Партизанский фронт

ПЕРВЫЕ УСПЕХИ И БЕДЫ

Итак, завершен трудный, почти месячный марш по оккупированной врагом территории. Позади осталось около 700 километров топких болот, лесных чащ и опасных троп.

За время похода отряд приобрел некоторый боевой опыт. Но конец пути был лишь началом действий отряда в указанном нам районе.

Трехдневный отдых в Логойском лесу заметно восстановил наши силы. К концу отдыха около карты, прикрепленной к дереву, стали группами собираться партизаны.

— Мы находимся здесь, в лесах на стыке Смолевичского и Логойского районов, — показывал Кисляков, — наше поле сражения простирается от Слободы, а для более смелых — от Минска и до самого Борисова.

На карте густо пестрели большие и малые синие кружочки, обозначавшие немецкие гарнизоны. Особенно густая их сеть тянулась вдоль железной дороги Минск — Москва и параллельной ей автомагистрали, они-то и питали гитлеровские войска на фронте живой силой, техникой, боеприпасами, горючим и продовольствием.

Левее, почти рядом с точкой, обозначавшей расположение нашего отряда, был Минск, а справа Борисов — крупнейшие опорные пункты-базы оккупантов в Белоруссии. Совсем рядом были Логойск, Плещеницы, Смолевичи.

У карты продолжался оживленный разговор.

— Под самый нос забрались к фашистам.

— К самой глотке. Жаль только, что у нас пока нет сил зажать ее, да покрепче…

Утром разведчики, расположившись на опушке густого низкорослого сосняка, наблюдали за движением по автомагистрали и железной дороге. Сзади неслышно к ним подошел коренастый старик. Облокотившись на суковатую толстую палку, он спросил:

— Вы кто будете, люди добрые?

Кисляков привстал и добродушно протянул волосатую руку:

— Будем знакомы, Андрей… Присаживайся, хозяин полей. Мы свои, православные…

— Время сейчас военное, и разные Андреи бывают, сразу не поймешь, кто свой, кто чужой… Вот и спрашиваю, — наступал старик.

— Мы партизаны, отец, фашистов бьем, — не выдержал Соляник.

Его поспешность удивила разведчиков, но слово, что птица, выпустишь — не поймаешь. Слова Соляника озадачили старика, и глаза его забегали, губы задрожали.

— Брось меня дразнить. Нехорошо. Молод над дедом подшучивать. Здесь партизан, как я прикидываю, быть не может, ведь кругом немцы да полицаи, — сказал он, недоверчиво всматриваясь в загорелые лица партизан.

— А где же они тогда водятся? — поинтересовался Кисляков.

— Бог их знает. Говорят, где-то верстах в пятидесяти… А вы откуда будете, из Жодино или со Стахова? — лукаво спросил старик, называя крупные немецкие гарнизоны.

— Мы из Москвы, — снова выпалил Соляник.

— Ну хватит точить лясы, — сердито нахмурился дед. — Я тоже на службе. Говорите толком, кто вы, иначе!.. — он грозно махнул рукой в сторону автомагистрали, заполненной немецкими машинами… Лицо старика стало строгим.

Кисляков, не ожидая такого оборота дела, внимательно оглядел строптивого деда. Пропотевшая черная рубаха, бесцветные изношенные самотканые штаны с десятком заплат, жилистые мозолистые руки, босые исцарапанные ноги. «Такой может быть только с нами», — решил он.

— Брось грозиться фашистами. Мы их не боимся, потому что находимся на родной земле, среди своих людей. Давай лучше говорить начистоту. Повторяю тебе слова моего друга — мы партизаны, он и я — партизанские командиры.

— Если ты настоящий командир, а не переодетый полицейский, то покажи документ, — не унимался дед.

Андрей вынул из нагрудного кармана гимнастерки небольшое удостоверение на тонком полотне и передал его в цепкие руки старика. Долго всматривался дед в него, вертя в непослушных пальцах, а гербовую печать воинской части дважды просмотрел на солнце. Наконец он выпрямился, бросил палку в сторону, крякнул, расправил плечи и, бросившись с распростертыми объятиями к Кислякову, по-отцовски расцеловал его.

— Сыночки родные! Вот радость-то какая, — едва сдерживая слезы, продолжал он. — Вы уж не серчайте. Принял, было, я вас за полицаев-сволочей. Думаю, брешут, собаки, испытывают… — говорил он. — Может, и мой сынок, как и вы, скитается по свету. Взводным до войны был в стрелковой дивизии в Двинске. Увижу ль я его?.. Сколько кругом народу гибнет!.. Настало время, что и жить неохота. Фашисты, гады, будь они трижды прокляты, так обдирают нас и издеваются, что и сказать трудно… А тут еще и среди наших холуи находятся, в полицаи идут. Вот поэтому и нелегко сейчас сразу распознать, кто друг, а кто враг. В душу не залезешь. — Старик на миг задумался, а затем, подняв лохматую голову, с восхищением промолвил: — Подумать только, из самой Москвы пришли… Значит, там не забыли о нас.

— Не забыли, отец.

— А как же наша матушка-Москва? Ведь фашисты раструбили, что от нее остались лишь развалины, правительство бежало в Куйбышев, а жителей, кого скосил голод, а кого — мороз…

С огромным интересом выслушал он короткий рассказ о том, что Москва невредима и всего месяц назад мы были у Кремля.

Глянул засверкавшими глазами дед по сторонам и доверчиво поведал, что и он не лыком шит, не верил этой брехне, да и сам не стоял в стороне и сердцем чуял, что нужно делать.

— Меня, Остапкевича, фашисты назначили охранять хлеба в поле. Однажды я самолично поджег большую скирду с хлебом, а свалил на пьяных полицаев… — Тут дед спохватился и, что-то вспомнив, хлопнул себя по бокам: — Хлопцы, обождите здесь минуток десяток, кое-чего вам притащу.

Дед Остапкевич скрылся в роще. Примерно через четверть часа он, разгоряченный, принес две смазанные винтовки и чем-то наполненную холщовую сумку.

— Вот, родные, вам пара наших исправных ружей. Я их еще в 41-м году спрятал. Вот и цинка, — сказал он, доставая коробку с патронами из сумки. — А это, — тут дед весело прищурился и щелкнул языком, — банка с медом. Отменный медок, свой, ребята, липовый… А одну винтовку я оставил себе. Пригодится, глаз у меня еще зоркий. Буду при случае по одному отсчитывать из кустов, все меньше останется погани на земле.

Разведчиков очень тронула встреча с дедом. Он тоже был несказанно рад, и лучшей наградой ему было то, что они, не удержавшись, тут же отведали его душистого меда.

— Ну, сынки, мне пора. Помните, что дед Остапкевич всегда поможет, чем может. А искать меня легко. В этой округе, — обвел он рукой вокруг себя, — меня все знают.

На прощанье Кисляков горячо поблагодарил его и пообещал навести справки о его сыне.

Через несколько дней разведывательная группа, вернувшись в отряд, доложила результаты разведки северной части Смолевичского района. Обстановка на закрепленном за отрядом участке была довольно сложная. Через район проходили железная и шоссейная дороги стратегического значения, был проложен многожильный подземный кабель, связывавший ставку Гитлера с группой армий «Центр» и крупными немецкими гарнизонами.

Кроме этого, недалеко от Жодино на территории Борисовского района функционировала немецкая шпионская школа, а в лесах размещались склады с вооружением и другими военными материалами. Все это заставило оккупантов создать в районе действий отряда густую сеть сильных гарнизонов.

Едва забрезжил рассвет, как вокруг, укрывавшего нас леса в нескольких местах неистово застучали пулеметы. Стрельба поднялась и в близлежащих деревнях — Морозовке, Лядах, Юрковичах и на реке Цне.

Сиваков заметно растерялся и не знал, что предпринимать. Пока мы собирались, чтобы принять решение, стрельба начала приближаться к лагерю. Немцы, очевидно, намеревались прочесать лесной массив. Все мы сошлись на мысли, что уходить в каком-либо направлении, ничего не зная о положении противника и его силах, нельзя. Поэтому решили выбрать удобную для круговой обороны высоту, занять ее и выслать дозоры. Оградив себя от внезапного удара, можно было лучше разобраться в сложившейся обстановке и наметить план дальнейших действий.

Начальник штаба быстро нашел подходящую высоту. Она, казалось, специально была создана для оборонительного боя. Отряд занял ее и рассредоточился. Многие партизаны залегли в своеобразных окопчиках-воронках, образовавшихся когда-то при корчевке динамитом сосновых пней. Остальные приготовились к бою, заняв позицию за вековыми деревьями, большими штабелями дров и отдельными пнями. Единственный наш пулемет мы выставили для ведения огня вдоль забытой дороги, подходившей к высоте через поляну. Во все стороны ушли дозоры.

По направлению и характеру стрельбы мы предполагали, что каратели, методически прочесав один квартал леса, окружали и прочесывали другой, потом третий. Они медленно, но неуклонно приближались к нашей высоте.

В напряжении и неизвестности незаметно пролетал долгий летний день. Под вечер, когда на землю легли длинные тени деревьев, вдруг заговорил наш пулемет. Вскоре последовали ответные беспорядочные выстрелы из автоматов и винтовок. Обстреляв появившуюся редкую цепь гитлеровцев, пулеметчики перебежали на запасную позицию. Немцы залегли вдоль поляны, прижались к земле, подтянули пулеметы и открыли по опушке ураганный огонь.

— Крышка нам будет здесь, я предупреждал… — панически прошептал Сиваков.

— Не пускай слезу раньше времени, — спокойно ответил Панкевич.

— Еще немного терпения, дождемся ночи и сманеврируем, а там нас ищи-свищи, — поддержал комиссара Кисляков.

Психологическая неподготовленность командира к сложным ситуациям нас сильно озадачила. Где нужно было действовать, он терялся. В Ореховце, разумеется, мы не могли предвидеть этого, тем более что он располагал к себе как человек. Отсутствие боевых качеств у командира, к сожалению, выявилось только в боевой обстановке.

Спустя полчаса над отрядом появился самолет-разведчик. Сделав несколько кругов, он пустил зеленую ракету и удалился.

Нерешительность гитлеровцев и время работали на нас. Вот и день на исходе. Наконец темнота непроглядной пеленой спустилась на лес. Все были рады наступлению ночи — нашей лучшей союзницы.

— Нужно без промедления уходить. Выжидать больше нельзя, — обратился комиссар к Сивакову.

— Куда и как уходить?.. Заварили кашу, так сами и расхлебывайте, — отрезал Сиваков, отходя в сторону. Он явно самоустранялся.

Несмотря на бой, все мы, командиры, еще днем после долгих обсуждений совместно выработали, как казалось, лучший маршрут отступления. Выбрали мы его так, чтобы он проходил по уже прочесанному участку леса. Надо только было незаметно пробраться сквозь линию вражеского оцепления.

Панкевич, посоветовавшись с начальником штаба, приказал быстро собрать отряд, объявить решение и, не теряя времени, быстрым темпом отойти немного назад и спуститься к оврагу. Требовалось разъяснить партизанам, что спасение в быстроте, бесшумности и смелости.

Возглавить движение отряда комиссар приказал Кислякову.

Пожалуй, никому не забудется этот бешеный бросок сквозь ночной лес, полный неизвестности. Всем мерещилось, что всюду нас поджидают немцы и вот-вот мы напоремся на их засаду. Порой казалось, будто отряд заблудился, и мы, проплутав ночь, к утру очутимся в чистом поле… Никто не замечал веток, хлеставших по лицам, не чувствовал боли сбитых ног. За каких-то пять часов мы отмахали около 30 километров. Обогнув деревню Швабовку и переправившись через речку Гайну, отряд утром прибыл в Смолевичский район и остановился возле канала в километре от хутора Кормша.

По обе стороны канала сплошной стеной стояли густые заросли малинника, ежевики и жгучей крапивы. Партизаны набросились на едва покрасневшие ягоды. Весь день из покинутого нами леса доносились частые глухие взрывы. Видимо, каратели подтянули артиллерию и минометы. Но для нас они уже были не страшны.

В Кормше мы раздобыли у жителей картофель и в ведрах сварили суп. Хотя он был и несоленый, но казался самым вкусным из всех супов.

— Товарищи, мы и на этот раз легко отделались от оккупантов, — сказал комиссар, собрав нас после завтрака. — Но так долго продолжаться не может. Произошло все это не потому, что в Логойском лесу, как полагает Сиваков, очень опасно, а потому, что мы не вели разведку. Несколько дней просидели, ничего не зная. Ограничились лишь посылкой разведчиков в сторону магистрали. А враг не дремал, и это нам наука. Теперь скажу о другом. Прошедшая ночь убедительно показала, что наш отряд, когда надо, способен быстро маневрировать, он подвижен и может быть неуловимым. Только требуется действовать не вслепую, а знать местность.

Все, конечно, согласились с этим. Ведь мы совершенно не знали район и судили о нем пока лишь по карте. Нам было не ясно расположение противника, среди нас не было ни одного местного жителя. Короче говоря, мы были пока действительно слепыми. (В дальнейшем мы не раз убеждались в огромном значении разведки).

Тут же без промедления были высланы группы для детальной и обстоятельной разведки Смолевичского и Логойского районов и всех ближайших немецких гарнизонов.

…С этого дня мы начали свою «стационарную» лесную жизнь. Партизаны научились быстро устраивать ночлег в любом месте, хорошо маскироваться, неплохо изучили местность, установили связи со многими местными жителями, найдя среди них сотни самоотверженных помощников. За это время было устроено несколько успешных засад на автостраде.

Чуть не каждый день выходили группы партизан к железной дороге Минск — Москва для совершения ночных диверсий, хотя железная дорога тщательно охранялась. Иногда, проделав долгий и трудный путь, партизанам удавалось подобраться к магистрали, незаметно заложить мину натяжного действия, размотать шнур и выжидать появления «добычи» — груженого состава. Но в это время немецкие охранники с овчарками обнаруживали мину и засаду. Партизанам приходилось, не теряя времени, отходить под огнем преследующих охранников. Жалко было зря израсходованной взрывчатки. Но неудачи не обескураживали подрывников. По пути в лагерь они валили десятки телеграфных столбов вдоль автомагистрали, расстреливали и сжигали одиночные машины противника, уничтожали мотоциклистов. Как правило, они не возвращались с пустыми руками, а приносили автоматы, винтовки, патроны, гранаты, консервы, соль, то есть то, что позарез было нужно отряду.

Первый счет подорванным воинским эшелонам открыла группа Жени Чуянова в составе Володи Рогожина, Ивана Вышникова, Пети Шиенка и Ильи Силковича. Проводниками этой группы были бесстрашные подпольщики из деревни Росошно Иван Кирильчик, отец четверых детей, и Антон Яцкевич.

Ратный труд диверсантов тяжелый и опасный, не каждому по плечу. Группа Чуянова была весьма назойлива и инициативна. Наши диверсанты немало причиняли хлопот фрицам. Вот что рассказывает о делах группы активный ее участник Владимир Рогожкин:

«…Начали мы с того, что уничтожили в совхозе Будагово десятки тонн приготовленного оккупантами к вывозке в Германию хлеба. Часть хлеба отправили в отряд, сколько успели — раздали крестьянам совхоза и соседних деревень, а остальное сожгли вместе с амбарами. Крепко помог нам дед Остапкевич, замечательный человек, патриот».

В разгар летней страды участники группы первые в отряде произвели диверсию на железной дороге Минск — Москва восточнее станции Жодино, в районе нефтебазы. К железной дороге провел подрывников житель деревни Остров Антон Яцкевич.

…«Старший группы Чуянов, с ним Вышников и Силкович залегли в охранении, а я и Петя Шиенок, — вспоминает Владимир Рогожкин, — с восьмикилограммовой миной осторожно поползли к монотонно гудевшему телефонными проводами полотну. Почти у самой цели до нас донеслись слова на немецком языке парного патруля, двигавшегося в нашу сторону. Мы, казалось, вдавили себя в землю, затаились. Охранники прошли мимо. Выждав в постоянной тревоге минут двадцать, услышали шум поезда, шедшего на восток.

Забыв об опасности, мы бросились на железнодорожное полотно и, до крови разрезая щебенкой руки, заложили мину. Поезд был почти рядом, уходить к товарищам было некогда. Поднялись во весь рост, отбежали в темень примерно 50 метров и дернули за шнур. Валившийся в кювет с грохотом паровоз и шесть вагонов видеть не пришлось: взрывная волна со страшной силой бросила нас на землю. Пришли в сознание на руках товарищей, вынесших нас под ураганным огнем противника в безопасное место».

Через несколько дней в том же районе группа подорвала второй воинский эшелон.

Третий эшелон — новогодний подарок Родине — группа намеревалась свалить с рельсов почти у самой станции Смолевичи. Тут-то подрывникам досталось как никогда раньше. Немцы осветили ракетами местность и открыли уничтожающий пулеметно-автоматный огонь. Партизан спасли многочисленные дренажи торфоразработок.

«…Сколько раз приходилось с головой окунаться в обжигавшую холодом воду! Когда добрались до деревни Криница, мы были похожи на ледяные чучела», — заключил свой рассказ Владимир Рогожкин.

Трудности борьбы на железной дороге заметно росли, каждая очередная операция проводилась с большим риском для жизни. Люди знали это и все же с полным сознанием опасности шли в огонь, под пули, на смерть, подкарауливавшую их в каждой операции, только потому, что понимали — при удаче каждый из них один срабатывал за сотню бойцов на фронте.

Сейчас любой советский человек испытывает гордость за народных мстителей, когда читает в мемуарах донесение главной железнодорожной дирекции группы армий «Центр» в свой штаб:

О том, что за люди входили в группу наших подрывников, свидетельствует вот этот эпизод.

После возвращения с одной из диверсий Иван Кирильчик, хитро улыбнувшись, рассказал подрывникам о происшествии, случившемся на днях якобы с одним из партизан соседнего отряда.

— В июле командир отряда «Беларусь» Покровский послал знакомого мне подпольщика в южную часть Смолевичского района в отряд «Разгром» с очень важным пакетом. Передав пакет, связной отправился в обратный путь. Приближаясь на своей подводе к переезду, он увидел у шлагбаума двух гитлеровцев. Сердце у него тревожно сжалось, но поворачивать обратно уже было поздно — они махали руками и орали: «Быстрее, быстрее езжаль!»

— Кто ви ест? — спросил унтер, остановив лошадь.

— Человек, господин офицер, — ответил тот, нарочно завышая ранг унтера.

— Че-ло-фэк! Ха-ха, он челофэк! Зи маль[6], — обратился унтер к рядом стоявшему солдату, — ето ест челофэк.

Унтер тупо улыбнулся.

— Ви не ест челофэк, ви ест хазе[7], даваль аусвайс[8] и бежаль прямо, прямо…

Партизан понял, что его хотят подстрелить, как зайца. Что делать?

— Аусвайс! — Гитлеровец вскинул автомат. Партизан быстро оглянулся кругом, сунул руку в боковой карман пиджака и крикнул:

— На, гад!

Один за другим прогремели два выстрела, и оба оккупанта рухнули на землю. Мгновенно соскочив с телеги, он схватил автоматы с запасными магазинами и спрятал их под сено. Потом стащил трупы в кусты и вскачь погнал лошадь…

Чуянов, посмотрев на рассказчика, воскликнул:

— По-видимому, тем партизаном был Иван Кирильчик?

— Возможно, — улыбнувшись, ответил тот.

Возвращаясь через несколько дней после диверсии, в результате которой был подорван уже третий паровоз и восемь вагонов, груженных различной боевой техникой противника, Кирильчик на некоторое время исчез в лесу.

— Вот возьмите два автомата, а то когда я еще буду в этих местах, — без всякой рисовки сказал он Чуянову.

Слава о боевых делах нашего отряда быстро вышла за пределы Смолевичского района. О нас к концу августа стали говорить в Борисове и Минске и радоваться нашим боевым успехам. К отряду стали тянуться местные колхозники и бывшие военнослужащие, на время осевшие в деревнях. К нам находили путь и бежавшие из лагерей военнопленные.

Мы приобрели немало отважных и самоотверженных друзей среди местного населения. Ими стали братья Иван и Павел Кирильчики из Росошно, лесник Антон Константинович Яцкевич. Во всех близлежащих деревнях мы были желанными, своими. Радость отряда по случаю любого боевого успеха была радостью и для местных жителей. Наши неудачи были и их горем. Каждый считал своим долгом помочь отряду. И надо прямо сказать, что без этой помощи отряд не смог бы долго существовать.

Миновало то время, когда жители в нашем районе при появлении неизвестных им вооруженных партизан прятались на чердаках, в сараях, закрывались на запоры, а то и уходили в лес. Конечно, и позже колхозники в разговоре с незнакомыми партизанами продолжали сохранять осторожность. Они не забывали случаев, когда переодетые оккупанты и полицаи, выдавая себя за партизан, заходили в деревни, спекулировали на патриотических чувствах доверчивых жителей, а потом расстреливали их. Но как только жители убеждались, что мы настоящие партизаны, они всячески помогали нам кто чем мог. Это придавало мстителям новые силы.

…Однажды вышло так, что из лагеря должны были уйти на задания почти все группы. Задержалась только группа Соляника. Собирался дождь. Темные лохматые тучи нависали над бором.

— Ты обожди с людьми, а я доложу Сивакову. Любит он рапорты принимать, — улыбаясь, обратился Соляник к Кислякову. Повесив автомат на шею, он подбежал к костру, у которого, съежившись, дремал командир, и гаркнул:

— Товарищ командир, группа к выступлению на задание готова! Разрешите идти?

— Ты чего орешь на весь лес? — недовольно проговорил Сиваков, протирая покрасневшие от дыма глаза. — Ступайте.

— Вот это по-военному, — донесся из ближайших кустов незнакомый хриплый голос. — Я говорил своей бабе, что тут в лесу десант, а она меня дурнем назвала… И верно… десант.

Сиваков, как ужаленный, вскочил, растерянно оглянулся по сторонам и, вскинув автомат, окликнул:

— Стой! Кто идет?

— Черт из болота прет, не видишь, что ли? — отозвался совсем близко тот же хриплый голос.

— Стой, говорю! Стрелять буду, — пригрозил Сиваков и, пригнувшись, метнулся за толстую ель.

— Не спеши стрелять… В кого стрелять — вот вопрос. Ты еще в пеленках был, когда я партизанил, — отчитывал невидимый, кряхтя, пробираясь через густые кусты.

Пламя костра осветило коренастого мужчину лет пятидесяти с круглым скуластым лицом и копной взлохмаченных волос. Его босые ноги кровоточили, а по мокрым холщовым штанам стекала грязная вода.

— Где тут начальство? Дело серьезное есть, — пристально всматриваясь в присутствующих, спросил он.

— Я командир, — оторвался от дерева Сиваков. — А ты как сюда попал?

— Ты — командир?

— Что, не похож? Молод, что ли?

— Не в том дело. Зачем зря грозишься: «Стрелять буду…» Настреляешься еще. Ну ладно, сейчас некогда лясы точить… Ты командир, так давай слушай. Я Алексей Яковлевич Фролович — фельдшер из Сухого Острова. Слыхал, наверное. Меня почти все твои знают. Знает и командир партизанского отряда Покровский. Он не раз жал мне руку за спасение его раненых бойцов. А жена моя — тетей Леной зовут ее партизаны — даже к медали представлена.

— Да, мне известно о тебе, старина, и о тете Лене тоже, — Сиваков виновато протянул ему руку. — Ну вот и познакомились. А теперь выкладывай, что у тебя.

— Дело весьма важное и секретное, — вопросительно оглянулся на сидевших у костра Фролович.

— Здесь все свои, говори смело, — сказал Сиваков.

Все с нетерпением ожидали, что скажет фельдшер. Было ясно, что не любопытство заставило его на ночь глядя по болотам искать отряд.

— Из Борисова наши люди велели мне предупредить вас, что к рассвету в окрестности Кормши объявятся части моторизованной бригады СС и будут прочесывать лес. Принимайте срочные меры, — закончил Фролович.

Когда я с одной из групп вернулся с задания, разговор уже закончился. Не вводя в курс обстановки, командир приказал мне выслать разведку к деревне Сорское, усилить посты и привести всех имеющихся в лагере партизан в боевую готовность. В полночь с группой партизан вернулся комиссар Панкевич. Состоялось совещание командного состава.

Наш «военный совет» прервали тревожные условные свистки «кукушки», двигавшейся по узкоколейке из Жодино в Швабовку. Связной машинист Хоменков каждые 3—5 минут посылал прерывистые гудки-сигналы. Над лесом разносилось повторяемое переливчатым эхом предостережение:

Наученные опытом, мы имели план на случай попыток немцев нанести удар по нашему отряду: быстрая передислокация на север в паликовскую глухомань или в соседний Логойский лес. И сейчас мы вполне успели бы выйти из-под удара. Но теперь уйти мы не имели права, потому что много групп еще не вернулось с боевых заданий. Наше волнение за их судьбы усиливалось. И хотя с потерей времени росла и угроза всему отряду, иного выхода у нас не было.

В течение ночи в лагерь возвратились еще две-три группы партизан. Они тоже подтвердили, что враг стягивает в этот район войска. Вернулись и те, кто был послан с вечера на хутора Кормши с заданием предупредить жителей о надвигающейся опасности.

Перед утром разведка доложила, что на большаке Борисов — Юрово — Логойск нарастает гул автомашин. Вскоре стало ясно, что карательные части окружают наш лесной массив. На рассвете они оседлали узкоколейку, закрыв коридор на север в паликовские леса. Рассредоточив подразделения вдоль реки Гайны, они преградили отход и на запад, в Логойский лес.

Перед рассветом мы поняли, что каратели в основном блокировали нас. Пробираться на юг или восток — значило оказаться зажатыми между сильными вражескими гарнизонами почти в чистом поле и небольших перелесках. Одновременно стало очевидным, что теперь уже можно не ожидать возвращения отрезанных от нас нескольких групп. Но уходить из леса было уже поздно.

Занималось утро тревожного дня. Все чаще и громче стали раздаваться пулеметные и автоматные очереди.

Внезапный шквал пулеметных очередей раздался примерно в километре от лагеря. За ним последовала частая дробь ружейно-автоматного огня. Громкие перекаты эха пронеслись над бором. После некоторого затишья стрельба возобновилась еще сильнее, грохнули отдельные взрывы гранат. Над поляной в трехстах метрах от нас взвилась красная ракета. Через несколько мгновений сквозь огонь автоматов и взрывы гранат до нас донесся голос дозорного партизана Симонова:

— Немцы…

Мы поняли, что Симонов встретил карателей огнем и только безвыходное положение лишило его возможности оторваться от врага и присоединиться к нам. Смерть боевого товарища на посту говорила о том, что медлить было нельзя ни минуты.

Теперь у нас оставался только один шанс на выход из-под удара — максимально быстро перебраться на небольшой островок, расположенный километрах в двух среди большого топкого Гайновского болота, которое на всех картах обозначалось непроходимым. Уйти и замести следы, как бы раствориться в утреннем тумане, — вот в чем было наше спасение. Стоит только замешкаться, дать немцам возможность отрезать нас от этого болота и сесть нам на хвост, и мы пропали.

По команде партизаны бросились через бор к спасительному болоту. Последними отходили бойцы группы прикрытия. Стремительно продвигались мы сквозь чащу и бурелом, густой сосняк и заросли пушистого молодого березняка. Враг шел чуть ли не по пятам.

Едва переводя дух, мы остановились в заранее выбранном месте, у края болота вблизи трех огромных сосен. Под прикрытием одной группы, выставленной метрах в двухстах, мы быстро вытащили из зарослей десятка два специально приготовленных толстых жердей и длинные шесты. Переправлялись на островок, затерянный примерно в трехстах метрах от края болота, одновременно по двум маршрутам. Длинные жерди укладывались на кочки и кусты. Затем партизаны, балансируя, вступали на колышущийся и порой утопающий помост. Так, последовательно укладывая и подбирая за собой жерди, мы довольно быстро добрались до небольшого сухого и густо заросшего лесом и кустарником острова. Переправу — переход через это, как мы ранее выяснили, в принципе проходимое болото — завершили бойцы прикрытия. На разведку в район Кормши были высланы Соляник с двумя бойцами.

На островке партизаны почувствовали себя несколько увереннее и высказывали надежду на то, что немец не знает об острове.

— Здорово мы спрятали концы в воду, — балагурили повеселевшие партизаны, занимая круговую оборону.

Стрельба в лесном массиве раздавалась со всех сторон от острова. То в одном, то в другом месте вспыхивала ожесточенная перестрелка. В воздухе все время висел самолет-«костыль».

Бойцы выжидали. Каждого тревожила мысль о том, что будет, если враг разгадает уловку и обнаружит отряд?!.

— Плохи наши дела, — вздохнул партизан Вигура. — Сидят сложа руки и ждут у моря погоды шестьдесят боеспособных мужиков…

— Ты забыл приплюсовать двух братьев Нейманов, они тоже грозная сила, подрывающая экономическую мощь врага, — заметил Иван Иванович Вышников.

Партизаны дружно засмеялись, вспомнив июльское утро, когда наши разведчики захватили братьев, рывших картофель в поле. На вопрос, кто они и что делают, братья ответили:

— Мы партизаны.

— Из какого отряда?

— Отряда Нейманов.

— Сколько же вас?

— Мы с братом.

— Что здесь делаете?

— Подрываем экономическую мощь Германии…

Эта байка всегда веселила партизан.

Голоса партизан постепенно перешли на шепот, а затем совсем стихли. Вдоль края болота с разных сторон поднялась стрельба, послышались крики. Так продолжалось около часа. К полудню в лесу наступила тишина.

Перед вечером на островок перебрался Василий Андросов из группы Чуянова. Он был белый как полотно. Волнуясь и сбиваясь, он доложил о нескольких схватках с эсэсовцами, большими группами рыскавшими по лесу. Обнаружив местных жителей, гитлеровцы одних расстреливали на месте, а некоторых с диким гиканьем подхватывали на штыки, бросали на землю и закалывали.

Фашисты бесчинствовали в лесу до наступления вечера. Заходящее солнце скрылось в клубах черного дыма, наполнившего воздух удушливым запахом пожарищ. Вскоре дым, оседавший над лесом, слился с ночным мраком.

Группа лейтенанта Соляника, вернувшись в расположение отряда на рассвете, принесла горькие вести. Деревня Сухой Остров и хутора Кормши превращены в пепелища, а жителей, не успевших укрыться, изверги согнали в сараи и заживо сожгли. В этот день многие семьи были истреблены гитлеровцами полностью.

После экспедиции каратели опубликовали в печати сообщение, в котором похвалялись уничтожением «гренадерами фюрера» около 500 «лесных бандитов». Они, конечно, умолчали, что их жертвами были почти исключительно дети, старики и женщины. Убийцы умолчали и о схватках с партизанами, в ходе которых потеряли убитыми и ранеными не один десяток солдат и офицеров.

Позже из немецких документов стало известно, что

Именно этот палач и головорезы Дирлевангера в ответе за сожженных заживо жителей деревень Прилепы, Ляды, Дубравы, Сухого Острова и хуторов в Кормшском лесу.

Утром наш отряд вернулся в лагерь. Вечером похоронили москвича Василия Симонова. С прощальным словом выступил комиссар. Мы поклялись отомстить врагу за смерть боевого товарища, за убитых детей, женщин и стариков — жителей хуторов Кормши.

Быстро прошло лето. Наступила дождливая осень. В сентябре небо затянулось тяжелыми тучами. Лес нарядился в багряный убор. Но сейчас он никого не радовал. Поля опустели и раскисли. Ночи стали длинными, холодными и сырыми. Гайна почернела и бесшумно несла мутные воды в извилистую Березину.

Грустно шумели осенние ветры в соснах над безлюдным полуостровом Гребенчук, далеко врезавшимся в болото. Густые заросли надежно укрывали лагерь от самолетов и чужих глаз. Несколько небольших шалашей из веток кое-как еще спасали нас от дождей, сырости и пронизывающих ветров. Но они совершенно не могли укрыть людей в летней одежде от наступавших заморозков. Холод до костей пробирал партизан. Они каждой ночью теснее жались друг к другу, тщетно пытаясь согреться. Многие настолько коченели, что, не дождавшись утра, убегали под густую ель, где под большим котлом с водою постоянно поддерживался огонь.

С каждым днем холода усиливались. Ноги у большинства постоянно были мокрые. Многие простудились и сильно кашляли.

Партизаны, донашивающие летнюю одежду, фактически были раздеты. Все труднее становилось с питанием. Мы голодали. Еще холоднее становилось на душе от печальных вестей с фронта.

В общем, отряд оказался в кризисном положении: наступление зимы застало людей без крова, продовольствия, добротной обуви и теплой одежды. Питание рации село, и она молчала. Командир бездействовал. Горько было видеть, что и Панкевич в это трудное время тоже опустил руки. Он днями просиживал в дряхлом шалашике и записывал что-то в свой блокнот.

В ноябре положение в отряде стало настолько плачевным, что партизаны заговорили во весь голос:

— Мы пришли воевать, истреблять фашистских гадов, а не мерзнуть, голодать и умирать от болезней в лесу.

— За такое отношение к подчиненным на фронте к стенке ставят…

Кисляков, Ерофеев, я и парторг Ивановский пошли к комиссару и заявили, что настроение в отряде паническое. Нужны срочные меры, иначе голодные и раздетые люди начнут разбегаться. Ведь уже не выдержал Жилицкий и сбежал из отряда. Панкевич внимательно выслушал нас, задумался… и беспомощно развел руками:

— Что я могу поделать? Поймите, мы не где-нибудь, а в глубоком тылу. Давайте пригласим на всякий случай командира, поговорим.

Комиссар проинформировал приунывшего Сивакова о нашем разговоре и спросил:

— Что будем делать, командир? Так дальше жить нельзя.

Долго собирался командир с мыслями и едва слышно проговорил:

— Я много думал о нашем положении и пришел к выводу, что обстановка требует либо немедленной помощи по воздуху из Центра, либо ликвидации нашего отряда и передачи личного состава в другой сильный отряд. Сами мы беспомощны. Считаю, что надо сейчас же отправить за линию фронта связного для доклада о положении дел и получения указаний.

В тот же вечер, взяв пистолет с имевшимися к нему четырьмя патронами и карту, я отправился на Большую землю.

— Скорей возвращайся, — шумел мне вслед партизанский лагерь.

Я действительно скоро вернулся в отряд. Откровенно говоря, я и не собирался пробираться к далекой линии фронта.

Мне было совершенно ясно, что даже в лучшем случае на дорогу к фронту зимой уйдет не меньше месяца. Вряд ли раздетый и голодный отряд смог бы продержаться столько в морозное и вьюжное время. Кроме того, не было никакой гарантии, что я благополучно пройду почти тысячекилометровый путь по тылам врага. Короче говоря, я понимал, что отряд может спасти экстренная помощь в ближайшие же дни. У меня еще раньше созрела идея обратиться за советом в подпольный обком партии. Эту идею я и решил осуществить. Добраться туда можно было за несколько дней. Я не без труда отыскал товарища Стригу, который познакомил меня с секретарем райкома И. И. Ясиновичем. Он выслушал меня и порекомендовал сначала обратиться в подпольный межрайком партии Борисовской зоны, расположенный на одном из паликовских островков возле хутора Старина. Ясинович показал дорогу. Там меня внимательно выслушали, и межрайком решил направить в наш отряд комиссию из трех человек для принятия необходимых мер на месте. Возглавил ее член межрайкома, командир партизанской бригады «Старик», старый большевик, член партии с 1917 года Василий Семенович Пыжиков, известный партизанам под фамилией Владимиров.

На рассвете в сопровождении взвода отряда «Беларусь» мы отправились в путь. К исходу дня достигли деревни Горелый Луг. Гостеприимные хозяева деревни приютили нас на ночлег. Скоро мы убедились, что в этой деревне старый большевик Василий Семенович Пыжиков свой человек. До поздней ночи к нему шли люди. Одни расспрашивали о наших делах на фронтах, другие докладывали о борьбе здесь, на месте, третьи делились своими личными бедами. Каждому из них Василий Семенович находил доброе и вдохновляющее слово, слово коммуниста. Он владел ключом к сердцу простого человека, понимал его нужды и жил ради него.

Пыжиков один из тех, кто боролся за Советскую власть в Белоруссии, один из счастливцев, кому довелось видеть и слушать Владимира Ильича Ленина. Об этом Василий Семенович рассказывал проникновенно, с горящим огоньком в добрых и умных глазах. Впервые он увидел Ильича на Финляндском вокзале в Петрограде.

— Потом еще было две встречи с Лениным, — рассказывал Пыжиков. — И всегда Владимир Ильич зажигал нас верой в победу труда над капиталом, рабочих и крестьян над буржуазией. Ильич открывал нам глаза в новую жизнь без эксплуатации и нищеты…

В 1917 году Василий Семенович командовал отрядом Красной гвардии в Петрограде, принимал активное участие в Февральской революции. Потом по решению ЦК ВКП(б) был направлен на Западный фронт, где воевал против немцев, белополяков и белогвардейцев в качестве комиссара 145-го полка 51-й бригады, а затем комиссаром этой бригады. В грозные годы партия направляет в Приморский край молодого и талантливого организатора-большевика на борьбу против японских оккупантов. В Приморье Пыжиков командовал партизанским соединением и участвовал в освобождении Владивостока.

Перед войной командир бригады «Старик» возглавлял отдел пропаганды и агитации ЦК КП(б) Белоруссии.

В неблизком пути в Смолевичский район поведал комбриг нам и о своих встречах с Ф. Э. Дзержинским. Мы слушали очень внимательно Пыжикова. Как были нужны людям сейчас эти страницы прошлого!

Не прошло и трех дней, как мы прибыли на Гребенчук. Сплошные тяжелые тучи висели над поседевшим лесом. Тускло блестели ледяные зеркала, покрывшие лужи, водоемы и болота. Бор окутался белоснежной шалью и застыл. Все изменилось, один только лагерь отряда был без изменений. Он по-прежнему представлял жалкую картину. Сиротливо и тоскливо стояли запорошенные снегом убогие шалаши. Нас встретили хотя и с удивлением, но без энтузиазма. Ведь мы шли налегке, а измученным бойцам мерещился хлеб, теплая одежда и добротные сапоги. Худые и небритые партизаны, все посиневшие от холода, стуча зубами, теснились вокруг нескольких костров, единственных очагов жизни. Тут же у костров на подстилке из хвороста и листьев лежали несколько больных, прикрытых всевозможным тряпьем.

Пыжиков с первых же минут пребывания в лагере понял, что требуется немедленно спасать отряд от полной деморализации и развала. Кисляков выстроил партизан и доложил ему:

— Товарищ уполномоченный подпольного межрайкома, по вашему приказанию отряд «Смерть фашизму» построен…

К строю энергично подошел Пыжиков — чувствовалась в нем военная выправка, хотя и был он в штатском. Перед ним стояло около 80 вооруженных партизан. Они поеживались, прижимались друг к другу. Рядом с ними молчаливо дрожало и топталось десятка три невооруженных новичков, недавно прибывших в отряд.

— Здорово, орлы! — подняв руку к выгоревшей на солнце военной фуражке, приветствовал он.

— Здравия желаем, — недружно и тихо ответил строй.

Поправив ремень, на котором висела кобура длинноствольного трофейного парабеллума, Пыжиков твердым голосом объявил решение межрайкома о снятии с должностей Сивакова и Панкевича, об отзыве их в распоряжение партцентра Борисовской зоны и назначении межрайкомом командиром отряда одного из боевых товарищей отряда «Беларусь» Тарунова Василия Федоровича и комиссаром Дедюлю Ивана Прохоровича, автора этих строк.

Он сказал, что нет безвыходных положений, когда за дело берутся энергичные люди, подчеркнув, что судьба отряда в руках самих партизан.

— Да ведь вас какая сила — целая сотня здоровых и крепких духом бойцов! С вами можно горы своротить… А требуется не так уж много… Во-первых, нужны теплые светлые землянки, не иметь их в лесу непростительно. Нужна пища, но и она с неба не свалится, ее надо уметь достать у немца на автостраде и в деревнях. Одежду и обувь нужно настойчиво добывать у гитлеровцев и с помощью колхозников выделывать самим. Недостающее оружие также пока можно взять лишь в бою. Межрайком партии выражает уверенность, что вы, не медля ни минуты, проявите волю, энергию, находчивость и смекалку, крепко встанете на ноги и вновь начнете бить оккупантов! Для большевиков нет непреодолимых трудностей. Мы верим, что слава о вашем отряде разнесется по всей Борисовщине. Желаю вам больших успехов в борьбе с ненавистным врагом. Отряд может и должен с честью выполнить возложенные на него задачи. Посмотрите на себя, на кого вы сейчас похожи?.. Не гроза для гитлеровцев, не орлы, какими я хочу вас видеть, а мокрые куры… стыдно глядеть… Сейчас не время митинговать, — закончил Пыжиков, — да и погода не располагает к этому. Друзья, нужны решительные действия…

Я еще никогда не видел такого преображающего воздействия на людей простых, но правдивых и прямых слов. Бойцы буквально за несколько минут стали неузнаваемы. Они подтянулись, стали смотреть уже не осуждающе и с укоризной, а скорее виновато. Программа оздоровления обстановки была до обидного проста и ясна. И каждый, наверное, в душе подумал: «Как же это мы сплоховали и сами не додумались…» Последние слова Пыжикова: «Смерть немецким захватчикам! Да здравствует победа!», были встречены с большим воодушевлением. Потом Пыжиков обстоятельно представил нам нового командира.

Василий Федорович Тарунов родился в 1914 году в деревне Старинки Горьковской области, коммунист, бывший рабочий-сталевар, с 1937 года служил в армии. Перед войной был начальником саперной службы одной из частей Красной Армии, дислоцировавшихся на территории Белоруссии.

Василий Федорович прошел большую школу борьбы с врагами в составе старейшего белорусского отряда «Беларусь». За храбрость, проявленную в боях, Тарунова наградили орденом Красной Звезды. Он стал первым орденоносцем в нашем отряде.

На этом совещании Василий Федорович поделился боевым опытом партизан Палика. Здесь же я подробно рассказал о бригаде «Старик», отличавшейся организованностью и армейским порядком, о небольших аккуратных и добротных землянках ее командира Пыжикова, батальонного комиссара Бывалого и начальника штаба майора Чумакова, в которых мне довелось побывать. Просторными, светлыми и теплыми были у них и землянки для самодельной типографии, госпиталя и хозвзвода. На другой стороне линейки располагались землянки-близнецы для боевых подразделений. В центре красовался армейского типа грибок для часового. В стороне, меж густых елей, дымились кухня и баня. Все было построено с умом и толком.

Примерно такую планировку решили сделать и мы у себя. До утра разрабатывали общий план и выясняли многие детали. Были сформированы группы плотников, печников, кровельщиков, добытчиков кирпича в разрушенных хуторах.

Ночью прибыли две подводы с хуторов. Их встретили с огромным ликованием. На них привезли лопаты, пилы, топоры. Наши лекари при свете костров рассматривали медикаменты и хирургические инструменты, добытые в деревне Сухой Остров. Больных прикрыли старыми полушубками и одеялами, привезенными днем с базы межрайкома партии.

Лагерь, как бы обретя второе дыхание, гудел, все жаждали работы. И пока что со смаком затягивались самосадом.

И закипела настоящая трудовая жизнь. Несмотря на беспрерывный снегопад, переходящий в дождь, где-то через неделю вместо ветхих шалашей появились довольно теплые, просторные землянки, заработала лагерная кухня. Запахло печеным хлебом, о котором раньше лишь мечтали. В стороне запарила настоящая партизанская баня. По вечерам зазвучали песни. Люди ожили и воспрянули духом. На очередном партсобрании Ивановский подвел итоги:

— Людьми умело командовать нужно, тогда они не только хорошие землянки построят, горячую пищу организуют, обуви понашьют, одежду добудут, но и сотни фрицев на тот свет отправят.

Собрание отметило, что жизнь отряда вступает в норму. Вместе с тем были поставлены задачи по дальнейшему укреплению дисциплины и обеспечению отряда многим недостающим. Ведь, как и раньше, партизаны ели еще без соли. Чуть не четверть отряда не имела оружия. Плохо обстояло дело с питанием рации. Совсем мало было патронов и взрывчатки. Нужно было одеть и обуть партизан. Многие, к нашему стыду, ходили в лаптях. А главное, требовалось без промедления начинать бить фашистов и полицаев, которые, обнаглев из-за бездеятельности отряда, стали все чаще грабить население в ближайших селах. Предстояло наладить систематическую разведку.

Развернулось творческое соревнование. Каждый стремился что-то предложить, сделать, как-то помочь скорее преодолеть трудности. Организовывали сапожную, пошивочные мастерские, приступили к обработке коровьих и овечьих шкур. Началось изготовление пусть неказистых на вид рукавиц, обуви, снаряжения. Особым энтузиастом в этом деле стал старший Нейман, не проявлявший особого рвения к участию в боевых операциях.

Каждый день из лагеря стали уходить группы. Одни к автомагистрали, другие с задачей добыть продукты питания, одежду и оружие. Они никогда не возвращались с пустыми руками.

Как-то в штабной землянке мы до рассвета разрабатывали планы на будущее. Почти весь отряд был уже вооружен. Надо было скорее приступать к активным боевым делам. Для повышения организованности и укрепления отряда было решено изменить его структуру, перестроив по военному образцу: отделение, взвод, рота.

Для ведения активных боевых действий на автомагистрали и железной дороге Минск — Москва на участке от станции Жодино и до пригорода Борисова создали первую роту во главе с Иваном Михайловичем Деминым и батальонным комиссаром Яковом Борисовичем Лихтером. Вторую роту скомплектовали из двух взводов и невооруженной группы. В нее в основном включили местную молодежь, которой предстояло быстро экипироваться у себя дома по-зимнему и отправиться на паликовские острова для военной подготовки и строительства запасной базы отряда и стационарного госпиталя. В ее состав ввели и специальную группу для добычи оружия, боеприпасов и взрывчатки. Командиром роты назначили лейтенанта Андрея Александровича Кислякова, политруком — Ивана Прочакова.

Был создан также разведывательный взвод во главе с Евгением Михайловичем Чуяновым. Перед взводом стояла задача постоянно и активно вести разведку, выяснять замыслы и намерения врага, собирать всю информацию о дислоцированных в Смолевичском районе, Борисове и Минске силах противника, их передвижении, строительстве укреплений, системе охраны коммуникаций, вести учет полицейских сил и всех важных объектов в зоне отряда. Данные надо было собирать не только в интересах отряда, но и для регулярной информации штаба партизанского движения на Большой земле.

Хозвзводу, порученному Василию Андросову, предстояло обеспечивать в любых условиях партизан питанием, наладить ремонт оружия, починку и пошивку, обуви и одежды.

Быстро побежали короткие зимние дни. Каждую ночь несколько групп со взрывчаткой на плечах тайком пробирались к железной дороге. Не всегда и не всем удавалось взорвать эшелон. Часто замерзшие, измученные, голодные, с тяжкой ношей за спиной возвращались подрывники в лагерь. Мрачные и злые, они отдыхали день, а к вечеру снова отправлялись в поход.

Железная дорога Минск — Москва была твердым орешком. Противник охранял ее круглосуточно. Вдоль полотна дороги возвышались наблюдательные вышки с пулеметами, откуда хорошо просматривались подступы к дороге. Днем с севера ее надежно прикрывала автомагистраль, по которой непрерывным потоком к фронту и обратно сновали отдельные грузовики и целые автоколонны с живой силой, техникой и снаряжением.

К югу от железной дороги простиралась открытая местность. Здесь вдоль линии патрулировали на мотоциклах и велосипедах группы полицейских и охранников. В небе регулярно висели разведывательные самолеты. С наступлением сумерек на железную дорогу выходили десятки дополнительных групп охранников. Они стреляли направо и налево при намеке на подозрение.

Много усилий затрачивали оккупанты на охрану дороги! Но, несмотря на это, почти каждый день на участке нашего и соседних отрядов со скрежетом и треском летели под откос поезда. Гитлеровцы били тревогу, усиливали охрану. По ночам они на машинах и броневиках стали курсировать и по автомагистрали. Перекрывали засадами наиболее вероятные подступы к железной дороге. Но партизаны все же минировали дорогу! Счет паровозов и вагонов, пущенных под откос, продолжал расти.

Но вскоре жизнь подрывников омрачилась — кончилась взрывчатка. Пришлось добывать ее из снарядов и авиабомб, подобранных партизанами и населением на полях и в лесах. Но вот настал час, когда ни снарядов, ни бомб не стало. Обиднее всего, что это совпало с наиболее ответственным периодом сражений на фронте: шла Сталинградская битва.

Как же все-таки достать взрывчатку и патроны?

Мы с командиром решили посоветоваться с партизан нами и местными жителями. Командир направился в штаб отряда, а я — к политруку первой роты Лихтеру, чтобы с ним пойти в деревни. Яков Борисович Лихтер, набросив шинель, сидел у соснового стола. На столе лежали исписанные листы.

— Бьюсь над листовкой. Исписал кучу бумаги, и все не клеится что-то.

Я просмотрел написанное. Это была не листовка, а целое воззвание. Взялись писать заново, так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Учитывали и практическую сторону: чем короче листовка, тем легче ее переписывать, хранить и передавать. Закончив листовку, мы передали ее машинистке Тамаре для размножения. Большими буквами она быстро отпечатала:

Дальше выделила заголовок:

и ниже:

В листовке говорилось о тяжелых боях на Волге и героизме ее защитников. Листовка заканчивалась словами:

Захватив десятка по два листовок, мы со связными направились в деревню Бабий Лес. Как только солнце село, Лихтер пошел в Бабий Лес, а мы с Петей Мальцевым по опушке леса направились в Росошно. По пути Петя рассказал, что родился в деревню Калюшки, до войны учился, любил поозорничать, забраться в чужой сад, подраться. В 1941 году в шестнадцать лет уже запасся оружием: спрятал в лесу самозарядную винтовку, два автомата с дисками и патронами. Семнадцати лет Петя пришел в отряд со своим трофейным оружием.

Неожиданно, как бы решившись, он попросил меня принять в отряд сестру Катю.

— Как только в Смолевичах узнают, что я в партизанах, ее сразу повесят. К тому же она жена офицера Красной Армии да и человек смелый, решительный.

Пока вы будете в Росошно заняты, я приведу Катю, за нее я ручаюсь, — настаивал Петя. — А вот за старшего брата, работающего в Смолевичах на станционной водокачке, я не поручусь…

— Где, на какой водокачке? — прервал я его.

— На водокачке, которая наполняет паровозы.

Это было находкой. К водокачке, обеспечивавшей водой маршрутные паровозы, мы так искали подходы, а на ней, оказывается, работает брат нашего партизана!

На мои расспросы Петя ответил, что брата он не любит и при случае собственноручно пристрелил бы его как пособника врага.

— Не торопись стрелять! Разобраться надо! Приводи сестру к ручью за деревню к 12 часам. Хочу с ней поговорить. Понял?

— Понял, товарищ комиссар! — радостно вскрикнул парень, убегая.

К дому нашего связного Павла Кирильчика я подошел с огорода. Кругом было тихо. Только в клети сзади хаты что-то шумело. В нос ударило кислым запахом сивухи. Я прильнул к окошку и увидел в клубах пара на перевернутой вверх дном бочке самого хозяина. Открыв дверь, вошел. Хозяин настолько был увлечен работой, что вначале даже не заметил меня.

— Кто там? — Кирильчик вынырнул из пара. — Вот нежданный гость! — протягивая руку, говорил Павел. — Пришли бы завтра, попали бы сразу на первак. К Новому году решил немного сделать для отрядного госпиталя.

— Я пришел по очень важному и срочному делу. Соберите вашу дружину на гумне.

— Хорошо, я быстренько.

Первым пришел его младший брат Григорий. Запыхавшись, прибежал юркий Николай Лущик. Вскоре вернулся сам Павел и сказал, что Дубовский болен.

Передав дружинникам отпечатанные листовки, я сказал, что сейчас, как никогда, отряду нужны боеприпасы и взрывчатка. Какие у дружины есть возможности в этом смысле?

На некоторое время воцарилось молчание. Колхозники прикидывали, думали…

— Возможности невелики, но кое-что можно сообразить, — начал Григорий. — Во-первых, надо попытаться поискать снаряды на Борисовском артиллерийском полигоне. Помню, до войны там оставались невзорвавшиеся снаряды и мины, а теперь наверняка и немецких прибавилось.

— Во-вторых, — сказал Лущик, — мы уточним, у кого из деревенских припрятаны запасы динамита, шнура и капсюлей, которые оставались еще со времен работ на лесозаготовках. Завтра к вечеру привезем все, что найдем.

— А пока нет возможности взрывать поезда, нужно хотя бы задерживать их в пути, — продолжал Григорий.

— Интересно, как это можно? — поинтересовался я.

— Очень просто, — отвечал он. — Как только приближается поезд, я выбегаю на линию и размахиваю зажженной головешкой. Состав медленно останавливается, и меня спрашивают, что случилось. Я говорю — только что спугнул людей, возившихся у железнодорожного полотна, поэтому не исключено, что заложена мина. Тут и начинается переполох… Одни палят в кусты из автоматов, другие, понукаемые офицерами, с фонарями осторожно ищут несуществующую мину. Немцы бегают, нервничают, ругаются, паникуют, а поезд стоит 25—30 минут, иногда и больше, за ним нагромождаются другие составы, паровозы гудят… А я сижу у костра, покуриваю да усмехаюсь себе в усы. Останавливаются и встречные поезда. Начать движение никто не решается, ибо ни у кого нет миноискателей. Шум, свистки, крики, стрельба продолжаются до тех пор, пока со станции не примчится автодрезина с саперами и те не проверят путь. В общем получается настоящий цирк. Ведь никому из фрицев неохота подорваться…

— Хорошо придумано. Вот бы заставить оккупантов ползать на каждом километре, — вставил Павел Кирильчик.

— Нет, на каждом километре не получится. Немцы не дураки. Они быстро поймут нас.

Проведение «саботажа» решили поручить самому инициатору — Григорию. Конечно, мы понимали, что это лишь временная мера, злоупотреблять которой нельзя, ибо в случае подозрения гитлеровцы сразу рассчитаются с ее организатором.

Лущику было поручено утром же выехать на Борисовский полигон, собрать невзорвавшиеся снаряды крупных калибров и доставить их в условленное место.

Под конец совещания Павлу Кирильчику пришла мысль попытаться забивать в стыки рельсов небольшие стальные стержни-болванки. Организацию этого дела он и взял на себя.

Распрощавшись с дружинниками, я поспешил на встречу с Катей Мальцевой. Было без четверти двенадцать. Сильно морозило. Взошла луна. Луг, покрытый чистым слежавшимся снегом, переливался в голубоватом свете, точно огромный серебристый ковер.

Я и не заметил, как оказался у места, где меня уже ожидали.

— Ваше приказание выполнил, Катю доставил, — доложил Петя.

— Как в деревне?

— Два дня назад немцы увели пять коров и настреляли сотню кур. Листовки расклеил. Хотел было пристукнуть старосту, но оставалось мало времени, и я лишь пригвоздил на его воротах листовку. Пусть просвещается, — улыбнулся Петя, надеясь на похвалу.

— Листовки — хорошо. А насчет старосты — запомни, ты не судья. В следующий раз выполняй только то, что приказывают. Понял?

— Понять понял, но староста — шкура, предатель! Сам видел, как он помогал полицаям наших красноармейцев отвозить в Смолевичи. Таких гадов нужно немедля истреблять…

— Об этом позже, а теперь прогуляйся, пока я поговорю с сестрой.

— Мальцева, — несмело протянула руку молодая женщина среднего роста. Из-под платка в свете луны блестели кольца вьющихся черных волос, а через плечо до пояса спускалась аккуратно заплетенная коса. Строгий взгляд больших глаз и бледное строгое лицо.

На предложение установить связь с братом, работающим на водокачке в Смолевичах, Катя, как бы извиняясь, тихо ответила:

— Договориться с ним будет нелегко, но я сделаю все, чтобы выполнить приказ.

Проинструктировав ее, как лучше установить связь с братом, я назвал время и место следующей встречи. А на прощанье сказал, что с сегодняшнего дня Катя — партизанка нашего отряда, и выразил уверенность, что она оправдает высокое звание народного мстителя.

За неделю взрывчатки добыли гораздо больше, чем можно было ожидать. Николай Лущик по пути к Борисовскому полигону совершенно случайно встретил несколько крестьянских подвод, везущих снаряды от эшелона, прибывшего с боеприпасами на станцию. Для перевозки оккупационные немецкие власти мобилизовали из ближайших деревень все подводы. Снаряды возили на склады, расположенные в сосновом лесу около большака Борисов — Логойск.

Узнав это, Николай, невзирая на опасность, поспешил на станцию и в общем потоке нагрузил на телегу десяток тяжелых артиллерийских снарядов. Выехав за город, Лущик остановился и пропустил следовавшие за ним подводы. Когда те скрылись за поворотом, он прикрыл снаряды сеном и свернул на проселочную дорогу. Объезжая гарнизоны врага, Лущик благополучно прибыл на Кормшу. Наутро с красными от бессонницы глазами «он мобилизовал» из Росошно для перевозки снарядов еще четыре подводы. Они тоже благополучно доставили нам драгоценный груз. Лущик с Павлом Кирильчиком еще по три раза съездили за снарядами.

Итак, у нас образовался немалый запас снарядов. Подрывники чуть не плясали от радости. Частью взрывчатки решили поделиться с северным соседом — отрядом «Дяди Коли». Соседи не остались в долгу и прислали взамен из своих запасов несколько десятков двухсотграммовых шашек прессованного тола для детонации и пятьдесят взрывателей.

Большую помощь оказали нам и жители деревни Бабий Лес. По нашему заданию они разыскали в лесу и передали в отряд около пяти пудов динамита и несколько сот капсюлей, применявшихся до войны для подрыва больших сосновых пней. Колхозник Силич вместе с динамитом передал Чуянову припрятанные им две винтовки с патронами.

За это же время на автостраде партизанские группы сумели добыть значительное количество патронов и около сотни гранат. Группы и отделения подрывников спешно готовились к диверсиям.

Едва мы стали обладателями взрывчатки, как радио передало долгожданную весть о победоносном наступлении советских войск на Волге и окружении там более чем 300-тысячной фашистской армии.

В честь этого мы решили нанести по гитлеровцам два мощных удара одновременно — на железной и шоссейной дорогах Минск — Москва. С чьей-то легкой руки операцию окрестили «Дуплетом». Целые сутки тщательно подготавливали план операции.

Основной удар было намечено нанести на шоссе. Цель — уничтожение крупной автоколонны. Согласно нашим наблюдениям, каждую ночь по автомагистрали проходили две-три колонны по 15—20 тяжелых грузовиков. Часто такие колонны возглавляли и замыкали легкие танки. Минирование и засаду намечалось осуществить на одной из излучин дороги, имевших довольно высокую насыпь. Замысел состоял в том, чтобы примерно в полночь, когда движение прекращается, быстро уложить в ровики на автостраде через равные промежутки двенадцать снарядов крупного калибра с прикрепленными натяжными взрывателями. Расчет делался на то, чтобы сразу подорвать все снаряды, как только колонна втянется в их зону. Для стрельбы по танкам был подготовлен расчет противотанкового ружья. Главные силы первой роты должны были рассредоточенно укрыться по обе стороны шоссе. Они были разбиты на огневые, нападающие и прикрывающие группы. Несколько групп получили задачу — быстрый сбор трофеев. Небольшая группа должна была после поджечь машины противника.

Второй удар этой же ночью как можно дальше в стороне от лагеря должны были одновременно нанести по вражескому эшелону две группы подрывников, подорвав заряды под паровозом и в центре состава. Для облегчения и быстроты действий группам на первые две трети пути были выделены носильщики толовых зарядов.

Наконец все было подготовлено. Первыми после обеда ушли подрывники. Отряд выступил перед вечером. Шел густой мокрый снег, завывал пронзительный ветер. На этот раз мы были рады такой погоде, она помогала маскировке. К вечеру добрались до Острова. Здесь взяли несколько подвод для перевозки снарядов. С наступлением темноты направились в совхоз «Бадагово», а оттуда кружным путем — к автомагистрали. Колонну вел наш верный помощник — дед Остапкевич. В хвосте шел обоз. Когда до шоссе оставалось с полкилометра, остановились в роще. С магистрали доносился беспрерывный рев моторов. Маскируясь в обледенелых зарослях и складках местности, отряд вслед за разведкой бесшумно развернулся в боевой порядок и стал подтягиваться к дороге. Внизу все еще стремительно проносились отдельные запоздавшие машины. Как только наступило затишье, подрывники как бы растворились в белой дрожащей мгле со своей партизанской «артиллерией» — немецкими снарядами.

Наступил самый ответственный момент, от которого, в сущности, зависел успех всей операции. Выдалбливать в спрессованном снегу поперечные ровики для укладки снарядов было не так легко. А ведь в любую минуту могла появиться крупная вражеская колонна. Одиночных машин мы не боялись: их тотчас бы расстреляли, оттащили на 200—300 метров вниз и столкнули в овраг. Все партизаны, наблюдая за работой на автостраде, сильно переживали, но не имели возможности ничем помочь. Минуты ожидания превратились в вечность. Однако страхи были напрасными. Через каких-нибудь 15 минут снаряды на шоссе были уложены. Все облегченно вздохнули — главное было сделано.

Теперь все стали напряженно вглядываться в беловато-мутную ленту шоссе. Вдруг вдали за поворотом мелькнули узкие снопы света, а потом показались желтоватые глаза фар идущих машин. Все прижались к земле. Подрывники крепко сжали подрывные шнуры. Но… шло только три машины, и мы беспрепятственно их пропустили. Так повторялось не раз.

Около двух десятков одиночно следовавших грузовиков пропустили мы. Трудно было подрывникам удержаться, чтобы не дернуть за шнур. Но они понимали, что отряд вышел на охоту не за одной машиной.

Было очень холодно.

— Ну и холодище, черт возьми! — не выдержал Мазур.

— Тебе-то не к лицу прибедняться. Посчитай, сколько на тебе одежек? — ответил кто-то из партизан.

— Лук в семи одежках и то мерзнет, — оправдывался тот.

— Эх ты! А что же говорить тем, кто в одних штанишках?

— Ладно считаться, ветер всех насквозь продувает… Вот не мешало бы нам пропустить фронтовую чарочку, — не унимался Мазур.

— Ложись! — пронеслась по цепи команда Демина.

Партизаны дружно бросились на землю. Со стороны Минска приближалось множество огоньков. Тяжелый гул моторов с каждой минутой нарастал. Вот колонна скрылась за холм, потом машина за машиной снова стали выныривать, пронизывая ярким светом прозрачную толщу падающих снежинок. Сквозь шум моторов автомашин слышался басистый рев танков и скрежет их стальных гусениц. Было ясно, что в колонне не менее 20 машин.

— Колонну сопровождают танки! — прокричал Демин командиру отряда.

— Значит, важный груз следует. Старайтесь подорвать головной. И пусть противотанковое ружье бьет без промаха.

Тарунов снова впился глазами в приближавшуюся колонну. Наступал самый решительный момент. Сквозь пелену снега все отчетливее начали вырисовываться темные силуэты машин с горящими фарами. Один танк громыхал впереди, второй замыкал колонну.

Партизаны замерли. Время тянулось медленно-медленно. Все взгляды были устремлены на головной танк. «Неужели он окажется неуязвимым…» — думали почти все бойцы. Колонна неумолимо приближалась к роковой черте.

Наконец головной танк, взмывая снежные вихри, ворвался в заминированную полосу, за ним, разрезая снежную мглу, потянулись огромные, крытые брезентом заиндевевшие грузовики и несколько автобусов. Пахнуло горькой мазутной гарью. Партизаны, слившись с запорошенной землей и затаив дыхание, изготовились к стремительному броску.

Серия сильнейших взрывов потрясла окрестность. В воздухе просвистели осколки, всех обдала упругая волна горячего воздуха, заложило уши. В черном облаке дыма, закрывшем колонну, раздался скрежет гусениц, а через несколько секунд последовал сильный одиночный взрыв, и длинные языки огня взметнулись к серому небу. Наша «артиллерия» сделала свое дело… И почти вслед за этим раздался совсем негромкий выстрел ПТР.

Из машин выскакивали и бросались на землю вражеские водители, офицеры и солдаты. Раздавались автоматные очереди.

— Огонь! — крикнул Демин.

По шоссе неистово ударили наши автоматы и пулеметы. Не выдержав ураганного огня, гитлеровцы быстро переметнулись на другую сторону шоссе и пытались опуститься по откосу насыпи. Но тут по ним открыли огонь партизаны, засевшие слева от шоссе. Многие фашисты свалились замертво, а остальные, как затравленные крысы, заметались между горящими машинами.

— Вперед! — прозвучала команда Демина.

Партизанская лавина с мощным криком «ура!» устремилась вперед. Не обращая внимания на беспорядочную стрельбу противника, партизаны бросились к машинам.

Под дулами автоматов и винтовок из-под изуродованных взрывами машин, трясясь от страха, вытянулось несколько немцев. То тут, то там раздавались выстрелы по тем фашистам, которые отстреливались и пытались бежать. От зорких партизанских глаз не ускользнул ни один гитлеровец.

Наш артиллерийско-пулеметный «концерт» поднял переполох во всех ближайших гарнизонах. В небо на горизонте полетели десятки ракет. Но партизаны были заняты своим делом: быстро собирали многочисленные трофеи, проверяли содержимое грузовиков, забирая все нужное. Все это быстро по цепочке передавалось в обоз.

Задерживаться на автостраде было опасно, так как к месту засады могли быстро подъехать части из Борисова и Жодино или подойти новые большие колонны. Поэтому вскоре был подан сигнал отхода. На шоссе остались лишь группа во главе с Михаилом Зубко, поджигавшая машины, и несколько подрывников для уничтожения вышедших из строя танков. От пылавших машин стало светло, будто днем. Командиры подразделений доложили, что потерь нет и партизаны готовы к походу. Отряд двинулся в обратный путь.

Спустя часа два отряд вошел в Остров. Колхозники, слышавшие наш «концерт» на шоссе и уже узнавшие от впереди идущих разведчиков о его результатах, всей деревней вышли встречать нас. Они подносили бойцам кринки с парным молоком, крепко жали руки, поздравляли, радовались, приглашали в хаты отдохнуть, обогреться.

— Шутки сказать! Сколько времени вылежать на ветру да морозе, — говорила жена нашего связного Антона Яцкевича.

— А ты не теряй слов зазря. Беги быстрей да неси бутыль, — усмехнулся он, — вот и отогреемся.

— Ура! — закричал Мазур. — Сбылась моя думка о чарочке! — И побежал в хату Яцкевича.

Вышел он оттуда с солидной бутылью и гаркнул на всю улицу:

— Сюда, славяне! Махнем жизнерадостной сорокаградусной!

К нему потянулись продрогшие бойцы. Заткнув за пояс трофейные рукавицы, Мазур обеими руками охватил посудину и прямо из горлышка снял пробу. Оторвавшись, довольно крякнул и заключил:

— Хороша водица… Так вокруг пупка и закружилась. К употреблению годна! Подходи, хлопцы!

Бережно, при свете приобретенных на шоссе электрофонарей с острыми прибаутками наливал Николай в кружки порции «святой воды». Каждого приложившегося наделял луковицей, ломтем хлеба.

Жители Острова проявили горячую заботу о партизанах: обогрели их и накормили. Труднее пришлось отделению Юрочки, охранявшему на улице перепуганных и замерзших пленных. Оно с большим трудом удерживало наседавших разъяренных жителей.

— Бей гадов! Чего с ними возиться! — кричал какой-то старик, протискиваясь вперед.

— Дух из них, извергов, вон!

— Больно уж мы добренькие. А они с нашим братом не церемонятся. Чуть что и пуля в лоб. Мы разве не люди?! — возмущался третий.

— Растерзать кровопийцев, и делу конец! — истошно вопила седая женщина, бросая в немцев первый попавшийся под руку ком снега.

— Граждане, граждане, ну успокойтесь! — оттеснял наступавших взволнованный Юрочка. — Не позволено законом убивать пленных.

— Детей жечь и заживо бросать в колодцы им дозволено?!

— Вешать, стрелять, морить люд голодом им тоже можно?!

— С нами они хуже, чем со скотом, обращаются, а мы с ними должны цацкаться?! — не унимались озлобленные жители.

Всю улицу запрудил народ. Все возбужденно обсуждали, некоторые кричали, размахивая руками, пробирались к пленным.

— Тебе, Иван Прохорович, надо обязательно выступить. Действуй. А я утихомирю народ возле Юрочки, — бросил на ходу командир отряда.

Собираться с мыслями было некогда. Встав на скамейку у забора, я громко крикнул:

— Товарищи! Внимание!

Но разгоряченные жители никак не могли умолкнуть.

— Тише, товарищи! Комиссар говорить будет! — подняв вверх автомат, что есть духа зычно возвестил разрумянившийся Мазур. Люди начали подходить поближе.

От имени командования и партизан я горячо поблагодарил жителей за их помощь и теплую заботу о партизанах. Потом рассказал об успешном начале великого наступления наших войск на Волге, окружении там огромной гитлеровской армии, о невиданном мужестве бесстрашных советских воинов, громящих оккупантов в мороз и вьюгу в бескрайних приволжских степях.

— Немецко-фашистское командование принимает срочные меры для переброски на фронт все новых резервов. Поэтому задача всех советских людей, находящихся в тылу у немцев, максимально препятствовать этому. Мы, партизаны, а нас на оккупированной земле огромная армия, делаем все, чтобы побольше уничтожить гитлеровцев здесь, в его тылу. Вот и сегодня враг недосчитался почти сотни солдат, двух танков, около двадцати машин, много оружия и снаряжения. Это наш подарок фронту.

— Молодцы, партизаны… так их… — восторженно загудела толпа.

В это время в стороне железной дороги раскатисто прогремело два глухих, но сильных взрыва. Я сообщил людям, что это на «железке» наши подрывники взорвали гитлеровский эшелон… Это тоже вклад в дело победы…

— Ура! — крикнул кто-то, и над деревней понеслось неудержимое многоголосое «у…ррр…ааа!..».

— Смерть немецким оккупантам!

— Да здравствует победа!

И тут кто-то закричал:

— Растерзать гадов немедля!

— Нечего сволоту жалеть!

— Зуб за зуб! Смерть за смерть! Сейчас же к стенке их! — грозно раздавались негодующие крики.

Я видел, что еще немного, и колхозники кинутся на фашистов. Но этого нельзя было допускать. Я объяснил собравшимся, что есть закон — пленных не убивать. С ними, как с преступниками, разберется правосудие. А действовать методами гитлеровцев нам нельзя, не к лицу советскому человеку. Мы не фашисты.

— Фашистов жалеет, а еще комиссар! — вырвался из толпы ехидный крик.

— Ты брось комиссара задевать! — последовал властный окрик одного из колхозников. — Он из-за линии фронта партией прислан партизанами руководить, немцев бьет, рискуя жизнью, чтобы скорее освобождение пришло, а ты мелешь не знамо что!

Жители притихли, и, воспользовавшись этим, я твердо закончил:

— Расправляться надобно не с пленными, а с теми, кто еще с оружием в руках порабощает белорусскую землю. Вот поэтому мы зовем в наш отряд новых, смелых товарищей из Острова. Кто хочет взять оружие, вливайтесь в наши ряды!

Распрощавшись с жителями деревни, партизаны построились и двинулись к лесу. Замыкала колонну группа молодых парней, возглавляемых учительницей Соней, получивших сегодня боевое крещение.

Прошедшая ночь нагнала на оккупантов немало страха. Забравшись в блиндажи и щели, гитлеровские солдаты во всех окрестных гарнизонах до утра строчили из пулеметов и непрерывно пускали ракеты. Во все концы помчались усиленные разъезды, патрули и карательные команды.

Что касается фашистов в Смолевичах и Борисове, то они всполошились еще с вечера. Дело в том, что за два дня до операции на шоссе и «железке» немцы решили собрать в смолевичском кинотеатре своих офицеров на какое-то совещание. Мы узнали об этом и поставили двум нашим партизанам задачу совместно с группой при подпольном райкоме партии подготовить взрыв здания. С помощью местных подпольщиков Лашука и Лученка заряд благополучно был доставлен в Смолевичи и уложен в огромную круглую печь кинотеатра. Сильный взрыв полуразрушил здание кинотеатра. Но, к сожалению, из-за какой-то ошибки это произошло тогда, когда зал уже был почти пуст. Хотя враг и не понес значительных потерь, но получил большой психологический удар.

Комендатура, гестапо и полиция — все заметались. Разгром большой автоколонны еще больше накалил обстановку. А диверсия на железной дороге буквально ошеломила немцев.

— Это не случайность, а цепь взаимосвязанных партизанских операций! — возмущенно орал по телефону смолевичский комендант. — Это ваш недосмотр, — упрекал он начальника гестапо.

— Простите, — прерывал тот, — но ведь вы давно хвалились, что ваши солдаты раз и навсегда покончили с партизанами в районе…

Густой снег, выпавший за ночь, надежно скрыл следы отряда. Гитлеровцам так и не удалось напасть на них.

Отряд с немалыми трофеями вернулся в лагерь на заслуженный отдых. Начальник штаба в журнале боевых действий записал:

Недавно созданный особый отдел отряда занялся допросом пленных. В штабе разбирали захваченные карты, приказы, письма. Мы с врачом Геней Рогенбоген заинтересовались небольшой книжицей со свастикой.

— «Памятка немецкому солдату. Помни и выполняй», — вопросительно посмотрела Геня на меня и Тарунова, переведя заглавие.

— Читайте, читайте. Нужно знать, как противник одурманивает своих солдат, превращая их в убийц и преступников, — сказал командир и тут же распорядился вызвать командиров рот, политруков, начальника штаба и разведки.

— Мерзавцы, звери! Это же памятка людоедов… — гневно воскликнула Геня, бегло пробежав текст. Ее глаза наполнились слезами, видно, она вспомнила о злодеяниях фашистов в лагере смерти в Тростенце под Минском и своих родных, истребленных гитлеровцами в минском гестапо.

Когда все собрались, командир сказал:

— Послушайте один из захваченных ночью документов.

Срывающимся голосом Геня начала читать:

— «1. Утром, днем, ночью всегда думай о фюрере, пусть другие мысли не беспокоят тебя. Ты должен только действовать, ничего не бояться. Ты, немецкий солдат, неуязвим. Ни одна пуля, ни один штык не коснутся тебя. У тебя не должно быть нервов, сердца, жалости — ты сделан из немецкого железа. После войны ты обретешь новую душу, ясное сердце — для детей твоих, для великой Германии. А сейчас действуй решительно, без колебаний.

2. На войне не нужны сердце и нервы. Уничтожь в себе жалость и сострадание — убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, — убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее твоей семье и прославишься навеки.

3. Ни одна мировая сила не устоит перед германским напором. Мы поставим на колени весь мир. Ты, немец, абсолютный хозяин мира. Ты будешь решать судьбы Англии, России, Америки. Как подобает германцу, уничтожай все живое, сопротивляющееся на твоем пути, думай всегда о возвышенном, о фюрере и ты победишь. Завтра на коленях перед тобой будет стоять весь мир!»

— Это же не памятка солдату, а расистская проповедь разбоя и смерти… Вот она, коричневая чума… «Новый порядок» без прикрас, — слышались по ходу чтения возмущенные реплики.

По моему распоряжению на следующий день «памятку» перевели на белорусский и русский языки, прокомментировали и размножили. Прочитав ее, партизаны и жители были потрясены. Это еще больше открыло им глаза на подлые замыслы врага.

Зима — самое тяжелое время для партизан. А она все настойчивее вступала в свои права. Белым одеялом покрылись леса, луга и поля. Крепкий мороз заковал в ледяную броню болота, реки и озера. Тусклое негреющее солнце едва светило. Гуляли ветры, бушевали метели.

Летом и осенью мы широко пользовались богатыми дарами природы. На полях были картофель и колосья ржи, на лугах — щавель, в лесу — множество грибов и разных ягод. Да и рыбу понемногу ловили. Большим подспорьем являлся весь этот подножный корм. Теперь мы его надолго лишились. Добыча теплой одежды, зимней обуви, заготовка продовольствия — от всего этого мы были освобождены летом. А нынче это были довольно сложные проблемы. Но никто не роптал. Все старались, придумывали, изобретали, комбинировали. Хлеб мы брали у немцев, а вот за соль, в которой испытывала нужду вся Белоруссия, мы очень благодарны Григорию Савельевичу Якимовичу и нашему связному-подпольщику Николаю Борисовичу Суше. Рискуя жизнью, он снабжал нас солью, а мы делились по-братски с соседними отрядами и местными жителями.

В стужу и оттепель, днем и ночью мы старались не терять впустую ни одного часа, ни одного дня. Каждые сутки спецгруппы уходили на боевые задания, и, как всегда, были у них и успехи и неудачи. Вести о боевых операциях отряда доходили до Борисова и Минска. Иногда они, эти вести, благодаря фантазии народа, горящего ненавистью к врагу, превращались в настоящие легенды. Что ж, это было неплохо, так как вселяло уверенность в людей, сеяло уныние в немецких гарнизонах, деморализовало полицаев и других предателей. Кстати говоря, и сами немцы в ближайших гарнизонах, не имея точных данных, обычно стремились преувеличивать наши силы. Это позволяло им оправдывать свои потери и неудачи.

Советские патриоты шли в отряд, и он рос как на дрожжах. Остановка была только за оружием. Из-за нехватки оружия мы были вынуждены впоследствии на время даже ограничить прием людей в партизаны.

В отряд вливалось много преданных, решительных и отважных людей. Особенно мне запомнился приход группы подпольщика лейтенанта Ивана Тимофеевича Фоминкова.

С этим мужественным и храбрым человеком я впервые встретился в жаркое лето 1942 года на партизанской тропе под городом Борисовом. Я с группой партизан пробирался к железной дороге, а он со своей комсомольской группой подпольщиков — на автомагистраль. На восемь человек у них было четыре винтовки, три топора и две пилы. Кто-то из нас с тревогой заметил:

— Магистраль забита транспортом и солдатней противника, а вы идете туда с четырьмя винторезами да тремя топорами.

Иван Тимофеевич понимающе улыбнулся на это и произнес:

— У нас имеется еще секретное оружие под названием эс-эс-эс.

Мы недоуменно переглянулись. Острый глаз Ивана Тимофеевича заметил это.

— Три эс-эс-эс, — пояснил Фоминков, — значит, смекалка, смелость и стремительность. Это оружие надежно, оно нас никогда не подводило.

Мы договорились о месте встречи в лесу после выполнения задания. При встрече группа Фоминкова теперь уже имела на вооружении пять винтовок, немецкий автомат и пистолет парабеллум.

— Столбов телеграфных десятка два спилили и легковушку в кювет свалили. Пассажиров из нее вытряхнули, а оружие и документы с собой захватили, — сообщил Фоминков.

По нашей просьбе Иван Тимофеевич рассказал о себе: родился на Смоленщине, в деревне Подлипки Всходского сельсовета Угранского района. Как и все его сверстники, учился в школе, потом в военном училище в городе Минске, после — служба в частях Красной Армии в Западной Белоруссии. Войну встретил под Минском. Контуженный, он оказался на оккупированной территории. Только встав на ноги, коммунист Фоминков возглавил подпольную комсомольскую организацию в деревне Бабий Лес Смолевичского района, в которую входили комсомольцы Николай Сорока, Михаил Лютаревич, Сергей Ковалевский, братья Константин и Николай Силичи и Алеша Карбанович. Обожженный огнем трех войн, лейтенант Фоминков быстро передал свой боевой опыт и знания молодежи и поднял ее на борьбу с врагом. Молодые патриоты жгли вражеские автомашины, спиливали телефонные столбы вдоль автомагистрали, регулярно выводили из строя узкоколейку, истребляли живую силу противника. Это они под руководством Пети Шиенка переправили с Игнатом Силичем десятикилограммовую мину в гарнизон Высокие Ляды и при активном участии истопника-подпольщика, казаха Аскерова взорвали баню вместе с оккупантами и их пособниками. Около сорока врагов было истреблено. Комендант гарнизона объявил награду за голову Аскерова, ушедшего в отряд после взрыва. Из отряда Аскеров ответил в гарнизон коротко: «Трепещите, гады! Я вас пока только слегка попарил, весь жар его впереди!»

Фоминков решительно не хотел больше оставаться в деревне и прибыл в отряд со своей боевой группой из пяти человек, вооруженных винтовками.

— Я член партии, поймите вы это. Я больше не могу сидеть дома и, только изредка подковывая ваших лошадей, делать ежи-колючки и раз в месяц ходить в Минск. Мое место в строю, с автоматом, — страстно говорил он. — Не возьмете к себе — уйду в отряд «Дяди Коли» или создам свой. Я должен воевать, а не отсиживаться. Бить врага — это мой долг, мое право.

Мы удовлетворили просьбу лейтенанта Фоминкова и не ошиблись в нем. С первых же дней Иван Тимофеевич проявил себя бесстрашным воином-партизаном, грозой для оккупантов…

Наряду с пополнением из деревень в отряд потянулись подпольщики из городов и гарнизонов, чтобы установить связь и получить помощь в организации борьбы против оккупантов на местах. В этом важную услугу им оказали наши первые разведчицы-связные Надежда Троян, Шура Казак, Галя Трифонова, Ирма Лейзер, Лида Кирильчик, Тося Спопотова, Ядвига Саричева.

Пионером в этом деле была семнадцатилетняя комсомолка Шура Казак из деревни Шпаковщина. Александра Ивановна Казак (ныне работает учительницей в городском поселке Жодино) выполняла весьма ответственные задания по связи с Минском почти восемь месяцев — с трудной осени 1942 и до лета 1943 года. Маленькую Шуру, на вид хрупкого подростка, можно было видеть шагающей по автомагистрали, сидящей на попутной телеге и даже мчавшейся в легковой автомашине среди гитлеровцев. Как видно, оккупантам и в голову не приходило, что рядом с ними сидит понимающая немецкую речь всевидящая и всеслышащая юная партизанская разведчица, а в ее сумке запрятаны магнитные мины, антифашистские листовки или же разведматериалы, планы, карты, медикаменты, боеприпасы для отряда. Однажды (это было в марте 1943 года) наша Шура вернулась из Минска в тот же день, когда и ушла в город, хотя ее задание было рассчитано на несколько дней. Оказывается, выйдя на автостраду возле Смолевичей, она пристроилась к группе стоявших там гитлеровских офицеров и сказала им, что едет к родственникам в Минск. Те остановили проходивший автобус и взяли ее с собой. В автобусе уже находились офицеры высоких рангов. Они, не обращая внимания на вошедших, продолжали обсуждать между собой предстоящую в апреле карательную операцию против нашего отряда. Хотя Шура поняла не все, но в главном разобралась. Досрочно возвратившись в отряд, она доложила о планах гитлеровцев.

Накануне сурового 1943 года отряд установил тесный контакт с патриотами, работавшими на минском хлебозаводе «Автомат», выпекавшем хлеб для фронта и оккупантов, окопавшихся в городе. Совместными усилиями отряда и патриотов на заводе была создана подпольная группа, в которую входили Данила Рачицкий, Михаил Зубко, Андрей Знак, Михаил Когут, Алексей Леончик (Шелестов), Антон Ивашкевич, Михаил Павлов, Елена Янушкевич — всего двенадцать человек. Связь с руководителями подпольщиков отряд поддерживал через смелую и бесстрашную патриотку Нину Романову — сестру Елены Янушкевич.

По заданиям командования группа добывала и переправляла в отряд биржевые карточки, пропуски в город Минск и для выхода из города, бумагу, медикаменты, а также деньги и другие ценности для отправки за линию фронта.

Прошло время боевой выучки, и минским подпольщикам мы стали давать задания по сбору разведывательных сведений и организации диверсий. Так, например, по накладным для получения хлеба определяли количество и маршруты продвижения немецких частей через Минск, устанавливали части и спецслужбы в городе, их расположение. Подпольщикам поручали разведывать систему противовоздушной обороны и возведенных укреплений, характер сооружений и назначение, выявлять пособников врага…

Остальные товарищи распространяли листовки, звавшие к борьбе, и вести с Большой земли.

Учитывая, что завод «Автомат» имел важное значение в снабжении гитлеровцев хлебом, было принято решение поручить подпольщикам вывести его из строя. Выполнить эту задачу приказали Рачицкому и Когуту. Не без трудностей переправили взрывчатку и мину. И вот в двенадцать часов дня сильный взрыв потряс здание. Завод остановился…

Исполнитель Когут успел вовремя скрыться, но из-за промедления Даниле Рачицкому уйти не удалось. Его схватили при выходе с территории завода, вместе с ним Алексея Тишковца, Гуриновича и нескольких работников столовой. Из числа арестованных, кроме Данилы, никто ничего о подпольщиках не знал, и вскоре почти все они были освобождены: нужны были рабочие руки для ликвидации диверсии. Вернувшийся на завод Алексей рассказал:

— Страшно пытают Рачицкого. Измордовали парня до неузнаваемости. Но он держится героем.

Через два дня патриот погиб при отчаянной попытке вырваться из фашистского ада. После диверсии, всколыхнувшей весь Минск, почти все члены подпольной группы были выведены в лес, где приняли участие в составе отряда в боях против захватчиков. На заводе оставался до 22 февраля 1944 года Антон Иванович Ивашкевич. После ареста патриот мужественно перенес лагеря смерти в Освенциме, Маутхаузене и Заксенхаузене. В апреле 1945 года под городом Шверин бежал при перевозе, потом служил в Советской Армии. В настоящее время работает в городе Ставрополе.

С ноября 1942 года в районе значительно активизировало свою деятельность партийное и комсомольское подполье. Во главе созданного подпольного райкома партии был поставлен хорошо знавший людей и местные условия Григорий Демьянович Довгаленок. В северной части района находились также члены бюро райкома партии Санкович и автор этих строк.

Подпольный райком комсомола возглавлял замечательный комсомольский вожак, скромный и неутомимый Дмитрий Васильевич Леля. Под его руководством самоотверженно трудились в райкоме Ольга Петровна Устинович, Владимир Егорович Сухоцкий, Кира Корнеевна Осипова. С подпольным райкомом комсомола повседневную связь поддерживали комсомольские вожаки отряда «Смерть фашизму» Соня Ломако, Алексей Аксенов, Шура Казак и другие.

Под руководством партцентра Борисовской зоны, партийного и комсомольского комитетов района политработники, коммунисты и комсомольцы отряда осенью 1942 года заметно оживили пропаганду и политико-массовую работу среди населения и партизан.

Я хорошо помню, какую громадную роль играла наша печать и живое слово партии коммунистов в напряженные дни Великой Отечественной войны, особенно в глубоком вражеском тылу.

Миллионы советских людей, оказавшихся на оккупированной территории, были лишены правдивой информации о положении страны и событиях на фронтах. На всех площадях и скверах городов через мощные репродукторы геббельсовские пропагандисты крикливо восхваляли «новый порядок», умалчивая, конечно, о том, что этот «порядок» таил в себе смертельную опасность для каждого советского гражданина. Нагло трубили они и о «разгроме» Красной Армии, и о том, что Москва и Ленинград «стерты с лица земли». Пропагандистская машина оккупантов держалась на силе оружия, терроре, дезинформации, клевете и провокациях.

Советские патриоты, оставшиеся на оккупированной территории, считали жизненной необходимостью противопоставить лживой фашистской пропаганде слово партийной правды, какой бы тяжелой она ни была. Основными формами политической работы подпольных партийных и комсомольских организаций в массах были устное слово и распространение рукописных листовок, обращений и воззваний, призывающих к борьбе с врагом всеми доступными средствами.

До прибытия нашего отряда в район этим делом занимались товарищи, базировавшиеся на Палике. Несколько слов о делах этих энтузиастов: политработника Б. Г. Бывалого, В. И. Ничипоровича, Н. П. Покровского, В. С. Пыжикова и других. Уже в начале 1942 года перед патриотами встал вопрос о создании типографии и издания в ней газет, брошюр, листовок, плакатов; рукописные выпуски не удовлетворяли спроса.

В Борисовско-Бегомльской зоне это удалось сделать в сентябре — октябре 1942 года партизанской бригаде «Старик», которой командовал уже известный читателю коммунист В. С. Пыжиков.

В район расположения бригады на хутор Старина прибыли посланцы ЦК КП(б)Б и Белорусского штаба партизанского движения — руководители Борисовского межрайкома партии и военно-оперативного центра. Они же принесли по горсточке шрифта, верстатку, несколько линеек и шпон. Но нужны были касса, печатный станок, уголки для набора шрифта, молоток и плашка для выравнивания набора, наконец, типографская краска.

Необходимое оборудование для типографии сделал столяр Иосиф Рачковский из партизанской деревни Пострежье. Среди партизан оказался бывший наборщик Маловишерской типографии Виктор Кондратьев. Комбриг соседней бригады «Народные мстители» В. Т. Воронянский выделил имевшихся в бригаде печатников Шапиро и Иоффе.

В октябре мы начали получать из бригады «Старик» листовки, разоблачавшие лживую фашистскую пропаганду и призывавшие население саботировать мероприятия немецких властей и развертывать партизанскую борьбу всеми возможными средствами, информировавшие население и партизан о положении на фронтах.

В это же время мы начали получать ежедневные листовки «Вести с Родины» по материалам Совинформбюро.

А в день празднования XXV годовщины Великого Октября вышел первый номер партизанской газеты «Народный мститель».

Важными мобилизующими документами в борьбе с фашизмом были перепечатанные нами приказы Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина.

С начала 1943 года паликовской типографией печатались газеты подпольных райкомов КП(б)Б: «Ленинец» — орган Плещаницкого РК КП(б)Б, «Смерть фашизму» — орган Смолевичского РК партии и нашей бригады, «Красное знамя» — Холопеничского, «Чырвоны хлебороб» — Толочинского райкомов партии. Были изданы первые номера газет Борисовского и Бегомльского подпольных райкомов.

В выпущенных типографией двух номерах комсомольско-молодежной газеты Борисовского межрайкома комсомола был опубликован рассказ писателя В. Лидова «Таня» о героическом подвиге комсомолки Зои Космодемьянской.

Была также отпечатана и распространена среди населения и партизан брошюра «Партизанская война в Белоруссии» и другие пропагандистские материалы.

В конце 1942 года из бригады «Старик» к нам обратились за помощью: один наборщик не мог выполнять возросший объем работы типографии. Мы вывезли из гарнизона Косино наборщика Андрея Апановича и направили его на Палик. Много риска и настойчивости проявили наши связные, доставлявшие в Минск и другие города листовки, а оттуда — бумагу, краску для типографии.

Сознавая важность и силу печатной пропаганды, командование нашего отряда совместно с партийной и комсомольской организациями района зимой 1943 года поставили задачу создать свою типографию и организовать выпуск печатного органа РК КП(б) и нашего отряда. Много энергии, инициативы и упорства в добывании шрифта, типографской краски, бумаги, изготовлении матриц и создании базы издательского дела в целом проявили товарищи Г. С. Якимович, В. М. Бочаров, В. Бондарчук, В. И. Бондарева, наборщик В. Сопотов. Клише заглавия газеты «Смерть фашизму» и листовок «Вести с Родины», изображавших взрыв на «железке» и штурм опорного пункта противника, мастерски изготовил партизан-художник Иван Шагойка.

В выпуске газеты и листовок «Вести с Родины» большую роль играли наши неутомимые радисты Володя Тарасов, Валентина Торопова, а также радист москвич из группы разведупра Володя Миронов. Они в любых условиях обеспечивали редакцию необходимой информацией с Большой земли.

Неоценимую помощь оказывали редакции и комсомольцы-подпольщики Лида и Костя Кирильчики, Оля Савицкая, подпольщики Смолевичей, Минска, Борисова, снабжавшие типографию весьма дефицитными бумагой и типографской краской. Ежечасно рискуя своими жизнями, они и сотни других безымянных патриотов выполняли задачу большой важности.

За весь период в типографии отряда-бригады было выпущено 58 номеров газеты «Смерть фашизму» общим тиражом 20 тысяч 800 экземпляров; 337 номеров «Вестей с Родины»; воззваний и других листовок общим тиражом свыше 50 тысяч экземпляров.

Передо мной копия отчета бригады за 1943-й и январь — февраль 1944 года. В разделе о печати бригады значится:

В типографии напечатали также брошюры «Доклад И. В. Сталина на торжественном заседании Моссовета 6 ноября 1943 года», «Приказ Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина от 23 февраля 1944 года».

В 1943—1944 годах были изданы листовки на злобу дня: «За все ответят фашистские мерзавцы» (500 экз.), «День Победы приближается» (500 экз.), «Укрывайтесь в леса, уходите в партизанские районы» (300 экз.), «Людей гонят немцы на смерть» (500 экз.), «Обращение товарища Сталина И. В. к белорусскому народу» (800 экз.), «Что нужно делать?» (600 экз.), «Ко всем, кто служит немцам» (300 экз.), «О чудовищных злодеяниях немцев в Катынском лесу» (400 экз.), «Фашистская клевета о партизанском движении» (ответ на «показания» Русанова) (260 экз.) и другие печатные материалы.

Среди активных сеятелей, большевистского слова в массах, зовущего к оружию и борьбе, хочется особо отметить бесстрашного патриота из деревни Прилепы Нехайчика Алексея Фомича, который, рискуя своей головой и жизнями всех членов семьи, почти полтора года бесперебойно доставлял наши печатные пропагандистские материалы в город Минск.

Повседневная политико-патриотическая работа среди населения и в подразделениях вызвала приток новых сил в наши ряды, подъем активности подпольщиков в Минске, Борисове, Смолевичах, Логойске, значительное повышение результативности боевых операций.

Правдивой и понятной простым людям пропаганде, проводимой в тылу врага партийными и комсомольскими организациями, политическими аппаратами партизанских отрядов и бригад, оккупанты настойчиво стремились противопоставить свою пропаганду. Гитлеровцами активно использовались для антисоветской обработки населения националисты разных мастей, дезертиры и предатели. Однако предпринимаемые оккупантами усилия по воздействию на население оказались тщетными.

Что правда, то правда. Но дело, конечно, не только в этом…

Командование бригады[10], партийная и комсомольская организации проявляли постоянную заботу об идейной закалке лесных гвардейцев. Мы исходили из того, что коммунистическая убежденность — это неодолимая сила, грозное оружие в борьбе за Отчизну.

Партийно-массовую работу в отрядах проводили политработники, отрядные партийно-комсомольские организации и агитколлективы. В первом и втором отрядах было по 20 агитаторов, в третьем — 12, в четвертом — 9. Как отмечено в отчете бригады, лучшим был агитколлектив отряда имени Кутузова (комиссар Лихтер Я. Б.). С агитаторами бригады два раза в месяц проводились инструктажи. В работе использовались преимущественно такие формы, как беседы, политзанятия. Тематика бесед и занятий: об исторических датах Родины, успехах Красной Армии на фронтах, о патриотизме, воинской дисциплине, международном положении, зверином облике фашизма.

В помощь агитаторам для работы среди личного состава и на селе были разработаны темы: «Близок день нашей победы», «20 лет без Ленина по ленинскому пути» и другие.

Большую роль в политико-воспитательной работе среди партизан и населения играли партийные и комсомольские организации. Парторганизация бригады насчитывала 65 членов и кандидатов в члены ВКП(б), комсомольская — 206 членов ВЛКСМ. Коммунисты и комсомольцы были всегда впереди. Показывая образцы героизма, 22 коммуниста и 51 комсомолец отдали свои жизни за Отчизну. Здесь уместно напомнить, как закладывались комсомольская и партийная организации отряда. Из-за линии фронта прибыло всего 4 коммуниста и 15 комсомольцев.

В целях активизации боевой деятельности, повышения дисциплины и организованности широко практиковался метод соцсоревнования между отрядами, ротами, взводами. Отряду-победителю вручалось переходящее Красное знамя «Победителю социалистического соревнования», а в ротах — взводам отрядные переходящие знамена. Победители соревнования заносились на доски Почета, которые обновлялись ежемесячно по подведению итогов соцсоревнования. Итоги объявлялись приказом по отряду, а потом и по бригаде.

Боевые операции, потребовавшие от партизан проявления мужества, стойкости, героизма заносились в «Книгу подарков Родине» с описанием события.

И вот результат: в ноябре 1943 года подбито и уничтожено 72 автомашины противника, в декабре — 102, в январе 1944 года — 163…

Почти все партизаны ежедневно выходили на задания. Одни группами по пять-семь человек пробирались с минами к железной дороге и там совершали диверсии. Другие из засад громили автоколонны противника на автомагистралях и уничтожали его наземную и подземную связь, а третьи срывали лесозаготовки, отрезали путь оккупантам к селам.

В каждодневной тяжелой борьбе с врагом не отставали от юношей и наши славные девушки-партизанки. Вспоминается мне подвиг комсомолки Маруси Ободовской.

Небольшой группе в составе Пети Шиенка, Маруси Ободовской, Воробьева и трех других партизан было приказано спилить дюжину столбов телефонной связи вдоль автострады восточнее поселка Жодино. Как доложили потом в штабе, в пути кто-то сказал:

— Столбы спилить — дело не новое. Вот придумать бы такое дельце, от которого при одной мысли немцев в дрожь бросало бы!

Много обсудили они вариантов, каждый фантазировал как только мог. Наконец остановились на предложении Воробьева — уничтожить связь, а потом…

У Пети Шиенка как подрывника оказался при себе взрыватель натяжного действия, а у Воробьева — припрятанный снаряд возле деревни Остров. Выполнив приказ, группа переместилась ночью примерно на три километра западнее и, заминировав шоссе, расположилась в ожидании легковой машины. Партизанам явно не везло: проходили всевозможные грузовики, но легковых машин не было. Перед рассветом группа сняла свою мину-снаряд и удалилась на дневку в лес. Днем у ребят созрел новый план — подорвать машину на исходе дня, так как ночью не видно, с кем имеешь дело. Подобрали место с глубоким кюветом. Нерешенным остался вопрос, как вынести снаряд на автостраду, заполненную транспортом противника.

Примерно за час до наступления темноты группа пробралась к автостраде и залегла в сосновых зарослях. Через считанные минуты справа от партизан на автостраде появилась Маруся Ободовская с детской коляской, заполненной доверху кочанами капусты. Под ними лежал аккуратно сложенный шнур-моток телефонного провода, прикрепленный одним концом к чеке взрывателя. Машины проносились рядом, обдавая Марусю волнами холодного ветра. Маруся катила коляску с таким видом, будто рядом не было заклятых врагов. Поравнявшись с группой, она остановилась, осторожно извлекла из коляски шнур, отмотала несколько витков и бросила его в кювет. Потом не спеша спустилась с насыпи, взяла конец провода в руку и спокойной походкой направилась к сосновым зарослям.

— Молодец, Маруся! — похвалили ее товарищи, дрожавшие в засаде от холода и от волнения. Основная трудность была преодолена — 152-миллиметровый снаряд находился на автостраде.

В обе стороны сновали на грузовиках фашисты, не обращая внимания на сиротливо стоящую детскую коляску. Постепенно ее заносило снегом. С каждой минутой небо все больше тускнело. Партизаны до слез всматривались в проходивший мимо транспорт, но желаемая цель так и не появлялась.

Мороз крепчал, и ждать дальше было невмоготу. Шиенок приказал группе отползать назад и укрыться за соснами, а сам взялся за обледеневший шнур. К мине приближалась колонна крытых грузовиков, следовавших на восток. Они двигались по обледеневшей ленте шоссе медленно, с натужным ревом. Длинные кузова были битком набиты гитлеровцами. Петя решил подорвать предпоследний грузовик, так было безопаснее.

С грохотом над автострадой взвился красно-черный смерч. Вздрогнул лес, прошитый осколками. Когда развеялось облако дыма и снега, на автостраде не было видно ни коляски, ни двух грузовиков, замыкавших колонну. За спиной у Пети раздался топот. К нему бежали его друзья.

— Вы куда, черти? — прокричал он.

— За трофеями, — последовал ответ.

— Отходить! За мной! — приказал Петя и поспешил в глубь леса. Вскоре на автостраде застрочили немецкие автоматы. Пальба не утихала до поздней ночи.

Когда группа приблизилась к деревне Остров, впереди вдруг появилась одинокая фигура.

— Кто идет? — окликнул Шиенок.

— Свои. Мне нужно видеть вашего комиссара, — прозвучал в ответ грудной женский голос.

Маруся Ободовская тут же узнала незнакомку и бросилась к ней:

— Здравствуй, Катя! Ты что здесь делаешь в такое ненастье?

— Иду в отряд, — последовал ответ.

Это была Катя Мальцева, сестра Пети Мальцева. На следующее утро она рассказала в штабе о встрече со своим братом, работавшим на водокачке в Смолевичах, но отстраненном от работы по неизвестным причинам. Сказала и об опасности для нее оставаться в деревне. Катя просила взять ее в отряд.

— Что же вы будете делать у нас без оружия? — спросил Катю командир отряда.

— Сначала добуду оружие, а потом буду бить оккупантов, — не задумываясь ответила Катя. — Прошу с первой же группой направить меня на боевое задание. Пойду без оружия, а там будет видно.

Командир распорядился включить Катю в группу лейтенанта Фоминкова, отправлявшуюся в засаду на шоссе Логойск — Минск. В ходе боя она захватила винтовку и из нее уничтожила двух гитлеровцев. Это было ее первое боевое крещение.

Потребность в динамите выросла настолько, что нам пришлось создать отдельную команду опытных подрывников, которая тем только и занималась, что разыскивала снаряды и невзорвавшиеся авиабомбы, обезвреживала их и передавала в подразделения. Среди умельцев по обезвреживанию бомб хочется назвать подрывника и бесстрашного стрелка из ПТР Ивана Степановича Мархеля и немца-антифашиста Курта Ланге. Добытую взрывчатку партизаны использовали изобретательно и экономно. Непревзойденным мастером по замысловатым «сюрпризам», скромным по затратам, но эффективным по результатам, слыл у нас комсомолец Василий Евсеевич Лаврухин. О нем и некоторых его делах расскажу подробнее.

Лохматые снежные тучи заволокли небо. Позже обычного пробивался слабый рассвет. Дозорные, поглубже зарывшись в окопчик у кладбища у Заречья, сильно продрогли. Морозный ветер, дувший со стороны покрытого льдом болота, точно огнем, обжигал лицо Урупова, одного из дозорных. Вдруг послышался отдаленный конский топот. Партизан насторожился.

— Слышишь, Николай, кого-то несет спозаранок, — проворчал Урупов, толкнув дремавшего Мазура.

Сухо щелкнул затвор пулемета, из-за надгробной каменной плиты высунулась лохматая шапка-ушанка Мазура. Еле слышный вначале топот быстро нарастал, становился отчетливым. Наконец на дороге показался всадник. Заметив человека у пулемета, он резко осадил коня.

— Не спеши, дура, раньше батьки в пекло, — спокойно сказал Мазур. — И не вздумай удирать, перережу одним махом! — угрожающе добавил он, не отрываясь от ручного пулемета.

— Смотри, как бы я тебя раньше не резанул! — смело бросил в ответ незнакомец.

— Ишь какой горячий! — одобрительно заметил Мазур.

— Если полицаи, живым не сдамся! — крикнул всадник, сжимая оружие.

— Мы партизаны, а ты кто?

— Партизан-одиночка Василий Лаврухин! — громко ответил всадник. Посиневшие руки крепко вцепились в немецкий автомат. Из-под ремня торчали длинные деревянные ручки двух гранат.

Бойцы переглянулись, и Урупов спросил:

— Откуда пожаловал, браток?

— Из Косино.

Партизаны еще больше насторожились, ибо хорошо знали, что бывший совхоз «Косино» стал опорным пунктом оккупантов и полицаев.

— Что ж, парень, слезай, гостем будешь, — пригласил его как ни в чем не бывало Урупов. — Смена подойдет — проведем в штаб.

Лаврухин лихо соскочил, привязал скакуна к толстой березе, подошел, присел, достал из кармана туго набитый кисет и не торопясь стал закуривать:

— Вы из отряда «Смерть фашизму»?

— Возможно, и так, — ответил Мазур, приседая рядом с Лаврухиным.

— Порядочек! Закурим, — подошел Урупов. Протягивая руки как бы за кисетом, он рванул из рук Лаврухина автомат. Парень, как ужаленный, вскочил, попятился и, выхватив гранату, крикнул:

— Вы что, полицаи?

— Тише ты, перец! — громко, но незлобиво осадил его Мазур. — Полицаи так не цацкались бы с тобой. Остынь.

— Не бойся, партизаны мы, — подтвердил Урупов. — И если ты настоящий партизан — не обидишься. В штабе разберутся.

Спокойствие и уверенность, а главное, что ни один из партизан не схватился за оружие, убедили Василия, что он попал к своим. Он заулыбался.

— Чего ж ты тогда рванул у меня автомат, как у какого-нибудь бандита? — покосился он в сторону Урупова. — Или вы не видите, кто перед вами?

— Видеть-то мы видим, а только проверить лишний раз не мешает. Ведь ты откуда привалил к нам, а? То-то же! Нет, брат, ты уж потерпи, придет смена, в штабе разберутся что к чему.

Через полчаса его доставили в лагерь. Сидя в штабной землянке на еловой колоде перед Василием Федоровичем, мной, Кисляковым и Соляником, Лаврухин заметно волновался: то теребил треух, то отбрасывал с высокого лба длинные пряди русых волос. А из-под широких бровей глядели умные упрямые глаза.

— В 1939 году взят в армию, — докладывал он, — служил рядовым в 109-й дивизии, а потом сапером. На фронте с первого дня войны истреблял танки. В Белоруссии в бою под Минском тяжело ранило осколками снаряда в голову, руки и ногу. Сельские ребятишки обнаружили еле живого, колхозники затащили в деревню Боровцы и спрятали в погребе. Вылечили. Окрепнув, связался с патриотами на местных торфоразработках. Помогал жечь мосты, и сам жег, рвал линии связи. Однажды гитлеровские шпики выследили одного из подпольщиков и схватили его. Узнав об этом, я бежал из деревни в лес. Пробродил трое суток, голодал, замерзал. В поисках партизан забрел в Косино и там «временно», до встречи с партизанами, «прижился». Пообвыкнув, снова тайком уходил по ночам на шоссе и, действуя уже в одиночку, взрывал вражеские машины, мосты, нападал на одиночных немцев.

— Где же ты брал взрывчатку? — заинтересовался Василий Федорович, которому Лаврухин сразу пришелся по душе.

— Так я же сапер, товарищ командир! Находил в лесу мины, снаряды и пускал в дело.

— Ну и много ли ты натворил дел? — не вытерпел новый начальник штаба отряда Кисляков.

— Хвалиться особо нечем, — ответил Лаврухин. — Малых мостков пяток сжег, пару машин на минах взорвал да семерых фрицев прикончил. По одному. Вот пока и все…

— Не так уж мало для одного, — похвалил командир отряда.

— А не трудно было воевать в одиночку? — спросил я у Лаврухина.

— Очень трудно, товарищ комиссар. Ни поговорить, ни посоветоваться, а ранят — и подобрать некому. Да я бы давно пришел к вам, если бы не этот гад, косинский комендант Вилли Куш. Ведь это он виноват в уничтожении жителей поселков Сарнацкое и Прилепы. Я, как узнал, сразу решил: убью негодяя, и не пулей, а взрывом, так, чтобы и потрохов от него не осталось, чтобы на всю округу разнеслась весть об этом. Так он же, гад, словно догадался. Встретил меня на днях и спрашивает: «Скоро уйдешь в партизаны?» А я сдуру взял и шутя ляпнул: «Пока не собираюсь, а как только надумаю, то не уйду, а уеду на вашем жеребце, господин комендант». Сказал и закаялся, думал, схватит. Нет, только рассмеялся, Ну а я все же понял, что дело дрянь, подкрался ночью к его конюшне, кокнул часового, сорвал замок с двери, вскочил на жеребца — и к вам. Но я еще доберусь до него, все припомню и ему, и его дружку логойскому коменданту Андре Фюрстеру.

Мы оставили Василия Лаврухина в отряде.

Бежали неспокойные дни. Все рассказанное им подтвердилось. К этому времени Василий прочно вошел в нашу дружную семью, ни одной ночи он не оставался в лагере. Вместе с подрывниками пускал под откос вражеские эшелоны, минировал шоссейную дорогу Минск — Москва, участвовал в боях, засадах. Все время рвался в Косино, чтобы расправиться с комендантом. Но ему пока не разрешали.

Василий высоко ценил силу коллектива, но стремление действовать в одиночку так и не покидало его. Примерно за неделю до Нового года мне доложили, что с Николаем что-то неладно: перестал шутить, уединяется и о чем-то задумывается. Вызвал его к себе.

— Я уже сам хотел идти к вам, товарищ комиссар. Скажу по секрету, я не дурачусь, а заела меня думка послать новогодние «подарки» комендантам Логойска и Косино. Голова идет кругом, товарищ комиссар, но ничего дельного никак не придумаю, — пожаловался он.

Партизанам тоже хотелось сделать новогодний «сюрприз» ненавистному логойскому коменданту — Андре Фюрстеру. Ему надо было отомстить за сожженные и разграбленные Кормшу и Ляды, за массовые расстрелы. Но, боясь нас, комендант почти не покидал гарнизона. А уж если выезжал, то с большой охраной. Это был злобный и коварный враг. Если к нему попадали люди, заподозренные в связях с партизанами, то уж тогда садист изощрялся в истязаниях. Кроме того, он лично участвовал в массовых казнях и расстрелах. Партизаны давно решили уничтожить также и другого палача — коменданта Вилли Куша. Но и этот гитлеровец был осторожен, как гиена.

В общем, мы хорошо понимали, что оба матерых гитлеровца могут клюнуть только на что-то не вызывающее никаких подозрений.

Обо всем этом я и сказал Лаврухину. В разговоре я почему-то вспомнил историю с троянским конем и кратко поведал об этой хитрости древних греков Васе.

— Здорово придумано, — восторженно воскликнул он. — Однако нам-то от этого не легче, ведь у них был здоровенный конь, а у нас что? — безнадежно махнул он рукой.

— У каждого свое… Хитрости не повторяются. У них был конь, а у нас… 152-миллиметровый снаряд и 100-килограммовая бомба… — заметил я.

— Понял, товарищ комиссар, все понял. Нет, это же здорово получится! Пристрою снаряд на санях так, чтобы взрыватель сработал от вожжей: натянул — и взрыв. Да запрягу комендантского жеребчика, подведу поближе к Косино, пугну его посильней, и дело с концом. Конь помчится домой галопом. Комендант увидит, обрадуется, дернет за вожжи и — будь здоров… А вот что придумать для Фюрстера?..

Стали мы советоваться, как разделаться с комендантом логойского гарнизона. Я вспомнил, что в Логойске у коменданта есть склад «трофейного» партизанского оружия, нечто вроде музея, который Фюрстер демонстрирует высшим чинам, которые изредка навещают местечко.

— Вот бы так устроить, чтоб авиабомба была водворена в музей как экспонат и там взорвалась, — мечтательно говорил Вася. — А если… — задумался вдруг Лаврухин, — а если незаметно вмонтировать туда взрыватель замедленного действия? Придумал! — воскликнул он, весь просияв.

Два дня Лаврухин колдовал над снарядом и авиабомбой. Только я и начальник разведки Чуянов, познакомивший Васю с расположением немцев в Логойске, знали, где и что он делает. На третьи сутки Вася явился ко мне за взрывателем.

— К вечеру будет все готово…

— Умеешь пользоваться-то им? — спросил я.

— Могу, ведь сапером-подрывником был. Только скажите, чей он, наш или английский?

— А что? — поинтересовался я.

— Для уверенности спрашиваю. Свой не подведет. А с ихним может случиться такая же петрушка, какая получается и со вторым фронтом… Будешь ждать, а он если и сработает, так с опозданием.

— Можешь успокоиться: взрыватель наш и не подведет. Но как ты его пристроишь, чтобы немцы не обнаружили?

— Ничего, подумаю и пристрою…

В ночь на 30 декабря Лаврухин отправился на Логойское шоссе. Лохматая лошаденка трусцой плелась по рыхлому снегу. Понукая ее, Василий вглядывался в ночную темноту.

В темном зимнем небе ярко горели звезды. Вася ежился от двадцатиградусного мороза, засовывая застывшие ноги глубже в сено.

Не доезжая до деревни Мачужичи, разбросавшей свои приземистые избы чуть поодаль от шоссе, Лаврухин остановился у небольшого моста, с трудом вывалил из саней шестипудовую авиабомбу на снег, отвел коня за горку. Вернулся. Столкнул бомбу вниз по откосу. Она зарылась в глубокий снег. Утопая в сугробе, Василий нащупал ее, обхватил и стал поднимать. Но скользкая, непомерно тяжелая для одного человека громадина вырывалась из рук, падала, придавливая ноги. «Что же делать?» — растерянно думал он.

Решив, что всему причиной обледеневшие рукавицы, он снял их, ухватился за металлический корпус мокрыми от пота руками, но, вскрикнув, тут же отдернул: лоскутки кожи остались на металле, из рук начала сочиться кровь. Лаврухин со злостью плюнул, выругался, надел рукавицы, сбегал к саням за веревкой. Обмотав бомбу, он забросил один конец веревки на перила моста и, упираясь в перекладину, стал подтягивать бомбу кверху, к настилу…

Когда работа подошла к концу, на востоке уже светало. Василий приладил наружный взрыватель, прикрепил к нему длинный шнур, грубо замаскировал все, завалился в сани и погнал лошадь в деревню Мачужичи.

У забора, подпертого сугробами, привязал коня. Вошел в хату. У печи суетилась пожилая хозяйка. Появление чужого человека насторожило ее.

— Ночь трудился, хозяюшка, замерз, как собака. Решил погреться. Да, признаться, и проголодался…

— Грейся, хаты не жалко, а есть самим нечего. Скоро по миру пойдем. Много теперь бездомных, всех не наделишь, — ворчала хозяйка.

— Да дай человеку кусок хлеба, чего раскудахталась, — послышался с печи хриплый голос.

— Ты все отдал бы черту лысому, старый пень! Лежишь на печи, да еще и командуешь, — завопила старуха.

— Не черту лысому, а партизану, — спокойно поправил ее Лаврухин и достал из-под полы автомат.

— Батюшки, что же это творится! Спасенья нет! Ты что же мне свою пистолю показываешь?! Ты кого пужаешь, сукин сын! — еще громче заорала старуха.

— Та перестань орать, дуреха! — властно прикрикнул, слезая с печи, дед. — Не обращай на нее внимания. Она у меня добрая, только для виду хорохорится, — примирительно сказал он. Потом подошел к Василию и спросил: — Ты что, парень, шутишь или впрямь партизан?

— Самый настоящий, батя, стопроцентный, — весело ответил Лаврухин. — И не думайте, что я ввалился к вам из-за жратвы. Нет, тут дело посерьезнее. — И уже тихо, заговорщически сказал: — А ну подойдите поближе.

Когда хозяева, заинтригованные его поведением, приблизились, прошептал:

— На вашем мосту, вон, видите, на том, — показал он в окно, — я заложил большую бомбу на фашистов. Так вы сообщите поскорее всем деревенским, чтобы они не ходили по мосту, а то взлетят на воздух. Ясно?

— Та куда уж яснее, — прошептала старуха.

— Так-так, понятно, — твердил старик.

— Только смотрите, чтобы немцы про это не узнали.

— Мы-то не донесем, а вот как другие… — пожал плечами хозяин.

— Давай скорее одевайся, — стала теребить деда старуха. — А ты, родненький, садись, я тебя сейчас горяченькой бульбочкой попотчую. Я же тебя посчитала было полицаем.

— Некогда, мамаша, мне рассиживаться, спешу, — отмахнулся Василий и вышел из хаты.

Когда Лаврухин был уже на дворе, до него донесся хриплый голос старика:

— Хлопец! Обожди минуточку.

Открылась дверь, и он увидел деда с тяжелой ношей.

— На возьми, это прошлогодние орехи, пригодятся.

— Да это же автомат с патронами! — удивился Вася. — Спасибо, папаша, большое спасибо!

Выехав на большак, он подумал:

«Ну, кажется, дело на мази. Сейчас эта бабка разнесет новость не только по своей, но и по соседним, деревням. Наверняка сегодня же узнают про бомбу полицаи и в Косино, и в Логойске. Полицаи, конечно, снимут ее и на радостях доставят галопом в Логойск. Перед Новым годом они захотят заслужить несколько бутылок шнапса, сигареты, марки и похвалу начальства».

Весь расчет был построен на следующем.

Стремясь отличиться перед командованием и миновать фронт, Фюрстер прибегнул к оригинальной уловке. По его приказу полицаи и солдаты стаскивали в комендатуру все найденное вокруг советское оружие. И он создал из «его своеобразный «музей».

— Вот посмотрите, — похвалялся Фюрстер начальству, — все эти трофеи нами добыты в боях с партизанами.

Эсэсовцы поощряли «храброго» коменданта чинами, наградами и марками. А, в свою очередь, комендант награждал полицаев, доставлявших ему ценные «экспонаты», водкой, сигаретами и оккупационными марками.

Про себя Лаврухин рассуждал: «Полицаи, разумеется, снимут с бомбы взрыватель натяжного действия, не предполагая, что внутри аккуратно вмонтирован и залит расплавленным толом специальный взрыватель замедленного действия. Сработано чисто. Не подкопаешься… В новогоднюю ночь в Логойске будет сильный салют…»

Обратный путь показался ему короче и легче, хотя навстречу часто попадались подводы и обозы. Перед деревней Свидно в сторону Логойска промчалась группа пьяных полицаев. А немцы, занятые в этой деревне охотой на кур и свиней, даже не обратили внимания на проезжавшего партизана. Вскоре деревня осталась позади.

Размышляя о подготовке нового «сюрприза», предназначенного косинскому коменданту Кушу, Лаврухин не заметил, как прибыл в лагерь. За работу взялся сразу же и целых полдня провозился над снаряжением этого «сюрприза». Когда все было готово, попросил меня дать указание часовому, чтобы тот никого не подпускал к саням. Через минуту Василий спал как убитый. Вечером он вскочил и бросился к разрисованному морозом окну землянки.

— Уже ночь на дворе! Безобразие, почему не разбудили раньше? Теперь все пропало! Черт возьми!.. — с отчаянием кричал он.

— Чего разбушевался, Лаврухин? Сейчас только шесть часов вечера. Успеешь еще, — успокоил его Чуянов.

Через полчаса на жеребце коменданта, запряженном в сани, он отправился с «сюрпризом» в сторону Косино. На полпути немецкий жеребец, видимо, почуял, что приближается к дому, и прибавил шагу.

«Хорошо!» — с удовлетворением отметил про себя Василий.

Не доезжая Косино, он с трудом остановил рвавшегося вперед жеребца, слез с саней, присоединил вожжи к взрывателю с таким расчетом, чтобы 152-миллиметровый снаряд взорвался только после того, как кто-то дернет за вожжи. Этим «кто-то», по мысли Васи, должен был оказаться сам Куш.

Но он ошибся. Немецкий комендант еще днем отправился в Логойск. Новый год он собирался встретить в компании Фюрстера, а утром выехать на родину, в отпуск. Такого поощрения он добился особым усердием при «усмирении» жителей в селениях Сарнацкое и Прилепы. Так что жеребец с миной примчался во двор комендатуры, когда Куш отсутствовал. Встретили упряжку полицаи.

Телефонистка Логойска потом рассказала нам, что за несколько минут до наступления Нового года между старшим полицаем Косино и комендантом Кушем в Логойске состоялся такой разговор.

— Алло, алло! — дрожащим голосом кричал в трубку старший полицай. — Мне Логойск, барышня… Логойск? Господин комендант? У нас беда случилась, очень плохо…

— Что плохо? — всполошился Куш.

— Большое несчастье, взорвался ваш жеребец, и побило много людей.

— Какой жеребец? Что ты мелешь? Откуда он взялся? Где и что взорвалось — говори толком.

— Слушаюсь! Это было десять минут назад. Сидим мы в блиндажах…

— И, как всегда, самогон хлещете, мерзавцы!

— Оборони бог, играли в картишки…

— Ну, потом?

— Потом слышим автоматную очередь. Часовой поднял тревогу. Мы схватили карабины и вывалили на улицу. По дороге из Тадулино прямо на нас выбежал ваш вспененный жеребец, запряженный в сани. Пытались остановить, а он как бешеный рвется. Забежал я вперед и намертво схватил за узду. Лошадь остановилась. Ну, мы к саням сбежались. К этому времени и ваши солдаты, услышав стрельбу, подошли к нам. В общем народу нашего много собралось. Потом кто-то взял вожжи и потянул за них. Вот тут-то как рванет, как трахнет… Когда я очнулся, кругом стоны… В комендатуре все стекла высыпались.

— Как себя чувствуешь?

— Жив, господин комендант.

— А другие как?

— Они разлетелись… сейчас собираем.

— Сколько же забрали?

— Пока 12 человек.

— Всех немедленно повесить!

— Кого повесить?

— Забранных партизан!

— Да их здесь и не было.

— Кто же вас побил и кого, черт возьми, забрали?

— Я же говорил — не забрали, а собрали, а побил, говорю, ваш жеребец… Он и взорвался.

— Идиот, иди проспись и не мели чепуху.

— Господин комендант! Господин комендант!

Полицаю и в голову не приходило, что дернувший за вожжи взорвал замаскированный в санях 152-миллиметровый артиллерийский снаряд.

Лаврухин, направив жеребца в Косино и дав автоматную очередь, был уже далеко и, хотя не слышал телефонного разговора, определил по взрыву, что жеребец выполнил свою миссию и «подарок» попал по назначению.

А как-то будет в Логойске? Вася с волнением посматривал на часы. По его расчетам, до взрыва оставались считанные минуты. Волнение достигло наивысшего предела.

Вдруг далеко впереди в небо рванулся сноп яркого пламени, долетел гул мощного взрыва. Вася взобрался на Прудищенскую высоту и замер от того, что увидел. В Логойске бушевало огромное пожарище.

Обессилевший, но радостный, он ввалился ко мне в землянку:

— Товарищ комиссар, сработали наши «партизанские кони» не хуже троянского.

Наступил первый день 1943 года. Безмятежно кружась, ложились на землю хороводы пушистых снежинок. Перед строем отряда был объявлен приказ о представлении к правительственным наградам командиров, партизан, связных и жителей, наиболее отличившихся в борьбе с гитлеровскими захватчиками. В числе первых был назван комсомолец Василий Лаврухин.

Результаты новогодних «сюрпризов», как об этом вскоре мы узнали, превзошли все наши ожидания. Весть о минировании моста быстро достигла ушей полицейских, и те не замедлили явиться к нему с саперами. Обнаружив натяжной шнур, они осторожно сняли наружный взрыватель, тщательно осмотрели бомбу и, убедившись в безопасности, доставили ее к коменданту Логойска Фюрстеру.

Полицаи были щедро вознаграждены. Бомбу комендант не замедлил хвастливо продемонстрировать своему коллеге Кушу, приехавшему в гости на Новый год. Затем он сообщил о бомбе в канцелярию гауляйтера фон Готберга. А бомбу положили в склад-музей.

Фюрстер жил рядом с комендатурой. Невдалеке были расположены гарнизонные склады боеприпасов, горючего и продовольствия. А склад-музей находился в пристройке, примыкавшей к складу боеприпасов.

Хозяин, Куш и офицеры летной части успели проводить старый год, наполнили бокалы в ожидании нового. В это время раздался взрыв. Вместе с Васиным новогодним «подарком» от детонации взорвались и другие начиненные взрывчаткой экспонаты комендантского «музея». Здание комендатуры и склад-музей были разнесены в щепки. Все, кто находился за праздничным столом, погибли. От взрыва «музея» взлетел на воздух склад боеприпасов, загорелись и начали взрываться бочки с бензином. Полуразрушенные склады запылали. Более часа раздавались взрывы снарядов и патронов.

Все это наделало очень много шума не только в Логойске, Косино, окрестных деревнях, но и в самом Минске. На место происшествия из Минска прилетела специальная комиссия. Больше недели она вела расследование и пришла к выводу, что смерть обоих комендантов, 14 офицеров и 30 солдат, не считая множества раненых, уничтожения склада боеприпасов, горючего и продовольствия, а также комендатуры, равно как и диверсия в Косино, являются делом рук партизан, которые среди полицаев имеют своих людей. Было брошено в тюрьму 20 полицейских. Впоследствии они были расстреляны.

Новый комендант на похоронах погибших оккупантов поклялся проучить «бандитов». Эта угроза дошла до нас в тот же день. Следовало ожидать быстрых и активных контрдействий. Поэтому мы усилили боевые заслоны со стороны Логойска, увеличили количество дозоров и на всякий случай держали в боевой готовности на высотах около деревни Ляды усиленный взвод.

Все эти меры помогли нам обезопасить себя от попыток разведывательных групп, созданных из немцев и полицейских, проникнуть в район расположения отряда.

Наши боевые действия не прекращались. Удары гвардейцев партизанского фронта становились все более чувствительными и дерзкими. Так, в морозную ночь на 12 января группа партизан под командованием лейтенанта Ивана Фоминкова вышла на автомагистраль Минск — Москва у деревни Криница с заданием взорвать железобетонный мост. Хотя яркий лунный свет и не способствовал скрытному продвижению к цели, расположенной почти у самого гарнизона противника, все же партизаны благополучно добрались до объекта. Выставив наблюдение, приступили к закладке снарядов.

Слипались ресницы от трескучего мороза, коченели руки, теряли чувствительность ноги. То и дело тяжелые снаряды выскальзывали из рук, с двухметровой высоты пробивали лед и скрывались в воде. С трудом их вытаскивали, оттуда и снова крепили вверху… И вдруг в самый разгар сигнал тревоги: со стороны Минска по автомагистрали идут три санные подводы по две лошади! В каждой вооруженные люди в белых маскировочных халатах.

Открытая местность и хорошая видимость от морозного лунного света исключали скрытый отход партизан. Фоминков решил дать бой.

Утром в отряде стало известно, что в ночной схватке было убито и ранено 22 оккупанта. У партизан ранен в могу Володя Рогожкин.

Наши успехи и их неудачи все больше бесили гитлеровцев. Они готовили против нас самые коварные планы, о которых мы в то время и не догадывались. За дело взялись гестапо и абвер.

О вражеском лазутчике «Лесном волке» мы узнали намного позже после того, как он пробрался в отряд. Гитлеровцы подготавливали своего диверсанта в специальных школах сначала в Ново-Борисове, а затем на станции Печи-Сортировочная. В Ново-Борисове почти у самого берега реки в глубине сада стоял приземистый двухэтажный особняк. Высокий деревянный забор с натянутой поверх колючей проволокой и деревья скрывали его от посторонних глаз. Прохожих, останавливавшихся у забора хотя бы ненадолго, часовые гнали прочь или задерживали.

В доме за тяжелыми ставнями все делалось тихо и не спеша. Гитлеровцы в эсэсовских мундирах занимались здесь теми таинственными делами, которые не допускают шума и огласки. Шеф этого тайного заведения полковник абвера Нивеллингер любил повторять своим подопечным, что их тщательно скрываемая деятельность требует самых глубоких раздумий, сосредоточенности, тщательного психологического анализа, адской изобретательности и, конечно, конспирации.

— Мне, — поучал он своих подчиненных на одном из совещаний, — нужны не храбрые служаки-фронтовики, щелкающие каблуками, а думающие, способные офицеры. На основе глубокого знания психологии людей различных национальностей, специфических местных условий и современных достижений в области нашей службы они должны уметь разрабатывать самые невероятные, но вполне реальные варианты нанесения по врагу, в данном случае по здешним партизанам, тайных смертельных ударов. Наше оружие — максимальная хитрость и коварство, внезапность и неотвратимость удара, наносимого в самое уязвимое место противника, полнейшая скрытность и минимальная численность привлекаемых сил. Нужна не грубая сила, а буквально ювелирная работа, в которой важны все звенья: оригинальный замысел, отличные исполнители и совершенные средства. В этом заложены наши огромные возможности. В заключение, чтобы не задерживать ваше внимание, приведу отвлеченный пример. Практика показывает, что крупный партизанский отряд, маневрирующий в лесных массивах и приносящий нам немалый урон, порой неспособна быстро уничтожить даже целая дивизия. А вот наш агент или небольшая группа при идеальной подготовке способны одним бесшумным ударом сделать это. Об этом говорят не только наши исследования, но и некоторый опыт на западе. Все. Прошу принять сказанное к исполнению, а майора Шварца зайти ко мне.

Через несколько минут сухопарый майор в пенсне докладывал развалившемуся в кожаном кресле полковнику:

— Герр оберст, в основу операции, разработанной с целью уничтожения отряда, который на вашей карте обозначен номером два, мною заложены все ваши идеи. Вот ее кратко изложенный план.

— Ну что же, тут неплохо задумано. Действуйте, но помните: провал должен быть исключен… Ваш успех — мой успех, а я сумею достойно вознаградить… Кто исполнитель?

— Агент «Фиалка». Вот его досье. А после можете познакомиться с ним лично.

Шеф отпустил майора.

Раскрыв дело «Фиалки», эсэсовец внимательно всмотрелся в небольшую фотографию. На него смотрел самодовольный, ухмыляющийся человек с широким ртом. Угодливо прищуренные глаза еле выглядывали из-под лохматых бровей. Светлые волосы были тщательно расчесаны на пробор. Отложив снимок, гитлеровец еще раз пробежал по анкете: Дуроф Михель, тридцать пять лет; отец — царский офицер, дворянин; в Германии с 1918 года, член нацистской партии с 1935 года. В кратких характеристиках значилось, что агент оправдал себя как провокатор на радиозаводе в Дрездене. Жадный, за деньги продаст кого угодно, хоть мать родную. Хитрый, ловкий и выносливый. «Фиалка», засланный в небольшой партизанский отряд в Дзержинском районе, убил там двух командиров, незамеченным скрылся и навел на партизан карательный батальон. Далее значилось, что на эту операцию он пойдет под кличкой «Лесной волк» с новой для него «легендой».

Окончив чтение, полковник нажал кнопку, и вскоре в его кабинете появился плоскоголовый истощенный мужчина среднего роста, лицо которого скривилось в заискивающей гримасе.

— Хайль Гитлер! — выпучив серые бесцветные глаза, простуженным голосом поприветствовал вошедший.

— Хайль, — слегка махнул рукой абверовец. — Садитесь, мой друг, — предложил офицер. Обойдя вокруг и тщательно осмотрев весьма костлявого «друга» в грязном истрепанном советском обмундировании, он довольно воскликнул: — Все в порядке, Теперь ты выглядишь настоящим военнопленным. — И, важно усевшись в кресло, продолжил: — Сегодня тебя отвезут в лагерь. Там ты должен еще лучше изучить нравы советских военнопленных, войти к ним в доверие, подобрать по своему усмотрению группу из 4—5 человек и с нею по сигналу бежать в то время и тем способом, о которых мы сообщим позже. Срок подготовки — 10 дней. Да, не удивляйся, если при побеге кто-либо из новых «друзей» ради правдоподобия будет ранен или убит.

— Меня могут опознать. Партизаны из Дзержинского района часто бывают и в Смолевичском районе. Увидев меня, они, безусловно, расскажут, что я скрылся из их отряда.

Полковник, как можно мягче и растягивая слова, вполголоса сказал:

— Должен сообщить, что семья Дуроф по-прежнему неплохо живет в Пруссии, и уверен, что благодаря вашему усердию ее положение в будущем еще улучшится…

Несколько помедлив, он уже более жестким тоном продолжил свои инструкции:

— У тебя два пути. Первый — отлично выполнить задание, проникнув в партизанский отряд… — тут он, поморщившись, еле выдавил: — «Смерть фашизму», как они его именуют, а потом… с деньгами домой. Второй путь — провал и смерть, гибель семьи. Третьего не дано, — закончил абверовец, окинув агента испытующим взглядом.

— Ясно, господин полковник, — без энтузиазма ответил тот, сжав узкие плечи.

Офицер провел его в соседнюю комнату, отдернул на стене шелковую занавеску и показал на карте примерный район действий партизанского отряда. Местом возможной встречи с партизанами были названы деревни Остров, Бабий Лес и Шпаковщина. Сообщив пароль, он сказал диверсанту, что через некоторое время в отряд придет «Дракон» с указаниями о дальнейших действиях.

Гитлеровец сурово посмотрел в глаза лазутчику и сказал:

— Все детали с тобой уже отработали, и надеюсь, вопросов нет.

Так к отряду начали тянуться тайные щупальца абвера, а потом и гестапо.

Позже, слушая доклад начальника разведки Чуянова, я невольно вспомнил дошедшую до меня весть об акции, учиненной оккупантами в моей родной деревне на Любанщине. Когда Чуянов закончил доклад, я рассказал ему об этом поучительном случае.

Поздней осенью появился в деревне Осовец неизвестный. Его изможденное тело прикрывали жалкие лохмотья. Из распухших пальцев ног сочилась кровь. Пришелец дрожал всем телом. Жители деревни ахнули при виде «горемычного», шептавшего посиневшими губами о побеге из лагеря военнопленных. Ему посочувствовали, завели в дом, обогрели и накормили. Появившиеся позже деревенские активисты доверчиво похлопали «военнопленного» по плечу и определили в семью Стефаниды Кунцевич. Шли дни — он набирался сил и втирался в доверие к патриотам. Скоро активисты уже считали его своим человеком, и он знал об их тайниках со спрятанным оружием. Однажды безлунной ночью в деревню нагрянули каратели. Их встретил пригретый в деревне предатель. По его доносу деревенские активисты были схвачены, а оружие изъято. Раздавая зуботычины, негодяй приговаривал:

— Вот тебе, дураку, в благодарность за гостеприимство. Я говорил, что в долгу не останусь…

Из деревни увели семь скрученных и окровавленных патриотов. И в следующую ночь недалеко от Любани на окраине Костюковского леса их повесили. А предатель снова напялил на себя фашистский мундир…

…После разгрома фашистской Германии я посетил родную деревню Осовец. Примерно в километре от нее зеленым островком выделяется в поле кладбище. На нем под вековыми березами в братской могиле покоятся патриоты. На нехитром памятнике высечены имена и фамилии моих друзей юности:

Не подозревая об опасности, мы продолжали заниматься своими делами. Одной из своих постоянных и важных задач мы считали систематическое нарушение телеграфной и телефонной связи гитлеровцев в районе действий отряда. С этой целью почти все группы, выходившие на боевые задания, по мере возможности обрывали провода, спиливали столбы, уничтожали тройные куски полевого кабеля между гарнизонами. То же самое делали и другие отряды. В конце концов гитлеровцам пришлось отказаться от использования воздушной линии связи, проходившей вдоль магистрали Минск — Москва. Вскоре партизанская разведка установила, что для обеспечения постоянной и устойчивой связи между гитлеровской ставкой и группой армии «Центр», действовавшей на Восточном фронте, немецкие связисты еще в 1941 году тайно проложили подземный многожильный кабель.

Центральный Комитет Коммунистической партии Белоруссии потребовал от Штаба партизанского движения, чтобы такая важная линия была скорее найдена и выведена из строя. Эта на первый взгляд простая задача оказалась очень крепким орешком, потребовавшим немало усилий и времени.

Было очевидным, что кабельная линия проходит либо вдоль железной, либо автомобильной дороги Минск — Москва. Но где именно? Вот этого пока никто не знал. Однако Василий Федорович заверил командование, что требование ЦК будет выполнено. По нашему заданию партизаны опросили многих жителей. И все было безрезультатно. Но скоро, когда казалось, что все попытки напрасны, совсем случайно один житель Смолевичей подтвердил: да, гитлеровские связисты между автострадой и железнодорожной магистралью укладывали в отрытую траншею какой-то толстый кабель.

Нить была найдена. По карте мы определили район, где шоссе близко подходило к железной дороге.

До самого утра дрожал тусклый огонек в штабной землянке. В ней комплектовали группу для розыска кабеля, намечали участок действий и хлопотали о необходимом инструменте. Найти и перерубить кабель приказали группе во главе с начальником штаба Кисляковым. Андрей, любивший смелые и острые дела, с огоньком взялся за поиски «золотой жилы», как в шутку называли кабель.

Ночью группа достигла автомагистрали. Беспрерывное движение одиночных машин и колонн заставило партизан лежать на снегу не меньше часа. Наконец автомагистраль затихла. Примерно в метре от бровки дороги бойцы начали долбить топорами, ломами и кирками мерзлую землю. Несколько часов они то скатывались кубарем в кювет и, распластавшись на снегу, пропускали автоколонны противника, то снова выбирались и продолжали работу. Вся ночь была убита зря — кабеля не нашли. Не отыскали его и в последующие дни.

Вскоре мы были вынуждены посылать на поиск кабеля ежедневно уже две специальные группы партизан. Бойцы с проклятиями долбили ломами и кирками промерзшую землю. Работа, не говоря уже об опасности, была чрезвычайно тяжелой. Причем к рассвету требовалось опять засыпать отрытый участок и хорошенько его замаскировать, иначе немцы могли раскрыть наши намерения, усилить охрану этого района и устроить засаду. День проходил за днем, партизаны отрыли сотни ям, набив кровавые мозоли, а кабель оставался ненайденным. Безуспешные поиски быстро охладили первоначальный пыл бойцов. Все чаще раздавались голоса, что поиски пора прекратить, чтобы зря не мучить людей. Мы были уже на грани того, чтобы отказаться от розысков этого неуловимого чертова кабеля, как вдруг к нам в землянку прибежал обрадованный Кисляков и взволнованно заявил:

— Товарищ командир, я нашел колхозника, подробно рассказавшего мне, где точно немецкие связисты проложили этот кабель. Выделите мне группу, и уж теперь я наутро выложу вам кусок этой «фашистской жилы», будь она трижды проклята!

Вечером неутомимый Андрей ушел с бойцами на поиски. Как всегда, партизанам пришлось померзнуть на снегу, выжидая удобное для работы время, замирать, пропуская мимо грузовики, тягачи и танки. Когда наступила тишина, продрогшие люди с остервенением начали вгрызаться в землю. Взломав ломами и топорами ледяной панцирь, они пустили в ход лопаты. И каждый тревожно думал: «Неужели опять все труды пропадут даром?!»

— Ну, кажется, на этот раз добрались до гитлеровской жилы, — неуверенно сказал Андрей, вытирая рукавом гимнастерки пот с лица. И он не ошибся. Под лопатой был кабель. Через час усталый Кисляков, улыбаясь во весь рот, выбрался из ямы, держа в руках желанный кусок кабеля длиною в 70 сантиметров.

— Установить на дне мину натяжного действия, засыпать яму, сверху пристроить мину нажимного действия и замаскировать. Сделать так, чтобы комар носа не подточил. Быстро! — приказал Кисляков и начал рассматривать извлеченный кабель. При свете электрофонарика он насчитал сорок восемь медных проводков, завернутых в разноцветную изоляцию и помещенных сначала в алюминиевую, а затем в резиновую трубку.

— Хитро придумали фрицы, — сказал он, передавая кабель Вигуре. — Так, сейчас полночь. До рассвета 8 часов, да часа 3—4 связисты будут искать порыв, потом взорвется мина, и они будут вызывать минеров, затем ремонтники провозятся часа три, пока спаяют перерубленные жилы. В общем, на сегодня подземная связь фюрера будет молчать почти весь день. Отлично! А теперь, хлопцы, давайте по пути телеграфных столбов десятка два спилим.

— Товарищ лейтенант, может, еще машину долбанем на автостраде? — спросил Вигура, когда разделались со столбами.

— Безусловно! За мной! — скомандовал Кисляков, направившись к кустарнику, черневшему за поворотом шоссе.

Просидев в засаде более часа, группа хотела уже уходить, когда вдали засветились фары одиночной машины. С нею мстители расправились буквально за пять минут. Это был отставший от колонны грузовик с горючим. Шофер и его напарник были убиты первой же автоматной очередью, и машина опрокинулась в кювет. Забрав винтовки, патроны, полушубки, партизаны подожгли грузовик. Группа Кислякова вернулась в лагерь с таким видом, будто пустила под откос эшелон с ценнейшим грузом.

Однако радовались мы рано. В следующую ночь партизаны на другом участке отрыли несколько ям, но кабеля не обнаружили. Вернулись усталые, злые и недоумевающие: где-же теперь искать кабель?!

Очередная ночь оказалась еще хуже. На том месте, где был впервые обнаружен кабель, партизан обстреляли гитлеровцы, ожидавшие их в засаде. Это сильно озадачило нас. Найденная нить ускользала. Все бились над разрешением загадки. В конце концов пришли к выводу, что нужна точная схема прокладки кабеля.

А где раздобыть ее? Первым делом решили захватить в плен связиста. Началась настоящая охота за гитлеровскими связистами. За месяц мы захватили в плен трех солдат из частей связи, но они даже не знали о существовании кабеля. И вот Кисляков, ходивший сам не свой, вызвался вновь сходить на то место, где нашел кабель.

— Я оттуда живую схему приволоку, — доказывал он.

Группа Кислякова вновь благополучно докопалась до кабеля, вырезала большой кусок и, заминировав едва засыпанную яму, сделала засаду. Через несколько часов прибыли на аварийной машине фашистские связисты. Быстро обнаружив яму, они начали рыть. Грохнул взрыв, и партизаны, пленив одного немца, разделались с его перепуганными напарниками.

Ошарашенный фашист, пугливо озираясь на партизанских командиров, быстро выложил все, что знал. А знал он не больше нашего. Этот связист подтвердил, что кабель в принципе проложен вдоль шоссе.

— У кого есть схема прокладки кабеля? — спросил в заключение Василий Федорович.

— Она имеется только у начальника участка. Я это знаю потому, что только с помощью этой схемы мы можем обслуживать линию, особенно зимой, — сказал немец.

Мы и сами знали, что схема есть и в Борисове, и в Минске, но от этого нам легче не было. В штабе вновь начали ломать головы над тем, как же раздобыть злополучную схему. На ноги были поставлены все смолевичские подпольщики. И тут очень кстати оказалось сообщение партизана Пети о кабеле.

В студеную февральскую ночь командир хозвзвода говорил молодому партизану Пете, недавно пришедшему из деревни Авангард:

— Этот секретный кабель — явный бред. Какой дурак поверит, что по одному проводу может вести переговоры одновременно Гитлер и еще чуть ли не сотня его офицеров? Загнул, браток, похлеще барона Мюнхгаузена. Брось дурачить нас. Надоело. Пора спать.

Уставшие бойцы быстро заснули. Не спалось только виновнику спора Пете и ординарцу начальника штаба бойцу Ивану Вигуре. Они ворочались и вздыхали. Мысли их вертелись вокруг проклятого многожильного подземного кабеля, вызвавшего такой шум в землянке. Рассказала Пете о кабеле высокой частоты сестра, которая слышала об этом от немецкого унтера из команды по обслуживанию трансформаторной будки.

— Поверил сестре и сам сел в лужу, — раскаивался он. — Хорошо, что сразу не полез к начальству. Друзья только болтуном назвали, а пошел бы к командованию, настоящим дураком прослыл бы.

Ивану Вигуре кабель тоже не давал покоя, и он, не согласившись с Петей, упрекнул:

— Нет, ты так не сдавайся. Дело это важное, пойдем к начальству и расскажем все.

Мы с командиром внимательно выслушали партизана. Его сообщение об унтере было очень кстати.

Первоначально Петя предложил выследить этого унтера, захватить его и, переодевшись в немецкую форму, пробраться к начальнику линейного участка с тем, чтобы захватить у него схему линии связи. Но более разумным оказался план начальника разведки Чуянова.

Тут же было решено послать в деревню Воробьева, братьев Городецких, Петю и Вигуру. Ночью хлопцы уже были в деревне. Там они узнали, что унтер Долгов не немец, а поляк, которого фашисты силой заставили служить, и что он по натуре неплохой человек.

Недаром говорится, что на ловца и зверь бежит. Не успели партизаны выпить по кружке молока, как под окном послышались шаги. Екнули у хлопцев сердца. Они замерли у двери. Унтер, согнувшись, открыл дверь и перешагнул через порог. И тут его бросило сначала в жар, а потом в холод: перед ним стояли незнакомцы с красными звездами на кубанках.

— Хенде хох! — выкрикнул Вигура, ткнув унтеру в грудь самозарядку. Тот медленно поднял худые руки. Минута, и он, связанный, уже лежал на полу. Вошла Петина мать. Поняв, что произошло, она со слезами запричитала:

— Что же ты наделал, хлопче! За него теперь и меня и сестер перевешают, село сожгут, кола не оставят… Всем известно, что он к нам ходит, и вдруг пропал… О горе! Пожалей, сынок, нас и отпусти его с богом. Ты же знаешь, что он не такой, как все эти кровопийцы.

— Перестань уговаривать, — прервал Петя. — Если он не такой, как все фашисты, тем лучше. Не думай, у нас в отряде быстро с ним разберутся. Дай скорее тряпку завязать ему глаза.

В полночь унтер был в штабе. Он разминал затекшие руки и растерянно осматривался. Его автомат и «вальтер» лежали на столе перед командиром отряда. Парни наперебой рассказывали, как они взяли унтера. Поблагодарив, мы отпустили их и приказали о происшедшем никому не говорить.

Унтер гитлеровской армии Долгов охотно рассказал о кабельной связи, указав точное место ее прокладки.

— Кабель оберегают как зеницу ока, — предупредил он. А потом заговорил о своей любви к девушке из деревни Авангард.

— Хватит лирику разводить, господин Долгов, — прервал его Тарунов. — Скажите прямо — вы фашист или нет?

— Моя Польша стонет от гитлеризма… Я против фашизма, то видит матка боска, — горячо ответил унтер.

— Это нужно доказать делом, — ответил Чуянов.

— Я готов.

— Что вы можете сделать для нас?

— Я сделаю все, что прикажете, пан офицер. И оправдаю ваше доверие.

— А если подведете?

— Бог наказуе меня.

— Если подведете, не бог, а мы накажем вас. Командование решило дать вам возможность искупить вину перед своим и нашим народами, перед нашей землей, которую вы топчете вместе с гитлеровцами.

Командир вышел из-за стола и приблизился к нему:

— Вы вернетесь в гарнизон на трансформаторную будку и станете беспрекословно выполнять наши указания. К очередной встрече с нами приказываю вам переснять все имеющиеся схемы по размещению подземного кабеля и трансформаторных будок, обозначив на них наиболее уязвимые места. Захватите с собой также образец кабеля.

— Будет сделано, пан офицер, — отчеканил унтер.

Чуянов сказал Долгову, что встреча с ним назначается на четверг в 9 часов вечера на северной опушке перелеска между трансформаторной будкой и деревней Авангард. В случае неудачи — следующая встреча там же в пятницу. Сообщив унтеру пароль, Чуянов предупредил:

— Не вздумайте шутить с нами. Не выйдет! Надеюсь, вы меня поняли? На выполнение задачи дается четыре дня.

— Понял, пан офицер. Будет сделано. Скажите, а смогу ли я потом жениться на девушке из Авангарда?

— Завоюете такое право, возражать не будем. И закатим партизанскую свадьбу, — улыбнулся Тарунов и, перейдя на деловой тон, закончил: — Если вас спросят на службе, где были эту ночь, скажите: «У знакомой девушки».

На рассвете унтер-офицер был в гарнизоне. Докладывая своему начальнику о ночном визите к девушке, он поставил перед ним бутылку доброго самогона. Конфликт был улажен.

Наступил четверг. Еще засветло Чуянов с Вигурой отправились в дорогу. По лесной просеке они напрямик вышли к деревне Росошно. Сделав последний перекур на опушке леса, партизаны пошли низиной в обход деревни. Морозило, и снег скрипел под ногами. Чуянов молча шел, думая о предстоящей встрече. Прервал его размышления Вигура:

— Я что-то не верю в эту затею, ведь не зря этот унтер носит на груди крест со свастикой. Фашист он…

— Пусть будет хоть чертом с рогами, главное, чтобы принес схемы, — ответил Чуянов. А у самого тоже шевельнулась мысль о возможном коварстве унтера.

— Вот уверен, не придет он, — твердил Вигура.

— Как это? Он же дал слово и знает, что ему будет за измену, — не сдавался Чуянов.

— Слово — это еще не дело. У него выбор небольшой — или петля на шею, или обещание. А за жизнь, браток, чего хочешь пообещаешь. Отпустили его да еще напутствовали: «Будь здоров! Возьми автомат и пистолет — пригодятся тебе, оккупанту». Осталось только расцеловаться. Ну тот, ясное дело, и думает: «Ловко я их одурачил!» А сегодня в лучшем случае сидит где-то и на радостях водку хлещет. А может быть и так, что вместе с фашистами притаился в снегу и поджидает нас, дураков.

Спору, наверное, не было бы конца, если бы вдруг перед самым местом встречи по ним не ударили автоматные очереди. Бросившись на землю, партизаны начали отстреливаться и по одному быстро переползать от автострады в рощу. С трудом оторвавшись от преследования, они остановились у деревни Грядки.

— Вот тебе и унтерское слово, — зло упрекал напарник Чуянова. — Нашли кому верить! Честного человека в фашистскую свору на веревке не затянешь. А этот уже больше года с ними якшается… Эх и дали же мы маху… Если бы я знал, что так получится, то совсем иначе поступил бы с ним в Авангарде.

Чуянову не хотелось верить в провал, но он молчал, потирая замерзшие руки. Что он мог сказать в оправдание? Ничего: их обстреляли в сотне метров от места встречи.

— Чего ж ты молчишь? Факт ведь налицо, — не унимался Вигура.

— Но это может быть и случайным совпадением… Вот завтра выясним, — ответил Чуянов.

— Выясняй, выясняй, но только без меня. Я не желаю попадать в лапы гестапо. Сегодня чудом остались целы, а завтра эта авантюра может боком выйти.

— Если боишься, не ходи! Как-нибудь обойдемся без тебя! — вспылил Евгений Михайлович.

Вторую встречу с поляком прикрывал уже взвод разведки нашего отряда. Однако эта мера оказалась излишней. Еще издали на опушке перелеска партизаны увидели Долгова. С появлением Чуянова унтер радостно побежал ему навстречу. Он был один и сказал, что в четверг не пришел, так как был в наряде.

— Вот возьмите, тут все необходимые схемы, — быстро проговорил он, вытаскивая из-под борта шинели небольшую трубку. — А это, — он показал, улыбаясь, на большой сверток, — полтысячи автоматных патронов и две новые батареи для рации.

Порубкой кабеля задали вы немцам хлопот и страха, — рассказывал он. — По всей линии связисты сходили с ума и ругались на чем свет стоит. На место диверсии прилетал даже специальный уполномоченный из ставки Гитлера. Если бы он не был окружен большой свитой, то погиб бы от разрывавшихся мин. Четыре связиста из аварийной команды и трое из свиты представителя были ранены. Хорошо работаете! — заключил Долгов.

Договорились о следующей встрече и разошлись.

— Оказывается, вчера ты был прав, Женя. Унтер-то не только сдержал слово насчет схем, но по собственной инициативе припер патроны и батареи для рации.

Итак, схемы есть. Это была огромная удача.

Все необходимые сведения о кабеле мы передали по радио на Большую землю. Копии схем отослали соседним партизанским отрядам и в штаб Борисовской зоны.

Как только у нас появились схемы, подземный кабель почти каждые сутки выводился из строя. Аварийные команды немецких связистов метались с одного места повреждения к другому. При этом они ломали голову не только над тем, как ликвидировать последствия диверсий, но и над разнообразными «сюрпризами» партизан. Мины, поставленные Кисляковым, были только началом. Новый день приносил оккупантам новые неожиданности: то минировалась яма, то подступы к ней, то концы оборванного кабеля. В общем, при всей осторожности саперы и аварийные команды все время несли потери. Очевидцы потом рассказывали, что к месту диверсии связисты подходили с нескрываемым страхом. Немцы забирались в кювет, прижимались к земле и оттуда, уткнувшись носами в снег, ковыряли землю в яме длинными шестами с крюками на концах. И всегда мина взрывалась в самом неожиданном месте. Гитлеровцы метались вокруг места порубки с проклятиями. Работы по восстановлению кабеля шли медленно. Крестьяне из ближайших деревень, наблюдавшие за возней аварийников, только смеялись. Но через несколько дней им стало не до смеха. Гитлеровцы заставляли мужчин, женщин и детей разгребать снег и вытаптывать землю вблизи мест повреждения кабеля. Если взрыва не было, они приступали к ремонтным работам. На время нам пришлось обходиться без минирования.

Тянулись тяжелые зимние дни. Но ни морозы и бураны, ни бронемашины, круглосуточно патрулировавшие по шоссе, ни вражеские засады не могли остановить партизан. Они упорно выполняли приказ Большой земли — систематически нарушали линию подземной связи гитлеровцев. К концу года фашисты вынуждены были поставить на своем кабеле крест. Подземная линия связи «Ставка — Фронт» была парализована. В то время мы еще полностью не представляли, какое большое и важное дело сделали белорусские партизаны.

В канун 20-летия освобождения Белоруссии от гитлеровских захватчиков Председатель Президиума Верховного Совета Белорусской ССР, Герой Советского Союза В. И. Козлов, бывший в годы войны секретарем Минского подпольного обкома партии и командиром крупного партизанского соединения, писал:

Впоследствии немецкое командование приступило к прокладке новой кабельной линии, но уже вдоль железной дороги, которая сильно охранялась. Однако эти работы в связи с летним наступлением советских войск и освобождением Белоруссии так и не были закончены.

Партизанские будни приносили нам новые заботы. В нашем лазарете на Палике около двух месяцев лежал партизан по фамилии, кажется, Мурзин. Только что встав на ноги, он, худой и обросший, слонялся по лагерю. Бойцы делились с ним последними крохами хлеба. В хозвзводе его потеплее одели. После каждой удачной нашей вылазки против врага он горько сетовал, что ему приходится пока отсиживаться в госпитале и не участвовать в истреблении гадов.

Кто мог предполагать, что это был первый гестаповский лазутчик, именуемый в гестаповской картотеке «Змеей».

Однако «Змее» явно не повезло. Едва проникнув в наши ряды, лазутчик, случайно подорвавшись на противопехотной мине, попал в госпиталь. Гестапо, потеряв с ним связь, решило, что засланный диверсант погиб, не выполнив задания. Выздоровев, предатель откладывал диверсию до восстановления сил, чтобы сразу же можно было бежать из лагеря и быстро добраться до ближайшего немецкого гарнизона. Наконец гестаповский наймит выздоровел и, набравшись сил, решил, что его час настал. Обстановка для выполнения задания была благоприятная.

Дело в том, что пробу пищи партизаны делали нерегулярно и часового у котла не выставляли. Это-то «Змее» и нужно было. Засыпать яд в котел ему ничего не стоило.

Коварный замысел вражеского агента был сорван совершенно случайно. В то утро, когда он засыпал мышьяк в общий котел, завтрак оказался приготовленным ранее обычного. Пока объявили подъем, повар решил накормить кота, путавшегося под ногами. Когда бойцы начали греметь у пищеблока пустыми ведрами, бачками и котелками, кто-то из них заметил кота, корчившегося в предсмертных судорогах. Почувствовав неладное, все насторожились. Вызвали врача. Он тут же установил, что завтрак отравлен смертельной дозой мышьяка.

Стало ясно, что яд в отрядный котел засыпал какой-то фашистский диверсант. Часовой, стоявший на рассвете недалеко от пищеблока, доложил, что погреться к огню под котлом приходили многие партизаны, но он не видел, чтобы кто-нибудь бросал что-либо в котел. Лишь когда, проверив людей, мы обнаружили исчезновение вражеского лазутчика, часовой припомнил, что и тот приходил к котлу.

Этот случай сильно насторожил нас. Ведь из-за нашей беспечности более двух месяцев отряду угрожал тайный удар, и только случайность спасла нас. С этого дня раз и навсегда на кухне был установлен самый строгий контроль. И это, как мы потом убедились, спутало карты гестапо, настойчиво тянувшего к нам свои тайные щупальца.

Но и враг не дремал. Он усиливал свою полицию и гестапо, комендатуру и службу регулирования, развивал сеть агентуры и вербовал провокаторов. День ото дня незаметно пробираться в Минск становилось все труднее.

Однажды с очередными заданиями в Минск ушли Галя Трифонова и Ирма Лейзер, которая в совершенстве владела немецким языком. Ушли и в срок не вернулись. Я и начальник разведки еще раз тщательно проверили маршрут их следования, сверили с образцами дубликаты сделанных для них паспортов и пропусков. Все как будто было в порядке, а девушки так и не вышли на условленное место. Посланный по их следам человек вернулся ни с чем.

Не знали мы тогда, что всему причиной была небольшая записка-донесение вражеского лазутчика, отправленная из отряда.

Предательский донос быстро полетел через полицая в Логойск, а затем в Минск. Гораздо позже нам стало известно, что в ней сообщалось:

Три дня охотились гитлеровцы и их тайные агенты за партизанками и наконец напали на след ничего не подозревавшей Ирмы Лейзер. У квартиры ее родителей замаскировался круглосуточный пост. Агенты гестапо, оснащенные портативными рациями и фотоаппаратами, день и ночь караулили у дома и, как тени, преследовали ее и всех вышедших из квартиры. Каждый, даже самый случайный, контакт Ирмы с любым человеком фиксировался, и за этим человеком тотчас же тянулся «хвост». Позже Ирма рассказывала, что сначала она даже не видела «типов», следовавших за ней. Зажав покрепче коричневую сумку, она радовалась тому, что удается оставаться в Минске незамеченной. Но постепенно ею качала овладевать смутная тревога. Несколько раз она замечала за своей спиной одних и тех же людей. Сначала Ирма гнала от себя все подозрения, решив, что это какие-то жулики. Но потом, столкнувшись при выходе из часовой мастерской лицом к лицу с одним из шпиков, не выдержала и спросила:

— Что вы хотите от меня, молодой человек?

— Я свой, — сказал он шепотом, — берегитесь, за вами давно следят.

— Шутник-человек! Кому это я нужна? — внешне спокойно ответила она и направилась вдоль улицы. Времени на долгие размышления не было. Если это даже провокация, решила она, то все равно о ней кто-то и что-то знает… Значит, надо немедленно уйти от преследования. Но как?.. «Четверг — базарный день», — вдруг мелькнуло у нее в голове, и она быстро повернула в сторону рынка, надеясь затеряться в толпе.

Ирма волновалась. В голове проносились страшные мысли, возникло много неясных вопросов… Больше всего ее тревожила мысль о том, не раскрыла ли она врагу партизанские явки? Переходя улицу, Ирма посмотрела назад. В тридцати-сорока метрах за ней шел уже известный субъект. По другой стороне, то и дело оглядываясь, брел его напарник. На некотором расстоянии от него шагал еще один детина с небольшим чемоданчиком.

Невольно ускорив шаг, Ирма наконец оказалась на базарной площади. Окунувшись в шумную толпу, партизанка начала быстро протискиваться сквозь бурлящий человеческий водоворот к центру базара. Затем, присоединившись к группе женщин, почти бегом направилась к переходу через железнодорожное полотно. Перебежав дорогу, оглянулась. Сзади никого не было. Не теряя ни секунды, девушка добежала до ближайшего перекрестка и свернула в узкий переулок, по сторонам которого изредка виднелись уцелевшие деревянные домики, утонувшие в снежных сугробах. Забежав в первый же открытый двор, Ирма, едва переведя дух, остановилась и чутко прислушалась. Со стороны площади неслись крики, гул автомашин и вой сирен. «Облава! — поняла она. — Надо скорее уходить».

Утопая в глубоких сугробах, бросалась Ирма из одного переулка в другой. Ей предстояло пробраться почти через весь город, с юга на северо-восток…

Неизвестный юноша, сообщивший Ирме об опасности, фактически спас ее. Еще на подступах к базарной площади, догадавшись о замысле девушки и в душе радуясь за нее, он решил не мешать ей. Когда она повернула за угол и скрылась в толпе, он не спеша дал сигнал напарнику подтянуться, а сам сделал вид, что ринулся в толпу. Вскоре он вынырнул из нее и виновато доложил гитлеровцу, что партизанка где-то потерялась. Спустя несколько минут над площадью завыли сирены. Началась облава. Гестаповцы целый день искали Ирму по всему городу.

Лишь поздно вечером на Логойском шоссе, когда Ирме казалось, что она спаслась, ее опознали, надели наручники и доставили в гестапо. Пять дней и ночей партизанку морили голодом, нещадно били плетьми, подвешивали за руки на крюки, загоняли под ногти иглы. На шестой день ею занялся какой-то новый палач. Началась психологическая атака. Усадив полуживую девушку в кресло, выхоленный эсэсовец направил на нее яркий луч света, приказал оказать медицинскую помощь, накормить и поместить в теплую комнату с хорошей постелью. Укоризненно покачав головой, он сказал ей:

— Ну разве можно так варварски обращаться с этой прелестной девушкой? Я надеюсь, что она станет благоразумной. Ведь она лишь начинает жить…

Все утро он мягко уговаривал ее, рисуя то блестящие перспективы, то муки кромешного ада. Постепенно, теряя терпение, он стал переходить к угрожающим намекам:

— Ваше упорство, нежелание рассказать правду и помочь нам может привести к тому, что, несмотря на мое заступничество, расстреляют ваших арестованных родителей… Сомневаюсь, чтобы такую очаровательную девушку радовала перспектива оказаться с отрубленными руками и языком. Вы же знаете, как сурово расправляются у нас с партизанами.

Но физически и духовно истерзанная Ирма, сверкая глазами, едва шептала:

— Нет, нет и нет!

Наконец эсэсовец не выдержал и сорвался:

— Большевичка, партизанка! У меня и камни говорят, заговоришь и ты, бандитка!

Вскоре Ирма уже не реагировала ни на дикий рев гестаповца, ни на зверские побои. Тогда палач отошел к столу и вытащил из него окровавленную плеть с металлическим наконечником, зазубренные щипцы и несколько почерневших от крови полусогнутых иголок. Потом извлек тиски и какую-то замысловатую машинку с множеством проводов и выключателей. Делал это он медленно, многозначительно поглядывая на Ирму. У него не дрогнул ни единый мускул.

Ирма, еле держась на ногах, молча стояла в углу, прислонившись к стене подземелья. Приготовления к очередной пытке вновь привели ее в ужас, вся она напряженно сжалась в комок, коленки дрожали. При одной только мысли о пытках она обливалась холодным липким потом. «О, лучше бы сразу смерть!» — думала она. Блеск парабеллума в руках палача даже обрадовал ее. «Как, наверное, легко умереть от пули сразу!» — думала она.

— Выбирай — смерть или свобода, гадина!

— Смерть! Но знай, проклятый фашист, мы бессмертны, нас не убьешь!!!

Грянул выстрел, и она вздрогнула. По щеке больно хлестнули осколки кирпича, в ушах зазвенело. Последовал второй и третий выстрелы. Пули долбили стенку на уровне головы, но не задевали ее. «Конец, сейчас конец!» — думала полуживая разведчица. Не выдержав, она повернулась и крикнула:

— Убивай же, гад ползучий!

Галя, вернувшаяся в отряд с опозданием на двое суток, сказала, что дважды подходила к условленному месту за городом, но Ирма не появлялась. Мы поняли, что с ней случилось что-то страшное. Пришлось Галю вновь направить в Минск, чтобы узнать о судьбе пропавшей связной и предупредить подпольщиков об опасности. Но ни девушка, ни подпольщики так ничего и не узнали об Ирме.

Как-то в полночь дежурный по штабу тревожно постучал в окно нашей землянки. Мы еще не спали, и командир быстро открыл дверь.

— Тут Ирму принесли из лесу. Наверное, замерзла. Врач приводит ее в сознание.

— Ты откуда взялась такая? — удивилась Геня, как только Ирма открыла глаза.

— С того света, — с трудом выдавила Ирма. Слезы медленно покатились из ее закрытых глаз. Худенькое тело затряслось. Она пыталась еще что-то сказать, но губы не слушались. Ирма вновь потеряла сознание… Беззвучно плакали и ее подруги.

К вечеру Ирме стало лучше, и девушки начали расспрашивать ее.

— Поправлюсь, все расскажу. Одно лишь посоветую сейчас: умирайте с оружием в бою, но живыми не попадайтесь к ним, этим извергам, — прошептала она.

Дней через десять после возвращения Ирма, почувствовав себя чуть лучше, вопреки запретам врача все же встала с постели, закуталась в длинный кожух и, пошатываясь, пошла к штабной землянке.

Едва переступив порог, она тихо, но твердо проговорила:

— Прошу скорее выслушать меня, я больше не могу молчать! А потом поступайте как знаете…

На нее было страшно смотреть: темные круги под ввалившимися глазами, сморщенную кожу лица прорезали глубокие складки, исковерканы уши, обезображена шея. Она рассказала нам о том, что уже известно читателю. Потом, передохнув, продолжила:

— Они явно пытались действовать на мою психику. Из вопросов я поняла, что в отряд пробрался враг. И теперь мне надо было во что бы то ни стало вырваться из застенка и сообщить об этом. Между тем палач поднял руку и крикнул: «Продолжим! Значит, фройлен, вам не хочется красиво жить, вкусно кушать, хорошо одеваться, любить и быть любимой. Вы предпочитаете умереть. Вам даже не жалко своей сестры?!» — тут гестаповец нажал кнопку. В комнату втолкнули мою сестру. Неожиданность встречи потрясла нас обеих. Несколько мгновений мы растерянно смотрели друг на друга, не в силах произнести ни слова. Я глазами дала понять сестре, что они от меня ничего не узнали. Палач, помахав перед лицом плетью, проскрипел сквозь зубы: «Ты, наверно, желаешь, чтобы и с сестрой проделали то же, что с тобой? Она молода, красива и хочет жить… Молчишь?.. Если уж ты не жалеешь ее, то не думай, что мы ее пожалеем. Начали!» — рявкнул он.

За спиной сестры сверкнуло раскаленное железо.

— Будешь говорить? — бросились ко мне. Я решила, что настало время воспользоваться «отступной» легендой, которую дали мне наши товарищи. Бросилась к фашистам.

— Что вы хотите от меня?

— Говори все, что знаешь, но только правду! В твоих руках жизнь сестры, — выпалил палач, нарочно приближая проклятый аппарат к руке сестры, зажатой в тисках.

— Хорошо! — испуганно вскрикнула я. — Только оставьте в покое сестру.

И я сказала им только то, что мне было еще в отряде разрешено сказать.

— Я была послана в Минск партизанским отрядом «Смерть фашизму». Отряд находится в лесном массиве Логойского района. Точное место не знаю, так как от меня это скрывали. В штаб отряда привозили с завязанными глазами и очень редко. Вокруг штаба густой темный лес, укрепления с небольшими пушками и пулеметами. Слышала, как в стороне раздавался гул каких-то моторов. На настойчивые вопросы, сколько в отряде партизан, я, ссылаясь на разговоры жителей, назвала 12—15 тысяч. Зная, что немцам известны фамилии командира и комиссара отряда, я назвала их.

Как бы между прочим сказала им, что при подготовке партизанских разведчиков на занятиях часто бывал какой-то мужчина, который пользовался особым доверием у начальника разведки отряда… Похоже, что и он готовился к какому-то важному делу. Тут гестаповцы как бы невзначай спросили, слышала ли я какие-нибудь разговоры о массовых заболеваниях или отравлениях среди партизан. Я ответила, что ничего подобного я не слышала. На мой взгляд, это сообщение их сильно заинтересовало. Далее сказала, что будто до Минска нас довезли на партизанской грузовой машине, высадив перед шлагбаумом километра за два. На машине партизаны ехали в немецкой форме. В Минск меня послали с задачей разведать, где и какие стоят части, учреждения, узнать расписание поездов, расположение зенитных батарей и укреплений. Собрав эти сведения, мне приказано было прийти 10 или 11 января к 12 часам дня в деревню Слобода, где должна была ожидать автомашина.

Повторяла я это дословно в течение недели. Гестаповцы били меня, пытались сбить и запутать, но я твердила, как попугай, одно и то же. Наконец я сказала им, что пусть не сомневаются во мне, пусть лучше проверят меня на деле. Больше меня не били, а на днях сказали, что оставляют сестру в качестве заложницы, а меня отпускают. Моя задача — вернуться в отряд и устроиться работать на кухне. Что делать потом — будет сказано их человеком позже. Если я не выполню их приказ — сестру повесят, а меня застрелит этот человек. В отряде я должна была заявить, что сбежала при транспортировке в лагерь смерти Тростенец. Меня подвезли на броневике до Косино и высадили, дальше я добралась пешком. Вот и все. Теперь решайте сами, что и как. Я сказала правду.

Тяжело вздохнув, разведчица поникла головой. Мы, успокоив и отпустив Ирму, крепко задумались.

Теперь мы окончательно поняли, что провал Ирмы — дело рук провокатора, засевшего в отряде.

«Но кто он?» — ломали мы голову. Начали действовать методом исключения, разбирая по косточкам каждого вновь принятого в отряд. Вот жители деревень Бабий Лес, Остров и Юрово. Мог ли кто из них оказаться провокатором, запутанным в гестаповские сети?

Например, во имя чего мог бы стать предателем Русецкий, житель деревни около Зембина, бежавший из-под расстрела. Ведь после истязаний его жену и двоих малышей фашисты расстреляли. Может ли он с незаживающей раной в сердце переметнуться на сторону убийц семьи? Нет и нет!

Затем мы перешли к другой части пополнения — к бывшим военнослужащим Красной Армии, при разных обстоятельствах попавшим в лагеря военнопленных, и людям, бежавшим из концентрационных лагерей. Перед нашим взором встали измученные, опухшие от голода и истерзанные люди, едва добравшиеся до нас.

Вот длинноногий Лесков, которого ребятишки из Острова нашли без сознания в кустах. Это же бесконечно преданный нашему делу человек. Или группа военнопленных из лагеря в Печах во главе с Мошковым. Рискуя жизнью, они убили полицая-конвоира и с его винтовкой бежали с места работ вблизи лагеря. Немцы при преследовании убили троих и одного ранили. Только трое едва добрались до нас. Факт убийства полицая, побега и гибели военнопленных был проверен и подтвержден жителями. После побега для устрашения фашисты расстреляли в лагере 15 военнопленных. Ну разве такие люди способны встать на путь предательства? Безусловно, это исключалось. Таково было мнение всех.

Чуянов высказал мысль о том, что врагу, возможно, удалось пристроиться к отряду еще за линией фронта. Был же Жилицкий. При первых трудностях он спасовал, а однажды в трудную минуту дезертировал. «Трус и предатель, — настаивал Чуянов, — черти из одного болота». Но и эта версия была отвергнута, ибо лазутчик уже давно либо сам нанес бы удар, либо навел на отряд карателей.

В общем, метод исключения дал осечку, так как кадровое ядро и командование были вне подозрения, а больше никого не оставалось. К разгадке тайны мы не приблизились ни на шаг. Сошлись на том, что надо повысить бдительность, следить за всеми подозрительными действиями, какие могли бы выдать лазутчика, а сейчас, перепроверив показания Ирмы, устроить ее на пищеблок, как ей было приказано немцами.

Но коварство врага не могло приостановить наших активных действий. И об одном из эпизодов я хочу рассказать здесь.

Произошло это ранней весной 1943 года. С белорусской земли намного раньше обычного отступала зима. Уже в начале апреля весеннее солнце растопило глубокий снежный покров и освободило ото льда реки.

Вскрылась Березина. Она была могучим водным рубежом на пути движения гитлеровских резервов к фронту. По мере дезорганизации железнодорожного передвижения на территории Белоруссии все большее значение приобретали автомобильные перевозки, особенно по автостраде Минск — Москва, проходящей через Борисов. Здесь находился мост, который давно мозолил нам глаза. Без преувеличений можно сказать, что мост тот играл исключительно большую роль. Немцы отлично понимали это и охраняли мост усиленным караулом, соорудив возле него дзоты с пулеметами, опоясав его проволочными и минными заграждениями, прикрыв зенитными орудиями. А мы, партизаны, давно мечтали поднять мост на воздух, парализовать важнейшую автодорожную артерию, питавшую гитлеровский фронт.

— Вот бы сейчас, когда Березина необычайно разлилась, взорвать Борисовский мост! Это была бы большая помощь фронту… — в который уже раз говорили мы с командиром Чуянову.

Но наша беда состояла в том, что, имея все необходимое для взрыва моста, мы не имели к нему доступа. А его и надо было найти во что бы то ни стало.

…Семен Никитич Книга, дорожный мастер, имел свободный вход на Борисовский мост. Более того, он обслуживал его.

Вот и сегодня ранним весенним утром он подходил к мосту, когда к нему обратился гитлеровский часовой, стоявший у перил:

— Герр майстер, комм гер, шнеллер! Зи маль, ви швайне швиммен[12], — загоготал эсэсовец, показывая на Березину. Вслед за этим он, вскинув автомат, дал длинную очередь.

Старый мастер посмотрел на воду и увидел в слегка дымившемся тумане десятки медленно плывущих трупов.

«Сволочи, сколько людей губят», — горестно подумал он и, сжав зубы, сурово посмотрел на ухмылявшуюся морду эсэсовца.

Накануне войны Семен Никитич жил в Борисове и работал дорожным мастером на закрепленном за ним участке шоссе Минск — Москва. Он был образцовым работником, в идеальном порядке содержал свой участок автострады и мост через Березину — тот самый мост, который построили при нем. В то время и на работе и в семье все было хорошо и ясно.

Но вот грянула страшная война. Не колеблясь Семен Никитич распрощался с семьей и ушел на восток. Он хотел попасть в Красную Армию, в которой воевал еще безусым пареньком. Однако его планы спутала немецкая пуля. Раненный, он, наверное, погиб бы в том страшном водовороте войны, если бы его не спас один житель. Тот человек перевязал ему рану, накормил и помог добраться до дома. А тут, как в пословице «беда беду тянет», навалилось на него страшное горе. Гитлеровцы дотла сожгли его дом, и жена с тремя детьми осталась без крова. И это бы ничего — ведь лето. Да четырнадцатилетняя дочка Аня оказалась при смерти — ее тяжело ранили фашисты. От всех этих бед хоть с ума сходи. Но ничего, с помощью добрых людей нашли выход — как-то перекрутились и не дались смерти.

Со времени вражеского нашествия на родную землю Семен Никитич не только испытал много сам, но видел, как люди гибли под огнем пулеметов и автоматов, пухли и умирали от голода, чернели от лютого горя. Однако они не сдавались, не становились на колени. Не сломили фашисты и его. Первое время Семен Никитич жил надеждой, что скоро фронт остановится, вернутся наши войска и он отомстит врагу за все. Однако время шло, а оккупанты по-прежнему хозяйничали в Борисове. Ценой большого риска ему удалось некоторое время скрываться от грозных приказов гитлеровцев. Так не могло быть вечно: заботы о семье все сильнее давили на него. Надо было искать работу, чтобы не умереть с голода. После долгих мытарств мастер обратился к старому знакомому Борису Елиневскому, и тот помог Семену Никитичу устроиться дорожным мастером на свой старый участок Минского шоссе. С камнем на сердце работал человек за кусок хлеба с опилками, обслуживая мост и закрепленный участок дороги. Часто хотелось ему бросить все к черту и уйти к партизанам.

— Работа, работа, бистро шагаль! — закричал часовой, уставившись выпученными глазами на техника.

Семен Никитич поплелся к железной лестнице. На этот раз он спускался под мост необычно медленно, внимательно осматривая и оценивая устои и фермы моста. Глубоко запавшими глазами он проводил исчезавшие за поворотом реки трупы. «Наших топят, стреляют, вешают, гноят в тюрьмах и лагерях смерти, заживо зарывают в землю, морят голодом… А я все выжидаю да прикидываю, спасаю семью из-за куска хлеба, продолжаю осматривать мост, фактически способствуя врагу. Конечно! Мост надо взорвать!»

Закончив осмотр моста, мастер быстро поднялся и еще раз окинул взглядом могучую реку. «В самый раз рвануть его в начале паводка! — подумал он. — Восстанавливать этакую махину можно начинать лишь после спада воды, да и труд этот очень сложный… Крупных мостов на Березине близко нет, значит, обход Борисова для потока немецкого автотранспорта будет делом не легким…»

Всю ночь мастер не смыкал глаз. Мысли вертелись вокруг моста. Он думал, как поднять стальную громаду на воздух. Понимал, что это связано с огромным риском, но был готов на все. «Одно дело решить, что надо взорвать, — рассуждал мастер, — а другое — чем и как взорвать. Взрывчатка есть у немцев, но разве у них ее добудешь?» Один на один с этим великаном мостом он был беспомощен… Где же выход? Голова тяжелела, наливаясь свинцом. Но этот человек не терял надежды. Еще никогда в его жизни не было безвыходных положений.

В 1919 году в самое архитяжелое для молодой республики время Семен Никитич нашел самый верный выход — стал с винтовкой в руках отстаивать Советскую власть. Когда Советскую Россию со всех сторон зажали интервенты, без колебаний вступил в партию большевиков. В первых рядах до самой победы дрался за рабоче-крестьянскую власть. Партбилет, врученный секретарем полковой партийной ячейки, всегда направлял его на верный путь в жизни.

Итак, к моменту, когда назрела необходимость взорвать Борисовский мост, дорожный мастер и партизаны уже шли навстречу друг другу. Мы, правда, еще не знали, что собой представляет теперь этот дорожный мастер, который, судя по имевшимся сведениям, добросовестно служил оккупантам. Нам пока не было известно, что он коммунист и сам горит идеей взрыва моста. Учительница Слонская, жившая в деревне Высокие Ляды, по нашему заданию установила, что Семен Никитич, имея большую семью, в воскресные дни часто навещает борисовский рынок, выменивая там кое-что из вещей на продукты.

Для установления связи Чуянов наметил партизана-комсомольца Юлика Макаревича из деревни Сутоки, хорошо знавшего город Борисов.

Действуя осторожно, мы стремились к тому, чтобы вызвать Семена Никитича на откровенный разговор, узнать его отношение к немцам. А в зависимости от этого планировать дальнейшие действия. Не откладывая своего намерения в долгий ящик, было решено сделать первую попытку знакомства с мастером в ближайшее воскресенье. Причем на Юлика возлагалась и другая важная задача — привезти с рынка обувь для партизан.

Выехав еще ночью с необходимыми документами и сделав в Борисове немалый круг, Юлик ранним воскресным утром остановился у дома, где жил дорожный мастер.

— Разрешите ведро воды набрать, напоить лошадей? — обратился партизан к Семену Никитичу, которого уже издали приметил во дворе.

— Воды не жалко — берите!

— Ну спасибо! — закуривая, сказал Юлик, когда лошадь была напоена. — А еще просьба — подскажите, как лучше доехать до рынка, а то я впервые тут. Решил мукой поторговать.

— Так чем рассказывать, давайте лучше сам покажу. Я тоже на рынок собираюсь, — охотно предложил Семен Никитич.

Вскоре они вместе ехали и не спеша вели немудреный разговор. Хотя разговор велся ощупью, все же по ряду реплик Юлик понял, что мастер ненавидит оккупантов. Однако многие ответы мастера были уклончивыми, так как он заподозрил, очевидно, в собеседнике не то спекулянта, не то полицая и переменил тему разговора на рыночные дела.

Узнав, что в обмен на муку нужна добротная мужская обувь, мастер вздохнул, уныло показал на свою худую обувь и горестно развел руками:

— Хорошей обуви дома давно нет, так же как и муки.

— Семен Никитич, — неожиданно назвав Книгу по имени и отчеству, добродушно улыбаясь, начал Юлик, когда приехали на базар, — спасибо, что указали путь. Если будет время, дождитесь, пока я управлюсь с делами… Подвезу вас обратно… Да и насчет муки станет виднее, чего-нибудь сообразим, — обещающе подморгнул он.

Обращение по имени возымело на мастера магическое действие.

— Хорошо, я обязательно через часок подойду.

Медленно бродил Книга между редкими крестьянскими телегами, но никого из знакомых, которые могли бы помочь установить связь с партизанами, не встретил.

Купить на базаре что-либо из продуктов или выменять на вещи было очень трудно. Съестного было мало, цены стояли баснословные. Худые, изможденные женщины и оборванные ребятишки метались из стороны в сторону. Они были голодны и искали хоть немного муки, хлеба, картофеля. Те, кому удавалось обменять пиджак, пальто на продукты, крепко прижимали их к груди и поспешно покидали рынок. Среди пестрой толпы мелькали холеные морды оккупантов, хищно заглядывавших в сумки горожан.

Безрезультатно пробродив около часа, Семен Никитич поспешил к тому месту, где оставил обладателя муки. Увидев, что тот еще торгует и телега не запряжена, он стал наблюдать за ним. И чем больше он смотрел, тем больше недоумевал. Довольно странная это была торговля… Почему-то обмен шел только на обувь, и куда ее столько одному человеку, почему парень все время оглядывается и каждую пару обуви сразу тщательно прячет, отчего его так старательно опекает одноногий бородач, откуда появился седобородый дед у распряженного коня?

— Хотя бы килограммчик достать детям на затирку, — выкрикивала пожилая женщина, протискиваясь к телеге.

Верткий Юлик, поводя по сторонам быстрыми глазами и не видя опасности, вновь объявил:

— Граждане! Меняю только на мужскую обувь.

— Вот те и на! — разочарованно ахнула женщина, добравшись до телеги.

— А если нету сапог или ботинок, так тогда и есть, по-твоему, не надо! — раздался простуженный голос.

— Граждане! Повторяю, что меняю муку лишь на обувь. Не наседайте зря, подходите да выкладывайте башмаки покрепче.

— Вот приведу полицая, тогда по-иному заговоришь, спекулянт проклятый, — угрожающе процедила какая-то женщина с черными кругами под глазами.

— Попробуй только, раздерем, как жабу! — грозно цыкнул на нее одноногий бородач в тельняшке и поднял вверх костыль. Женщина осеклась и скрылась.

Изголодавшиеся жители, имевшие обувь, еще плотнее сгрудились вокруг телеги. Они толкались, лезли вперед, стремясь поскорее заполучить муку.

Когда Юлик выменял около 50 пар обуви, он хорошо прикрыл ее, завалил сеном, кивнул калеке и позвал деда. Люди быстро отхлынули от телеги. Оглянувшись кругом, Юлик громко позвал стоявших в стороне чумазых оборванных ребят. Голодные взгляды закоченевших ребят он заметил давно.

— Хлопцы, а ну быстро подходите и готовьте шапки. Только по очереди! Получайте и помните добрых людей, — приговаривал он, вытряхивая немалые остатки муки из мешков.

Худые и голодные ребятишки мгновенно облепили телегу. Глаза их радостно сверкали при виде белой муки, наполнившей их замусоленные шапки.

Через пять минут все было кончено. К запряженной дедом телеге подошел взволнованный техник. Все виденное им начисто отмело предположение, что Юлик спекулянт или полицай. «Тогда кто же?» — напряженно думал он. В нем все сильнее зрела догадка, что именно здесь он может найти верный путь к партизанам.

— У меня к вам есть серьезный разговор, — решительно сказал Юлику Семен Никитич.

— Я охотно вас выслушаю, товарищ Книга, — не менее решительно ответил тот, пристально глядя на взволнованное лицо мастера. — Но только базар не место для серьезных разговоров, да и задерживаться мне нельзя. Сами знаете, какое сейчас опасное время. Садитесь, по дороге и поговорим.

Партизан незаметно подал знак калеке сниматься с поста наблюдения, а деду, севшему в качестве ездового, трогать в путь. Быстро выехали с базара, Юлик решил, что для откровенного разговора создана необходимая почва. Поэтому, не теряя времени, он открыл свои первые карты:

— Семен Никитич, времени у нас мало, и я буду краток. Первое: видимо, вы уже догадываетесь, что так много обуви нужно не одному человеку, а многим партизанам. Значит, теперь ясно, кто я и откуда. Второе: вы, наверное, заметили также, что партизаны знают, кто вы, кем и где работаете. Третье: поскольку сейчас у меня путь иной, чем утром, то подвезти не могу, наоборот, чуть в сторону проедем. Четвертое: в этом мешке для вас с полпуда муки. Вот и все пока, а теперь я слушаю вас.

— Поверьте, я всей душой ненавижу оккупантов и уже давно хотел, — сбивчиво начал немного ошеломленный и в то же время обрадованный мастер, — связаться с партизанами, с их командованием… Ведь я коммунист и готов на все…

Юлик уже хорошо понимал, что перед ним настоящий советский патриот.

— Говорите, вы на все готовы?

— Да, на все! — быстро ответил техник. Глаза у него возбужденно сверкали, а на впалых щеках появился румянец. — Только прошу, если что случится со мной, позаботьтесь о безопасности семьи.

— Есть у вас конкретные предложения?

— Я бы мог попытаться взорвать мост через Березину, но в подготовке взрыва мне нужна помощь.

— Я вижу, вы решительный и деловой человек. Именно такие нам нужны. Большего сейчас сказать не могу. Командованию будет доложено. Меня зовут Юлик. Скоро я вас навещу дома.

Поздно вечером Юлик доложил нам в штабе об удачном выполнении задания.

— Понимаете, я боялся, что встречу трусливого человека, которого нипочем не уговоришь на такое рискованное дело, или, что еще хуже, фашистского прислужника… А тут — коммунист, патриот, — радостно сообщил он.

Чуть не до утра обсуждали мы план подготовки взрыва моста. Дело было сложное, и нам пришлось немало поломать голову. Фактически у нас это был единственный шанс взорвать мост. Ведь еще раньше было признано, что атаковать и потом взорвать хорошо охраняемый мост в таком крупнейшем гарнизоне, как Борисов, дело безнадежное. Мост охранял караул, насчитывающий почти два взвода — более 50 немцев. По обе стороны моста были парные часовые, по два дзота с пулеметами и малокалиберными пушками, окопы с бетонированными пулеметными площадками и ячейками для стрелков. Кроме того, мост прикрывала зенитная артиллерийская батарея. А зенитки, как известно, хорошо бьют и по наземным целям. Караул моста имел связь с комендатурой и ближайшими воинскими частями.

…Через три дня Юлик снова был в пути. Перед мостом через Березину сердце молодого партизана снова забилось учащенно. С автоматами на груди мост с двух сторон охраняли гитлеровские часовые; по нему беспрерывно шли автомашины, изредка телеги. Несмотря на загруженность магистрали, фашисты тщательно осматривали крестьянские телеги, переворачивая в них все вверх дном. «Начинается…» — подумал боец и, подъезжая к контрольному посту, еще раз придирчиво окинул взглядом свою почти пустую телегу. Поравнявшись с эсэсовцами, он низко поклонился им и быстро вытащил из-под сена две бутылки самогона. Гитлеровцы схватили их и, бегло окинув взглядом телегу, махнули руками:

— Шнеллер! Шнеллер!

Удача ободрила партизана. Не спеша свернув с автострады в город, он стал внимательно оглядывать мост, который ему и технику было приказано любой ценой поднять на воздух.

Вечером партизан наведался к дорожному мастеру. Они быстро затащили небольшую телегу в дощатый сарай.

— Чем порадуешь, сынок? — нетерпеливо спросил Книга, закрывая сарай.

— Приказом командования и долгожданным гостинцем для фрицев, папаша.

— Не совсем понимаю…

— Нам с вами, Семен Никитич, приказано поднять в небеса мост через Березину! — тихим, но торжественным голосом сообщил Юлик.

— Это очень хорошо. Теперь встает вопрос, как достать взрывчатку, доставить ее на мост и там замаскировать.

— Успокойтесь, Семен Никитич, — перебил юноша. — Обо всем этом наше командование хорошенько подумало. Часть взрывчатки я сейчас привез. Ее можно незаметно проносить. А теперь ближе к делу. Послушайте наш план…

Поздно вечером, тепло простившись, они расстались. Семен Никитич понимал, что успех взрыва над Березиной — это дело чести всей его жизни. Поэтому осечки быть не должно. Старый мастер хорошо сознавал, что требовались в этом деле исключительная выдержка, спокойствие, хитрость и осторожность…

Обдумав все хорошенько, техник дня через два зашел к шефу охраны моста и не спеша деловито сообщил о неполадках, возникших на мосту в результате весеннего паводка. Бесстрастным голосом сказал, что неполадки нужно побыстрее устранить и он готов, если ему разрешат, заняться этим. Шеф похвалил мастера за усердие и разрешил произвести нужный ремонт. С этого дня Семен Никитич приходил на работу необычно рано, спускался под мост. Сначала сопровождавший эсэсовец раз или два спустился вниз, а затем стал оставаться наверху. И от случая к случаю лишь заглядывал под мост, просовывая голову через сплетение ферм.

На этом этапе подготовки Семена Никитича больше всего беспокоило, как бы получше замаскировать толовые шашки на дне инструментального ящика и обмануть бдительность немцев, а затем и заложить их в заранее подготовленное отверстие у центральной опоры моста.

Но, как говорят, лиха беда начало. Едва живой прошел Семен Никитич с первой шашкой. Чуть не полдня он кружил возле избранной опоры моста, пока, наконец, не выпал из поля зрения охранника: появились благоприятные секунды, чтобы положить шашку. Обливаясь холодным потом и с колотящимся сердцем, он быстро повернулся, положил четырехсотграммовый брикетик тола и прикрыл его.

Домой пришел усталый и разбитый. «Ведь положил только одну шашку тола, а как переволновался! — размышлял он. — А их надо перетаскать целую сотню. Выдержат ли нервы? Придется носить сразу по нескольку шашек — скорее будет», — уже засыпая, решил он. Со следующего дня Семен Никитич переносил не по одной-две шашки, а закладывал ими все дно своего ящика.

Наконец дни ужасных переживаний позади. Под центральную опору моста, которую Семен Никитич называл «нашей», уложено около сорока килограммов тола. Попрощавшись с семьей, отправлявшейся в условленное место, мастер пошел в сарай. Там он достал взрыватель с часовым механизмом, завел его на раннее утро следующего дня и, тщательно завернув в тряпку, положил в потайной карман. В пиджак сунул гранату, а в ящик уложил две последние шашки тола.

Внутренне патриот хотя весь и напрягся, но уже торжествовал, считая дело законченным. Однако, как это часто бывает, торжество оказалось преждевременным: шеф охраны пожелал лично проверить ход ремонтных работ и вообще состояние моста. Напрасно техник пытался убедить его, что нет надобности офицеру лазить под мост и рисковать жизнью — сорваться или простудиться. Гитлеровец как будто предчувствовал беду и был непреклонен, настаивая на своем.

Такого поворота дела Семен Никитич никак не ожидал и подготовлен к этому не был. Дрогнуло сердце. «Сорвалась операция, пропал труд, все пошло прахом!» — с горечью думал он. Успех взрыва повис на волоске — ведь при внимательном осмотре моста снизу заложенный им взрывной заряд без особого труда можно было обнаружить!

Но делать было нечего, пришлось вместе с гитлеровцем спускаться под мост. Мастер, цепляясь за крепления, медленно передвигался от одного быка к другому. Проклятый гитлеровец неотступно следовал по пятам и совал свой нос в каждую дырку и щель. Он цепким взглядом осматривал все детали моста. Видя это, Семен Никитич весь холодел.

Вот уже часть моста, за которую он меньше всего беспокоился, осмотрена. Выбравшись на поверхность, немец закурил сигарету и хотел было направиться к той части, где у центрального быка был заложен заряд тола. Нужно было выиграть время, мастер, скорчив жалкую мину и сославшись на сильное недомогание, попросил отложить дальнейший осмотр до завтра. Вид у него был и впрямь ужасный. Однако фашист криво улыбнулся и на ломаном русском языке ответил:

— Ничего, ви будет живи. Рус говорит, не надо завтра делать чего сиводня можно. Ком, ком, герр майстер, — и потащил техника за рукав.

И на этот раз пришлось повиноваться: другого выхода не было. Ковыляя позади нациста, Семен Никитич лихорадочно думал: «Обнаружит фашист тол, и крышка! Что делать? Может, выдернуть чеку из гранаты, и будет сразу конец всем мучениям?» И рука потянулась к карману пиджака. Опомнившись, отдернул ее и громко проговорил:

— Гут, герр шеф. Если рус берется за дело, то доводит его до конца. Я пойду первым.

Гитлеровец не возражал. Мастер решил находиться все время впереди с тем, чтобы собою закрывать основной бык, острие которого со всех сторон было обложено шашками тола и прикрыто с боков.

А фашист, как назло, осматривал все очень внимательно. Ловко цепляясь за перекладины, он теснил мастера.

— Форвертс, герр майстер![13] — кричал он.

«Как мучительно медленно тянется проклятое время», — думал Семен Никитич, бросая взгляд на солнце. Было всего лишь около трех часов дня. С каждым шагом вперед приближалось роковое место… Он еще сильнее побледнел, затрясся как в лихорадке, его начало поташнивать. Плохое состояние мастера заметил и шеф.

— Вы как мильх, герр майстер. Ви больной, но надо работа, работа! Умираль потом будет. Сегодня война, работа надо…

— Да, я знаю, надо работать, — тихо ответил дорожный техник. В этот миг он случайно глянул на острозубый молоток, лежавший сверху инструментов в ящике. Тут же мелькнула отчаянная мысль. Нужно было какое-то время, чтобы сориентироваться. Обернувшись к обер-лейтенанту, сказал:

— Господин офицер, я тут на минуту задержусь, а вы проходите вперед! — После этого мастер внимательно огляделся кругом: их с немцем никто не видел, и он облегченно вздохнул.

— Корошо, корошо, — ответил тот, осторожно протискиваясь вперед мимо техника. Едва пропустив гитлеровца, Книга со всего размаха ударил увесистым молотком его по голове. Фашист глухо охнул, медленно опустил руки и камнем полетел вниз. Следом скрылся под водой окровавленный молоток.

На мосту, услышав всплеск воды, часовой перегнулся через перила.

— Вас ист лос?[14]

— В реку упал обер-лейтенант! — закричал Семен Никитич, делая вид, что не заметил часового.

— Алярм![15]

— На помощь! — звал Книга.

Несколько гитлеровцев бросились к лодкам.

Как кошка, бросился Семен Никитич к тому месту, где была заложена взрывчатка, быстро сунул туда взрыватель замедленного действия и положил последние шашки тола. «Итак, дело сделано, а теперь будь что будет», — беззвучно прошептал он обветренными губами. Его била мелкая дрожь.

Воспользовавшись суматохой немцев, он проскользнул между фермами моста подальше от места падения офицера и вылез на мост.

Мастера тотчас же обступили встревоженные гитлеровцы. О себе техник не думал. Больше всего он желал, чтобы фашисты вновь не начали осматривать мост и не нашли заряд тола. За семью Семен Никитич не беспокоился: ее еще утром вывезли в партизанский отряд.

Охая и ахая, техник рассказывал немцам о «неосторожности» господина шефа.

— Вы же слышали, — обращался он к знакомому фельдфебелю, — как я ему не советовал лезть под мост и говорил, что это опасно. Когда он упал, я был далеко от него. Еле-еле сам не свалился, а проклятый ящик так и тянул вниз, — говорил он.

— Чего же вы стоите? Нужно искать багры! — крикнул фельдфебель.

— Какое несчастье с шефом! Какое несчастье! — горестно восклицал он, а про себя тревожно думал: «Хотя бы его не нашли!»

Мастер и гитлеровцы бросились к бараку охранников. Но, к большому удивлению (немцы обычно предусмотрительны), там ни багров, ни шестов не было. В поисках их немцы метались как угорелые. Всюду раздавались крики и брань.

— Здесь недалеко есть пожарная команда. Я быстро сбегаю туда, они приедут и помогут, — предложил мастер фельдфебелю.

Тот согласно кивнул головой. Семен Никитич поставил на землю ящик и быстро пошел вдоль шоссе в сторону Минска.

Скрывшись за поворотом, он с огромным волнением стал ждать попутную машину. На его счастье, скоро появился грохочущий грузовик с досками. Книга «проголосовал» и взобрался на смолистые доски. Машина взревела и тронулась. Через час он был уже в безопасности. Сойдя с грузовика и отдав шоферу приготовленную пачку сигарет, он быстро устремился в густой бор и по тропе, устланной сосновыми иглами, пришел к заброшенной смолокурне, возле которой его уже давно ожидал Юлик. Выбежав навстречу Семену Никитичу из густого ельника, юноша нетерпеливо спросил:

— Ну как там? Чего я только не передумал… Ведь условленное время давно прошло.

— Все в порядке! — ответил уставший техник и, присев на бревне, рассказал Юлику заключительный эпизод с офицером. Партизан выслушал и восторженно воскликнул:

— Да вы же прямо дважды герой, папаша!

— Нет, Юлик, я просто обыкновенный коммунист.

На душе у него было светло и радостно, как это бывает в большой праздник. Этот день запомнился ему на всю жизнь: ведь он твердо встал на верную дорогу славной борьбы с заклятым врагом.

В штабе отряда, размещавшемся в двух-трех километрах от Сухого Острова, мастер с Юликом появились уже среди ночи. Выслушав их, мы от всей души поздравили коммуниста и комсомольца с возвращением и успехом.

— Товарищ комиссар, спасибо за душевные слова, но насчет успеха… еще рановато говорить, — деловито ответил Семен Никитич. — Может всякое случиться. Вдруг кинулись, обнаружили мое исчезновение, начали осмотр моста и нашли заряд… Тогда что?!

К сожалению, Книга мог оказаться прав. И все мы стали с беспокойством ждать утра.

На рассвете над Березиной раздался оглушительный взрыв. Мост вздрогнул, и его южная сторона со скрежетом стала оседать. Это было настолько неожиданно, что охранники-гитлеровцы сначала просто остолбенели. Опомнившись, они как сумасшедшие заметались. По тревоге примчалась дежурная аварийная команда. За ней почти вслед начали прибывать саперные подразделения. Весь гарнизон, поднятый на ноги, гудел, как растревоженное осиное гнездо. Немцы делали все, чтобы удержать оседавшую громаду. Под мостом росли штабеля шпал. Но все это оказалось бесполезным. К вечеру центральная часть моста настолько просела, что даже пешее движение по нему стало невозможным. По обе стороны моста скопились огромные пробки из все подъезжающих автоколонн и одиночных машин. Все были в смятении, так как никто толком не знал, где теперь найти переправу через полноводную Березину. Да поблизости ее и не было. На севере и юге от Борисова хозяйничали партизаны.

Совершенная диверсия взбесила комендатуру, гестапо и полицию в Борисове. Вину за происшедшее они пытались свалить друг на друга. Их бешенству не было предела еще и потому, что не осталось лиц, непосредственно отвечавших за сохранность моста: командир охраны погиб, а мастер исчез. Все они сошлись на том, что диверсия — дело рук партизан.

Возведение понтонов и подходов к ним потребовало непрерывной работы саперов и понтонеров в течение месяца. Но и это далеко не спасло положение. По понтонам машины шли тихо в один ряд. Пропускная способность понтонов была очень мала, и у переправы всегда скапливалось огромное количество военной техники, создавались большие пробки.

Все это нам уже потом сообщили связные. Утром же мы услышали только одиночный глухой взрыв в направлении Борисова. Ликованию партизан не было конца. Командование еще раз поздравило Семена Никитича и Юлика с заслуженным успехом.

Вскоре меня с товарищем Книгой вызвали к одному из секретарей подпольного обкома партии. Здесь отважного подпольщика и партизана поблагодарили за подрыв моста, проявленное мужество и героизм. На все вопросы коммунист скромно отвечал, что он лишь выполнил свой долг.

— Главную роль сыграли партизаны, они доставили тол, разработали план. Ну а я только, как говорят, исполнитель…

— Семен Никитич, — обратился к нему секретарь, — скромность — дело, конечно, хорошее. Но мы все считаем, что взорвали мост все же вы. Без вас он и поныне стоял бы целехонький. Лучше расскажите, как трудно было, когда каждодневно ходили по краю пропасти…

— Чего теперь вспоминать… Дело прошлое… — как бы оправдываясь, отвечал он. — А по правде говоря, нелегко было каждый день своими собственными руками смертный приговор носить… себе и семье.

Семен Никитич стал одним из лучших партизан, быстро войдя в нашу дружную семью, он участвовал во многих боевых делах.

Впоследствии по моей рекомендации товарищ Книга был назначен политруком роты. И надо сказать, мы не ошиблись в нем. Политрук умел воодушевлять мстителей на подвиги и смелые вылазки личным примером. Помнится, в мае 1944 года он возглавил дерзкий налет небольшой группы на подразделение фашистов, проверявших и чинивших узкоколейку на участке Будогово — Жодино. Неожиданный налет имел полный успех: партизаны в коротком бою без потерь уничтожили более 20 оккупантов, а двоих привели в лагерь.

Семен Никитич Книга сделал все, что мог, ради скорейшего освобождения родной Белоруссии. Вплоть до прихода наших войск отважный коммунист оставался активным народным мстителем.

Сейчас он на пенсии и живет в Смолевичском районе. Грудь патриота украшают боевой орден и медали.

Подвиг Семена Никитича на реке Березине всколыхнул боровшуюся Минщину, вдохнул свежие силы. Но не дремал и враг…

Однажды взвод Траило после очередного ночного выхода к автостраде остановился на дневку в деревне Мгле. Уставшие бойцы чувствовали себя прескверно: вот уже три ночи подряд они ни с чем возвращаются обратно. Вроде бы и командир лихой, а толку мало: то идут очень большие колонны, то лишь одиночные машины. Взвод на скорую руку позавтракал и расположился отдыхать на большом сеновале, стоявшем на самой окраине села у болота.

— Нужно было бы охрану выставить, командир, — обратился к Траило его помощник.

— Люди устали, пусть отдохнут! Я сам буду охранять, — ответил он. — Побыстрее укладывайтесь, вечером вновь пойдем в засаду на шоссе.

Уединившись в углу сарая, командир взвода начал составлять донесение в штаб. Потом небрежно сунул лист бумаги в полевую сумку, лег на спину и закрыл глаза.

«Дракон», которому благодаря дьявольским ухищрениям удалось пробраться в партизанские командиры, мысленно проверял себя, правдоподобно ли изобразил в донесении трудности, якобы препятствовавшие выполнению боевого задания. «Конечно, поверят! — ухмыльнулся он. — Ведь командование знает, что я не отступал перед трудностями, хотя это и стоило крови».

Его настойчивость и смелость заметили во время засады под Прилепами. Командир отряда очень уважал и ценил храбрых партизан и командиров.

Надо сказать, что в штабе отряда при рассмотрении вопроса о назначении Траило взводным предлагали не спешить, а получше разобраться в его бесшабашной боевой активности, подчеркнутом беспрекословии в обращении и угодничестве. Однако доверчивый командир продолжал настаивать на своем. Его поддержал Ерофеев, вступивший в должность помощника начальника особого отдела отряда. Так месяца полтора назад вражеский агент, пропущенный эсэсовцами через лагерь военнопленных, заменил погибшего в бою командира взвода.

Лазутчик «Дракон» лежал с закрытыми глазами и прикидывал различные варианты, как лучше выполнить приказ борисовского гестапо, которое предписывало в ближайшее время убрать с дороги начальника особого отдела отряда Чуянова, его заместителей Ерофеева и Лапшина. Эту задачу он должен был выполнить лично, не передоверяя ее другим диверсантам, один из которых уже не оправдал надежды гестапо, хотя во время одного из боев этот изменник стрелял в спину помощника начальника особого отдела Владимира Рогожкина. К счастью, Рогожкин был лишь ранен и через полтора месяца снова стал в строй.

Вдруг заскрипели ворота сеновала, и в узкую щель быстро прошли Ерофеев, а за ним Лапшин. Траило открыл глаза и от неожиданности вздрогнул. Он спокойно отнесся бы к появлению кого угодно, но только не этих партизанских контрразведчиков. В душе трусливый «Дракон» не на шутку встревожился. Одна за другой у него мелькнули мрачные мысли. Однако раздумывать было некогда, и он быстро доложил:

— Товарищ лейтенант, взвод расположился на дневку.

— Почему нет охраны?

— Люди очень устали, и я сам охраняю.

— Заботиться о бойцах командир обязан, но он не должен делать то, что положено делать солдатам.

— Виноват, — ответил Траило, не спуская настороженных глаз с Ерофеева, который, окинув его стройную фигуру, спокойно спросил:

— Впереди есть ваши люди?

— Нет, все здесь, — машинально ответил «Дракон».

— Нельзя так беспечно располагать взвод на дневку. Даже поста не выставили. Если мы нашли вас без труда, то так же легко вас могут найти и фашисты. Что тогда будете делать?

— Драться будем, товарищ лейтенант! Нам не привыкать! — бойко ответил «Дракон», по характеру «разноса» почувствовавший, что пока его ни в чем не подозревают.

— Поймите — немцы не дураки. Вы уже однажды побывали у них в лапах, а при такой охране вновь попадете.

— Виноват, исправлюсь! — отчеканил лазутчик и, подняв командира первого отделения, приказал выставить посты.

Теперь «Дракона», быстро забывшего о недобром предчувствии, заинтересовало, куда намерены идти офицеры штаба отряда. Чтобы узнать это, он умышленно попросил Ерофеева взять донесение в штаб.

— Сейчас мы идем в другую сторону — в Шпаковщину. Будем возвращаться часа через два и возьмем, — добродушно ответил Лапшин.

— Одни идете в Шпаковщину! — подчеркнуто удивленно спросил Траило. — Разве можно так рисковать, товарищ лейтенант?.. Там вражеские гарнизоны совсем рядом, немцы рыщут по деревням… Разрешите мне прикрывать вас?

— Не тревожьтесь и людей не беспокойте. Мы справимся сами, — решительно отказался Ерофеев, и они с Лапшиным покинули сарай.

Лазутчик потоптался на месте, скорчил лукавую рожу и вдогонку многозначительно произнес:

— Понимаю, товарищ лейтенант… Ваше деликатное дело не любит свидетелей. Извините, не подумал об этом раньше.

«Какая удача! Такой случай подвалил — прямо по заказу! Сегодня же надо действовать!» — решил «Дракон». Едва захлопнулись ворота сеновала, как он растолкал спящего помощника и сказал:

— Еду в штаб с докладом. Остаетесь за меня. Буду к вечеру.

А сам подумал: «Если и не прикончу их, то выслежу пришедшую к ним на встречу «минскую куклу».

И быстро скрылся в лесу.

Ерофеев и Лапшин прошли полем до леса, пересекли проселочную дорогу и пошли по тропинке. Вдвое сократив расстояние, они быстро добрались до Шпаковщины. Не желая лишний раз попадать кому-нибудь на глаза, партизаны обошли деревню и вышли на опушку соснового леса. Осмотрелись, прислушались. Вокруг было спокойно.

— Оставайся здесь для прикрытия, а я пойду к условленному месту. Будь начеку, в случае чего — сигнал крик кукушки, — распорядился Ерофеев и скрылся в кустарнике. Продираясь через густые заросли, он отчетливо слышал довольно близкий гул моторов с автострады. Поджидая прихода связного из Смолевичей, лейтенант погрузился в размышления. Он никак не мог смириться с тем, что днем немцы на глазах у партизан безнаказанно мчат к фронту эшелон за эшелоном, гонят сплошным потоком автомашины. «Это значит, что мы пропускаем на восток, к фронту, силы и средства врага, которые таят в себе смерть для многих тысяч советских людей…»

Задумавшись, он не заметил, что давно прошел час, назначенный для встречи. Выглянув в последний раз из-за толстой ели и не увидев связного, разведчик внимательно огляделся и положил в расщелину гнилого пня небольшой пузырек с зашифрованной запиской — приказом. И направился к Лапшину.

И, конечно, они совсем не предполагали, что буквально рядом, в лесу, их подстерегала смертельная опасность — в поисках их следов рыскал «Дракон».

Впоследствии мы узнали, что он, как гончая, сбившаяся со следа, метался по лесу вокруг деревни Шпаковщина. И все безрезультатно. Его не оставлял панический страх: ведь стоило контрразведчикам первым обнаружить его, и всему наступил бы конец! Отчаявшись, он то бросал поиски, то вновь начинал их, подхлестываемый мыслью о приказе гестапо. Так повторялось несколько раз… Выбившись из сил и не найдя партизанских чекистов, Траило вернулся к своему взводу.