Париж с нами

Во вторник, девятого января состоялось заседание комитета секции, на котором выступил Леон Сантер. Его замечания были для нас очень полезны.

В прошлый вторник тоже было проведено собрание комитета, но тогда все было еще слишком живо в памяти и никто не смог взглянуть на события со стороны, продумать все как следует. Каждый изложил на этом собрании лишь те соображения, которые пришли ему в голову во время борьбы против разгрузки парохода.

Пароход действительно ушел обратно с грузом. А газеты писали… Да, «Демократ» все же вышел, но с большим запозданием… Он поступил в продажу только к вечеру… Так вот, все газеты, как парижские, так и местные, писали о полном провале демонстрации: «Какая-то жалкая сотня экзальтированных людей… несколько десятков смутьянов… порядок восстановлен… надо отметить образцовую работу полиции…» Одновременно газеты торжествующе сообщали, словно об огромном успехе, о быстром отплытии парохода, после того как он оставил в порту весь свой груз. Газеты утверждали, что горючее благополучно доставлено на склад. «Это большая победа мирного содружества западных наций. Теперь и докеры, как все трудящиеся Франции, вняли голосу разума и отказались действовать по указке коммунистов, которые получают распоряжения от иностранных государств. Многообещающее событие, которое…» — и все в этом же роде. Радио с такой убедительностью пороло эту дичь, что кое-кто попался на удочку.

Даже некоторые местные товарищи готовы были поверить в это. Одни из них видели только часть демонстрации у биржи труда, когда основная масса уже ушла оттуда. Другие лишь наблюдали за демонстрацией издалека и не принимали в ней участия, поэтому в их памяти все еще продолжали жить субботние впечатления: разгрузка горючего при свете прожекторов, бесконечная вереница грузовиков… И, наконец, третьи нашли, что демонстрация что-то слишком быстро кончилась.

Около десяти товарищей, и среди них Юсуф, все еще находились в тюрьме. Жожо лежал в больнице, но жизнь его, кажется, уже была вне опасности.

Работы по-прежнему не было. К счастью, комитету помощи безработным удалось собрать денег, и со вторника были организованы обеды. Можно будет продержаться еще некоторое время. Докерские карточки так и не восстановлены, поэтому те, кого их лишили, до сих пор не получают гарантийной зарплаты. В связи с этим во вторник утром к префекту была отправлена делегация, напомнившая ему о его обещании и о бумаге, которую он тогда написал… Но, сами понимаете, он и не такие клятвы нарушал, а сейчас ведь ему не угрожает вторжение демонстрации. Встретил он делегацию слащавой улыбочкой и все повторял: «Но что вы хотите? Мне заявили, что в эти дела я не должен вмешиваться, они касаются только главного инженера ведомства путей сообщения». Будто главный инженер путей сообщения не находится в полной зависимости от префекта… Он даже добавил: «Мне и так влетело из-за вас». Никто, конечно, не поверил ни единому его слову. Но все же пошли упорные слухи, что его снимут или, во всяком случае, понизят за проявленную слабость по отношению к коммунистам… А теперь как будто слухи подтвердились, и в «Офисьель» должно со дня на день появиться сообщение с назначении нового префекта. Против префекта, бесспорно, ополчилась коалиция, возглавляемая Шолле и командиром охранников, при прямой поддержке американского полковника.

За последние дни наблюдается очень большой приток в ряды партии, но текущие дела задерживают оформление партбилетов. Надо как можно скорее все наладить и заняться чисто партийными делами. Анри узнал от Дюпюи историю Сегаля и не возражает против выдачи тому нового билета. Он убежден, что Сегаль сам почувствует необходимость признаться во всем на собрании ячейки. Тогда можно будет его отчитать в более спокойной обстановке, и это будет лучше как для него, так и для остальных. Вопрос о восстановлении в партии Альфонса можно будет поставить очень не скоро, хотя тот во время демонстрации вел себя, как подобает коммунисту. Ему особенно тяжело, так как объявленный по наущению Папильона бойкот продолжается и все от него отворачиваются не только в доме, но и в общественных местах… Это похоже на детскую игру и долго продолжаться не может. А пока что Альфонсу не сладко приходится… Но все-таки строгость, проявленная по отношению к нему и Роберу, до сих пор вызывает у всех ощущение неловкости. Кстати, принято решение созвать через две недели профсоюзный конгресс, и все уверены, что Робер не будет переизбран. По-видимому, его заменит Макс.

У Франсины все чуть не кончилось очень трагично. Родившаяся девочка, казалось, вот-вот умрет. Часа два она была на волосок от смерти. Жак в это время находился в тюрьме и мог так и не застать ее в живых. Когда Жак вернулся, она только-только начинала цепляться за жизнь.

Всю неделю докеры готовились к поездке к Жильберу.

Санаторий, где лечится Жильбер, находится километрах в пятидесяти от города. Если нанять автобус, то поездка обойдется по пятьдесят франков с носа.

Идея поездки в санаторий встретила широкую поддержку, так как Жильбера все знают и любят. Организовали сбор денег. Удалось собрать столько, что хватило не только на билеты тем, кому трудно было самим заплатить за себя, но и на новогодние подарки Жильберу. Богатые ячейки тоже раскошелились. Даже Вернэ, казначей секции, и тот решил не ударить лицом в грязь…

Мысль о поездке к Жильберу подал Анри. Он почувствовал, как он вырос духовно за те несколько дней ожесточенной народной борьбы, которой он руководил, и вспомнил о том моменте, когда больной Жильбер оказал ему величайшее доверие, передав в его руки руль. Чувство, которое Анри испытывает к Жильберу, можно, пожалуй, назвать благодарностью, если не быть слишком придирчивым к словам, так как для описания взаимоотношений между коммунистами старые слова не подходят. Каждое определение хочется как-то уточнить, а как уточнить — неизвестно, и ставишь всякие «вроде как… похоже на… почти… больше чем… иное чем благодарность…» Ладно… в общем не в этом ведь дело…

Кроме всего прочего, до Анри доходили разговоры о том, будто он занял «место» Жильбера в его отсутствии, и хотя ни подобные поступки, ни подобные мысли теперь совершенно не свойственны коммунистам, все же, раз люди об этом болтают, нельзя отмахиваться.

Да и вне зависимости от всего этого товарищи нашли правильным то, что именно Анри и Полетта взяли в основном организацию поездки на себя. Автобус оказался набитым до отказа. В последнюю минуту шофер согласился, чтобы несколько пассажиров ехало стоя: «Только в пределах нормы, — заявил он, — и вы вместе со мной берете на себя ответственность, договорились?»

— Поезжай, обязательно поезжай с Анри, — уговаривали подруги Полетту. — Хоть одно воскресенье отдохнешь!

Денек и правда выдался замечательный. Редкое в это Бремя года солнышко ярко освещало открывшийся перед глазами путешественников чудесный вид. Они ехали по возвышенности, а внизу лежала равнина с извивавшимися на ней двумя речушками — похоже на снимки с птичьего полета в книгах по географии. Обычно на фоне таких вот пейзажей писались старинные портреты…

Жильбер был глубоко взволнован приездом гостей.

Он поправляется. Большую роль в этом сыграло и его душевное состояние. Как выяснилось, у Жильбера произошли важные изменения, его жизнь согрела любовь. Сидя в парке на скамейке вместе с Анри, Полеттой, Дэдэ и его женой Розой, Жильбер заговорил о своей знакомой учительнице, о которой давно уже не вспоминал. История любви Жильбера и учительницы настолько прекрасна, что ее даже как-то неловко рассказывать. Анри и Полетте хочется сохранить ее в тайне, словно это их личный секрет. Особенно взволнована Полетта, ее ведь всегда так радует любовь и счастье других людей…

Когда Ивонна — учительница, о которой идет речь — уезжала в Париж, между ней и Жильбером ни о чем не было договорено. Им было приятно проводить вместе время, вот и все. Ивонне не нравилась здешняя жизнь, ее притягивал Париж. А так как ни о каких чувствах между ними не было и речи, то и разлуке их, казалось, ничто не могло помешать. Ивонна и Жильбер изредка обменивались письмами. Самыми обычными дружескими письмами. И первое письмо, пришедшее в санаторий, тоже мало чем отличалось от предыдущих. Но в нем уже появились какие-то, пока еще еле заметные, новые нотки. Во всяком случае, заметные для Жильбера, так как он ответил в тот же день и меньше, чем обычно, задумывался над словами. Учительница, которую Жинетта встретила в Париже, была Ивонна. Девочка рассказала ей о болезни Жильбера… Не прошло и трех дней, как Жильбер снова получил письмо. Никакое солнце в мире не могло принести столько пользы здоровью Жильбера, сколько это письмо. С тех пор Ивонна и Жильбер ежедневно обмениваются письмами.

— Вы не представляете себе, как она выросла в Париже, — не без гордости говорит Жильбер. — Вот, почитайте.

Дэдэ берет письмо и с сияющей улыбкой читает место, указанное Жильбером, старательно закрывая пальцами верх страницы и загнув ее снизу, чтобы никто не мог прочесть «запретную» часть письма.

— «Знаешь раньше меня пугала партия, пугала политика — все это казалось мне слишком суровым, сухим. А здесь, в Париже, о вас и о героической борьбе докеров столько и с таким уважением говорят, и я жалею, что уехала. Хотя, останься я там, я так бы ничего и не поняла. Мне многое не нравилось, было как-то неуютно и страшновато от того, что ты весь поглощен работой и у тебя, как мне казалось, не остается времени для личной жизни. Во всем этом я несправедливо обвиняла партию, хотя на самом деле это было вызвано необходимостью вести жестокую борьбу, правда ведь? Как ты сам знаешь, мешало мне еще то, что я не из рабочей среды. Работнице все это легче попять, чем мне. Ну, а в Париже помогло то, что я сумела ко всему подойти с более доступной для меня стороны. Вначале я посещала главным образом «Мютюалитэ». «Зимний велодром» мне меньше нравился. В зале «Мютюалитэ» партия кажется по-настоящему живой, я хочу сказать близкой, родной. Конечно, и на «Велодроме» она такая же близкая, теперь я это поняла, но в «Мютюалитэ», знаешь, руководители тут же, совсем рядом с тобой, на трибуне. Ты видишь их лица, наблюдаешь за их привычками, и у тебя такое чувство, будто это твои близкие знакомые, с которыми ты проводишь вечер, ведешь задушевную беседу. Марсель[14], например, когда взволнован, быстрыми движениями приглаживает свои усы… Жак[15], читая, непременно поднимет очки высоко на лоб. Я уже мечтаю о том, как увижу Мориса[16], когда он вернется, ведь я его так никогда и не видела… Глядишь, кто-то нагнулся к соседу и что-то ему шепчет, другой незаметно кивает и улыбается знакомому в зале. А после собрания обязательно бывает художественная часть. И какие концерты!.. Все в них наше, по-настоящему наше. Посещая «Мютюалитэ», я поняла, что и на «Зимнем велодроме» очень хорошо. Теперь я не пропускаю там ни одного митинга. Ты бы слышал, с каким жаром говорят о вашей борьбе! Да ты знаешь, ты ведь читаешь стенограммы речей в «Юма». Но вот чего ты не можешь себе представить — это того, с каким волнением и восторгом следит за борьбой докеров весь Париж. Достаточно сказать, что именно в Париже я поняла ваш героизм. А теперь…»

— Дальнейшее не подлежит оглашению, — смеясь, говорит Жильбер, останавливая Дэдэ.

— Как это не подлежит оглашению? Какие же у тебя могут быть от нас секреты?

Дэдэ делает вид, что собирается читать дальше и подмигивает Анри, призывая поддержать его.

— Неужели ты думаешь, мы ее у тебя украдем? — шутит Анри. — Ты же знаешь, мы уже сыты…

Он тут же с озорным видом убегает за скамейку, словно спасаясь от Полетты, и добавляет:

— И сыты по горло!

— Да, вот как все складывается, — задумчиво говорит Жильбер, и шутки моментально прекращаются. — Судьба всегда меня баловала. Правда, она это делала с некоторым запозданием, но я точно знал, что она меня не обойдет. А в этот раз, должен признаться, мне привалило необычайное счастье…

— Дэдэ, хватит дурачиться, отдай письмо, — строго говорит Роза.

Гости Жильбера узнали, что и здесь, в санатории, как и в Париже, все больные с большим сочувствием относятся к борьбе докеров, о которой им рассказал Жильбер. Вот, например, на днях отделение для престарелых приняло решение отдать все вино, которое полагалось к обеду, докерам.

Старики с веселым видом пили воду. Никакого самопожертвования не чувствовалось. Наоборот, это носило праздничный характер.

Один из старичков, главный весельчак, встал, поднял свой стакан, наполненный водой, и провозгласил здравицу за докеров. Все чокнулись с такими оживленными лицами, словно вода в рюмках играла, как шампанское. Она уже перестала быть похожей на воду. Не только на вид, но и на вкус.

Просто потрясающая вода!..

Ведь говорили, что обо всех событиях, происходящих в порту, узнают в Париже. В воскресенье это подтвердило письмо Ивонны, а в понедельник утром приехал Леон.

Пришлось развить бешеную деятельность, чтобы созвать комитет секции на следующий день вечером. Времени было в обрез. Но в среду должно было состояться заседание бюро федерации и необходимо, чтобы к этому времени все стало ясно.

Леон невольно поражает, вызывает восхищение. Хотя лично он для этого ничего не делает. Вне собраний Леон — самый что ни на есть обыкновенный человек… И не то чтобы он нарочно старался быть на общем уровне, нет, он на нем и находится. Леон вечно шутит, подсмеивается над недостатками и чудачествами товарищей и с юмором воспринимает остроты по своему адресу.

Леону около сорока, но он поработал уже почти во всех районах страны. Благодаря своему богатому опыту и удивительной памяти он может рассказать уйму разных историй и всегда очень кстати. Кажется, что все эти истории прилипли к его одежде, пока он разъезжал по Франции, как пристает мука к булочнику.

Во всем остальном он такой же человек, ну совершенно такой же, как мы все. И у него есть такие же, как у всех нас, смешные черты.

Но когда он выступает, объясняет, вот тогда вы понимаете, что это за человек! Понимаете, главное в нем — это то, что партия и он составляют одно целое. Иногда говорят, будто партийный работник должен раствориться в партии. Леон все свои силы отдает партии, но остается самим собой. У него есть свои любимые словечки, обороты, жесты, сравнения, взятые из собственного опыта, порой даже он говорит: «У меня на родине это называют…»

Леону не дашь его лет, хотя постоянное переутомление накладывает на его лицо свой отпечаток. А когда Леон хохочет, усталость словно рукой снимает. Кстати, глядя на лицо Леона, видишь только глаза. Когда он что-то обдумывает, он словно погружен в себя, наблюдает за своими мыслями и проверяет их. Излагая свои соображения, Леон смотрит на вас тем же испытующим взглядом, и вам это кажется совершенно естественным.

Леон не любит много разглагольствовать. В общем он выступает чуть ли не реже рядовых членов партии. И говорит кратко, спокойно, а главное вдумчиво, хотя в его словах и чувствуется страстность. Он явно сдерживает себя, стараясь не повышать тона, и его выступления носят характер дружеской беседы между товарищами, между руководителями, которые вместе обсуждают стоящие перед ними задачи… Эта манера говорить отнюдь не мешает ему и даже, наоборот, помогает выделить наиболее важные вещи и подчеркнуть их значение. Леон живет одной жизнью с народом, с партией, живет их идеями. Вот почему он умеет делать такие серьезные новые выводы, какие еще не всем видны. Больше того, он умеет наводящими вопросами заставить других сказать об этом так, будто сам он до них не додумался. И он старается даже не показать виду, что именно он натолкнул на это человека, никакой покровительственной улыбочки… Товарищ выскажется, а Леон лишь вскользь заметит, будто он тут ни при чем:

— По-моему, выдвинутые Анри соображения помогут нам найти правильный путь. Мне кажется, мы должны обдумать его слова, углубить вопрос…

Именно благодаря Леону все разошлись с заседания комитета окрыленные, готовые выполнить любое задание и выдержать любой натиск врага.

До его выступления даже самые большие оптимисты чувствовали себя как-то неуверенно, и настроение у них было скорее кислое. Рассказывая о событиях последних дней, коммунисты все время волей-неволей сопоставляли успехи с неудачами. Они говорили: пароход ушел неразгруженным, это так, но все же большое количество горючего на складе…

Словом, они переходили из одной крайности в другую. То мир казался им погрузившимся во мрак, то они все видели в розовом свете. Мы еще раз убедились в том, что народ с нами и только с нами, — заявляли они. Противник держится лишь на охранниках, это долго продолжаться не может. И так уже против каждой новой демонстрации бросают все большее количество охранников. А мы, коммунисты, со своей стороны, с каждой демонстрацией приобретаем все больший опыт и все успешнее овладеваем наукой побеждать. Вы представляете себе, что будет, когда такие движения возникнут повсюду! Да еще одновременно! Другими словами, все выступавшие уносились в мечтах в далекое будущее, пожалуй даже в слишком далекое. Но что вы хотите — горячее сражение породило эти мечты!

По правде говоря, всем очень хотелось унестись подальше от тяжелой действительности. Репрессии, докерские карточки, отсутствие работы, вечная угроза выселения из здания школы, неопределенность с фермой Гранжона — словом, ничего твердого, ничего надежного… До каких пор может так продолжаться?

А Леон прежде всего подчеркнул достигнутые успехи. Картина получилась внушительная. А потом, в конце, он заговорил о самом главном — о великолепной боеспособности, проявленной трудящимися города. Леон напомнил о предыдущих сражениях, в общем следовавших одно за другим, о патриотическом подъеме, классовой солидарности и стойкости, которую никакие репрессии не могли сломить. Леон сказал:

— Вот наш капитал. Он не должен превратиться в мертвый капитал, а поэтому мы должны пускать его в оборот и тем самым все время увеличивать. Это все понимают. Но главное — не позволять его уменьшать и защищать от посягательств врага. Мы обязаны оберегать его всеми силами, это наша самая большая драгоценность. Мы несем за него ответственность. Именно ответственность. Ответственность перед будущим…

А для того чтобы сберечь этот капитал, как объяснил дальше Леон, необходимо бороться против изоляции рабочего класса и докеров, в частности, нужно добиться поддержки со стороны широких масс. Затем Леон заговорил о слабых сторонах и совершенно естественно пришел к тому же выводу.

— В чем был главный недостаток? Вы сами говорили о нем… В субботу, в самый решающий день, докеры оказались одиноки. Конечно, противник делал ставку на внезапность. Я не смог быть с вами, как в прошлые разы, потому что события произошли с молниеносной быстротой. Кстати, по этому поводу, следует сказать вам откровенно, руководство партии считает, что мы, члены Центрального комитета, должны быть ближе к вам, чаще приезжать сюда, ну а в такие моменты это и подавно необходимо.

Что касается меня, я не собираюсь заниматься самобичеванием, но, как мне кажется, я мог бы вам больше помогать. К этому мы еще вернемся. Во всяком случае, на этот раз враг застал нас врасплох. Но разве мы можем утверждать, что мы приняли все меры к тому, чтобы избежать этого промаха и в дальнейшем, чтобы объединить как можно большее количество людей вокруг докеров? Кое-что мы, конечно, сделали. Мы вовлекли в борьбу других трудящихся. Но опять, и в который раз, мы ограничили свои возможности. Да и сам Анри первый в этом признался. Мы совершенно забыли о существовании движения за мир. Остановимся на таком частном случае: вы сунули доктора Дегана в делегацию, а выйдя из префектуры, тут же о нем забыли — попросту говоря, наплевали на него. Что же вы хотите? Не смейтесь, товарищи… Раз мы способны смеяться над такими ошибками — значит, мы их еще глубоко не осознали…

Критикуя, Леон никогда не говорит «вы», всегда — «мы».

— Послушай, Леон, — прервал его Луи, второй секретарь федерации (он пришел вместе с Дэдэ и Полем), — очень показательно, что наши товарищи в субботу утром забыли обо всем, кроме порта. Им и в голову не пришло сообщить о прибытии парохода в федерацию. Мы чудом узнали обо всех событиях в порту.

— Ну, ты хочешь нас завести слишком далеко, — ответил Дэдэ. — Это уже другой вопрос. Кроме того, наши товарищи связались с Местным объединением профсоюзов значит, они вспомнили о других трудящихся.

— Так вот, история с доктором типична, — заметил Леон.

Анри поймал себя на том, что сочувственно кивал головой, и тут же остановил себя. На самом-то деле его энергичные кивки означали главным образом протест против высказывания Луи.

— Итак, — продолжал Леон, — происходит следующее: во всякой тяжелой борьбе ряды в большей или меньшей степени редеют и рабочий класс продолжает нести знамя почти в полном одиночестве. Но это не означает, что мы должны примириться с таким положением, а тем более — способствовать ему. Наоборот, чем ожесточеннее борьба, тем больше должно быть приложено усилий для объединения вокруг рабочего класса его союзников. А мы часто поступаем совершенно иначе. Что же, выходит, что единство может существовать только в спокойное время? Полноте, товарищи…

Леон часто говорит «полноте, товарищи» и всякий раз при этом слегка привстает с места, приподнимает руку со стола и, сжав пальцы, тихо опускает ее обратно. Это движение напоминает привычку Мориса. Леон из тех партийных работников, которые очень много позаимствовали у Мориса, вплоть до жестов и интонаций. Они учились у него главным образом умению убеждать людей, натолкнуть товарища на правильную мысль, поощрить его высказать свои соображения, которые часто только еще туманно намечаются у него в голове, помочь ему разобраться в своих неясных ощущениях. Что же здесь плохого?.. Понимать и, в свою очередь, разъяснять другим то, что поняли.

— Ведь совершенно ясно, товарищи, что докеры одни не смогут держаться до бесконечности. Не будем заблуждаться. Вы знаете, даже самый твердый металл не выдержит так долго и при такой температуре. Это надо понять…

Леон остановился, пристально посмотрел в глаза одному, другому и продолжал:

— Надо понять… На данном этапе, даже если бы пароход и не ушел, мы добились очень многого, товарищи!.. А тем более, раз он все же ушел. Главное наше достижение в том, что народ, эта огромная сила, пришел в движение, был поднят нами, ринулся в бой за такое важное дело. Все это вы почувствовали лучше меня. Вот это самое главное. Не все сразу дается. Мы ведь это знаем, и нас не удивишь! Мы скорее должны быть удивлены тем, что нам сразу же удалось добиться таких успехов. Да еще в самых неблагоприятных условиях… Почти без всякой поддержки. Лед тронулся! И поверьте мне, старт нами взят замечательно! А теперь мы точно знаем, в каком направлении нам нужно идти, в каком направлении работать. Мы победим в борьбе против американской оккупации, в борьбе за национальную независимость… Мы победим тогда, когда сумеем не только на словах, но и на деле объединить вокруг докеров все население города и поднять борьбу всего французского народа до уровня борьбы, которую ведут докеры. Возможно ли это? Да, возможно. И это не за горами! Сейчас уже почти все население страны враждебно относится к новым оккупантам, к их политике войны. А что же будет через год, через два? Вы видели, как в эти дни Париж…

Леон перешел к тому, что должно было больше всего волновать местных коммунистов, и он это понимал:

— …Вы сами знаете, что значит Париж. Там руководство нашей партии. Все взоры устремлены на Париж. Во всем, что делает Париж, каждый ищет для себя указаний и советов. Сегодня там объявлена патриотическая забастовка протеста против приезда Эйзенхауэра. А вы видели, какая к ней шла подготовка? Вы читали сегодняшний номер «Юманите»?.. Вот посмотрите! — Леон показал газету. — Какой заголовок! На резолюцию, принятую заводом «Гочкис», откликнулись тысячи других предприятий… Каждый день все новые и новые бастующие фабрики и заводы. Посмотрим, что происходит сегодня… — Леон прочел один из заголовков: — «В Марселе произошло собрание, посвященное объявлению всеобщей патриотической забастовки протеста против приезда в Париж Эйзенхауэра и ввоза во Францию 900 000 тонн американских боеприпасов для вермахта». Вот! Поднялась вся страна. Весь мир — и об этом нельзя забывать — борется против того же, против чего и мы с вами боремся. В особенности это относится к Советскому Союзу, стране, где осуществляется переход от социализма к коммунизму.

Вы, докеры, с честью выдержали первый удар. Париж обещает поддержать вас при последующих ударах, и придет день… Французский народ никогда не станет рабом — так заявила наша партия. Возможно, и даже наверняка, все произойдет совершенно иначе, но народ Франции ответит так, как он ответил сейчас. И на этот раз он сумеет еще лучше понять все значение слова Освобождение… Ведь так?

Леон говорил еще о многом, расспрашивал товарищей, отвечал на их вопросы, но теперь уже людей больше всего волновали события в Париже.

Вернувшись домой, каждый бросится к приемнику. Радио, конечно, врет, это известно, но все научились понимать, что скрывается за их речами. А если океан будет вести себя тихо, то можно даже поймать «Сегодня вечером во Франции».

Когда все расходились с собрания, Леон сказал Анри:

— Я на тебя напал, но ты же сам понимаешь…

— Конечно, понимаю.

Анри был слегка задет и поэтому ответил коротко. Леон это почувствовал и добавил, обращаясь одновременно к Анри и Дэдэ:

— Ты все обдумай как следует и завтра сделай нам толковый отчет на собрании бюро федерации. Ты ведь там будешь?

— Будет, — ответил Дэдэ за Анри.

— Да, меня пригласили, — подтвердил Анри, лишь бы не молчать.

— Очень рад, — сказал Леон и положил ему руку на плечо.

— Мы и впредь собираемся его приглашать, — сообщил Дэдэ.

Вот это было новостью для Анри!

— Чудесно, — одобрил Леон. Повернувшись к Анри, он толкнул его кулаком в бок и, смеясь, добавил: — Надеюсь, тебе это не вскружит голову?

Анри не нашелся, что ответить, и только улыбнулся, пожав плечами.

Но не успели они сделать двух шагов, как к Анри, неожиданно для него самого, вернулся дар речи.

— Скажите, у вас есть известия о Морисе? — спросил он Леона.

— Скажу тебе одно, — Леон остановился, — у Мориса железная воля… Он хочет выздороветь и бьется за свое здоровье так же упорно, как вы сражаетесь. Наши друзья вылечат его, и он вернется к нам здоровым… Когда мы поведем решающий бой, о котором мы с вами только что говорили, Морис будет с нами, во главе нас.