Пародии. Эпиграммы

Одним Авербахом

Всех побивахом.

Сколько у Асеева

Лирического сеева!

Читатель перед сим почтенным ликом,

Вздыхая, справедливо заключит:

Сначала Бабель оглушил нас КРИКОМ,

Ну, а теперь — талантливо молчит.

Романтики оплот,

Биологизма бард,

Почетный рыбовод

И птичник — Эдуард.

Почти портрет? Ну, как не так.

Я с Кукрыниксы не согласен.

В оригинале мил Батрак

И даже при наличье басен.

Трудолюбивейший Демьян —

Поэт рабочих и крестьян.

Индустриальная деталь

Его ударной директивы:

Он делает стихами сталь

И ликвидирует прорывы.

Он знает все: аз, буки, веди.

Он даже Джойса одолел —

Оптимистических трагедий

Неистощимый скорострел.

В нем темперамент пионерский.

Как меч, перо в его руке.

Стихи он пишет по-венгерски

На пролетарском языке.

Несложное оружие Дени

Буржуям укорачивает дни.

Болезней много перенес он,

Сейчас почти здоровый вид,

Он был нехорошо фричесан,

Теперь побрит.

Вид гармоничный и живой,

Суров, но все ж не без улыбки.

Он признает свои ошибки,

Идя дорогой столбовой.

При случае себя Ермилов не обидит,

Им тактика усвоена одна:

В чужом глазу сучок он видит,

В своем не замечает и бревна.

Когда художник молодой

Займется верховой ездой,

Он разъезжает по арене

На иноходце Чемберлене.

Без хитростей и без затей

Он занят выделкой Лаптей.

Что он попутчик — спору нет.

Но что-то больно много лет!

У Инбер — детское сопрано,

Уютный жест.

Но эта хрупкая Диана

И тигра съест.

Смотри и усваивай

Производственный подход:

Портрет Караваевой,

Писавшей «Лесозавод».

Скажу и двадцать лет спустя:

Кассиль — способное дитя.

В портрете — манера крутая,

Не стиль, а сплошной гоголь-моголь:

Посмотришь анфас — В. Катаев,

А в профиль посмотришь — Н. Гоголь!

О хлебе насущном

Вопрос решен:

Им кормит театры

Шекспекарь Киршон.

Красноречив. Скрывать не хочет

Ошибки прежние свои.

И преподносит девять точек,

Не ставя ни одной над и.

Его талант в расцвете сил,

Он трижды храбр — к чему лукавить?

Его Таиров пригласил,

Чтоб слог у Пушкина подправить.

Братишка Мейерхольд,

Надев морскую робу

И смело офокстротив пулемет,

С Вишневским пляшет танец:

«Смерть Готобу»

Последний и решительный

Матлот!

Он украшает теа-прессу.

Его мы чествуем, честим.

А он, мятежный, ищет пьесу,

Которая спасет Гостим.

Все изменяется под нашим зодиаком,

Но Пастернак остался Пастернаком.

Он, несмотря на бороду и годы,

Чистейшее дитя… охотничьей породы.

Люди иные,

Время иное…

Сидит Виринея

На перегное.

Он сух. Но это полбеды,

Когда в докладах нет воды.

Добьется он респекта,

Идя не по кривой

От среднего проспекта

К дороге столбовой.

В нем каждый атом

Дышит МХАТом.

Таиров — режиссер культурный.

В нем синтетически слились

Домашний реализм структурный

И импортный идеализм.

Он молод. Лет ему сто тридцать.

Весьма начитан и умен.

Архивной пылью серебрится

От грибоедовских времен.

Растет, романтику развеяв,

Жирапп из Удэге — Фадеев.

Любимец муз и госиздатов

Артемий Бородатович Халатов.

Широту ее размаха

Не уложишь в писчий лист.

Поэтесса, лектор, пряха,

Шерстовед и романист.

В пример писателям иным,

Что величавы, словно павы,

Он скромно даже с целины

Снимает урожаи славы.

У Эренбурга скромный вид,

Ему несвойственна шумиха.

Фундаментален, как слониха,

И, как крольчиха, плодовит.

Как драматург —

Страх симпатичен.

Как теоретик —

Драматичен.

Подумаешь, глянув, — Спиноза!..

— Чудак!

К чему вот такое сиденье?

— Подобная поза не более как

«Персональное совпадение».

Читатель, зри и лба не морщь с досады,

Коль сей рисунок сразу не поймешь.

По-твоему — здесь греки из Эллады,

По Вересаеву — из вузов молодежь.

Веселому я от души

Скажу: — Хороший ты писатель,

Но все ж ты книги так пиши.

Чтоб был веселым и читатель!

Он, конечно, не оратор,

А верней — на общий взгляд —

Всесоюзный инкубатор

Для писателей-цыплят.

«Он порча, он чума, он язва

здешних мест!»

А Гронский слушает да ест.

Назло

всем остальным Европам

Себя

в монумент превращу!

Сиропом,

сиропом,

сиропом

Читателей

я угощу!

Для берегов отчизны дальней,

Покинув конструктивный кров,

В статьях изысканно суров

И всех и вся ортодоксальней.

Тип русского американца —

Ефим Зозуля вам знаком?

«Приятель» Менделя Маранца

И литератор с «Огоньком».

Задача Бендеру Остапу:

Имея сразу двух отцов,

Установить в конце концов —

Кого из них считать за папу?

Летописцам — честь и место.

Рады видеть их труды.

Вот, смотрите, новый Нестор

Без усов и бороды.

Сколько прожито — не шутка

(По его лицу видать).

И торопится малютка

Жизнь былую передать.

Чтоб потом в домах и избах

Раздавался дружный крик:

— Эх, и жил же, братцы, Исбах!

За-ме-ча-тель-ный старик!

— Я в критики, конечно, не гожусь.

Плоха иль хороша каверинская проза —

Судить не мне, — сказал летящий гусь,

Но автор прав: — Не узнаю совхоза.

О гусях миф неповторим.

«Пролог» — не Рим.

На сей портрет читатель глянув, гахнет

И будет до глубин души растроган.

Здесь за версту листом лавровым пахнет —

Увенчан славой Петр Семеныч Коган.

Вознес на высоту

Писательское званье —

Единственный летун,

Достойный подражанья.

Корнилова узнаем сразу все мы

По самой маленькой строке.

Он сочиняет песни и поэмы

На древнерусском, комсомольском языке.

Мы обнаружим без труда

В морском романе Лавренева,

Что главная его основа —

В большом количестве вода.

Свернув с дороги эпигонов,

Свое лицо спа-Соть Леонов.

Острием эпиграммы целя,

Простим ему тяжкие роды.

Бывает такая Неделя,

Которая тянется годы.

Как убедителен Маршак,

Простой пример: один ребенок,

Освободившись от пеленок,

Проделал первый бодрый шаг.

Прочтя писателя доклад,

С презрением отбросил соску,

Потопал к книжному киоску

За толстой книгой для ребят.

Воркует нежно голубок,

Как Саваоф сидит художник.

И верно. В графике он бог,

Но голубятник и безбожник.

Плохого про него не скажем,

О нем душой не покривим.

Се — романист с подпольным стажем,

Сидит в театре, на крови.

Украшают книжные полки

Новикова-Прибоя почетные труды.

Старые морские волки

Умеют выйти сухими из воды.

В свой юбилей ты будешь тронут,

Тебе речей наговорят!

И я отметить ныне рад:

Таланты и в воде не тонут,

И в Литиздате не горят.

Было в Москве

Сорок сороков,

Стало в Москве

Сорок дневников.

Его полотна велики,

И широки его мазки.

Пожалуй, для таких мазков

Не хватит тысячи Брусков.

Ворона плохо разбиралась в сыре,

И тут-то бог послал ей знатока —

Она в соавторы призвала Пильняка,

И «Сыр» был напечатан в «Новом мире».

«Для писания пьесы

И топор пригоден», —

Сказал драмсек

Николай Погодин.

Запевала. Гордость наша.

Грудь — баяном, нос — трубой.

Это он — Прокофьев Саша —

Ленинградский Громобой.

Длина Железного потока —

От Минска до Владивостока.

Колхозных дней очеркианец,

Боец заправский,

Почетный и потомственный кубанец —

Владимир Ставский.

В свои стихи за десять лет

Он браги влил большую дозу.

Читатель пьян, но трезв поэт

И перекочевал на прозу.

В дни оны Алексей Толстой

Нарисовал весьма сурово

Пречерной краскою густой

Изображение Петрове.

Прошли года. Во всей красе

Показан вновь властитель невский.

Старался тот же Алексей,

Но красками снабжен Ключевский.

Осваивая древний опыт,

Нам Федин показал пока

Не похищение Европы,

А ввоз голландского быка.

Читатель книгу Форш просил,

Лицо являло грусть и муку, —

И кто-то «Камень» положил

В его протянутую руку.

Везет искусства пышный воз

Абраам Маркович Эфрос,

А сзади вертит колесо

Абрау Маркович Дюрсо.