Парижские огни (сборник очерков)

Четыре звена Марка Алданова

Останавливаться на том, что уже писалось и говорилось об Алданове, не будем. Зачем повторять известное: что в романах своих, исторических и бытовых, он талантлив, изысканно умен и тонок же этими тремя качествами заставляет себя читать, даже тех, кто требует лишь только захватывающей фабулы, но, не находя таковой у Алданова, вполне удовлетворяется, и как? — великолепными этюдами большого мастера…

Что-же еще?

Стоит на одном из первых мест в библиотеках, в отчетах книжных магазинов и переведен на без малого двадцать языков…

Вас интересует, что сам о себе говорить этот писатель, столь же культурный, сколь и скромный, настоящей, не показной, скромностью.

Но, именно, в этой скромности — какое-то сдержанное сознание своей силы и своей независимости.

Вот почему на столбцах республиканских газет Алданов позволяет себе то, чего на этих же самых столбцах не дерзнул бы никто другой.

В своем большом очерке о низложенном, вернее, "самонизложившемся" короле испанском Альфонсе XIII, он несколько раз повторяет, что экс-монарх был поистине государственным человеком и процветанием своим за последние десятилетья Испания обязана ему не мало.

От всей плотной фигуры Алданова веет каким-то прочным, установившимся спокойствием. И так же спокойно-же длителен он в движениях, и так же спокоен блеск его светлых глаз, когда он говорит вдумчиво и благожелательно глядя на собеседника.

— …Я родился в богатой семье киевских сахарозаводчиков. Это дало мне счастливую возможность идти навстречу своим стремлениям и путешествовать, путешествовать без конца! Единственная часть света, в которой я не был, — Австралия…

Материальная независимость дарила меня возможностью посвятить себя двум редко совместимым богам: литературе и. химии. Я — химик и, по словам моего профессора Анри, — подававший надежды, — улыбается Алданов ясной, слегка застенчивой улыбкой. — Мое первое литературное произведение — книга о Толстом, весьма благосклонно встреченная критикой и, особенно, делавшим "погоду" в этой области покойным Айхенвальдом. Я в глаза никогда не видал Айхенвальда и, поэтому, особенно ценю его отзыв. Книга моя вышла до войны. Всю мою литературную карьеру пришлось делать уже в эмиграции. Но ни мой успех среди зарубежных соотечественников, ни переводы на девятнадцать иностранных языков, никогда не могли заглушить чувство горечи, вытравить сознание, что расцвет мой не пришелся в России, сташестидесяти миллионной России, так много читавшей и с годами проявлявшей стихийную жажду чтения. Никакие переводы не могут заменить подобной утраты необъятного, родного, близкого, "своего рынка".

С началом военных действий, — я только только успел прибыть к ним из-за границы, — уже не до литературы было. Меня мобилизовали. Но ни передовых позиций, ни подвигов, не ждите, — новая подкупающая улыбка. — Я надел форму тылового зем-гусара и, как химик, занялся удушливыми газами, с откомандированием на соответствующие заводы. А дальше, дальше все так знакомо: революция, бегство, скитания, Париж. и первая книга на чужбине "Святая Елена, маленький остров".

Вы спрашиваете, да и не только вы, к каким из моих романов больше у меня лежит сердце — историческим, или современно бытовым? Я отвечу — к последним, хотя имя сделали мне, главным образом исторические книги и, особенно, "Девятое Термидора", самая слабая из моих вещей, ничуть меня не удовлетворившая.

Вспоминая "Десятую симфонию", вы вспомнили встречу императрицы Евгении с художником Изабэ. Я остановился на этом с особенной бережной любовью. У меня всегда было какое-то мистически-благоговейное чувство к живой, человеческой "цепи", соединяющей исторические звенья. Как-то до войны еще, в Париже, я на Рю де ла Пэ перед витриною ювелира Картье. Подъезжает карета. Сухой, высокий старик под руку высаживает даму в глубоком трауре со следами замечательной красоты. Это была императрица Евгения, а старик — ее личный секретарь Пьетри… Я шел под впечатлением этой встречи. Я только что увидел одну из самых трагических венценосиц. Шестьдесят пять лет тому назад, тоже в центре Парижа, остановилась карета, из нее вышла молодая цветущая императрица и милостиво беседовала с почти восьмидесятилетним миниатюристом Изабэ, тем великим Изабэ, кто в ранней молодости своей писал портрет Марии Антуанетты.

Вот вам четыре живых звена, четыре поколения: я, императрица Евгения. Изабэ и. несчастная дочь Марии Терезии. Странно, до жуткого странно. И это, всегда меня волновавшее, я как мог и как умел, изобразил в своем романе.

Чем занят теперь?.. Продолжаю, — конец уже близок, — роман "Пещера"… Кончу и. "антракт"… На долго ли? Не знаю. Года на два — на три, может быть. Да и мыслимо ли, вообще, загадывать в наши дни, такие неустойчивые, такие призрачные!..

А сейчас, — повинуясь вашему желанно, — интервьюер — это маленький тиран, хотя бы и "получасовой" — сейчас о своем личном, уже не литературном, — а обывательском. Что-ж, как мой сосед — бистровщик, — пожалуюсь: "Времена тяжелые, сударь!" Печатаюсь, перевожусь, а между тем, только-только свожу концы с концами. Либо туго и мало платят, либо — это еще хуже! — совсем не платят. Благо так удобно валить все на "кризис". Одно из отрадных исключений, — книгоиздательство "Слово". И его больно и крепко хватил "кризис", но оно аккуратно высылает все, что мне надлежит получить. Венгерский издатель должен был мне 1250 франков. Пишет: "И хотел бы перевести, — нельзя! Такой закон вышел!". Короче, ценою сложных и нудных банковских комбинаций я получил свой гонорар, но в каком "общипанном" виде! Вместо 1250—800 франков. Но и за это — благодарение Господу!..

Мои вкусы? Привычки? Но по нынешним временам, отвыкать надо! Хочешь — не хочешь… Люблю тонкую кухню, хорошие вина, ликеры. Люблю ездить верхом. Все недоступные удовольствия. Люблю, — это более доступно, — шахматы. Но, увы, шахматы "не любят" меня. Игрок я прескверный!.. В этом нет никаких сомнений, ибо аттестат на горе-шахматиста выдал мне никто иной, как сам знаменитый Ласкер.

Уже 12 лет я женат на такой же, как и сам, киевлянке Татьяне Марковне Ратцевой. Живем по эмигрантски, в скромной квартирке с шаблонным убранством любой квартиры любого зубного врача. Вот и все.

Нет, еще не все!.. Желательно еще сказать то, чего сам М. А. Алданов никогда про себя не скажет.

Редкой благожелательности человек!..

Особенно же в писательском мирке Парижа и не подумавшем сплотиться на чужбине, в одинаково для всех тяжелых эмигрантских условиях…

Алданов рад всегда устроить одного, похлопотать за другого.

В долгих и тщательных восьмилетних подготовительных работах по присуждении нобелевской премии академику Бунину, — роль Алданова довольно видная и весьма активная. Он мобилизовал все свои знакомства и связи. Он волновался, горел и кипел едва ли не больше, чем сам заинтересованный "лауреат".

А, между тем тот же Алданов по праву, с его популярностью не только в русском, но и, в общеевропейском масштабе, смело мог бы выставить свою собственную кандидатуру.

Н. Суражский