Партизанской тропой

ПО ЗОВУ РОДИНЫ

1941 год…

Много книг написано об этом памятном годе. Он положил начало неимоверным страданиям и тяжелейшим испытаниям нашего народа. Но он же породил мужество, отвагу и немеркнущую славу советских людей, раскрыл их пламенные сердца, сердца стойких борцов за мир на земле, за счастье. Многое уже стало светлой легендой. Но никто не должен забывать, что часто герои этих легенд — живые люди. Не жалея сил и самой жизни, они грудью шли на жестокого врага и побеждали. Память их священна, слава о них живет и будет вечно жить в сердцах народа.

Много написано книг о войне. Кое-что и я успел рассказать о своих друзьях-партизанах. Мне пришлось быть свидетелем и участником героической партизанской войны на Украине, я видел беспримерные подвиги народных мстителей в ожесточенной борьбе против немецко-фашистских захватчиков. И я должен, обязан рассказать все, что знаю. Рассказать просто, без прикрас, ничего не преувеличивая, ничего не скрывая.

Трудное и страшное было время. Прошли только первые недели войны — и уже лежит в развалинах красавец Киев, пылают и превращаются в пепел Минск, Харьков, Одесса, Севастополь. Отступают советские полки, покидают родные пепелища отчаявшиеся в безысходном горе люди. Плохо было ушедшим, но еще тяжелее и горше тем, кто оставался под железной пятой оккупантов. Сотнями и тысячами ложатся под фашистскими пулями советские люди. Оккупанты не щадят ни женщин, ни малых детей, ни древних стариков.

Никогда не забудут киевляне черный день 20 сентября 1941 года. В этот день в пригородном местечке Бабий Яр фашисты начали массовые расстрелы мирного населения. С людьми расправлялись под предлогом того, что они были коммунистами и комсомольцами, имели связь с партизанами, вели «подрывную работу». Стреляли и за то, что люди появлялись на улицах раньше пяти утра или позже шести часов вечера. За одиннадцать месяцев только в городе Киеве оккупанты повесили и расстреляли 86 тысяч человек. Огромный цветущий город, насчитывавший к началу войны около миллиона жителей, опустел, лежал в развалинах. К моменту освобождения Киева Советской Армией в ноябре 1943 года в нем не было и двухсот тысяч человек.

Примак Иван Кузьмич — командир партизанского соединения.

Ломако Емельян Демьянович — комиссар партизанского соединения.

На оккупированной немцами территории советский человек был бесправным, стоял вне закона. Любой мог быть безвинно брошен в застенок, повешен или расстрелян. Молодежь силой угоняли в Германию на рабский труд. Фашисты изощрялись в диких зверствах, вели злобную и лживую пропаганду, чтобы посеять панику, подавить волю советских людей к сопротивлению. Но ничто не помогло им навести свои порядки, стать хозяевами на многострадальной советской земле. Народ подымался на борьбу против оккупантов.

Начали действовать подпольные партийные комитеты на Украине и в Белоруссии. Мне довелось в эту пору быть в одном из партизанских отрядов и на деле ощутить огромную помощь партийного подполья. На Украине активно действовали тогда более пятисот подпольных партийных организаций. Во главе их стояли опытные, до конца преданные партии и нашей родине коммунисты. Украинцы хорошо знают имена этих славных патриотов. Киевскую областную подпольную организацию возглавляли в то грозное время коммунисты Кудряшов, Пироговский, Примак, Ломако. Полтавскую — Кондраченко, Житомирскую — Маликов, Кировоградскую — Скирда, Черниговскую — Федоров, Сумскую — Куманько. В Луганске работали Яковенко и Стеценко, в Днепропетровске — Сташков и Садовниченко, в Криворожье, в Полтаве и во многих других местах боролись против оккупантов и комсомольские подпольные организации.

Нечего и говорить, что работа подполья проходила в очень сложных условиях. На каждом шагу подпольщиков стерегла смерть, оккупанты расправлялись с ними особенно зверски. Но коммунистов-подпольщиков во всем поддерживали советские люди, и это удесятеряло их силы. Подпольные партийные организации формировали партизанские отряды и руководили их действиями. Первый отряд, созданный на оккупированной врагом территории, возглавил Сидор Артемьевич Ковпак. Вскоре выросли партизанские отряды и соединения Федорова в Черниговской области, Келенкина — в Полтавской и Харьковской областях, Сиворонова и Яковенко — в Луганской области, отряды Творука и Малика, Одухи, Дибровы, Кондратенко и других.

Партизанское движение на Украине получило широкий размах, стало всенародным. Вековые леса были опорными базами народных мстителей. Но партизаны не отсиживались в укрытиях. Они устраивали дерзкие вылазки, взрывали мосты, громили фашистские гарнизоны, освобождали из тюрем советских патриотов, всеми силами помогали Советской Армии бороться с немецко-фашистскими войсками. Каждый куст, каждое дерево, по признанию самих же фашистов, стреляли по врагу. Немцы не могли равнодушно слышать даже слово «партизан».

Украинские партизаны, по свидетельству военных историков, составляли более двух тысяч вооруженных групп, отрядов и соединений и насчитывали в своих рядах примерно двести двадцать тысяч человек. Они взорвали и уничтожили около пяти тысяч вражеских эшелонов, 2206 мостов, свыше одиннадцати тысяч автомашин, полторы тысячи танков, семьсот пушек, более двухсот самолетов. В схватках с партизанами нашли смерть более полумиллиона фашистских солдат и офицеров.

Это — только сухие цифры. Но за ними стоят великие дела скромных советских патриотов, героические судьбы самоотверженных борцов за честь и независимость нашей Родины. За ними стоит судьба легендарного партизанского генерала Сидора Артемьевича Ковпака, совершившего свой знаменитый рейд по немецким тылам до Карпат, судьбы героев-партизан Федорова, Наумова, Тканко и многих, многих других, чьи славные имена благодарно хранит народ в своей памяти.

В рядах украинских партизан выпала честь сражаться и мне — сыну привольных казахских степей. Украина стала мне второй родиной, второй любимой матерью. И, как истинный сын, я не мог спокойно видеть горе и боль Украины, страдавшей под пятой оккупантов, и насмерть бился с ее и моими врагами. Плечом к плечу с украинцами и русскими храбро сражались мои земляки Жумагали Саин, Ади Шарипов, Жусуп Наметов, Гаим Ахмедьяров, Галим Омаров, Хамза Казыбаев, Мукан Кулсеитов, Токтагали Жангельдин, Сатымбек Тулешев и многие другие.

Интересна судьба известного казахского поэта, ныне покойного, Жумагали Саина. Его, тяжело раненного советского офицера, спасла от смерти простая украинская женщина Маслова. Она укрыла его от немцев, выходила, поставила на ноги и переправила к партизанам. Поэт Жумагали Саин посвятил ей впоследствии свои самые проникновенные строки и до конца дней сохранил светлую память о мужественной патриотке.

Еще не исчезли на берегах седого Днепра следы партизанских сражений, еще не заросли травой выложенные камнем партизанские могилы в лесистых горах Закарпатья… Ноют в ненастье старые раны, сединой покрывается голова. Уходят годы, но все ярче и явственнее встает в памяти грозное время великой борьбы. Ничто не должно быть забыто. И пусть эта книга будет скромным памятником тем, кто шел по зову сердца в бой за свободу и независимость своей родины.

В трудный час они сделали для родины все, что могли, они достойны благодарной памяти народа.

МЫ ЛЕТИМ В ТЫЛ

Перед дверью штабного блиндажа я остановился, поправил фуражку и ремень. Тихонько постучал:

— Разрешите войти, товарищ генерал?

— Войдите!

Генерал был в блиндаже один. Когда я вошел, он не спеша поднялся и, достав зажигалку, долго прикуривал папиросу.

— По вашему вызову явился, товарищ генерал!

— Садитесь, — генерал кивнул на старенькую табуретку.

Я снял фуражку и сел.

Полный, широкоплечий, генерал-майор Строкач, начальник Центрального штаба партизанского движения Украины, был сравнительно молод — ему шел пятидесятый год. Всегда краснощекий, бодрый и жизнерадостный, сегодня он выглядел озабоченным. Около глаз морщинки, брови нахмурены. Генерал сидел некоторое время в глубоком раздумье.

Я ждал.

— Так вот, — наконец заговорил он, — времени у нас мало. Слушайте приказ.

Генерал достал из ящика стола листок бумаги и начал читать.

Приказом я назначался командиром группы партизанского отряда, которая будет сброшена в тыл к немцам. Группа должна была соединиться с партизанским отрядом на Киевщине, временно оккупированной фашистскими захватчиками.

Прочитав бумагу и положив ее на стол, генерал Строкач спросил:

— Приказ ясен?

— Ясен, товарищ генерал.

— Время ограничено. Сейчас без двадцати три. Приступайте к делу…

Генералу не удалось договорить. Снаружи раздался громкий голос:

— Тревога! Тревога!

Мы выбежали из блиндажа. Над нами кружилось около тридцати фашистских самолетов.

Люди укрывались в траншеях и за деревьями. Я бегом направился к толстому развесистому дереву. Оглянулся — генерал стоял с биноклем в руках и смотрел на небо. Раздался знакомый пронзительный вой — и земля задрожала от разрывов вражеских бомб. Все заволокло дымом и пылью.

— Повторный заход, берегитесь! — послышался голос генерала.

Видимо, фашистские летчики убедились, что у нас нет зенитной артиллерии, и, делая второй заход, шли низко и с бреющего полета открыли пулеметный огонь.

Внезапно застрочили наши пулеметчики. Фашистские самолеты разом повернули обратно, и вскоре опять вокруг воцарилась тишина…

Молодой парень, выбежавший из штабного блиндажа, обратился к генералу:

— Товарищ генерал, вас просят к телефону!

Строкач надел на плечо ремень бинокля, достал носовой платок и, вытирая глаза, торопливо пошел в блиндаж.

— Отбой! — подал он команду.

Из укрытий стали вылезать люди. Мы приводили себя в порядок. Вскоре генерал снова вышел из блиндажа.

— Ну, как дела? — спросил он. — Все живы?

— Живы, товарищ генерал!

Строкач собрал вокруг себя группу партизан, отправляющихся сегодня ночью в тыл врага. Напутственное слово его было кратким. Затем он опять пригласил меня. Подробно проинструктировал наедине, дал явки, пароли.

Подошел, обнял:

— Счастливого пути! Желаю успеха!

— Спасибо, товарищ генерал.

…И вот мы уже на аэродроме. Через два часа — вылет. Вылет в глубокий тыл врага.

На аэродроме темно. Внезапно яркий свет автомобильных фар разрезает тьму. Это машина генерала. Я выстраиваю отобранных и подготовленных для задания людей, быстрым шагом иду докладывать:

— Товарищ генерал, отряд готов к выполнению боевой задачи!

Строкач вместе со мной подошел к партизанам, коротко сказал:

— Дорогие товарищи! Сейчас вы отправитесь в тыл врага. Передайте сердечный привет советским гражданам, находящимся на временно оккупированной территории. Ваша задача: создавать из местного населения партизанские отряды, дезорганизовывать тыл врага, взрывать и разрушать мосты, железные дороги, средства связи. Преследуйте немецких оккупантов, беспощадно истребляйте их.

Умные глаза генерала пристально всматривались в лица партизан.

— Помогайте нашей армии в освобождении советской земли от заклятого врага, товарищи! — закончил он, поднимая сжатую в кулак правую руку.

— К самолету! — послышалась команда.

Погрузка продолжалась несколько минут. Взревел мотор, самолет вырулил на стартовую дорожку, еще миг — и мы в воздухе.

Где-то внизу на родной земле остались наши товарищи.

…Хмурая ночь. Летим уже несколько часов. Партизаны расположились на лавочках у стен самолета, Только время от времени кто-нибудь перебросится взглядом, как бы спрашивая: ну, как дела?

Из-за сильного шума мотора ничего не слышно.

Из кабины выходит командир экипажа. Подойдя ко мне, он довольно громко говорит:

— Плохая погода, густой туман!

— Хорошо, — отвечаю я, — очень удачно.

Командир качает головой: плохая погода затрудняет полет.

Вдруг из кабины выбегает один из членов экипажа.

— Приготовьте парашюты, стреляют! — говорит он и жестом показывает вниз.

Все вскочили с мест, прильнули к окнам. Разрывы зенитных снарядов огненными шарами возникают то справа, то слева от нашего самолета.

Мы догадались, что пролетаем линию фронта.

Обстрел продолжался недолго. Вскоре снова установилась полная тишина.

— Миновали. А крепко нас обстреляли! — сказал мне на ухо командир экипажа.

Он ушел к себе в кабину. Ребята знаками спрашивают меня: скоро?

Я показываю два пальца: в два часа.

Перелет через линию фронта был для нас первым испытанием. Ребята нервничали. Никто из них никогда еще не прыгал с парашютом. Правда, инструктор наставлял нас: «Только смелее прыгай из самолета, парашют сам раскроется». Но все же при мысли о прыжке брала оторопь.

Из пилотской кабины вновь показался командир и стал прощаться с нами: прилетели. Стоящий рядом с ним молодой парень в черном комбинезоне подошел к бортовой двери самолета, распахнул ее — и мы увидели темную бездну. На нас подул сырой холодный ветер. Рокот моторов оглушил нас. Кто-то из ребят первый решительно шагнул к двери, и через мгновение над падающим человеком вспыхнул белый купол парашюта.

Партизаны по одному проваливались в темноту.

Я прыгнул последним…

Приземлились удачно. Экипаж самолета постарался на совесть — высадил нас в точно назначенном месте. Это был Черкасско-Богословский лес, один из глухих уголков Киевской области.

Так я стал партизаном.

ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ

Лесную тишину нарушил стук топора. Мы насторожились: кто это с раннего утра рубит лес? Решаем проверить. Стук все ближе и ближе. Оставив своих товарищей, мы вдвоем с начальником штаба Бутенко направляемся на разведку.

Не успели мы пройти и сотни шагов, как у трухлявой старой березы увидели старика. Он устало сел и вытер рваным рукавом рубашки лицо.

— Отец! — окликнул его Бутенко.

Старик испуганно вскочил, подняв с земли обрубленный сук.

— Идите сюда!

Чуть прихрамывая, он направился к нам. Не доходя до нас шага два-три, старик остановился и оперся на свою палку.

— Здравствуйте, папаша! — поздоровались мы.

Старик молчал, боязливо посматривая на нас.

— Из какого села? — спросил Бутенко.

— Ось с того, — ответил он и палкой указал куда-то в сторону.

— Что вы здесь делаете? — спросил я.

Старик молчал. Он вдруг прослезился, но, стараясь справиться с волнением, погладил длинную, совершенно седую бороду.

— Ну что вы, отец? — я подошел к нему.

Он долго рассматривал мою армейскую фуражку и звезду на пряжке командирского ремня.

Постепенно мы разговорились. Оказалось, что у старика двое сыновей в Красной Армии. Снохи с детьми живут с ним. Живут плохо — питаются только картошкой да молоком чудом уцелевшей коровы.

Когда старик на некоторое время умолк, Бутенко кивнул мне и тихо сказал:

— Надо бы разузнать обстановку в селе.

— Только вы не думайте, ради бога, что я враг для вас, — убеждал нас старик.

Мы поспешили его заверить, что ничего худого не думаем о нем.

Старик, успокоившись, продолжал рассказывать.

За последнее время в их селе участились случаи грабежа и насилий. Особенно зверствовал староста Роман Мойса.

Бывший кулак, он при советской власти скрывался где-то под чужой фамилией, но в начале войны вернулся в село. Все полицаи в селе были близкими родственниками Мойсы.

Старик умолк, задумался.

— Когда же, дети мои, Красная Армия придет? — спросил он со слезами на глазах.

— Придет, придет, отец, дай срок, — как мог, ободрял я старика.

— Дай-то бог, дай-то бог!

— Ну, диду, а не слышно что-либо в вашем селе о партизанах? — осторожно спросил Бутенко.

Старик развел руками:

— Не знаю даже, как и сказать… Хотя вот, — оживился он: — на днях Красная Армия высадила парашютистов, почти прямо над нашим селом. Переполох был. Немцы все село подняли на ноги, обыскали каждый дом, каждый уголок. Стращали, грозили… Но так и не нашли никого.

— А куда могли деваться парашютисты? — спросил я.

Старик лукаво улыбнулся и спокойно ответил:

— Кругом свои люди, не пропадут…

— Товарищ командир, время, — напомнил Бутенко.

Я посмотрел на часы — десять минут восьмого. Впереди у нас был длинный и опасный день.

Старик проводил нас. Мы попросили его никому не говорить о нашей встрече.

— Ладно, ладно, понимаю, — обещал он. — А вообще-то я здесь бываю каждый день. Если что — всегда меня найдете.

ОДИН

Прошло четыре дня, как я скитаюсь один в Понятовских лесах. Все товарищи мои погибли. Истерзанный, израненный, в каком-то полузабытьи я бреду по лесу, сам не зная куда. Смерть пощадила меня в бою, но еще неизвестно, что было бы лучше в моем положении: погибнуть в схватке, или пасть обессиленным в глухом, бесприютном лесу, вдали от верных товарищей. Как глупо все получилось. Отправляясь в тыл врага, мы надеялись быстро попасть в свой партизанский отряд и вместе со своими друзьями громить ненавистных оккупантов. «Большая земля» щедро снабдила нас всем необходимым. Мы везли с собой радиостанцию, секретное оружие, словом, все, что было необходимо для развертывания активных партизанских действий.

Приземлились мы удачно и в условленном месте ждали проводника. Мы знали его. Это был Минько, житель одной из приднепровских деревень, помогавший нашим партизанам. Он должен был выйти к северной опушке леса, встретиться с нами и указать дальнейший маршрут. Нас в группе — немного, всего пять человек: радистка Лена, минер-инструктор Михаил, партизаны Крикуненко, Овчаренко и я — их командир. Если все обойдется благополучно, уже сегодня в ночь мы будем в отряде. Скорее бы появлялся Минько. И вот он появился. А за ним… целая орава фашистов.

— Товарищ командир! — взволнованно доложил Овчаренко, посланный на опушку леса для встречи с проводником. — Сюда идут немцы.

— А где же Минько? — спросил я.

— И он с ними, — пожал плечами Овчаренко, — с винтовкой. Видно, ведет на нас карателей.

Надо было срочно принимать меры. Уйти днем от преследователей очень трудно и даже невозможно. Принимаем решение задержать карателей до вечера, вступить с ними в бой. Ясно, что предатель Минько постарается пойти на хитрость, чтобы выманить партизан из леса. Надо перехитрить его. Приказываю минеру быстро заминировать небольшую полянку, а остальным отойти в глубь леса и укрыться за деревьями. Эта поляна — место нашей условленной встречи с проводником. Что ж, встретим его с «гостями» как полагается, по-партизански.

Лежа под деревом, я думал о том, как и почему наш проводник оказался заодно с карателями. Мысленно ругал я подпольщиков, доверившихся этому человеку. Как они могли под личиной «патриота» не разглядеть нашего смертельного врага? Мне приходилось встречаться с Минько и раньше. Не скажу, чтобы он вызывал какие-либо подозрения. Наоборот, он всегда старательно выполнял все поручения партизан. Только много позже, захватив документы немецкой комендатуры, мы до конца узнали, что представлял из себя этот человек. Минько давно служил немцам и именно по их заданию поддерживал связь с партизанами.

И вот наша маленькая группа должна была стать первой жертвой гнусного предателя. Проведав о нашем прибытии с «Большой земли», оккупанты справедливо рассчитывали заполучить важные сведения, так необходимые им для успешной борьбы с партизанами. Мы сразу поняли это, увидев, как торопятся каратели поскорее захватить нас в свои руки. Целый взвод фашистов с винтовками и автоматами наперевес высыпал на край лесной поляны. От группы отделился Минько. Он был в черной шинели полицая, ловко сидевшей на нем.

— Партизаны, — громко крикнул предатель, — сдавайтесь! Все равно от нас не уйдете. Не будете сопротивляться — сохраним жизнь.

Мы молчали. Предатель еще раз повторил свое требование. Не дождавшись ответа, фашистский офицер подал какую-то команду, и каратели бросились вперед. Одна за другой взорвались мины, застрочили наши автоматы. Немцы отхлынули, оставив на поляне убитых и раненых. Тут же из-за деревьев хлестнул по нас ручной пулемет, в нашу сторону полетели гранаты. Я приказал своим товарищам с боем отходить в лес. Но тут меня остановил Овчаренко.

— Смотрите, — кричал он, указывая в сторону фашистов, — видите, этот гад за деревом прячется. Не уйду, пока не прикончу его!

Овчаренко дал длинную очередь — и черная фигура предателя неловко качнулась из-за дерева — он рухнул в пыльную траву. На секунду показалась голова немецкого офицера, и я сразил его. Овчаренко радостно вскрикнул, вскочил с земли, застрочил из автомата. В ту же минуту его прошила немецкая пулеметная очередь. Непредвиденная задержка стоила нам жизни товарища. Я тихо отполз за толстое дерево и, пригнувшись, побежал догонять своих. То, что я увидел, поразило меня: убит минер Миша, радистка ранена в ногу и сильно хромает.

— Прикрой нас, — попросил я Крикуненко, — подбежал к радистке, снял с нее тяжелый ящик радиостанции. — Давай я понесу. С такой тяжестью ты не дойдешь.

От дерева, за которым укрылся Крикуненко, послышался стон. Я подбежал к другу. Сквозь левый рукав его пиджака сочилась кровь. Вокруг густо щелкали пули, и я подумал, что в любую секунду могу быть также ранен и даже убит. Положение, в котором мы оказались, было тяжелым.

— Ничего, — сквозь зубы сказал Крикуненко, — чуть зацепило левую руку. Правая цела, так что я могу стрелять и кидать гранаты.

— Надо уходить, — торопил я товарища. — Под таким огнем мы долго не выдержим и зря погибнем. Будем подстреливать их поодиночке.

— Хорошо, идем. Сейчас я угощу гадов хорошенько, — Крикуненко приподнялся и ловко метнул в фашистов одну за другой три гранаты. Послышались озлобленные крики, ругань.

Пользуясь замешательством врагов, мы стали отходить. Шагов через пятьдесят наткнулись на мертвую радистку. Она лежала у подножья гнилого пня, крепко сжимая маленькими руками пистолет. Крикуненко склонился над девушкой, взял пистолет, прикрыл ее лицо.

— Прощай, Лена, прощай, — с дрожью в голосе проговорил Крикуненко и зло погрозил фашистам большим узловатым кулаком.

Пули свистели над нашими головами, осыпая нас сбитыми с деревьев ветвями.

— Идем, — снова поторопил я Крикуненко, — иначе попадем в ловушку.

— Нет, — возразил Крикуненко, — идти придется тебе одному. Беги, пока нас не окружили. Я останусь и задержу их.

В совете Крикуненко было много разумного. Кто-то из нас должен был добраться до отряда, доставить радиостанцию, сообщить наконец, в какую страшную беду мы попали. Но я не мог оставить раненого товарища одного. Мы укрылись за деревьями и открыли ожесточенный огонь по преследователям, а когда каратели немного приутихли, поднялись и побежали по лесу. В небольшом овраге зарыли свертки с бесшумными пистолетами. Это оружие давно уже просили с «Большой земли» наши партизаны, и мы старались, чтобы оно не попало в руки оккупантов. Радиостанцию решили нести с собой.

Едва мы покинули овраг, за нами снова раздались выстрелы. Неужели не удастся уйти от карателей? Задерживаемся на мгновение, отстреливаемся и снова отступаем. У нас еще достаточно гранат и патронов, но мы только двое, и один из нас ранен. Крикуненко старается не подавать вида, крепится, но я знаю, что ему тяжело. Рукав пиджака потемнел от крови, лицо побледнело, глаза лихорадочно блестят. Если фашисты не прекратят погони, мы не выдержим. Скорее бы стемнело.

— Скоро сумерки, — как бы угадывая мои мысли, говорит Крикуненко, — тогда они нас не достанут. Немцы ночью боятся, особенно в лесу…

Но мой друг не дожил до ночи. Перед самым вечером каратели обложили нас с двух сторон, прижали огнем к земле и попытались взять в плен. Мы, конечно, и не думали о плене.

Выбрав удобный момент, Крикуненко забросал немцев гранатами, и мы вырвались из ловушки. А вскоре хищная пуля все-таки настигла Крикуненко. Обессиленный, я упал рядом с ним на влажную землю, стал тормошить товарища, но он не откликался. Сердце его навсегда остановилось. Простившись с другом, я поспешил в лесную чащу.

Выстрелы прекратились, начало темнеть, и я решил немного отдохнуть. Все вдруг смолкло в лесу, но тишина эта угнетала меня. Что делают сейчас каратели? Обшаривают тела погибших партизан? Подбирают своих убитых и раненых? Почему они прекратили погоню? В голове мелькнула радостная мысль: немцы не знают, сколько нас было, и думают, что все партизаны убиты в схватке. Если это так, то я спасен. Я жив и, может быть, скоро доберусь до своих. Взваливаю радиостанцию и медленно, кошачьим неслышным шагом иду по лесу.

В эту ночь мне представился случай отомстить фашистам за смерть дорогих товарищей. Отдыхая под деревом, я услышал неясный шум. В десяти-пятнадцати шагах от меня по лесу вилась еле заметная тропинка, которую я пересек совсем недавно. И вот сейчас по этой тропинке кто-то пробирался. Кто? Ясно, это охотятся за мной. Вытаскиваю из кармана гранату. Между деревьев просматриваются черные силуэты: идут каратели, несут раненого. Гулкий взрыв сотрясает лес. Я вскакиваю с земли и бегу от места взрыва.

…Один. Страшно остаться одному, когда тебя на каждом шагу подстерегает опасность. Страшно от того, что можешь погибнуть зря, рискуешь быть схваченным в плен, когда силы покинут тебя и ты не сможешь даже выстрелить во врага. А я оказался именно в таком положении. Вот уже четверо суток питаюсь ягодами и корой деревьев. Мне никак не удается выйти из леса. Оружие и радиостанция надежно спрятаны. Я оставил себе только пистолет с запасом патронов. Несколько раз в сумерки входил в села, делал попытки проникнуть в дома жителей. Но всякий раз, проплутав ночь, снова возвращался в лес ни с чем. Села забиты карателями. Нельзя рисковать. Если схватят и меня, будет совсем плохо.

Какой, однако, странный лес: пустой, безжизненный. Не слышно пения птиц, не видно зверей. Такой пустыни, кажется, я не встречал никогда. Силы иссякают. Но, видно, живуч человек. Пока он дышит и может кое-как передвигаться, он не сдастся. Я лежу под березой, гляжу сквозь ее ветви в голубое бездонное небо. Красивая, могучая береза. Такие я видел у себя на родине, в Восточном Казахстане. Березы… Каким сладким казался в далеком детстве тягучий березовый сок.

«Ведь пища у меня под руками, — подумал я, — сок и ягоды. Неужели я погибну?»

Острым кинжалом подрубаю березовую кору, припадаю к ранке на дереве и ощущаю во рту терпкую живительную влагу. И кажется, нет ничего в мире лучше этого клейкого сока. Чувствую, как возвращаются силы, тревожно стучит, будто чем-то испуганное, сердце. Но это — самообман. И сок, и ягоды создают лишь иллюзию сытости. Я по-прежнему голоден, слаб, измучен до предела. Часто впадаю в забытье, и тогда мне грезятся картины — одна красивее другой. Но минуты счастливого забвенья оборачиваются долгими часами разочарования, тоски и отчаяния. Один… Один в пустом, словно вымершем лесу.

…Гаснет сознание, я «проваливаюсь» в сладкий томительный сон. Это даже не сон, а какие-то грезы, властно влекущие меня куда-то вдаль. Вдруг я превращаюсь в быстрокрылую птицу. Неизвестно почему эта птица днем скрывается в густых ветвях деревьев, а ночью летит на Восток, туда, где алеет утренняя заря и пробиваются огненные лучи выплывающего из-за горизонта яркого солнца. Там — фронт. Это его всполохи освещают темное грозовое небо. А потом я вижу себя могучей рыбой, плыву по Днепру в Черное море, вдруг перелетаю в Каспийское и плыву, плыву, плыву…

А потом с неба доносится гул мотора. Это за мной. Я знаю, что самолет опустится сейчас на лесной поляне, пилот поможет забраться в кабину, и мы вместе полетим… на Восток. И правда: вот он, самолет, совсем близко, уже видны на крыльях большие красные звезды. Самолет опускается, и я изо всех сил бегу к нему. В первой кабине — пилот, во второй — мой брат Рахимбек. Он улыбается, но почему-то и не думает приглашать меня в самолет.

— Возьмите меня! — кричу я. — Я устал блуждать в лесу. Возьмите, меня ждут…

— Нельзя, — строго говорит пилот. — Ты не видишь: самолет двухместный. Куда же мы тебя возьмем?

Самолет взмывает в воздух.

— Эх, Рахимбек, Рахимбек, — уже не во сне, а наяву говорю я, сокрушенно качая головой. — Разве так поступают братья?

С усилием прогоняю надоедливую дрему, жую кислые ягоды, а перед глазами, словно живой, снова встает Рахимбек. Мы росли вместе, вместе учились в школе, играли. Семья у нас была большая, но дружная. Сестренки Шамшия, Сахыпзада и Кулзапыран, братишки — Кадылбек, Кабдылкаир и Рахимбек были очень непохожи друг на друга характерами. Мы часто ссорились, но еще чаще, конечно, проводили время в дружных и веселых играх. Каюсь, что я тоже не отличался спокойным характером и немало хлопот приносил своим родителям. Меня звали в семье черным шалуном за особенно смуглую, темную кожу.

Помню, в пору моего раннего детства в нашем доме готовились к какому-то религиозному празднику. Мать и бабушка хлопотали на кухне, жарили баурсаки. Предоставленные сами себе, мы, дети, резвились на улице. Мне захотелось попить воды, я забежал на кухню и увидел в деревянных блюдах целые горы румяных баурсаков. Мать и бабушка, покончив с делами и утомившись, отдыхали. Я побежал на улицу и сообщил о своем открытии сестренкам.

— Вот хорошо, — радостно сказала Сахыпзада, — давайте заберем баурсаки, пойдем в лесок и там устроим свой праздник.

Разумеется, так мы и сделали. Забрав все баурсаки, мы отправились в лес и там долго развлекались интересными играми. Конечно, в конце концов мы поссорились и возвращались домой унылые. Всех одолевал страх перед тем, что нас ожидает. Обнаружив пропажу, мать и бабушка, конечно, постараются узнать виновника ее. Для этого им не придется затратить слишком много усилий. Ведь с нами была Сахыпзада, а она обязательно разболтает. Хуже того, хотя она и сама участвовала в этой проделке, ей ничего не стоит во всем обвинить одного меня. Такой уж у нее характер.

— Ты уже думаешь, как оправдаться перед матерью? — спросил я Сахыпзаду, когда мы подходили к дому. — Опять скажешь, что это Касым заставил тебя все сделать?

Сахыпзада клялась, что будет молчать, но слова своего, конечно, не сдержала. Велико было возмущение моей в общем-то очень доброй матери. Как ни старался я спрятаться от нее, мать отыскала меня, и только приход отца избавил меня от заслуженного наказания…

Много тревог приносили мы своей матери. Но она не могла долго сердиться на нас, она горячо любила всех своих многочисленных детей.

…Смежаются отяжелевшие веки, и опять, чередуясь с явью, охватывает меня тяжелый сон. Снова лечу я на самолете, убегаю от рассерженной матери, бросаюсь в реку и плыву. Слышится голос всегда веселого отца, ворчание бабушки. Потом вдруг встают Перед глазами каратели. Они не страшат меня, но я не хочу видеть их противных злых лиц, холодных глаз. Стреляю в них из автомата. Ненавистные рожи на миг скрываются, но потом снова появляются и мелькают передо мной.

Стряхиваю сон и вижу себя под деревом. Сижу на приятной зеленой траве, уставший, обессиленный. Случайно заметил дырку в голенище сапога, ковырнул пальцем и обнаружил кровь. Оказывается, я ранен. Вот отчего так сыро в сапоге, а мне думалось, что в него набралась вода, когда я переходил через лесные ручьи. Нестерпимо хочется пить. Где-то недалеко катит свои синие воды привольный Днепр. Добраться бы туда, но как? Хватит ли сил? Не упаду ли я по дороге? Нет, надо попытаться. Сидеть больше невмоготу. Надо идти. Днепр почти рядом. Ночами я слышу шум и плеск волн. Я дойду до него.

Отыскал надежную палку и, опираясь на нее, зашагал потихоньку к реке. Лес скоро кончился, впереди, до самого берега реки, тянулся густой кустарник. Вхожу в чащу и долго наугад иду к Днепру. Он где-то близко. Чувствуется это по влажному, прохладному ветру.

Наконец вижу воду. Она открывается как-то сразу широким голубым простором. Хочется сейчас же спуститься к воде, но благоразумие удерживает меня от этого рискованного шага. Берег очень крутой, обрывистый. Спуститься конечно можно, но как взобраться потом, в случае опасности? Устраиваюсь под кустами на обрыве. Надо хорошо оглядеться, разведать обстановку.

Красивая, могучая река. Чем-то сродни седой Днепр моему любимому Иртышу. Много хороших, теплых воспоминаний храню я о нем. Иртыш — река моего детства. Живут на ее живописных берегах мои земляки-казахстанцы. Могучий, с белопенной клокочущей гривой вырывается он из устья каменных гор и устремляется в широкие, привольные степи. Я смотрю на Днепр, а мысли мои далеко, там, на Иртыше. Как-то ты поживаешь, старик Иртыш, сокрушивший некогда непобедимого Ермака Тимофеевича? Как бы я хотел побывать сейчас на твоих легендарных берегах.

…В далеком детстве я впервые близко познакомился с Иртышом и полюбил его навсегда. Мы жили тогда с родителями в ауле километрах в двадцати от реки и, естественно, нам не часто приходилось бывать на ней. Каждый выезд на реку был настоящим праздником для всей семьи и особенно для детей. Отец дружил с семьей русского рыбака Василия Пономарева. У него в доме мы обычно и останавливались. Катались на лодках, ловили рыбу, купались. Словом, отдыхали не хуже, чем на любом курорте. Особенно запомнилась мне одна поездка по Иртышу. Нам надо было с братом Рахимбеком добраться до Усть-Каменогорска, где мы решили поступить учиться. Напутствуя нас, отец сказал:

— Зайдете к дяде Василию, передайте ему привет от меня и скажите, что я просил доставить вас в город на барже.

Так мы и сделали. Дядя Василий встретил нас, как всегда, приветливо, а когда узнал, что мы должны ехать в Усть-Каменогорск, сказал:

— Хорошо, я помогу вам. Баржу ждать не будем. Ведь дело у вас спешное: учеба. Я дам вам свою лодку. Плывите себе на здоровье.

Дядя Василий привел нас к берегу, усадил в лодку, рассказал, как лучше управлять ею, и пожелал нам счастливого пути. Мы отплыли вниз по течению. Лодка шла легко, Иртыш просто убаюкивал нас. Лесистые берега провожали нас шумом деревьев, щебетом птиц. Красота такая, что и во сне не часто увидишь.

Почти сто километров пронес нас красавец Иртыш, и мы благополучно добрались до места… Хорошее было время, счастливая, радостная пора детства. Как же было не вспомнить мне полюбившуюся реку, как не поволноваться под впечатлением этих воспоминаний!

…Гляжу на синий Днепр, а перед глазами всплывает великая сибирская река. Кажется, и краски те же, и волна шумит, как на Иртыше. А вон и дядя Василий плывет на своей лодке. Только почему же он опирается шестом? Неужели так обмелел полноводный Иртыш? Нет, это не Василий. Я, кажется, опять заснул, и все перепуталось в моей усталой голове. Нет, это наяву вижу я: под самым берегом плывет на маленькой лодке какой-то старик. Шест постукивает о борта лодки. Этот звук, видно, вернул меня к действительности. Куда плывет старик? Кто он? Не думает ли этот дед схватить меня и передать карателям? Достаю оружие и слабым голосом окликаю лодочника.

— Дедушка, подойдите сюда.

Старик встрепенулся, поглядел вверх и, заметив меня, растерялся. Потом, видя, что я не двигаюсь с места, старик резко сворачивает к отмели и прыгает на берег, волоча за собой длинную цепь. Он привязывает лодку к стволу небольшого деревца, настороженно оглядывается вокруг и быстро поднимается ко мне.

— Здравствуйте, дедушка, — говорю я слабым голосом и пытаюсь приподняться.

Ноги не выдерживают, и я со стоном падаю.

— Что, сынок, ранен? — встревоженно спрашивает старик и помогает мне подняться.

— Нет, — с усилием отвечаю я, — заблудился в лесу и заболел.

— Так, так, — с горечью говорит старик и сокрушенно качает головой. — Заблудился, значит? Не таись, сынок, я догадываюсь, кто ты. Наверное, из тех, из парашютистов. Друзей твоих немцы побили. Потом в село привезли и мертвых на площади повесили. Для устрашения. А как же ты уцелел-то? Эх, бедолага.

Старик напоил меня водой, усадил поудобнее в кустах, снял сапоги, перевязал рану.

— Где-то и мои сыны вот так же маются, — вздохнул он. — Двое у меня в армии, оба командиры. Живы или нет — не знаю. Страшная доля выпала вам… Снох и двоих внуков расстреляли палачи. Я случайно в это время не попал фашистам на глаза, был тогда в соседней деревне, скот колхозный в надежном месте укрывал. А когда вернулся — никого в живых не застал.

Старик рассказывает, и слезы заволакивают его глаза. Чувствуется, что он много пережил и перестрадал. Спешит выговориться перед незнакомым человеком, и хотя сообщает он мне совсем не радостные вести, на душе становится спокойнее. Наконец-то я не один. Встретился человек, наш, советский, и теперь меня не страшат никакие опасности. И уже не он, а я начинаю говорить слова утешения:

— Не надо плакать, дедушка. Не у тебя одного такое горе. Вот придет наша армия, вернутся твои сыновья, и все будет по-другому. Фашисты за все ответят нам.

— Должны бы вернуться, — вздыхает старик и вдруг спохватывается: — Ты, наверное, голоден, сынок. Заболтался я, старый, и забыл о главном. Сейчас мы с тобой подкрепимся. Есть кое-что у меня в запасе.

Старик принес из лодки в холщовой сумке краюху черного хлеба, небольшой кусок сала и все это положил передо мной. Видя, с какой жадностью я набросился на еду, он остановил меня:

— Не торопись, сынок. Если ты давно не ел, надо помаленьку. Не то наделаешь себе вреда.

…Кончилось мое одиночество, кончились скитания по мертвому лесу. Старик принял во мне самое горячее участие. В сумерках мы добрались с ним до прибрежного оврага, и я поселился в искусно замаскированном шалаше деда. Оказывается, он живет здесь уже с весны, ловит рыбу и только изредка наведывается в свою деревню. Рискует, конечно. Если попадется в руки полицаев, его ждет гибель. С партизанами, как я узнал, старик связи не имел, и поэтому я не сразу открыл ему свои планы.

— Далеко сейчас партизаны, — сказал он мне. — Но разыскать их можно. Порасспрошу верных людей, узнаю, что надо, и провожу тебя в дорогу.

Старик сделал для меня все, что мог. Ночами он уходил в село, возвращался только под утро и каждый раз приносил хорошие вести. Вскоре я уже знал, где, примерно, располагаются партизанские отряды, и решил, не задерживаясь, отправляться в путь. Выбрав удобное время, мы наведались с дедом в лес, разыскали оружие и радиостанцию и принесли в шалаш. Дед припас продуктов, и я окончательно собрался в дорогу.

— Может быть, проводить тебя, сынок? — предложил на прощание старик. — Места-то незнакомые…

— Спасибо, отец, — крепко обнял и расцеловал я своего спасителя. — Одному меньше риска. А дорогу я найду. Можно ли заблудиться на земле своей родины?..

Под вечер старик переправил меня на другой берег. Я оглянулся на Днепр, на одинокую лодку, покачивающуюся на серых волнах, и бодро зашагал вперед. Тяжелые испытания остались позади. В отряде ждала привычная боевая работа, походы, вылазки, бои. Я спешил к своим товарищам, чтобы рассказать о лесной трагедии, о подлом предательстве, торопился скорее стать в партизанский строй, чтобы громить, уничтожать, гнать ненавистных оккупантов с родной земли.

РАЗВЕДЧИКИ

После тяжелых боев с карателями партизаны нашего отряда отдыхали, приводили в порядок свое хозяйство. Активно работала лишь партизанская разведка. Оккупанты нас не тревожили, и это настораживало: враг замышлял что-то недоброе. Командир поставил перед разведкой боевую задачу: следить за каждым шагом фашистов, быть особенно бдительными, постараться узнать о ближайших планах карателей. В разведке, как и во всех своих боевых делах, партизаны опирались на помощь местных жителей. Они-то и помогли в этот раз предотвратить большую беду.

— Фашисты составляют какие-то списки, — доложил командиру разведчик Роберт Кляйн. — В деревнях начались аресты подпольщиков. Видно, завелись предатели.

— Дело серьезное, — задумчиво проговорил Примак. — Враги рассчитали верно: разгромить подполье, лишить нас народной поддержки. Надо срочно принимать меры…

На командирском совете решено было проникнуть в районную комендатуру, похитить документы, списки. Возможно, удастся узнать имена предателей и обезвредить их. Это задание поручили выполнить партизанам Петру Луценко и Роберту Кляйну. Это были опытные люди, смелые, оба замечательно владели немецким языком. Роберт Кляйн — немец из Поволжья. Был командиром Красной Армии, после тяжелого ранения оказался в тылу врага. Жители выходили его, а потом связали с партизанами. Петр Луценко — человек сугубо мирной профессии. До войны он преподавал в средней школе немецкий язык. В армии из-за слабого здоровья не служил.

Петр Луценко учил ребят до самого прихода оккупантов в его родное село Хоцкое. Фашисты конечно школу закрыли. Долго пытался бывший учитель связаться с подпольщиками. Потом, когда дошли вести, что в лесах появились партизаны, Луценко решил идти в отряд и бороться против оккупантов. Вместе с ним ушли его жена Люба и брат Федор. Эта семья патриотов быстро прижилась в отряде. Братья действовали геройски, особенно отличался Петр Луценко. Он брался за самые ответственные задания и всегда умело выполнял их. Вот почему командир и на этот раз послал на сложную операцию Петра Луценко и Роберта Кляйна.

Разведчики быстро собрались в дорогу. Переоделись в немецкую форму, подобрали резвых коней, прихватили по паре пистолетов, гранаты. Дело предстояло не простое, и разведчики решили в помощь себе взять коновода из юношеского партизанского взвода. Это был мальчик 14—15 лет. Он не мог вызвать особых подозрений у немцев, и это облегчало трудную задачу партизан.

Село Козин, куда утром прибыли разведчики, несмотря на ранний час, было людным и оживленным. По улицам сновали полицаи в черных шинелях. Навербованные из подонков — бывших уголовников и кулацких сынков — полицаи были верными псами фашистов. Они выдавали оккупантам советских патриотов, участвовали в карательных экспедициях и не только уступали немцам в бесчинствах и зверствах, но даже превосходили их.

— Видишь, раскаркалось воронье, — зло сказал Петр Луценко. — Ну погодите, предатели. Будет срок — рассчитаемся.

Село Козин партизаны хорошо знали. Остановившись за квартал от комендатуры, разведчики передали лошадей коноводу и уверенно двинулись по улице. У большого здания комендатуры стоял на часах вооруженный полицай. На просторном дворе партизаны увидели виселицы. На крайней из них висел человек. Видно, комендант уже приступил к делу. Разведчики подошли к крыльцу.

— Смирно! — зло скомандовал Луценко и с силой хлестнул полицая по лицу.

Полицай вытянулся, испуганно заморгал глазами и даже попытался угодливо улыбнуться. Должно быть предатель уже привык к подобному обращению со стороны своих хозяев. Разведчики поднялись на крыльцо и быстро зашагали по просторному коридору. Навстречу им попался еще один фашистский холуй с плеткой в руке.

— Где комендант? — строго спросил Роберт Кляйн.

— Пан комендант у себя, — с готовностью ответил полицай. — Пройдите по коридору направо.

Луценко рванул дверь — и разведчики оказались в приемной коменданта. Молодая женщина, сидевшая у дверей кабинета коменданта, растерянно вскочила, потом вдруг низко поклонилась и неловко пробормотала слова приветствия. Партизаны быстро миновали ее и вошли в кабинет. Козинский комендант за короткое время своей службы успел показать себя настоящим зверем. Он сам пытал и допрашивал арестованных, участвовал в расстрелах мирных советских граждан. По его приказу повешенных подпольщиков не разрешали снимать по нескольку дней. Вид повешенных, по мнению коменданта, должен был устрашать других, усмирять непокорных.

И вот разведчики в упор рассматривают свирепого коменданта. Он сидит за большим столом, низко опустив голову, что-то торопливо пишет. Не очередной ли приказ о пытках и расстрелах? Комендант лыс и толст, на воротник мундира накатывается багровая жирная складка. Руки партизан так и тянутся к пистолетам. Если бы не строгая партизанская дисциплина, фашист уже валялся бы с простреленной головой. Но этого делать нельзя.

— Руки вверх! — тихо скомандовал Луценко, и два пистолета взяли фашиста на прицел.

Комендант подскочил над столом, но тут же ноги его подкосились, и он тяжело рухнул в кресло. Лицо фашиста покрылось синими пятнами, он с усилием глотал воздух и не мог вымолвить ни одного слова. Но партизаны и не намерены были разговаривать с ним. Луценко вернулся к двери и закрыл ее на ключ. Потом вскрыл сейф и стал разбирать документы. В объемистой холщовой сумке поместились печати и переписка комендатуры, различные бланки и деньги, специально выпущенные немцами для оккупированных областей. Комендант с ужасом наблюдал за партизанами, и в глазах его угадывался тревожный вопрос: «Что же последует дальше?..».

— Вы пойдете с нами, — сказал Роберт Кляйн, — кричать и сопротивляться не советуем. Если выполните наши условия, сохраним жизнь.

План увода коменданта созрел мгновенно. Надо было убрать из приемной лишних свидетелей. Луценко запечатал какой-то пакет, надписал его и вышел в приемную. Он вручил пакет дежурившей там женщине и приказал:

— Быстро доставьте пану старосте.

Женщина торопливо сорвалась с места и почти бегом бросилась выполнять приказание. Луценко вернулся в кабинет. Здесь обезоруженный комендант стоял у стола и безропотно ждал приказаний.

— Когда выйдем из помещения, — сказал фашисту Луценко, — прикажите полицаю, чтобы он до вашего возвращения никого не пускал в комендатуру. Ясно?

— А я вернусь еще сюда, господа партизаны? — со слабой надеждой спросил комендант.

— Это будет зависеть от вас, — утешил его Кляйн. — Идем.

Комендант не заставил себя ждать. Он вышел из кабинета твердой походкой, но когда отдавал приказ полицаю, немного как-то замялся, и голос его прозвучал не совсем уверенно. Полицай забеспокоился, но Кляйн пригвоздил его к месту суровым взглядом. Партизаны быстро спустились с крыльца и торопливо зашагали по улице. Коновод ждал их и был наготове.

— Перебирайся на круп лошади, — скомандовал Луценко коноводу и, взяв коменданта под руки, помог ему подняться в седло.

Разведчики вскочили на коней и помчались по улице. Уже на выезде из села они услышали частые, беспорядочные выстрелы. Видно, полицай все-таки заподозрил неладное и поднял тревогу. Как ни резвы были кони, мотоциклисты могли нагнать партизан. Разведчики круто свернули в сторону от дороги и поскакали к лесу. Едва они скрылись под кронами деревьев, как из села на пыльную дорогу вынеслись мотоциклы. Но теперь партизаны были в безопасности. В лесу они чувствовали себя, как дома, и их нельзя было застать врасплох.

…Поздно вечером командир отряда изучал захваченные документы и допрашивал коменданта. Разведчики добыли очень ценные сведения. Ими был захвачен тщательно разработанный план крупных карательных экспедиций, списки подлежащих аресту подпольщиков. Удалось расшифровать имена осведомителей, через которых оккупанты получали сведения о подпольщиках и партизанах. Был обнаружен строгий приказ, предписывающий срочную мобилизацию мирного населения для отправки в Германию. Нечего и говорить, что многим планам оккупантов не суждено было осуществиться. Смелыми налетами партизаны разгромили комендатуру села Козин, арестовали предателей-полицаев, спасли подпольщиков.

НА ДНЕПРЕ

Линия фронта далеко отошла от Днепра, и он оказался глубоким немецким тылом. Оккупанты почувствовали себя хозяевами во всем Приднепровье. Богатые украинские села и города подвергались безудержному грабежу. Скот, хлеб, ценное оборудование фашисты отправляли в Германию. Добрались они и до молодежи. По селам разъезжали агитаторы и на все лады расписывали «райскую» жизнь в «фатерлянде». В ход шли не только щедрые посулы: оккупанты устраивали в селах вечеринки, спаивали молодежь и обманным путем завлекали в свои сети.

В то время на железнодорожных станциях можно было видеть длинные товарные составы с яркими надписями: «Украинская молодежь добровольно едет в прекрасную Германию». Правда, «добровольцев» почему-то держали в накрепко закрытых вагонах и усиленно охраняли. Но это обстоятельство немцы, видимо, не принимали в расчет. Зато «гостеприимство» оккупантов быстро по достоинству оценила молодежь. Юноши, попавшие в лапы к фашистам, пытались всеми средствами вырваться на свободу. Пленники выламывали полы и двери вагонов, прыгали на ходу и бежали в леса, к партизанам.

В беглецов стреляли. По деревням устраивали облавы, непокорных объявляли «коммунистами» или «партизанами» и тут же расстреливали. Началась настоящая охота на людей. Теперь оккупанты стали «агитировать» пулей и виселицей. Стон и плач стоял по селам. Жители бежали из своих домов, озверевшие оккупанты жгли их имущество. Эти нерадостные вести быстро дошли до партизан, и было решено дать фашистам открытый бой, раз и навсегда отвадить их от варварской охоты на людей.

Партизанское соединение имени Чапаева, которым командовал Иван Кузьмич Примак, контролировало большой район Днепра. Железные дороги в то время были забиты войсками и техникой. На них партизаны часто устраивали диверсии и, чтобы разгрузить железнодорожные пути, фашисты стали активно эксплуатировать Днепр. На реке появились паромы, моторные лодки, пароходы. На них оккупанты намеревались вывозить из приднепровских сел молодежь. Узнав об этом, партизаны поставили на реке сильные заслоны, чтобы и здесь не дать оккупантам творить свое черное дело.

Как-то ранним утром к партизанам прибежал один из жителей приднепровской деревни Зарубенец и сообщил, что немцы захватили большую группу молодежи для отправки в Германию. Иван Кузьмич поднял отряд по тревоге, и мы быстро выступили к селу. Как всегда, выслали разведчиков, и вскоре обстановка прояснилась. Фашисты прибыли в село на трех больших моторных лодках, врасплох захватили много юношей и девушек и заперли их под сильной охраной в колхозной конюшне. Довольные удачно проведенной операцией, каратели разбрелись по хатам пьянствовать.

— Добре, — выслушав разведчиков, сказал Примак. — Пусть пьют. О похмелье мы сами позаботимся.

Командир быстро разделил отряд на мелкие группы, и мы с разных сторон стали пробираться в село. Местные жители охотно указывали, где и сколько пирует немцев, советовали, как лучше напасть на них. Благодаря их помощи, партизаны быстро обезоружили оккупантов, не сделав ни одного выстрела. Однако самое главное было еще впереди. Конюшня, где томились пленники, стояла на отшибе и сильно охранялась немцами. Перестрелка с ними была нежелательна: могли быть ранены или убиты безоружные юноши и девушки. Этого никак нельзя было допустить.

— Раздевайте пленных, — приказал Иван Кузьмич. — Попробуем обойтись без крови.

Все мы сразу поняли, в чем дело. Нам уже не раз приходилось рядиться в фашистскую шкуру и под видом «своих» громить немецкие комендатуры. И вот через некоторое время отряд «немцев» уже шагал к колхозной конюшне.

Часовые опомнились слишком поздно. Переодетые партизаны бросились на них и быстро разоружили. И тут из конюшни грянуло радостное «ура». Оказывается, пленники сквозь щели в стенах конюшни наблюдали всю сцену. Сначала они испугались новой колонны немцев и приготовились к самому худшему, а когда увидели, что часовых разоружают, то не сдержали своей бурной радости и закричали «ура!».

Освобожденные из-под стражи бросились горячо обнимать своих спасителей. Многие, особенно девушки, плакали. И это было так понятно нам: ведь они мысленно надолго простились со свободой, со своей Родиной, с родными и близкими. Их ждала трагическая участь: рабство в Германии.

— Прошу тишины, товарищи! — поднял руку Примак, пытаясь успокоить разволновавшуюся молодежь. — Партизаны поздравляют вас с вызволением из плена, со свободой!

Примак с минуту помолчал, внимательно оглядывая вдруг притихших деревенских пареньков и девчат, а потом строго добавил: — Только эта свобода может вам еще тяжким лихом обернуться. Топчет еще фашист нашу родную украинскую землю, и сил у него еще немало. Помогайте же нам бороться с карателями, вступайте в наш отряд. А кто не может, оставайтесь в селах. Но и там вы нам можете оказать большую помощь…

…Уговаривать никого не пришлось. Все освобожденные нами пожелали стать партизанами. Но всех желающих взять с собой мы не смогли. Молодым девушкам и подросткам, несмотря на их горячее желание стать партизанами, командир отказал. Принятым в отряд тут же роздали захваченное у карателей оружие, влили их в группу партизана Григория Спижевого. Спижевой со своими людьми окружил взятых в плен немецких солдат и по приказу командира повел их в партизанский лагерь. Деревенские парни, еще недавно бывшие в плену, с особым удовольствием конвоировали карателей.

Пока основная часть отряда обезоруживала оккупантов и освобождала молодежь, партизан Анатолий Янцелевич с небольшой группой захватил вражеские моторные лодки. Это была большая удача: партизаны раньше, кроме ветхих плоскодонок и самодельных плотов, никакими плавучими средствами не располагали. А ведь им приходилось действовать на большой судоходной реке — важной транспортной артерии оккупантов.

— Товарищ командир соединения! — радостно отрапортовал Янцелевич Примаку, спустившемуся со своим отрядом к берегу Днепра. — Партизанский флот в составе трех боевых кораблей к походу готов!

— Молодцы! — похвалил партизан Примак. — Погуляем теперь по Днепру. К счастью, и капитан у нас добрый есть…

Анатолий Янцелевич в прошлом был капитаном корабля. В одном из сражений его корабль погиб, а сам он оказался в тылу врага. Стойкий и смелый человек, Янцелевич не растерялся. Он связался с партийным подпольем и вскоре стал одним из организаторов партизанского соединения имени Чапаева. Его опыт моряка очень пригодился партизанам в боях на Днепре. После войны Янцелевич вернулся к своей нелегкой, мужественной профессии моряка. Партизанская закалка помогала ему в беспримерных рейсах в Антарктиду. Он водил туда знаменитый теплоход «Кооперация», доставляя на ледовый континент грузы и зимовщиков.

…Примак торопит товарищей. Захваченные моторные лодки очень кстати сейчас. Командир решает провести дерзкую операцию на реке: захватить немецкую баржу с грузом, а если удастся, то и пароход. Быстро делимся на три группы, усаживаемся в лодки и ходко идем вниз по течению. Мы хорошо вооружены: есть пулемет, противотанковые гранаты, многие партизаны кроме автоматов имеют пистолеты и кинжалы. Можно свободно атаковать немецкую баржу, которая обычно обслуживается небольшим и слабо вооруженным экипажем.

Но нас ждало другое.

Партизаны, возбужденные недавней легкой победой, оживленно переговариваются, подшучивают друг над другом. Вот Вася Мещеряков вдруг вскидывает руки вверх, выражение его лица становится испуганным, жалким и глупым. Всем становится ясно, что это он изображает немца, которого так неожиданно и ловко прихватил во время пирушки. У всех хорошее настроение, и только строгий приказ командира заставляет партизан угомониться. И вовремя. Внизу, где-то за небольшим песчаным мыском, раздается протяжный гудок, и тут же слышится отрывистый возглас Янцелевича:

— Пароход по курсу…

Прямо против прибрежной деревни Луковица показывается большой белый пароход. В этом месте реку разделяет длинный песчаный остров, заросший густым ивняком. Пароход идет по левому, узкому и глубокому рукаву реки. Сюда же вынесло и партизанские лодки. Встреча с пароходом неминуема, и надо принимать неравный бой. Примак приказывает немедленно пристать к острову. За кустами ивняка мы прячем лодки и с берега наблюдаем за неспешно подымающимся вверх пароходом. На палубе видны люди. Их много, можно хорошо рассмотреть офицеров в островерхих фуражках и солдат в зеленых пилотках. Возможно, что на пароходе есть и пулеметы.

— Жалко, что мы не предвидели такой встречи, — сокрушается командир. — Поставить бы на том берегу пулемет, дружно ударить с острова и с берега — ни один бы фашист не ушел.

— Еще не поздно поправить дело, — сказал я Примаку. — Как только мы их обстреляем, немцы наверняка попрыгают в воду, и их отнесет течением вниз. Надо послать одну лодку в тыл пароходу.

Командир согласился со мной. Лодка, огибая остров, быстро устремилась вниз по другому рукаву реки. А пароход между тем приближался. Ветер доносил до нас веселые песни с палубы, громкий непонятный говор.

Все мы внимательно смотрим на командира. Он поднял руку. Как только она резко упадет вниз, мы откроем дружный огонь. Пароход поравнялся с нами. Он так близко, что кажется — после небольшого разбега можно легко прыгнуть с берега на его палубу.

…Рука командира резко падает вниз — строчат автоматы, тяжко ухают гранатные взрывы. Беспечные пассажиры, всего лишь несколько минут назад умилявшиеся видом на зеленый остров, теперь в панике мечутся по тесной палубе. Сначала все шарахнулись к противоположному борту, надеясь спрятаться за трубой и надстройками, но и тут их настигали партизанские пули. Кто-то из наших удачно бросил тяжелую противотанковую гранату. Раздался оглушительный огненный взрыв — черный дым клубами поднялся в небо.

Пароход накренился, и его стало относить вниз по течению. Уцелевшие солдаты и офицеры открыли яростный огонь по партизанам. На палубе взорвалось еще несколько противотанковых гранат — пароход стал медленно погружаться. Потеряв надежду на спасение и не желая сдаваться в плен, фашисты сопротивлялись яростно. Партизаны, скрываясь за кустами, бежали по берегу и осыпали градом пуль тонущий пароход. Фашисты бросались в воду и пытались вплавь уйти по течению. Но там их уже встречали наши друзья, подоспевшие к месту боя на моторной лодке.

Пароход тонул. Победа, казалось, была обеспечена, но вдруг с противоположного берега застрочили автоматы. Нельзя было предположить, что это спасшиеся с парохода сумели так быстро организовать наступление. Через некоторое время все прояснилось. Потревоженный перестрелкой небольшой гарнизон прибрежного села поспешил к месту происшествия и вступил в бой с партизанами. Это обстоятельство сильно осложнило положение маленького отряда партизан. Немцы могли сообщить о схватке на реке в комендатуру города Переяслава. Крупные силы немцев без труда сумеют быстро окружить партизан на острове и уничтожить.

Медлить было нельзя. Пароход погрузился в воду, и только высокая белая труба указывала место его гибели. Немцы усилили огонь по острову, трое партизан были тяжело ранены. О том, чтобы прорваться по протоке на лодках под губительным огнем врага, нечего было и думать. По узкому проливчику, разделяющему песчаный остров наискосок, партизаны провели лодки к широкому рукаву реки. Быстро погрузились и помчались на лодках к лесистому правому берегу Днепра.

Каратели не могли без транспорта преследовать партизан, и так мы ушли от опасности. Правда, по реке путь нам был закрыт, и на базу пришлось добираться лесом. Все обошлось благополучно. Не радовался победе только один Янцелевич. Он даже чуть не плакал: замечательные быстроходные моторные лодки партизаны вынуждены были пустить на дно. А это ли не горе для настоящего моряка?!

…Затонувший в узком и глубоком рукаве реки немецкий пароход надолго закрыл судоходство на этом участке Днепра. Партизаны беспрепятственно переправлялись с берега на берег, связывались с подпольем, нападали на комендатуры. Связь между гарнизонами оккупантов, расквартированными в крупных прибрежных селах, была частично парализована. Партизаны в ту пору стали полными хозяевами Днепра.

ОПАСНОЕ ЗАДАНИЕ

Холодный декабрьский день. Влажный, на редкость сильный ветер чуть не сбивает с ног. Идти трудно: сыро, слякотно. А идти нужно.

Мы уже несколько месяцев в тылу врага. Наша маленькая группа нанесла врагу изрядный урон — взорвано несколько барж с боеприпасами на Днепре, разгромлены склады, пущены под откос поезда. Задание родины мы выполняем с честью. Но и нам пришлось пережить тяжелейшие испытания.

Советские люди, находясь во временной оккупации, бесстрашно выполняли задания родины, оставаясь верными ей до конца. Одним из таких патриотов был скромный советский труженик Абраменко, житель села Македоны.

Через него я разыскал подпольную партизанскую группу командира партизанского соединения в Киевской области Ивана Кузьмича Примака, комиссара Ломако, командира отряда Николая Михайловича Попова.

Мы связались по рации с «Большой землей», доложили обстановку и получили приказ развернуть партизанскую борьбу, приступить к организации отрядов народных мстителей. Начался подбор людей. Но для того чтобы вооружить их, нужно было оружие. Оно было спрятано где-то в лесу, в потайных складах. О них знал только один человек — житель села Вьюнище Шпиталь, оставленный партией для работы в тылу врага.

В село Вьюнище к Шпиталю вдвоем с Николаем Михайловичем Поповым и направились мы в эту сырую декабрьскую ночь.

Путь держим на восток. Николай Михайлович, хрупкий на вид, но подвижный и неутомимый, идет молча, только время от времени спрашивает:

— Вася, правильно идем?

На местности я ориентируюсь неплохо. Жизнь в казахстанских степях сделала меня выносливым, я мог не уставая делать в день по несколько десятков километров. И сегодня предстоит пройти немало. Дорога не только трудная, но и опасная. Недаром, провожая нас, Иван Кузьмич наказывал:

— Вася, в дороге будь осмотрительным. Путь предстоит тяжелый. Хотя район, куда вы отправляетесь, неплохо разведан, но Николай Михайлович неважно ориентируется на местности, — он с улыбкой посмотрел на Попова.

Тот виновато кивнул.

Мы шли всю ночь и только к обеду следующего дня вышли к северо-западной окраине села Луковица. Здесь нужно было переправиться через Днепр.

— Что предпримем? Через Днепр перебраться можно только здесь, — сказал Николай Михайлович. — Только здесь еще держится слабый лед. Можем провалиться.

Решили сперва пройтись по деревне, а уже затем незаметно выйти к переправе.

— А если встретятся полицейские? — спросил я.

— Они, безусловно, встретятся. Их здесь шесть человек, и все они охраняют переправу, — сказал Попов.

— Значит, что же, драться с ними?

— Ни в коем случае! Провалим задание.

— Тогда придется идти без оружия.

Николай Михайлович соглашается.

— Да, без оружия. Сейчас наше оружие — эти бумаги, — и Попов достал из кармана фальшивые документы.

— Оружие оставим здесь. Зайдем в село, разузнаем о переправе, а если нами заинтересуются, скажем, что мы военнопленные, возвращаемся к себе домой. Но переправиться на ту сторону мы должны обязательно сегодня.

— А если полицейские будут придираться? — спросил я.

— Покажем свои документы, — спокойно ответил Попов. — В крайнем случае — обыщут. У ничего нет! Поверят, что мы из плена.

Взвесив все «за» и «против», решили действовать. Оружие надежно спрятали в лощине недалеко от березовой рощи, закурили, посидели минуты две-три, затем не спеша направились к лесу.

Мимо рощи шла большая наезженная дорога, по ней мы вошли в село. На площади в центре села стоял человек в форме полицейского с дубинкой в руке. Он внимательно посмотрел на нас.

— Эй, идите сюда! — крикнул он, сделав знак дубинкой.

Мы направились к нему.

— Откуда? — спросил он, подозрительно посматривая на нас. Это был широкоплечий полицай со взглядом убийцы.

— Из лагеря, — сказал Попов, показывая рукой куда-то в сторону.

— Из какого лагеря?

— Из Бердичевского.

— Куда идете?

— Домой.

— Ты куда идешь? — спросил он, посмотрев на меня.

— Я иду с ним…

— Документы.

Мы достали «документы».

— Погодите, — остановил он нас и принялся обыскивать.

— Что, часов нет? — спросил он, задирая у нас рукава на левой руке по самый локоть. Не обнаружив ничего, он посмотрел на наши ноги.

Нам были известны повадки полицейских. Они грабили проходящих, отбирали у них ценные вещи. Но наша одежда полицаю не понравилась. Он сердито сказал:

— Идите!

Попов Николай Михайлович — командир партизанского отряда.

Мы направились дальше.

— Ты догадался, что он искал? — спросил я у Попова.

— Конечно, — смеется Николай Михайлович.

В лесу за селом мы вооружились надежными палками и направились к берегу Днепра. С юга дул ветер, и пошел сильный дождь. Переправляться было опасно — можно провалиться.

Но медлить нельзя. Мы быстро отыскали подходящее место для переправы и, ощупывая лед палками, по щиколотку в воде, медленными и осторожными шагами направились на другой берег.

Когда мы перебрались через реку, уже вечерело.

Мы подошли к окраине села Вьюнище.

— Веди теперь сам, — сказал я, пропуская Николая Михайловича вперед.

Подобравшись к большому сараю, стоящему на самой окраине, мы укрылись за его стеной. Николай Михайлович осмотрелся.

— Побудь здесь, я схожу узнаю, кто у него дома, — и скрылся за углом сарая.

Через некоторое время ко мне подошел человек в поношенной телогрейке.

— Пойдемте!

Николай Михайлович был уже в доме.

— Познакомься, — сказал он мне, кивая в сторону хозяина.

— Вася, — сказал я, протягивая руку.

Именно так прозвали меня товарищи в партизанском отряде.

— Сергей Минович.

Это и был Сергей Минович Шпиталь, хранитель тайного склада оружия и боеприпасов.

— Склад на прежнем месте? — поинтересовался Попов.

— На прежнем.

Сергей Минович рассказал, что он регулярно ходит в лес, проверять, в порядке ли боевые припасы. И пожаловался:

— Не то что страшно, а тоскливо и ужасно одиноко жить в окружении врагов.

Это нам было известно и самим. Мы от всей души сочувствовали ему, представляя его жизнь в этой глухой, занятой врагами деревне.

Мы поговорили с Сергеем Миновичем, выяснили все, что требовалось, и стали собираться в обратный путь.

— Еще встретимся, — сказали мы ему на прощанье.

Николай Михайлович предложил зайти в село Козин, где жил еще один подпольщик — врач Алексей Васильевич Крячек. Наших честных советских людей работало в тылу врага очень много. На них мы и опирались при формировании партизанских отрядов. Я согласился с предложением Попова. Действительно, побывать у Крячека нужно было обязательно.

Алексей Васильевич был членом подпольной организации Переяславского района. Он вел большую работу по организации местных партизанских отрядов, показал себя смелым, инициативным человеком. Мы побывали у него, а утром следующего дня пошли обратно.

Погода совсем испортилась. Не переставая шел дождь со снегом. Усталые и промокшие до нитки, мы благополучно достигли окраины села Луковица. Отсюда нам предстоял еще долгий и опасный путь. По узкой улице села мы направились к большому дому, стоявшему на отшибе. Вдруг перед нами выросли фигуры нескольких полицейских. Пришлось остановиться. Один из них подошел поближе и с усмешкой приказал:

— Подойдите сюда, герои!

Он вынул из кобуры пистолет и направил его на нас. Остальным полицейским приказал:

— Обыскать!

Нас долго и тщательно обыскивали, но только у меня в нагрудном кармане нашли блокнот. Старший полицейский взял его в руки, полистал.

— Пойдемте, — сказал он и повел нас к белому дому.

Здесь один из врагов, всмотревшись в нас, вдруг сказал:

— Это они!

У меня екнуло сердце: неужели полицейские напали на какой-то след?

— Куда идете? — спросил долговязый полицейский с большими глазами навыкат.

— Никуда, — соврал Попов. — Вчера из этого села мы решили пробраться на Полтавщину, но не смогли переправиться на тот берег, лед, оказывается, очень хрупкий, и воды по колено. Решили подождать заморозков. А когда мы возвращались обратно, ты нас и задержал.

— Не тыкай, болван! — озлился старший полицейский. — Что, не знаешь, кто я такой? Я пан начальник полиции.

— Мы не знаем, что такое пан, — сказал я.

— Если не знаете, так я покажу, кто такой пан! — произнес полицай с угрозой. Просмотрев наши документы, он спросил меня:

— Как фамилия?

— Болатов.

— Какой национальности?

— Казах.

— Место рождения?

— Саратов.

— Правильно… — пробурчал, глядя в документы. — А твоя фамилия? — обратился он к Николаю Михайловичу.

— Савченко.

— На украинца не похож.

— А на кого же?

— Жид. Настоящий жид, — переговаривались между собой полицейские.

Николай Михайлович действительно слегка походил на еврея — с горбинкой нос, черные кудрявые волосы. Наконец полицейские принялись листать мой блокнот. Не понимая арабского шрифта, они стали задавать вопросы:

— Читай, что здесь написано, что это?

— Там для вас ничего интересного нет. Это адреса моих родных. Вам этого не нужно.

— Я вот покажу тебе, что нам надо, а чего не надо! — прикрикнул начальник полиции. Но спрашивать больше ни о чем не стал.

— Пан староста, что будем с ними делать? — обратился он к сухощавому человеку без правого глаза.

— Снимите с них сапоги, заприте в комнате да поставьте надежную охрану, — предложил тот. Нам он сказал: — Мы вас задержали не просто как военнопленных. Вы коммунисты! Так вот, за ночь хорошенько обдумайте все и скажите нам правду! Не скажете — будете завтра болтаться на виселице. Скажете — пан комендант сохранит вам жизнь. Будете работать на великую Германию. Закон нашего фюрера прощает каждого человека, если он вовремя раскается! — напыщенно произнес он.

Мы, конечно, приуныли. Оба мы думали о побеге. Да, нужно было спасаться. Ясно, что полицейские наткнулись на какой-то след и по подозрению схватили нас. Надо было бежать во что бы то ни стало.

Нас отвели в небольшую угловую комнату и закрыли на замок. Прислушались — тихо. Все ушли.

— Вася! — позвал Попов.

Я повернулся в его сторону.

— Мы должны обязательно уйти сегодня ночью. Может быть, через окно? — Попов указал на единственное окно в комнате.

Я сомневался. Разбить двойное окно и не произвести шума — не так-то легко… Наделаем столько шуму, что сбежится вся охрана. Нет, пожалуй, лучше всего — попроситься на двор. Если нас выведут, можно воспользоваться темнотой и попытаться сбежать. Встретимся там, где спрятали оружие. Даже если только один из нас окажется на свободе, он доберется до своих и все расскажет.

— Как ты смотришь на это? — спросил я Попова.

— Да, пожалуй, так лучше, — согласился он.

Мы встали, и я постучал в дверь.

— Чего вам? — крикнул из-за двери охранник.

— На двор!

— Сейчас.

Полицейский стал отпирать дверь. Мы приготовились. Дверь открылась, полицейский сделал шаг в сторону и поднял винтовку.

— Принеси сапоги, — приказал он своему помощнику, подростку лет четырнадцати-пятнадцати.

Парнишка сбегал и принес две пары сапог без портянок; мы обулись на босу ногу.

— Одному остаться здесь… — сказал полицай.

Я вышел на крыльцо, Попов остался в комнате. Мальчик закрыл дверь на замок. Я накинул на плечи куртку и спустился с крылечка. Ночь темная, моросит дождь — хорошая погода для побега! Отошел от двери шагов десять и задумался: «Что делать? Я-то убегу, а Попов? Нет, надо вернуться, а когда откроют дверь и будут выводить Попова, тогда и…» Я пошел назад. Видя, что я настроен мирно, полицейский опустил винтовку к ноге.

— Открой дверь, — сказал он мальчику, а сам, позевывая, продолжал стоять на ступеньках.

Открылась дверь. И вот тут, когда Попов показался из комнаты, я набросился на полицейского с целью отнять у него винтовку. Николай Михайлович поспешил мне на помощь. Полицейский успел выстрелить. Я вырвал у него винтовку, отдал Попову, а сам, схватив полицейского за горло, повалил на пол, придавил коленом грудь. В руках у меня оказался его нож…

Николай Михайлович уже исчез. Я бросился за ним в темноту. Мне удалось уйти довольно далеко, когда позади послышался истошный крик:

— Ратуйте, ратуйте!

Это кричал мальчишка, подручный охранника.

На большой проселочной дороге, которая шла от села Луковица до деревни Трахтемиров, я немного постоял, ожидая Попова, но его не было. Тогда, прислушиваясь к каждому шороху, я медленно пошел к одинокой мельнице. Неожиданно оттуда вышли несколько человек и направились в мою сторону. Я свернул вправо и, выбрав удобное место, лег. Кто это? Может, Николай Михайлович? Но он по дороге не пойдет. Люди прошли мимо, не заметив меня. Я полежал еще немного, а затем решил добираться до места, где мы спрятали оружие.

Спустившись в знакомую лощину, я отыскал пистолеты. Один из них я быстро привел в боевую готовность. Теперь когда в руках моих было оружие, мне стало легче. А в такую темноту и дождливую ночь полицейские едва ли отважатся кинуться в погоню.

Я сидел и думал о том положении, в которое мы недавно попали. Все едва не кончилось очень плачевно. Село Луковица расположено на правой стороне Днепра, а районный центр — город Переяслав — на левой. В первый же час, как нас арестовали, полицейские могли вызвать из районного центра машину и отправить нас в город. Но непогода да Днепр, отделявший районный центр от села, спасли нас от верной гибели. Можно считать, что нам повезло…

Мокрый брезентовый пиджак, как холодное железо, прикасался к моему телу. Дул пронизывающий ветер. Продрог я основательно. Надо бы походить, погреться, но все усиливающийся ветер с дождем заставлял меня еще плотнее прижиматься к стволу дерева.

— Вася! — вдруг слышу тихий знакомый голос.

Вскакиваю на ноги. Прихрамывая и задыхаясь, ко мне идет Попов.

— Жив? — спросил он, подходя.

Я бросился к нему в объятия.

ПОДПОЛЬЩИКИ

…В первый период нашей работы в тылу врага мы ходили по селам открыто, так как имели на руках документы, что являемся военнопленными. Этими документами снабдил нас подпольный районный комитет партии.

Вскоре, однако, был получен приказ немецкой военной комендатуры о проверке личностей всех военнопленных и случайных людей. В городах и селах началась самая тщательная проверка. Этим не замедлили воспользоваться злобные враги советской власти, преступники, ярые националисты, до поры до времени скрывавшие свое звериное лицо. Они начали объявлять всех неугодных им людей политически неблагонадежными.

Многие из обвиненных в политической неблагонадежности были повешены, расстреляны, угнаны в концентрационные лагеря. В основном это были коммунисты, комсомольцы и активисты. С большим трудом кое-кому из активистов удалось благополучно пройти проверку. Каждый из них получил характеристику человека, «не опасного для германского правительства», такие люди нам очень нужны были в подпольной борьбе с оккупантами.

Проверку «политической благонадежности» пришлось проходить и мне. В то время я под видом военнопленного жил в селе Македоны, Ржищевского района, Киевской области.

Однажды я получил официальный вызов из немецкой комендатуры. В этом селе кроме меня жили и работали подпольщики Попов, Клопов, Дяченко, Олейник, Абраменко, Гаман и другие.

— Надо идти, — сказали мне товарищи, узнав о вызове. — Если не явишься, немцы сразу заподозрят неладное.

Было решено, что я должен, симулируя не вполне нормальную психику, доказать свою благонадежность. Если же это мне не удастся и дело окончится арестом, то товарищи собирались освободить меня из рук врагов по дороге в райцентр Ржищев, куда отправляли всех задержанных.

Я переоделся в рваные брюки и полуистлевшую рубашку. Грязный и обросший, без обуви, появился я перед товарищами. Несмотря на всю серьезность положения, друзья не удержались от смеха. Видом моим они остались довольны и пожелали мне благополучного возвращения.

…Был конец мая. Жара стояла невыносимая. В засученных до колен штанах я шел серединой пыльной улицы, похожий на чучело. Прохожие сторонились меня.

Когда же из переулка мне навстречу вышел подпольщик Николай Михайлович Абраменко и уставился на меня с удивлением, я окончательно убедился, что мой вид производит нужное впечатление.

— Проходи, — шепнул я ему, — еще кто-нибудь заметит.

Он подмигнул мне и быстро удалился, а я направился к комендатуре, которая помещалась в здании бывшей школы. Прямо у крыльца стоял длинный стол, и четыре полицая весело отплясывали под патефон. Я молча, с невозмутимым видом подошел к столу.

— Это сумасшедший, — сказал полицай, увидев у меня в руках повестку. — Нечего его тащить к коменданту. Кому он опасен?

— Нет, — возразил другой. — Он очень даже опасен. Будет вот так шляться по селу и подожжет еще что-нибудь. Надо его просто пристрелить — и делу конец.

— Нельзя, — возразил третий полицай и взял у меня из рук повестку. — Я сам отведу его к коменданту.

…Комендант занимал самую большую и светлую комнату. Видимо, раньше здесь была учительская или пионерская. Стены и пол убраны коврами, в глубине — большой, застланный тяжелой скатертью стол, за которым важно восседал полный белобрысый офицер в очках. На вид ему — лет пятьдесят. На столе, по правую руку, — пистолет и три резиновых жгута разной толщины. На стене, прямо над головой, — большой портрет Гитлера.

Когда я вошел, комендант внимательно оглядел меня и что-то сказал женщине, сидевшей возле него. Они брезгливо поморщились и с презрением посмотрели в мою сторону. Я запустил руку в прореху рваной рубахи и стал почесываться.

— Знаешь ли ты русский язык? — спросила женщина.

Я притворился, что ничего не слышу. Женщина рассердилась, вскочила, схватила со стола резиновую дубинку и больно ударила меня.

— Знаешь ли ты русский язык? — повторила она свой вопрос.

— Ру-с-с-кий! — отвечаю я, кое-как мямля, и согласно киваю головой.

— Глупая голова, — сердито говорит офицер, энергично тыча пальцем в свой лоб. — Откуда ты русский? Ты — азиат!

Офицер стал что-то кричать по-немецки. Я стоял, молча и равнодушно разглядывал стены кабинета. Потом комендант приказал позвать полицаев и что-то сказал женщине.

— Этот действительно не понимает по-русски. К тому же у него не все в порядке с головой, — перевела женщина вошедшим полицаям. — Пан комендант распорядился его не тревожить, а вам объявить замечание за то, что вы приводите сумасшедших, а настоящих большевиков не видите под носом.

— Иди, — сказал мне полицай.

Но я преспокойно уселся на стул. Тогда полицай подошел ко мне и подтолкнул меня в направлении двери. На улице я направился к патефону.

— Проваливай! — крикнул полицай. — Людей не дозовешься, а этот сам пришел и уходить не хочет.

Так я стал легальным.

…Прошло около трех месяцев. Подпольные организации Ржищевского, Переяславского и Мироновского районов создали две партизанские группы. Одной группой, расположенной в селе Македоны, Ржищевского района, командовал Иван Кузьмич Примак. Другая — под руководством Емельяна Демьяновича Ломако — сосредоточилась в селе Григоровка, Переяславского района.

Перед уходом в лес было получено указание подпольного партийного комитета разгромить в этих селах комендатуры и полицейские группы, захватить побольше оружия и снаряжения. Это серьезное задание мы выполнили.

…Темной ночью собрались мы в вишневом саду неподалеку от дома Николая Михайловича Абраменко. Наша группа партизан должна была захватить комендатуру. Старшим назначили меня. Приказано взять в плен коменданта, переводчицу, старосту и начальника группы полицаев, с тем, чтобы судить их потом партизанским судом.

Полицаи обычно находились в комендатуре, двое дежурных из них патрулировали по селу. Мы быстро захватили здание комендатуры, взяли всех полицаев, в том числе и двух дежурных, и заперли их в хате на краю села. Но тут выяснилось, что двоих не хватает. Дома их тоже не обнаружили. Один из исчезнувших — сам комендант.

Долго мы бродили по селу в поисках и решили заглянуть к старосте. В его доме наглухо закрыты ставни, но из щелей пробивается свет. Осторожно окружили дом, прислушались. Из комнаты доносится глухой говор, смех. Видно, веселятся здесь. Мы ворвались в дом и сразу обнаружили коменданта. Пьяный «пан комендант» склонил свою тяжелую голову на плечо переводчицы и дремал.

Первым опомнился староста, потом завизжала переводчица.

— Молчать! — приказал я.

Переводчица испуганно закрыла рот ладонями. Мои товарищи быстро обезоружили коменданта и полицая, взяли старосту. Никому в эту ночь не удалось уйти от партизан.

К утру мы добрались до небольшой березовой рощицы и здесь решили переждать день. Выставили часовых и занялись делом. У обгорелого пня понурив головы сидели комендант и переводчица, слева от них выстроились все двенадцать полицейских. Когда я подошел к ним, два полицая удивленно переглянулись. Заволновались вдруг и переводчица, и комендант. Они узнали «сумасшедшего».

По приговору партизанского суда комендант и его подручные были расстреляны.

Выполнив свое боевое задание, наша группа ушла в лес и присоединилась к своему партизанскому отряду в Понятовских лесах. Эти леса надолго стали базой народных мстителей.

РАСПЛАТА

Теплым тихим вечером мы собрались около землянки командира. Ждали приказа. Ждали долго. Наконец из землянки вышел Примак и скомандовал садиться в телеги. Мы быстро разместились.

— Ну что, все? — спросил Иван Кузьмич. — Поехали.

Тронулись по направлению к селу Козин.

Темно. О хорошей наезженной дороге в лесу мечтать не приходится — мы ехали по узкой тропинке. Нас шестеро: Иван Кузьмич, Попов, Виктор, Василий Клопов, я и Миша. Все, кроме Миши, не раз совершали смелые вылазки и всегда возвращались с победой. Все мы хорошо знали друг друга. Только Миша пришел к нам сравнительно недавно и ничем еще не проявил себя. На протяжении всей дороги Миша часто озирался по сторонам и, заметно волнуясь, поглаживал свои кудрявые черные волосы. Боялся он или просто с непривычки волновался? Ведь он еще не участвовал в боевых операциях.

Я всю дорогу думал о новом коменданте села Козин. Он назначен на свою должность недавно, после того, как партизаны расправились с его предшественником, но жестокость его уже известна в округе. Жалоб на него от населения мы получали много. Нас особенно потряс случай, когда этот палач замучил выданного предателем нашего подпольщика Панаса Шафраменко.

Окруженный врагами, Панас бился до последнего патрона. Но силы были неравные, и смертельно раненный Панас в бессознательном состоянии был взят в плен. Комендант несколько дней подвергал его неслыханным пыткам. Панас умер, но не произнес ни слова. Мы очень пережили гибель нашего товарища, а меня еще до сих пор при воспоминании о мучениях Панаса бросает в жар.

Сейчас наша группа едет в село Козин.

Мы рассуждаем, где может находиться комендант. Кто-то, кажется, Иван Кузьмич, утверждает, что он большую часть времени проводит у себя в кабинете. Попов говорит, что вечером он должен быть, пожалуй, дома. Пока они спорят, я думаю о Панасе. Хороший был человек, смелый и преданный товарищ.

Неожиданно раздается насмешливый голос Примака:

— Кайсенов, что задумался, друг? Смотри, прозеваешь коменданта.

Я вздрогнул и осмотрелся. Впереди уже виднелось село. В селе, как мы и рассчитывали, никто на нас не обратил внимания, посчитав нас за полицейских. Для этого мы специально оделись.

Не задерживаясь, направились прямо к дому коменданта. Иван Кузьмич был прав: дома его не оказалось. Жена коменданта подозрительно осмотрела нас, затем, видимо, успокоившись, сообщила, что муж скоро придет.

Ждать нам было нельзя, и мы решили встретить коменданта. Едем, всматриваемся в прохожих. Хорошо, их не очень много.

— Он! — вдруг шепнул кто-то из нас, узнав палача.

Навстречу нам на велосипеде ехал немец. Я быстро спрыгнул с телеги и подбежал к нему.

— Стой! Руки вверх! — крикнул я. Комендант спрыгнул с велосипеда и схватился за кобуру.

— За Панаса! — сказал я и в упор выстрелил ему в голову.

— Вася, скорее! — крикнул Примак.

Товарищи подхватили меня, и мы помчались. Вскоре наша подвода была далеко от села.

Потом мы ехали не спеша. Ночью партизаны — хозяева леса, и остерегаться нам не приходилось. За ночь мы рассчитывали побывать и в селе Поток, где жил и работал наш товарищ партизан Устимович. Увидеться с ним лучше всего было ночью, потому что днем село усиленно охранялось. Разговаривая почти шепотом, мы въехали в село. Держались настороженно, только Иван Кузьмич изредка шутил.

— Бедняга Кайсенов, — подтрунивал он надо мной, — ему даже некогда было словом перекинуться с комендантом.

— Да, действительно, — усмехнулся я. — Не успел даже поздороваться!

Все были в приподнятом настроении. Все, кроме Миши. Он почему-то был хмурый, задумчивый. В то время мы не придали этому никакого значения.

В село Поток мы въехали по широкой дороге, на его главную улицу. Собственно, если бы не нужно было заезжать сюда, мы могли бы поехать в объезд села. Но Примак обязательно хотел навестить Устимовича, так как нам сообщили: за последнее время немцы стали его подозревать и организовали слежу. Устимович был близким другом Примака, помогал ему в организации партизанского отряда, и сейчас он нам был очень нужен. Надо все разузнать о его положении, не допустить ареста.

— Миша, — сказал Примак, — ты знаешь дом Устимовича?

— Знаю, — буркнул Миша.

— Тогда пошли вдвоем.

Примак и Миша отправились. Уходя, Иван Кузьмич предупредил:

— Мы пробудем там не больше получаса. Ждите нас быстро назад.

Однако эти полчаса растянулись без малого на три часа. Мы все очень волновались. Что случилось? О плохом не хотелось и думать. Не такой человек Иван Кузьмич, чтобы попасть впросак.

Примак возвратился поздней ночью, возвратился один.

— Миша сбежал, — коротко ответил он на наши вопросы. — Поехали. По дороге поговорим.

Иван Кузьмич долго молчал, затем тяжело вздохнул и стал рассказывать. Дом Устимовича они разыскали очень быстро. Примак увлекся разговором с товарищем и не заметил, как исчез Миша. Куда, зачем? Он-то думал, что Миша ведет внешнее наблюдение, а он как в воду канул. Искали его целый час, но так и не нашли. Сначала думали, что он попал в руки полицейских, но в селе было тихо, и полицейские спокойно расхаживали по улице.

Так ничего и не удалось узнать. Иван Кузьмич был очень взволнован. Последствия этого события могли оказаться весьма плачевными. Вдруг Миша выдаст нас немцам? И даже если нет. Местные полицейские хорошо знают, что он только десять дней назад исчез из села Поток. Если он покажется им на глаза — арестуют обязательно. Хватит ли у него мужества молчать?

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Труп коменданта был доставлен в кабинет начальника местной полиции. Дерзкое убийство всполошило всех. Принимались срочные меры к розыску: звонили во все стороны, посылали конников, телеграфировали, оповещая об убийстве «одного из лучших» комендантов.

Начальник полиции сидел в своем кабинете за большим дубовым столом. Он держал телефонную трубку:

— Мироновка! Дайте Мироновку! Алло, Мироновка? Дайте пана Синявского. Пан Синявский? Это вы, пан Синявский? Это из села Козин, из комендатуры. Пан Синявский, у нас случилось несчастье: комендант убит партизанами.

— Когда?

— Вчера вечером.

— Какие меры принимаются?

— Разыскиваем. По рассказам очевидцев, их было пять-шесть человек.

— Ладно. Примем меры.

Начальник полиции устало повесил телефонную трубку. Он звонил вот уже больше двух часов, оповещая о случившемся все полицейские участки ближайших районов. О смерти коменданта теперь знали не только в селе Мироновка, но и в Ржищеве, Каневе, в Македонах, Потоке, Тростянце, Городище…

За ночь в село Козин наехало множество людей: немецкие полицейские, коменданты, старшины, офицеры местных и окрестных гарнизонов. Было получено категорическое приказание во что бы то ни стало разыскать партизан, убивших коменданта. Местным полицейским властям приказано задерживать всех подозрительных. Жителям категорически запрещалось переезжать или переходить из одного села в другое без особого на то разрешения, а после восьми часов вечера жизнь в селах вообще замирала.

Вскоре в комендатуры поступили первые задержанные. Вот перед высоким костлявым немецким жандармом сидит молодой парень с окровавленной щекой.

Он с трудом поднял голову, открыл глаза. Убедившись, что парень пришел в себя, жандарм быстро поднялся со своего места.

— Ну, будешь говорить или нет? Отвечай! В каком лесу скрываются партизаны?

Парень покосился на жандарма.

— В каком лесу партизаны?

— В Понятовском, — ответил парень.

— Сколько их?

— Много.

— Кто их руководители?

— Руководит ими украинец Примак, ему помогают четверо русских и один казах.

— С какой целью ты ходил к партизанам?

— Я не думал, — плаксиво жалуется парень. — Меня сагитировал врач этого села Устимович. Он тайно поддерживает местных партизан.

Жандарм насторожился.

— А не знаешь ли ты, кто убил коменданта?

— Они же.

— Кто?

— Партизаны из леса.

— Ты был с ними?

— Нет, господин. Я не убивал. Его убил казах.

Жандарм спросил, есть ли среди партизан люди из местного населения.

— Не знаю, — замялся парень. — По-моему, нет.

Жандарм вскочил и влепил ему еще несколько пощечин.

— Ты все знаешь, собака!

Парень испуганными глазами смотрит на жандарма.

— Пан, все расскажу, не скрою!

— Кто в селе связан с партизанами?

— Устимович. Партизаны посещают его квартиру.

— Еще кто?

— В селе Македоны есть коммунист Абраменко, он помогает партизанам доставать оружие, боеприпасы и продукты.

— У Абраменко есть семья?

— Его жена и шурин, они тоже помогают партизанам.

— Кого еще знаешь?

Миша, трясясь от страха, лепетал:

— Пан, я только этих знаю.

Но, увидев, что жандарм поднимается со своего места, он упал на колени и протянул руки:

— Пан, сохраните мне жизнь! Умоляю вас!

Жандарм подошел к нему и пнул его в грудь.

— Собачий сын! Если хочешь жить — говори. С какими селами партизаны поддерживают связь?

Миша облизал высохшие губы.

— Больше ничего не знаю…

— Не знаешь, не знаешь!

Приговаривая, жандарм принялся пинать валявшегося на полу парня. Потом вышел и позвал полицейского:

— В мироновскую тюрьму!

Трусость, малодушие погубили Мишу, сделали его предателем.

Дождь со снегом не переставал весь день, а к вечеру усилился. Наступила темная, холодная ночь. Устимович волновался: только что прибегала соседка и сказала, что полицейскими арестован какой-то парень, якобы, партизан. После допроса его отправили в Мироновку. Устимович расспросил ее о внешности задержанного. Насколько она сумела разглядеть, ему лет двадцать, черные курчавые волосы. Сомнений быть не могло — это Миша. Но как он попал в руки жандармов? Попался или сам?..

Устимович несколько раз выходил на улицу, прислушивался — в селе было тихо.

«Предположим, Миша в их руках, — думал он. — Что он знает, о чем может рассказать?» Устимович боялся не за себя, его беспокоило другое: если провалится он, значит, будет потеряно важное звено в сети подпольной организации. Неизвестно, что может рассказать Миша. Окажись он предателем, врагу станут известны многие партизанские секреты. Да, что-то нужно было делать.

Проверив все свои документы, Устимович уничтожил кое-что и лег спать. Но спать не мог. Не давало покоя сегодняшнее происшествие. Неужели предательство?..

Ночную тишину нарушил резкий стук в окно. Устимович соскочил с постели, быстро оделся. Жена, оказывается, тоже не спала, она тоже встала.

— Что это? Неужели…

Устимович успокаивал ее:

— Не тревожься. Иди открой дверь, нельзя не открывать.

В дом ворвались полицейские.

— Устимович здесь?

— Это я.

— Руки вверх, собака!

Полицейские навалились на Устимовича, скрутили ему руки. Вместе с женой их посадили в телегу. В доме был произведен обыск. Однако ничего компрометирующего не нашли.

Арестованных увезли в Мироновку.

В эту же ночь в селе Македоны был совершен налет на квартиру Абраменко. Самого Абраменко дома не оказалось.

Жандармы забрали его жену Марию и сестру жены Галю. Связанных, их отправили тоже в мироновскую тюрьму.

Мрачен мироновский застенок. Петр Устимович, сидя против небольшого тюремного окна, с безразличным видом смотрит на поднимающееся солнце. Новый день не сулит ничего радостного. Здесь, за тюремной решеткой, оставалось лишь вспоминать о воле, о жизни.

Неужели это последняя утренняя заря? Петр Устимович вспомнил студенческую жизнь, чистую юношескую любовь. От воспоминаний на душе стало как-то легче. Он перебрал в памяти все хорошее, что было в его жизни: город Киев, медицинский институт, где он учился. Красивая асфальтированная улица. Если немного пройти и повернуть вправо, выйдешь к большому фруктовому саду. Какой сад! Старики говорили: «Это не сад, а просто рай!» В этом саду на низкой скамейке часто сиживали Устимович и его сокурсница Мария… А потом она стала его женой. Это было все не так давно…

Очередной допрос закончился побоями, пытками. Когда партизан очнулся и поднял голову, перед ним стоял худощавый, сутулый немец. Пытки продолжались. Вторично он пришел в себя уже в камере. Теплые лучи солнца проникали через тюремную решетку. Стиснув зубы, Устимович с трудом поднялся и, пошатываясь, подошел к окну, ухватился за решетку.

Был ясный день.

Скоро опять допрос, опять то же… А как с Марией? Неужели и ее пытают? Нет, Мария не скажет ни единого слова. Умрет, но не выдаст!

В коридоре послышались голоса — открылась дверь камеры. Вошли два немца и поволокли Устимовича. В маленькой комнатке за столом сидел уже знакомый худощавый немец.

— Сегодня допрашиваем в последний раз… Будешь давать правильные показания — останешься жить. Ты по специальности врач, врачи нужны нам. Будешь молчать — пеняй на себя.

Палач помолчал и продолжал допрос:

— Скажи, знаешь ли ты партизана по имени Миша?

— Нет.

— А кто же посылал его к партизанам?

— Не знаю.

— Ты видел его? Сможешь опознать?

— Не видел. Не знаю.

Немец усмехнулся, погладил кончиком указательного пальца свой длинный нос.

— Тогда, возможно, он опознает тебя, — и сделал знак жандармам.

В камеру вошел Миша. Устимович едва узнал его: одежда разорвана, кровоточащие ссадины на теле, опухшее лицо, изуродованный до неузнаваемости нос. Посмотрев на Устимовича, Миша побледнел.

Немец встал, вплотную подошел к Мише.

— Узнаешь этого человека? — спросил он, указывая на Устимовича.

— Узнаю, — сказал Миша после паузы.

— Кто он?

— Петр Акимович Устимович, — сказал Миша дрожащим голосом.

Немец подошел к Устимовичу.

— А ты его узнаешь?

— Нет.

— Он тебя узнает, а ты его нет? Интересно!

— Я с ним никогда не встречался, — твердо сказал Петр.

— Будешь говорить?

— Нет!

— Сегодня же будешь повешен.

Устимович отвернулся. Немец прошелся по камере, махнул рукой на Мишу:

— Уведите!

Теперь он опять остался наедине с Устимовичем.

— Ты глупец! Живой останешься — будешь работать. Какой толк, если ты умрешь? Еще не поздно, подумай!

Немец достал из кармана большую трубку, набил ее табаком, прикуривая, спросил:

— Кто руководит партизанским отрядом? С кем еще имеют партизаны связь? Отвечай только на эти вопросы.

— Ничего не знаю. Вы должны знать это лучше меня. Вести наблюдение за партизанами в мои функции не входит!

Увидев, что немец потянулся за пистолетом, Устимович бросился на него, но в дверях показались жандармы…

Весь окровавленный, избитый, лежа вниз лицом на полу, очнулся он в своей камере. С трудом поднял голову — темно.

Устимович сделал попытку подняться, но не смог. Собрав последние силы, он добрался до окна. Встал и тут же снова рухнул на пол.

Жандармы, пришедшие утром в камеру, чтобы вести Петра Устимовича на очередной допрос, нашли безжизненное тело.

ЗАСАДА

После убийства коменданта села Козин и предательства Миши в селах Поток, Македоны, Дудари и других была арестована большая группа подпольщиков. Многие из них сидели в мироновской тюрьме.

В отряде обсуждался вопрос об освобождении товарищей.

С этой целью было специально созвано собрание отряда. Из Македон пришел дед Михаил и сообщил, что Марию Абраменко привезли в село для допроса, а ночью собираются отправить в Ржищев. Тотчас же было принято решение отбить Марию. С этой целью были посланы десять партизан на шоссейную дорогу Македоны — Ржищев, чтобы устроить там засаду. В группе были Иван Кузьмич Примак, Николай Михайлович Попов, Федор Нагайцев, Иван Гаман, Василий Клопов, я и другие.

К месту засады мы прибыли ночью. Решаем, как лучше расположиться. По бокам шоссе — глубокие кюветы, В них надо оставить двух бойцов с гранатами, остальные замаскируются недалеко от дороги. Установили два ручных пулемета.

За пулеметы легли Попов и Иван Кузьмич. Я с гранатой — в кювете.

Ночь тихая, до нас отчетливо доносился лай собак из Македон.

Мы тихо переговаривались, пока со стороны села не увидели огни идущих в нашу сторону машин.

— Приготовиться! — послышалась команда Ивана Кузьмича.

Все заняли свои места. Прошло еще немного времени. Постепенно огни приближались. Теперь отчетливо был слышен гул моторов.

Вот машины от нас метрах в пятидесяти, не больше.

— Огонь! — раздалась команда.

Машины остановились.

— Вперед! — приказал Иван Кузьмич.

Мы бросились к машинам. Из одной послышались крики, я узнал голос Марии. «Значит, жива!» Немцы открыли огонь.

Я видел, как бежавший со мной товарищ, вскрикнув, упал на землю. Я подбежал ко второй машине и бросил в кузов гранату. Взрыв снес кузов. Послышались стоны и крики раненых.

Мы с Гаманом подбежали к головной машине, именно оттуда был слышен голос Марии и еще какого-то русского. Я прыгнул в кузов. Рядом с Марией стоял, высоко подняв руки, плечистый мужчина.

— Примак, Примак! — кричал он. — Я — Синявский! Не стреляйте!

Иван Кузьмич окликнул меня:

— Вася! Синявского пока не трогай! Разберемся.

Оказывается, Примак и Синявский в детстве учились в одной школе. В начале войны Синявский стал работать у немцев. Правда, он помог Ивану Кузьмичу бежать из немецкой комендатуры, куда тот попал во время облавы. Это и заставило Примака пощадить предателя. Он собирался использовать Синявского для освобождения арестованных товарищей.

Я не удержался и стукнул прикладом Синявского. Его подхватил Василий Клопов и поволок к Примаку.

Синявский был начальником мироновской районной полиции, и то, что мы взяли в плен такую крупную «птицу», было большой удачей.

Я поднял на руки тяжело раненную Марию. К машине подоспели товарищи, мы осторожно перенесли ее через кювет и положили на траву.

У Синявского мы изъяли все протоколы допроса мироновской полиции. Из двенадцати немецких офицеров и тринадцати полицейских, ехавших на двух машинах, один убежал.

Клопов доложил Ивану Кузьмичу о неисправности вражеских машин. Я собрал оружие и боеприпасы и подошел к Ивану Кузьмичу. Тот говорил с начальником полиции.

Абраменко Николай Михайлович — командир партизанского взвода. Абраменко Мария — подпольщица.

— Во что бы то ни стало, — наказывал он Синявскому, — устрой побег нашим товарищам. Для этого тебе дается десять дней. Не выполнишь — смотри, найдем под землей! Тогда пеняй на себя!

Начальник полиции дрожащим голосом заверял:

— Выполню, выполню. Все сделаю…

Впоследствии оказалось, что Синявский своего слова не сдержал. Это было нам горькой наукой: врагу, предателю верить нельзя.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Нам предстояло взорвать мост, через который немцы день и ночь гнали машины с продовольствием. Задание было важное и опасное. Опасное потому, что добираться до моста нужно было долго, и мы сомневались, успеем ли сделать это за ночь. Днем же двигаться было нельзя.

— Да, трудно… — сказал Иван Кузьмич Примак. — Но приказ выполнять надо.

К этой операции мы готовились несколько дней. Приготовили взрывчатку, отобрали людей. Выехали вечером. Отдохнувшие кони легко несли наши повозки.

Когда мы подъехали к большой дороге, идущей слева от села Ромашки, уже совсем стемнело. Чтобы добраться до села Македоны, необходимо было проехать двадцать четыре километра. Македоны снова стали центром нашей подпольной организации, и побывать там мы должны были во что бы то ни стало.

— Хлопцы, погоняйте, погоняйте! — торопил Иван Кузьмич.

Нам предстояло с ходу проскочить шоссейную дорогу, идущую через село на станцию.

Я спросил Примака, где нам в случае чего провести следующий день.

— Только не в Македонах, — ответил он. — В селе оставаться нельзя: мы невольно выдадим наших товарищей. Если нам удастся выполнить операцию, можно доехать до хутора Кулешова и остановиться там. Более подходящего места нет.

— Я тоже такого мнения, — сказал начальник штаба отряда Федор Нагайцев.

— Но скрытно заехать в хутор нам едва ли удастся. Как раз у въезда находится дом Середы.

— Кто этот Середа?

— Кулак. Когда-то был раскулачен и выслан. Потом вернулся и сейчас свирепствует. Из-за него погибло немало наших товарищей.

В час ночи мы приехали в Македоны. Ночную тишину временами нарушали одиночные выстрелы и лай собак. По выстрелам мы определили, что патруль немцев находится далеко от дороги. Это хорошо. Мы благополучно выехали на противоположную окраину села и направились на розыск боеприпасов, зарытых где-то здесь еще года полтора назад. Отыскали их с большим трудом. Откопали три железных ящика с гранатами и винтовочными патронами. Не задерживаясь больше, немедленно направились к хутору Кулешову. Светало. Мы благополучно объехали дом Середы и свернули к первому, по виду заброшенному, сараю. Ехать дальше было опасно. Начальник штаба, оставив нас всех в сарае, направился в дом и скоро привел хозяина и его жену.

Хозяин, бледный как полотно, буквально дрожал от страха.

— Если узнают немцы, что я буду делать? — беспокоился он.

— Не узнают.

— А соседи?..

Пока Федор разговаривал с хозяином сарая, мы достали из ящиков гранаты, патроны и принялись их протирать. Иван Кузьмич сидел на круглом чурбаке и чистил замок от пулемета.

Он стал расспрашивать хозяина и его жену о местных новостях. Время шло.

Мы привели в порядок боеприпасы, почистили оружие. Тут начальник штаба подошел к Ивану Кузьмичу и заметил:

— Послушайте, доносятся какие-то голоса.

Мы с оружием в руках подбежали к углу сарая и прислушались.

— Фашисты! Идут сюда. Быстрее запрягайте лошадей! — приказал Примак.

Быстро запрягли лошадей и поскакали что было силы из хутора. На самой околице лицом к лицу столкнулись с врагом. Немецкие солдаты во главе с офицером спешили отрезать нам путь к лесу.

— Ребята, огонь! — крикнул Примак, выхватывая револьвер.

Прорываясь через вражескую цепь, партизаны расстреливали фашистов в упор. Сытые, хорошо откормленные кони стремительно вынесли нас вперед. Опомнившись, немцы открыли беспорядочную стрельбу.

— Я ранен, — простонал пулеметчик Василий Клопов и упал на колени начальника штаба.

За пулемет лег Иван Кузьмич.

Когда мы выехали за хутор, я с комиссаром Данилой Витряком на ходу спрыгнул с телеги. Мы залегли и стали огнем прикрывать отход товарищей. Фашисты остановились, но зато усилили огонь. Пули не давали поднять голову.

Я оглянулся, чтобы посмотреть, далеко ли ушли наши товарищи, и помертвел.

— Комиссар! — закричал я. — Наши остановились. Они ждут нас. Скорее побежали к ним!

— Не могу. Ранен.

Подхватив обессилевшего Витряка, я потащил его к остановившейся подводе. Враги по-прежнему вели по нас прицельный огонь. Нас спасло то, что Иван Кузьмич метко пустил ответную пулеметную очередь. Так, под прикрытием пулеметного огня, мы с трудом добрались до телеги. Товарищи подняли комиссара и уложили рядом с Клоповым.

Клопов Василий Матвеевич — командир партизанского взвода.

Положение было тяжелое. Мы свернули с дороги и ехали по перепаханной ухабистой земле. Иван Кузьмич приказал мне:

— Вася, ищи дорогу! Только быстрее, — и махнул рукой в сторону Мироновки.

Я бегом кинулся вперед. Но напрасно я метался по полю. Дороги не было. Тем временем товарищи мои удалялись на восток, к лесу. Мне ничего не оставалось делать, как догонять их.

Вот они выехали на высокий бугор, немецкие пули свистели им вслед. Но все же им посчастливилось скрыться.

Тогда враги весь огонь перенесли на меня. Вскоре я понял, что стреляют они поверху. Заставив залечь, они собирались захватить меня живым. Похоже, что бежать теперь некуда: кругом враги. Впереди, в двух километрах, село Поток, там тоже немцы. Еще дальше — Мироновка, и там стоит гарнизон. «Неужели плен?» — обожгла тревожная мысль. Ни раньше, ни в последующих переделках я не испытывал большего страха, чем в ту минуту.

«Нет, лучше смерть!» — решил я и перезарядил свой пистолет. Враги приближались. Я стал уходить от них короткими перебежками. От пыли и жары я задыхался.

Я не боялся смерти в бою, но обидно было, что приходится умирать так, одному, а не на глазах верных друзей.

А немцы определенно хотели взять меня живым. Ну нет, не дамся! Пока у меня есть патроны, буду отстреливаться до конца.

Но что делать, если немцы тяжело ранят меня и не будет даже возможности покончить с собой?..

С отчаянием посмотрел я в ту сторону, куда скрылись мои друзья, и к своему удивлению увидел подводу, на которой ехали двое. Они торопливо погоняли лошадей. У меня мелькнула мысль, что это полицейские. Я решил истратить на них оставшиеся патроны и на телеге попытаться удрать.

Оглянувшись на приближающихся немцев, я, спотыкаясь, побежал вперед. Когда до телеги оставалось метров сто, враги разгадали мои замыслы и опять открыли огонь. Но я уже успел подбежать к подводе. Даю знак остановиться. Те двое послушно и испуганно натягивают вожжи. Нет, это не полицейские. С телеги слез старик с густой длинной бородой, за ним молодой парень. Я крикнул им:

— Скорее распрягайте, живо!.. — и показал пистолет.

Молодой парень быстро распряг рослого рыжего коня, подвел его ко мне. Я вскочил на коня.

— А теперь удирайте, убьют! — сказал я и поскакал на бугор.

Когда я посмотрел назад, то увидел, что старик с парнем на другом коне быстро мчатся в противоположную сторону. Я был очень доволен тем, что они убегают от немцев.

На полном скаку я перевалил за бугор и здесь, к удивлению своему, увидал товарищей. Они очень обрадовались моему появлению.

— Чего вы стоите? — спросил я у начальника штаба.

— Разве не видишь? — ответил он, показывая на лежавшего с распоротым брюхом коня.

Мы быстро запрягли в телегу мой «трофей», и раненых товарищей в сопровождении начальника штаба отправили в лес.

От немцев мы ускользнули, но основное наше задание пока осталось невыполненным. Мы решили с Примаком во что бы то ни стало довести дело до конца. Отсюда до моста оставалось километров пятнадцать.

Тщательно замаскировавшись в глухой лощине, мы просидели там дотемна. А среди ночи благополучно добрались до моста. Этот красивый, длинный мост был построен умелыми руками наших земляков из Мироновского района. Уничтожать его было жалко. Но что поделаешь! Мы взорвали его.

СЕРДЦЕ МАТЕРИ

Из деревянного дома, стоявшего на южной окраине маленького приднепровского села, с ведром в руке вышла высокая немолодая женщина. Указав немецкому солдату на ведро, она дала знать, что идет по воду. Солдат лениво осмотрел ее с головы до ног, махнул рукой. Женщина быстрыми шагами направилась к реке.

Выйдя на берег Днепра, присела, огляделась. Она хорошо знала, что бежать из села невозможно. До самого берега село оцеплено немецкими солдатами. Вокруг села установлена стометровая зона, появление в которой запрещено под страхом смерти. Преодолеть бы эту зону, дальше будет безопасно. Женщина решила проделать опасный путь по воде.

Она сидела у реки долго, прислушиваясь и дожидаясь темноты. В селе тишина. Только временами слышны голоса немецких часовых.

Женщина поставила ведро, вошла в воду и быстро поплыла по течению. Под покровом темноты она благополучно миновала опасную зону. Вот уже не слышно ни лая собак, ни голосов немецких часовых.

Спижевая Софья Ефимовна — партизанка-разведчица.

Спижевой Константин Иванович — командир партизанского отряда.

Гром Михаил Антонович — командир группы.

Власенко Семен Григорьевич — командир партизанского взвода.

Усиливающийся ветер гонит крупные пенистые волны. Женщина подплыла к берегу. Ухватившись за прибрежный кустарник, она выбралась из воды.

Немного отдохнув, стала карабкаться на высокий берег, Здесь, оглядевшись и выжав одежду, женщина вошла в мелкий кустарник и направилась к лесу.

Глубокой ночью добралась до дремучего леса. Усталая, не в силах идти дальше, подошла к высокой сосне и села. Опершись спиной о дерево, она просидела так до утра.

Как только начало светать, женщина медленно встала и углубилась в лес. Шла она долго. Где-то здесь должны были быть партизаны, где-то здесь находился ее сын.

— Стой! — вдруг окликнул голос.

Она быстро обернулась — шагах в десяти стоял с автоматом в руках молодой человек, На его фуражке красная лента. Женщина бросилась к нему и, задыхаясь, заговорила:

— Своя! Своя!.. Иду искать сына. Хочу сказать ему кое-что.

— Кто ваш сын? Как фамилия? — спросил партизан.

— Константин, фамилия Спижевой. Он где-то тут, вместе с вами.

Это была мать Кости — Спижевая Софья Ефимовна.

— Спижевой?..

Услышав фамилию своего командира, партизан подошел к толстой сосне и дернул за конец какой-то проволоки. Это был условный сигнал — вызов командира отряда на пост.

Вскоре вместе с двумя автоматчиками на пост пришел и Константин Иванович Спижевой, командир одного из отрядов в соединении Ивана Кузьмича Примака.

Мать бросилась к сыну, обняла его и зарыдала.

Константин повел ее к штабу. По дороге он узнал от матери о казни своего отца.

В этот день командир партизанского соединения имени Чапаева Иван Кузьмич Примак, комиссар соединения Емельян Демьянович Ломако дали боевой приказ командиру Спижевому о немедленном наступлении на село и об освобождении его от немецких захватчиков.

Многие партизаны, направлявшиеся на операцию, были жителями этого села.

На главном направлении должны были действовать группы Михаила Грома, Ивана Ломако, Карпа Ломако, Василия Сильвестрова, Анатолия Янцелевича. Старая женщина тоже взяла в руки винтовку и пошла вместе с партизанами.

К утру село было полностью очищено от врага. Мать командира с тех пор осталась в отряде и делила с партизанами все тяготы суровой походной жизни.

ЗАПАДНЯ

Иван Кузьмич насторожился, обернулся ко мне и подал знак: «обожди». Прислонившись к ветвистой сосне, он долго и внимательно осматривался. Потом поманил меня рукой: «иди». Осторожно ступая, я последовал за ним.

Уже стемнело. Взошла луна. Свет ее рассеивался в густом лесу, и мы с трудом отыскали свою тропинку. Иван Кузьмич часто останавливался, прислушивался.

— Видишь вон ту одинокую избушку? — сказал он, подозвав меня.

— Вижу…

— Ну, если видишь, так сейчас туда и пойдем. — Он постоял, не двигаясь, потом добавил: — Только тише. И не отставай.

Я старался не отставать, хотя это было трудно: Иван Кузьмич — знаменитый партизанский ходок. Окна домика почему-то не были освещены. «Может быть, у хозяев нет керосина и они сидят в темноте», — думал я. Ивана Кузьмича отсутствие света тоже удивляло. Он обернулся ко мне:

— У них собака была. Пора бы ей уж подать голос. Неужели у Семена Григорьевича побывало гестапо? Немцы и собаку могли пристрелить.

Мы остановились. В лесу стояла необыкновенная тишина. Даже ночных птиц не слышно. Только в недалеком маленьком болотце одиноко квакала лягушка.

— А нам обязательно надо зайти в дом? — спросил я.

— Нельзя не зайти, — ответил Иван Кузьмич и тихонько вздохнул.

— Может быть, я пойду один?.. Безопаснее.

— Это верно, — сказал Иван Кузьмич. — Но Семен Григорьевич тебя не знает. Идти придется мне, а тебе ждать.

В конце концов решили все-таки идти вместе. Домик Семена Григорьевича расположен на крохотной лесной полянке. У самых окон — густой кустарник, а дальше — лес. Иван Кузьмич бесшумно открыл двери и смело вошел. За ним я. В темноте сразу ничего не разобрать. Наконец на печи послышался шорох, кто-то осторожно спустился на пол.

— Беда, Иван, — взволнованно зашептал человек, поздоровавшись с нами. — И зачем вы пришли? Вот уже два дня жандармы караулят нас, меня из дома не выпускают. Теперь мы все пропали.

— Где рация? — спросил Иван Кузьмич.

— Я спрятал, — ответил хозяин, указывая рукой в сторону леса.

Иван Кузьмич подошел к двери и обнаружил, что она заперта снаружи. Мы оказались в западне. Ясно, что немцы намерены захватить нас живыми. Иван Кузьмич вернулся к нам и стал осторожно наблюдать через окно. Никого не видно. Луна зеленым светом освещает мрачный кустарник. Тихо.

— Окно открывается? — спросил Иван Кузьмич хозяина.

— Да.

— Приготовьтесь. Уйдем через это окно. Что нужно с собой — прихвати, — приказал Иван Кузьмич хозяину. — Вася, дай мне гранаты.

Я снял с пояса две связки гранат. Хозяин через минуту был готов в дорогу.

— Сейчас я открою окно и одну за другой брошу три гранаты, — сказал Иван Кузьмич. — Как только разорвется третья, ты, Семен Григорьевич, прыгай и беги. А мы за тобой следом.

Открыли окно. Хозяин притаился у косяка. Сильной рукой Иван Кузьмич бросил гранаты. Немцы, скрывавшиеся в зарослях, встрепенулись, в беспорядке побежали. Семен Григорьевич, Иван Кузьмич и я выпрыгнули и бросились к лесу.

Справа и слева застрочили автоматы. Я старался не отстать от Ивана Кузьмича. Вдруг сзади вспыхнуло яркое пламя. Я оглянулся и увидел, что запылал дом, в котором мы только что были. Огонь прихватил и кустарник.

Неожиданно я потерял своих из виду. Куда бежать дальше? Я кинулся на дорогу, по которой мы с Иваном Кузьмичом пришли к дому. Вдруг вижу: кто-то впереди мчится со всех ног. Я обрадовался и побежал за ним. Пробежав немного, подумал: почему же впереди только один человек? Ведь должны быть двое! Или они тоже потеряли друг друга? И продолжал бежать.

Выстрелы прекратились, лес стал редеть. Бегущий впереди часто оглядывался. Я мысленно благодарил его: беспокоится, не отстаю ли я. Только через некоторое время я заметил, что впереди бежит… с винтовкой в руках немец! Долго не раздумывая, я выстрелил в него из пистолета. Он вскрикнул, бросил винтовку, остановился и поднял руки. Я подбежал, схватил винтовку и направил в него пистолет. Немец что-то говорил, но я был так взволнован, что ничего не мог понять.

— …Рус гут! — разобрал я наконец и, сам не зная почему, рассмеялся.

Однако мне некогда было выслушивать перепуганного насмерть немца. Предстояло решить, что с ним делать. Я был уверен, что жандармы не станут преследовать нас ночью. Тогда в голову пришла мысль: а не взять ли немца с собой? Так я и поступил. Приказал ему идти впереди и направился к Днепру.

Уже под утро мы подошли к селу Бучак у реки — условленному месту наших встреч. Пленника я посадил под пышное дерево, которых немало по берегам Днепра, и стал ждать товарищей. Вскоре я заметил лодку, а в ней человека, спокойно гребущего в мою сторону. Я помахал рукой. Рыбак подплыл к берегу, привязал лодку и направился к нам. Увидав немца, он сначала растерялся и вопросительно посмотрел на меня.

— Свяжи-ка, приятель, этому палачу руки, да покрепче, — попросил я рыбака.

Рыбак заулыбался и так крепко связал руки фашисту, что я побоялся за целость его костей.

Скоро пришли и наши. Иван Кузьмич и Семен Григорьевич принесли рацию. Они обрадовались, что я захватил «языка», но еще больше тому, что я остался цел и невредим.

В ГОСТЯХ У ДЕДА МИХАИЛА

Григория Романовича Бедного все звали дедом Михаилом. Его дом был нашей партизанской явкой.

Мы пришли к нему перед рассветом. Осторожно и внимательно осмотревшись, я постучал в окно. На условный стук дверь открыл сам хозяин.

— Плохие дела у нас, хлопцы, — тяжело вздохнул дед Михаил, пожимая руку моему спутнику, партизану Николаю Михайловичу Попову.

— Что случилось? — тревожно спросил Попов. — Кто-нибудь схвачен?

— Пока нет. Но в село часто немцы наведываются. Каждый дом обыскивают, забирают теплую одежду, продукты… — дед Михаил на минуту задумался. — Оголодали, волки, да и русский морозец им перцу поддал. Туго приходится супостатам…

Подробно разузнав о положении в селе, Попов обратился ко мне:

— Что же будем делать, Вася?..

Уже по тону вопроса я понял, о чем думает мой товарищ. Оставаться в селе, в котором немцы, — значит подвергать риску партизанскую явку.

— Конечно, оставаться опасно. Но в такой буран… — начал было я.

Меня перебил дед Михаил:

— Пришли вы издалека. Заморились, не спали. Куда уж вам идти. Да и скоро рассвет, — не успеете уйти. Кругом рыщут немецкие патрули. Оставайтесь лучше здесь. Как говорится, кто рискует, того беда минует. Что бы ни случилось, будем держаться вместе.

— А где мы скроемся в случае чего? — спросил я и подумал: «Раз дед приглашает — значит, знает, что делает».

— В погребе, на чердаке или в сарае вам находиться негоже, — вслух размышлял дед Михаил. — Эти места немцы в первую очередь обыскивают. А надумал я вас спрятать на печке. Она у меня просторная… Ляжете к стене, а я вас подушками да разным тряпьем закидаю. Но будьте наготове: если дам знак, что немцы и туда подбираются, действуйте, как говорится, по обстановке.

Пока мы наскоро закусывали, дед Михаил хлопотал у печки и рассказывал:

— Ночь выдалась метельная. Вряд ли кому захочется шляться по хаткам. Немцы-то больше по двое по дворам ходят. И это хорошо. Если нагрянут, то вы сумеете с ними, пожалуй, справиться. Не первый раз ведь!..

Старик хитро подмигнул и закрыл двери на крепкий, внушительный крючок.

Подкрепившись, мы быстро забрались на печь и улеглись. Старик замаскировал нас и вышел во двор. Сквозь дрему я слышал, как, шаркая ногами по земляному полу, ходит его старуха Евгения Максимовна, убирает со стола, гремит посудой. Согревшись на печи, мы как-то незаметно заснули. Очнулся я от могучего храпа своего товарища. Казалось, звенели стекла. Толчком в бок я разбудил Попова.

— Ты совсем не умеешь спать, — упрекнул я его. — Всех немцев в селе переполошишь своим богатырским храпом.

Попов удивленно посмотрел на меня, улыбнулся и покачал головой, признавая свою вину. Давно наступило утро. Старик все еще расхаживал по двору, охраняя нас. Мы пролежали с час или больше прислушиваясь. Печь сильно нагрелась. Мы вспотели и вынуждены были подкладывать под себя ладони. Попова стал одолевать кашель. Он зажимал рот руками и старался не дышать. На нашу беду, в дом вошли, громко смеясь и разговаривая, две женщины.

— Как же ты удрала от своих постояльцев? — спросила одна другую.

— Напились они до смерти, немчура проклятая. Как только в обнимку ввалились в дом, я спряталась за дверью. Прошли в горницу, а я схватила пальто — и на улицу.

— Ох и громят, наверное, они твою хату!

— Пускай громят. Ничего там путного не осталось. Еще в прошлый раз все забрали.

Женщины не собирались уходить. Разговорам их не было конца.

— Эй, соседки! Что это вы расшумелись? К нам еще гости не жаловали. А ну как заявятся — и нам и вам несдобровать, — сердито сказала хозяйка.

— Правду мамаша говорит. Пошли. Но куда идти? — спросила одна из женщин.

— Пойдем к Марии Дротик. У нее фашисты уже побывали. Больше, видно, не придут.

Женщины ушли. Когда шаги их затихли, хозяйка подошла к печке и окликнула нас:

— Поднимайтесь, хлопцы, пора горяченького поесть. Сколько вы там закусили ночью! А дед пока пусть еще покараулит.

Мы поднялись, размялись, быстренько умылись и сели к столу. После завтрака Попов закурил. Чтобы не слышно было запаха табака, дым выпускал в печную трубу.

— Николай, — посоветовала хозяйка Попову, — пока нет в доме чужих, ты бы еще соснул. Уж больно ты храпишь, сынок.

— Да, поспать — это неплохо, — согласился Попов и полез на печь.

Я остался сидеть за столом. Мне нужно было занести все события последних дней в записную книжку. Записи я делал арабским шрифтом, и никто из немцев не мог разобраться в них. Эта работа заняла у меня около трех часов.

Внезапно вбежал дед Михаил.

— Прячьтесь! Немцы идут, двое! — испуганно проговорил он и снова выскочил на улицу.

Я шмыгнул на печь и разбудил друга. Мы быстро приготовились. Попов лег вниз лицом, крепко сжимая в руке пистолет, я удобно устроился на левом боку. Немцы, видно, уже встретились с дедом на улице: до нас доносились их голоса. Вот они вошли в сени, слышно, полезли на чердак. Гулко затопали кованые сапоги над головой. Кричат, ругаются, но слов разобрать нельзя. Вот они ввалились в хату. Затаив дыхание и превратившись в слух, мы лежали, готовые ко всему…

Один из фашистов, выкрикивая ругательства, стал шарить под печкой, перетряхивать деревянный сундук, стоявший у двери. Они привыкли все брать без спросу, как свое. Видимо, поиски ничего не дали. Немцы рассердились.

— Большевик! — заорал вдруг фашист и ударил деда по щеке.

— За что бьешь старого человека? — заплакала хозяйка.

Слезы женщины подзадорили палачей: они, как по команде, набросились на обоих стариков и стали избивать их. Лежать и ждать в бездействии нам стало невмоготу. Попов моргнул мне и спрыгнул с печи. За ним я.

— Руки вверх! — крикнул Попов.

От неожиданности фашисты так растерялись, что не могли даже поднять рук, хотя наша партизанская команда была им очень хорошо известна. Дед Михаил поднялся с пола, выхватил винтовку из рук одного немца и несколько раз крепко двинул его прикладом.

Фашистов разоружили, связали и заперли в погреб. Дед стерег их до темноты. А когда в селе затихло, мы вывели их в поле и расстреляли. Простившись с дедом Михаилом, мы отправились в соседний Мироновский район, где ждали нас другие партизанские дела.

ИЗ КОГТЕЙ СМЕРТИ

Темная, глухая камера-одиночка. Светловолосому юноше-узнику можно дать и двадцать и тридцать лет. Он молод, но месяц заточения в фашистской тюрьме, пытки сильно изменили его внешность. И не только внешность. Движения его нервны и порывисты. И лишь горящие глаза говорят о могучей, скрытой до времени душевной силе.

Вот он срывается с места, подбегает к дверям, прислушивается. За дверью — голоса немецких часовых. Взгляд его падает на маленькое тюремное окошко с толстой железной решеткой. Долго смотрит он на него, потом сердито отворачивается, с сожалением покачивает головой.

Ржаво скрипнул тяжелый замок. Узник обернулся, но не встал. Дверь отворилась, вошел громадного роста, широкоплечий гестаповец. Он что-то рявкнул. Юноша вышел в коридор.

— Партизан! Большевик! — прорычал немец и больно ударил его.

Серая овчарка на поводке, словно подражая хозяину, злобно зарычала. Юноша с ненавистью посмотрел на пса и на немца.

Его и других узников вывели во двор. Прошло довольно много времени, прежде чем широко открылись большие тюремные ворота. Во двор въехала легковая машина, за ней — два крытых брезентом грузовика. Узников быстро выстроили в шеренгу, проверили по списку и рассадили по машинам.

— Здравствуйте, товарищи, — поздоровался юноша с попутчиками. — Друзья, не знаете ли вы, куда нас везут?

Никто не ответил. В темноте он не мог видеть лиц товарищей по несчастью, и от этого ему стало как-то не по себе.

— Почему молчите? — опять спросил он.

— Тише, нас подслушивают… — тихонько отозвался кто-то.

Машины тронулись, заревели моторы.

— Нас везут в харьковскую тюрьму. Мы отправились на юго-восток, — сказал кто-то тоненьким голосом.

— Нет. Мы едем на запад. Нас, по-моему, везут в Киев…

— Нет, друзья, нас везут на расстрел. Не успокаивайте себя. Нас ждет смерть, и если мы ничего не придумаем… Я месяц был в ахтырской тюрьме и не смог убежать, Не представлялось случая. А сегодня мы во что бы то ни стало должны бежать, — твердым голосом проговорил юноша.

Алексеенко Григорий Давыдович — комиссар партизанского отряда.

Это был Григорий Давыдович Алексеенко — командир небольшого партизанского подразделения, созданного в селе Ахтырка, уроженцем которого он был. Однажды в неравной схватке фашисты захватили раненого юношу и посадили в тюрьму. Его жестоко пытали, но ничего не добились, и вот сейчас вместе с другими патриотами везли на расстрел.

— Родные мои, — опять заговорил Алексеенко. — Видите, машина свернула с тракта. Мы едем в сторону Ворсклы.

— Сильная охрана. Как же мы убежим? — вырвалось у кого-то.

— Брат мой! Неужели ты не рискнешь? Все равно убьют. Чем пассивно ждать смерти, лучше попытаться спастись, — убеждал Алексеенко. — Я знаю эти места. Бежать надо к Белым пескам, в сторону реки.

В машине притихли. Почти никто не верил в возможность побега. Некоторые надеялись, что все обойдется: в тюрьму, а не на расстрел везут их. Но Григорий Алексеенко твердо знал, что ожидает узников, и продолжал:

— Как только выйдем из машины, я свистну. По этому сигналу — всем бежать врассыпную, Я уверен — многие спасутся. Местность здесь кругом песчаная — на машинах за нами не смогут гнаться. Кто переплывет реку — спасен! За речкой, вы сами знаете, начинаются леса. Там — партизаны.

Снова тяжелое молчание, Каждый хочет спастись, каждый мысленно прощается с жизнью.

Машину последний раз тряхнуло на кочках, и она остановилась. Раздалась отрывистая команда, людей стали выгонять из кузова. Алексеенко слез с машины последним. Проходя мимо товарищей, кивнул им в сторону темной просторной степи.

Палачи приказали строиться обреченным на краю глубокой ямы, Алексеенко огляделся, и сердце его тревожно забилось. Часть конвойных замешкалась у первой машины. Самое время подавать сигнал. Сунув два пальца в рот, он пронзительно, по-разбойничьи, свистнул и кинулся бежать. Охрана на какое-то мгновение опешила. Это спасло многим жизнь.

Алексеенко бежал в сторону Ворсклы. Сзади раздавалась стрельба, крики, злобный лай собак. Пробежав метров триста, он задохнулся и, обессиленный, упал на песок. Прячась за бугром, оглянулся и увидел троих преследователей.

С трудом заставил он себя подняться и снова бежать. Увязая в рыхлом песке, добрался до берега реки и свалился, настигнутый пулей. Ему прострелили левое плечо. Алексеенко пополз к воде. Вот и река! Некоторое время он ничего не слышал, кроме шума воды. Придя в себя, поплыл к противоположному берегу. Мучительно долго тянулось время. Наконец показался берег, а на нем… враги! Алексеенко поплыл дальше, вниз по течению. Легкая волна выкинула его на отлогий берег, и снова вокруг слышалось жужжание пуль.

Но Алексеенко был уже в кустах. Превозмогая боль в плече, он упрямо полз и полз. Впереди была свобода, друзья-партизаны, родные советские люди!

Так появился Алексеенко в нашем партизанском отряде. А вскоре к нам добрались и те, кого не настигли пули фашистских карателей в ту страшную ночь. Все они стали отличными бойцами, беззаветно сражались с врагом.

БЕГЛЕЦЫ

Лагерь для военнопленных окружен четырьмя рядами колючей проволоки. Высота каждого ряда около четырех метров. На ночь в проволоку подается ток высокого напряжения. На вышках вокруг лагеря день и ночь стоят немецкие часовые с автоматами и пулеметами. Лагерь охраняется и с наружной стороны. Там беспрерывно патрулируют немецкие автоматчики.

Внутри лагеря вдоль южной стены глубокий, около двух метров, ров. Сюда сбрасывают трупы военнопленных, которые ежедневно десятками погибают от голода, болезней и жестоких побоев. В лагере построена высокая труба. К ней приставлена лестница, по которой гонят раздетых догола людей. Потом их сбрасывают в трубу.

В центре лагеря три длинных барака. Они набиты до отказа, и многие военнопленные ютятся под открытым небом, на сырой земле. Разутые и раздетые, опухшие от голода и побоев, люди едва передвигаются. Кажется, достаточно легкого дуновения ветра — и они упадут. И они действительно падают, и многие уже не встают.

Есть в лагере еще один барак. В нем находятся более или менее трудоспособные военнопленные. На заре их выводят группами и в сопровождении конвоя и овчарок гонят на работу. Возвращаются пленные только поздно вечером. Искалеченных, истощенных и обессилевших отделяют и переводят в общий барак. Тех, кто попал сюда, ждет неминуемая и близкая смерть.

…Темная ночь. Моросит мелкий, колючий дождик. Из отдаленного барака вышли трое и бесшумно двинулись к центру лагеря. Там к ним присоединились еще двое. Все вместе крадучись двинулись к северо-восточной окраине лагеря. Ползком, следуя друг за другом, подобрались к колючей проволоке. Гигантского телосложения человек осторожно и ловко перерезал проволоку стальными ножницами. Эти ножницы ему передали сегодня рабочие станционного депо. Они же достали и резиновые перчатки.

Рабочие ждут пленных в условленном месте.

Дождь усилился, подул холодный ветер. Когда были перерезаны три ряда проволоки, послышался сигнал «остановись»: товарищи заметили опасность. Все пятеро плотно прижались к земле, замерли. Мимо шел часовой… Он ничего не заметил. Передний, поправив резиновые перчатки, снова стал резать и отгибать проволоку, расширяя проход.

Наконец перерезана последняя проволока. И снова тревога: послышались голоса патрулей. Пленные залегли, сдерживая дыхание. Хлюпая по жидкой грязи тяжелыми сапогами, немцы подошли почти вплотную. Неужели заметили? Если они сейчас зажгут фонарь, придется часовых убить. Так было условлено заранее. Немцы, укрывшись плащ-палатками, закурили. Блеснул слабый огонек зажигалки. Постояв минуту, часовые разошлись: один — вправо, другой — влево.

Проход сделан. Четверо военнопленных выскользнули из лагеря. Пятый поднялся с земли и направился к баракам. Там его ждали товарищи.

Богатырского роста человек, проделавший проход в проволочных заграждениях, — это Кабден Калдыбаев. В ту темную дождливую ночь он вывел из лагеря смерти тридцать пять человек и пробрался с ними в леса Винницкой области, к украинским партизанам. Наш отряд пополнился целым взводом новых храбрых бойцов.

ДЕД ВАСИЛЬ

Самое сложное, самое необходимое в партизанской жизни — это четкая, налаженная связь. Разбросанные в разных концах огромного района мелкие отряды и подпольные группы должны были действовать сообща, по строго разработанному плану, для чего, разумеется, нужна регулярная информация. В отряды из подпольных организаций шло пополнение, штаб партизанского соединения регулярно передавал подполью указания с «Большой земли».

Мне много раз приходилось по приказу командования связываться с подпольем. Дело это было очень трудное. Приходилось пробираться от села к селу через кордоны полицейских и гарнизоны немецких солдат. Об одном таком задании я и хочу рассказать.

…Долго пробирались мы по Понятовскому лесу и наконец, повернув влево, увидели ленту Днепра. У заросшего кустами берега остановились, чтобы разведать подступы к реке. Наш командир Иван Кузьмич подал сигнал осторожно следовать за ним, быстро нырнул в кусты и скрылся. Я поспешил вслед, стараясь не сбиться с дороги в густых зарослях лозняка.

Чтобы не обнаружить себя, мы переговаривались, в случае надобности, на партизанском языке — условными знаками. Выйдя к самому берегу, Иван Кузьмич укрылся за стволом старого тополя, Я тихо подошел к нему и увидел недалеко от нас человека, спешившего куда-то на своей маленькой лодочке. Он стоял во весь рост на середине лодки, изредка отталкиваясь длинным шестом. Лодочник никого не замечал и плыл прямо на нас. Иван Кузьмич вышел из-за дерева и окликнул его:

— Причаливай-ка, братец, дело есть…

Лодочник растерялся, лодка качнулась.

— Сюда, сюда поворачивай! — приказывал Иван Кузьмич.

Тот молча вытащил шест из воды, зацепил им за корягу и быстро пристал к берегу. Незнакомец ловко выпрыгнул из лодки, железной цепью привязал ее за ствол дерева и подошел к нам.

— Здравствуйте, — неуверенно сказал он.

Иван Кузьмич ответил на приветствие и спросил:

— Из какого села будешь?

— Да вот из этого, — ответил он, указывая рукой в сторону села Бучак.

По нашей одежде и по оружию он, конечно, сразу догадался, кто мы такие. Особой радости от этой встречи мы не прочитали на его лице. Маленькие, глубоко посаженные глаза незнакомца поочередно ощупывали нас без любопытства, но с каким-то скрытым страхом. На все последующие вопросы Ивана Кузьмича он отвечал односложно:

— Не знаю.

— Может быть.

Мы невольно насторожились.

— Нам надо переправиться на тот берег, — сказал Иван Кузьмич.

Незнакомец молча направился к лодке, кивком головы выразив свое согласие.

Только мы отплыли от берега, как вверху показался пароход.

— Греби быстрее! — приказал Иван Кузьмич, строго глядя на лодочника.

Тот налег на весла, греб, широко разбрасывая руки и то и дело оглядываясь на пароход. Мы были в двух десятках метров от берега, когда пароход с нами поравнялся. Большие волны одна за другой накатывались на берег, били в борта нашей лодчонки. Мы положили автоматы на дно лодки, прикрыли гимнастерками кобуры пистолетов и пряжки ремней. Лодочник наблюдал за всеми нашими действиями. Видно было, что на палубе парохода много немецких офицеров и солдат. Некоторые из них рассматривают нас в бинокль.

Мы были уже у берега, но продолжали оставаться в лодке. Скоро пароход обогнул мыс у села Бучак и скрылся за поворотом. Когда выбрались на берег, Иван Кузьмич подозвал лодочника и предупредил:

— Знаешь, что тебя ждет, если ты кому-нибудь скажешь о нас?

— Знаю, — коротко ответил тот.

По дороге Иван Кузьмич заговорил о незнакомце.

— Ты заметил, Вася, какой это замкнутый и странный человек?

— Да, — ответил я и высказал предположение, которое меня волновало с первых минут встречи с этим человеком: — Сам он, наверное, не служит у оккупантов, но кто-то из его близких, пожалуй, работает на них. Может быть, брат или кум. Он, конечно, узнал, кто мы такие, и недоволен встречей. Но выбора у него не было, и он исполнил наше требование.

— Да, пожалуй, так, — мрачно согласился Иван Кузьмич. — Не переношу таких, которые ни нашим, ни вашим. Старается спасти свою шкуру, как-нибудь пережить тяжелое время. Эти люди — тоже наши враги.

Обойдя стороной деревню Комаровка, мы приблизились к селу Хоцкое. Иван Кузьмич посмотрел на часы.

— Вася, нам осталось всего два часа, — проговорил он. — А идти еще порядочно. Давай поторопимся.

Я хотел было спросить у него, сколько километров осталось нам до места назначения, но промолчал. Иван Кузьмич очень не любил и сердился, когда у него допытывались: «Куда?» «Далеко ли?» «Зачем?»… Так и шли мы молча почти всю дорогу. На западном краю показавшегося впереди села раскинулась молодая березовая роща. Здесь Иван Кузьмич велел мне дожидаться, а сам отправился в село. Вскоре он вернулся и привел с собой человека высокого роста, с орлиным носом на слегка скуластом мужественном лице. Было ему лет пятьдесят, но выглядел он молодо для своих лет, был крепким.

Иванов Вячеслав Алексеевич — руководитель подпольной организации.

— Здравствуй, Вася, как живешь? — спросил меня этот человек так, словно мы были давно и хорошо знакомы.

Я поздоровался, недоумевая, откуда он меня знает. Может быть, ему рассказывал обо мне Иван Кузьмич? Вдруг откуда-то из-за кустов появился старик с белой бородой.

— Вячеслав Алексеевич! — обрадовался Иван Кузьмич и бросился обнимать пришедшего.

Старик по-отечески нежно приложился губами ко лбу Ивана Кузьмича и тепло проговорил:

— Здравствуйте, здравствуйте!

— Вася, — обратился ко мне Иван Кузьмич, — это и есть тот самый «дед Василь». Он еще в гражданскую войну партизанил. А сейчас он у нас за старшего советчика.

Дед Василь спокойно разглаживал пальцами длинную белую бороду и ласково улыбался.

— Мы, кажется, все уже заочно знакомы. Я хорошо знаю и Васю по рассказам Попова и Ломако, — сказал он.

— А вот он — уроженец села Хоцкого, тоже наш славный подпольщик, — говорит Иван Кузьмич о человеке, который первым появился здесь.

И тот мне опять по-приятельски улыбается.

Иван Кузьмич и дед Василь уединяются и долго о чем-то беседуют. Мы видим, как иногда дед Василь машет рукой в знак протеста, слышим отдельные реплики: «да», «нет», «так нельзя делать». Часа через два позвали и нас.

— Иди, Омелько, и приведи людей, что пришли вчера из Золотоноши, — приказал дед Василь, — да будь осторожен.

Омелько кивнул головой в знак согласия и быстро ушел.

— В Гельмязовский район вчера направился Петр Васильевич Луценко. Хочу послать Процько Илью Артемьевича в Канев… Из этих двух районов можно набрать людей на добрый отряд. Вот тогда немецкие гарнизоны подожмут хвосты, — говорил старик, ласково похлопывая Ивана Кузьмича по плечу.

Иванов Вячеслав Алексеевич — руководитель подпольной организации.

Процько Илья Артемьевич — командир партизанской группы.

— Спасибо вам, Вячеслав Алексеевич. От имени командования партизанского соединения спасибо, — благодарил старика Иван Кузьмич. — Вы много сделали для нас… Теперь я долго не смогу являться к вам лично, а буду присылать надежных людей. Но вы здесь смотрите: если возникнет опасность, идите к нам. Жизнью своей рисковать нельзя…

— Нет. Уйти мне невозможно. Дело бросить не на кого. Я хочу сколотить еще один отряд. Что ж, что опасно? Моя жизнь не дороже вашей. Если умрем, так умрем за родину.

Я слушал и смотрел на деда Василя и удивлялся будничности и простоте, с которой он говорил эти слова. Ветеран двух войн, Вячеслав Алексеевич Иванов по-настоящему горячо любил свою родину и страстно ненавидел ее врагов. Мне хотелось хоть немного быть похожим на него.

В ту же ночь мы привели в свой партизанский отряд пятьдесят человек из подпольной организации, которой руководил Вячеслав Алексеевич Иванов — дед Василь.

В ГОЛУБОМ ЛЕСУ

На территории Ржищевского района, у северо-восточной окраины села Пии, раскинулся небольшой лесок. То ли оттого, что в нем много сосен, которые зимой и летом стоят в своем пышном сине-зеленом наряде, то ли оттого, что голубой дымок, подымающийся из труб деревенских домиков, виден здесь, местные жители назвали этот лес Голубым. Как бы там ни было, лес с давних времен носит это название.

Маленький лесок имеет и свою примечательную историю. Когда-то здесь было поднято боевое знамя партизан гражданской войны. Немало интервентов и белобандитов полегло в то время от партизанских пуль. Потом пришел долгожданный мир. Голубой лесок залечил свои раны и стал краше прежнего.

…Прошло уже более двух месяцев с тех пор, как наш отряд покинул Голубой лесок и перебазировался в Понятовские леса. Однажды, возвращаясь из дальней разведки, мы с партизаном Иваном Гаманом зашли в этот знакомый нам лесок, пересекли его с севера на юг и на опушке расположились отдохнуть. Решили прокоротать здесь день, а ночью пробираться к себе в отряд.

Родители Ивана умерли перед войной. Самым старшим в семье остался Иван, а на руках у него — трое маленьких детей. Ивану восемнадцать лет. Похож он на татарина и, пока не заговорит, не подумаешь, что он украинец. С первых же дней немецкой оккупации он связался с подпольщиками и стал активно участвовать в работе организации. Ему, как комсомольцу, часто приходилось выполнять ответственные задания.

Находясь в подполье, Иван не забывал сестренок и брата, заботился о них. Можно было подивиться его настойчивости и энергии. Никогда и никому он не жаловался на трудности. Как только организовался партизанский отряд, Иван пришел в него вместе со своими двумя сестренками.

…Настроение у моего приятеля испортилось сразу, как только мы подошли к лесочку. Он шел по лесу задумчивый, хмурый, а когда присели отдохнуть, невесело заговорил:

— Эх, Голубой лес, Голубой лес! Как же ты не сумел укрыть моего Мишу, спасти моего маленького брата?.. Ты сохранил и уберег так много хороших людей! И он надеялся спастись под твоим могучим зеленым шатром…

Ваня закрыл лицо руками и горько заплакал. Как мог, я старался утешить его.

— Ваня, перестань. Разве слезами вернешь Мишу? Ничего не поделаешь — война, — говорил я другу.

ПОХОД

— Мы расправимся с этими палачами. Ждите. Я скоро приду, — сказал нам Сергей Минович и тихонько вышел из сарая.

Вдвоем с Василием Клоповым мы около часа просидели в сарае, чутко прислушиваясь к тому, что творится во дворе.

Между сараем и домом стоит грузовая машина, крытая брезентом. До нас изредка доносится чужая речь. В доме веселятся немцы. С крыльца спускается человек, еле держась на ногах, идет к машине.

Цепляясь за борта, пьяный кое-как добирается до кабины, долго тянет за ручку, но открыть дверцу не может. Вот он покачнулся, чуть не упал, шарит в карманах, очевидно, разыскивая ключ.

— Смотри, он не стоит на ногах. Что, если заткнуть ему глотку и втащить в сарай? — шепчет мне Клопов.

— Нельзя. Может быть, в доме не все пьяны. Кинутся искать пропавшего, и все наше дело провалится, — отвечаю я, хотя самому до смерти хочется расправиться с фашистом.

Пьяный немец наконец открыл дверцу и забрался в кабину. Через некоторое время раздался его густой храп. Это нам не понравилось: немец проспится и может помешать. Вот в дверях дома появляется крупная фигура Сергея Миновича.

Он подошел к машине, заглянул в кабину и, удовлетворенно махнув рукой, направился к нам.

— Идемте. Алексей Васильевич там сам порядок наводит. А этот пусть пока отдохнет.

Сергей Минович ведет нас в дом.

В доме хозяйничает Алексей Крячек. Когда мы вошли, он старательно связывал руки немецкому солдату, уронившему пьяную голову на стол. Клопов и я помогли ему связать еще троих мертвецки пьяных солдат и офицеров. Спеленали и солдата, сладко похрапывавшего в кабине. Нашими пленниками оказались жандармы из Переяслава. Они приезжали в село Вьюнище «заготавливать» продукты. Все награбленное мы возвратили населению.

В эту же ночь, проехав на захваченной машине километров десять, мы повернули обратно, чтобы замести следы, и укрылись в Хоцких лесах. Под утро остановились в густой березовой роще на восточной окраине Белоозерского лесхоза. Оставив ребят возле машины, я пошел на опушку, чтобы встретить братьев Луценко, которые должны были подойти из села Хоцкого. В лицо я знал только одного из них. Не выходя из леса, я осмотрел поляну и увидел какую-то женщину. Притаился за березой, слежу за ней. Женщина поставила корзинку на землю и тоже внимательно смотрит вокруг.

«Кто это? Неужели враги напали на наш след?» — подумал я и стал выжидать. Через несколько минут к женщине подошли двое мужчин, в одном из них я узнал Петра Луценко.

— Петя, — окликнул я негромко.

Путники замерли на месте, и в следующую минуту Луценко поспешил ко мне.

— Познакомься, Вася. Это моя жена Люба, а это — брат Федор. Вот и вся наша семья.

— Ну как, повезло вам? — спросила меня Люба, намекая, видно, на операцию в село Вьюнище, о которой она, наверное, узнала от мужа.

— Задание выполнено, — ответил я коротко. — Идемте, ребята ждут нас.

Возвратившись, я не узнал своих друзей. Они раздели жандармов и щеголяли теперь в их обмундировании. Немцев же запеленали в брезентовые палатки.

— Петя, — повернулся я к Луценко, — познакомься с этими «жандармами». Вот этот — наш шофер Василий Клопов. Знает машины всех марок и всех стран, но ни в зуб ногой по-немецки. А этот, что стоит в середине, — Сергей Минович Шпиталь. Он тоже не знает немецкого языка, но всех немцев, которые останавливаются у него на ночлег, умеет благополучно доставлять в партизанский отряд. А вот этот, с краю, — наш доктор-спаситель Алексей Васильевич Крячек.

— Э-э, хоть я его не видал, но много наслышан, — с улыбкой перебил меня Луценко, когда я назвал Крячека. — Мы знаем о его работе в Переяславском районе.

Люба и Федор с любопытством разглядывали переодетых партизан.

— Знакомьтесь, — продолжал я. — Доктор Крячек — начальник санитарной службы будущего партизанского соединения. Он разговаривает с немцами только на своем родном языке. Ну а я, как вы знаете, прямой потомок легендарного Амангельды Иманова, — закончил я шуткой.

Петр Луценко, его жена и брат тепло со всеми поздоровались и сразу почувствовали себя в родной семье. Пришла пора представить и вновь прибывших.

— Петр Луценко, — сказал я, — скромный советский учитель. Люба — его жена, Федор — братишка. Короче говоря, все мы теперь — партизаны. Петр Луценко сослужит нам добрую службу своим великолепным знанием немецкого языка.

— Вот это здорово и очень кстати! — обрадовался Василий Клопов. — Я считаю, что нашему новому товарищу подойдет этот офицерский мундир.

Василий подал Луценко китель с майорскими погонами. Мы все только диву дались, когда Петр Луценко надел немецкую форму: она пришлась ему совсем впору.

…Долго двигались мы лесом по левому берегу Днепра, и наконец наша машина подошла к селу Григоровка, самому крупному в Переяславском районе. Здесь мы надеялись найти переправу и быстро добраться до партизанского лагеря.

В селе размещен отряд полицаев. Чтобы не терять времени, решили переправляться немедленно, пока переяславская комендатура не кинулась искать своих пропавших жандармов и автомашину.

Подъехав к самому берегу, остановились и стали кричать, требуя паром. Два полицая на том берегу, увидев, что прибыла автомашина с немцами, быстро соорудили из двух больших лодок плот и переправили его к нам. Луценко вошел в роль: кричал на полицаев по-немецки и даже ругал их. Те бестолково суетились, не понимая, в чем их вина.

А мы в это время, сидя в машине, ждали переправы. Алексей Васильевич надел на меня черные очки и перевязал лицо бинтом, чтобы меня не опознали. Федора и Любу, которым не хватило немецкого обмундирования, посадили в самый дальний угол кузова и закрыли брезентом. Наконец, подбадриваемые бранью Луценко, партизаны вместе с полицаями закатили машину на плот и двинулись к противоположному берегу. Переправа прошла удачно.

Во время празднований сорокалетия Украинской ССР. Бывшие партизаны во главе с комиссаром Е. Д. Ломако.

Чтобы безопаснее проехать по селу, посадили в машину и полицаев. Едем по центральной улице. Жители отворачиваются, принимая нас за немецких карателей. За селом Луценко спросил у полицаев, как проехать в Ходоров. Перебивая друг друга, полицаи охотно показали нам дорогу. Но Василий Клопов повел машину не в Ходоров, куда указали полицаи, а в сторону Понятовских лесов. Проехав немного, машина остановилась, и Шпиталь обратился к полицаям:

— Теперь вам винтовки не нужны, — сказал он по-русски, и вмиг все они были обезоружены. Одну винтовку получила Люба, другую — Федор. Полицаи поняли, что перед ними партизаны. Мы высадили их из машины и поставили лицом друг к другу.

— Ну-ка, посмотрите друг другу в глаза, — приказал Крячек. — На кого вы похожи? Нам хорошо известно, кто вы такие. Вы предали родину, изменили Советской власти. А ведь Советская власть дала вам немало. Мы знаем, что один из вас закончил педагогический институт в Киеве, другой — сельскохозяйственный техникум. И вот вы стали лакеями фашистов, предаете свой народ… Раздевайтесь! — неожиданно закончил Крячек свою речь.

— Простите, нас насильно заставляли пойти в полицаи, — взмолился один, медленно снимая одежду.

— Вот мы покажем вам сейчас прощение, — закричал Шпиталь.

Пленные полицаи просили партизан не расстреливать их, обещали никогда больше не работать на немцев.

— Хорошо, — сказал Крячек. — Мы можем и простить, но только с одним условием: дадим вам задание. Если вы его не выполните, найдем под землей и уничтожим. Говорите: согласны выполнить задание?

— Согласны, — отвечали полицаи.

— Ладно, — согласился Крячек. — Вы теперь уже все равно не будете полицаями. Жандармы вас повесят, как только узнают, что вы отдали партизанам свое оружие и обмундирование.

Партизаны велели полицаям вернуться в село, разузнать, кто и что знает о нашей машине. На их обязанности было и подговорить лодочников, чтобы они молчали о переправе через Днепр.

— Если немцы узнают, что наша машина переправилась у Григоровки, вам не сносить голов, — предупредили их.

Пленные, не веря еще в свое спасение, часто, с опаской оглядываясь, быстро побежали к селу.

А ровно в полдень мы уже были в Понятовских лесах.

Прошел месяц, и переправа через Днепр стала забываться. Но в партизанском соединении хорошо помнили об удачно захваченной машине и решили использовать ее для давно задуманного похода. Руководить предстоящей операцией взялся сам Примак — командир соединения. Никто, кроме Ивана Кузьмича, не знал, где спрятаны станковые пулеметы патриотами, погибшими на хуторе Юхно, Мироновского района. Наш командир — уроженец этого хутора, и он лучше всех знал местность, где нам предстояло действовать.

Однажды поздно вечером наша машина вышла из Понятовских лесов и направилась в Мироновку. Вскоре мы миновали села Малый Букрин, Ромашка, Дудари. Нам казалось, что мы едем очень быстро, но спидометр показывал тридцать-сорок километров. И на этот раз партизаны были одеты жандармами. Петр Луценко в форме немецкого майора сидел в кабине. Он уже не раз показал свое умение перевоплощаться в немца, и на него были возложены обязанности вести необходимые переговоры с фашистами. Остальные партизаны вместе с Примаком разместились в кузове.

— Ребята, будьте осторожны, — предупреждает нас Примак. — Реку будем переезжать через центральный мост. Другой дороги нет. После той переправы через Днепр мосты на реках охраняют сами немцы.

Машина замедляет ход. Уже темно, а ехать приходится без света. Кое-где на короткое время вспыхивают огоньки фар, и это помогает нам ориентироваться. В высоком небе послышался гул моторов. Он все нарастал, приближаясь к нам, становился гуще, отчетливее.

— Это наши самолеты! Слышите? — внезапно заволновался Крячек.

— Откуда тут взяться нашим? Фронт далеко, — сказал один из партизан и тяжело вздохнул.

— Наши! Наши! — утверждал Крячек. — Так гудят только наши самолеты!

Скоро в северо-западной части Мироновки загрохотали могучие взрывы. Теперь не было сомнений, что бомбардировщики наши! В небе зашарили прожекторы, стали лихорадочно отстреливаться немецкие зенитки, а на земле сразу в трех местах запылали пожары.

Зенитки стреляли все ожесточеннее. Гул самолетов постепенно стих.

Медленно пробирается наша машина. Мы направляемся в сторону пожара. Опять ревут самолеты. На этот раз они идут совсем низко над нами. Снова вспыхивают прожекторы и оглушительно бьют зенитные орудия.

— Молодцы, соколы! — восхищается Примак.

— Это нам на пользу, — вслух размышляет Крячек: — немцы наверняка побегут на пожар, и на мосту может не оказаться охраны.

Зародова Зоя Ивановна — радистка партизанского отряда. Погибла в тылу врага.

— Мост уже недалеко, — говорит Примак и приказывает шоферу: — Вася, включай фары и жми что есть силы!

Иван Кузьмич разделил нас на две группы и поставил к бортам, предупредив, чтобы мы были внимательны. Машина подошла к мосту, в свете фар показалась строжевая будка. Нам навстречу никто не вышел. В будке, как и предполагал Крячек, никого не было. Машина быстро понеслась по дощатому настилу. Мост был большой, и нам, возможно, предстояло встретить часовых на середине или при выезде на берег. Гул самолетов затих, зенитки прекратили стрельбу. Только пожар освещал темное ночное небо.

Действительно, у самого выезда с моста мы увидали часового. Он прохаживался около будки с автоматом наперевес. Примак толкнул меня локтем в бок: будь готов. Я прислонился к самой кабине, крепко сжал пистолет. Не отрываясь, гляжу на часового. Немец вышел на середину дороги и поднял руку, приказывая остановиться. Машина сбавила скорость и остановилась.

Часовой пошел к кабине, и мы испугались, что он заговорит с шофером. Тот не знал ни слова по-немецки и мог этим выдать нас. Но находчивый Луценко сам выглянул из кабины и закричал:

— Ком!

Часовой оглянулся на окрик и подошел. Луценко что-то прокричал немцу сердитым голосом. Часовой вытянулся в струнку. Машина тронулась.

Выехав на шоссе Мироновка — Козин, повернули к городу, чтобы направить возможную погоню на ложный след. Затем, потушив фары, повернули и поехали в противоположную сторону.

Через десяток километров машина остановилась в большом вишневом саду на окраине хутора Юхно. Вместе с Иваном Кузьмичом партизаны около двух часов кружили по саду: в темноте трудно было найти спрятанное оружие. Все деревья казались одинаковыми. Наконец разыскали яму, откопали два пулемета и три ящика патронов. Быстро погрузили все в машину и двинулись в обратный путь.

На шоссе Мироновка — Козин сзади нас показалась машина с зажженными фарами. Мы прибавили скорость, но через некоторое время убедились, что немецкая машина все равно догонит нас, и, быстро свернув в сторону, скрылись за холмом. Партизаны попрыгали с машины и залегли с оружием наготове. Немецкая машина пронеслась мимо. Мы заметили, что она везет солдат. В Мироновке все полыхал пожар.

Со стороны Козина показались огни быстро идущих машин. Это уже была целая колонна. Пока мы выедем на шоссе, колонна поравняется с нами. Немцы могут распознать нас и легко уничтожить. Но сидеть и ждать, когда пройдет вся колонна, у нас не было времени: скоро рассвет. Решаем вклиниться в колонну.

Приближаемся к дороге, зажигаем фары и — вот мы уже несемся во вражеской колонне. Клопов старается ехать так, чтобы с машин, едущих сзади, не был виден наш номер. Но вот впереди на шоссе образовался затор. Задние машины стали напирать на нас.

Дальше оставаться во вражеской колонне было небезопасно.

— Рискнем? — сказал Иван Кузьмич и приказал шоферу свернуть в сторону, ехать к мосту.

Василий Клопов резко развернул машину, и мы вырвались в степь.

Дороги нет. Машину подбрасывает на кочках, и шофер, чтобы не разбиться, включает свет. А по шоссе, которое мы только что оставили, беспрерывным потоком проносятся немецкие грузовики.

— Немцы спешат из Канева, — проговорил Иван Кузьмич. — Пожар тушить. Для нас они особой опасности не представляют. Беда может подстеречь нас у моста.

— Если они не заподозрили нас, когда мы проезжали через мост в первый раз, то что они могут сделать теперь? — сказал Процько. — Немцы сейчас заняты пожаром. А если два-три человека и есть на мосту, то с ними как-нибудь справимся.

— Не будем на это рассчитывать, — перебил его Примак. — Именно сейчас на мосту может оказаться добрая дюжина немцев… Готовьте лучше пулеметы. Так будет вернее.

В густом предутреннем сумраке подъезжаем к мосту. На этот раз нас встречают не очень приветливо. Часовой перед самым радиатором закрывает шлагбаум. Луценко выскакивает из кабины и выбегает на освещенное место, чтобы часовой разглядел его майорские погоны. Наш «майор» горячится, ругается, но часовой, кажется, неумолим. Мы не знаем, чем все это может кончиться, и на всякий случай готовимся к бою. Немец разглядел наконец «майора», неторопливо пошел к шлагбауму.

Вдруг позади нас возник свет автомашин. Примак подал команду приготовиться. Почуяв неладное, Луценко выхватил пистолет. Часовой это истолковал по-своему и быстро открыл шлагбаум. Едва Луценко успел заскочить в кабину, как машина рванулась с места и понеслась по мосту. Часовой прислонился к столбу шлагбаума и выстрелил нам вслед.

— Ложись, ребята! Вася, гони! — крикнул Примак, с силой пригибая меня. Мы залегли в кузове. На выстрелы не отвечали, так как все равно не попали бы в часового, который продолжал стрелять.

Клопов выключил фары. Он хорошо теперь знал дорогу и гнал машину на предельной скорости. У выезда с моста нас встретили частыми залпами, но мы прорвались. Пули щелкали по машине, проносились над головами. Через минуту мы скрылись в темноте.

— Все живы? — спросил Иван Кузьмич.

— Товарищ командир, я, кажется, ранен. Что-то очень горячо в правом сапоге, — проговорил Ваня Гаман, с трудом поднимаясь на ноги.

— Алексей Васильевич, осмотри рану, — приказал Примак Крячеку.

— Не надо, — попросил Гаман, — посмотрим в лагере. Меня вроде бы только царапнуло.

— Остальные как? — спросил Примак. — За нами погоня.

Было удивительно, как это немцы не удосужились организовать надежную охрану моста. Мы проскочили благополучно, но радоваться было еще рано. Грузовики, которые нас догнали у моста, обязательно кинутся в погоню. Мы прибавили скорость.

— Вася, жми быстрей! — кричит Примак Клопову, перегнувшись через борт прямо к окошку. Ты не ранен?

— Нет, — бодро отвечает Клопов, — целехонек! И Петр тоже жив-здоров. Переднее стекло только вдребезги разбито.

— Хорошо, — говорит Примак. — Но за нами гонятся две немецкие машины. Если немцы успели позвонить по телефону в Ржищев, то и навстречу могут выслать солдат.

…У села Дудари мотор зачихал, и машина остановилась. Оказывается, кончился бензин. Мы едва-едва вытянули ее на пригорок. Погоня приближалась. Мы соскочили с машины, быстро сняли пулеметы, патроны, подкатили грузовик к обрыву и столкнули его вниз. Он полетел, кувыркаясь и разваливаясь.

Преследователей решили встретить здесь же. По обеим сторонам дороги расставили пулеметы и сами залегли в канаву. Вскоре показались вражеские машины. Фашисты, видимо, считали, что мы уже далеко за пригорком, и мчались на предельной скорости. Мы внимательно наблюдали за ними. Вот немецкие машины спустились в выемку и стали подниматься на холм. Моторы гудят. Видно, машины тяжело нагружены.

Немцы уже в ста метрах от нас. Мы нетерпеливо ждем команды Ивана Кузьмича. Он сам лежит за пулеметом на пригорке. Нам ничего не видно, кроме яркого света приближающихся грузовиков. Неожиданно громким голосом Иван Кузьмич подает команду. Враз застрочили оба пулемета, раздались винтовочные выстрелы. Разбитые нашими пулями фары на вражеских машинах погасли, но трассирующие и зажигательные пули точно указывали цель. Немцы выпрыгивали из машин и бежали в степь.

Но скоро они пришли в себя и открыли ответный огонь. Силы наши не равны. Кроме того вести бой в темноте очень трудно. Мы решили забросать немцев гранатами. Враги попятились.

Тогда мы подобрались к машинам, забрали оружие и документы убитых фашистов и вывели оба грузовика из строя.

Начинался рассвет. Продолжать затянувшийся бой нашей маленькой группе не было смысла. Захватив троих раненых товарищей, свое и трофейное оружие, мы благополучно отошли в Понятовские леса — на свою партизанскую базу.

РОБЕРТ КЛЯЙН — ГЕРОЙ-ПАРТИЗАН

В нашем партизанском соединении имени Чапаева воевали люди самых разных национальностей. Здесь дрались с врагом русские, украинцы, казахи, татары. Были в отряде и немцы. Об одном из них — Роберте Кляйне — я уже упоминал. Он был смелым, находчивым бойцом. Роберт Кляйн — уроженец Поволжья, до войны служил в рядах Советской Армии.

Великая Отечественная война застала Кляйна уже командиром, в звании старшего лейтенанта. Случилось так, что он оказался в тылу врага в маленьком украинском городке Переяславе. Нечего и говорить, что оккупанты обратили на него внимание. Фашисты создавали в оккупированных районах свою администрацию, пытались наладить хозяйство. Роберт Кляйн, конечно, мог бы им помогать. Немцы доверили ему пост начальника гаража переяславского комиссариата.

Однажды, когда отряды нашего партизанского соединения находились в Хоцких лесах, нам впервые пришлось увидеться с Кляйном. Помню, как-то в штабе шло оперативное совещание с командирами. В разгар нашей беседы в землянке появился дежурный по соединению партизан Алексеенко.

— Товарищ командир, — доложил дежурный, — к нам прибыл какой-то человек из Переяслава. Говорит, что ему очень нужно повидаться с партизанским командиром.

— Пусть войдет, — сказал командир и вопросительно посмотрел на комиссара соединения Емельяна Демьяновича Ломако. Тот молча кивнул ему. Командир взял со стола карту-двухверстку, свернул и спрятал ее за голенище сапога.

На пороге появился высокого роста человек.

— Можно войти? — спросил он и, пригнув голову, шагнул вперед.

— Пожалуйста, — проговорил командир. — Кто вы и зачем пожаловали?

— Я пришел к вам от подпольной организации автомобильного гаража переяславского комиссариата. Меня послал начальник гаража, — начал вошедший, но его перебил возмущенный голос:

— Чего ты мелешь? — сурово спросил командир отряда Тютюнник. — Ведь начальник гаража — немец. Зачем ему понадобилось посылать тебя к партизанам?

Посланец из Переяслава несколько смутился. Но ему на выручку пришел комиссар Ломако, до этого молча сидевший в дальнем углу землянки.

— Что ж с того, что начальник гаража немец? — спокойно возразил Ломако. — Немцы не все одинаковы. Некоторые правильно разобрались в обстановке и давно борются с фашизмом. Не мешайте товарищу. Пусть расскажет обо всем, с чем пришел к нам.

— Да, он действительно немец, — ободренный поддержкой, снова заговорил пришедший, — но он наш, советский. Немец из Поволжья. Правда, фашисты ему доверяют, считают за своего. Но Роберт Кляйн знает свое дело. Это он создал в гараже подпольную организацию. В гараже теперь работают только свои, проверенные и надежные советские люди.

Кляйн считает, что пришло время действовать. Вот за тем-то он и прислал меня к вам. Подпольщики хотят знать, что им предпринять. Они готовы угнать все немецкие машины в партизанский отряд или уничтожить их вместе с гаражом. Подпольщики просят принять их в отряд.

Все обсудив, мы договорились, что гараж должен быть уничтожен. Часть машин вместе с людьми должны были приехать в лес.

Во время этой беседы в штабную землянку вошел один из бывших руководителей Переяславской подпольной организации Илья Артемьевич Процько, ставший затем командиром группы партизанского соединения.

— Михеев?! — крикнул он, увидав посланца из Переяслава. — Жив-здоров? Откуда ты, Алеша?

Они обнялись и расцеловались. Оказалось, что Процько хорошо знал Михеева еще во время своей работы в переяславском подполье. Узнав в чем дело, он очень обрадовался. Недоверие, с которым вначале встретили партизаны Михеева, окончательно рассеялось. Гостя приняли радушно и к вечеру отправили в Переяслав, подробно обо всем условившись.

Намеченная встреча состоялась через несколько дней в районе Хоцких лесов. Хотя мы и были уверены, что встречаем друзей, партизанский опыт требовал от нас принятия всех мер предосторожности. Мы расставили дозоры и секреты в ожидании подпольщиков. Они должны были прибыть к нам на захваченных в гараже автомашинах.

На одном из секретных постов в ту пору находился и я. Мы наблюдали за дорогой со стороны Золотонош и вскоре заметили колонну автомашин.

— Товарищ командир, — доложил партизан Иван Гаман, — вижу машины. Но это, должно быть, не они.

— Почему ты так думаешь?

— Они должны ехать со стороны Переяслава, а эта дорога — из Золотонош, — ответил Гаман.

— Это еще ничего не значит.

Я взял бинокль из рук наблюдателя и направил его на приближающуюся колонну. Над кабиной передней машины трепетал красный флаг. Я сказал об этом товарищам:

— Они. Флажки над кабинами — это условные опознавательные знаки.

— Правда, флажки. Но почему же они все-таки со стороны Золотонош? — удивлялись партизаны.

— Чтоб замести следы, сбить немцев с толку, — сказал Иван Гаман и удовлетворенно добавил: — Из этих ребят получатся настоящие партизаны.

Наконец машины миновали крайний наблюдательный пост и колонна остановилась. Из леса вышли командир соединения, комиссар, партизаны. Из кабины передней машины быстро выскочил белокурый молодой человек среднего роста, побежал навстречу партизанам, остановился, по-военному отдал честь и четко отрапортовал:

— Товарищ командир партизанского соединения! По решению подпольной организации шоферов, гараж переяславского комиссариата уничтожен. Старший лейтенант Кляйн прибыл в ваше распоряжение с четырнадцатью подпольщиками и колонной из двенадцати автомашин.

Во время доклада Кляйна подпольщики вышли из машин и построились в шеренгу. Командир соединения горячо пожал руку Роберту Кляйну и, обратившись к его товарищам, торжественно сказал:

— Поздравляю вас с вступлением в семью народных мстителей! Поздравляю с успешным выполнением первого задания.

— Служим Советскому Союзу! — дружно ответили ему водители, будущие наши славные партизаны.

Так состоялась и моя первая встреча с Робертом Кляйном, положившая начало нашей крепкой боевой дружбе. Кляйн отважно дрался с врагами. На его счету много дерзких вылазок и налетов на немецкие комендатуры. Обо всем, конечно, рассказать невозможно. Однако мне хочется вспомнить один эпизод из нашей боевой партизанской жизни, который, по-моему, очень ярко характеризует Роберта Кляйна — бесстрашного бойца, настоящего советского человека, пламенного патриота своей Родины.

Однажды партизанская группа получила задание: проникнуть в село Малый Букрин, Переяславского района и уничтожить там комендатуру. Группой командовал капитан Федор Тютюнник. На задание пошел и переодетый в форму немецкого майора Кляйн. На него в этой операции мы возлагали большие надежды.

В сумерках по тайным партизанским тропам мы вошли в небольшой лесок неподалеку от села. Перед операцией надо было провести разведку. В группе был молодой, лет шестнадцати-семнадцати, паренек Леня Пероцкий, уроженец этого села. Он и вызвался пойти в разведку.

Леня хорошо справился со своей задачей. Ему удалось добыть у местных подпольщиков ценные для партизан сведения: в эту ночь в комендатуре должны были собраться немецкие офицеры. К ним из Золотонош ожидался приезд целого взвода связистов. Все вместе они намеревались двинуться в город Переяслав.

Партизаны направились в село.

План захвата комендатуры был разработан еще накануне. Роберт Кляйн, Геннадий Милентенков и Григорий Алексеенко были одеты в немецкую форму, а на мне была одежда полицая. Нам-то и предстояло первыми войти в помещение комендатуры и разоружить офицеров. Никто из нас, кроме Роберта Кляйна, не знал немецкого языка, и мы обязаны были действовать только по его приказаниям. Малейшая неосторожность с нашей стороны могла испортить все дело.

— С немцами буду говорить я, — предупредил нас Роберт. — Вы будьте наготове. Стрелять только по моей команде.

У входа в комендатуру мы появились столь неожиданно, что почти лицом к лицу столкнулись с часовым. Он было загородил винтовкой дорогу, но Кляйн что-то крикнул ему по-немецки, и часовой вытянулся. Тут же подбежали два партизана и увели его. Мы быстро прошли в кабинет коменданта. Он, видимо, не ожидал в такое позднее время никаких посетителей и потому растерянно глядел на «майора». У коменданта в кабинете находились четыре офицера и несколько солдат. Они также ничего не понимали.

— Руки вверх! — скомандовал Роберт Кляйн. — сопротивляться не советую… Бесполезно.

Под дулами наших автоматов комендант медленно встал со стула и поднял руки. Его примеру последовали офицеры и солдаты. Немцев быстро обезоружили и отвели во двор под охрану партизан. Мы с Робертом поспешили на улицу.

Короткая летняя ночь уже вполне вступила в свои права, а немцев из Золотонош еще не было. Нам же надо было захватить и разоружить их во что бы то ни стало. Ждать, однако, пришлось недолго: из дозора сообщили, что в село въезжает машина с немецкими солдатами. Мы приготовились достойно встретить «гостей».

Партизаны быстро укрылись за домами. Роберт Кляйн вышел на дорогу и остался у входа в комендатуру. Вскоре послышался рокот мотора и показалась машина. Роберт поднял руку, и машина остановилась. После коротких переговоров немецкий офицер вылез из кабины, отдал какое-то приказание солдатам и пошел вслед за Кляйном в комендатуру.

В кабинете коменданта его быстро разоружили. Офицеру было приказано заставить своих солдат сдаться во избежание напрасного кровопролития. Мы надеялись все сделать без шума, но на улице неожиданно раздались выстрелы. Выскочив из комендатуры, мы обнаружили следующую картину: немецкие солдаты залегли у машины и палили во все стороны. Неизвестно чем бы все это кончилось, если бы не находчивость Роберта Кляйна. Он сбежал с крыльца и закричал по-немецки:

— Мы окружены партизанами! Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно.

Солдаты подчинились и подняли руки. Оказывается, пока мы разоружали офицера, два немецких солдата самовольно покинули машину, вошли во двор комендатуры и обнаружили партизан. В панике они бросились обратно и подняли стрельбу. Однако бой закончился быстро. Партизаны захватили много оружия, боеприпасов и продуктов. Утром оружие и пленные были уже на партизанской базе.

Пленных допросили. Коменданта села Малый Букрин, не щадившего партизан и местных жителей, решили предать суду народных мстителей. На суде присутствовали и пленные немецкие солдаты. За совершенные злодеяния коменданта приговорили к расстрелу. Решение суда объявил Роберт Кляйн.

— Почему вы отнеслись ко мне так строго? — спросил комендант.

— Ваши зверства достойны этой кары! — ответил Роберт.

— Ведь вы — немец, — заговорил опять комендант, — а убиваете немца.

— Да, я немец, — строго проговорил Роберт Кляйн, — но мы караем вас не за то, что вы немец, а за то, что вы фашист и палач.

…Вскоре мы узнали, что нашему боевому другу, отважному партизану Кляйну присвоили высокое звание Героя Советского Союза.

Кляйн совершил с партизанским соединением Вершигоры знаменитый рейд на Сан и Вислу, храбро сражался до полной победы над врагом.

Сейчас Роберт Кляйн живет и работает в Орле, руководит крупным автомобильным хозяйством области. Отважный воин, славный патриот, он и сейчас упорно трудится на благо своей великой Родины.

ЭШЕЛОНЫ ВЗЛЕТАЮТ НА ВОЗДУХ

Глубокая ночь. Мы сидим у костров на маленькой лесной поляне, окруженной дремучим лесом. Недалеко в темноте негромко перекликаются дозорные. Мы ждем самолет с «Большой земли». А его все нет и нет.

— Мины… мины… — то и дело, тяжело вздыхая, говорит Бутенко. — Ах, как нам сейчас нужны мины!

На фронте идут тяжелые бои. Враг наседает. День и ночь на восток идут немецкие эшелоны с танками, пушками, снарядами. Вагоны набиты солдатами. Мы все это видим, но далеко не всегда можем помешать немцам, помочь нашим братьям-фронтовикам.

Мы сожалеем, что земля Украины по преимуществу равнинная. Дороги здесь прямые — нет ни крутых поворотов, ни подъемов и спусков, где можно легко спустить под откос любой эшелон.

Чтобы выполнять задания, нам нужны мины. А их нет — они все израсходованы.

— Пять минут четвертого. Почему нет обещанного самолета? — посмотрев на часы, говорю я. — Сегодня нам обязательно потребуются мины. Это единственное, что мы просим у «Большой земли».

— Если самолет не прилетит, — отвечает грустно Бутенко, — мы прозеваем важные эшелоны.

Немецкие эшелоны шли по железной дороге Казатин — Киев. Эта очень важная для немцев магистраль хорошо охранялась и действовала более или менее нормально. Вот почему мы должны были как можно скорее вывести ее из строя. Нам нужны, нужны мины во что бы то ни стало и как можно скорей!

Наконец где-то в темном небе послышалось монотонное комариное жужжание. Но только тогда, когда напряженный от долгого ожидания слух воспринял характерный рокот нашего авиационного мотора, мы все облегченно вздохнули. Через некоторое время самолет пролетел над тремя специально зажженными кострами и стал кружить. Командир выхватил ракетницу, и в небо одна за другой взлетали три ракеты. Снижаясь с каждым кругом вес больше, самолет сбрасывал парашюты.

— Считайте, сколько парашютов! — крикнул я товарищам, и все быстро разбежались по поляне.

— Один… два… три, — считал Иван Гаман.

Последний круг самолет совсем низко прошел над поляной, словно приветствуя партизан, сильнее взревел моторами, взмыл вверх и пошел на восток» Через несколько минут над нами опять простиралось безмолвное темное небо.

Мины есть. Теперь как можно скорее надо приступить к выполнению задания.

— Задание очень важное. Командование придает его выполнению самое серьезное значение, — сказал нам командир соединения Иван Кузьмич Примак и, обратившись ко мне, добавил: — Тебе поручается возглавить группу.

Бутенко Василий Иванович — комиссар партизанского отряда.

Мы вышли вчетвером: Григорий Алексеенко, Иван Гаман, Василий Бутенко и я. На рассвете добрались до сто двенадцатого разъезда. Здесь в ожидании нам пришлось провести два дня. Движение на дороге напряженное. Из-за усиленной охраны нам никак не удается проникнуть к железнодорожному полотну. Наконец на третий день решили идти на риск. Иного выхода у нас не было. Иван Гаман взял две мины с часовым механизмом и попрощался с нами. Он должен во что бы то ни стало взорвать вражеский эшелон.

— Ваня, ты хорошо изучил эти мины? — спросил Григорий Алексеенко. — Смотри, сам не взлети на воздух.

— Не беспокойтесь, друзья! — с некоторой обидой ответил Гаман. — Разве было когда-нибудь так, чтобы я не по адресу вручал «гостинцы» с «Большой земли»? Подорвется тот, кому эти мины предназначены.

Действительно, Иван Гаман был непревзойденным мастером своего дела. Никто в отряде лучше его не умел быстро и правильно разобраться в сложных системах секретных мин. К тому же он отличался храбростью, выдержкой, хладнокровием. Об этих его качествах мы хорошо знали, но никогда не мешает напомнить товарищу об осторожности. Даже самая маленькая небрежность может помешать делу.

— Буду действовать по обстоятельствам. Останусь целым — встретимся в условленном месте, — спокойно сказал Гаман, крепко обнимая нас на прощание.

И он быстро направился в сторону разъезда. Мы уже знали, что туда прибыл большой эшелон с танками и тяжелыми орудиями. В голове эшелона, в середине и в конце его — охрана с крупнокалиберными пулеметами. Пулеметы эти скорее всего предназначены для стрельбы по воздушным целям, чем для обороны от партизан. Солдат мало, а офицеров совсем не видно. Вероятно, эти немцы еще не напуганы и по сравнению с охраной других эшелонов чувствуют себя спокойно и даже несколько беспечно.

— Партизаны, наверное, не тревожили этого эшелона, — проговорил, отрываясь от бинокля, Алексеенко. — Смотрите, тут даже и охраны особой нет.

— А чего им особенно охранять? — заметил Василий Бутенко. — Танки с платформы не стащишь, да и орудия не столкнешь.

— Эх, удалось бы Ване подойти к этому эшелону, — размечтался я. — Он все поднял бы на воздух. Нельзя допустить, чтобы столько вооружения попало на фронт.

Тем временем Иван Гаман подбирался к эшелону. Шел он открыто, не таясь, надеясь, что его примут за деревенского парнишку, которых немало бродило тогда по станциям в поисках хлеба. Его тоненькая фигурка в ветхой одежде действительно напоминала изголодавшегося бездомного бродягу. Если немцы и заметили его, то не обратили никакого внимания и продолжали дремать у своих тяжелых пулеметов.

Все складывалось как нельзя лучше. Когда Гаман подходил к паровозу, поезд медленно тронулся. Ваня ловко, по-кошачьи, прыгнул вперед и зацепился за подножку тендера. Поезд быстро набирал скорость. Иван не успел подложить мины в нужное место, и ему пришлось ехать дальше вместе с эшелоном.

Поминутно рискуя быть замеченным охраной, Гаман с большим трудом взобрался на тендер, заложил мины и стал спускаться по ступенькам.

Тут его заметил машинист. Высунувшись из паровоза, он погрозил партизану черным кулаком, приказывая прыгать. Иван сделал виноватое лицо и указал машинисту рукой вперед, что должно было означать: ему до следующей станции. Машинист успокоился, и голова его скрылась в паровозной будке.

Взглянув на часы, Иван с ужасом убедился, что до взрыва остается совсем немного времени. Что делать? Тяжело постукивая на стыках, поезд все больше и больше набирал скорость. Если прыгнуть, охрана заметит его и наверняка расстреляет из автоматов. Но и оставаться на поезде дольше нельзя. Иван решается прыгать.

Быстро мелькают кустики травы на крутой насыпи, проносятся столбики-указатели. Еще стремительнее одна за другой в голове партизана проносятся мысли. Надо спрыгнуть и затаиться. Немцы подумают, что человек убился при падении, и, возможно, не станут стрелять. Впереди показался высокий песчаный холм. Это спасение. Долго не раздумывая, Иван отталкивается от ступенек, разжимает руки — и на холм. Удар о песок оглушает, но Иван пересиливает боль и лежит, притаившись, до тех пор, пока мимо него не проносится последний вагон.

Какая-то неведомая сила отрывает его от земли. Забыв про ушибы, Иван несется к спасительному лесу. Но добежать не успевает. Позади раздаются два страшных взрыва. Иван падает, снова больно ударяется о землю. Но теперь он уже не чувствует боли. Огромная радость захлестывает его: задание выполнено! И хотя ему дорога теперь каждая секунда, он задерживается — оглядывается, чтобы увидеть свою работу. Черные тучи дыма подымаются высоко в небо. Рвутся боеприпасы.

Славный подрывник Иван Гаман бежит к лесу, где его давно уже с великим нетерпением и беспокойством ждут друзья.

КОМСОМОЛЬСКИЙ БИЛЕТ

Шумит в ушах. В глазах — темень, ничего не могу различить. Слабыми руками обхватываю шершавое дерево, приподнимаюсь и долго стою, прислонившись к стволу. Тут только возвращается сознание.

Правая нога отяжелела, точно к ней подвесили огромную гирю. Малейшее движение причиняет страшную боль.

Снова закрываю глаза. Слышу, где-то недалеко грохочут выстрелы. Иногда над моей головой со свистом проносятся пули. Пытаюсь припомнить, что случилось, куда девались мои товарищи. Но сосредоточиться никак не удается. То и дело я теряю сознание. Слабые руки разжимаются, я опять падаю.

Сознание быстро возвращается. Лежать немного легче, чем стоять. Но стрельба усиливается.

Пытаюсь встать, протягиваю вперед руки в надежде за что-нибудь ухватиться. Понимаю, что ранен. Ощупываю руками голову, грудь, живот. Кажется, кроме ноги, все в порядке.

«А где же ребята? Неужели они не видели, что я ранен? Далеко ли они и найдут ли меня?» Наконец я отчетливо вспоминаю, что со вчерашнего дня мы находимся в окружении. Наш маленький отряд ведет тяжелый бой. Может быть, многих уже нет в живых. Снова пытаюсь встать и снова падаю. Подымаюсь, и рука машинально тянется к левому карману гимнастерки — там комсомольский билет.

«Что же будет, если враги возьмут меня, беспомощного, в плен?» Я вынул билет и крепко сжал его. Поднялся, прислонился к дереву. В правой руке у меня пистолет, в левой — комсомольский билет. Я решаю найти товарищей. Крепко сжимаю оружие, отталкиваюсь от дерева, делаю шаг в сторону, откуда доносится стрельба, и вновь падаю, потеряв сознание.

…Открываю глаза и вижу Ивана Гамана. Он осторожно поддерживает руками мою отяжелевшую голову. Правая нога моя крепко забинтована.

Вспоминаю все: и как лежал под деревом и как свистели над головой пули. Рука невольно потянулась к карману. Это заметил Иван Гаман.

— Не беспокойся, Вася, — проговорил он. — Комсомольский билет у тебя в левой руке. Мы не могли разжать твои пальцы, когда подобрали тебя.

Иван осторожно сгибает мою руку, и я вижу зажатую в кулаке маленькую серую книжку. Я улыбаюсь и крепко прижимаю руку с комсомольским билетом к взволнованно бьющемуся сердцу…

В канун славного сорокалетия героического ленинского комсомола я послал поздравительные телеграммы моим друзьям-партизанам, бывшим комсомольцам — Василию Клопову, Ивану Гаману и другим, кто вынес меня раненого из боя в ту памятную ночь. В тысячах подвигов советских людей, прославивших на века ленинский комсомол, есть и наша маленькая доля. И мы всегда будем помнить об этом, помнить и гордиться!

ПАРАШЮТИСТ НА КРЫШЕ

По заданию командования мы вылетели в тыл врага. Темной ночью в назначенном квадрате парашютисты покинули самолет. И полет и приземление нашего маленького отряда прошли сравнительно благополучно. Но вот когда мы собрались на лесной опушке, командир недосчитался одного человека.

— Нет Миши-минера, — сообщил он.

Минер Миша Коломиец, худенький, подвижный паренек, нравился всем нам своим веселым характером.

Задание он, как и все мы, знал хорошо, приземлились мы тихо, и, казалось, ничто не могло помешать Мише прийти в условленное место. Командир несколько раз подал сигнал. Никто не отозвался.

Время шло, мы приняли решение: искать! И тут со стороны деревни, далеко от места нашего приземления, послышался подозрительный шум. Хотя и невероятным было предположить, что Миша попал в деревню, но командир приказал разведать: партизанский закон запрещает оставлять товарища в беде.

А случилось вот что. Во время приземления налетел мгновенный порывистый ветер. Парашют отнесло в сторону. Потом Миша рассказал нам:

— Приземлился я на крышу деревенской хаты. Парашют закрыл весь угол дома, хлопает на ветру, тянет меня вниз. Вдруг вижу: перед хатой на перевернутой кадушке сидит немецкий часовой. Дремлет, носом клюет. Но вот парашют развернулся по ветру, сильно захлопал и разбудил немца. Тот вскочил, бросил винтовку и с криком пустился наутек. Сам я тоже испугался и сразу толком ничего не мог сообразить.

Вскоре в село подоспели мы. Сняли парашютиста с соломенной крыши.

Уже много позже нам удалось узнать любопытные последствия неудачного Мишиного приземления. Перепуганный насмерть часовой сообщил своему командованию, что русские выбросили десант на краю села. Большая немецкая часть, пользуясь темнотой, поспешно отступила.

Миша потом долго в шутку хвастался перед товарищами: я, мол, один целый полк фашистов одолел.

Но дело так просто не обошлось. Немцы скоро оправились от испуга и кинулись по нашим следам. Пришлось петлять по лесам, драться с большими силами карателей, часто менять свои базы. Неудачное приземление Коломийца чуть было не сорвало выполнение важного задания. К счастью, все закончилось хорошо.

ПАРТИЗАНСКАЯ СМЕКАЛКА

Однажды вчетвером мы пошли в разведку:

— Будьте осторожны, — предупредил нас связной — старик Власенко из села Трахтемиров. В школе четыре жандарма.

Встреча с жандармами нас не пугала. В тылу врага нам не раз приходилось близко сталкиваться с фашистами, и мы достаточно хорошо знали их повадки. Случалось, что при одном упоминании о партизанах во вражеских гарнизонах вспыхивала паника. Почти всегда с малыми силами, но, действуя внезапно и решительно, партизаны одерживали победы. А в данном случае силы были равны: четверо партизан и столько же жандармов. Поэтому мы смело вошли в село.

У школы было спокойно. Мы оставили двух товарищей на улице, а сами вошли в помещение. В коридоре пусто и тихо, но где-то в дальней комнате слышны голоса. Подходим ближе и стараемся понять, о чем беседуют жандармы. Раздается визгливый голос, стук по столу. Какой-то начальник зло отчитывает подчиненных. Слышится неясное бормотание, затем оживленный гул многих голосов. Мы поняли, что связной ошибся: в школе не четыре жандарма, а гораздо больше. Но делать нечего, надо на что-то решаться. И на этот раз нас выручает партизанская смекалка. Быстро предупреждаем товарищей, оставшихся на улице, чтобы они были наготове, и рывком открываем дверь.

— Ни с места! Руки вверх!

Враги не ожидали нападения. Они вольготно сидят за огромным столом, винтовки стоят у стены, далеко от них.

— Вы окружены партизанами. Сдавайтесь! — грозно скомандовал жандармам мой напарник Алексеенко.

«Какое уж там окружение?» — думал я, поводя своим автоматом перед глазами растерявшихся жандармов. Но те, видно, не сомневались в том, что окружены. Алексеенко спокойно собрал винтовки, а потом, так же не торопясь, связал одного за другим всех фашистов.

Товарищи в отряде нас поздравляли и долго смеялись. А смеяться было над чем: два партизана «окружили» и взяли в плен взвод карателей. Но мы сами свой успех оценили несколько позже. Через некоторое время нам стало известно, что взятые в плен жандармы шли на станцию конвоировать эшелон с советской молодежью, угоняемой в рабство в Германию. К счастью, дело повернулось по-другому: в плен попали каратели, а юноши и девушки оказались на свободе.

КОМЕНДАНТ С РАБОТЫ «СНЯТ»

Партизаны часто совершали дерзкие налеты на гарнизоны оккупантов, постоянно маневрировали и были неуловимы для врага. Действуя на Днепре, партизаны иногда за сутки по несколько раз переправлялись с берега на берег. Такая тактика позволяла малыми силами держать в напряжении военные силы большого оккупированного района. За короткое время партизаны разгромили крупный немецкий гарнизон и уничтожили до батальона вражеских солдат.

После удачной операции командование решило дать отдых партизанам. Отряды переправились на правый берег Днепра и разбили лагерь в густых Понятовских лесах. Эти леса начинаются у окраины города Ржищева и тянутся до самого Черного моря. Правый берег Днепра немного выше левого, горы и лесистые овраги хорошо скрывали партизан. Здесь и обосновалась главная база народных мстителей. Через несколько дней партизаны связались с подпольными организациями окрестных сел и получили ценные сведения о противнике. Это было время великой битвы на Волге. Фашисты беспрерывно гнали свои войска на фронт. Резервов не хватало, и они вынуждены были оголять свои гарнизоны. Части «поддержания внутреннего порядка» сильно поредели.

Фашистский разгул в тылу усилился. Озлобленные неудачами на фронте, оккупанты зверствовали, глумились над мирными советскими людьми. Военные комендатуры, организованные в районных центрах, на железнодорожных станциях и в крупных селах, терроризировали население, грабили, расстреливали. Здания школ, сельских советов превращались в застенки, спортивные площадки — в места казни.

Палачи свирепствовали. Особой кровожадностью отличался комендант Мироновки. Терзал он и своих подчиненных, и даже ходили слухи, что немецкое командование собирается снять его с должности. Но партизаны не стали ждать этого и решили взять дело расправы с ним на себя.

Однажды меня вызвал начальник штаба партизанского соединения Федор Нагайцев.

— Вася, снять коменданта Мироновки с должности поручается тебе, — сказал он. — Ты ведь уже многих комендантов снимал без немецкого приказа, так что убери и этого.

Я стал готовиться в дорогу. Для конспирации мне выдали в штабе документ члена немецкого карательного отряда. Такие документы имели предатели, пользовавшиеся у оккупантов особым доверием.

— Действуй! — сказал начальник штаба. — С этой бумажкой тебе везде дорога открыта. Но будь осторожен.

Я развернул плотную синюю бумажку с большими круглыми печатями. Текст был отпечатан на немецком и русском языках. В центре — орел с распростертыми крыльями. Увидев слово «Гитлер», я испытал желание разорвать этот фашистский «документ». Начальник штаба понял мое состояние.

— Не брезгуй этой бумажкой, — сказал он. — С ней меньше риска, больше шансов на успех.

Мне предстояло добраться до хутора Юхно, расположенного в Мироновском районе, родины Ивана Кузьмича. Прибыв в хутор, я повидался со старостой, показал свой «документ» и потребовал от него, чтобы он доставил меня в Мироновку. Староста не стал возражать. Через полчаса он привел оседланного коня и дал мне в провожатые мальчика лет четырнадцати. Я настолько вошел в роль карателя, что не только не поблагодарил старосту, а даже обругал его за неповоротливость. Он принял это как должное.

Конь мой оказался добрым, хорошо откормленным. По дороге я изучил его повадки: бросал в галоп, резко осаживал, круто поворачивал в сторону. Лошадь хорошо понимала меня. Видно, ей приходилось бывать под умелым всадником.

Попутчик мой оказался серьезным и молчаливым. Было видно, что я ему не понравился с самого начала нашего знакомства. На мои вымышленные рассказы о героических подвигах против партизан он, казалось, не обращал внимания. Только в глазах его я заметил ненависть и презрение. Без сомнения, он был настоящим советским патриотом. Но, что поделаешь, не мог же я сказать ему правду о себе!..

Во второй половине дня мы въехали в Мироновку. Около одного из крайних домов я остановился, сказав мальчику, что хочу попить воды. На самом деле это было не так. В этом доме жил подпольщик Павло Шафраненко. От него я должен был узнать о последних новостях в комендатуре. Самодовольный комендант, держа в страхе местных жителей, подчас даже пост не выставлял у комендатуры. Полицаев он направлял в деревни для сбора продуктов и теплой одежды для армии.

— Побудь здесь, — сказал я проводнику, когда мы остановились в двух кварталах от комендатуры. — Никуда не отлучайся и будь наготове.

Пока шел к комендатуре, мысленно прикинул, как может сложиться эта важная операция. Свой «документ» я вынул из-за голенища и переложил в нагрудный карман френча. Действительно, как и говорил Павло, у комендатуры людей мало. У крыльца трое каких-то гражданских и с ними один полицейский с винтовкой. Кажется, он привел к коменданту арестованных.

Да, это арестованные. Они окидывают меня враждебным взглядом, — ведь на мне ненавистная им форма оккупанта. Люди измождены, со следами побоев на лицах, одежда их порвана. Из комендатуры в сопровождении двух полицаев выходит человек. Он еле передвигает ноги, лицо окровавлено. Полицаи грубо подталкивают его с крыльца. Видно, этот человек был «на приеме» у коменданта. Нечего сказать — «теплый прием».

Я оглянулся. Улица пустынна, и мне захотелось немедленно расправиться с полицаями. Рука невольно потянулась к внутреннему карману френча. Там у меня бесшумный пистолет.

Перестрелять палачей — дело нескольких секунд. Но нельзя. Не затем я послан сюда. Пересиливаю свое волнение и вхожу в приемную коменданта. Секретарь коменданта торопливо копается в ящике стола, что-то ищет. На массивной двери — вывеска. За дверью — комендант, которого я должен сегодня во что бы то ни стало «снять с работы».

— Можно пройти к коменданту? — спрашиваю я по-русски.

— Входите. Пан комендант один.

«Пан один, — пронеслось у меня в голове. — Хорошо. Но что же делать с секретарем? Ведь он, наверное, думает, что понадобится коменданту как переводчик и поэтому идет за мной». Быстро принимаю решение.

— Я прибыл по особому заданию, — решительно говорю я, — немецкий язык знаю хорошо, и вы мне не понадобитесь. Оставайтесь здесь и никого не пускайте. Я должен вручить пану коменданту важный пакет.

Вхожу в кабинет. Толстый рыжий немец встречает меня недовольным взглядом. Я вытянулся, щелкнул каблуками и выбросил, как это делали немецкие солдаты, правую руку вперед. Комендант пробормотал что-то себе под нос.

Нельзя было терять ни секунды. Вместо ответа я опускаю правую руку в нагрудный карман. Немец, видимо, решив, что я полез за документами, молча уставился на меня. Я вынимаю пистолет и стреляю в упор. Комендант валится на сторону без звука. Его залитая кровью голова падает на подлокотник мягкого кресла.

Готов!

Вспоминаю, что надо взять со стола документы. Механически хватаю какие-то списки, чистые бланки и прячу за широкие голенища своих сапог. Спохватываюсь и выкладываю на стол приговор суда народных мстителей о расстреле палача-коменданта.

Кто-то входит с улицы в приемную. Вскрывать сейф нет времени. Стараюсь успокоиться. Тщательно прячу бумаги, пистолет, только что снятый мною с пояса коменданта.

В приемной полицай о чем-то невозмутимо беседует с секретарем. Увидав меня, он вскакивает, щелкает каблуками и вытягивается. Плотно прикрываю за собой дверь.

— Пан комендант сейчас занят. Никого к нему не пускайте, — с наигранным спокойствием и твердостью говорю я и решительно выхожу из комендатуры.

Но на улице спокойствие покидает меня. Нестерпимо хочется бежать скорее к коням, прыгнуть в седло и быстрее скрыться. Еле сдерживаю себя и иду шагом. Малейшая неосторожность может погубить меня. Кажется, пока никто ничего не знает. Скорее бы добраться до коня! Рука в кармане крепко сжимает рукоятку пистолета. Надо быть готовым к любому неожиданному повороту дела. Оглядываюсь назад: все спокойно. Убыстряю шаг. Увидав коней, не выдерживаю и почти бегу. Выхватываю повод у мальчика и стремительно вскакиваю в седло.

— Ну, Коля, поехали! Капут коменданту от партизан!

Мальчик широко раскрывает глаза, бледнеет. Потом вскрикивает, хлещет коня и устремляется за мной.

Мы скачем по улице. Кони идут голова в голову. Из окон нас провожают любопытные тревожные взгляды. Скачем дальше.

За спиной послышались далекие беспорядочные выстрелы. Через минуту стрельба усилилась: полиция подымает тревогу. За селением резко поворачиваем вправо и мчимся по садам, чтобы запутать следы. Оглядываюсь назад: мой спутник изо всех сил старается не отстать от меня.

Вскоре за нами увязалась погоня. Местность ровная, и враги быстро приближаются. До леса еще далеко. Я сворачиваю к холмам и скачу по бездорожью. Только так есть надежда уйти от преследования. Мой проводник что-то отстает. Сдерживаю коня и поджидаю его. Погоня приближается, над нами свистят пули. Вот мальчик поравнялся со мной.

— Я ранен! — крикнул он. — Не оставляйте меня.

Из руки мальчика течет кровь. На глазах у него слезы, он сильно испуган. Ранена и его лошадь. Подъезжаю к нему вплотную и приказываю:

— Пересаживайся ко мне. Быстро!

Мальчик кошкой прыгает на круп моего коня. Я подхватываю и сажаю его впереди себя на седло. Он цепляется за гриву и роняет голову на шею коня. Мысленно благодарю старосту: хорошую лошадь дал он мне: она легко несет двоих. Лес близок. Мы, кажется, уходим от погони. Вот и опушка, кустарник. Наши преследователи застряли в болоте и потеряли нас из виду.

В чаще леса мы остановились. Я перевязал мальчику руку. То ли от того, что вражеская пуля обожгла юное тело, то ли от того, что мальчик впервые в жизни попал в такой серьезный переплет, он изменился, повзрослел буквально на моих глазах: лицо посуровело, губы крепко сжались, в глазах — огонь.

— Как хорошо, что вы партизан! — взволнованно говорит юноша.

Лицо его вдруг омрачается, и он с тревогой спрашивает:

— А вы возьмете меня с собой? Я тоже хочу быть партизаном. Примут меня?

— Примут, Коля, примут, — с улыбкой говорю я. — Ты теперь настоящий партизан! Ведь это с твоей помощью я сумел выполнить такое серьезное задание.

Мальчик молча берет здоровой рукой коня за повод и идет вслед за мною дальше в лес.

Отряд народных мстителей пополнился еще одним храбрым партизаном.

СЛОВО ПАРТИИ

Далеко фронт, где-то далеко советские войска громят фашистов, наступают, освобождают город за городом. А мы забрались в дремучие леса и отсюда всеми силами стараемся помочь своей родной армии. Уходят в темень ночей диверсионные группы, минируют шоссейные дороги, устраивают засады, взрывают мосты, жгут склады с горючим и боеприпасами. Каждая хорошая весть с той стороны фронта радует и воодушевляет партизан, и они дерутся с оккупантами особенно яростно. Но очень плохо, когда вести приходят неутешительные, а еще хуже, когда нет никаких вестей.

В бедственном положении оказались мы весной 1943 года. Партизанская радиостанция вышла из строя. Из приднепровских сел к нам в Понятовские леса часто наведывались связные. Доложив об обстановке, они тут же требовали известий из Москвы. Сводки Совинформбюро, листовки, газеты получали они от партизан и, довольные, отправлялись домой. Но одно время, потеряв связь, мы долго не могли ничего дать связным, ничем не радовали подпольщиков.

— Что же вы это так? — возмущались связные. — Ведь мы, можно сказать, только и живем этими сводками. Разве можно оставлять наших людей без вестей с «Большой земли»? Немцы опять болтают, что Ленинград взяли и на Москву ведут наступление, а мы ничем это вранье опровергнуть не можем.

Мы хорошо понимали подпольщиков, наших людей, временно оказавшихся в оккупации. В деревнях все библиотеки были сожжены и разгромлены. Нельзя найти ни газет, ни журналов. Люди духовно голодали. А немецкая пропаганда не дремала. Фашисты наводнили города и села своими газетами и листовками, в которых на все лады расхваливался «новый порядок» и явно преувеличивались успехи немцев на фронте. Очень трудно нам было тогда без связи, без газет. Кажется, без патронов можно было бы скорее обойтись: патроны-то мы и у врага могли достать, а вот газету у немцев не возьмешь.

Долго мы так бедствовали. Однажды ночью над лесом послышался гул самолета. Мы по звуку угадали, что это наши. Быстро разожгли на поляне условленные костры и стали ждать. Самолет сделал круг, опустился совсем низко и прямо в центр поляны сбросил два парашюта. Быстро тушим костры, разбираем груз и отправляемся в лагерь. Там обнаруживаем, что в пакетах долгожданный груз — газеты! Принялись их тут же жадно читать при слабом свете коптилок. Взял и я тогда несколько газет. Это была наша любимая «Правда». Много времени прошло с тех пор, но я и сейчас ясно помню даты, материалы, что были там напечатаны. Мне достались газеты за 5, 6 и 12 мая 1943 года. Помню, с каким вниманием, не отрываясь, я прочитал передовую «Правды» о юбилее газеты, большой материал о Карле Марксе, главы из романа Михаила Шолохова «Они сражались за Родину». Запомнились мне и карикатуры художников Кукрыниксы на Гитлера. Много мы смеялись тогда.

Газеты помогли нашим агитаторам. По совету комиссара, партизанские художники размножили карикатуры и распространили их по селам. Мы перепечатали также ноту протеста Министерства иностранных дел СССР по поводу насильственного угона оккупантами мирного населения в Германию. Эта нота во множестве экземпляров разошлась по деревням, подбодрила советских людей. По материалам газеты «Правда» готовились листовки и распространялись среди населения. От подпольщиков и партизан наши люди узнавали настоящую правду о положении в стране и на фронте.

Наших листовок и карикатур оккупанты боялись не меньше, чем дерзких налетов партизан. Комендатуры в то время были повсеместно поставлены на ноги. Полицаи и жандармы рыскали по селам, срывали листовки и плакаты. Но на другой день они появлялись вновь, приводя в бессильную ярость оккупантов. Нельзя было задушить слово правды. Оно доходило до сердец, подымало людей на борьбу. Партия помогала нам не только оружием, но и боевым, правдивым, вдохновляющим словом.

МЕСТЬ

На завалинке невысокого дома с соломенной крышей сидит женщина. На лице ее печаль и испуг. Вот она с трудом поднимается, делает несколько нетвердых шагов. Кажется, она вот-вот упадет.

Мальчик лет пятнадцати-шестнадцати быстро подбегает к старушке:

— Бабушка! Я вас провожу.

Анастасия Павловна тихо плачет.

— Сынок!.. Сынок! — и не может дальше..

— Бабушка, не плачьте!

Мальчик — сын погибшего майора Советской Армии. Вместе с матерью они оказались в тылу у немцев, и вот уже скоро шесть месяцев, как приютились в этом селе. Боясь фашистов, они утром вместе с пастухами уходят из села, а вечером возвращаются.

Но сегодня Боря никуда не пошел. Он забрался на чердак, до вечера просидел там и только сейчас слез оттуда и подбежал к Анастасии Павловне. Он хорошо знал ее — она часто вечерами приходила к его матери и подолгу беседовала с ней. Что же с ней случилось?..

Власенко Анастасия Павловна — партизанка.

С тех пор как муж этой женщины, Семен Григорьевич Власенко, исчез из села, ее вот уж несколько месяцев каждый день вызывают в комендатуру, допытываются, где он, с кем он был связан, что сказал уходя.

Женщина измучена физически и духовно.

Сейчас мальчик, поддерживая ее за локоть, проводил в дом. Там он осторожно усадил ее на табуретку.

Анастасия Павловна Власенко долго сидела молча. Затем медленно подняла голову и посмотрела на Борю:

— Сынок, уже вечер. Иди, а то мать, наверно, ищет.

— Может быть, вам что-нибудь нужно?..

— Нет, иди, иди, сынок, — и старая женщина гладит его по голове.

В этот вечер она легла спать раньше обычного, а утром пришла к матери Бориса.

— Мария, я ухожу. Чем каждый день мучиться… Только вот харчей на дорогу нету. Если у тебя что-нибудь есть, дай мне.

Мария мягко упрекнула ее:

— Я вам давно говорила: уходите. Теперь бы уж встретились со своим дедом. Я вам сейчас кое-что соберу.

Она вышла и скоро вернулась с небольшим узелком.

— Вот, бабушка, все, что есть. Возьмите.

— Спасибо, — взволнованно благодарила Анастасия Павловна. — Ну, оставайтесь. Может, встретимся еще когда-нибудь, если будем живы.

По-матерински обняв Марию, она шепнула:

— Береги Бориса!

Вместе они вышли из темного дома и расстались на улице.

Анастасия Павловна дошла до окраины села, оглянулась: нелегко ей покидать родной дом. Немного постояв, она вдруг решила, что не может оставить свою обиду неотомщенной. Женщина направилась к одному из больших домов. Здесь жил староста, предатель, один из виновников смерти многих людей. Анастасия Павловна огляделась, осторожно подошла к дому и достала спички…

Когда она подходила к лесу, жаркое пламя высоко поднималось к небу…

БОЙ НА ЗАВОДЕ

Вот уже два дня, как наши партизанские отряды перебрались в Хоцкий лес. Стоит нестерпимый июльский зной. Лес, густой и высокий, защищает людей от жары. Только холодная ключевая вода — отрада в такие дни. Лошади, отбиваясь от назойливых комаров, стоят в стороне под тенистыми деревьями.

Иван Кузьмич Примак отдыхает в своей палатке. Он всю ночь, сидя над картой, обдумывал и разрабатывал план предстоящей операции. Мы с командиром конного взвода Федором Тютюнником лежим недалеко от палатки Примака. Федор толкует о лошадях.

— Никак не могу я унять этих жеребцов, — жалуется он. — Вот увидишь, когда-нибудь они своим ржанием выдадут нас всех. Надо от них избавиться.

Из палатки выходит Примак и направляется в нашу сторону. Видимо, он слышал наш разговор, потому что, подойдя ближе, говорит:

— Ты прав, товарищ Тютюнник, надо от них избавиться. Седлай! — и показал рукой на жеребцов. — Мы с Васей съездим на дегтярный завод. Может быть, удастся променять их на смирных лошадей.

Скоро Тютюнник подвел нам оседланных коней, и мы, перекинув через плечо карабины, поехали к заводу.

Перед приходом немцев механик этого завода Шевченко вывел его из строя и ушел в лес к партизанам.

Полуразрушенный корпус завода стоит на открытой местности между двумя дорогами. Одна из дорог ведет на хутор Хоцкий. В стороне от дорог виден большой сарай и несколько деревянных домиков. В домиках живут знакомые нам семьи. Это коренные жители. Кроме них, здесь никого нет.

Мы двигаемся не спеша и, прежде чем направиться на завод, решаем подъехать к домикам и разузнать обстановку.

Но когда мы подъехали к сараю, из большой калитки с винтовкой в руке вышел человек плотного телосложения. Увидав нас, он вскинул винтовку:

— Руки вверх!

Наши карабины за спиной, пистолеты в кобурах, в руках у нас, кроме поводьев, ничего нет. Мы беспомощно стоим, не зная, что предпринять.

— Слезайте с лошадей, — командует человек.

Мы молчим.

— Слезайте! — кричит он и прицеливается в Примака.

Мне кажется, что он одним выстрелом хочет прикончить его и меня взять в плен. Я толкаю коня и закрываю собой Ивана Кузьмича.

Раздается выстрел, но пуля только сшибла шапку Примака. Наши кони, перепуганные выстрелом, шарахаются в разные стороны. Я падаю на землю. Примак соскакивает с коня и стреляет из пистолета, но — мимо! Я поднимаюсь с земли и тоже стреляю. Человек, прихрамывая на левую ногу, спешит скрыться за сараем.

Тут же со всех сторон слышатся винтовочные выстрелы.

Только сейчас нам ясно, что мы нарвались на вражескую засаду.

— Вася, сюда! — кричит Примак и бежит.

Я тоже отступаю в лес, в надежде укрыться за деревьями. Вслед несутся винтовочные выстрелы.

Иван Кузьмич куда-то исчез.

Возвращаться обратно и разыскивать его уже невозможно. Я решаю побыстрее добраться до лагеря, сообщить о происшествии, поднять людей.

Посоветовавшись с командирами взводов и групп, мы приняли решение встретить врага в густом лесу, через который проходит большая дорога.

Партизаны собрались быстро, и вскоре отряд выехал. Выслали разведчиков. Те скоро сообщили, что вражеский отряд в пятьдесят человек с конными дозорными впереди следует по нашей дороге. Мы решаем дозорных пропустить вперед и выслать вслед за ними группу в шесть-семь человек, а с остальными вступить в бой на облюбованной нами небольшой поляне, заросшей мелким кустарником.

Разделившись на две группы, партизаны залегли за толстыми соснами, установив ручные пулеметы на флангах.

Вскоре послышался конский топот — и на поляну выехали пять вооруженных всадников. Доехав до поляны, они остановились, посовещались и тронулись дальше. Вслед за ними показались трое немецких полицейских в черных мундирах. Они о чем-то оживленно беседовали.

Как только полицейские проехали мимо нас, показалась подвода в сопровождении всадников. На подводе сидели трое пожилых мужчин в гражданской одежде. В одном из них я узнал человека, который встретил нас у заводского сарая. Вслед за подводой шел весь отряд.

Когда враги оказались метрах в двадцати-двадцати пяти, я скомандовал: «Огонь!» Нам повезло: мы убили четырнадцать вражеских солдат, взяли в плен двадцать четыре. Много досталось нам трофеев, в том числе сорок лошадей. Среди раненых оказался староста хутора Хоцкого.

Ивана Кузьмича мы отыскали, когда пришли на завод. Раненного, его подобрали и спрятали рабочие. Перед тем как отправиться в лес, мы на заводской стене сделали надпись:

Я шел рядом с подводой, на которой везли Ивана Кузьмича, и старался хоть чем-нибудь облегчить его страдания. Мне было больно видеть, как мучительно переносит он дорогу.

Ранение Ивана Кузьмича оказалось очень серьезным. Мы ухаживали за ним, лечили его, как могли, но потом все-таки отправили на «Большую землю». А вскоре на «Большую землю» попал и я. Мы снова встретились.

Произошло это вот как.

В самый разгар Великой Отечественной войны по приказу Центрального штаба партизанского движения Украины двадцать восемь человек с особым заданием должны были переправиться в тыл врага. Командиром этой группы был назначен Иван Кузьмич Примак, комиссаром — бывший командир группы Василий Бутенко. Все входившие в состав группы были надежные, проверенные в боях, во вражеском тылу партизаны. Я тоже летел с этой группой. Это было мое второе задание в тылу врага. Меня радовало то, что я вновь был с Иваном Кузьмичом, любимым боевым командиром.

На трех самолетах, сопровождаемых нашими истребителями, мы летим на большой высоте на юго-запад.

Первый летный час прошел сравнительно быстро и незаметно. Потом из бортового окна самолета партизаны увидели шарообразные огни; они ложились то справа, то слева от нашего самолета. Это стреляли немецкие зенитки. Самолет набрал предельную высоту и, развив максимальную скорость, спешил побыстрее вырваться из зоны зенитного огня. Члены экипажа засуетились, о чем-то переговариваясь между собой. Партизаны, прижавшись друг к другу, дремали на бортовых сиденьях.

Глубокой ночью командир корабля подошел к Ивану Кузьмичу и сказал:

— Погода испортилась, но мы уже прилетели к намеченной цели.

По сигналу Ивана Кузьмича мы встали и приготовились к прыжку. Самолеты, кружась, один за другим стали сбрасывать парашютистов. Иван Кузьмич, Василий Бутенко и радистка Зоя покинули борт самолета последними.

Самолеты, как бы прощаясь с нами, сделали круг и улетели.

Тихо. Темно. Только в небе видны белеющие парашюты наших товарищей. Но вот внизу неожиданно вспыхнули какие-то огни, скоро во все стороны, освещая парашютистов, полетели ракеты.

Враги стреляли снизу трассирующими и разрывными пулями, партизаны в ответ сверху стали бросать гранаты и отстреливаться из пистолетов. Своеобразный бой в воздухе через некоторое время перешел на землю.

Кто приземлился живым, на ходу сбрасывал парашют и включался в бой. Иван Кузьмич, получив в воздухе легкое ранение, приземлился благополучно, но Бутенко был ранен тяжело. Он упал на землю без сознания.

Примак только сейчас разобрался, что мы высадились над самым аэродромом противника. Единственный выход теперь — биться до последней возможности, до последней капли крови.

Уцелевшие партизаны — их осталось человек шестнадцать, не больше, — с гранатами в руках ринулись к стоянкам немецких самолетов. Раздались взрывы, запылал большой пожар. Через несколько минут вражеский аэродром был в огне.

Перестрелка усилилась.

Только в половине шестого утра прекратился этот неравный бой. Между сожженными немецкими самолетами лежали трупы наших товарищей. С большим трудом немногим партизанам удалось вырваться из окружения и уйти в лес.

Потеряли мы и нашего комиссара Василия Бутенко, но впоследствии узнали, что, тяжело раненный, он попал в плен и пережил горькие муки. Его подвергли изощренным пыткам, добиваясь необходимых сведений.

На допросы его приводили в полном сознании, а уносили совершенно бесчувственного. И все-таки враги не сломили этого мужественного человека. В фашистском застенке он провел около двух месяцев.

Но и на этом не кончились мучения Василия Бутенко. Отчаявшись добиться от него сведений, немцы решили перевести его в бухарестскую тюрьму. Зимой, в лютый мороз, в легкой и рваной одежде Бутенко шагал в далекую Румынию. Порвалась обувь, и остаток дороги он шел босиком, обморозил ноги и тяжело заболел.

В Бухаресте полицейские сдали его в центральную городскую тюрьму. В этой мрачной, с суровым режимом тюрьме Бутенко провел больше года. Наступил 1944 год. В августе наша славная Советская Армия освободила Бухарест от немецких захватчиков. Все военнопленные были освобождены из тюрем и лагерей. Бутенко оказался на свободе за день до казни. Василий вместе со своими земляками возвратился на Родину.

Сейчас он проживает в селе Ромашки, Ржищевского района, Киевской области.

ДИВЕРСИИ НА ДОРОГАХ

Задания с «Большой земли» шли одно за другим. Работать приходилось с предельной нагрузкой. Много диверсий партизаны совершали и по своей инициативе.

Однажды группа минеров во главе с лейтенантом Кузиным вышла на очередное задание. Когда поднялись на вершину одного из перевалов Карпатских гор, лейтенант Кузин собрал товарищей. Здесь было самое подходящее место для закладки мины: крутой поворот железной дороги проходил по самому краю пропасти. Лучшего места для крушения воинского эшелона не сыскать.

Минер Савченко высказал предположение:

— Может быть, не стоит подкладывать мины? Можно просто отвинтить гайки — и эшелон полетит под откос. Посмотрите сами, какой крутой поворот.

Кузин усмехнулся:

— Ты не думай, что немецкие железнодорожники — такие уж ротозеи. По опасной дороге они никогда не пустят эшелон, не проверив ее. Вспомни, как осторожны они были на Украине. То же будет и здесь. Перед эшелоном пройдет дрезина.

— А если отвинтить гайки после того как пройдет дрезина? — вмешался в разговор другой минер.

— И это невозможно. Когда на дороге отсутствует охрана, дрезину пускают с небольшим разрывом от эшелона. Не успеем. Нет, надо подложить мину, иначе нельзя, — сказал Кузин.

Четыре минера вышли на железнодорожную насыпь и стали копать небольшие ямки глубоко под рельсами. Остальные партизаны во главе с командиром отряда вели наблюдение.

Через полтора часа все собрались на железнодорожном полотне, где были установлены мины.

— Правильно установили? Учли тяжесть дрезины? — спросил командир группы минера Савченко.

— Все правильно, товарищ командир! Не первый раз!

По знаку командира все партизаны быстро разошлись по своим местам. Вскоре пост сообщил о появлении дрезины. На небольшой скорости она проехала мимо партизан, а почти вслед за ней шел и эшелон. Он медленно взял подъем, миновал перевал и быстро устремился вниз.

— Эшелон на двойной тяге! — шепнул командиру Савченко.

— Это еще лучше — сила заряда вполне достаточная! — ответил Кузин, продолжая наблюдение в бинокль.

— Ложись! — скомандовал он.

Раздался сильный взрыв. Вражеский состав, гремя и сметая все со своего пути, с шумом полетел в пропасть. Разорванные вагоны, с треском ударяясь о толстые сосны, катились вниз.

Внизу не затухало: начали рваться снаряды, мины.

Народные мстители с радостью смотрели на дело своих рук. Еще одно боевое задание выполнено!

Нет, не будет врагу на советской земле покоя!

ПЕРЕПРАВА

В начале осени 1943 года немецко-фашистские войска оставили Харьков и стремительно откатывались к Днепру. 17 сентября в штаб партизанского соединения имени Чапаева, действовавшего в то время в Хоцких лесах на левобережье Днепра, прорвалась разведка танковой части регулярной Советской Армии.

Командир разведчиков подполковник-танкист еле освободился из объятий радостных партизан. И как нам было не радоваться: враг бежит, многострадальная земля Украины освобождается от ненавистных оккупантов! Танкист немедленно попросил проводить его в партизанский штаб.

— У меня очень важное задание, — сказал он. — Свободного времени нет ни минуты.

Мы не стали его задерживать, отвлекать расспросами и с контрольного поста почти бегом направились в глубину леса, в штаб. Что-то важное привез нам гость с советской земли, и как жаль, что нам не удастся поговорить с ним подробнее! Танкист скрывается в штабной землянке, а мы остаемся наверху. Какими долгими показались мне те полчаса, которые провел танкист у нашего командира!

— Прощайте, — сказал подполковник, появляясь в дверях. — Ждите нас ночью…

Тут же командиров отрядов позвали к Примаку. Я руководил тогда третьим отрядом, самым большим в соединении. Именно поэтому мне приходилось часто выходить на серьезные задания. И еще одна особенность была у моего отряда: почти все его бойцы — местные жители, хорошо знающие родное Приднепровье. А в своем доме, как известно, и стены помогают.

И на этот раз меня ждало важное задание.

— Рассаживайтесь, товарищи, — сказал командир соединения, как только мы вошли в землянку, и сразу обратился ко мне: — Вася, сколько у тебя в отряде местных жителей?

— Человек сто, сто пятьдесят.

— Добре! — довольно крякнул командир. — Откуда больше?

— Да почти все из ближних деревень: из Григоровки, из Малого Букрина, из Луковицы, есть и трахтемировские, — начал перечислять я, но командир остановил меня.

— Вот и хорошо. Как раз то, что нам требуется. А теперь все послушайте меня внимательно.

Командир раскрыл перед нами план предстоящей операции. Советские войска должны были на днях выйти к Днепру и с ходу форсировать его. Дело это нелегкое. Передовые части не располагали переправочными средствами. Вот поэтому командование обратилось к партизанам с просьбой захватить на правом берегу Днепра плацдарм и удержать его до прихода регулярных войск. Указывалось конкретное место переправы и примерные границы плацдарма.

Партизаны должны были захватить село Григоровку и еще несколько прибрежных сел и выйти на высоты в районе Великого и Малого Букрина. По имени этих сел плацдарм получил впоследствии название Букринского.

— На операцию пойдет отряд Кайсенова, — подытожил командир. — Подбери, Кайсенов, сто двадцать человек, подготовь лодки. Ночью получите автоматы и противотанковые гранаты.

Времени у меня было в обрез, а сделать предстояло многое. Я выслал разведчиков с заданием наблюдать за правым берегом, а с остальными партизанами пошел отыскивать лодки. Лодки у нас были. Еще летом мы захватили у немцев несколько вместительных весельных судов и затопили их в глухих днепровских лиманах. Теперь надо поднять их и привести в порядок.

К вечеру лодки были подняты и сушей доставлены в ивняковые заросли на левом берегу Днепра против села Григоровки. Разведчики порадовали хорошими вестями: в Григоровке почти не обнаружено никакого движения. Ничего подозрительного не наблюдалось и на высотах, которые нам предстояло занять.

Григоровка — крупное село. Оно начинается у самого берега и уходит по узкой, глубокой лощине к дальним правобережным холмам. Здесь всего одна улица. Дома лепятся по склону и словно нависают над дорогой. И дорога очень узкая: двум грузовикам не разъехаться. Все это партизаны хорошо знали. Знали мы также и то, что в селе располагается небольшой гарнизон жандармерии и регулярных немецких войск. В селе могли быть и легкие танки, которые патрулируют дороги и сопровождают идущие к фронту фашистские части.

— Переправляться будем ниже Григоровки, — сказал я своим товарищам. — Так будет легче подобраться к селу и внезапно напасть на него.

К ночи у нас все было готово для переправы. Партизаны получили автоматы и много противотанковых гранат, как узнали мы позже, доставленных нам армейскими разведчиками. Оставалось только посадить в лодки людей и по сигналу оттолкнуться от берега. Но такого сигнала от командира соединения все не было. Партизаны стали волноваться. Время уходит, немцы могут пронюхать об операции, и тогда нам придется плохо.

Наконец на берегу появился командир соединения. За ним торопливо следуют какие-то люди. «Солдаты!» — определил я, когда они подошли ближе.

— Все готово? — спрашивает командир.

— Все, — неестественным, хриплым голосом говорю я. — Ждем сигнала.

— Сейчас будете отправляться, — командир махнул рукой стоявшим в отдалении солдатам. — Принимай гостей — и в добрый путь!

— Приказано сопровождать вас, — козырнул солдат. — Укажите нам место в лодке.

Солдат было четверо. Бравые, рослые молодые ребята. Давно я не видал таких, и вооружены отлично. У всех автоматы, кинжалы в ножнах, бинокли. Одеты во все новое, добротное. Совсем неказисто выглядят рядом с ними разношерстно одетые партизаны. Сразу видно, что это солдаты мощной регулярной армий. Нашей, родной армии-освободительницы. И хотя их всего четверо, кажется, что у нас прибавилось сил, и предстоящий бой не так страшен. Даю команду усаживаться в лодки. Солдаты устраиваются в самой вместительной. С ними радиостанция, а ею нельзя рисковать.

Первой идет разведочная лодка. Вот она уже на середине. Все спокойно и тихо вокруг. Пора отправляться и нам. И вдруг над Днепром гремит резкая пулеметная очередь. Трассирующие пули веером рассыпаются вокруг лодки. Она заметалась, накренилась и беспомощно заплясала на воде. Нам видно, как кто-то переваливает через борт и, отфыркиваясь, цепляется руками за лодку. Течение уносит наших разведчиков вниз. По ним продолжают стрелять. В перестрелку вступает второй, затем третий вражеский пулемет. Лодка исчезает в темноте. Немцы ведут огонь с того самого места на берегу, куда мы еще днем решили высаживаться. Неужели враги пронюхали о переправе?

Однако раздумывать некогда, мы оставляем оружие и боеприпасы в лодках, а сами по команде дружно скатываемся в воду. Уцепившись за борта, подталкиваем лодки и гребем к противоположному берегу. Нас накрывают пулеметчики, но мы и не думаем останавливаться. Лодки сносит течением, и цепочка партизан растягивается. Ни стонов, ни криков. Раненые тут же молча возвращаются к своему берегу. Все они — хорошие пловцы. Все, за исключением своего командира. Только в воде я с ужасом вспоминаю, что как-то не выбрал времени научиться плавать. А если ранят? Но рядом со мной дюжий партизан Алексеенко, и я успокаиваюсь. Он-то меня не бросит, в случае чего вытащит.

Наше суденышко плывет довольно резво. Это потому, что гонят его всего восемь человек. Да и вражеский огонь не дает дремать. Пулеметы захлебываются, над водой повисают ракеты. Странно, что никто из восьми даже не ранен. Видно, враги нервничают — сильно мажут. Так часто бывает с фашистами. Мы хорошо их изучили: они храбры, когда их много.

Вот наши ноги ощущают дно. Берег близко. Напрягаем последние силы и на руках выносим лодку на песок. Быстро разбираем оружие и бежим туда, где засели враги. На секунду оглядываюсь: все, кажется, в порядке. Вода кипит от пуль, но лодки плывут, упрямо приближаются к берегу.

Быстро отрезаем немецких пулеметчиков. Они — на виду, даже окопы как следует не отрыты. Партизан Иван Романенко первым бросает гранаты. Один пулемет умолкает. Слышны взрывы и у других пулеметных точек. Все кончено. Дорога к Григоровке открыта. От берега бегут партизаны. Они собираются маленькими группками и спешат на высоты. Здесь у нас место сбора. Еще накануне мы разбили отряд на группы по двадцать человек, и в каждую назначили командира. Я замечаю около себя Романенко и вспоминаю, что он командир группы.

— Романенко! — кричу я. — Где твои люди? Собирай немедленно.

Романенко убегает. Я присаживаюсь на жесткую траву и оглядываю свое войско. Неужели это все мои бойцы? Их много, человек сто. И как же это они уцелели? Пыхтят, торопятся, пробираются ко мне и те четверо — солдаты. И они уцелели. Живы и здоровы. Но в каком виде? С них течет вода, на руках, на лицах — подтеки грязи, сапоги чавкают — в них вода. Солдаты быстро устанавливают радиостанцию, и через несколько минут я слышу далекий, но какой-то родной и будто знакомый голос. Это командир воинской части. Он поздравляет меня с успешным началом операции и приказывает двигаться дальше.

— Держитесь! — доносится издалека. — Посылаем к вам помощь.

Мы штурмуем Григоровку. Подвижные группы партизан блокировали лощину и обстреливают село с разных сторон. В селе невообразимая паника. Столкнулись на узкой дороге и горят машины. Несколько танков пытаются отстреливаться. Вскоре партизаны поджигают один из них, а другие поспешно отступают. Фашистские танки давят своих, вдребезги разносят машины и повозки и спешат выбраться из села. Зажатые в узкой лощине, фашисты мечутся и почти не оказывают нам сопротивления. Неожиданное смелое нападение обеспечило партизанам успех. Григоровка — наша! К рассвету партизаны занимают Луковицу, Зарубинцы, Трахтемиров, высоты южнее Великого и Малого Букрина.

Здесь, на высотах, когда-то, при отступлении, шли тяжелые бои. Сохранились окопы, блиндажи, глубокие траншеи. Они оказались как нельзя кстати сейчас. Мы знали, что немцы не оставят нас в покое, попытаются столкнуть в Днепр. Партизаны заняли оборону и приготовились к жестокому бою. Фашисты не заставили себя ждать. Утром появились их самолеты, потом пошли танки. Местность вокруг изрезана оврагами, вражеским танкам трудно маневрировать, и партизаны сравнительно легко отбивают первые две атаки. Солдаты зовут меня к рации.

— Держимся! — отвечаю я на вопрос незнакомого командира. — Но трудно. Очень трудно. Теряем партизан.

— Помощь идет, идет помощь! — хрипит рация.

Я чувствую, что тот командир волнуется не меньше меня. Когда мы отбиваем третью атаку, приходит наконец помощь. Помощь довольно внушительная: рота автоматчиков. Бойцы быстро и умело рассредоточились в окопах. Я предложил командиру роты взять партизан под опеку опытных бойцов и командиров. Он согласился. Когда переформировка была закончена, молоденький лейтенант весело сказал мне:

— Теперь нам и сам черт не страшен: армия и народ соединились, а эту силу никому не сломить!

— Это верно, — поддержал я. — Но одной ротой немецкие танки не сдержишь. Видишь, опять они ползут на нас.

— Кто сказал, что у нас одна рота? — удивился лейтенант. — Посмотри на Днепр. Знаешь, что сейчас делается на переправе?

А на переправе, кажется, творилось что-то ужасное. Самолеты с ревом проносились над нами, пикировали и сыпали в днепровскую воду свой смертоносный груз. Эх, несладко приходилось там нашим! Не один солдат лег на мокрый песок, не одного храбреца убаюкал на вечный сон седой Днепр. Выдержат ли наши? На плацдарме стоит сплошной грохот, в окопах рвутся бомбы, снаряды, тяжелые мины. Фашистские танки с ревом кидаются на наши позиции.

Большие потери у партизан. В группе Романенко не осталось ни одного человека. Часть партизан погибла еще ночью в Григоровке, когда брали немецкий штаб, большинство полегло здесь, на высотах. А где-то там, за высотами, раскинулось село Малый Каратель. Село, где родился и вырос партизан Романенко. Недолго осталось оккупантам топтать советскую землю, разгуливать по улицам Малого Карателя. И туда придет Советская Армия. Но Романенко этого уже не увидит…

Вот я вижу как он, грязный, закопченный, в изодранном пиджаке, поднимается со дна окопа. Он оглушен, изранен. В руках у партизана тяжелая противотанковая граната. Романенко выпрыгивает из окопа и шагает навстречу фашистскому танку.

— Куда ты, Романенко?! — кричу я. — Назад!

Но он не слышит меня. В голове его одна мысль: остановить танк, грудью заслонить родную землю. Он поднимает гранату над головой. Танк тяжело ползет на героя. Но не стреляет. Видно, пробирает фашистов дрожь. И за крепкой броней не чувствуют они себя в безопасности, когда вот так, с открытой грудью, в полный рост наступает на них советский человек. Романенко взмахивает рукой — и граната летит под гусеницы вражеского танка. Но тут фашистский снаряд поднимает на воздух безжизненное тело храброго партизана. Величественная, прекрасная смерть…

Мы идем по траншеям, отбиваемся гранатами, стреляем из автоматов. Мало, совсем мало осталось партизан. Между зелеными гимнастерками редко мелькают фигуры наших, в неформенной одежде. Но мы держимся. Самолеты утюжат нас, над окопами желтая пыль, горький тротиловый дым. Нечем дышать, во рту пересохло. Люди кричат и не узнают своих голосов. Кто-то настойчиво оттаскивает меня от бруствера и с силой тянет за собой. Забираемся в какой-то разбитый блиндаж. В углу потрескивает рация. Просто чудо, как она уцелела в таком аду.

— Держитесь до двенадцати! — слышу я взволнованный голос. — Только до двенадцати.

До двенадцати совсем уж немного, каких-нибудь полчаса. Выдержим. Надо выдержать. Над Днепром по-прежнему стоит грохот и рев самолетов. Он особенно слышен нам, когда над нашими окопами в редкие минуты не рвутся снаряды и мины.

Полчаса тянутся целую вечность. Я контужен, из ушей, из носа течет кровь. Кто-то наскоро перевязывает меня. Надоедливая, тупая, ноющая боль во всем теле. Она не утихает. В окопах и вокруг все черно, земля изрыта воронками.

— Назад! — доносится до меня. — Кайсенов, назад…

— Что — назад? — ору я изо всех сил. — Отступать?

— Назад погляди, чудак, — молоденький лейтенант трясет меня за плечи и поворачивает лицом к Днепру. — Видишь, что сзади нас делается? А ты — отступать!

Сердце у меня на секунду остановилось, в глазах зарябило. Что это? Что там делается? Нет, такого я никогда не видел. От Днепра, от Григоровки к нам на высоты шли войска. Танки, машины с пушками. Над нами прошелестели и разорвались в расположении атакующих немцев первые наши снаряды. Помощь! Пришла помощь. Я машинально взглянул на часы, они остановились. Но какое это имеет значение? До часу или до двенадцати мы держались на высотах — совсем неважно. Главное — высоты наши, и Днепр наш! Навсегда наш!

…Партизан тут же вывели из боя. Вместе со своими товарищами к вечеру я переправился на левый берег. В штабе воинской части нас ожидали. Среди командиров я увидел и того разведчика-танкиста, который накануне установил связь с партизанами. Он приветливо улыбнулся мне, крепко пожал руку. Командование части горячо благодарило партизан за помощь в переправе через Днепр. Я получил в награду ценный подарок — личное оружие.

— Вы ранены? — забеспокоился офицер, заметив кровь на моей одежде. — Немедленно доставьте командира в госпиталь.

— Теперь уже ничего, — поблагодарил я, — помогите мне добраться до своего соединения.

— Хорошо, — согласился он. — Ваш штаб находится в селе Пологие Бергуны. Вас и ваших товарищей сейчас отвезут туда.

…Уже в госпитале я узнал из газет о награждении своих товарищей, отличившихся в боях за Букринский плацдарм. Встретилась мне и фамилия Сысолятина. Кто же это такой? Вскоре мне рассказали, что Сысолятин — это боец-радист, который связывал меня со своим командованием. Храбрый парень, безусловно, он заслужил почетную награду.

Вспомнили мы тогда и тех, кто погиб на плацдарме, не дожил до окончательной славной победы.

Вспоминают партизаны своих боевых друзей и сейчас и никогда не забудут. Память героев дорога всему нашему народу.

ПОЛОНИНА РУНО

Шли жаркие бои на подступах к Закарпатской Украине. По особому поручению Центрального штаба партизанского движения Украины наше соединение прибыло на аэродром 4-го Украинского фронта. В соединении — шесть боевых отрядов.

Наш командир только перед самым вылетом бегло познакомился с командирами отрядов.

Я на этот раз не знал многих партизан, входивших в состав нашего соединения. Большинство из них были молодые люди, впервые вылетающие во вражеский тыл. Я знал хорошо только Тканко, Спижевого, Бурого, Милентенкова и еще нескольких человек.

Ночью на транспортных самолетах в сопровождении истребителей мы вылетели.

У линии фронта попали под жесточайший обстрел. Самолет, кренясь и маневрируя между разрывами вражеских снарядов, шел курсом на юго-запад. Когда перелетели линию фронта и оказались далеко от зоны обстрела, командир корабля, передав штурвал второму пилоту, вышел к нам и с печальным видом сообщил Тканко, что вражеской артиллерией сбиты два транспортных самолета с партизанами нашего соединения.

Группа партизан перед отправкой в тыл врага во главе с Героем Советского Союза Тканко.

Наш самолет шел теперь над Карпатскими горами.

— Густой, сплошной туман. Из-за плохой видимости разыскать удобную площадку для высадки людей невозможно. Что будем делать? — спросил командир корабля у командира соединения.

— Надо высаживаться. В любом удобном месте, — отвечал Тканко.

Скоро самолет накренился и сделал два-три круга. Из кабины вышел второй пилот вместе со штурманом. Они открыли дверь самолета и дали команду на высадку. В дверь хлынул сырой воздух. Парашютисты, прощаясь с членами экипажа, выпрыгивали из самолета. Самым последним прыгнул я. Вокруг меня — сверху и снизу, слева и справа — белели парашюты моих товарищей.

Немного погодя снизу послышался легкий шум. Я понял: подо мной лес. Поджимая ноги, стал готовиться к приземлению. Еще минута — и я приземлился на небольшую полянку. Надежно спрятав парашют и взяв автомат, я без особого труда разыскал одного своего товарища — Митю. Он подвернул правую ногу и еле встал. Что делать? Решаем ждать условного сигнала командира соединения. Вот справа в темном небе показалась красно-зеленая ракета Тканко. Мы с Митей заторопились к месту общего сбора.

Когда подошли, около Тканко сидели четыре партизана. Наступало утро, а собралось нас всего семеро. Решаем углубиться в лес, а оттуда исподволь вести поиски остальных товарищей.

Надо было и по карте уточнить и разыскать место, где, по оперативному плану, предполагалась наша высадка. По словам начальника штаба партизанского движения Украины, мы должны были высадиться на высоте Полонина Руно, против чехословацкой границы. Сейчас мы находились на склоне какой-то скалистой горы. Ориентироваться на густо заросшей смешанным лесом горе было невозможно. Причудливый, сказочный лес показался нам безжизненным, не слышно даже пения лесных птиц, О том, что в этой местности редко ступала нога человека, говорил и тот факт, что время от времени горные олени и козлы безбоязненно шли на водопой к родникам.

Против нас возвышалась высокая гора с почти оголенным гребнем. По нашему предположению, это и была Полонина Руно.

Александр Васильевич Тканко подбадривал нас:

— Все устроится хорошо. Пошли!

Мы стали подниматься на вершину этой соседней горы. Восхождение удалось завершить к вечеру следующего дня.

Вершина горы была без деревьев и представляла собой альпийский луг. Мы ночевали на открытой поляне. Ночью настолько густо и обильно выпала роса, что все промокли до нитки.

И в этот день и на следующий мы не встретили наших товарищей.

Группа партизан перед вылетом в тыл врага. Справа налево: К. Спижевой, Леня, Петя, Миша, Юрик, Гриша, Леня, Анатолий и Леонид Мариненко, Касым Кайсенов.

Итак, пропали, как в воду канули, партизаны двух отрядов. Один из них возглавлял начальник штаба соединения Виктор Бурый, другой — комиссар соединения Леонид Страх.

Мы терялись в догадках.

Наша группа под командованием Тканко после продолжительной разведки, длившейся несколько часов, вышла на солнечный склон горы. Далеко к югу виднелись небольшие горы, заросшие густыми деревьями. Над горами медленно плыли серебристые облака.

Вдруг идущий впереди всех Константин Спижевой резко остановился, посмотрел вниз и махнул нам рукой.

В двухстах метрах от нас на большом камне, опершись на палку, сидел человек.

Командир жестом подозвал всех к себе.

— Во что бы то ни стало задержать этого человека! Он может нам кое-что рассказать.

Незнакомец по-прежнему сидел неподвижно — похоже, дремал. Услышав близкие шаги, он быстро вскочил. Наш партизан Митя был уроженцем Закарпатской Украины и хорошо знал местный язык. Он сказал:

— Не бойся. Мы свои люди.

Несколько придя в себя, незнакомец быстро заговорил. Мы подошли и увидели смуглого, с густыми бровями человека лет тридцати пяти-тридцати шести. На нем был домотканый халат из козьей шерсти и светлые штаны из мешковины, ноги босые. Он глядел на нас испуганно.

Как выяснилось, незнакомец пас коров своих односельчан. По его словам, у него были еще два помощника. Пастух пригласил партизан к себе.

Он привел нас к большому коровнику. Когда мы зашли в просторное саманное помещение, женщины, доившие коров, встали. Здесь были молодые девушки, женщины средних лет и старухи.

После беседы с переводчиком они подошли к нам поближе и попытались завести разговор.

Некоторые из них, большей частью пожилые, знали русский язык. Один старик, беседовавший с Александром Васильевичем, пригласил нас в палатку.

Несколько палаток стояло вокруг коровника. Они были на фундаментах из больших обтесанных камней, верх — из тонких досок, конусообразный.

Старик пригласил нас в крайнюю палатку. Оставив снаружи часового, мы вошли. Скоро туда собрались и все местные. Посредине палатки разожгли очаг. Мы расселись вокруг него и продолжали беседу. Говорил главным образом Александр Васильевич. Его слушали с большим вниманием. Старики, знающие русский язык, переводили его слова другим.

В беседе прошли два-три часа. Потом на низеньком квадратном столике появилось свежее молоко в глиняных крынках, кукурузный хлеб и копченое свиное сало.

— Не стесняйтесь, ешьте, дорогие гости, — приглашал радушно старик. — Хотели бы угостить вас получше, но нечем. Все отбирают фашисты.

Старик рассказал, как, спасаясь от поборов, крестьяне решили угнать своих коров в далекий горный лес. Этим только они и жили.

Все жаловались, что и до войны жили небогато, а уж теперь и совсем плохо. Если немцы разыщут их и отберут коров, придется умирать с голоду.

Гостеприимного старика звали дедом Миколой.

Шел дождь, и он пригласил нас переночевать, все радостно закивали головами.

В эту ночь мы спали в теплых и уютных палатках, а утром, попрощавшись и взяв с собой проводником деда Миколу, отправились в путь.

В КАРПАТАХ

Нашему командиру десантной группы Тканко Александру Васильевичу было в то время около тридцати лет, но выглядел он старше, видно, оттого, что был строг и совсем редко улыбался. Он любил, когда ему говорили правду, и жестоко карал провинившихся и не признающих своей вины. Было страшно смотреть в его проницательные голубые глаза, горящие гневом и презрением к трусам, к людям, опозорившим высокое звание партизана. Но он был справедлив и умел великодушно прощать проступки, если люди их осознали и прочувствовали. Его уважали и любили, и никто из командиров не осмеливался ему лгать.

Тканко Александр Васильевич — командир партизанского соединения.

Однажды и мне с товарищами пришлось идти к нему с повинной, и только откровенное признание помогло нам избежать серьезных неприятностей. Вот как это было. Перед вылетом в Карпаты мы стояли в селе Аварово, недалеко от фронта. Отряды из соединения Александра Васильевича должны были, как только позволит погода, выбрасываться поочередно в тыл врага. Но погода долго не баловала нас, и мы томились от безделья. Но вот наконец нас предупредили, что мы должны быть готовы к полету в тыл. Как сейчас помню, это было 21 июня 1944 года. Выдался на редкость ясный знойный день. Мы «квартировали» в небольшом сарае на окраине села.

— У нас все готово, — сказал партизан Спижевой, — до вылета далеко. Не пойти ли нам искупаться на дорожку?

Спижевой — веселый, красивый, с черными кудрявыми волосами парень. Он комиссар нашего отряда. Родился он в селе Григоровка, Переяславского района. Во время войны вместе со своей частью, где он служил офицером, Спижевой попал в окружение. После долгих боев и отступлений пробрался в родное село и здесь сразу же включился в подпольную работу. Подпольем в этом селе руководил тогда коммунист Емельян Демьянович Ломако. Отца Спижевого фашисты повесили в тот день, как заняли Григоровку. А мать Софья Павловна и его сестра Надежда Ивановна после долгих мытарств попали к партизанам. Здесь с ними Спижевой и встретился.

В моей группе был и Григорий Алексеенко. Он был одного возраста со Спижевым, и они даже внешне походили друг на друга. Однажды Алексеенко был схвачен гитлеровцами, и его ждала смерть. Но парню удалось бежать и пробраться к партизанам. Алексеенко был беззаветно храбрым человеком, и это его качество очень ценили партизаны.

…Случайно брошенное Спижевым предложение всем понравилось, и мы отправились на реку. Там мы застали купающихся деревенских ребятишек и присоединились к ним. Мальчишки с восхищением оглядывали нас. Они, конечно, догадывались, кто мы и откуда. Когда мы раздевались, ребятишки настойчиво просили нас что-нибудь продать им или подарить на память. Я вынул свои карманные трофейные часы и показал им.

— Хотите часы?

— Хотим, хотим, — хором закричали они.

— Вася, — сказал Спижевой, — часы ведь нам самим нужны.

— А зачем они? — заговорил Алексеенко. — Когда будем прыгать с парашютом, они могут вывалиться и пропадут ни за что. А хлопцам будет память.

Я отстегнул цепочку и передал часы ребятам. Обрадованные хлопцы, даже забыв поблагодарить нас, стремглав побежали в деревню. Но не успели мы как следует побарахтаться в воде, как наши новые знакомые опять появились у реки. В руках у них — большая бутыль.

— Дядьки! — закричали нам ребята. — Мы вот вам принесли согреться после купания. Добрый самогон, первач. Один стакан любую лихорадку из тела выгонит… Да вот сала шматок, да хлеба.

Мы посмеялись и поблагодарили ребят. После купания уселись на заросшем густой травой холмике и принялась за деревенские дары. Самогон был очень крепкий, не уступал спирту. Мы охмелели после первых же глотков. И, как это всегда бывает с подвыпившими людьми, занялись бесконечными воспоминаниями и обсуждениями всяких планов. Каждому из нас было, конечно, грустно оттого, что скоро наш самолет будут обстреливать вражеские зенитки, и неизвестно еще, как встретит нас чужой, незнакомый край.

За разговорами мы не заметили, как опорожнили объемистый сосуд.

— Товарищи! — разгорячился Алексеенко. — На этот раз мы полетим за границу, на территорию Венгрии. Нас ждут Карпаты! Давайте дадим салют в честь нашей родины, с которой мы сейчас прощаемся.

— Правильно, Гриша, — поддержал Спижевой. — И еще салют в честь тех, кто, как мой отец, сложили свои головы.

Алексеенко схватил автомат и запустил в синее бездонное небо несколько очередей. За ним отсалютовали Спижевой и я…

И тут случилось неожиданное. Рядом с нами вдруг защелкали пули, и мы увидели наших солдат, со всех сторон окружавших нас. Мы только теперь вспомнили, что были в штатском. И наша стрельба, конечно, привлекла внимание. Но было уже поздно… Солдаты стреляли в нас.

— Вася, я ранен, — крикнул Алексеенко и, схватив гранату, замахнулся на солдат.

— Ты что? — схватил я его за руку. — В своих? Успокойся.

Все дальнейшее помнится смутно. Я очнулся связанным в каком-то подвале. Рядом Спижевой и Алексеенко. Все тело болит. Видимо, солдаты переусердствовали и крепко помяли нас. Мы обезоружены. Я понял, какую великую глупость совершили мы, напившись самогону и открыв стрельбу. Я поднялся, ногой открыл дверь подвала. Меня остановил часовой с автоматом.

— Быстро зови сюда своего начальника, — сказал я часовому.

Спижевой и Алексеенко присоединились к моему требованию, и через несколько минут к нам пришли два полковника и майор.

— Задержанные очнулись? — спросил полковник.

Нас развязали.

Я подошел к полковнику и показал ему кусок красной ленты с изображением двух цифр. Полковник нахмурился.

— Да, печальное недоразумение, — заговорил офицер, которому оказался известен наш пароль. — Но ваша глупая стрельба и одежда ввели нас в заблуждение… Идемте ко мне!

Мы уже опоздали на полчаса к вылету. Полковник отправил нас на место в своей машине. Настроение у всех было скверное.

— Что делать? — спросил я, грустно оглядывая своих приунывших товарищей. — Нашему проступку нет прощения. Что скажет Александр Васильевич?

— Александр Васильевич нас расстреляет, — неожиданно сказал Алексеенко.

— Мы этого заслужили, — сказал я. — Но как мы сейчас посмотрим в глаза командиру, своим товарищам? Ведь из-за нас, возможно, сорвалось важное дело. Кто-то уже в тылу врага, а мы болтаемся здесь.

— Это ты начал, Гриша, — заметил Алексеенко.

— Нечего искать виновных, — перебил я, отвечать будем вместе.

— Вася, тебя любит Александр Васильевич, — заговорил Спижевой, — и ты наш командир. Иди к нему сам, а мы подождем здесь.

И вот я иду к командиру. У штаба много народу, я остановился и прислушиваюсь, пытаюсь по разговорам определить обстановку. Какое-то тяжелое чувство и вместе страх останавливали меня.

— Пришел Кайсенов? — послышался из раскрытого окна голос Александра Васильевича. Он показался мне суровым и грозным.

— Нет, не пришел, — ответили несколько человек.

— Добре. А ну, ребята, запевай! Мариненко!

— «По-за лугом зелененьким», — громко начал Мариненко, и его поддерживают остальные.

Из множества голосов я слышу негромкий, на приятный голос Александра Васильевича.

Партизаны поют. Я любил эту песню не меньше моих друзей-украинцев, часто вечерами пел ее вместе со всеми. Эта песня была с нами в горе и в радости, скрашивала суровые партизанские будни, заглушала тоску о доме. Но я знал и то, что Александр Васильевич просил петь эту песню только в трудные минуты. Мне стало не по себе.

Я решаюсь прервать пение и вхожу. По узкому проходу, образовавшемуся от раздвинувшихся в обе стороны партизан, подхожу к Тканко и говорю:

— Товарищ командир! Александр Васильевич, расстреляйте меня!.. Вот я явился…

— Пойдемте, — командир повел меня в штабную комнату.

В штабе никого не было. Командир прошел к столу, открутил фитиль в лампе, чтобы было светлее.

— Закрой дверь, — приказал Александр Васильевич и сурово спросил: — Что случилось?

Я рассказал все без утайки.

— А где же те двое?

— Они стоят у сарая.

— Что они там делают?

— Ждут меня. Вас боятся…

— А это что у тебя? — спросил Александр Васильевич и потрогал рукой шишку на моем лбу.

— Это нас оглушили солдаты, когда брали «в плен».

— Мариненко! — позвал командир начальника штаба, открыв дверь.

Мариненко в ту же секунду появился на пороге, В прошлом он был штабным офицером и к службе относился очень ревностно. Вначале он командовал отрядом, затем его выдвинули на должность начальника штаба.

— Приведи сюда Спижевого и Алексеенко, — приказал командир, — они стоят за сараем. Да позови Джавахидзе.

Опустив низко головы, к командиру вошли Спижевой и Алексеенко. Пришла и врач Джавахидзе.

— Осмотрите раны этих троих и окажите помощь, — обратился Александр Васильевич к врачу. — Накормите их из штабной кухни.

Мы поняли, что командир простил нас. С плеч упала огромная тяжесть. Стало легко дышать. Даже обида на солдат, по нелепой случайности так жестоко обошедшихся с нами, прошла.

— Вылета сегодня не разрешаю, — сказал командир, — отправитесь завтра в это же время… Ну, а в том, что с вами случилось, виноваты сами. Прощение заслужите там своими делами.

Этот урок запомнился мне на всю жизнь. По своей преступной неосторожности мы могли погибнуть сами, навредить делу, опозорить своих товарищей и нашего уважаемого командира.

…И вот я снова в штабе у Александра Васильевича Тканко.

— Ну как, Вася, дела? — спросил командир, приглашая меня садиться. — Командование поздравляет тебя и твоих товарищей с успешным выполнением последнего задания.

Командир крепко пожал мне руку и стал расспрашивать о делах в отряде. Я почувствовал, что он вызвал меня неспроста. Мое предположение оправдалось.

— Я вызвал тебя для того, чтобы дать одно важное, очень ответственное задание, — перешел к делу командир. — Ты, как никто другой, для этого подходишь. Надеюсь, ты с честью выполнишь приказ.

Командир внимательно поглядел мне в глаза, словно хотел в них что-то прочесть. А я ждал, что он скажет, как и когда мне приниматься за дело. Александр Васильевич заговорил, однако, о другом:

— Командование отрядом сдашь Спижевому. Из отряда подбери одного надежного человека и завтра к двум часам будь здесь.

— Можно идти? — спросил я, поняв, что разговор на сегодня окончен.

— Можно! — разрешил командир и, проводив меня коротким взглядом, углубился в карту.

Признаться, я не раздумывал о характере задания, об опасности. В партизанских условиях надо быть всегда готовым ко всему. Я знал, что предстоит полет в тыл врага, приземление в заранее облюбованном месте, обычная партизанская работа, трудная, но необходимая, и, хотя командир намекал на какое-то особое задание, я в ту пору не обратил на это внимания. Каков бы ни был приказ, я обязан выполнить его.

Больше всего меня занимала мысль о том, что придется расстаться с отрядом, со своими боевыми товарищами — командирами и рядовыми бойцами. Многие из них с самого начала войны скитались со мной по тылам врага, делили радости побед, горести трагических неудач.

Прощание с отрядом было грустным. О многом вспомнили, помечтали о будущем. Спижевой принял от меня отряд, пожелал успехов на новом, еще не известном мне поприще. Я взял с собой партизана поляка Юзика и отправился в штаб соединения, К назначенному часу в кабинет командира пришли начальник штаба и комиссар соединения.

— Ну, друзья, — сказал командир, — давайте проводим Васю.

«Проводить» на нашем языке означало объяснить предстоящую задачу, условиться о деталях операции.

Немецкая армия отступала. В тылу усилилась деятельность подпольных групп и организаций. Уже кое-где в Закарпатской Украине вспыхивали открытые вооруженные стычки местного населения с оккупантами. Люди ищут связи с партизанами. Это подпольщики. Об этом рассказали мне тогда в штабе.

— Особенно много подпольщиков, — говорил командир, — в округах у Мукачева. Там нелегально принимают сообщения с фронтов, ведется большая работа среди населения. Но подпольщики разрознены, у них нет оружия. Достаточно немцам выделить небольшой карательный отряд — и патриотов разгромят. Надо спасти их от репрессий и террора. Объединить отдельные группы в один сильный отряд.

Эту задачу штаб соединения поручил мне. Сложная, тяжелая задача. Но не партизанам отступать перед трудностями.

— Задание будет выполнено, — заверил я командира.

— Кто твой попутчик? — спросил командир. — В таком деле в товарищах ошибаться нельзя.

Я хорошо знал своего товарища. Это был поляк Юзик Никольский, парень 22—23 лет. Он был смел и силен, свободно владел венгерским, румынским и немецким языками, знал русский. К нам в отряд он попал, бежав из немецкого лагеря политических заключенных в Закарпатье.

…И вот мы с Юзиком в пути.

— Эх, если бы нас послали в Польшу, — говорил мечтательно Юзик, — мы бы быстро все организовали. А тут будет сложнее…

— Ничего, — утешал я его, — в Закарпатской Украине тоже немало друзей у нас. Мы найдем их.

В сумерках мы спустились с восточных склонов высокой горы, утолили жажду из светлого родника, каких так много в Карпатах, и расположились на ночлег в березовой рощице. Утром нас ждала снова дорога, неизведанная, опасная.

На третий день мы вышли из леса к небольшой поляне и впервые увидели людей.

— Кто они? — спросил Юзик, прячась за деревьями. — Жандармы?

На противоположном краю поляны расположилась группа людей. Я направил на них бинокль. Все они одеты будто в какую-то униформу, на головах — крестьянские шляпы. Кажется, все-таки не военные. Ведут себя беспечно, сгрудились в кучу, о чем-то оживленно разговаривают. Может быть, это как раз подпольщики? Тщательно обследовав все вокруг, мы совсем близко подошли к неизвестным.

— Юзик, — приказал я своему спутнику. — Дай мне твой автомат, а сам с пистолетом иди к ним. Если это окажутся немцы, беги в сторону — я их расстреляю, если мирные жители — подашь знак.

Юзик пошел. Неизвестные, заметив моего товарища, страшно переполошились, но Юзик спокойно подошел к ним.

Вскоре он подал мне знак, и я вышел из засады.

— Они убежали из лагеря, — сказал Юзик, — ищут партизан. Вот он хорошо говорит по-русски.

Знающий русский язык оказался чехом по национальности, членом коммунистической партии Чехословакии. Он познакомил нас со своими товарищами. Трое были его земляками, двое — румыны, остальные — венгры и карпатские украинцы.

— Ну а я — казах, — с улыбкой сказал я новым знакомым, — мой друг — поляк. Теперь в нашей интернациональной группе шесть национальностей. Давайте держаться вместе.

Наши новые друзья оказались не с пустыми руками. У них имелось три пистолета, одна винтовка, два ружья и две сабли. В лесу мы разбили лагерь и прожили два дня тихо, продолжая знакомиться друг с другом. Попутно выясняли обстановку, следили за немцами, которые чувствовали себя здесь в безопасности и держались нагло. Вскоре мы перешли к решительным действиям и за пять дней разоружили тридцать два фашиста. Наши трофеи пополнились тридцатью двумя винтовками, четырнадцатью револьверами и множеством патронов.

Маленький отряд набирал силу. Мы уверились, что наши новые товарищи — люди преданные, всем сердцем ненавидящие немцев. Через несколько дней мы уже контролировали асфальтированную магистраль Мукачев — Ужгород. Дорога эта имела для немцев большое стратегическое значение. Естественно, что она сильно охранялась. Мы действовали на участках между сторожевыми будками, строго выбирая объекты для нападения.

Прежде всего нам надо было пополнить свои ряды. Сделать это можно было, отбив военнопленных, которых немцы угоняли в тыл. Вскоре мы получили сведения от разведки, что по дороге идет колонна пленных. Мы приготовились к встрече.

Жуткую картину представляла эта колонна. Пленные еле брели, отстающих немцы били прикладами, пристреливали.

Мы напали на охрану, которая численно превосходила наш маленький отряд.

— Братцы! Мы партизаны! — кричали мы пленным. — Бейте немцев! Вооружайтесь! Смелее! Не теряйте времени!

Пленные кинулись на своих охранников, которые в панике заметались вдоль колонны. Они отбирали винтовки у фашистов и тут же убивали их. За полчаса с охраной было покончено. Мы захватили двадцать четыре винтовки, три пистолета, много патронов, три повозки, доверху нагруженные продовольствием. Двести семьдесят пленников обрели долгожданную свободу.

Налет нашего маленького отряда был так стремителен, а немецкие солдаты так растерялись, что операция прошла без потерь с нашей стороны.

Теперь нам нужно было уйти подальше от места боя. Но двигаться быстро мы не могли: задерживали тяжело больные пленные. К тому же в горах нелегко продвигаться с телегами. Приходилось часто останавливаться, давать передышку людям и лошадям, расчищать дорогу для повозок в густом лесу.

Ясно, что немцы уже обнаружили место разгрома транспорта. По дороге часто засновали вражеские машины. Через некоторое время за нами бросились отряды карателей. Мы решили остановить колонну. Из числа пленных отобрали тридцать человек, переодели их в немецкую форму и вооружили трофейным оружием. Этот отряд передали под команду Юзика. Он должен был охранять нас с тыла…

Прошли еще с десяток километров. Дорога ухудшилась. Надо было бросать телеги. Для того чтобы можно было в будущем их использовать, разобрали по частям, спрятали в лесу. Продукты разгрузили, навьючили на лошадей и двинулись дальше. Однако в этот день мы с большим трудом продвинулись лишь километров на пятнадцать.

С наступлением темноты расположились на отдых, а чуть свет снова двинулись в путь. В полдень, забравшись в густую лесную чащу Карпатских гор, остановились. Необходимо было дать отдых людям, починить обувь, постирать одежду. У нас кончалось продовольствие, и группу Юзика отправили на добычу продуктов.

Отдыхали мы три дня и за это время сделали многое.

Из бывших пленных организовали три взвода, в каждом — по три отделения. Командиром первого взвода назначили майора Спиридонова, второго — Сидоренко, третьего — старшего лейтенанта Хасымова. Комиссаром всего отряда стал капитан Ефремов, начальником штаба — майор Шарай. Эти люди первыми бросились на конвоиров, когда мы остановили колонну, и дрались героически.

Поровну разделили между взводами захваченное оружие. Создали также хозяйственную группу из пятнадцати человек. В ее распоряжение передали шесть лошадей. Командиром хозяйственной группы назначили местного уроженца Василия Куштана. Он хорошо знал Карпатские горы, а это было важно. Так в еще недавно не знакомых нам Карпатах родилась новая грозная для врагов сила — партизаны.

До возвращения группы Юзика мы как следует укрепили свой лагерь. Выслали разведчиков. Но то ли у оккупантов не нашлось свободных сил, то ли они потеряли наши следы, только все три дня мы прожили спокойно. К концу третьего дня вернулся отряд Юзика. Он доставил нам продукты.

Мы решили готовиться к нападению на вражеский гарнизон в селе Турья Поляна. Разведчики донесли, что гарнизон состоит из солдат, отведенных с фронта после боев на отдых. Было их человек сто. Условились напасть на гарнизон в час ночи. Немецкие солдаты занимали большой двухэтажный дом и ночами обычно спокойно отдыхали.

С наступлением темноты отряд вышел на северо-западную окраину села, каждый взвод получил свое боевое задание. Приготовились к бою. К полуночи отряд окружил казарму. Овчарки подняли бешеный лай. Мы с частью отряда находились в засаде на дороге Турья Поляна — Мукачев, когда в селе послышались редкие выстрелы и раздалось громкое «ура». Мы подоспели к казарме, когда все уже было кончено. Партизаны выстраивали пленных фашистов на площади.

— У нас трое убитых, — доложил командир первого взвода.

— Почему поспешили? — выговорил я командиру. — Я ведь сказал, чтобы ждали меня. Это вам не фронт — наступать с криком «ура». Потеряли трех человек. Нужно было обезоружить наружную охрану, захватить винтовки в пирамидах.

— Собаки подняли страшный лай, товарищ командир. Боялся, что опоздаем, — оправдывался Спиридонов.

Отряд захватил этой ночью семьдесят четыре винтовки, тридцать один пистолет и много других трофеев. В плен было взято восемьдесят четыре фашиста. Закончив операцию, мы поспешили в лес, прихватив пленных.

Трофейное оружие и боеприпасы разделили по взводам. Кроме того отряд обеспечил себя одеждой и питанием. Допросили пленных. Они показали, что в селе находилось сто двенадцать солдат. Накануне около тридцати из них отправились по окрестным селам. Сами они недавно отведены из-под Львова. Там участвовали в боях, их часть понесла тяжелые потери. Начались случаи дезертирства с фронта. Нечего и говорить, такие вести радовали нас.

На другой день наш отряд с почестями хоронил погибших товарищей. По Карпатским горам звонким эхом прокатился троекратный салют.

Наш интернациональный отряд рос и креп. Теперь мы стали все чаще нападать на немцев в селах, контролировали не одну дорогу. Однако для более важных операций нам не хватало оружия и боеприпасов.

Однажды наши разведчики сообщили, что в селе Турья Пасик много немцев. К вечеру мы отправились туда. Я отдал команду рассеяться по улицам, а сам пошел вдвоем с Юзиком. Скоро мы попали в какой-то сад и, скрываясь за фруктовыми деревьями, подошли к месту, откуда слышалась немецкая речь, похожая на команду. Мы увидели построенных в шеренгу солдат. Их обучал офицер. Солдатики мелкие, худенькие.

— Это еще мальчики, — сказал тихо Юзик. — Немцы вот так же и у нас в Польше собирали юнцов, наскоро обучали их и зачисляли в армию. Смотри, у них в руках малокалиберные винтовки. Обучает солдат немецкий или венгерский офицер.

Строй приблизился к нам и остановился. И тут я окончательно разглядел, что это мальчики четырнадцати-пятнадцати лет. Им бы еще в игрушки играть, а они держат в руках винтовки, хоть и не боевые, но все-таки. Даже такое оружие могло нам пригодиться.

Я послал Юзика за подкреплением, а сам остался наблюдать за новобранцами.

Вот их командир подал какую-то команду, ребятишки мигом перебросили ружья из правой в левую руку и вскинули их на плечо. Один из них, самый маленький, замешкался и выронил винтовку. Командир зло рявкнул, подбежал и сильно ударил мальчишку по лицу. Команды сыпались одна за другой. Прошел целый час, а новобранцы все занимались. Наконец подоспел Юзик с ребятами.

Юные солдаты усердно выкрикивали «хайль Гитлер», беспрерывно вскидывая ружья. Мы с Юзиком подошли к ним. Офицер подал отрывистую команду и вытянулся перед Юзиком, который был одет в мундир немецкого майора. Офицер пытался что-то рапортовать, но Юзик, махнул рукой — «отставить», подошел к офицеру совсем близко и вынул у него из кобуры пистолет. Растерявшийся офицер не сопротивлялся. А Юзик между тем подал новобранцам команду. Они сделали шаг вперед, положили ружья на землю и снова стали в строй.

Я попросил Василия Куштана, местного жителя и нашего партизана, сказать речь.

— Фашистская армия, — начал Куштан, — отступает перед советскими войсками, терпит жестокие поражения. Советские войска уже недалеко от Карпат, и близок тот день, когда вся Европа будет свободна. Кому вы служите, закарпатцы? Сейчас же идите по домам и больше не попадайтесь в лапы немцам.

Василий Куштан призвал своих земляков уклоняться от немецкой мобилизации, прятать скот и имущество, не давать фашистам продовольствие.

— В лесах, — говорил он, — действуют партизаны. Кто хочет бороться за свободу, пусть отправляется в партизанский отряд.

Услышав слово «партизаны», немецкий офицер вздрогнул, очевидно, окончательно уяснив себе, в чем дело. Куштан заметил это.

— Сознательные немецкие офицеры, — продолжал он, в упор глядя на немца, — рвут с фашизмом и становятся в ряды борцов за свободу. Всем честным немцам пора давно задуматься над этим.

Речь Куштана произвела большое впечатление на новобранцев. Многие, выслушав ее, пошли по домам, а некоторые стали допытываться, в каком именно лесу искать партизан…

Мы нашли в селе много патронов к малокалиберным винтовкам, погрузили захваченное и спокойно вышли на свою базу.

НА БУКСИРЕ САМОЛЕТА

Этот случай запомнился нам всем как один из необычайных даже в партизанской жизни.

…Двухмоторный самолет ночью на большой высоте летит на запад. Он везет парашютистов-партизан. Раздается команда:

— Приближаемся, приготовиться к прыжку!

Партизаны встали и, подойдя к бортовой двери, выстроились друг другу в затылок. Один из членов экипажа открыл дверь. Партизаны по одному стали выпрыгивать из самолета.

Виктор Олейник сейчас же после прыжка обнаружил, что его парашют прихвачен бортовой дверью. Он летел на буксире за самолетом. Машина шла на большой скорости, порывы холодного ветра обжигали лицо. Виктор с большим трудом достал стропы парашюта и обеими руками цепко ухватился за них.

Самолет благополучно перелетел линию фронта и взял курс на свой аэродром. Наступило уже утро, когда он вернулся на свою базу.

Летчик сделал разворот для посадки, а с аэродрома радировали:

«Садиться нельзя. У вас на буксире парашютист. Наберите высоту. Ждите дальнейшего приказа».

Самолет сделал круг над аэродромом, стал набирать высоту.

«Посадку не разрешаю. Примите меры к экономии горючего и не снижайте высоты. Жду дальнейшего распоряжения Москвы», — дополнительно сообщили с аэродрома.

Самолет продолжал летать. Экипаж забеспокоился.

Летчики отыскали зажатый край парашюта, максимально снизили скорость самолета, а затем, приоткрыв бортовую дверь, начали медленно и осторожно тянуть парашют. Однако зажатая дверью часть парашюта грозила оборваться.

Тогда в месте, где установлен пулемет, прорубили отверстие.

Это позволило достать стропы парашюта.

«Нельзя ли отпустить парашютиста после того, как наберем высоту?» — спросил экипаж.

Аэродром ответил: «Очень опасно. Парашютист может быть в бессознательном состоянии».

Наконец командир корабля получил следующую радиограмму:

«Как бы то ни было, надо спасти человека. Приказываю прорубить в самолете отверстие и втащить парашютиста!»

Горючее было на исходе. Члены экипажа стали расширять отверстие у пулеметной установки. Каждую минуту они передавали по радио результаты работы.

С другого аэродрома на помощь вылетел У-2. Однако летчики уже справились: парашютист через проделанное отверстие был втащен в самолет. Он действительно оказался без сознания. Самолет быстро пошел на снижение.

Виктора срочно отправили в полевой госпиталь. Сейчас он жив, только после воздушного буксира стал заикаться и плохо слышать.

КАРАТЕЛИ

Вот уже двое суток, как у нас вышли последние запасы продуктов. Питаемся дикими яблоками, малиной. Нам нужно еще трое-четверо суток, чтобы добраться до наших продовольственных кладовых.

Весь день идем по узкой лесной тропе. Окончательно выбились из сил. К вечеру вышли к опушке большого хвойного леса и решили заночевать.

Проснулся я раньше всех, поднял нашего врача Целу Джавахидзе и поручил ей собрать ягод к завтраку. Сам поднялся на горку.

Кругом мертвая тишина. Я стою на высоте двести-триста метров. Приложив бинокль к глазам, вижу, что по узкой горной тропе гуськом идет большая группа людей. Я смотрю внимательнее: они похожи на партизан наших потерявшихся двух отрядов. Идущий впереди — выше других, видимо, Виктор Бурый, а замыкающий — маленький, видимо, Ламухин. Я радуюсь и с нетерпением жду их приближения.

Идут они медленно. Потеряв всякое терпение, я бегу им навстречу. Мне хочется привести их к спящему Александру Васильевичу и устроить ему сюрприз. Пробежав немного, я заметно устал и присел на камень. Отдышавшись, еще раз посмотрел в бинокль и вдруг вскочил: вместо своих товарищей я с ужасом увидел венгерских солдат. Теперь только я понял свою оплошность. Это были каратели! Они, видимо, искали наш отряд.

Их было около тридцати человек, если не больше.

Шли они с винтовками наперевес и находились уже совсем близко от меня!

Что предпринять? Единственное спасение — лес. До него метров пятьдесят. Я побежал, пригибаясь. Меня обстреляли, но все же мне удалось благополучно скрыться.

Бегом я добрался до нашего лагеря, разбудил Александра Васильевича.

Как я и предполагал, немецким командованием была организована специальная облава.

Мы решаем тут же уходить от преследования и, только выбрав удобную позицию, дать бой.

Заманить противника в лес — такова была наша задача.

Руководители партизанского соединения «Закарпатье». Справа налево: Страх Леонид, Ламухин, Крестьянинова Зина, Тканко Александр, Бурый Виктор, Кайсенов Касым.

— Итак, пошли! Ведите, — сказал Александр Васильевич деду Миколе.

Чтобы замести следы, решили использовать небольшую горную речку. Пошли по воде, по течению. Выбравшись на берег, углубились в лес. Противник преследовал нас почти по пятам. У него были и собаки.

Нас уже утомило отступление, и мы решаем дать бой, чтобы определить хоть боеспособность противника.

Выходим на заросшую молодым кустарником высоту. Встретиться с врагом лучше всего здесь.

Справа от меня ложится Константин Спижевой, за ним — Мариненко, Александр Васильевич, Джавахидзе. Все они наскоро окапываются за молодыми соснами. Два ручных пулемета установлены на флангах за большими камнями.

Напряженно наблюдая за небольшой полянкой, которую пересекает речонка, мы лежим в своих окопчиках, время от времени посматривая на Александра Васильевича.

Долго ждать не приходится. Вот показались фигуры трех солдат с собаками. Они идут по нашим следам прямо к речке. Сзади них — одетые в желтые и синие мундиры венгерские солдаты. Если бы не собаки, можно было бы пропустить этих солдат, а затем вести бой с основной силой. Но собаки…

Солдаты быстро подходят к речке и, положив винтовки на землю, жадно пьют воду, умываются. Вскоре к ним подходят все остальные. Все пьют, плескаются и, кажется, намерены отдохнуть. Кое-кто, присев, стал переобуваться. Ясно: противник решил сделать небольшой привал.

Мы все, затаив дыхание, смотрим то на врагов, то на Александра Васильевича.

Он подмигивает, что означает: «Все идет отлично! Сейчас…».

Отдохнув, солдаты встают и направляются в нашу сторону.

Солдаты с собаками, как и прежде, впереди основного отряда.

Когда солдаты все переправились через речку, Александр Васильевич высоко поднял правую руку и взмахнул ею. Сильный огонь из двух пулеметов и пяти автоматов покосил первые ряды растерявшихся врагов. Но скоро противник пришел в себя, занял оборону и стал медленно отступать. Одна группа побежала вверх и скрылась в густом лесу, другая, отступая по течению реки, вышла к нашему левому флангу и укрылась за большими камнями. Положение складывалось невыгодное: мы оказались почти в окружении. Противник начал обстреливать нас с флангов и заходить к нам в тыл. Тогда мы бесшумно снялись с места и, пройдя через поляну, где лежали трупы вражеских солдат, направились в ту сторону, откуда пришли. Перевалив сопку, мы благополучно скрылись в густом кустарнике.

Заметая свои следы, мы поспешно вышли к северо-восточной окраине Полонина Руна. На пути нам часто попадались папиросные окурки, пустые консервные банки. Эти приметы подтверждали, что в лесах, разбившись на отдельные отряды, орудовала целая карательная экспедиция.

Наш рейд длился несколько дней. За это время мы напали и на след потерянных отрядов. Следы говорили о том, что им так же, как и нам, приходилось сражаться с карателями.

Однажды к концу дня, когда мы, уставшие, уже еле двигались, где-то невдалеке от нас послышалась автоматная очередь. Мы остановились и прислушались. Через минуту она повторилась. Потом кто-то выскочил из леса и бросился бежать. Увидев нас, он остановился в испуге. Только теперь нам удалось рассмотреть, что перед нами с окровавленными ногами стояла девушка лет семнадцати-восемнадцати.

— Тата! — вдруг крикнула она и бросилась к деду Миколе, обняла его.

Он успокаивающе гладил ее по спине.

— Это моя младшая дочь Вера, — сказал он нам.

Мы все подошли к девушке. Наш врач Джавахидзе быстро привела в порядок ее раны, забинтовала их. Девушка была ранена в нескольких местах.

Вытирая слезы, она подробно рассказала нам о том, что в их село и в соседние села прибыли отряды немецкой карательной экспедиции. Все они отправились в леса разыскивать партизанские отряды. Когда она вышла из села, чтобы отыскать отца и сообщить ему об этом, неожиданно встретилась с венгерскими солдатами. Девушка бросилась в лес, а солдаты открыли стрельбу.

Дед Микола и его дочь Вера стали первыми нашими партизанами из местного населения.

РАЗГРОМ ВРАГА

Перед нами высокая, с оголенной вершиной остроконечная гора. Она называется Полонина Острый. По рассказам местных жителей, в старое время она являлась военным укреплением.

— Очень надежный укрепленный пункт. Стало быть, ее вполне и сейчас можно использовать, — сказал дед Микола, указывая на гору.

Александр Васильевич, развернув карту, посмотрел на нее.

— Да, выгодная позиция. Только бы быстрее забраться на вершину. А уж там можно и отдохнуть.

Позднее мы узнали, что на этой горе немцы нанесли некоторый урон партизанскому соединению Ковпака и Руднева. Я знал Руднева. Пламенный патриот, он героически погиб на этой горе. Они тогда были вооружены не так, как мы. Ковпаковцы имели только винтовки и несколько ручных пулеметов. Это обстоятельство и помогло немцам. Мы вооружены лучше, но наша беда в том, что мы еще разбросаны.

Александр Васильевич засунул карту за голенище сапога и направился вперед. Мы все последовали за ним.

С большим трудом, делая частые привалы, забрались на вершину горы. После продолжительного отдыха приступили к оборудованию опорного пункта. Отрыли глубокие траншеи, спереди их обложили большими камнями, надежно оборудовали гнезда для ручных пулеметов. Теперь открытая местность от нашего опорного пункта до опушки леса на расстоянии двухсот пятидесяти-трехсот метров хорошо простреливалась. В старых ямах и траншеях валялись заржавленные детали огнестрельного оружия, пустые консервные банки. Эти ямы и траншеи нами тоже были использованы для обороны.

Противник где-то недалеко, и ждать его можно с минуты на минуту. Все напряжены, смотрят вниз. Только Мариненко спокойно связывает ручные гранаты. Закончив свою работу, он встает и раздает всем нам по одной связке.

Александр Васильевич и дед Микола спали в траншее.

Чуть поодаль от них сидели Цела Джавахидзе и Вера. Они хоть и плохо понимали друг друга, но о чем-то беседовали.

Прошло много времени, а противник все не показывался. Проснулся Александр Васильевич, посмотрел на часы:

— Что-то долго их нет.

— Может быть, они и не появятся? — с надеждой спросил кто-то.

— Нет. Собаки не потеряют след. Надо быть готовыми.

Первым заметил врага наш минер Леня. Он повернулся к Александру Васильевичу, жестом позвал его и показал на небольшой редкий лесочек.

— Всем вести наблюдение, слушать только мою команду! — приказал Тканко.

Мы заняли свои места.

Каратели вышли на опушку леса и остановились. Собак с ними не было. Через некоторое время от них отделилось пять человек. Опираясь на винтовки, каратели направились в нашу сторону и медленно стали подниматься на гору. Остальные продолжали стоять, прислонившись к соснам. Эти пятеро были уже близко от нас. В это время на левом фланге противника группа венгерских солдат сгрудилась в одном месте, рассматривая что-то на земле.

— Обнаружили нашу мину, товарищ командир! — сказал минер Леня.

— Начинай! — скомандовал Александр Васильевич.

Из пяти зарытых в землю мин взорвались четыре. Одновременно с флангов застучали наши пулеметы, заработали автоматы.

От взрывной волны и от шума ружейных выстрелов задрожали старые Карпаты. Уцелевшие каратели бросились наутек.

— Прекратить огонь! — подал команду Александр Васильевич. — За мной!

Когда мы подбежали к опушке леса, то увидели вражеские трупы и услышали стоны раненых. Легко раненные обстреливали нас из автоматов. Но скоро и их сопротивление было подавлено.

В этом бою мы почти все были ранены. В плен к нам попали два немецких офицера и три венгерских солдата. У одного из офицеров мы нашли карту с пометками разработанного плана карательной экспедиции. Эта карта сослужила нам добрую службу.

Ночью, по очереди охраняя пленных, мы расположились на оборудованном нами опорном пункте. Утром, с самой зари, врач Джавахидзе с Верой занялись перевязкой раненых партизан. Мы с Леней сортировали и раздавали оружие нашим товарищам. Дед Микола и Вера получили по пистолету.

Александр Васильевич, позвав к себе Митю, занялся допросом пленных. Первым был вызван пожилой немецкий офицер. Он давал показания на чистом русском языке.

— Я являюсь командиром восьмой группы специально организованной против вас облавы, — сказал он Александру Васильевичу, глядя прямо на него. — На облаву мы вышли четыре дня тому назад. За эти четыре дня мы шесть раз неожиданно оказывались в западне. Мы потеряли триста тридцать два солдата и восемь служебных собак.

— Назовите количество групп, действующих в облаве.

— Около десяти.

— А если точнее?

— Точнее не могу.

— Что можете сказать о своей вчерашней неудаче? — спросил Александр Васильевич пленного.

— Все было так неожиданно, мы сами толком не разобрались. Мне показалось, что русские стреляли по нас из минометов или из пушек. Было невозможно сразу разобраться, откуда вы стреляли. Я лично поражался меткости вашего огня.

— На каком фланге вашей группы вы находились? — быстро спросил Тканко.

— На правом.

— Продолжайте.

— На этом месте мы ожидали засаду, но никогда не думали, что встретимся с такой сильной русской группой.

И ОДИН В ПОЛЕ ВОИН

С раннего утра мы в походе. К вечеру выходим на какую-то небольшую полянку с двухэтажным деревянным домом. Не приближаясь к дому, ведем наблюдение. Людей не видно.

— Это дом лесника, — говорит дед Микола, поворачиваясь к Александру Васильевичу. — Здесь лесник либо венгр, либо немец. Нам, украинцам, лес не доверяют. Хотя лесники и живут в лесу, но каждый из них является старостой какого-нибудь села.

— Да, дом лесника, — подтверждает командир, посмотрев на карту.

Тщательно прочесав опушку леса, мы не обнаруживаем никакого человеческого следа. Но у дома около своих кормушек толкаются хорошо откормленные утки, гуси и куры. В холодке, пожевывая зеленую сочную траву, лежит корова. Значит, люди где-то близко.

Александр Васильевич смотрит на нас:

— Митя, Мариненко и Вася, сходите в дом и разведайте. Выясните, кто там есть, — приказывает он.

Мы собираемся. Я остаюсь в своей командирской гимнастерке без погон, а Митя и Мариненко переодеваются. Митя надевает мундир венгерского офицера: он ведь хорошо знает мадьярский язык. Мариненко предпочел мундир немецкого офицера: он сам похож на чистокровного арийца.

Втроем мы подходим к дому. Быстро осмотрев сарай и скотный двор, идем в дом. Поднимаемся на верхний этаж и в первой же комнате обнаруживаем трех молодых женщин и двух подростков. Они сидят за столом и пьют чай.

Наш приход их очень испугал, но мы успокаиваем их и приказываем сидеть тихо.

Кроме этой комнаты наверху еще три. В последней, закинув ногу на ногу, лежит на кровати молодой человек. Наш внезапный приход, как видно, нисколько его не смутил. Он продолжает лежать в той же позе и в упор смотрит на меня. Я тоже смотрю ему прямо в глаза и стараюсь не упустить ни одного его движения. Митя подходит ближе и на венгерском языке приказывает ему встать. Но он продолжает лежать и смотреть на меня.

Вдруг он замечает звездочку моего командирского ремня — и тут же сует правую руку под подушку. Медлить нельзя! Я стремительно прыгаю, всем телом наваливаюсь на него и обеими руками хватаю врага за руки. Митя из-под подушки вынимает два заряженных пистолета.

Обыскав комнату, мы находим мундир и снаряжение. Это кадровый немецкий офицер в чине майора. Мариненко ведет пленного к командиру и присылает к нам на помощь троих партизан. Продолжая обыск, мы обнаруживаем на нижнем этаже и берем в плен восемнадцать раненых немецких солдат вместе с оружием. Допрашивая пленных, мы установили, что наши товарищи, Ламухин и Шевцов, героически сопротивлялись, отбиваясь до последнего патрона. Наших партизан было немного, они все погибли, но их гибель врагу досталась дорого. Да, наши люди великолепно доказали, что советский человек и один в поле воин!

Итак, следы наших пропавших без вести товарищей постепенно обнаруживаются. Одни из них погибли, сражаясь с врагом, другие некоторое время оставались живы, но своему долгу патриотов не изменили до конца.

О том, как мы нашли основную часть своих потерявшихся друзей, я хочу рассказать.

Спускаясь по покатым склонам высокой горы, идем к большому селу. Не доходя до села, останавливаемся и, забравшись под густую калину, решаем отсидеться до вечера.

Когда стемнело, мы осторожно входим в село. Прежде всего, по совету деда Миколы, направляемся в крайнюю хату. Хозяин хаты говорит, что немцев в селе нет, но мы все же по партизанской привычке идем дальше не по улице, а через огороды. Тихо, прислушиваемся к каждому шороху.

Вдруг впереди нас кто-то выстрелил из винтовки. Мы останавливаемся.

— Кто-то стреляет из нашей трехлинейки, — говорит Спижевой шепотом.

Вот слышны и голоса. К нашему удивлению, русская речь!

— Кто стрелял? — слышен голос из темноты.

— Я выстрелил, случайно, — отвечает другой.

— Откуда здесь русские? Наверное, наши ребята! — шепчет Мариненко.

— Возможно, какой-нибудь другой отряд. Мариненко, подай им голос, — приказывает командир.

— Бурый! Бу-у-рый! — кричит Мариненко, приложив ладони ко рту.

Разговор в темноте замолкает.

— Виктор! — кричит Мариненко.

Тишина.

— Почему не отвечаете? — громко спрашивает Александр Васильевич.

— Тканко, я Сапельков! — наконец раздается грубый бас.

— Сапельков! Ребята, наши!

На душе у всех радостно. Приятно обнять дорогих и близких товарищей по оружию.

Отряд Сапелькова перебросили в тыл врага со специальным заданием на два месяца раньше нашего. Теперь он входил в состав партизанского соединения «Закарпатье» под общим командованием Александра Васильевича Тканко.

До сих пор нам никак не удавалось разыскать многих наших товарищей. Об их судьбе мы ничего не знали. В числе пропавших были Леонид Страх — комиссар нашего соединения, и радист Аркадий Гаспарян. Нас всех волновала судьба нашего комиссара и его радиста.

Однажды из очередной разведки явился дед Микола и сообщил нам, что сельские патриоты имеют связь с какими-то двумя партизанами. По рассказу деда, один из них — русский, лет сорока, второй — кавказец. Вполне возможно, что это кто-нибудь из наших. Не комиссар ли?

Прошло два-три дня. Дед Микола, специально посланный за ними, не возвращался, и мы ничего не знали.

Действия карательной экспедиции за последнее время почти прекратились. Теперь уже мы, сосредоточив разбросанные силы в один кулак, перешли в контрнаступление и сумели нанести несколько чувствительных ударов по противнику.

Сегодня же поневоле все партизаны в лагере: как обычно в этих краях, вот уже двое суток беспрестанно идет проливной дождь. Кругом вода, в палатках сыро.

— Товарищ командир! По направлению к лагерю идут четверо неизвестных, — просунув голову в дверь палатки, докладывает дежурный Александру Васильевичу.

— Четверо неизвестных? — спрашивает командир. — Бери с собой двоих партизан и иди навстречу. Задержи их на посту, — приказывает он мне.

Когда я с людьми прибежал на пост, к моему удивлению, там сидели Леонид Страх, Аркадий Гаспарян, дед Микола и — вот неожиданность! — Григорий Алексеенко. Мы дружески обнялись и расцеловались.

БЕЗ СВЯЗИ

Сложившаяся обстановка настоятельно требовала во что бы то ни стало связаться с «Большой землей». Но связаться можно было только по рации, а ее у нас не было. В отряде Сапелькова, правда, имелись радист и рация, но не было питания. Оставалось связаться с членами подпольной организации села Гута и взять у них приготовленную для нас рацию венгерской системы с надежным питанием. Это задание командир соединения поручил выполнить мне и радисту Аркаше.

Из лагеря мы вышли рано утром и ночью того же дня благополучно добрались до села Гута. Там мы нашли конспиративную квартиру деда Миколы и тут же, ночью, тщательно проверили исправность рации, пригодность ее питания. Из села вышли незадолго до рассвета в сопровождении четырех коммунистов подпольной организации. Они проводили нас далеко за село и, попрощавшись, пожелали доброго пути.

Идти после бессонной ночи было тяжело, и скоро Аркаша, посмотрев на меня сонными глазами, предложил немного отдохнуть. В самом деле, всю ночь без сна, и сейчас за спиной тяжелая рация, он изрядно устал, конечно. Я согласился.

На небольшой полянке Аркаша лег на густую траву. Он настолько измучен, что снял сапог только с правой ноги и сразу заснул. Некоторое время я полежал с открытыми глазами, а затем тоже уснул.

Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко и наступила невыносимая жара. Не поднимая головы, я прислушался. До меня донеслись чьи-то шаги. Осторожно подняв голову и посмотрев в ту сторону, откуда мы пришли, я увидел немецких солдат. Не поднимая шума, я легким толчком руки разбудил Аркашу.

— Что случилось? — спросонья испугался он.

— Тихо. Мы в окружении.

Солдаты стояли на опушке леса и, казалось, смотрели в нашу сторону. Единственное, что можно было предпринять, — это сделать стремительный бросок и скрыться в лесу. Пока Аркаша обувался, я закинул рацию за плечо и приготовился бежать.

Видимо, немцы не видели нас, так как продолжали стоять и осматриваться.

— Медлить больше нельзя, пошли, — сказал я Аркаше, и он, пригнувшись, побежал вперед. За ним я. Тут немцы, увидев нас, открыли огонь. Когда до леса оставалось метров десять-пятнадцать, Аркаша с криком упал. Спасаясь от огня, недалеко от него упал и я.

— Ранен! Я ранен! — крикнул Аркаша.

Немцы уже не видели нас в густой и высокой траве и стреляли наугад. Мы с трудом доползли до леса. Я подтащил раненого товарища к толстой сосне и прислонил к стволу.

— Немного потерпи. Черт возьми, сами виноваты! Разве можно было спать обоим? — сказал я.

Немцы перестали нас обстреливать. Кругом опять стало тихо. Но надо было немедленно уходить подальше от этого места и замести свои следы, пока не организована погоня. Рацию и все снаряжение раненого я взвалил себе на спину и, осторожно обхватив Аркадия рукой, направился на северо-восток.

Так удалось пройти всего несколько сотен метров. Дальше товарищ мой идти не мог. Пришлось и его нести на себе. Через несколько километров я окончательно выбился из сил и вместе с ношей упал. Аркадий потерял много крови и тоже был совсем без сил. В таком состоянии нести его дальше на себе было нельзя. Я осмотрел его рану. Разрывная пуля угодила в правую ягодицу. Перевязать трудно, но кое-как я сделал это. Кровь скоро остановилась.

В это время слева от нас, в глубоком овраге, послышались винтовочные выстрелы. Мы повернули вправо и решили выйти к лагерю с юго-востока.

Нам не удалось уйти от преследования. Скоро противник напал на наши следы.

— Вася! Оставь меня, а рацию неси. Если враги разыщут меня, постараюсь живым не сдаться, а если не найдут, разыщу лагерь сам и приду, — просил меня Аркаша.

— Молчи лучше! — бормотал я, изнемогая под тяжестью ноши.

— Вася, оба погибнем зря, а отряд останется без рации. Александр Васильевич надеялся на нас…

— Нет, брат. Будем вместе. Я тебя не оставлю, — заявил я категорически.

Аркаша больше не упорствовал. Мы прошли еще несколько сотен метров, с трудом поднялись на небольшую сопку, а там, надежно замаскировав в густом ельнике рацию, решили встретить противника. Я рассчитывал, что наш лагерь уже недалеко, и наши обязательно услышат стрельбу.

Немцы показались через час. К счастью, они вышли левее нас и прошли мимо по направлению к лагерю. Мы, затаив дыхание, следили за ними, боялись, как бы они не направились в нашу сторону. Но собак с ними не было. Мы теперь остались позади. Я быстро спустился вниз и по следам установил, что прошел большой отряд.

Возвратившись к Аркаше, рассказал ему все, а затем, осторожно поднял его, не спеша направился к лагерю.

Мы были уже совсем близко от своих, когда услышали частую ружейную стрельбу и взрывы ручных гранат. Немецкий отряд, прочесывая лес, случайно наскочил на наш лагерь. Сейчас там шел бой.

Через полчаса немцы, понеся большие потери, стали отступать. Мы на всякий случай забрались на невысокую скалу и, укрывшись за толстой сосной, приготовились к обороне.

Одна небольшая группа противника направилась было в нашу сторону. Но мы с Аркашей открыли огонь, и фашисты, не сделав ни единого выстрела, повернули назад и скрылись в густом лесу.

Тем временем наступил вечер. Мы решили не трогаться с места и заночевать под той же сосной, откуда вели стрельбу по немецким солдатам.

Рано утром, оставив Аркашу, я направился в лагерь. Скоро я увидел страшную картину: повсюду валялись трупы немецких солдат. Видимо, здесь был жаркий бой. Утешало то, что среди убитых не было никого из наших товарищей. Видно, наши больших потерь не понесли и отступили организованно. Я нашел место, где еще вчера размещались партизаны моего отряда. Здесь валялись лишь стреляные гильзы и обоймы.

Я надеялся разыскать на старой стоянке какое-нибудь сообщение, куда нам явиться, где искать друзей, но ничего не было.

Я вернулся к своему товарищу и обо всем ему рассказал.

— Появляться в старом лагере нам больше нельзя, — сказал Аркаша.

— Конечно, там делать нечего. Но как нам побыстрее разыскать своих? — спросил я. — Ты сможешь идти?

— Едва ли. Придется тебе самому разыскивать их.

Мне было трудно оставлять друга, но выхода не было. Я поднял его выше по склону и замаскировал у старого завала.

— Вот тебе и убежище, — сказал я как можно бодрее.

Но Аркадий понимал все.

— Постарайся разыскать отряд, — сказал он, печально посмотрев на меня.

— Разыщу. Каких-нибудь два-три часа — и я вернусь обратно. Ты только особенно не переживай, лежи спокойно.

Мы расцеловались, и я отправился.

Недалеко от старого лагеря мне удалось разыскать следы отряда. Они вели на северо-восток. Судя по следам, отряд прошел здесь совсем недавно. Я поспешил в том же направлении и вскоре догнал его. Доложил обстановку Александру Васильевичу, а он рассказал мне о том, что произошло у них.

— Убитых у нас нет. Ну, а у немцев небось сам видел там, в старом нашем лагере.

Взяв из отряда людей, я уехал за раненым Аркадием. Вскоре и он был в лагере.

Как только мы перевязали Аркадию рану, сразу же взялись за рацию. Тут нас ждало большое разочарование. Оказалось, что рация была основательно повреждена во время обстрела. Все усилия наших радистов восстановить ее ни к чему не привели. Снова возник вопрос, как связаться с «Большой землей». Командир соединения собрал специальное совещание с командирами партизанских отрядов. Мнения разделились. Одни говорили, что рацию можно достать, совершив внезапное нападение на крупный немецкий отряд или на любой вражеский гарнизон; другие же склонялись к тому, чтобы послать специального человека в одну из подпольных организаций Чехословакии и попросить рацию у них; третьи советовали переправить связного через линию фронта в Центральный штаб партизанского движения. После детального обсуждения всех выдвинутых вариантов решили послать связных через линию фронта. Отправились минер Леня и радистка Нина. Во время боя с венгерскими пограничниками на старой советско-венгерской границе они погибли.

Как и прежде, наш отряд, лишенный связи с «Большой землей», переживал тяжелые дни.

РАДОСТЬ

Сидевший у рации Аркаша вскочил и радостно закричал:

— Александр Васильевич! Есть связь! Я связался с «Большой землей»!

— Неужели?

Скоро все партизаны собрались у палатки Аркаши.

Александр Васильевич, пройдя через толпу партизан, подошел к радисту.

— Молодец, честное слово, молодец, Аркаша! — похлопал он его по спине.

— Товарищ командир, рация ненадежная, медлить нельзя. Надо побыстрее передавать текст.

— Давай, давай!

Аркаша надел наушники и выжидающе посмотрел на командира. Александр Васильевич стал диктовать:

Закончив передачу, Аркаша приготовился принимать ответный текст. Аппарат работал. Радист записал и тут же расшифровал.

Александр Васильевич приказал передать:

Специально назначенные отряды вышли для встречи самолета, поднялись на гору Полонина Руно и расположились на высоте 1004. В половине третьего в пяти местах были разложены костры и выставлена охрана.

В назначенный час до нас донесся знакомый гул авиационного мотора. Скоро самолет закружил прямо над нами, сигнализируя огнями. Он сделал три круга и скрылся. Судя по звуку, взял курс на восток.

— Быстро тушите костры! — скомандовал Александр Васильевич.

Костры погасли, кругом стало тихо.

Парашютист приземлился метрах в пятидесяти от наших костров.

— Приземлился близко, видимо, у него тяжелый груз, — сказал начальник штаба Алексеенко.

Радист сбросил с себя парашют, дал три условных сигнала карманным фонарем. Ответив на его сигнал, мы направились навстречу.

Какая радость! Теперь у нас снова есть связь, каждую минуту мы можем услышать голос и могучее дыхание любимой Родины.

ЗАКАРПАТЬЕ

На этот раз мы выбросились неудачно. Едва успели собраться вместе на вершине горы и спрятать парашюты, как из туманной долины донесся лай собак, в предрассветном небе вспыхнули ракеты. Стало ясно, что нас обнаружили. А мы еще не разыскали грузовые парашюты, на которых летчики сбросили нам продукты, одежду, запас гранат. Все это теперь останется у врага. Нам надо немедля уходить…

Налегке забираемся все выше в горы. Враг преследует нас по пятам, теснит.

Проходят дни.

Мало осталось патронов, кончились продукты. Питаемся малиной, зелеными дикими яблоками. На изголодавшиеся желудки зелень действует как слабительное. С нами врач — грузинская девушка. Но и она не может оказать нам нужную помощь. Люди теряют силы, худеют. В довершение всех несчастий хмурое карпатское небо обрушивает на нас проливные дожди. Изредка отдыхаем на мокрой траве. Но долго лежать нельзя. Чтобы согреться, надо идти. И мы идем, идем из последних сил.

Наконец оторвались от преследователей. Загнав нас на неприступные вершины, враги, видно, решили, что здесь мы так или иначе погибнем.

Впервые за много дней делаем большой привал. Надо отдохнуть, привести себя в порядок. Выглядим мы неказисто: одежда превратилась в лохмотья, порвалась обувь, руки и ноги изранены об острые камни. Врач перевязывает нас бинтами и кусками парашютного шелка. Бреемся, умываемся холодной родниковой водой. Настроение улучшается, и если бы не голод, все было бы хорошо.

…И в Карпатах, оказывается, бывают ясные дни. Когда рассеялись тучи и выглянуло солнце, мы просто чуть не плакали от радости. Изумительная красота открылась нам. Склоны гор покрыты густым, цветастым ковром трав, могучие дубы сплетаются огромными ветвями, образуя гигантские тенистые шатры. В листьях орешника заливисто поют птицы. А однажды мы увидели оленя. Он шел, горделиво подняв свою красивую голову, легко раздвигая рогами высокие кусты орешника. Мы залюбовались статным красивым животным и молчали, пока олень не скрылся в лесных зарослях.

— Братцы! — вдруг крикнул кто-то. — Ведь это мясо! Настоящее вкусное мясо…

…И мы все мгновенно почувствовали, как невообразимо голодны. У меня даже закружилась голова и поплыли оранжевые круги перед глазами. Почудился нежный запах баранины, пригрезился неповторимый вкус бесбармака, которого я не пробовал уже несколько лет… Мясо. Попробуй, добудь это мясо! Разве чуткий и осторожный олень подпустит к себе человека? Нет, об оленине мечтать не приходится.

— Надо пойти на охоту. Не умирать же нам с голода! — сказал Михаил Бобидорич.

— Идем, — поддержал его Григорий Алексеенко. — Добудем мясо и подкрепимся.

И вот мы трое идем за оленями. В небольшой долине у ручья повстречались нам свежие следы. Олени, наверное, часто приходят сюда на водопой.

Выбрали укромное место, замаскировались и стали ждать. Всем нам не раз приходилось долгие часы проводить в партизанских засадах, и мы умели скрываться так, что ни единая живая душа не заметит. Партизанский опыт помог нам подстеречь и оленей.

— Есть! — крикнул Бобидорич, когда после наших выстрелов испуганное оленье стадо стремглав понеслось от ручья. — Есть мясо!

— Тише! — перебил его Алексеенко. — Не то и нас подстрелят, как оленей.

Выждав некоторое время и не заметив ничего подозрительного, мы вышли из засады и поторопились к ручью. На помятой зеленой траве беспомощно лежали два красавца-оленя. Один из них еще бился, пытаясь подняться на тонкие ослабевшие ноги. Не теряя времени, мы быстро освежевали туши, разрубили мясо, сделали носилки из шкур и направились в лагерь.

— Товарищи, — сказала врач, — есть я вам много не дам. На первый раз съедим по маленькому кусочку. Иначе будет плохо.

Как ни хотелось нам есть, но мы подчинились врачу. И только на другой день к вечеру поели как следует. Силы возвратились к нам, и впервые за много дней мы почувствовали себя бодро и весело. Уходя от карателей, мы проделали по горам немалый путь и теперь хорошо знали большой район. Это нам должно было пригодиться в будущем, когда на помощь прибудут другие группы партизан.

На вершине плоской горы мы разыскали широкую поляну, окаймленную густым лесом. Здесь и решили основать главную партизанскую базу. Теперь к нам все чаще стали наведываться самолеты. Они сбрасывали оружие, продовольствие. Прибывали и люди. Когда отряд окончательно окреп и сформировался, пришла пора переходить в наступление на фашистские гарнизоны. Разбившись на группы, мы спустились в долины. Началась боевая партизанская страда.

БОЙ ЗА СТАНЦИЮ

Закарпатская железнодорожная станция Перечень особенно усиленно охранялась оккупантами. Она лежала на скрещении дорог, идущих к фронту, и имела для немцев исключительно важное значение. Венгерский полк и около двух немецких батальонов усиленно охраняли укрепленные подступы к станции, где был выстроен целый комплекс оборонительных сооружений. Охранять важный объект помогала и немецкая военная комендатура, расположенная в пристанционном поселке.

Наше партизанское соединение «Закарпатье» получило приказ командования разгромить гарнизон и вывести из строя станцию. Партизаны начали подготовку к ответственной операции. Разведчики пробирались на станцию, связывались с подпольщиками, накапливали нужные сведения. Немцы были очень бдительны. Они не доверяли украинцам и не допускали их к работе на железной дороге. Все украинское население в поселке было крайне запугано. По малейшему подозрению в содействии партизанам людей вешали и расстреливали.

Но ни зверства, ни жестокий террор не могли сломить патриотов. На станции Перечень успешно работали подпольщики, собирали для нас разведывательные данные, постоянно сообщали об обстановке. Первым из партизан наладил связь с подпольщиками Михаил Бобидорич — начальник штаба моего отряда. Бобидорич — молодой высокого роста юноша, родом из Закарпатья, хорошо владел венгерским и русским языками и, что было особенно важно, замечательно знал местность, где нам приходилось действовать.

Когда обстановка для нас окончательно прояснилась, командир соединения Герой Советского Союза Александр Васильевич Тканко отдал приказ овладеть станцией. Моему отряду было поручено отрезать военную комендатуру от гарнизона и разгромить ее. Подтянув свой отряд на исходные позиции, мы с начальником штаба Бобидоричем вышли на опушку леса прямо против здания комендатуры. С небольшой высотки нам хорошо была видна станция. По перрону расхаживали вооруженные солдаты, на путях суетились железнодорожники. Грузились вагоны, очевидно, готовился к отправке очередной эшелон.

— Товарищ командир, — сказал Бобидорич, передавая мне свой бинокль, — посмотрите на логово коменданта. Здорово он окопался за последние дни! Чувствует палач, что до него добираются.

Я взял бинокль и направил его в сторону комендатуры. Большой двухэтажный дом с красной крышей, обнесенный высоким крепким забором, где размещалась комендатура, мы уже обстоятельно изучили через разведчиков. В бинокль я видел глубокие рвы перед домом, щели и окопы. Комендант действительно хорошо подготовился к обороне. По пыльной дороге к дому мчится машина. Вот она круто останавливается у высокого забора, быстро открываются ворота, и машина въезжает во двор. Немец-часовой закрывает ворота и, перекинув винтовку через плечо, снова застывает на посту.

— Начальство к коменданту приехало, — замечает Бобидорич. — Из гарнизона. Хорошо бы их накрыть вместе.

В небе за станцией лопнула красная ракета. Мы знаем, что это означает: диверсионные группы по обеим сторонам станции разобрали железнодорожные пути. Теперь немецкому гарнизону помощи ждать неоткуда. Сейчас начнется атака. Через несколько минут в районе между комендатурой и станцией вспыхивает жаркая перестрелка. Это подвижные отряды Якубовича и Юзика завязали бой. Тут же начинают трещать пулеметы на противоположной окраине станции. Александр Васильевич Тканко повел в атаку основные силы соединения. Пора идти и нам.

…Мы сразу со всех концов зажали комендатуру в тиски. Для немцев самый разумный выход — сдаться. Но оккупанты и не думают подымать рук. Наверное, комендант и начальство из гарнизона вынуждают солдат к бессмысленному сопротивлению. Немцы ведут сильный огонь, но партизанам он не причиняет никакого вреда.

Под прикрытием ручных пулеметов подбираемся все ближе и ближе. В доме уже нет ни одного целого окна.

— Будем ждать белого флага? — спрашивает один из партизан.

— Ни в коем случае! У нас нет для этого времени, — говорит Бобидорич и громко командует: — Гранатами… Огонь!

В доме рвутся гранаты. Покачнулся и упал высокий забор. Партизаны лавиной несутся во двор комендатуры.

Вот и все кончено. День жаркий. Я вытираю обильный пот и устало прислоняюсь к стене дома. Партизаны выводят пленных. Среди них нет почему-то ни одного офицера.

— Где комендант? — спрашиваю я.

— Застрелился, — говорит нам начальник штаба. — И командир гарнизона убит. Оба не захотели сдаться. Кое-кому удалось улизнуть.

Правильно сделал комендант. Этого фашистского палача мы бы все равно не пощадили. За свое недолгое «правление» он расстрелял и отправил на виселицу около ста советских граждан. Фашист хорошо знал, что его ждет, когда он окажется в руках народных мстителей.

— Товарищ командир, этот маленький немец просит у нас политического убежища, — передо мной партизан Мещеряков с маленьким ребенком на руках. — Удовлетворим его просьбу?

— Где ты взял ребенка? — строго спросил я. — И где его родители?

— Сирота он теперь, — ответил партизан: — мать его убита.

Из рассказов партизан узнаю: Мещеряков первым ворвался в дом коменданта и стал обыскивать комнаты. В кабинете коменданта сам комендант и командир гарнизона валялись на полу с простреленными головами. В углу комнаты Мещеряков увидел женщину в немецкой военной форме. Она также была убита. Видно, ее пристрелил комендант, так как оружия возле нее не оказалось.

— А в другой комнате, — взволнованно рассказывал Мещеряков, — я и нашел этого малыша. Сидит на коврике, плачет и ручонками ко мне тянется. Вот я и решил его взять. Чем же виноват ребенок?

— К чему ты спас это фашистское отродье? — зло проговорил один из партизан. — Отнеси в дом и брось. Разве они щадили наших детей?

— Верно, не щадили, — спокойно сказал Мещеряков, и глаза его вдруг затуманились. — Когда я ушел к партизанам, фашисты убили жену и двух моих детей. На то они и фашисты. И я мщу им за это. Но дети здесь ни при чем: мы ведь не фашисты!

— Успокойтесь, — сказал я. — Мещеряков поступил правильно, что спас ребенка. Мы с детьми не воюем. А фашисты с нами за все рассчитаются. Мы их и в Берлине найдем и покараем.

Неизвестно, долго ли еще спорили бы мы тогда, если бы нас не вернула к действительности ожесточенная перестрелка на станции. Там все еще шел бой. Приказав Мещерякову беречь ребенка, я повел свой отряд к станции. Но мы уже не успели принять участие в бою. Станция была в руках партизан. На перроне толпились десятки пленных немецких солдат. Партизаны спешно закладывали мины под железнодорожные пути, минировали паровозы, станционные сооружения.

— Где командир? — спросил я у минеров.

— На вокзале, — ответили мне. — С начальником станции чай пьет…

Я поспешил на вокзал. В кабинете начальника станции Александр Васильевич Тканко допрашивал немецкого офицера-железнодорожника. Тот стоял с убитым видом. И было отчего: он сдал партизанам станцию, за что немецкое командование, конечно, не помилует его. Два батальона эсэсовцев, целый венгерский полк не устояли перед партизанами. И где? В глубоком тылу, кругом — немецкие войска.

— Разрешите доложить? — обратился я к командиру.

— Докладывай, Вася, — говорит Александр Васильевич. — По глазам вижу, что вести у тебя добрые.

— Задание выполнено! Комендатура разгромлена, взяты пленные и оружие. Потерь нет.

— Хорошо. Сейчас будем выступать, — продолжает Тканко и, кивнув на немца, добавляет: — Этот тип успел доложить своему начальству о нападении на станцию. Так что гости к вечеру будут здесь. Но это ему не поможет: немцы все равно повесят его. Брать в плен такого незадачливого служаку мы не будем.

За окном загрохотали взрывы. Немец испуганно пригнулся и побледнел. Мы вышли на перрон, и командир приказал уходить. Над станцией плыли клубы дыма, огромный паровоз беспомощно лежал на боку, горели вагоны. Много придется поработать немцам, чтобы снова открыть движение по этому участку пути. Да и откроют ли? Ведь мы далеко не уходим отсюда.

…Колонна партизан вышла в горы на свою постоянную базу. В середине колонны шли пленные, за колонной тянулись повозки с трофеями. Мы не очень спешили, так как знали, что раньше завтрашнего утра немцы не сумеют подбросить сюда свежие силы: железнодорожная линия нарушена партизанами во многих местах. А другого пути к станции нет.

По дороге я вспомнил Мещерякова и разыскал его. Партизан сидел на повозке и держал на руках ребенка.

— Спит, — сказал партизан. — Хлеба немного поел, водички попил и спит. Добрый хлопчик. Совсем успокоился, даже улыбается мне.

Я отвернул край плащпалатки, в которую заботливо, но не очень умело запеленал Мещеряков своего приемыша, и посмотрел на ребенка. Тот сладко посапывал носом, на щеках его разыгрался румянец. Было этому малышу не больше года, и хорошо, что он не понимал всей трагедии, которая разыгралась на его родине, на всей земле. Может быть, он никогда и не узнает о ней, и жизнь его сложится лучше и счастливее, чем у родителей.

Дети должны жить счастливо. Я смотрел на спящего малыша и вспоминал своих маленьких братишек. Что сейчас с ними, как они живут! И живы ли? Я мотаюсь по тылам врага и вот уже долгое время не имею никаких вестей из далекого казахского аула, где живут мои родные и близкие. Командование изредка сообщает семье обо мне, а я могу только догадываться и надеяться, что дома все в порядке. Утешение, конечно, слабое. Когда я уходил на войну, маленькие братишки забрались ко мне на колени и долго не отпускали от себя. Чувствовали, должно быть, что не скоро придется встретиться.

Может быть, воспоминание о маленьких братьях заставило меня приютить чужого ребенка? Нет, не только это. Чем больше я размышляю, тем яснее мне становятся мотивы поступка партизана Мещерякова. Ведь мы воюем не для того, чтобы сеять смерть, а во имя жизни, во имя счастья. В мире, за который мы боремся, отдаем свои жизни, не должен быть обделен человеческим счастьем и этот ребенок.

Вот почему спасли и приютили его у себя партизаны.

…Глубокой ночью по скрытым партизанским тропам мы поднялись на свою базу. С высокой лесистой вершины было видно яркое пламя пожара на станции Перечень. Кажется, его никто и не пытался тушить. Помощь на станцию еще не подоспела. И в эти, и во многие другие сутки эшелоны с немецкими войсками на фронт не пойдут!

ПРОЗРЕНИЕ ВРАЧА

Поздно вечером партизаны доставили в лагерь тяжело раненного командира группы Сергея Сапелькова.

Человек необыкновенной храбрости, Сергей Сапельков со своей группой приносил много беспокойства окрестным немецким гарнизонам. Он ловко снимал часовых, похищал важные документы, захватывал пленных, и всегда ему сопутствовала удача. В этот раз он отправился с двумя партизанами разведать пути подхода к дому отдыха эсэсовских офицеров, и там его настигла беда.

Дом отдыха эсэсовцев давно привлекал внимание командования партизан. Здесь лечились и отдыхали после ранений немецкие офицеры. Партизаны решили разрушить это фашистское гнездо. Дом отдыха сильно охранялся. Вокруг были расставлены сторожевые вышки, на которых день и ночь дежурили часовые с пулеметами. Сергей все-таки прорвался к самому дому, высмотрел все, что ему было нужно, а когда возвращался, меткая пулеметная очередь прошила его тело.

— Нужна срочная операция, — определил партизанский врач. — Иначе не выживет.

Легко сказать — операция. Наш отрядный врач не мог делать серьезных операций. Да и можно ли было их делать без нужных инструментов и необходимых лекарств? После боя на станции Перечень небольшой запас медикаментов в отряде пришел к концу. Что делать? Командир соединения вызвал к себе командиров отрядов на совет. Из допросов пленных мы уже знали, что в селе Гута развернут большой немецкий госпиталь, где, конечно, немало опытных врачей.

— В этом госпитале, — сказал Яковенко, — мы и должны запастись нужными медикаментами. Неплохо было бы и хирурга притащить вместе с его хозяйством.

Мысль командира всем понравилась, и мы тут же принялись обсуждать его предложение. А почему бы действительно нам не захватить немецкого врача? Он делает операции немцам, значит, можно его заставить оперировать и наших партизан. Дело это, разумеется, трудное. Попасть в госпиталь, выкрасть врача, захватить медикаменты — все это не так просто. А ввязываться в бой с крупным немецким гарнизоном сейчас партизанам невыгодно. Можно провалить операцию и понести тяжелые потери.

Но партизаны нашли выход из этого положения. Было решено провести операцию без шума, уже испытанным нами способом. Командир назначил меня, одного разведчика и переводчика партизанского соединения в боевую группу. Все трое мы переоделись в немецкую форму и в ту же ночь отправились в село. Переводчик заготовил внушительный пакет на имя главного врача госпиталя. Встретившись на улице села с патрульным, он показал ему «срочный» пакет и попросил провести его на квартиру врача. Патрульный проводить «курьера» отказался, однако охотно объяснил, как отыскать его.

Пока все складывалось как нельзя лучше. Втроем мы подошли к маленькому домику. Из-за закрытых ставнями окон пробивался слабый свет: врач, видимо, не спал. Мы постучали в дверь.

— Кто там? — отозвались из дома.

— Вам срочный пакет из штаба, — отрапортовал наш товарищ, — распишитесь и получите.

Врач несколько минут не отвечал. Затем на веранде вспыхнул свет, и мы ясно увидели своего «курьера». Он стоял перед дверью по стойке «смирно» с большим пакетом в правой руке. Зазвенела цепочка — и на пороге показался врач в накинутом на плечи офицерском мундире… Дальнейшее все произошло мгновенно. Врач неловко наклонился и рухнул на пол. Мы обезоружили и связали его. Немец оказался сговорчивым. Он пошел с нами в госпиталь, взял свой чемоданчик, каждому из нас дал по объемистому свертку, и мы спокойно отправились в горы…

— Просим извинить нас, — сказал врачу Тканко, когда мы привели немца в штаб. — Если бы не нужда, мы бы вас не потревожили. У нас умирает наш товарищ. Сделайте ему операцию. Гарантируем вам неприкосновенность.

Врач ничего не сказал в ответ. Он раскрыл свой саквояж, вынул белый халат и стал одеваться. А уже утром, немного отдохнув после тяжелой операции, немецкий врач начал обход партизанского госпиталя. Делал он все спокойно, по-хозяйски. Всем раненым сменили повязки, и в этот день он сделал еще две операции. Немец ничем не выказывал своего недовольства, и, казалось, его ничто не пугало в партизанском лагере. Только через несколько дней он вдруг почему-то заволновался и попросил встречи с командиром.

— Я видел у вас мальчика, — тихо сказал врач. — Как и почему он здесь оказался? Простите за любопытство, но вы — люди военные, а тут вдруг ребенок.

— У этого мальчика погибли родители, — не догадываясь, к чему клонит врач, ответил Тканко. — Вот мы его и взяли к себе. Понятно, что ему не место здесь. В одном из сел мы оставим мальчика надежным людям.

Врач поблагодарил командира и отправился к раненым. Через некоторое время он попросил принести ребенка, чтобы осмотреть его. Мещеряков, который в основном присматривал за мальчиком, охотно пошел к доктору.

Тот раздел малыша, выслушал, спросил, чем его кормят, и впервые за все свое пребывание в лагере улыбнулся.

— Невероятно, — сказал немец и покачал головой. — Ребенок здоров. Странно, при таком питании…

— Главное — не пища, — перебил немца Мещеряков и стал одевать своего приемыша, — главное — уход и ласка. Ребенок человеческую доброту чувствует, а потому и всякая хворь ему нипочем.

Когда немцу перевели слова партизана, он почему-то смутился. Мещеряков между тем одел малыша, поблагодарил доктора и пошел в свою землянку. «Ребенку пора спать», — знаками объяснил он доктору. Немец улыбнулся и закивал головой.

— Что-то доктор мальчиком интересуется, — сказал как-то в беседе с командирами Тканко. — Уж не проболтался ли кто о нем?

— А не кажется ли вам, товарищи, — осенила меня догадка, что врач уже и до этого видел мальчика? Может быть, он бывал в комендатуре и даже лечил его?

— Вполне возможно, — согласился Тканко. — Впрочем, это не имеет значения. Я уже договорился с подпольщиками: этого мальчика они передадут в какую-нибудь семью на воспитание.

— Давно пора, — поддержали партизаны. — Малыш похудел у нас. Да и убить его могут в перестрелке.

…Мальчика вскоре отправили в закарпатскую деревню к подпольщикам. Поговаривали было и о том, чтобы отпустить и врача, когда отряд будет менять свою дислокацию. Но доктор надолго задержался в нашем отряде. Задержался по своей воле. Присматриваясь к жизни партизан, он все больше привыкал к своему новому положению. Мы заметили, что во время боя он сильно волновался, а когда приходили раненые, немедленно оказывал им необходимую помощь. Специалист он был превосходный. За время пребывания в отряде он сделал не менее семидесяти сложных операций, и все они прошли удачно.

— Почему вы, немцы, воюете со всем миром? — спрашивал его часто командир. — И почему вы допустили фашизм в Германии?..

— Не все немцы — фашисты, — отвечал доктор. — Я, например, не воюю. Я пошел на фронт, чтобы облегчать страдания раненым. Я — гуманист, как и вы…

Только потом, много позже, узнали мы, почему доктор говорил о гуманизме. Оказывается, он хорошо знал, что партизаны спасли немецкого ребенка, скитаясь в лесах, уберегли его от болезней и, наконец, отдали мальчика на воспитание в хорошую семью.

— Так могут поступать только истинные гуманисты, — сказал нам доктор, прощаясь с отрядом. — Вы открыли мне глаза на многое, и я никогда не забуду этого.

…Наш партизанский доктор, как только мы соединились с регулярными частями, попросил рекомендовать его для работы в советском госпитале. Эту рекомендацию мы ему дали, и доктор честно служил в наших рядах до самого конца войны. А мальчик, приемыш партизана Мещерякова, которого мы подобрали тогда на станции Перечень, вырос, стал серьезным юношей и справедливо считает своими настоящими родителями скромных украинских колхозников, бывших в то время подпольщиками.

ВЕНГЕРСКИЙ БАТАЛЬОН

Из села Поляна в штаб нашего соединения прибыли два человека. Один из них — старик, другой — стройный блондин лет тридцати. Старик, дед Грицко, член местной подпольной организации, хорошо говорил по-русски. Он принес нам важные сведения от нашего друга деда Миколы. Рассказывал он долго. Тканко слушал его внимательно, не перебивая.

— Вот все, что велел передать дед Микола. Остальное решайте сами, — сказал дед Грицко.

Блондин, не зная русского языка, посматривал то на командира, то на старика.

— Этот товарищ какую работу выполняет в батальоне? — спросил Александр Васильевич.

Оказывается, блондин — первый организатор венгерского батальона в немецкой армии. Сейчас он — заместитель командира этого батальона.

Александр Васильевич внимательно посмотрел на него.

— Вы спросите у него вот что, — попросил он старика: — чем объяснить, что, все время воюя в союзе с немецкими оккупантами и ведя борьбу против советского народа, они сейчас намерены соединиться с нами? Известно ли им, что если они сейчас присоединятся к нам, то им придется вести борьбу не только против своих бывших союзников, но, прежде всего, против своих соотечественников — венгерских солдат, которые все еще находятся в лагере фашизма?

Дед перевел вопрос.

Молодой блондин, не раздумывая, отвечал. Говорил он долго, а закончив, повернул голову в сторону нашего переводчика Мити, как бы желая, чтобы переводил именно он.

— Его зовут Мата, фамилия — Кегедюш. Отец его, а также он сам являются членами Венгерской партии труда. Он рассказывает, что венгерский народ, как и многие другие народы европейских стран, оказался под игом фашизма, а старая венгерская армия при помощи реакционной группы Хорти выступила в союзе с немецкими оккупантами против советского народа. Сейчас обстановка на фронте резко изменилась, многие венгерские воинские части отказываются воевать против Советской Армии. Солдаты убегают с фронта. В Закарпатье венгерских частей очень мало, и их собираются в ближайшее время отправить на фронт. Солдаты и офицеры батальона единогласно решили присоединиться к русским партизанам.

— Они борются против фашизма, — продолжал переводить Митя, — и, если среди венгерских частей окажутся реакционные силы, поддерживающие фашизм, будем бороться и против них. Среди солдат немало людей, которые крайне недовольны несправедливой войной Гитлера. Если есть возможность, он просит принять их батальон в состав партизанского соединения, — закончил Митя и посмотрел на командира.

— Как смотрит на это сам командир батальона?

Блондин, внимательно выслушав вопрос Тканко, достал из кармана аккуратно сложенный листок и подал его командиру. Александр Васильевич развернул листок и, немного подержав в руке, отдал Мите. Тот стал читать:

— «Дорогой командир русских партизан! Мы, венгерские патриоты, против несправедливой войны фашизма. Эта война принесла людям только разорение и несчастье. Это глубоко понимают все солдаты и офицеры нашего батальона. Мы твердо решили бороться против черной силы фашизма рука об руку с вами, ради нашей жизни, ради нашего счастья и ради нашего будущего. От имени честных солдат и офицеров нашего отдельного венгерского батальона мы посылаем нашего представителя — майора Кегедюша и через него передаем свое желание и стремление влиться в ваши ряды. Если вы нам в этом не откажете, даем торжественное обещание с честью выполнять любое ваше поручение».

Письмо было написано собственной рукой командира батальона, полковника Ерояша.

Александр Васильевич вместе с комиссаром соединения вышли из штаба, посовещались, а затем снова зашли в блиндаж. Майор Кегедюш почтительно встал, и когда они вошли, выжидающе посмотрел на Александра Васильевича.

— Мы решили принять ваш батальон, — четко и твердо сказал командир, как будто отдавал боевой приказ.

Затем он детально объяснил майору место и время приема батальона и поставил перед ним условия. Майор, посматривая то на командира, то на переводчика, внимательно слушал. Потом он почтительно поклонился, пожал руки командиру и штабным работникам, от души поблагодарил всех за радушный и теплый прием.

Через два дня в штаб нашего соединения явились заместитель командира венгерского батальона майор Кегедюш и дед Микола. Они переночевали у нас в штабе, а на следующий день с самого утра отправились к намеченной для приема батальона поляне.

Там были выставлены наши усиленные секретные посты.

В десять часов утра руководители соединения вместе с венгерским майором и дедом Миколой приехали на первый пост. Там они стали ждать подхода батальона.

Вскоре, минут через десять-пятнадцать, батальон вышел из леса на поляну. Впереди него шел командир — полковник Ерояш.

Головная часть батальона дошла до середины поляны и остановилась. По команде полковника солдаты поставили свое оружие в пирамиды и, отойдя в сторону метров на пятьдесят, стали строиться, Командир батальона обошел строй, тщательно проверил внешний вид солдат. После этого он вернулся на правый фланг, взял у правофлангового офицера клинок и направился в нашу сторону.

Четким строевым шагом он подошел к командиру соединения и на венгерском языке отдал рапорт:

— Патриотические солдаты и офицеры отдельного венгерского батальона готовы вести совместную борьбу рядом с храбрыми русскими партизанами против нашего общего врага — немецких захватчиков!

— Партизанское соединение «Закарпатье» с чистой душой, по-братски принимает пламенных патриотов венгерского народа! — сказал командир нашего соединения.

Полковник торжественно вручил Александру Васильевичу клинок с надписью на русском и венгерском языках:

Они по-дружески обнялись и поцеловались. Строй сломался. Партизаны и венгерские солдаты горячо аплодировали…

Теперь в каждом нашем партизанском отряде было по одному взводу венгерских патриотов.

Вместе с ними мы совершили немало удачных боевых дел. Венгерские патриоты, мужественно сражаясь, гнали ненавистного врага со своей родной земли.

Это было в 1944 году во время больших наступательных боев Советской Армии против фашистских войск.

Впрочем, не одни только венгерские патриоты приходили к нам. Почти каждый день в наш отряд вливались все новые люди — представители почти всех национальностей, порабощенных и угнетенных фашизмом.

ВСЕ ДАЛЬШЕ НА ЗАПАД

Однажды «Большая земля» передала нам задание: ликвидировать гарнизон немецких солдат, расквартированный в двухэтажной казарме на Н-ском объекте.

Выполнять задание было поручено мне. Взяв из отряда тридцать человек, я отправился.

Не успели мы отойти достаточно далеко, как неожиданно на большой лесной поляне увидели людей в гражданской одежде. Оставив свою группу, я незаметно подошел поближе к ним, прислушался. Видимо, нас они не заметили и продолжали стоять, окружив какого-то пожилого человека и громко о чем-то разговаривая. Я вернулся и для выяснения направил к ним двух автоматчиков во главе с Мишей.

Вскоре автоматчики привели ко мне пожилого человека, болезненного и истощенного. Он снял свою старую черную шляпу и поздоровался с нами на не совсем чистом русском языке. Его глаза быстро пробежали по стоящим перед ним партизанам. Я попросил его сесть, указав на сухой валежник. Он не спеша уселся и, увидав командирскую со звездой фуражку комиссара отряда Константина Спижевого, спросил:

— Вы по правде русские?

— Русские, настоящие русские, — смеясь, ответил комиссар.

Он понимал, что старика смущал я.

Однако услышав от нас самих, что мы действительно советские партизаны, старик приветливо поздоровался с каждым за руку.

Потом стал рассказывать о себе. Он был членом коммунистической партии Чехословакии. Показал нам членский билет. Подпольная организация, в которой он состоял, совершила много боевых дел. Он представил нам своих товарищей: их оказалось двенадцать человек.

— Все они коммунисты, — говорил старик. — Из разных дунайских стран. Венгры, болгары, румыны, чехи…

Новые товарищи влились в нашу группу. Они упросили нас взять их в дело на первое же задание. Мы согласились.

В этот же день к вечеру мы благополучно добрались в район казармы и стали ждать глубокой ночи, когда все улягутся спать. В половине первого благополучно и бесшумно сняли всех часовых.

Теперь надо было решать вопрос, что предпринять дальше. Обычно в таких случаях в казарму проникали один или два наших человека и извлекали затворы из стоявших пирамидами винтовок и карабинов. После этого враг был вынужден сдаваться в плен. Сейчас нельзя было так поступить: в казарме, по данным разведки, жили главным образом немецкие офицеры, вооруженные пистолетами и ручными гранатами; это оружие находилось лично при них. Было принято решение взорвать казарму, подложив под нее четыре мощных мины.

Через несколько минут мины были подложены. Против двери казармы на расстоянии примерно ста метров мы установили два ручных пулемета. Были расставлены кроме того автоматчики, которые должны были взять под непосредственный обстрел все окна казармы.

Как только партизаны разошлись по своим местам, раздался страшный взрыв — все мины рванули одновременно. Кругом так загрохотало, что, казалось, вздрогнули скалистые горы.

Нашим пулеметчикам и автоматчикам делать было нечего: из двухсот немецких солдат и офицеров никто даже не поднялся на ноги. Все они остались лежать под развалинами казармы. И еще долго, пока мы шли в обратный путь, позади себя видели зарево горевших развалин.

Это было первое совместное выступление патриотов Закарпатья и наших партизан.

Вскоре героическая Советская Армия полностью освободила Закарпатскую Украину от фашистского рабства.

…Пока же мы шли головным отрядом огромного наступления, шли все дальше в глубь вражеского тыла, все дальше на запад.

СЛУЧАЙ В ПУТИ

В декабре 1943 года мы покинули тыл врага и долгое время находились в резерве штаба партизанского движения Украины. Отдыхали, лечились, набирались сил. Каждый знал, что впереди предстоит еще долгая борьба и нам не один раз придется пересекать линию фронта, бродить по тылам противника, участвовать в партизанской войне. Со дня на день мы ждали приказа и были готовы к этому. Война должна была снова позвать нас.

И это время наступило. Однажды всех нас вызвали в штаб. Примерно тридцать человек, в числе которых оказался и я, откомандировали в Москву. Такой приказ нас несколько озадачил.

— Наверное, — гадали одни, — нас переводят в распоряжение Центрального штаба и перебросят в тыл через другой фронт.

— Какая разница, — говорили другие, — через какой фронт идти в тыл врага? Дело не в этом: с нами, пожалуй, будут беседовать в Кремле.

Так или иначе, гадать больше не стали, а пошли на вокзал и отправились в Москву. Поезд был переполнен. Большинство пассажиров — военные, и только изредка попадались штатские. Это обстоятельство нас не удивило. Шла великая война, и каждый, способный носить оружие, был в армии.

Нам, трем товарищам, каким-то образом удалось попасть в отдельное купе. Четвертый пассажир почему-то не пришел, и мы не очень-то огорчились В дороге много шутили и смеялись. Один из моих попутчиков — Григорий Давыдович Алексеенко, начальник штаба партизанского отряда. Другой — Леонид Иванович Кузин, помощник начальника штаба партизанского соединения.

Григорию Алексеенко двадцать пять лет, он среднего роста, белокурый, с ясными серыми глазами. Родился Григорий в Ахтырском районе, Харьковской области, но вырос в Москве. Отец его, врач, жил в Москве, и Алексеенко надеялся встретиться с ним. Матери Алексеенко не помнит. Она погибла от рук кулаков еще во время гражданской войны.

Когда началась война, Григорий Алексеенко служил в армии. Он пережил первые жестокие бои с фашистскими захватчиками, отступал и попал в окружение. Раненный, укрылся в одном украинском селе, и жители спасли его от расправы. Вскоре Алексеенко связался с подпольщиками и принял самое активное участие в работе организации. Затем вместе со своими товарищами он пришел в партизанское соединение имени Чапаева. Храбрость и незаурядные способности вскоре выдвинули его на руководящую должность. За короткое время он вырос от рядового до начальника штаба отряда.

Леонид Иванович Кузин был одних лет с Григорием Алексеенко. И ростом они были одинаковы. Сейчас я уж не припомню, откуда родом Леонид Кузин. Помнится, что он пришел к нам в партизанский отряд из Хоцкой подпольной организации. Это был общительный, веселый и неистощимый на выдумки парень. Рассказывая самые смешные истории, сам он оставался непроницаемо серьезен, даже не улыбался.

Как только мы сели в вагон, Леонид принялся рассказывать анекдоты. Его веселое настроение вполне соответствовало нашему. Ведь мы ехали в Москву, которую каждому хотелось видеть. А один из нас после долгой разлуки должен был встретиться со своим отцом. Да и всех нас ждало что-то очень важное. Мы знали, что по пустякам партизан не стали бы вызывать в Центральный штаб.

В самый разгар нашего веселья в купе вошел младший лейтенант и попросил предъявить документы. У нас их не было. В тылу врага мы пользовались какими угодно документами, но только не своими подлинными. Они, по существующему порядку, хранились в штабе. Объясняем младшему лейтенанту, что мы партизаны, едем в Москву по вызову, но он строго повторяет:

— Предъявите документы!

— Мы сами забыли, когда держали в руках свои документы, — говорит весело Леонид Кузин. — Даже и не помним теперь, как они выглядят.

Лейтенант окинул подозрительным взглядом наше трофейное одеяние и разнокалиберное оружие, нахмурился, ничего больше не сказал и вышел из купе.

— Нехорошо мы поступили, — первым опомнился я. — Человек находится при исполнении служебных обязанностей. Надо бы направить его к нашему сопровождающему, у него есть документы на нас.

— Да он сам его найдет! — ответил Леонид. — Все будет в порядке. А нам выходить нельзя: сразу места займут. В вагоне ведь очень тесно.

Младший лейтенант больше не заходил к нам, и мы вскоре забыли об этом маленьком происшествии. Опять заговорили о Москве, о том, что ждет нас в штабе. Шутили, смеялись.

— Хорошо бы встретить отца, — вслух мечтал Алексеенко. — Но вполне может оказаться, что его нет в Москве. Война идет. Его, как врача, наверняка отправили на фронт.

— Кто знает! Может быть, он и дома, — сказал Леонид и, тяжело вздохнув, грустно добавил: — А вот у меня нет ни отца, ни матери. И встретить мне некого…

Леонид посмотрел на меня и вдруг сказал:

— Вася, ты счастливый. У тебя есть и мать, и отец, и даже жена. Правда, повидать ты их не сможешь. От Москвы до Казахстана — тысячи километров! И писать им у тебя возможности не было. Они, может, думают, что ты давно погиб. Откуда им знать, что ты жив, здоров и громишь фашистов?

— Ничего, — отвлекая нас от невеселых мыслей, сказал Алексеенко. — Скоро война кончится, и Вася навсегда вернется домой…

Так мы ехали, вспоминая родных и знакомых, и хотя был уже вечер, никому не хотелось спать. На одной из станций к нам зашел сопровождающий. Он сказал, что в Москве нас примут в Центрального штабе партизанского движения и что места в гостинице для нас приготовлены. Мы попросили разрешения явиться в гостиницу на другой день после приезда, чтобы иметь возможность повидать отца Алексеенко. Сопровождающий охотно разрешил нам это, еще немного посидел и, пожелав спокойной ночи, ушел к себе.

За окнами шел снег. Был конец декабря, стояли морозы, но в переполненных вагонах было душно, хотя они и не отапливались. Устраиваясь на ночь, мы разделись, чего давно уже не делали в своей походной партизанской жизни. На какой-то остановке вбежал мальчик лет четырнадцати.

— Дяденьки, — со слезами на глазах просил он, — подвезите меня до Москвы. Там живет мой брат. Я совсем замерз, у меня нет билета, и проводник высадит меня.

Мы пожалели мальчика и взяли его к себе. Он поблагодарил нас, забрался на верхнюю полку за наши чемоданы и затих. Легли спать и мы. А утром нас ждала неприятность. Я проснулся первым и сразу увидел, что нашего попутчика на полке нет. Я проверил вещи. На месте не оказалось Гришиных сапог, и я разбудил его.

— Где твои сапоги?

— А где мальчик? — встрепенулся он и посмотрел наверх.

— Мальчика нет. Пока мы спали, он слез на какой-то станции и прихватил твои сапоги, — ответил я. — Ты же сам видел, что он одет и обут очень легко.

— Брось шутки, — рассердился Григорий.

Тут проснулся Леонид и, узнав, в чем дело, весело расхохотался.

— Ничего, все правильно! — сказал он. — Мальчику нужна была обувь — и он взял твои сапоги. Ты поносил их немного, пусть и мальчик теперь пофорсит в сапогах немецкого генерала.

— Но как же я пойду босиком по снегу? — сердился Григорий. — Как я в таком виде заявлюсь к отцу?

— Зачем же ты разулся, если тебе так дороги эти генеральские сапоги?

— Жмут они, проклятые! Да и откуда я знал, что этот сукин сын отплатит нам такой неблагодарностью.

— Паренек все же сознательный, — с серьезным видом вставил опять Леонид. — Я тоже разулся, но моих сапог он не взял. Чуял, наверное, что в Москве у меня нет отца и помочь мне некому.

Но как бы мы ни шутили, положение Григория от этого не становилось лучше. Вошел проводник и предупредил, что подъезжаем к Москве. Пора собираться к выходу, а у Григория нет даже портянок.

— Надо как-нибудь добраться до квартиры твоего отца и там найти обувь. Отыщется что-нибудь?

— Конечно, найдется, — ответил Григорий. — Но как туда добраться? Это не близко.

— Эх ты, а еще партизан, — упрекнул Леонид.

Он стащил свой левый сапог и бросил его Григорию.

— На, надевай. Теперь мы с тобой в одинаковом положении. Как говорится, два сапога — пара. Другую ногу обертывай портянкой — и все в порядка.

Так и сделали. Леонид и Григорий плотно обмотали ноги теплыми портянками и поверх них наложили бинты. Это не только спасало от мороза, но и казалось вполне естественным: человек ранен в ногу и потому идет в одном сапоге.

— Вот что, Вася, — довольный своей выдумкой, захохотал Леонид. — Довольно тебе представлять нашего командира. Теперь мы — раненые, и наши вещи придется нести тебе!

Поезд подошел к перрону, и мы быстро вышли из вагона. Увидев нас, попутчики, знавшие злополучную историю с сапогами, стали громко смеяться. Но нам, разумеется, было не до смеха. Впереди — долгий путь по улицам Москвы.

— Ничего, — утешал Леонид. — Надо скорей убираться с перрона. Эти насмешники отстанут, а москвичи нас примут за раненых.

Так оно и случилось. Встречавшиеся нам женщины смотрели сочувственно. Но людей на улицах было мало. Только проносились военные грузовики, пожарные машины.

— Какая пустынная стала Москва, — с горечью заметил Григорий. — Разве так здесь было до войны? Народ просто плыл по улицам.

Нас выручил комендантский патруль.

— Предъявите ваши пропуска, — остановили нас.

— Но у нас нет никаких пропусков, — ответил Леонид. — Мы партизаны и идем на квартиру своего товарища.

— На Тихоновскую улицу, — добавил Григорий.

— Вам придется пройти в комендатуру, — объявили патрульные.

Мы пробовали сопротивляться. Обещали после того как переоденемся, явиться к коменданту.

— Товарищи, — сказал патрульный, — комендатура вот здесь, за углом. Комендант вас долго не задержит, а, возможно, окажет помощь.

Мы пришли в комендатуру. Нас встретили поначалу не очень приветливо, но, когда мы рассказали обо всем, комендант не удержался от смеха.

— Бывает, дорогие товарищи, — сказал он. — Война. Много сирот разбрелось по свету. У нас еще до всего руки не доходят. Какой размер вы носите? Лейтенант, выдайте со склада сапоги и отправьте товарищей на дежурной машине.

— Это наш подарок вам, партизанам, — сказал на прощание комендант. — Наши сапоги не хуже, чем были у немецкого генерала. До Берлина в них дотопаете.

Теперь мы уже без труда добрались до квартиры отца Григория. Поднялись на второй этаж большого серого дома и постучали в квартиру № 21. Дверь нам открыл высокого роста седой человек в военной форме. Он молча отступил на шаг, приглашая нас в комнату, а Леонид вдруг строго спросил:

— У вас есть сын на фронте?

Но Григорий не удержался.

— Папа! — позвал он. — Не узнаешь?

— Гриша! Гришенька, единственный мой! Живой! Здоровый?..

Отец и сын обнялись.

А на следующий день мы трое были на приеме у начальника Центрального штаба партизанского движения товарища П. К. Пономаренко. Сердечная деловая беседа продолжалась недолго. Получив задание, мы выехали к месту своего нового назначения.

МАТЬ ГОРОДОВ РУССКИХ

Я стою на берегу Днепра. Здесь, у Киева, он не такой, каким я видел его в ласковые летние месяцы. Тогда он был светло-синим, окаймленным у берегов белыми нежными кружевами волн. А здесь он суров и бурлив, темные серые волны бьют в глинистые берега, откатываются с угрюмым рокотом и снова настойчиво плещутся у обрыва. Стоит уже глубокая осень и, может, потому так неприветлива славная река? Нет, дело не в этом. Тяжелые фермы моста, соединявшие Киев с Дарницей, обезображены страшным взрывом и обрушены в темную воду. Над рекой плывет густой черный дым. Киев горит. Его тушат солдаты, горожане.

Многострадальный город! Мать городов русских! Пожалуй, за свою многовековую историю он не испытывал таких жестоких опустошительных набегов. В первый же день войны на его улицах рвались фашистские бомбы. А с конца июля до двадцатого сентября 1941 года немецко-фашистские войска беспрерывно штурмовали украинскую столицу. Многое вынес на своих плечах славный город на Днепре. Семь пехотных дивизий, танки, артиллерия, сотни бомбардировщиков бросило немецкое командование на штурм. Гитлер приказал взять Киев любой ценой. И действительно, гитлеровцы за ценой не стояли. Уже к концу августа четыре пехотных дивизии немцев потеряли здесь семьдесят процентов своего состава. Берлинское радио много раз преждевременно объявляло о занятии Киева. Но город стоял и боролся.

Не сдался он и тогда, когда по его широким улицам застучали кованые сапоги фашистов. Патриоты стреляли в завоевателей, жгли и взрывали их боевую технику. Оккупанты вешали и расстреливали жителей. Каждый казался им партизаном, врагом «победоносной Германии», врагом «цивилизации». Цивилизованные варвары убили десятки тысяч киевлян, разграбили и уничтожили огромные культурные ценности, веками создававшиеся талантливым украинским народом.

Академия наук, государственный университет, свыше пятидесяти высших и средних учебных заведений, около двухсот школ, пятнадцать музеев, десять театров и четырнадцать кинотеатров города были сожжены и разрушены. Крещатик, улицы Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Свердлова лежали в развалинах. Разрушены древние храмы и архитектурные памятники, погибли в огне кладовая древних рукописей и огромный зоологический музей.

Руководил уничтожением города и грабежом народных ценностей гаулейтер Украины, кровавый палач Эрих Кох. Фашистский варвар не ушел от справедливой кары. Польский суд приговорил его к смертной казни. Но это случилось много позже, а тогда я стоял на берегу Днепра и мое сердце обливалось кровью. Никогда не простят, не должны простить народы фашистам их бесчеловечных злодеяний. Никогда!

Киев вновь обрел свободу седьмого ноября 1943 года, в славную годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Войска генерала армии Ватутина навсегда вышвырнули оккупантов из древнего Киева. Уже на другой день город начали восстанавливать. Мне пришлось побывать в Киеве много позже. Город стал еще краше прежнего, как будто бы не шумела над ним грозная война. Но каких трудов это стоило украинскому народу! Это может понять и оценить только тот, кто видел его тогда лежащим в пепле и развалинах.

Я видел его… От Днепра, глухо рокотавшего у обрывистых берегов, я медленно пошел в город. Улицы едва угадывались: глубокие воронки, груды камней и обгоревших бревен — так выглядели когда-то красивые мостовые. Невеселым было это путешествие, но я заставлял себя смотреть и смотреть на жестокие следы войны. Смотреть, чтобы навсегда запомнить. Меня ждали в штабе партизанского движения Украины, где должна была решиться моя дальнейшая судьба. У меня еще не зажили раны, но я твердо решил проситься снова в тыл врага. С этим решением я и пришел в штаб.

ЛЕГЕНДАРНЫЙ ГЕРОЙ

В штабе я встретил много своих старых друзей. Советские войска перешли Днепр, намного продвинулись вперед, и партизанские отряды, действовавшие в Приднепровье, соединились с регулярными частями. Для многих партизанская война на этом закончилась. Кто пошел в армию, кого оставили на партийной и советской работе, а кто надолго вверил свою судьбу госпитальным врачам. Но штаб, конечно, и не думал свертывать партизанскую борьбу.

— Где-то теперь придется нам повоевать? — спрашивали друг друга партизаны. — Куда забросит нас война?

— Не беспокойтесь, — сказал вдруг кто-то. — Сидор Артемьевич всех определит куда надо, без работы не оставит.

— Сидор Артемьевич? — удивленно переспросил я. — А разве он здесь, в штабе?

— Да, здесь, — ответили мне. — Обещал сегодня поговорить с нами.

Я обрадовался, что вновь увижу легендарного партизана Сидора Артемьевича Ковпака. Совсем недавно я слышал, что старый партизан страдает от ран, часто болеет и Центральный Комитет партии Украины отзывает его на партийную работу. Я спросил об этом товарищей.

— Это верно: Сидор Артемьевич ушел из своего соединения, — сказали мне. — Он пока работает в штабе, подбирает командиров партизанских отрядов, вроде бы благословляет их.

У Сидора Артемьевича нам, молодым, многому можно было поучиться. Ковпак из маленького отряда за короткое время создал крупное партизанское соединение. Он прославился, как талантливый военачальник, мудрый тактик партизанской войны. По тылам врага Ковпак исходил тысячи километров, держал под своим контролем целые районы на оккупированной врагом территории. А его знаменитый рейд в Карпатские горы навел панику на фашистов. Партизаны — люди храбрые. Но когда говорят о партизане, что он ковпаковец, то такой человек пользуется особенным уважением своих товарищей. Таков был авторитет, такова была слава легендарного героя в народе.

…Я получил назначение, но в тыл меня не отправляли. Приказано было подлечиться, укрепить нервы в доме отдыха. Но какой отдых? Я усиленно готовил свою небольшую группу для работы в тылу. Нас предполагалось сбросить с самолета в горы на западе Украины. Местность для нас незнакомая, и поэтому хотелось все особенно тщательно предусмотреть. Когда все было готово, я отправился к Ковпаку. Сидор Артемьевич о чем-то оживленно беседовал с командирами. Часто раздавался громкий, заразительный смех старого партизана. Увидев меня, он заговорил:

— А вот и представитель казахского народа, — Сидор Артемьевич почти всегда говорил обо мне так. И добавил: — Что, и до тебя очередь дошла? Хватит прохлаждаться, пора и дело делать.

— Сегодня в ночь вылетаем, — доложил я.

Ковпак подошел ко мне, крепко взял за руки:

— Ну, что ж, пойдем побеседуем перед дорогой.

Ковпак попрощался с командирами и отвел меня в сторону.

Мы присели на скамейку, и Сидор Артемьевич, ласково похлопав меня по плечу, продолжал: — Трудненько придется тебе, сынок. Сам в Карпатах бывал, знаю: горы могут и спасти партизана, и под пулю подвести. Это не то, что в степи — за километры врага своего видишь…

Мы долго сидели, о многом беседовали, и мне порою казалось, что со мной говорит не боевой заслуженный воин, а умудренный жизненным опытом отец, наставляющий своего сына. Да так оно, пожалуй, и было. Сидор Артемьевич Ковпак считался отцом украинских партизан. Полезно было слушать его мудрые советы. Очень пригодились они мне в будущем.

С небольшой группой мне предстояло доставить действовавшему в Закарпатье партизанскому отряду радиостанцию, секретные шифры, планы операций. Задание было ответственным, и я хотел скорее выполнить его.

— Ну, прощай, — сказал Сидор Артемьевич. — Фашистов бить ты умеешь. Я это знаю. Желаю удачи!

Эти слова легендарного героя я всегда храню в своем сердце.

ПОЭТ-ПАРТИЗАН

1944 год. Начало декабря. В третий раз за время войны я вышел из вражеского тыла на «Большую землю». Живу в доме отдыха неподалеку от Киева, рядом с центральным штабом партизанского движения Украины. Начальник штаба генерал Андреев собрал как-то к себе на беседу командиров и комиссаров партизанских отрядов и соединений, возвратившихся из вражеского тыла. Мы находились тогда в резерве. Тому, кто был молод и не страдал от ран, предстояло снова вернуться в тыл врага и бороться с фашистами, а те, кто по возрасту и здоровью не подходил для партизанской жизни, направлялись на работу в освобожденные районы страны. После беседы генерал вызвал меня к себе и сказал:

— Здесь, в отделе кадров, находится казахский поэт Саин, комиссар партизанского отряда. Он разыскивает своих земляков. Иди, поговори с ним.

Это известие меня обрадовало. Раньше я не был лично знаком с Жумагали Саиным, но имя его хорошо знал. Еще школьником читал и любил его стихи, а его «Легендарную песню» даже знал наизусть. Я почти не поверил: откуда здесь Саин? Неужели мне и вправду посчастливится увидеть этого замечательного человека?

Я торопливо вышел из кабинета генерала. По дороге пытался представить себе облик поэта. Он рисовался мне высоким, мужественным, красивым. Ведь тот, кто может писать хорошие стихи, и сам должен быть хорошим человеком. В комнате полковника Сперанского я увидел смуглолицего небольшого человека в штатской одежде. Он вскинул на меня свои зоркие, острые глаза, вмиг оглядел с головы до ног.

— Товарищ Саин, — с улыбкой сказал полковник, — а вот и ваш земляк, о котором я вам говорил. Наш командир Вася Кайсенов. Познакомьтесь.

— Кайсенов Вася?.. Почему тебя зовут Васей? — наконец спросил он меня по-русски. — Ты, наверное, воспитывался в детском доме?

— Он теперь не казах, а украинец, — сказал полковник смеясь. — Пожалуй, и имя-то свое казахское забыл. Украинские партизаны его Васей прозвали. И все мы его так зовем…

С того дня мы с Жумагали не расставались.

Саин был прекрасным рассказчиком, никогда не повторялся, и рассказам его не было конца. Поэт был слаб здоровьем и медленно поправлялся после тяжелого ранения. Когда боль особенно мучила его, он просил меня рассказывать о себе, о своей жизни.

Я, как мог, рассказывал ему о своем детстве, юности, о друзьях-партизанах. Саин — партизан, отважный воин, он не удерживался от восхищенных похвал, когда слышал об особенно удачных операциях нашего партизанского отряда.

Однажды, когда мы вспоминали детство, глаза его вдруг затуманились.

— Счастливый ты, Касым, — сказал он мне: — Детство твое было светлым. У тебя был отец и мать. Ты рос беззаботно. И шалил больше, чем нужно, видимо, от того, что родители очень любили тебя. Как говорится, крылатому не позволяли ударить крылом, а клювастому — клюнуть. А я, — помолчав, продолжал он, — ничего этого не видел. С малых лет остался сиротой. Был у меня только брат Каиржан, года на два моложе меня. Долго мы с ним странствовали. Пасли ягнят, баранов. Жили в голоде и в холоде. Сколько побоев перенесли, унижений!

Потом повеселел:

— Все это, к счастью, позади. Спасибо советской власти. Вовремя пришла она в нашу степь. Отца и мать нам, сиротам, заменила. Определили нас с братом в детский дом. Много там было таких, как мы, бесприютных, и всех нас вывели в люди. Мы выросли, получили хорошее воспитание и образование. Кто стал врачом, кто — ученым. А я вот стал литератором.

Однажды нас с Жумагали вызвали в штаб и вручили документы.

Меня направляли на работу в город Ровно. После тяжелых ранений я уже не мог снова идти в тыл врага, мне предложили работу в освобожденном от оккупантов украинском городе. Я сказал Жумагали, что должен остаться, а не ехать в Казахстан, как предполагалось раньше.

— Почему? — спросил он. — Ты мог бы остаться здесь, если бы снова с оружием в руках пошел в тыл врага. Это твой священный долг. Но если ты перестал быть бойцом, то для тебя найдется немало дел и в Казахстане, где живут твои отец и мать, твоя семья.

Жумагали побывал у генерала Андреева, добился приема в Центральном комитете партии Украины. Разумеется, и я всюду следовал за ним. Он доказывал своим спокойным голосом, что я должен вернуться в Казахстан, раз командование демобилизовало меня из рядов Советской Армии. Нам пошли навстречу, и вскоре я был уже в Казахстане, на земле, где родился и вырос. Наконец-то я встретился с родителями и с женой, с которыми война разлучила меня на долгие годы.

В Алма-Ате наша семья подружилась с Жумагали. Талантливый поэт в моих творческих начинаниях был мне самым лучшим советчиком и критиком. Жумагали был человеком доброй, отзывчивой души, отличным товарищем.

— Соскучился я по тебе, партизан, — говорил он часто, приходя ко мне домой.

Несмотря на нездоровье, он много писал и, глядя на него, мне тоже хотелось работать и работать.

Жумагали умел дружить, умел вовремя прийти на помощь товарищу. Он был глубоко принципиальным, но никогда не навязывал своего мнения другим. И совсем не умел сердиться. Как-то мы с ним поссорились из-за пустяка и дня три не виделись. Потом я встретил его на улице Фурманова. Шли мы навстречу друг другу, но по противоположным сторонам улицы. Он первый заметил меня.

— Касым! Эй, Касым! Подойди-ка сюда.

Я подошел.

— Ты, оказывается, крепче меня, — смущенно проговорил Жумагали. — Ведь я по тебе уже соскучился. Давай договоримся, хоть и ссориться, но быть всегда вместе.

С тех пор я никогда не разлучался и никогда не ссорился с этим дорогим для меня человеком. Теперь его нет. Но светлый образ поэта и друга всегда живет в моем сердце. Мне кажется, что вряд ли кто, кроме меня, так хорошо знал и понимал поэта, его горячее партизанское сердце, до конца преданное своей великой Родине.

ВСЕГДА В СТРОЮ

Осколки вражеской гранаты серьезно задели голову, и друзья отправили меня на «Большую землю». Еще шла война, и всякий поймет, как трудно мне было отлеживаться в госпитале, беспомощным и бездеятельным. Поправившись немного, я стал настойчиво осаждать свое партизанское начальство просьбами отправить меня в тыл врага, к друзьям-партизанам. Не знаю, какими хитростями мне удалось убедить медицинскую комиссию в том, что я почти здоров и еще могу воевать. Мне разрешили вернуться в строй.

И вот в ночном небе гудят самолеты, неподалеку рвутся снаряды зениток. Опытный летчик выводит машину из опасной зоны, и через полчаса раздается команда покинуть самолет. Дело привычное. Я подхожу к двери и спокойно шагаю в темную пропасть. Проходят секунды, и тело сильно встряхивает раскрывшийся парашют. На земле виднеются три маленьких горящих костра. Стараюсь опуститься поблизости от них. Хочется запеть от радости, но нельзя: рядом могут оказаться враги. Сильный удар о землю… пытаюсь встать — и тут же со стоном падаю. Что-то неладно с ногами, кружится голова, темнеет в глазах. Прихожу в себя уже в партизанской землянке. Рядом о чем-то встревоженно шепчутся друзья, врач массирует ноги. Я не могу удержаться от стона. В землянке вдруг замолкают.

— Отвоевался, — доносится до меня чей-то тихий голос. — Разве можно было прыгать после сотрясения мозга?

— Нет, — с усилием говорю я, — еще повоюем, друзья!

Но воевать долго не пришлось. Старые раны дали себя знать, я стал терять зрение. Пришлось покинуть товарищей. Начались скитания по госпиталям. Победила молодость, выручила партизанская закалка. Я окреп, набрался сил и поспешил в Киев, в штаб партизанского движения. Разыскал генерала Строкача и снова попросился на фронт.

— Нет, нельзя — категорически возразил генерал. — Тебе надо поберечь здоровье. Ты сделал все, что мог, война для тебя закончена. И вообще победа наша близка. Поезжай домой, отдохни и принимайся за работу. Пора нам налаживать мирную жизнь.

Я поехал домой, в Восточный Казахстан. Трудно нам было на войне, но не легче приходилось и тем, кто оставался в тылу. Женщины, старики, дети заменили ушедших на фронт. Вся тяжесть огромного труда свалилась на их плечи. И наши люди выдержали, побороли все трудности и победили. Я конечно, сразу пошел работать. А работы было — непочатый край.

Но болезнь подстерегала меня. Я перенес несколько операций, порою надолго выходил из строя. Иногда казалось, что не хватит сил справиться с недугом, но я всегда говорил себе: «Крепись, ведь ты — партизан. К лицу ли тебе сдаваться?» И я крепился, боролся с болезнями, старался не поддаваться мрачным мыслям, которые в эту пору часто одолевали меня.

…Прошли годы. Давно отгремела война, тяжелые и славные партизанские походы. Но я не перестал чувствовать себя бойцом, рядовым борцом и тружеником нашей Родины. Старым солдатам и сейчас еще снятся кошмары страшной и тяжелой войны. Грезятся они и мне, и порою кажется, что от них никогда не избавиться. Слишком огромно и памятно все, что мы пережили. И об этом не следует забывать. Надо прочно держать свое место в боевом строю, работать, бороться и побеждать. Это наш самый священный долг перед Родиной.

Перевод П. Якушева и Н. Кузьмина.