводу, что я часто пренебрегал опасностью. К тому же стал забывчив и рассеян и потерял несколько нужных вещей… В прошлом я не замечал этого за собой. И всю эту историю… когда я ехал по ломающемуся льду, можно объяснить только моим легкомыслием и несерьезным отношением к опасности. Я стал излишне суетлив… стал нервничать, спешить, а в результате и появилась эта цепь ошибок. Я перестал заботиться об обеспечении полной безопасности своих действий, которым должна предшествовать абсолютная уверенность в правильности избранного пути. А ведь в Арктике любая ошибка может стать роковой…"

К 21 апреля Уэмура достиг восемьдесят седьмого градуса. До полюса — 333 километра, да и дорога прекрасная. Три дня пришлось просидеть в палатке, дожидаясь, когда замерзнет широкое разводье, а теперь Уэмура наверстывал время.

Двадцать первого — 40 километров, двадцать второго — 60, двадцать третьего — 50.

Полюс все ближе и ближе, Уэмура считает дни. Но вновь — задержка — широкая, труднопреодолимая трещина.

"Нет ничего хуже, когда на человека, уже расслабившегося от наступившей передышки, вдруг сваливается новая трудность. Нервы не выдерживают. Состояние — хоть плачь".

Есть такая японская поговорка: "Половина дороги в 100 ри — 99 ри". Слово «ри» требует пояснения — это японская мера длины, около 4 километров. А смысл поговорки ясен — не считай путь оконченным, пока он не окончен. Не смей расслабляться. Альпинисты знают — . люди часто гибнут, уже спускаясь с вершины.

25 апреля вечером Уэмура записывал в дневнике: "В этот день я наметил себе быть на полюсе. И не дошел до него. Планы мои сорваны… Я переоценил собственные силы и недооценил условий Арктики. Но нельзя сказать, что я не сделал всего, что было в моих силах. Впрочем, что это я ищу оправдания себе? Разве в этом теперь дело! И сегодня находились в пути 11 часов, а прошли не более 20–25 километров. Достиг широты 88° 50 . До полюса остается один градус и десять минут, а это целых 130 километров"…

В этот день там, на полюсе, уже стояли победители- участники экспедиции японских университетов. Как и Уэмура, они шли к полюсу на собачьих упряжках — правда, погонщиками были специально нанятые эскимосы.

"Я нисколько не покривлю душой, если скажу, что не считаю этих ребят своими соперниками… Я иду на полюс в одиночку и не соревнуюсь с кем-либо в скорости продвижения… Мне никогда — не приходило в голову соперничать… Но вот сейчас, когда ученые университетов дошли до полюса, а я, срывая все сроки, еще нахожусь в сотне километров от желанной цели, мне стало не по себе. Было досадно. Так досадно, что на глаза навернулись слезы… Ничего с собой поделать не мог. Досадно!.. Мне нельзя расслабляться, нельзя тратить свои силы попусту. Каждый день этого путешествия неповторим, и его надо прожить с радостью, без сожалений…"

29 апреля в 18 часов 30 минут по времени мыса Колумбия- в 13 часов 30 минут по Гринвичу — Наоми Уэмура достиг полюса. К лому, которым он прокладывал дорогу, привязал шест, к нему — флаги: Японии, Канады, Дании, США. Потом пил чай. Заснуть не мог. Перед ним вставали лица друзей, помощников, знакомых. Лицо жены.

30 апреля в 13 часов с юга — кругом был юг — донеслись звуки приближающего самолета.

"Ну вот и все. Неужели все? Неужели это все, на что я был способен? Нет, не все еще позади. Путешествие мое не окончено: впереди меня ждут три тысячи километров никем еще не пройденного пути через льды

Гренландки!"

В это трудно поверить: через 10 дней-11 мая — Наоми Уэмура начал новое путешествие. И какое! Никто еще не пробовал пересечь Гренландию по длинной ее оси: от северной оконечности — мыса Моррис — Джессеп — и до южной. Сам Уолли Херберт, узнав о планах Уэмуры, произнес только одно слово: "Сумасшествие!" Приблизительно так же оценивали и многие другие планы японского путешественника — его одиночные восхождения, его плавание на плоту по Амазонке.

"До меня уже несколько человек собирались предпринять такое путешествие, но, хорошенько все взвесив и оценив, неизменно отказывались от своих намерений".

Сумасшествие?..

Почему, вы думаете, он остановил свой выбор именно на этом маршруте? "Я исходил из того, что не мне искать легкие пути. Напротив, я решил поставить перед собой задачу, выполнение которой, находилось бы на грани человеческих возможностей". Вот оно — сконцентрированное в нескольких словах кредо Уэмуры. Встреч не со всяким соперником он искал, а только такого поединка, который потребовал бы от него борьбы на грани возможного. Только так!

Через три месяца и двенадцать дней — 22 августа 1978 года — Наоми Уэмура успешно закончил свое гренландское путешествие.

Почему же вновь и вновь ему удавались эти невероятные предприятия?

Обратите внимание на то, как тщательно готовил Наоми Уэмура все свои маршруты. Ведь прежде чем преодолеть 860 километров от мыса Колумбия до вершины планеты, он почти два года прожил среди эскимосов, прошел до Арктики 15 тысяч километров!

Отправляясь к полюсу, Наоми Уэмура верил в успех. Его вера основывалась на тщательной подготовке, на том огромном опыте, который он уже накопил за время предыдущих путешествий. Может быть, главное, что дал ему опыт, — уверенность: "Успех всего дела решает сила воли!"

Очень редко это качество характера человек получает от рождения. Тренируя тело, мы обретаем силу, тренируя дух — силу воли.

Справедлива народная мудрость: "Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу".

Сначала по протоптанной туристской тропе он не мог подняться на вершину Фудзиямы. Сначала ему трудно было пробежать даже несколько сот метров. Потом и десятки, сотни, тысячи километров доставляли только радость.

Воспитание силы воли начинается с того, что человек каждый день не дает себе послаблений. Например, выходит на тренировку, несмотря на усталость, на плохое настроение, несмотря на то, что очень часто хочется "жить, как все", плыть по течению, а не преодолевать житейские водовороты.

"Один на один с Севером" — так называется книга Уэмуры. Наверное, советскому читателю это "один на один" покажется немного странным.

Авторам этой публикации неоднократно приходилось бывать на Крайнем Севере, участвовать в экспедициях. Мы не по книгам знаем, что такое полярная стужа, арктические льды, гигантские безжизненные пространства. Нам хорошо знакомо то ощущение, которое испытывает любой человек, оказавшись перед лицом полярной стихии, вдали от жилья, вездеходов и самолетов.

Когда на все четыре стороны от тебя расстилается — без конца и края ледяное белое безмолвие, и только гонимый ветром снег шуршит в мутных струях поземки, и кажется, что всю землю покрывает лед и снег — тогда холод невольно заползает в сердце, и становится не по себе. Лишь одно может согреть в эту минуту, согреть и вернуть силы — сознание того, что ты здесь не одинок, что рядом твои товарищи. Видишь их фигурки на белом фоне, считаешь — все ли, никто не отстал? — и сразу по-другому воспринимаешь Арктику. Добрее она, что ли, становится.

Недаром же говорят: на миру и смерть красна. Как бы опасно ни было на маршруте, как бы ни колдовала стихия, а если рядом товарищи, то и мороз кажется не таким жгучим, и торосы не такими высокими…

В нашей стране экспедиции — и профессиональные и любительские — это всегда плод коллективных усилий.

Мы стоим на том, что наивысшее удовлетворение могут принести только те победы, которые достигнуты плечом к плечу с товарищами, единомышленниками. Собственно, по-другому у нас и быть не может, такова счастливая закономерность нашего образа жизни.

Отправляясь в маршрут рядом со спутниками, мы обязательно совершаем открытия, даже если этот маршрут проходит неподалеку от родного дома. Открытия неизведанных путей в человеческих отношениях, постижения вечных человеческих ценностей, таких, как дружба, благородство, самопожертвование.

Уэмура добровольно лишил себя этого блага, предпочел мораль одиночки. Однако не будем его осуждать. Он вырос в другом мире, там иная шкала нравственных ценностей. Судьба сложилась так, что рядом не оказалось единомышленников. А тяга к странствиям была огромной. Уэмура словно для того и родился, чтобы, начав с маленьких побед над собственной слабостью, затем много лет побеждать слепые силы стихий.

Впрочем, он все-таки не совсем одинок в своих путешествиях. Разве смог бы он побеждать, если бы друзья не верили в его, успех? Разве мог бы он обойтись без помощи своих коллег с базы Алерт, без помощи эскимосов при подготовке к экспедиции, без поддержки летчиков?

"Мое сердце связано с сердцами тех, кто помогал мне", — говорит Уэмура.

Не раз он был почти готов отступить, смириться с поражением. Но и тут помогали те, кого не было с ним.

"Столь грандиозные планы можно было осуществить только совместными усилиями многих людей, имея с их стороны не только материальную и техническую помощь, но и моральную… Я не мог обмануть их надежд", — пишет Уэмура.

В самом трудном его путешествии он не был одинок еще и потому, что ему помогали собаки. "Собаки — моя семья" — эти слова Уэмуры полярнику не покажутся странными.

Когда во время похода к полюсу одна из собак неожиданно родила, Уэмура записывает: "Досадую, что на меня обрушились такие заботы, но вместе с тем в душе пробуждается нежность к этим малышам… Безусловно, они доставят хлопот в трудной дороге, но очень хочется, чтобы малыши выжили. Удивительно, но у меня появляются какие-то отцовские чувства".

Известный полярный исследователь Поль-Эмиль Виктор написал книгу, которую назвал очень точно: "Ездовые собаки — друзья по риску".

Фритьоф Нансен, Фредерик Кук, Роберт Пири, Руал Амундсен — все они использовали собачьи упряжки, в их дневниках многие страницы посвящены собакам. Дневники Уэмуры, особенно заключительная их часть, звучат как гимн "друзьям по риску".

"Когда нам тяжело, больно, мы — люди — уже сдаемся, — говорит Уэмура. — Собаки же сдаются только тогда, когда умирают…" "Во время этой экспедиции я понял, что человеку очень важно кому-то верить, кого-то Я любить. И натолкнули меня на эту мысль собаки. За это время я не раз попадал в беду, но собаки меня и выручали и успокаивали".

Остались позади предельно трудные километры дрейфующих льдов, остался позади грозный ледниковый щит Гренландии. Уэмура заканчивает маршрут:

"Я крикнул упряжке «аи», соскочил с нарт, бросился к собакам. "Большое вам спасибо за то, что вы так хорошо сюда шли. Спасибо". Я погладил каждую, погладил по голове, по спине, каждой сказал спасибо. И собаки прыгали мне на грудь, будто стараясь обнять. Словами трудно передать чувство, охватившее нас. Собаки молча прижались ко мне…"

Ученые считают, что люди способны переносить самые суровые природные условия в течение длительного времени. Однако человек, непривычный к этим условиям, попадающий в них впервые, случайно, в результате сложившихся обстоятельств (авария самолета, гибель корабля и т. п.), оказывается в значительно меньшей степени приспособленным к жизни в незнакомой среде… Поэтому чем жестче условия внешней среды, тем короче оказываются сроки автономного существования, тем большего напряжения требует борьба с природой, тем строже должны выполняться правила поведения, тем дороже цена, которой оплачивается каждая ошибка.

Конечно, в лабораторных условиях можно смоделировать любой климат. Конечно, можно предложить испытуемым любые физические нагрузки. Но все-таки лабораторный эксперимент никогда не даст ответа на многие вопросы, которые волнуют медиков и психологов.

Реальную опасность, реальный риск, которые самым существенным образом влияют на самочувствие и поведение человека, смоделировать нельзя.

Вспомните слова Бомбара: "…вас убил не голод, вас убила не жажда… вы умерли от страха". Эта проблема- специалисты называют ее "проблемой выживания" — в наше время стала как нельзя более актуальной.

Дальние автономные плавания на маленьких яхтах, на плотах, дальние переходы по Арктике, подобные тем, что совершил Уэмура, кажутся в наше время излишне экзотическими… Но они — своеобразные эксперименты по проблеме выживания, которые проводятся в экстремально сложных условиях, в условиях реального риска.

А кроме того, они как бы в концентрированном виде отражают ситуации кораблекрушений, авиационных катастроф, происшествий с поисковыми, геологоразведочными и другими подобными группами. Опыт показывает, что даже при самой тщательной подготовке различные «происшествия», к сожалению, неизбежны.

Поэтому именно в наше время, когда человечество начинает осваивать глубины океана, труднодоступные районы Крайнего Севера и Антарктиды, интерес к рискованным путешествиям растет — в том числе и среди ученых.

Наш ведущий специалист в области космической медицины и биологии академик Олег Георгиевич Газенко, которого мы уже выше цитировали, по этому поводу сказал однажды так:

— Помимо всего прочего, мой интерес к путешествиям, которые связаны с преодолением больших трудностей и которые происходят в экстремальных условиях автономии, удаленности от жилья, объясняется тем, что они позволяют глубже изучить человека в естественных, натуральных условиях. Наука не может ограничиться только лабораторными, камерными исследованиями, ибо дело, которому мы служим, связано с пребыванием реального человека в реальных условиях. Данные, полученные в ходе экспедиций, результаты испытания различных образцов одежды, рационов питания, средств выживаемости тоже ложатся в копилку необходимых знаний.

Став волею обстоятельств путешественником-одиночкой, Уэмура — хотел он того или не хотел — осуществил уникальнейший (другого такого нет и, возможно, никогда не будет) эксперимент, истинное значение которого пока еще по достоинству не оценено…

Уэмура никогда не был в Советском Союзе, но одному из авторов очерка посчастливилось встретиться со знаменитым путешественником. Наше знакомство произошло при обстоятельствах, которые заслуживают того, чтобы о них рассказать.

В середине 70-х годов по инициативе англичанина по имени Уорвик Чарльтон в Великобритании был создан специальный призовой фонд и организован комитет, который ежегодно определял самого мужественного спортсмена мира. Сам У. Чарльтон, кстати, совершивший в молодости смелое плавание через Атлантику на утлом паруснике, построенном им по чертежам кораблей XVII века, так рассказывает о предыстории приза "За мужество в спорте":

— Вспомните, как возник марафон. В 490 году до новой эры горстка греков остановила персидских завоевателей у местечка, называвшегося Марафон. Бегун, принесший весть об этом в Афины, упал замертво, едва произнеся последнее слово. Подвиг древнего героя увековечен марафонским бегом, дистанция которого — 42 километра 195 метров — равна расстоянию от Афин до Марафона.

В истории есть и другие прямо-таки хрестоматийные примеры проявления атлетами мужества. Во время олимпийских игр 1908 года в Лондоне итальянский марафонец Дорандо Пиетри упал у самого финиша, поднялся, снова упал и, наконец, не без помощи зрителей первым разорвал ленточку. Первым! Но ведь ему помогали, а это запрещено правилами. Петри лишился звания олимпийского чемпиона, однако его храбрость и выдержка не могли оставить людей равнодушными и безучастными. Королева Александра вручила ему специальный приз.

— Как-то, просматривая кадры старой хроники, — рассказывал У. Чарльтон, — мы натолкнулись на эпизод с Пиетри. Так и родилась мысль ежегодно отмечать самых мужественных атлетов. В призовом фонде участвуют компании и банки Великобритании и других стран. Самые искусные королевские ювелиры из чистого золота изготовили лавровый венок, который оценивается в 55 тысяч фунтов стерлингов. Он является переходящим. Золотая копия венка стоимостью четыре тысячи фунтов навечно вручается спортсмену, которому присужден приз.

Кандидатуры соискателей выставляются национальными олимпийскими комитетами, спортивными федерациями, государственными учреждениями стран или лицами, их представляющими. Всего таких соискателей бывает до тысячи человек более чем из 100 стран. Затем специальная комиссия арбитров, состоящая из выдающихся спортсменов, издателей и писателей, отбирает десять претендентов, которые приглашаются в Лондон, где в начале февраля происходит окончательное определение и «коронация» победителя. "Приз, — указывается в официальном бюллетене, — вручается как профессионалам, так и любителям — за выдающийся вклад в спортивное движение, за подвиг в спорте".

Мужество трудно определить словами, так закончил свой монолог Уорвик Чарльтон, но все мы легко узнаем его, когда встречаемся в жизни. Мужество — это наивысшая способность человеческого духа и разума бесстрашно преодолевать различные препятствия и трудности. Это самопожертвование, которое может быть в одинаковой степени присуще и победителю и побежденному.

Читатель, вероятно, уже догадался, для чего нам потребовалось столь длинное отступление. Да, это так: в 1979 году золотым венком был увенчан герой нашего очерка.

"Коронация" происходила в одном из самых старинных дворцов Лондона — Гилдхолле, где принимают только наиболее титулованных гостей Великобритании. Помимо членов жюри, учредителей и соискателей приза, журналистов, Уэмуре восхищенно аплодировали члены королевской семьи, лорды, главы дипломатических представительств и миссий, деятели международного спортивного движения, прославленные атлеты… Церемония транслировалась по каналам телевидения на 50 стран, ее свидетелями стали 500 миллионов человек.

На приз тогда претендовало немало достойных кандидатов. 22-летний британец Джеймс Хэтфилд, перенесший за два года десять операций на сердце, фактически приговоренный болезнью к смерти, в одиночку пересек Атлантику на яхте, названной им "Сердце Британии".

Три американских воздухоплавателя Макс Андерсоч, Ларри Ньюмен и Бен Абруццо первыми в мире перелетали через ту же Атлантику на воздушном шаре. Англичанка Наоми Джеймс была допущена к решающему туру определения лауреата приза за то, что прошла под парусом вокруг света, затратив на это 271 день и 19 часов — на два дня меньше, чем прежний рекордсмен сэр Ф. Чичестер. 29-летняя пловчиха Диана Ниад в августе 1978 года предприняла попытку заплыва от берегов Кубы до Флориды. 42 часа из-за сильного шторма Диана испытывала в воде жесточайшие приступы морской болезни. Лишь вконец обессиленная, она "сошла с дистанции": была поднята на борт сопровождавшей ее шхуны, тут же поклявшись повторить попытку.

Но самым мужественным жюри почти единодушно признало в 1979 году японского путешественника Наоми Уэмуру.

А познакомились мы спустя год, там же в Лондоне, куда Уэмура приехал, чтобы передать золотой венок следующему победителю. Исполком приза впервые пригласил тогда для участия в торжественной церемонии советских спортсменов — семерку ребят, покоривших Северный полюс на лыжах. Конечно же, Дмитрий Шпаро и его товарищи много раз слышали о дерзких маршрутах японского одиночки, восхищались смелостью и силой духа Уэмуры. И Наоми, как выяснилось, тоже с интересом и симпатией следил по газетам за продвижением к полюсу первой в истории лыжной экспедиции. В июне 1979 года он прислал в "Комсомольскую правду", где располагался штаб экспедиции, теплую поздравительную телеграмму.

И вот февраль 80-го, Лондон, респектабельный отель "Гроссвенор Хауз", где Уорвик Чарльтон принимает именитых спортсменов и путешественников со всего света. После завтрака мы спускаемся в вестибюль.

— Ребята! — говорит с сильнейшим волнением один из семерки — Володя Рахманов. — Провалиться мне на месте, если вон тот маленький японец не Уэмура.

— Где? Где? — Все ищут глазами Уэмуру.

Похоже, что Уэмуре кто-то таким же образом показал Диму Шпаро. Он идет к нам, широко улыбаясь. Дима идет навстречу. В центре гостиничного холла они обнимаются — в этой не отрежиссированной никем сцене искренности, доброты, сдержанного мужества.

Буквально через минуту всем кажется, что мы знакомы целую вечность. Уэмура прост и открыт. Его лицо светится широкой улыбкой. Разговор поначалу носит весьма невразумительный характер и в основном состоит из взаимных комплиментов типа "Ух, ты!".

Кому-то приходит мысль вместе сфотографироваться — шумной, возбужденной гурьбой мы идем мимо чопорных ливрейных швейцаров, переходим через улицу, где за невысоким заборчиком начинается знаменитый Гайд-парк. Уэмура первым лезет через забор. Дальше происходит небольшая заминка, потому что Японец непременно хочет фотографироваться сидя прямо на земле н нас приглашает последовать его примеру. Может быть, его смущает собственный маленький рост?

Потом Юра Хмелевский берет его в оборот, обрушивает на Уэмуру залп вопросов: много ли было трещин и а маршруте к полюсу, как он их преодолевал, что оказалось самым опасным, из чего состоял рацион?.. Уэмура охотно отвечает, по всему видно, что он рад оказаться среди людей, лучше других понимающих его подвиг, его жизнь.

В тот же день после ужина сидим в номере Уэмуры, обстоятельно беседуем. Подбирая английские слова, он подолгу тянет «э-э-э» и закатывает глаза. Подробно рассказывает о своих арктических переходах, горных восхождениях.

— Но, по-видимому, самой опасной все же следует считать полюсную экспедицию? — спрашиваем мы.

— Да, — энергично кивает головой наш друг и тут же уточняет: — Я бы сказал, что столь же опасными были одиночные восхождения на высочайшие вершины пяти континентов, а также плавание на плоту от Перуанских Анд до Атлантики, когда я питался только бананами и пираньей. А пиранья, — хохочет Уэмура, — все ждала, когда я зазеваюсь, чтобы сожрать меня.

— Это трудно себе вообразить, — с искренним восхищением говорит Рахманов.

— То, что русские на лыжах покорили полюс, вообразить еще труднее, — не остается в долгу Уэмура.

— Почти все ваши путешествия из разряда выдающихся. Их мог совершить только очень сильный человек. Можно ли сказать, что риск стал для вас такой же потребностью, как для большинства людей чашка утреннего чая? — спрашиваем Уэмуру.

— Я отправляюсь в свои странствия вовсе не в поисках острых ощущений…

— Но все же каждый раз они вас находят…

— Если быть абсолютно точным, то не каждый. Когда мне исполнилось тридцать лет и со всех самых высоких гор я уже посмотрел вниз, а полярные штормы еще ждали впереди, мне пришло в голову пройти пешком через Японию — от ее самой северной до самой южной точки. 30 августа 1971 года я стартовал на острове Хоккайдо и спустя 52 дня финишировал в городе Кагосима. Так вот, — смеется Уэмура, — единственная опасность в том путешествии подстерегала меня в городе Саппоро, где я был по ошибке арестован местными полицейскими. На этом 3000-километровом маршруте я не стал обременять себя снаряжением, у меня не было ни зонтика, ни карты, только бумажник. В день проходил по 58 километров, ночевал и питался в деревнях и городах. Если не считать трех пар изношенных кроссовок, то никаких проблем этот переход мне не доставил.

— Давно ли вы женаты?

— С июня 1973 года. Мою жену зовут Кимико, и она, наверное, самый несчастный человек на свете. Ну, скажите, какая еще жена вынуждена так волноваться за судьбу собственного мужа, — Уэмура вновь заразительно смеется, но вдруг становится очень серьезным: — Если же говорить без шуток, то ей, бедняжке, действительно не позавидуешь. Всю жизнь ждать… Когда нахожусь в трудном маршруте, Кимико не может заставить себя уснуть.

— Сколько стоило ваше полярное путешествие?

— 400 тысяч фунтов стерлингов. Самым накладным было арендовать самолет. Ведь за шесть месяцев, что я провел во льдах океана и на Гренландском щите, самолет двенадцать раз прилетал ко мне — забрасывал продукты, снаряжение… Эти затраты были покрыты в основном частными компаниями, а также редакциями газет, журналов, телевидением, которым я обязался поставлять репортажи.

— А насколько популярны ваши странствия в Японии?

— Тираж моей последней книги, которая называется "В одиночку к Северному полюсу и по Гренландии" — 150 тысяч экземпляров. Для Японии это очень много. Но что касается государственных учреждений, то они относятся ко мне довольно прохладно — для них лучше всего, чтобы все тихо сидели по домам.

— Являются ли ваши путешествия чистым спортом?

— У них есть две стороны — научная и спортивная. Скажем, в Гренландии я активно занимался метеонаблюдениямн, через каждые 50 километров брал гидрологические пробы, делал описания ледового покрова, анализ снега. Шефом моей научной программы является университет в Нагоя.

…Уже поздно, мы явно загостились, тем более, что завтра и Наоми, и нашим ребятам предстоит принимать участие в торжественном ритуале «коронации» нового обладателя золотого венка. Уэмура к тому же должен будет согласно протоколу говорить речь.

Перед тем, как пожелать хозяину комнаты спокойной ночи, задаем ему вопрос, который волнует всех нас. Мы просто не можем об этом не спросить:

— Почему, мистер Уэмура, вы шли к полюсу в одиночестве?

— А собаки, разве они не в счет? — отвечает он без всякой улыбки. — Жизнь в коллективе, как я думаю, всегда чревата ссорами: один захочет одного, второй прямо противоположного. Эти противоречия не для меня. Собак же я не спрашиваю, чего они хотят. Они всегда рядом, и мы прекрасно ладим друг с другом.

— Надо ли это понимать так, что вы всегда будете путешествовать один?

— Всегда один! Это стиль моей жизни. Я хочу быть первым и ни с кем не делить свою славу. Если я изменю своему правилу, то только затем, чтобы проделать совместный маршрут с вами. — Похоже, что Уэмура говорит это только ради комплимента.

— Отличная идея, — подхватывает Хмелевский. — А другие планы?

— Мечтаю в одиночку взобраться зимой на Эверест. На собачьей упряжке пересечь Антарктиду.

На следующий день мы встречаемся в Гилдхолле уже как старые, добрые друзья. Однако общению здесь мешают репортеры, их десятки, они тянутся с микрофонами и к Уэмуре, и к нашим ребятам, просят интервью. Заметно, что строгий темный костюм, сорочка, галстук да и вся запротоколированная атмосфера официальной церемонии изрядно смущают Уэмуру, он явно чувствует себя не в своей тарелке. И не только он. Люди, ради которых устроено это торжество, привыкли к спортивным одеждам, походной амуниции. Один из главных соискателей приза — рекордсмен мира по нырянию в глубину Жак Майоль по привычке явился в Гилдхолл в невероятно потертых джинсах и застиранном свитере. Не тут-то было. Организаторы церемонии выловили француза у двери, отвезли в ближайший универмаг и приодели, как подобает случаю: черный костюм, светлая сорочка, галстук. 51-летний Майоль, сидя за уставленным хрусталем столиком в Гилдхолле, с изумлением посматривает на свой наряд — похоже, что такой фокус с французом проделали впервые.

Кроме него, здесь еще немало интересных личностей. Американский мотогонщик, чемпион мира Кении Роберте нашел в себе силы вновь участвовать в соревнованиях и победить после перелома позвоночника в 1978 году. Кубинский спринтер Сильвио Леонард, несмотря на преследовавшие его травмы, неизменно выходил на старт и много лет показывал блестящие результаты. Американца Дина Чинауэта знаменитым сделала смелая попытка превысить мировой рекорд скорости на воде: на катере с двигателем от австралийского бомбардировщика Б-51 он развил скорость 220 миль в час, но затем катер взорвался, а искалеченный Дин просто чудом остался жив. Французский дельтапланерист Жан-Марк Буавэн совершил единственный в своем роде полет, расправив крылья дельтаплана над вершиной К-2 в Каракоруме (7600 метров). На пути к вершине он почти потерял зрение, обморозил пальцы на руках. Восхождение заняло у него четыре месяца, а сам полет длился только 13 минут и напоминал скорее падение. Забегая вперед, скажем, что именно француз в результате голосования жюри окажется лауреатом при-за-80. Только на один голос отстанет от него полярная экспедиция газеты "Комсомольская правда".

А пока прошлогодний победитель должен сложить свои полномочия. Смущенный, взмокший под беспощадным светом юпитеров, Уэмура поднимается на сцену, Сцепив руки на животе, нерешительно говорит:

— Мне легче убить медведя, чем произнести две английские фразы.

Эта незатейливая шутка сразу помогает ему наладить контакт с огромным залом.

— Я чрезвычайно польщен, — продолжает Уэмура, — тем, что мне предоставлена возможность спустя год вернуться в Гилдхолл. Я горжусь врученной мне наградой- она призывает к новым интересным путешествиям. Последние десять лет я мечтаю пересечь Антарктиду, однако путь к осуществлению этой мечты таит в себе несметное число препятствий. Возможно, в 1981 году я попытаюсь зимой взобраться на Эверест, и успех этого предприятия станет тем ледоколом, который поможет мне достичь Антарктиды.

Хочу поздравить всех соискателей. Они преодолели множество трудностей и лишений на пути к той славе, которой наслаждаются сегодня, — заканчивает Уэмура.

…Под теплым моросящим дождиком лондонской зимы мы прощались с Наоми Уэмурой. Грустно было. И его и нас переполняли планы, надежды, замыслы новых путешествий. Мы верили в то, что еще обязательно встретимся — если не на Крайнем Севере, то на крайнем юге, если не в Москве, то в Токио. Казалось, что все самое главное и интересное в жизни еще впереди. Уэмура без конца улыбался и напоминал счастливого ребенка. Мы уговаривали нашего здоровяка Толю Мельникова быть поаккуратнее с объятиями: Наоми по сравнению с ним казался миниатюрным и хрупким.

Эх, если бы знать тогда, что больше мы не встретимся. Никогда…

После окончания похода к полюсу, после сумасшедшего Гренландского маршрута Уэмура отнюдь не почил на лаврах. В газетах появились сообщения, что он выезжал в Тибет, консультировал китайских альпинистов, провел рекогносцировку в Гималаях, приближая свою мечту об одиночном зимнем восхождении на Эверест. Потом в газетах сообщалось, что Наоми Уэмура отправился в Антарктиду.

Вы помните — взойдя на Аконкагуа, он сразу же отправился в плавание по Амазонке. Покорив Северный полюс, уже мечтал о Южном.

Уэмура хотел не только дойти до полюса, но и пересечь ледниковый щит Антарктиды — от моря Уэделла до моря Росса. Как обычно на собачьей упряжке, как обычно — в одиночку. И опять же — как обычно, «попутно» он предполагал покорить высочайшую вершину шестого континента — пик Винсон (5140 метров).

Планам этим, однако, не суждено было осуществиться. Судя по отрывочным публикациям в газетах, американцы (их станция Мак-Мердо должна была стать конечным пунктом маршрута) то ли не смогли то ли н" захотели обеспечить авиационную поддержку Уэмуры

Весной 1983 года Наоми вернулся в Японию

— Кимико, — успокаивал он жену, — не волнуйся дальше Хоккайдо я в этом году не удеру. Наверное …

На Хоккайдо, самом северном острове Японии Уэмура, еще вернувшись из Гренландии, организовал "собачью школу". Со своими любимцами не расстался, два пса поселились в крохотном дворике его дома в Токио.

Конечно, обещание жене выполнить ом не мог. На этот раз японский путешественник задумал осуществить одиночное зимнее восхождение на Мак-Кинли.

Очередное «сумасшествие»… Ведь даже у подножия вершины температура зимой опускается до минус 50 градусов. А там, наверху?..

Собственный корреспондент "Комсомольской правды" в Токио Александр Дроздов рассказывает: "О решении испытать себя в одиночном восхождении на Мак-Кинли- на этот раз в суровых условиях зимы-я узнал от Наоми Уэмуры осенью 1983 года. В телефонном разговоре он буднично, как бы между прочим, обронил: "Снова собираюсь в путь. Теперь на Аляску. Чувствую, засиделся я дома". Иного от профессионального путешественника и ждать было нечего. В апреле 1983 года, спустя недели полторы по возвращении из Антарктиды, вечный непоседа принимал меня дома. Его жена потчевала нас чаем с домашними печеньями, а Наоми и. не пытался скрыть вновь охватившую его жажду странствий.

Из низкого шкафчика, в каких японцы хранят обычно постельное белье, были изъяты старые фотоальбомы, дневники и многие документальные свидетельства дальних странствий: разрозненная подборка минералов, пробы антарктического воздуха, личный секстант… Сам он был небольшой любитель выставлять всю эту, между прочим, не очень обширную коллекцию напоказ. Из, убранства дома только мощная радиостанция подсказывала, что жизненные пути Уэмуры не ограничивались обозначенным на ограде дома почтовым адресом. А так, не зная, какой профессии отдано сердце хозяина, и наблюдая его в домашней обстановке, можно было принять Наоми за обычного школьного учителя, испытывающего странную привязанность к лохматым лайкам — собакам для Японии диковинным.

Выйдя проводить меня в крошечный дворик, в котором томилась от безделья пара ездовых собак, Уэмура чуть грубовато приласкал своих любимцев и, обращаясь к ним, проговорил: "Ну, что, застоялись, ребята? Ничего, скоро я вам задам работы". И потом ко мне: "Давайте мы сейчас втроем обнимемся, а вы нас сфотографируете на память". Уэмура присел на корточки, обхватил своих собак и очень спокойно, ясно глянул в объектив камеры".

На маленьком двухместном самолетике пилот Дуг Гитинг «подбросил» японского путешественника к отметке 2195 метров. Уэмура шел налегке — немного сушеного мяса, фруктов. Прощаясь с пилотом, улыбался, шутил: "Я должен вернуться туда, где меня ждут — домой, к жене. Я непременно вернусь, потому что меня надо хотя бы иногда кормить".

12 февраля его видели на вершине, он прошел свой маршрут. Миновал контрольный срок, но Уэмура не вернулся. Последний раз его заметили с самолета 15 февраля на склоне на высоте 5180 метров: "Жив, кажется, здоров, улыбался и махал пилоту рукой".

На Мак-Кинли в эти дни обрушилась мощнейшая снежная буря. Вначале спасатели не очень волновались: Уэмура всех заразил уверенностью, ведь его «сумасшедшие» предприятия неизменно оканчивались благополучно. Предполагалось, что из-за снежной бури он вынужден прервать спуск и пережидает непогоду, зарывшись в снежный склон.

Через 10 дней, когда буря немного утихла, на помощь вышли спасатели.

Конечно, все запасы еды давным-давно должны были кончиться. Но его неприхотливость, его умение терпеть были известны.

Начался март. Там — на Аляске, дома — в Токио, у нас — в Москве, во всем мире все еще продолжали надеяться…

"Смерть — это вариант не для меня. Я всегда стремился вернуться живым".

На этот раз он не вернулся.

Что ж, выходит, Наоми Уэмура проиграл в затеянном им поединке с природой? Жизнью заплатил за чрезмерную самонадеянность? Наверное, найдутся люди, которые скажут так. Увы, найдутся… Но все же хочется верить, что большую часть человечества составляют другие — те, кто испытывает теплое чувство благодарности к японскому путешественнику.

Он называл свои экспедиции "путешествиями в неведомое". И скромно добавлял при этом: "По крайней мере в неведомое для меня…"

"Мои действия, — писал он, — оставили следы только в моей душе и останутся воспоминанием только для меня".

Нет, Наоми. Это не так. Благодаря вашим подвигам мы теперь знаем: человек, даже оставшись один на один против арктических льдов, против угрюмых заоблачных гор, против самых грозных природных стихий, может выстоять и победить. Своими нартами вы оставили глубокий след в сердцах многих и многих людей.

Не грех повторить: покоряя льды и вершины, Уэмура сделал сильнее не только самого себя, но и значительную часть рода людского.

Смысл не в том, что он погиб, а в том, что он жил среди нас, был одним из нас. Маленький японец с детской улыбкой, которого по ошибке называли суперменом.