Паразиты разума

Мы считаем совершенно оправданным то, что третий том "Кембриджской Истории Атомной Эры" был нами полностью отведён под новую редакцию важнейшего документа, известного как "Паразиты разума" профессора Гилберта Остина.

"Паразиты разума", естественно, составное произведение, собранное из различных документов, магнитофонных записей и стенографических отчётов бесед с профессором Остином. Первое издание, размер которого составлял лишь половину настоящего, было опубликовано вскоре после исчезновения профессора в 2007 году и еще до того, как "Паллас" был найден экспедицией капитана Рамзея. В основном оно состояло из записей, сделанных по просьбе полковника Спенсера, и магнитофонной записи под номером 12xm из библиотеки Лондонского Университета. Следующее издание, появившееся в 2012, включало копию стенографического отчёта, записанного Лесли Первисон 14 января 2004 года, а также материал из двух статей Гилберта Остина для "Исторического обозрения" и отрывок из его предисловия к книге Карела Вейсмана "Исторические размышления".

Данное издание сохраняет старый текст in toto[2] и включает совершенно новый материал из так называемой "Папки Мартинуса", в течение многих лет хранившейся миссис Сильвией Остин и сейчас находящейся в Архиве Мировой Истории, а также из до сих пор неопубликованных "Автобиографических заметок" профессора Остина, написанных в 2001. Редакторы разъяснили в сносках источники различных разделов.

Ни одно из изданий "Паразитов разума" не может претендовать на окончательность. Нашей целю было расположить материал так, чтобы он представлял собой непрерывное повествование. Там, где нам показалось крайне важным, был добавлен материал из философских заметок профессора Остина, а также короткий отрывок из вступления к книге "Почтение Эдмунду Гуссерлю[3]" под редакцией Остина и Райха. Итоговая повесть, по мнению редакторов, поддерживает версию, выдвинутую ими в работе "Новый свет на тайну «Палласа»". Однако следует подчеркнуть, что это отнюдь не было их намерением; они лишь постарались включить весь уместный материал и полагают, что справедливость их притязания подтвердится, когда Северо-Западный Университет[4] издаст полное собрание работ Гилберта Остина.

Х.С. У.П.

Колледж Сент-Генри, Кембридж, 2014 г.

(Нижеследующий раздел воспроизводится по магнитофонной записи, сделанной профессором Остином за несколько месяцев до своего исчезновения. Редакция Х. Ф. Спенсера[5].)

Любая сложная история, каковой является и эта, не имеет явного начала. Также я не могу последовать совету полковника Спенсера "начать с начала и продолжать до конца" потому, что события в ней довольно запутаны. Вероятно, лучшим выходом будет описать мою личную борьбу против Паразитов разума, а остальное предоставить историкам.

Итак, всё началось 20 декабря 1994 года, когда я вернулся домой с собрания Мидлсекского Археологического Общества, где я читал лекцию по древним цивилизациям Малой Азии. Стоял свежий, опьяняющий вечер. Нет большего удовольствия, чем произносить речь на тему, близкую твоему сердцу, перед всецело внемлющей аудиторией. Добавьте к этому, что наш ужин закончился превосходным кларетом восьмидесятых годов, и вам станет понятно, что я был в крайне приподнятом настроении, когда вставлял ключ во входную дверь своей квартиры на Ковент-Гарден.

Когда я вошёл, звонил видеофон, но он замолк прежде, чем я подошёл к нему. Я взглянул на индикатор — он показывал хэмпстедский номер, который я опознал как номер Карела Вейсмана. Было без четверти двенадцать, меня клонило ко сну, и я решил перезвонить ему утром. Но, раздевшись перед сном, почему-то почувствовал себя неуютно. Мы с Карелом были старыми друзьями, и он часто звонил мне поздно вечером с просьбой посмотреть что-либо в Британском Музее, где я часто проводил утренние часы. К тому же меня не оставляло какое-то смутное беспокойство. Я в халате подошёл к видеофону и набрал его номер. Ответа долго не было. Я уже было собирался отключиться, когда на экране появился его секретарь. Он сразу начал:

— Вы слышали новость?

— Какую новость?

— Профессор Вейсман мёртв.

Это меня столь ошеломило, что мне даже пришлось сесть. Наконец я собрался и выдавил:

— Откуда я мог это узнать?

— Из вечерних газет.

— Я только что вошёл...

— А, понимаю. Я пытался связаться с вами весь вечер. Не могли бы вы приехать сюда? Немедленно.

— Но зачем? Могу ли я что-нибудь сделать? Как миссис Вейсман?

— Она в шоковом состоянии.

— Но как он умер? — Баумгарт ответил, не меняясь в лице:

— Он покончил с собой. — Я, помню, тупо таращился на него в течение нескольких секунд, затем вскричал:

— Какого чёрта? Что вы несёте? Это невозможно!

— В этом нет никаких сомнений. Пожалуйста, приезжайте сюда как можно скорее. — Он потянулся к выключателю, но я снова закричал:

— Вы хотите, чтобы я сошёл с ума? Объясните, что случилось!

— Он принял яд. Вот практически всё, что я могу вам сказать. Но в его письме сказано, что мы должны связаться с вами немедленно. Так что, пожалуйста, приезжайте. Мы все очень устали.

Я вызвал аэротакси и оделся в состоянии ментального оцепенения, убеждая себя, что все это невозможно. Я знал Карела Вейсмана тридцать лет, с тех пор, как мы вместе учились в Упсале[6]. Он был во всех отношениях замечательной личностью: человек невероятной энергии и напористости, с выдающимся проницательным умом. Нет, это было невозможно. Такие люди никогда не совершают самоубийств. О, я отлично знал, что с середины столетия число самоубийств во всем мире возросло в пятьдесят раз, и что иногда счёты с жизнью сводят люди, от которых этого можно было бы меньше всего ожидать. Но сказать мне, что Карел покончил с собой, было всё равно что заявить мне, что один плюс один будет три. В его структуре не было ни атома саморазрушения. В любом случае, из всех, кого я когда-либо знал, он был самым собранным и меньше всех подвержен нервным срывам.

Могло ли это быть, гадал я, убийством? Быть может, он был убит агентом Центрально-Азиатского Союза? Я слышал и о ещё более странных случаях. Политические убийства стали точной наукой во второй половине восьмидесятых, и смерти Хаммелманна и Фуллера показали, что даже учёный, работающий под строжайшей охраной, не может чувствовать себя в безопасности. Но Карел был психологом, и, насколько я знал, не был связан с правительством. Его главный доход исходил от крупной промышленной компании, оплачивавшей его разработки по увеличению производительности труда и борьбе с динамическими неврозами.

Баумгарт ждал меня, когда такси приземлилось на крыше. Мы были одни, и я сразу спросил его: — Могло это быть убийство? — Конечно, исключать этого нельзя, но оснований так думать нет. В три часа он ушёл в свою комнату поработать над статьей и сказал мне, чтобы его не беспокоили. Его окно было закрыто, а я сидел в приёмной в течение двух следующих часов. В пять его жена принесла чай и обнаружила его мёртвым. Он оставил письмо, написанное его собственной рукой, яд запил стаканом воды из ванной.

Полчаса спустя я уже сам был убеждён, что мой друг действительно совершил самоубийство. Единственной альтернативой этому было его убийство Баумгартом, но в это я поверить не мог. Баумгарт полностью владел собой и был невозмутим, как японец, и всё же я видел, что он был глубоко потрясён и находился на грани нервного срыва. Ни один человек не обладает такими актёрскими данными, чтобы изображать подобное состояние. Кроме того, было письмо Карела. С тех пор, как Померой изобрёл машину электронного сравнения, подделка стала редчайшим преступлением.

Я покинул дом скорби в два часа ночи, не поговорив ни с кем, кроме Баумгарта. Тела своего друга не видел, да и не хотел этого — я знаю, что лицо умершего от отравления цианидом выглядит ужасно. Таблетки с ядом Карел взял у лечившегося у него невротика утром того же дня.

Письмо само по себе было странным. Оно не выражало ни малейшего сожаления по поводу самоубийства. Почерк был неровным, но мысли излагались чётко. В нем говорилось, что из имущества Карела отходит сыну, а что жене. Также там содержалась просьба вызвать меня как можно скорее, чтобы я позаботился о его научных работах. Был указан гонорар, который должен быть выплачен мне, плюс к нему ещё и дополнительная сумма, которая в случае необходимости должна быть потрачена на публикацию этих работ. Я видел копию письма — полиция забрала оригинал — и пришёл к выводу, что оно наверняка подлинное. На следующее утро электронный анализ подтвердил это.

Да, очень странное письмо. Длиной в три страницы и написанное с очевидным спокойствием. Но зачем он просил, чтобы со мной связались немедленно? Может, его записи содержат ключ к разгадке? Баумгарт тоже подумал об этом и провёл весь вечер за их изучением, но не обнаружил ничего, что объясняло бы это требование о спешке. Большинство бумаг Карела касались Англо-Индийской Компьютерной Корпорации, его нанимателя, и они пригодились бы другим научным сотрудникам фирмы. Остальные были работы по экзистенциальной психологии, психоанализу Маслоу[7] и так далее. И почти законченная книга об употреблении психоделических наркотиков.

Вот в этой-то последней работе, как мне показалось, я и нашёл отгадку. Когда я и Карел учились в Упсале, мы часами обсуждали вопросы о смерти, возможностях человеческого сознания и всё в таком духе. Я писал работу по Египетской Книге Мёртвых, оригинальное название которой — "Реу Ну Перт Эм Хру" — означало "Книга о Восхождении к Свету"[8], и касался только символизма "ночи души", опасности столкновения с бесплотным духом в ночном путешествии к Аментет[9]. Но Карел настаивал, что бы я прочёл и Тибетскую Книгу Мёртвых, совершенно отличную от Египетской, и сравнил их. Всякий, изучавший эти книги, знает, что Тибетская книга — это буддистский трактат, религиозная основа которого не имеет ничего общего с Египетской. Я полагал, что это будет лишь тратой времени и ненужным упражнением в педантизме, однако Карелу всё-таки удалось разжечь во мне определённый интерес к самой книге, и мы провели множество долгих вечеров за её обсуждением. Психоделические наркотики были тогда почти недоступны, так как книга Олдоса Хаксли[10] о мескалине[11] сделала их очень популярными среди наркоманов. Но мы обнаружили статью Рене Домаля[12], описывающую сходные эксперименты с эфиром: Домаль смачивал в нём носовой платок и подносил его к носу, после потери сознания рука с платком падала, и он быстро приходил в себя. Домаль приблизительно описал свои видения под воздействием эфира, и они произвели на нас большое впечатление. Его главная идея была схожа с мыслью, высказанной столь многими мистиками: хотя он и был без сознания, но у него было чувство, что испытанное им было намного реальнее, чем его нормальное восприятие мира. И вот, Карел и я сошлись на одной вещи — неважно, сколь различны были наши характеры — что нашей повседневной жизни присуще и некоторое качество нереальности. Теперь мы хорошо понимали рассказ Чжуан-цзы[13] о его сне: ему снилось, будто он бабочка, и чувствовал себя ею так ясно, что не был даже уверен, был ли он Чжуан-цзы, которому снилось, что он бабочка, либо же, наоборот, бабочкой, во сне бывшей Чжуан-цзы.

В течение месяца или около того, мы с Карелом проводили "эксперименты с сознанием". На рождественских каникулах, используя кофе и сигары, мы бодрствовали целых три дня, результатом чего было замечательное обострение интеллектуального восприятия. Я, помню, сказал тогда: "Если бы я мог жить так постоянно, поэзия стала бы для меня бесполезной, потому что я вижу глубже любого поэта". Мы также проводили эксперименты с эфиром и четыреххлористым углеродом[14]. В моем случае они оказались совсем неинтересными. Определенно, я испытал некоторое чувство повышенной проницательности — схожее с тем, что порой появляется на пороге сна, но оно было очень кратковременным, и в последствии я не мог его вспомнить. От эфира у меня несколько дней болела голова, и после двух опытов я решил оставить "исследования". Карел утверждал, что результаты его экспериментов соответствовали Домалю, лишь с некоторыми отличиями. Кажется, он нашёл смысл рядов чёрных точек чрезвычайно важным. Но он тоже счёл физическое последействие опасным и прекратил исследования. Позднее, когда он стал практикующим психологом, у него появилась возможность доставать для опытов мескалин и лизергиновую кислоту[15], и он несколько раз предлагал мне попробовать их. Но я к тому времени уже имел другие интересы и потому отказывался. Вскоре я расскажу об этих "других интересах".

Это длинное вступление было необходимо, чтобы объяснить, почему я решил, что понял последнюю просьбу Карела Вейсмана. Я археолог, а не психолог. Но я был его старым другом, и когда-то разделял его интерес к возможностям человеческого сознания. Может, в последние минуты жизни его мысли вернулись к нашим долгим ночным беседам в Упсале, к бесконечному пиву, которое мы поглощали в маленьком ресторанчике, выходившем окнами на реку, к бутылкам джина, распивавшимся в моей комнате глубокой ночью? Но что-то из всего этого вызывало во мне смутную тревогу — того же рода, что заставила меня в полночь позвонить Карелу в Хэмпстед. Однако я уже ничего не мог поделать, так что просто предпочёл забыть обо всём этом. Во время похорон своего друга я был на Гебридах, так как был вызван исследовать неолитические[16] останки, замечательно сохранившиеся на острове Гаррис, а по возвращении обнаружил на лестничной площадке перед своей квартирой несколько шкафов с материалами Карела. Мои мысли всецело были заняты неолитическим человеком, но я открыл было один ящик, заглянул в папку, озаглавленную "Восприятие цвета у эмоционально истощённых животных", и тут же с шумом захлопнул его. Затем вошёл в квартиру и открыл "Археологический журнал", где натолкнулся на статью Райха об электронной датировке базальтовых статуэток из богазкёйского храма[17]. Статья привела меня в неимоверное возбуждение, я позвонил Спенсеру в Британский Музей и бросился к нему. Следующие сорок восемь часов я только и думал, питался и дышал ничем иным, кроме как богазкёйскими статуэтками и особенностями хеттской скульптуры.

Это, конечно, и спасло мою жизнь. Без всяких сомнений, Тсатхоггуа ожидали моего возвращения — посмотреть, что я буду делать. По счастью, я был поглощён археологией — необъятный океан прошлого поглотил мой разум, убаюкав его течениями истории, и поэтому мне претила любая психология. Если бы я немедленно бросился за изучение материалов Карела в надежде отыскать там ключ к его самоубийству, мой разум был бы захвачен и затем уничтожен в течение всего лишь нескольких часов.

Теперь, когда я думаю об этом, то невольно содрогаюсь. Я был окружён злом, чуждым разумом. Я был подобен аквалангисту на дне моря, всецело поглощённому созерцанием сокровищ затонувшего корабля и совершенно не замечавшему холодных глаз спрута, притаившегося в ожидании позади. Будь я в другом настроении, то, возможно, и заметил бы их, как это позже случилось на Каратепе[18]. Но открытия Райха завладели всем моим вниманием и заставили позабыть даже о чувстве долга перед памятью друга.

Полагаю, я был под пристальным наблюдением Тсатхоггуа ещё несколько недель. Я тогда решил, что для разрешения вопроса, поднятого критикой Райха моей собственной датировки этих статуэток, мне необходимо вернуться в Малую Азию. И снова это решение как будто было ниспослано свыше. Это, должно быть, убедило Тсатхоггуа, что с моей стороны им опасаться абсолютно нечего. Очевидно, Карел сделал ошибку: едва ли он мог выбрать менее подходящего исполнителя своей последней воли. Впрочем, в течение остававшегося срока пребывания в Англии я порой чувствовал угрызения совести, вспоминая об этих шкафах, и пару раз даже заставил себя заглянуть в них. Однако каждый раз я испытывал всё ту же неприязнь ко всем вопросам психологии, и снова закрывал их. В последний раз, помню, у меня даже мелькнула мысль, не будет ли проще попросить сторожа сжечь все эти бумаги в подвальной топке. Я тут же отбросил её, как совершенно непристойную — немного удивленный, честно говоря, как мне вообще могло такое прийти в голову. Тогда я и понятия не имел, что это был не "я", кто допустил эту мысль.

С тех пор я часто задумывался, было ли назначение душеприказчиком именно меня частью замысла моего друга, или же это было решением, принятым им в отчаянии в последнюю минуту. Очевидно, он не мог об этом думать на протяжении долгого времени, иначе они бы всё узнали. Было ли тогда это внезапным решением, принятым по наитию, последней вспышкой озарения в одном из самых выдающихся умов двадцатого века? Или я был выбран faute de mieux[19]? Может, однажды мы и узнаем ответ на этот вопрос, если сможем получить доступ к архивам Тсатхоггуа. Естественно, большее удовольствие мне доставляет мысль, что выбор Карела был преднамеренным, что это был его ловкий ход. Если уж само провидение было на его стороне, когда он выбрал меня, то, несомненно, оно было и на моей в течение следующих шести месяцев, когда я думал о чём угодно, кроме бумаг Карела Вейсмана.

Уезжая в Турцию, я предупредил домовладельца, чтобы Баумгарту, согласившемуся провести предварительную сортировку бумаг, разрешалось входить в мою квартиру. Также я начал переговоры с двумя специализирующимися по психологии американскими издательствами, проявившими интерес к работам Карела Вейсмана. Затем я не вспоминал о психологии несколько месяцев, поскольку был совершенно поглощён вопросом датировки. Райх обосновался в лабораториях Евразийской Урановой Компании в Диярбакыре. До сих пор его главной специализацией было определение возраста человеческих и животных останков аргоновым методом, и в этой области он был ведущим мировым авторитетом. Обратив свое внимание от доисторических времен к Хеттскому царству, он занялся относительно новой для себя областью: возраст человека миллион лет, вторжение же хеттов в Малую Азию произошло где-то в 1900 году до нашей эры. По этой причине он был рад видеть меня в Диярбакыре, так как моя книга о хеттской цивилизации стала классической уже с самой её публикации в 1980 году.

Со своей стороны я нашел Райха крайне интересной личностью. Я чувствую себя как дома в любом периоде, начиная с двадцать пятого века до нашей эры и заканчивая десятым столетием нашего тысячелетия, в то время как область интересов Райха начинается с каменноугольного периода, и он может говорить о четвертичном периоде — около миллиона лет назад, — как если бы это была современная история. Однажды я присутствовал, когда он исследовал зуб динозавра, и он мимоходом заметил, что этот зуб не может принадлежать меловому периоду, а, скорее, триасовому — что примерно на пятьдесят миллионов лет раньше. Впоследствии, также в моём присутствии, счётчик Гейгера подтвердил его догадку. Его интуиция в подобных вещах была почти сверхъестественной.

Так как Райх играет значительную роль в этой истории, я кое-что о нём расскажу. Как и я сам, он крупный мужчина, но, в отличие от меня, своими размерами он обязан отнюдь не излишкам жира. У него плечи борца и крупная выступающая челюсть. Однако его голос не соответствовал внешности: мягкий и довольно высокий — результат, я полагаю, перенесённой в детстве инфекции гортани.

Но главная разница между нами была в эмоциональном восприятии прошлого. Райх был учёным до мозга костей, числа и система мер для него были всё. Он мог получать неимоверное удовольствие от чтения колонки показаний счетчика Гейгера, растянувшейся более чем на десять страниц. Его любимым утверждением было, что история должна быть наукой. Напротив, я никогда не старался скрыть сильнейший элемент романтизма в своём складе ума. Я стал археологом, пройдя через почти мистический опыт. Как-то я читал книгу Лейарда[20] о цивилизации Ниневии, которую случайно нашел в спальне на ферме, где тогда жил. Моя одежда сушилась во дворе, и разряд грома заставил меня поспешить за ней. Как раз посередине двора была большая лужа грязной воды. Я снимал одежду с верёвки, мыслями находясь всё ещё в Ниневии, когда мой взгляд упал на эту лужу. И тут я забыл на время, где был и что делал. По мере того, как я смотрел на лужу, она теряла всю свою привычность и наконец стала такой же чуждой, как море на Марсе. Я стоял, таращась на неё, когда упали первые капли дождя и покрыли рябью её поверхность. В тот миг я испытал такое чувство счастья и озарения, какого прежде никогда не знал. Ниневия и вся история внезапно стали такими же реальными и в то же время такими же чуждыми, как и эта лужа. История стала такой реальностью, что я, стоя с охапкой белья в руках, почувствовал нечто сродни презрения к моему существованию. Остаток вечера я бродил как во сне. С тех пор я знал, что должен посвятить свою жизнь "копанию в прошлом", пытаясь воссоздать то видение реальности.

Через некоторое время вам станет ясно, что всё это играет весьма важную роль в моем повествовании. Я имею в виду то, что мы с Райхом относились к прошлому совершенно по-разному, и постоянно совершали маленькие открытия особенностей наших характеров. Для Райха наука содержала всю поэзию жизни, и прошлое было лишь областью, где он мог упражняться в своих способностях. Для меня же наука была слугой поэзии. Мой первый наставник, сэр Чарльз Майер, упрочил такое отношение, поскольку испытывал полнейшее презрение ко всему современному. Когда он работал на раскопках, он буквально прекращал существовать в двадцатом веке и на настоящее взирал свысока, подобно прекрасному орлу на горном пике. Он испытывал жгучее отвращение к большинству людей и как-то пожаловался мне, что большей частью они кажутся ему "такими грубыми и убогими". Майер заставил меня почувствовать, что настоящий историк больше поэт, нежели просто историк. В другой раз он заявил, что раздумье о природе отдельного человека доводит его до мысли о самоубийстве, и примирить его с собственным существованием в человеческом образе может только размышление о рождениях и падениях цивилизаций.

В течение первых недель моего пребывания в Диярбакыре, когда раскопки на Каратепе из-за сезона дождей были невозможны, мы коротали вечера долгими беседами. Райх пинтами поглощал пиво, я же предпочитал превосходный местный коньяк — даже здесь проявлялась разница в наших характерах!

Однажды вечером я получил письмо от Баумгарта, очень короткое. Он лишь уведомлял, что обнаружил среди бумаг Вейсмана некоторые записи, убедившие его, что какое-то время до совершения самоубийства мой друг был безумен: Карел полагал, что "они" знают о его попытках и попытаются уничтожить его, и, судя по содержанию записей, эти "они" не были людьми. Вследствие всего этого Баумгарт решил приостановить переговоры о публикациях работ Вейсмана по психологии и дождаться моего возвращения.

Естественно, я пришел в замешательство. Мы с Райхом как раз достигли определенных результатов в нашей работе, и считали себя в праве поздравить друг друга и отдохнуть, так что наш разговор в тот вечер всецело касался "безумия" и самоубийства Вейсмана. В начале беседы присутствовали двое турецких коллег Райха из Измира, и один из них упомянул довольно странный факт — что за последние десять лет в сельских районах Турции выросло число самоубийств. Это меня удивило: хотя количество самоубийств среди городских жителей большинства стран и увеличилось, сельское население в целом казалось защищённым от этого вируса.

Другой гость, доктор Омер Фуад, продолжая тему, рассказал об исследованиях на своей кафедре, касавшихся уровня самоубийств древних египтян и хеттов. Поздние арцавские[21] таблички упоминают эпидемию самоубийств в царствование Мурсилиса II (1334-1306 гг. до н. э.) и называют их число в Хаттусасе. Довольно странно, что папирус Менефона[22], найденный в 1990 году в монастыре в Эс-Сувейде[23], также упоминает о подобной эпидемии в Египте в царствования Хоремхеба и Сети I, охватывающих примерно тот же период (1350-1292 гг. до н. э.). Его товарищ, доктор Мухаммед Дарга, был почитателем "Заката Европы" Освальда Шпенглера[24], этого образчика исторического шарлатанства, и заявил, что подобные эпидемии самоубийств могут быть точно предсказаны исходя из возраста цивилизации и степени ее урбанизации. Далее он провёл довольно сомнительную параллель между цивилизациями и биологическими клетками и их склонностью "добровольно умирать", когда тело теряет способность стимулироваться окружающей средой.

Для меня всё это было полнейшей бессмыслицей, поскольку цивилизация хеттов в 1350 году до н. э. едва ли достигла возраста семисот лет, в то время как Египет был старше её по меньшей мере в два раза. Манера Дарги преподносить эти "факты" была довольно безапелляционной, и это меня выводило из себя. Я разгорячился — не без влияния коньяка, конечно же — и потребовал, чтобы наши гости предъявили цифры и факты. Очень хорошо, ответили они, доказательства будут — и будут представлены на суд Вольфганга Райха, — и, поскольку им надо было лететь назад в Измир, довольно рано распрощались с нами.

У нас же с Райхом завязался разговор, который я считаю подлинным началом борьбы с Паразитами разума. Райх, с его ясным аналитическим умом, быстро суммировал все "за" и "против" нашего спора и признал, что доктору Дарге явно не достаёт научной беспристрастности. Затем он продолжил:

— Рассмотрим факты и цифры, известные нам о нашей собственной цивилизации. Что они говорят нам? Количество самоубийств, например. В 1960 году в Англии на один миллион человек приходилось сто десять самоубийств — вдвое больше, чем за сто лет до этого. К 1970 число снова удвоилось, а к 1980 оно увеличилось в шесть раз...

Райх обладал поразительным умом, содержавшим, казалось, всю важнейшую статистику нашего века. Обычно я испытываю отвращение к цифрам, но, когда я его слушал, со мной что-то произошло: внезапно внутри меня пробежал холодок — словно я почувствовал взгляд какого-то опасного существа. Это тут же прошло, но я всё равно вздрогнул.

— Холодно? — спросил Райх.

Я отрицательно покачал головой. Когда же он на минуту замолк, задумчиво глядя в окно на залитую светом улицу внизу, я неожиданно сказал:

— Когда всё сказано, мы всё-таки почти ничего не знаем о человеческой жизни.

Он весело ответил:

— Мы знаем достаточно, чтобы идти дальше, и это всё, на что ты можешь рассчитывать.

Но я никак не мог забыть то чувство холода:

— В конце концов цивилизация лишь сон. Представь себе, что человек неожиданно проснулся от него — не будет ли ему этого достаточно, чтобы совершить самоубийство?

Я думал о Кареле Вейсмане, и Райх понял это:

— Но как ты объяснишь эту манию с чудовищами?

Я вынужден был признать, что они не соответствуют моей теории. Однако мне всё не удавалось избавиться от леденящей депрессии, опустившейся на меня. И что больше — теперь я определенно боялся. Я чувствовал, что видел что-то — чего не смогу забыть, и к чему мне ещё придётся вернуться, — и что постепенно могу впасть в состояние парализующего ужаса. Я выпил полбутылки коньяка, и тем не менее ощущал себя ужасающе трезвым — понимая при этом, что моё тело пьяно, но оно как будто не было моим. Мне в голову пришла ужасная мысль: число самоубийств возросло потому, что тысячи людей, подобно мне, начали осознавать всю абсурдность человеческой жизни и просто отказывались жить дальше. Сон истории подходил к концу. Человечество уже начало просыпаться, и однажды оно проснется окончательно — и тогда произойдет массовое самоубийство.

Мои мысли были столь тягостны, что я решил было пойти в свою комнату и поразмышлять в одиночестве. Но всё-таки, против своей воли, я высказал их Райху. Не думаю, что он до конца меня понял, но он увидел, что я нахожусь в опасном состоянии, и со всей своей проницательностью нашёл точные слова, восстановившие моё душевное равновесие. Он начал говорить о той странной роли, которую в археологии играет случайное стечение обстоятельств, которое даже в художественной литературе может показаться невероятным. Джордж Смит[25] отправился в путешествие из Лондона с абсурдной надеждой найти глиняные таблички с окончанием эпоса о Гильгамеше[26] — и он действительно их нашёл. Не менее невероятны истории со Шлиманом[27], отыскавшим Трою, Лейардом, нашедшим Нимруд[28] — словно незримая нить судьбы вела их к открытиям. Мне пришлось признать, что археология, более чем любая другая наука, способна заставить человека поверить в чудеса. Он без промедления довёл свою мысль до конца:

— Но если ты соглашаешься с этим, то ты должен понять, что ошибаешься, считая цивилизацию сном — или, может, кошмаром? Сон кажется логичным, только пока он длится, проснувшись же, мы видим, что логики он лишен. Ты считаешь, что таким же образом и наши иллюзии навязывают свою логику в жизни. Но истории с Лейардом, Шлиманом, Смитом, Шампольоном, Роулинсоном, Боссертом[29] решительно опровергают тебя. Ведь они произошли, и это всё подлинные истории из жизни, произошедшие в силу таких из ряда вон выходящих стечений обстоятельств, какие ни один бы писатель не рискнул использовать в своей книге...

Я понял, что он прав. И, подумав о той странной судьбе, ведшей Шлимана к Трое, Лейарда к Нимруду, я вспомнил подобные случаи и из своей жизни. Например, моя первая весомая "находка" — параллельные тексты на финикийском, протохаттском и канисикском в Кадеше[30]. Я до сих пор помню острое чувство судьбы, какого-то "божества, ведущего нас к цели" — или, по меньшей мере, некоего загадочного закона случайности, — снизошедшее на меня, когда я соскабливал землю с этих глиняных табличек. Ибо по крайней мере за полчаса до находки я знал, что сделаю в этот день потрясающее открытие, и, воткнув лопату в случайно выбранном месте, не боялся, что напрасно потрачу время.

Менее чем за десять минут Райх вернул мне оптимизм и душевное равновесие. Тогда я ещё не знал, что выиграл своё первое сражение с Тсатхоггуа.

(Примечание редактора: начиная с этого момента магнитофонная запись с любезного разрешения библиотеки Техасского Университета дополнена "Автобиографическими заметками" профессора Остина, которые уже частично публиковались университетом в сборниках его работ. Я постарался использовать только те их отрывки, которые подробно описывают события, лишь упомянутые в аудиозаписи, содержащей далее ещё около десяти тысяч слов.)

Определенно, в ту весну бог археологии благоволил ко мне. Райх и я работали столь успешно, что я решил снять квартиру в Диярбакыре и остаться там по меньшей мере на год. В апреле, за несколько дней до того, как мы отправились к Чёрной Горе, Каратепе, я получил письмо от "Стандард Моторс энд Энжиниринг", бывших нанимателей Карела Вейсмана. Компания хотела переслать мне множество его бумаг и с этой целью интересовалась моим местопребыванием. Я ответил, что письма можно направлять через Евразийскую Урановую Компанию в Диярбакыре, и что я был бы признателен, если бы они вернули работы Вейсмана на мой лондонский адрес, или Баумгарту, который всё ещё оставался в Хэмпстеде.

Когда в 1946 году профессор Гельмут Боссерт впервые прибыл в Кадирли, ближайшее к хеттской Чёрной Горе поселение, из-за грязных разбитых дорог ему пришлось проделать крайне тяжёлый путь. Тогда Кадирли был крошечным провинциальным городишком без электричества, теперь же это тихий городок с двумя отличными гостиницами, в часе полёта ракетопланом от Лондона. Добраться оттуда до Каратепе стоило Боссерту ещё нескольких тяжёлых дней пути по пастушьим тропам, заросшим колючим ракитником. Мы же на собственном вертолёте долетели из Диярбакыра до Кадирли всего за час, и ещё двадцать минут занял полёт до Каратепе. Электронное оборудование Райха было доставлено туда транспортным самолётом ещё за двое суток до нашего прибытия.

Здесь мне следует кое-что рассказать о цели нашей экспедиции. Множество тайн связано с Чёрной Горой, входящей в хребет Антитавр. Около 1200 г. до н. э. так называемое Хеттское царство пало под натиском орд варваров, в основном ассирийцев. Тем не менее, развалины на Каратепе датируются пятьюстами годами позже, чем Кархемишаи и Цинджирли[31]. Что произошло за эти пятьсот лет? Как хеттам удалось сохранить свою культуру в столь бурное время, когда северная столица — Хаттусас — была в руках ассирийцев? Этой загадке я и посвятил последние десять лет своей жизни.

Я всегда верил, что ключи к отгадке могут лежать глубоко под землей, в самом сердце Чёрной Горы — точно также, как и обнаруженные в результате глубинных раскопок в богазкёйском кургане захоронения, свидетельствовавшие о высокой цивилизации, предшествовавшей хеттской на тысячу лет. Во время своих раскопок в 1987 году я нашёл несколько странных базальтовых фигурок, манера резьбы которых разительно отличалась от хеттских статуэток, найденных на поверхности — хорошо известных быков, львов и крылатых сфинксов. Они были плоскими и угловатыми, в них было что-то первобытное, но отнюдь не в духе африканских поделок, с которыми их иногда сравнивали. Клинописные знаки на этих фигурках были определённо хеттские, а никак не финикийские или ассирийские; однако, если бы не это единственное обстоятельство, я бы полагал, что моя находка относится к совершенно иной культуре. Да и сами иероглифы[32] представляли собой ещё одну загадку. Наши знания о хеттском языке после исследований Грозного[33] довольно обширны, хотя всё ещё остаётся множество пробелов — в основном в текстах о религиозных ритуалах (представьте себе, например, какого-нибудь археолога будущей цивилизации, ломающего голову над текстом католической мессы со знаком креста и странными аббревиатурами). Вот и в моём случае мы предположили, что почти все символы на базальтовых фигурках имеют религиозный смысл — поскольку семьдесят пять процентов из них нам были неизвестны. Одна из надписей, которую мы смогли прочесть, гласила: "До (или "ниже") Питханаса жили Великие Старейшие". В другой было сказано: "Тудалияс[34] воздал почтение Абхоту Тёмному" — хеттские символы для слова "тёмный" могут также означать "чёрный", "нечистый" или "неприкасаемый" в индуистском смысле.

Эта находка вызвала большие толки в археологическом мире. Моя первая версия была, что эти статуэтки принадлежат другой протохаттской (то есть предшествовавшей хеттской)[35] культуре, значительно отличавшейся от уже открытой в Богазкёе, и у которой хетты и позаимствовали клинопись. Питханас был правителем ранних хеттов начала двадцатого века до нашей эры, и если моя догадка была верна, тогда надпись означала, что до него жили великие протохатти, от которых хетты получили письменность ("ниже" могло означать, что их могилы находятся ниже хеттских, как в Богазкёе). Что касается послания Тудалияса, другого хеттского царя начала восемнадцатого века до нашей эры, то здесь также можно предположить, что хетты переняли некоторые ритуалы у протохатти, чьим богом и был Абхот Тёмный (или Нечистый).

Это, повторяю, было моё первоначальное объяснение: хетты позаимствовали некоторые религиозные элементы у своих предшественников на Каратепе, и поэтому сделали свои надписи на хаттских статуэтках. Но чем больше я изучал факты (слишком сложные для непосвящённого, чтобы приводить здесь), тем больше склонялся к мысли, что эти фигурки могут объяснить, почему столь долго после падения остального царства на Каратепе сохранялся остров хеттской культуры. Какая сила могла держать в страхе захватчиков всё это время? В данном случае не сила оружия: всё свидетельствует о том, что здесь была творческая цивилизация, а не военная. Простое безразличие? Но с какой стати? Через Каратепе, Кархемиш и Цинджирли лежал путь на юг, в Сирию и Аравию. Нет, мне представлялась возможной только одна сила, способная сдерживать честолюбивую и воинственную нацию: суеверный страх. Конечно же, силой Каратепе и его соседей была какая-то могущественная религия — может, оперирующая магией? Возможно, Каратепе был общепризнанным центром магической культуры, как Дельфы[36]. Отсюда эти странные рельефы птицеголовых людей, жукоподобных созданий, крылатых быков и львов.

Райх был со мной не согласен — на основании своей датировки фигурок. Он заявил, что, несмотря на их превосходно сохранившийся внешний вид, они были на много тысяч лет старше протохаттской культуры, и позднее он подтвердил это на своем "нейтронном датировщике". Что ж, я охотно принял поправку, будучи не совсем удовлетворённым собственной предварительной датировкой. Но главная проблема сохранялась. Насколько нам известно, в Малой Азии до третьего тысячелетия до нашей эры не существовало какой бы то ни было цивилизации. Да, южнее цивилизация датируется пятым тысячелетием, но никак не в Турции. Кто же тогда сделал фигурки, если не протохатти? Пришли ли они с юга? Если да, то откуда точно?

В течение первых двух месяцев, что я провёл с Райхом, он продолжал работать над своим "нейтронным датировщиком", используя в качестве основного испытательного материала мои статуэтки, и с ними-то у него и появились необъяснимые затруднения. Прибор показывал себя замечательно точным с образцами глиняных черепков из Шумер и Вавилона — в этом случае у нас была возможность проверить его показания. Но с фигурками, как я уже сказал, дела отнюдь не обстояли так же успешно — во всяком случае, результаты были столь экстраординарны, что ошибка была очевидна. Нейтронный луч направлялся на мельчайшие частицы каменной пыли в трещинах и углублениях фигурок, и по их "эрозии" и распаду датировщик должен был дать приблизительный срок, когда фигурка была вырезана. И вот что получалось в результате: стрелка индикатора отклонялась к крайнему пределу шкалы — около десятого тысячелетия до нашей эры! Райх решил увеличить шкалу — просто из любопытства, посмотреть, какую дату покажет прибор — и путем довольно простой перестройки сделал это. Но стрелка всё также решительно прыгала к пределу. Это было какое-то безумие, и Райх начал подумывать, не допустил ли он какой-нибудь элементарной ошибки. Может, пыль образовалась вовсе не из-за резьбы? В этом случае датировщик пытался выдать нам возраст самого базальта! После всего этого Райх велел своим ассистентам сделать шкалу для прибора, которая показывала бы любое время — вплоть до миллиона лет. Это была сложнейшая задача, обещавшая занять большую часть лета. А мы тем временем отправились на Каратепе, чтобы исследовать проблему непосредственно у её истоков.

Да... Истоки проблемы... Каким невероятным всё это кажется сейчас! Можно ли в свете всех произошедших событий поверить в простое "совпадение"? Ибо там сошлись две вставшие предо мной загадки: самоубийство моего друга и базальтовые статуэтки. Когда я в мыслях возвращаюсь к тому лету, историко-материалистический детерминизм[37] представляется мне чем-то нелепым.

Однако всё по порядку. Мы прибыли в Кадирли 16 апреля, и уже на следующий день разбили лагерь на Каратепе. По общему признанию, нам ничто не мешало ежедневно ездить туда из комфортабельного отеля в Кадирли, но наши рабочие были поселены в деревне, расположенной неподалёку от лагеря, и мы решили, что будет лучше, если большую часть своего времени мы будем проводить на месте раскопок. Кроме того, весь мой романтический настрой восставал при мысли о том, что я должен буду каждый вечер возвращаться из второго тысячелетия прошлой эры в двадцатый век нашей. Так что мы разбили палатки на ровном месте вблизи вершины холма, где снизу доносился непрекращающийся рёв реки Пирамус[38], неустанно нёсшей свои бурные жёлтые воды. На саму вершину мы установили электронный зонд.

Мне следует рассказать поподробнее об этом изобретении Райха, совершившим подлинную революцию в археологии. В основе его всё те же рентгеновские лучи, и его принцип аналогичен миноискателю. Но последний способен обнаруживать только металл, в то время как рентгеновские лучи регистрируют любое плотное непрозрачное тело. Поскольку земля сама по себе и есть такое вещество, прежнее использование эффекта рентгеновского излучения в археологии было бесполезно. Кроме того, предметы, интересующие археологов — камни, керамика и прочее — имеют более или менее сходную молекулярную структуру с окружающей их землей, так что едва ли они могли быть различимы на экране рентгеновского аппарата.

Луч модифицированного лазера Райха проникал в землю на глубину трёх миль и с помощью использованного в устройстве принципа "нейтронной обратной связи" моментально указывал любые объекты правильной формы — каменную плиту, например. После этого оставалось только добраться до этого объекта, что без труда могли сделать наши роботы-"кроты".

Несложно себе представить, каково было моё возбуждение в день нашей отправки на Каратепе. В течение пятнадцати лет тяжёлых поисков больше не было найдено ни одной базальтовой статуэтки или какого-то намёка на их происхождение. Одна только площадь раскопок делала задачу почти невыполнимой, и вот изобретение Райха разрешало её с замечательной простотой.

И всё же первые три дня не принесли никаких результатов: зонд ничего не обнаружил ниже прежнего места раскопок. Затем полдня ушло на его перемещение на сто ярдов в сторону. На этот раз я был уверен, что что-то да обнаружится — и ошибся. Мы с Райхом мрачно взглянули на равнину под нами, затем на громаду электронного зонда и задались вопросом, сколько ещё раз нам надо будет его передвигать, прежде чем мы сделаем какую-нибудь "находку".

В тот же вечер нас навестили двое наших турецких друзей — Фуад и Дарга. Мы решили вернуться в Кадирли и поужинать в отеле. Наша раздражённость — мы подозревали, что они шпионили за нами по заданию правительства — скоро исчезла, ибо они были сама теплота и понимание и искренне горели желанием узнать о наших делах. После великолепного ужина и довольно неплохого кларета тяжесть наших неудач несколько спала. Мы удалились в гостиную, предоставленную в наше полное распоряжение, и принялись за превосходный турецкий кофе и коньяк. Тогда-то доктор Мухаммед Дарга и поднял вновь тему самоубийств, на этот раз он явился вооружённый фактами и цифрами. Я не буду подробно передавать последовавшую дискуссию, затянувшуюся далеко за полночь, — главное, что она показала, это то, что теория Дарги о "биологическом распаде" была не столь дикой, как мне показалось вначале. Как, спрашивал он, объяснить огромный рост числа самоубийств во всём мире, если придерживаться мнения, что дело заключается просто в "неврозе цивилизации"? Слишком большой скукой, отсутствием цели в жизни? Но в современном мире ещё множество проблем, требующих приложения человеческих сил, да и психология за последние пятьдесят лет сделала значительные успехи. Далее: уровень преступности сейчас гораздо ниже, чем мы могли бы ожидать от столь перенаселённого мира. В первой половине двадцатого столетия кривые преступности и самоубийств росли параллельно, почему же тогда сейчас преступность уменьшилась, а число самоубийств всё возрастает и возрастает? Это нелогично — ведь в прошлом они всегда были взаимосвязаны, в первой половине нашего века высокий уровень самоубийств частично и был обязан преступности, поскольку треть всех убийц сводила счёты с жизнью. Нет, подытожил Дарга, всё дело заключается в неком странном законе исторического распада, о котором догадался только Шпенглер. Человек есть просто клетка гигантского тела цивилизации, и, как и в случае человеческого тела, число отмирающих "клеток" с возрастом цивилизации резко возрастает...

Должен признать, он убедил меня более чем на половину. Мы распрощались в половине первого ночи лучшими друзьями, и два наши вертолёта разлетелись в залитом лунным светом небе над Кадирли. К часу мы вернулись к месту раскопок.

Ночь была прекрасной. В воздухе стоял аромат златоцветника, который греки называли цветком ада, и характерный запах росшего на холме кустарника. Единственным звуком был доносившийся шум реки. Горные вершины напоминали мне о моём первом путешествии на Луну — у них была такая же особая, мёртвая красота.

Райх ушёл в свою палатку, продолжая размышлять о статистике Дарги. Я отправился на холм, прошёл через Верхние ворота и поднялся на стену, став смотреть оттуда на залитую лунным светом долину. Должен признать, я находился в весьма романтическом настроении и хотел обострить это чувство. И вот, я стоял там, едва дыша, думая о мёртвых часовых, стоявших когда-то здесь же. Думал о тех днях, когда только ассирийцы находились по ту сторону этих гор.

Но внезапно мои мысли приняли мрачный оборот. Я вдруг почувствовал себя жалким ничтожеством, жизнь которого — лишь неприметная рябь на поверхности океана времени. Я осознал всю чуждость окружающего мира, равнодушие вселенной и поразился нелепому упорству человеческих существ с их неизлечимой манией величия. Жизнь представилась мне не более чем сном, который так никогда и не станет реальностью.

Одиночество стало невыносимым. Я хотел пойти и поговорить с Райхом, но свет в его палатке уже погас. Я полез в карман за платком и наткнулся на сигару, подаренную доктором Фуадом. Я взял её чисто из дружеских чувств, поскольку сам практически не курю. Теперь же её запах, казалось, вернул меня в человеческий мир, и я решил закурить. Я обрезал перочинным ножиком её конец, проткнул другой, но уже после первой же затяжки пожалел о своей затее — у сигары был слишком противный вкус. Я положил её на стену и снова стал смотреть на долину. Через несколько минут её приятный запах заставил меня снова взять её, и на этот раз я сделал несколько более глубоких затяжек, глотая дым. Мой лоб покрылся испариной, и мне пришлось опереться на стену. Какое-то мгновение я даже опасался, что меня вырвет — и весь мой превосходный ужин пошёл бы насмарку. Но вскоре тошнота прошла, хотя чувство бестелесности осталось.

Тут я взглянул на луну — и вдруг меня охватил неописуемый ужас. Я был словно проснувшийся лунатик, обнаруживший себя балансирующим на какой-нибудь балке в тысяче футов над землей. Страх был столь велик, что я чувствовал, что мой разум не выдержит и вот-вот разрушится. Это было невыносимо. Я отчаянно пытался побороть ужас, выяснить его причину. Он был связан с миром, на который я смотрел — с мыслью о том, что я был не более чем элемент пейзажа. Это очень трудно объяснить, но я, кажется, понял, что людям удаётся сохранять здравый смысл лишь потому, что они смотрят на мир узким и очень личным взглядом, взглядом снизу. Вещи производят на них какое-то впечатление или же пугают их, но они продолжают видеть их из-за щитка своей индивидуальности. Страх заставляет их чувствовать себя менее значащими, но он не может уничтожить их полностью — странным образом он производит как раз противоположный эффект, усиливая их чувство личного существования. Я был словно внезапно лишён собственной индивидуальности и видел себя простым предметом на вселенском пейзаже, незначительным, словно камень или муха.

Однако это придало моим мыслям новое направление. Я сказал себе: "Но ты нечто гораздо большее, чем камень или муха. Ты не просто предмет. Иллюзия это или нет, но твой ум содержит знания о всех веках, и внутри тебя, стоящего здесь, знаний больше, чем во всём Британском Музее с его тысячей миль книжных полок."

Эта мысль в некотором смысле была нова для меня. Она заставила меня позабыть о пейзаже и обратить взгляд внутрь самого себя. И вопрос встал сам собой: если внешний космос бесконечен, то каков космос внутри человека? Блейк[39] сказал, что в центре атома открывается вечность. Мой прежний страх исчез, теперь я видел, что ошибался, считая себя деталью мёртвого пейзажа. Раньше я думал, что человек ограничен, поскольку ограничен его мозг — ведь нельзя же вложить в чемодан больше, чем позволяет его объём. Но пространство разума есть совершенно новое измерение. Тело — это просто стена между двумя бесконечностями: снаружи космос простирается до бесконечности, внутри же бесконечен разум.

То был миг откровения, ошеломляющего озарения. Но пока я стоял там, позабыв напрочь о внешнем мире и напрягая все свои силы, пытаясь вглядеться в эти внутренние просторы, произошло нечто напугавшее меня. Это почти невозможно описать: краем глаза — глаза, обращённого внутрь — я уловил движение какого-то чуждого создания. Я испытал странный шок, сродни тому, как если бы вы, расслабившись в тёплой ванне, вдруг почувствовали, как к вашей ноге прикоснулось что-то слизкое.

Через мгновение озарение прошло. Смотря на горные пики надо мной, на луну, плывущую над ними, я чувствовал трепетное удовольствие, словно только что вернулся домой с другого конца вселенной. Я очень устал, голова шла кругом, хотя всё это произошло менее чем за пять минут. Я развернулся и побрёл назад к своей палатке, попытавшись снова заглянуть внутрь себя. На минуту мне это удалось, но на этот раз я не почувствовал ничего чуждого.

Когда же я закутался в свой спальный мешок, то обнаружил, что уже не хочу спать. Я предпочёл бы поговорить с Райхом или с кем-нибудь ещё. Мне захотелось высказать то, что я внезапно понял. Человек полагает, что его внутренний мир — его собственность. "Могила — милое и уединённое местечко," — сказал Марвелл[40], и то же самое мы относим к разуму. В реальном мире наша свобода ограничена, в воображении же мы можем делать всё, что хотим, мы даже можем полностью игнорировать окружающий мир, проникая в собственный. Разум — самое уединённое место во вселенной — иногда, возможно, слишком уединённое. "Мы все думаем о ключе, каждый в своей тюрьме"[41]. И главная сложность лечения душевнобольных заключается именно в проникновении в эту тюрьму.

Ещё я не мог забыть ощущение чего-то чуждого внутри себя. Теперь, когда я в мыслях возвращался к этому, оно уже не казалось таким пугающим. В конце концов, когда вы заходите в свою комнату, полагая, что она пуста, и кого-то там застаёте, ваша первая реакция будет страх — ведь это может быть и взломщик. Но потом страх проходит: даже если это и грабитель, вы сталкиваетесь с чем-то реальным, неопределённости больше нет. Что меня тревожило больше всего, так это то, что присутствие этого чего-то — или кого-то — было, так сказать, внутри моей головы.

Страх исчез, взамен него появился обыкновенный интерес к загадке, и меня снова стало клонить ко сну. Перед тем, как окончательно уснуть, я успел подумать, не было ли всё это сродни галлюцинации, вызванной турецким кофе и сигарой.

Когда я проснулся следующим утром в семь часов, то знал, что не было. Воспоминание о том чувстве было необычайно ясным. Вдобавок, признаюсь, теперь это вызывало во мне скорее какое-то возбуждение, нежели страх. Это вполне легко понять. Будничный мир требует нашего внимания и не даёт нам "утонуть в самих себе". Будучи романтиком, я всегда негодовал на это: мне нравилось уходить в себя, хотя проблемы и тревоги повседневности затрудняли это. Теперь же я был обеспокоен чем-то внутри себя, и это напоминало мне, что мой внутренний мир был таким же реальным и важным, как и окружающий.

За завтраком я хотел было поговорить обо всём этом с Райхом, но что-то удержало меня — наверное, страх, что он просто не поймёт меня. Он заметил, что я кажусь рассеянным, и я ответил, что вчера совершил ошибку, выкурив сигару Дарги — вот и всё.

Затем я следил за передвижением электронного зонда вниз по холму. Райх вернулся в свою палатку, чтобы попытаться разработать метод облегчения этой операции — например, при помощи воздушной подушки, как в судах соответствующего типа. Рабочие опустили зонд на середину высоты холма, за Нижние ворота. Когда всё было готово, я занял своё место, настроил управление и включил луч.

Почти сразу же я понял, что что-то нашёл. Белая линия, бегавшая сверху вниз по экрану, явственно выгибалась посередине. Когда я, увеличив обратную связь, снизил мощность, эта выпуклость растянулась в параллельные горизонтальные линии. Я послал мастера за Райхом и продолжил осторожно перемещать по всем направлениям луч, зондируя пространство вокруг найденного объекта правильной формы. Экран показывал, что справа и слева были ещё такие же предметы.

Конечно, это был мой первый опыт находки с помощью зонда, так что я не представлял ни размеров найденного объекта, ни глубины его залегания. Минутой позже появился взволнованный Райх. Он посмотрел на индикатор, пульт управления и сказал:

— О господи, проклятая машина сломалась.

— Но как?

— Ты, должно быть, завёл регулятор слишком далеко и что-то разъединил. Согласно этим показаниям, то, что ты обнаружил, имеет высоту семьдесят футов и лежит на глубине двух миль!

Я слез с сиденья весьма удручённым. Это правда, я не умею обращаться с механическими устройствами. Новенькие автомобили ломаются всего за несколько часов, когда я сажусь за их руль; в машинах, прежде не доставлявших ни малейших хлопот, при одном лишь моём приближении вылетали предохранители. Так что и сейчас, хотя я и не понимал, что же сделал неправильно, я всё равно чувствовал себя виноватым.

Райх отвинтил крышку, заглянул внутрь и сказал, что видимых неисправностей нет, и что после обеда ему придётся проверить все цепи. В ответ на мои извинения он похлопал меня по плечу:

— Ничего! В любом случае, что-то мы да нашли. Всё, что нам теперь нужно выяснить, это глубину залегания находки.

После холодного плотного обеда Райх ринулся к своей машине. Я же, чтобы восполнить недостаток сна, взял надувной матрас, прилёг в тени Львиных ворот и проспал глубоко и спокойно в течение целых двух часов. Открыв глаза, я увидел Райха, стоящего рядом со мной и пристально смотревшего за реку. Я взглянул на часы и торопливо сел:

— Ну что же ты меня не разбудил? — Райх сел на землю рядом со мной, выглядел он подавленным. — В чём дело? Не можешь обнаружить неполадки?

Он задумчиво посмотрел на меня:

— Нет никаких неполадок.

Я ничего не понимал:

— Ты имеешь в виду, что починил зонд?

— Нет. Никаких неполадок вообще не было.

— Что ж, это ободряет. Что же тогда было неправильно?

— Вот это-то и беспокоит меня. Ошибок нигде не было.

— Не было? Тогда, знаешь ли ты, на какой глубине это находится?

— Знаю. На той же, что датчик и показал. Две мили.

Я сдержал своё возбуждение — порой происходят вещи и постраннее.

— Две мили. Но это как раз под основанием холма. Я хочу сказать... Такая глубина должна относить нас к археозойским[42] скальным породам.

— Как сказать. Но, думаю, ты прав.

— Кроме того, если глубина такая и есть, то, по-видимому, верны и размеры блоков — семьдесят футов высотой. Это звучит несколько неправдоподобно. Даже блоки Великой Пирамиды намного меньше.

Райх добродушно ответил:

— Мой дорогой Остин, я совершенно с тобой согласен. Все это невозможно. Но я проверил каждую цепь машины, и я не вижу, где я мог допустить ошибку.

— Есть только один способ проверить — послать вниз "крота".

— Именно это я и собирался предложить. Однако, если глубина действительно две мили, то применять "крот" бессмысленно.

— Почему?

— Прежде всего, он не предназначен для прохождения сквозь горные породы — только через землю или глину, а он обязательно встретит камень на такой глубине. Во-вторых, даже если и не встретит, его раздавит давление земли — это всё равно что находиться в океане на глубине двух миль, — оно составит тысячи фунтов на квадратный дюйм. Вдобавок, каждую милю температура увеличивается на сотню градусов, что может оказаться слишком жарко для электроники "крота".

Теперь я осознал всю сложность задачи. Если Райх был прав, мы могли даже и не надеяться, что откопаем эти "объекты", которые, очевидно, являются частью стены или храма. При всём нашем современном высочайшем техническом уровне у нас нет машин, способных работать при таком давлении и температуре и поднимать огромные блоки с глубины двух миль.

Мы вернулись к зонду, обсуждая возникшую проблему. Если зонд всё показывал правильно — а Райх думал, что так оно и есть, — то перед археологией вставал довольно непростой вопрос: каким же образом развалины могли оказаться на такой глубине? Быть может, огромный участок земли осел — провалился в бездну подземелья — во время какого-то землетрясения? Тогда, возможно, образовавшаяся пустота была заполнена водой и грязью... Но грязь толщиной две мили! Сколько тысячелетий ушло на это? Мы чувствовали, что вот-вот сойдём с ума. У нас было искушение помчаться к телефону и проконсультироваться у коллег, но боязнь, что была сделана какая-нибудь нелепая ошибка, сдерживала нас.

К пяти часам "крот" был готов к спуску, его нос был направлен прямо вниз. Райх поманипулировал с панелью дистанционного управления, и подобный пуле нос робота начал вращаться. Брызнула земля, затем выросла небольшая кучка вырытого грунта, которая дрожала несколько минут. И вот "крот" исчез.

Я подошёл к экрану радара. Вверху его подрагивала яркая белая точка. Было видно, что она опускается очень медленно — медленнее движения минутной стрелки. Рядом с радаром был расположен другой экран, наподобие телевизионного, на нём были только волнистые линии, дымчатые на вид. Порой они становились тоньше в некоторых местах, или же совершенно исчезали — это означало, что "крот" встречался со скальной породой. Если он натолкнется на любой предмет более десяти футов поперёк, то будет автоматически остановлен, и лазер просканирует поверхность этого объекта.

Через час белая точка достигла середины экрана, что показывало глубину около мили. "Крот" стал двигаться ещё медленнее. Райх запустил зонд, и на его экране показался "крот" на глубине мили. Ниже, всё на том же месте, были видны огромные блоки. Зонд был точен.

Теперь мы все были напряжены. Рабочие стояли кучкой, устремив взгляды на экран радара. Райх отключил зонд, поскольку его луч мог повредить "крота". Мы очень рисковали потерять дорогостоящий автомат, но по-прежнему не видели этому альтернативы. До пуска "крота" мы проверили и перепроверили зонд, он безошибочно показывал, что блоки были более-менее правильной формы и лежали на одной линии. Они никак не могли быть естественными скалами.

И не так уж это было и неминуемо, что мы потеряем "крота". Его металл, укреплённый электронным методом, выдержал бы температуру порядка двух тысяч градусов — было предусмотрено, что робот может наскочить на жилы вулканической лавы. Прочность корпуса была огромна, его создатели гарантировали, что он выдержит давление две с половиной тонны на квадратный дюйм. Но если "крот" достигнет блоков на глубине двух миль, то он будет нести вес в два раза больше этого, к тому же при высокой температуре могло отказать его передающее оборудование. И всегда была вероятность, что он выйдет из зоны действия дистанционного управления или повредит свой приёмник.

К половине девятого стемнело, "крот" прошёл половину оставшегося расстояния — до блоков оставалось всего полмили. Мы велели рабочим идти в деревню, но многие остались. Наш повар приготовил ужин из консервов — видимо, он был не в состоянии приготовить что-либо более сложное. Опустилась ночь, мы сидели в темноте, слушая слабое гудение радара и наблюдая за яркой белой точкой. Иногда мне казалось, что она остановилась, но Райх, зрение которого было лучше моего, убеждал, что нет.

К половине одиннадцатого ушли последние рабочие. Я укутался в десяток одеял, поскольку поднялся ветер. Райх непрерывно курил, и даже я выкурил две сигареты. Внезапно гудение прекратилось. Райх вскочил:

— Он там.

— Ты уверен? — спросил я хриплым голосом.

— Абсолютно. Всё точно. Теперь он прямо над блоками.

— И что теперь?

— Теперь мы включим сканер.

Он снова запустил машину. Мы вперились взглядом в телевизионный экран. Он был чистый, что показывало, что сканер наводится на плотный и твёрдый объект. Райх настроил управление, и снова начали показываться волнистые линии, но теперь они были тоньше и прямее. Райх что-то отрегулировал, и линии стали сближаться, пока весь экран не превратился в узор из тонких белых и чёрных линий, как на брюках в тонкую полоску. На фоне этого узора отчётливо был виден ряд чёрных царапин и рубцов на скале. Возбуждение последних нескольких часов было столь велико, что я мог уже смотреть на них без особых эмоций. Не было никаких сомнений, чем были эти царапины. Я видел их прежде множество раз — на базальтовых фигурках. Я смотрел на символы, обозначавшие имя Абхота Тёмного.

Ничего больше сделать мы уже не могли. Мы сфотографировали экран и пошли в палатку Райха связаться по радио с Даргой в Измире. Разговор с ним продолжался минут пять. Райх объяснил обстановку, извинившись за риск, которому мы подвергли "крота", принадлежавшего турецкому правительству, и сказал, что мы точно установили, что эти блоки принадлежат культуре "Великих Старейших", упомянутых на статуэтках.

Дарга, подозреваю, был немного пьян. Ему пришлось объяснить всё подробно, прежде чем он наконец понял. Он сразу же захотел связаться с Фуадом и немедленно прилететь к нам. Мы убедили его, что в этом нет смысла, поскольку намереваемся пойти спать. Тогда он сказал, что нам следует запустить "крота" вдоль блоков, с тем чтобы просканировать следующие, на что Райх ответил, что это невозможно, так как робот не может перемещаться горизонтально, только вверх и вниз. "Крота" придётся поднять на сотню футов или больше и задать другое направление, и на это уйдет несколько часов.

Наконец мы убедили Даргу и распрощались с ним. Мы оба страшно устали, но, тем не менее, спать совсем не хотелось. Повар оставил кофеварку, и, вопреки здравому смыслу, мы воспользовались ею, открыв вдобавок бутылку коньяка.

Именно тогда, сидя в палатке Райха, в полночь 21 апреля 1997 года, я и рассказал ему о своих переживаниях предыдущей ночи. Я начал об этом говорить, как мне кажется, чтобы отвлечь нас от загадки этих семидесятифутовых блоков под землей. И мне это удалось, поскольку Райх, к моему удивлению, не нашёл ничего странного в том, что я рассказал. В университете он изучал психологию Юнга[43] и был знаком с теорией коллективного бессознательного. Если оно существует, тогда разум человека не отдельный остров, но часть некоего огромного континента разума. И по психологии он прочитал книг гораздо больше меня, в частности, он процитировал работу Олдоса Хаксли, который где-то в сороковых годах употреблял мескалин и также пришёл к выводу, что разум внутри нас простирается до бесконечности. Но Хаксли, несомненно, в определённом смысле пошёл даже дальше меня, утверждая, что разум сам по себе и есть мир, как мир, в котором мы живем — планета со своими джунглями, пустынями и океанами. И на этой планете — как этого и следует ожидать — живут многочисленные виды странных созданий.

Здесь я ему возразил. Не были ли слова Хаксли об этих созданиях лишь метафорой, некой поэтической вольностью? Разум "населяют" воспоминания и мысли, но не чудовища. На это Райх пожал плечами:

— Откуда нам знать?

— Согласен, этого мы знать не можем. Но это просто здравый смысл.

Я подумал о событиях прошлой ночи, и уверенности у меня поубавилось. Был ли это "здравый смысл"? Или же мы просто привыкли думать о человеческом разуме как о чём-то заведомо определённом — так же, как наши предки считали Землю центром Вселенной? Я говорю "мой разум" так же, как говорю "мой сад". Но действительно ли мой сад "мой"? Он полон червей и насекомых, которые совсем не спрашивают моего разрешения жить в нём. И он будет продолжать существовать и после моей смерти.

Странным образом такой ход мыслей заставил меня почувствовать себя лучше. Всё это объясняло мою тревогу — или же казалось, что объясняло. Если индивидуальность лишь иллюзия, а разум в действительности есть нечто вроде океана, то почему бы ему и не содержать чуждых созданий? Перед тем как заснуть, я сделал себе заметку заказать "Небеса и Ад" Олдоса Хаксли. Тем временем мысли Райха приняли более практичный оборот. Спустя десять минут, как я ушел в свою палатку, он крикнул мне:

— Знаешь, мы вполне могли бы попросить Даргу одолжить нам большую воздушную подушку для перемещения зонда. Это здорово облегчило бы нам жизнь...

Теперь мне кажется абсурдным, что никто из нас не предвидел всех последствий нашего открытия. Конечно, мы полагали, что вызовем волнения в археологических кругах, но при этом совершенно забыли, что случилось, когда Картер[44] обнаружил гробницу Тутанхамона, или когда в Кумране были найдены рукописи Мёртвого моря[45]. Археологи всегда склонны не принимать во внимание мир средств массовой информации и истерию журналистов.

В половину седьмого, ещё до прихода рабочих, нас разбудили Фуад и Дарга. С ними были четыре чиновника правительства и две американские кинозвезды, бывшие в Турции на экскурсии. Райх начал было негодовать на это вторжение без предварительного предупреждения, но я указал ему, что турецкое правительство действовало в рамках своих прав, за исключением, пожалуй, этих кинозвёзд.

Прежде всего они захотели убедиться, что блоки действительно находятся на глубине двух миль. Райх включил зонд и показал им очертания "Блока Абхота" (как мы его назвали) и "крота" рядом с ним. Дарга выразил сомнение, что робот смог проникнуть на такую глубину. Райх терпеливо подошел к его пульту управления и включил его. Результат получился обескураживающим — экран оставался чистым. Райх проверил управление роющих механизмов "крота" — это тоже ничего не дало. Вывод мог быть только один: температура или давление повредили его оборудование.

Это была явная неудача, хотя могло быть и хуже. "Крот" был дорогой, но его вполне можно было заменить. Фуад и Дарга всё ещё хотели убедиться, что в зонде не было никаких неполадок, и Райх потратил всё утро, чтобы показать им, что все его цепи в порядке, и что никаких сомнений в глубине залегания блоков быть не могло. Мы отпечатали фотографию Блока Абхота с радара и сравнили клинопись на ней с клинописью на базальтовых статуэтках. Было совершенно ясно, что обе принадлежат одной культуре.

Был только один способ разрешить возникшую проблему: прорыть до самых блоков тоннель в полный рост. Следует сказать, что тогда мы ещё не представляли истинных размеров отдельного блока. Мы считали, что высота, показанная на экране зонда, была высотой стены или здания. По общему признанию, фотография блока ставила ещё один интересный вопрос, поскольку была сделана сверху: это, по-видимому, означало, что стена или здание лежало на боку. Ни одна из известных цивилизаций прошлого не делала надписей на вершинах стен или крышах зданий.

Наши посетители мало что поняли, но были потрясены. Если только всё это не окажется какой-то случайной причудой, то, несомненно, это была величайшая находка в истории археологии. До сих пор старейшей цивилизацией, известной человеку, была цивилизация индейцев масма на плато Маркахуази в Андах — девять тысяч лет[46]. Но мы вспомнили результаты экспериментов с базальтовыми фигурками на нейтронном датировщике, которые сперва посчитали ошибочными. Теперь-то они подтверждали наше предположение, что мы столкнулись с цивилизацией, бывшей по меньшей мере в два раза старше цивилизации на Маркахуази.

Фуад с коллегами остались с нами пообедать и уехали около двух. К тому времени их возбуждение передалось и мне, что меня несколько раздражало. Фуад пообещал как можно скорее прислать корабль на воздушной подушке, но оговорил, что на это может уйти несколько дней. До его же прибытия у нас не было особого желания передвигать зонд вручную: нам стало ясно, что теперь мы получим гораздо больше государственной поддержки, чем ожидали, и поэтому было бы бессмысленно тратить энергию впустую. У нас был второй "крот", но рисковать им мы пока не хотели. Так что в половине третьего мы расселись в тени Нижних ворот и стали пить апельсиновый сок, чувствуя себя полнейшими бездельниками.

Через полчаса прибыл первый журналист — корреспондент "Нью Йорк Таймс" в Анкаре. Райх был в бешенстве — он считал — неверно, надо сказать, — что правительство Турции ухватилось за эту возможность саморекламы (позже мы выяснили, что прессе обо всём рассказали кинозвёзды). Он ушёл в свою палатку, отказавшись принимать журналиста, довольно приятного человека, который, кстати, даже прочёл мою книгу о хеттах. Я показал ему фотографию и объяснил, как работает зонд. На его вопрос, что случилось с "кротом", я ответил, что не имею представления, и всё, что я знаю, это что против него совершили диверсию первобытные пещерные люди. Это, боюсь, была моя первая ошибка. Вторую я сделал, когда он спросил о размерах Блока Абхота. Я сказал, что у нас нет доказательств, что это отдельный блок, хотя и похоже, что со всех его сторон находятся другие такие же блоки. Это может быть религиозный монумент в форме огромной глыбы, а может и конструкция типа зиккурата в Уре[47]. Если же это окажется отдельный блок, тогда это будет означать, что мы столкнулись с цивилизацией гигантов.

К моему удивлению он воспринял мои слова серьёзно. Согласен ли я с теорией, что Земля была когда-то населена гигантами, уничтоженными ужасной лунной катастрофой[48]? Я сказал, что моё дело как учёного — сохранять объективность до появления определённых доказательств. Но он упорствовал: а не было ли это доказательством? Я уклончиво ответил, что об этом ещё слишком рано судить. Тогда он спросил меня, соглашусь ли я с тем, что такие огромные строительные блоки могли перемещаться обыкновенным человеком — как в случае пирамиды в Гизе или тольтекской Пирамиды Солнца в Теотиуакане[49]. Всё ещё ничего не подозревая, я указал ему, что самые большие блоки в Гизе весят двенадцать тонн, в то время как семидесятифутовый блок может весить и тысячу. Но я согласился, что мы до сих пор не знаем, как в действительности передвигались блоки Пирамиды Хеопса, также как и Стоунхенджа[50]. Древние люди могли обладать гораздо более могущественными знаниями, чем мы предполагаем...

Прежде чем я закончил разговаривать с этим корреспондентом, появились ещё три вертолёта — следующие журналисты. К четырём часам Райха всё-таки убедили выйти из палатки, и он довольно нелюбезно продемонстрировал им устройство зонда. К шести часам мы оба охрипли и устали до смерти. Мы сбежали в отель в Кадирли, где нам удалось спокойно поужинать — управляющему было велено ни с кем нас не соединять. Но в девять к нам явился Фуад. Он размахивал экземпляром "Нью-Йорк Таймс", где вся первая полоса была отведена статье под заголовком "Грандиознейшее мировое открытие всех времён". В ней я подтверждал, что мы обнаружили город расы гигантов, и намекал, что эти гиганты были магами и поднимали тысячетонные блоки с помощью ныне забытого тайного искусства. Один из моих хорошо известных коллег высказал мнение, что пирамиды Египта и древнего Перу никак не могли быть построены с применением любой из известных технологий, и это новое открытие, конечно же, не оставит в этом никаких сомнений. Далее в газете была напечатана статья популярного писателя по археологии, озаглавленная "Гиганты Атлантиды".

Я уверил Фуада, что ничего не говорил о гигантах — во всяком случае, не то, что было напечатано. Он пообещал связаться с "Нью-Йорк Таймс" и исправить это сообщение. Затем я прокрался в комнату Райха выпить последнюю рюмочку коньяка, оставив указание, что меня ни для кого нет дома — даже для турецкого султана.

Думаю, я сказал достаточно, чтобы стало понятно, почему мы ещё целую неделю не могли вернуться на место раскопок. Правительство выделило солдат для охраны нашего оборудования, но приказа не пускать посетителей у них не было, и воздух над Каратепе кишел вертолётами, словно пчёлами над вареньем. Гостиницы в Кадирли были набиты битком — впервые со времени их постройки. Райх и я вынуждены были безвылазно сидеть в своих комнатах, в противном случае к нам бы по сто раз в час приставали всякие сумасшедшие и искатели сенсаций. Правительство предоставило нам судно на воздушной подушке уже через двенадцать часов, но использовать его было просто невозможно. На следующий день Фонд Карнеги[51] выделил нам два миллиона долларов для начала рытья тоннеля, еще два миллиона поступило от Мирового Финансового Комитета. Наконец, турецкое правительство дало согласие на воздвижение сорокафутовой проволочной ограды вокруг Чёрной Горы, что с некоторой помощью американских и русских фондов было сделано менее чем за неделю. Только тогда мы смогли вернуться к работе.

Неизбежно всё изменилось: не было больше безмятежного послеобеденного отдыха или ночных разговоров в палатке. Повсюду на холме стояли солдаты. Известные археологи со всех стран мира мучили нас вопросами и предложениями. Воздух был наполнен гулом вертолётов, которые предупреждались о запрете на посадку радиосообщениями с наспех построенной диспетчерской вышки — ещё одного результата русско-американского сотрудничества.

Денежные поступления по-прежнему были значительными. Бригада инженеров установила зонд на воздушную подушку, и теперь мы могли мгновенно перемещать его по самому сложному рельефу. Правительство Турции также снабдило нас ещё двумя "кротами", на этот раз сверхпрочными. Деньги и оборудование нам стоило лишь попросить — такое положение дел услаждало бы сердце любого археолога.

За два дня мы сделали несколько потрясающих открытий. Прежде всего, зонд показал, что мы обнаружили целый погребённый город. Стены и строения простирались более чем на милю в обоих направлениях, и Чёрная Гора находилась приблизительно над центром этого города. И это действительно был город гигантов. Блок Абхота оказался не зданием или религиозным монументом, нет, это был именно отдельный блок, вырезанный из вулканического базальта, причём из самой твёрдой его разновидности. Один из новых "кротов" отрезал фрагмент блока и доставил его на поверхность.

Но нас преследовали и неудачи — довольно странного рода, надо сказать. Уже через сорок восемь часов мы потеряли одного сверхпрочного "крота" — при тех же условиях, что и первого: он перестал отвечать на запросы на глубине двух миль. Неделей позже точно так же отказал и второй — оборудование ценностью полмиллиона фунтов оказалось погребённым на дне моря из земли. Беспечный оператор потерял управление воздушной подушкой, в результате чего зонд рухнул на казарму, полную турецких солдат — восемнадцать из них погибли. Сам зонд повреждён не был, но газеты, всё ещё заходившиеся криком, не замедлили провести параллели с неудачами экспедиции Картера и Карнарвона[52] в 1922 году и сенсационными историями о "проклятии Тутанхамона". Один мой коллега, на чьё благоразумие, как я думал, можно было положиться, рассказал журналистам о моей теории, что хетты Каратепе своим выживанием были обязаны репутации магов, и это породило новую волну сенсационных россказней. Именно тогда во всей этой истории и появилось имя Г. Ф. Лавкрафта, автора мистических рассказов. Как и большинство моих коллег я никогда не слышал о нём. Лавкрафт умер в 1937, но ещё долгое время после его смерти в Америке продолжал существовать его маленький культ, главным образом благодаря пропаганде его друга, писателя Августа Дерлета[53]. Он-то и написал Райху, что имя Абхота Тёмного встречается в работах Лавкрафта, где он фигурирует как один из Великих Старейших[54].

Когда Райх показал мне письмо Дерлета, первой моей мыслью было, что это всего лишь розыгрыш. Мы заглянули в справочник по литературе и обнаружили, что Дерлет был известным американским писателем, ему шёл уже восьмой десяток. Лавкрафт в справочнике не упоминался, но, позвонив в Британский Музей, мы выяснили, что он также существовал и действительно написал книги, названные Дерлетом.

В письме была фраза, поразившая меня. Признавшись, что он не может объяснить, откуда Лавкрафту стало известно об Абхоте Тёмном — поскольку это имя не встречается ни в одном хеттском документе, обнаруженном до 1937 — Дерлет писал: "Лавкрафт всегда придавал огромное значение снам и часто говорил мне, что сюжеты многих своих рассказов он позаимствовал именно из них"[55].

— Ещё одно свидетельство в пользу твоего коллективного бессознательного, — сказал я Райху. Однако он предположил, что, по всей вероятности, всё это лишь совпадение. Абаддон — ангел-разрушитель в древнееврейских легендах, "хот" же — египетское окончание, и бог Абаот[56] упоминается в некоторых вавилонских писаниях, которые Лавкрафт мог видеть. Что касается Великих Старейших, то это не такое уж и странное имя, чтобы не прийти в голову автору мистических рассказов.

— К чему сюда притягивать коллективное бессознательное? — резюмировал Райх, и я согласился, что он прав.

Через несколько дней мы стали думать по-другому. Наконец-то прибыла посылка с книгами от Дерлета. Я открыл рассказ "За гранью времён" и тут же наткнулся на описание огромных каменных блоков, погребённых в австралийской пустыне. В тот же миг Райх, сидевший в другом кресле, вскрикнул и громко прочёл: "Житель Тьмы также известен под именем Ниогтха". Как раз вечером накануне мы завершили предварительный перевод надписи на Блоке Абхота: "И лошади будут приведены двумя парами в присутствие Ниогтха"[57]. Тогда я прочитал Райху описание подземных городов из "За гранью времён": "огромные базальтовые города из башен без окон", построенные "предшествующей полуполипообразной расой".

Больше не оставалось никаких сомнений, что Лавкрафт каким-то странным образом предвосхитил наши открытия. Мы не стали тратить время на раздумья, каким образом он узнал об этом: либо заглянул в будущее — по способу, описанному Данном[58] в "Эксперименте со временем" — и увидел результаты наших исследований, либо же во сне постиг тайны, похороненные в Малой Азии под толщей земли. Это было излишне. Сам собой встал следующий вопрос: какая часть произведений Лавкрафта является художественным вымыслом, и какая — "ясновидением"?

Конечно же, могло показаться странным, что мы пренебрегаем своими археологическими обязанностями, взамен изучая работы писателя, опубликовавшего большую часть своих рассказов в дешёвом журнале под названием "Виэрд тэйлз". Мы хранили этот секрет так долго, как могли, уверяя всех, что дни напролёт исследуем клинописные надписи. Мы на весь день запирались в комнате Райха (она была больше моей) и внимательно вчитывались в рассказы Лавкрафта, а когда приносили еду, прятали книги под подушками и делали вид, что сосредоточенно рассматриваем фотографии надписей. Мы уже хорошо усвоили урок и знали, что случится, если журналисты пронюхают, чем мы занимаемся. Мы поговорили по видеофону с Дерлетом — дружелюбным и любезным старым джентльменом с копной седых волос — и попросили его никому не рассказывать об этом открытии. Он с готовностью согласился, но заметил, что и сейчас существует множество почитателей Лавкрафта, которые обязательно натолкнутся на этот факт.

Чтение Лавкрафта было само по себе интересным и приятным занятием — воображение у него было замечательное. Читая его работы в хронологическом порядке, мы заметили постепенное изменение в их тематике[59]. Местом действия в ранних рассказах был вымышленный город Аркхэм в Новой Англии — с дикими холмами и зловещими долинами. Жители Аркхэма большей частью представлялись странным образом дегенерировавшими, с тягой к запретным удовольствиям и заклинаниям демонов, и большинство из них неизбежно постигала насильственная смерть[60]. Но постепенно в тоне Лавкрафта произошла перемена. Его воображение повернулось от обыкновенных страшных историй к вселяющим благоговейный ужас видениям чудовищных бездн времени, городов гигантов, схваток монстров и сверхчеловеческих рас. Хотя он и продолжал писать в жанре рассказов ужасов — и, несомненно, делал это блестяще, — но, помимо этого, он может считаться одним из первых и лучших представителей научной фантастики. Именно с этим поздним "научно-фантастическим" периодом Лавкрафта мы в основном и занимались (что, впрочем, не совсем точно, так как Абхот Нечистый упоминается и в одном из ранних рассказов об Аркхэме).

Особенно поражало то, что эти "циклопические города" Великих Старейших (а не полипообразной расы, которую они сменили) в точности соответствовали тому, что мы уже знали о нашем подземном городе. Согласно Лавкрафту, в них не было лестниц, только наклонные плоскости, поскольку их населяли огромные конусообразные создания с щупальцами, основание туловища которых "было окаймлено эластичной серой субстанцией, которая, сокращаясь и разжимаясь, передвигала всё существо". Зонд показал, что город под Каратепе имел множество наклонных плоскостей, лестниц же определённо не было. И, конечно же, его размер заслуживал эпитета "циклопический".

Вполне понятно, что наш подземный город представлял совершенно новую для археологии проблему. Раскопки Лейарда в огромном кургане Нимруда с нашими были просто несравнимы. Райх подсчитал, что для того, чтобы выставить развалины на свет Божий, нам потребуется вычерпать сорок миллиардов тонн земли. Ясно, что такую работу проделать было просто невозможно. Альтернативой могло быть только прокладывание к городу нескольких широких тоннелей, заканчивающихся огромными залами — их должно быть несколько, потому что мы не могли рисковать и сделать только один зал — ни один металл, известный человеку, не в состоянии поддерживать крышу толщиной две мили. Следовательно, город никогда не сможет быть выставлен целиком, но зонд мог показать нам, на какие его участки стоило затратить усилия. Рытьё даже одного тоннеля предполагало извлечение около сотни тысяч тонн земли, однако это было уже в пределах наших возможностей.

Ровно через неделю прессе стало известно о произведениях Лавкрафта, и после самой находки города это, возможно, была самая потрясающая сенсация. Газеты просто обезумели. После всех этих разговоров о гигантах, магах и зловещих божествах именно этого, пожалуй, и недоставало всей истории. До сих пор её смаковали лишь археологи-любители, свихнувшиеся на пирамидах и сторонники учения о Мировом Льде[61], теперь же настал черёд спиритуалистов, оккультистов и остальных, им подобных. Кто-то опубликовал статью, что Лавкрафт позаимствовал свою мифологию у мадам Блаватской[62], другой заявил, что всё это было частью каббалистической традиции[63]. Лавкрафт внезапно стал самым популярным писателем в мире, его книги продавались миллионными тиражами на всех языках мира. И многие из читателей приходили в ужас, веря, что мы вот-вот потревожим Великих Старейших в их гробницах, и разразится катастрофа, столь выразительно описанная Лавкрафтом в рассказе "Зов Ктулху".

Имя города в "За гранью времён" Лавкрафтом не называлось, но в одной из ранних работ[64] он упоминался как "Кадаф Неведомый", поэтому газетчики окрестили наш город Кадафом, и это имя за ним так и осталось. Почти сразу же один ненормальный из Нью-Йорка по имени Долглейш Фуллер объявил о создании Анти-кадафского Общества, целью которого было помешать нам откопать Кадаф и потревожить сон Великих Старейших. Как показатель царившего в те дни безумия к Обществу немедленно присоединилось полмиллиона человек, и эта цифра быстро увеличилась до трёх миллионов. У них был следующий девиз: "Здравомыслие в будущем, прошлое — забудь!" Они купили рекламное время на телевидении и наняли авторитетных психологов — с тем, чтобы те объявили, что видения Лавкрафта являют собой ярчайший образчик экстрасенсорного восприятия, которое Райн с коллегами столь убедительно продемонстрировали в Университете Дьюка[65]. Следовательно, предупреждения Лавкрафта должны быть приняты во внимание: если Великие Старейшие будут потревожены, это может привести к гибели всей человеческой расы. Долглейш Фуллер хоть и был ненормальным, но явно обладал организаторскими способностями. Он арендовал большой участок земли в пяти милях от Каратепе и разбил там лагерь. Его последователи были призваны проводить в этом лагере свои отпуска и чинить всяческие препятствия работам на Каратепе. Земля была частной собственностью одного фермера, с радостью принявшего предложенную ему неимоверную сумму, так что Общество успело здорово нам навредить, прежде чем турецкое правительство приняло меры. Фуллер имел дар притягивать богатых эксцентричных женщин, щедро пополнявших фонды его движения. Они купили вертолёты, которые стали летать над горой, таская за собой транспаранты с анти-кадафскими лозунгами. По ночам с них на место раскопок сваливали мусор, и когда мы по утрам прибывали туда, у нас часто уходило по несколько часов на уборку ржавых консервных банок, гнилых фруктов и овощей. Обосновавшиеся в лагере дважды в день устраивали марши протеста до ограждения вокруг места раскопок, иногда колоннами по тысяче человек. Всё это продолжалось шесть недель, до тех пор, пока мы не убедили ООН предпринять меры и выслать войска. До этого же времени Фуллер принял в ряды своей партии пятерых американских сенаторов, и вместе они внесли на рассмотрение Сената законопроект о запрете дальнейших раскопок на Каратепе. Они заявили, что ими движет, конечно же, не суеверный страх, но почтение к давно погибшим цивилизациям. Имеем ли мы право, спрашивали они, беспокоить сон веков? К чести американского Сената, законопроект был отклонён подавляющим числом голосов.

Как раз тогда, когда уже казалось, что из-за своих шумных акций Анти-кадафское Общество стало терять своё влияние, всей шумихе придали новый импульс публикации о Станиславе Перзинском и Мирзе Дине[66]. Факты о них вкратце таковы. Перзинский был поляком, Мирза Дин — персом, оба умерли, будучи в состоянии безумия, в первом десятилетии двадцатого века. О Перзинском сохранилось больше сведений: он приобрел некоторую известность благодаря биографии своего деда — русского поэта Надсона[67], также он редактировал мистические рассказы графа Потоцкого[68]. В 1898 году он издал любопытную книгу, в которой предупреждал человечество, что оно может быть захвачено расой чудовищ из другого мира, строившими под землей огромные города. Годом позже он был помещён в психиатрическую лечебницу. В его бумагах нашли странные наброски, которые вполне подошли бы в качестве иллюстраций к рассказам Лавкрафта о Кадафе: чудовищная по своим размерам архитектура наклонных плоскостей и гигантских угловатых башен. Все они были опубликованы Анти-кадафским Обществом. Случай же с Мирзой Дином был более сомнительным. Он также был автором мало публиковавшихся апокалиптических откровений, и также последние пять лет своей жизни провёл в психиатрической больнице, откуда слал письма членам правительства Персии, в которых предупреждал о расе чудовищ, организовавших заговор с целью захвата Земли. Мирза Дин разместил своих монстров где-то в джунглях центральной Африки и описывал их как гигантских слизняков. Их огромные города были построены из их же собственных выделений, которые, затвердев, превращались в подобие камня.

Большинство безумных писем Мирзы Дина было уничтожено, но те немногие, что сохранились, демонстрировали весьма примечательное сходство с содержанием писем Перзинского, также его слизняки напоминали конусы Лавкрафта. Поэтому заявление, что все трое описывали одни и те же видения Великих Старейших и их городов, звучало весьма правдоподобно.

После вмешательства правительства и пуска в строй первого тоннеля активность Анти-кадафского Общества постепенно убавилась, но за восемнадцать месяцев они нам всё-таки здорово насолили. Сам Долглейш Фуллер был убит при странных обстоятельствах одной из своих приверженок[69].

Первый тоннель был завершён ровно через год после нашего открытия Блока Абхота. Прокладку тоннеля взяло на себя итальянское правительство, оно использовало того же самого гигантского "крота", что и при строительстве тоннеля между Сциллой и Мессиной (на Сицилии) и позже между Отранто и Лингеттой в Албании[70]. Само рытьё заняло всего лишь несколько дней, но главной проблемой было предотвращение обвала его глубинной части. Блок был такой же впечатляющий, как мы и ожидали: шестьдесят футов в высоту, тридцать в ширину и девяносто в длину, вырезанный из твёрдого вулканического базальта. Уже не оставалось никаких сомнений, что мы столкнулись с расой гигантов или магов, хотя ранее, из-за слишком маленького размера базальтовых фигурок, я сильно сомневался, что они были гигантами. (Только десять лет спустя драматические открытия Мерсера в Танзании выявили, что эти огромные города были населены как гигантами, так и людьми, и эти гиганты почти наверняка были рабами человеческих существ[71].)

Проблема точного определения возраста блоков всё ещё оставалась нерешённой. Согласно Лавкрафту, Великие Старейшие существовали сто пятьдесят миллионов лет назад[72], и эта версия получила всеобщее признание, хотя, конечно, была слишком невероятной. Позднее нейтронный датировщик Райха показал, что возраст развалин составляет менее двух миллионов лет, но даже и это могло оказаться слишком завышенной оценкой. Вопрос датировки в нашем случае был необычайно сложным. Обычно археолог полагается на различные пласты земли, залегающие над его находкой — они представляют собой почти готовый календарь. Но в трёх обнаруженных городах гигантов данные выглядели весьма противоречивыми, и всё, что мы можем сказать наверняка, это что все они были уничтожены потопом, похоронившим их под многими тысячами футов грязи. Слово "потоп" у геолога немедленно ассоциируется с плейстоценом — около миллиона лет назад. Однако в отложениях Квинсленда[73] были найдены следы грызуна, который, насколько известно, существовал только в плиоценовый период, что может добавить к возрасту руин ещё пять миллионов лет.

Впрочем, к моей главной истории всё это не имеет отношения. Ещё задолго до завершения первого тоннеля я потерял интерес к раскопкам на Каратепе. Я понял, что это было на самом деле — отвлекающий внимание манёвр Паразитов разума.

Вот как я сделал это открытие.

К концу июля 1997 я пришёл в состояние полного изнеможения. Даже с гигантским тентом диаметром пять миль, уменьшавшим температуру до шестидесяти[74] в тени, жара Каратепе была невыносима. Из-за мусора, сваливавшегося на нас приверженцами Фуллера, место раскопок воняло как гнилое болото, а различные дезинфицирующие средства, которыми поливали этот мусор, делали вонь ещё более нестерпимой. Ветры были сухие и пыльные. Половину дня мы проводили в кондиционируемых времянках, развалясь в креслах и попивая ледяной шербет с лепестками розы. Тогда же у меня начались ужасные головные боли. Два дня, проведённые Шотландии, несколько улучшили моё состояние, и я вернулся было назад к работе, но уже через неделю слёг с лихорадкой. Я достаточно натерпелся от докучливых журналистов и придурков из Анти-кадафского Общества, и поэтому переехал на свою квартиру в Диярбакыре. Там было прохладно и спокойно, и у охранников Евразийской Урановой Компании (ЕУК), на чьей территории располагалась квартира, разговор с незваными гостями был короткий. Я обнаружил там поджидающие меня груды писем и несколько больших посылок, но в течение двух дней совершенно игнорировал их, просто лёжа в кровати и слушая пластинки с операми Моцарта. Постепенно лихорадка отпускала меня, и на третий день я уже вполне достаточно вышел из состояния апатии, чтобы взяться за письма.

Среди них было послание от "Стандард Моторс энд Энжиниринг", в котором говорилось, что, в соответствии с моей просьбой, они высылают большинство бумаг Карела Вейсмана ко мне в Диярбакыр. Это объясняло присутствие огромных ящиков. Ещё одно письмо было от издательства Северо-Западного Университета: они интересовались, не хочу ли я вверить им публикацию работ Карела по психологии.

Всё это было утомительно. Я переслал письмо Баумгарту в Лондон и вернулся к своему Моцарту. Но на следующий день меня замучили угрызения совести, и я взялся за оставшуюся почту. Тут же мне попалось письмо от Карла Шейделя — человека, с которым сожительствовал Баумгарт (он был гомосексуалистом) — который сообщал, что у Баумгарта случилось нервное расстройство, и сейчас он находится со своей семьёй в Германии.

Это означало, что задача по разбору и публикации бумаг Карела возлагалась теперь всецело на меня. С величайшей неохотой я открыл первую посылку. Она весила около сорока фунтов и состояла исключительно из результатов тестов, проведённых над сотней служащих с целью установить их реакцию на изменение цвета. Я содрогнулся и вновь вернулся к "Волшебной Флейте"[75].

В тот вечер ко мне с бутылкой вина заглянул молодой иранский администратор, с которым я недавно подружился. Я чувствовал себя немного одиноко и был рад с ним поболтать. Даже тема раскопок перестала вызывать у меня отвращение, и я с удовольствием рассказал ему о "тайной стороне" нашей работы. Покидая меня, он заметил ящики и спросил, не связаны ли они с раскопками. Я рассказал ему о самоубийстве Вейсмана и признался, что одна лишь мысль заняться этими посылками вызывает у меня скуку, близкую к физической боли. В своей бодрой и добросердечной манере он предложил вернуться завтра и открыть их для меня, и, если все бумаги окажутся рутинными тестами, он пришлёт своего секретаря упаковать их и отправить прямо в Северо-Западный Университет. Я знал, что он предложил свою помощь в качестве ответной любезности за мою откровенность, и сердечно её принял.

Следующим утром, как раз когда я закончил принимать ванну, он уже завершил просмотр бумаг. Пять посылок из шести содержали исследовательские работы, шестая же, сказал он, по-видимому включала заметки более "философского характера", и он думает, что я мог бы взглянуть на этот материал. С этим мы расстались, и вскоре пришел его секретарь, чтобы избавить меня от огромной кучи больших жёлтых листов посередине моей гостиной.

Оставшиеся заметки — отпечатанные и скреплённые металлическими кольцами — были в аккуратных синих папках, на каждой из которых стояла пометка от руки "Исторические размышления". Все они были запечатаны цветной липкой лентой, и я решил — правильно, как выяснилось позже — что они не открывались с самой смерти Карела. Я так никогда и не выяснил, что заставило Баумгарта отослать их в "Стандард Моторс энд Энжиниринг", и могу только предположить, что он отложил их для меня, но каким-то образом всё-таки упаковал с остальным материалом, связанным с промышленными исследованиями.

Папки не были пронумерованы. Я вскрыл первую и быстро обнаружил, что эти "исторические размышления" относились только к двум последним столетиям — к периоду, к которому я никогда не испытывал особого интереса. Я хотел было и их не просматривая отослать в Северо-Западный Университет, но совесть снова взяла надо мной верх. Я отправился спать, захватив с собой штук с пять этих папок.

На это раз я совершенно случайно начал с правильного места. Первое предложение открытой папки гласило: "За последние несколько месяцев я пришёл к убеждению, что человечество поражено чем-то вроде рака разума".

Весьма примечательная фраза. Я подумал: "Ах, какое замечательное начало для книги сочинений Карела... Рак разума, ещё одно название невроза или анхедонии — полного равнодушия к радостям жизни, — духовной болезни двадцатого века..." Я совершенно не воспринял это буквально и продолжал читать дальше: странная проблема возрастающего числа самоубийств... Широкое распространение детоубийств в современных семьях... Постоянная опасность ядерной войны, рост наркомании. Все это казалось вполне знакомым. Я зевнул и перевернул страницу.

Несколькими минутами позже я читал более внимательно. Не потому, что прочитанное поразило меня своей вескостью, но потому, что у меня внезапно появилось подозрение, что Карел действительно сошёл с ума. В молодости я читал книги Чарльза Форта[76] о гигантах, эльфах и затонувших континентах, но у Форта его удивительная смесь здравого смысла и абсурда просто создавала атмосферу юмористического преувеличения. Идеи Карела Вейсмана звучали так же безумно, как и Форта, но они явно выдвигались с полнейшей серьёзностью. Похоже, он либо пополнял ряды знаменитых эксцентричных учёных, либо был совершенным безумцем. В свете его самоубийства я склонялся к последнему.

Я продолжал читать с какой-то нездоровой увлечённостью. После первых нескольких страниц Карел прекратил упоминать "рак разума" и занялся исследованием культурной истории двух последних веков, тщательно всё аргументируя и выражаясь при этом блестящим языком. Всё это воскрешало воспоминания о наших долгих беседах в Упсале. В полдень я всё ещё читал, а к часу дня уже знал, что ознакомился с тем, что заставит меня запомнить этот день на всю оставшуюся жизнь. Безумные или нет, но доводы Карела были ужасающе убедительными. Я хотел бы поверить, что всё это было лишь бредом сумасшедшего, но по мере дальнейшего чтения уверенности в этом у меня оставалось всё меньше. То, о чём он писал, было столь тревожным, что я нарушил свою многолетнюю привычку и выпил бутылку шампанского в обеденное время. Что до еды, то смог съесть лишь бутерброд с индейкой, да и то без особого аппетита. Несмотря на выпитое шампанское, я почувствовал себя ещё более трезвым и подавленным. К началу вечера я постиг потрясающую и кошмарную картину — мне казалось, что мой мозг вот-вот взорвётся. Если Карел Вейсман не был безумцем, человеческая раса столкнулась с величайшей опасностью за всю свою историю.

Вряд ли можно точно объяснить, как Карел Вейсман пришёл к своей "философии истории". Это был результат работы всей его жизни. Но я могу, по меньшей мере, обрисовать те выводы, к которым он пришёл в своих "Исторических размышлениях".

Самая замечательная способность человечества, говорит Вейсман, это его способность к самообновлению, или, по-другому, к творению. Простейший пример — восстановление сил человека, когда он спит. Уставший человек практически находится во власти смерти и безумия, и одна из самых выдающихся теорий Вейсмана — это отождествление безумия со сном. Человек здравствует, если полностью пробуждён. По мере же того, как он устаёт, он теряет способность одолевать сновидения и иллюзии, и, несомненно, его жизнь становится более хаотичной.

Далее Вейсман доказывает, что эта способность к творению, или к самообновлению, совершенно очевидна в европейце начиная с Ренессанса[77] и до восемнадцатого века. В этот период человеческая история полна жестокостей и ужасов, но, тем не менее, человек легко способен отбросить всё это — словно ребёнок, выспавшись, избавляется от усталости. Эпоха королевы Елизаветы[78] обычно называется золотой эрой из-за присущей ей созидательности, но любой, изучавший её внимательно, ужасался царившей в ней бессердечностью и жестокостью. Люди подвергаются пыткам и сжигаются заживо, евреям отрезают уши, дети забиваются до смерти или умирают в отвратительных трущобах. И всё же оптимизм и способность к самообновлению человека столь велики, что этот хаос лишь стимулирует его новые произведения. Великие эпохи сменяют одна другую: эпоха Леонардо, эпоха Рабле, эпоха Чосера, Шекспира, Ньютона, Джонсона, Моцарта[79]... Нет ничего более очевидного, что человек того времени был богом, способным преодолеть любые препятствия.

Но затем, к концу восемнадцатого столетия, с человечеством происходит странная перемена. Невероятной, бьющей ключом творческой энергии Моцарта противостоит кошмарная жестокость де Сада[80]. И мы внезапно оказываемся в веке тьмы, где гении больше не творят подобно богам — вместо этого они бьются, словно находясь в объятьях невидимого спрута. Начинается современная история — век самоубийств, крушений и неврозов.

Но почему всё это случилось так внезапно? Промышленная революция? Но ведь она не произошла вдруг и к тому же не затронула большую часть Европы, которая в основном так и осталась землёй лесов и крестьянских хозяйств. Как, спрашивал Вейсман, можем мы объяснить эту огромную разницу между гениями восемнадцатого и девятнадцатого веков, кроме как не предположением, что около 1800 года с человечеством произошла некая, до сих пор не различённая, катастрофическая перемена? Как промышленная революция может объяснить такое разительное отличие Моцарта от Бетховена[81] — в то время как второй лишь на четырнадцать лет моложе первого? Почему мы входим в столетие, в котором половина гениев совершают самоубийства или умирают от туберкулёза? Шпенглер говорит, что цивилизации стареют, как растения, но здесь получается внезапный скачок от юности к старости. На человечество опускается непомерный пессимизм, и он отражается в живописи, музыке, литературе. Сказать, что человек неожиданно вырос — значит сказать слишком мало. Но что ещё гораздо важнее — это что он, кажется, потерял свою способность к самовосстановлению. Можем ли мы представить хоть одного великого человека восемнадцатого века, совершившего самоубийство? И это при том, что его жизнь была не легче жизни гения девятнадцатого столетия. Новый человек потерял веру в жизнь, он потерял веру в знание. Современный человек соглашается с Фаустом: когда всё сказано и сделано, мы всё равно ничего нового не узнаём[82].

Далее Карел Вейсман был психологом, а не историком[83] — всё-таки сфера, где он зарабатывал на жизнь, была промышленная психология. В своих "Исторических размышлениях" он пишет:

"В 1990 году я начал работать в области промышленной психологии в качестве ассистента профессора Эмиса в "Трансволд Косметикс" и сразу же столкнулся с загадочной и пугающей ситуацией. Я знал, конечно же, что "промышленный невроз" стал серьёзной проблемой — такой значительной, что были даже организованы специальные промышленные суды для рассмотрения дел преступников, занимавшихся порчей оборудования и убивших или ранивших своих коллег. Но подлинный объём проблемы был известен лишь немногим. Уровень убийств на крупных заводах и подобных предприятиях возрос вдвое по сравнению с остальным населением. Например, на одной табачной фабрике в Америке в течение года были убиты восемь мастеров участков и два высокопоставленных администратора, и в семи из этих случаев убийца сразу же после преступления совершал самоубийство.

Исландская промышленная фирма "Пластикс Корпорейшн" как-то проводила эксперимент по организации завода "на открытом воздухе". Он занимал большую площадь, несколько гектаров, и вместо стен использовались энергетические поля, так что рабочие не испытывали никакого стеснения. Поначалу результаты были очень обнадёживающими, но за два года уровень промышленной преступности и неврозов на заводе снова вырос до среднего национального уровня.

Эти цифры никогда не попадали в национальную прессу, ибо психологи полагали — не без оснований, — что их публикация лишь ухудшит положение вещей. Они также считали, что самое лучшее будет рассматривать каждый случай как обособленную вспышку.

Чем больше я занимался этой проблемой, тем больше убеждался, что мы не знаем настоящих причин её возникновения. У моих коллег опускались руки перед этим, как признался мне профессор Эмис в мою первую же рабочую неделю в "Трансволд Косметикс". Он сказал, что достичь корня проблемы крайне сложно, поскольку, по-видимому, их слишком много: бурный рост населения, переполнение городов, чувство собственной незначительности и всё большей изолированности, недостаток приключений в современной жизни, отчуждение от религии и так далее. Он добавил, что не уверен, что в промышленности эта проблема рассматривается правильно: основные затраты идут на психиатров и улучшение условий труда — короче, рабочих заставляют чувствовать себя пациентами. Но, поскольку наши средства к существованию зависят от этой ошибки, едва ли мы осмелимся предложить какие-то изменения.

И вот, в поисках ответов я обратился к истории. Когда же я нашёл их, то по-настоящему задумался о самоубийстве. Ибо, согласно истории, всё это было совершенно неизбежно: цивилизация достигла своего пика, и она была обязана пасть. Но одна вещь всё-таки не была учтена в этом приговоре — способность человека к самовосстановлению. Ведь, не будь её, Моцарт должен был совершить самоубийство, так как его жизнь была столь несчастна. Но он не сделал этого.

Что уничтожило в человеке способность к самовосстановлению?

Я не могу объяснить, как я понял, что этому может быть только одна причина. Это медленно доходило до моего сознания в течение многих лет, и во мне всё более и более росла уверенность, что цифры промышленных преступлений абсолютно не объясняются так называемыми "историческими причинами". Это можно сравнить с тем, как если бы я был главой фирмы и вдруг начал инстинктивно чувствовать, что мой бухгалтер подделывает отчётную документацию, хотя и понятия не имел бы, как он это делает.

И однажды я заподозрил о существовании Вампиров разума. С тех пор буквально всё подтверждало мою догадку.

Впервые это случилось, когда я обдумывал применение мескалина и лизергиновой кислоты для лечения промышленных неврозов. В принципе, действие этих наркотиков не отличается от действия алкоголя или табака: они расслабляют нас. Человек, вынужденный работать слишком много, привыкает постоянно находиться в напряжении и не может избавиться от него простым желанием, а рюмка виски или сигарета воздействуют на его движущие уровни и снимают это напряжение.

Но человек имеет и гораздо более укоренившиеся привычки, нежели перенапряжение — за миллионы лет эволюции он развил все типы привычек для выживания. И если одна из них выходит из-под контроля, то развивается психическое заболевание. Например, у человека есть привычка быть готовым к столкновению с врагами — позволь он ей довлеть над ним, и это превратит его параноика.

Но одна из самых укоренившихся привычек человека — постоянно быть начеку перед внешними опасностями и трудностями, в следствие чего он вынужден отказываться от исследования своего собственного разума — оторвать взгляд от окружающего мира он просто не смеет. По этой же причине человек не замечает красоты, так как предпочитает сосредотачиваться на практических вопросах. И эти привычки въелись столь глубоко, что от них не могут освободить ни алкоголь, ни табак. Но мескалин может, так как он может оказать воздействие на глубинные атавистические[84] уровни человека и снять с него бессознательные напряжения, делающие человека рабом собственной скуки и окружающего мира.

Должен признаться, что поначалу я был склонен винить именно эти атавистические привычки за рост числа самоубийств и промышленных преступлений. Человек должен научиться отдыхать; иначе, переутомившись, он становится опасным. Он должен научиться контактировать со своими глубочайшими уровнями, чтобы возбуждать свое сознание. Поэтому мне и казалось, что наркотики мескалиновой группы разрешат эту проблему.

До сих пор, по вполне понятной причине, эти наркотики не использовались в промышленной психологии: мескалин высвобождает человека до такой степени, что дальнейшая работа с ним становится просто невозможной. Он не хочет делать ничего, кроме созерцания красот мира и тайн своего разума.

Я считал, что доходить до этого совсем необязательно. Небольшое, правильно подобранное количество мескалина может высвободить творческие силы человека без погружения в наркотический ступор. В конце концов, человеческие предки два миллиона лет назад практически не различали цветов, поскольку имели подсознательную привычку игнорировать их. Жизнь была так сложна и опасна, что им было просто не до этого. А современный человек сумел избавиться от цветовой слепоты без всякой потери своей энергии и живости. Все дело заключается в соблюдении равновесия.