Яйца, бобы и лепешки

У Бинго все в порядке

Когда Трутни зашли в курилку выпить перед ленчем, еще один Трутень, сидевший у письменного стола, встал и подошел к ним:

— Сколько «р» в «безобразие»? — спросил он.

— Два, — ответил Трутень-1. — А зачем тебе?

— Пишу в наш комитет, — объяснил первоначальный Трутень. — Сколько можно терпеть это безобра… А, черт! Опять!

Лицо его перекосилось. За дверью, в коридоре, свежий голос запел песню со множеством переливов. Трутень-2 внимательно слушал, как она удаляется к столовой, а потом поинтересовался:

— Кто эта певчая птичка?

— Бинго Литтл, чтоб он лопнул! — ответил всеведущий Трутень. — Поет и поет. Об этом я и пишу. Какое безобразие! Нет чтобы только петь — он по спине хлопает. Вчера подкрался в баре, и ка-ак хлопнет, и еще вопит: «Ага!» Мог и убить. Сколько «н» в «непрестанно»?

— Три, — отвечали Трутни.

— Спасибо.

Пишущий Трутень вернулся к столу, пришедшие — удалились.

— Странно, — сказал Трутень-1. — Очень странно. Почему это он поет?

— Так, радуется жизни.

— Да он недавно женился! На какой-то писательнице.

— Правильно. На Рози М. Бэнкс, создавшей «Мервина Кина», «Фабричную работницу», «Однажды в мае» и другие книги. Очень известная тетя. Загребает — будь здоров!

— Не знал, что женатые люди радуются жизни.

— Большей частью они и не радуются. Но у Бинго — счастливый брак. Прямо голубки!

— А по спине хлопать не стоит.

— Ты не все знаешь. Он хлопает не от злости. Ему удалось спастись от большой беды, от семейной драмы.

— Они же голубки!

— Да. Но и у голубков бывают случаи, когда голубица кидается на партнера. Если бы эта Рози кинулась на Бинго, она бы не утихла к золотой свадьбе. Вообще-то она ничего, приятная, но женщины — это женщины! Словом, Бинго избежал страшной участи, и я понимаю, зачем он поет.

Началось это утром, когда Бинго вернулся в гнездышко, выгуляв собачку, и пытался удержать зонтик на кончике носа, а жена его вышла из своей комнаты, вдумчиво хмурясь.

— А, вот ты где! — сказала она. — Ты бывал в Монте-Карло?

Бинго заморгал; она коснулась больного места. Больше всего на свете ему хотелось поехать именно туда, поскольку у него была абсолютно верная система, но людям женатым в такие места не попасть.

— Нет, — не без грусти ответил он, но тут же ожил. — Смотри! Ставим зонтик… держим…

— Я хочу, — сказала жена, — чтобы ты немедленно туда поехал.

Зонтик упал. Бинго вздрогнул. Мгновение-другое ему казалось, что он видит дивный сон.

— Мне нужно для книги, — объяснила Рози. — Понимаешь, местный колорит.

Бинго ее понял, они часто говорили об этом колорите. Если пишешь роман, без него не обойтись, читатель слишком много знает. Напутаешь что-нибудь — и пожалуйста, гневные письма. «Известно ли Вам, глубокоуважаемая N.?»

— Сама я не могу, — продолжала Рози. — У нас в пятницу званый ужин, в тот вторник — ленч в честь Кэрри Мелроз Бопп, американской романистки. Я вот-вот дойду до сцены, где лорд Питер Шипберн срывает банк. Ты не съездишь, кроличек?

Бинго понял, что ощущал Израиль, когда сверху посыпалась манна.

— Конечно, старушка, конечно! — вскричал он. — Да я… — Тут голос его сорвался. Он вспомнил, что у него нет денег.

Две недели назад он поставил последний пенни на лошадь по имени Плясунья, которая добежала до финиша в половине третьего, если мы назовем это бегом.

Бинго грешен тем, что позволяет суеверию победить холодный разум. Он прекрасно знал цену Плясунье, но накануне скачек увидел во сне, как дядя Уилберфорс танцует румбу у входа в Либеральный клуб. Что ж, и проиграл.

Теперь он замялся, но вскоре отошел. Рози, прикинул он, не пошлет его в тяжелый поход без соответствующих ресурсов.

— Еду, еду, еду! — зачастил он. — Завтра и отправлюсь. Сотни фунтов хватит, я думаю, а две — еще лучше, что же до трех…

— Нет-нет, — возразила Рози. — Деньги тебе не понадобятся.

Бинго дернулся, как страус, проглотивший дверную ручку.

— Н-н-не по-на?..

— Разве что фунтик-другой на чаевые. Я все устрою. Дора Сперджен — в Каннах, она тебе закажет номер в Монте-Карло, а счета отошлет в мой банк.

— Мне казалось, — глухо начал Бинго, — что я должен изучить нравы международных шпионов и дам под вуалью. Это недешево. Шпионы, хо-хо! Да они непрестанно пьют шампанское.

— Ничего, шпионов я представляю, — отвечала Рози. — Мне нужен местный колорит. Как выглядят залы, и тому подобное. Если у тебя будут деньги, ты впадешь в искушение.

— Кто, я?! — возмутился Бинго. — Ну, знаешь!

Рози раскаялась:

— Прости, мышоночек. Я не хотела тебя обидеть. Но все-таки без денег лучше.

Теперь вы не удивитесь, что несчастный Бинго еле доел курицу и не прикоснулся к рулету. Однако разум его работал как динамо. Деньги надо раздобыть. Но как? Как, я вас спрашиваю?

Мало кто решится дать ему в долг, положение его знают. Конечно, дяде уже под девяносто, а человек не вечен, но пока там что, денег нет.

Надежда оставалась одна — Пуффи Проссер. Да, он прижимист, но очень богат, что и требуется. Под вечер Бинго заглянул в клуб и узнал, что Пуффи там нету. Боль была настолько сильна, что пришлось подкрепиться. Увидев его, я был поражен сходством с несвежей рыбой, спросил, в чем дело, и он откликнулся:

— Ты не мог бы одолжить мне фунтов двадцать — двадцать пять? Лучше тридцать.

— Не мог бы, — честно сказал я, и он тяжко вздохнул.

— Вот она, жизнь! — развил он тему. — Богатство просто лезет в руки, а начать дело не на что. Слыхал о таком Гарсии?

— Не доводилось.

— Буквально разорил Монте-Карло. А про Дарнборо слышал?

— Нет.

— Меньше восьмидесяти трех тысяч не брал. А про Оуэрса?

— Тоже не слышал.

— Выигрывал двадцать лет подряд. Как на работу ездили, все трое. Но куда их системе до моей! А, черт…

Когда человек в таком отчаянии, его ничем не утешишь. Я несмело предложил заложить какой-нибудь пустячок, предположим — портсигар, но тут же выяснилось, что он не золотой, как мы думали, а едва ли не жестяной. Правда, была у него бриллиантовая брошка, которую он купил в час успеха и собирался подарить жене в день рождения, а пока, от греха подальше, дал на сохранение ее подруге.

Наутро он уехал, имея при себе, кроме отчаяния, четыре карандаша, записную книжку, обратный билет и фунта три на чаевые.

Не знаю, помните ли вы такую песенку: «Ти-ум, ти-ум, ти-уммти-ум, ти-ум, ти-а-а» и так далее, до заключительных слов «Болит моя душа». Теперь ее редко поют, а раньше — сколько угодно. Разгонятся, приостановятся и как взвоют: «Ду-у-ша-а-а!»

Ничего не скажешь, печально, и я бы об этом не вспоминал, если бы упомянутая фраза не подходила так точно к состоянию Бинго. Что-что, а душа у него болела, поэтому он страшно бранился, и я его не сужу.

Поворачивая в ране кинжал, он бродил по залам, проверяя систему на бумажках. И чем больше он ее проверял, тем лучше она срабатывала. Не захочешь, выиграешь.

К концу второго дня он вконец извелся. Нет, вы представьте, сколько денег — а он не может подступиться. Гарсия давно бы их загреб, тем более — Дарнборо, не говоря уж об Оуэрсе. А он нищ; и, заметьте, только потому, что у него нет первоначального капитала, да еще такого, который для Пуффи — просто гроши. Да, положеньице.

На третье утро, просматривая газету, он чуть не подавился кофе. Среди прибывших в Ниццу числились принц и принцесса Грауштрак, бывший король Руритании, лорд Перси Поффин, графиня Гоффин, генерал-майор сэр Эверард Слерк и мистер П. Проссер.

Конечно, Проссеры бывают разные, но именно такой сноб, как Пуффи, поселится рядом с принцессами. Словом, Бинго побежал к телефону и позвонил портье.

— Алло? — сказал портье. — Да? Отель «Манифик». Портье у телефона.

— Дит муа, — взмолился Бинго, — эске вуз авэ дан вотр отель ен мсье номмэ Проссэр?

— Да, сэр. Есть.

— У него боку дё… (А черт, как по-ихнему «прыщи»?!)

— Baeucoup de boutons, monsieur, — подсказал почтенный француз.

— Соедините меня с ним! — сказал страдалец и вскоре услышал сонный голос: «Алле!»

— Привет, Пуффи, — крикнул абонент. — Это я, Бинго.

— О Господи! — отозвался собеседник, не внушая особых надежд.

Занимать у Пуффи деньги не стоило, во-первых, потому, что он почти всегда страдал с перепоя, а во-вторых, потому, что только он из Трутней был богатым. У него вечно просили в долг, он совсем извелся, и Бинго решил его умаслить.

— Увидел, что ты здесь, — защебетал он. — Какая радость! Нет, какая…

— Что нужно? — оборвал его Пуффи.

— Как что? Хочу тебя угостить. Встретимся за ленчем.

Да, он принял РЕШЕНИЕ. Быть может, денег не хватит; быть может, его выведут; но чаевыми он рискнет.

Пуффи уди вился.

— Что-то с трубкой, — предположил он. — Я услышал: «Хочу тебя угостить».

— Вот именно.

Меня?

— Тебя.

— И счет оплатишь?

— Естественно.

Они помолчали.

— Надо бы это послать в отдел «Верьте — не верьте…», — сказал Пуффи.

Такой тон Бинго не понравился, но он себя сдержал.

— Где будем есть? — спросил он. — И когда?

— Да тут, — сообщил Пуффи. — Я спешу, сегодня скачки.

— Ладно, — согласился Бинго. — Ровно в час.


В час он и прибыл со своими скудными средствами. По дороге в Ниццу, в автобусе, он испытывал смешанные чувства — то надеялся, что у Пуффи плохо с животом, то опасался, что недуг усугубит его скупость. Как все сложно на свете…

Пуффи оказался здоровым. Быть может, оттого, что платить не ему, он беспечно упоминал метрдотелю спаржу и тепличный виноград. Когда же — видимо, по привычке — он заказал дорогое шампанское, Бинго показалось, что счет будет не меньше, чем суммы, которые Рузвельт выжимает из конгресса для поддержки фермеров.

Однако страдалец держался, разве что стиснул кулаки, когда гость налег на икру. Помогало и то, что клубный богач умягчается на глазах. Махнув на все рукой, Бинго спросил сигар и ликеру, а Пуффи, откинувшись в кресле, расстегнул последние пуговицы.

— Да, — заметил он, — будет о чем поведать внукам. Меня угостил Трутень! Вот что, Бинго, я бы хотел тоже доставить тебе радость.

Словно услышав нужную реплику, Бинго потянулся к другу и нежно снял пушинку с его рукава.

— Запомни, — продолжал тот, — ставь на Пятнистого Пса. Верное дело!

— Спасибо, Пуффи, — сердечно ответил хозяин. — Если дашь десятку, поставлю.

— Какую десятку?

— У меня больше нет денег.

— И не нужно, — сказал друг, а Бинго удивился, почему ему все время говорят эту фразу. — Здесь мой лондонский букмекер. Он даст тебе кредит.

— Зачем его затруднять? — удивился Бинго, снимая пушинку с другого рукава. — Дай десятку, и ладно.

— Знаешь, — заметил Пуффи, — я бы выпил еще ликеру.

Именно в этот беспросветный миг к столику подошел солидный и благодушный мужчина. Из начавшейся беседы Бинго вывел, что это и есть букмекер.

— Мой друг, мистер Литтл, — сообщил ему Пуффи, — хочет поставить десятку на Пятнистого Пса.

Бинго собрался покачать головой, прибавив, что жена не любит азартных игр, когда средиземноморское солнце во всей своей славе осветило лицо Пуффи Проссера, несомненно — пятнистое. Мало того, у букмекера алело пятно на носу, а лоб у официанта был просто усеян прыщами. Бинго вздрогнул. Он понимал язык знамений.

— Идет, — сказал он.

И они отправились на скачки. Первой пришла Лилия, второй — Кэрри, третьим — Железнобокий, четвертым — Мобурже, пятым — Непобедимый, шестыми — Голубка и Душка, седьмым — Пятнистый Пес.

Оставалось одно — попросить букмекера об отсрочке, что Бинго и сделал.

— Пожалуйста, — сказал тот, похлопав его по плечу. — Буду рад, вы мне нравитесь.

— Да? — обрадовался Бинго. — Нет, правда?

— А то! — подтвердил букмекер. — Похожи, знаете, на моего сынка, который скончался от воспаления легких, когда победил Вустерский Соус. Подожду, как не подождать! Скажем, до пятницы.

Бинго предпочел бы год или, еще лучше, полтора. Букмекер об этом догадался.

— Вы что, не управитесь?

— Да, знаете…

Букмекер поджал губы.

— Суеверия глупы, — сказал он, — но так уж выходит: если мне кто не отдаст, с ним непременно что-нибудь случается. Ну, буквально раз за разом!

— Да? — прохрипел Бинго, вконец уподобившись покойному сынку.

— Да, — твердо отвечал букмекер. — Прямо рок какой-то. Вот недавно такой Уотерспун задолжал мне пятьдесят фунтов. И что же? Нашли на улице без сознания, а там наложили шесть швов.

— Шесть?

— Точнее, семь. Забыл небольшой, над левым глазом. Эй! — крикнул он. — Гырбырт!

Откуда ни возьмись появилось истинное пугало, словно букмекер потер соответствующую лампу.

— Гырбырт, — повторил новый Аладдин, — это мистер Литтл. Рассмотри его получше.

Герберт сделал, что мог. Глаза у него были холодные, как у попугая.

— Тэ-эк… — сказал он. — Тэ-эк. Ясно.

— Молодец, — похвалил его босс. — Значит, до пятницы.

Бинго отыскал Пуффи.

— Старик, — взмолился он, — спаси человека!

— Зачем? — отвечал Пуффи. — Я людей не люблю. Да пусть хоть все перегибнут!

— Если я не отдам десятку в пятницу, — настаивал Бинго, — какой-то громила размажет меня по асфальту.

Пуффи немного оживился:

— Это хорошо. Да, неплохо. Можно сказать, прекрасно.

И Бинго снова сел в автобус.

К обеду он одевался в большой печали. Да, через три месяца ему выделят денег, но швы-то будут раньше, если только швы. Мысли эти прервал звонок.

— Алле! — сказал женский голос. — Это Рози?

— Нет, — ответил Бинго, — это мистер Литтл.

— О, мистер Литтл! А я — Дора Сперджен. Можно попросить вашу жену?

— Ее нету.

— Пожалуйста, когда она придет, скажите ей, что я уехала на Корсику. Передайте ей привет, и пусть она не волнуется, брошку я послала заказной бандеролью в «Отель де Пари». Бегу-бегу! До свидания.

Бинго присел на кровать, чтобы все обдумать. По-видимому, эта кретинка так и не поняла, что Рози в Лондоне.

Ну что ж, это не страшно. Проблема в другом: когда брошка придет, отдать деньги букмекеру или попытать счастья в казино?

Утром, как обычно бывает, пришло озарение. Отдавать деньги этому субъекту никак нельзя. Что подумает Рози, узнав, что ее брошь участвует в азартных играх? Нет, нельзя, коту ясно. Путь один — в казино. Заходи и бери деньги.

А что до Герберта, он тоже не страшен. В ломбарде дали за брошку пять фунтов. Он просил-молил, они не уступили, но и то хлеб. Словом, посидев в кофейне, Бинго ровно к двум явился на поле боя.


Я никак не мог понять его пресловутую систему. Кажется, суть была в том, чтобы удваивать ставку не тогда, когда проиграешь, а тогда, когда выиграешь. Приходилось много писать, производя разные действия, но это окупалось. Доходы росли скачками, а всякие крупье имели очень глупый вид.

Трудно было одно: сперва надо выиграть, а это не получалось.

Даже у Пуффи Проссера характер лучше, чем у рулетки в Монте-Карло. Так и просится слово «садизм». Складывай, вычитай, но только ты поставишь деньги, все немедленно меняется. Бинго сразу попал в полный переплет.

Жалкие средства убывали как заколдованные. Переменив тактику, он поставил на черное. И тут, в страшную минуту, он услышал:

— Ах, вот и ты!

За его плечом стояла Рози.

Сердце у него заскакало, как балерина с крапивницей. Позже он говорил мне, что принял жену за привидение. Попала в Лондоне под автобус и заглянула к мужу, как у призраков водится.

— О! — воскликнул он, словно играл на сцене.

— Я только что приехала, — радостно призналась Рози.

— А-а-а…

— Хотела сделать сюрприз, — все так же ликуя, пояснила она. — Понимаешь, Милли Принта сказала, что такой человек, как лорд Питер, ни за что не пойдет в казино. Если он играет, то в клубе. Я собралась послать тебе телеграмму, но Кэрри Мелроз Бопп растянула лодыжку, ленч отменили, и вот я здесь. Как хорошо, мой кроличек!

Бинго задрожал от носков до галстука. Он бы не выбрал слова «хорошо». От жены не укрылось, что он похож на труп, оставленный под дождем дня на два.

— Что с тобой? — вскрикнула она.

— Со мной? — удивился он. — Ничего. Что ты имеешь в виду?

— Ты… ты не играл !

— Ну, что ты! — отвечал правдивый Бинго, резонно полагая, что это игрой не назовешь. Точнее будет сказать, что он просто дарит деньги, вроде филантропа.

— Ах, я так рада! Кстати, я нашла в номере письмо от Доры. Она пишет, что послала сюда брошку. Наверное, к вечеру придет.

Галантный дух Бинго рухнул. Оставалось одно — признание. Лихорадочно думая о том, как бы начать получше, он вдруг увидел краем глаза, что на черном лежит неплохая кучка фишек, тысячи на три, или, иначе говоря, фунтов на сорок. Глядя, кому же так повезло, он увидел приветливую улыбку крупье, надеявшегося, как у них принято, что и ему кое-что перепадет.

Понимаете, он забыл, что когда выпадает зеро, те, кто ставил на всякие цифры или там числа, оказываются как бы в тюрьме, то есть на время уходят в тень, ожидая следующих результатов.

Бинго поставил сто франков на черное, и зеро их запер. Потом, судя по всему, вышло черное, но он этого не заметил, и деньги на черном остались. Пока он болтал с женой о брошках, рулетка превратилась из скаредного Пуффи в истинного Деда Мороза.

Черное выпало семь раз, оправдав систему Бинго. Так и получилось, что перед ним лежало вдвое больше денег, чем требовали долг и честность.

От полноты чувств он чуть не упал, и упал бы, если бы не понял подвоха. Если он возьмет деньги, все откроется. Жена узнает о его кознях, и в семье, если та не рухнет, будет ненамного приятней, чем в раскаленной картошке.

С другой стороны, если деньги не взять, они могут уйти. Должно быть, вы слыхали выражение: «…на распутье». Оно было здесь очень уместно.

Бинго показал крупье, что надо на время отложить выигрыш; но тот, поражаясь его смелости, поставил все как есть снова, заметив собрату «Quelle homme!» или, возможно: «Epatant!».

Рулетка, радостно игравшая роль богатого дядюшки, снова не подвела. Миссис Бинго тем временем разглядывала игроков.

— Какие ужасные лица! — заметила она.

Муж не ответил, поскольку его лицо напоминало мерзейшего из бесов. Он смотрел; и рулетка сохранила ему верность. Снова черное.

Двенадцать тысяч восемьсот франков… больше полутораста фунтов! Таких сумм у него не бывало уже три года, с той поры, когда дядя Уилберфорс, расчувствовавшийся от лимонного пунша, не успел опротестовать чек. В зале было душно, но Бинго вдыхал озон, слушая при этом щебетание птичек и сладостную музыку.

Рулетка тем временем не унялась и принесла в общей сложности 15 000.

Тут Бинго услышал, что Рози что-то говорит.

— А? — осведомился он.

— Я спросила, ты не согласен?

— С чем?

— С тем, что здесь делать нечего. Милли права, лорд Питер в жизни сюда не пойдет. Возьмем хотя бы запах… Мой герой — изысканный человек. Что ты сказал?


Бинго не сказал ничего. Он застыл, колесо крутилось.

— Бинго! — вскричала жена.

— Да? Что?

— Я пойду в клуб, заплачу взносы.

Лицо его осветилось. Лоб давно вспотел, волосы, должно быть, побелели, но красоту создают взор и улыбка.

Черное, естественно, выиграло. Крупье отложил в сторону 22 800 франков.

— Иди, — согласился Бинго. — Иди, душенька. Какая мысль! А я еще тут побуду. Лица такие занимательные… А ты иди, иди.

Через двадцать минут ушел и он. Двигался он не очень ловко, поскольку рассовал по телу, включая носки, 48 000 франков. Жену он заметил не сразу. Она сидела у бара перед бутылкой «Виттель».

— Пип-пип! — сказал счастливый муж, но тут же осекся. Жена была печальна, если не хуже. Неужели она догадалась?..

— Ну как ты? — фальшиво спросил он, присаживаясь рядом с ней. — Как делишки? — Она молчала. — Кстати, вот твоя брошь.

— Да?..

— А то как же! Я думал, что ты обрадуешься и… и взял на почте.

— Спасибо, — выговорила Рози. — О, кроличек!

Бинго испуганно схватил ее за руку. А вдруг поможет?

— Кроличек, — продолжала жена, — мы ведь всё говорим друг другу?

— Мы? О чем речь! Конечно.

— Помню, ты мне это обещал во время медового месяца.

— Еще бы! — подтвердил он, удивляясь, чего только не сделают влюбленные.

— Мне было бы очень неприятно, если бы ты что-то скрывал.

— Естественно.

— Значит, если ты захочешь играть, ты мне скажешь?

Бинго вздохнул. От этого он мог бы и треснуть, но что с того? Он задыхался. И вообще, чем быстрее треснешь, тем лучше.

— Понимаешь… — начал он.

Но жена его перебила:

— Когда я туда пришла и направилась к столу, на меня что-то накатило…

— ?!

— …и я потеряла двести фунтов за десять минут. О, Бинго! Прости!

Бинго не выпустил ее руки, да он и не смог бы. Что там, он не выжал бы сока из виноградины.

— Ну-ну… — выговорил он.

— О, Бинго!!!

— Ну-ну-ну…

— Ты меня простишь?

— Конечно. Хр-р… Конечно.

— О, Бинго! — Глаза ее засияли. — Таких, как ты, на свете нет!

— Ты думаешь?

— Вылитый сэр Галахад. Другие мужья…

— Ах, что там! — сказал он. — Я понимаю такие порывы. Не испытываю, но — понимаю. В конце концов, что двести фунтов перед мгновением радости?

От полноты чувств он закричал бы, но это не дозволяется. Нельзя и запеть, воспротивится бармен, а то и посетители. Тут он увидел бутылку.

— Душенька! — сказал он.

— Да, дорогой?

— Вот, смотри. Я ставлю ее так. Теперь, если хранить равновесие…

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Бинго и пекинесы

Один Трутень показывал двум другим укушенную ногу, когда появился четвертый член клуба и, задержавшись у стойки, приблизился к ним.

— Что случилось? — спросил он.

Первый Трутень в третий раз поведал свою историю.

— Этот кретин Бинго зашел ко мне позавчера с бешеной собачкой. Пытался всучить.

— Сказал, что дарит на именины, — прибавил второй Трутень.

— Чушь какая! — подхватил первый. — У меня именины в июле, да и вообще мне не нужны кровожадные твари с острыми зубами. Стал я подгонять ее к дверям, а она — хапц! — и вцепилась. Спасибо, догадался вскочить на стол, но укусить она успела.

Новоприбывший Трутень попросил его опустить штанину. Такие зрелища опасны, если ты недавно завтракал.

— Я понимаю тебя, — сказал он, — но сейчас все объясню. Вчера я видел Бинго. Услышав его повесть, ты поймешь, что надо не судить, а жалеть. Tout comprendre, — прибавил Трутень, изучавший французский в школе, — c'est tout pardonner[10].

Все мы знаем (сказал он), что Бинго — баловень судьбы. Он вкусно ест, крепко спит, состоит в счастливом браке с популярной писательницей — словом, жизнь для него — сладостная песня.

Но нет совершенства в этом мире. Денег у Бинго едва хватает на сигареты. Жене известно, что он ставит на лошадей, которые если приходят к финишу, то в конце процессии; это известно, и ей это не нравится. Прелестная женщина, ничего не скажешь, но спортивного духа в ней нет.

В то утро, с какого начинается повесть, Бинго сидел за столом, угрюмо глядя на яйца и ветчину. Шесть пекинесов резвились у его кресла, но он их не замечал, поскольку думал о том, что в 2.00 — бега, а играть он не может, ибо черствый букмекер отказался принимать вместо денег очарование манер.

Конечно, он мог попросить у жены, но особых надежд не питал. Кто-кто, а Бинго не утопист.

— Душенька, — начал он, — ты мне не дашь деньжат?

— Зачем? — спросила жена из-за кофейника, распечатывая письмо.

— Понимаешь, есть лошадь…

— Ну что ты, заинька! Я не люблю азартных игр.

— Какие игры?! Пришел и забрал деньги. Эта лошадь. Прыщавый Чарли…

— Странная кличка.

— Да, очень. Но я видел во сне, что катаюсь на лодке по Трафальгарскому фонтану с Пуффи Проссером.

— Ну и что?

— Его настоящее имя, — тихо и строго сказал Бинго, — Александр Чарльз. Беседовали мы о том, не завещает ли он нации свои прыщи.

Рози мелодично засмеялась.

— Какой ты глупый! — нежно воскликнула она, а муж ее понял, что надежда, и без того достаточно слабая, угасла вконец. Если так относятся жены к откровениям свыше, говорить не о чем. Соответственно он повел речь о предстоящем визите миссис Бинго к матери, на курорт.

Пожелав ей доброго пути, он вернулся к грустным думам, как вдруг услышал такой радостный крик, что уронил поляйца. Жена размахивала письмом, невероятно сияя.

— Кроличек! — вскричала она. — Это от Перкиса!

— От кого?

— От Перкиса. Ты его не знаешь. Он — владелец журнала «Мой малыш».

— Ну и что?

— Я не хотела тебе говорить, боялась сглазить. Ему нужен редактор. Конечно, я сказала, что у тебя нет опыта, но ты очень умный. Он обещал подумать. Вообще-то он хотел взять племянника, но на того подал в суд портной, и дядя решил, что он не подходит для такой ответственной должности. О, Бинго! Я чувствую, он тебя возьмет. Предлагает встретиться.

— Где? — оживился Бинго. — Когда?

— Сегодня он возвращается из Танбридж-Уэллса. Будет ждать в двенадцать на Чаринг-Кросс, под часами. Ты можешь туда пойти?

— Могу, — отвечал Бинго. — Еще как могу!

— Ты его сразу узнаешь. Он в сером костюме и мягкой шляпе.

— Я, — не без гордости сказал Бинго, — буду в пальто и цилиндре.

Поцеловав жену, он проводил ее до машины. Миссис Литтл едва сдерживала слезы. Боль разлуки усугублялась тем, что мать держала кошек, и пекинесов пришлось оставить дома.

— Ты будешь за ними присматривать? — спрашивала Рози, пока дворецкий оттаскивал собак от ее автомобиля.

— Как родной отец, — обещал Бинго. — В радости и в беде, до самой смерти.

Он не лгал. Он любил этих тварей, и они его любили. Они лизали ему нос, он почесывал им животики. Я — тебе, как говорится, ты — мне.

— Давай им на ночь сахар, обмокнутый в кофе!

— Естественно!

— Да, зайди к Боддингтону и Бигзу, они чинят поводок Пин-Пу. О, кстати! — Миссис Литтл открыла сумочку. — Заплати сразу. Тогда мне не придется выписывать чек.

И, сунув мужу две пятерки, Рози уехала. Бинго махал ей вслед. Я отмечаю это особо, поскольку, когда ты машешь, купюры шуршат, а когда они шуршат, вспоминаешь, что скоро заезд и победитель тебе известен. Словом, машина не успела скрыться, а змий уже нашептывал на ухо: «Ну как, старикан, поставим?»

Конечно, честный Бинго ни за что не допустил бы, чтобы почтенная фирма лишилась законных доходов. Но тут, заметил змий, особый случай. О фирме беспокоиться незачем. Ставим 10 ф. на Прыщавого Чарли, а завтра — платим Боддингтону. Если, против очевидности, Чарли подкачает, перехватим у Перкиса в счет жалованья. Редактор в цилиндре его очарует, сомнений нет. Словом, дело верное.


Так и случилось, что через час, посетив по дороге букмекера, Бинго подходил к вокзальным часам, чьи стрелки показывали без пяти двенадцать. Через пять минут туда явился плотный пожилой джентльмен в сером костюме.

— Мистер Литтл? — спросил он.

— Да. Здравствуйте.

— Здравствуйте. Какой денек!

— Великолепный.

— А вы точны!

— Как же иначе?

— Похвально, похвально.

Все шло лучше некуда; но тут, отирая губы, из буфета вышел Б.Б. Такер («Мужское белье», Бедфорд-стрит, Стрэнд), которому Бинго больше года был должен три фунта одиннадцать шиллингов четыре пенса.

Видите, как влияет радость на трезвенность ума. Узнав о предстоящей встрече, Бинго забыл о благоразумии и только сейчас припомнил, что ему нельзя и на милю подходить к Чаринг-Кроссу. Местность буквально кишела магазинами, которым он задолжал, и никто не мог поручиться, что их владельцы не заглянут в вокзальный буфет.

Бинго их знал. Он понимал, что, увидев его, они не пройдут мимо, а приблизятся и заговорят о деле. Если Перкиса испугали злоключения племянника, две минуты рядом с Б.Б. Такером сведут на нет все чары цилиндра.

Именно в это мгновенье Б.Б. свернул к ним.

— А, мистер Литтл! — начал он.

Сзади стояла вокзальная тележка, и многие решили бы, что путь отрезан, — многие, но не Бинго. Перепрыгнув через препятствие, он бросил:

— Я сейчас!

Выбежав к набережной, он подождал там, надеясь, что Б.Б. испарится, а потом вернулся под часы, чтобы продолжить беседу.

Такера действительно не было, равно как и Перкиса. Подумав, Бинго вспомнил, что тот смотрел как-то странно, по-видимому, считая странноватым его самого. Добра это не сулило. Вероятно, владельцы журналов не любят, когда редакторы прыгают через тележку.

Грустно сидя в кафе, он узнал, что Прыщавый Чарли не выиграл. Другими словами, провидение обмануло его, и не в первый раз.

Назавтра пришло письмо от Перкиса, которое, по его словам, он разорвал на тысячу клочков (я думаю — на восемь). Перкис решил взять другого редактора.

Мягко говоря, Бинго расстроился. Он знал, как трудно будет объяснить все это жене. Хватило бы и поводка, а тут еще такой провал, ему уже не стать «Гл. ред.»!.. В общем, расстроился. Пекинесы проводили его в библиотеку и сели кругом, дожидаясь сахара, но он не замечал бессловесных друзей, сосредоточившись на своих проблемах.

Но постепенно, понемногу до него дошло, что с друзьями что-то не так. Нет, с виду они были такие, как обычно. Минутку, минутку… смотрим глубже… И тут он все понял.

Их пять, а не шесть!

Казалось бы, что такого? Один где-то задержался, скажем — прячет кость или отдыхает. Но Бинго знал своих собачек. Если только пять пришли за сахаром, значит — шестой нету.

Когда он это понял, кофейная ложечка выпала из его руки. Перед такой бедой бледнела и растрата десяти фунтов. Рози доверила ему самое святое. Подумать страшно, что будет по приезде. Слезы… упреки… «как ты мог»… Да что там, она еще решит, что он продал шестую собаку! От этой мысли Бинго вскочил и вызвал дворецкого, чтобы спросить, не в кухне ли недостающий пекинес. Явилась горничная и сообщила, что Бэгшоу куда-то уехал, а собак внизу не видно. Тогда он глухо взвыл, схватил шляпу, выскочил из дома. Оставались шансы (так, 8 к 100), что негодная тварь услышала зов пустыни.

Сколько времени он бродил, свиристя и взывая, Бинго сказать не мог бы, но забрел далеко. Остановившись, чтобы закурить, он решил возвратиться — и сигарета застыла на его устах.

Перед ним в сгущающихся сумерках двигался чей-то дворецкий, ведя на поводке копию пропавшей собаки. Вероятно, вы знаете, что пекинесы (все до единого — лохматые) бывают бежевыми и каштановыми. У Рози был каштановый, как и тот.

Бинго воспрянул духом. Острый ум и прежде подсказывал ему, что надо раздобыть замену, но пекинесы стоят денег а их, как известно, не было, если не считать шести шиллингов с мелочью.

Он чуть не схватил собачку голыми руками, но одумался и подкрался сзади, словно те персонажи детективов, под чьей ногою не хрустнет сучок. Дворецкий свернул в тихий переулок, а там — вошел в сад при довольно большом доме. Беспечно напевая, Бинго проследовал дальше, обнаружил лавочку и на все свои деньги купил самого лучшего сыру.

Как мы уже говорили, пекинесов он знал, зная тем самым и то, что они любят курицу, пудинг, молочный шоколад, но жизни не пожалеют ради сыра. Значит, думал он, засядем в кустах, дождемся последней прогулки и провернем дельце при помощи сырного бруска.

Бдение оказалось нелегким. Сидеть в чужих кустах, не смея закурить сигарету, — далеко не подарок. По ногам сновали муравьи, за шиворот лезли букашки, кто-то еще копошился в волосах, пользуясь тем, что он потерял шляпу. Наконец стеклянная дверь открылась, выбежала собачка, а за нею появился корпулентный мужчина. Они вошли в пятно света, и Бинго увидел, что это — сам Перкис!

До сей поры он все-таки терзался, жалея неведомого хозяина. Теперь угрызения исчезли. Кто-кто, а Перкис это заслужил.

Хорошо, но как осуществить справедливую кару? Провидение не подкачало. Видимо, хозяин внимал веселой румбе, доносившейся из приемника. Вдруг что-то квакнуло, приемник залопотал по-немецки, а Перкис нырнул в дом, чтобы снова поймать волну.

Бинго, словно леопард, выскочил из куста. Собачка попятилась, всем своим видом говоря: «Чему обязана?» — но учуяла сыр, и дальше все пошло как по маслу. Через полминуты Бинго нес ее к себе домой.

Когда он пришел туда, пекинесы уже легли, но приняли пришельца как родного. Обычно, если сунуть к ним чужака, поднимается что-то подобное Новому году в Мадриде; но сейчас, немного посопев, они одобрили гостя и свернулись клубочками, словно члены клуба «Атенеум». Вернувшись в библиотеку, Бинго позвонил, чтобы попросить виски и содовой у дворецкого, если тот вернулся.

Тот вернулся. Обслужив хозяина, он сказал:

— Да, сэр, насчет собачки…

— С-с-с-с-собачки? — проверил Бинго. — Какой собачки (семь «К»)?

— Вин-Фу, сэр. Я не мог сообщить вам, поскольку вас не было дома, когда звонила миссис Литтл. Она велела мне отвезти Вин-Фу в Богнор-Реджис. Насколько я понимаю, там отдыхает художник-анималист, которому миссис Литтл заказала его портрет. Я счел своим долгом сообщить об этом вам, иначе вы могли бы обеспокоиться, случайно заметив, что одной собачки недостает. Спокойной ночи, сэр.

Легко представить себе, что чувствовал Бинго. Как можно, думал он, поручать слуге то, что должен делать глава семьи? Что ж, теперь он вор. Неужели нельзя предупредить? Да и вообще, зачем поощрять в собачке тщеславие? Они и так важничают. А главное, как теперь быть? Этого он не знал.

Однако, проспавшись, он понял, где выход. Надо отвести собачку к Перкису и запустить ее в сад.

Вытираясь после ванны, он понял, что не знает адреса. Вчера он забрел так далеко, столько кружил, что даже улицы не найдет. Можно посмотреть в телефонной книге, но он забыл фамилию.

Теперь-то он ее знает. Теперь она впечатана в его память. Спросите его когда угодно: «Да, кстати, как зовется владелец „Малыша“?», и он мгновенно ответит: «Генри Катберт Перкис», а тогда — начисто забыл. С фамилиями всегда так. Если я скажу вам, что за первым завтраком он шептал: «Уинтерботтом», а за вторым — «Бенджефилд», вы поймете, как далеко зашло дело. Письмо он порвал на тысячу (восемь) клочков. Словом, хуже некуда.

Оставалось одно, сбагрить куда-нибудь собачку. Надеюсь, ты уже понял, зачем он приходил к тебе, понял — и пожалел его. Когда ты ему отказал, он совсем пал духом и, вернувшись домой, вызвал дворецкого.

— Какие бывают фамилии? — спросил он.

— Фамилии, сэр?

— Да. Никак не могу вспомнить одну фамилию на «Дж».

— На «Дж», сэр?

— Да.

— Может быть, Смит?

— Ничего подобного! Если вы хотите сказать «Джонс» не надо, она посложнее. Такая, знаете, экзотическая, вроде «Джернингем» или «Джоркис». А может, и не на «Дж». Начнем-ка с «А».

— Адамс, сэр? Аллен? Акворт? Андерсон? Аркрайт? Аберкромби?

— Нет, не то. Давайте «Б».

— Бейтс? Булстрод? Белингер? Биггз? Бультитьюд?

— Попробуем на «К».

— Коллинз? Клегг? Клаттербак? Кэртью? Керли? Кэбот? Кейт? Кэфри? Кан? Коэн? Кенон? Картер? Кэзи? Кули? Картбертсон? Корк? Кроу? Кру?

Бинго стало плохо. Он собирался взмахнуть рукой, но тут услышал:

— Кэдвалладер?

— Кэдвалладер!

— Я угадал, сэр?

— Нет, но мне годится.

Понимаете, он вспомнил, что так звался хозяин лавочки. Если плясать оттуда, нетрудно найти владельца собачки. Словом, курс на Кэдвалладера!

Отыскав его адрес, Бинго вышел в путь с пекинесом под мышкой и надеждой в сердце. Вскоре он нашел лавочку, а там — живую изгородь, за которой располагался вожделенный сад.

Бинго открыл калитку, запустил собачку и вернулся домой, чувствуя примерно то, что чувствует убийца, избавившийся от тела. Можно сравнить его и с отроками, когда они вышли из печи. Давно, еще в школе, ему довелось упасть на мяч, и он тут же оказался под грудой тел с очень острыми локтями. Он помнил, что испытывал, когда эта груда слезла с его спины. Так и сейчас. Возможно, он пел. Не исключено, что он прошелся в танце.

Подходя на цыпочках к дому, он заметил, что к его ноге, тихо урча, прикоснулось что-то косматое и, взглянув вниз, увидел собачку. Вероятно, она к нему привязалась и воспользовалась тем, что он не запер калитку.

Пока он стоял в оцепенении, к нему подошел дворецкий.

— Простите, сэр, — сказал он, — не знаете ли вы телефона в Богнор-Реджис?

— А что?

— К миссис Литтл заходил мистер Перкис. Осведомлялся о ее номере.

— Перкис? — вскричал Бинго. — Перкис?

— Да, сэр.

— Хочет позвонить миссис Литтл?

— Да, сэр.

Бинго глубоко вздохнул.

— Бэгшоу, — выговорил он, — принесите мне виски с содовой. Виски — побольше, содовой — поменьше. Кому она нужна?

Итак, Перкис спрашивал телефон. Видимо, нашел шляпу и прочитал имя владельца. Оставалось одно — молить о милости. Да, неприятно, но что поделаешь?! Надо воззвать к его чувствам. А есть ли они? У него какой-то суровый, отрешенный взгляд, как у неуступчивого букмекера…


Перкис стоял спиной к нему, глядя в сад. Обернувшись, он с отвращением посмотрел на гостя, и тот понял, что борьба предстоит нелегкая.

— Ну что еще? — спросил хозяин.

— Я насчет собачки… — начал Бинго и закашлялся. В рот ему залетел комар, или мотылек, или, быть может, моль. Кашляя, он увидел, что Перкис странно взмахнул рукой.

— Так я и знал, — сказал владелец журнала.

Бинго все кашлял.

— Этого я и боялся, — продолжал Перкис. — Да, я украл ее.

Бинго справился с инородным телом, но ничего сказать не мог.

— Вы женаты, мистер Литтл, — говорил хозяин, — вы меня поймете. Жена в Танбридж-Уэллсе, у больной тетки. Незадолго до отъезда она купила собачку и строго-настрого приказала смотреть за ней. Вчера я на минутку отлучился, и собачка убежала.

Он судорожно глотнул, а Бинго вздохнул.

— Сегодня я обошел все магазины в Лондоне, но тщетно. Тут я вспомнил, что у вашей жены есть несколько пекинесов и решил спросить, не продаст ли она одного.

Тут он вздохнул:

— Я зашел к вам и узнал, что миссис Литтл уехала. Писать ей бесполезно, жена вернется завтра. Выходя из вашего сада, я споткнулся о собачку, точно такую же, как наша. Соблазн был слишком велик.

— Вы ее взяли? — спросил Бинго.

Перкис кивнул.

— Нехорошо.

— Я знаю, я знаю! Мало того, чудовищно. Я не думал, что вы меня видели. — Он снова вздохнул. — Собачка в кухне, ужинает. Сейчас я позвоню, чтобы принесли. О жене и подумать страшно… — И Перкис вздрогнул.

— Она расстроится?

— Еще бы!

— Что ж, оставьте собачку себе.

Об этой минуте Бинго приятно вспоминать. Он был добр, он был милостив, исполнен сладости и света. Вполне возможно, Перкис мысленно сравнил его с ангелом.

— Оставить?!

— Непременно.

— А как же миссис Литтл?

— Ах, она сама толком не помнит, сколько у нее пекинесов! Кишат — и спасибо. Да и вообще, до того ли ей? Она так мечтала, чтобы я стал редактором…

Перкис кашлянул, взглянул на Бинго и едва заметно вздрогнул. Взглянул еще, вздрогнул снова. Видимо, в нем происходила духовная борьба.

— А вы хотите стать редактором? — проверил он.

— Конечно.

— Столько работы, столько дел…

— Ничего, я справлюсь.

— Это очень трудно!

— Подберу хороших помощников.

— Жалованье небольшое.

— А вы его увеличьте.

Перкис взглянул и вздрогнул в третий раз.

— Хорошо, — сказал он. — Надеюсь, мы сработаемся.

Бинго хлопнул его по плечу:

— Еще как! А насчет жалованья…


© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Злоключения редактора

Когда жена Бинго Литтла, писательница Рози М. Бэнкс, устроила его редактором в журнал «Мой малыш», так сильно повлиявший на интеллектуальный облик детской, клуб «Трутни» буквально ожил. Почти все его члены схватили перья, намереваясь пожать плоды своего ценного опыта.

Как же огорчились они, обнаружив, что старый друг не намерен сорить деньгами! Одного за другим он отверг Трутня, предложившего колонку «Бега»; и Трутня, предложившего страничку «Ночные клубы»; и Трутня, собиравшегося слать репортажи из Канн или Монте-Карло. Что там, он отказал даже тому Трутню, которого знал с поры матросских костюмчиков, несмотря на весь блеск статьи о малоизвестных коктейлях.

— Говорит, — сообщил Первый Трутень, — что хозяину это не нужно.

— Да, — признал Второй, — так он сказал и мне. Что еще за хозяин?

— Какой-то Перкис. Миссис Бинго дружит с его женой.

— Никакого вкуса у людей! — заметил Третий.

— Никакого понятия, — прибавил Первый.

— Видимо, кретин, — предположил все тот же Второй. Четвертый с ними не согласился.

— Не уверен, — сказал он. — По-моему, Бинго им прикрывается. Упился властью, завидует чужим талантам. Это плохо кончится. Да что там, уже чуть не кончилось, но — пронесло. Конечно, я имею в виду историю с Беллой Мэй Джобсон. Какую именно? Ту, которая связана с этой Беллой.

Американской писательницей, пояснил он. Здесь ее вряд ли знают, а в Америке дети зачитываются повествованиями о тюлене Томми, бурундуке Брюсе и прочей живности. Перкис познакомился с ней на пароходе, когда плыл из Нью-Йорка, и она дала ему прочитать про бурундука, он же мгновенно понял, что именно этого давно ждал «Мой малыш». Тем самым, он пригласил ее в редакцию, чтобы урегулировать все с редактором, другими словами — с Бинго.

Как ни прискорбно, без хозяина Бинго немного заважничал. Хозяин этот вечно лез, особенно — когда речь шла о разделе «Дядюшка Джо — добрым деткам», и недели две свободы ударили страдальцу в голову. Когда ему доложили, что его спрашивает некая мисс Джобсон, он постучал карандашом по зубам и сказал: «Вот как? Я занят. Пусть напишет или запишется».

Вскоре явился здоровый, загорелый Перкис и, отдав дань восклицаниям типа «Вот и я!» или «Ну, как вы тут?», заметил:

— Кстати, скоро зайдет Белла Мэй Джобсон.

Бинго мило засмеялся:

— Старая добрая Белла? Была и сплыла.

— То есть как?

— А так. Я ее не принял.

Перкис покачнулся:

— Не приняли?

— Вот именно. Занят-занят-занят. Сказал, чтобы изложила свои претензии на одной стороне листа.

Не знаю, доводилось ли вам смотреть «Ураган», такой фильм. Я вспомнил его потому, что с Бинго случилось примерно то же самое. Какое-то время, по его словам, что-то гремело и кружилось; потом ремарки стали яснее, и он вывел, что эту самую Беллу надо любить и лелеять, улещать и умасливать, создавая атмосферу почтительного восхищения.

— Виноват, — сказал он. — Недоразумение, знаете ли. Представления не имел, что это — дар судьбы, творец бурундуков. Мне показалось, что она предлагает Дюма в роскошном переплете.

Увидев, что Перкис закрыл лицо руками, а также услышав слова «Все… конец…», он нежно похлопал хозяина по плечу и подбодрил его:

— Не горюйте! У вас есть я.

— Нет, — ответил хозяин. — Вы уволены. — После чего удалился.


Оставшись один, Бинго стал думать. Думал он главным образом о том, что скажет жена.

Как вы знаете, брак его оказал бы честь Ромео и Джульетте. Жена молилась на него, он — на нее, и мы смело сравним их еще и с голубками. Однако любой голубок вам скажет, что голубка при случае поплюет на лапки и заедет в глаз. Бинго казалось, что случай этот близок. Миссис Бинго с немалым трудом устроила его на работу, и что-то подсказывало ему, что теперь, когда он все испортил по чистой глупости, ей это не понравится.

Словом, мы не удивимся, что тьма окутала его, и в ней мерцала лишь одна искорка — жена уехала к друзьям, в усадьбу, и объяснение откладывалось.

Чтобы отвлечься, он ринулся в омут наслаждений и дня через два, в гостях, зачаровал прелестную блондинку, которая оказалась Беллой Мэй Джобсон.

До сей поры ему казалось, что выход один — придумать хорошую, прочную, достоверную историю. Скажем так: Перкис не простил ему, что он не принял посетительницу, но посетительницы эти сплошь и рядом гладят редактора по коленке или поправляют им галстук, что претит его чистой душе. Может сойти. Может не сойти. Другого выхода не было.

Теперь выход возник. Когда я сказал, что он зачаровал блондинку, я употребил это слово в самом прямом смысле. Если Бинго в форме, равных ему нет. Что говорить, когда ко второму коктейлю Б.М. сообщила, как ей одиноко в большом и чужом городе, а Бинго обещал это исправить. Они обменялись телефонами и добрыми пожеланиями, и Бинго пошел домой, потирая руки.

Навряд ли надо объяснять, что хитрый Бинго хотел довести Б.М. до того состояния, когда она ни в чем не откажет. Тогда, сбросив личину, он сообщил бы ей, кто он, заключил договор, пошел к Перкису и спросил бы: «Ну, Перкис, что скажете?», а тот прижал бы его к сердцу.

Водил он Беллу Мэй в зоологический сад, в Тауэр, в музей мадам Тюссо, на пять утренних приемов, семь дневных и четыре вечерних. Преподнес он ей букет белого вереска, одиннадцать роз и надписанную фотографию. Уезжала она в пятницу, а накануне устраивала в отеле прием, который Бинго должен был украсить.

Приглашение он принял, уповая на то, что пересидит всех гостей, а потом, пока еще не ушло послеобеденное благодушие, выложит карты на стол. Успех обеспечен.

О том, что не все на свете просто, он догадался только тогда, когда пришла телеграмма «Возвращаюсь в среду».


При обычных обстоятельствах Бинго пел бы и плясал, а так — не выдавив ни единой ноты, задумчиво стоял на перроне.

— Ну-ну-ну-ну! — как можно сердечней воскликнул он, когда появилась Рози. — Я рад! Я счастлив! Я в полном восторге! Какой сюрприз, э? Вроде ты хотела побыть подольше…

Жена удивленно воззрилась на него.

— Что ты! — вскричала она. — Разве я пропущу нашу годовщину? Неужели ты забыл? Завтра три года с нашей свадьбы.

Бинго, подскочивший, как рыба на крючке, взял себя в руки.

— Кто, я? — возмутился он. — Ну, знаешь! Каждый день отмечал на календаре.

— Я тоже, — призналась жена. — О, Бинго, мы пойдем в тот ресторанчик у Чаринг-Кросс! Притворимся, что сейчас поженились.

Бинго нервно глотнул и крикнул:

— Потрясающе!

— Только сейчас нам гораздо лучше, — не унималась жена. — У тебя такая работа!

Бинго помычал.

— Как там дела?

— Прекрасно!

— Перкис тобой доволен?

— Еще бы!

Говорил он отрешенно, а наутро едва прикоснулся к яичнице. Выйдя из дома, он веселее не стал. Можно, думал он, забежать к этой Белле, но это не то, совсем не то. Там, в гостях, он был бы душой общества, пленил бы всех блеском ума, а потом, когда все ушли бы, покачиваясь от смеха, и растроганная хозяйка его благодарила, выложил бы карты на стол. А так, на бегу, — нет, не годится.

Зайдя в редакцию, он обхватил голову руками и долго думал, выжимая последнее из мозговых клеток. И вдохновение пришло. Он понял, что сделал бы Наполеон.

— Да, слушаю? — сказал серебристый голос жены.

— Здравствуй, мой ангел.

— Здравствуй, кроличек.

— Это ты, душенька?

— Это ты, лапочка?

— Тут такие дела, — сказал Бинго. — Прямо не пойму, как быть. Надо улестить одну писательницу… повести ее днем в ресторан…

— О, Бинго!

— Вообще-то ну ее…

— Нет-нет, что ты!

— На что она мне сдалась? Так и скажу: «Пардон, писательница…»

— Ни в коем случае! Непременно веди!

— А как же мы с тобой?

— Мы пойдем вечером.

— Вечером?

— Да.

Бинго вдумчиво помолчал.

— А знаешь, это мысль, — признал он.

— Вечером даже лучше.

— Разгуляемся вовсю!

— Спешить никуда не надо…

— Вот именно.

— А потом пойдем в театр.

— Пойдем, — согласился Бинго, думая о том, как все легко, когда у тебя есть такт.

— И вообще, — продолжала Рози, — днем я пойду к Белле Джобсон.

Бинго задрожал, как желе на ветру.

— К к-к-кому?

— К Белле Джобсон. Ты не знаешь, одна писательница. Джулия Перкис меня звала, та очень любит мои книги, а я отказалась. Завтра она уезжает, больше случая не представится — а так я к ней все-таки приду. Пока, дорогой, не хочу отрывать от работы.


Когда она повесила трубку, Бинго сидел неподвижно, тратя рабочее время на приступ отчаяния. Все, думал он, конец. Белла Мэй не знает, что он женат, как-то к слову не пришлось. Если она захочет познакомить его с Рози, а он скажет: «Да мы знакомы, это моя жена», получится неудобно.

Оставалось одно — плюнуть на эту работу и признаться, что он отфутболил Беллу Мэй. Вообще, решил он в приливе оптимизма, оно и лучше, раз они встретятся. Как мы уже говорили, Б.М. была хороша, вроде эльфа в обесцвеченных кудрях. Если он перед этим устоял… в общем, жена будет довольна.

Приободрившись, он вышел, послал Б.М. телеграмму; но на обратном пути его поразила такая мысль, что он схватился за фонарный столб. У нее — фотография! Жены не любят, когда мужья дарят свои изображения, а тут еще и надпись, мягко выражаясь — сердечная. Скорее всего это стоит на столе и сразу бросается в глаза.

Отсюда следовало, что для мира в семье надо проникнуть в номер и убрать улику.

* * *

Если вы не забирали из номеров надписанных фотографий, сообщу вам, что это нелегко. В номер еще надо войти. Осведомившись у портье, Бинго узнал, что Б.М. нету, и поначалу обрадовался; но перед запертой дверью понял, что до конца далеко.

Размышляя о кознях рока, он увидел, что по коридору идет горничная.

— Доброе утро, — сказал он, окутывая ее чарами.

— Доброе утро, сэр, — отвечала она.

— Однако! — продолжал он. — Какое лицо! Красота, а не лицо. Кстати, не окажете ли услугу? — И он вынул фунтовую бумажку.

— Спасибо, сэр, — сказала горничная, — с удовольствием, сэр.

— Понимаете, — объяснил Бинго, — она вышла, а я бы хотел войти. Не люблю мыкаться в холле. Разговоры, люди всякие… Я бы лучше посидел в номере. — И он вынул вторую бумажку. — Вы меня не впустите?

— Пожалуйста, сэр, — сказала покладистая горничная.

— Спасибо, — заметил Бинго. — Спасибо вам большое. Погодка-то, а?

— Очень тепло, — признала его собеседница.

Переступив порог, он понял мудрость своих поступков. Да, жалко денег, да, их мало — но потрачены они не зря. Фотография красовалась на самом виду. Схватив ее и сунув в карман, он направился к двери, как вдруг заметил бутылки. Они просто улыбались ему; а после таких испытаний неплохо выпить.

Налив себе итальянского вермута, добавив французского и потянувшись за джином, Бинго ощутил, что сердце его сделало три двойных кульбита и куда-то нырнуло. В двери поворачивался ключ.

Трудно сказать, что уместно в таких обстоятельствах. Одни сохранили бы милую беспечность, другие — выпрыгнули в окно. Прикинув, что на беспечность он не потянет, а этаж — четвертый, Бинго выбрал средний путь и полез под диван.

Вошла не Белла Мэй, а старый друг, горничная. Рядом с ней мелькнули брюки и ботинки. Однако вскоре раздался и голос; голос хозяина.

— Спасибо, милочка, — сказал Перкис.

— Вам спасибо, сэр, — отвечала горничная, позволяя предположить, что ей еще кое-что перепало. Вот она, ирония судьбы. Одним — все, другим — ничего.

Перкис покашлял и сказал:

— Я, кажется, слишком рано…

— Да, сэр, — согласилась горничная.

— Может, я выведу пока собачку…

— Мисс Джобсон гуляет с ней, сэр.

— Вот как?

Они помолчали, потом горничная хихикнула.

— Что такое? — осведомился Перкис.

— Да тут еще один гость, — объяснила она. — Куда он делся? А, вот он!

Бинго, надышавшийся пуха, чихал под диваном.

— Литтл! — воскликнул Перкис, заглядывая туда.

Бинго вылез, понимая, что сопротивление бесполезно.

— А, Перкис! — бросил он и со всем возможным достоинством направился к двери.

— Эй! — крикнул Перкис. — Минуточку!

Бинго не остановился.

— Если что, я в баре, — сообщил он.

Однако пошел он не в бар. Выпить надо, что говорить, но сперва надо продышаться. Под диваном он пробыл недолго, но пыль собиралась там лет шесть, и сейчас он ощущал себя не столько человеком, сколько мусорной корзиной. В общем, он вышел на улицу и встал у дверей, жадно вдыхая воздух.

Физически ему стало лучше, духовно — нет. Если там Перкис, думал он, вскоре может произойти такая сцена:

«Номер Б.М. Джобсон. День. Б.М. и Перкис беседуют. Входит Рози М. Бэнкс.

Рози М.Б.: Привет! Я — Рози М. Бэнкс.

Белла М. Дж.: О, здравствуйте! Вы знакомы?

Рози М.Б.: Еще бы! У мистера П. работает мой муж.

Белла М. Дж.: Вы замужем?

Рози М.Б.: О да! За Ричардом Литтлом.

Белла М. Дж.: Литтл?.. У меня есть такой знакомый. То есть, скорее… в общем, близкий знакомый. Правда, его зовут Бинго. Часом, не родственник?

Рози М.Б.: …»

Словом, он стоял и терзался. Когда он издал пятнадцатый стон, подъехала машина. Сквозь туман ему показалось, что за рулем сидит Рози.

— О, Бинго! — вскричала она. — Как хорошо, что ты здесь! Значит, вот где вы с ней обедаете? Нет, какое совпадение!

Понимая, что если рассказывать историю момент настал, Бинго все же не смог ничего произнести, и жена продолжала:

— Ужасно спешу, надо вернуться к Джулии! Она — в полном отчаянии. Зашла я за ней, а она рыдает. Собачка пропала. Сейчас скажу Белле Джобсон, что мы не придем — и вер нусь, утешать. А может, ты ей снизу позвонишь?

Бинго заморгал. Отель, вроде бы крепкий, как-то качался.

— Что? — переспросил он. — Ты не пойдешь к этой Белле?

— Нет-нет. Я должна вернуться, Джулия лежит с грелкой. Позвонишь? Тогда я бегу.

Бинго вдохнул побольше воздуха.

— Конечно, конечно, конечно, конечно, конечно, — сказал он. — Непременно. Позвоню. Объясню. Что может быть легче! Не беспокойся, душенька.

— Спасибо, кроличек. Пока.

Она уехала, он стоял, безмолвно шевеля губами. Только однажды чувствовал он так остро всю любовь провидения — в школе, когда преподобный Обри Апджон уже занес трость и вывихнул плечо.

Побежав в бар, он хлопнул рюмочку и принялся за вторую. В баре уже был Перкис. Сурово взглянув на него, он присел подальше, еще не готовый к беседам, но кто-то тронул его за рукав. Хозяин глядел на него, как спаниель, готовый подлизаться к человеку, у которого аллергия на собачью шерсть.

— Мистер Литтл… — проговорил он.

— Да, мистер Перкис?

— Мистер Литтл, вы можете меня спасти.

Не знаю, что ответили бы вы. Учтите, что Перкис его выгнал, мало того — употребил при этом шесть оскорбительных слов. Лично я сказал бы «О!» или «Да?». Может, это сказал бы и Бинго, но Перкис продолжал:

— Со мной случилось страшное несчастье. Только вы можете меня спасти. Сюда с минуты на минуту приедет моя жена. Перехватите ее, выдумайте что-нибудь. Она не должна подняться к мисс Джобсон.

Бинго поставил стакан.

— Расскажите мне все, — сказал он.

Перкис вынул платок и промокнул лоб. Другой рукой он гладил рукав Бинго.

— Сегодня, — начал он, — я узнал, что жену тоже пригласили. Я думал, мы будем tête-à-tête… Понимаете, я часто встречался с мисс Джобсон, в интересах дела. Я надеялся, что сегодня мы окончательно договоримся.

— Обычно, — сухо заметил Бинго, — это поручают редактору.

— Да-да, но… да, конечно. Понимаете, чтобы было вернее, я решил…

— Немного поднажать?

— Вот именно. Именно. Цель, знаете ли, оправдывает средства. «Малыш» — на распутье. Заполучим Беллу Мэй Джобсон — все, победа. Уплывет к другим издателям — вообще не сможем оправиться. Я приложил все силы…

— Вот как?

— Да-да. Буквально все.

Бинго поджал губы.

— Не буду судить вас, — сказал он, — но это попахивает… чем-то французским. Вы ее целовали?

Перкис дернулся.

— Что вы, что вы, что вы, что вы! — вскричал он. — Ни в коем случае. Я вел себя совершенно прилично, она — с девичьим достоинством. Мы ходили в Британский музей, в театр (на утреннее представление), в Национальную галерею. Видя, что она поддается…

Голос его пресекся. Обретя его вновь, он спросил напитков, подкрепился и закончил фразу:

— …я отдал ей собачку.

— Что?!

— Собачку. Понимаете, она у нас была, и та ей очень понравилась. Сегодня, с утра пораньше, я вынес ее в шляпной коробке и принес сюда. Через десять минут мисс Джобсон подписала контракт, а еще через час решила пригласить и жену. Она позвонила, я кинулся сюда, чтобы забрать животное — и не застал его, они гуляют. Войдите в мое положение, мистер Литтл! — Он задрожал. — Ах, что мы теряем время! Мы тут сидим, а она едет… Станьте у дверей! Мистер Литтл!

Бинго холодно посмотрел на него.

— Хорошо, я встану, но на каких условиях? — спросил он. — Почему я вообще должен вам помогать? Конечно, я мог бы удержать миссис Перкис, но зачем, зачем? В конце этой недели мы с вами расстанемся. Вот если бы я у вас работал…

— Вы работаете! Работаете!

— …и больше получал…

— Вдвое больше! Вдвое!

Бинго подумал.

— М-да, — заметил он. — И вы не будете вмешиваться в «Дядю Джо»?

— Ни в коей мере! Полная свобода.

— Что ж, тогда — успокойтесь. Миссис Перкис сюда не войдет.

— Вы гарантируете?

— Гарантирую. Зайдем к портье, составим новый контракт — и я к вашим услугам.


© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Мой малыш

Трутни спорили о том, имел ли Бинго нравственное право притащить своего младенца в клуб и поить его молоком прямо в курилке. Трутень с темными кругами под моноклем и под невооруженным глазом полагал, что после тяжелой ночи такие зрелища опасны. Другой, помилосердней, возразил, что Литтлу-сыну все равно придется когда-то вступать в клуб и лучше его подготовить. Третий считал, что надо предупреждать заранее, ручаясь при этом за сохранность шляп, пальто и зонтиков.

— Очень уж у него подозрительный вид, — пояснил он. — Что называется, преступная внешность. Вылитый Эдвард Робинсон.

Четвертый Трутень, всегда все знавший, сумел пролить свет на эту тайну.

— Да, — сказал он, — Алджернон Обри — не подарок, но Бинго уверяет, что он совершенно безопасен. Визит в наш клуб — знак благодарности. Если бы не этот младенец, еще одна семейная драма буквально потрясла бы мир.

Когда брак Бинго Литтла с Рози М. Бэнкс был благословлен потомством и Алджернон Обри появился на лондонской сцене, отец его (сказал Трутень) откликнулся так, как откликнулись бы и вы. Знакомясь с младенцем, он произнес: «Ой» — и долго не мог прийти в себя.

Отеческая любовь продержалась лишь потому, что у Бинго было изображение его самого в том же возрасте, и выглядел он примерно как разбитое яйцо. Отсюда он вывел, что и такой ребенок может постепенно превратиться в изящного бульвардье с тонкими чертами лица.

Тем не менее, обнаружив, что в очередных бегах участвует лошадь по кличке Страшила, он с горя поставил на нее десять фунтов. Склонный к суеверию, он подумал, не для того ли послан в мир этот младенец.

Лошадь проиграла. Десятка, брошенная к ее копытам, была последней, а это означало, что надо месяц обходиться без коктейлей, сигарет и всех тех излишеств, которые тонкой натуре важнее, чем хлеб насущный.

Просить у жены не стоило. Уезжая на курорт, где мать принимала морские ванны, Рози недвусмысленно приказала на бегах не играть. Значит, деньги следовало добыть из другого источника. Как всегда в таких случаях, мысли злосчастного мужа обратились к Пуффи Проссеру. Тот был прижимист, но с недавних пор как-то подобрел. Заглянув в ту комнату, где Трутни писали письма, Бинго увидел, что домашний миллионер слагает стихи. Во всяком случае, он спросил, что рифмуется со словами «синие глаза», и поговорил о радостях семейной жизни.

Отсюда Бинго вывел, что его настигла любовь, а влюбленные добры. Он смело пошел к нему на Парк-Лейн и встретил его у самого дома.

— Привет! — сказал он. — Пип-пип! Ты не смог бы…

Опыт единственного Трутня, обладавшего деньгами, наделил Пуффи шестым чувством. Можно предположить, что он обрел дар провидения. Не дожидаясь конца фразы, он отскочил, словно антилопа, почуявшая тигра, а там — помахал рукою из такси.

Услышав, что несчастный богач сказал шоферу: «В „Савой“», Бинго пошел туда же и застал там Пуффи с барышней. Она оказалась знакомой, что дало возможность подсесть к их столику.

Сперва Бинго не заметил, но позже ощутил, что Пуффи обошелся бы и без него. Царила, скажем так, напряженность. Нет, сам он болтал, и девица болтала, а вот Пуффи был какой-то скованный, рассеянный, мрачный. Он ерзал на стуле и барабанил пальцами по столу.

После кофе девица сообщила, что спешит на вокзал, поскольку едет к кому-то в Кент, а Пуффи повеселел, заметив при этом, что охотно ее проводит. Но Бинго не бросил его и, когда поезд ушел, сказал ему:

— Вот что, Пуффи! Ты мне не поможешь…

Еще не окончив этой речи, он заметил, что у миллионера нехорошо блестят глаза.

— Тебе? — спросил тот. — Интересно, чем? Что тебе надо, мой пластырь? Чего ты хочешь, пиявка?

— Десятку не дашь?

— Нет.

— Ты бы меня спас!

— Именно. А я тебя спасать не хочу. В виде трупа ты мне нравишься больше. Ах, как бы я на нем поплясал!

Бинго удивился:

— Поплясал?

— Да.

У Бинго тоже была гордость.

— Ну что ж, — заметил он. — Тогда — пип-пип.

Пуффи кликнул такси, и Бинго вернулся к себе в Уимблдон. Вскоре его позвали к телефону. Звонил все тот же Пуффи.

— Помнишь, — осведомился тот, — я говорил, что поплясал бы на твоем трупе?

— Помню.

— Так вот, я подумал…

Бинго понял все. Лучшая, высшая часть души снова одержала победу, миллионера терзает совесть. Он собрался сказать: «Да ладно, ладно!» — когда услышал:

— …и решил, что надо прибавить: «В альпийских ботинках». Пока.

Мрачный, сломленный человек повесил трубку и пошел пить чай, но тот обратился в полынь, а булочки — в пепел. Когда он думал о том, не прибегнуть ли к крайнему средству — не попросить ли денег у жены, принесли вечернюю почту. Он вскрыл конверт. Оттуда выпали десять фунтов.

«Вкладываю 10 ф., — писала Рози, — чтобы ты открыл для Алджи счет. Представляешь, какая прелесть? Свой счет, своя чековая книжечка…»

Если бы мускулистый мул лягнул Бинго в лоб, он страдал бы больше, но ненамного. Письмо выпало из его рук. Проект ему не нравился. Он полагал, что деньги надо распределять по справедливости и уж ни в коем случае не давать их впечатлительному младенцу, запуская в его сознание капиталистические идеи. Дашь младенцу 10 ф., думал он, и мигом обретешь еще одного поборника отжившей системы.

Взгляды его были так тверды, что он прикинул, не написать ли жене: да, письмо пришло, но денег там нет: видимо, она не вложила. Но эту мысль он отверг, сообразив, что автор книг о нынешних девушках умнее, чем надо бы.

Управившись с чаем и булочками, он уложил сына в коляску и вывез погулять. Молодые отцы часто считают, что это унизительно, но Бинго к их числу не принадлежал. Мало того, он любил такие прогулки.

Однако на сей раз все портила та печаль, в которую его поверг вид младенца, тихо сосущего палец. Прежде он принимал без споров, что беседовать с ним нельзя. Посвистишь, почмокаешь, он — погукает, и на том спасибо. Теперь ему казалось, что их разделяет пропасть, через которую не перелетят никакие чмоканья.

Вот — он, без гроша в кармане, вот — богатый младенец. Если бы тот хоть что-то кумекал, можно было бы у него занять. Просто замороженный вклад какой-то. Вещь неприятная!

Погруженный в эти мысли, он не сразу заметил, что кто-то его окликает. Заметив же, взглянул — и увидел, что человек в котелке катит коляску с пренеприятнейшим младенцем.

— Здравствуйте, мистер Литтл, — сказал он, и Бинго понял, что это букмекер Чарли Пиклет, принимавший участие в недавних делах со Страшилой. До сих пор он видел его только на бегах, где (несомненно, из самых благородных побуждений) котелок заменяла белая панама, а потому — не сразу узнал.

— Здравствуйте, мистер Пиклет, — сказал Бинго. — Не знал, что вы живете в наших краях. Это ваш ребенок?

— Да, — отвечал букмекер, бросив взгляд на коляску и заморгав, словно рыцарь, который увидел дракона.

— Тюпу-тюпу, — заметил Бинго.

— В каком смысле? — спросил мистер Пиклет.

— Это я младенцу, — объяснил Бинго. — Очень миленький.

— Миленький?

— Ну, — сказал честный Бинго, — не Роберт Тейлор или, допустим, Кэрол Ломбард, но уж получше моего.

— По-луч-ше?!

— Конечно. Хотя бы похож на человека.

— Ничего подобного. Скорее уж ваш похож.

— Мой?!

— В определенной мере.

— Господи, чушь какая!

— Чушь? — удивился Пиклет. — Ладно, заключим пари. Пять к одному, что моя Арабелла уродливей всех в Лондоне.

Бинго вздрогнул:

— Ставлю десятку!

— Идет. Где она?

Бинго на секунду заколебался, но тут же решил, что недооценивает сына.

— Вот, — сказал он, вынимая купюру и потрескивая ею в воздухе.

— Хорошо, — сказал Пиклет. — Вот — пятьдесят. Судить будет полицейский. Эй, констебль!

Большой приятный полисмен приблизился к ним.

Бинго признал, что лицо у него честное.

— Констебль, — обратился к нему Пиклет, — как по-вашему, какой ребенок страшнее?

Полисмен рассмотрел младенцев.

— Куда им до моего! — сказал он. — Вот это рожа так рожа. А мать считает, он красавец. Смех, да и только!

Молодые отцы ощутили, что он уклоняется от темы.

— Вы про наших скажите, — напомнил Пиклет.

— Ваш в соревнованиях не участвует, — прибавил Бинго.

Полисмен посмотрел снова. Бинго заволновался — неужели сразу не ясно?

— М-да… — сказал судья.

— Дэ-э… — сказал все он же.

Бинго похолодел. Позже он говорил мне, что непременно выиграл бы, если б не стечение обстоятельств. Пока судья колебался, из-за облаков выглянуло солнце и луч упал на Арабеллу. Та скривилась и тут же, без перерыва, стала пускать пузыри. Полисмен схватил ее за руку.

— По-бе-да! — крикнул он, поднимая вверх ее кулачок. — А вообще-то вы б на моего посмотрели.

Булочки, обратившиеся в пепел, и в подметки не годились котлетам, поданным на обед. Выйдя из комы, Бинго напряженно думал, как бы тут выкрутиться.

Он и Рози очень любили друг друга, но самая сильная любовь едва ли устоит перед таким открытием. Откуда ни взгляни, выходило, что молодой отец поступил ужасно. В самом лучшем случае молодая мать скажет: «Как ты мог?!» — а опыт семейной жизни учит, что слов этих надо избегать.

Бинго набрасывал на конверте «Украли», гадая, насколько это правдоподобно, и «Ветер унес», когда услышал звонок, а там — и голос жены.

— Алло!

— Алло, — отвечал он.

— Здравствуй, дорогой!

— Здравствуй, душенька!

— Здравствуй, котик!

— Здравствуй, мой ангел!

— Ты слушаешь?

— Да, да, да.

— Как Алджи?

— О, прекрасно!

— Такой же хорошенький?

— Д-да…

— Письмо получил?

— Да.

— А деньги?

— Да.

— Правда, я хорошо придумала?

— Да.

— Наверное, в банк ты не успел?

— Нет.

— Пойди с утра, до вокзала.

— Вокзала?

— Я завтра приезжаю. Мама наглоталась воды, хочет перебраться в Пистени, на грязи.

В любой другой момент эта весть возвеселила бы его, но сейчас не произвела впечатления. Думал он лишь о том, что завтра приедет Рози.

— Поезд около двенадцати.

— Хорошо, хорошо.

— Пусть Алджи тоже меня встретит!

— Ладно, ладно.

— Да, забыла! Открой средний ящик стола.

— Средний ящик…

— Там корректура для «Женских чудес». Выправь ее и пошли сегодня же. Называется «Нежные ручонки». Ну, я пошла. Мама еще кашляет. До свиданья, лапочка.

— До свиданья, кроличек.

— До свиданья, пупсик.

— До свиданья, зайчик.

Бинго повесил трубку и пошел в кабинет жены. Он страдал. Казалось бы, чего лучше — теща наглоталась и кашляет, но нет, радости не было. Вспоминая доверчивый и приветливый голос, он сопоставлял его с тем металлическим голосом, каким жена произнесет сакраментальную фразу. Страдая, он правил гранки.

Не знаю, знакомы ли вы с творчеством Рози М. Бэнкс. Критики порой упрекают ее в сентиментальности. Где-где, а в рождественском рассказе свойство это проявилось вполне. Миссис Литтл не поскупилась на снег и омелу, снегирей и поющих крестьян. Бинго рассказал мне эти «Ручонки» во всех ужасных подробностях, но я ограничусь главным. Крестный выгнал крестницу, которая полюбила художника, однако под Рождество она пришла к нему с младенцем. Представьте себе финал. Вот он сидит в библиотеке, обитой дубовыми панелями, одной рукой держит ребенка, другой — выписывает чек…

Сцена эта потрясла Бинго. Он вспомнил, что Пуффи Проссер — крестный его сына. Если нежные ручонки раскололи сэра Эйлмера Молверера, прославленного своей черствостью, почему бы им не расколоть несчастного богача?

Да, конечно, в середине июня нет ни снега, ни снегирей. Да, Пуффи предупреждал еще на крестинах, что больше серебряной чашечки из него не выжать. И все-таки Бинго, засыпая, думал о том, что, если ребенок не подкачает, можно попросить и сотню.


Наутро, как бывает всегда, он одумался и решил ограничиться двадцатью фунтами. А что, вполне достаточно! Десять — ей, десять — ему. Словом, звоня в дверь, он был вполне спокоен. Его могло бы взволновать то, что юный Алджи походит на бандита, которым погнушался даже Каторжный клуб, но инцидент с констеблем показал, что таковы все младенцы, включая и героя «Ручонок». Миссис Бинго, в сущности, описала только розовые пальчики, а их у А.О. хватало. В общем, Бинго был весел, когда лакей Пуффи, Коркер, открыл ему дверь.

— Привет, — сказал он. — Хозяин дома?

Коркер ответил не сразу, попятившись от младенца, но, как образцовый лакей, сдержал себя.

— Да, сэр, — сообщил он. — Еще не встал. Поздно вернулся.

Бинго понимающе кивнул.

— Молодость, молодость! — заметил он. — Э?

— Да, сэр.

— Веселое время…

— По-видимому, сэр.

— Так я зайду?

— Прошу вас, сэр. Его взять?

— А? Нет-нет! Это — крестник мистера Проссера. Пусть повидаются.

— Да, сэр?

— Знаете, не виделись с крестин.

— Вот как, сэр?

— Ну, пошли.

— Мистер Проссер в гостиной, сэр.

— В гостиной? Я думал, в спальне.

— Нет, сэр. Он в камине, сэр.

Действительно, Пуффи лежал в камине, хотя и не целиком. Одет он был с иголочки, прямо для бала, если бы галстук не заменяла голубая лента именно того рода, какой изящные девицы подвязывают волосы. В руке он держал воздушный шарик, на манишке алела надпись: «Траля-ля!» Словом, беспокоить его не стоило, и Бинго задумался.

Однако, взглянув на часы, он понял, что выбора нет. Времени оставалось в обрез.

— Коркер, — сказал он, — через десять минут мне надо быть на вокзале. Пуффи будить опасно, пускай выспится. Я оставлю младенца тут, на ковре. Сами познакомятся.

— Превосходно, сэр.

— Конечно, хозяин сразу вызовет вас. Тогда скажите: «Это ваш крестник, сэр». Или: «Крестничичечечек, сэр». Выговорите?

— Нет, сэр.

— Так я и думал. В общем, ясно? Хорошо. Пока.

Поезд и Бинго прибыли одновременно, а через минуту появились и Рози с матерью. Старушенция еще толком не вылезла из вагона, когда дочь, бросив ее, кинулась к мужу:

— Кроличек!

— Зайчик!

— Как давно я тебя не видела! Где Алджи?

— У Пуффи Проссера. Заскочили по дороге, а тот в него вцепился. Все-таки крестный отец… Заберем на обратном пути.

— Забери ты. Я отвезу маму, ей нехорошо.

— Да, — согласился Бинго, — вид поганый. На грязи, и как можно скорей! Жду у Пуффи.

— Где он живет?

— Парк-Лейн, 62.

— Я скоро приеду. Да, дорогой, ты деньги положил?

— А, черт! — вскричал Бинго. — Забыл, спешил к тебе. Возьмем Алджи — и положим.


Смело сказано, но на Парк-Лейн, у дома, он все-таки заволновался. Кто его знает, этого Пуффи! А вдруг не даст? В конце концов, сэр Эйлмер Молверер — поджарый, здоровый дядька, по-видимому — не с перепоя.

Поэтому он беспокоился, спрашивая Коркера:

— Все в порядке?

— И да, и нет, сэр.

— То есть как? Хозяин звонил?

— Нет, сэр.

— Почему же он не звонил?

— Он кричал, сэр.

— Кричал?

— Да, сэр. Издал пронзительный крик, свидетельствующий об испуге. Примерно так кричал он после Нового года, когда подумал — ошибочно, сэр, — что видит розового слона.

Бинго нахмурился:

— Мне это не нравится.

— Точно то же самое сказал мистер Проссер, сэр.

— Крестные не кричат при виде крестников. Пойду посмотрю, в чем дело.

Он пошел — и остановился в изумлении.

Алджернон Обри сидел на ковре, пытаясь проглотить шарик. Пуффи смотрел на него выпученными глазами. Бинго, человек сметливый, заметил какую-то напряженность и решил, что тактичней о ней не говорить.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — отвечал Пуффи.

— Какое утро!

— Да, погода — будь здоров.

Поболтав о европейской политике, они замолчали. Потом Пуффи спросил:

— Бинго, ты, часом, не видишь ничего на полу?

— Это ребенка, что ли?

Пуффи протяжно вздохнул:

— Ре-бен-ка? Он тут есть?

— Конечно, — отвечал Бинго. — Тю-рю-рю, — прибавил он, втягивая сына в беседу. — Папа пришел.

— Папа?

— Папа.

— Это твой?

— Мой.

— Что он тут делает?

— Да так, зашел.

— Что ж он сразу не сказал?! Я чуть не спятил от страха.

— Ты его не поцелуешь?

Пуффи дернулся.

— Не шути так, — попросил он и прибавил, глядя на крестника с большой дистанции: — А я еще думал жениться!

— И правильно, — одобрил Бинго. — Жениться очень хорошо.

— До определенной меры, — сказал Пуффи. — Ты подумай, какой риск!

— А что такое?

— То есть как — что?! — проговорил Пуффи тихим, дрожащим голосом. — Как — что? Да если бы не ты, это могло быть у меня! Честное слово, я собирался сделать ей предложение. Слава Богу, ты помешал. — Он испустил глубокий вздох. — Бинго, старик, ты вроде просил пятерку?

— Десятку.

Пуффи покачал головой:

— Этого мало. Пятьдесят, а?

— Пятьдесят?

— Ты не против?

— Нет-нет, что ты!

— Хорошо, — сказал Пуффи.

— Замечательно, — сказал Бинго.

— Простите, сэр, — сказал Коркер, появляясь в дверях, — швейцар сообщил, что миссис Литтл ждет вас у входа.

— Скажите, я сейчас, — отвечал Бинго.


© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Ансельм получает свой шанс

Летнее воскресенье близилось к концу. Сумерки спустились на садик «Отдыха удильщика», и воздух наполнился благоуханием жасмина и душистого табака. В небе замерцали звезды. В живых изгородях сонно пели дрозды. Среди сгущающихся теней закружили летучие мыши, и легкий ветерок покачивал штокрозы. Короче говоря, это был, как удачно выразился клиент, заглянувший туда, чтобы освежиться джином с тоником, очень даже приятный вечерок.

Тем не менее мистера Муллинера и маленькое общество, собравшееся в зале гостиницы, томило ощущение, что этому вечеру все же чего-то недостает. Объяснялось оно тем обстоятельством, что мисс Постлетуэйт, наша компетентная буфетчица, блистала своим отсутствием. Прошло около сорока минут, прежде чем она вошла в зал и отправила восвояси замещавшего ее коридорного. А тогда строгое великолепие ее костюма и истая благочестивость, с какой она поднимала и опускала ручку, накачивая пиво, объяснили все.

— Вы были в церкви, — сказал проницательный Херес С Горькой Настойкой.

Мисс Постлетуэйт ответила, что да, она была именно там и все было чудесно.

— Красиво во всех смыслах этого слова, — сказала мисс Постлетуэйт, накачивая кружку портера. — Я просто обожаю вечернюю службу в летние месяцы. Она вроде бы будит в тебе что-то, вот я о чем. Благоговейная тишина и все такое прочее.

— Полагаю, была и проповедь? — спросил мистер Муллинер.

— Да, — ответила мисс Постлетуэйт и добавила, что проповедь просто в душу запала, дальше некуда.

Мистер Муллинер задумчиво отхлебнул свое горячее виски с лимоном.

— Старая, старая история, — сказал он с отзвуком печали в голосе. — Не знаю, замечали ли вы, джентльмены, но в сельских местностях Англии в летние месяцы вечернюю проповедь читают сами приходские священники, и это порождает закипающее недовольство среди младших священников. Доводит молодых людей до исступления, и их можно понять. Как справедливо заметила мисс Постлетуэйт, атмосфера вечери в деревенской церкви содержит в себе нечто располагающее души собравшейся там паствы к особой восприимчивости, и проповедник, проповедующий в подобных условиях, просто не может не заворожить и не растрогать своих слушателей. Младшие священники, лишенные права проповедовать, естественно, чувствуют, что жестоко попраны пятой железной монополии, нагло отбирающей у них их великий шанс.

Виски С Лимонным Соком упомянул, что никогда об этом даже не задумывался.

— В отличие, — сказал мистер Муллинер, — от Ансельма, младшего сына моего кузена Руперта. Вот он часто об этом задумывался. Он был младшим священником в приходе Райзинг-Мэтток в Гемпшире, и когда не предавался нежным мечтам о Мэртл Джеллеби, племяннице сэра Леопольда Джеллеби, кавалера ордена Британской империи, местного помещика, вы почти наверное застали бы его горько негодующим на надменный эгоизм патрона, приходского священника, который алчно оставлял за собой все вечерние проповеди с конца апреля и почти до середины сентября. Он как-то сказал мне, что чувствовал себя заточенным в клетку жаворонком.

— А почему он предавался нежным мечтам о Мэртл Джеллеби? — осведомился Крепкий Портер, человек обстоятельный и вдумчивый.

— Потому что он ее любил. А она любила его. И уже дала согласие стать его женой.

— Они были помолвлены? — осведомился Крепкий Портер, начиная разбираться, что к чему.

— Тайно. Ансельм не осмеливался поставить ее дядю в известность о положении вещей, так как мог разделить с будущей женой только скудное жалованье. И опасался гнева этого миллионера-филателиста.

— Чего миллионера? — спросил Светлый Эль.

— Сэр Леопольд, — объяснил мистер Муллинер, — коллекционировал марки.

Светлый Эль сообщил, что был всегда уверен, что филателист — это человек, который добр к животным.

— Нет, — сказал мистер Муллинер, — филателист — это коллекционер марок. Хотя, насколько мне известно, многие филателисты, кроме того, еще и добры к животным. Сэр Леопольд Джеллеби предавался своему увлечению много лет. С тех пор как удалился от дел и прекратил учреждать компании в лондонском Сити. Его коллекция была знаменита.

— И Ансельм не хотел сказать ему про Мэртл, — сказал Крепкий Портер.

— Да. Как я уже упомянул, он боялся. И выбрал политику осмотрительности: затаился и надеялся на лучшее. И в одно солнечное летнее утро словно бы наступила счастливая развязка. Мэртл, заглянув к нему в дом священника в час завтрака, увидела, что Ансельм пляшет вокруг стола, сжимая в одной руке надкушенный ломтик жареного хлеба, а в другой — письмо, и узнала от него, что, согласно завещанию его крестного отца, недавно усопшего мистера Дж. Г. Бинстока, он нежданно получил наследство — а именно пухлый альбом марок, который в данную минуту возлежал на столе возле вазочки с мармеладом.

При этом сообщении лицо девушки просветлело (продолжал мистер Муллинер). Племянница филателиста, она знала, какие ценности могут хранить такие альбомы.

— Сколько он стоит? — нетерпеливо спросила она.

— Меня поставили в известность, что он застрахован на пять тысяч фунтов.

— О-го-го!

— Огогее не бывает, — согласился Ансельм.

— Ньям-ньям! — сказала Мэртл.

— Именно так, — согласился Ансельм.

— Береги его хорошенько. Не оставляй без присмотра. Мы же не хотим, чтобы его слямзили.

Страдание омрачило одухотворенное лицо Ансельма.

— Ты же не думаешь, что наш священник унизится до подобного?

— Собственно говоря, — сказала Мэртл, — я думала о Джо Бимише.

Она имела в виду одну из овечек в маленькой пастве своего возлюбленного, в свое время преуспевавшего громилу. Узрев свет после примерно шестнадцатой отсидки, он оставил свое жизненное призвание и теперь выращивал овощи, а также пел в церковном хоре.

— Старикан Джо предположительно раскаялся и покончил с прошлым, но, если хочешь знать мое мнение, пальца в рот ему класть никак не следует. Если он прослышит про коллекцию марок в пять тысяч фунтов…

— Любимая, по-моему, ты несправедлива к нашему достойнейшему Джо. Однако я приму меры предосторожности. Уберу альбом в ящик письменного стола в кабинете священника. Ящик этот снабжен надежным замком. Но перед этим я думаю показать его твоему дяде. Возможно, он пожелает приобрести коллекцию.

— Это мысль! — согласилась Мэртл. — Вытяни из него побольше.

— Разумеется, я приложу к этому все усилия, — заверил ее Ансельм.

И, нежно поцеловав Мэртл, он отправился заниматься приходскими делами.

К сэру Леопольду он зашел уже под вечер, и добросердечный помещик, узнав о причине его прихода и убедившись, что у него нет намерения выцарапать пожертвование в фонд церковного органа, утратил настороженность, которая было появилась на его лице, когда доложили об Ансельме, и поздоровался с ним весьма тепло.

— Марки? — сказал он. — Да, я всегда готов пополнить мою коллекцию при условии, что мне предложат что-то стоящее и по разумной цене. Сколько вы намерены запросить за ваши марки, дорогой Муллинер?

Ансельм ответил, что, по его мнению, тысяч пять будет в самый раз, и сэр Леопольд содрогнулся от бушприта до кормы, будто кот, получивший обломком кирпича по ребрам. На протяжении всей его жизни легчайший намек на то, что ему придется распрощаться с крупной суммой, ввергал его в шок.

— А? — сказал он, а потом словно бы взял себя в руки с невероятным усилием. — Что же, дайте взглянуть на них.

Через десять минут он закрыл альбом и устремил на Ансельма сострадательный взгляд.

— Боюсь, мой мальчик, — сказал он, — вам следует скрепить сердце.

Ансельм преисполнился самых скверных предчувствий.

— Неужели они не представляют никакой ценности?

Сэр Леопольд сложил кончики пальцев и откинулся в кресле с той величавостью, с какой в былые дни он произносил речи на собраниях акционеров.

— Термин «ценность», мой милый, относителен. Для некоторых людей пять фунтов — очень приличная сумма.

— Пять фунтов!

— Именно столько я готов предложить. Но так как вы мой личный друг, то не сказать ли нам десять?

— Но они же застрахованы на пять тысяч фунтов!

Сэр Леопольд покачал головой с легкой улыбкой:

— Мой милый Муллинер, знай вы о тщеславии тех, кто коллекционирует марки, столько, сколько знаю я, вы не стали бы делать из этого никаких выводов. Я уже сказал, что не прочь заплатить вам десять фунтов за весь альбом. Подумайте и дайте мне знать.

Ансельм вышел из комнаты на свинцовых ногах. Его надежды разлетелись вдребезги. Он уподобился человеку, который тщился сорвать с неба радугу, а она вдруг извернулась и тяпнула его за ногу.

— Ну? — спросила Мэртл, которая дожидалась в коридоре результатов экспертизы.

Ансельм сообщил ей грустную новость. Она удивилась:

— Но ты же сказал мне, что альбом застрахован на…

Ансельм вздохнул:

— Твой дядя как будто не придал этому ни малейшего значения. Видимо, коллекционеры марок имеют привычку застраховывать свои коллекции на фантастические суммы из духа тщеславия. Я намерен, — сказал Ансельм мрачно, — в ближайшее время прочесть проповедь о тщеславии со всей возможной убедительностью.

Наступило молчание.

— Ну что же, — сказал затем Ансельм. — Подобное, надо полагать, ниспосылается нам как испытание. Принимая такие удары со смирением и раскаянием…

— Смирение и раскаяние — три «ха-ха»! — воскликнула Мэртл, которая, подобно столь многим современным девушкам, не стеснялась в выражениях. — Мы должны что-нибудь придумать.

— Но что? Не отрицаю, — сказал Ансельм, — что потрясение было тяжким, и с глубоким сожалением сознаюсь, что был момент, когда я испытал великий соблазн воспользоваться парой-другой выражений, которые я когда-то услышал в моей оксфордской восьмерке из уст тренера, обращавшегося к номеру пятому, когда тот, загребая, упорно выпячивал свою брюшную полость. Это было бы очень дурно, но, бесспорно, облегчило бы мои…

— Знаю, — вскричала Мэртл, — Джо Бимиш!

Ансельм уставился на нее с недоумением:

— Бимиш? Не понимаю, о чем ты, любимая.

— Пошевели мозгами, милый, пошевели мозгами. Помнишь, что я тебе говорила? Нам надо только дать понять старичку Джо, где лежат эти марки, а дальше он сам все сделает. И тогда мы сможем получить наши пять тысчонок от страховой компании.

— Мэртл!

— Деньги без всякого труда! — продолжала прелестная энтузиастка. — Сами просятся в карман! Немедленно отправляйся навестить Джо.

— Мэртл! Молю тебя, остановись! Ты терзаешь меня невыразимо!

Она недоверчиво посмотрела на него:

— Ты что, не сделаешь этого?

— Я даже помыслить не могу о подобном образе действий.

— Ты не спустишь старичка Джо со сворки, не дашь ему возможности устроить все тип-топ?

— Разумеется, нет. Категорически нет. Тысячу раз нет.

— Но что тут плохого?

— Весь проект этически неприемлем.

Наступила пауза. Секунду казалось, что девушка изольет свое огорчение гневными словами. Ее брови нахмурились, и она сердито пнула жука, мирно проползавшего мимо. Затем как будто справилась со своими чувствами. Ее лицо прояснилось, и она ласково улыбнулась Ансельму, как мать заупрямившемуся ребенку:

— Ну хорошо. Как скажешь. И куда ты теперь?

— У меня в шесть Собрание Матерей.

— А мне надо разнести несколько пинт бульона достойным беднякам. Удивительно, как они поглощают бульон. Будто губки.

Они дошли вместе до деревенского клуба. Ансельм свернул в него на Собрание Матерей, а Мэртл, едва он скрылся за дверью, переменила направление и поспешила в уютный коттедж Джо Бимиша. Доносившиеся изнутри воркующие звуки псалма извещали, что хозяин у себя, и через увитое жимолостью крыльцо она проследовала в дом.

— Эй, Джо, хрыч ты старый, — сказала она. — Как делишки?

Джо Бимиш вязал носок в крохотной комнате, которая в равных долях благоухала мышами, экс-громилами и махоркой, и сердце Мэртл, когда ее взгляд упал на рубленые черты его лица, взыграло в груди наподобие сердца поэта Вордсворта, когда тот узрел в небе радугу. Перемена жизни никак не сказалась на внешности былого взломщика. Она по-прежнему наводила на мысль о типах, за которыми то и дело охотится полиция. И, глядя на Джо Бимиша, Мэртл твердо уверовала, что попала в самую точку, предположив, что за этой преступной рожей все еще таится частица ветхого Адама.

В течение нескольких минут разговор шел на нейтральные темы: погода, носок, мыши под полом. Только когда он коснулся украшения церкви к Празднику урожая и Мэртл узнала, что ее гостеприимный хозяин сможет уделить от своих щедрот два капустных кочана и тыкву, она узрела возможность коснуться более животрепещущего вопроса.

— Мистер Муллинер будет очень доволен, — сказала она. — Он прямо-таки свихнулся на Празднике урожая.

— Р-ры, — сказал Джо Бимиш. — Хороший он человек, мистер Муллинер.

— И удачливый, — добавила Мэртл. — Вы слышали, как ему повезло? Какой-то покойный Водосток взял да и завещал ему пять кусков.

— Ух! Это точно?

— Вообще-то да. Альбом с марками, который стоит пять тысяч. Вы же знаете, как дорого стоят редкие марки. Коллекция моего дяди, к примеру, в десять раз дороже. Вот почему у нас в доме полно всякой сигнализации против грабителей.

Лицо Джо Бимиша как-то странно исказилось.

— Про эти самые сигнализации я слышал.

— А вот у священника в доме никакой сигнализации нет, и, говоря между нами, Джо, это меня тревожит. Видите ли, мистер Муллинер ведь хранит свои марки именно там.

— Р-ры, — сказал Джо Бимиш с задумчивой интонацией.

— Я ему говорила, что надо отвезти их в банк.

Джо Бимиш даже вздрогнул:

— Ну, кто вас за язык дергал такую глупость сморозить?

— Это не глупость, — горячо возразила Мэртл, — а простой здравый смысл. Кто же хранит дорогие марки в ящике письменного стола в кабинете священника, в этой комнатушке на первом этаже справа от входа, где стеклянную дверь ничего не стоит вскрыть стамеской, или чем там еще их вскрывают. Конечно, ее запирают, но какой толк от замков? Я их видела, и любой из них ничего не стоит открыть шпилькой. Говорю вам, Джо, я боюсь.

Джо Бимиш наклонился над носком и некоторое время работал спицами, считая петли и храня молчание. Когда же нарушил его, то заговорил он о тыквах и кочанах, а после этого, будучи человеком с ограниченным кругозором, о кочанах и тыквах.

Тем временем Ансельм Муллинер коротал день в немалых душевных борениях. План Мэртл в тот момент, когда он о нем услышал, потряс все его фибры до последней. Настолько обескураженным он себя не чувствовал с того самого вечера, когда занимался боксом с юным Уилли Пэрвисом в «Клубе отроков» и Уилли по счастливой случайности врезал ему точно в подбородок.

Такой изъян в характере девушки, которой он отдал свое незапятнанное сердце младшего священника, ошеломил Ансельма. Мэртл, мнилось ему, видимо, понятия не имеет о том, что хорошо и что дурно. Разумеется, это ничего не изменило бы, будь он гангстером, а она его будущей марухой, но совсем другое дело, если речь идет о том, кто уповает со временем получить приход и доверить жене надзор за приходскими деньгами. Что, спросил он себя, сказал бы пророк Исайя, если бы его поставили в известность о точке зрения Мэртл на стратегию и тактику?

Весь день и весь вечер он продолжал мрачно размышлять на эту тему. А за ужином был рассеян и сосредоточен в себе. Занятый своими мыслями, он почти не слушал преподобного Сидни Гуча, священника, в помощниках которого состоял. Пожалуй, что и к лучшему, ибо была суббота и преподобный Сидни, как обычно на вечерних субботних трапезах, то и дело возвращался к проповеди, которую намеревался прочесть на следующий день. Он сказал — и не один, а много-много раз, — что надеется (если не испортится погода) выдать своей маленькой пастве такое, что она только лапки кверху задерет. Преподобный Сидни являл собой прекраснейший, достойнейший образчик мускулистого христианина, но в какой-то мере ему недоставало такта.

К наступлению ночи, однако, в размышлениях Ансельма появилась более добрая, более снисходительная нота. Возможно, ее привнесли превосходный ростбиф, от которого он вкусил, и добрый эль, которым он ростбиф запил. Покуривая после ужина сигарету, Ансельм поймал себя на мысли, что его суровое осуждение женской слабости Мэртл смягчается. Он напомнил себе, что она не стала упрямиться в своем заблуждении, а это явно свидетельствует в ее пользу. Едва он высказал неодобрение ее методами решать финансовые проблемы, как в ней пробудилась совесть, лучшая сторона ее натуры взяла верх и она отказалась от своего сомнительного плана. А это уже немало.

Вернув счастье в свою душу, он удалился на боковую, погрузился на полчасика в нравоучительную книгу, а затем погасил свет и предался освежающему сну.

Но его почти сразу же, как ему показалось, пробудил от этого сна очень громкий шум. Ансельм сел на кровати и прислушался. В нижнем этаже, казалось, шла нешуточная драка. Полагаясь на свою осведомленность в топографии дома священника, он предположил, что шум исходит из кабинета, и, поспешно облачившись в халат, направил свои стопы туда.

Кабинет был погружен в темноту, но Ансельм нащупал выключатель и обнаружил, что источником странного стонущего звука, который он услышал, приближаясь к двери, был преподобный Сидни Гуч. Священник сидел на полу, прижимая ладонь к левому глазу.

— Грабитель! — объяснил он, поднимаясь с пола. — Омерзительный, нахальный грабитель.

— Боюсь, он причинил вам телесные повреждения, — сказал Ансельм.

— Конечно, он причинил мне телесные повреждения, — подтвердил преподобный Сидни с некоторым запалом. — «Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?» («Притчи», шесть, двадцать семь.) Я услышал шорох, спустился вниз, ухватил его, а он с таким неистовством набросился на меня, что я был вынужден ослабить хватку, и он сбежал через стеклянную дверь. Будьте так добры, Муллинер, поглядите, забрал ли он что-нибудь с собой? Там лежали рукописные проповеди, которых я не хотел бы лишиться.

Ансельм стоял возле письменного стола. Он помолчал, стараясь вернуть себе дар речи.

— Единственное, что как будто пропало, — сказал он наконец, — это мой альбом с марками.

— А проповеди на месте?

— На месте.

— Жестоко, — сказал священник. — Жестоко!

— Прошу прощения? — сказал Ансельм и обернулся.

Его старший духовный собрат стоял перед зеркалом, печально созерцая свое отражение.

— Жестоко! — повторил он. — Я думал, — пояснил он, — о той проповеди, которой предполагал заключить завтрашнюю вечернюю службу. Самое оно, Муллинер, в глубочайшем и искреннейшем смысле, самое оно. Не преувеличу, сказав, что они разнесли бы скамьи. А теперь конец мечте. Я не могу подняться на кафедру с таким фонарищем под глазом. Он навел бы прихожан на непотребные мысли — ведь в сельских местностях люди склонны усматривать в подобных физических повреждениях доказательства не самого достойного по ведения. Завтра, Муллинер, я слягу с небольшой простудой, а заутреню и вечерю отслужите вы. Жестоко! — сказал преподобный Сидни Гуч. — Жестоко!

Ансельм молчал. Его сердце было слишком переполнено для слов.


Ни внешность Ансельма, ни его манера держаться на следующее утро ничем не выдавали тот факт, что его душа превратилась в смерч противоречивых эмоций. Младшие священники, неожиданно обретшие возможность прочесть проповедь в летний воскресный вечер, обычно уподобляются собакам, спущенным с цепи. Они прыгают. Они скачут. Они напевают наиболее забористые псалмы. Они носятся взад и вперед, желают «доброго утра» всем встречным и гладят детей по головке. Все, но не Ансельм. Он знал, что, только сберегая свою нервную энергию, сумеет показать себя с наилучшей стороны, когда настанет великая минута.

Тем прихожанам, которые еще бодрствовали к концу утренней службы, его проповедь показалась бесцветной и пресной. Впрочем, именно такой она и была. Он не собирался транжирить красноречие на утреннюю проповедь. Он нарочно не дал себе воли и сосредоточился на той, которую ему предстояло прочесть вечером.

Ансельм вынашивал эту проповедь много месяцев. Каждый младший священник в любой сельской местности Англии хранит в глубине какого-нибудь ящика запасную проповедь, чтобы не быть застигнутым врасплох, если его внезапно призовут проповедовать после вечерней службы. И все дневные часы Ансельм провел в затворничестве, работая над ней. Он отсекал лишнее. Он шлифовал. Он штудировал «Толковый словарь» в поисках нужного прилагательного. К тому времени, когда звон церковного колокола разнесся над темнеющими полями и рощицами Райзинг-Мэттока, его шедевр обрел совершенство до последней запятой.

Ощущая себя не столько младшим священником, сколько вулканом, Ансельм Муллинер сколол листы своей проповеди и вышел из дома.

Условия не смогли бы сложиться удачнее. К концу псалма, предваряющего проповедь, сумерки уже совсем сгустились, и в открытую дверь церкви лилось благоухание деревьев и цветов. Все окутывала благостная тишина, нарушаемая лишь перезвоном овечьих колокольчиков да сонной перекличкой грачей среди вязов. Ансельм поднялся по ступеням кафедры с тихой уверенностью. Весь день он сосал пастилки, умягчающие горло, а на протяжении службы еле слышно повторял «май-май» себе под нос и потому знал, что будет в голосе.

Секунду он безмолвно обводил церковь внимательным взглядом и возликовал, убедившись, что аншлаг полный. Все скамьи были заняты. Вот на скамье с особо высокой спинкой восседает сэр Леопольд Джеллеби, кавалер ордена Британской империи, а рядом сидит Мэртл. Вот среди хора, выглядя в стихаре неописуемо гнусным, сидит Джо Бимиш. А вот на своих скамьях мясник, булочник, бакалейщик и все прочие слагаемые его паствы. С легким блаженным вздохом Ансельм прокашлялся и провозгласил безыскусную тему проповеди: Братская Любовь.


Мне выпала честь (продолжал мистер Муллинер) прочесть эту проповедь Ансельма в рукописи, и я убедился, что она не могла не произвести сильнейшего впечатления. Даже в письменном виде без добавочного воздействия чудесно модулированного тенора молодого проповедника ее магия была очевидна.

Начав с продуманного экскурса о Братской Любви среди евеев и хеттеев, она через ранних британцев, Средние века и вольные дни королевы Елизаветы подвела к современным нашим временам, и вот тут-то Ансельм Муллинер показал себя во всем блеске. Именно на этом переходе он — если дозволено прибегнуть к подобному уподоблению — вдавил педаль газа в пол.

Истово, в эмоциональнейшем тоне он заговорил о нашем долге по отношению друг к другу; о возложенной на нас миссии сделать этот мир лучше и приятнее для наших ближних; о великой радости тех, кто не думает о себе, но, сил своих не щадя, воздает должное всем и каждому. И каждая его золотая фраза все больше завораживала слушателей. Клевавшие носом лавочники выпрямились и сидели с разинутыми ртами. Женщины прижимали к глазам носовые платочки. Мальчики хора, сосавшие леденцы, в раскаянии проглотили их и перестали шаркать подошвами.

Даже после утренней службы такая проповедь произвела бы фурор. А в романтичных таинственных сумерках со всеми прилагающимися атрибутами успех был сногсшибательным.

По завершении Ансельму далеко не сразу удалось выбраться из восхищенной толпы, которая окружила его в ризнице. Одним церковным старостам не терпелось пожать ему руку, другие церковные старосты обязательно хотели похлопать его по спине. Кто-то даже попросил у него автограф. В конце концов он все же со смехом высвободился и направился домой. Но не успел он войти в садовую калитку, как нечто ударилось об него, вылетев из душистой мглы, и он обнаружил в своих объятиях Мэртл Джеллеби.

— Ансельм! — вскричала она. — Мой чудо-мужчина! Как это ты умудрился? В жизни не слышала подобной проповеди.

— По-моему, ее неплохо приняли, — скромно сказал Ансельм.

— Сплошной потрясенц! Уж если ты наставил прихожан на путь истинный, они так наставленными и останутся. И откуда только ты все это берешь, понять не могу.

— Как-то само собой получается.

— И еще одного я не понимаю — почему ты вообще сегодня проповедовал? По-моему, ты говорил, что священник все эти проповеди оставляет себе.

— С ним, — начал Ансельм, — произошла небольшая…

И тут он внезапно сообразил, что, потрясенный возможностью проповедовать вечером, он совсем забыл поставить Мэртл в известность о другом важнейшем событии, о похищении альбома с марками.

— Вчера вечером случилось кое-что удивительное, любимая, — сказал он. — Резиденцию священника ограбили.

Мэртл изумилась:

— Да неужели?

— Да. Грабитель вломился через стеклянную дверь кабинета.

Мэртл ахнула от восторга:

— Значит, мы заграбастаем страховку!

Ансельм отозвался не сразу:

— Право, не знаю.

— То есть как так — не знаешь? Конечно, мы ее заграбастаем. Сейчас же отправь требование в страховую компанию, не откладывая ни на минуту.

— Но ты поразмыслила, любимая? Имею ли я право поступить так, как ты советуешь?

— Само собой. А почему бы и нет?

— В том-то и суть. Коллекция, как нам известно, ничего не стоит. Так вправе ли я требовать, чтобы эта компания — Лондонское и Мидлендское общество взаимопомощи и страхования, так она называется, — выплатила мне пять тысяч фунтов за альбом с марками, которые ничего не стоят?

— Конечно, вправе. Старикан Бинсток ведь платил страховые взносы?

— Совершенно верно. Да, это я упустил из виду.

— Ценная вещь или нет — это никакого значения не имеет. Вопрос только в том, на какую сумму ты ее страхуешь. И ведь платить эти взаимопомогающие типчики будут не из собственного кармана. Страховые компании сидят в деньгах по уши. Наверное, очень вредно для них, если хочешь знать мое мнение.

Ансельму прежде это в голову не приходило. При ближайшем рассмотрении щекотливого вопроса он пришел к выводу, что Мэртл с ее женской интуицией добралась до самого корня и попала в точку.

Разве, спросил он себя, очень многое не свидетельствует в пользу ее теории, что у страховых компаний слишком уж много денег и они стали бы более добрыми, возвышенными, одухотворенными страховыми компаниями, если бы время от времени являлся некто и забирал у них часть этого бремени? Безусловно, свидетельствует. Его сомнения были развеяны. Теперь он понял, что облегчить Лондонское и Мидлендское общество взаимопомощи и страхования — это не просто удовольствие, но и благородный долг. Ведь это может стать поворотным пунктом в жизни ее директоров.

— Хорошо, — сказал он. — Я отправлю требование.

— Ату их! И едва мы получим то, что нам причитается, так сразу поженимся.

— Мэртл!

— Ансельм!

— Преподобный! — раздался рядом голос Бимиша. — Мне бы надо сказать вам словечко.

Вздрогнув, они отшатнулись друг от друга и с недоумением уставились на него.

— Преподобный, — сказал Джо Бимиш голосом до того хриплым, что объяснить это можно было лишь сильнейшим душевным волнением. — Хочу поблагодарить вас, преподобный, за эту самую вашу проповедь. Такая замечательная была проповедь!

Ансельм улыбнулся. Он уже оправился от потрясения, которое вызвал у него этот голос, вдруг раздавшийся во тьме. Досадно, конечно, когда тебе мешают в подобный момент, но он понимал, что с поклонниками надо быть любезным. Ведь с этих пор ему, конечно же, следует постоянно ожидать подобных изъявлений.

— Я в восторге, что плод моих скромных усилий удостоился такого панегирика.

— Чего-чего?

— Он говорит, что рад, что вам понравилось, — сказала Мэртл с некоторым раздражением, так как была не слишком расположена болтать о том о сем. Юную девушку, склонившую головку на грудь любимого, раздражают взломщики, внезапно выскакивающие из люков у нее под носом.

— Р-ры, — сказал Джо Бимиш, удовлетворив свою любознательность. — Да, преподобный, это была проповедь так уж проповедь. То, что я называю смачная проповедь.

— Благодарю вас, Джо, благодарю вас. Очень приятно, что вы остались довольны.

— Верно, преподобный, я очень даже доволен. Я же слышал проповеди в Пентонвилле, и я слышал проповеди в Вормвуд-Скрэбсе, и я слышал проповеди в Дартмуре, и очень даже хорошие это были проповеди. Но из всех проповедей, какие я слышал, я ни разу не слышал проповеди, которая дотянула бы до этой, значит, проповеди и шиком, и перчиком, и…

— Джо, — сказала Мэртл.

— Что, барышня?

— Отзыньте!

— Извиняюсь, барышня?

— Катитесь отсюда, валите, берите ноги в руки. Неужели вы не видите, что вы тут лишний? Мы заняты.

— Моя дорогая, — сказал Ансельм с легким упреком. — Не слишком ли ты безапелляционна? Я бы не хотел, чтобы этот честный старик…

— Р-ры, — перебил Джо Бимиш, и в его голосе послышался намек на непролитые слезы, — да только, преподобный, я же не честный старик. Вот тут без обиды вам будет сказано, и вы уж не обижайтесь, да только тут вы маху дали. Я бедный грешник, и отступник, и злодей, и…

— Джо, — сказала Мэртл угрожающе спокойным тоном, — если у вас распухнет ухо, не забудьте, что сами на это напросились. То же относится и к здоровенной шишке на вашей безобразной макушке, которая вскочит там от болезненного соприкосновения с ручкой моего зонтика. Так вы, — продолжала она, крепче сжав упомянутое ею оружие, — уйдете или не уйдете?

— Барышня, — сказал Джо Бимиш не без грубоватого достоинства, — как только я исполню то, зачем пришел, я удалюсь. Но сначала я должен исполнить то, зачем пришел. А пришел я затем, чтобы вручить в кротком и покаянном духе этот вот альбом с марками, который я стибрил вчера ночью, даже и не зная, что услышу эту вот чудесную проповедь и узрю свет. Но, услышав эту вот чудесную проповедь и узрев свет, я теперь с удовольствием исполню то, что пришел сюда исполнить, а именно, — сказал Джо Бимиш, всовывая в руки Ансельма коллекцию марок покойного Дж. Г. Бинстока, — вот это самое. Барышня… Преподобный… С этими краткими словами и в надежде, что вы в добром здравии, в каковом и я сам пребываю, я теперь удалюсь.

— Стойте! — вскричал Ансельм.

— Р-ры?

Голос Ансельма звучал придушенно. Слова с трудом срывались с его губ.

— Джо…

— Чего, преподобный?

— Джо… мне бы хотелось… Я предпочел бы… С полной серьезностью… Я чувствую… Короче говоря, мне бы хотелось, чтобы вы оставили альбом со всеми марками себе, Джо.

Громила покачал головой:

— Нет, преподобный. Ничего не выйдет. Как подумаю об этой вот чудесной проповеди и о всяких там прекрасных вещах, какие вы сказали в этой вот чудесной проповеди про евейцев и хеттейцев, и чтобы с ближними нашими по-хорошему, да что есть силы помогать этому миру стать поприятнее, так и не могу оставлять себе альбомы, которыми обзавелся, шастая через чужие стеклянные двери, по причине, что еще света не узрел. Он ведь не мой, этот альбом, значит, и я теперь с большим удовольствием возвращаю его, сказав эти вот несколько слов. Доброй ночи, преподобный. Доброй ночи, барышня. Доброй ночи вам всем. А я теперь удаляюсь.


Его шаги замерли вдали, и в тихом саду воцарилось молчание. Ансельм и Мэртл деловито разбирались со своими мыслями. Вновь в памяти Ансельма воскресла та сочная речь, которую произнес тренер его колледжа, пытаясь воздать должное навязчивой брюшной полости номера пятого. Мэртл же, в свою очередь, сжимала зубы, чтобы не произнести вслух перевод того, что сказал при ней французский таксист французскому жандарму, когда она полировала манеры в парижском пансионе.

Первым заговорил Ансельм.

— Это, любимейшая, — сказал он, — требует обсуждения. Мы не продвинемся дальше без серьезного размышления и открытой конференции за круглым столом. Так войдем же в дом и обмозгуем проблему со всем тщанием и обстоятельностью, на какие мы способны.

Он повел ее в кабинет, где угрюмо опустился в кресло, подперев подбородок ладонями и нахмурив лоб. У него вырвался глубокий вздох.

— Теперь я понимаю, — сказал он, — почему младшим священникам на протяжении летних месяцев не дозволяется читать проповеди в воскресные вечера. Это небезопасно. Это — как взорвать бомбу в людном месте. Это слишком сотрясает существующие устои. Стоит подумать, что удручающий поступок Джо Бимиша не имел бы места, будь наш добрый священник способен сам отслужить вечерю, и я говорю себе словами пророка Осии, обращенными к детям Одоллама…

— Отложив пророка Осию на минуту в сторону и убрав под сукно детей Одоллама, — перебила Мэртл, — что нам делать теперь?

Ансельм вновь испустил вздох:

— Увы, любимейшая, я не нахожу ответа. Полагаю, что теперь уже не может быть речи о посылке требования Лондонскому и Мидлендскому обществу взаимопомощи и страхования.

— Значит, мы теряем пять тысяч симпатичных бумажек?

Ансельм содрогнулся. Складки страдания на его истомленном лице углубились.

— Думать о подобном тягостно, я согласен. Эта сумма уже мнилась опорой домашнего очага. Так хотелось отправить ее в банк для дальнейшего вложения в солидные ценные бумаги, обеспечивающие неиссякаемый доход. Признаюсь, я несколько досадую на Джо Бимиша.

— Чтоб ему подавиться!

— Я не стал бы заходить столь далеко, любимая, — нежно попенял ей Ансельм. — Но должен признаться, доведись мне узнать, что он наступил на развязавшийся шнурок, споткнулся и вывихнул щиколотку, меня бы — в самом глубоком и истинном смысле слова — это вполне устроило. Я скорблю о его бестактной импульсивности. «Услужливый дурак» — вот слова, которые просятся на язык.

Мэртл тем временем поразмыслила.

— Послушай, — сказала она. — А почему бы нам не сыграть шутки с этими лондонскими и мидлендскими толстосумами? Зачем сообщать им, что альбом тебе вернули? Может, не рыпаясь, отправить им требование и прикарманить чек? Вот будет славно!

Вновь, во второй раз за два дня, Ансельм поймал себя на том, что смотрит на возлюбленную своего сердца не совсем восторженно. Тут он напомнил себе, что ее вряд ли можно винить за такой не вполне общепринятый взгляд на вещи. Как племянница именитого финансиста, она, пожалуй, имела право на некоторую эксцентричность в своих взглядах. Без сомнения, ее первые детские воспоминания связаны с тем, как она спускалась в столовую к десерту, где взрослые над орехами и портвейном обсуждали какой-нибудь новый планчик, как состричь шерсть с вкладчиков.

Он покачал головой:

— Боюсь, я не могу одобрить такой ход. В твоем предложении — я не хочу обидеть тебя, любимейшая, — мне чудится что-то почти нечестное. К тому же, — добавил он задумчиво, — когда Джо Бимиш вручал мне альбом, он сделал это в присутствии свидетеля.

— Свидетеля?

— Да, любимейшая. Когда мы входили в дом, я заметил неясную фигуру. Кому она принадлежала, сказать не могу, но в одном я убежден: этот некто, кем бы он ни был, слышал все.

— Ты уверен?

— Совершенно уверен. Он стоял под дубом на очень близком расстоянии, а, как ты знаешь, голос нашего достойного Бимиша звучен и разносится далеко.

Он умолк. Не в состоянии долее сдерживать подавляемые чувства, Мэртл Джеллеби отчеканила слова, которые таксист сказал жандарму, и в них было нечто, от чего младший священник и покрепче Ансельма утратил бы дар речи. За этим восклицанием последовала напряженная тишина, и в этой тишине до их ушей из сада донесся таинственный звук.

— Чу! — прошептала Мэртл.

Они прислушались. То, что они услышали, вне всяких сомнений, было мужскими рыданиями.

— Какой-то ближний страждет, — сказал Ансельм.

— И слава Богу, — сказала Мэртл.

— Не пойти ли нам установить личность страдальца?

— Пошли, — сказала Мэртл. — Почему-то мне кажется, что это Джо Бимиш. А уж тогда никого не касается, как я отделаю его моим зонтиком.

Однако рыдал не Джо Бимиш, который уже давно направил свои стопы в «Гуся и кузнечика». Ансельм, страдавший близорукостью, не мог толком разглядеть фигуру, которая обнимала ствол дуба, сотрясаясь от неудержимых рыданий. Но более зоркая Мэртл вскрикнула от удивления:

— Дядя!

— Дядя? — изумленно повторил Ансельм.

— Это же дядя Леопольд!

— Да, — сказал кавалер ордена Британской империи и, всхлипнув, отошел от дуба. — Рядом с тобой, Мэртл, стоит Муллинер?

— Да.

— Муллинер, — сказал сэр Леопольд Джеллеби, — вы застали меня в слезах. А почему я в слезах? Потому, мой милый Муллинер, что я все еще потрясен вашей чудесной проповедью о Братской Любви и нашем долге по отношению к ближним.

Ансельм спрашивал себя, удостаивался ли когда-либо другой младший священник подобных комплиментов.

— Спасибочки, — сказал он, елозя подошвой по дерну. — Жутко рад, что она вам понравилась.

— «Понравилась», Муллинер, это слабо сказано. Ваша проповедь полностью перевернула мой взгляд на жизнь. Она сделала меня другим человеком. Муллинер, у вас в доме не найдется пера и чернил?

— Пера и чернил?

— Абсолютно верно. Я хочу выписать вам чек на десять тысяч фунтов за вашу коллекцию марок.

— Десять тысяч!

— В дом, в дом! — скомандовала Мэртл. — Немедленно!

— Видите ли, — сказал сэр Леопольд, пока они вели его в кабинет и засыпали вопросами, какой тип пера он предпочитает: с широким кончиком или узеньким, — когда вчера вы показали мне альбом, я сразу понял ценность хранившихся в нем марок — за них где угодно дадут пять тысяч, — а потому я, естественно, сообщил вам, что они ничего не стоят. Общепринятая деловая предосторожность, к которой просто нельзя не прибегнуть. Помнится, чуть ли не первое, что сказал мне дорогой отец, посылая меня на битву с бессердечным миром: «Никогда не упускай случая обвести дурака вокруг пальца», и до этого дня я всегда старался с честью следовать отцовскому завету. Но ваша проповедь убедила меня, что есть нечто более благородное и высокое, нежели кодекс деловой этики. Мне кроссировать чек?

— Как вам угодно.

— Нет, — сказала Мэртл. — Пусть чек будет открытым.

— Как скажешь, дорогая. Мне кажется, — добавил добрый старый помещик, лукаво улыбнувшись сквозь слезы, — это дело тебя живо интересует. Могу ли я предположить…

— Я люблю Ансельма. Мы помолвлены.

— Муллинер! Это так?

— Э… да, — сказал Ансельм. — Я как раз собирался рассказать вам.

Сэр Леопольд похлопал его по плечу:

— Я не мог бы пожелать ей мужа достойнее. Ну вот. Вот ваш чек, Муллинер. Коллекция, как я сказал, стоит пять тысяч, но после вашей проповеди я даю вам десять добровольно… добровольно.

Ансельм, будто во сне, взял протянутый ему прямоугольный листок и положил в карман. Безмолвно он отдал альбом сэру Леопольду.

— Благодарю вас, — сказал последний. — А теперь, мой дорогой, я, пожалуй, попрошу вас одолжить мне чистый носовой платок. Мой собственный, как видите, совсем промок.

И пока Ансельм у себя в комнате рылся в ящике, ища свежий платок, его заставил обернуться звук легких шагов. В дверях стояла Мэртл, прижимая палец к губам.

— Ансельм, — прошептала она, — у тебя есть автоматическая ручка?

— Конечно, любимейшая. Вон в том ящичке. Да, вот она. Ты хочешь что-то написать?

— Я хочу, чтобы что-то написал ты. Немедленно сделай передаточную надпись на чеке и отдай его мне. Я сейчас же поеду в Лондон, чтобы попасть в банк к открытию, и обналичу чек. Видишь ли, я знаю дядю Леопольда. Когда он проснется, а впечатление от проповеди посотрется, ему может взбрести в голову позвонить в банк и аннулировать чек. Ты ведь слышал, какой позиции он придерживается в вопросе о деловых предосторожностях. А таким способом мы избежим нежелательных накладок.

Ансельм поцеловал ее с горячей нежностью.

— Ты все предусматриваешь, любимейшая, — сказал он. — Ты совершенно права. Ведь всегда желательно избегать всех и всяческих накладок.

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Курортный роман

Отправляясь в Дройтгейт, прославленный курорт западной Англии, Фредди Фитч-Фитч не надеялся на успех. Ехал он к дяде, генерал-майору сэру Эйлмеру Бастаблу, а хотел попросить, чтобы тот снял опеку с его денег, поскольку он (Фредди, а не дядя) собирался жениться на Аннабелле Первис. Да, на успех он не надеялся, но великая любовь вела его, так что он поехал и добрался до страдавшего подагрой дяди.

— А вот и я! — воскликнул он, ибо считал нужным бодриться, пока не выгонят. — Здрасьте, здрасьте, здрасьте.

— Хр-р-р… — отвечал сэр Эйлмер, вздрогнув и вздохнув. — Ты?..

Он проурчал что-то еще, но Фредди разобрал лишь два слова: «…только этого!..»

Сердце у него екнуло. Родич был явно не в духе. По-видимому, он уже побывал там, где пьют эту воду, и с ним едва поздоровались полные доходяги, презиравшие простую подагру.

Приехав на курорт, он пережил тяжелое унижение. Аристократ и воин, он ждал, что его примут с распростертыми объятиями и введут в самый избранный круг. Но когда оказалось, что у него только боли в правой ноге, его обдали холодом и оттеснили к тем, кто страдает астмой или печенью.

Поистине, мы не знаем, как живут другие. Известно ли вам, к примеру, как строго соблюдают калеки табель о рангах? Спартанец лучше обращался с илотом, французский вельможа — с крестьянином, чем хороший, полновесный диабетик с тем, кого, предположим, мучают мозоли. Особенно заметно это там, где калеки собираются шайками, то есть в Баден-Бадене, на Горячих водах (Виргиния) или, как в данном случае, в Дройтгейте.

Представить трудно, как силен там дух замкнутых обществ. Старая знать, чьи случаи упомянуты в медицинских журналах, не якшается с мелюзгой.

Вот почему сэр Эйлмер так угрюмо глядел на Фредди.

— Ну, — осведомился он, — чего тебе надо?

— Да так, знаешь, заехал, — отвечал Фредди. — Как живешь?

— Плохо, — признался дядя. — Сестру потерял.

— Какую? — удивился племянник. — Что, тетя умерла?

— Хуже. Моя сиделка вышла замуж. И за кого? У него грибок! С ума сошла, не иначе.

— Вообще-то ее можно понять.

— Нельзя.

— Видишь ли, — развил свою мысль Фредди, — любовь движет миром.

— Ничего подобного, — возразил дядя, склонный, как многие вояки, понимать все в прямом смысле. — Чушь какая! Миром движет… ах ты, забыл! Во всяком случае, не любовь. Нет, какая ерунда!

— Ладно, я понял, — сказал Фредди. — Скажем иначе, любовь побеждает все. Это уж точно.

Генерал проницательно взглянул на него:

— Ты что, влюбился?

— Безумно.

— Ну и кретин. Наверное, денег хочешь просить?

— Нет, что ты! Заехал посмотреть, как ты тут. Но если уж зашел разговор…

Сэр Эйлмер помолчал, негромко стеная:

— Кто она?

Фредди закашлялся и поправил воротничок. Этого он и боялся. Дело в том, что Аннабелла не отличалась знатностью, а старый хрыч был очень строг в этих вопросах.

— Понимаешь, — сказал Фредди, — она работает с фокусником.

— Что?!

— Ну, помогает. Я ее увидел на благотворительном концерте. Она ассистировала Великому Болони.

— Кому?

— Ну, такой фокусник.

— Что значит «ассистировала»?

— Ну, исчезала, потом появлялась, давала ему рыбок каких-нибудь, улыбалась публике, кланялась… и так далее. Сам понимаешь…

Сэр Эйлмер угрюмо нахмурился.

— Понимаю, — согласился он. — Моего племянника подцепила вульгарная комедиантка. Рыбок, видите ли! Ха-ха.

— Не то чтобы подцепила… — начал Фредди.

— То, — заверил дядя. — Иди-ка отсюда.

— Хорошо, — сказал Фредди и поехал в Лондон скорым 2.35. В этом самом поезде его осенила неплохая мысль.

Последний из Фитч-Фитчей не очень много читал, но в журналы заглядывал; а тот, кто заглядывает в журналы, непременно знает, что если жестокий старик видеть не хочет твою невесту, надо привести ее инкогнито, чтобы она его очаровала. Был такой рассказ и в еженедельнике, купленном на станции, так что Фредди сразу подумал о коварной сиделке. Когда поезд подходил к Паддингтонскому вокзалу, план был готов.

— Вот что, — сказал Фредди встречавшей его Аннабелле.

— Да? — откликнулась она.

Фредди нежно взял ее под руку и повел в буфет, где собирался пропустить рюмочку.

— Вообще-то, — сообщил он, — ничего не вышло.

Аннабелла охнула:

— Не разрешает?

— Вот именно.

— И денег не дает?

— Конечно. Уперся как мул. Послушал, пофыркал и выгнал меня. Известное дело! Но ты не горюй, все не так плохо. Ты умеешь ухаживать за больными?

— Я ухаживала за своим дядей.

— А теперь поухаживай за моим. У него сбежала сиделка. Я ему позвоню и скажу, что нашел истинное сокровище. А ты уж постарайся.

— Как?

— Ну, крутись вокруг него. Взбивай подушки. Лелей, ласкай. Да, непременно скажи, что ты — хорошего рода, если это так называется. А когда он полюбит тебя как родную дочь, пошли мне телеграмму. Поверь, план — лучше некуда. Сработает.

Словом Аннабелла отправилась в Дройтгейт, а через три недели Фредди получил телеграмму:

«Сработало. Жду. Целую. Аннабелла».


Приехав на воды, Фредди направился туда, где селились подагрики, в том числе — сэр Эйлмер. Тот был у себя и слушал, как Аннабелла читает ему новую монографию о болезнях спинного мозга. Сам он ими не страдал, но стремился к высшему. На столике стояло прохладительное питье, и, когда Фредди вошел, сестра прервала чтение, чтобы взбить подушки.

— Ф-фу! — сказал сэр Эйлмер. — Опять ты?

— Да, — признал Фредди.

— Ну, тебе повезло. Я скорее рад. Оставьте нас, пожалуйста, на минуточку. Хочу поговорить с племянником на очень важную тему.

И прибавил, когда она вышла:

— Заметил ее, а?

— Конечно.

— Хороша, э?

— Прелестна.

— И добра, — сообщил сэр Эйлмер. — Ты бы видел, как она взбивает подушки! А какое питье! Кстати, очень хорошего рода. Отец — полковник. То есть был полковником, он умер.

— Всякая плоть — трава.

— Ничего подобного. Я, слава Богу, видел и плоть, и траву. Ни малейшего сходства. Но не в этом суть. Я хотел сказать другое. Был бы ты поумней, вот в кого бы влюбился.

— Уже.

— В каком смысле?

— Я влюбился.

— Что! В мисс Первис? Сразу?

— Да.

— Однако! А как же эта фокусница?

— О, там все кончено. Мальчишеская причуда!

Сэр Эйлмер отхлебнул питья и молча посмотрел на племянника.

— Та-ак, — сказал он наконец, отдуваясь. — Если ты с такой легкостью относишься к священнейшим чувствам, чем раньше ты женишься, тем лучше, а то эти мальчишеские причуды доведут тебя до суда. Что же, я рад. Да, рад. Наверное, она была в трико?

— В розовом.

— Какая пакость! Слава Богу, все позади. Прекрасно. Ты свободен и можешь заняться мисс Первис. А хочешь ли?

— О да!

— Превосходно. Значит, ты женишься на милой, изысканной, превосходнейшей девушке, а я отдаю тебе деньги до последнего пенса.

— Сейчас приступлю к делу.

— Бог в помощь.

* * *

Через десять минут Фредди сообщил сэру Эйлмеру, что его ураганные ухаживания увенчались успехом, а сэр Эйлмер признался, что не ждал такого быстрого исполнения молитвы. Горячо поздравив племянника, он понадеялся, что тот понимает, как ему повезло, и тот заверил, что понимает и вообще его любовь — как роза, роза красная, на что дядя заметил: «Ни малейшего сходства», — а сам он витает в небесах, на что дядя отвечал, что это физически невозможно.

Однако деньги дать он обещал, как только будут выполнены все формальности, и Фредди отправился в Лондон, к поверенному.

Пока поезд бежал по мирной сельской местности, он был совершенно счастлив. Невзгоды, думал он, позади, впереди же — одна радость. Если бы кто-нибудь сказал ему, что температура резко понижается, он бы не поверил.

Не было у него предчувствий и тогда, когда через два дня, в клубе, ему сообщили, что в малой курительной его ждет некий мистер Рэкстроу. С легким сердцем шел он по коридору, гадая, кто же это может быть. На поверку гость оказался высоким худым человеком с нафабренными усами. Он нервно ходил по комнате, вынимая между делом кроликов из шляпы.

— Мистер Рэкстроу? — спросил Фредди.

Гость резко повернулся, выронив кролика, и зорко взглянул на вошедшего. Взор у него был яркий, что там — сверкающий и зловещий.

— Он самый, — ответил он. — Мортимер Рэкстроу.

Фредди вспомнил благотворительный концерт и вскричал:

— Великий Болони!

— Сценический псевдоним. А вы — мистер Фитч? Я бы сказал «мистер Гад», ха-ха!

— Простите?

— Я не ошибся? Вы — Фредерик Фитч?

— Точнее, Фитч-Фитч.

— Что же, тогда «Гад-Гад».

Гость извлек откуда-то колоду карт и сурово велел вынуть одну. Фредди рассеянно вынул, запомнил и сунул обратно, ничего не соображая.

— Почему я Гад-Гад? — поинтересовался он.

Гость неприятно ухмыльнулся:

— Если хотите, подлец.

— Подлец? — удивился Фредди.

— Да, сэр. Мерзавец. Увели мою девушку.

— Я не совсем понимаю…

— Значит, еще и полный дурак. Что тут сложного? У-ве-ли. Вот взгляните. Эта шляпа — я. Этот кролик — моя девушка. Появляетесь вы, и — фьють! — кролика нету.

— Он у вас в рукаве.

— Его там нет. А если бы и был хоть в тысяче рукавов, все равно вы увели Аннабеллу!

Фредди все понял и даже посочувствовал:

— Вы ее тоже любите?

— Да.

— Прекрасно вас понимаю. Да, ясно, ясно… Вы молча поклонялись ей…

— Почему «молча»?! Мы обручены.

— Вы?

— А то кто же? Но вот она пишет, что выходит за вас.

— Да?.. Вы уж простите, Бога ради! Сочувствую всей душой, но что поделаешь?

— Как это что? Я буду мстить.

— Ну, не сердитесь!

— Почему? Сейчас победили вы, но это еще не все. Нет, не все. Я на вас найду управу!

— Какую?

— Не важно. Скоро узнаете. Да уж, попляшете вы у меня! Всего хорошего.

Он вынул яйцо у Фредди из волос, поднял свою шляпу, которую уронил от избытка чувств, почистил ее рукавом, извлек из нее клетку с птичками и ушел. Однако сразу вернулся, раскланялся — направо, налево — и удалился совсем.

* * *

Нельзя сказать, что Фредди не расстроился. Ему не очень понравилась та уверенность, с которой соперник говорил о мести. Что-то в ней было зловещее, и весь оставшийся день он гадал, какой же фокус приготовит этот опытный фокусник. Он думал за обедом, думал за ужином и отошел только к завтраку.

Выспавшись, он увидел все в должной перспективе и решил, что побежденный соперник берет его на пушку. Что, собственно, он может сделать? Не заколдовать же, как в Средние века, и не превратить в кролика.

Да, окончательно сказал он себе, берет на пушку; но только он закурил и начал мечтать об Аннабелле, принесли телеграмму:

«Приезжай немедленно. Все пропало. Целую».

Через полчаса он сидел в поезде, поспешающем в Дройтгейт. Входя в вагон, он собирался подумать, но, как всегда бывает, к нему привязался попутчик.

Попутчик этот был вульгарным до крайности (красный жилет, бурые ботинки, черный котелок), и, казалось бы, у них мало общего. Фредди все время молчал, коротышка болтал без умолку. Только через час без малого он стал кивать, потом захрапел, предоставив страдальцу возможность подумать.

Мысли, надо сказать, становились все неприятней. Какая-то странная телеграмма, ничего не поймешь! Можно представить себе что угодно.

Вот к примеру: «Все пропало». Что это значит? Сокрушаясь о скаредности, побудившей Аннабеллу загнать сообщение в пять слов, он жалел, что она не решилась потратить хоть на два пенса больше.

Одно было ясно: это связано с недавним посетителем. Сквозь загадочные слова виднелась рука фокусника, и Фредди сокрушался о том, что недооценил противника.

Когда он добрался до обиталища подагриков, нервы его были на пределе. Нажимая на звонок, он трепетал, как желе перед сидящим на диете, и даже вид Аннабеллы, открывшей дверь, его не утешил. Она и сама трепетала.

— О, Фредди! — вскричала она. — Какой ужас!

— Рэкстроу? — догадался Фредди.

— Да, — отвечала она. — Откуда ты его знаешь?

— Он у меня был и грозился, — объяснил Фредди. — Почему ты мне не сказала, что обручена с этим субъектом?

— Я не думала, что тебе интересно. Так, девичья причуда.

— Да? Ты его не любила?

— Ну что ты! Знаешь, когда тебя пилят пополам, не захочешь, а увлечешься, но когда я встретила тебя…

— Молодец, — сказал Фредди, поцеловал ее и услышал какой-то стук. — Что это? — спросил он.

Аннабелла стиснула руки.

— Это он! Мортимер.

— Значит, он здесь?

— Да. Приехал в четверть второго. Я заперла его в кладовке.

— Зачем?

— Чтобы он не пошел в этот зал.

— А почему ему туда не пойти?

— Потому что сэр Эйлмер слушает там музыку. Если они встретятся, мы пропали. У Мортимера страшный план.

Фредди так и знал. Он бодрился как мог, но знал, что у Рэкстроу — страшный план. А чего еще ждать от такого типа?

— Что он собирается сделать?

Она заломила руки.

— Познакомить сэра Эйлмера с моим дядей Джо. Представляешь, послал телеграмму, чтобы ехал сюда!

Фредди не видел, что тут страшного.

— Ну, понимаешь, — сказала Аннабелла, — он хочет нас разлучить. Он знает, что твой дядя не разрешит тебе на мне жениться, когда увидит моего.

Фредди все понял. Да, план достоин субъекта, который кладет туза в колоду, тасует ее три раза и вынимает его из лимона.

— А что, твой дядя так ужасен? — спросил он.

— Суди сам, — просто ответила она и дрожащей рукой протянула ему фотографию. — Вот он, при всех регалиях своей ложи. Дядя Джо — верховный Барвинок в мистическом ордене Благородных отродий.

Фредди взглянул и вскрикнул. Аннабелла кивнула.

— Вот, — печально сказала она, — так почти все. Одна надежда, вдруг он не приедет.

— Он здесь! — задохнулся Фредди. — Мы вместе ехали.

— Нет, правда?

— Еще какая! Я думаю, он в зале.

— А Мортимер скоро вырвется, дверь не очень крепкая. Что делать?

— Остается одно. У меня тут бумага…

— Сейчас не время писать.

— Нет, это документ, дядя должен его подмахнуть. Если я побегу в зал, может, успею.

— Тогда беги! — воскликнула она.

— Бегу, — сообщил Фредди, поцеловал ее, схватил шляпу и унесся, словно кролик.

Если вы хотите быстро добежать от обители подагриков до зала (путь идет по Малой Склерозной), вам не до раздумий, но Фредди думать удалось, и так, что это его только подогнало. Вряд ли он бежал бы быстрее, играй он в фильме, где его преследует полиция.

Спешил он не зря. Аннабелла резонно решила, что его дядя не согласится на брак, увидев такого человека, как Джо. Один взгляд — и гордый баронет наложит свое вето.

Последний рывок перенес пыхтящего Фредди в круглый зал, где собираются сливки Дройтгейта, чтобы послушать музыку. Увидев в дальнем углу сэра Эйлмера, он кинулся к нему.

— Опять ты! — воскликнул дядя.

Фредди только кивнул.

— Не пыхти и садись, — сказал сэр Эйлмер. — Сейчас будет «Поэт и пастушка».

Фредди перевел дух.

— Дядя, — начал он, но было поздно. Дирижер поднял палочку, и дядино лицо стало таким, каким бывают лица на курортных концертах.

— Ш-ш-ш… — прошипел сэр Эйлмер.

Из несчитанных миллионов тех, кто слушал «Поэта и пастушку», мало кто выражал такое нетерпение, как Фредди. Время летело. Каждая секунда была на счету; а оркестр играл, словно у него других дел не было. Последний из Фитчей еле-еле дождался финального «ум-па-па».

— Дядя! — вскричал он, когда затихло эхо.

— Ш-ш-ш, — отвечал сэр Эйлмер, и Фредди с удивлением заметил, что будут играть еще.

Из всех бесчисленных людей, год за годом слушавших увертюру к «Раймонде», никто не терзался так, как наш герой. Страдал он страшно и на нервной почве вынул из кармана документ, равно как и ручку. Удивлялся он тому, как успевают сыграть саму «Раймонду», если у нее такая увертюра. Наверное, укладываются в те пять минут, когда публика спешит в гардероб.

Но все на свете кончается, даже увертюра к «Раймонде». Самые усталые реки, и те доходят до моря. Словом, затихли последние ноты, а дирижер раскланивался и улыбался, полагая, как они все, что аплодисменты причитаются ему, а не замученному оркестру.

— Дядя, — сказал Фредди Фитч-Фитч, — можно тебя на минуточку? Вот бумага…

Сэр Эйлмер на нее покосился:

— Какая еще бумага?

— Которую ты собирался подписать.

— Ах эта! — произнес умягченный дядя. — Да-да, конечно. Сейчас, сейчас. Давай…

Он не договорил, и Фредди увидел, что он глядит на изысканного седого джентльмена, проходящего мимо.

— Добрый день, Рамбелоу, — сказал он как-то слишком угодливо. Мало того, он шаркнул ногой и стиснул руки. Седой джентльмен обернулся и поднял серебристую бровь.

— А, Бастабл!.. — снисходительно бросил он.

Самый тупой человек заметил бы, что он высокомерен. Сэр Эйлмер густо покраснел и пробормотал что-то вроде: «Надеюсь, вам сегодня получше».

— Похуже, — отвечал его собеседник. — Значительно хуже. Врачи не знают, что делать. Да, сложнейший случай. — Он помолчал и едко усмехнулся: — А как ваша подагра, милейший? Подагра! Ха-ха!

И, не ожидая ответа, он отошел к стайке больных, а сэр Эйлмер с трудом проглотил подходящее ругательство.

— Сноб, — тихо выговорил он. — У него, видите ли, телеангитазия! Ну и что? Да у каждого… Что ты делаешь? Почему ты машешь каким-то листом? А, бумага! Мне не до бумаг! Убери ее.

Фредди взмолился было, но внимание его отвлек шум у дверей. Он взглянул туда, и сердце у него упало, ибо на пороге стоял Мортимер Рэкстроу.

Фокусник расспрашивал служителя, нетрудно догадаться о чем. Но это — не все; рядом с ним, искательно на него глядя, стояла едва ли не плачущая Аннабелла.

Через мгновение-другое он двинулся вперед и остановился перед сэром Эйлмером, безжалостно оттолкнув девицу. Взгляд его был суров и беспощаден, хотя он рассеянно подбрасывал два бильярдных шара и букетик роз.

— Сэр Эйлмер Бастабл? — осведомился он.

— Да.

— Я запрещаю!

— Что именно?

— Вот это. — Он отнял руку от усов, которые только что закрутил, и указал на Аннабеллу с Фредди, испуганно прильнувших друг к другу.

— Мы еще не обручились, — проговорила несчастная.

— Вот как? — удивился Мортимер. — Что ж, и не обручитесь. Я запрещаю. Как и вы, сэр Эйлмер. Когда вы всё узнаете…

Баронет запыхтел.

— Кто этот злобный хам? — поинтересовался он.

— Быть может, я и хам, — ответил Рэкстроу, — но никак не злобный. Я пришел, чтобы сделать доброе дело, а точнее — предупредить вас: если ваш племянник женится на ней, он опозорит имя Бастаблов.

— Опозорит?

— Именно. Она — из самых низких слоев общества.

— Нет! — вскричала Аннабелла.

— Ну что вы! — поддержал ее Фредди.

— Вы ошибаетесь, — сказал и сэр Эйлмер. — Отец у нее — полковник.

Мортимер мерзко хохотнул, вынимая при этом яйцо из левого локтя.

— Да? А часом, не знаете, что он полковник Армии Спасения?

— Что!

— То. А прежде был букмекером по прозвищу Скунс или Вороватый Руперт.

— Господи!

Сэр Эйлмер повернулся к Аннабелле:

— Это правда?

— Еще бы! — отвечал за нее Рэкстроу. — Если хотите убедиться, взгляните на ее дядю, который как раз входит вон оттуда.

Фредди в полном отчаянии увидел своего попутчика. Кроме того, он услышал крик сэра Эйлмера и ощутил, что Аннабелла предельно напряглась. И неудивительно; солнце, заливавшее ротонду, освещало к тому же и пиджак, и жилет, и котелок, и ботинки.

Вряд ли, подумал Фредди, видело оно на курорте такого чужака.

— Приветик, — сказал дядя Джо. — Здравствуй, Морт. Здравствуй, лапочка.

Сэр Эйлмер, едва пришедший в себя, прогремел:

— Это пр-р-авда?

— Что, старикан?

— То, что вы ее дядя.

— Истинно правда.

— Хр-р-р!

Баронет продолжил бы свою речь, но тут оркестр заиграл, и беседе пришлось оборваться. Когда стало потише, первый план сразу занял дядя Джо.

— А я вас знаю, — сказал он Фредди. — Мы вместе ехали. Что он тебя обнимает, киса?

— Я выхожу за него замуж, — отвечала она.

— Нет, — возразил сэр Эйлмер.

— Да, — вмешался Фредди.

— Нет, — подвел итог Рэкстроу.

Дядя Джо не совсем разобрался в их репликах.

— Чего-то вы запутались, — добродушно заметил он. — Женись, женись, Анни — хорошая девочка.

— Я и женюсь, — сказал Фредди.

— Нет, — сказал сэр Эйлмер, равно как и Мортимер Рэкстроу.

— Да, — сказала Аннабелла.

— Хорошая, — развил свою мысль дядя Джо. — Как она за мной ходила! И подушку взобьет, и питье приготовит. Можно сказать, не вылезала из больницы.

Сэр Эйлмер, мерно повторявший: «Нет», резко остановился.

— Из больницы? — переспросил он. — Вы там лежали?

Дядя Джо снисходительно рассмеялся:

— Это я? Ну, дает стариканчик! Вы спросите в Святом Луке, лежал ли у них Джо Боффин. И в Святом Христофоре. Только и делаю, что лежу! Начал, помнится, с почек и желудка, а там и пошло.

Сэр Эйлмер дрожал, благоговейно глядя на пришельца, как глядит дитя на чемпиона по тяжелой атлетике.

— Вы сказали: «Джо Боффин»?

— Ну!

— Тот самый? Который давал интервью «Ланцету»?

— Верно, было дело.

Сэр Эйлмер пылко подался вперед:

— Разрешите пожать вам руку?

— Чего там, жмите!

— Я горд, мистер Боффин! Я потрясен.

— Спасибо, стариканчик.

— Ваш пример меня вдохновлял. У вас действительно тромбоз сердца и эмфизема легких?

— А то!

— И как-то была температура 43,5°?

— Два раза.

Сэр Эйлмер вздохнул:

— Я выше 41° не поднимался.

Джо Боффин похлопал его по плечу.

— Тоже неплохо, — сказал он. — А что, вполне.

— Прошу прощения, — послышался голос, и седой джентльмен, которого сэр Эйлмер назвал Рамбелоу, появился перед ними. Из-за его плеча выглядывали другие. Все очень волновались.

— Простите, мой дорогой, что вмешиваюсь в беседу, но мне послышалась…

— Нам всем послышалась, — поддержал его хор.

— …фамилия «Боффин». Может ли быть, что передо мной сам Джозеф Боффин?

— Ну!

— Тот, который лежал у Луки?

— Тот самый.

Седовласый джентльмен смущенно хихикнул:

— Тогда… не разрешите ли нам с друзьями… выразить свое… э… Мы вам помешали, я понимаю, но искреннее восхищение… Вероятно, оно вам не в новость… людей не удержишь… Мы совершенно вам не знакомы…

— Да ладно, старикаша, чего там! Я фанатов люблю.

— Тогда разрешите представиться. Лорд Рамбелоу. А это — мои друзья: герцог Маллский, маркиз Пекэм, лорд Перси…

— Здрась, зрась. Идите к нам, старички. Это моя племянница, мисс Первис.

— Мы счастливы…

— Вот он на ней женится.

— Поздравляем, поздравляем!

— А это… его дядя Эйлмер.

Все повернулись к генерал-майору. Лорд Рамбелоу почтительно произнес:

— Поздравляю вас, мой дорогой. Какая честь! — Он немного смутился. — А мы вот как раз говорили, что редко вас видим. Герцог хотел спросить, не согласитесь ли вы вступить в наш клуб… такой, знаете, небольшой… Но избранный, весьма избранный…

— Почту за честь.

— Без вас он как-то неполон. Значит, вы согласны? Превосходно! Замечательно! Не заглянете ли сегодня вечерком? Мистер Боффин вряд ли снизойдет…


Дядя Джо похлопал его по плечу:

— А чего? Я человек не гордый. Со всем нашим удовольствием.

— Не знаю, что и сказать…

— Мы польщены…

— Какая честь!

— Да я вот был шафером у одного с простым дерматитом!

— Поразительно! Словом, ждем вас сегодня. У нас есть легочный бальзам, пальчики оближешь. Вообще погреб неплохой.

Все умолкли, ибо дядя Джо, расстегнув жилет, показывал герцогу шрам от первой операции. Сэр Эйлмер заметил, что в его руку что-то вкладывают.

— А? — спросил он. — Что? Что такое?

— Бумага, — ответил Фредди. — Старая добрая бумага. Подпиши вот тут, где мой палец.

— Э? А? О, понятно! Так, так, так… — сказал генерал, ставя свою подпись.

— Спасибо, дядя!

— Не за что, не за что. Прости, но теперь я занят. Уведи свою невесту и дай ей минеральной воды.

И, отстранив Мортимера, предлагающего ему колоду карт, он присоединился к обществу. Фредди пылко обнял Аннабеллу. Фокусник подкрутил усы, вынул из ее волос несколько флагов и, махнув рукой, вышел.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Мейбл крупно повезло

— Жизнь, малышок, — сказал Укридж, — престранная штука.

Он возлежал на диване лицом к потолку и так долго не прерывал молчания, что до этой секунды я пребывал в уверенности, будто он спит. Теперь же выяснилось, что погружен он был не в сон, а в размышления, чем и объяснялась его столь нетипичная молчаливость.

— Престранней некуда.

Он приподнялся, сел и уставился в окно. Окно гостиной в коттедже, который я снял за городом, было обращено к лужайке с рощицей на заднем плане, и тут на него из пробуждающегося снаружи мира повеял тот первый прохладный ветерок, который возвещает, что в свои права вступает новый летний день.

— Черт подери! — вскричал я, поглядев на часы. — Ты отдаешь себе отчет, что своей болтовней продержал меня тут всю ночь?

Укридж не отозвался. Его лицо приняло непонятно отрешенное выражение, и он испустил звук, подобный последнему бульканью выдохшегося сифона с содовой. Видимо, так он представлял себе вздох скорби. Я понял, что произошло. В начале дня есть час необъяснимой магии, распечатывающий родники чувств даже у сваренных вкрутую. В этот час, когда солнце подергивает румянцем восточный горизонт и самая ранняя пташка щебечет над своим законным червячком, Стэнли Фиверстоунхо Укридж, сей закаленный в боях с Роком муж гнева, взял и рассиропился. Из чего следовало, что вместо постели меня ожидает какая-то история из его темного прошлого.

— Потрясенц, одно слово, — сказал Укридж. — Как и судьба. Странно подумать, Корки, старый конь, что, не сложись все так, как сложилось, я бы, возможно, сейчас был наивлиятельнейшей шишкой, предметом уважения и подражания для всего Сингапура.

— Но с какой стати тебя зауважали бы в Сингапуре?

— Купался бы в деньгах, — продолжал Укридж тоскливо.

— Ты?

— Да, я. Ты хоть раз слышал про типчика с Востока, который не нажил бы там несметных богатств? Еще бы! Ну так представь, чего бы достиг я с моим-то мозгом и прозорливостью. Отец Мейбл нагреб в Сингапуре те еще кучи золота, а не думаю, чтобы у него была хоть крупица какой бы то ни было прозорливости.

— Что еще за Мейбл?

— Неужели я тебе не рассказывал про Мейбл?

— Нет. Мейбл — а как дальше?

— Имен я не буду называть никаких.

— Терпеть не могу безымянных историй.

— Скушаешь эту историю безымянной. И не подавишься! — с силой сказал Укридж и опять вздохнул. Чрезвычайно противный звук. — Корки, мой мальчик, — продолжал он, — понимаешь ли ты, на каких тонких нитях подвешены наши жизни? Понимаешь ли ты, какими ничтожными могут быть камни, о которые мы ушибаем большие пальцы ног, шагая через этот мир? Понимаешь ли ты…

— Переходи к делу.

— В моем случае это был цилиндр.

— Чем был цилиндр?

— Камнем.

— Ты ушиб большой палец на ноге о цилиндр?

— Да, фигурально выражаясь. Именно цилиндр изменил ход всей моей жизни.

— Так у тебя же никогда не было цилиндра.

— Нет, у меня был цилиндр. И с твоей стороны идиотизм делать вид, будто у меня никогда не было цилиндра. Ты прекрасно знаешь, что я, когда живу у моей тетки Джулии в Уимблдоне, просто-напросто купаюсь в цилиндрах — буквально купаюсь.

— Ну да, когда живешь у своей тетки.

— Так я как раз жил у нее, когда познакомился с Мейбл. Ну, а история с цилиндром…

Я снова поглядел на часы.

— Могу уделить тебе полчаса, — сказал я. — А потом пойду спать. Если ты способен уложить Мейбл в тридцатиминутный набросок, валяй.

— Совсем не то сочувствие, какого я вправе ждать от старого друга, Корки.

— Но единственное сочувствие, на какое я способен в половине четвертого утра. Приступай.

Укридж задумался.

— Даже не представляю, с чего начать.

— Ну, для начала, кто она была такая?

— Она была дочкой типуса, который заправлял каким-то колоссально богатым чем-то в Сингапуре.

— Где она жила?

— На Онслоу-сквер.

— Где жил ты?

— У моей тетки в Уимблдоне.

— Где ты с ней познакомился?

— На званом обеде у тетки.

— Ты влюбился в нее с первого взгляда?

— Да.

— И некоторое время казалось, что она может ответить на твою любовь?

— Вот именно.

— А затем в один прекрасный день она увидела тебя в цилиндре, на чем все и кончилось. Вот так-то. Вся история за две минуты пятнадцать секунд. А теперь пойдем-ка спать.

Укридж помотал головой:

— Ты все напутал, старый конь. Ну ничего похожего. Лучше уж позволь, я расскажу с самого начала.

После этого обеда (сказал Укридж) я первым делом отправился с визитом на Онслоу-сквер. Собственно говоря, в первую неделю я возникал там три раза, и мне казалось, что все идет лучше некуда. Ты же знаешь, Корки, каким я бываю, когда гощу у моей тетки Джулии. Элегантен, одно слово. Изыскан, безупречно одет. Учти, я не говорю, что мне нравится, как она принуждает меня одеваться, когда я гощу у нее, но факт остается фактом, выгляжу я сногсшибательно. Увидев, как я небрежной походкой иду по улице при перчатках, трости, штиблетах с гетрами и старине цилиндре, ты мог бы запнуться, решая, маркиз я или герцог, но знал бы твердо, что я либо маркиз, либо герцог.

Для девушки это значит много, но еще больше — для ее матери. К концу недели ты не попал бы пальцем в небо, сказав, что на Онслоу-сквер я стал всеобщим любимцем. А затем, заглянув как-то раз на чашечку чаю, я был потрясен, увидев, что в моем любимом кресле угнездился другой типус, да с таким видом, будто он чувствовал себя абсолютно как дома. Матушка Мейбл хлопотала вокруг него так, точно он был давно пропавшим без вести любимым сыном. И Мейбл он словно бы очень нравился. Но самый тяжкий удар я получил, когда выяснилось, что этот типус — баронет.

Ну, ты не хуже меня знаешь, Корки, что простому трудяге тягаться с баронетами не так-то просто. Что-то в баронетах имеется такое, чем они прельщают девушку даже самой высокой души. Ну а что до маменьки средней руки, так она пожирает их живьем. Даже баронету в годах с двойным подбородком и лысиной во всю голову и то пальца в рот класть не стоит, а этот был молодым и редкостным экземпляром. Классическое, слегка прыщавое патрицианское лицо, и, что еще хуже, он служил в Колдскримском гвардейском полку. Ты наверняка согласишься со мной, Корки, когда я скажу, что даже простенький гражданский баронет — это уже гвоздь в сапоге. Но баронет, по совместительству еще и гвардеец, — это соперник, при виде которого даже самый твердокаменный типчик имеет полное право содрогнуться.

А когда ты учтешь, что противопоставить подобной сокрушительной угрозе я мог только честное сердце и солнечный характер, то поймешь, почему этот лоб избороздили морщины, пока я прихлебывал свой чай и слушал, как остальное общество беседует о людях, мне вовсе не известных, и о концертах вкупе с другими подобными развлечениями, на которых я не блистал своим присутствием.

Через несколько минут беседа коснулась Аскотских скачек.

— А вы поедете на них, мистер Укридж? — осведомилась мамаша, видимо сочтя, что пора и меня привлечь к их светской болтовне.

— Ни в коем случае их не пропущу, — ответил я.

Хотя, сказать правду, до этой минуты я склонялся к тому, чтобы оставить их без внимания. Как бы я ни любил этот спорт королей, на мой взгляд, скачки, ради которых ты обязан облачаться в визитку и цилиндр, когда столбик термометра обещает достигнуть тридцати с лишним, теряют всякую соблазнительность.

— Как хорошо! — сказала Мейбл, и, должен признаться, эти ласковые слова очень меня взбодрили. — Значит, мы там встретимся.

— Сэр Обри, — сообщила ее мамаша, — пригласил нас погостить у него всю неделю скачек.

— Снял там дом на это время, — пояснил баронет.

— А! — сказал я, и, заметь, добавить к этому было нечего. Жуткое открытие, что этот гвардейский баронет вдобавок к гвардейству и баронетству обладал еще и наличными в достаточном количестве, чтобы снимать загородные дома на всю аскотскую неделю с такой небрежной беззаботностью, обожгло меня, будто крапивой. Я был сокрушен, Корки. Твой старый друг был сокрушен. И на обратном пути в Уимблдон я напряженно размышлял.

Когда я добрался туда, моя тетка сидела в гостиной, и внезапно что-то в ее позе поразило меня, как зуботычина. Не знаю, испытывал ли ты когда-нибудь непонятное чувство, которое словно нашептывает тебе на ухо, что вот сейчас ад содрогнется до самого своего основания. А вот я его испытал, едва ее увидел. Она сидела в кресле, прямая, будто проглотила кочергу, а когда я вошел, посмотрела на меня. Ну, ты ее знаешь, Корки, и знаешь, как она впивается в тебя взглядом, не повернув головы, будто василиск, у которого шея затекла. Именно так она на меня тогда и посмотрела.

— Добрый вечер, — сказала она.

— Добрый вечер, — сказал я.

— Так, значит, ты пришел, — сказала она.

— Да, — сказал я.

— Ну, в таком случае можешь немедленно выйти вон, — сказала она.

— Э? — сказал я.

— И больше не возвращаться, — сказала она.

Я выпучился на нее. Заметь, моя тетка Джулия и прежде вышвыривала меня из своего дома много раз, так что, собственно, я к этому привык, но еще ни разу я не получал пинка с такой внезапностью и бесповоротностью, ни с того ни с сего. Обычно, когда тетя Джулия вышвыривает меня вон, приближение этой минуты легко вычислить за много дней наперед.

— Я могла бы предвидеть что-нибудь вроде этого, — сказала она.

И тут все стало ясно. Она узнала про часы. И вот доказательство того, что любовь вытворяет с людьми, Корки: верь не верь, а я начисто про них забыл.

Ты ведь знаешь, как обстоят дела, когда я гощу у моей тетки Джулии. Она кормит меня, одевает, но по какой-то причине, понятной только ее извращенному уму, понудить ее расстаться с самой малой толикой наличных абсолютно невозможно. А в результате, влюбившись в Мейбл с такой силой и нуждаясь в фунте-другом на текущие расходы, я вынужден был положиться на свою природную сообразительность и находчивость. Ситуация категорически требовала, чтобы время от времени я дарил Мейбл цветочки или шоколадные конфеты, а они стоят денег. И потому, заметив, что очень симпатичные часы бездельничают на каминной полке в комнате для гостей, я унес их под плащом и поручил надзору местного закладчика. И вот вдруг выяснилось, что каким-то хитрым образом она втихомолку об этом проведала.

Спорить было бесполезно. Когда моя тетка Джулия стоит над тобой, засучив рукава, и готовится ухватить тебя за загривок и брюки пониже пояса, слова бессильны, как я знаю по опыту. Остается только отчалить в уповании на Время, этого великого целителя. А потому минут сорок спустя сторонний наблюдатель мог бы увидеть, как одинокая фигура устремляется к станции с чемоданом в руке. Вновь я был вышвырнут в необъятный мир.


Но ты меня знаешь, Корки. Закаленный ветеран. Чтобы сокрушить твоего старого друга, требуется удар покрепче этого. Я снял комнату на Арундел-стрит и сел обозревать положение вещей.

Бесспорно, дело приняло сквернейший оборот, и многие, лишенные моей прозорливости и предприимчивости, повернулись бы лицом к стене и сказали: «Это конец». Но я скроен из материала покрепче. Мне мнилось, что еще не все потеряно. В чемодан я уложил визитку, жилет, брюки, штиблеты, гетры и перчатки, а в необъятный мир вышел со стариной цилиндром на голове, так что с чисто орнаментальной точки зрения все осталось по-прежнему. Иными словами, я по-прежнему мог посещать Онслоу-сквер, и что еще важнее — если бы я сумел подоить Джорджа Таппера на пятерочку, чем намеревался заняться незамедлительно, то обзавелся бы необходимой суммой, чтобы отправиться на Аскотские скачки.

Солнце, мнилось мне, все еще сияло. Как верно сказано, Корки, что как бы ни клубились тучи, но где-то солнце льет свои лучи! Как верно… Ладно-ладно, я так, к слову.

Ну-с, Джордж Таппер, бесценный человек, выкашлянул и не пискнул… Нет, если быть абсолютно точным, не совсем без писка. Но выкашлянул. И ситуация сложилась следующая: наличность в кармане — пять фунтов. Цена за место на трибуне и вход в загон в первый день скачек — два фунта. Времени до скачек — десять дней. Итого — три фунтика в моей копилке, чтобы продержаться до тех пор, и заплатить за проезд туда, и купить цветов, и прочее, и прочее. Перспектива более чем розовая.

Но заметь, Корки, как судьба играет нами. За два дня до скачек, когда я возвращался после чаепития на Онслоу-сквер — в размышлениях, поскольку баронет был там в большом наличии, — произошло то, что на первый взгляд могло выглядеть непоправимой катастрофой.

Погода, которая до исхода этого дня была ясной и теплой, внезапно изменилась, и с востока задул довольно-таки кусачий ветер. Не будь я до такой степени поглощен своими мыслями касательно баронета, я бы, разумеется, принял надлежащие меры, но при сложившихся обстоятельствах, едва я завернул за угол на Фулем-роуд, пребывая, можно сказать, в глубоком трансе, как цилиндр был сметен с моей головы и целеустремленно покатился в сторону Патни.

Ну, ты знаешь, что такое Фулем-роуд. У цилиндра там не больше шансов уцелеть, чем у кролика на собачьих бегах. Я кинулся вдогонку со всей возможной быстротой, но что толку! Такси наподдало его в сторону автобуса, и автобус, будь он проклят, довершил остальное. К тому времени, когда поток машин слегка поредел и я увидел скорбные останки, мне оставалось только отвернуться с безмолвным стоном. Подбирать их не имело ни малейшего смысла.

А я остался сидеть в калоше.

Или, вернее, в том, что случайный наблюдатель, не знакомый с моей предприимчивостью и находчивостью, назвал бы калошей. Ибо человека вроде меня, Корки, можно уложить, но нельзя нокаутировать. Такими стремительными были мои мыслительные процессы, что между тем моментом, когда я увидел этот размозженный цилиндр, и решением заскочить в министерство иностранных дел и подбить Джорджа Таппера еще на пятерку прошло не более пятидесяти секунд. Именно в такие критические моменты мозг и показывает, чего он стоит.

Хочешь нажиться, так брось скупиться. И хотя к этому времени денежные ресурсы поиссякли, я вложил пару шиллингов в наем такси. Лучше было потратить два шиллинга, чем дотопать до министерства иностранных дел и обнаружить, что Таппи и след простыл.

Ну, несмотря на поздний час, он все еще был на месте. Вот что среди прочего мне нравится в Джордже Таппере, вот одна из причин, почему я всегда утверждаю, что он достигнет на службе отечеству внушительных высот: он не жалеет своего времени, не смотрит на часы. Вот почему в уже не таком далеком будущем, Корки, когда ты все еще будешь еле сводить концы с концами, выдавая статеечки для «Интересных заметок» и пописывая для пропитания рассказики о девушках, которые оказываются пропавшими наследницами, Таппи уже станет сэром Джорджем Таппером, кавалером ордена Св. Михаила и Св. Георгия второй степени и блистательным любимцем всех министерских канцелярий.

Я застал его погруженным по уши в официального вида бумаги и тотчас перешел к делу. Я знал, что он, вероятнее всего, занят объявлением войны Черногории и не в настроении тратить время на пустую болтовню.

— Таппи, старый конь, — сказал я, — мне категорично и незамедлительно требуются пять фунтов.

— Что-что? — сказал Таппи.

— Десять, — сказал я и с ужасом обнаружил в его глазах тот холодный неприступный взгляд, который в подобные моменты можно видеть в глазах некоторых типусов.

— Я одолжил тебе пять фунтов только неделю назад, — сказал он.

— И да вознаградят тебя за это Небеса, старый конь, — ответил я со всей учтивостью.

— Так зачем тебе еще?

Я уже собрался описать ему все обстоятельства, когда словно некий голос шепнул мне: «Воздержись!» Что-то сказало мне, что Таппи пребывает в мерзейшем настроении и намерен отказать мне — да, мне, старому школьному другу, который знает его с тех самых пор, когда он носил итонские воротнички. И в тот же миг я заметил на стуле у двери его цилиндр. Таппи ведь не из тех чиновников, которые бьют баклуши в Уайтхолле в костюмах для тенниса и соломенных канотье. Он одевается строго корректно, и я уважаю его за это.

— Зачем, собственно, — сказал Таппи, — тебе нужны деньги?

— На личные расходы, малышок, — ответил я. — Прожиточный минимум сейчас очень высок.

— Что тебе требуется, — сказал Таппи, — так это работа.

— Мне требуется, — напомнил я ему, потому что если у старины Таппи и есть недостаток, так это привычка отвлекаться от темы, — всего пятерка.

Он покачал головой в манере, которую мне было неприятно видеть.

— Для тебя крайне вредно бездельничать на занятые суммы. Не то чтобы я их для тебя жалел, — сказал Таппи, и по высокопарности его выражений — чисто в духе министерства иностранных дел — я понял, что в указанном министерстве что-то не заладилось. Вероятно, проект договора со Швейцарией слямзила какая-нибудь иностранная авантюристка. Там такое случается чуть не каждый день. Таинственные дамы под вуалями заскакивают к старине Таппи, занимают его разговорами, а когда он оглядывается, то видит, что длинный голубой конверт с важнейшими документами бесследно исчез. — Не то чтобы мне жаль денег для тебя, — сказал Таппи, — но тебе действительно необходимо найти какую-нибудь постоянную работу. Мне следует подумать, — сказал Таппи. — Мне следует подумать, поискать.

— Ну а пока, — сказал я, — как насчет пятерочки?

— Нет. Я не намерен одалживать тебе пятерку.

— Всего пять фунтов, — не отступал я. — Пять малюсеньких фунтиков, Таппи, старый конь.

— Нет.

— Ты можешь записать их в книгу служебных расходов и перекинуть бремя на плечи налогоплательщиков.

— Нет.

— И ничто не способно тебя тронуть?

— Нет. И я крайне сожалею, старина, но должен попросить тебя убраться. Я жутко занят.

— Ну ладненько, — сказал я.

Он снова зарылся в документах, а я потопал к двери, забрал цилиндр со стула и удалился.

На следующее утро я завтракаю себе, и вдруг вваливается старина Таппи.

— Послушай, — говорит Таппи.

— Выкладывай, малышок.

— Помнишь, ты приходил ко мне вчера?

— Помню. И ты пришел сказать, что передумал насчет этой пятерки?

— Нет, я не пришел сказать тебе, что передумал насчет этой пятерки. Я собирался сказать, что я не обнаружил моего цилиндра, когда встал, чтобы покинуть кабинет.

— Жаль-жаль, — сказал я.

Таппи прожег меня сверлящим взглядом:

— А ты его не брал?

— Кто? Я? Для чего мне цилиндр?

— Совершенно непонятно.

— Думаю, выяснится, что его слямзил международный шпион или кто-нибудь вроде.

Таппи на несколько минут погрузился в размышления.

— Крайне странно, — сказал он. — Со мной такого никогда не случалось.

— Наш опыт непрерывно обогащается.

— Ну, не важно. Собственно, я пришел сказать, что подыскал для тебя работу.

— Да неужели?!

— Вчера вечером в клубе я познакомился с человеком, которому нужен секретарь. Ему нужен кто-то, кто будет держать в порядке его бумаги и все такое прочее, так что печатанье на машинке и стенографирование не обязательны. Полагаю, стенографировать ты не умеешь?

— Не знаю. Никогда не пробовал.

— Ну так завтра тебе надо явиться к нему утром в десять. Его фамилия Булстрод, ты найдешь его в моем клубе. Великолепный случай, так что, Бога ради, не проваляйся в постели до десяти.

— Не проваляюсь. Я буду на ногах, готовый в сердце к судьбе любой.

— Да уж, постарайся.

— И я глубоко благодарен тебе, Таппи, старый конь, за эти высоко ценимые услуги.

— Не стоит благодарности, — сказал Таппи и остановился в дверях. — Только вот эта тайна цилиндра…

— Неразрешимая, на мой взгляд. И я бы перестал о нем думать.

— Только что был тут — и вдруг исчез.

— Как похоже на жизнь! — сказал я. — Заставляет задуматься, и все такое прочее.

Он отвалил, и я как раз доедал завтрак, когда вошла миссис Бийл, моя квартирная хозяйка, с письмом в руке.

Письмо было от Мейбл с напоминанием, чтобы я обязательно приехал на Аскотские скачки. Я перечел его три раза, пока поглощал яичницу, и не стыжусь сказать, Корки, что на глаза мне навернулись слезы. Подумать только, для нее это было так важно, что она специально посылала письма, настойчиво уговаривая меня присутствовать там. Мне показалось, что шансы б-та свелись к нулю. Да, Корки, в тот миг мне прямо-таки стало жаль б-та, который по-своему был вполне сносным типусом, хотя и прыщавым.

В тот вечер я завершил последние приготовления. Пересчитал наличные: достаточно на поездку туда и обратно, билет на трибуну и в загон и что-то около пятнадцати шиллингов, чтобы перекусить и на прочие расходы, а еще заначка в десять шиллингов, чтобы сделать ставку. В финансовом отношении я был в полном ажуре.

Да и в смысле одежды все было в порядке. Я извлек брюки, визитку, жилет, штиблеты и гетры и снова примерил цилиндр Таппи. И в двадцатый раз пожалел, что у Таппи, во всех других отношениях человека безупречных качеств, голова оказалась чуть маловатой. Такая вот странность. С одной стороны, можно сказать, что старина Джордж Таппер практически ворочает судьбами великой державы — во всяком случае, он подвизается в министерстве иностранных дел и на отличном счету у своих бонз, с другой стороны, шляпы он носит седьмого размера с минусом. Не знаю, замечал ли ты, что голова у Таппи как бы сужается кверху, моя же, наоборот, по форме близка к турнепсу. Все это усложнило и подпортило ситуацию.

Стоя перед зеркалом и осматривая себя напоследок, я не мог не ощутить, насколько шляпа меняет человека. С непокрытой головой я выглядел безупречно до последних мелочей, но в цилиндре я словно готовился выйти на сцену мюзик-холла и спеть комические куплеты. Однако приходилось довольствоваться тем, что есть, и не стоило принимать это к сердцу. Я разложил брюки под матрасом, чтобы обеспечить идеальные складки, позвонил миссис Бийл и отдал ей визитку, чтобы она прошлась по ней горячим утюгом. И я отдал ей цилиндр и проинструктировал ее, как его обработать портером. Это, как тебе, без сомнения, известно, придает цилиндру чертовский глянец, а когда типчик состязается с б-том, нельзя пренебрегать ни малейшей мелочью.

А затем — в постель.

Спал я не слишком хорошо. В час ночи полил дождь, и меня внезапно поразила мысль: что, черт подери, мне делать, если он будет лить и днем? Покупка зонта разнесла бы бюджет в клочья. В результате моя голова почти до утра лихорадочно металась по подушке.

И напрасно. Когда я пробудился в восемь утра, солнце заливало комнату, и казалось, что последняя помеха убрана с моего пути. Я позавтракал, а затем выкопал брюки из-под матраса, забрался в них, надел штиблеты, застегнул на них гетры и позвонил миссис Бийл. Меня переполняло благодушие. Складки на брюках были само совершенство.

— А, миссис Бийл, — сказал я. — Будьте так добры, визитку и цилиндр. Какое чудесное утро!

Ну, эта Бийл, должен тебе объяснить, была довольно зловещей бабой с глазами, сильно напоминавшими мне глаза моей тетки Джулии. И мне не понравилось, что она смотрела на меня с вредной многозначительностью. Кроме того, я увидел в ее руке какой-то документ. И тут, Корки, меня объял непонятный страх.

Полагаю, в таких случаях срабатывает своего рода инстинкт. Человек, который сталкивался с этим так часто, как я, начинает помимо воли содрогаться, когда видит квартирную хозяйку с листком в руке и многозначительно на него смотрящую.

Секунду спустя стало ясно, что шестое чувство меня не обмануло.

— Я принесла вам маленький счетец, мистер Укридж, — сказала эта жуткая бабища.

— Чудесно! — сказал я благодушно. — Положите на стол, хорошо? И принесите мою визитку и цилиндр.

Она даже еще больше уподобилась моей тетке Джулии.

— Я должна попросить, чтобы вы расплатились сейчас же, — сказала она. — И так уже неделю просрочили.

Солнечное утро начало быстро меркнуть, но я сохранял благодушие.

— Да-да, — сказал я. — Всеконечно. Но мы потолкуем об этом попозже. Цилиндр и визитку, будьте так добры, миссис Бийл.

— Я должна попросить… — начала она снова, но я усмирил ее самым выразительным моим взглядом. Если я чего не выношу в нашем мире, Корки, так это пошлую скаредность.

— Да-да, — сказал я с досадой. — Как-нибудь в другой раз. Мой цилиндр и визитку, будьте так добры.

И тут — такое жуткое невезение! — ее вурдалачий взгляд упал на каминную полку. Ты ведь знаешь, как бывает, когда одеваешься с особым тщанием, — возвращаешь в карманы их содержимое в самую последнюю очередь. И я, на свою беду, положил мой маленький капитал именно на каминную полку. И слишком поздно заметил, что она его высмотрела. Послушай совет человека, который кое-чего в жизни насмотрелся, и никогда не оставляй свои деньги на виду. Они наверняка натолкнут того, кто их увидит, на всякие мерзкие мысли.

— У вас тут деньги, — сказала миссис Бийл.

Я прыгнул к камину и обрючил наличные.

— Нет-нет, — сказал я поспешно. — Их я вам отдать не могу, они мне нужны.

— Хо! — говорит она. — И мне тоже.

— Послушайте, миссис Бийл, — говорю я. — Вы не хуже меня знаете, что…

— Я не хуже вас знаю, что вы должны мне два фунта, три шиллинга, шесть пенсов и полпенни.

— И в свое время, — говорю я, — вы их получите. Но сейчас вам следует потерпеть. Провалиться мне, миссис Бийл, — сказал я с жаром. — Вы не хуже меня знаете, что любые финансовые операции подразумевают разумное кредитование. Кредит — это кровь коммерции. Так что несите цилиндр с визиткой, а попозже мы обсудим все подробно.

И тут эта баба дала волю низости души и жуткой подлой хитрости, которые, хотелось бы мне думать, не типичны для представительниц женского пола.

— Либо я получаю деньги, — говорит она, — или попридержу цилиндр с визиткой. — И нет слов, Корки, чтобы описать омерзительное злорадство в ее голосе… — За них что-нибудь да можно выручить.

Я уставился на нее в полном ужасе:

— Но я не могу поехать на Аскотские скачки без цилиндра.

— Ну так и не ездите туда.

— Будьте же разумны, — взмолился я. — Поразмыслите.

Ничего не помогло. Она бескомпромиссно требовала свои два фунта, три шиллинга, шесть пенсов и полпенни, и никакие уговоры на нее не действовали. Я предложил ей эту сумму вдвойне после отсрочки, но втуне. Проклятие квартирных хозяек как класса, Корки, и причина, почему они никогда не достигают состоятельности, не говоря уж о богатстве, лежит в том, что они лишены прозорливости. Они не понимают сути финансов. У них нет широкого, глубокого, гибкого кругозора, который приводит к богатству. Противостояние продолжалось, но наконец она ушла, оставив меня снова в безвыходном положении.

Только когда ты оказываешься в таком положении, Корки, только тогда ты по-настоящему постигаешь истинную пустоту мира. Только тогда до тебя доходит абсолютная глупость и бессмысленность человеческих институтов. Например, вся эта заварушка с Аскотскими скачками. Почему, во имя всего святого, если ты намерен устроить скачки, тебе понадобилось вводить идиотские правила, как именно должны быть одеты люди, если они хотят на них присутствовать? Почему там надо обязательно нахлобучивать на голову цилиндр, хотя все остальные скачки можно посещать хоть с непокрытой головой?

И вот я, полностью экипированный для ипподромов Херст-Парка, Сандауна, Гатуика, Алли-Палли, Лингфилда или любых других, какие могут тебе припомниться, я, потому лишь, что вурдалак в облике квартирной хозяйки зацапал мой цилиндр, лишился доступа на трибуну Аскота, хотя мой карман топырился от суммы, приготовленной для оплаты входного билета. Именно такие вот казусы заставляют нас грызть удила нашей нынешней цивилизации и сомневаться, действительно ли Человек — это последнее слово Природы.

Такова, Корки, была суть моих размышлений, пока я стоял у окна и уныло взирал на льющийся за ним солнечный свет. И тут внезапно, взирая на него, я заметил приближающегося по улице типуса.

И принялся с интересом его разглядывать. Преуспевающий типус в годах, с желтоватым лицом и белоснежными усами, рассматривал номера домов, словно отыскивая цель своего променада. В ту же секунду он остановился перед парадной дверью моего дома, прищурился на номер, а затем прогалопировал вверх по ступенькам крыльца и позвонил. Я сразу понял, что это должен быть искатель секретарей, про которого говорил Таппи и к которому мне следовало явиться через полчаса в его клуб. Мне было показалось странным, что он является ко мне, вместо того чтобы ждать, когда я явлюсь к нему. Но затем я пришел к выводу, что это именно тот тип энергичного, не знающего устали деятеля, с какими Таппи якшается в своем клубе. Для них время — деньги, и, без сомнения, он вспомнил о каком-то другом неотложном свидании, на которое опоздал бы, просидев в клубе до десяти.

В любом случае он сейчас стоял у двери, а я смотрел на него сверху, и сердце у меня колотилось. Потряс же меня, Корки, тот факт, что телосложением он походил на меня и был элегантно облачен в корректнейший дневной костюм, довершавшийся цилиндром. И хотя на таком расстоянии, да еще с высоты, точный размер определить было трудновато, но меня тотчас осенила мысль, прямо-таки ниспосланная свыше, что этот цилиндр мне придется куда больше впору, чем головной убор Таппи.

Минуту спустя в мою дверь постучали, и он вырос на пороге.

Увидев его на расстоянии руки, я убедился, что не ошибся в нем. Он был не слишком высок, но плечи его шириной походили на мои, а голова была большая и круглая. Короче говоря, если когда-либо провидение скроило типуса, чтобы он носил визитку и цилиндр моих размеров, этот типус был тем типусом. Я созерцал его горящим взором.

— Мистер Укридж?

— Да, — ответил я. — Входите-входите. Жутко любезно, что вы заглянули ко мне.

— Ну что вы!

И я, Корки, как ты, наверное, уже сообразил, я оказался, так сказать, на перекрестке двух дорог. Перст Осмотрительности указывал в одну сторону, Перст Любви — в другую. Осмотрительность нашептывала, чтобы я обаял этого типуса, говорил бы с ним по-хорошему, вел бы себя с ним как с тем, кто держит в руках мою судьбу и может, если его умаслить, предложить мне работу, которая отогнала бы волка нужды от моего порога, пока я не подыщу что-нибудь покрупнее, что-нибудь более отвечающее моей прозорливости и талантам.


Любовь, напротив, вопила, чтобы я слямзил его визитку и драпанул с ней на вольные просторы.

Чертовская была дилемма.

— Я пришел… — начал типус.

Я принял решение, и последнее слово осталось за Любовью.

— Послушайте, — сказал я, — по-моему, сзади к вашей визитке что-то прилипло.

— А? — говорит типус и пытается извернуться и посмотреть через плечо себе на спину, олух эдакий.

— Как будто расквашенный помидор или еще что-то.

— Расквашенный помидор?

— Или еще что-то.

— Но откуда у меня на спине мог взяться расквашенный помидор?

— А! — говорю и мановением руки даю ему понять, что тайна сия велика есть.

— Очень странно, — говорит типус.

— Очень, — говорю я. — Снимите-ка цилиндр и поглядим.

Он высвободился из визитки, и я кинулся на нее как орел. В таких случаях мешкать нельзя, и я не стал мешкать. Я выдернул визитку из его рук, сдернул цилиндр со стола, на который он его водрузил, выскочил за дверь и скатился с лестницы, а он и пискнуть не успел.

Я надел визитку, и она облегла меня как перчатка. Я водрузил на голову цилиндр — он был словно сделан для меня на заказ. И я вышел под солнечные лучи, способный потягаться элегантностью с любым образчиком таковой, когда-либо прогуливавшимся по Пиккадилли. Я свернул с крыльца на тротуар, и тут сверху донесся рев. Ревел типус, торча из окна, и, Корки, хотя я мужественный человек, должен признаться, что на миг меня объял ужас при виде жуткой ярости, которая искажала его лицо.

— Вернитесь! — орал типус.

Ну, минута не подходила для объяснений и обмена взглядами на погоду и прочее. Когда человек высовывается из окна в одной рубашке и сотрясает стены ревом, как этот типус, через минуту под этим окном вырастает толпа. А согласно моему опыту, стоит собраться толпе, и в следующую минуту туда заявляется какой-нибудь инфернальный блюститель порядка, будто у него других дел нет. Мне меньше всего хотелось, чтобы блюститель порядка перед большой толпой разбирался в сугубо частном деле между типусом и мной.

И я не стал медлить. Помахал рукой, давая понять, что в будущем все уладится, а затем со всей возможной быстротой скрылся за углом и сел в такси. Расходы на такси в мои планы не входили — я наметил двухпенсовик, чтобы добраться на подземке до вокзала Ватерлоо, но бывают моменты, когда экономия обходится себе дороже.

Оказавшись в такси, мчась вперед и с каждым оборотом колес удлиняя расстояние между собой и типусом, я подбодрился просто до изумления.

Признаюсь, до этого момента меня слегка мучили опасения, но теперь все выглядело тип-топ и даже больше. Забыл упомянуть, что этот заключительный цилиндр, который теперь так уютно угнездился над моим лбом, был серым цилиндром, а если что-то способно придать внешности типчика перца и эдакое дьявольское обаяние, так именно серый цилиндр. Когда я посмотрел на себя в зеркало, а потом обратил взор на солнечное сияние за окном, то почувствовал, что Бог на небесах и мир прекрасен.

Это расчудесье продолжалось и дальше. Поездка прошла очень приятно, а когда я добрался до ипподрома, то поставил отложенные десять шиллингов на лошадку, о которой в вагоне поезда разговаривали типчики неподалеку от меня, и, черт подери, она притрусила к финишу с хрустящими десять к одному. И вот с дополнительными пятью фунтами в кармане еще до того, можно сказать, как игра пошла всерьез, я направился к загону поглядеть на толпы и поискать Мейбл. И не успел я выйти из туннеля, через который приходится шагать, если хочешь добраться с трибуны до загона, как тут же наткнулся на Таппи. Первым моим чувством при виде милого старины Таппи было облегчение, что на мне нет его цилиндра. Старина Таппи — соль земли, но склонен расстраиваться по мелочам, а у меня не было настроения для тягостных сцен. Я сердечно с ним поздоровался.

— Таппи! — сказал я.

Джордж Таппер — человек с золотым сердцем, но такта у него маловато.

— Как это ты тут очутился? — спросил он.

— Самым обычным способом, — ответил я.

— Я имею в виду, что ты тут делаешь в таком элегантном костюме?

— Естественно, — ответил я с некоторой сухостью, — когда я отправляюсь на Аскотские скачки, то надеваю корректный дневной костюм, как всякий хорошо одевающийся англичанин.

— У тебя такой вид, будто ты получил наследство.

— Да? — сказал я, от души желая, чтобы он сменил тему. Несмотря на безупречное алиби, обеспеченное серым цилиндром, я не хотел обсуждать шляпы и костюмы с Таппи так скоро после его тяжкой утраты. Я видел, что цилиндр на его голове был с иголочки новым и обошелся ему в пару фунтов, не меньше.

— Думаю, ты вернулся к своей тете? — сказал Таппи, отыскав правдоподобное объяснение. — Ну, я жутко рад, старина, ведь, боюсь, про место секретаря надо забыть. Я собирался написать тебе про это вечером.

— Забыть? — повторил я. На моей стороне было то преимущество, что я видел лицо этого типуса, когда он свисал из окна в миг нашего расставания, а потому я знал, что этого места не получу, но Таппи-то откуда мог это знать?

— Вчера вечером он позвонил мне и сказал, что, к сожалению, ты ему не подойдешь, так как он хорошенько подумал и понял, что ему необходим секретарь, владеющий стенографией.

— О? — сказал я. — Он понял? Ну тогда я чертовски рад, что слямзил его цилиндр. Это послужит ему хорошим уроком не обнадеживать людей, чтобы потом идти на попятный.

— Слямзил его цилиндр? О чем ты?

Тут я почувствовал, что следует быть поосмотрительней. Таппи глядел на меня как-то странно, и я понял, что оборот, который принял разговор, вновь пробудил в нем подозрения, которыми ему никак не пристало оскорблять старого школьного друга.

— Дело обстояло так, Таппи, — сказал я. — Когда ты пришел ко мне и рассказал, как этот международный шпион слямзил твой цилиндр из министерства иностранных дел, ты натолкнул меня на мысль. Я хотел поехать на Аскотские скачки, но у меня не было цилиндра. Конечно, если бы я слямзил твой, как тебе на минуту помстилось, так он у меня был бы, но, не слямзив твой, я им не обзавелся. И вот, когда сегодня утром твой друг Булстрод навестил меня, я воспользовался его головным убором. А теперь, когда ты открыл мне глаза на то, какой он ненадежный, капризный субъект, я очень рад, что сделал это.

Таппи слегка разинул рот:

— Ты говоришь, что Булстрод заходил к тебе сегодня утром?

— Сегодня утром, примерно в половине десятого.

— Но он не мог…

— Тогда как ты объяснишь, что на мне его цилиндр? Соберись с мыслями, Таппи, старый конь.

— Тот, кто приходил к тебе, никак не мог быть Булст родом.

— А почему?

— Так он вчера вечером уехал в Париж.

— Что-о!

— Мне он позвонил с вокзала перед самым отходом поезда. Ему пришлось изменить свои планы в последнюю секунду.

— В таком случае кто такой типус, который приходил ко мне?

На мой взгляд, тут проглядывали все признаки тех великих исторических тайн, о которых нам приходится столько читать. И я не видел причин, которые помешали бы грядущим поколениям без конца обсуждать загадку человека в сером цилиндре с той же страстью, что и загадку человека в железной маске.

— Факт, — сказал я, — изложен мной со скрупулезной точностью. В девять тридцать сегодня утром типус, элегантно облаченный в визитку, клетчатые брюки и серый цилиндр, явился ко мне и…

Тут позади меня раздался голос:

— Привет!

Я оглянулся и обнаружил б-та.

— Привет, — сказал я и познакомил его с Таппи. Б-т вежливо кивнул.

— А где, — осведомился б-т затем, — где старикан?

— Какой старикан?

— Отец Мейбл. Он вас не застал?

Я выпучился на него. Он явно бредил. А бредящий б-т не самое лучшее соседство, когда ты только что перекусил для подкрепления сил.

— Отец Мейбл в Сингапуре, — объяснил я.

— Вовсе нет, — сказал б-т. — Он вчера вернулся, и Мейбл отправила его за вами, чтобы привезти вас сюда в автомобиле. А вы уже уехали до его прихода?

История на этом кончается, Корки. Едва прыщавый баронет договорил, как я, можно сказать, сошел со сцены. К Онслоу-сквер я больше не приближался и на пушечный выстрел. Никто не посмеет сказать, что мне не хватает смелости, но моей смелости оказалось недостаточно, чтобы прокрасться снова в семейный круг и восстановить знакомство с этим жутким типусом. Без сомнения, есть люди, которым я с веселым смехом растолковал бы, что это была шутка, но тот мимолетный взгляд на старикана, когда он с ревом свешивался из окна, точно определил, что его к ним причислить никак нельзя. И я сошел со сцены, Корки, старый конь. А месяца два спустя прочел в газетах, что Мейбл вышла за б-та.

Укридж испустил еще один вздох и воздвигся с дивана. Мир за окном был голубовато-серым в преддверии зари, и даже припоздавшие птички усердствовали среди червячков.

— Ты можешь скроить из этого рассказ, Корки, — сказал Укридж.

— Пожалуй, — сказал я.

— Вся прибыль, разумеется, делится строго пополам.

— Разумеется.

Укридж печально призадумался:

— Конечно, воздать этой трагедии должное, поведать ее надлежащим образом, передав тончайшие ее нюансы, по плечу только писателю покрупнее. Тут требуется кто-нибудь вроде Томаса Гарди, или Киплинга, или что-то в этом роде.

— Лучше разреши попробовать мне.

— Ладно, — сказал Укридж. — И о заголовке. Я бы назвал рассказ «Его погибшая любовь» или еще как-нибудь в том же духе. А можно испробовать что-нибудь более напряженное и выразительное, скажем, «Судьба» или «Рок».

— Заголовок я придумаю, — сказал я.

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

День лютика

— Малышок, — сказал Укридж, — мне необходим капитал, старый конь, необходим срочно и безотлагательно.

Он повертел свой лоснящийся шелковый цилиндр, глядя на него с недоумением, и вернул его на голову. Мы случайно повстречались у восточного конца Пиккадилли, и сногсшибательная элегантность его костюма сказала мне, что между ним и его тетей Джулией со времени нашей последней встречи, видимо, произошло одно из тех периодических примирений, которые красной нитью проходят через его бурную и непохвальную карьеру. Все, кто знаком со Стэнли Фиверстоунхо Укриджем, этим многострадальным субъектом, естественно, знают, что он доводится племянником мисс Джулии Укридж, богатой и популярной романистке, и что время от времени, когда она заставляет себя простить его и не поминать старое, он некоторое время влачит жизнь в позолоченном рабстве в ее уимблдонском особняке.

— Да, Корки, мой мальчик, мне требуется малая толика капитала.

— А?

— И требуется быстро. Нет присловия точнее, чем «не рискнешь — не наживешь». Но как начать рисковать, если прежде не нажить для затравки десяток-другой фунтов?

— А! — сказал я неопределенно.

— Возьми, к примеру, меня, — продолжал Укридж, егозя внушительным, изящно оперчаточенным пальцем с внутренней стороны белоснежного воротничка, слишком уж льнущего к его шее. — У меня имеется абсолютно верная пара на пятнадцатое в Кемптон-Парке, и даже самый скромный вклад принесет мне несколько сотен фунтов. Букмеки, разрази их гром, требуют наличные вперед, и в каком же я положении? Без капитала предприимчивость задыхается, не родившись.

— А у своей тетки ты первоначальный вклад раздобыть не можешь?

— Ни пенса. Она ведь из тех женщин, которые вообще не выкашливают, и все тут. Ее дополнительные доходы тратятся на пополнение коллекции заплесневелых табакерок. Когда я гляжу на эти табакерки и представляю, что любая из них, если распорядиться ею разумно, сразу же поставила бы мои стопы на путь к богатству, только врожденная честность не позволяет мне ее стырить.

— То есть они хранятся под замком, так?

— Это горько, малышок. Нестерпимо горько, жестоко и иронично. Она покупает мне костюмы. Она покупает мне шляпы. Она покупает мне штиблеты. Она покупает мне гетры к ним. И более того: настаивает, чтобы я носил этот чертов хлам. А результат? Мало того что мне в них дьявольски неудобно, но к тому же мой экстерьер производит абсолютно облыжное впечатление на случайно встреченных типчиков, которым я, быть может, должен какую-нибудь мелочишку. Если я разгуливаю в таком виде, будто мне принадлежит Монетный двор, не так-то просто убедить их, что у меня нет возможности тут же вернуть им их мерзкий фунт, четырнадцать шиллингов и одиннадцать пенсов, или сколько их там. Говорю тебе, малышок, это так меня угнетает, что нервный срыв уже не за горами. С каждым днем возрастает необходимость выбраться из Уимблдона и начать независимую жизнь. Но тут без наличности не обойтись. И вот почему я озираюсь по сторонам и спрашиваю себя: «Как мне раздобыть немного капитала?»

Я счел благоразумным заметить, что и сам нахожусь в крайне стесненных обстоятельствах. Укридж выслушал эту информацию с грустной, снисходительной улыбкой.

— Я и не думал тебя куснуть, старый конь, — сказал он. — То, что мне требуется сейчас, далеко превосходит все, что ты мог бы выкашлянуть. Пять фунтов по меньшей мере. Ну во всяком случае, три. Разумеется, если на прощание ты предложил бы мне пару шиллингов или полкроны в качестве небольшого временного…

Он умолк на полуслове, и на его лице появилось выражение человека, увидевшего, что дорога перед ним кишит змеями. Он поглядел вдоль улицы, потом повернулся на сто восемьдесят градусов и торопливо зашагал по Черч-Плейс.

— Кто-то из твоих кредиторов? — осведомился я.

— Девица с флажками, — коротко объяснил Укридж. В его голосе появилась брюзгливая нота. — Нынешняя манера, малышок, допускать, чтобы девицы с лотками флажков и коробками для благотворительных сборов наводняли столицу, смахивает на чуму. Если не День Розы, так День Маргаритки, а не День Маргаритки, так День Гвоздики. И хотя в данном случае бдительность позволила нам спастись без…

В этот момент нас остановила ослепительной улыбкой вторая девица с флажками, появившись с Джермин-стрит, и мы жертвовали, пока не истощились. Что до Укриджа, истощение произошло практически сразу же.

— Вот так! — сказал он страдальчески. — Шесть пенсов здесь, шиллинг там. А на прошлой пятнице меня подоили на два пенса прямо перед моей дверью! Как человек может нажить несметное богатство, если его ресурсы вот так постоянно истощают? И на что она собирает?

— Я не заметил.

— И я. Вот так всегда. И возможно, мы вложили свою лепту в дело, которое крайне не одобряем. Да, кстати, Корки, моя тетка во вторник предоставила сад и прочее под благотворительный базар в пользу местной Лиги Трезвости. Я настоятельно прошу тебя отказаться от любых приглашений и подъехать.

— Спасибо, нет. У меня нет никакого желания вновь встретиться с твоей теткой.

— Ты с ней не встретишься. Она будет в отъезде. Лекционное турне на севере.

— Да не хочу я посещать никакие базары. Мне это не по карману.

— Не бойся, малышок. Никаких расходов от тебя не потребуется. Весь день ты проведешь со мной внутри дома. Моя тетка, хотя не сумела увернуться и не пустить этих типусов в свой сад, очень боится, как бы в такой суматохе кто-нибудь не пробрался в дом и не слямзил ее табакерки. А потому я оставлен там сторожем со строжайшим приказом носа наружу не высовывать, пока они не разойдутся все до последнего. И очень разумная предосторожность. Личности, чьи страсти воспламенены неумеренным потреблением лимонада, ни перед чем не остановятся. Ты разделишь мое бдение. Выкурим трубочку-другую в кабинете, поболтаем о том о сем, и не исключено, что, поразмыслив вместе, мы составим план, как раздобыть малую толику капитала.

— Ну, если так…

— Я на тебя рассчитываю. А теперь, если я не хочу опоздать, мне пора. Завтракаю с моей теткой в «Принце».

Он прожег свирепым глазом девицу с флажками, которая как раз остановила еще одного пешехода, и удалился.

«Вересковая вилла» в Уимблдоне, резиденция мисс Джулии Укридж, была в числе особняков, стоящих далеко от улицы в уединении обширных участков. В любой другой день это место дышало бы спокойствием, исполненным благородного достоинства, но когда я приехал туда во вторник, то очутился в фокусе кипучего и необычного оживления. Над воротами висели большие плакаты, оповещавшие о базаре, и в эти ворота лился людской поток. Откуда-то из глубины сада неслась дребезжащая музыка вертящейся карусели. Я добавил себя к потоку и уже свернул к парадной двери, когда над моим ухом прозвенел серебристый голосок и я увидел сбоку от себя прелестную девушку.

— Купите лютик?

— Прошу прощения?

— Купите лютик?

Тут я обнаружил, что к ее фигурке ремнем прикреплен лоток с грудой каких-то штучек из желтой бумаги.

— Что это? — осведомился я, машинально шаря в кармане.

Она осияла меня благосклонной улыбкой, будто верховная жрица, посвящающая любимую неофитку в тайный ритуал.

— День Лютика, — сказала она чарующе.

Более волевой и мыслящий человек, несомненно, поинтересовался бы, что это за День Лютика, но я бесхребетен. А потому извлек первую же монету приличного диаметра, на какой сомкнулись мои рыщущие пальцы, и опустил ее в коробку для пожертвований. Она поблагодарила меня с большой пылкостью и всунула одну из желтых штучек мне в петлицу.

На этом наша беседа оборвалась. Девушка солнечным зайчиком упрыгнула в направлении джентльмена преуспевающей внешности, а я проник в дом, где в кабинете нашел Укриджа, устремляющего взгляд в стеклянную дверь, за которой открывалась широкая панорама сада. Он обернулся на звук моих шагов, его глаза задержались на шафрановом украшении моего пиджака, и на его губах заиграла мягкая одобрительная улыбка.

— Вижу, и ты приобрел.

— Приобрел что?

— Ну, одну из этих, как их там.

— Ах этих! Да. В палисаднике шурует девица с целым лотком этих штук. Сегодня День Лютика. В помощь тому или сему, надо думать.

— В помощь мне, — сказал Укридж, и мягкая улыбка расползлась в ухмылку до ушей.

— О чем ты?

— Корки, старый конь, — сказал Укридж, указывая мне на кресло. — В нашем мире особенно полезно иметь на плечах уравновешенную деловую голову. Многие люди, нуждающиеся в капитале, как я, и не находя, где раздобыть его, махнули бы рукой, сочли бы свое положение безнадежным. А почему? А потому, что им недостает прозорливости и широкого, глубокого и гибкого кругозора. Но как поступаю я? Я сажусь и раскидываю мозгами. И после многих часов сосредоточенных размышлений я был вознагражден блистательной идеей. Помнишь прискорбный инцидент на Джермин-стрит в тот день, когда эта бандитка взяла нас за шиворот? Ты помнишь, что мы понятия не имели, в помощь чему выкашлянули наши кровные?

— Ну и?

— Ну и, малышок, меня внезапно озарило будто свыше, что никто никогда не знает, на что они выкашливают, когда встречают девиц с флажками или другими такими же эмблемами. Я постиг великую истину, старый конь, — одну из глубочайших истин касательно этой нашей новейшей цивилизации: любой данный мужчина, натолкнувшись на хорошенькую девушку при лотке с флажками, тут же машинально и без вопросов опустит монету в ее коробку. А потому я связался с такой моей знакомой девушкой — милой, бойкой, своей в доску — и договорился, что она приедет сюда сего дня. Я с уверенностью предвижу выручку внушительного масштаба. Затраты на булавки и бумагу равны практически нулю, то есть никаких накладных расходов, а только чистая прибыль.

Меня пронизала судорога боли.

— Так, значит, — осведомился я с чувством, — эти мои полкроны отправятся в твой чертов карман?

— Половина. Естественно, моя коллега и партнер берется в долю. А ты правда пожертвовал полкроны? — умиленно сказал Укридж. — Как похоже на тебя, малышок! Щедр до чрезмерности. Если бы все люди обладали твоим душевным бескорыстием, наш мир стал бы более приятным местом.

— Полагаю, ты отдаешь себе отчет, — сказал я, — что максимум через десять минут твоя коллега и партнер, как ты ее обозвал, будет арестована за вымогательство денег путем обмана?

— Да ни в коем случае.

— После чего — благодарение Богу! — сцапают и тебя.

— Ни малейшего шанса, малышок. Я полагаюсь на свои познания в человеческой психологии. Что она сказала, когда выцыганивала у тебя лепту?

— Не помню. Купите лютик, или что-то вроде.

— А потом?

— А потом я спросил, что, собственно, происходит, и она сказала: ДЕНЬ ЛЮТИКА.

— Вот именно. А больше ничего никому говорить не потребуется. Разумно ли, логично ли предположить, что рыцарственность даже в нынешние материалистические дни пала столь низко, что найдется мужчина, который, услышав от такой прелестной девушки, что это День Лютика, начнет выяснять подробности? — Он подошел к окну и выглянул наружу. — А! Она перешла в сад, — сказал он с удовлетворением. — Дело у нее как будто кипит. У каждого второго мужчины в петлице лютики. А сейчас она прикалывает его младшему священнику, благослови ее Бог.

— А через минуту попробует приколоть его детективу в штатском, на чем все и кончится.

Укридж посмотрел на меня с упреком:

— Ты упорно выискиваешь темные стороны, Корки. Чуть больше намеков на уважительное восхищение, вот что мне хотелось бы услышать от тебя, малышок. Ты словно бы никак не поймешь, что наконец-то нога твоего старого друга твердо стала на ступеньку лестницы, ведущей к богатству. Предположим — взяв наименьшую цифру, — это лютиковое предприятие принесет мне четыре фунта. Они будут поставлены на Гусеницу в двухчасовом заезде в Кемптоне. Гусеница приходит первой при ставках… ну, скажем, десять к одному. Ставка и выигрыш перекидываются на Висмута в Юбилейном Кубке. И снова — десять к одному. И пожалуйста — чистые четыреста фунтов капитала, вполне достаточного, чтобы человек с острым деловым чутьем стремительно разбогател. Ведь, Корки, между нами говоря, я приглядел дельце, какое подвертывается лишь раз в жизни.

— Да?

— Да. Прочел о нем на днях. Кошачье ранчо в Америке.

— Кошачье ранчо?

— Вот именно. Собираешь сто тысяч кошек. Каждая кошка приносит по двенадцать котят в год. Цены за шкурки от десяти центов за каждую белую до семидесяти пяти за безупречно черную. Итого двенадцать миллионов шкурок в год по средней цене тридцать центов за шкурку, что обеспечивает годовой доход, равный, по самым скромным подсчетам, тремстам шестидесяти тысячам долларов. Но ты спросишь: а как насчет накладных расходов?

— Я спрошу?

— Все учтено. Для прокорма кошек открываешь рядом крысиное ранчо. Крысы размножаются с быстротой кошек, и если ты начнешь с миллиона крыс, это даст тебе четыре крысы в день на кошку, а это больше чем требуется. Крыс ты кормишь тем, что остается от кошек после снятия шкурок, из расчета четверти кошки на крысу, и таким образом предприятие автоматически переходит на самоокупаемость. Кошки будут есть крыс, крысы будут есть кошек…

В дверь постучали.

— Войдите, — раздраженно рявкнул Укридж. Капитаны промышленности не терпят, когда их отвлекают во время совещаний.

Его статистические выкладки прервал дворецкий.

— Джентльмен к вам, сэр, — доложил он.

— Кто такой?

— Он не назвался, сэр. Он священнослужитель, сэр.

— Но не здешний приходской священник? — с тревогой осведомился Укридж.

— Нет, сэр. Он младший священник. Джентльмен спросил мисс Укридж. Я поставил его в известность, что мисс Укридж в отъезде, но что вы здесь, и тогда он выразил желание увидеть вас.

— Ну ладно, — сказал Укридж со вздохом покорности судьбе. — Пригласите его войти. Хотя мы подвергаемся серьезному риску, Корки, — добавил он, когда дверь закрылась за дворецким. — У этих священников без прихода в рукаве частенько припрятаны подписные листы, и они большие умельцы, если не проявить гранитной твердости, выцарапывать пожертвования в Фонд Церковного Органа или еще чего-то. Все же будем надеяться…

Дверь отворилась, и вошел наш гость. Довольно щуплый для младшего священника, но с обаятельным наивным лицом, украшенным пенсне. Его сюртук щеголял лютиком, а едва он открыл рот, как выяснилось, что он заика, и очень оригинальный.

— Щен-щен-щен… — сказал он.

— А? — сказал Укридж.

— Мистер щен-щен-щен Укридж?

— Да. А это мой друг мистер Коркоран.

Я поклонился, младший священник поклонился.

— Садитесь-садитесь, — гостеприимно предложил Укридж. — Выпьете?

Гость поднял ладонь.

— Нет, благодарю вас, — ответил он. — Я убедился, что полное воздержание от всяких алкогольных напитков весьма благотворно для моего здоровья. В университете я пил, хотя умеренно, но с тех пор как окончил его, убедился, что лучше щен-щен-щен полностью. Но прошу вас не отказывать себе из-за меня. Ханжество мне чуждо.

Он посиял секунду-другую дружеской улыбкой, затем его лицо приняло глубоко серьезное выражение. Сразу стало понятно, что этого человека что-то гнетет.

— Я пришел сюда, мистер Укридж, — сказал он, — по щен-щен-щен-щен-щен…

— В поисках помощи для прихода? — попытался выручить я его.

Он покачал головой:

— Нет, щен-щен-щен…

— Прогуливаясь по роще? — подсказал Укридж.

— Нет, по щен-щен-щен весьма неприятной причине. Насколько я понял, мисс Укридж в отъезде, а поэтому вы, как ее племянник, являетесь верховным гением этих мест, если мне будет дозволено употребить это выражение, и, следовательно, этих щен-щен-щен празднеств.

— А? — сказал Укридж в некотором обалдении.

— Я хочу сказать, что с жалобами следует обращаться к вам.

— Жалобами?

— На то, что происходит в саду мисс Укридж, в пределах ее, можно выразиться, юрисдикции.

Классическое образование Укриджа оборвалось безвременно, потому что в юном возрасте его, к несчастью, изгнали из школы, в которой мы оба коротали наши мальчишеские дни, и непринужденная болтовня на латыни не входила в число его светских талантов. Он похлопал глазами, жалобно посмотрел на меня, и я перевел:

— Он имеет в виду, — сказал я, — что твоя тетя предоставила свой сад под этот базарчик, а потому ей принадлежит право прежде всех получать информацию о любых штучках-дрючках и заварушках, имеющих там место.

— Вот именно, — сказал младший священник.

— Но, черт дери, малышок, — запротестовал Укридж, осмысливший ситуацию, — на благотворительных базарах заварушки законны. Ты не хуже меня знаешь, что, когда члены любой Лиги Трезвости собираются вместе и начинают продавать что-то с прилавков, разрешается все, кроме выцарапывания глаз и кусания. Единственный выход — быть начеку и держаться подальше.

Наш гость скорбно покачал головой:

— Касательно того, как ведется торговля за прилавками, у меня жалоб нет, мистер щен-щен-щен. Вполне естественно, что на базаре в помощь достойному делу цены на различные продающиеся предметы выше тех, которые за них запрашивают в обычных торговых заведениях. Но злонамеренное и обдуманное вымогательство — другое дело.

— Вымогательство?

— В саду некая молодая особа вымогает деньги у посетителей под предлогом, что сегодня День Лютика. Вот в чем соль, мистер Укридж. День Лютика — это день благотворительной продажи флажков Национального ортопедического института и наступит только через несколько недель. Эта молодая особа сознательно обманывает посетителей базара.

Укридж затравленно облизнул губы.

— Вероятно, местное учреждение с таким же названием, — предположил я.

— Вот-вот, — благодарно сказал Укридж. — Я как раз собирался сказать именно это. Вероятно, местное учреждение. Фонд свежего воздуха для бедняков здешних мест, если не ошибаюсь. По-моему, я слышал, как они обсуждали это. Только сейчас вспомнил.

Но младший священник отказался взвесить эту теорию.

— Нет, — сказал он. — Будь так, молодая особа осведомила бы меня об этом. На мои вопросы она отвечала уклончиво, и ничего убедительного я не услышал. Она только улыбалась и повторяла слова «День Лютика». Мне кажется, необходимо пригласить полицию.

— Полицию! — пробулькал Укридж, зеленея.

— Это наш щен-щен-щен долг, — сказал наш гость с видом человека, который пишет письма в газеты, подписываясь «Pro Bono Publico»[11].

Укридж взвился из своего кресла, судорожно схватил меня за локоть и потащил к двери.

— Извините! — сказал он и зашептал, утаскивая меня в коридор: — Беги, скажи ей, чтобы она смывалась — и быстро!

— Ладно, — сказал я.

— Без сомнения, ты найдешь полицейского дальше по улице, — загремел Укридж.

— Будь уверен, — ответил я звонким, далеко разносящимся голосом.

— Мы не можем допустить тут ничего подобного, — взревел Укридж.

— Само собой, — с энтузиазмом проорал я.

Он вернулся в кабинет, а я отправился выполнять мою миссию милосердия. Я как раз достиг парадной двери и хотел было открыть ее, как вдруг она распахнулась сама, и в следующий миг я уже смотрел в ясные голубые глаза укриджевской тети Джулии.

— О… а… э… — сказал я.

В нашем мире существуют определенного рода люди, в чьем присутствии другие определенного рода люди не способны чувствовать себя непринужденно. Среди людей, под чьим взглядом я испытываю ощущение чрезвычайного дискомфорта и вины, заметное место принадлежит мисс Джулии Укридж, авторше стольких широко читаемых книг и популярной послеобеденной ораторше на литературных собраниях высокого ранга. Это была наша четвертая встреча, и на каждой из трех предыдущих у меня возникала странная галлюцинация, что я минуту назад совершил особенно гнусное преступление, и — более того — совершил его, щеголяя распухшими руками, огромными ножищами, в пузырящихся на коленях брюках, да еще в то утро, когда забыл побриться.

Я стоял, выпучив глаза. Хотя вошла она, без сомнения, при помощи ключа, вставленного в скважину и повернутого там, внезапность ее появления произвела на меня впечатление чуда.

— Мистер Коркоран! — сказала она без всякого удовольствия.

— Э…

— Что вы тут делаете?

Негостеприимные слова, но, пожалуй, оправданные обстоятельствами наших предыдущих встреч, которые никак нельзя было назвать приятными.

— Я пришел повидать… э… Стэнли.

— О?

— Он хотел, чтобы я провел этот день с ним.

— Неужели? — сказала она, и в ее тоне прозвучало удивление тем, что она явно сочла странным и даже извращенным вкусом своего племянника.

— Мы думали… мы думали… мы оба думали, что вы читаете лекцию на севере.

— Когда я заехала в клуб позавтракать, то нашла там телеграмму, что мой визит откладывается, — снизошла она до объяснения. — Где Стэнли?

— В вашем кабинете.

— Я иду туда. Мне надо его увидеть.

Я почувствовал себя чем-то вроде Горация на мосту, грудью преградившего неприятелю путь в Рим. Хотя Укридж во многих отношениях и был врагом рода человеческого, но мне казалось, что мой долг — долг друга с юных лет — обязывает меня помешать этой бабе пробиться к нему, пока младший священник не удалится. Я глубоко верю в женскую интуицию и не сомневался, что стоит мисс Джулии Укридж услышать про девушку, которая у нее в саду продает бумажные лютики во имя несуществующей благотворительности, ее острый ум без малейшей запинки распознает участие племянника в этом постыдном деле. Финансовые методы Укриджа она знала по опыту.

В эту критическую минуту моя мысль заработала лихорадочно.


— Да, кстати, — сказал я. — Чуть было не забыл. Человек… э… ну, тот, который дирижирует этой катавасией, сказал мне, что ему совершенно необходимо поговорить с вами, как только вы вернетесь.

— О ком вы говорите? Кто и чем дирижирует?

— Ну, о том, кто организовал базар, вы же понимаете.

— Вы имеете в виду мистера Симса, президента Лиги Трезвости?

— Вот-вот. Он сказал мне, что ему нужно поговорить с вами.

— Но как он мог знать, что я вернусь?

— То есть в случае, если вы вернетесь, хотел я сказать. — На меня низошло то, что Укридж называет озарением свыше. — По-моему, он хотел бы, чтобы вы сказали пару слов.

Не думаю, что ее могло бы остановить что-нибудь другое. На мгновение стальной блеск в ее глазах сменился тем особым светом, который можно наблюдать исключительно в глазах заядлых ораторов и лекторов, когда их просят сказать пару слов собравшимся.

— Ну хорошо, я пойду поговорю с ним.

Она повернулась, чтобы уйти, а я одним прыжком взлетел по лестнице. Появление хозяйки дома внесло значительные изменения в мои планы на этот день. Теперь я намеревался осведомить Укриджа о ее прибытии, посоветовать ему избавиться от младшего священника со всей возможной быстротой, благословить его, а затем предполагал скромно и без шума дать деру, обойдясь без прощальной церемонии, предписанной этикетом. Я не слишком чуток, но в тоне мисс Укридж во время нашего недавнего разговора было что-то наводившее на мысль, что она не числит меня среди своих желанных гостей.

Я вошел в кабинет. Младшего священника там не было, а Укридж, тяжело дыша, спал в кресле.

Исчезновение младшего священника на момент меня озадачило. Вообще-то он был неприметным человечком, но не настолько уж неприметным, чтобы я не увидел его, если бы он прошел мимо меня, когда я стоял у входной двери. И тут я обнаружил, что стеклянная дверь открыта.

Я решил, что меня более ничто тут не удерживает. Глубокое отвращение к этому дому, которое укоренилось во мне после того, как я впервые переступил его порог, еще более усугубилось, и теперь вольные просторы призывали меня властным голосом. Я тихонько повернулся и увидел в дверях хозяйку дома.

— О… э… — сказал я, и вновь меня охватило странное ощущение, что мои кисти и ступни омерзительно распухли. На протяжении моей жизни я время от времени смотрел на свои руки, но не замечал в них ничего особенно безобразного, однако стоило мне оказаться в присутствии мисс Джулии Укридж, как они неизменно обретали сходство с сырыми окороками.

— Вы ведь сказали мне, мистер Коркоран, — начала эта баба тем негромким мурлыкающим голосом, из-за которого наверняка лишилась многих друзей не только в Уимблдоне, но и в широком мире за его пределами, — что вы видели мистера Симса и он сообщил вам, что хотел бы поговорить со мной?

— Совершенно верно.

— Странно, — сказала мисс Укридж. — Как я узнала, мистер Симс слег с простудой и остался сегодня в постели.

Я посочувствовал простуде мистера Симса — меня самого начало знобить. Я, возможно, что-то ответил бы, но в это время из кресла позади меня грянул оглушительный храп, и я дошел уже до такого состояния, что подпрыгнул, как резвящийся барашек.

— Стэнли! — вскричала мисс Укридж, обернувшись к креслу.

Еще один всхрап раскатился по воздуху, соперничая с музыкой карусели. Мисс Укридж прошла через комнату и потрясла своего племянника за плечо.

— Мне кажется, — сказал я, впав в состояние, когда людей тянет говорить глупости такого рода, — мне кажется, он спит.

— Спит! — лаконично повторила мисс Укридж. Ее взгляд упал на полупустой стакан на столе, и она сурово содрогнулась.

Истолкование ситуации, которое она как будто нашла, мне показалось неприемлемым. На сцене и на экране можно часто наблюдать, как жертвы алкоголя хлопаются на пол в состоянии полного беспамятства после одной стопки, но Укридж, несомненно, был скроен из более стойкого материала.

— Не понимаю, — сказал я.

— Неужели! — сказала мисс Укридж.

— Но я же вышел отсюда всего на полминуты, а он тогда беседовал с младшим священником.

— Младшим священником?

— Абсолютно младшим. И трудно поверить, что, разговаривая с младшим священником, он…

Мою защитную речь прервал внезапный резкий звук, который, раздавшись непосредственно за моей спиной, заставил меня еще раз судорожно содрогнуться.

— Да, сэр? — сказала мисс Укридж.

Она смотрела мимо меня, и, обернувшись, я обнаружил, что к нам присоединился какой-то незнакомец. Он стоял на пороге стеклянной двери, и звук, напугавший меня, возник от удара набалдашником трости по стеклу.

— Мисс Укридж? — сказал незнакомец.

Один из тех субъектов с суровыми лицами и пронизывающим взглядом. Когда он вступил в комнату, возникло ощущение властной уверенности. То, что он был человеком железной воли и неколебимой твердости, стало очевидным, когда он не дрогнул под взглядом мисс Укридж.

— Я мисс Укридж. Могу ли я…

Незнакомец стал еще более суроволицым с вдвойне пронизывающим взглядом.

— Моя фамилия Доусон. Ярд.

— Доусон-Ярд? — переспросила хозяйка дома, которая, видимо, детективным жанром не интересовалась.

— Скотленд-Ярд!

— А!

— Я приехал предостеречь вас, мисс Укридж, — сказал Доусон, разглядывая меня, словно я был кровавым пятном. — В окрестностях вашего дома был замечен один из величайших артистов-преступников.

— Так почему вы его не арестуете? — грозно осведомилась мисс Укридж.

Сыщик слабо улыбнулся:

— Потому что я хочу взять его вместе с добром.

— Добром? Вы намерены направить его на путь исправления?

— Я не намерен направлять его на путь исправления, — мрачно сказал мистер Доусон. — Я намерен поймать его с поличным, да таким, чтобы его можно было засадить. Забирать таких, как Заика Сэм, просто по подозрению смысла не имеет.

— Заика Сэм! — вскричал я, и мистер Доусон вновь проницательно посмотрел на меня, на этот раз словно я был тупым орудием убийства.

— Э? — сказал он.

— Да ничего. Только странно…

— Что странно?

— Да нет, этого же не может быть. Типус ведь младший священник. Сама респектабельность.

— Вы видели младшего священника, который заикался? — вскричал мистер Доусон.

— Ну да. Он…

— Э-эй! — сказал мистер Доусон. — А это кто?

— Это, — сказала мисс Укридж, глядя на кресло с омерзением, — мой племянник Стэнли.

— Любитель поспать.

— Я предпочла бы не говорить о нем.

— Так расскажите мне про этого младшего священника, — требовательно сказал мистер Доусон.

— Ну, он вошел…

— Вошел? Сюда?

— Да.

— Зачем?

— Ну-у…

— Он должен был сочинить какой-то повод. Так какой?

В интересах моего спящего друга я счел разумным несколько уклониться от истины.

— Он… э… по-моему, он сказал, что его… э… интересует коллекция табакерок мисс Укридж.

— У вас есть коллекция табакерок, мисс Укридж?

— Да.

— Где вы их храните?

— В гостиной.

— Проводите меня туда, будьте так добры.

— Но я не понимаю…

Мистер Доусон прищелкнул языком с некоторой досадой. Он как будто был очень раздражительной ищейкой.

— Мне казалось, что теперь все уже должно быть ясным. Этот субъект пробирается в ваш дом под благовидным предлогом, избавляется от этого джентльмена… А как он от вас избавился?

— Ну-у, я просто ушел. Решил прогуляться по саду.

— Э? Ну, сумев остаться наедине с вашим племянником, мисс Укридж, он подливает ему в стакан кайфа…

— Подливает кайфа?

— Тот или иной наркотик, — пояснил мистер Доусон, изнемогая из-за ее невежества.

— Но он же младший священник!

Доусон коротко хохотнул:

— Представляться младшим священником — любимый приемчик Заики Сэма. В этом обличье он работает на скачках. Это гостиная?

Да, это была гостиная, и даже без пронзительного вопля, который вырвался из уст хозяйки, мы мгновенно поняли, что худшее произошло. Пол был усеян щепками и битым стеклом.

— Их нет! — горестно вскричала мисс Укридж.

Любопытно, как по-разному одно и то же воздействует на разных людей. Мисс Укридж превратилась в ледяную статую горя. Мистер Доусон, с другой стороны, казалось, обрадовался. Он поглаживал коротко подстриженные усы с видом благодушной снисходительности и говорил что-то о красиво обтяпанном дельце. Он называл Заику Сэма крепким орешком и поделился своим мнением, что отсутствующий Заика вполне может считаться одним из ребят, причем не из худших.

— Что мне делать? — стонала мисс Укридж. Я испытывал к ней жалость. Мне она не нравилась, но ведь она страдала.

— В первую очередь, — энергично сказал мистер Доусон, — надо узнать, сколько чего забрал этот субчик. Что-нибудь еще ценное в доме есть?

— Мои драгоценности у меня в спальне.

— Где?

— Я храню их в коробке в комоде.

— Ну, вряд ли он их там отыскал, однако лучше мне пойти и проверить. А вы пока осмотритесь тут и составьте полный список украденного.

— Все мои табакерки.

— Так посмотрите, не пропало ли еще что-нибудь. Где ваша спальня?

— На втором этаже. Окнами к фасаду.

— Отлично.

Мистер Доусон, сама энергичность и компетентность, покинул нас. Я сожалел о его уходе. Меня мучило предчувствие, что остаться наедине с этой обездоленной женщиной окажется не так уж приятно. И оказалось.

— Почему, во имя всего святого, — сказала мисс Укридж, набрасываясь на меня, будто на родственника, — вы сразу не заподозрили этого самозванца, едва он вошел?

— Ну-ну, я… он…

— Даже младенец сразу бы заметил, что это не настоящий младший священник.

— Он казался…

— Казался! — Она беспокойно бродила по комнате, и внезапно у нее вырвался визгливый вопль: — Мой нефритовый Будда!

— Прошу прощения?

— Негодяй украл моего нефритового Будду. Идите и предупредите сыщика.

— Всенепременно.

— Да идите же! Чего вы ждете?

Я тщетно вертел и дергал ручку.

— Мне не удается открыть дверь, — кротко сообщил я.

— Ха! — сказала мисс Укридж, коршуном вцепляясь в ручку. В каждом отдельном представителе рода людского живет неколебимое убеждение, что он или она с легкостью откроет дверь, которая не поддалась усилиям их сородичей. Она ухватила ручку и энергично ее дернула. Дверь скрипнула, но не поддалась. — Да что с ней такое? — гневно воскликнула мисс Укридж.

— Ее заклинило.

— Я знаю, что ее заклинило. Пожалуйста, сделайте что-нибудь, и немедленно. Боже великий, неужели, мистер Коркоран, вы не способны хотя бы открыть дверь гостиной!

Поданный в таком ракурсе и таким тоном, этот подвиг, бесспорно, выглядел более чем по силам мужчине, физически хорошо развитому и получившему прекрасное образование. Но я с большой неохотой после еще нескольких экспериментов должен был признать, что требуемое выше моих возможностей. Это как будто укрепило мою гостеприимную хозяйку в ее давнем мнении, что я, пожалуй, самый жалкий червяк, которому провидение в своей неисповедимости почему-то позволило появиться на свет.

Она так прямо этого не сказала, а только презрительно фыркнула, но я совершенно точно понял ее мысли.

— Позвоните дворецкому.

Я позвонил дворецкому.

— Позвоните еще раз.

Я позвонил еще раз.

— Кричите!

Я закричал.

— Продолжайте кричать!

Я продолжал кричать. В тот день я был в голосе. Я кричал «эй!», я кричал «ау!», я кричал «на помощь!», и еще я кричал в широком общем смысле. Это было исполнение, которое заслуживало чего-нибудь побольше простого слова благодарности. Но когда я сделал паузу, чтобы перевести дух, мисс Укридж обронила только:

— Да не шепчите так!

Я нянчил мои перенапрягшиеся голосовые связки в оскорбленном молчании.

— На помощь! — закричала мисс Укридж.

Как вопль, этот крик не шел ни в какое сравнение с моими. Ему не хватало звучности, задора и даже тембра. Но кап ризный случай, который управляет людскими судьбами, повелел, чтобы именно на него последовал отклик. За дверью хриплый голос произнес:

— Что там еще?

— Откройте дверь.

Ручка затряслась.

— Ее заклинило, — произнес голос, в котором я узнал таковой моего старинного друга Стэнли Фиверстоунхо Укриджа.

— Я знаю, что ее заклинило! Это ты, Стэнли? Погляди, почему ее заклинило.

Последовали секунды тишины. Видимо, снаружи проводились изыскания.

— Под нее загнан клин.

— Так извлеки его немедленно.

— Тут нужен нож или еще что-нибудь.

Последовала новая пауза для отдыха и медитаций. Мисс Укридж, сдвинув брови, мерила шагами комнату. А я бочком забрался в угол и стоял там, в какой-то мере ощущая себя молодым неопытным укротителем диких зверей, который ненароком запер себя в клетке со львами и пытается вспомнить, какие рекомендации на такой случай содержатся в «Уроке третьем» дрессировочного курса по переписке.

Снаружи послышались шаги, затем скрип и скрежет. Дверь отворилась, и мы узрели на коврике Укриджа с большим кухонным ножом в руке, взлохмаченного и, видимо, с разламывающимися висками. А также дворецкого, чья профессиональная осанка претерпела заметный ущерб, а лицо припудривала угольная пыль.

Характерно для мисс Укридж, что она повернулась к провинившемуся служителю, а не к племяннику-спасителю.

— Бартер, — прошипела она, насколько в возможностях женщины, даже с ее интеллектуальными дарованиями, прошипеть слово «Бартер», — почему вы не пришли, когда я звонила?

— Я не слышал звонка, сударыня. Я находился…

— Вы должны были услышать звонок.

— Нет, сударыня.

— Почему нет?

— Потому что я находился в угольном подвале, сударыня.

— Что, во имя всего святого, вы делали в угольном подвале?

— Меня понудил спуститься туда, сударыня, некий человек. Он запугал меня пистолетом. А потом запер там.

— Что! Что еще за человек?

— Личность с коротко подстриженными усами и сверлящими глазами. Он…

Рассказчик столь интересной истории, как эта, имел полное право ожидать, что ее дослушают до конца, но на этом месте дворецкий Бартер лишился своих слушателей. С прерывистым стоном его хозяйка промчалась мимо него, и мы услышали, как она взбежала по лестнице.

Укридж обратил на меня жалобный взгляд:

— Что, собственно, происходит, малышок? Черт, у меня голова раскалывается. Что случилось?

— Младший священник подмешал тебе кайфа в стакан, и тогда…

— Младший священник? Это немножко слишком множко. Провалиться мне, это уж чересчур. Корки, старый конь, я объехал весь мир на грузовых судах, и все такое прочее. Я пил в портовых салунах от Монтевидео до Кардиффа. И единственный раз, когда кому-то удается мне что-то подмешать, так это в Уимблдоне! И младшему священнику! Скажи мне, малышок, они все такие? Ведь если так…

— Он, кроме того, стырил табакерки твоей тетки.

— Младший священник?

— Да.

— О-го-го! — сказал Укридж, и я увидел, как он проникается новым почтением к духовенству.

— И тут явился другой тип — его сообщник, прикинувшийся сыщиком, — и запер нас здесь, а дворецкого в угольном подвале. И думается, он смылся с драгоценностями твоей тетки.

Пронзительный визг огласил воздух где-то над по толком.

— Так и есть, — сказал я кратко. — Но, старина, я, пожалуй, пошел.

— Корки, — сказал Укридж, — стань со мной плечо к плечу.

— При любых нормальных обстоятельствах — безусловно. Но сейчас я твою тетю видеть не хочу. Через год-другой — пожалуй, но не сейчас.

На лестнице послышались спускающиеся торопливые шаги.

— Всего хорошего, — сказал я, проскальзывая мимо и устремляясь навстречу вольным просторам. — Мне пора. Спасибо за очень приятный день.

С деньгами в наше время туговато, но на следующее утро я решил, что трату в два пенса на телефонный разговор с «Вересковой виллой» нельзя счесть неоправданным мотовством. С безопасного расстояния я был не прочь узнать, что произошло там накануне после того, как я удалился.

— Вас слушают, — произнес важный голос, когда трубка была снята.

— Это вы, Бартер?

— Да, сэр.

— Это мистер Коркоран. Я хотел бы поговорить с мистером Укриджем.

— Мистера Укриджа тут нет, сэр. Он отбыл около часа назад.

— О? Вы имеете в виду, отбыл… э… навеки?

— Да, сэр.

— О! Благодарю вас.

Я повесил трубку и, глубоко задумавшись, вернулся к себе. Меня не удивило, когда Баулс, мой домохозяин, сообщил мне, что Укридж ждет меня в гостиной. Этот швыряемый ураганами человек имел обыкновение в тяжкие минуты искать убежища у меня.

— Приветик, малышок, — сказал Укридж кладбищенским тоном.

— Так ты здесь?

— Да, я здесь.

— Она тебя вышвырнула?

Укридж слегка вздрогнул, словно от какого-то болезненного воспоминания.

— Мы обменялись мнениями, старый конь, и пришли к выводу, что нам лучше жить в разлуке.

— Не вижу, как она может винить за случившееся тебя.

— Баба вроде моей тетки, малышок, способна винить кого угодно за что угодно. И вот я начинаю жизнь заново, Корки, человеком без гроша за душой, и противопоставить широкому миру я могу только мою прозорливость и мой мозг.

Я попытался привлечь его внимание к оборотной стороне медали.

— У тебя же все тип-топ, — сказал я. — Ты в положении, о котором мечтал. У тебя же есть деньги, которые насобирала твоя лютиковая девица.

Моего бедного друга сотряс сильнейший спазм, и, как всегда в минуты душевной агонии, его воротничок стряхнул запонку, а пенсне спрыгнуло с переносицы.

— Деньги, которые насобирала эта девица, — ответил он, — недостижимы. Они ушли в небытие. Сегодня утром я с ней увиделся, и она мне все рассказала.

— Рассказала тебе что?

— Что в саду, пока она продавала лютики, к ней подошел младший священник и — вопреки ужасному заиканию — настолько красноречиво доказал ей, как нехорошо грести деньги нечестным путем, что она пожертвовала их все в его Фонд Церковных Расходов и вернулась домой с твердым намерением вести более праведную жизнь. Женский пол неуравновешен и эмоционален, малышок. Старайся иметь поменьше дела с его представительницами. Ну, а пока дай мне чего-нибудь выпить, старый конь, только покрепче. Такие минуты — жестокое испытание для мужской души.

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Укридж и старик Черезбрак

— Корки, старый конь, — сказал Стэнли Фиверстоунхо Укридж потрясенным голосом, — ничего поразительнее я не слышал за все время моего существования. Я изумлен. Ты мог бы сбить меня с ног соломинкой.

— Жалко, что у меня при себе нет соломинки.

— Этот так называемый костюм? Это потертое заношенное рубище? Неужели ты стоишь вот тут и на самом деле говоришь мне, что тебе нужен этот обтрепанный, жалкий, мятый-перемятый костюм? И честное слово, да провалиться мне, когда вчера, перебирая твой гардероб, я наткнулся на него, то решил, что ты отверг его уже много лет назад и просто забыл пожертвовать какому-нибудь достойному бедняку.

Я излил душу. Любой непредвзятый судья безоговорочно признал бы, что у меня была причина излить ее с жаром. Весна, явившись в Лондон в блеске золотого солнечного света, властно призвала всех молодых людей насладиться юностью, облечься в новые пиджачные костюмы из ткани «в елочку», и выйти на улицу, и поразить население верхом элегантности, а я лишился всего этого из-за таинственного исчезновения моего нового, с иголочки, костюма.

И после суточной разлуки я повстречал его на Пиккадилли с Укриджем внутри.

Я продолжал говорить и достиг некоторых высот красноречия, но тут рядом с нами остановилось такси и извергло щуплого щеголеватого старичка, который вполне мог оказаться герцогом, или полномочным послом, или еще кем-либо из той же породы. Его украшали острая седая бородка, цилиндр, нежно-зеленые гетры на штиблетах, аскотский галстук и гардения в петлице. И если кто-нибудь сказал бы мне, что такой достопочтенный джентльмен хотя бы шапочно знаком с С.Ф. Укриджем, я рассмеялся бы глухим смехом. Далее, если бы меня поставили в известность, что Укридж, когда такой джентльмен тепло с ним поздоровается, словно бы не заметит его и холодно продолжит свой путь, я наотрез отказался бы этому поверить.

Тем не менее оба эти чуда свершились.

— Стэнли! — вскричал старый джентльмен. — Боже мой, я же не видел тебя годы и годы! — И он говорил так, будто сожалел об этом, а совсем не радовался подобной удаче, при одной мысли о которой у меня слюнки потекли. — Пойдем же, мой милый мальчик, перекусим вместе.

— Корки, — обдав его леденящим взглядом, сказал Укридж, тихим напряженным голосом, — пошли. Нам пора.

— Разве ты не слышал? — ахнул я, когда он потащил меня вперед. — Он же пригласил тебя перекусить с ним.

— Я его расслышал, Корки, старина, — мрачно сказал Укридж. — И усеки одно: от этого типуса лучше держаться подальше.

— А кто он?

— Мой дядя. Один из.

— Но он выглядит таким респектабельным!

— Вернее сказать, дядя через брак. Или даже через-через? Он женился на сводной сестре моей покойной мачехи. Пожалуй, — добавил Укридж в размышлении, — «через-через» будет наиболее точно.

Тайна усугубилась, но у меня не было ни малейшего желания барахтаться в ней.

— Но почему ты прошел сквозь него?

— Это долгая история. Расскажу, пока мы будем перекусывать.

Я гневно взмахнул рукой:

— Если ты рассчитываешь, слямзив мой весенний костюм, хотя бы на черствую корку…

— Возьми себя в руки, малышок. Приглашаю я. Главным образом благодаря этому костюму я только что преодолел круговую оборону министерства иностранных дел и куснул старину Джорджа Таппера на пятерку. Можешь ни в чем себя не ограничивать.

— Корки, — минут десять спустя задумчиво сказал Укридж, намазывая икру на гренок в гриль-баре «Риджента», — ты когда-нибудь томился мыслью о том, что могло бы быть?

— Как раз сейчас и томлюсь. Я мог бы быть одет вот в этот костюм.

— Нет ни малейшей необходимости возвращаться к нему, — с достоинством сказал Укридж. — Я уже объяснил это маленькое недоразумение. Объяснил исчерпывающе. Нет, я имел в виду другое: ты когда-нибудь размышлял о непостижимых играх Судьбы, о том, что, не случись того и этого, ты мог бы… ну, быть тем или этим? Например, если бы не старик Черезбрак, я был бы теперь главной опорой колоссального предприятия и, по всей вероятности, состоял бы в счастливом браке с очаровательнейшей девушкой и был бы отцом полудюжины лепечущих детишек.

— В таком случае, поскольку наследственность есть наследственность, мне пришлось бы сдавать свои весенние костюмы на хранение.

— Корки, старый конь, — страдальчески сказал Укридж, — ты бубнишь и бубнишь про свой мерзкий костюм. Это свидетельствует о духе прижимистости, который я одобрить не могу. О чем я говорил?

— Болтал что-то про Судьбу.

— А, да.

* * *

Судьба (начал Укридж) странная штука. Загадочная. Ты не можешь этого отрицать. Очень многие люди это замечали. И чуть ли не самое загадочное, так это ее манера с наслаждением поглаживать тебя по голове, убаюкивать все твои опасения, а потом внезапно ставить твою ногу на банановую кожуру. Именно тогда, когда все идет на удивление гладко, — бац! — в колеса всовывается палка, и вот пожалуйста!

Возьми, для примера, случай, про который я намерен тебе рассказать. Я как раз начал смотреть на себя как на любимое дитя фортуны. Все складывалось отлично, ну просто на удивление. Моя тетя Джулия перед тем, как уплыть в Америку в одно из своих лекционных турне, одолжила мне до своего возвращения принадлежащий ей коттедж в Маркет-Дипинге в Суссексе, отдав распоряжение местным торговцам снабжать меня всем жизненно необходимым и записывать это на ее счет. Из какого-то источника — в данный момент не помню, какого именно, — я забрал две пары белых спортивных брюк и теннисную ракетку. И в заключение после довольно неприятной сцены, во время которой я был вынужден отозваться о нем как о тупоголовом бюрократе, мне удалось выцарапать два фунта из старины Таппи. Мне следовало бы понять, что такая удача долго не продлится.

Следует упомянуть, что в нашем прощальном разговоре на вокзале Ватерлоо в ожидании, когда поезд тронется, тетя Джулия дала понять, что причиной, побудившей ее загнать меня в свой коттедж, было не просто желание, чтобы я приятно провел лето. Выяснилось, что в Дипинг-Холле, самом большом доме в тех местах, проживает некий сэр Эдвард Бейлисс, О.Б.И., иными словами кавалер ордена Британской империи четвертой степени, типус, глубоко погруженный в производство джута. По сей день я так толком и не выяснил, что такое джут, но в любом случае с этим сэром Эдвардом следовало считаться, потому что его предприятия имелись повсюду и предлагали бесчисленные возможности для молодого талантливого новичка. Кроме того, он был горячим поклонником романов моей тетки, и она в кратких и частично бестактных словах поставила меня в известность, что цель моего пребывания там — подольститься к нему и получить место. А это, сказала она (вот тут-то я и заметил, что она перешла на пошлости), даст мне шанс заняться чем-то полезным, перестать быть, как она выразилась, бездельником и паразитом.

Бездельником! Нет, ты только подумай! Словно бы, Корки, в моей жизни был хотя бы один день, когда я не работал бы за десятерых. Да возьми для примера выкусывания пары фунтов из старины Таппи. Звучит просто, но сомневаюсь, что тут справился бы и Наполеон. Таппи, хотя и золотой типчик, иногда встает с левой ноги. Входит в свой кабинет и находит ноту от президента Уругвая или какого-нибудь еще прохиндея, и родник добра в его груди пересыхает. И он становится такими тисками в человеческом облике, что мог бы взбежать с охапкой угрей на пятый этаж, не уронив ни единого. И все-таки менее чем за четверть часа я выудил у него пару фунтов.

Ну да женщины и не такое говорят.

Я упаковал чемодан и следующим же поездом отбыл в Маркет-Дипинг. И, Корки, прежде чем я продолжу свой рассказ, ты должен зрительно представить себе план этого селения. Коттедж моей тетки («Конец пути») — вот этот кусочек хлеба. Рядом с ним, где я положил ломтик картофеля, — небольшой дом («Пондишерри»), принадлежащий полковнику Бейлиссу, брату джутового магната. Сады смыкаются, но братанию по-соседски препятствовал тот факт, что полковник был в отъезде — на водах в Харрогите, как я узнал позже, приучая свою печень понимать шутки. А вот это все пространство — я помечу его лужицей кетчупа — занимает парк Дипинг-Холла, за которым находится сам Холл и все сады, куртины, бельведеры и прочее, как полагается.

Усек? Отлично.

Ну, как ты видишь на плане, парк Холла упирался, если можно так выразиться, в сад позади моего коттеджа, и сам посуди, что я почувствовал, когда в первое же утро, покуривая под деревьями трубочку после завтрака, я увидел, как там разъезжает верхом потрясающе хорошенькая девушка. Туда-сюда, туда-сюда. Один раз она оказалась так близко, что я легко попал бы в нее яблоком. Но разумеется, швыряться им я не стал.

Не знаю, Корки, влюблялся ли ты когда-нибудь с первого взгляда. Вот я невозмутимо поглядываю сквозь живую изгородь, за которой послышался цокот копыт, а в следующую секунду меня бьет электрическим током, а в кустах вокруг меня загомонили тысячи пичуг. Я тут же сообразил, что она — дочка О.Б.И., или что-то в том же направлении, и обнаружил, что мое отношение к джутовой промышленности, которое до той минуты ты назвал бы прохладным, мгновенно изменилось. Мне не потребовалось и секунды, чтобы понять, насколько работа, обеспечивающая соприкосновение с этой девушкой, близка к идеалу.

В тот же день я явился с визитом в Холл, назвал свое имя, и сразу же все пошло как по маслу.

Не хочу хвастать, Корки, и, конечно, было это несколько лет назад, когда жизнь еще не избороздила морщинами мое чело, не придала затравленности моему взгляду, однако могу сказать тебе откровенно, что я являл собой просто ослепительное зрелище. Я только что подстригся, а белые брюки сидели на мне как влитые, и в общем и целом я был украшением — да-да, старый конь, подлинным украшением любого круга общества. Дни летели. О.Б.И. был само дружелюбие, девушка — ее звали Мертл, и, по-моему, до моего приезда она находила жизнь в Маркет-Дипинге скучноватой — всегда, казалось, была мне рада. Я был обласканным молодым соседом.

И тут однажды появился Черезбрак.

В моей жизни, Корки, бывали случаи, когда, увидев, как неизвестный человек шагает по дорожке к парадной двери дома, давшего мне приют, я бы незамедлительно исчез через черный ход и отсиделся в малиннике, пока он не отчалит. Но волею судеб на этот раз мои финансовые дела покоились на твердой основе, и во всем мире у меня не имелось ни единого кредитора. А потому я спустился вниз, и отпер дверь, и увидел, что он, сияя, стоит на дверном коврике.

— Стэнли Укридж? — говорит он.

— Да, — говорю я.

— На днях я заглянул в дом твоей тети в Уимблдоне, и мне сказали, что ты здесь. Я твой дядя Перси из Австралии, мой мальчик. Я женат на Элис, сводной сестре твоей покойной мачехи.

Не думаю, что какому бы то ни было типусу с острой седой бородкой когда-либо был оказан более сердечный прием. Не знаю, есть ли у тебя заветная мечта, но я всегда лелеял мысль о внезапном появлении богатого дядюшки из Австралии, про которых приходится столько читать в романах. Старомодных романах, имею я в виду, в которых герой еще не завзятый наркоман. И вот он, пожалуйста, — совсем такой, каким я его всегда воображал. Ты только что видел его гетры, ты заметил его гардению. Ну, в тот день, о котором я веду речь, он был точно так же огетрен и не менее огарденен, а к тому же у него в галстуке поблескивало что-то вроде Кохинора в миниатюре.

— Ну-ну-ну-ну! — говорю я.

— Ну-ну-ну-ну! — говорит он.

Он похлопал меня по моей спине, я похлопал его по его спине. Он сказал, что он — одинокий старик и вернулся в Англию провести закатные годы в обществе какого-нибудь симпатичного родственника. Я сказал, что не меньше жажду обретать дядей, чем он — высматривать племянников. Ну, просто пир любви.

— Ты не можешь приютить меня на недельку-другую, Стэнли?

— С восторгом.

— Милый домик!

— Рад, что он вам нравится.

— Хотя его не помешало бы немножко прифрантить, — сказал Черезбрак, оглядывая меблировку и словно бы не слишком ее одобряя. Тетя Джулия обставила коттедж довольно скудно.

— Пожалуй, вы правы.

— Парочка-другая удобных кресел, э?

— Прекрасно.

— И диван.

— Великолепно.

— И может быть, симпатичная беседочка для сада. У тебя есть беседка?

— Нет, вот беседки нет, — сказал я.

— Попробую приглядеть какую-нибудь, — сказал Черезбрак.

И мне мнилось, что все прочитанное мною про богатых дядюшек из Австралии — святая истина. Широта — другого слова для занятой им позиции не найти. Он был словно какой-то восточный монарх, отдающий придворному архитектору распоряжения о размерах нового дворца. Такими, сказал я себе, они всегда и были, эти отличные энергичные типчики, строители империи, — щедрыми, с открытыми кошельками, весело расточающими капитал. Я пожалел, что не познакомился с ним раньше.

— А теперь, мой мальчик, — сказал старик Черезбрак, высовывая от шести до восьми дюймов языка и обводя таковым губы, — где ты хранишь напитки?

Я всегда утверждал и буду утверждать, что ничто в мире не сравнится с истинно холостяцким обиталищем. Мужчины наделены особым талантом создавать для себя уют, какого ни одной женщине сотворить не по силам. Например, моей тете Джулии кресло представлялось чем-то старинным, изготовленным по заказу испанской инквизиции. Черезбрак придерживался верной концепции. Прибыли фургоны, и грузчики внесли в дом шедевры с наклонными спинками и мягкими сиденьями, и я блаженствовал в них все время, кроме того, которое проводил в Холле.

А Черезбрак блаженствовал в них все время напролет, лишь изредка проводя часок в беседке — по мановению его руки в глубине сада возникла беседка. Однако чаще всего он пребывал в доме, закупорив все окна, с тем или иным напитком возле локтя. Он объяснил, что наглотался таким количеством свежего воздуха в Австралии, что теперь предпочитает ту его разновидность, которую можно есть ложкой.

Раза два я попытался сводить его в Холл, но он не пожелал: насколько он знает О.Б.И., в Холле ему нельзя будет снять сапоги, не говоря уж о риске, что его угостят ячменным настоем. По-видимому, он в Сиднее как-то познакомился с О.Б.И.-трезвенником и теперь питал предубеждение против них всех. Однако, когда я рассказал ему о Мертл, он был само сочувствие. Хотя он и не сторонник брака как института, сказал он, но достаточно широко смотрит на вещи и готов признать возможность существования в мире женщин, не похожих на его покойную жену. Касательно которой он добавил, что в противовес общепринятому мнению главная язва Австралии отнюдь не кролики.

— Расскажи мне про эту девушку, мой мальчик, — говорит он. — Уж конечно, ты порядком ее тискаешь по темным уголкам.

— Ни в коем случае, — сказал я, выпрямляясь.

— Значит, с дней моей молодости все очень изменилось. И что же ты делаешь?

Я сказал, что постоянно на нее смотрю, и впиваю каждое ее слово, и все такое прочее.

— И ты преподносишь ей подарки?

Тут он затронул тему, которую я сам намеревался поднять, едва представился бы подходящий случай. Видишь ли, приближался день рождения Мертл, и, хотя о маленьком подарке вслух ничего сказано не было, в воздухе ощущалось некоторое ожидание. Таковы уж девушки, даже самые лучшие. Сетуют, до чего старыми себя чувствуют из-за приближающегося очередного дня рождения, и смотрят на тебя ясными глазами.

— Сказать правду, дядя Перси, — начал я, сощелкивая пылинку с его рукава. — Я бы не преминул, если бы только у меня была такая возможность. На следующей неделе у нее день рождения, дядя Перси, и мне пришло в голову, наткнись я на кого-то, кто снабдил бы меня парой-другой фунтов, то обязательно сделал бы что-нибудь в этом плане, дядя Перси.

Он помахал рукой на австралийский манер:

— Предоставь это все мне, мой мальчик.

— Нет-нет, ну что вы!

— Я настаиваю.

— Ну, если настаиваете…

— Моя покойная жена была сводной сестрой твоей покойной мачехи, а кровь — не вода. Дай-ка прикинуть, — задумчиво произнес старик Черезбрак, продвигая ступни на пару дюймов дальше по столу и сдвигая брови. — Что выберем? Драгоценное украшение? Нет. Девушки любят драгоценные побрякушки, но это не вполне уместно. Понял! Солнечные часы!

— Чего-чего? — сказал я.

— Солнечные часы, — говорит старик Черезбрак. — Есть ли подарок прекрасней и изысканней? Без сомнения, у нее имеется собственный садик, принадлежащий только ей уголок, за которым она ухаживает собственноручно и где прогуливается летними вечерами, погруженная в девичьи мечты. Раз так, ей необходимы солнечные часы.

— Но, дядя Перси, — сказал я с сомнением, — неужели вы и вправду считаете… Я, собственно, имел в виду, не могли бы вы одолжить мне пятерку… вернее, десятку для круглости…

— Она получит солнечные часы, — твердо сказал старик Черезбрак, — и не подавится.

Я попытался его урезонить.

— Вам неоткуда взять солнечные часы, — убеждал я.

— Мне есть откуда взять солнечные часы, — отрезал старик Черезбрак, с некоторым раздражением взмахивая виски с содовой. — Мне есть откуда взять все, что душе угодно. Солнечные часы, беседки, слоны, если они тебе потребуются. Я этим славлюсь. Покажи мне человека, который скажет, что Чарльз Перси Катбертсон не способен достать солнечные часы, и я ткну его ложь ему в зубы. Вот-вот, именно в зубы.

И поскольку он начал разгорячаться, мы оставили эту тему. Мне и в голову не приходило, что он подкрепит свои слова делом. Полагаю, Корки, ты не станешь отрицать, что я очень даже талантливый типус, но если бы кто-то практически без предупреждения попросил меня представить ему солнечные часы, я бы растерялся. Тем не менее рано поутру в день рождения Мертл у меня под окном раздались йодли, и вижу, он стоит рядом с тачкой, а в тачке — солнечные часы в полном комплекте. Мне это показалось прямо-таки волшебством, и я начал чувствовать себя Аладдином. Казалось, мне достаточно потереть лампу, а Черезбрак сделает все остальное.

— Ну вот, мой мальчик, — сказал он, обметая эту штуку носовым платком и глядя на нее по-отечески. — Преподнеси их милой барышне, и она позволит тебе приласкать ее за парадной дверью.

Это, разумеется, прозвучало резким диссонансом. Мне показалось, что он слишком уж по-земному смотрит на мою великую любовь, в высочайшей степени духовную. Но минута была неподходящей, чтобы указать на это.

— Она захлопает в свои прелестные ладошки. Огласит своим пеньем весь дом.

— Да, она им обрадуется, — согласился я.

— Ну конечно, обрадуется. Пусть только попробует не обрадоваться. Покажи мне истинно английскую светлую душой девушку, которая не обрадуется солнечным часам, и я собственноручно дам ей в нос, — горячо заявил Черезбрак. — На них же есть девиз, и все прочее.

Так оно и оказалось. Сначала мы не заметили, потому что приспособление было сильно обомшелым, но Черезбрак энергично поработал столовым ножом, и теперь его можно было вполне разобрать. Какая-то чушь, если память мне не изменяет, про светило и ход времени, вырезанная старинными буквами. Она словно изменила весь облик солнечных часов, подняла их, так сказать, на более высокую и благородную ступень, и в первый раз они вызвали у меня энтузиазм.

— Самое оно, дядя Перси, — сказал я. — То, что надо. Как я могу вас отблагодарить?

— А ты и не можешь, — сказал Черезбрак.

— Я объясню вам дальнейшую процедуру, — сказал я. — На исходе утра я отвезу эту штуку в Холл и приглашу Мертл и ее отца к нам на чай. Отказаться они не смогут, после того как им будут преподнесены такие солнечные часы.

— Верно, — говорит Черезбрак. — Отличная мысль. Пригласи их сюда к чаю, а я превращу дом в беседку из роз.

— Вы сможете достать столько роз?

— Смогу ли я достать столько роз! Перестань спрашивать меня, могу ли я достать то или это. Конечно, я могу достать розы. И яйца тоже.

— Нам яйца не понадобятся.

— Нам яйца понадобятся, — сказал Черезбрак, снова разгорячаясь. — Если яйца годятся для меня, то уж и подавно для пучеглазой дочки распроклятого О.Б.И. Или ты не согласен?

— Совершенно верно, дядя Перси. Совершенно верно.

Я взвесил, не поставить ли его в известность, что Мертл вовсе не пучеглазая, но он как будто не был в настроении для таких уточнений.

Все тревоги относительно моего преподношения ко дню рождения тотчас исчезли, едва, немыслимо потея, я докатил тачку с подарком через парк до Холла. Старик Черезбрак оказался абсолютно прав. Мертл не могла наглядеться на солнечные часы. Я не замедлил со своим приглашением на чай, и вот тут-то на момент возникла заминка. Ближе к вечеру должен был материализоваться ее дядя Филип, полковник. Он принципиально приезжал на все дни рождения своей племянницы, как бы далеко ни находился, и будет страшно огорчен и обижен, приехав и обнаружив, что она его предала. Что делать?

— Приведите и его, — естественно, сказал я. И мы уговорились примерно о следующем. Полковник, сойдя с поезда и добравшись до Холла, найдет записку с приглашением пройти через парк и предаться веселью в «Конце пути». Я не сказал Мертл, так как время еще не подошло, однако подумал, что полковник явится в поисках племянницы, а обретет вдобавок еще и племянника. Какой сюрприз мог более обрадовать типчика на склоне лет, желающего собрать вокруг себя любящих родных? Нет, Корки, я с тобой не согласен: каков этот племянник, ни малейшей роли не играет. Любой племянник для одинокого холостяка — это манна с небес.

Ну, я покатил тачку назад к коттеджу, чувствуя, что все прекрасно, лучше некуда. И примерно в половине пятого служанка, которая ежедневно приходила из деревни готовить для нас и убирать в доме, доложила о сэре Эдварде и мисс Бейлисс. Теперь я ветеран, Корки, и Року придется скинуть пиджак и поплевать на ладони, если он собирается меня надуть. Нынче, когда Рок предлагает мне что-нибудь абсолютно на вид надежное, я принимаю подарок холодно и, пока не будет доказано обратное, считаю, что тут кроется какая-то ловушка. Но в то время, о котором я рассказываю, я был моложе, беззаботнее, доверчивее и искренне считал, что это чаепитие окажется столь же успешным, каким обещало быть в первые минуты.

Вначале ничто не предвещало катастрофы. Во-первых, служанка прекрасно усвоила мои наставления. Простодушная дщерь чернозема, она, повинуясь естественному порыву, без околичностей распахнула бы дверь и заорала бы: «Они тута!» Однако она доложила о них с шиком и блеском, которые сразу же придали происходящему верный тон. Во-вторых, сэр Эдвард не стукнулся лбом о потолочную балку сразу же за входной дверью. И наконец, хотя розы Черезбрака присутствовали в дивном изобилии, сам он отсутствовал, и это представилось мне редкостной удачей.

Видишь ли, старик Черезбрак не принадлежал к тем, кто чарует всех и каждого. Начать с того, что он питал, видимо, неизлечимую антипатию ко всем О.Б.И., а вдобавок обладал вспыльчивой и властной натурой вкупе со странным убеждением, будто яйца — наиболее подходящая пища для взрослых людей в пять часов дня. А сверх того, он был крайне обидчивым и не терпел никаких возражений. Я просто видел, как он наклоняется над сэром Эдвардом и под острием столового ножа запихивает ему в глотку крутые яйца. А потому его отсутствие было весьма желательным, и я от души надеялся, что он упал в канаву и не может из нее выбраться.

С той секунды, как первая капля чая упала в чашку, все пошло как по маслу. В последние годы, Корки, волей обстоятельств ты чаще видел меня в роли гостя, но можешь положиться на мое слово: в благоприятных условиях я — обаятельнейший хозяин. Дай мне крышу над головой, обилие поджаренного хлеба с маслом и отсутствие кредиторов на горизонте, и никто меня не превзойдет.

И в описываемом случае я был в наилучшей своей форме. Я передавал чашки, я передвигал блюдо с поджаренным хлебом, я поддерживал увлекательную беседу. И я видел, что произвел на старика самое благоприятное впечатление. Эти О.Б.И. — молчаливые, сдержанные личности, и некоторое время он только иногда задумчиво на меня поглядывал. Затем, поднося к губам третью чашку чаю, он пошел в открытую и заговорил о деле:

— Ваша тетя… Кстати, вы не получали от нее письма?

— Пока нет. Полагаю, она слишком занята.

— Да, конечно. Такая энергичная женщина!

— Крайне. Мы, Укриджи, все энергичны. Мы себя не щадим.

— Ваша тетя, — продолжал старикан, выпив еще чаю, — в одном из наших разговоров до ее отъезда из Англии дала мне понять, что вы хотели бы приобщиться к миру коммерции.

— Да, — сказал я, задумчиво поглаживая подбородок и по мере сил стараясь выглядеть как Чарльз М. Шваб, стальной магнат, когда президент «Юнайтед стил» начал его зондировать на предмет слияния. Этим птичкам необходимо давать понять, что ты знаешь себе цену. С ними требуется взять верную ноту с самого начала или вовсе не начинать. — Я мог бы взвесить место в коммерческом предприятии при условии, что жалованье и дальнейшие перспективы адекватны.

Он откашлялся.

— В моем собственном деле, — начал он, — в производстве джута…

Тут дверь открылась, и появилась служанка. Она была из девушек, которые шмыгают носом, и прошмыгала что-то про джентльмена, чего я не разобрал.

— Кто этот джентльмен?

— Снаружи. Говорит, что хочет вас видеть.

— Наверное, дядя Филип, — сказала Мертл.

— Ну конечно! — говорю я. — Пригласите его войти.

И секунду спустя входит типчик. Явно не полковник, так как ни Мертл, ни О.Б.И. его вроде бы не узнают. Тогда кто же? Мне он был совершенно не знаком.

Однако я не отступил от роли радушного хозяина.

— Добрый день, — говорю я.

— Добрый, — говорит он.

— Вот кресло. Прошу.

— Я его и без вашей помощи заберу. И все остальное, — говорит он. — И диван. Я из мебельной фирмы «Мамонт», и чек в уплату за всех них вернули с пометкой «обратитесь к выписавшему».

Корки, не будет преувеличением сказать, что я зашатался. Да, малышок, ноги у твоего старого друга подкосились, и он упал бы, если бы не ухватился за кресло. Но по выражению в глазу типчика стало ясно, что мои шансы цепляться за данное кресло скоро станут достоянием прошлого. Такой это был угрюмо-задумчивый глаз. Вообще-то, полагаю, в наличии имелось два глаза, но левый скрывался под повязкой. Думаю, кто-то ему в него дал. Такой субчик ну никак не мог шагать по жизни, не получая в глаз.

— Но, мой милейший старый конь… — начал я.

— Упираться без толку. Мы писали два раза, но ответа не получили, и фирма поручила мне забрать мебель.

— Но мы же ею пользуемся…

— Больше уже нет, — говорит бандюга. — Ваше время кончилось.

Я вспоминаю эту минуту, Корки, старина, как одну из худших за всю мою карьеру. Любой типус, в первый раз принимая у себя любимую девушку и ее отца, нервничает, и, поверь мне, занимать их становится много труднее, когда в комнату вваливаются двое пролетариев без пиджаков и начинают выволакивать наружу все кресла. Разговор во время этой процедуры застопорился, как ты мог бы выразиться, и даже после ее завершения раскочегарить его оказалось не так-то просто.

— Какое-то нелепое недоразумение, — сказал я.

— Без сомнения, — сказал О.Б.И.

— Вечером я напишу им самое суровое письмо.

— Без сомнения.

— Эту мебель купил мой дядя, один из богатейших людей в Австралии. Нелепо думать, будто человек его положения мог бы…

— Без сомнения. Мертл, моя дорогая, думаю, нам пора попрощаться.

И тут, Корки, я показал, на что способен. Не так уж редко на протяжении жизни, знававшей взлеты и падения, мне приходилось выдавать убедительные речуги, но в тот раз я абсолютно превзошел самого себя. Мысль обо всем, что уплывало из моих рук, вознесла меня на высоты, каких я не достигал ни прежде, ни после. И постепенно, мало-помалу, я добился прогресса. Старикан пытался отлепить меня и просочиться сквозь стеклянную дверь на террасу, но, когда я развернусь во всей красе, отлепить меня не так-то просто. Я зацепил его за петлицу и затащил обратно в комнату. И когда он в некотором обалдении протянул руку и взял ломтик кекса, я понял, что сражение выиграно.

— На мой взгляд, произошло следующее, — сказал я, встав между ним и стеклянной дверью. — У такого человека, как мой дядя, несомненно, есть счета в разных банках. Тот, на который он выписал чек, испытывает недостаток в наличных, и управляющий с непростительной грубостью…

— Да, пожалуй…

— Я скажу дяде о том, что произошло…

И тут кто-то у меня за спиной сказал «ха!» или, может быть, «хо!», я стремительно обернулся и увидел на пороге стеклянной двери еще одного абсолютного незнакомца.

Эта новая добавка к нашему тесному кружку являла собой длинного худого индивида с англо-индийской внешностью. Ну, ты знаешь этот тип: окраска в целом бежевая, а в остальном — стервятник с седыми усами.

— Дядя Филип! — вскричала Мертл.

Стервятник слегка кивнул в ее направлении.

Казалось, его что-то угнетало.

— Не заговаривай со мной, — сказал он. — У меня нет времени. С днем рождения, и все прочее, но не заговаривай со мной сейчас, девочка. Мне надо поговорить с одним человеком.

— Вы знакомы с мистером Укриджем?

— Нет. И не желаю. Но я знаю, он украл… — фраза завершилась жутким клокотанием в горле, и я увидел, что он уставился на стол. Стол принадлежал моей тетке и был единственным предметом в комнате, который там оставили птички без пиджаков, так что он сразу бросался в глаза. — Боже мой! — сказал он.

И перевел на меня взгляд, точно пылающую ацетиленовую горелку. Не знаю, как именно лечат печень в Харрогите, но им следует найти другой способ. Нынешний неэффективен. Этому стервятнику он явно не принес ни малейшей пользы.

— Боже мой! — сказал он еще раз.

О.Б.И. выплыл на поверхность.

— В чем дело, Филип? — осведомился он с раздражением, только что кончив кашлять в связи с крошкой кекса, угодившей не туда.

— Я скажу тебе, в чем дело! Я только что заглянул в свой сад и обнаружил, что он ограблен — ограблен! Вот этот человек оборвал все розы, какие только цвели там. Мои розы! Теперь это бесплодная пустыня.

— Это правда, мистер Укридж? — осведомился О.Б.И.

— Разумеется, нет, — сказал я.

— Ах нет? — сказал Стервятник. — Нет, э? Так откуда эти розы? В саду при этом доме нет ни одного розового куста. Черт побери, я бывал здесь не один раз и знаю, о чем говорю. Откуда у вас эти розы? Ну-ка, ответьте мне.

— Их подарил мне мой дядя.

О.Б.И. наконец одержал полную победу над кексом и саркастически усмехнулся.

— Ваш дядя? — сказал он.

— Какой еще дядя? — вскричал Стервятник. — Где этот дядя? Покажите мне этого дядю. Предъявите его.

— Боюсь, это будет не так просто, Филип, — сказал О.Б.И., и мне не слишком понравился его тон. — Мистер Укридж как будто имеет таинственного дядю. Никто никогда этого дядю не видел, но создается впечатление, что он покупает мебель и не платит за нее, крадет розы…

— И солнечные часы, — вставил Стервятник.

— Солнечные часы?

— Именно. Увидев свой сад, я направился в Холл, и там посреди газона торчат мои солнечные часы. Мне сказали, что этот молодчик преподнес их Мертл.

К этому моменту я уже не был в наилучшей своей форме, но я сумел собрать достаточно старого доблестного духа, чтобы дать ему по лапам.

— Откуда вы знаете, что это ваши солнечные часы? — сказал я.

— На них мой девиз. И, как будто этого мало, он еще украл мою беседку.

О.Б.И. охнул.

— Твою беседку? — сказал он тихим, почти благоговейным тоном. Размах случившегося словно надорвал его голосовые связки. — Как он мог украсть беседку?

— Как, я не знаю. Наверное, по частям. Это переносная беседка. В прошлом месяце я заказал ее со склада. А теперь она стоит в глубине его сада. Говорю тебе, этому человеку место на привязи. Он — угроза обществу. Боже мой! Когда я был в Африке во время войны с бурами, батальон австралийцев присвоил один из моих складов. Но я никак не ждал, что столкнусь с этим в Англии, да еще в мирное время.

Корки, тут меня внезапно озарило. Я понял все. Спасибо слову «присвоить». Тут я вспомнил все, что слышал про Австралию и ее присвоителей. Они умеют лямзить, Корки… И я не о летних костюмах, а о действительно существенных предметах, предметах жизненной важности, вроде солнечных часов и беседок — а не омерзительных летних костюмах, вообще непонятно для чего тебе требующихся, и ведь завтра ты его получишь совсем как новый.

Но впрочем, главное, что я все понял.

— Сэр Эдвард, — говорю я, — разрешите мне объяснить…

Но это было бесполезно, Корки. Они ничего не желали слушать. О.Б.И. прожег меня одним взглядом, Стервятник — другим, и, мнится мне, Мертл прожгла меня третьим, после чего они отбыли, и я остался в одиночестве.

Я подошел к столу и подкрепился остывшим жареным хлебцем — человек, стертый в порошок.

Минут через десять снаружи донесся веселый свист, и вошел Черезбрак.

— Вот и я, мой мальчик, — сказал Черезбрак. — Я принес яйца. — И принялся выкладывать их из всех карманов. Казалось, он обчистил все курятники в округе. — А где же наши гости?

— Ушли.

— Ушли?

Он огляделся:

— Хо! А где мебель?

— Увезли.

— Увезли?

Я объяснил.

— Тц, тц, — сказал Черезбрак.

Я слегка хмыкнул носом.

— Не хмыкай на меня, мой мальчик, — сказал Черезбрак с упреком. — Даже самым лучшим людям время от времени возвращают их чеки.

— И полагаю, лучшие люди лямзят яйца, и солнечные часы, и беседки? — сказал я. С глубокой горечью, Корки.

— Э? — говорит Черезбрак. — Не хочешь же ты сказать…

— Безусловно, хочу.

— Расскажи мне все.

Я рассказал ему все.

— Жаль-жаль, — говорит он. — Я так и не сумел избавиться от привычки к присвоению. Где бы ни был Чарльз Перси Катберстон, там он присваивает. Но кто бы мог подумать, что люди поднимут бучу из-за таких безделиц? Старая родина меня разочаровала. В Австралии на такие присвоения никто и внимания не обращает. Что мое, то твое, а что твое, то мое — вот наш девиз там. Такой шум из-за каких-то солнечных часов и какой-то беседки! Господи помилуй, в свое время я слямзил теннисный корт. Ну, да теперь ничего сделать нельзя, я полагаю.

— Очень даже можно, — сказал я. — О.Б.И. не верит, что у меня есть дядя. Он думает, будто все это лямзил я сам.

— Неужели? — говорит Черезбрак задумчиво. — Неужели он так думает?

— И самое меньшее, что вы могли бы сделать, — это пойти в Холл и объяснить.

— Именно это я и собирался предложить, мой мальчик. Сейчас же пойду туда и все улажу. Доверься мне, мой мальчик. Я все расставлю по своим местам.

Он урысил, и, Корки, больше я его до нынешнего дня не видел. Я убежден, что он и близко к Холлу не подошел. Я твердо уверен, что он зашагал прямо на станцию, прикарманив по дороге парочку телеграфных столбов, а также шлагбаум, и сел в первый лондонский поезд. Безусловно, в том, как держался со мной О.Б.И., когда я на следующий день повстречался с ним в деревне, ничто не указывало, будто все улажено и расставлено по своим местам. Думается, ни один производитель джута никогда прежде до такой степени в упор не видел встречного.

Вот почему, Корки, старый конь, я хочу, чтобы ты зарубил у себя на носу: этого субчика, этого подлого и бессовестного старика Черезбрака следует всячески избегать. Не важно, какую бы блестящую перспективу он перед тобой ни развертывал, говорю тебе — беги его! Но если взглянуть на ситуацию другим, более узким взглядом, я лишился случая закусить. И не исключено, закусить в самом лучшем смысле этого слова. Но сожалею ли я об этом? Нет и нет. Кто знает, не позвали бы в последнюю минуту этого типуса к телефону, а я остался бы оплачивать счет?

Но предположим даже, что он сейчас действительно располагает деньгами. Откуда они у него? Я наведу справки, и, если выяснится, что кто-то слямзил памятник принцу Альберту, я буду знать, что мне думать.


© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Загрузка...