Партизанской тропой Гайдара

ГЛАВА XIX. АБРАМОВ ИЗ «КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ»

О «Континентале», его суматошном и суровом быте, об отступлении из Киева мне впервые рассказал Борис Абрамович Абрамов, бывший специальный корреспондент «Красной звезды».

Телефон его разыскала и сообщила Лия Лазаревна Соломянская. Но Абрамов долгое время не мог меня принять: сердечные приступы случались с ним почти ежедневно, а разговор о сорок первом годе требовал сил, и немалых.

Наконец, когда я позвонил Абрамову в очередной раз, он решительно сказал: «Давайте приезжайте... Это может повторяться без конца, а вам надо работать...»

— Довелось мне бывать с Аркадием и на передовой, — вспоминал Борис Абрамович, — и я никогда не забуду испуга на лицах мальчиков-лейтенантов, разумеется, недавних его читателей, когда они видели, что Гайдар норовит попасть туда, где всего опасней.

— Аркадий Петрович, пожалуйста, не надо, — упрашивали они его.

— Есть, есть, — шутливо брал он под козырек своей каски. И в самом деле больше под огонь не лез. Разумеется, до следующего раза.

Но это не было бравадой, смею вас уверить... Понимаете, в нем чувствовался профессиональный военный, опытный, бывалый командир. И потому отношение к происходящему у него тоже было особое, командирское.

И в самое пекло он порой лез, чтобы увидеть интересное, может быть, ему одному. У меня сейчас такое ощущение, что Аркадий там, в окопах, что-то все время для себя решал...

— А вы знали полковника Орлова? — спрашиваю Абрамова напоследок. — Существует мнение, что из Киева Аркадий Петрович выходил с его группой...

— Я вам уже рассказывал, что восемнадцатого сентября Гайдар выехал из Киева вместе с нами. Потом мы с ним потерялись под Борисполем. Что касается Орлова, то лично я его не встречал. Аркадий мне тоже ничего не говорил. Может, они встретились после? Во всяком случае, тут я вам помочь уже не могу.

...Мы расстаемся с Борисом Абрамовичем друзьями. Уславливаемся о новых встречах.

А в январе 1964 года звоню по телефону, и мне вдруг говорят: «Абрамов скончался...»

ГЛАВА XX. ЗАБЫТОЕ ПИСЬМО

Снова ищу... В небольшом кабинете с двумя непрестанно звонящими телефонами перебираю копии писем о Гайдаре, присланных в Союз писателей.

И вдруг... Что это?!

Правлению Союза писателей СССР. Нет сомнения, — читаю я, — что в Союзе советских писателей СССР есть люди, проявляющие большой интерес к жизни и деятельности, в особенности к последним дням жизни писателя Аркадия Гайдара.

Мне кажется, что период со второй половины сентября.., 1941 года мало известен тем, кто пишет о Гайдаре... А поэтому... если это представляет интерес, то краткие сведения об Аркадии Гайдаре за период с 22 сентября... могу сообщить... С ним мне пришлось совершить путь от Борисполя...

От Борисполя — но ведь это значит, что автор письма встретил Аркадия Петровича там, где его потерял Абрамов, где с ним расстался Ольхович. А раз это произошло 22 сентября, то, значит, встретились они уже после взрыва Цепного моста. Автор письма предлагает рассказать о событиях, связанных с Гайдаром после ухода из Киева и до прихода в партизанский отряд.

Кто же этот человек?

Почерк крупный, буквы угловатые, словно выведенные дрожащей рукой. Подпись — Коршенко Виктор Дмитриевич, бывший батальонный комиссар, гвардии майор запаса, член КПСС с 8 февраля 1919 года. Адрес. Телефоны — рабочий, домашний. Дата — 24 февраля 1957 года.

Спрашиваю:

— Когда пришло письмо, человеку ответили?

— Кажется, ответили... Да, точно ответили... Поблагодарили за внимание.

— А написать, как все было, попросили?

— Зачем просить? И так все ясно...

«Мы ленивы и не любопытны», — сказал Пушкин о своих современниках, прошедших мимо жизни и смерти тоже погибшего в 37 лет Александра Грибоедова.

Читаю дальше: С ним [то есть с Гайдаром. — Б. К.] мне пришлось совершить путь от Борисполя через село Рогозов до северной окраины села Ерковцы, а затем на село Подолье, Волгнов, Московцы, Борщёв, переправляться через реку Трубеж и реку Недра... участвовать примерно в десяти боевых схватках с немецкими оккупантами. Много пришлось при этом разговаривать на разнообразнейшие темы.

Заканчивалось письмо так: Если у кого-либо из писателей либо иных собирателей... данных об этом славном человеке — патриоте — борце будут ко мне вопросы, то в меру возможности буду отвечать.

Письмо отправлено в феврале 1957 года.

Сейчас ноябрь 1962-го.

Пять с половиной лет!

За это время человек мог получить новую квартиру, назначение в другой город, мог выйти на пенсию, переехать к детям, отправиться в путешествие по родным местам и там остаться. Да мало ли как может повернуться судьба за пять с половиной лет!

Заранее уговариваю себя, что из этого ничего не выйдет, И пишу Коршенко письмо.

Приходит ответ.

Виктор Дмитриевич по-прежнему готов ответить на любые вопросы и встретиться со мной, если я буду в Киеве. Аркадий Петрович не тот человек, о котором с годами можно забыть.

Второе письмо — на десяти страницах — прибывает с извинениями: Виктор Дмитриевич был нездоров и не мог написать мне сразу. Тут же, у почтового ящика, все прочитываю: совершенно неизвестные эпизоды, размышления Гайдара, его шутки в такой обстановке, когда не до шуток.

...Виктор Дмитриевич приглашает меня в комнату, гостеприимным жестом показывает на широкий диван.

Я смотрю, какой он, бывший батальонный комиссар Коршенко, — невысокий, седой, в очках. Правая рука — выше кисти — пробита осколком и потому плохо слушается. Так что писать Виктору Дмитриевичу совсем не просто.

Говорит чуть медленно, с украинским акцентом. Он и сейчас не вполне здоров. Вчера только вышел впервые на улицу, но разговору о Гайдаре болезнь не помеха.

Виктор Дмитриевич рассказывает пять часов подряд.

Каждые восемнадцать минут я меняю кассету магнитофона.

ГЛАВА XXI. ПОД БОРИСПОЛЕМ

А кругом всё горит: деревня горит, костел горит... Это от снарядов. А дальше у матери все смешалось: как отступали, как их окружали...

Аркадий Гайдар, «Военная тайна»

Батальонный комиссар Коршенко — он носил на петлицах две шпалы — стоял возле своей машины и с тревогой глядел вперед, пытаясь понять, отчего застопорилось движение на шоссе и долго ли придется торчать так вот, под открытым небом, ожидая налета бомбардировщиков.

Перед ним вырос военный с автоматом и полевой сумкой. Козырнув, незнакомец сказал:

— Я корреспондент «Комсомольской правды». Не позволите ли занять свободное место в вашей машине?

Коршенко рассеянно кивнул, а сам продолжал стоять, поглядывая то на небо, то на дорогу, пока не заметил, что все снова тронулось.

В машине познакомились. Коршенко долго и обрадованно тряс руку случайному своему попутчику, когда узнал, что это Гайдар.

— Вы только представьте, какое совпадение, — удивляясь случившемуся, рассказывал Гайдару Виктор Дмитриевич. — Совсем недавно приходит из библиотеки мой сын, Феликс, и приносит книжку «Тимур и его команда». «На, говорит, папа, прочти...» У нас так заведено: если попала в дом хорошая книга, то читают ее уже все. Прочел, знаете ли, сразу. По-моему, настоящая вещь. А главное, не было у нас такой. Сколько знаю, не было.

— Велик ли сын? — улыбнулся Гайдар.

— Да уж большой... Пятнадцать ему.

— Где он сейчас?

— Эвакуировался. Был курсантом военно-морской спецшколы. Началась война — спецшколу расформировали. Ребят эвакуировали.

— А Тимуру моему пятнадцать в декабре будет, — неожиданно произнес Гайдар. — Тоже на флот собирается. Я его незадолго перед отъездом видел. На войну просился... Кажется, пока отговорил.

Разговор о детях здесь, на Бориспольском шоссе, когда люди только и думали, что об окружении и бомбежках, был

Гайдару приятен.

— Знаете, Виктор Дмитриевич, — сказал Гайдар. — Раз уж так получилось, что мы встретились и сыновья у нас сверстники, то давайте крепко держаться друг друга, чтобы вернуться живыми с войны. — И потом добавил: — Хотя сыновья наши уже большие, мы им, наверное, еще пригодимся...

«Эмка», в которой ехали Коршенко и Аркадий Петрович, поминутно останавливалась, Гайдар всякий раз выходил из машины и возвращался озабоченный.

— Боюсь, не к немцам ли в лапы мы с вами едем? — сказал он Виктору Дмитриевичу. — Лейтенант, которого я только что видел у автобуса с радиостанцией, говорит, что впереди, в Переяславе, никто не отвечает ни на шифрованный текст, ни на открытый...

Донесся приглушенный высотой одинокий прерывистый гул. Аркадий Петрович высунулся из окна и глянул вверх. Над колонной повис немецкий двухфюзеляжный самолет- разведчик — «рама». За ним должны были появиться бомбардировщики.

И когда между деревьями с правой стороны показалась проселочная дорога, как потом выяснилось, на Ерковцы, Гайдар сказал шоферу:

— А ну-ка, Ваня, сворачивайте!..

И Ваня свернул. Впереди по проселку, мягко покачиваясь на выбоинах, шло несколько грузовых и легковых машин.

«Эмка» весело покатила, обгоняя другие «эмки», «ЗИСы», полуторки, словно радуясь, что не надо тащиться, как на похоронах.

Гайдар и Коршенко сразу повеселели. Впервые за несколько часов появилась надежда, пусть и окольным путем, добраться до передовых частей, а то и до линии фронта, которая не могла уйти далеко.

Впереди оставалось не более двух-трех машин, и уже свободно можно было разглядеть Ерковцы — с крепкими деревьями и беленькими хатами, огороженными плетнями.

С дороги село просматривалось насквозь. Единственное, что настораживало, — пустынность села.

Деревня была совсем рядом, когда из-за плетней и с чердаков раздались автоматные очереди. Прежде чем машины успели затормозить, перед самыми колесами взлетели фонтанчики пыли.

Очереди тут же смолкли.

— Рус, бросай оружие! Иди к нам! — донеслось из-за плетней.

Реакция Гайдара была мгновенной. Отбросив дверцу, так что она сразу стала щитом, Аркадий Петрович через открытое окно полоснул из автомата.

Но стрелять из окна было неудобно, и Гайдар кулем вывалился из кабины и пополз к канаве.

Коршенко и Ваня бросились за ним. Неровной цепью по обеим сторонам дороги рассыпались командиры и бойцы из других машин. Началась перестрелка.

Рядом с Аркадием Петровичем очутился молодой красноармеец. В руках у него была винтовка, но стрелял он, не поднимая головы. Дрожащими руками боец переводил затвор, нажимал спусковой крючок и переводил снова.

— Что же ты палишь, дружище, в белый свет? — насмешливо спросил Аркадий Петрович.

Боец вздрогнул, повернулся и посмотрел на Гайдара, но головы в большой каске от земли не поднял.

Аркадий Петрович выбрался из канавы и подполз к нему.

— Дай-ка на минутку, — попросил он, беря винтовку.

Боец, так же настороженно косясь, протянул. Аркадий

Петрович, лежа на боку, отвел затвор. Звенькнув, выскочила и упала в траву гильза, но желтый новый патрон не появлялся: магазин был пуст.

— Обойму!

Боец протянул. Гайдар легким ударом загнал ее в магазин и закрыл затвор.

— А теперь... — Гайдар приподнялся на локтях. — Э, да у тебя и прицел не поставлен. — Метнув глазом, Аркадий Петрович передвинул прицельную планку. — Смотри.

Боец чуть приподнялся и стал смотреть: то на странного военного, который к нему вдруг привязался (нашел время когда учить!), то на плетень, куда был наведен ствол винтовки.

Перестрелка продолжалась, а незнакомец лежал неподвижно, словно не имел к ней никакого отношения.

Но вот над плетнем появилась голова в каске.

Выстрел.

Каска словно в изумлении замерла, а потом медленно и как-то боком исчезла за изгородью.

— Вот как надо стрелять, — произнес Гайдар, возвращая винтовку и беря свой автомат. — Понял?

Парень кивнул. Руки его по-прежнему дрожали, но он приподнялся на локтях, поправил каску и стал целиться.

Виктор Дмитриевич, который был невольным свидетелем необычного урока, только и подумал: «Ну и ну!»

И когда другой фашист, высунувшись с чердака, крикнул: «Рус, бросай оружие!» — Гайдар вскинул автомат, плавно нажал гашетку и чуть повел стволом.

Солдат уронил голову и в неловкой позе, правым плечом вперед, застрял в окне.

Гитлеровцы не ожидали сопротивления, да и было их немного, и они отступили.

Но путь оказывался все равно закрытым. Нужно было возвращаться обратно, на шоссе, и попытаться выйти к линии фронта в другом месте, тем более что ходили слухи, будто у села Скопцы крепко стоят части 37-й армии.

К селу Скопцы подошли под вечер. За день только и удалось что выпить по кружке молока с куском белого хлеба, но есть не хотелось.

У села неожиданно открылась ошеломляющая панорама. В полный профиль рылись окопы. И там, где они были закончены, бойцы обживали их, как землянку: отдельно полочки и ямки для автоматных и пулеметных дисков, отдельно — для винтовочных обойм и гранат.

Из-под веток и лопухов, на случай появления танков, выглядывали поллитровые бутылки с горючей смесью (к ним обычно давалась серная, как от спичечного коробка, дощечка: перед броском этой дощечкой полагалось чиркнуть о головку бутылки); связки гранат, скрепленных желтой трофейной проволокой, а также немецкие — на длинной деревянной рукоятке. Бойцы их быстро освоили, но предпочитали наши.

Обживались пулеметные гнезда, выкапывались небольшие котлованы для пушек. Орудия по самый ствол уходили в землю, но в любое мгновение могли быть повернуты или вовсе отсюда вывезены.

Невдалеке дымились полевые кухни, подъезжали грузовики. С них тут же снимали ящики, мешки, цинковые коробки, а то и просто в спешке наваленные, наверное где-то подобранные, гранаты.

Озабоченно ходили командиры. Кому-то что-то приказывали. Кого-то в крепких выражениях ругали.

И хотя эта картина мало чем отличалась от виденных прежде на любой передовой, только что занятой для продолжительной обороны, в том, как выслушивались приказания, в том, с какой готовностью они выполнялись, в том, с каким остервенелым скрежетом врубались в землю лопаты и почти бегом переносились тяжелые ящики, бревна разобранных изб, стальные плиты минометов, — во всем ощущался такой подъем, словно люди готовились не к бою, а к празднику.

Впервые за несколько суток Гайдар и Коршенко видели бойцов, неизвестно каких и неизвестно какими судьбами попавших сюда полков и батальонов, которые готовились к нешуточному сопротивлению.

Лишь тот, кто все эти месяцы оборонял Киев, а потом перенес мучительный стыд отступления, кто брел по пыльному Бориспольскому шоссе, бессильно сжимая кулаки, когда появлялись вражеские бомбардировщики, или с горя стреляя по ним из винтовки, — лишь тот мог понять воодушевление тех, кто теперь вгрызался в землю.

И хотя с точки зрения большой стратегии эта линия обороны могла показаться бессмыслицей: если поломался весь фронт, если прервана связь со штабами, если не приходится рассчитывать на помощь, то удержать этот «пятачок» сколько-нибудь долго будет невозможно, — никто не думал, что может получиться из этой обороны через три-четыре дня.

Каждый жил сегодняшним днем и ожиданием близкого боя, когда всю скопившуюся отвагу и ненависть можно будет вложить в удобный изгиб курка, в короткий и сильный бросок гранаты.

И внезапно донесшиеся откуда-то звуки гармони, звуки старинной матросской песни о бесстрашном крейсере «Варяг», неожиданно и так вовремя зазвучавшей в этой сухой украинской степи, несли в себе то настроение и ту решимость, которая жила в каждом.

У Гайдара и Коршенко сразу нашлись знакомые. И все- таки, попав в эту обстановку, Аркадий Петрович поначалу растерялся.

Он растерялся не оттого, что сразу понял весь драматизм создавшегося положения, когда люди готовились, может быть, к последнему в своей жизни сражению. Он растерялся оттого, что поначалу не мог решить, кем ему сейчас быть — писателем или бойцом?

Ему хотелось всюду поспеть, поговорить с людьми, все увидеть, запомнить — и кровавый этот закат, и яростный лопатный скрежет, и молчаливое напряжение лиц, когда руки сильно и быстро делают свое дело, а глаза устремлены далеко в прошлое, к близким, то ли вспоминая то лучшее, что было, то ли прося прощения, что иначе поступить нельзя.

Подобное даже на войне увидишь не часто. Гайдар это знал. И ему хотелось вобрать в себя картины и звуки наступающей ночи. И если удастся, записать.

Но вынуть из сумки тетрадь и карандаш значило бы стать созерцателем в то самое время, когда была дорога каждая пара здоровых, незабинтованных рук. Это значило отделить себя от всех, кто жил ожиданием завтрашнего, может быть, последнего дня.

И хотя ему утром, подобно всем, тоже предстоял бой, и хотя, как журналист, как писатель, наконец, как военный историк, он был бы абсолютно прав: каждый должен заниматься своим делом, — в глазах остальных людей (так, во всяком случае, казалось Гайдару и так он потом объяснял Виктору Дмитриевичу) это не могло иметь оправдания.

Аркадий Петрович снял с шеи автомат, расстегнул пояс и оставив на себе, чтоб не затерялась, только брезентовую, из-под противогаза сумку, в которой у него теперь хранились рукописи, забрал у пожилого уставшего солдата заступ.

— Ты, папаша, покури, — сказал он ему просто.

На рассвете сначала ударили немецкие минометы и пушки. Синеву неба пропороли желто-красные дуги огня, который угрожающе полз по земле, скатываясь в окопы, но его тут же засыпали. Это гитлеровцы подтянули огнеметы.

Пока было непонятно: немцы пугают или готовятся к атаке. Когда же при свете догорающих стогов стали видны перебегающие солдаты, по цепочке передали:

— Огня до времени не открывать!

Гитлеровцы подходили все ближе, пока над окопом не взметнулась фигура с наганом.

— Вперед! — крикнул командир.

И люди, без единого выстрела, рванулись за ним врукопашную.

Гайдар и Коршенко бежали со всеми. Вместе со всеми с криком «Ура!» выбили немцев из села. Вместе со всеми, не выдержав плотного огня и железного напора танков, отступили. Вместе со всеми, стиснув зубы, в тот же день пошли в новую атаку и опять вышибли немцев из Скопцов, уничтожив два танка...

На фоне грандиозных событий войны это, конечно, был бой местного значения, как именовался бы он в сводках, если бы отсюда сводку удалось передать.

Но для многих окруженцев — а что все они в окружении, ни для кого не составляло уже секрета — это было генеральное сражение, то есть они попросту поняли, что немцев можно бить.

После боя Виктор Дмитриевич увидел в руках Гайдара винтовку с примкнутым штыком.

— Привычнее, прицельней и дальнобойней, — ответил Аркадий Петрович на удивленный вопрос товарища, почему он бросил автомат. — Да и в атаку когда идешь — удобней, — добавил Гайдар.

Будь у нас время, я бы вам разъяснил, что, в сущности, дисциплина— это проявление доброты.

Эрнест Хемингуэй, «Пятая колонна»

Виктору Дмитриевичу повезло: он встретил своих однополчан. Около четырехсот человек двигалось в сторону фронта под командой бригадного комиссара Моторного — начальника тридцать первого района авиационного базирования. Аркадий Петрович присоединился к ним.

Товарищи Коршенко из батальона аэродромного обслуживания были людьми сугубо штатскими: инженеры, мотористы, рабочие.

Прямо с заводов их приставили к самолетам. И теперь в полевых условиях по неумелости своей они совершали много нелепых поступков.

Сам Коршенко, например, во время минометного обстрела неизвестно зачем высунулся из укрытия. Его тут же царапнуло осколком. Пришлось делать перевязку.

Аркадия Петровича такая неосторожность сперва огорчала, а потом даже начала сердить.

— Да поймите же вы, товарищи, — говорил он, — из-за распущенности и младенческой беззаботности своей вы сложите головы ни за понюшку табаку.

Немцы по натуре своей авантюристы, — продолжал Аркадий Петрович. — Мне доводилось их видеть на других участках. Но в общем это опытные вояки. И мы должны находить у противника слабые его места, побеждать его умением, выдержкой, хладнокровием, а не радовать своей глупостью, не лезть под мины и бомбы, не подставлять свою грудь под пулеметные очереди, к тому же раскрывая, где прячутся остальные товарищи... Где бы вы ни были, — маскируйтесь. Опасная ситуация — не теряйтесь. Думайте, непременно думайте — и найдете выход. Только думайте не о смерти, думайте о победе, думайте о своих детях, к которым вы обязаны вернуться живыми!..

Но особенно запомнился всем один случай.

В ожидании темноты бойцы остановились на опушке леса. Кто неторопливо ел, кто варил на костре из остатков концентрата кашу, кто просто лежал и думал.

Меж деревьями, от одной группы к другой, ходил парень. Гимнастерка на нем была грязная. Ремень плохо затянут, так что пряжка сбилась куда-то к бедру. Обмотки сползли. Винтовки при нем не было. И только на плече болтался холщовый мешок.

Лицо у парня было испуганное и молящее.

— Братцы, послушайте, братцы, — униженно и робко просил он красноармейцев. — Может, не будем больше немца дразнить? Может, не будем больше в него стрелять? — Он смотрел широко раскрытыми глазами на бойцов, ища поддержки, но все от него отворачивались.

Их немало бродило тут, потерявших человеческий облик трусов, готовых к предательству паникеров. Иные находили и торопливо прятали сброшенные с «Юнкерсов» листовки, где был изображен толстомордый детина в красноармейской гимнастерке и крошечной пилотке.

Улыбаясь во весь рот, детина держал в руках деревянную ложку и котелок с кашей.

«Мне хорошо. Я сдался в плен», — гласила надпись под снимком.

На обратной стороне листовки по-русски и по-немецки был напечатан пропуск с объяснением: кто сдастся в плен с этим пропуском в руках, тот проявит уважение к германскому командованию, которое, в свою очередь, гарантирует медицинскую помощь и хороший паек...

Отыскивались и такие, кто, начитавшись листовок, начинал вдруг уверять: плен не страшен, особенно если ты беспартийный.

Разговоры с теми, кто искал примирения с врагом и находил оправдание предательству, нередко завершал винтовочный залп.

И когда на опушке появился этот парень, один красноармеец бросил ему вслед:

— Прихлопнуть бы эту зануду!..

И никто ему не возразил.

А слышали многие.

Легко поднявшись с земли, к парню подошел Гайдар. Положил ему руку на плечо и резко повернул к себе. Лицо у Аркадия Петровича было хмурым, почти злым. Глаза настороженно прищурены.

Окружающие подумали, да и парень тоже, что ему за эти разговоры сейчас несдобровать, и он весь сжался, приготовясь к худшему.

...Неизвестно, что передумал Гайдар за те несколько мгновений, что он стоял и смотрел на молодого красноармейца, совсем еще мальчишку, которому просто было очень страшно.

Только Аркадий Петрович сделал совсем не то, чего все от него ждали.

— Подтяни ремень, — спокойно и устало сказал Гайдар. — И обмотки перемотай тоже: нянек здесь нет и пеленать тебя некому.

Парень медленно поднял голову и ожившими, изумленными глазами, в которых внезапно пропал страх, посмотрел на Аркадия Петровича.

Потом сел тут же на землю и стал перематывать обмотки. И пока он, уже по-иному волнуясь и суетясь, приводил себя в порядок, Гайдар узнал, что сам он из-под Киева, что там, в Никольской слободке, у него остались мать и две сестры.

— И ты думаешь, — спросил Аркадий Петрович, — если мы перестанем в немцев стрелять здесь, то другие немцы там, в Никольской слободке, сразу начнут целовать руки твоей матери и гладить по головке твоих сестер?.. Да они, чувствуя безнаказанность, еще хуже озвереют!.. Вот что, друг, я тебе скажу, — произнес Гайдар, когда боец, подтянутый, собранный, стоял с ним рядом,— Если ты не хочешь, чтобы враг уничтожил нас, — мы должны уничтожить его. Нужно бить фашистов днем и ночью, в лесу и в поле, не давая ему передышки ни на час... И ты должен найти свою винтовку, а не скулить: «Не стреляйте в него, братцы, а то он перебьет всех нас, братцы!» — Аркадий Петрович с такой мальчишеской издевкой в голосе и так верно передразнил красноармейца, что боец вдруг покраснел и смущенно улыбнулся.

И все увидели, какая у парня хорошая улыбка.

Вместе с группой дивизионного комиссара Моторного Гайдар продолжал отступать по шоссе.

Внезапно донесся рев мощного мотора и лязг гусениц.

— Танки!.. — крикнул кто-то.

Это было самое страшное: по обеим сторонам дороги росли редкие кустики, а за ними простирались неубранные поля, и скрыться от этих грохочущих машин было негде — только в пшенице...

Но обнаружилось, что танков всего лишь один, да и тот наш «Т-26».

На башне его, высунувшись по пояс, сидел командир в кожаном шлеме. На френче белели ордена.

Поравнявшись с легковыми машинами, танк остановился. Командир в шлеме, не слезая с башни и свободно перекрывая голосом шум приглушенного мотора, стал о чем-то спрашивать других командиров, которые поспешили выйти из «эмок».

Только здесь окружающие разглядели, что на танке генерал.

— Командующий!.. Власов... Власов... — понеслось по колонне.

Это действительно был генерал Власов, командующий 37-й армией.

Танк окружили плотным кольцом. Люди давно не читали газет, не слушали радио, и близость командующего, который наверняка имел связь с Москвой, рождала надежды на близкие перемены. Перемены к лучшему.

Не обидно, но уверенно отстраняя бойцов, к танку стал пробираться Гайдар.

Все надеялись: командующий непременно скажет сейчас что-нибудь ободряющее. И ждали.

Но Власов ничего не говорил. Он лишь озабоченно спросил, какие части тут проходят, и не сдержался, нахмурился, когда узнал, что солдаты здесь все больше из разных.

Аркадий Петрович тоже терпеливо подождал, пока генерал выяснил, что ему хотелось (Гайдар стоял уже возле самой гусеницы), а потом произнес:

— Товарищ командующий, разрешите обратиться?

Власов удивился:

— Кто вы такой?

Красноармейцы расступились, и Аркадий Петрович подошел совсем близко.

— Я военный корреспондент «Комсомольской правды» на Юго-Западном фронте, — словно не замечая бестактности генерала, ответил Гайдар.

— Да, я вас слушаю, товарищ корреспондент. — Командующий слегка откинулся, задумчиво склонив голову и глядя в небо. Всем своим видом он показывал, что хотя сейчас, разумеется, малоподходящая обстановка, но он все-таки готов дать короткое интервью представителю большой прессы.

— Да, я вас слушаю, — повторил Власов.

— Я хотел бы, товарищ генерал, — спокойно и четко произнес Аркадий Петрович, — получить у вас ответ, что в настоящее время делается штабом вашей армии, чтобы привести в боевую готовность всех вот этих людей, — Гайдар повел головой, показывая, каких именно, — которые уже не первые сутки бредут вслепую, как беженцы.

Вокруг все замерло.

Гайдар спросил о том, о чем Власова хотели спросить все, но не решались. Одни из робости, другие из искреннего убеждения, что задавать такие вопросы старшим по должности не положено ни при каких обстоятельствах, потому что начальство, если найдет нужным, сообщит все само.

Власов повернул голову и впервые внимательно посмотрел на Гайдара, будто удивляясь тому, что этот газетчик с простоватым усталым лицом и в смешных, с широченными голенищами, сапогах не так уж прост, как подумалось вначале.

Отвлеченный этими невольными мыслями, генерал не сразу заметил, какая тишина воцарилась вокруг.

И тогда в глазах его забегали бешеные огоньки, а лицо и шея налились кровью. В другом месте он бы показал этому газетчику...

Но вопрос слышали все, и на него нужно было отвечать.

— Мой штаб, — сказал Власов, — заканчивает разработку этих вопросов. Соответствующие распоряжения будут разосланы в штабы частей, где вы и сможете с ними познакомиться.

Гайдар хотел было спросить, а куда, собственно, эти распоряжения будут посылать, если армия вся — вот она, здесь.

Но тон ответа был таков, что исключал дальнейшие расспросы.

— Благодарю вас за разъяснение, — сказал Гайдар.

Власов нагнулся и что-то негромко сказал в люк водителю. Танк заскрежетал шестеренками передач. И рванул с места. Гайдар едва успел отскочить и долго вместе с другими бойцами смотрел вслед лязгающей, поднимающей пыль машине.

К Аркадию Петровичу приблизился красноармеец. Достав кисет и протягивая его Гайдару, сказал:

— Нашел с кем разговаривать.

За сутки ничего не изменилось...

...Это был тот самый генерал Власов, который переметнулся потом на сторону немцев.

Остановку сделали на острове.

После долгих скитаний по степи, где с любой стороны могли появиться немецкие танки, остров выглядел крепостью — его ограждало болото.

Фашисты знали, что здесь люди. Они аккуратно, по часам, били по этому куску суши из минометов и небольших пушек. Но приблизиться боялись: топь.

Гарнизон островка ежедневно менялся. Одни по ночам уходили, другие, наоборот, приходили, чтобы уйти в следующую ночь. Но, видимо, от первых окруженцев остался тут некий полупорядок.

Для защиты от мин везде нарыты были щели. Все наличные запасы продовольствия делились поровну. Существовали дозоры, своя разведка, хотя и не было общего командования.

Народ собирался тут разный. Одним нужно было отдохнуть, чтоб идти потом дальше. Иным — отсидеться в малодушной надежде: вдруг все возьмет и переменится.

Приходили сюда и командиры. Случалось, потеряв почти всех своих бойцов, они уже не рисковали брать на себя какую-нибудь ответственность, и когда пехотинцу-майору предложили стать на острове комендантом, майор даже рассердился:

— Тут есть начальники постарше...

На рассвете, по шею мокрый — брел по горло в воде, — прибежал боец-разведчик.

— Немцы... — задыхаясь, произнес он. — В специальных комбинезонах... Болотные сапоги... Около роты... А то и больше...

Гитлеровцы появились со стороны леса, который был виден с острова. До них оставалось не более шестисот — семисот метров.

— Приготовиться к бою, — по-будничному спокойно велел сержант-пограничник.

О сержанте этом новичкам говорили, что идет он с боями от самого Буга, где погибли его товарищи, целая застава. Там, похоже, погибла и его семья. Сам о себе он ничего не рассказывает, но дерется умело и люто.

С тех пор как появился он на острове, за всеми распоряжениями красноармейцы шли уже не к майору или кому еще, а к сержанту. И распоряжения он всегда давал толковые и смелые.

И теперь, когда он приказал готовиться к бою, красноармейцы быстро разместились в воронках и траншеях.

— Отставить! — крикнул, внезапно появляясь из кустов, майор. — Это дурость — открывать огонь. Если мы убьем хоть одного человека (он так и сказал «человека»), противник перепашет пушками весь остров.

Сержант повернулся в его сторону... и насмешливо улыбнулся.

Так он, верно, улыбался еще мальчишкой у себя во дворе, завидя труса. И ничего не ответил. Тем более все знали: майор сам отстранился от командования, когда ему предлагали...

Немцы в серых комбинезонах уже брели по воде, держа над головой автоматы и сумки с запасными дисками и гранатами.

— Подпустить еще ближе, — негромко произнес сержант.

— Товарищ сержант, я вас предупреждаю, — угрожающе зашептал майор.

Больше ждать было нельзя, и сержант скомандовал:

— Огонь!

— Отставить! — почти одновременно крикнул майор.

Бойцы растерялись. Первый залп прозвучал неуверенно

и дробно.

Тогда сержант, который тоже был в цепи, обернулся, вскинул винтовку и с колена, почти в упор, выстрелил в майора.

Тот упал. А сержант, выпрямившись, чтобы все его видели, срывающимся голосом закричал:

— По немецким оккупантам огонь!.. Огонь!.. Огонь!.. — Казалось, он сейчас заплачет.

Гитлеровцы тоже начали стрелять, но бежать ни вперед, ни назад не могли. Их держала вода. Засасывала топь. Они больше не думали о захвате острова. Они мечтали только выбраться из трясины, но им это не удавалось. Заглушаемый выстрелами, над болотом стоял душераздирающий рев: это кричали обезумевшие от ужаса, погружавшиеся в трясину гитлеровцы.

Спаслись немногие. Лишь те, которые шли последними. Около роты фашистов было перебито в несколько минут. Это была настоящая победа.

...Когда начался бой, Гайдар находился на другом конце острова. Пока он, услышав выстрелы, добежал, все было кончено. Красноармейцы, подолгу прицеливаясь, стреляли гитлеровцам вдогонку.

Аркадий Петрович недоуменно посмотрел на убитого майора. Других потерь с нашей стороны не было. Тогда ему все рассказали.

Гайдар оглянулся, думая увидеть сержанта-пограничника. Бойцы глазами показали ему, куда ушел их командир, и Аркадий Петрович разыскал сержанта.

Тот сидел на земле, под кустом, машинально бросая в темную воду сосновые шишки, подавленный тем, что он сделал и чего не сделать не мог.

Завидя Гайдара, сержант встал, вытянулся, как бы готовый дать ответ за дерзкий и суровый свой поступок.

— Я все знаю, — произнес Гайдар. И обнял пограничника. Говорить никто из них не мог.

Вечером обсуждали события дня. Было темно. Огня не разжигали. Деревья и кустарники плотной стеной обступали маленькую опушку. И только далекие яркие звезды на синем небе чуть освещали слабым светом силуэты людей и бледные пятна их лиц.

— Победили вы сегодня, товарищи, потому, — говорил Гайдар, — что, сжавшись в комок, подпустили немцев совсем близко, потому что послушались не перетрусившего майора, а сержанта-пограничника.

Есть у нас еще необстрелянные, неумелые командиры. Другой, глядишь, кинув беглый взгляд на бокал, скажет, какое в нем налито вино; по первому кругу пластинки узнает лихую, боевую песню, а карту читать не умеет. И тактики современного боя не понимает. И в кольцо это мы попали отчасти из-за них... Но мы воюем — значит, учимся. И скоро многими нашими полками и дивизиями будут командовать сегодняшние сержанты и лейтенанты.

— ...А что, Толька, если бы налетели аэропланы, надвинулись танки, орудия, собрались бы белые со всего света и разбили бы они Красную Армию?.. Мы бы с тобой тогда как?.. Ушли бы мы с тобой в горы, в леса. Собрали бы отряд, и всю жизнь, до самой смерти, нападали бы мы на белых и не изменили, не сдались бы никогда.

Аркадий Гайдар, «Военная тайна»

Остров покинули на следующую ночь. Вопреки опасениям, немецких заслонов поблизости не оказалось. До рассвета удалось пройти километров десять. Миновав село Студеники, бойцы вышли в поле, где стояли скирды необмолоченного хлеба.

И вдруг одна копна, что была ближе к дороге, зашевелилась.

Ее тут же окружили. Навели винтовки и пистолеты.

— Выходи, кто тут есть, — крикнул высокий красноармеец с трофейным автоматом и для убедительности добавил: — Хенде хох!

Копна словно от испуга замерла. А затем из нее, навстречу всему наведенному оружию, высунулись две грязные босые ступни, мальчишеский зад в суконных штанах, и перед бойцами появился парнишка лет двенадцати. Он недовольно щурился от дневного света и был явно смущен оказанной ему встречей.

Грохнул хохот.

— Ой, не могу! — бросив на землю автомат и держась от смеха за живот, стонал красноармеец, кричавший «хенде хох». — Ой, братцы, не могу... Мы-то на него чуть ли не с бомбами... А он-то на нас грязными своими пятками...

— Бать, выходи, не бойся, свои, — негромко сказал мальчишка.

И тогда копна зашевелилась снова. Из нее вылез мужчина лет тридцати пяти.

Выяснилось, что это председатель соседнего колхоза. До последней минуты спасая артельное добро, закапывая то, что не удалось вывезти, председатель не успел уйти сам. В село пришли немцы. Оставили гарнизон: мотоциклиста, пулеметчика и связиста.

Тут же объявились «местные власти» — четверо полицаев из дезертиров. И теперь председатель отсиживался в копне.

Им дали хлеба. Гайдар со дна своей сумки достал и протянул мальчику полоску шоколада, завернутую в свинцовую бумагу.

— Пойдемте с нами, — предложил Аркадий Петрович председателю. — Выберем лесок. Создадим отряд. Вы человек местный, хозяйственный, будете у нас начпродом. А сын ваш... Тебя как зовут?

— Васька...

— Ну, вот, а Вася будет у нас связным и разведчиком. Знаете, как в гражданскую: сначала, смотришь, мальчишка- разведчик. Потом, глядишь, он уже пулеметчик, а там и командир взвода... Ну, как?..

— Нет, у нас свои планы, — ответил отец. — Мы будем бить немцев здесь...

— А ты что думаешь, Василий?

— Я — как батька, — сказал мальчик басом.

Гайдара отказ председателя крепко огорчил. Уж очень ему понравился Вася.

Аркадий Петрович не впервые заговаривал о партизанском отряде, не впервые пытался найти товарищей для борьбы во вражеском тылу.

Разговор Гайдара с председателем напомнил Виктору Дмитриевичу случай, который произошел несколько дней назад. Им встретился старый коммунист, партизан гражданской войны Божок. Коршенко хорошо его знал. Божок снова создавал отряд.

Услышав об этом, Гайдар заволновался, как маленький. Он спрашивал старого партизана, где будет база отряда, каким они располагают оружием, имеются ли у них гранаты и мины.

Божок уверил, что недостатка в припасах у них нет, в винтовках и пулеметах тоже; что касается базы, то сейчас это, разумеется, секрет, но место хорошее. Выбирали люди знающие

По виду Гайдара заметно было, что он готов уйти в отряд.

— А сколько среди вас военных? — спросил Аркадий Петрович напоследок.

— А военных среди нас нет, — ответил Божок. — На кой они нам нужны? Мы ж партизаны... Обходились в девятнадцатом. Обойдемся и теперь.

— Ошибаетесь, — разочарованно произнес Гайдар. — Без военных специалистов теперь нельзя. Это вам не девятнадцатый год.

И когда Божок, поняв, что имеет дело со сведущим человеком, предложил Аркадию Петровичу пойти к ним в товарищи, Гайдар искренне поблагодарил, но отказался.

В беседах с Коршенко Аркадий Петрович теперь все чаще вспоминал о том, что знал он хорошо в 1919 году экипаж одного бронепоезда.

Состоял экипаж из моряков Черноморского флота, которым пришлось затопить свои суда, чтоб не захватили белые. Черноморцы принесли в войну на рельсах все присущее им лихое спокойствие и хладнокровную дерзость. Отвага их поражала даже курсантов из «Железной».

Бронепоезд этот потом попал в «капкан» — белые разобрали путь с обеих сторон, — и «крепость на колесах» пришлось взорвать.

Что стало с экипажем, Гайдар не знал.

К воспоминаниям этим Аркадий Петрович возвращался не раз, и Виктор Дмитриевич недоумевал, с чего бы это, пока Гайдар не признался, что вот неплохо бы повстречать краснофлотцев и теперь.

И тогда Коршенко все понял.

В дни обороны Киева передавались восторженные рассказы о матросах Днепровского отряда Пинской флотилии, которые на своих мониторах, канонерских лодках, сторожевых катерах охраняли переправы, разрушали наведенные фашистами понтонные мосты, поддерживали огнем судовых пушек пехоту, доставляли продукты и боеприпасы, забрасывали в тыл врага разведчиков и забирали их обратно.

С падением Киева флотилия лишилась основных баз. Многие суда пришлось затопить. Экипажи стали воевать на суше. Как в гражданскую...

Всех, кто встречался теперь Гайдару, он непременно спрашивал про краснофлотцев.

Ему отвечали, что действительно они воюют где-то поблизости, но где именно, сказать трудно.

И вот однажды Аркадий Петрович приметил в стороне, у леса, несколько человек в черных шинелях и бескозырках с ленточками. Он сразу бросился к ним.

Матросы отнеслись к нему сдержанно.

Гайдар, неприятно пораженный холодностью, вдруг спохватился и достал свое удостоверение.

Краснофлотцы по очереди документ прочли, за подозрительность свою с достоинством извинились и потом объяснили, что их две группы, человек тридцать. Выходить из окружения они пока не собираются, а, наоборот, рассчитывают пробраться в Приднепровские плавни и устроить немцам «веселую жизнь». Если товарищ корреспондент имеет такое желание, он может к ним присоединиться.

Гайдар попросил их подождать, отыскал Виктора Дмитриевича и предложил ему пойти с матросами.

Возможно, Коршенко и последовал бы совету, но он замещал в тот момент раненого командира и обязан был довести бойцов до линии фронта.

— А вы решили в партизаны? — спросил Коршенко.

— Да, еще в Киеве, — ответил Аркадий Петрович.

Расцеловались. Не выпуская руки Виктора Дмитриевича,

Гайдар говорил напоследок:

— Вы порой бываете торопливы и неосторожны. Верите непроверенным слухам. Идете, не зная, что впереди. Очень, Виктор Дмитриевич, вас прошу: уделяйте больше внимания разведке. Не выскакивайте прежде времени из щелей и окопов, когда обстрел. Думайте о своей семье, думайте о своем Феликсе и помните, что мы с вами должны еще встретиться на пиру Победы!

Еще раз обнялись. И Гайдар побежал по неровному полю к лесу, где его ждали краснофлотцы.

* * *

У меня на всю жизнь остались о Гайдаре самые теплые воспоминания. И я сейчас глубоко сожалею, что не проявил настойчивости, не склонил Аркадия Петровича на выход из окружения вместе с нами.

Мне кажется, что, пойди он с нами, у этого славного человека была бы совсем иная судьба. (Из письма В. Д. Коршенко автору книги.)

ГЛАВА XXII. НЕДОСТАЮЩЕЕ ЗВЕНО

Политбоец Орлов и командир роты Голиков, оказывается, вместе воевали на Польском фронте. Было это в 1920 году, под Полоцком.

Полковник авиации Орлов и писатель Гайдар узнали, что они сражались в одних и тех же местах, уже осенью 1941 года, в Семеновском лесу, совершенно случайно.

После ночного, километров в тридцать пять, перехода группа Орлова (было в ней сотни полторы бойцов и командиров) остановилась на привал. Полковник расстелил на земле черное, еще новое кожаное пальто.

Гайдар устроился рядом. Но короткой шинели своей не снял, а, наоборот, запахнул ее. Аркадий Петрович простудился, и его знобило.

Надо было хоть час поспать. Но не спалось. Едва закроешь глаза, как где-то в глубине сознания вспыхивают ракеты и разорванные нити трассирующих очередей. В ушах звучит нервирующий треск беспорядочной и потому особенно неприятной в ночи перестрелки, когда кажется, что бьют со всех сторон.

— Помню, — сказал Гайдар, обращаясь к полковнику, — был со мной под Полоцком, в 1920 году, такой же случай... Остановились мы...

— Простите, Аркадий Петрович, — перебил Орлов, — вы разве были на Польском фронте?..

Так вот и узнали.

Гайдар, помолчав, почему-то сказал, что он бы тоже сейчас был кадровым командиром, если бы его не демобилизовали в двадцать четвертом году (как это получилось, он распространяться не стал).

Орлов же, вздохнув, признался, что мечтал о писательской профессии, что доводилось ему в одних обстоятельствах долго работать бок о бок с первоклассными нашими журналистами... Иных уже нет... (что это были за журналисты, где привелось с ними работать и почему их сейчас уже нет, полковник тоже распространяться не стал). И что самому ему издавна думалось: пусть не писателем, но хоть каким ни на есть газетчиком он когда-нибудь да станет. Однако увлекся авиацией, кончил школу летчиков, служба, новое назначение, переезды...

Оба грустно улыбнулись, как улыбаются несбывшимся мечтам.

...Разговор на привале стал мне известен совсем недавно. Следы полковника, как я уже говорил, затерялись еще в 1942 году.

Фамилия его привычно упоминалась в биографических очерках о Гайдаре. Постепенно он стал фигурой скорее легендарной, нежели реально существующей.

Но где же он на самом деле этот полковник Орлов?..

По свидетельству Виктора Дмитриевича Коршенко, Гайдар ушел в Приднепровские леса с краснофлотцами из военной речной флотилии.

От Ивана Сергеевича Тютюнника, начальника штаба партизанского отряда, было известно, что в лагере близ Леплявы Аркадий Петрович появился, однако, не с речниками, а с группой полковника Орлова.

Значит, встреча с Орловым произошла после того, как Аркадий Петрович простился с Коршенко.

Путь до Леплявы оказывался следующим звеном в той цепи событий, которую требовалось восстановить. Для этого нужно было немногое — найти Орлова...

Я начал с того, с чего начинал всякий раз, когда поиск приводил меня в тупик, — с сомнения в очевидном.

— Кто может подтвердить, что Орлова уже нет? — спросил я себя. И сам же ответил: — Из людей мне знакомых, а также о Гайдаре пишущих — никто.

— Но если человека даже нет, может ли он исчезнуть бесследно? — продолжал я диалог с самим собой.

— Нет, не может.

— Значит, надо искать, хотя об Орлове, кроме воинского звания и фамилии, ничего не известно. Даже как его зовут.

В письмах к бывшим партизанам я теперь непременно спрашивал:

«Что вы знаете о полковнике, что вы можете о нем сообщить?»

Я ожидал, что узнаю об Орлове достаточно много. Тем более, что все его, конечно, помнили: «Как же, как же, носил еще черное кожаное пальто...»

Но я ошибся. Более конкретные детали его облика, обстоятельства его биографии, где родился, где жил, что часто бывает, от внимания людей ускользнули.

В конце концов удалось установить, что был он, действительно, летчик, лет сорока, орденоносец; говорил, что есть сын, показывал даже фотографию: улыбающийся парнишка в гимнастерке и летном шлеме.

Говорили, что полковник бомбил фашистов в Испании.

Однажды Захар Максимович Бугаев, бывший батальонный комиссар (он выходил из окружения осенью 1941 года вместе с полковником), вспомнил, что встретил Орлова после войны, в 1945 году.

Случилось это в Киеве, в трамвае или автобусе.

Обрадовались.

Обнялись.

Перебрали друзей — живых и мертвых. Погрустили. Где-то на бульваре расстались. И забыли обменяться адресами.

После этого, — писал Захар Максимович, — я больше с товарищем Орловым не встречался, где он живет, не знаю, но думаю, что он живет в г. Киеве.

Это была уже нить.

И я решил вернуться к подлиннику письма полковника, присланному в 1942 году, которое у меня имелось в машинописной копии.

На чудом сохранившемся конверте со штемпелем «Просмотрено военной цензурой» были четко выведены имя, отчество и фамилия: Орлов Александр Дмитриевич.

После этого оставалось только обратиться в офицерский отдел Киевского горвоенкомата, откуда немедленно прислали адрес.

И вот в декабре 1962 года — ровно двадцать лет спустя — я вынимаю из почтового ящика письмо, написанное знакомым почерком: письмо живого полковника Орлова.

С большим желанием откликаюсь на Вашу просьбу рассказать об Аркадии Петровиче, — читаю я. — Память о нем — мужественном, славном человеке, товарище и воине, мне особенно дорога.

Еду в Киев. Из гостиницы звоню Александру Дмитриевичу. Уславливаемся о встрече. Жду его, а потом вижу перед собой — в шинели с погонами, в фуражке, каким я его себе и представлял. Только уже седого.

Устраиваемся так, чтобы нам никто не мешал. И говорим до поздней ночи.

— Да не надо, не пиши, — отговаривает меня Александр Дмитриевич. — Это же не последняя наша встреча.

Но я не слушаюсь. Я пишу. И потом до рассвета расшифровываю ворох своих заметок — пока ничего не забылось.

Из воспоминаний, специально присланных для этой книги, а также из моих заметок и магнитофонных записей и сложились «Рассказы полковника Орлова».

ГЛАВА XXIII.ПЕРВЫЙ РАССКАЗ ПОЛКОВНИКА ОРЛОВА

Моя первая встреча с Гайдаром произошла при обстоятельствах, я бы сказал, трагических.

Конец августа 1941 года. Раннее утро. Мы стоим с командиром нашей дивизии на вышке командного пункта и наблюдаем за истребителями, патрулирующими над киевскими мостами.

Тихо! Лишь гудят в небе моторы наших «И-16», изредка загремит разболтанным кузовом грузовик да где-нибудь на окраине ударит тяжелый разрыв снаряда.

Тихо!

И вдруг на фоне слепящего солнца из-за редких облаков появляются шесть «Мессершмиттов-109» и с ходу атакуют звено наших самолетов.

Шесть против трех!..

Два патрульных истребителя, связанных боем, сразу исчезают из поля зрения. Остается один против двух.

«Мессершмитты» пытаются взять машину в «клещи». Кажется, это совсем не трудно: у них заметное превосходство в скорости, не говоря о вооружении. И в тот момент, когда думалось, что гибель нашего самолета неизбежна, летчик блестящим маневром выводит машину из-под огня и точной очередью бьет по вражескому истребителю.

«Мессершмитт» переворачивается через крыло и камнем падает на Предмостную слободку. Мы видим столб черного дыма.

Вздох облегчения. Командир дивизии вытирает платком пот с побледневшего лица: теперь справится.

Но что это? Второй фашист уверенно переходит в атаку. Мы слышим стук его скорострельных пушек. А наш молчит. Израсходовал боезапас!..

— Вниз! — зажав в руке платок, который он так и не успел спрятать, кричит командир дивизии, как будто пилот там, в небе, может услышать его голос. — Давай вниз!.. Тебе говорят!..

Но летчик, круто развернувшись, направляет машину прямо в лоб фашисту.

Истребители сближаются с огромной скоростью. Вот-вот им не хватит неба!

...Фашисты в воздухе обычно не выдерживали лобовых атак, как не выдерживали на земле штыкового боя.

Но это был, видно, опытный пилот. (Мы потом нашли на Предмостной слободке его труп — на земле лежал еще молодой человек с тремя крестами на френче. Один крест рыцарский.)

И все-таки в последнюю секунду фашист рванул штурвал на себя... Но поздно!

Удар!.. И самолеты, разваливаясь на куски, словно игрушечные, падают.

Надеясь на чудо, ждем белый зонт парашюта... Напрасно.

Через несколько минут звонит командир полка — докладывает результаты боя.

— Кто этот... погибший летчик? — спрашивает у него комдив.

— Комсорг полка... лейтенант Хлястач, — отвечают ему.

...И тогда я его вспомнил.

Весной, по окончании майского парада, я вручал подарки за отличную технику полета. Держа в руках список награжденных, вызываю лейтенанта Хлястача.

К столу очень четко, но краснея от смущения, подходит совсем юный паренек, чем-то похожий на моего сына, тоже летчика...

...Опять зазвонил телефон. На этот раз зенитчики. Они тоже наблюдали бой.

Я сказал, что мы всё видели. Трубка замолчала, а потом я услышал незнакомый голос:

— С вами говорит корреспондент «Комсомольской правды». Я хочу передать свое восхищение подвигом вашего летчика, достойного посмертно самой высокой награды Родины. Могу ли я познакомиться с его товарищами по эскадрилье?..

— Приезжайте завтра утром, часов в десять-одиннадцать на наш командный пункт, в Бровары, — приглашаю его. — Только повторите, пожалуйста, вашу фамилию.

— Гайдар, — ответила трубка.

Я ждал Гайдара в Броварах, в просторном деревянном доме. Тут размещался КП командующего Военно-Воздушными Силами Юго-Западного фронта. Дом стоял в саду, где давно поспели груши и сливы и уже начала отходить вишня.

Познакомились мы с Гайдаром в политотделе. Сдержанный, немногословный, подтянутый — это все, признаюсь, произвело на меня хорошее впечатление. Но я сразу приметил, что при нем нет оружия, только полевая сумка.

— Где же ваше оружие, товарищ корреспондент? — спрашиваю его.

Он смутился, потом быстро ответил:

— Я сегодня воюю пером, товарищ полковник.

— А что, удается вам сменить перо на что-нибудь... подальнобойнее?

— Бывает... если удается удрать на передовую, — ответил он и тут же перевел разговор: — Вы обещали познакомить меня с товарищами лейтенанта Хлястача...

— Я как раз еду на аэродром в Семиполки. Если вы располагаете временем, пожалуйста.

Сели в мою «эмку» и выехали на шоссе Киев — Чернигов. Это была основная дорога, которая связывала осажденный Киев с тылом. По ней круглые сутки в обе стороны двигались потоки машин. Немцы бомбили шоссе ежедневно.

Но пока ничто не предвещало опасности. И мы с Аркадием Петровичем увлеклись беседой, потому что, к изумлению нашему, обнаружилось, что мы с ним почти ровесники (я только на два с половиной месяца старше его), оба мальчишками бежали на фронт, оба окончили курсы красных командиров, оба участвовали в подавлении мятежей: он — Антоновского на Тамбовщине, я — Кронштадского, и оба в двадцать первом году...

— Вот мы и попались, товарищ полковник! — слышу я вдруг голос шофера Фестюка.

«Эмку» сотрясает грохот близких разрывов. Фестюк резко сворачивает на обочину. Выскакиваем из машины и бросаемся в канаву. Над шоссе — десятка два бомбардировщиков «Юнкерс-88». Впереди — столбы огня, земли, дыма, свистят осколки.

Фестюк, смешливый хлопец, кое-чего повидавший на войне, кричит Аркадию Петровичу:

— Ну, як настрий, товарищ письменник?

— Ничего, живем, — в тон ему отвечает Гайдар.

Недалеко от нас пламя охватывает полуторку, груженную продолговатыми ящиками. Из канавы выскакивает молодой парень — старшина, ловко откидывает борта, потом забирается в кузов, пытается сбросить верхний ящик. Но у него ничего не получается. Ящик слишком тяжел, к тому же за что-то зацепился. А кабина горит уже вовсю...

— Хлопцы, помогите сгрузить мины! — в отчаянии просит парень.

Но при одной мысли, что сейчас произойдет с этой машиной, все только глубже прижимаются к земле в своих воронках и канавах.

А тут снова свист, взрыв.

Гляжу, в полный рост встает Гайдар и в несколько прыжков оказывается возле... моей «эмки».

Я ничего не понимаю.

Опять взрыв. Наконец подымаю голову и вижу Аркадия Петровича с моей двустволкой в руках.

А надо сказать, что Фестюк, заехав как-то на мою пустующую квартиру, приметил на стене ружье. Оставить на произвол судьбы такую вещь он, заядлый охотник, конечно, не мог и потому, забрав двустволку, возил ее повсюду с собой, и вот теперь она в руках у Гайдара.

Аркадий Петрович подбегает к грузовику, у которого пламя лижет не только кабину, но и кузов, и, обращаясь к тем, кто лежит в канаве и воронках, кричит:

— А ну, хлопцы, быстрей к машине, а я этим асам сейчас покажу, — и целится из ружья в пикирующий «Юнкерс-88», который с жутким воем приближается к земле.

Я был потрясен бесстрашием этого человека.

И не успел я еще подняться, как уже вскочил с земли один боец, другой, рванулся из канавы осторожный Фестюк, а Гайдар, отбросив ружье, начинает им помогать, перенося и складывая в стороне ящики с боеприпасами.

Кончился налет. Сели мы опять в машину, и я упрекаю Аркадия Петровича за неоправданный риск. Он отвечает:

— Я понимаю, что, наверное, выглядел смешным. Но это мне и было нужно. Смех, да еще в такую минуту, возвращает людям силы. Еще кто-то из классиков сказал: что бы ни стряслось — не теряйся...

Пришлось согласиться.

На аэродроме в Семиполках я познакомил Гайдара с личным составом дежурной эскадрильи.

Устроились на траве, возле истребителей. И летчики сразу перешли «в атаку». Больше всего их интересовало, как пишут книги. Аркадий Петрович, в свою очередь, просил объяснить, как происходит таран. Его тут же посадили в кабину и показали всю систему управления боевой машиной. Он включал тумблеры, нажимал педали, трогал штурвал и был очень доволен.

А когда снова спрыгнул на землю, попросил рассказать о лейтенанте Хлястаче, который погиб накануне.

Тихо стало на поле... Командир полка негромко, словно диктуя наградной лист, перечислил все операции, в которых отличился лейтенант. За ним взяли слово друзья погибшего. Гайдар записывал.

Откуда-то появился чистый бланк «Боевого листка», и летчики попросили Аркадия Петровича написать что-нибудь в их газету. Он достал из сумки разноцветный карандаш и написал строчек двенадцать. Это было стихотворение, и заканчивалось оно словами Максима Горького: «Безумству храбрых поем мы славу!»

Через несколько дней, как просил Аркадий Петрович, я поехал с ним на аэродром в Святошино, где находилась эскадрилья воздушной засады, выполнявшая особое задание. Командовал ею капитан Солдатов, лучший летчик дивизии. Многие его товарищи имели на счету по нескольку сбитых машин, и каждому было что рассказать. Для маскировки истребители стояли в старом, запущенном саду. Здесь росли груши, вишни, сливы.

Я раньше не очень близко знал Солдатова. А тут, под деревьями, где мы устроились, нечаянно выяснилось, что командир эскадрильи большой любитель побродить по лесу с ружьем, поудить рыбу, ну и мы с Гайдаром тоже. Начались охотничьи рассказы. Помню, Аркадий Петрович очень рекомендовал ловить зайца на лимон...

Коснулись литературы. Солдатов, попросив разрешения, достал из планшета стихи, напечатанные в «Красной звезде», и стал читать их вслух. Гайдар кивал в такт головой. Командир эскадрильи ему нравился.

Завыла сирена. Солдатов быстро поднялся. Мы за ним. Сняв фуражку, капитан передал ее Аркадию Петровичу и, отстегивая на ходу от планшета шлем, попросил обязательно его дождаться, чтобы вместе пообедать. Мы обещали.

Солдатов сел в самолет. Задвинул фонарь кабины. Помахал нам рукой. И пять истребителей ушли в воздух.

Ждем двадцать минут, тридцать... Всё. В баках бензина нет.

Крутым пикированием идут к земле один за другим три истребителя. Садятся. Командир звена подходит ко мне и докладывает:

— Задание выполнено. Сбито четыре самолета противника... — И вдруг, почти шепотом: — Капитан Солдатов и его ведомый погибли...

Гайдар слушает рапорт. Бледнеет. И говорит вполголоса то ли мне, то ли самому себе:

— Как же так? Ведь они оба сейчас были здесь. Вот фуражка Солдатова. Я еще чувствую тепло его руки, а его уже нет...

Я подхожу. Пробую успокоить. Он качает головой.

— Нет, товарищ полковник, к этому привыкнуть нельзя...

Я отвез его в «Континенталь». В Киеве мы с ним больше не виделись.

ГЛАВА XXIV. ВТОРОЙ РАССКАЗ ПОЛКОВНИКА ОРЛОВА

Второй раз я повстречал Аркадия Петровича уже в иной обстановке. Было это в последних числах сентября близ станции Борисполь.

Сотни людей, которые только что выбрались из топких болот близ села Борщёв, снова были окружены фашистами и загнаны в лес.

Кого тут только не было! Женщины, красноармейцы, дети, которых куда-то хотели вывезти, но не успели, раненые, какие-то полувоенные-полуштатские дядьки без оружия, пугливо опускающие глаза при виде командира в форме, беспомощные старики... Все растеряны, подавлены, испуганы.

Людей надо накормить, организовать в небольшие группы, чтобы с наступлением темноты они могли выбраться из леса. Надо позаботиться о раненых и больных, которых становится все больше. Необходимы разведка и контрразведка, чтобы знать, где немцы, и вылавливать переодетых автоматчиков. Их полно в лесу. А заодно паникеров. Их тоже достаточно.

Кричу: «Командиры, ко мне!»

Некоторое время никто не отзывается. И я понимаю почему: немцы так близко, что можно ждать любой провокации. Потом по очереди подходит человек восемь.

Проверяю документы и говорю: как старший по званию, обязанности командира беру на себя. И объясняю каждому его задачу.

Дня через два в моей землянке появляется несколько краснофлотцев Днепровского отряда Пинской флотилии и с ними Гайдар.

Удивленно спрашиваю:

— Аркадий Петрович, как вы здесь очутились?

Он отвечает, что был на каком-то острове, выбрался оттуда, по дороге прослышал о моей группе и пришел в лес, как он выразился, в «лесное это пекло».

Я не знал, что ему ответить. Пробраться к нам можно было только с огромным риском. Но он уже пробрался, и я мог лишь благодарить его за этот риск, потому что мне были очень нужны смелые и верные люди.

Аркадий Петрович стал деятельным моим помощником. Он уходил в дозоры. Охотился за переодетыми автоматчиками. Следил за тем, чтобы костры разводили только днем.

Гайдар собрал два-три пулемета, отыскал несколько ящиков с патронами. Набил все пулеметные ленты, сколько их было. Принес откуда-то миномет, а к нему несколько комплектов мин.

Он почти ни о чем меня не спрашивал. Делал все сам, начиная с планировки щелей, которые рылись по его указанию (лес бомбили по нескольку раз в день), и кончая разделкой конских туш. Не хватало продовольствия, и конина, часто без хлеба и соли, сваренная в котелке или зажаренная, как шашлык, на шомполе, была порой основным и единственным нашим блюдом.

Аркадий Петрович проявил себя отличным разведчиком. Ежедневно пробирался он в соседние деревни. В первую же ночь, вернувшись из-под Яготина, он принес трагическую весть о гибели большой группы генералов и офицеров. Это был штаб командующего фронтом генерал-полковника Кирпоноса.

Но где фронт, Аркадию Петровичу узнать не удалось.

...Не забыть одного случая.

С продуктами становилось все хуже. Особенно страдали раненые. Тогда военврач Нина Петровна (фамилии ее, к сожалению, не помню) с моего разрешения отправилась в соседнюю деревню чего-нибудь для них раздобыть.

Она сняла свою шинель с кубиками, облачилась в чье-то пальто, голову повязала платком, позвала в помощь себе какого-то железнодорожника и отправилась с ним в деревню Семеновку. Говорили, что в Семеновке немцы, но были они кругом, и выбирать не приходилось.

В селе Нина Петровна велела своему спутнику обождать ее под деревьями, а сама вошла в дом.

В хате обедали гитлеровские офицеры.

Извинившись, Нина Петровна хотела уйти, сделав вид, что ошиблась дверью. Но из-за стола поднялся старший из них, капитан, гауптман по-немецки, и вежливо, указывая на свободное место, пригласил: «Битте, фрау». Оставалось подчиниться этому приглашению.

Ее усадили за стол.

Гауптман весьма вразумительно говорил по-русски, а Нина Петровна по-немецки тоже кое-что понимала.

Стали угощать. Кусок застревал у нее в горле, но она все-таки что-то съела и отодвинула тарелку, ожидая, что будет дальше. Офицеры поблагодарили Нину Петровну за то, что она составила им компанию (гитлеровцы, особенно в начале войны, любили поиграть в рыцарей, если им это ничего не стоило).

И тогда гауптман, поглядывая на хромовые сапоги Нины Петровны и защитную ее юбку, произнес:

— Мы понимаем, что фрау — офицер... Нет-нет, мы не сделаем ничего плохого... Мы также понимаем, что фрау пришла из того леса, где прячется много народа. Всем этим народом командует оберст, полковник. От своих людей (извините, в лесу у нас есть свои люди) мы знаем, что человек он разумный. И мы бы хотели, — продолжал гауптман, — если, конечно, это вас не затруднит, чтобы вы вернулись в лес и передали вашему оберсту (немец замолчал, видимо подбирая нужное слово)... наше приглашение сдаться в плен. Лес окружен. Лошади ваши, которых вы кушаете... как это говорится по-русски?.. на исходе. И мы не хотим ненужных жертв...

Нина Петровна слушала и не понимала: говорит он всерьез или издевается. На ее руках умирали искалеченные осколками дети. На ее глазах горели машины с нашими ранеными. Фашистские летчики бомбили и расстреливали их с бреющего полета, хотя отлично видели красные кресты на фургонах.

А гауптман продолжал:

— Прошу передать от меня вашему оберсту вот это. — И он протянул пачку французского печенья. — Я верю в благоразумие вашего полковника. — Гауптман проводил Нину Петровну до двери и, щелкнув каблуками, поклонился.

Совершенно измученная гостеприимством по-фашистски, Нина Петровна вернулась в лес. Передала мне всю беседу. И в подтверждение того, что это ей не приснилось, протянула печенье.

Гайдар сидел в землянке рядом со мной. Когда женщина вышла, Аркадий Петрович потрогал карту на столе, переложил с места на место мой браунинг и сказал:

— Товарищ полковник, позвольте мне пойти в эту деревню.

— Зачем?

— Я возьму с собой гранаты. Зайду в хату. Раз они так «гостеприимны», сяду с ними за стол. А при удобном случае гранаты выну. Одним словом, судя по обстоятельствам... А когда начнется переполох, вы тем временем вырветесь из леса.

— Но вам, товарищ Гайдар, в этом случае уже не придется вырываться вместе с нами...

— Я знаю... Но ведь если подумать, то чего стоит моя жизнь по сравнению с жизнью стольких людей, согнанных сюда, в лес?

Идти в Семеновку я ему не позволил.

Он из тех людей, которым можно доверить жизнь.

Николай Асеев об Илье Ильфе

Положение было безвыходным. Оставаться в лесу мы больше не могли. Надо было прорываться к своим. А на пяти подводах лежали раненые: батальонный комиссар, несколько командиров, рядовые красноармейцы — всего около двадцати человек. Сопровождали их молоденькие медсестры.

И вот одна из них просит: «Товарищ полковник, не бросайте нас» — и смотрит на меня.

Раненые тоже смотрят. У каждого командира возле самого изголовья пистолет лежит. А у комиссара батальонного — он был слабее всех — бельгийский браунинг бинтом к руке привязан.

А с обозом таким куда мы денемся? К тому же бинтов у нас, скажем, много, а йоду ни капли нет. И хлеба тоже.

Говорю девочке этой, медсестре:

— Узнайте, может, колхозники возьмут...

Качает головой:

— Боятся... Немцы кругом, да и подозрительных шныряет богато.

Подзывает меня батальонный комиссар. Показывает рукой, чтобы наклонился: громко говорить ему трудно.

— Вы меня, товарищ полковник, простите, — шепчет он, — но я застрелюсь... Пока в сознании... застрелюсь...

— Что ты, что ты?! — отвечаю ему. — И думать не смей. Пока всех вас не пристроим — не уйдем.

— Но ваше положение я ведь тоже понимаю, — говорит он. — Вам надо заботиться... о живых.

Кладу ему руку на плечо:

— Пристроим. Обещаю — пристроим.

А сам не знаю, что и делать. Как их вывезти?.. Куда?..

Идет мимо переводчик наш, Миша Пенцак. Золотой парень. Я прошу его: «Пришли, если увидишь, Гайдара».

Приходит Аркадий Петрович.

Советуюсь, тем более что он бывал уже в окрестных селениях.

— Разрешите, — просит, — отлучиться. Есть одно соображение.

Кончился день. Проходит ночь, Аркадия Петровича нет. Я тревожусь.

Утром является. Докладывает:

— Все в порядке, товарищ полковник. — И, оборачиваясь, бросает в темноту: — Ребята, идите сюда.

Из-за кустов появляются трое: два хлопчика и дивчина с узелком. В узелке, вижу, хлеб и еще что-то.

— Комсомольцы, — объясняет Гайдар. — Они увезут и спрячут раненых на дальних хуторах. Там немцев нет и вряд ли будут... Что им на хуторе делать?..

— Вы, товарищ командир, не беспокойтесь, — вмешивается дивчина.

— Мы спрячем, — говорят мне хлопцы.

Хочу сказать им несколько слов и не могу... Только молча жму им руки.

На утренней поверке — раненых уже увезли — объявляю Аркадию Петровичу за проявленную инициативу благодарность.

— Служу Советскому Союзу! — отвечает Г айдар, а у самого недовольное лицо, словно сердится.

Спрашиваю потом:

— Аркадий Петрович, в чем дело?

— Тоже мне, нашли, товарищ полковник, за что благодарить...

Послал я как-то Гайдара за продуктами. Возвращается он, и все, кто был поблизости, сбежались на него смотреть.

Шагает как ни в чем не бывало, только слегка посмеиваясь, Аркадий Петрович. За спиной — стволом вниз — немецкая винтовка. В руках — на изготовку — наша трехлинейка. А впереди него — метрах в трех — шествует длинный, как столб, немец в черном эсэсовском мундире с крестом. За плечами его по-деревенски завязанный узел с хлебом. И приторочен узел этот к немцу телефонным кабелем. В одной руке солдата плетеная корзинка с кукурузными початками и печеными яйцами. В другой — вещевой мешок Гайдара, тоже доверху полный и на тесемки завязанный. Под глазом у гитлеровца синяк.

Пока товарищи развьючивали пленного, Аркадий Петрович доложил, что, возвращаясь из села к нам в лес — с узлом, корзинкой и мешком, — он долго не мог перейти шоссе, потому что сновали по нему взад и вперед машины и мотоциклы. А когда шоссе опустело и он перебрался на другую сторону, то стало ему вроде бы жалко, по его словам, «возвращаться с пустыми руками». И решил он, если повезет, «заарканить мотоциклиста» (что, нужно сказать, делывал Аркадий Петрович и до этого).

Спрятал продукты. Достал из сумки моток телефонного провода (это когда еще он шел на задание, то перерезал линию связи), перетянул провод через дорогу и сел ждать «клёва». Теперь, как назло, ни одной души на шоссе не появлялось.

Наконец затарахтел мотоцикл.

Темнело.

Однако немец все-таки разглядел провод, резко затормозил и свалился с мотоциклом в канаву. Гайдар кинулся к нему.

Солдат, видимо, ушибся не очень, потому что стал сопротивляться и не давал себя связать. Пришлось Аркадию Петровичу его легонько пристукнуть, оттащить в кусты и ждать, пока он придет в себя.

— Остальное вы видели, — добавил Гайдар.

После ужина Аркадий Петрович спустился ко мне в землянку. Мы как раз заканчивали допрос. Пленный оказался связным роты СС. Гайдар «заарканил» его, когда мотоциклист возвращался к себе в часть.

Был немец молод и белобрыс. Черная форма ему совсем не шла, словно обрядили парня в этот мундир с болтающимся крестом силой.

Но когда он отвечал, высокомерие на его лице с голубовато-фиолетовым «фонарем» под глазом сменялось страхом.

А страх — высокомерием, которое вбивалось в него годами и которое он не умел теперь скрыть.

Наконец пленного увели. А Гайдар продолжал сидеть и молчать.

— Аркадий Петрович, вы о чем? — спрашиваю его.

— Ни о чем. Просто думаю: мальчишка, а уже фашист...

...Продолжаем наш марш по немецким тылам. Пересекаем шоссе у Переяслава и торопимся уйти из этого района, где полно гитлеровцев и полицаев.

Второй день льет дождь. Под ногами хлюпает грязь. Вязнут ноги. С каждым часом идти все трудней. Но останавливаться нельзя. И я еле-еле бреду и чувствую, что двигаться дальше не могу.

Все это время мы скверно питались. К тому же я несколько суток не спал. А тут со вчерашнего дня во рту не было совсем ничего. Иду последним. Начинаю отставать. А товарищи уходят все дальше и дальше...

Вдруг рядом со мной оказывается Аркадий Петрович. Молча снимает с моего плеча карабин, потом летный планшет, полный документов, бумаг, противогазную сумку. Отстегивает пояс с патронташами, пистолетом и гранатами. Вешает и пристегивает все это на себя.

Потом вынимает что-то из кармана и протягивает мне:

— Возьмите, товарищ полковник, все легче будет.

На ладони его лежат два кусочка, два квадратика пиленого сахара.

Мы несколько дней не видели хлеба. Не держали в руках ни одной картошины. Полусырую конину ели без соли. И вдруг сахар. Целых два куска.

Наотрез отказываюсь:

— Я у вас, Аркадий Петрович, не возьму. Ешьте сами.

— Нет, возьмете, — жестко отвечает он мне. — Вы — командир... Вы обязаны... — И добавляет: — У меня есть еще.

Признаться, не очень этому верю, но... беру.

Не знаю, от двух ли кусочков сахара или от потрясшей меня доброты, только появились откуда-то силы. И нагнали мы с Аркадием Петровичем остальных.

В первых числах октября мы остановились в лесу близ села Озерище.

От местных колхозников нам было уже известно, что где-то поблизости находится партизанский отряд. Правда, найти нам его пока не удалось. Зато повстречалась группа майора Алферова, начальника связи ВВС 5-й армии.

Было их четверо. Жили они в шалашах. Соединиться с нами не захотели: майор считал, что выходить надо поодиночке, и они как раз собирались в путь. О партизанах Алферову ничего не было известно.

— Но есть тут, — сказал он, — верный человек, лесник кордона номер пятьдесят четыре, который в случае нужды сумеет помочь. — И майор вызвался к нему проводить.

Пошли с Алферовым Гайдар и еще двое. Вернулись они с лесником Михаилом Ивановичем Швайко, который принес нам листового табаку и хлеба. О партизанах Швайко нам ничего не говорил: то ли по неведению, то ли из осторожности. Не сказали о них и сыновья лесника, Вася и Володя.

Комсомольцы, студенты педагогического техникума (старший, Вася, уже закончил, а младший перешел на третий курс), они были нашими помощниками. Вместе с маленькой сестрой своей Олей, стоя на часах, они трижды предупреждали нас о приближении немцев. Разумеется, Аркадий Петрович с ребятами быстро подружился. В особенности с Володей, который не отходил от Гайдара ни на шаг. И мы прозвали его «адъютантом».

Невозможно подсчитать, сколько их было, «адъютантов» Гайдара, за время нашего с ним пути. Стоило наведаться в какое-нибудь село, как возле Аркадия Петровича (других в его присутствии мальчишки не признавали) вырастал, словно гриб после дождя, какой-нибудь Сашко или Гришко, который с готовностью сообщал, что за обстановка в деревне и много ли немцев, словно сидел и ждал, когда мы наконец появимся. Я не переставал удивляться этому дару Аркадия Петровича мгновенно завоевывать доверие ребят — от пятилетних малышей до комсомольцев. Никаких добреньких слов он им не говорил. Но тянулись к нему гурьбой.

В карманах Гайдара всегда отыскивался какой-нибудь замысловатый волчок. Из куска трофейного провода конструировался самолет. Или, как по волшебству, распахивалась сумка, где хранился огромный запас цветных карандашей. После каждой встречи этот запас ощутимо уменьшался.

Был у меня перочинный ножик со многими лезвиями. Стал я замечать, что Аркадий Петрович часто очень его хвалит. Раз, думаю, нравится — подарю. И подарил.

А тут понадобилось мне шило ремень проколоть, и попросил я у Гайдара на минутку ножик. Он смутился, даже покраснел, а потом сказал, что отдарил его одному парнишке: «Уж больно смышленый хлопчик. Хотелось доставить ему радость. Да и зовут его, как вас, Сашко. Так что вы уж не обижайтесь, Александр Дмитриевич».

В любой избе, куда бы мы ни заходили, Аркадий Петрович через пять минут знал по имени и отчеству всю, часто многочисленную, семью и никогда потом не ошибался. Любой разговор за столом превращался в страстную беседу. В глубоком немецком тылу, не зная, как обстоят дела на фронте, он с такой убежденностью говорил о нашей победе, что дед один мне сказал:

— Бачу, дюже гарна людына твой комиссар, — и, указывая на мои шпалы, добавил: — Ишь сколько у тебя кирпичиков на воротнике. А чего у него нема? Или комиссарам не дают?..

Но я отвлекся.

Майор Алферов со своей группой ушел. Мы заняли их шалаши, расставили дозоры.

Утром близ лесной опушки, где мы ночевали, вдруг раздались два винтовочных выстрела.

Вскоре появился Гайдар. Он вел под конвоем мужчину в гражданском — грузного, круглолицего, испуганного. Когда приблизились, я понял: задержанный пьян.

Аркадий Петрович доложил: стоял в наряде. Приметил на дороге подводу с подводчиком и верхового рядом. Велел остановиться. Подводчик бросился в кусты, а верховой повернул обратно и пустил галопом.

— Пришлось стрелять... Лошадь из-за этого чуть не повредил, — сердито закончил Гайдар. — На телеге несколько мешков муки и неполная канистра спирта.

— Кто вы такой? Ваши документы? — обращаюсь к арестованному.

— Не имеете права меня задерживать...

Стараюсь быть корректным.

Объясняю ему, что мы давно ищем отряд, который находится в этом лесу.

— Много вас, дармоедов, тут по лесу шатается... Всех, что ли, думаете, партизаны в отряд возьмут?..

— Вы разговариваете с полковником Красной Армии!

— Не блести своими шпалами... Я тоже большой начальник...

Гайдар, который стоит позади арестованного, делает мне знак: мол, я сейчас приведу его в чувство.

— Товарищ полковник, — взяв под козырек и незаметно подмигивая, обращается он ко мне, — разрешите вывести задержанного вражеского лазутчика в расход, — и щелкает затвором.

Арестованный моментально трезвеет.

— Не расстреливайте меня!.. Я все скажу...

И он сказал, что зовут его Погорелов, что он заместитель командира партизанского отряда по снабжению. Муку вез в отряд с мельницы.

— А спирт вы тоже на мельнице мололи? — спрашиваю его.

Молчит. И тут я догадываюсь: Погорелов не хотел вести нас в лагерь не потому, что соблюдал конспирацию, а по какой-то иной причине.

Я приказал отконвоировать Погорелова в лагерь.

Вернулся Аркадий Петрович с командиром партизанского отряда Федором Дмитриевичем Гореловым и комиссаром Мойсеем Ивановичем Ильяшенко. Они пришли познакомиться с нашей группой.

Командир отряда тут же предложил нам перебраться из шалашей в домик лесника, что поблизости от их лагеря. Мы согласились.

— Будете в тепле и вроде как заслоном для нас, — добавил Федор Дмитриевич.

Отвожу в сторону Горелова и спрашиваю:

— Зачем вы отпускаете снабженца своего пьяным?

— Как — пьяным?

Тогда я ему все рассказываю. Командир отряда задумывается:

— Интересно, почему это подвода оказалась здесь?..

ГЛАВА XXV. В ПАРТИЗАНСКОМ ЛАГЕРЕ

Партизанский лагерь, куда Ильяшенко и Горелов привели группу Орлова, располагался в негустом лесу близ Леплявы, на маленькой, даже тесной опушке, под крутым обрывом. Лишь несколько дубов и сосен да главным образом густой кустарник защищали лагерь от любопытных глаз.

Жили бойцы в землянках, наспех вырытых еще летом, когда никто не думал, что война будет долгой. А теперь землянки надо было утеплять: ставить печки, приделывать вместо пологов двери, — одним словом, готовиться к зиме.

В центре лагеря у подножия древнего, лукой изогнутого дуба сидело человек тридцать: кто в гражданском, кто в военном, а полный светловолосый человек в шинели проводил политбеседу.

Заключалась она в том, что человек (фамилия его была Бугаев) «с выражением» рассказывал о Семене Котко, который бесстрашно дрался с немцами на Украине в тяжелом 1918 году, и о разных событиях личной Семена Котко биографии, вычитанных в книге Валентина Катаева «Я — сын трудового народа».

С приходом гостей политбеседа прервалась. Начались расспросы, поиски земляков и товарищей из своих частей.

Среди партизан оказалось немало окруженцев, которые недавно сюда прибыли и уже помышляли о дальнейшем пути.

Между тем завхоз Иван Ваченко, по указанию командира, доставал со склада что повкусней, а заодно полотенца, белье, комплекты верхнего обмундирования, сапоги. Гостям с дороги надо было умыться и переодеться.

И когда начался обед, вновь прибывшие выглядели именинниками: побритые, вымытые, в чистых рубашках и гимнастерках.

На радостях выпили за встречу и грядущую победу.

Аркадий Петрович, не дожидаясь конца обеда, поднялся, чтобы получше осмотреть лагерь.

Невдалеке от землянок он приметил грузовую машину, бочки с бензином, штабеля заколоченных ящиков, груду лопат: заступов, совковых, саперных в чехлах, которые можно было носить на поясе.

Возле этой груды, старательно выбирая, чтобы и острая, и легкая, и на крепком черенке, стоял темноволосый мужчина с хитроватым лицом молдаванина, командир партизанского взвода Иван Васелака.

— Землянку рыть? — спросил Гайдар.

— Да нет, — ответил Васелака. — Хочу по лесу пойти чего пошукать. Много всякого добра там покидано. Что сгодится — принесу, что не нужно — прикопаю. И герману не достанется, и у нас под рукой.

Аркадий Петрович отправился с ним.

В нескольких километрах от лагеря, где проходили отступающие наши части, действительно было брошено много добра: вещевые мешки, повозки без лошадей, автомобили с нарочно поврежденными двигателями и старательно изрезанными шинами, ящики и цинковые коробки с патронами и пулеметными лентами, винтовки без затворов, а то и с затворами, станки от пулеметов «максим» (стволы, надо полагать, ржавели в болоте), разного калибра снаряды и минометные мины.

Винтовки и ящики с патронами нести в лагерь не было смысла: в отряде их пока хватало, и потому, тщательно измерив, сколько шагов до придорожного, сохнущего дуба или до сдвоенной сосны, Аркадий Петрович с Васелакой выкапывали яму, куда все и складывали.

— Ох, сколько всего понакидано! — сокрушался Васелака.

— Ничего, немцы когда побегут, бросят больше, — успокоил Гайдар.

На обратном пути, недалеко от лагеря, Аркадий Петрович приметил что-то в стороне от дороги и, ни слова не говоря, исчез.

Васелака, немного подождав, медленно двинулся дальше, уже не опасаясь, что Гайдар заблудится.

Вскоре Аркадий Петрович его нагнал.

На плече у него висел ручной пулемет Дегтярева — с диском и затвором.

— Где вы такой автомат нашли? — удивился партизан.

— Это ручной пулемет, — поправил его Аркадий Петрович.

ГЛАВА XXVI. ПАРТИЗАН АРКАДИЙ ГАЙДАР

Орлова и его товарищей Горелов привел к большому, перед самой войной отстроенному дому лесника. Сам лесник в нем давно не жил.

По дороге командир отряда объяснил, что стоит дом в полутора километрах от лагеря. (Только не надо путать тропинки, а то получится и все пять.) И в полукилометре от лесопильного завода.

— Собственно, никакого завода там нет, — уточнил Горелов. — Просто стоят на опушке две избы и сарай с пилорамой. Но так уж повелось, что зовем заводом. От лесопилки во все стороны расходятся дороги — на Хоцки, на Комаровку и Лепляву. Так что в смысле связи с населением жилье ваше стоит удобно.

Орлов, который шел рядом с Гореловым, и Гайдар согласились. В Лепляве Аркадий Петрович бывал дважды: летом, когда ездил в Канев, на Тарасову гору, где похоронен Шевченко, и недавно, перед самым приходом в отряд.

За поворотом лес расступился. И на фоне синего, в звездах, неба стали видны сарай и вытянутый, с крыльцом во весь фасад, дом. Жилье, отведенное Гореловым, состояло из темных сеней с пустым чуланом и двух несуразно узких комнат. Перегородкой им служила огромная печь. Для всех тут было, конечно, тесновато. Но бойцы так устали ночевать в холодных шалашах или у костра под открытым небом, просыпаясь каждые четверть часа и попеременно грея то один, то другой бок, что рады были и этим запущенным, покинутым хозяевами комнатам с давно выстывшей печкой. Миша Пенцак сказал, что не уйдет отсюда, даже если ему придется спать под табуреткой.

Посмеялись. Принесли из сарая сухих дров. Гайдару, который, случалось, разводил огонь и в проливной дождь, ничего не стоило растопить русскую печь. И скоро в хате, освещаемой неровным огнем горящих поленьев, стало тепло и, всем показалось, даже уютно.

Впервые за долгие дни пришло чувство покоя. Не надо особо опасаться немцев: они в этой части леса еще ни разу не появлялись. Не нужно думать, где придется ночевать завтра. Не надо искать партизан. Можно наконец-то отдохнуть, собраться с мыслями и силами для дальнейшего похода. Можно...

Но Гайдар на следующее утро встал очень рано, когда все спали.

Лишь близ дороги ходил часовой.

Аркадий Петрович отправился в Комаровку. Словно из магазина, принес к завтраку две буханки хлеба и белую круглую лепешку — печеный на соде коржик. Вскипятил в ведре чай, нарезал хлеб. Позавтракал со всеми и снова ушел — на этот раз к партизанам.

Свободного времени в отряде, к сожалению, оставалось предостаточно, и командование старалось заполнить его политбеседами.

На этот раз молодой лейтенант разъяснял, почему в войне с фашистами, хотя у нас и получились неудачи, мы все равно победим.

Рассказывал неумело. Видно, привык человек бездумно повторять, что написано в газетах.

А случай подвернулся особый: почтальон по утрам газет не приносил. И нужны были свои слова, свои соображения. Но лейтенант их не находил. И объяснения его выглядели беспомощными.

— Враг будет разбит. Победа будет за нами, — закончил он.

— Понятно, — произнес партизан в шинели без петлиц и в кепке. — Значит, победа будет за нами: сначала нас не будет, а потом и победа придет?.. — И он невесело засмеялся.

Лейтенант испугался. Он привык: если идет политинформация, все слушают, все соглашаются и никто ничего такого не спрашивает. Разве какую мелочь: сколько, скажем, лет Гитлеру и правда ли, что он сумасшедший и без одной руки, а тут...

— Вы не должны, вы не смеете так говорить! — возмутился лейтенант.

— А ты мне объясни, в чем же я ошибаюсь, — продолжал партизан.

Оба замолчали. Лейтенант лихорадочно думал, чем бы его пронять, а человек в шинели без петлиц, прищурясь, ждал: вывернется парень или не вывернется.

— Дай-ка, друг, я ему отвечу, — произнес Гайдар, дотрагиваясь ладонью до плеча лейтенанта. Аркадий Петрович подошел, когда беседа уже заканчивалась, и слышал весь короткий неумелый спор. — А ну, хлопцы, — добавил он, обращаясь к остальным, — зовите давайте всех. Объясню, как надо понимать: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Долго ждать не пришлось. Послушать писателя собрались все, кто был свободен.

— Я знаю, о чем вы сейчас все думаете, — начал он. — Фронт далеко. Немцы близко. И всем нам приходится круто... Так?

Партизаны одобрительно зашевелились: так.

— Могу вас утешить: в гражданскую было еще хуже. Но ведь победили? — Гайдар остановился и оглядел бойцов, — Победили. А почему победили — вы думали? — Аркадий Петрович снова остановился. — И вот здесь надо разобраться.

Расскажу я вам случай.

Кончил я только что Киевские командные курсы. И бросили нас всех в прорыв, удержать Петлюру. А дрались мы, надо признаться, крепко.

И вот тревога. Бежим мы все, чтоб выбить белых. И тут убивают командира. И все это видят. И в бойцах не то что страх, а как бы сомнение появилось. И стало мне обидно. И такое на меня отчаяние нашло, что я закричал... Неважно, что я закричал. Одним словом, заменил командира.

А командир из меня был тогда так себе. И все, в общем, это знали. Был я моложе всех. Да и командовать тут особенно нечего. Сначала, правда, поднялись в атаку. Потом залегли, и с двух сторон пока что перестрелка идет.

Только замечаю — глядят на меня товарищи: цел? Цел. Ну и стреляют себе дальше. И даже подбадривающе улыбаются: держись, мол, командир.

Выбили мы белых, и всё потом было в порядке. А рассказал я это, чтобы показать: ведь ничего такого не сделал.

Просто инициативу проявил, но вовремя. И не сделай этого я, сделал бы кто другой. Уж очень самостоятельный был народ.

Один человек, бывало, дрался за целый взвод: он тебе и пулеметчик, он тебе и гранатометчик, он тебе из нескольких винтовок сразу стреляет, чтобы видимость большого отряда создать.

А все почему? Была в нас злость. Трудно ли, легко ли, — мы дрались. А вы, простите, сидите и ждете, что кто-то станет драться вместо вас.

Партизаны смущенно закашлялись и полезли за кисетами.

— Вас бы на часок под Борисполь, — с болью произнес вдруг Гайдар. — Вас бы на часок в то село, где колодцы забиты трупами женщин и детей. Вам бы посмотреть на тех семерых, что плавали мертвыми в пруду, потому что немцы связали их колючей проволокой и бросили живыми в воду. Вам бы глазом одним все это увидеть — вы бы сейчас спокойно цигарок не курили и к мальчику-лейтенанту — прости, браток! — с идиотскими вопросами не приставали. И когда появится в каждом из вас такая злость, когда научитесь бить врага и в хвост и в гриву всем, что под руку подвернется, тогда вы и без политинформации поймете, почему победа будет за нами!

— А давайте, братцы, я попробую достать эту дислокацию... пропуск — «ракета». Конь — рядом. Погоны на убитом. Донесение в кармане...

Аркадий Гайдар, «У белых»

Через полчаса, основательно обсудив маршрут, Гайдар направлялся с несколькими партизанами в сторону Хоцек.

Мин в отряде не было. Гранаты имелись, но мало. Повздыхав, согласились: пока нет взрывчатки и всего, что к ней положено, подбивать одиночные машины. Лучше всего штабные. В них, верно, будут документы, да и пленные кое-что сообщат...

Жаль, нет связи с Большой землей, а то бы развернули работу.

Остановились у изгиба дороги, где машины волей-неволей притормаживали. По обеим сторонам рос густой кустарник. Стиснув зубы, пропустили грузовики с солдатами. Соблазн стегануть по ним был велик. Но когда бойцы умоляюще посмотрели на Гайдара, он медленно покачал головой — нет. Да они и сами понимали, что нет: полторы сотни гитлеровцев, вооруженных автоматами, против пятерых — с одним пулеметом и одним «ППШ», — это было многовато.

И тогда стали ждать, пока на размытой дождями дороге не появились две легковые машины. Партизаны приготовились, Аркадий Петрович, показав на свой пулемет, дал понять: стреляет первым.

До бронированного, с брезентовым верхом вездехода — он шел впереди — оставалось не более десяти метров, когда Гайдар полоснул длинной очередью по ветровому стеклу. Товарищи ударили по скатам и кабине второй машины.

Вездеход, не сворачивая, ткнулся в сосну и остановился. Крытый «оппель» затормозил, но мотор его продолжал работать, пока не заглох.

Подождали. Это казалось невероятным, но в ответ не раздалось ни одного выстрела и никто не пытался выбежать из машин. Гайдар махнул рукой. Вдвоем с Михаилом Кравченко Аркадий Петрович осторожно приблизился к «своему» вездеходу.

Остальные направились к «оппелю».

Водитель вездехода и сидевший рядом с ним майор были мертвы. В «оппеле» шофер тоже был убит. А два офицера — лейтенант и обер-лейтенант (они находились на заднем сиденье), как только Андриан Степанец открыл дверцу, подняли руки. Их вывели из машины. Забрали оружие, портфели, вынули из багажника чемодан.

В портфелях нашли карты, на которых ничего не было обозначено. Зато офицеры рассказали много важного. И Гайдар пожалел даже, что неосторожно убил майора, который, надо полагать, знал еще больше. А в чемоданах обнаружили новое, с орденами обмундирование.

Партизаны, правда безуспешно, охотились за ним давно. Их соблазняла возможность бывать в соседних селах, не привлекая к себе внимания. И мундиры подвернулись весьма кстати. Аркадий Петрович примерил один. Он оказался слегка тесноват, но, в общем, был впору.

Гайдар теперь появлялся в отряде каждое утро. Завтракал. Усаживался у подножия дуба, что рос возле самой командирской землянки. Аркадия Петровича окружали бойцы. Он спрашивал, какую, по их мнению, надо провести операцию сегодня. Выбирали новый маршрут и приглашали добровольцев. Они всегда находились.

Продумав план, шли к Горелову за разрешением. Против операции он никогда не возражал, но Гайдара всякий раз отпускал неохотно, после долгих, обычно бесплодных отговоров.

Да и как тут отговоришь, если во всем партизанском отряде опытней никого нет?.. И потому, изрядно понервничав и только понапрасну разволновав перед заданием Гайдара, командир в конце концов назначал его старшим диверсионной группы.

А возвратясь в лагерь, Аркадий Петрович усаживался в сторонке на широком сосновом пне, доставал из сумки, всегда висевшей на боку, тетрадь и вновь принимался за дело, словно пришел не с операции, где его, как и всех, могли убить, а с предобеденной прогулки в Доме творчества в Старой Гузе.

...Однажды Гайдар отправился на задание в немецкой форме. Сожалея, что он в первую свою операцию «по неосторожности» застрелил майора, Аркадий Петрович придумал другой план.

Заключался он в том, что Гайдар, завидя немецкую легковую машину, должен был выйти на дорогу, поднять руку, предлагая остановиться якобы для проверки документов. Когда машина остановится, — из кустов выйдут партизаны, и все пассажиры какого-нибудь вездехода на сей раз останутся живы.

Неизвестно, удалось ли Аркадию Петровичу осуществить свое намерение. Но вот связанный с этим планом случай.

...Вынырнув из чащи леса, на крыльцо дома, где жил лесник Михаил Иванович Швайко, стремительно поднялся немецкий офицер.

Жена лесника, Анна Антоновна, заметила его уже в полутемном коридоре: в фуражке с высокой тульей, в плаще с пелериной и автоматом на шее.

Немец уверенно направлялся в комнату.

В комнате сидело двенадцать человек. Двенадцать наших военнопленных, которые бежали из концлагеря в Жерноклевах. Были они рваные, грязные и такие голодные, что картошку из чугуна ели прямо с кожурой.

Женщина не выдержала. Заплакала. Выбежала в коридор.

И увидела этого немца!..

От ужаса теряя силы, Анна Антоновна прижалась спиной к двери и крикнула:

— Нет, нет, сюда нельзя! Здесь заразные больные!..

— Анна Антоновна, это же я, Аркашка! — так же испуганно закричал немец и сорвал с головы фуражку, словно только из-за фуражки его нельзя было узнать.

— Подумать только, — огорченный случившимся, сказал Гайдар, уже сидя в хате. — Стоит нормальному человеку дела ради надеть вот эту, — Аркадий Петрович потряс за карман с железным крестом свой френч, — форму, как он уже становится пугалом даже для друзей.

В отряде Гайдар снова достал застиранную свою гимнастерку и шинель. В немецкой форме его больше не видели.

Скоро выяснилось, что Аркадий Петрович необыкновенно удачлив. И партизаны полюбили ходить на задание вместе с ним. Не было случая, чтобы Гайдар вернулся ни с чем. Придя в лагерь, он докладывал Горелову о подбитых машинах, сожженных обозах, уничтоженных гитлеровцах. А в подтверждение выкладывал на стол трофейное оружие, удостоверения фашистских офицеров и солдат, письма, топографические карты, перехваченные секретные документы.

И бойцы, которых он брал с собой, возвращались слегка ошеломленные тем, как стремительно все получилось.

У костра, продолжая удивляться и чуточку не веря самим себе, перебирали они подробности операции, вспоминая отважные действия Гайдара и неожиданные его приказания, отданные в самый разгар схватки.

Были эти приказания всегда находчивы и точны, словно Аркадий Петрович всю свою жизнь только и делал, что партизанил.

Но самое интересное начиналось, когда про операцию рассказывал Аркадий Петрович. Как бы им на дороге ни пришлось туго, в передаче Гайдара все выглядело необыкновенно смешно.

Он чертил на земле изгиб дороги и кусты, где они прятались. Беленькая щепка, которую он передвигал, изображала машину или обоз. Иногда одной щепки было мало, и он брал две-три и переставлял их потом по ходу разговора, как фишки в детской игре «Кто первый?».

Прутом же Гайдар обозначал, где сидел он, где Васелака или Тютюнник, Ваченко Денис или Кравченко. Когда все, что надо, было уже обозначено, начинался рассказ в лицах.

Сначала Аркадий Петрович показывал, как уверенно и важно партизаны выходили из лагеря, а потом деловито, по- хозяйски располагались у обочины дороги.

Но вот появились машины, и лица — Гайдар демонстрировал, как вытягивались лица, — становились такими. И дальше очень точно, но всегда до колик смешно, Аркадий Петрович описывал, например, партизана, который, вместо того чтобы помочь товарищу связать уже поваленного немца, наводил автомат, и пленный, лежа на земле, испуганно вскидывал руки.

На Гайдара, случалось, обижались. Но скоро привыкли, и с легкой его руки бойцы относились теперь к операциям так, словно было это обычное дело, хотя правда и рискованное.

Особенно часто вспоминали поездку в Каленики.

— Достали бы вы, ребятки, мяса, — попросил за обедом завхоз Иван Ваченко (в лагере их было два брата — Иван и Денис), — а то уж очень мне вегетарианская пища надоела.

— Сейчас, Иван Семенович, — ответил ему Сесько, — я на базарчик сбегаю. Только посоветуй, где кошелку побольше взять.

— Я тебе дело говорю, а ты дурака валяешь, — обиделся завхоз. — Вон в Калениках целая свиноферма стоит. Сегодня стоит, а завтра, глядишь, и нету. Немец, он на пузо плечист.

— Откуда же ты, Иван Семенович, знаешь? Может, поросят этих давно съели?

— Человек один приходил. Жаловался. Тощают свинки. Вы бы, говорит, партизаны, хоть из свинолюбия их прибрали, что ли. Пропадает добро.

Бойцы задумались. Мука, крупа, сахар, соль — это в лагере было. Летом, когда создавался отряд, из колхозных амбаров, из магазинных складов, с продовольственных баз потянулись в лес машины и телеги с бочками, бумажными кулями, фанерными ящиками.

Все это запрятали в разных местах. Однако ни тогда, ни теперь никто не знал, сколько еще придется жить в лесу, потому паек партизан был весьма скромен, возможность пополнить запасы выглядела заманчиво.

— Отрядить бы для такого случая человек десять, — предложил один. — Мешок за плечи, и пошел. Конечно, тяжеловато — верст двадцать пять туда и столько же обратно. Но ничего. Суток хватит. Зато и борщ будет с мясом.

— На себе тащить — не дело, — возразили ему. — Нужна подвода. Хорошо бы две. Кинул свинку-другую на телегу — и порядок.

— А машины у нас для чего? — поинтересовался Гайдар.

— Как — для чего? — удивился завхоз. — Подвезти что, подбросить. Хозяйство — вещь сложная.

— Вот и надо в твое, Иван Семенович, хозяйство подбросить свиней на машине.

Партизаны подумали: Аркадий Петрович по привычке чудит. Но нет: лицо его было серьезно, даже слегка озабоченно.

— Но ведь на машине тропками не поедешь.

— Значит, надо проселком...

— А тут, кому не лень, всякий увидит...

— И пусть, это даже лучше: кому же в голову придет, что партизаны разъезжают по селам на машине?

Чем дольше размышляли партизаны, тем план Гайдара им больше нравился.

— В самом деле, отчего не попробовать? — произнес Игнат Касич. — Отчего не вывезти... всю ферму? Мяса накоптим, наготовим впрок, сала тоже. Чем не жизнь?

Темнело, когда завели машину. Гайдар сел с водителем Игнатом Касичем, который славился на всю округу как редкого умения шофер и тракторист, хотя работал заместителем председателя колхоза.

Человек пять разместилось в кузове. Автоматы и винтовки спрятали в сено под ногами. Пистолеты и гранаты положили в карман, и грузовик, плавно покачиваясь на выбоинах, выехал из лагеря.

После двух с лишним месяцев жизни в лесу было радостно и тревожно мчаться, не таясь, по таким знакомым и теперь пустынным дорогам, по замершим от бед селам, мимо темных, словно ослепших домов, где редко-редко блеснет и пугливо исчезнет огонек.

Война приучила людей различать и понимать звуки. И потому, заслышав рев мотора не немецкой, а нашей полуторки, на крыльцо выходили, а то и выбегали люди. Но, приняв партизан за полицаев, тут же прятались.

Когда машина приблизилась к райцентру Гельмязево, зашуршало сено. В руках бойцов появились автоматы и винтовки. Справа проплыло здание райисполкома, где теперь помещалась немецкая управа и где чернел видный даже отсюда с большой свастикой флаг.

Забелела впереди с огромным куполом церковь. Обогнув ее, грузовик вышел на проселок, который вел в Каленики. Оставались последние километры пути.

Ферма была построена на отшибе. Возле ворот в рваном тулупе дремал сторож.

— Стой, что за люди? Давай папир, документ! — храбро закричал старик, думая, что это полицаи, и норовя показать, как справно несет он свою службу.

Старика связали и стали открывать тяжелые ворота фермы.

— Хлопцы, родненькие, что ж вы это делаете? — взмолился дед. — Это ж теперь все немецкое...

— Молчи, дед, молчи, — брезгливо и в то же время с оттенком сожаления ответил Гайдар. — Тебе крепко повезло, что нам некогда, а то бы мы выяснили, как ты дошел до такого свинства, что стал колхозных свиней для немца стеречь...

Оставив возле сторожа часового, Аркадий Петрович перешагнул высокий порог и включил трофейный карманный фонарь, козырек которого отбрасывал свет прямо под ноги.

Товарищи стояли в нерешительности, не зная, что делать дальше: живьем свиней не повезешь. Резать тоже нельзя: учинят такой концерт, что слышно будет в Полтаве.

Операция, на которую возлагалось столько надежд, готова была сорваться из-за пустяка — из-за поросячьего визга.

— Что будем делать? — раздался в темноте неуверенный голос.

— Надо было друзья, — ответил Гайдар, — читать повесть Пушкина «Дубровский».

Аркадий Петрович открыл дверцу загородки, достал из кармана пистолет и приставил его к уху первой подвернувшейся под руку хавроньи. Раздался негромкий, как хлопок, выстрел, за ним второй, третий...

Через несколько минут двенадцать тяжелых туш было погружено на машину.

— Смотри, дед, — сказал Гайдар сторожу. — Развязывать тебя мы не будем, чтоб все видели — свиней увезли силой. А кто увез, ты не знаешь. Но если слово лишнее скажешь, найдем, под землей найдем...

Вернулись той же дорогой.

В лагере несколько дней разделывались и коптились свиные туши, которые, за неимением более подходящей кладовой, подвешивались на деревьях.

Аркадий Петрович работал с увлечением. Ему нравилось взбираться, как в мальчишеские годы, наверх по гладким стволам сосен или по лестнице из крепких дубовых ветвей, подымать за веревку, а потом привязывать к толстым сукам мешки с копчеными окороками и хорошо просоленным салом.

ГЛАВА XXVII. ОПЕРАЦИЯ «БАТАРЕЙКИ»

(Из воспоминаний бывшего батальонного комиссара Захара Максимовича Бугаева)

У костра мы сидели вдвоем. Вот так сижу я. Вот так Гайдар. Над огнем, на косо вкопанной рогулине, висит котелок. Кипятим чай с грушами.

У дуба стоит мешок с сахаром. Его утром забыли хозяйственники, и каждый, в меру своей несознательности, брал из мешка сколько хотел.

Конечно, это был непорядок. Но сахар все-таки считался баловством, и в том, чтобы съесть кусок-другой, никто зазорного не видел.

Гайдара я встречал и раньше, еще в Киеве, на пункте сортировки газет и журналов. Меня послали туда за свежей литературой. Знакомый политрук показал издали мужчину довольно-таки симпатичного, в красноармейской гимнастерке и командирской фуражке.

— Это, — объяснил он, — Аркадий Гайдар, корреспондент. Большой храбрости человек. Ему бы где подальше, а он все на передовую, все в окопы... В настоящее время интересуется летчиками и, сдается мне, собирается к вам.

Я Гайдара тогда еще мало читал. И что он за писатель, и всю биографию его — это я уж после войны узнал. Однако все-таки из книг его кое-что мне в руки уже попадалось.

Услышав, что собирается он к нам — а я в ту пору был комиссаром 425-го батальона аэродромного обслуживания, — погрузил я быстренько в машину газеты и журналы — и в свою часть.

Предупредил командира и всех, что надо ждать в гости писателя-корреспондента и потому должен быть порядок.

Порядок навели. Но Аркадий Петрович не приехал, и познакомиться с ним в тот раз мне так и не удалось.

И вот сидит он теперь рядом. Облокотился о трухлявый пень, подпер голову руками, и вижу: мысли его далеко-далеко.

— Прошу прощенья, Аркадий Петрович, — говорю ему, — только я интересуюсь знать: какую вы напишете книгу, когда мы из окружения выйдем?

Повернулся он ко мне и сказал в ответ всего, может быть, с десяток слов, но отвечал очень долго.

— Напишу... — сказал он и замолчал, — я напишу... как тридцать седьмая армия... попала в «рай»... попала в окружение... и как она из него... вырывалась...

И снова ушел в свои думы.

Ну, а мне с таким человеком любопытно беседу иметь, и я опять его спрашиваю:

— Что же вы, Аркадий Петрович, — писатель, а такой неразговорчивый?

— Максим Горький, — отвечает, — больший писатель, а тоже был неречист.

Я засмеялся, а Гайдар, по-моему, даже обиделся.

— Чему, — спрашивает, — вы смеетесь?

— Верно очень подметили. Я ведь Горького слышал. В 1928 году. Он только что вернулся из-за границы и приехал к нам на завод «Красное Сормово». Собрались мы все на огромном дворе. Ждем. Выходит он на балкон — в плаще, в шляпе.

«Здравствуйте, дорогие мои товарищи сормовичи... Люблю я вас... — И как сказал он это, голос у него дрогнул, махнул он безнадежно рукой: — Лучше, говорит, я вам напишу, — и ушел».

— Значит, мы с вами земляки, — неожиданно улыбнулся Аркадий Петрович. — Правда, сам я из Арзамаса, но и Нижний и Сормово хорошо очень знаю. Много среди сормовских рабочих, помню, было настоящих революционеров.

Вскипел чай. Налили по кружке. Взяли сахару из мешка. Слышим — зовут радио слушать.

Сели в кружок у приемника. Подсоединили антенну. Я достал бумагу и карандаш записывать сводку: Горелов, командир, назначил меня агитатором. Ловим, ловим, а в приемнике только легкий треск. И лампы горят тускло, едва светятся.

Стали расходиться. Кто-то в последний раз крутанул до отказа ручку. И приемник заговорил. Голос был незнакомый, но русский, и звучал он приглушенно, словно издалека.

«...следние известия, — услышали мы, и голос вдруг пропал, и мы думали насовсем, но нет. — ...сообщению... командования... доблестные германские войска после... заняли Москву... Красной площади состоится грандиозный парад».

Заиграл марш.

В темноте чья-то рука рванула антенну, и приемник смолк. Стало тихо-тихо, будто лагерь вымер. Не было сил шевельнуться. Мы только смотрели друг на друга широко открытыми глазами.

— Врут... собаки, — шепотом произнес Гайдар. — Врут! — уверенно повторил он. — Помню, Киев был еще наш, а они уже пять раз передавали, что он взят.

— Но ведь взяли же они потом Киев, взяли! — заорал вдруг Филимон Шаповал. — Или скажешь, что не взяли?!

— Нет, взяли...

— Так что же ты нам, писатель, голову морочишь?! Коли ты такой шибко грамотный и тебе все на свете известно, скажи, что делать? Что?!

— Тебе... или кому? — негромко, но уже спокойно спросил Гайдар.

— Ну, хотя бы мне, мне-е!..

— Тебе — умыться холодной водой по пояс. А то ты сейчас шлепнешься в обморок, как истеричная барышня, а нюхательной соли приводить тебя в чувство у нас нет. Поваренная, натрий хлор, есть, английская, если нужно, тоже. А вот нюхательной, извини, нет. Не припасли.

Шаповала не любили. И срезал его Гайдар ловко. И все- таки словам Аркадия Петровича никто даже не улыбнулся.

— Положим, немецкое это радио и правда брешет, — сказал Андриан Степанец. — А что делать... если не брешет?

— Да поймите же вы наконец: Москва — еще не весь Советский Союз! — вскипел Гайдар. — Вся наша промышленность теперь на востоке. Тракторы, сколько можно было увезти, тоже на востоке. И пока будут работать заводы, пока с фашистами будет драться каждый, кто может, Гитлеру победы не видать...

— Легкое у тебя, писатель, сердце, — с издевкой произнес Шаповал. — Взяли Киев — плевать. Москву взяли — тоже плевать...

— Когда ты, Филимон, во весь свой богатырский рост еще под табуретом проходил, — тихо-тихо начал Гайдар, — я в гражданскую здесь, под Киевом, батальоном курсантов командовал... А в Москве... в Москве... в Большом Казенном у меня дом... Квартира там у меня. — Аркадий Петрович поискал что-то в кармане галифе. — Вот ключи.

И всем за Шаповала стало неловко.

— А вдруг и сама Москва еще что скажет? Попробуем, а? — сказал кто-то.

— Батареи сели, — объяснил Степанец. — А другие поди достань... Их раньше и в магазине, бывало, не всегда купишь.

— А ну, кто со мной? — подымаясь, спросил Гайдар. — Земляк, пойдешь?

— Куда? — спросил я.

— В универмаг... — печально усмехнувшись, ответил он. — За батареями...

Пошли вчетвером. Был с нами секретарь райкома комсомола Кислый и еще один парень. Гайдар нес на плече ручной пулемет, с которым не расставался. Пулемет у него всегда был опрятный, чистый. Только запасные диски он оставил в землянке. А на пояс привесил пистолет и гранаты-лимонки. У нас у всех были автоматы.

Не помню, как называлось село, куда мы пришли. Если бы довелось мне побывать в тех местах снова, нашел бы сразу. А название... Разве все деревни, сколько их на пути нашем встретилось, упомнишь?..

Было довольно поздно, когда мы подошли к крайней хате. Из-за ставен пробивался свет. Гайдар шепнул что-то парню, и тот остался у крыльца дозорным.

Мягко нажав щеколду, так что она даже не звякнула, Гайдар с пулеметом под мышкой вошел в хату. Мы за ним.

За столом сидели двое стариков. На лавке — молодежь, так в возрасте до пятнадцати лет.

— Здравствуйте.

— Вечер добрый. Сидайте.

— Спасибо.

Сели. Отдыхаем. Достали табак.

— Вы кто, извините, будете? — спросил, не выдержав, старик.

— Мы свои, дедушка, будем, — ответил Гайдар.

— Коли свои, — обрадовался старик, — может, повечеряете?

Поужинали. Кислый сменил часового. Гайдар спросил у хозяев, есть ли у них дети. Старик ответил, что двое сыновей у него в Красной Армии, а дочка — вон сидит в платочке в углу.

Посмотрели на дочку: лет тринадцати, белобрысая, курносая, с темными глазами. Она, как и остальные ребята, сидела тихо, почти настороженно, изредка перешептываясь с подругой и потрескивая семечками.

— Помешали вам? — спросил ребят Аркадий Петрович.

— Да ни. Что вы? Мы очень рады.

— А если рады, то почему такие скучные?

— Мы собрались, — сказал один парнишка, самый рослый из них, — думали, поговорим, посмеемся, веселее станет. А не весело, потому что война. Скорей бы она, что ли, кончилась.

— Но ведь сама-то она не кончится. Оттого что люди сидели на посиделках и скучали, ни одна война, сколько я знаю, быстрей не кончилась. А потом, представьте: освободят наши всю Украину, освободят вас и спросят: «А что вы, ребята, сделали для народа? Чем помогли ему в трудную пору?..» Что вы им ответите?

Ребята молчали.

— Разобьет Красная Армия фашистов, — продолжал Гайдар. — Станете вы большими. Вырастут и у вас свои дети. Что вы им расскажете, вспоминая тяжелое это время: что сидели на посиделках и щелкали семечки?.. Пионеры среди вас есть? — спросил вдруг Гайдар.

— Есть, — раздался робкий голос.

— Не вижу. Встаньте.

Все встали.

— А комсомольцев, значит, нет?

— Меня приняли в комсомол, — сказал все тот же парень. — Билет не успел только получить: экзамены сдавал. А потом вы зря, дяденька, нас корите. Если бы нам кто сказал, что делать, мы бы сделали. Верно, ребята?

— Верно... Сделали, — подтвердили те.

— И хоть в разведку, хоть в засаду какую, — закончил парень.

— В разведку вам ходить пока не надо, — ответил Гайдар, — хотя, может быть, и придется. В засаду пока тоже. А задание я вам дам. Идите сюда поближе.

Ребята сгрудились вокруг стола.

— Понимаете, там, откуда мы пришли, есть радиоприемник. Каждый день мы слушали Москву. А сегодня нам это не удалось. Иссякли батареи. Без них приемник работать не может. А без вестей с фронтов воевать нам будет и вовсе трудно... Нужно достать батареи для приемника. Вот такие. — И Аркадий Петрович поставил на стол черный прямоугольник с двумя проволочками, который вынул из сумки.

— Где же мы их возьмем? — смущенно и разочарованно спросил парень-комсомолец.

— Если бы мы знали, где их взять, — ответил Гайдар, — мы бы пошли и взяли.

— А у Петьки! — воскликнула хозяйская дочка. — У Петьки есть!

— У какого Петьки? — спросил парень.

— Да у Чернухи. Ну у того, что живет напротив керосиновой лавки. У соседки ихней, тетки Акулины, в прошлом году еще сарай загорелся.

Все обрадованно засмеялись.

— А ты откуда знаешь, что у него есть? — улыбнулся Гайдар.

— Так они же, дядечка, на Первое мая приемник большой купили.

— Вспомнила! — произнес парень. — Приемник этот, Галька, давно уже сдали. Приказ такой был.

— Так ведь я же и говорю, что приемник они сдали! — обрадовалась Галька. — Но ведь про приемник я ничего не говорю. Я про батареи только говорю. А батареи Петька себе оставил. Мне, говорит, они еще пригодятся.

— Откуда же ты, дочка, про такое знаешь? — спросил ее отец.

— Так ведь Манька ихняя третьего дня прибегала. Плачет.

Я говорю:

«Ты чего, Манька, плачешь?»

А она говорит:

«Мамка в Хоцки ушла. А Петька меня из дому выгнал: «Уйди, говорит, Манька. Я тут одну вещь делаю».

А ей уходить неохота. Она и отвечает:

«Да не буду я твою вещь трогать. На что она мне сдалась».

А Петька говорит:

«Ты можешь ее и не трогать. Ты можешь только мимо пройти, пол задрожит, волоски замкнутся, и такое будет!..»

Манька разозлилась и заорала:

«Ты все врешь, ты все врешь! Никакой вещи у тебя нет. А я знаю: я уйду, а ты будешь мед без меня из кринки есть».

А Петька засмеялся:

«Эх ты, говорит, дура медовая... Кругом война, а тебе бы только кринки лизать. — И выгнал. И еще пригрозил: — Проболтаешься — домой не приходи».

Вечер уж. Манька сидит здесь на лавке, плачет. «Хочу, говорит, домой». Пошла я ее проводить. Подходим к хате — темно.

«Петька, наверное, в чулане», — объясняет Манька.

Постучались мы к нему. Входим. Сидит он за столом. Лампа горит. А на столе навалено, навалено — и тарелки какие-то железные, и пули лежат, а с краю — такие вот две батарейки...

— А ну, Галя, проводи-ка нас к этому Петьке, да заодно посмотрим, какую он вещь там делает, — сказал, подымаясь, Гайдар.

— Ни, дядечка, вы не ходите. Лучше мы одни сходим. Правда, Федь? — повернулась она к старшему.

— Вы посидите, мы быстро, — согласился Федя.

...Вернулись ребята через полчаса. Запыхавшись от бега,

они поставили на стол четыре батарейки. Две были даже не распечатаны.

Аркадий Петрович быстро посмотрел срок годности, проверил на язык и кивнул:

— Всё в порядке... А где сам Петька?

— Мать не пустила... «Одна, говорит, теперь осталась радость — поспать, так и то не дают. Никуда Петька с вами сейчас не пойдет. Приходите утром». И даже обозвала...

— Нам-то утром прийти не удастся, — с сожалением произнес Гайдар. — Может, в другой раз увидимся... Спасибо вам, хозяева, за угощение, — обратился он к старикам. — Спасибо вам, ребята, за помощь. А Петьке скажите: приходили военные и благодарили. От имени Красной Армии благодарили.

...В лагере мы появились под утро. Подсоединить батареи было делом одной минуты. И едва мы настроились на знакомую волну, как на весь лес раздался мощный левитановский голос:

«Го-во-рит Моск-ва-а! Го-во-рит Моск-ва-а! Московское время 6 часов... От Советского Информбюро...»

Из всех землянок бежали люди, полуодетые, босые.

По щекам многих бойцов катились слезы. Но партизаны их не замечали.

Наверное, потому, что не стыдились.

ГЛАВА XXVIII. СОРВАЛОСЬ!..

— ...Убили бы одного часового, потом дальше... Убили бы другого часового. Вошли бы в тюрьму. Убили бы надзирателя...

— Что-то уж. очень много убили бы, Владик! — поежившись, сказал Толька.

— А что их, собак, жалеть? — холодно ответил Владик. — Они наших жалеют?..

Аркадий Гайдар, «Военная тайна»

Аркадий Петрович очень сожалел, если операция обходилась без него. Казалось, он даже страдает: так ему хотелось всюду поспеть. Гайдар, например, не мог себе простить, что не участвовал в освобождении наших пленных, хотя ни он сам, ни кто другой в этом не был виноват.

Незадолго до прихода в партизанский отряд группа Орлова расположилась на отдых в лесу. Полковник дал команду всем, кроме дозорных, спать. Гайдар отпросился в разведку, пообещав принести что-нибудь поесть.

Не успел Орлов, подняв воротник кожаного пальто и подложив под голову планшет, закрыть глаза, как его разбудил часовой:

— Товарищ полковник, колонна... Вон там на проселке... По-моему, наши. Только, кажется, пленные.

Орлов стремительно поднялся. Вместе с дозорным они спрятались за ствол дуба.

Орлов увидел неубранное пшеничное поле, прорезанное кривой полосой проселка. По дороге шла колонна. Верней, не шла, а ползла — так медленно она двигалась. Вдоль нее сновали гитлеровцы. Один из них, стоя спиной к лесу, размахивал руками, тыча ими куда-то вперед: видимо, кого- то бил.

А затем случилось то, чего Орлов долго не мог забыть.

Пленный, который шел последним, начал отставать. Наклонившись вперед, он старался делать большие шаги, но расстояние между ним и колонной все увеличивалось.

Красноармеец упал, испуганно — видно было, как он старался, — встал и снова упал. Тогда к нему приблизился немец, который размахивал руками. Что-то сделал — за спиной его не видно было что, — и до леса, с опозданием, как эхо, донеслась очередь.

Орлов не был новичком на войне. Он много раз видел, как погибали люди, но чтобы безнаказанно убивали безоружного, обессилевшего человека — такое он видел впервые.

— Подымай людей! — приказал полковник дозорному.

Когда колонна приблизилась к лесу, бойцы выскочили из чащи и побежали по несжатой пшенице. Они кричали «ура» и палили в воздух, чтобы напугать гитлеровцев и дать возможность красноармейцам разбежаться. Стрелять прицельно бойцы Орлова не могли — попали бы в своих.

Охрану перебили сами пленные. Двух фашистов задержали. Когда их привели к полковнику, они испуганно, однако требовательно что-то объясняли.

Переводчик Миша Пенцак, глядя куда-то в сторону, повторял за ними уже по-русски, что солдаты эти мобилизованы, им приказали вести пленных, они и повели. У них есть семьи.

Немец с медалью достал из кармана фотографию. Он в праздничном костюме, жена, маленький сын в коротких штанишках с мячом в руках. Все трое смотрят в аппарат и смеются.

А сейчас немец умоляюще смотрел на Орлова.

Сцена, признаться, была тяжелой.

И вдруг один из спасенных красноармейцев, завидя солдата с медалью, на мгновение остолбенел, потом набросился на него, повалил и стал душить.

Двое товарищей с трудом оторвали его от конвоира, который поспешно поднялся и стоял теперь в стороне, держа в руках смятую фотографию. А красноармеец плакал и только повторял.

— Пустите меня... Это он пристрелил раненого лейтенанта... Пустите...

Гайдар пришел часа через два. Он принес хлеб, завернутое в белую тряпицу сало и точные сведения о том, где стоят немцы и куда лучше не заходить.

И хотя вылазка его была успешной, Аркадий Петрович сокрушался, что его угораздило рано уйти из лесу.

Он долго разговаривал с освобожденными красноармейцами (некоторые пожелали остаться в группе Орлова), и те сказали, что вели их в концлагерь, в село Жерноклевы.

...Жерноклевы оказались недалеко от Леплявы, километрах в сорока. Бывая в деревнях, Гайдар много слышал о концентрационном лагере. Женщины часто ходили туда в надежде найти кого-нибудь из близких. Находили редко. Но возле ограды всегда стояла стена людей.

Пленным бросали хлеб, сало, сухари, картошку. Иногда записки.

Если удавалось узнать имя и фамилию заключенного, какая-нибудь женщина объявляла, что в лагере ее брат или муж. Тут же находились «свидетельницы», которые подтверждали, что это в самом деле муж. И пленного освобождали. Но случалось такое не часто. А красноармейцы за проволокой умирали ежедневно.

Аркадий Петрович отозвал в сторону Горелова и предложил освободить пленных. Оба понимали, что задача не простая, и для начала послали в Жерноклевы разведчиц — Нату Исаевну Евдокимову и дочь комиссара, пятнадцатилетнюю Машу Ильяшенко.

Разведчицы вернулись через день. Они положили перед Гореловым план лагеря, начерченный на мятом лоскутке.

— Здесь село, — объясняла Ната Исаевна. — Тут фермы, огороженные колючей проволокой. В этих местах стоят вышки с пулеметами. Всего пулеметов у них восемнадцать...

— Охрана в шубах, — добавила Маша. — Не мерзнут и греться ходят редко.

Разведчицы были явно испуганы тем, что они увидели.

— Это все, девочки, пустяки, — ответил Гайдар, который вместе с Гореловым внимательно их слушал. — Скажите, народ возле лагеря бывает каждый день?.. А когда его больше — днем или вечером?.. А какие здесь подходы и подъезды — отметьте на вашем плане... Пулеметы сами видели или кто сказал?

Разведчицы объяснили, что подходили к самой проволоке, народу больше всего днем. С темнотой немцы всех разгоняют, боятся.

Аркадий Петрович слушал, чертил что-то на листке. И чем больше подробностей узнавал, тем веселее бегал по бумаге его карандаш.

План разрабатывали тщательно. Заманчиво было подобраться к лагерю днем, раствориться в толпе, приблизиться к проволоке, а потом, по команде, забросать гранатами пулеметы. Но гитлеровцы в суматохе могли перестрелять женщин. И тогда остановились на проверенном варианте: отправиться в Жерноклевы на машине.

Выехали. В грузовике находилось человек двадцать. Аркадий Петрович ехал в кабине с Касичем. Настроение у него было тревожное. В селах, конечно, знали про операцию в Калениках. И новая вылазка могла уже так легко не сойти.

Но пока все протекало благополучно. Добрых три четверти пути оставались позади, а их никто ни разу не пытался остановить. За окнами кабины мелькнул указатель: «В Жерноклевы».

— Осталось километров пять, — объяснил Касич Гайдару.

— Проедешь еще немножко, а там свернем куда-нибудь в сторону, — ответил Аркадий Петрович, не снимая рук с пулемета, который он держал за ствол.

Касич кивнул, внимательно вглядываясь в дорогу: становилось совсем темно, а фар он не зажигал.

...Автоматы забили с обочины дороги. Пули жестяно ударяли по капоту и дверцам. Одна, пробив стекло, дзенькнула возле самой головы Гайдара.

Кто стрелял, было не разобрать.

— Не стреляйте, свои! — крикнул Гайдар, выпрыгивая из кабины в канаву. Он думал: это партизаны другого отряда приняли их за немцев или полицаев.

Но огонь только усилился. Значит, стреляли даже не полицаи. Стреляли немцы.

Остальные партизаны тоже попрыгали из машины и теперь отстреливались, но операция все равно была сорвана.

— Отходим в лес, — скомандовал Гайдар и дал по кустам длинную очередь из пулемета.

В лагерь Аркадий Петрович вернулся сам не свой, недоумевая, с чего бы немцам вздумалось, да еще по ночам, устраивать засады на дорогах.

А вскоре выяснилось, что за несколько часов до появления партизан неизвестные смельчаки попытались освободить заключенных. Но действовали неумело, сделать ничего не смогли, а переполох вызвали большой, сорвав операцию отряда Горелова.

...Ночуя в одной землянке с Тютюнником, Гайдар под утро разбудил Ивана Сергеевича громким криком:

— Обходи!.. Слева обходи!.. Да не так!..

— Аркадий, Аркадий, что с тобой, проснись, — заволновался Тютюнник.

Гайдар открыл глаза, обвел взглядом полутемную землянку:

— Ты, Ваня, меня прости... Мне тут кое-что приснилось: показалось, окружаем тот лагерь...

К неудавшейся операции Аркадий Петрович возвращался в разговорах не раз. Его успокаивала мысль, что, если подготовиться как следует, заключенных можно будет освободить даже теперь, несмотря на усиленную охрану.

...Неожиданно разведчики донесли, что лагерь перевели в другое место.

ГЛАВА XXIX. СЕМЬЯ СТЕПАНЦОВ

В отряде Гайдар подружился с Андрианом Алексеевичем Степанцом. Работал Степанец председателем колхоза. Слыл человеком скромным, даже незаметным. На задания, однако, ходил со всеми. На рожон никогда не лез. Зато и в минуту опасности не робел.

Партизаны познакомились и с его семьей. Была она большая: жена его, Афанасия Федоровна, да теща, баба Устя, да четверо детей: двое мальчишек, Витя и Коля, да две еще совсем маленькие девочки Лида и Нина.

Познакомились потому, что стали бывать в доме. Сначала приходили редко: опасались — вдруг кто увидит. Но Андриан Алексеевич настойчиво уверял: если приходить, когда темно, ничего страшного нет. И партизаны согласились.

Соблазн иметь в селе явочную квартиру был очень велик: идешь ли в дальнюю деревню, возвращаешься ли с задания, — всегда можно зайти, узнать новости, послать, если нужно куда, мальчишек, а заодно погреться, поесть, а то и поспать в тепле до утра.

И пока ты короткие часы эти спишь, жена Андриана, Феня, постирает рубашку, просушит портянки, наварит картошки на завтрак. И ты выходишь из дому в знобкий туман, радостно ощущая, как тепло ногам и всему телу.

И в тот вечер, о котором хочется сейчас рассказать — я знаю о нем со слов бывших мальчишек, Вити и Коли (они давно уже взрослые), — все было как обычно.

Дом уже спал, когда в окно постучали.

Афанасия Федоровна быстро соскользнула на пол, добежала босиком до двери, отодвинула засов.

Сначала в сенях, а потом в большой половине избы стало сразу тесно от людей, шинелей, полушубков и в углу сложенного оружия.

Афанасия Федоровна отодвинула заслонку печи. Выгребла кочергой несколько угольков, вздула огонь (спички берегли, как соль), зажгла лампу. Но поставила ее сначала под лавку, чтоб свет не был виден с улицы. Вместе с бабой Устей завесила окна одеялами, подняла с полу лампу и стала колдовать ухватами.

И пока она готовила поздний ужин, партизаны занимались каждый своим делом.

Аркадий Петрович, войдя в дом и поздоровавшись, еще в темноте сел на свое место возле окна. Когда лампа появилась на столе, достал из брезентовой противогазной сумки тетрадь и принялся за работу.

Писать в хате было хорошо: тепло, не стынут руки.

Партизаны старались разговаривать и ходить очень тихо. И все-таки нечаянно разбудили Колю и Витю, которые спали на печке.

Вите минуло девять. Был он мальчишка проворный и частенько лез не в свое дело. Зато если о чем попросить, исполнит в момент и всегда изобретательно.

Коля был старше на три года, держался куда солидней и к брату относился снисходительно.

Лишь только с приходом партизан братья просыпались, — мать тут же отсылала их к своей сестре, тетке Марии, за солью.

А тетка Мария, странный человек, никакой соли не давала, а, наоборот, начинала сердиться и говорить, что никуда их в такую темень не отпустит, и загоняла на печку спать.

Домой ребята приходили утром, когда партизан давным-давно не было, и мама — тоже странный человек — никогда

Колю с Витей за это не ругала и соли почему-то не спрашивала.

Поняв однажды, в чем тут дело, братья договорились между собой, проснувшись, сидеть тихо-тихо, потому что бежать к тетке Марии ночью за солью было холодно и, конечно же, совсем не интересно.

И в этот вечер они вполглаза выглядывали из-за широкой выбеленной трубы: все видели, все слышали, а их не замечал никто, пока Витя, устраиваясь поудобней, не зашуршал сухой кожей полушубка, заменявшего им одеяло.

Гайдар, который неторопливо писал, не обращая внимания на суету вокруг, услышав этот шорох, быстро поднял голову и заметил ребят, которые также быстро спрятались за трубу.

Аркадий Петрович усмехнулся, захлопнул тетрадь, аккуратно положил ее в сумку и подошел к печке.

Ребята сидели у самой стенки, блестя в полумраке глазами, обрадованные и немного испуганные: они уже знали, что сейчас начнется веселый разговор, но боялись, что мама тут же пошлет их за солью.

— Слышу, на печи кто-то скребется, — сказал Аркадий Петрович. — Думал, это мыши. Оказывается, вы. Ну, здравствуйте. — И Гайдар осторожно пожал несмелые ладошки братьев.

Афанасия Федоровна, которая несла миску картошки к столу, бросила на сыновей своих недовольный взгляд, но ничего не сказала.

Братья поняли, что сегодня им, кажется, повезло, и тогда Витя совсем расхрабрился.

— Дядя Аркадий, — спросил он, — почему когда вы нас видите, то сначала как будто бы радуетесь, а потом вдруг печалитесь?

— Это я оттого радуюсь, что вас вижу, и оттого печалюсь, что Тимура своего давно не видел и, как он там без меня, не знаю, — ответил Гайдар.

— А где он? В Москве?

— Был в Москве, а теперь совсем в другом городе — Чистополе.

— Так вы напишите ему туда письмо.

— Письма, положим, я ему много раз писал, — отослать все не с кем: фашисты кругом, почта не ходит... Ну да, в общем, это уж недолго: прогоним фашистов, и тогда мы с ним увидимся.

— Дядя Аркадий, — снова спросил Витя, — а взрослые много знают?

— Много... А что? — удивился Гайдар.

— А вот дядя Игнат, мамкин брат, говорит: кто много знает, у того обязательно все зубы высыпаются.

Аркадий Петрович засмеялся, и Коля засмеялся тоже, закивав головой: мол, действительно было такое.

Неумная поговорка «Много будешь знать — скоро состаришься» не раз обижала в детстве самого Гайдара. И он это помнил. И хотя беседа с ребятами сейчас не входила в его намеренья — он предпочел бы еще поработать, — уловив в голосе Вити недоумение, Аркадий Петрович сбросил сапоги, легко забрался на печь, поджал по-турецки ноги и стал слушать.

— Зовет он вчера меня и Кольку, — продолжал Витя. — «Поедемте, говорит, со мной в лес за дровами». Мы удивились, потому что мамка сказала: дров у нас во дворе теперь уже лет на пять хватит. Ну, все-таки раз на лошади, то отчего не поехать.

Петляли мы по каким-то незнакомым дорогам. Я даже один раз испугался: вдруг Игнат нас куда-нибудь завезет и там бросит? Говорю потихоньку об этом Кольке. А Колька... А Колька дал мне затрещину, и мы поехали дальше.

Гайдар посмотрел на Колю, тот смутился. Но ничего не ответил.

— Остановились у болота. Дядя Игнат соскочил с телеги и велит нам:

— Вы пособирайте тут хворост, да чтобы посуше, а я скоро приду.

Мы собираем, складываем на воз.

Вдруг слышим: дядя Игнат с кем-то разговаривает, да громко так, будто спорит.

Ну, думаем, на лесника нарвался.

— Посмотрим? — говорю Кольке.

— Посмотрим!..

Подкрались мы незаметно и видим: стоит Игнат, с ним незнакомый дядька, у дядьки этого немецкий автомат, и говорят они про какую-то взрывчатку, которую надо вытапливать, как сало.

Подивились мы с Колькой и пошли обратно к подводе. Едем домой, я и спрашиваю:

— Дядя Игнат, а дядя Игнат, а как это, интересно, вытапливают взрывчатку?

А он как рассердится:

— Много будешь знать — у тебя все зубы высыплются!

Гайдар засмеялся, да так весело, что минуты две не мог успокоиться: у него даже выступили слезы.

— А Игнат Федорович, пожалуй, прав, пожалуй, прав, — раздумчиво произнес Аркадий Петрович, и по тону его трудно было понять — говорит он всерьез или шутит. — Взять меня, например, я много в своей жизни ездил, многое видел, много книг прочитал, несколько даже сам написал. Зубы у меня — во, видите? — и высыпались. Пришлось пойти к врачу и вставлять новые. А если бы я с детства столько же знал, то дела мои и вовсе были бы плохи.

И у Гайдара вдруг сделалось такое печальное лицо, что Вите с Колей стало даже немного жалко, что такой хороший человек так сильно пострадал от своей любознательности.

Но по лукавому и пристальному взгляду ребята догадались — шутит.

— А дело, Витя, вот в чем, — серьезно, как большому, сказал Гайдар. — Вы с Колей нечаянно подглядели то, чего совсем не должны были видеть. И дядя Игнат побоялся: если он все объяснит, кто-нибудь из вас непременно проболтается.

— Чтоб мы с Колькой проболтались? — обиделся Витя. — Да ни в жизнь! Правда, Коль?..

Коля кивнул.

— Мы же, дядя Аркадий, не маленькие, мы же понимаем...

— Я не говорю, что нарочно. Я говорю — нечаянно...

— И нечаянно тоже.

И Витя отвернулся, всем своим видом показывая, что он оскорблен и что Гайдару, какой бы он там ни был веселый и хороший, придется немало помучиться, прежде чем он, Витя, согласится с ним дружить.

— Ты в этом уверен? — спросил Аркадий Петрович.

— Уверен, — не оборачиваясь, бросил Витя.

— Тогда хорошо, — примирительно произнес Гайдар. —

В таком случае ты меня прости... Обижать тебя я ведь не хотел...

— Ладно уж, — отходчиво ответил Витя, польщенный тем, что вышел победителем из этого спора.

И лишь Коля, который молча наблюдал за разговором и в душе считал, что брат его по привычке слегка зарвался, уловил в голосе Аркадия Петровича лукавинку.

— Витя, — обведя глазами избу, неожиданно спросил Гайдар, — а что это я не вижу сегодня бабу Устю: не больна ли она?

— Дак ее ж дома нет!

— Как — нет? А что случилось?!

— Да ничего не случилось: просто в лес к вам пошла, сала да лепешек отнести. Скоро уже она обратно придет. Вот вы ее и увидите, — сказал Витя, очень довольный своим толковым ответом.

— Ты, наверное, Витя, все-таки ошибаешься. Иначе бы мы, когда шли сюда, по дороге бы с ней обязательно встретились...

— Правду же я вам говорю! — вспылил Витя. — А если не верите, то хоть у мамки спросите. Бабушка ей перед уходом еще говорит: «Я коржиков из хорошей муки напекла, заодно уж хлопцам в лес отнесу, пусть поедят, а то они там голодные». — И Витя, сверкнув черными глазами, победно посмотрел на Гайдара.

Аркадий Петрович спокойно выдержал взгляд, только сразу помрачнел:

— Вот этого ты мне и не должен был говорить, — строго и печально, глядя мальчику прямо в лицо, сказал он. — Будь на моем месте кто другой, дорого обошлась бы твоя откровенность и бабушке, и маме, и, может быть, всему отряду...

— Но ведь это я только вам... Батька говорит: вы такой человек...

— Никому, Витя, никому, если тебе этого не поручали, если тебе этого не приказывали. Ты нечаянно, как вчера в лесу, подслушал военную тайну. (Витя удивленно вскинул голову.) Да, да, не смотри на меня так: то, что бабушка бывает у нас в лесу, то, что она приносит нам сало и коржики, — тоже военная тайна, которую не должны знать немцы. Подумай, что будет, если нам перестанут носить в лес продукты, если нас перестанут кормить?.. Ведь мы умрем там с голоду, а фашистам только этого и надо.

Аркадий Петрович помолчал.

— Ты еще не понимаешь: чем меньше народу знает какую-нибудь тайну, тем легче ее сохранить; ты еще не понимаешь, что такое война. А на войне люди за каждую ошибку расплачиваются жизнью: не только своей, но и чужой.

Подавленный тем, как обернулся поначалу веселый разговор, Витя сидел, опустив голову и свесив босые ноги. Хотелось плакать от горя, от ощущения непоправимой беды, потому что Гайдар, так думал Витя, никогда ничего ему теперь не доверит и скажет другим, чтобы не верили тоже.

— Ты, никак, собрался реветь? — насмешливо спросил Аркадий Петрович. — Мужчинам реветь стыдно, — и, мягко спрыгнув на устланный соломой пол, бережно взял мальчика на руки и прижал к себе.

Но, даже сидя на руках у Гайдара, Витя не поднимал глаз, пока его пальцы привычно не коснулись алых знамен и серебряных фигурок на овальном ордене.

Раньше ему орден трогать дозволялось, а теперь мальчик испуганно отдернул руку и посмотрел на Аркадия Петровича: вдруг рассердится?

Но Гайдар, засмеявшись одними глазами, легонько кивнул ему: можно, мол, трогай.

Витя облегченно улыбнулся: не сердится.

— Дядя Аркадий, — робко, почти шепотом произнес мальчик, — а вам орден за храбрость дали?

— Нет, за мои книги.

— А почему вам не дали за храбрость? Партизаны, когда приходят из леса, всё про вас говорят.

— За храбрость награждать надо не меня. Награждать надо маму твою и бабушку Устю, которые не боятся нам помогать, награждать надо таких, как вы с Колей.

— А мы?.. А нас за что?

— Как — за что? С поручениями бегали?

— Бегали.

— Листовки по селу разбрасывали?

— Разбрасывали.

— Ведь, если бы полицаи вас с листовками или с чем другим поймали, плохо бы вам пришлось?.,

— Плохо, — согласился Витя.

— Так вот, кончится война, и если останемся живы, то напишу я большую книгу. Расскажу в ней о том, как наши бойцы обороняли Киев, как многие смелые люди ушли потом в партизаны, расскажу про бабушку Устю, про маму вашу Афанасию Федоровну и про тебя с Колей. Выйдет эта книга, прочтут ее товарищи из правительства и скажут: «Вот, оказывается, какие смелые люди живут в селе Леплява!»

И дадут — кому орден, кому медаль, а кому просто крепко пожмут руку и скажут:

«Спасибо!»

ГЛАВА XXX. ОШИБКА

Командованию отряда предстояло немедля решить, как поступить с Корнеем Костенко.

Был он председателем колхоза. Хозяйство вел умело. В какое бы отстающее село его ни послали, — вытягивал. И все равно народ на него смотрел косо.

Ходила за Корнеем, как тень, молва, будто служил он в гражданскую лихим казачьим есаулом и немало пролил кровушки, рубя и стреляя людей, что боролись за народную власть, при случае рисуя острой шашкой на живых, вздрагивающих спинах разные забавные узоры.

А когда советская власть установилась, закопал он галифе с лампасами и погоны, смазанную салом шашку и отдельно припрятал, чтоб всегда был под рукой, наган.

Слухи пытались проверить. Но бумаг, подтверждающих, что был Костенко есаулом, сколько ни перерыли архивов, — не нашли. Свидетели не объявились тоже.

Молва и тут объясняла, что Корней, умнейший мужик, еще тогда, в двадцатые годы, опасаясь, что прошлое его может всплыть, предусмотрительно убрал возможных свидетелей, — где своими руками, где еще как...

Но и этого нельзя было проверить.

А поскольку колхозы, где ставили его председателем, выполняли план и сдавали в срок что им положено, а сам Корней, выступая на собраниях и активах, говорил какие нужно слова, то порешили, порядка ради, считать слухи вздорными и расследованиями впредь не заниматься.

В 1940 году приняли Костенко кандидатом в партию. И проходил он кандидатом до самой войны.

Летом 1941-го, когда отбирали тайно людей в партизанский отряд, Горелова в Полтавском обкоме предупредили, что от подпольного центра будут приходить к ним связные.

Явочной квартирой для связных станет вполне надежный дом одного из лучших председателей, Корнея Яковлевича Костенко.

Горелов хотел сказать про слухи, которые ходили про Корнея. Но удержался: неудобно. Мало ли кто что говорит. А дело здесь серьезное. И не к лицу ему, руководителю района, только что назначенному командиром отряда, повторять досужие сплетни...

Для снабжения людей из центра, а также для других, пока не предвидимых надобностей, стали завозить по ночам во двор Корнея полушубки и нижнее белье, валенки и солдатские сапоги, муку, сахар, консервы, мед и спирт.

Подводчики сгружали все в сарай. А прятал в надежных местах, уже без них, сам хозяин.

В сентябре Гельмязево заняли немцы, а через несколько дней объявили сходку.

Перед зданием райисполкома плотники спешно соорудили нечто среднее между трибуной и эшафотом. Когда собрался народ, на возвышение поднялись два офицера, несколько штатских из числа украинских националистов и Корней Костенко. Охраняли возвышение автоматчики.

Офицер с крестом на шее и черно-красной ленточкой в петлице произнес с помощью переводчика речь о том, что с приходом новой, немецкой власти должно быть новое, без коммунистов, самоуправление. И потому «хозяином района теперь будет известный всем рачительностью своей пан Костенко» — председатель районной управы.

Люди подавленно молчали. Многие знали Корнея. Кто раньше не встречался с ним, видели портреты в газетах. Вот когда им припомнились слухи...

— Господин хороший, — раздался из толпы старческий голос.

Люди расступились. С возвышения стал виден дед. Он стоял, опершись обеими руками на палку.

— Господин хороший, — повторил старик. — Вот вы говорите, что новая власть будет без коммунистов... Как же без коммунистов, если Корней-то Яковлевич — партийный?..

Штатский озабоченно и быстро перевел слова деда офицерам. Они засмеялись. Высокий, с крестом, сказал что-то в ответ. Тогда засмеялся и штатский и, довольный, сообщил:

— Господа офицеры велели вам передать: побольше бы таких «коммунистов». Тогда победоносной германской армии легче было бы устанавливать новый порядок...

И стал Корней Костенко районным старостой. Он тут же начал вербовать людей в так называемую охрану села, а попросту говоря— в полицию. Первыми записались: Погребной, Ильяшенко Иван. А затем Костенко издал постановление.

В нем предлагалось всем коммунистам пройти регистрацию и сдать партийные документы. Постановление заканчивалось призывом: «Немецкие власти нам говорят: честно работайте, и вам ничего не будет».

О назначении Костенко старостой в отряде узнали от пятнадцатилетней разведчицы Маши Ильяшенко. Поначалу партизаны думали, что все это маскировка. Но действия Костенко день ото дня становились все наглей.

В землянке Горелова собрался совет отряда. Командир коротко обрисовал ситуацию и по райкомовской привычке спросил, какие будут мнения.

— Убрать, и дело с концом, — сказал комиссар Мойсей Иванович Ильяшенко.

— Убрать его мы всегда успеем, — ответил Горелов. — Этого уберем — другого назначат. И скорее всего, другой будет еще хуже. Надо попробовать заставить его на нас работать. Вспомните леплявского старосту.

...Однажды в лагере появился секретарь Леплявского сельсовета Пилипенко. Немцы предложили ему, поскольку он всех в деревне знает, должность старосты.

Пилипенко был напуган неожиданной милостью пришельцев.

В отряде его внимательно выслушали и сочувственно сказали: «Оставайся у нас».

И тогда Гайдар спросил:

«А зачем ему оставаться?.. Пусть будет старостой, Нам же лучше, если староста — свой человек».

Совет, как всегда, оказался разумным.

Партизаны получали теперь копии приказов и постановлений германских властей, а сестра Пилипенко пекла для отряда хлеб.

Конечно, случай с Костенко был неизмеримо сложней, и после споров сошлись на том, что не следует торопиться...

Ночью к Гельмязеву бесшумно подкатила машина. Из нее выпрыгнули Горелов и еще человек десять. Цепочкой двинулись вдоль заборов. Фонари не горели. И бойцы быстро добрались до хаты Корнея.

Окружили ее, а трое, с Гореловым во главе, постучались в дом.

Костенко долго не открывал. Но, убедившись, что люди с автоматами стоят у каждого окна, отпер.

Никто сейчас не может сказать, как протекал разговор. Известно только, что Костенко насмерть перепугался и уверил, что не делал и не сделает ничего во вред партизанам. Наоборот, будет оказывать помощь. И тут же предупредил, что утром в лес придут немцы.

— Обманешь — смотри, — сказал ему напоследок Горелов и постучал дулом нагана по столу.

Немцы в самом деле появились у лесопильного завода. Было их несколько человек, они покрутились, постреляли в консервные банки и ушли.

А дня через два, изрядно пьяный, Костенко ввалился к недругу своему Анисиму Васильевичу Плите.

Много раз выступал Анисим Васильевич на собраниях, убеждая не доверять Корнею. В словах, в повадке, даже в ухмылке его чувствовал Анисим Плита чужака.

А доказать, сколько ни пробовал, не мог. И случалось, пристыженный, под веселые шутки товарищей, покидал трибуну.

И вот районный староста в новом драповом пальто пожаловал сам.

Не снимая шапки, уселся. Чтоб показать — костюм на нем, между прочим, тоже новый, — развел полы своего демисезона и, улыбаясь, уставился на Анисима Васильевича.

Завертывая самокрутку, Плита просыпал табак, и цигарка вышла тощей. Но зачем пожаловал гость, спрашивать из гордости не стал.

А Костенко продолжал улыбаться. Ему нравилось, что вот ведь он кому-то улыбается. Чувствует себя добрым, как, например, теперь, когда взял и сам пришел к старинному ворогу своему... А мог и не прийти. Мог только приказать, и хлопцы — фью-ють! — схватили бы цего Анисима за белы руки и приволокли к нему в служебный кабинет, где можно было бы, кое-что припомнив, поговорить и по-другому. Но он добр. Пришел сам. Хотя теперь он уже не председатель какого-то паршивого колхоза. Теперь он уже хозяин — хо-зя-ин! — всего района. А люди, несмотря на доброту его, все-таки его боятся. И правильно. И он теперь нарочно ходит по злокозненным домам. Никакой дани там не берет. (Что надо, хлопцы принесут.) Он самолично дань только страхом берет, потому что сам столько лет боялся людей. Знает, что это такое.

Тяжело сопя, Корней полез в задний карман штанов и с силой, будто колодой карт, хлопнул по столу пачкой бумажек с обтрепанными краями.

— Читай, — позволил Корней. — Не бойся.

Плита стал читать. В первой бумажке рыжевато-коричневыми, словно кровью выведенными буквами было написано, что сие удостоверение дано есаулу такой-то сотни желто-блокитной армии батьки Петлюры Костенко Корнею Яковлевичу... Остальные были о том же.

— Вот так, — пряча документы в бумажник, произнес Корней. — Советская власть меня ловила-ловила. Не поймала. Горелов со своими хлопцами приезжал — и у них ничего не вышло. А говорю я это для того, чтобы ты, Анисим, при случае переказал в лесу этим дуракам: нехай со мной лучше не вяжутся, а идут сюда, в Гельмязево, сдают ружья и как положено работают. Немец, когда на него работают, — он ценит.

«Совет» предателя стал известен в отряде к утру.

Горелов приказал схватить и привести Корнея в отряд. Старшим группы назначил Гайдара.

Десять бойцов еще засветло выехали на машине из лагеря. А когда приблизились к Гельмязеву, было уже совсем темно.

Полуторку оставили в кустах на окраине. Задами вышли к дому Костенко. В окнах — ни огонька.

Аркадий Петрович неслышно расставил часовых. А сам вместе с младшим лейтенантом Тонковидом поднялся на крыльцо. Взял на изготовку пулемет:

— Стучите.

Тонковид осторожно постучал...

Еще постучал...

— Вроде дома никого нет, — повернулся он к Гайдару.

— А ну крепче!..

Тонковид ударил прикладом.

— Кто такие?! Что надо?! — раздался сразу встревоженный женский голос.

— Откройте!.. Полиция!.. — громко сказал Гайдар.

В окне было видно, как внутри хаты вспыхнула спичка, потом загорелся каганец, загремели засовы и дверь отворилась.

Гайдар осветил карманным фонарем сени с молочными бидонами. Осмотрел все углы хаты, заглянул на полати. Тонковид его сопровождал.

— Это квартира Костенко?..

— Да...

— Корнея Яковлевича?..

— Да.

— А где он сам? — допытывался Аркадий Петрович.

— Уехал в Золотоношу. Мы закололи кабанчика, так он повез свеженького мяса тамошнему начальству. Ну, как в подарок.

— Понятно... — кивнул Гайдар, с интересом оглядывая стены, увешанные такими же фотографиями, как и в любой другой избе.

— А кто мы такие, знаете?

Женщина еще раз глянула на кубики Тонковида, тускло блестевшие из-под кожаной его куртки.

— Знаю...

— Так вот напомните вашему мужу, чтобы он не забывал, в какой стране живет и по чьей земле пока еще ходит. Скажите, что мы были и придем еще, — произнес Аркадий Петрович.

И Тонковиду, когда они вышли на улицу:

— Не уйдет...

ГЛАВА XXXI. «ЖЕЛТАЯ ЛЕНТОЧКА»

Евгений Евтушенко

Этот разговор с Марией Мойсеевной Денисенко (по отцу Ильяшенко) произошел в сентябре 1963 года в белом домике на краю маленького сибирского городка Уяра.

— Извините, я вам долго не отвечала, хотя письма ваши — и простые и заказные — получила. Они хранятся у меня вон там в столике.

Я перечитывала ваши письма. Не спала по ночам. Утром не могла работать. А вечером, придя домой, не могла сесть за стол и ответить на ваши вопросы. Простите, но не могла.

Вы не первый, кто просил меня рассказать о партизанском отряде Горелова, о Гайдаре. Но и другим я не отвечала тоже. И, только получив вашу большую телеграмму, я поняла: вы все равно приедете и разговор будет. Тогда я стала волноваться: вы приедете из Москвы, а я не сумею вам ничем помочь, потому что знаю очень мало.

И вот вы приехали.

Наверное, я неправа. То есть я сама понимаю, что неправа, но я не хотела ничего вспоминать — ни того, что случилось в октябре 1941 года, когда разбили наш отряд, ни того, что было после.

...Когда я вернулась в конце войны домой, в Гельмязево, меня не брали на работу: «Ты, говорят, была в Германии».

Да, я была там. Да, я провела два года в неметчине. Но я ведь уехала туда не на колядки. Меня угнали туда на каторгу. Я была там рабом.

И если ты человек, а не макулатурная единица, то спроси же, спроси, как я туда попала и что я там делала! Может, шефу моему, Отто Макленкампфу, дешевле было меня убить, чем чтоб я на него и его проклятую «великую Германию» работала!

Но меня никто не спрашивал. Просто не брали.

В Германию я попала на шестой только раз. А так все убегала с дороги. Сначала из Киева. Потом из Проскурова.

В Проскурове, помню, поезд остановился на каком-то переезде. Выпустили нас из теплушек набрать воды. И я решила:

«Убегу. Лучше пускай убьют».

И убежала. И увела с собой двенадцать человек.

Последний раз я пешком уже из Польши пришла. Идти надо было, чтоб люди не видели. И кусочка хлеба нельзя попросить: нарвешься на какого-нибудь ката — в миг продаст.

Идешь и думаешь: «Ну хоть бы встретить какой партизанский отряд. Ну хоть бы найти одного-разъединственного партизана. Я бы все делала в лесу: стирала белье, варила кашу, ходила бы, куда пошлют, — только не возвращаться обратно в Гельмязево, только б не отправляли меня в Германию опять!..»

Партизан я так и не встретила.

А когда брали меня в шестой раз, то знакомый полицай, которому надоело со мной возиться, сказал:

— Снова сбежишь — убью. Тебя убью, и мать, и всех твоих. И хату спалю, чтоб от рода вашего и следа не осталось.

«Умирать, так уж одной», — подумала я.

...А до этого до всего — до моих побегов — была я в гестапо. Недолго была. Всего три месяца.

Привезли меня ночью на подводе в Золотоношу. Знаете, где там парк Шевченко?.. Рядом с ним и было гестапо... Посмотришь на парк из окна — так жить хочется!

Вошла я в камеру, а там все наши разведчицы из отряда: Ната Евдокимова, Лукина Тесля, Елизавета Лысенко.

Посмотрели мы друг на дружку. Ничего не сказали. Только подумали: «И какая же это гадина всех нас выдала?.. Не иначе кто свой».

Я при случае расскажу вам о людях, которых там, в гестапо, видела. В особенности про молодую женщину-еврейку. Была она маленькая-маленькая и такая красивая...

Придет после допроса желтая вся, и только глаза, большие, черные, светятся.

Спрашиваем:

— Крепко били?

— Да нет, кажется, не очень.

И только потом узнали: измывались над ней, душегубы, как хотели, и мучили ее, как никого из нас.

Женщина эта меня и научила:

— Если на допросе очень больно, — закуси одежку, чтобы челюсти свело и ты бы крикнуть не могла. А то они от нашего крика да крови только хуже звереют.

Я так и делала.

(Вы будете об этом писать?.. Может, лучше не стоит?.. А то мама прочтет и станет плакать. Я ведь ей все эти годы говорила, что меня в гестапо не трогали...)

Есть в Золотоноше братская могила. В ней похоронено двенадцать тысяч семьсот пятьдесят человек, замученных фашистами. Там и расстреляли немцы эту женщину. И подруг моих разведчиц тоже.

А меня оставили. Было мне тогда пятнадцать. Посмотреть — и того меньше: маленькая, тощая. На допросах я ни в чем не признавалась.

То ли немцы подумали, что я и впрямь не могла ничего в отряде делать, то ли просто пожалели: не надо, мол, меня расстреливать — я и сама на ихней каторге умру...

И когда привезли меня в Киев для отправки в Германию (сборный пункт находился во дворе какой-то школы), я в суматохе пролезла между прутьями ограды.

Была я маленькая, тощая, и мне это удалось.

Я не шла, не бежала — я летела. Летела все сто двадцать километров до Гельмязева. Летела без куска хлеба во рту, повторяя про себя:

«Это свобода!.. Это свобода!..»

Знакомая старушка, увидев меня дома, только покачала головой:

— У тебя, девка, сумасшедшее счастье.

Никто не знал тогда, что сумасшедшее мое счастье пригодится мне еще не раз...

В отряд Горелова я пришла с отцом. Его незадолго перед тем назначили комиссаром.

Было на мне светлое платье, легкая теплая фуфайка, новые, недавно сшитые сапожки, которые плотно облегали икры, так что вода не попадала внутрь, если даже идти вброд. В руке маленький узелок — все, что мама успела собрать за несколько минут.

В лагере я получила австрийский карабин и сто патронов к нему, но стрелять из него мне так ни разу и не довелось.

Отец однажды подозвал меня. Рядом с ним стоял Федор Дмитриевич Горелов.

— Вот, Мойсей Иванович, — сказал Горелов, показывая на отца, — советует сделать тебя разведчицей. Что скажешь?

Я пожала плечами.

— А что нужно будет делать?

— Ходить, куда пошлем. Узнавать все возможное. И невозможное... Не боишься?..

— Нет.

— Тогда слушай: вернешься в село. Спросят, где была, скажешь — у тетки. Вертись на глазах, чтоб не подозревали.

Комендатура немецкая, по всей видимости, будет в Гельмязеве. Ты должна узнавать, что там происходит. Наведывайся в соседние села. В особенности следи за передвижением транспорта через Софиевку — как часто и в какое время ходят машины. Если удастся, узнай, куда направляются. Это нам особенно важно... Потом поймешь почему... Оружия с собой никакого. Перед уходом у начальника штаба нашего, Тютюнника Ивана Сергеевича, будешь брать справку: колхозница такая-то идет в село менять вещи на сало. Поняла?

На первые задания меня посылали с Натой Исаевной Евдокимовой. Но ее многие знали: она работала в райкоме. И тогда я стала ходить одна. Случалось, меня задерживали. Даже проверяли. Но все обходилось: очень хорошие были документы.

Как-то пришла в лагерь и удивилась: полно незнакомых военных. (Потом я узнала: это была группа Орлова.)

Но из всех гостей я сразу приметила одного. Приметила потому, что был он всех неприметней. Человек этот сидел, прислонившись к землянке. Расстегнутая шинель выглядела на нем узкой, а широкое лицо казалось худым.

Люди вокруг суетились: шумно мылись, гремели котелками, щелкали затворами, сушили у костра портянки, переодевались, окликали друг друга, а человек у землянки ничего не замечал. Он был занят. Положив на колени противогазную сумку, он писал. Писать, по-моему, было не особенно удобно, но и этого человек не замечал тоже.

Глаза его, когда он их поднимал, смотрели задумчиво и серьезно. На коричневый от загара лоб из-под большой пилотки выбивались волосы. Волосы выгорели и стали аж белесыми, как степной ковыль.

И тогда я нарушила наказ.

Мне строго-настрого запрещалось спрашивать о людях, которые приходят в наш лагерь. Считали: чем меньше я буду знать, тем лучше. А то вдруг меня где схватят, начнут пытать, я и проболтаюсь?..

Так, во всяком случае, думали. И я помню, как иные партизаны, завидя меня, даже уходили, чтоб я их не признала.

И я схитрила: подошла к незнакомому командиру, показала глазами на человека у землянки и шепотом спрашиваю:

— Это кто такой?

Он так же шепотом мне отвечает:

— Это писатель... Фамилия его будет не то Гайдай, не то Гайдар... Может, слышала?

От стыда я не могла поднять на командира глаза.

Как же я раньше не поняла, что это он? Как же я раньше его не узнала? Ведь я прочла все книги, какие только смогла достать: и «Школу», и «Дальние страны», и «Военную тайну», и «Судьбу барабанщика», и «Телеграмму»[8], а повесть «Тимур и его команда» помнила почти на память.

И мне захотелось спрятаться за дерево и долго смотреть на него: ведь я ни разу не видела живого писателя.

Но пришел связной и увел меня в землянку.

Появляясь теперь в лагере, я перво-наперво отыскивала глазами Аркадия Петровича. Это было нетрудно: если он не уходил на задание, то сидел у землянки или на широком сосновом пне.

Партизаны совсем недавно спилили старую, толстую сосну и перекинули ее мостком через болото. И пень стал для Гайдара как бы креслом. Конечно, не таким уж удобным, но это было лучше, чем сидеть на земле, и не так холодно — что ни говори, а стояла глубокая осень.

Я пряталась за дерево или куст и часами наблюдала за ним, смотрела, как он подолгу думает, потом запишет что-то и снова думает, а потом уже пишет, пишет не отрываясь. Только изредка отточит складным ножом карандаш и перевернет страницу.

Мне было бы стыдно, если б он узнал, что я за ним подглядываю. И я старалась сидеть за своим кустом не шелохнувшись, чтоб листок на ветке и тот не дрогнул. Наверное, мне это удавалось: как-никак я считалась разведчицей. Но главное... но главное, когда он работал, он вовсе никого не замечал.

Большей частью Аркадий Петрович был молчалив. Со стороны могло показаться, что говорить ему вроде как тяжело. Во всяком случае, говорил он редко и не очень охотно.

Теперь я понимаю: было это в нем не от замкнутости, было это в нем от большой сосредоточенности.

За те недели, что отступал он из Киева и находился в окружении, когда не было им покоя ни ночью, ни днем, Аркадий Петрович, конечно же, многое видел и пережил, а записать не успел. И теперь торопился все, что узнал, занести на бумагу.

И потому, наверное, он был так занят.

И само собой повелось: когда Аркадий Петрович работал, жизнь вблизи командирской землянки не то что замирала, а как бы становилась глуше.

Если кто забывался и начинал вдруг громко звать товарища или рубить толстый сук, его тут же осаживали:

— Да тише ты, не видишь, что ли: Гайдар пишет...

Аркадия Петровича освободили от ночных дозоров. Старались не брать на операции. Командир отряда пытался даже отправлять людей на задание тайком от него... Но все напрасно.

Гайдар мог, не обращая ни на что внимания, работать и два и три часа. Бойцы тоже переставали его замечать, настолько он сливался со всей обстановкой лагеря, со всем лесом.

Но вот несколько человек вызвали к Горелову. Через десять минут они уже стоят где-нибудь в стороне с винтовками и автоматами, ожидая последней команды: «В путь!»

— Я иду с вами, — раздается голос Аркадия Петровича, чуть глуховатый, но уверенный и спокойный, словно Гайдара тоже вызывали к командиру и он давно знает, куда направляется группа.

Аркадий Петрович не спеша, но быстро убирал в сумку тетрадь и карандаш, проверял пистолет и привешивал к поясу гранаты. Оставалось только спуститься в землянку и взять ручной пулемет.

И у партизан, собравшихся в дорогу, начиналась едва ли не самая трудная часть операции: отговорить Аркадия Петровича.

Очень мягко — а то обидится и тогда непременно уже настоит на своем — его начинали убеждать:

— Товарищ писатель, вы бы сегодня не шли, ей-богу. Идет нас... двое... четверо... семеро... да, семь человек, а задание такое, что и пацан с палкой справится... Нет, серьезно... Вот завтра, командир сказал, будет трудновато. Тогда уж мы вам, извините, помешаем и от дела вашего оторвем.

Прищурив глаза, Гайдар недоверчиво оглядывал товарищей, придирчиво спрашивал, куда и зачем идут они сейчас и что намечается на завтра.

И если убеждался, что задание и впрямь не такое уж интересное, возвращался на свое место, расстегивал пояс с гранатами и кобурой и передвигал на колени сумку с записями.

На другой день его, разумеется, уже невозможно было отговорить. И я не знаю другого партизана в отряде, который бы, как он, участвовал во всех без исключения трудных операциях.

Вообще мне, наверно, повезло. Я многому научилась у Гайдара. Я, например, еще совсем девчонкой постигла силу слова, сказанного вовремя.

Одна группа вернулась с задания. До рассвета бойцы побывали в дальнем селе. А к утру прибыли обратно. Машина для этой цели не годилась — могли задержать, и потому пришлось им ехать на лошадях под седлами.

А верховая езда — дело известное: если к ней не привык, то хоть в седле, хоть без седла, далеко не уедешь. А тут, хочешь не хочешь, пришлось трястись верст двадцать пять — тридцать. Ну, сами понимаете.

Выходят утром к завтраку наши хлопцы — больно на них смотреть: злые, измученные.

Все начали их расспрашивать, качать головами. Хлопцы совсем раскисли, и если не героями, то вроде как мучениками за великое дело себя чувствуют.

Все бы ничего: пусть бы в героях и походили, но жили мы тогда в лагере. Вы его видели: со всех сторон дороги, ездят и шныряют по ним и немцы, и полицаи, и так всякая нечисть. Не ровен час что случится, а хлопцы эти ведут себя, как малое дите, которое ударило пальчик и хочет, чтобы на пальчик этот все непременно подули.

И вот появляется в «столовой» нашей — на маленькой опушке, где только на земле и можно устроиться, — Гайдар.

Подходит он, между прочим, к Дорогану, а у Дорогана как-то особенно неладно получилось, и спрашивает:

— Ты чего это, Дороган, такой печальный сидишь, будто по любимой своей теще тоскуешь?

И спрашивает Аркадий Петрович с таким младенческим видом, словно сам он только что с чемоданчиком из Москвы приехал, и, что тут происходит, ему совершенно неизвестно.

Дороган и остальные, тронутые вниманием, обстоятельно, со всеми деталями, повторили, какая с ними приключилась история.

Аркадий Петрович сочувственно кивал головой, переспрашивал, потом велел одному:

— Попробуй пройдись.

И когда тот вернулся, Гайдар бережно взял его за руки и попросил рассказать, что бедняга испытывает при ходьбе.

Наконец «кавалеристы» выложили все свои горести и замолчали. Гайдар тоже молчал, собираясь с мыслями, и партизаны притихли: писатель думал.

— Случай, конечно, тяжелый, — авторитетно произнес Аркадий Петрович. И все закивали, соглашаясь. — Но, как мне кажется, — продолжал Гайдар, — хотя я могу и ошибиться, — не смертельный.

Я понимаю, Дороган, ты бы верхом уехал. Лошадь под тобой убили. Ты бы упал. Сломал ногу, и тебе пришлось бы километров сорок, со сломанной ногой, добираться до лагеря. А так вы здесь на лошадей сели. Сюда же верхом приехали. Чем же вы недовольны? — удивленно оглядывая «героев», переспросил Гайдар.

До этого лицо его было сочувственное, внимательное, знаете, какое бывает у старых-старых докторов. Когда такой доктор к тебе приходит, обязательно хочется ему все рассказать и на все пожаловаться.

А тут, перед тем как спросить, чем же Дороган-то недоволен, Аркадий Петрович не выдержал, улыбнулся, и в глазах его появилось столько веселого, ну чисто мальчишеского озорства, что теперь только все и поняли: да ведь он же «героев» наших просто разыграл.

Кто-то от неожиданности фыркнул. Дороган смущенно покраснел. И вдруг раздался оглушительный, как взрыв, хохот. Партизаны от смеха лупили друг друга по спинам, катались по земле, опрокидывая котелки с чаем и кашей.

«Кавалеристов» больше никто не жалел.

Я вам привела сейчас веселый, можно сказать, юмористический случай. А было немало других, посерьезнее, когда слово Гайдара оказывалось решающим. И не потому даже, что был он писателем (хотя значение это, конечно, имело), а потому, что скажет, и всем сразу видно — правильно сказано.

Не могу припомнить, какого числа это было. Пришло к нам известие, что переезжает немецкий штаб. Наши отправились встретить его у Комаровки, где возле дороги растут толстые, старые вербы.

Ждем группу обратно, а ее нету. Извелись все: немецкий штаб ведь просто так не поедет. С охраной...

Вдруг появляется Гайдар — в мокрых сапогах, с брезентовой своей сумкой, с немецким портфелем — у нас таких даже и не делают, и с ручным пулеметом на плече.

Пришел, остановился, чего-то выжидает. И все, кто выбежал ему навстречу, тоже остановились, боясь о чем-нибудь спрашивать.

Минуты через две вслед за Аркадием Петровичем появился Белоус. Был у нас такой партизан. Потом Дороган, еще кто-то, а Гайдар стоит и ждет.

И вот самым последним плетется Александр Погорелов, заместитель командира по снабжению. Плетется, едва переставляя ноги, распаренный, глаза как у безумного, и, будто рыба на берегу, хватает воздух ртом.

Вошел он в лагерь, сделал три шага и тут же рухнул.

Ната Евдокимова бросилась к нему, думая, что Погорелов ранен. Аркадий Петрович отвел ее рукой:

— Оставьте его, Ната Исаевна...

...Погорелов этот был личностью в своем роде примечательной. До войны работал в райкоме. Славился образованностью. Он один во всем, может быть, районе говорил особым, образованным языком, и слушать его многим было приятно: так плавно у него получалось.

Я тоже часто его слышала, но мне он впечатления хорошего не приносил. Говорил бодро, мужественно, объяснял, что не надо бояться трудностей, а выглядел изнеженным, избалованным. И в отряде, прямо вам скажу, более слабодушного человека среди нас не было. Все знали: он страдает, что не может каждую неделю ходить в баню и менять через день рубашки. От любой тревожной вести впадал Погорелов в панику, не находил куда себя деть и все повторял:

— До каких же пор нам нужно будет, как зайцам, жить и каждого выстрела бояться?

— Ты же, Саша, мужчина. Ты же, Саша, партизан, — усовещивали его.

— Ай! — отвечал он и уходил куда-нибудь в заросли.

Боюсь сказать точно, но, по-моему, он там плакал.

И когда вернулись все с задания и Александр Погорелов, не стесняясь, свалился мешком, будто он один участвовал в операции, а другие качались на качелях, стало тихо, точно лежал на земле не живой человек, а труп. И так знаете было стыдно, — глаза б мои не видели.

Аркадий Петрович медленно снял с плеча пулемет, о котором, по-моему, просто забыл и только теперь вспомнил, положил свою ладонь на широкий, воронкой, ствол и негромко, но жестко произнес:

— Погорелова на задания брать нельзя.

— А кто за него воевать будет?! — выкрикнул чей-то голос.

— Может быть, он еще и сам научится... Переход сегодня был трудным. Верно. Но сама-то операция оказалась простой. А если бы нас до самого лагеря преследовали? Если бы пришлось уходить от погони? Если бы Погорелов по дороге свалился, как он свалился теперь, — что бы мы делали? Несли на себе?.. Попробуй-ка донеси!.. Бросили?.. — Гайдар помолчал и сказал совсем тихо: — Товарищей не бросают... И потому самое правильное: пока не закалится, пока не окрепнет — не брать.

— А вот Белоус, — улыбнулся Гайдар, поворачиваясь к партизану, который пришел одним из первых, — посмотрите — кажется, он даже не устал. А шли-то вместе...

— Белоус вон какой здоровый...

— Он духом прежде всего здоровый, — уточнил Аркадий Петрович.

Я смотрела на Гайдара, когда он говорил о Погорелове. Мне показалось, в глазах его было сожаление, что вот Погорелов, молодой еще совсем мужчина, а чего-то не может, чего-то не умеет.

Но Аркадий Петрович ничем больше своего сожаления не выдал.

Наверное, в душе он много на этот счет чувствовал, но чтобы так открыто показать — никогда.

Однажды был разговор. Гайдар предупреждал: когда человеку трудно, его нельзя жалеть. У него вся сила в этом случае пропадает.

Если кто в трудном положении начал терять себя, его надо одернуть или подбодрить, дать правильное направление его поступкам.

— И если это человек, то у него, конечно, появятся силы и он сумеет сделать то, что, казалось ему, сделать невозможно, — говорил Гайдар.

В случае с Погореловым, видно, это не вышло. И на задания больше его не брали.

Впрочем, сам Погорелов об этом, по-моему, не жалел.

Но я отвлеклась.

Когда все разошлись, Гайдар, не заходя в землянку, сел на свой пень, бережно прислонил к дереву пулемет и занялся разбором захваченных штабных документов.

Не могу сказать, знал ли Аркадий Петрович немецкий язык. У меня впечатление, что немножко-то он знал, потому что долго читал бумаги с фашистскими орлами в левом углу, потом сложил их в аккуратную стопку, перевязал шпагатом, но обратно в портфель класть не стал, а понес в командирскую землянку.

— Это документы большой очень важности, — сказал он. — Их нужно как можно скорее доставить командованию любой части Красной Армии. Найдите, товарищ Горелов, людей, которые за это возьмутся.

Идти через линию фронта вызвался молодой лейтенант — высокий, с мужественным подбородком. Сопровождать его согласились еще человек десять. Их снарядили и отправили в путь.

Потом уже, из вторых или третьих рук, стало известно, что группа дошла сравнительно благополучно, бумаги передали в большой наш штаб. По тому, какой сразу начался в штабе переполох, связные поняли: Гайдар был прав.

...Вы когда-нибудь видели спиленное дерево? Видели, как вокруг сердцевины смыкаются кольца?

Такой сердцевиной в отряде стал Аркадий Петрович.

Партизаны стеснялись тревожить его по пустякам. Но если было что важное, шли к нему. И лучше его никто не мог ни объяснить, ни ответить, хотя и в самом лагере и поблизости жили политработники и другие ответственные товарищи, выполнявшие секретные задания.

Днем, после обеда, возник вдруг спор: победим фашиста или нет.

Время было тяжелое, слухи приходили разные, мысли в голову лезли всякие.

Окруженец один, недавно прибывший к нам, то ли с умыслом, то ли сдуру сказал:

— Дело наше швах, и остается одно — подороже продать свою шкуру.

Окруженца этого сначала чуть не избили, а потом повели к Гайдару — послушать, что он скажет.

Аркадий Петрович работал. Нельзя сказать, чтобы он обрадовался, когда его оторвали от дела. Но бойцы объяснили, какой случился спор, и писатель сразу повеселел, взгляд его стал острым, в глазах забегали чертики, точно он задумал шутку.

— Вы хотите знать, кто победит — фашисты или мы?.. Ну, а кто как думает?

И, глядя на него, я видела: он внимательно слушал и в то же время напряженно и быстро думал, как ответить.

— Я не знаю, кто из вас собрался продавать на барабан свою шкуру, — медленно начал Гайдар. (Партизаны засмеялись и разом повернулись в сторону окруженца.) — Но если кто и собрался, то как бы ему не продешевить.

Бил немцев Александр Невский. Били их прадеды наши в Семилетнюю войну, и в шитом золотом камзоле генерала Чернышева — был в старину такой генерал — по-моему, до сих пор в левом кармане лежат ключи от Берлина, пожалованные ему на серебряном блюде, когда он эфесом своей шпаги нетерпеливо постучал в городские ворота.

Кто из вас слыхал о «Железном канцлере», по имени Отто Бисмарк?.. Слыхали?.. Мудрейший был немец, если он догадался написать в своем завещании: дорогие мои потомки, чтобы мне покойно и сладко отдыхалось на том свете, не трогайте, пожалуйста, русских.

Но потомки не послушались дедушку Бисмарка и были еще раз биты, когда сунулись к нам в гражданскую...

И вдруг совсем просто:

— Конечно, кабы нам тех пруссаков, которых Чернышев бил. А то ведь эти техники всякой понастроили, и опыт у них, какого у нас пока нет. И потому борьба впереди нелегкая и долгая.

Но если вам хочется знать мое мнение, скажу: наверное, к тому времени многих из нас и в живых не будет, но народ... советский народ победит.

Я должна перед вами извиниться: я ничего не могу рассказать, каким Гайдар был в бою, хотя слышала, что вел он себя в бою очень храбро. По-моему, даже чуточку храбрее, чем это было нужно.

Но я так только слышала. Ходить с ним на задания мне не привелось: уж очень индивидуальная была у меня работа.

Зато, если вам, конечно, интересно, я немного знаю, о чем Аркадий Петрович писал свою книгу.

Книга была о нашем отряде. И узнала я об этом так.

Появился у нас парень один — студент. Откуда он взялся, куда потом делся — убейте, не знаю.

В отряде ему нравилось. Думал, наверное, как вернется домой или в свой институт, станет про это всем рассказывать. И начал парень вести дневник.

Узнал про дневник Горелов. Рассердился. Вызвал парня к себе. Велел исписанные страницы изорвать и сжечь. А потом на маленьком собрании сообщил про этот случай и сказал:

— Вести дневник и делать записи для памяти имеет полное право один только человек. И человек этот — писатель товарищ Гайдар, который составляет историю нашего партизанского отряда и потому получает все необходимые ему сведения. Остальным запрещается: дневник или тетрадь какая — это документ, который может стать находкой для врага.

Не то чтобы я собиралась вести дневник — было не до него. Тут хоть бы выспаться разок. Но разговор запомнила.

А главное — я поняла, откуда Гайдар все про всех знает. И еще приметила: если кто уходит на задание, Аркадий Петрович обязательно с ним встретится.

Гайдар никогда не спрашивал о деле, на которое отправлялся человек. Не хотел волновать.

Разговор всегда был о другом.

Я думаю, ему важно было на человека перед уходом просто посмотреть, услышать его голос, понять его настроение.

Вы бы видели в такие минуты взгляд Гайдара: внимательный, заботливый и как бы испытующий, словно Аркадий Петрович проверял — нет ли в тебе какой слабины, не трусится ли в тебе душа.

И если видел, что не трусится, то сразу успокаивался, и ты тоже вместе с ним успокаивался, потому что тебе передавалось его спокойствие, которым он дарил чуть ли не каждого, кто уходил в неизвестность.

Знаю по себе.

Я принесла ему однажды чаю. Он не очень охотно взял этот чай, внимательно оглядел меня и спрашивает:

— Вас как зовут?

Я смутилась немного, отвечаю:

— Мария.

Аркадий Петрович посмотрел на меня, легонько усмехнулся.

— Нет, — говорит, — мы будем вас звать Желтая ленточка.

Я сначала не поняла и спрашиваю:

— А это именно почему — Желтая ленточка? — а сама машинально трогаю волосы.

Косы у меня и тогда большие были. Только сверху я перевязывала их шелковой желтой лентой.

Гайдар, конечно, заметил, как я провела рукой по ленте, и шутливо говорит:

— Именно вот поэтому.

С того дня Аркадий Петрович всегда провожал и встречал меня. Я скоро поняла — и обо мне ему известно все, но особенно разволновалась, когда однажды увидела, как он ждал моего возвращения с задания и тревожился.

Было это вечером. Я пришла поздно и сразу скользнула в штабную землянку поскорей передать что надо и вернуться до рассвета домой. Пробыла я в землянке, наверное, минут двадцать.

Выхожу — стоит Гайдар.

Увидел меня, быстро подошел, осмотрел и даже не поздоровался:

— Ты уже вернулась?

Я растерялась и только кивнула ему.

— Ты давно вернулась или только что?.. А поесть успела?

Я сказала, что вернулась недавно, есть не хочу, но кусок хлеба с салом перед обратной дорогой съем.

— А я хожу по лагерю. Жду тебя. Спрашиваю — никто не видел... С какой же стороны ты пришла?

Я объяснила.

— Тогда понятно... Ты очень торопишься?.. Нет?.. Расскажи-ка мне быстренько, что ты успела и что видела. Ты ведь из Гельмязева? Как там?

Я сказала, что в райцентре пока тревожно-спокойно. Спокойно потому, что немцы еще никого не тронули. А тревожно оттого, что в доброту их поверить трудно.

— А как тебе кажется — отчего это фашисты такие «добрые»?

— Я, конечно, их не спрашивала, не знаю. Но думаю, что заигрывают...

— Заигрывают?! Почему же ты так думаешь?

— Никого не арестовали. И которые полицаи, те ходят по селу и этим хвастают. А возле нашего дома каждую ночь засады устраивают.

— Как — засады?!

— Очень просто: по два человека прячутся в нашем огороде, а когда и по четыре. Ждут отца... Или они знают, что он в отряде, или догадываются. Только ждут.

— А Мойсей Иванович знает? Ты его предупреждала?

— Я ему говорила: домой не ходи, а то схватят.

— Но тебя ведь тоже могут схватить?

Я засмеялась:

— Конечно, могут, но только не схватят. Недалеко от нашего дома есть копна. Я в ней и сижу, пока полицаи не уйдут. А уйдут — я шмыг в хату. И когда десятихатник — есть у нас такой, ну вроде как надсмотрщик — приходит звать меня на работу, я уже готова. И выхожу, как все, в поле.

Я старалась рассказывать Аркадию Петровичу про дела свои весело, но от слов моих с каждой минутой он становился только печальнее.

— Когда же ты спишь? — спросил он.

— В обед вздремну полчасика. И мне почти хватает.

— Ты что-то должна была принести сегодня?

— Да, медикаменты от Дубининой.[9]

— Хорошо, будем лечиться, — рассеянно произнес Гайдар.

Я видела, что он взволнован и, хотя стоит со мной рядом и разговаривает, мысли его далеко-далеко.

Я не знаю, сколько мы так стояли. Я боялась отойти, помешать ему, хотя мне было пора. А он думал.

— А сейчас, девочка, у тебя какое задание? (Он так и сказал «девочка».)

Я пожала плечами:

— Обыкновенное. Все видеть, все слышать. А если узнаю что важное — приду опять.

— Пойдем, я тебя провожу.

Из лагеря мы вышли вместе. Гайдар довел меня до развилки и остановился.

— Счастливого тебе пути. — И я видела: он хочет что-то добавить. — И будь, пожалуйста, как всегда, умницей.

— Ладно.

Аркадий Петрович помахал мне на прощание. Светила луна, и он стоял, как в луче прожектора. И мне показалось, что на руке его смешно и со значением оттопыривается мизинец.

Я и сейчас вижу эту руку и этот мизинец. Я так и не успела у него спросить, что это значит. А может быть, мне и показалось. Только не думаю.

...В отряде я появилась с дурными вестями: бывший председатель колхоза Корней Костенко стал районным старостой. Кроме того, фашисты угнали в Германию многих девушек из нашего села. Я почти всех знала. Учились в одной школе.

По дороге я даже всплакнула. Я еще не представляла себе, что такое немецкая каторга. Узнала я это потом. Но я понимала, что подруг моих угоняют в рабство.

Мне было страшно: наши девчонки, плясуньи, комсомолки, и вдруг такие же, как на картинках в учебнике истории, — рабы.

В отряде я доложила обо всем Горелову и отцу. Их очень встревожил Костенко. Он был местным. Хорошо знал весь партийный и комсомольский актив, их семьи. А ведь только немногие из партизан успели эвакуировать своих близких.

Сказала и про угнанных девушек. У меня против воли задрожали губы. Но второе известие заинтересовало отца моего и Горелова куда меньше.

Я вышла из землянки. Светало. От огорчения и усталости — я почти всю дорогу бежала — у меня подкашивались ноги. Такое со мной было, пожалуй, впервые.

Внутри все рвалось от горя и тоски. А сказать было некому.

Даже сейчас, когда я вспоминаю, я тоже волнуюсь.

— Маленькая, что с тобой?!

Я вздрогнула. На пеньке, как всегда, сидел Гайдар и смотрел в мою сторону.

— Что случилось? Ты чем-то расстроена?

«Отец родной не заметил, а он заметил», — изумилась я.

— Иди сюда, — позвал Аркадий Петрович.

Я подошла и села рядом с ним на пень. Мне еще никогда не доводилось видеть его так близко. И только тут я приметила, какие у него усталые, почти измученные глаза и сколько мелких морщинок собралось вокруг них. Мне даже показалось, что он болен, и я хотела его об этом сразу же спросить...

— Рассказывай, — велел Гайдар.

Я растерялась. Мысли о нем смешались с прежними моими мыслями, и я только произнесла:

— Немцы угоняют наших в Германию... И подруг моих школьных угоняют тоже.

Похудевшее лицо его напряглось. Аркадий Петрович посмотрел прямо-прямо и только кивнул, показывая, что слушает.

— Сначала немцы объявили: кто хочет ехать в Германию добровольно? Добровольцам посулили разные льготы: паек семье, родных берут на любые работы, тоже с пайком.

Сами пошли и записались двое: парень из девятого класса (в десятый он только две недели и походил) и молодая женщина одна.

Тогда немцы на сходке сказали: не хотите добровольно — повезем.

И объявили: берут 1923, 1924 и 1925 год. Днем отправили как раз большую партию. Видели бы вы, сколько там было слез.

— Выходит, тревожный покой, о котором ты говорила в прошлый раз, кончился? Начались тревоги без покоя?.. А как тебе думается, почему поехали те двое?

— У парня семья на большом подозрении, — ответила я. — Отец их у немцев из-под самого носа ребят многих вывез — из ФЗУ, из нашей школы. Эвакуировал. Ну, кое-кто вернулся. Говорят, отец дошел до фронта и теперь в Красной Армии. А почему эта женщина поехала, не знаю.

— Веселенькая история, — произнес Аркадий Петрович, — отец в Красную Армию, а сын замаливать «грех» отца — в Германию? — Гайдар быстро поднялся и в волнении заходил по поляне. Глаза его горели. И было в них столько презрения, что я вся сжалась.

Аркадий Петрович уже не выглядел больным, хотя казалось, что он вышагивает большими своими шагами по поляне именно от причиненной ему боли. Вышагивает, чтобы боль эту заглушить, а она становится только сильней и сильней.

— Да как он смел?! — громко и требовательно спросил Гайдар, глядя на меня, словно это я согласилась добровольно ехать в Германию. — Ка-ак о-он сме-ел?! — тише и глуше повторил Гайдар, и я ощутила в его голосе такую тоску, точно предательство совершил его сын.

Потом, помню, Гайдар стоял уже возле меня, бледный, но спокойный (только по огонькам в его глазах я догадалась, чего стоило ему спокойствие) и мягким, виноватым голосом говорил:

— А может, мы с тобой зря так плохо о них думаем? Может, и парень этот, и эта женщина поехали по заданию? Может, они там нужней?..

Я видела: ему необыкновенно важно, чтобы это было так. Но я так не думала. А сказать боялась.

— Сомневаешься?.. По глазам вижу — сомневаешься... Ну что ж, тебе видней...

Мне было не жалко тех двоих. В конце концов, каждый выбирает то, чего он стоит. Мне жалко было моих подруг, которых угоняли в Германию. Жалко было Гайдара, которому мой рассказ неожиданно причинил такое горе.

— Я знаю, тебе горько... Даже очень горько, — сказал Аркадий Петрович, словно читая мои мысли. — Скажу тебе честно: мне тоже. Но очень уж крепко огорчаться не надо... Нельзя, — поправился он. — Подруги твои уезжают не насовсем. Они уезжают на время. Никто ведь не знает — вдруг они сумеют с дороги бежать...

Я покачала головой.

— Там охрана... Я видела.

— Охрана еще ничего не значит. Девчат может освободить какой-нибудь партизанский отряд. На худой конец, рано или поздно их освободит Красная Армия. А мы... А мы не имеем права растрачивать наши силы на бесплодные переживания: самое трудное у нас еще впереди.

Гайдар сел на пень, и я опять увидела его очень близко.

— Фашисты пока что чувствуют себя победителями, и они по-своему, по-фашистски, еще великодушны. А вот когда мы погоним их обратно, тогда они себя покажут. Они унесут с собой все, что смогут унести. Не оставят ни одного целого, несожженного дома. Они будут расстреливать всех, кто встретится им по пути. И это нам тоже придется пережить. И наших с тобой душевных сил должно хватить до победы.

Я слушала его глуховатый, чуть простуженный голос, и мне становилось легче. Не то чтобы слабей стала тоска по девчатам... Просто я увидела, что нам еще предстоит. Поняла, как много еще, наверное, будет потерь. (Но мне и в голову не приходило, что через несколько дней я потеряю отца, а потом и Гайдара.)

И я молча решила — не распускаться. Что бы ни случилось — ни слезинки. До победы.

...Я снова уходила. Мне оставалось зайти в штабную землянку и взять у Тютюнника новое удостоверение, на случай если меня задержат.

Гайдар работал. На коленях его лежала раскрытая тетрадь. Он быстро в ней писал.

Когда я проходила мимо, Аркадий Петрович поднял голову и спросил:

— Как, ты говоришь, фамилия того парня, который поехал сам?

Я ответила.

Он кивнул, записал и обвел фамилию квадратиком.

А через полчаса меня провожали. Я направлялась в Софиевку. Отряд готовил большую операцию. Из брошенных повсюду снарядов и мин вытапливали взрывчатку. И мне поручили узнать, сколько и куда по шоссе направляется за день немецкой техники.

Идти в это село ночью опасно. Идти туда днем тоже опасно. Немцы уже знали про отряд. Охраняли дорогу, задерживали подозрительных, и кого в гестапо, кого сразу в Германию.

Но я решила — лучше днем. Когда светло, немцы не так сильно придираются, и потом всегда можно сказать: «Я из соседнего села». А если схватят ночью, попробуй объясни, чего ты бродишь по ночам.

Я впервые видела, как волнуется отец. Он стал застегивать пуговицы на моей фуфайке, и у него мелко-мелко задрожали руки.

Гайдар увидел эти руки и отвернулся.

Потом Аркадий Петрович тоже подошел ко мне:

— Возвращайся скорей. Мы будем тебя ждать.

Я как могла улыбнулась:

— Постараюсь.

Пришла я через два дня. И была после этого в лагере долго-долго — целые сутки. И почти все время видела Гайдара. Тогда же возник большой разговор о его книге. И вообще вечер был необыкновенный, и я запомнила его, последний свой вечер в лагере, во всех подробностях.

Началось с ужина.

Гайдар, когда работал, забывал поесть. У него была привычка совершенно выключаться из того, что нас окружало.

Если он думал, то взгляд его устремлялся далеко-далеко, а большие светло-серые глаза почти не мигали. И писал он другой раз, не глядя в тетрадь. Редко когда посмотрит.

Однажды я заглянула в его рукопись. Почерк был мелкий. Одна строка почти сливалась с другой, и постороннему понять было трудно, и если б мне дали тетрадь эту в руки, я и тогда, наверное, не все в ней разобрала.

Но с тетрадью Аркадий Петрович никогда не расставался, из рук ее не выпускал, и я, например, не знаю, куда он ее прятал, когда ложился спать.

И берег он эту тетрадь, потому что была это будущая его книга и еще потому, что записывал в ней много всего, что, конечно, от немцев было тайной.

Сидел он так от светла до светла, и партизаны боялись его тревожить. Если Гайдара отвлекали по маловажному делу, он, случалось, не откликался или просил оставить его в покое.

Его оставляли. И я сильно подозреваю, что Аркадий Петрович бывал часто голодным, потому что коли поласковей к нему не подойти и миску в руки ему не дать, то сам он ни за что не поест — забудет.

И придумали тогда подсылать к Гайдару с едой меня. «Ты, говорят, самая маленькая. Ты, говорят, самая хитрая, ты кого хочешь, можешь заставить, и потому мы будем эксплуатировать твой детский труд».

В тот вечер все уже поели, всю посуду вымыли, а котелок Гайдара нетронутым стоит.

— Иди, — говорят мне на кухне, — накорми своего писателя, а то он без тебя опять голодным спать ляжет.

А у меня какая хитрость? Беру котелок, подхожу к нему. И поскольку знаю — если звать, все равно не отзовется, то кладу ему осторожно ладошку на плечо.

От неожиданности Гайдар удивленно оборачивается.

— А-а, это ты, маленькая? Что случилось?

Я протягиваю котелок.

— Вы бы поели...

— А разве это обязательно?

— Конечно, обязательно. Вы же остаетесь без ужина.

— Это не беда...

И пока я так с ним разговариваю, в руках у меня котелок, а у него на коленях тетрадь, и я нарочно котелок на весу держу, чтобы он думал — мне неудобно.

Гайдар сокрушенно качает головой, захлопывает тетрадь, зажимает ее под мышкой — на пень или на землю никогда не клал — и принимается за еду.

Съел он, верно, меньше половины. Похвалил. Сказал, что гречневая каша — это хорошо, она придает много силы.

Но по тому, как он медленно, без удовольствия ел, по тому, как он со мной говорил, я видела: Гайдар ни на минуту не оставляет работы. Мыслями он весь в своей книге. И даже кашу похвалил только для того, чтобы я от него отвязалась.

А мне ведь надо напоить его еще чаем. А чай у нас был особый — из терновника, против желудочных болезней: жили-то на болоте. Болотной водой умывались, болотной водой посуду мыли. А что делать?

И потому заведен был такой порядок: выпить каждому человеку не меньше двух стаканов лечебного нашего чаю.

Я снова к Гайдару, а он:

— Ну, что опять случилось? Кашу-то я ведь уже съел?

— Чаю, — говорю, — пожалуйста, выпейте.

— Ну, чай такая вещь, что можно пить, а можно не пить.

— Нет, — отвечаю я ему, — не пить нельзя. Это же чай из терновника. Это же медикамент.

Он наклонил голову к плечу, прищурился.

— Знаешь, маленькая, одни лечатся медикаментами, другие — самообладанием. Если нет самообладания, то не помогут и медикаменты.

И взял кружку с чаем. Чтоб не спорить.

А после ужина произошло вот что.

Вам не рассказывали о таком партизане — Демьяне Костовиче? Нет? Он был пионервожатым в Гельмязевской школе.

Я его хорошо знала. Мы все перед войной бегали к нему в пионерский клуб. Он умел дружить с ребятами, заводил с ними игры, ходил в походы. Но особенно хорошо играл он на скрипке. И с этой скрипкой пришел в отряд.

Я еще забыла сказать, что был он по рождению своему цыган. Аркадий Петрович, помню, в шутку называл его «красный цыган». Это у него в «Школе» был такой хлопец, который говорил, что он «красный цыган». Хлопца этого потом зарубили белые, помните?..

И когда Демьян Костович взял в тот вечер скрипку, лагерь замер. Люди словно застыли в тех самых позах, в каких настигла их музыка, и сидели не шевелясь, может быть, полчаса, а может, и дольше.

Было такое ощущение, что Демьян Костович ворожит на своей скрипке, выводя изогнутым смычком лихие и печальные цыганские песни. От песен этих хотелось и плакать и пуститься в пляс.

Гайдар тоже перестал писать и сидел серьезный, даже немного грустный. Впрочем, как и все.

Каждый думал о своем, и не очень веселом, потому что — чего греха таить — приходилось нам в ту пору круто, а как получится дальше — никто не знал.

О чем думал Гайдар, мне, конечно, неизвестно.

Но, заметив, что все кругом поскучнели, Аркадий Петрович подошел к скрипачу, тихо сказал ему что-то и под аккомпанемент Демьяна Костовича, чуть-чуть сбиваясь с мотива, запел:

Гайдара поддержал Горелов, потом Дороган (они сидели вместе), и через минуту, оставив костры и землянки, бойцы образовали полукруг. Пел не очень большой и не очень дружный хор. Иные, позабыв слова, выводили голосом один только мотив.

Мы все вдруг почувствовали, как легко нам задышалось, потому что с каждой строкой этой старой боевой песни все дальше отлетали наши сомнения, наши невеселые мысли.

И я подумала, что, может быть, и про таких партизан, как мы, тоже когда-нибудь сложат песню. Или просто напишет книгу Аркадий Гайдар.

И слова:

зазвучали так мощно, что эхо прокатилось по лесу, словно пели ее и древние дубы, и белые березы, и молодые сосны, и всегда молчаливый кустарник; и гордый этот мотив — от дерева к дереву, от листка к листку — долетал до сел.

Но это уже был непорядок. И тогда Гайдар, привстав со своего места и по-дирижерски размахивая руками, смеясь, попросил:

— Тише, товарищи, тише! Немцев разбудите.

Бойцы заулыбались, понимающе закивали ему.

Когда кончили петь, все вдруг обратились к Гайдару:

— Аркадий Петрович, прочтите, что вы пишете. Хоть сколько-нибудь.

Мне показалось, Гайдар смутился. Уж очень искренне его просили.

Но что-то мешало ему согласиться.

Он помолчал, потом ответил:

— Записки свои читать я сейчас не буду. Это еще только заготовки, наброски. Над ними нужно много работать, прежде чем их можно будет показать. Вот напечатаю книгу — тогда сами и прочтете. А пишу я о том, как в трудную для всей нашей земли пору мы стали солдатами; о том, что вот мы с вами из разных мест, у нас разные профессии, непохожее прошлое.

Но неожиданно и тревожно повернулась жизнь, и мы, не сговариваясь, пришли сюда, стали «лесными братьями».

Я много о вас написал. Думаю, еще больше напишу. И если выйдем из леса, из кольца, страна трудов ваших не забудет...

Партизаны были разочарованы тем, как мало он сказал, но всем было приятно, что книга пишется про отряд.

Я подошла к Гайдару попрощаться. Он поинтересовался, куда я иду и надолго ли. Выглядел Аркадий Петрович успокоенным и мягким. Я поняла, что он сейчас не работает, ну то есть там, внутри, не работает тоже. И спросила:

— Аркадий Петрович, а разве вы пишете только о войне?

Гайдар удивленно посмотрел на меня, словно видел впервые:

— Ты права — я пишу о многом... Но о войне, конечно, в первую очередь.

— Но ведь раньше у вас были только детские книги. А теперь, значит, будет книга для взрослых?

— Если все получится так, как хочется, — ответил Аркадий Петрович, и мне показалось, что слова эти он произнес мечтательно и грустно, — я напишу не одну книгу. Я напишу много книг.

Я напишу большой роман для взрослых, но там обязательно будет про ребят.

Я напишу большой роман для ребят, но обязательно расскажу в нем о мужестве и детей и взрослых.

Но в первой же книге я непременно расскажу про тебя. И глава про тебя будет называться «Желтая ленточка».

Я растерялась:

— Обо мне совершенно нечего писать. Я ничего характерного не делаю.

— В любом сложном деле встречаются люди, — сказал он, — которые не делают «ничего характерного». Они просто делают то, что нужно. И на поверку получается, что они-то и делают самое главное.

Когда человеку столько лет, сколько тебе, — продолжал Аркадий Петрович, — когда он уже не ребенок, но еще и не взрослый, с ним в тяжелых обстоятельствах случиться может всякое.

Поехал же парень из твоей школы добровольцем в Германию замаливать «грехи» отца. А ты со своим отцом пришла в отряд. И очень важно, что таких, как ты, больше! Я знаю, что больше, — я встречал...

И мне хочется написать о комсомольцах твоего возраста, твоего поколения, потому что когда мне было столько же лет, сколько тебе, когда я был мальчишкой-комсомольцем, я тоже впервые воевал здесь, на Украине, и дымное то время, и себя той поры я хорошо очень помню.

Гайдар глянул по привычке в далекую даль, улыбнулся чему-то своему.

— Но ты иди... Тебе до рассвета надо попасть в Гельмязево... Спокойной тебе ночи, Желтая ленточка. — И Аркадий Петрович — впервые — крепко пожал мне руку. Ладонь его была сухой и шершавой.

Я ушла.

Вернулась дня через два на зорьке. Лагерь еще спал. Бодрствовали только часовые и Гайдар. Завидев меня, Аркадий Петрович сказал:

— Поешь, отдохни. После поговорим.

Но поговорить не удалось. Примерно через час со стороны лесопилки нагрянули немцы. Начался бой. И мы вскоре поняли, что нас кто-то предал. Фашисты уверенно окружали лагерь с трех сторон.

Оставался единственный путь — через болото, по спиленной сосне.

Аркадий Петрович с ручным своим пулеметом прикрывал наш отход через трясину. В том бою погиб мой отец и побили много наших. Но это вы и без меня знаете.

Потом я узнала, что через несколько дней был убит и Гайдар, и неизвестно, куда исчезли его тетради. Ни одна страница не попала в добрые руки.

А ведь все можно было переписать. Все можно было спрятать. Но Гайдар не думал, что погибнет.

Не верил.

А вдруг рукописи Гайдара еще отыщутся? Как вы думаете?..

...Я выключил магнитофон.

В маленькой квартире стало абсолютно тихо. Только теперь мы заметили, что уже поздний вечер и в комнате совсем темно. Лишь луна освещает белую стену и узкий стол возле окна.

И в этой тишине я подумал, что вот сидит передо мной живая героиня записок Гайдара, тех самых, которые нужно найти. Чего бы это ни стоило.

ГЛАВА XXXII. ДВЕ МАРУСИ

— И посмотрю я на тебя... ну до чего же ты, Натка, на мою Маруську похожа!..

Аркадий Гайдар, «Военная тайна»

На другой день, простившись с Марией Мойсеевной, с Машей, как я ее про себя называл, потому что видел ее в своем воображении прежде всего пятнадцатилетней девочкой, я выехал в Красноярск. Попасть самолетом в Москву можно было только отсюда. Но мне еще хотелось увидеть Енисей, побывать в Дивногорске.

Дивногорск ошеломил меня. Представьте лесистый берег, уступом спускающийся к реке. Три или четыре бульдозера, идущие в ряд, прорубают просеку. Это улица. Метров через сто—сто пятьдесят выше по склону те же бульдозеры делают другую просеку — это будущее шоссе или еще одна улица. Так в древнем лесу по строгому плану строился этот необыкновенный город.

Когда я приехал, здесь были уже многоэтажные дома, и в редакции местной газеты мне сказали: «Бегите скорей на Школьную. Там сносят самую старую в Дивногорске хибару». Я побежал. Но медлительный бульдозер меня уже опередил. Груду бревен, досок, изувеченных рам не стоило даже фотографировать.

А потом — строящаяся рядом Красноярская ГЭС. Гигантская плотина выглядела небольшой запрудой среди поднимающихся к облакам берегов. По склону их ползали тракторы. Отсюда, снизу, они казались игрушечными моделями настоящих. Такие модели, со спичечный коробок, продавались в Москве, в «Детском мире».

Плотина, объяснили мне, перегородит все русло, а вода поднимется выше этих ползающих в небе тракторов.

...Как ни сильны были новые впечатления, я не переставал все это время думать о Маше. Я искренне завидовал ей (и перед отъездом, кажется, даже сказал об этом), как, верно, позавидовал бы ей любой из моих сверстников. Ведь она видела Гайдара на войне и в работе над книгой о войне.

Но события, поведанные Желтой ленточкой, кроме того, мне смутно что-то напоминали — тоже про войну и тоже у Гайдара... Я мысленно перебрал эпизоды повести «В дни поражений и побед»... Вспомнил полковника Александрова и Женю... Это было похоже, но не совсем... Сергея Ганина и Натку из «Военной тайны»... Это уже было близко. Совсем близко. И все же...

«Голубая чашка»!..

Как же это не пришло мне в голову раньше?!

Выскакиваю из автобуса. Спрашиваю, где тут ближайшая библиотека. И пока разыскиваю, вспоминаю — там ведь тоже Украина, захваченная белыми, и те же места, о которых рассказывала Маша: степи, бескрайние камыши широкого

Приднепровья и где-то ночью, в темноте, встретившаяся кавалерийскому отряду отважная девушка Маша — нет, не Маша, а Маруся, но Маша, Маруся, Мария — это же одно имя, — которая бежала из города, занятого врагом, чтобы найти Красную Армию...

В библиотеке листаю второй том Гайдара. Не то... Не то... Не то... То!..

«Ехал я тогда по степи с военным дозором. Вдруг мелькнула чья-то тень и сразу — за бугор. «Ага! — думаю. — Стой: белый разведчик. Дальше не уйдешь никуда».

Ударил я коня шпорами. Выскочил за бугор. Гляжу — что за чудо: нет белого разведчика, а стоит под луной какая-то девчонка. Лица не видно, и только волосы по ветру развеваются. Соскочил я с коня, а наган на всякий случай в руке держу. Подошел и спрашиваю: «Кто ты и зачем в полночь по степи бегаешь?»

А луна вышла бо-ольшая, большущая! Увидала девчонка на моей папахе красноармейскую звезду, обняла меня и заплакала. Вот тут-то мы с ней, с Марусей, и познакомились.

А под утро из города белых мы выбили. Тюрьмы раскрыли и рабочих выпустили.

Вот лежу я днем в лазарете. Грудь у меня немного прострелена. И плечо болит: когда с коня падал, о камень ударился. Приходит ко мне мой командир эскадрона и говорит:

«Ну, прощай, уходим мы дальше за белыми. На тебе в подарок от товарищей хорошего табаку и бумаги, лежи спокойно и скорее выздоравливай».

Вот и день прошел. Здравствуй, вечер! И грудь болит, и плечо ноет. И на сердце скучно. Скучно, друг Светлана, одному быть, без товарищей!

Вдруг раскрылась дверь, и быстро, бесшумно вошла на носках Маруся! И так я тогда обрадовался, что даже вскрикнул.

А Маруся подошла, села рядом и положила руку на мою совсем горячую голову и говорит:

«Я тебя весь день после боя искала. Больно тебе, милый?»

А я говорю:

«Наплевать, что больно, Маруся. Отчего ты такая бледная?»

«Ты спи, — ответила Маруся. — Спи крепко. Я около тебя все дни буду».

Вот тогда-то мы с Марусей во второй раз встретились и с тех пор уж всегда жили вместе».

Но ведь в книгах Аркадия Петровича никогда не было начисто выдуманных героев, особенно когда он писал о гражданской войне.

Комиссар Ботт из «Дней поражений и побед» — это Бокк, упоминаемый даже в дневнике. Яша Оксюз из автобиографии — тем более. Алька из «Военной тайны» списан с маленького Тимура. А Сергей Горинов, Борис Гориков, Сергей Ганин, наконец, даже полковник Александров — образы в разной мере автобиографические.

В таком случае Маруся из «Голубой чашки», Маруся Шегалова из «Военной тайны», наверное, тоже списаны с реально существовавшей Маруси?..

И внезапно подумалось: если по глухим каким-то упоминаниям в письмах удалось в конце концов найти Машу Ильяшенко — Желтую ленточку, то, может быть, удастся отыскать или просто откликнется другая, старшая Маруся — из его юности?..

ГЛАВА XXXIII. ТРЕТИЙ РАССКАЗ ПОЛКОВНИКА ОРЛОВА

Свернув в скатку шинель, я... снял кожаную сумку. За время походов и ночевок на сырой земле сумка пообтерлась и выгорела.

В сумке этой у меня лежали перочинный нож, кусок мыла, игла, клубок ниток и подобранная где-то середина из энциклопедического словаря Павленкова.

Аркадий Гайдар, «Школа»

Общительный по натуре своей, Аркадий Петрович порой наглухо замыкался в себе. Не видя к тому причин, я допытывался, в чем дело, пока не понял: Гайдар очень болезненно переживает наши неудачи и то, что доводится видеть.

Когда ему становилось совсем невмоготу, он куда-нибудь даже уходил: не хотел, чтоб в таком настроении его видели.

Но однажды Гайдар мне признался, что дело не только в настроении, но и в его привычке, в его манере работать.

— Если я сосредоточен и замкнут, то, скорее всего, в этот момент я пытаюсь поймать Пегаса за хвост, — шутливо объяснял он. — Эх, и напишу же я, товарищ полковник, обо всем, как оно было, — часто повторял Аркадий Петрович.

Но о том, что́ он пишет, Гайдар говорить не любил и мне свои записи ни разу не показывал. Не знаю, как другим, но думаю, что тоже.

Тетради он носил в сумке. В Киеве у него была сумка командирская. А когда мы встретились с ним в окружении, то на плече висела брезентовая, противогазная, более вместительная. Потерял ли он ту или нарочно поменял, не знаю. И что носил он теперь в противогазной, я бы тоже, верно, не узнал, если бы не случай.

Скрываясь от преследования, переходили мы ночью вброд глубокую речку и вымокли до нитки. А когда под утро сделали привал, Гайдар обнаружил, что все документы в кармане и рукописи искупались вместе с ним. Он встревожился. Тут же вытряхнул из сумки все, что в ней было.

Носил он в ней патроны и запалы для гранат. Их Аркадий Петрович отложил сразу в сторону.

Выпали на землю и несколько носовых платков, полученных в посылках от киевских школьников. На одном было вышито: «На счастье». На другом — «На память. Женя». Вышивка была неумелой, детской.

Почему я платки эти запомнил, потому что их у него попросил. Сапоги мои к тому времени совсем развалились. Особенно левый — торчали пальцы. И я, простите, взял себе платки на портянки: ничего другого не было.

Один платок вскоре, конечно, порвался, а другой, представьте, уцелел. До сих пор уцелел, и храню я его с другими немногими Аркашиными вещами...

Было в сумке много карандашей. Один — трофейный, четырехцветный: Гайдар любил им писать. А также книжка — «Сказки об Италии» Горького.

«Сказки» эти он подобрал у разгромленной немцами школы. Книг там было много. Прямо на улице валялась целая библиотека. Ветер быстро листал страницы. Но взял он только эту. Читал раза два у костра. А затем подарил, по обыкновению, очередному своему «адъютанту».

Но, вытряхнув все из сумки, Аркадий Петрович занялся тетрадями и блокнотами. К счастью, они пострадали не очень. Так только, с краю. Зато намокли отдельные листки, которых в сумке было множество: записи на вырванных тетрадных страницах, на обрывках театральных афиш, на чистых сторонах листовок — наших и немецких, на бланках полетных листов, которые сохранились у меня и которые я ему дал (он меня об этом просил), а что-то было у него записано даже на обертке от концентрата.

Тетради свои Аркадий Петрович очень берег и заносил в них лишь то, что было для него особенно важно. А все остальное — на чем попало.

Тем более, что среди немалых трофеев бумага для письма ему ни разу не попадалась.

Разгладив листки, каждый в отдельности, он принялся их сушить, наколов на ветки вокруг костра. А несколько страничек долго держал над огнем в руках.

В тот вечер Аркадий Петрович мне признался, что есть у него два законченных очерка. Один — про летчиков моей дивизии: лейтенанта Хлястача, таран которого он видел, и командира эскадрильи капитана Солдатова. Назывался очерк, если не ошибаюсь, «Во имя Родины».

А другой — «Варвары XX века» — о зверски замученных наших людях, которых гитлеровцы обмотали колючей проволокой и живьем бросили в пруд. Гайдар видел этот пруд под селом Скопцы.

По странному совпадению, я тоже.

Я попросил Аркадия Петровича почитать при случае эти очерки.

На следующем привале он прочел их наизусть, как уже бывало, когда он читал отрывки из своих книг: «Голубая чашка», «Судьба барабанщика», «Чук и Гек».

Очерки произвели на всех нас большое впечатление.

Были у Аркадия Петровича и другие вещи, незаконченные, но о них со мной он ни разу не говорил.

Гайдара мы видели все реже.

Он ежедневно ходил с партизанами на задания. У него появились знакомые во всех ближайших селах. Они держали его в курсе событий, а заодно снабжали съестным. В этом была острая необходимость. В Семеновском лесу, скажем, нас выручал бесхозный скот. Здесь же его не было. Кое-чем помогали партизаны, однако на полное свое иждивение не брали.

Выручал нас, разумеется, Гайдар. Чуть ли не каждый день приносил он хлеб, картофель, сало, иногда немного муки. Сначала ходил один, потом стал брать кого-нибудь. И все это с улыбкой, с шуткой.

Получили мы как-то от партизан несколько килограммов леденцов. Мы блаженствовали, раза три в день распивая кипяток, что отчасти восполняло отсутствие горячей пищи.

Открывается однажды дверь, появляется Аркадий Петрович и с притворной серьезностью спрашивает: «Что мы видим на этой картинке?» И, выждав, когда все удивленно обернулись в его сторону, в той же шутливо-торжественной манере произнес: «Мы видим, как группа закаленных в боях и походах отважных воинов самозабвенно пьет болотную кипяченую воду, именуемую чаем, с карамелью производства киевской артели имени товарища Бебеля».

Карамель, к сожалению, скоро кончилась. А тут, на беду, простудился один из наших товарищей.

— Медку бы ему или сушеной малины, — посоветовал Миша Пенцак.

Вечером, возвратясь с операции, Аркадий Петрович принес большой каравай белого хлеба и полный глечик меда.

Что-то глечик этот показался мне подозрительным. Хлеб, положим, Гайдар приносил каждый день, но мед, когда все разорено?.. Спрашиваю Аркадия Петровича: «Откуда?» Он весело отвечает, что для милых друзей и десять верст не околица и потому побывал он на дальней пасеке у знакомого деда Митрофана Ильича.

Принес — спасибо.

Напоили мы нашего больного чаем с медом. Истопили заодно баню. Собрались мыться. Предлагаем Гайдару идти первым. Он уклончиво говорит, что лучше потом. И тут я спрашиваю: «А где, Аркадий Петрович, ваше белье?» (Мы все получили в отряде белье.)

Тогда-то Гайдар и признался, что сменял его на мед.

Я ходил по двору возле нашего домика, обдумывая, куда двигаться дальше. Оставаться здесь больше не имело смысла. Люди отдохнули. Надо было трогаться.

Подходит ко мне Гайдар. Вижу — взволнован, и настораживаюсь. Аркадий Петрович просит разрешить ему остаться в отряде Горелова.

В этом для меня не было ничего неожиданного. Гайдар по складу своему был романтик. С увлечением вспоминал он кавалерийские атаки времен гражданской войны. Ему все грезились набеги, налеты, засады — в общем, не скучная, не окопная война, а лихие партизанские действия.

Правда, незадолго до встречи с отрядом Горелова был у нас разговор, что хочется ему писать про авиацию, про летчиков.

Я обещал ему всяческое содействие. И даже слово такое шутя придумали — «авиакорреспондент».

И вот теперь эта просьба.

Конечно, был он отличный товарищ, редкой души человек, и я не хотел с ним расставаться. Но дело заключалось и в другом. Пока он находился в моей группе, я, сколько мог, удерживал его от излишне дерзких операций. И он со мной считался.

Стоило нам встретить партизан Горелова и поселиться рядом, как все переменилось. Вместе с бойцами отряда он совершал налет за налетом, и, зная его способность увлекаться, я опасался, что если его не «притормаживать», то в неумеренной своей отваге он может пойти на неоправданный риск.

И я ему отказал.

Приходит назавтра ко мне Федор Дмитриевич Горелов. От имени руководства отряда просит отпустить Гайдара в партизаны. Аркадий Петрович, объясняет он, необходим для пропагандистской работы. Немцы после своего прихода стали распространять газеты, листки, в которых сулили «золотые горы» украинскому народу. И ложь эту надо разоблачать. Кроме того, Гайдар может стать своего рода историографом отряда.

Конечно, Гайдар был для партизан счастливой находкой. Я это понимал, но боялся его оставить. Располагался лагерь в «пятачковом» лесу. И мой опыт подсказывал: продержаться здесь долго нельзя. К тому же дисциплина в отряде была неважной.

Как ни трудно мне было, Горелову я отказал тоже.

Вечером Аркадий Петрович подходит ко мне и комиссару группы, старшему политруку Евгению Федоровичу Белоконеву.

— Товарищ полковник, — обращается Гайдар, — я вновь прошу позволить мне перейти в партизанский отряд.

— Запрещаю вам не только этот переход, — оборвал я его. — Я категорически запрещаю даже разговоры на эту тему. Вы боец моей группы и пойдете к линии фронта вместе со всеми!

— Позвольте, Александр Дмитриевич, — переходя на дружеский тон, сказал он, — вам не подчиниться. Я не хотел говорить... Но я уже давно, к сожалению, не военнообязанный. Белобилетник. На войну я попал случайно. Как доброволец. Вернее, как «вольноопределяющийся», потому что уж очень просил и надоедал в военкомате и на медицинской комиссии...

И если вернусь я сейчас вместе с вами, то упекут меня куда-нибудь в армейские тылы, а к передовой и на гусиный перелет не допустят. И потом, я ведь писатель. А место писателя в гуще событий.

Здесь же, в партизанском отряде, в непростой этой обстановке, я и материал для себя найду, и пулемет мой без дела не соскучится.

Гайдар по-своему был прав. И приказать ему я уже вроде и не мог. Я мог только по-дружески просить. Но уговоры мои — увы! — действия не возымели. Попытки комиссара Белоконева помочь мне — тоже.

Так 13 или 14 октября Аркадий Петрович покинул дом лесника и окончательно поселился в партизанском отряде.

Мы уходили. И я пришел в лагерь проститься.

Аркадий Петрович пригласил меня в землянку. Там он протянул перевязанный шпагатом пакет. В нем были те два очерка, которые он когда-то нам читал.

Очень хотелось взять пакет с собой, но я объяснил, что нам предстоит пройти по немецким тылам в лучшем случае шестьсот километров, и я не уверен, что сумею донести бумаги в сохранности. Он помедлил, потом положил пакет на стол.

— Вы уходите в неизвестность, — произнес он. — Что ждет вас, да и нас, трудно сказать. И наша с вами сегодняшняя встреча, вероятно, последняя. И я прошу вас, Александр Дмитриевич, если дойдете, разыщите сына и передайте ему мой привет.

— Напишите Тимуру записку, — предложил я. — Записку я возьму.

Гайдар обрадовался и тут же, красным карандашом на листке, вырванном из тетради, написал, как он выразился, «напутствие сыну». Были в этом напутствии, помнится, такие слова: «Всегда будь Гайдаром. Учись. Люби мать. Не унывай и меня не забывай».

Размашисто расписался и нарисовал в верхнем углу звезду с расходящимися, как от солнца, лучами.

— Если увидите Тимура, — продолжал Аркадий Петрович, — передайте ему: я бы очень хотел, чтобы он тоже хоть немного был причастен к моей профессии. Знаете, товарищ полковник, труд писателя адский. Но если б вернули мне прожитые годы и спросили: «Кем бы ты заново хотел стать?» — я бы ответил: «Только писателем, чтобы нести людям большую человеческую правду. Перо в умелых руках — оружие могучее».

В землянку вошел Горелов. Увидел на столе записку и сказал:

— Это, Аркадий Петрович, уже не письмо. Это документ. И вам, товарищ Орлов, лучше его не брать, а просто запомнить. Мало ли что случится в дороге. А здесь — звёзды, да еще указано: «Партизанский лес».

— Как же я об этом не подумал?.. — с досадой произнес Гайдар и разорвал листок.

В сумерках того же дня Аркадий Петрович пришел к домику лесника с Михаилом Ивановичем Швайко и Володей. Гайдар договорился с ними, что они проводят нас, а потом вернутся.

На опушке, недалеко от железной дороги, обнялись.

— Не сердитесь на меня, Александр Дмитриевич, — сказал Гайдар. — Может, я в чем и неправ. Но такой уж у меня характер... Привет Москве. Привет семье. Не забывайте меня. А я вас всегда помнить буду.

Мы отошли на изрядное расстояние, когда услышали: кто-то бежит. Бежал Гайдар. Он опустил руку мне в карман, еще раз обнял и вернулся. В кармане я нашел кожаный его портсигар с махоркой и мундштук.

У поворота я обернулся. Аркадий Петрович стоял, почти сливаясь с деревьями, и махал нам рукой. Мы ответили.

ГЛАВА XXXIV. ГЛАВА, КОТОРОЙ ЛУЧШЕ БЫ НЕ БЫЛО

— Это тревога, это белые.

И тотчас же погас костер, лязгнули расхваченные винтовки, а изменник Каплаухов тайно разорвал партийный билет.

Аркадий Гайдар, «Военная тайна»

Группа Орлова ушла восемнадцатого. В суматохе, вызванной сборами и проводами, в отряде не сразу спохватились, что исчез Александр Погорелов.

С Орловым он не уходил. Да и не было ему в том нужды. На операции его давно уже не посылали. В дозор не ставили, а между тем его все-таки не было.

Последние дни Погорелов вел себя странно: плохо ел, ни с кем почти не разговаривал. Полное лицо его осунулось и стало дряблым, а в глазах появилась тоска.

Если Погорелова окликали, он вздрагивал, словно его заставали всякий раз за дурным делом. А тут еще он стал по вечерам напиваться и среди ночи переполошил весь отряд, подняв стрельбу из винтовки.

— Саша, что с тобой? — спросили, подбежав, товарищи.

— Ох, пропали мы, ребята, ох, пропали! — ответил он и заплакал.

И вот Погорелов исчез.

Ночью двадцатого октября Игнат Касич, Федор Горелов, Иван Тютюнник и Аркадий Гайдар собрались в доме Андриана Степанца. За ужином, Афанасия Федоровна хорошо очень слышала, опять возник разговор о Погорелове.

Высказывались разные предположения: кто говорил — мог и заблудиться, тем более если пьяный; кто утверждал — заблудиться всерьез, конечно, в нашем лесу мудрено, а выкрасть его немцы могли свободно, поскольку отрядом они интересуются. А кто считал, что он просто взял и ушел.

Поскольку дело было не шуточное, Горелов приказал подготовить разведывательную группу, которая перво-наперво отправится в Гельмязево и выяснит, не слышно ли чего там, а потом обследует окрестные села.

...Как мне удалось узнать совсем недавно, события развивались следующим образом.

Районный староста Корней Костенко направлялся в бронированном своем автомобиле на совещание в Хоцки. Его сопровождала охрана — несколько полицаев.

Машина миновала Гельмязево, затем Софиевку, и вдруг Костенко приметил в кустах близ обочины дороги мужчину.

Мужчина либо отдыхал, либо прятался, пережидая, пока пройдет автомобиль. А районный староста подумал, что это диверсант, подосланный его убить.

Машина затормозила. Полицаи бросились к человеку у дороги, легко схватили его (он не сопротивлялся) и подвели к Корнею.

Говорят, когда районный староста и задержанный поглядели друг на друга, то произошло обоюдное замешательство, потому как были они хорошо знакомы.

Задержанный торопливо сказал, что просит отвезти его к немцам — хочет сообщить важные сведения о партизанском отряде Федора Горелова.

Прихватив арестованного, Костенко вернулся в райуправу, позвонил по телефону, и часа через полтора туда подкатили три машины с эсэсовскими офицерами.

Офицеры наскоро допросили перебежчика, посовещались в соседней комнате, посадили его в машину и увезли.

ГЛАВА XXXV. ВОЕННЫЕ ЗАМЫСЛЫ

Перестрелки были. Набеги на сонных или отбившихся белых были. Сколько проводов было перерезано, сколько телеграфных столбов спилено — и не счесть, а боя настоящего еще не было.

Аркадий Гайдар, «Школа»

Небольшие диверсионные операции стали единственной формой боевых действий отряда. И это начало Аркадия Петровича раздражать.

«Поймите, — убеждал он, — еще одна или две подбитые машины ничего в ходе войны не меняют. И то, что было хорошо только для начала, не может быть хорошо без конца».

Особенно сердило его, что ходят на операции одни и те же люди, в общей сложности человек двадцать. Прочие же занимаются неизвестно чем и жуют только целыми днями хлеб. Посмотришь на иного — физиономия во, точно он не в партизанском лесу, а в санатории.

— Надо перестроить весь наш распорядок, — советовал Гайдар командиру отряда, — чтобы каждый, просыпаясь, знал: ждет его дело. Выполнит — хорошо, не выполнит — послать снова. А не захочет — гнать его отсюда. Дармоеды нам не нужны...

С другого берега Днепра прибыл мальчишка-связной. Рассказал, что построили немцы в Каневе аэродром. Какие там самолеты стоят, он не понимает, но что их около двадцати и есть двухмоторные, — сам видел.

К неожиданным идеям Аркадия Петровича в отряде уже стали привыкать. Но когда он предложил Горелову захватить Каневский аэродром, в который раз изумились.

А Гайдар, легко отметая сомнения, развивал свою мысль, доказывая: это вполне возможно, поскольку немцы меньше всего ждут, что кто-либо на подобное отважится.

Больше того, в отряде есть авиационный инженер, полковник Горшунов. Он может проинструктировать бойцов, как быстрее вывести из строя самолеты. А на одном можно будет даже перелететь через линию фронта. Во-первых, чтобы переправить туда часть людей, разумеется, тех, кто захочет, а во-вторых, чтобы установить связь с Центром. И тогда можно будет развернуть такие дела...

Конечно, есть в перелете немалый риск. Не ровен час, подобьют и свои... С другой стороны, где его, риска, нету?..

Позвали Горшунова. Он ответил: по части захвата аэродрома ничего посоветовать не может. Тут он мало что смыслит, но в том, что на немецких самолетах не составит труда улететь, не сомневается. И к перелету готов.

— Спасибо, что поддержали, — сказал ему Гайдар, когда они вышли из землянки.

— Ну что вы, товарищ писатель. Это ж так здорово. Долетаем мы часа через два до линии фронта. Сбрасываем вымпел: «Не стреляйте, свои». Потом садимся. И только сели — дают вам место в транспортном самолете. И к вечеру вы уже в Москве.

— Да, — улыбнулся Гайдар. — Хорошо бы... Ночью в Каневе, утром уже у своих. А к ужину — дома. Только знаете, что я вам скажу... В Канев, положим, я отправлюсь, как и все. А в Москву вам придется лететь пока что без меня...

— Почему?!

— Да так. Я еще не все дела свои тут закончил...

Выслали разведку в Канев. Она доложила, что охрана возле аэродрома сильная. Но считай, что весь каневский гарнизон состоит из одной только аэродромной охраны. Смена ее происходит в одни и те же часы. Надо теперь только уточнить, где квартируют немцы, и начинать действовать.

По мнению разведчиков, перебираться на другой берег Днепра следовало не в лодках, а захватив понтонную переправу, наведенную фашистами взамен подорванного нашими саперами моста.

Толковое донесение ободрило Гайдара, и он в хорошем настроении, что случалось в последнее время не часто, отправился с группой товарищей в сторону Комаровки, чтоб только не сидеть без дела.

Место выбрали, какое Аркадий Петрович всегда любил, у изгиба дороги. Однако машины в этот день не появлялись. Проползла только подвода. На ней печально сидела женщина.

Когда подвода скрылась за поворотом, Гайдар прислушался. Ветер не доносил никаких настораживающих звуков. И Аркадий Петрович подполз к Тонковиду.

— Захватить аэродром — значит захватить весь Канев, — сказал ему Гайдар таким тоном, словно возвращался к прерванной беседе. — И потому совершенно необходимо это сделать.

— Но удержать Канев мы все равно ведь не сможем, — возразил Тонковид. — И возвращаться на прежнее место нам будет тоже нельзя — немцы всполошатся.

— Вот и хорошо, что нельзя и что всполошатся, — обрадовался Гайдар. — В этом лесочке да при теперешнем положении дел отряду все равно не жить... Пока что немцам просто не до нас. Они спешат к фронту. Да и потом я не уверен, что они за нас уже не взялись... Вспомни вчерашний случай.

Тонковид согласился. Ему этот случай тоже показался странным.

В лагере появились двое незнакомых парней.

Задержали их уже возле командирской землянки.

Один нес на руке, будто продавая, аккуратно сложенную немецкую шинель на блестящей шелковой подкладке.

Когда их спросили, кто такие, они развернули шинель. С левой стороны сукно было прострелено и даже испачкано кровью, а погоны оказались генеральскими. Парни бойко объяснили, что генерал этот ими убит вместе с шофером.

— А где же его документы?

— Мы их не взяли. На что они нам? Все равно по-немецки не балакаем, — ответили парни.

— В каком же месте бросили вы машину?

Те объяснили.

— Надо б проверить, — шепнул Горелову Дороган. Он отвечал за контрразведку.

— Да ну, видно ж, что свои хлопцы, — ответил тот громко. — Накормите их только. Не забудьте.

Хлопцев накормили. Поднесли даже по стаканчику. Они с удовольствием выпили. Поужинали. А потом исчезли. Вместе с шинелью.

Тогда Гайдар впервые вспылил.

— Нельзя было их отпускать, пока не проверили! — сказал он Горелову.

— Да брось ты, Аркадий Петрович, чего нам бояться? — усмехнулся Горелов. — Нехай немец нас боится.

— Ты, Федор Дмитриевич, конечно, хороший человек. Но в военном деле, прости, ни черта не смыслишь, — ответил Гайдар.

Тут уж рассердился Горелов. Велел Дорогану послать людей к тому месту, где подбили генеральскую машину. Никакой машины не нашли. И следов ее на влажном песке тоже.

— ...Вот я и говорю, — сказал Тонковиду Аркадий Петрович, — что надо поскорей всем отрядом с этого места сниматься. Сначала хотя бы на Черниговщину, а там и в Брянские леса. Связаться с Центром, с фронтом. Собрать побольше людей. Не сто и не двести, а целую партизанскую армию — с настоящей разведкой, с санчастью, с пулеметными ротами и далее со своей артиллерией. Конечно, морды, как тут вот некоторые у нас ходят, при таком деле не наешь. И без жертв, наверное, тоже не обойдется... Зато немцы поймут, какая еще имеется здесь, в глубоком их тылу, сила. И весь мир узнает, на что способны в нынешней войне партизаны...

Ты, Михаил Федорович, откуда? — неожиданно спросил Гайдар. — Из Киева?.. Жаль... То есть, конечно, хорошо. Я Киев и сам люблю. Жаль, что не из Москвы. Я уж тут всех спрашивал — ни одного москвича.

У меня к тебе просьба. Есть у меня браунинг. Здесь вот я его ношу. Как он бьет, я, признаться, даже не знаю. Не пробовал. В деле не привелось. А стрелять по соснам — патроны жалею. Так вот, если со мною что случится, забери этот браунинг. Отвези его в Москву, в Союз писателей. Скажешь, мол, Гайдар браунинг этот прислал и еще велел передать...

— Подождите, Аркадий Петрович, — забеспокоился Тонковид, обшаривая карманы, — я сейчас запишу. Карандаш у меня где-то был...

— Не надо карандашей... Так запомнишь: Гайдар велел передать... — Аркадий Петрович остановился и на мгновение задумался.

Тонковид, выжидая, тоже молчал. И вдруг оба услышали завывающий звук автомобильного мотора.

— Машина! — почему-то шепотом произнес Гайдар. — И, кажется, не одна... Что делать, знаешь... — и отполз.

Появились две машины. Впереди двигалась бронированная, открытая; в ней, опираясь о борта, с автоматами наготове стояли солдаты. Другая, закрытая, шла следом. Это был роскошный лимузин. Такого партизаны еще не видели. Несомненно, в машине ехал кто-то из высоких немецких чинов. На миг показалось странным, почему лимузин не прикрывают и сзади. Но раздумывать было некогда.

Гайдар крикнул: «Огонь!»

В первую машину полетели гранаты, по второй ударил пулемет Гайдара.

Операция длилась не более минуты.

Гайдар, Денис Ваченко и еще трое бойцов вышли из укрытия. Ваченко открыл дверцу легковой машины. Из кабины вывалился мертвый полковник. Гайдар взял с сиденья портфель тонкой коричневой кожи и вынул из френча офицера документы. Но раскрыть их не успел. Послышался рев мотора еще одной машины.

Едва партизаны скрылись за деревьями, из-за поворота выскочил и резко затормозил грузовик с солдатами. Из него выпрыгнул офицер и подбежал к полковнику. Офицер что-то крикнул, и солдаты открыли пальбу по лесу...

В лагере Гайдар внимательно просмотрел содержимое портфеля и захваченное удостоверение. Убитый полковник был комендантом Переяслава.

ГЛАВА XXXVI. УРАВНЕНИЕ СО МНОГИМИ НЕИЗВЕСТНЫМИ

Там вырисовывались черные расплывчатые тени. Там обозначались очертания озлобленных, нехороших лиц. И как будто бы кто-то смотрел оттуда пристальными недобрыми глазами...

Аркадий Гайдар, «Дальние страны»

Пока я расспрашивал о самом Гайдаре, пока мои собеседники рассказывали о немногочисленных встречах с Аркадием Петровичем, работа двигалась сравнительно легко. В дерзких поступках, в коротких, часто афористичных высказываниях, запомнившихся бывшим партизанам, легко и быстро угадывался характер Гайдара с его отвагой, изумительной находчивостью, жизненным и военным опытом, который находил себе применение в самых неожиданных обстоятельствах.

Но лишь только разговор касался боя у лесопильного завода, все сразу усложнялось.

Сражение длилось часа три, и каждый, кто был в том бою, видел лишь часть его. Шел бой в лесу, на значительном пространстве, и партизаны в большей или меньшей степени были разобщены. Во всяком случае, один человек не мог описать всех деталей. А важны были в первую очередь именно детали, чтобы восстановить всю картину и понять, почему партизанам пришлось отступать и как получилось, что отход товарищей стал прикрывать Гайдар.

Я надеялся: если прояснятся обстоятельства, связанные с трагическим для всего отряда боем, то, по всей вероятности, приподымется завеса и над последующими событиями.

Я снова направлялся в Лепляву. Из писем мне было известно, что в нескольких километрах от Леплявы, в селе Калеберда, живет бывший партизан отряда Горелова Иван Константинович Васелака.

Познакомились, а наутро уже ехали на колхозной полуторке к заброшенному лагерю. Где он находился, этот лагерь, до сих пор толком никто объяснить не мог.

Машина обогнула Лепляву, прошла километра два вдоль берега Днепра, пока не свернула на уползающий в лес проселок.

Проселок тревожно взбегал с холма на холм меж тесно растущих сосен и старых дубов. Как бы запутывая след, петлял, бросаясь из стороны в сторону, переплетаясь с бесчисленными тропками, просеками, стежками, пока резко, под прямым углом, не вильнул влево.

Машина остановилась. Справа, сразу от дороги, начинался пологий обрыв, который спускался к болоту, заросшему белесоватыми камышами.

— Где-то здесь, — неуверенно произнес Васелака, выходя из кабины.

Сам он не был в лагере с 1942 года. Лес за два десятилетия стал иным: много вырубили, много выросло. Мы пробирались, раздвигая высокие камыши, цепляясь за коряги, снова возвращались к обрыву, пока я не услышал:

— Изогнутый дуб видишь?.. Кабы не он, теперь уж ни за что бы не нашел...

Мы очутились на поляне, огороженной, как забором, деревьями и дружной стеной кустарника. Посреди поляны — лукой изогнутый дуб, у подножия дерева — воронка. Но это не воронка от мины или бомбы. На этом месте находилась землянка, в которой жили Гайдар и Горелов.

В нескольких метрах от нее — широкий, косо срезанный пень. На нем-то всегда и работал Аркадий Петрович.

Я сажусь на этот пень, слушаю шум весеннего леса, и мне не верится, что лагерь этот когда-то был полон сильных, мужественных людей и что в живых осталось только шестеро...

Вечером мы сидим в избе Васелаки. Жарко горит печь. Бесшумно вращаются бобины магнитофона. Иван Константинович рассказывает о жизни отряда, напевает грустные украинские песни, которые пел Гайдар, описывает последний партизанский бой...

Утром еду в Гельмязево, к Ивану Сергеевичу Тютюннику, главному моему консультанту по вопросам истории отряда. Он припоминает новые подробности, а затем советует встретиться с ребятами-краеведами из школы-одиннадцатилетки, где учится его внук Стасик Иващенко. Ребята совсем недавно предприняли розыск людей, которые могли что-либо знать об отряде и судьбе его бойцов.

...В роли почетного гостя сижу за учительским столом. А ребята по очереди рассказывают, кто что знает. Живут они в разных селах. И сведения у них неожиданные и обширные.

Особенно интересно сообщение Вити Станиславского с хутора Малинивщина, где полицаи схватили командира отряда Федора Дмитриевича Горелова. Витя говорит, что живы люди, которые помнят, как это случилось.

И хотя Горелов был схвачен после боя и после гибели Гайдара, я усматриваю трагическую закономерность в том, как стремительно следуют события: 22 (или 23) октября — бой. 26-го — засада у насыпи и гибель Гайдара. 3 ноября — арест Горелова.

И решаю тут же ехать в Малинивщину.

Пока прощаюсь, к подъезду подают «экипаж» — школьный трактор «ДТ-20» с двухколесным прицепом. Дороги раскисли, объясняют мне, и пройти по ним может только трактор, и то не везде.

За рулем — Стасик. В маленькую тележку, чтобы я в дороге не скучал, прыгает Витя. Нас подбрасывает на ухабах. Всю дорогу держу на вытянутых руках магнитофон и все равно боюсь — растрясет.

Трактор то и дело останавливается, буксует. Ребята бесстрашно прыгают в грязь: они в сапогах. Кладу на сено рюкзак с магнитофоном и собираюсь прыгать тоже.

— Что вы тут сделаете в ваших баретках? — покровительственно останавливают они меня. — И потом вам нельзя пачкаться — вы на работе.

Посреди какого-то села трактор застревает в восьмой и последний раз. Оставляем Стасика ждать «ДТ-54», который вытащит наш «экипаж» из грязи, после чего Стасик поедет обратно. А мы с Витей — по той же слякоти — спешим в Малинивщину. Уже темнеет.

Витя забегает домой: он целую неделю не видел родных, а я направляюсь к хате Надежды Гоптар.

Маленькая, почти по самые окна ушедшая в землю изба. Она стоит будто вдавленная чьей-то сильной и гневной рукой, стоит, словно прячась от острых взглядов за спинами соседних домов.

Запущенная комната с низким потолком. Устланный соломой пол. Здесь Горелов, Александров и Никитченко попросили ночлега.

Им могли отказать. Но позволили. Не отказали. И они остались. А потом Надежда Гоптар торопливо объяснила, что сбегает за хлебом. Она принесла хлеб. А заодно предупредила о гостях сестру, которая «гуляла» с полицаем.

Я включаю магнитофон. Задаю вопросы хозяйке дома, Надежде Гоптар.

Микрофон поглощает обыденные и страшные слова бесцветного рассказа. Это самое мучительное интервью в моей жизни.

Собираюсь уходить. Расстегиваю «молнию» заплечного мешка, чтобы опустить в него магнитофон.

Заглянув мне в глаза откуда-то снизу, Надежда Гоптар внезапно предлагает:

— Хотите... наложу всю вашу торбу, доверху, яичками?..

Ей, наверно, показалось, что сотней куриных яиц еще

можно искупить кошмар той ночи...

На обратном пути останавливаемся в Калениках, куда партизаны ездили на свиноферму. Здесь мы с Витей и ночуем.

За день, проведенный в селе, посещаю сразу троих бывших партизан. Сначала Дениса Семеновича Ваченко — в прошлом участника Октябрьской революции и штурма Зимнего; брата его, Ивана Семеновича, и председателя сельсовета Тараса Федоровича Бутенко.

В гельмязевскую гостиницу возвращаюсь совершенно разбитый. Перед глазами — вдавленная в землю избушка и мрачная низкая комната. В воображении — разрозненные картины событий. Хочу только одного — заснуть, если удастся, потому что с утра снова работать, снова спрашивать, слушать, записывать, сопоставлять.

...Будит меня дежурная.

Смотрю в окно — темень.

На часы — ночь.

— Простите, но вас спрашивают, — говорит она.

Здесь, в Гельмязеве, ночью?..

В комнату входит молодой широкоплечий мужчина в бушлате и мичманке.

Знаю, что никогда его не видел, но лицо его мне знакомо.

— Извините, я только что вернулся с работы и узнал, что вы здесь. У меня важное дело. Я сын погибшего комиссара отряда Мойсея Ивановича Ильяшенко, Николай.

Это был брат Маши — Желтой ленточки.

Одеваюсь, и мы уходим.

Николай уже не первый год собирает сведения об отряде и людях, которые эти сведения могут сообщить. Когда в бою у лесопильного завода погиб его отец, Николай был еще мальчишкой. С той поры он ищет полицая, который убил его отца.

Ему кажется, что убийца жив и его можно найти.

В ту ночь я узнал много важного и обрел в своей работе верного товарища и еще одного страстного помощника.

И события, которые все это время не давали мне покоя, прояснились почти до конца...

ГЛАВА XXXVII. ПОДВИГ ПУЛЕМЕТЧИКА

Пулеметчик... уже остался один и, выпустив последнюю ленту, поднимает валяющийся карабин и стреляет в упор, разбивая короб «максима», с криком: «Давитесь теперь, сволочи!»

Аркадий Гайдар, «В дни поражений и побед»

(По воспоминаниям Т. Ф. Бутенко, Д. С. Ваченко, И. К. Васелаки, М. М. Денисенко (Ильяшенко), И. С. Тютюнника, В. И. Скрыпника.)

Заморозки осенью 1941-го начались небывало рано. Раскисшие было от дождей лесные дороги стали твердыми, как городской асфальт. И пока их не присыпало листвой, земля гулко отвечала на каждый шаг.

Партизаны оделись во все теплое: кто принес из дому, кто получил в отряде.

Аркадию Петровичу тоже выдали ушанку с рыжим верхом и полушубок. Ушанку, хоть она и была ему мала (других размеров не нашлось), он взял и лихо носил словно кубанку, на самом затылке. От полушубка же отказался, заявив, что, во-первых, ему не холодно, а во-вторых, для всех полушубков все равно не хватит...

И Гайдар остался в короткой своей шинели, которую где-то случайно подобрал, да так и не успел сменить: то ли потому, что недосуг, то ли потому, что жалко расставаться.

Служила эта шинель ему верой и правдой. Была она в нескольких местах, впрочем, как и выброшенная теперь пилотка, пробита пулями и осколками. И даже ночью он с ней не расставался, а клал поверх одеяла: печурка в землянке, едва перестанешь ее топить, быстро остывала. И если потеплей не укрыться, то вечером трудно уснуть, а утром еще труднее встать, особенно когда между деревьями надолго повисает снежно-белый туман.

И в это раннее утро 22 (или 23) октября в лагере не спали только часовые: Тарас Бутенко, Михаил Кравченко, еще трое бойцов (их вот-вот должны были сменить) и Гайдар, который уже сидел на пеньке и работал.

Внезапно со стороны лесопильного завода раздались два гулких винтовочных выстрела. Они последовали один за другим с такой поспешностью, словно стреляли не по цели, а только чтоб о чем-то предупредить.

Часовые замерли, прислушиваясь, что последует в ответ. Но лес молчал. Кравченко закрыл даже глаза, надеясь, что так он лучше услышит шум или крик... Но нет, все тихо. То есть не тихо: шумит ветер, шуршит иссохшая листва, скрипят ветки. Прямо над лагерем неровной стрелой спешат, курлыкая, запоздавшие журавли. И больше ничего.

И вдруг он услышал: сквозь привычный шум ветра прорвался далекий, но ровный и сильный гул. Прорвался и пропал, словно его отнесло, потом возник снова, уже сильней.

Это был гул автомобильных моторов.

Отрядные грузовики стояли на обычном своем месте. Предположить, что это другой партизанский отряд или воинская наша часть, которая действует в глубоком немецком тылу?..

И тогда Кравченко вспомнил...

Жил недалеко отсюда, на Ганенковском хуторе, сторож-старик. Был он по национальности латыш и дружил с румыном Васелакой.

К дедушке часто наведывались полицаи, которые всё его распытывали, не приходят ли сюда, в избушку, партизаны и не знает ли он, где их табор.

Дедушка отвечал, что не знает, но если узнает, тут же сообщит в комендатуру или старосте.

Как раз вчера два полицая снова пришли к сторожу и сказали по секрету, что в Комаровку приехали немцы шукать партизан, и потому не слышал ли дед чего нового.

Старик, по секрету же, признался: приходил к нему один подозрительный человек. Попросил даже напиться, но партизан он или нет, сказать трудно. Так-то оружия на нем не видно, а что в кармане — поди узнай.

Полицаи озабоченно спросили, во что он был одет и куда примерно направился. А как только они ушли, старик взял свою палку и заспешил в лагерь. Там он рассказал все Васелаке. Васелака доложил командиру. И вот этот гул...

— Тревога!..

Партизаны выбегают из землянок с винтовками, автоматами, рассовывая по карманам запасные обоймы, гранаты, горсти патронов.

На случай внезапного нападения существовал план обороны лагеря, и теперь каждый спешил занять свое место в окопе или глубокой воронке.

У штабной землянки трое: Горелов, комиссар Ильяшенко и Дороган. Они о чем-то вполголоса переговариваются, а затем Ильяшенко и Дороган, минуя окопы, направляются в глубь леса, в разведку.

Их догоняет встревоженная, запыхавшаяся Маша.

— Пап, ты куда? — спрашивает она отца.

— Мы, Марина, дойдем до лесопилки и вернемся. Если задержусь, помни: что бы ни случилось, будь в Гельмязеве для связи... Поняла?..

Маша кивает. Отец проводит рукой по ее волосам — девочка не успела накинуть на голову платок — и бежит догонять Дорогана.

Партизаны готовятся к бою. На правом фланге, возле болота, в небольшом, накануне вырытом окопчике расположились Тютюнник и Шаповал. В нескольких метрах от них, в глубокой воронке, разместился Денис Ваченко. Рядом — с ручным пулеметом, взятым у Гайдара, — Михаил Кравченко. И на самом отдаленном участке, на левом фланге, Аркадий Петрович.

Он сидит в глубоком окопе, тоже с ручным пулеметом, но немецким, который показался ему для предстоящего боя удобней, потому что полагался к нему не диск на сорок семь патронов, а ленты. И менять эти ленты быстрее и проще.

Оружием трофейным Гайдар давно интересовался, полагая, что в партизанской войне уметь им пользоваться необходимо, и провел даже по этому случаю в отряде два или три занятия с бойцами.

Рядом с ним, заранее открыв коробки, примостился Михаил Тонковид. Он вызвался быть вторым номером.

Шестьдесят человек насчитывается в отряде. Четверо женщин готовят бинты, йод, самодельные носилки. Двое ушли в разведку, и теперь весь лагерь ждет их возвращения.

Многие нервно курят в рукав, хотя уже светло. Со стороны такая предосторожность выглядела бы смешной, но со стороны глядеть некому.

Неожиданно близко, не далее чем в полукилометре, бьет немецкий автомат. И сразу на разные голоса, вторя ему, заливаются другие. В коротких паузах слышен приглушенный — чи-чи, чи-чи, чи-чи! — треск нашего «ППШ». И вдруг все смолкает.

Бойцы переглядываются и еще пристальнее всматриваются и вслушиваются в лес. Впереди раздается хруст ломаемых ветвей и тяжелый гулкий топот.

— Не стрелять! — шелестит по цепи приказ Горелова. — Это могут быть разведчики.

Из сосен выскакивает Дороган: потные волосы выбились из-под шапки, полушубок расстегнут, в руках автомат.

— Немцы... Много... Шесть машин... Человек триста... Направляются сюда... — говорит он, ни к кому, собственно, не обращаясь.

Его подзывает Горелов, который стоит с двумя связными в глубине лагеря, откуда удобней наблюдать за всей линией обороны:

— Где Ильяшенко?

Дороган испуганно наклоняется к Горелову:

— Убит... Столкнулись с дозором. — И Дороган вытирает ушанкой лоб и лицо.

Между деревьями густо засерели немецкие шинели. Фашисты подбираются медленно, поводя из стороны в сторону автоматы, беря на прицел каждый куст, который кажется им подозрительным. По всему видно: чувствуют они себя неуверенно. Остановились. Доносится незнакомая команда. Ее тут же повторяют по-русски: вместе с немцами идут полицаи.

— Огонь! — кричит Горелов.

Ударили пулеметы, забили автоматы, рванули, осветив все вокруг, гранаты. И фашисты, кто медленно, мешком, кто быстро и ловко, упали на землю, открыв ответную стрельбу.

Бой начался.

Из-за кустов, из-за первой шеренги немецких солдат тяжелым перестуком застучали подтянутые пулеметы. И через минуту трудно было разобрать, кто и откуда стреляет.

Едва началась перестрелка, из окопа выскочил и побежал в глубь леса, прыгая через корни и пни, петляя между деревьями, Филимон Шаповал. И некому было обернуться, чтобы пустить вдогонку ему пулю: уж очень близко подошли немцы.

С нашей стороны появились раненые. Двое или трое партизан замерли в неудобных позах, словно разгорающаяся схватка их уже больше не касалась.

А немцы — это было видно — прибывали и прибывали. Бой становился яростней и напряженней.

Несколько раз звучала немецкая команда. После нее фашисты пробовали прорваться вперед то в одном, то в другом месте. Тогда в них снова летели гранаты, и они опять откатывались.

Неожиданно у Михаила Кравченко отказал пулемет. В отчаянии стал он лупить по затвору гранатой, ежесекундно рискуя взорваться, потому что была граната с запалом, но затвор не поддавался — заело. Весь дрожа от постигшей его неудачи, Михаил Кравченко начал стрелять из карабина.

У партизан оставался единственный пулемет на левом фланге...

Горелов по-прежнему находился в глубине лагеря. Отсюда он рассылал связных с приказаниями то к командиру взвода, то к начальнику штаба Тютюннику, все время прислушиваясь, не обходят ли фашисты лагерь.

Обхода справа он не боялся. Партизан защищало болото, а вот если слева, то положение будет хуже: создать круговую оборону на большом участке с той полусотней бойцов, что у него оставалась, он не мог.

Между тем партизаны вошли в нормальный ритм боя. Стрельба их стала неторопливой и точной. И с того мгновения, как раздался первый залп, гитлеровцы не продвинулись вперед ни на метр.

Фашистам не удалось бы сломить сопротивление партизан, хотя гитлеровцев и было в несколько раз больше, если бы не случилось то, чего больше всего и опасался Горелов: выстрелы послышались слева. Каратели начали окружение лагеря, рассчитывая прижать бойцов к непроходимому болоту.

Дальнейшая оборона ничего, кроме новых потерь, не сулила. И командир приказал:

— По пять человек с правого фланга — к переправе!

Переправой служила толстая спиленная сосна, переброшенная через топь. Пень от нее и был «креслом» Гайдара, рабочим его кабинетом.

Первыми прошли женщины-разведчицы, среди которых находилась Маша. Потом перевели раненых. Вести их по гладкому, скользкому стволу было неудобно. И бойцы, которые сопровождали раненых товарищей, то и дело срывались в воду, увязая в трясине и с трудом выбираясь из нее.

Затем уже не по пять, как велел Горелов, а по одному, чтобы не так было заметно, стали перебегать остальные.

Или гитлеровцы все-таки заметили, что началось отступление, или просто ощутили, что сопротивление ослабло, но только стали они вдруг наседать на левом фланге, считая его наименее защищенным. И раз случилось такое, партизаны спешили покинуть лагерь и поскорей перебраться на другую сторону болота, где рос запущенный осинник и где ни автоматные, ни пулеметные очереди были уже не страшны.

Дошел черед и до Василия Скрыпника, двадцатилетнего лейтенанта, самого молодого, после Маши, бойца отряда. Понимая, что вернуться в лагерь уже не удастся, Скрыпник побежал к землянке забрать свой мешок. На поясе его в потемневшей кобуре висел длинноствольный наган, а трофейный карабин ему только что разбило пулей.

У землянки Скрыпник увидел Горелова и двух его адъютантов. Перекрикивая стрельбу, командир отдавал приказание унести за болото ящики с патронами и насыпанные кучей, прямо на земле, гранаты.

— Вася, где Аркадий Петрович? — озабоченно и даже тревожно спросил Горелов. Заметно было, что вопрос этот задавал он уже не раз и никто не мог ему толком ответить.

— Там, на левом фланге, с пулеметом, — торопливо сказал Вася, махнув для убедительности в ту сторону рукой, и приоткрыл дверь землянки, чтобы спуститься за мешком.

— Давай, Вася, беги скоренько туда и скажи, чтобы брал пулемет и отходил. Скажи, мы все отходим.

— Хорошо, — вздохнув, ответил Вася.

Он вытащил из кобуры наган и побежал. Но тут же бросился на землю, потому что вокруг него по деревьям защелкали пули и дальше можно было только ползти, почти совсем прижавшись к земле, все двести—триста метров рискованного этого пути.

...Гайдар заметил, что отряд обходят, едва ли не первый, когда пули взбили фонтанчики песка с левой стороны.

Ведя огонь с невысокого пригорка, Аркадий Петрович следил и про себя отмечал всякое, даже малейшее передвижение среди немцев. Но автоматчики, стрелявшие в него слева, все же подобрались незаметно. Это было признаком тревожным.

Он приподнял пулемет и легко переставил его на другой край окопа. И тут он увидел, что стреляют по нему, охотятся за ним не один или два, а много автоматчиков, потому что кусты шевелятся в разных местах: и возле раздвоенной сосны, и у высокой муравьиной кучи, и там, дальше, у тропы.

Видимо, фашисты, отчаявшись взять лагерь в лоб и неся заметные потери, решили ударить в спину.

Место для пулемета было выбрано удачно. Гайдар мог, если бы пришлось, вести круговую оборону с этого бугорка и один, благо патронов пока хватало и Тонковид бесперебойно подавал ему ленты взамен быстро пустевших.

Но рядом, справа, еще оставались товарищи, и главным сейчас было задержать немцев, пока все бойцы покинут лагерь. (О приказе Горелова Аркадий Петрович знал — ему передали по цепи.)

И Гайдар, еще круче развернув пулемет, ударил, очередь за очередью, по тем автоматчикам, которым удалось подобраться к холму ближе всего.

Началась дуэль. По Гайдару били из-за дубов, из-за сосен, из-за старых трухлявых пней. Пули жужжали и пели над головой, роя песок у самого края окопа. Раза два рвались гранаты, но гитлеровцы бросали их лежа, и они не долетали.

Аркадий Петрович отвечал, водя и перенося, почти перебрасывая, пулемет, молниеносно отвечая на новую вспышку огня, и непременно короткими очередями, и не иначе, как прицелившись.

Все чаще после его очередей, в мимолетных паузах, доносился из кустов испуганный крик, или тяжелый стон, или бормотание на чужом языке.

А Гайдар бил, менял ленту и стрелял снова, держа в поле зрения все пространство перед бугром и радуясь, что немцы, сдерживаемые его огнем, дальше покамест не пошли и если им теперь все-таки вздумается осуществить обход, то придется углубиться в лес и сделать немалый крюк, требующий времени, того самого времени, которое Гайдару нужно было любой ценой выиграть, чтобы дать товарищам возможность отойти.

— Аркадий Петрович, Аркадий Петрович, — раздался сзади горячий, торопливый шепот.

Гайдар и Тонковид испуганно обернулись. Возле окопа, с лицом, испачканным землей, с наганом в руке, лежал невесть откуда взявшийся Вася Скрыпник.

— Что тебе? — недовольно и резко спросил Гайдар.

Вася перевел дыхание:

— Горелов велел брать пулемет и отходить...

Гайдар досадливо махнул рукой, словно хотел сказать: да не болтай ты ерунды и убирайся поскорей отсюда, пока тебя не убило.

И Скрыпник увидел, как задрожала от длинной очереди широкая, в шинели с оторвавшимся хлястиком, спина.

— Готовь ленты! — нетерпеливо закричал вдруг Аркадий Петрович второму номеру.

Тонковид стал поспешно открывать новую коробку. Очереди последовали с малым очень промежутком.

Скрыпник подождал, не зная, что делать дальше. С одной стороны — приказ командира он передал. С другой — Гайдар по-прежнему оставался вместе с Тонковидом на пригорке, не собираясь трогаться с места.

— Аркадий Петрович, — неуверенно позвал Вася снова. — Но ведь командир велел... Аркадий Петрович...

На этот раз ни Гайдар, ни Тонковид даже не оглянулись. Они не слышали. Они просто о нем забыли.

Скрыпник пополз обратно. По дороге он видел, что партизан в окопах оставалось уже совсем мало.

Командира Вася нашел недалеко от поваленной сосны.

— Ну что, где Аркадий Петрович? — требовательно спросил Горелов, заметя Скрыпника, который уже не полз, а устало брел, благо сюда, в низину, залетали только шальные пули.

— Федор Дмитриевич, Гайдар не хочет уходить... Я ему сказал, как вы велели, а он махнул рукой...

— Что значит — не хочет?! — закричал Горелов. — Возвращайся назад и передай ему, чтобы они с Тонковидом немедленно оттуда ушли!

Скрыпник похолодел при одной лишь мысли, что ему придется повторить тот же путь. Но приказ есть приказ. И, пробежав «мертвое пространство», он снова бросился на землю и быстро пополз. Вот и окоп. Скрыпник подобрался к нему совсем близко. Он боялся, что за грохотом пулемета и немецких автоматов его не услышат.

— Аркадий Петрович, — волнуясь, но громко прокричал лейтенант, — вас и Тонковида вызывает Горелов... Сердится он очень, — доверительно прибавил Вася.

Гайдар обернулся и посмотрел на него злыми глазами.

— Уходи отсюда и не мешай, — полупрося, полуприказывая, произнес Гайдар. — Видишь, что здесь творится?

— Вижу.

— Ну и беги!..

Аркадий Петрович отвернулся и, приподняв пулемет, переставил его на другое место, влево, а Тонковид торопливо добавил:

— Когда можно будет, мы сами уйдем. Так и передай Горелову.

И тоже отвернулся.

— Помню ли бой у лесопилки? — Он горько улыбнулся. — Такое не забудешь... Позиция у нас была хорошая: на бугре. И вот видим — немцы. Выходят они из лесу — не слева откуда-нибудь и не справа, где болото. А вот прямо, как нынешние самолеты по радиомаяку — точь-в-точь.

Лес там, конечно, не густой. Не тайга. Но со своим секретом. Хитрые там очень дорожки, которых видимо-невидимо. Возвращаешься другой раз из Леплявы усталый. Думаешь, сверну-ка на эту тропку. Она, кажется, короче. А тропа заводит тебя совсем в другую сторону.

А тут немцы выходят прямо к нашей линии обороны. Кто-то вел их. Понимаете?..

Да и лейтенанта молоденького, который от Горелова два раза приползал, помню тоже. Только ведь не он один нас с собою звал. Последним был Александров из НКВД. Перед тем как бежать к сосне, он тоже к нам подполз, чтоб мы вместе с ним отступали.

Но попробуйте заставить Гайдара, чтобы он отступил... Попробуйте!.. Это ж невозможное дело!.. А он еще в азарт вошел: надо же суметь одному с оравой такой, будто на дуэли, стреляться. А у него получается. Тем более, что ленты у нас еще есть и продержаться на этой позиции можно.

Александров же нервничает и уходить без нас не хочет. Его Горелов, как он придет, сразу спросит: «Ты почему сам ушел, а Гайдара там покинул, если ты есть первый сосед его справа?»

И придумал тогда Александров Гайдара из нашего окопа за ноги тянуть.

Будь обстановка не такой, я б, наверное, со смеху помер. За одну-то ногу Александров его тянет, а другой Аркадий Петрович в окоп упирается. И поглядеть — чисто малые дети. Слово даю.

— Отцепись, Андрей! — рассердился под конец Гайдар и даже немного резковатых слов добавил...

— Я ж, — говорит Александров, — для вашего, дураков, спасения...

И мы это понимаем. И перед человеком вроде неудобно, но где ты будешь с ним сейчас объясняться, когда немцы к бугру все ползут и ползут?

Гайдар со своим пулеметом держал сотни полторы, не меньше. И выпрыгни мы из окопа, они бы, как саранча, ринулись на пригорок, а там и в самый лагерь, где еще оставались наши люди.

Мы с Аркадием Петровичем не очень-то себе представляли, как выберемся отсюда, да и выберемся ли вообще. Правда, говорить ничего не говорили, но когда два человека, да еще в таком положении, сидят в тесной яме, они понимают один другого без слов.

Но было нам с ним ясно, что уходить сейчас, сию минуту, ни в коем случае нельзя. Немцы успели подобраться к самому бугру, метров на сто. И здесь уже не убежишь от них и не скроешься. И мы убедились в этом очень скоро.

Пошел наперекос патрон, и пулемет умолк. Мне бы тут осторожно ленту вынуть, но я не успел. Аркадий Петрович с досады дернул ее что было сил... И всё... Гитлеровская машинка окончательно замолчала.

Вообще, должен вам сказать, иметь дело с трофейным оружием хуже нет. Подведет. Так и получилось. И стало тихо.

То без конца стрельба — они в нас, мы — в них.

А то тихо.

Они, видно, заметили, что пулемет наш молчит, и тоже перестали стрелять, как бы сомневаясь и желая удостовериться, что русский пулемет умолк, что русский пулеметчик, не дававший все это время поднять голову от земли, больше не стреляет: или у него кончились патроны, или он мертв.

Видят, не показалось: пулемет в самом деле молчит. И тогда они поднялись. Из кустов и сосен вышло их столько, что зарябило в глазах.

И впервые за те три часа, что продолжался бой, сделалось мне тоскливо. А немцы, строча на ходу, двинулись на бугор.

Я повернулся к Гайдару. Он смотрел на бегущих солдат. Глаза его были широко открыты. Он устало дышал.

Потом отодвинул пулемет: «Займись!..» Быстро поставил ногу на край окопа. Поднялся на бугре во весь рост. Закричал: «Ура!» — и стал бросать гранаты-лимонки, которыми всегда были полны его карманы.

Я, например, не представляю, когда он успел так натренироваться в бросании гранат. Думаете, еще в гражданскую?.. Может, вы и правы... Только кидал он их так метко и настолько велика была их дальность, что я диву давался.

— Давай твои! — наклонился он ко мне.

У меня на поясе тоже было шесть лимонок. Я все их отцепил вместе с поясом. И он снова закричал «ура», и снова стал их бросать то влево, то вправо, то прямо перед собой.

Вы бы поглядели на него в ту минуту. Вы бы никогда потом не забыли. В короткой шинели с распахнутой грудью, в сбившемся на затылок рыжем треухе, с широко открытым ртом, из которого неслось с ужасающей силой «ура», с гранатами в каждой руке, он был просто страшен, — страшен верой в свою неуязвимость и в личную свою над ними, вот этими бегущими автоматчиками, победу.

И хотя их было много, а он стоял на бугре один (я-то возился с пулеметом), и хотя одной только очереди вполне хватило, чтобы его убить, — ни у кого из немцев не достало смелости остановиться, прицелиться и пустить в него очередь.

Ни у кого... И я их понимаю.

Случается, наступает батальон на батальон. Рота на роту. Наконец, рота — на взвод, на двадцать человек, и такое на войне случается тоже.

Но когда к холму бежит полторы сотни солдат, а навстречу, в полный рост, подымается один-единственный человек и атакующие видят, что он их не боится, — это невыносимо страшно. Это невозможно выдержать.

И они не выдержали.

Побежали.

Мне удалось наконец вытащить злосчастную ленту и вставить другую. Гайдар подхватил с земли пулемет и, с легкостью вскинув его, будто мелкокалиберную винтовку, начал бить им вслед, не давая опомниться.

Держа коробку с последней лентой, я поднялся рядом, следя за тем, чтобы не получилось нового перекоса.

Когда кончились патроны, Аркадий Петрович с сожалением опустил пулемет. Спрыгнул в окоп. И осипшим от крика голосом сказал:

— Теперь, Миша, беги. Я за тобой.

ГЛАВА XXXVIII. ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ

К переправе Гайдар пришел последним. Кроме Тонковида, его ждали Горелов, Кравченко, Денис Ваченко и Бутенко.

Аркадий Петрович тяжело дышал. Возбуждение боя проходило. Перебираясь по стволу через трясину, он дважды оступился.

Партизаны удалились от лагеря километра на два и сделали привал. Кто выливал воду из сапог и перематывал портянки, кто выжимал шинель и сушил гимнастерку, кто заново и потому особенно остро переживал все перипетии недавней схватки и нервно курил.

Изредка доносились автоматные очереди: немцы продолжали прочесывать лес. Но опушка, где сидели сейчас бойцы, казалась глубоким тылом. Наконец смолкли и выстрелы. В лесу стало тихо.

— Надо бы посмотреть, что в лагере делается, — негромко сказал Горелов. — Кто пойдет?

— Я пойду, — ответил Скрыпник. И тут же смущенно добавил: — Интересно все-таки.

— Я могу пойти, — вызвался Денис Ваченко.

— И я, — произнес Гайдар.

— Тебе, Аркадий Петрович, можно бы и посидеть, — ответил Горелов. — Ты свое сегодня отходил.

— Нет, я пойду тоже, — настаивал Гайдар.

Пошли. Аркадий Петрович прихватил с собой чью-то винтовку, положив в карман несколько обойм.

До лагеря оставалось не более ста метров. Партизаны притаились в кустарнике за болотом. Гитлеровцы хозяйничали вовсю: они выкапывали ящики и мешки, с помощью миноискателей находили оружие и боеприпасы, шарили в землянках, выбрасывая оттуда одеяла, подушки, полушубки, книги, посуду...

Из дверей штабной землянки показался фашист. В руках он нес черное кожаное пальто. Это был летный реглан полковника Орлова, причинявший в свое время немало забот всей группе.

Кожаное пальто резко выделялось среди шинелей. Стоило где-нибудь в пути напороться хоть на одного немца, как он целил непременно в Орлова.

Среди товарищей всерьез считалось: возле полковника — «опасная зона».

Аркадий Петрович в те дни бросил даже клич: «Экипируем полковника». Возвращаясь с заданий, бойцы приносили шинели, макинтоши. Но ростом Орлова бог не обидел, и все оказывалось мало, пока Гайдар не добыл трофейную плащ-палатку, длинную, до пят. Полковник носил ее поверх пальто.

Перед уходом из отряда Орлову дали полушубок, а реглан свой он оставил в лагере.

...Немец крикнул что-то, прибежало сразу несколько человек, и он всем стал показывать свою находку — сначала с лицевой стороны, а потом даже подкладку. Другие солдаты трогали, качали головой и что-то говорили.

— Эх, убить бы еще одного гада! — с тоской произнес Гайдар и вскинул винтовку.

Раздался выстрел. Фашист, который показывал пальто, вздрогнул и упал, накрывшись черным регланом Орлова, как саваном.

Гитлеровцы открыли по кустам бешеную стрельбу. Но партизан там уже не было.

ГЛАВА XXXIX. ЛАГЕРЬ У ПРОХОРОВКИ

Путь к Степанцам на этот раз показался неимоверно долгим. Сначала гуськом, со всеми предосторожностями двигались по лесу. Но вот появились редкие могучие дубы. Лес кончался. Начиналась Леплява.

Взошла луна, и партизаны свернули в болото, в шуршащие камыши, пока слева, на пригорке, не вырисовалась крыша Степанцовой хаты.

Гайдар и Горелов остановились, долго, зорко всматриваясь в унылые огороды с разбросанной ботвой и видные отсюда, снизу, дворы соседних изб.

Шепнув товарищам: «По двое», Горелов и Гайдар стали быстро взбираться по пологому склону.

У хаты опять остановились. Оглянулись. Бойцы (их было человек двадцать) стояли, прижавшись к стенам сарая, готовые разом проникнуть в дом или повернуть назад, в камыши.

Аркадий Петрович приблизился к маленькому окошку, что выходило сюда, на огород, легко отодвинул створчатый ставень и осторожно постучал по стеклу.

В проеме появилась старушечья голова в платочке. При свете луны было видно, как старушка испуганно всплеснула руками. Аркадий Петрович подал знак. От сарая отделились партизаны. Стараясь не шуметь, обогнули хату и поднялись по ступенькам в дом.

О бое село уже знало. И потому Афанасия Федоровна и баба Устя, как только закрылась за бойцами дверь, вопросительно и тревожно уставились на ночных гостей.

— Разбили нас, Федоровна, — сказал Горелов. — Одно хорошо — людей спасли...

Баба Устя накинула на голову теплый платок.

— Бабуся, вы куда? — остановил ее Гайдар.

— Я, Аркашенька, постою, посторожу.

— Не надо, на дворе холодно. И там все равно наши хлопцы.

— Прости меня, сынок, но я уже так загадала: пока буду сторожить вас на дворе, с вами ничего не случится...

Аркадий Петрович подошел к старушке и поцеловал ее в морщинистый лоб.

За столом места всем не хватило, и партизаны пристроились на лавках, на полатях, а двое, по лагерной привычке, — прямо на полу. Говорили о бое, разбирая все с самого начала — с двух выстрелов, что раздались у лесопильного завода, — до последних минут отступления.

И чем дольше продолжался разговор, тем чаще возвращались партизаны к одному и тому же: откуда все-таки каратели хорошо так знали расположение лагеря?

И снова вспомнили Погорелова.

Аркадий Петрович в этот вечер все больше молчал. Даже мальчишкам, Вите и Коле, которые опять проснулись, он только покивал головой.

Но когда заспорили о Погорелове, у него вдруг сделалось такое же ненавидящее лицо, как днем, в окопе, при виде бежавших к холму немцев. И, хлопнув по столу ладонью, так что подпрыгнули стоявшие на нем миски, Аркадий Петрович раздельно произнес:

— Попадись мне теперь этот Погорелов — задушил бы своими руками, — и поднялся с лавки, не доев.

После ужина Горелов, Гайдар, Сесько и еще двое партизан снова сели за стол, с которого убрали посуду.

Возвращаться на старое место было нельзя. Оставаться в Лепляве тем более. Самое позднее к утру сюда нагрянут немцы. Куда ж идти?..

Признаться, раньше партизаны всерьез не думали, что им придется покинуть свою базу, однако на всякий случай километрах в восьми от Леплявы, близ Прохоровки, имелся запасной лагерь. В реденьком лесу еще летом выкопаны были две землянки. Долго жить в них, разумеется, было нельзя. А продержаться какое-то время можно.

Условились, что Горелов с двумя бойцами отправится на поиски другого отряда или, в крайнем случае, места для новой базы. Остальные должны ждать его или связных в землянках у Прохоровки. Командование оставшейся частью отряда на это время переходило к Гайдару.

Аркадий Петрович дал знак подыматься. Во дворе попрощались с бабой Устей. Всю ночь простояла она на ветру под разлапистым, сохнущим тополем, выглядывая, не идет ли, не крадется ли кто по дороге к их дому.

Бойцы по очереди пожимали ей руку. И каждого баба Устя быстро, словно ставя метку на лбу, крестила. А когда подошел к ней Гайдар, пригнула его голову к себе, прижалась старушечьими губами к щеке его и молитвенно произнесла:

«Храни тебя, Аркашенька, бог...»

...В двух землянках, кроме нар, маленьких «буржуек» и сухих, заранее заготовленных дров, ничего не было: ни щепотки соли, ни сухаря.

Леонид Довгань и Василий Сесько — они были родом из Прохоровки — тут же сходили домой и принесли хлеб, сало и вареную картошку.

Партизаны отсыпались. Чистили оружие. Стояли по очереди в дозорах. Рассказывали случаи из своей жизни. Гайдар, у которого давно уже не было так много свободного времени, писал.

Внешне безмятежное существование на самом деле утомляло. Новый лагерь выглядел ненадежно, и каждый помимо своей воли все время прислушивался: не идет ли кто, не крадется ли...

Сесько с Довганем еще и еще раз пробирались в родное село.

Однако того, что они приносили из дому с трудом хватало лишь на день: это ведь не шутка — накормить двадцать человек.

По всем статьям выходило, что нужно из рощицы этой поскорей, пока не поздно, убираться. Но следовало ждать Горелова.

...Федор Дмитриевич появился на третий день. Спросил, как они тут.

Бойцы пожали плечами и коротко ответили:

— «Пятачок».

Горелов весело засмеялся:

— Ничего... Мы это скоро исправим. Перебираемся, хлопцы, на новое место. Человек один объяснил: есть там подготовленная база. Немцы туда дороги не найдут.

Вообще заметно было, что вернулся Горелов в хорошем настроении.

Лагерь, в который предстояло перебраться, находился километрах в восьмидесяти. Требовалось достать продукты на дорогу. И на самое первое время, чтобы не раскапывать аварийный склад, заготовленный близ тех же мест.

Сесько заикнулся было, что они с Довганем принесут. На них зашикали. Парни и так притащили все, что могли. Хватит.

И тогда стали думать.

Старый лагерь немцы разграбили. Но фашисты не знали про сало и копченую свинину, которая была подвешена к деревьям после налета на ферму в Калениках. А если и знали, попробуй обыщи все деревья в лесу...

Мяса там было много: тонны полторы. Забрать все невозможно, а унести полтораста—двести килограммов не составит особого труда.

Горелов собрал мешки.

Их оказалось всего пять.

И пустое ведро, в которое могло войти еще полпуда.

Пять мешков. Пять человек. Ведро можно нести в руке.

— Кто пойдет? — спросил Горелов.

— Я, — сказал Скрыпник.

— Я, — произнес Александров.

— Я, — повторил вслед за ним Никитченко.

— Я, — вызвался Гайдар.

— И я тоже, — присоединился лейтенант Абрамов.

— Аркадий Петрович, вы не пойдете, — почему-то встревожась, ответил Горелов.

— А что, Федор Дмитриевич, — обиженно переспросил Гайдар,— здесь делать? А так все-таки прогулка.

...У Гайдара бывали минуты, когда, приняв решение, он его уже потом не менял. Это шло от выработавшейся здесь, на войне, привычки непременно настоять на своем, если тебя хотят от чего-то удержать. Это шло от ложного стыда, что ведь вот никого больше не опекают, а тебя, как маленького, опекают, и потом неловко смотреть в глаза товарищам, будто они не такие же, как ты, и жизнь их стоит меньшего.

И потом Аркадия Петровича всегда пугало, что захватывающее дело произойдет без него.

Ничего захватывающего сейчас, конечно, не предвиделось. Но и риска особого не предвиделось тоже. И если уж так случилось, что предлагают идти по желанию, то почему любой может взять и пойти, а он нет?.,

Почему?..

И Гайдар ушел.

ГЛАВА XL. «СКРЫПНИК ИЗ БЕЛОЙ ЦЕРКВИ»

В самый первый мой приезд в Лепляву Афанасия Федоровна сказала:

— Был в отряде еще такой Скрыпник. Военный. Имени не помню, а только помню, что попал он в лес после окружения. Молодой, моложе их всех. Ростом невелик, чернявый, но уж веселый, спасу нет. Придут партизаны к нам вечером — усталые, заморенные, едва до лавок доберутся. А он вдруг песню споет. Сплясал даже раз. Без музыки, без всего. Просто взял и сплясал.

Может, я бы и его не запомнила, как не запомнила других, но он был такой веселый, такой веселый, и все любили к нему обращаться: «Скрыпник... Скрыпник».

И еще помню: когда возвращался Аркадий Петрович ночью в старый лагерь и забежали они впятером к нам, то был с ним в тот раз и Скрыпник.

А когда убили Гайдара, то хлопцы вроде говорили, что Скрыпник отправился в Белую Церковь: там у него родня. Конечно, он многое мог бы вам рассказать, да и приходил, бывало, все с ним, с Аркадием Петровичем. Только думаю, что до Белой Церкви своей он так и не дошел или после погиб.

И в очерке «Партизанской тропой Гайдара», напечатанном в «Юности», я со слов Афанасии Федоровны написал: Наступило... двадцать шестое октября... Накануне партизаны повечеряли, отдохнули... Их было пятеро: Гайдар, работник милиции Александров, секретарь Сквирского райкома партии Никитченко, Скрыпник из Белой Церкви и еще один...

Однажды мне позвонили из «Юности»:

— Приходите скорей, для вас есть очень интересное письмо... От кого? Придете, сами увидите.

Я тут же приехал. Писала заведующая библиотекой из Гайсина Галина Даниловна Усольцева. Она сообщала: «Скрыпник из Белой Церкви», который был с Гайдаром 26 октября и которого, как она поняла из очерка, я считаю убитым, на самом деле жив. Его адрес...

Пусть простит меня Галина Даниловна, но письму ее поначалу я побоялся поверить. Найти после двадцати с лишним лет человека, который был с Гайдаром до последнего часа, до последней минуты... Человека, на глазах которого Аркадий Петрович, по всей видимости, погиб... В это страшно было поверить, чтобы потом не разочароваться.

И я написал Скрыпнику письмо с одной-единственной просьбой: подтвердить, что он, Василий Иванович, действительно был в отряде Горелова и встречался с Гайдаром...

И такое подтверждение пришло.

Чем больше я вчитывался в то, что писал мне Скрыпник, тем сильнее ощущал, как много несказанного остается за этими страницами. Запрятав в самый дальний ящик стола наполовину готовую рукопись, я снова уехал.

Путь мой лежал в Киев, Канев, снова в Лепляву, затем — в Калеберду, Гельмязево, тогдашний райцентр Драбово, областной центр Черкассы (там, в партархиве, хранились документы об отряде), затем в Гайсин и Львов, где живет семья Швайко. Везде меня ждали новые встречи и новые рассказы о Гайдаре.

...В Гайсин автобус прибыл вечером. Закинув в гостиницу чемодан, я отправился на поиски нужной мне улицы. Фонари еще не зажигали, номеров на домах я не мог разглядеть и наугад поднялся на крыльцо окруженного деревьями дома, чтобы спросить: где тут номер девятый?

Стучу, открывается дверь.

— Входите, — слышу я, — мы вас уже несколько дней ждем.

Передо мной Василий Иванович Скрыпник.

Знакомлюсь с семьей. Садимся ужинать. И до поздней ночи длится первая наша беседа. В гостиницу меня уже не отпускают. Укладывают в столовой на диване.

Долго лежу в темноте с открытыми глазами. Уснуть не дает мысль, что ведь это один из последних рубежей поиска.

...У Скрыпника я прожил несколько дней. Рассказал Василий Иванович о своей непростой судьбе. Об окружении (он находился в Тридцать седьмой армии) под Киевом. Об участии с 1942 года в подполье родного Гайсина. О диковинном звании «лейтенант-автоматчик», полученном в 1943 году в штрафной роте (он находился в ней до первого ранения по нелепому обвинению — «за пребывание на оккупированной врагом территории»). О встречах с Гайдаром осенью сорок первого. О бое у лесопильного завода. О лагере у Прохоровки. О том, что случилось после...

ГЛАВА XLI. «РЕБЯТА, НЕМЦЫ!»

А говорю я это вот к чему... раз и так и эдак конец выходит, то помри ты лучше за что-нибудь, чем ни за что, — помри толком, чтобы от этого красным польза была, а белым вред...

Аркадий Гайдар, «Сережка Чубатов»

Лагерь близ Прохоровки оставили под вечер, рассудив, что, пока доберутся до Леплявы, будет совсем темно.

Лесная дорога бежала вперед, сворачивая то влево, то вправо.

Партизаны двигались налегке. Каждому предстояло нести на себе не меньше двух-трех пудов, и потому автоматы и винтовки оставили в землянках. Положим, тяжесть от винтовки и не велика, но все-таки неудобно.

Сунули за пазуху по пистолету. Скрыпник, тот не расставался со своим наганом. И прихватили гранаты. В ритм ходьбе лимонки негромко стукались в карманах, да тихонько поскрипывало, раскачиваясь, пустое ведро.

Дорога, еще раз вильнув, выскочила на опушку. Собственно, то была даже не опушка. Просто здесь кончался лес, а в пятнадцати—двадцати метрах отсюда пролегала железнодорожная насыпь.

У самого края ее, слева, чернела будка путевого обходчика — маленькая сараюшка с одностворчатой покатой крышей. В сараюшке хранился инструмент и маленькая тележка на толстых колесах, чтобы обходчик, если ему надо, мог бы инструмент свой по рельсам возить, а не таскать на себе.

Партизаны, выйдя из леса, по привычке остановились и прислушались. Далеко где-то лаяли собаки, но лаяли лениво — ни злости в их лае, ни испуга.

Чтобы сократить путь — до старого лагеря оставалось не меньше десяти километров, — пошли напрямик: через насыпь, мимо каменного дома путевого обходчика. (Дом стоял как раз напротив будки, только по другую сторону железнодорожного полотна.) А там — вдоль беленьких изб наезженной дорогой прямо к хате Степанцов.

Лепляву партизаны знали хорошо. В особенности Гайдар. К тому же у обходчика Сорокопуда они бывали не раз. Но то ли из-за постоянной спешки, то ли просто по небрежности, но получилось так, что никто в свое время бойцам не сказал: живут здесь рядом с каменным домом два полицая.

И партизаны спокойно прошли сначала мимо одной, а потом и мимо другой хаты...

...В доме Степанцов им, как всегда, были рады. Усадили ужинать. И пока товарищи ели, Андриан Алексеевич послал Колю к дяде Игнату. Но ни Игнат Касич, ни Андриан Степанец ничего нового сообщить не могли. После боя в селе были немцы. Походили по избам. Попугали. И вот их уже два дня как нет.

От Тютюнника, который после боя направился с частью отряда к Днепру, вестей тоже не поступало.

Афанасия Федоровна предложила остаться до утра. Отогреться. Это выглядело заманчиво. Но они отказались. Надо было спешить.

Игнат Касич и Андриан Степанец вывели товарищей самым коротким путем к лесу и вернулись.

...На рассвете 26 октября 1941 года пятеро партизан, чуть склонясь под тяжестью заплечных мешков, приближались к Лепляве. Доверху наполненное ведро несли попеременно.

Здесь, в низине, еще стоял густой туман, и он, как дымовой завесой, окутывал партизан, пока им снова, пригорком, не надо было подыматься к хате Степанцов.

Но заходить уже не было времени.

Деревня спала. Пастух не успел еще выгнать последних, пока не отобранных немцами коров. Над трубами появились первые дымки.

Бойцы, прижимаясь к плетням, спешили, насколько позволяла ноша, пройти самую населенную часть деревни, где в случае какой беды негде было даже спрятаться: кругом дома и мало деревьев.

Когда миновали бывший сельсовет, невесть откуда выскочила и залилась собака, готовая, казалось, разбудить всех, кто еще спал. Гайдар поспешно достал из ведра и бросил ей кусок сала. Дворняга умолкла, схватила сало и утащила его прочь.

За домами начинались огороды. За перекопанными огородами — насыпь. Место было со всех сторон открытое, и потому оставалась самая опасная часть пути, где партизан легко мог бы приметить любой, кто невзначай глянул бы в их сторону.

Конечно, по селам бродит немало разного люда, но внимание могли привлечь шинели и одинаковые солдатские мешки.

По крутому склону поднимались почти бегом. Еще два шага по шпалам и рельсам. Спуск — теперь в безопасности.

Прямо на партизан глядела темными своими окнами одинокая хата деда Козуба.

Гайдар в ней бывал.

Старый дед Яков, самоучка и книжник, говорил все больше о событиях мировой истории, которой издавна интересовался. А бабка тем временем ставила на выскобленный стол кринки с простоквашей и теплым молоком, доставала хлеб и нож. Каждый отрезал себе сам.

К деду Якову можно было бы зайти и теперь. Но скоро утро. И тогда придется сидеть в доме до вечера. А это риск, тем более что дед рассказывал: начали полицаи его подозревать — учинили недавно обыск. Нашли припрятанную дедом патефонную пластинку — речь Ленина о Красной Армии — и разбили эту пластинку о лысую голову старика, пригрозив, что он доиграется...

И партизаны двинулись дальше узкой, веселой стежкой. Слева — песчаная крепость насыпи. Справа — по колено ушедший в болото лес. Впереди — будка путевого обходчика. До нее метров пятьсот.

Бойцы не знали, что к будке они идут не одни...

В последний мой приезд Афанасия Федоровна Степанец сказала:

— Пока я ждала, что вы приедете, я нашла дедушку Касича, Опанаса Максимовича. Он жил да и сейчас живет недалеко от насыпи, где убили Аркадия Петровича. Дедушка помнит, как все было. Он видел. Попытайте его тоже. Может, он вам больше расскажет.

Дом Касича я нашел легко. Возле хаты стояла пожилая женщина — хозяйка. Мужа, объяснила она, сейчас нет. Он скоро будет.

— А зачем он вам?

Я сказал. И в свою очередь спросил: не помнит ли она утро 26 октября 1941 года. Женщина задумалась.

— Я не знаю, какое это было число — двадцать шестое или какое другое. Но что тогда случилось, я помню хорошо.

Проснулись мы с мужем рано. На самой зорьке. Или нам что послышалось. Или было какое дело, только вышли мы с ним на двор.

Вышли. Смотрим. Холодно. И все кругом белым-бело от тумана. И так чего-то тревожно стало мне.

А потом начали стрелять... Что творилось... В соседней хате немцы из своих пулеметов перепортили в подполе все арбузы. И убили этого партизана, писателя этого, Гайдара. И как по радио теперь я услышу «Ой, туманы мои, растуманы», так все плачу. Вот уж подлинно партизанская песня.

Я, конечно, могу рассказать все подробно. Но вы дождитесь мужа. Он расскажет лучше...

Пришел Опанас Максимович: длинные усы, сильно прихрамывает на искалеченную ногу. Увидев, как собираются к дому соседи, он решительно произнес:

— Здесь, сынок, я с тобой разговаривать не буду. Пойдем туда. — Он кивнул в сторону насыпи. — Никто с нами не ходите, — сердито добавил старик.

Медленно подымаемся на скат железнодорожного полотна. Иду за Опанасом Максимовичем. Каждый шаг стоит ему немалого труда. И я все порываюсь сказать:

«Не надо подыматься. Поговорим здесь...»

Но не смею. Старик хочет поведать мне с глазу на глаз то, чего не рассказывал еще никому.

Усаживаемся под деревом прямо на земле. Над нами, состязаясь, кто звонче, жадно галдят птицы. А в нескольких метрах, в зеленой ограде, стоит солдатский обелиск со знакомым, под стеклом, портретом.

На обелиске написано, что на этом самом месте 26 октября 1941 года был похоронен Гайдар Аркадий Петрович, писатель и пулеметчик партизанского отряда.

У самых наших ног, огибая обелиск, стремительно уходит в лес тропа, которой Гайдар шел из Прохоровского леса, тропа, которой он возвращался и о которой еще будет сложено немало легенд и песен, — обыкновенная партизанская тропа Гайдара.

— Я знал его, он приходил ко мне, — начал дед. — И я видел его, как вот теперь вижу вас. Приходил он в старой такой шинельке, она ему еще, шинелька эта, коротка была.

Близко так не знакомились. Но что просил он, я ему давал, не отказывал. Разные люди ко мне приходили. Жил-то ведь на окраине. А тут видно было, что человек хороший.

А в утро то я правда проснулся очень рано. Или мне со сна померещилось, или в самом деле было, только показалось, будто из винтовки выстрелили. Я и выскочил на двор. Жена за мной. И дочка маленькая кричит:

— Мамо, и я хочу с тобой!

А я ей отвечаю:

— Нельзя, кажись, стреляют.

Стоим. Прислушиваемся. Ничего такого не слышно. Я уже хотел в хату вернуться. А баба мне говорит:

— Смотри.

И показывает на лесочек, где теперь такая большая сосна растет.

Я сначала ничего не вижу, а потом замечаю: вроде как тени мелькают. Приглядываюсь — люди с ружьями. Выбегают из соснины, добегают до железной дороги и прячутся по другую ее сторону.

Мы бы их ни за что не приметили: рань да и туман. Ну, что тут разглядишь? Но насыпь тогда еще травой не заросла, и песок ее белый-белый, чистый сахар, и на белом песке все видно: и как люди, согнувшись в три погибели, бегут, и как по скату с ружьями карабкаются, и как тяжелое что-то тащат,

Поглядел я, покачал головой и говорю:

— Бабо, це нимцы... Ховай, — говорю, — дитэй, бо що-то зараз буде.

И невдомек мне, что каты эти шукают партизан, а партизаны в цей же час идут прямо им в руки, и с ними Гайдар.

Знать бы, что там Гайдар, что идет он зараз с теми хлопцами, — я бы выбежал на эту насыпь и крикнул що есть духу:

— Аркаша, беги по-пид стежкою!..

...Хиба же я знал?..

...В 1941 году был я путевым рабочим. Жил на шестьдесят третьем километре в каменном доме, как раз напротив будки. Будка по одну сторону насыпи, а казарма наша — по другую. Жило там три семьи.

И бригадиром был Алексеенко.

Партизаны знали, кто духу якого, и приходили ко мне много раз. Спрашивали, есть ли в селе немцы чи полицаи. Куст их, полицаев, вообще был в Гельмязеве, но случалось, что привалит их десятка два из района.

Гайдар заходил раза четыре. И все больше с одним командиром, родом из Винницкой области. Фамилии его не помню, да и фамилии Гайдара я тоже не знал. Звал всё по имени. А фамилию я узнал уже потом, товарищи сказали...

Гайдар все нас убеждал, что немцу будет плохо, и настраивал держать связь, узнавать, что где случилось, и сообщать в лес.

Ну, при случае мы так и делали.

...Какого числа не скажу, только была уже глубокая осень, выхожу я утром на двор. Жинка топит печку, принеси, велит мне, воды. Я взял ведро. Колодец был у нас рядом. Чую — какой-то гомон.

Дивлюсь — стоит простая подвода, вроде как лошадь напоить подвели. А привел ее наш человек. Ну, то есть мне он совсем не знакомый, но не полицай и не какой-нибудь там немец.

Спрашиваю:

— Що це за пидвода?

— Так мы же, каже, з Хоцек.

А Хоцки, смекаю, от Леплявы километров шестнадцать будут, не ближе.

— А чего?

— Нимцы с пулеметами приiхалы сюда. Выгналы нас пидводой.

— И много пидвод?

— Да ни, всего пять.

— Де же нимцы?

— Кажись, пишлы вон туда, робют засаду.

И подводчик показал на лес за будкой.

...Не знают только они.

Вот и будка. Метрах в пятнадцати от нее — молодые, сильные сосны. Здесь кончается село. А тропа, что бежит вдоль полотна, сворачивает вправо.

До лагеря — часа два ходу. И потому делают под соснами привал. Снимают мешки. Разминают плечи. Удобно усаживаются на пожухлой, жесткой траве. Достают кисеты и портсигары. Полной грудью вдыхают самосадный дым. Устало улыбаются. Хорошо!..

Проходит минут десять.

Пора бы и трогаться.

Но трогаться, чтобы опять идти, идти, не хочется.

Оттягивая время, закуривают еще по одной. Последней.

— Картошки б взять у Сорокопуда, — предлагает кто-то.

Действительно: сало теперь есть. Мясо тоже. Хлеб в землянках оставался. А картошки нет, и достать ее в лесу негде. Разве опять в Прохоровке. Но это ж не дело. Не успели вернуться — снова куда-то беги.

А Сорокопуд рядом. Перешел дорогу — и сразу его дом.

Освободили ведро. Сало из него переложили в мешки. Килограммом больше, килограммом меньше — теперь уж близко. А подыматься все равно никому не хочется.

И потому подымается Гайдар.

Никто не удивляется и не возражает. Привыкли.

И никто не представляет, что произойдет через минуту.

Тихо звякает ведро. Потом шаги по промерзшей за ночь земле. В такт им поскрипывает дужка. Шуршит, осыпаясь под тяжелыми сапогами, галька насыпи.

Четверо под соснами продолжают отдыхать.

Никто еще не знает, что сейчас произойдет.

У гребня насыпи спиной вдруг ощутил: сзади кто-то прячется.

Рывком обернулся.

И увидел.

Они притаились до неправдоподобного близко: возле самой тропы. Надо было их вовсе не ждать, чтобы сразу не заметить.

По удобным позам, по тому, как удивленно повернулись в его сторону бледные под касками лица и неторопливо передвинулись пулеметы, догадался: они здесь давно.

Держа каждого, и его тоже, на мушке, они слушали разговор под соснами и не стреляли только потому, что недоумевали: чего расселись эти пятеро?

Или ждут кого?..

...В запасе — лишь несколько мгновений, короткие доли секунды.

Еще не поздно, повинуясь инстинкту, перемахнуть прыжком через насыпь.

Шанс уйти невелик.

Это ясно. Здесь, на гребне, да еще с каких-то десяти метров, он до обидного отличная мишень.

И все-таки шанс этот есть!.. Есть!..

И весь прежний опыт подсказывает: не бывает такого положения, когда рисковый человек может безвольно сказать себе: «Конец!..»

Сколько раз он убеждался: когда не растеряешься — вывернуться можно... Можно...

И попадись он в мышеловку один — вывернулся бы! И написал бы потом рассказ. Как тот — «Первая смерть». Про случай под Киевом.

«Командир роты, — сказал тогда ему, пятнадцатилетнему мальчишке, помощник командира полка, — бой близок, а люди голодны. Идите в тыл, в штаб, и скажите, что я приказал прислать консервов».

И он отправился. Его нагнали всадники в незнакомой форме. Ни красноармейцы, ни курсанты такой не носили. И уже не скрыться...

Это стало с годами навязчивым, мучительным сном. Он просыпался посреди ночи. Ему вновь и вновь снились двое верховых в красных мундирах и синих шароварах. Лязг двинутого затвора. Холод приставленного к затылку винтовочного дула. Томительное ожидание удара. И мелькающая в глубине сознания мысль: «Кончено!.. Как это ни больно, ни тяжело, — все равно кончено...» А ведь даже тогда он остался жив!.. Вопреки здравому смыслу! Вопреки неумолимым законам войны! Так неужели ж теперь!..

Но прыгнуть в сторону теперь, молча и умело уйти от наведенных на него стволов...

— Ребята, немцы! — раздался его оглушительный крик.

«Не-емцы!..» — тревожно повторило эхо.

Дрогнули наведенные пулеметы.

Треснула поспешно одинокая очередь.

Гайдар упал.

Пуля попала ему прямо в сердце.

Но прежде чем пулемет застучал опять, в кусты, где притаились фашисты, за деревья, где они прятались, полетели гранаты!

Крик Гайдара лишь на несколько мгновений опередил выстрелы. Но это были те самые мгновения, которые позволили товарищам выхватить и бросить гранаты. Мгновения, ошеломившие гитлеровцев стремительностью ответного удара. Мгновения, лишившие врага главного преимущества — внезапности. Мгновения, даровавшие жизнь всем четверым.

Он погиб, чтоб спасти.

И спас.

Когда немцы, переждав взрывы, ударили из всех пулеметов и автоматов, под соснами лежали только мешки.

Александров и Никитченко скрылись в лесу. А Скрыпник и Абрамов пробежали вперед и спрятались за дощатой будкой. Они не видели, как Гайдар упал. Не знали, что с ним. И потому осторожно выползли из-за будки — посмотреть, где он, и попытаться вынести, если Аркадий Петрович ранен.

На железнодорожном полотне его не было.

Каратели между тем сразу приметили двоих за будкой. И обрушили весь огонь на них. Пули густо вспарывали сырой песок, расщепляли шпалы...

Решив, что Гайдар все-таки успел перемахнуть на другую сторону насыпи, Абрамов и Скрыпник поднялись и кинулись через рельсы.

Но и здесь, возле дома Сорокопуда, Аркадия Петровича не было тоже.

Гитлеровцы вытащили на рельсы крупнокалиберный пулемет и начали бить им вслед. Фашисты изрешетили хаты, за которыми то и дело прятались бойцы.

Забежав в огород к Опанасу Касичу, партизаны остановились.

Оглянулись.

Выхватили револьверы — гранат уже не было, да отсюда их и не докинешь — и разрядили их в пулеметчиков.

— Да бегите ж вы, скаженные! — крикнул им из щели, выкопанной в огороде, Опанас Максимович, пораженный дерзкой решимостью этих двоих.

Партизаны ничего не ответили. Подобрали полы шинелей. Пнули кинувшуюся им под ноги собаку и побежали к лесу. И пока они бежали, вслед им без умолку строчил пулемет, а в небе, оставляя грязные следы, продолжали лопаться ракеты.

Во время перестрелки Сорокопуд лежал на земле, прячась за бетонную трубу колодца, а потом вернулся в дом и выглянул в окно.

Рассвело, и он увидел немцев. Они двигались редкой цепью. И сколько хватало глаза, цепь эта ни слева, ни справа не имела конца. Чтобы не вызывать подозрений, когда немцы подойдут к его хате, Сорокопуд вышел во двор. С насыпи спускался высокий, худой солдат.

— Ком! Ком! — поманил он Игната.

Сорокопуд сделал несколько шагов. И тогда гитлеровец добавил по-русски:

— Человек. Похоронить...

...Аркадий Петрович лежал под насыпью, без шинели, вниз лицом. Рядом валялась, упав с головы, ушанка. Гайдар оставался в гимнастерке и защитных брюках. Сапог не было — сняли. Документы и орден тоже. На спине, у левой лопатки, алело небольшое пятно. Пуля пробила грудь навылет.

Сорокопуд и двое парней, что жили в одном с ним доме, выкопали могилу и опустили в нее тело Гайдара.

Под соснами, возле тропы, по которой часа два назад шел Аркадий Петрович, возник холм.

— Что будем делать? — спросил Скрыпник Абрамова, когда они, уйдя от погони, остановились в лесу.

— Ждать темноты. А там вернемся в деревню.

...В первой же хате им сказали, что немцев нет. Тогда двинулись к путевому обходчику.

— Кто там? — спросили за дверью.

— Откройте, пожалуйста, — ответил Скрыпник.

— Кто такие? — настаивал мужской голос.

— Свои, свои. Не бойтесь. Открывайте.

Сорокопуд открыл.

— Кто-нибудь посторонний у вас есть? — на всякий случай спросил Скрыпник.

— Нема никого. Только жинка, — объяснил хозяин. — А вы все-таки кто будете?

— А мы утром тут были, — успокоил Абрамов.

Вошла хозяйка.

Скрыпник сказал:

— Когда мы утром мимо вас пробегали, вы, хозяюшка, шли корову доить.

— Верно, — удивилась она. — То це вы были?

— Да, мы.

— Тогда что ж вы стоите? Сидайте.

Скрыпник спросил, что после них произошло. Сорокопуд ответил: одного убили. Остальные убежали.

И хотя партизаны знали — это Аркадий Петрович крикнул: «Ребята, немцы!», знали — по нему первому ударил пулемет, они еще на что-то надеялись.

— Как выглядел убитый? — спросил Скрыпник.

Игнат Терентьевич описал.

— А у вас не осталось чего-либо из вещей?

Хозяйка скрылась в другую комнату и вынесла ушанку с рыжим мехом.

Это была шапка Гайдара.

Скрыпник взял ее из рук женщины, подержал, помял в руках.

Абрамов и Скрыпник возвратились в отряд, доложили, как все было, и передали Горелову ушанку.

Товарищи подумали, что так оставлять могилу у сосен нельзя.

Не ровен час, немцы разберутся в документах и придут к могиле снова...

Глубокой ночью у будки путевого обходчика снова появились партизаны. Обнажив головы, постояли у холма, а потом, тщательно измерив, сколько шагов от насыпи до могилы, сравняли холм с землей и замаскировали все дерном...

ГЛАВА XLII. ГДЕ СУМКА?

Наспех прощупав мои карманы, староста снял с меня кожаную сумку.

Аркадий Гайдар, «Школа»

Эдуард Багрицкий

Есть у поэтессы Нины Саконской стихи о Гайдаре:

Из песни слова не выкинешь. И не надо: песня остается песней.

Только сумки Гайдара «на желтом ремне» у нас нет,

Она пропала.

Это была вместительная противогазная сумка, всегда набитая патронами для пистолета, запалами для гранат, мотками тонкого телефонного провода и другой необходимой на войне «галантереей».

Но главное богатство сумки, конечно, составляли записи. Аркадий Петрович вел дневник партизанского отряда. Многие десятки страниц занимали эпизоды обороны Киева и события, приключившиеся позднее, в группе Орлова. В иных он принимал участие сам. О других ему рассказывали.

Очерки, написанные и отосланные, когда еще было можно, в Москву, в «Комсомольскую правду», где их и напечатали, — это была ничтожно малая часть узнанного и увиденного Гайдаром. Остальное копилось, собиралось впрок.

Исключение составляли лишь два готовых очерка: «Во имя Родины» и «Варвары XX века», которые Аркадий Петрович хотел, но не смог переслать на Большую землю с полковником Орловым.

Гайдар не просто воевал. Гайдар войну еще изучал, сопоставляя ее с гражданской и стремясь уяснить, что же Красная Армия унаследовала от прошлого, а что родилось в ней только теперь. И об этом писал тоже.

Товарищам по оружию, которых он сам наблюдал в бою, Аркадий Петрович обещал: «Кончится война, и если останемся живы, напишу и про вас».

У него появилась даже особая поговорка. Услышав по радио печальную весть, узнав о подвиге, он неизменно произносил: «Что ж, и это запишем».

Аркадий Петрович не любил громких слов. Тетради, наброски, заметки, которые хранились в сумке, он небрежно именовал «литературной кухней». Но это была не «кухня», это была своего рода военно-полевая писательская лаборатория. Гайдар надеялся, если доведется, написать немало достойных книг. Одну он уже писал.

И потому с сумкой своей никогда не расставался. Лишь однажды Афанасия Федоровна Степанец уговорила его не таскать такую тяжесть, оставить у них.

Гайдар подумал, согласился, оставил.

А потом все-таки вернулся и забрал. Так ему было спокойней.

И вот сумка пропала...

Впервые об этом стало известно от Алексея Филипповича Башкирова, который после освобождения Леплявы был послан редакцией «Комсомольской правды» для расследования обстоятельств гибели писателя.

В его отчете говорилось, что сумку фашисты забрали вместе с орденом и документами.

Заново просматривая отчет Алексея Филипповича, я задал себе вопрос, который помогал мне уже не раз:

— А так ли это?..

Я в полной мере представлял себе, какой труд стоит за тремя страничками докладной. Ведь Башкиров был первым. Ему пришлось начинать на голом месте. И требовалось от него главное: установить, действительно ли убитый на насыпи партизан — Гайдар. И он установил: действительно...

О сумке же он знал достоверно одно: у Аркадия Петровича она была. После гибели исчезла.

Документы и орден забрали фашисты. Об этом свидетельствовали расстегнутые и вывернутые карманы, в которых не осталось ни обрывка бумаги, ни клочка конверта (что и сейчас подтверждает Игнат Сорокопуд).

Но никто пока не подтвердил, что немцы забрали и сумку. И потому рождается первое предположение: сумку немцы либо забрали, либо нет.

Это тем более важно, что Василий Иванович Скрыпник утверждает: когда пятеро партизан направлялись из Прохоровского леса в старый лагерь, сумки у Гайдара с собой не было.

Конечно, спустя четверть века Василий Иванович такой подробности может точно и не помнить: ведь никакой роли в этой операции сумка не играла.

С другой стороны, мы знаем, что бойцы отправлялись за продуктами. Им предстояло нести на себе немалый груз. В лагере они оставили даже винтовки.

Не исключено, что Аркадий Петрович оставил в лагере и сумку.

Если это было так, возможно, Горелов ее закопал в том же месте, где и весь архив отряда, о чем я расскажу в главе «Гибель командира».

...Прятал Горелов сумку с рукописями Гайдара или нет, нам пока неизвестно. Между тем Опанас Максимович Касич рассказывал, что в день гибели Гайдара, когда фашисты уже уехали, он пришел к могиле.

Под соснами, где останавливались партизаны, он увидел несколько вывалянных в грязи, затоптанных сапогами ломтиков сала, рассыпанный табак-самосад и брезентовую сумку из-под противогаза. Касич поднял ее, потряс. Из нее посыпались табачные крошки.

Это могла быть сумка кого-либо из бойцов. Но если она все-таки принадлежала Гайдару, то возникает вопрос: почему фашисты не забрали ее вместе с бумагами?.. Ведь записей и тетрадей у Аркадия Петровича было много. Казалось, удобнее ничего не вынимать, а забрать все вместе. Однако сумка осталась валяться на земле.

Почему?..

Объяснение здесь может быть только одно: бумаг в ней было мало. Гайдар нес с собой не всё, видимо оставив большую и главную часть рукописей в каком-то надежном месте.

В каком же?.. Где?!

Живет на Украине вдова лесника, Анна Антоновна Швайко. В доме у них, как уже говорилось, много раз бывал Гайдар.

Анне Антоновне довелось быть свидетельницей разговора Аркадия Петровича с ее мужем. Говорил Гайдар о рукописях, которые надо сохранить во что бы то ни стало, потому что будут они ему нужны после войны для работы над книгой. Лесник обещал.

Анна Антоновна вспоминает, что такой разговор она слышала трижды, но ни разу не имела возможности дослушать его до конца, потому что всегда очень нервничала, когда в дом приходили партизаны, и предпочитала находиться на улице.

По тону всех трех бесед, по отрывочным фразам женщина поняла, что речь шла о бумагах, уже отданных Гайдаром Михаилу Ивановичу. И Аркадий Петрович объяснял, что его рукописи представляют ничуть не меньшую ценность, чем документы, в том числе секретные, оставленные леснику другими окруженцами.

В Киеве я рассказал об этом полковнику Орлову.

— Да, да, — заволновался Орлов, — помню, как Аркадий Петрович советовал и мне оставить часть своих бумаг, а не тащить с собой. Швайко он верил. К тому же лес...

И тогда я понял, почему Гайдар не захотел оставить сумку у Степанцов. Им он верил, положим, не меньше. Но Степанцы жили в селе. Прятать они могли в доме либо на огороде: ведь в чужой двор не понесешь. А в лесу каждый пень — тайник.

...Но где все спрятано, Михаил Иванович никому не говорил, много раз обещая жене, что сведет ее и покажет.

Однако подпольная работа создавала постоянный недосуг, а тут однажды ночью за ним пришли и арестовали.

Когда полицаи уводили Михаила Ивановича, он дал жене понять, что сообщит ей кое о чем из тюрьмы. Если доведется.

...В золотоношской тюрьме у Анны Антоновны не приняли передачу. Спросила: почему? Ответили: Швайко у них уже нет.

— А где же он?!

Полицай засмеялся:

— Не все ли тебе равно?

Пошла на кладбище.

Ее нагнал незнакомый человек с повязкой на рукаве. Шепнул, чтобы не уходила, а подождала его.

Стояла зима. Было пронизывающе холодно — и от ветра, и от близости могил.

Подъехали сани, укрытые дерюгой. С них соскочил мужчина с повязкой и еще двое. Они стали раскапывать яму.

Когда раскопали, женщина увидела, что яма большая, а заполнена только наполовину и у стенки ее, в усталой позе, свесив голову на грудь, сидит муж, Михаил Иванович.

Был он в нижней рубашке и пиджаке, в котором ушел из дому.

Анна Антоновна подбежала к мужу, провела рукой по его волосам и лицу, на котором не таял снег, и тут только заметила, что из кармана пиджака торчит лоскут бумаги.

Это была записка.

Аня!

Меня допрашивал Самовольский Михаил... Он допытывался, откуда я беру и где храню бланки документов, что я давал с собой разным людям из окружения... Я ничего не сказал... Береги детей...

Больше в записке ничего не было.

Тайники Михаила Ивановича мог знать младший его сын, Володя, но он трагически погиб во Львове в 1955 году.

А раньше никто не интересовался...

Я надеюсь на помощь старшего брата Володи, Василия Михайловича...

Хочу верить: среди безвестных, бесценных кладов земли лежат, возможно, в патронной цинковой коробке, или в старом ведре, или в прорезиненном каком-нибудь плаще рукописи Аркадия Гайдара.

И если мы найдем хоть одну страницу, это будет лучшим памятником ему за великий его писательский и солдатский труд.

ГЛАВА XLIII. ГИБЕЛЬ КОМАНДИРА

— Вставай... вставай, Толька!

Кругом измена! Все в плену...

Аркадий Гайдар, «Военная тайна»

Горелову стало очевидно, что гитлеровцы задались целью уничтожить отряд.

Разведчики, посланные в Гельмязево, принесли газету. Германское командование обещало десять тысяч рублей за поимку первого секретаря райкома...

Командир предложил разделиться на маленькие группы и двигаться к линии фронта порознь. Иного выхода он не видел.

Перед тем как разойтись, сочли нужным закопать оружие, которое нельзя было взять с собой, списки отряда, протоколы партийных собраний, печать, а также партийные, комсомольские билеты мертвых и живых.

Ночью принесли всё в Лепляву.

Сначала думали рыть яму в огороде у Степанцов. Но Игнат Касич — он жил на самой окраине, вблизи леса, — сказал, что лучше у него.

Окна в доме Игната Федоровича были плотно завешаны. Горела керосиновая лампа. Партизаны молча доставали из карманов и клали на стол маленькие разноцветные книжечки.

Горелов, худой и бледный, складывал стопки билетов, пачки исписанных карандашом страниц в пустые цинковые коробки из-под патронов.

Жена Касича, Елена Дмитриевна, и сестра его, Афанасия Федоровна, следили за этими сборами и плакали.

Потом Горелов, Скрыпник, Степанец, Касич, прихватив с собой карабины, винтовки, гранаты, наганы, ручной пулемет и диски к нему, вышли из хаты.

Было непроглядно темно. С легким шорохом входили в подмерзшую землю лопаты.

И никто не догадался позвать женщин и показать им на всякий случай, где все закопано...

Командира в дорогу собирала Афанасия Федоровна. Она достала ему теплую барашковую шапку. Выпросила у соседей старый костюм. Брюки оказались коротки. Пиджак узок. Но другого не было. Вещи, которые имелись в доме, Афанасия Федоровна раздала еще раньше, все, до последней рубашки...

Федор Дмитриевич направлялся к линии фронта. К Харькову. Вместе с ним — Александров и Никитченко.

Помня о приказе немцев с угрозами и посулами, партизаны двинулись глухими, отдаленными селениями, где почти не бывали немцы и где люди с меньшей опаской принимали незнакомых.

3 ноября добрались до хутора Малинивщина и постучались в маленький домик. Он выглядел неприметным. В случае облавы меньше всего можно было ожидать, что полицаи в него заглянут.

В хате жила Надежда Гоптар с детьми. Она впустила партизан, предложила раздеться. А сама выскочила к соседям за хлебом: свой у нее весь кончился.

После ужина постелила партизанам на полу.

Ночью в дверь негромко постучали. Все трое проснулись.

— Это моя сестра, — успокоила хозяйка, слезая с печки. — Она всегда ночует у меня. Одной-то мне с детьми страшно. А тут у них вечеринка.

Брякнул засов. Рывком распахнулась дверь. Отпихнув сестру Гоптар — свое она уже сделала, — ворвались в комнату люди с немецкими карабинами и гранатами на изготовку.

Горелова и его спутников избили, крепко связали, бросили на подводу и ночью же повезли в Гельмязево.

Здесь арестованных разделили. Федора Дмитриевича сразу доставили в жандармерию. Она помещалась в его квартире.

В комнате для допросов — бывшем кабинете — стоял кожаный диван с полкой, шкафчиками. На нем Горелов обычно спал, возвратясь под утро из колхоза. В углу валялись игрушки: автомобили без колес, лошадь с вырванным хвостом, вырезанные из дерева лодки. Ими играли мальчишки — трое сыновей. Счастье, что они уехали.

...Ноябрьским вечером Мария Сергеевна Станиславская, еще недавно секретарь-машинистка райкома, стояла у печи и варила галушки.

Вошел Семен Маргара. Люди говорили про него: из шкуры лезет вон, так ему хочется угодить немцам.

У Маргары было дело к Шульге, мужу Марии Сергеевны, человеку мрачному и жадному, жизнь с которым становилась все невыносимей, особенно теперь, когда Шульга доставал мешками соль и сахар, а после продавал стаканами на базаре.

Пьяно опустившись на лавку, Маргара достал портсигар, свернул самокрутку. Кому-то старательно подражая, закурил. На его запястье блеснули часы. Мария Сергеевна, увидев их, оцепенела.

...Месяца три назад, садясь в машину и давая Марии Сергеевне последние указания, Горелов неловко повернулся и ударил часы о дверцу кабины. Приложил к уху — не тикают. Федор Дмитриевич расстегнул ремешок, протянул секретарю часы и попросил отдать их в починку.

Мастер сменил пружину, но подходящего стекла у него не нашлось, и он оставил старое, с трещиной посередине...

— Что буркалы таращишь? — спросил Маргара, перехватив ее испуганный взгляд. — Или, может, узнала?

— Узнала.

— Чьи же они, примерно, будут? — спросил он и от удовольствия даже прищурился.

— Горелова.

— Правильно, — похвалил Маргара. — А как попали ко мне, знаешь?.. Не знаешь?.. Ишь ты, секретарь-машинистка, а не знаешь. — Маргара засмеялся. — Должна знать, должна. — И тут же хвастливо: — Дело твоего Горелова веду... Поняла?.. Крепкий гад такой... Я его спрашиваю, а он молчит. Я его опять, значит, спрашиваю... Опять молчит... Ну, у меня тоже нервы... Верно?.. Я ему пальцы между дверей... Аж белый стал... А молчит. Я ему тогда по-дружески:

«Ну, чего ты, дурак, молчишь? Кто этот героизм твой увидит?»

«Мне, говорит, все равно недолго жить, и я ничего не скажу...»

Но смотри, Сергеевна, если проболтаешься! — пригрозил вдруг Маргара.

На другой день она стояла у калитки своего дома и разговаривала с соседкой, когда по мостовой застучали копыта. Ехала подвода. Ее сопровождали два немца.

— Мария, здравствуйте и прощайте! — донеслось с подводы.

Станиславская с трудом узнала Горелова. Он был без фуражки, обе руки забинтованы. С ним сидели еще двое. Горелов хотел что-то сказать, но немец замахнулся автоматом,

В Золотоноше первым секретарем Гельмязевского райкома партии занималось гестапо. Рассказывают, когда наши войска освободили город, во дворе гестапо нашли тело Горелова. Оно было все обмотано колючей проволокой.

ГЛАВА XLIV. НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ПОДРОБНОСТИ

В начале ноября 41-го года в Гельмязеве объявился Погорелов. Полицаи тут же его задержали. В районе Погорелова знали, и полицаи знали его тоже.

Но он достал из кармана справку о том, что подателю настоящей — фамилия, имя, отчество полностью — германскими властями дозволяется беспрепятственное передвижение до Харькова и обратно. Полицаи переглянулись, вернули бумажку и двинулись дальше, недоумевая.

Поселился он у одной «веселой вдовы». Набрала она в оставленных домах и в брошенных при отступлении складах муку, сахар, зерно, крупу и варила теперь ведрами самогон.

Лицо у Погорелова от ежедневного пьянства распухло. На улицу он выходил только с наступлением темноты. Случайно встречаясь с кем-нибудь, опускал глаза. С ним не здоровались. Лишь однажды две женщины, проходя мимо, бросили ему прямо в лицо: «Иуда».

Не ответил.

Между тем районный староста Костенко по едва приметным признакам уловил, что положение его при «новом порядке» не столь прочно, как ему мечталось.

Догадываясь, что начальство узнаёт от полицаев о малейших его прегрешениях, стал он еще больше лютовать по селам, а заодно, дабы имели страх, поприжал и ближайших своих соратников.

И тогда один полицай, смекнув, что в подчинении у Костенко жизни ему все равно не будет, признался — по секретным каналам — в давно мучающих его сомнениях: а не является ли районный староста замаскированным партизанским агентом?!

В доказательство же посоветовал поискать, не отыщется ли кое-что утаенное за бочками в подполе, а также в левом углу амбара Костенко, под дровами...

...В Золотоношу разжалованного районного старосту доставили вместе с кипами найденных полушубков, сапог и штабелями ящиков.

Хитроумных его доводов, почему он скрыл от германских властей целый партизанский склад, гестаповцы во внимание не приняли. И на первом же допросе Костенко был умело — насмерть — запорот по той же самой проверенной методе, по какой еще недавно запарывали насмерть других людей по его, Корнея Яковлевича, авторитетному указанию.

С внезапной смертью Костенко и сменой начальника в Золотоноше тайная «заслуга» Погорелова среди множества иных неотложных дел оккупантами попризабылась.

А тут еще им надоело разыгрывать «спасителей». Начали они без всяких деклараций грабить колхозников и увозить в гестапо всех, кто занимал хоть маленькую должность при советской власти.

Арестовали однажды ночью и Погорелова, а заодно и «веселую вдову». Как сообщницу. Донос написал Михаил Кричун, который приходил к ней в гости и пил самогон вместе с Погореловым.

...Осенью 1943 года, когда Красная Армия уже освободила Гельмязево, копала Мария Сергеевна Станиславская в своем огороде картофель. Остановилась у ее калитки телега. Спрыгнул с нее мужчина в темно-синем новом пиджаке и вышитой украинской рубашке.

— Давай скоренько езжай и забери что надо. А я тебя подожду, знаешь где, — велел он мальчику-подводчику.

Мужчина приблизился, и Станиславская его узнала: «Семен Маргара!.. А ведь говорили, что он бежал с немцами...»

— Куда это ты, Семен, такой нарядный собрался? — кокетливо спросила его Мария Сергеевна,

— К брату вот спешу, — ответил он, глядя себе под ноги, и быстро зашагал огородами.

«Уйдет ведь сейчас!.. Уйдет!.. Что же делать?!»

И тут она увидела двух пограничников. Они шли по улице.

— Задержите его! — крикнула Станиславская, показывая на Маргару. — Это душегуб!..

Сбросил Маргара нарядный пиджак. Скинул немецкие, в награду полученные, сапоги и бросился по грядкам в шерстяных носках.

Нагнал его один пограничник, взмахнул автоматом и первым же ударом сшиб с ног.

— Не имеете права так обращаться с человеком, — пожаловался Маргара, когда сыромятным ремнем от его же штанов связали ему пограничники руки.

А потом заседал военный трибунал. Одним из свидетелей обвинения на процессе выступала Мария Сергеевна Станиславская.

Перед казнью Маргара плакал, ползал перед конвоирами на коленях и порывался поцеловать им сапоги.

Он еще надеялся разжалобить Возмездие.

ГЛАВА XLV. ЕГО ИСКАЛИ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

...3) В случае, если обо мне ничего долго нет, справиться у Владимирова... или в «Комсомолке» у Буркова.

4) В случае еще какого-либо случая действовать не унывая по своему усмотрению.

Аркадий Гайдар, записка, оставленная Д. М. Гайдар перед отъездом на фронт.

Эта книга была уже набрана и сверстана, когда из очерка Леонида Замятина «Последние дни с Гайдаром», опубликованного в харьковской газете «Красное знамя» от 19 апреля 1965 года, стало известно: бывший лейтенант Сергей Федотович Абрамов, приславший первое известие о гибели Гайдара, Абрамов, которого искали двадцать с лишним лет, — жив!..

Жив!

Как потом выяснилось, и Замятин, зная Сергея Федотовича не первый год, узнал о героическом прошлом Абрамова совершенно случайно, поскольку сам Абрамов о военной своей судьбе ни перед кем не распространялся, а люди, окружавшие его, мало ею интересовались.

...Получив газету с очерком Замятина, сажусь в поезд и еду в Харьков.

Хочу видеть Абрамова. Хочу понять смысл слов, написанных им первого мая 1942 года в письме к Доре Матвеевне Гайдар: «Выполняя просьбу Вашего мужа, тов. Гайдара Аркадия Петровича, сообщаю Вам...»

Когда же, при каких обстоятельствах Гайдар мог Абрамова об этом просить: задолго до случившегося, предвидя такую возможность, или?..

Жду Абрамова в заводоуправлении крупнейшего в Харькове предприятия, а начальник отдела кадров кричит в трубку внутреннего телефона:

— Ты, что ли, Абрамов-то?.. И с Гайдаром в одном партизанском отряде был?! Смотри-ка!.. Ну, ходи тогда ко мне. Журналист тут один до тебя из Москвы приехал... Что ему надо, ты сам у него спросишь. А я так понимаю, про подвиги твои в газету писать хочет... Смотри, еще в историю попадешь, — смеется начальник отдела кадров.

Я сажусь на стул и жду.

«Какой он, Абрамов?» — думаю я.

В кабинет то и дело входят люди. И всякий раз, когда раздается осторожный стук и приоткрывается обитая клеенкой дверь, я вздрагиваю и всматриваюсь в вошедшего: «Он или не он?..»

И вдруг дверь открывается широко. Входит черноволосый, немного грузный человек с прекрасным добрым лицом и смущенной улыбкой, которую он пытается как бы разгладить, водя рукой по краям широких, ровно подстриженных усов.

В густых волосах его ни проблеска седины. И даже усы нисколько его не старят, а лишь подчеркивают удивительную молодость и свежесть его лица.

Это Сергей Федотович Абрамов.

— ...С Аркадием Петровичем я познакомился уже в окружении под Киевом, в Семеновском лесу, куда попал с немногими бойцами своего тридцать первого понтонного батальона, — рассказывает вечером, в номере гостиницы «Интурист», Сергей Федотович. — Получилось это так.

Мы возвращались под утро после неудачной попытки вырваться из леса. И вдруг один из моих ребят заметил:

— Товарищ лейтенант, посмотрите, кто это идет?

Гляжу — военный, командирская фуражка, шинель внакидку. А петлицы на шинели и гимнастерке пусты.

Надо сказать, что гитлеровцы засылали к нам, в Семеновский лес, немало всяких лазутчиков и перебежчиков из числа той швали, которая сначала добровольно сдавалась в плен, а потом соглашалась идти нас уговаривать: «Мол, сдавайтесь, не бойтесь, вам тоже ничего не будет...»

И подумали мы об этом незнакомце плохо.

И тот же мой боец, который первым его заметил, первым к нему и подошел:

— Что, — спрашивает, — за товарищ?.. Почему такой вид?.. — И винтовку держит под мышкой.

А незнакомец... а незнакомец широко так, радостно улыбнулся (ему, видимо, понравилось, что его остановили и спросили), неторопливо поправил на себе шинель и говорит:

— Давайте знакомиться: Аркадий Петрович Гайдар, корреспондент «Комсомольской правды»...

Ну, а кто же из нас его не знал?.. Мы же, мальчишки, воспитывались на его книгах!..

Мои бойцы тут же смущенно окружили Аркадия Петровича: все ж таки получилось неудобно.

А он:

— Не верьте, — говорит, — мне на слово. — Расстегивает карман, достает маленькую сафьяновую книжечку — удостоверение.

Мы все по очереди (все-таки любопытно!) книжечку эту посмотрели и бережно, чтобы не испачкать, вернули.

Вот с тех пор и оказались мы с Аркадием Петровичем вместе.

Я лично был с ним вместе до 26 октября...

Прямо скажу: сколько мог, я старался от него не отходить. И не только потому, что быть возле него было, ну, просто интересно. Я, например, живого писателя вообще видел в первый раз.

И даже не потому, что для молодого очень лейтенанта, каким я был в ту пору, хоть и участвовал уже во второй войне, был он авторитетом громадным (я помнил, что он провоевал всю гражданскую).

А в том, что рядом с Гайдаром там, в этой проклятой «мышеловке», где до ближайшего немецкого автоматчика, может быть, самое большое километр, рядом с Гайдаром всегда было спокойней.

Стоило однажды всем нам приуныть, что вот приходится есть полусырую конину — без хлеба, без соли, потому что никаких других продуктов нет и достать невозможно, — как Гайдар тут же рассказал случай, который произошел в гражданскую войну.

Аркадий Петрович служил тогда в Сибири и командовал батальоном. А в горах, где его батальон гонялся за бандой атамана Соловьева, их настиг гололед. К тому же кончились продукты у бойцов и нечем было кормить лошадей.

— И мало того, — говорил Гайдар, — что мы от усталости и голода валились с ног сами, нам еще приходилось тащить на себе лошадей, потому что если мы их тут, в горах, бросим, то какие же мы без коней кавалеристы?!

А в другой раз, когда немцы были совсем близко и невозможно было развести огонь, чтобы погреть хотя бы руки, Гайдар рассказал, как он совсем недавно тонул в речке Трубеж.

Это была маленькая болотистая речушка на пути отступления наших войск. И многие, думая, что ничего не стоит через нее перейти, смело шли в воду, а их начинало засасывать. И немало народу в подлой этой речушке погибло.

Гайдар в ней тоже чуть не погиб, но какой-то красноармеец его спас.

И хотя случай был скорее грустный, чем веселый, Гайдар так подробно описывал, как смело он сначала ступил в воду, но тут же поскользнулся и, думая удержаться, сделал еще шаг, а нога почти по колено ушла в илистое дно, и как потом незнакомый красноармеец тащил его за воротник, и что красноармеец говорил, пока тащил, — что все, кто слушал Аркадия Петровича, покатывались со смеху.

Но громко смеяться было нельзя, и оттого все казалось еще смешней.

Гайдар написал потом про этот случай целый рассказ, и в партизанском отряде под Леплявою бойцы часто просили его рассказ этот почитать. Гайдар охотно его читал, как, впрочем, и другие, тоже небольшие, но уже законченные вещи.

Как-то утром в Семеновском нашем лесу стало известно, что в одном месте немцы оцепление сняли.

В других кое-где еще похаживали редкие автоматчики, слышался треск мотоциклов. А здесь не видно было никого.

Аркадий Петрович предложил выслать разведку. Тут же нашлось несколько смельчаков. Они прошли пять или шесть километров и вернулись в лес доложить: никого нет.

— Недалеко от леса дорога, — рассказывал молодой парень со значком ГТО. — Вдоль дороги по обе стороны поля со скирдами хлеба. И кругом — ни души. Так что можно выходить... — радостно закончил боец.

— Я думаю... это... ловушка... — негромко сказал Гайдар.

— Что значит ловушка?! — удивились и закричали вокруг.

— Дорога открыта!

— Немцам сейчас просто не до нас!

— Выходить, и все!

— Не подыхать же нам тут с голоду!

— Братва, выходим, к черту!

— Обождите!.. — Гайдар поднял руку.

Все остановились.

— Я не говорю, что надо сидеть здесь, пока мы все не передохнем с голоду, — сказал он. — Я тоже здесь сидеть не собираюсь. Но выходить надо там, где нас не ждут. Мне, например, не нравится, что они выпускают нас в чистое поле. В поле каждый пень за версту виден... И потом, подумайте сами: вчера они убили двоих санитаров, которые хотели набрать в каски воды... для раненых... А сегодня выпускают нас всех живыми?.. Чего ради?..

Мои понтонеры, конечно, поддержали Аркадия Петровича, другие согласились с ним тоже: «Правильно товарищ говорит. Нечего самим в петлю лезть».

И ночью, с группой полковника Орлова, мы вырвались из леса, правда, не без потерь, в другом совершенно направлении. Было нас поначалу тысячи две, если не больше. Проводником у нас был Яков Рябоконь, который хорошо знал эти места, потому что каждый год здесь охотился.

А многие горячие головы совета Аркадия Петровича не послушались. И, помню, через несколько дней, мы находились уже недалеко от Леплявы, местные жители рассказали, что возле Семеновки немцы перебили тьму народа.

Люди вышли из леса в чистое поле — откуда ни возьмись, автоматчики на танках. У кого оружие — те давай отстреливаться. У кого никакого оружия — прятаться в скирды. А танки по скирдам гусеницами...

Мои ребята в тот вечер у костра долго беседовали о том, что нам сильно повезло, что мы «задержали» Гайдара. Не случись этого, неизвестно, что теперь было бы с нами...

В партизанском отряде Горелова Абрамов участвует почти во всех операциях, в которых участвует Гайдар.

Когда же большая группа военных собирается и уходит к линии фронта, отлично понимая, что отряд Горелова мало подготовлен, а лес, где расположен отряд, мало пригоден для сколько-нибудь продолжительных боев, Абрамов и его товарищи по батальону, узнав, что Гайдар остается, решают: они тоже остаются. Они Гайдара не оставят одного.

В том жестоком бою у лесопилки, когда гитлеровцы внезапно обрушиваются на партизанский лагерь, Абрамов и его саперы принимают на себя немалую часть удара карателей, ожесточенным автоматным огнем и гранатами раз за разом отбрасывая гитлеровцев, как только они подымаются в атаку.

Вечером после боя все они, сколько их осталось, измученные, опустошенные, сидят в ожидании темноты на поваленном дереве. И вдруг Гайдар говорит Абрамову, который сидит рядом с ним:

— Сережа, запиши мой адрес...

— Ну, что вы, Аркадий Петрович!

— Нет, ты на всякий случай запиши... Если что со мной случится, сообщишь в Москву... Даже не домой, а в Союз писателей. Верней дойдет...

Гайдар вынимает из нагрудного кармана гимнастерки маленький браунинг и протягивает Абрамову.

— Он, — говорит Аркадий Петрович, — долго у меня хранился. На вот, я дарю его тебе...

Этот браунинг некоторое время спустя, выходя из окружения, Абрамов попросил в одной хате запечь в небольшой каравай хлеба: если вдруг станут где обыскивать.

А через несколько дней Абрамов переправлялся в маленькой плоскодонке через речку. Внезапно лодка напоролась в темноте на топляк или остатки какой-то плотины и перевернулась.

Вещевой мешок с зачерствевшей половинкой каравая, в которой был запечен пистолет, пошел ко дну... Мешок лежал на корме.

После немалых мытарств по занятой врагом территории Абрамов попал наконец в отряд к Сидору Артемьевичу Ковпаку. И все те первые месяцы, что был он у Ковпака, помнил о просьбе Аркадия Петровича.

— И вот первого мая 1942 года, — рассказывает Абрамов, — пришел к нам с Большой земли самолет. Я написал Доре Матвеевне Гайдар про Аркадия Петровича, как все случилось...

В тот же день я был назначен командиром группы минеров (вскоре она стала называться ротой). Помню, зимой того же 1942 года мне с частью роты удалось захватить железнодорожный мост в районе станции Сарны и заминировать полотно.

И когда буквально через полчаса появился эшелон и сработали наши с Гориным заряды, и все вагоны с солдатами и техникой полетели с насыпи вниз (там была такая же, как в Лепляве, насыпь, только гораздо выше), и в вагонах тут же стало что-то рваться, и донеслись крики, я подумал: «Это вам... за Аркадия Петровича...»

В «Боевой характеристике» капитана запаса трижды орденоносца Сергея Федотовича Абрамова говорится:

«За период с 1 мая 1942 года по 1 февраля 1944 года рота минеров и лично тов. Абрамов пустили под откос более 20 эшелонов противника с живой силой, техникой и боеприпасами, взорвали более 300 железнодорожных и шоссейных мостов, уничтожили 104 километра линии связи, десятки предприятий, сожгли и взорвали более 300 нефтяных вышек, три нефтеперегонных завода и 5 складов нефти.

Кроме того, тов. Абрамов все время обеспечивал постройку мостов на всем пути движения...»

Документ подписали: Герой Советского Союза генерал-майор Вершигора и Герой Советского Союза майор Войцехович.

В личной библиотеке Сергея Федотовича хранится одна из книг Петра Вершигоры с дарственной надписью: «Сергею Абрамову, партизану-ковпаковцу, герою Отечественной войны, выдающемуся подрывнику...»

Книга называется: «Люди с чистой совестью».

ГЛАВА XLVI. «И НА ЧТО МНЕ ИНАЯ ЖИЗНЬ?»

...Другая молодость? Когда и моя прошла трудно, но ясно и честно!

Аркадий Гайдар, «Горячий камень»

...Закончилась война. Все больше народу хотело посетить могилу Гайдара. Для этого сначала нужно было доехать до Канева, потом долго идти к Днепру, терпеливо ждать парома, который перевезет тебя на другой берег. А там — семь километров зыбкого песка до Леплявы.

И тогда решили прах Гайдара перехоронить.

Приехали из Москвы близкие Аркадия Петровича и с ними — в синей курсантской форме — сын его Тимур. Приехали делегации Союза писателей, издательства детской литературы.

Сбежались ребята из окрестных сел. Прибежал и Витя Степанец. Он держался уверенно и с достоинством: ведь он знал Гайдара, и ему завидовали все, сколько их тут было, мальчишки.

...Негромкая команда. Гроб с телом писателя-воина поднимают с земли и медленно на руках несут долгие километры к Днепру. И, сопровождая процессию, как это и положено, когда хоронят героя, движется воинский эскорт.

Паром отчалил, и широкий Днепр словно замер. Все знали: в этот день будут перевозить прах Гайдара. И, завидя паром, остановились катера и пароходы, застопорили ход буксировщики и самоходные баржи.

Проплыла слева высокая Тарасова гора, где бывал Гайдар.

Бессменными часовыми на видном со всех сторон посту замерли иссеченные осколками, выщербленные фугасами, могучие железобетонные опоры моста, описанного Гайдаром в очерке «Мост».

...Мягкий толчок. Другой берег. И процессия движется дальше — к парку в центре Канева, расположенному на высоком холме.

Здесь, близ братской могилы ста сорока одного парашютиста, должно было теперь покоиться тело писателя-партизана Аркадия Гайдара.

Начался митинг. Люди говорили горячие, берущие за сердце слова. А когда все ушли, Тимур посадил у изголовья отца маленькую березку.

Березка выросла, и теперь она чуть склоняется над памятником. Летом сквозь густую листву лучи солнца падают на мраморное лицо Гайдара. Ветер шевелит листья, и потому кажется, что выражение лица Аркадия Петровича все время меняется.

В ясный день отсюда, с холма, замечательно далеко видно. Глубоко внизу, под обрывом, проносится ровной стрелой шоссе. За ним белеют маленькие веселые хатки, оплетенные сетью дорог и тропинок, а за хатками и обширными зарослями густого кустарника течет старый Днепр.

И когда стоишь у памятника Гайдару, то думаешь, что памятник этот поставлен здесь как символ скромной солдатской доблести, как символ верности Гайдара всему, что он говорил и писал.

Август 1962 — март 1968