Пасхальный парад

Глава 1

У обеих сестер Граймз жизнь не сложилась, и задним числом по всему выходило, что начало их бедам положил родительский развод. Состоялся он в 1930 году, когда Саре было девять, а Эмили пять. Их мать, желавшая, чтобы девочки называли ее Пуки, перебралась с ними из Нью-Йорка в Тенафлай, Нью-Джерси, где сняла дом. Там, в пригороде, по ее разумению, и школы были получше, и сделать карьеру в качестве агента по недвижимости было полегче. Из этой затеи ничего путного не вышло — ее планы начать самостоятельную жизнь редко удавались, — и хотя через два года они из Тенафлая уехали, этот недолгий период девочкам запомнился.

— А почему ваш отец никогда не бывает дома? — спрашивали их другие дети, и Сара первая спешила объяснить, что такое развод.

— Так вы его совсем не видите?

— Еще как видим.

— А он где живет?

— В Нью-Йорке.

— А что он там делает?

— Он пишет заголовки. Для газеты «Сан».

То, как она это произносила, явно должно было производить впечатление. Быть вульгарным безответственным репортером или постоянно переписывать чужие статьи — много ума не надо; другое дело — сочинять заголовки! Человек, способный переварить новости дня во всей их сложности, выбрать из них самые значимые и сформулировать суть в нескольких тщательно отобранных словах на ограниченной газетной площади, — вот журналист-ас и отец, которым можно гордиться!

Однажды, когда девочки были в городе, он устроил им экскурсию по издательскому дому «Сан», и они увидели все своими глазами.

— Сейчас должны запустить первый тираж, — сказал он, — поэтому мы спустимся в печатный цех и понаблюдаем, а затем я вас проведу по верхнему этажу.

Они сошли вниз по железной лестнице, встретившей их запахами чернил и свежих оттисков, и оказались в огромном подземелье, где выстроились в шеренги печатные машины. Всюду сновали рабочие в аккуратных квадратных шапочках из газет.

— Пап, а почему они все в таких штуках? — поинтересовалась Эмили.

— Если бы ты спросила у них, они бы, скорее всего, тебе ответили: «Это чтобы не испачкать волосы чернилами». А я думаю, они просто пижоны.

— А пижоны — это кто?

— Да вот хотя бы твой мишка. — Он показал на значок в виде медведя в обрамлении гранатовых камешков; этот значок она приколола сегодня утром на платье в надежде, что он обратит на него внимание. — Настоящий пижон.

На их глазах наборная полоса перекочевала на конвейерные ролики, там ее зафиксировали, и по звонку колокольчиков заработали прессы. Стальной пол дрожал под ногами и щекотал ступни, а грохот стоял такой, что не поговоришь; они могли только с улыбкой переглядываться, а Эмили даже заткнула уши. Белые бумажные полосы бежали через ротапринты во всех направлениях, а наружу выходили готовые газеты, вырастая аккуратными объемистыми стопками.

— Ну как? — спросил Уолтер Граймз у дочерей по пути наверх. — А сейчас мы увидим комнату, где делаются городские новости.

Их глазам открылось множество столов, за которыми раздавался стук пишущих машинок.

— За этими столами они и делаются, — продолжал Уолтер. — Вот этот лысый, болтающий по телефону, — редактор. А вон тот — важная птица. Ответственный редактор.

— А где твой стол, папа? — спросила Сара.

— Мой там, где правят материалы, на периметре, видишь? — Он показал пальцем на большой полукруглый стол из желтого дерева. В торце его сидел один человек и еще шесть в ряд; они читали и что-то вписывали карандашами.

— За этим столом ты пишешь заголовки?

— И заголовки тоже. Дело происходит так. После того как репортеры и редакторы закончат, вон тот парнишка приносит материал нам. Мы проверяем грамматику, орфографию и пунктуацию, придумываем заголовок, и после этого материал готов к печати. Привет, Чарли! — обратился он к мужчине, направлявшемуся к бачку с питьевой водой. — Чарли, это мои девочки. Сара и Эмили.

— Ишь ты, — мужчина согнулся чуть не пополам, — какие красотки. Будем знакомы.

Потом отец повел их в телетайпную, где они увидели, как поступают новости со всех концов света, и в наборный цех, где рамка с литерами подгонялась к стандартному листу.

— Ну что, проголодались? — спросил их отец. — Давайте сначала заглянем в дамскую комнату.

Когда они вышли в залитый солнцем городской парк, он взял их за руки. Обе хорошенькие, обе в легких пальтецах поверх нарядных платьев, в белых носочках и черных туфельках из натуральной кожи. Сара, темненькая, была сама наивность, и это выражение лица и в будущем ее никогда не покидало. Эмили, светленькая и худенькая, ниже сестры на голову, имела вид чрезвычайно серьезный.

— Городская ратуша не впечатляет, правда? — сказал Уолтер Граймз. — А вон там, за деревьями, видите высокое здание из красного кирпича? Оно принадлежит газете «Уорлд». Точнее, принадлежало, так как год назад она закрылась. Это была лучшая ежедневная газета в Америке.

— Значит, сейчас самая лучшая — это «Сан»?

— Ну что ты, детка. «Сан» — вполне заурядная газетенка.

— Да? Почему? — наморщила лоб Сара.

— Как тебе сказать… Она довольно реакционная.

— Что это значит?

— Это значит — очень консервативная, очень республиканская.

— А разве мы не республиканцы?

— Твоя мать, в общем, да. А я — нет.

— А-а…

Перед обедом он пропустил две рюмки, а девочкам заказал имбирное ситро. Наворачивая «королевского цыпленка» с картофельным пюре, Эмили заговорила впервые с момента, как они вышли из офиса:

— Пап, если тебе не нравится «Сан», почему же ты там работаешь?

На его продолговатое лицо, которое обе девочки находили красивым, легла печать усталости.

— Потому что я держусь за это место, крольчонок, — сказал он. — Найти работу не так-то просто. Если бы у меня были разные таланты, наверно, я бы нашел что-нибудь другое, а так… выходит, что корректура — это мой потолок.

Для Тенафлая это было негусто, но по крайней мере один козырь — «папа пишет заголовки» — еще оставался в запасе.

— По-твоему, писать заголовки — это так просто? Ошибаешься! — окоротила Сара одного наглеца, приставшего к ней во дворе после уроков.

Но стоило тому отойти подальше, как Эмили, во всем любившая точность, поспешила напомнить старшей сестре, как обстоят дела на самом деле:

— Он простой корректор.

Вся жизнь Эстер Граймз, она же Пуки, миниатюрной деятельной дамы, похоже, была посвящена достижению и поддержанию трудноуловимой субстанции под названием «шик». Она зачитывалась модными журналами, элегантно одевалась, укладывала волосы то так, то этак, но при этом ее глаза выражали растерянность, а помада не ограничивалась очертаниями губ, что придавало ей вид человека не от мира сего, уязвимого и неуверенного в себе. Находя, что шик больше сопутствует людям богатым, нежели среднего достатка, в воспитании дочерей она ориентировалась на правила и нравы, диктуемые кошельком. Для проживания она всегда выбирала «чистые» кварталы, даже если это было ей не по карману, и старалась проявлять строгость в вопросах этикета.

— Дорогая, а вот этого делать не надо, — однажды за завтраком заметила она Саре.

— Чего «этого»?

— Макать тост в молоко.

— А-а. — Сара вынула из стакана намазанный маслом раскисший тост, с которого капало молоко, и отправила в рот. Прожевав его и проглотив, она решила полюбопытствовать: — А почему?

— Потому. Это выглядит не очень красиво. Посмотри на Эмили. Она моложе тебя на целых четыре года, но давно уже не ведет себя как маленький ребенок.

Вот! Мать постоянно намекала на то, что в Эмили, в отличие от нее, Сары, есть шик.

Когда стало ясно, что на успех в области недвижимости, по крайней мере в Тенафлае, рассчитывать не приходится, Эстер Граймз начала предпринимать частые однодневные поездки в близлежащие городки и даже в Нью-Йорк, оставляя девочек на попечение разных соседей. Сара относилась к этому спокойно, а вот Эмили не выносила запахов чужих домов, теряла аппетит, не находила себе места, воображая какие-то чудовищные аварии на дорогах, и стоило Пуки опоздать к назначенному времени на час или два, как Эмили ударялась в рев, как малое дитя.

Как-то раз, осенью, их оставили в доме Кларков. Они прихватили с собой бумажных кукол на случай, если их предоставят самим себе, что казалось более чем вероятным, — у Кларков было трое мальчиков, — но миссис Кларк предупредила старшего сына, одиннадцатилетнего Майрона, что он должен выступить настоящим хозяином, и тот отнесся к своим обязанностям со всей серьезностью. Весь день он распускал перед ними хвост.

— Эй, гляньте! — кричал он. — Смотрите!

На задворках стоял турник, и Майрон выделывал на нем кульбиты. Разбежавшись так, что пузырилась рубашка, вылезшая из-под свитера, он подпрыгивал, хватался руками за железную перекладину и, продев между ними ноги, так что жердь оказывалась под коленками, повисал вниз головой; потом он снова дотягивался до перекладины и, сделав кувырок назад, соскакивал на землю, подняв столб пыли.

Позже он затеял во дворе хитроумную военную игру вместе с младшими братьями и сестрами Граймз. Потом они смотрели коллекцию марок, а когда снова вышли на крыльцо, то стали думать, чем бы еще себя занять.

— Слушайте, — сказал Майрон, — а ведь Сара чуть-чуть не достает макушкой до турника. — Он был прав: каких-то полдюйма. — Ты разбежишься и на полном ходу проскочишь под перекладиной. Здорово придумал?

Он отмерил метров тридцать и вместе с Эмили отошел в сторонку. И Сара помчалась с развевающимися на ветру волосами. В тот момент никому не пришло в голову, что бегущая Сара будет повыше стоящей Сары, а когда ее младшая сестра сообразила, было уже поздно. Железяка припечатала Сару аккурат над самым глазом — дзынь! (этот звук Эмили вовек не забудет), и в следующую секунду, залитая кровью, она уже с воплями каталась по земле.

Все, кто был этому свидетель, помчались в дом, а Эмили со страху надула в штаны. Миссис Кларк, увидев Сару, разахалась, потом завернула ее в одеяло (ей доводилось слышать, что с жертвами несчастных случаев иногда случается шок) и повезла в больницу, усадив Эмили и Майрона сзади. К тому времени Сара уже успокоилась — она вообще была не из плаксивых, — зато Эмили разревелась не на шутку. Она прорыдала всю дорогу и продолжала рыдать в приемном отделении неотложной помощи, куда три раза выходила миссис Кларк, чтобы сообщить им очередное известие: «Перелома нет»… «Контузии нет»… «Наложили семь швов».

Когда они вернулись домой («Я никогда не видела, чтобы так героически переносили боль», — повторяла всем миссис Кларк), Сару уложили на диван в затемненной гостиной. Ее опухшее лицо сделалось багрово-синим; полголовы, вместе с пострадавшим глазом, было забинтовано, а поверх повязки положили лед, завернутый в полотенце. Мальчики ушли играть во двор, но Эмили наотрез отказалась покидать гостиную.

— Солнышко, иди поиграй с ними, — сказала ей миссис Кларк. — Твоей сестре нужен отдых.

— Ничего, — голос Сары звучал странно и как будто издалека, — пусть побудет здесь.

Словом, Эмили позволили остаться, и правильно сделали, потому что, если бы ее попытались увести насильно, она бы стала отбиваться руками и ногами. Она стояла возле дивана, на каком-то ужасном коврике, кусая мокрый кулак. Она уже не плакала, а просто молча смотрела в полутьме на распростертую сестру, и ощущение горькой потери накатывало на нее волнами.

— Все хорошо, Эмми, — снова откуда-то издалека донесся голос Сары. — Все хорошо. Не расстраивайся. Пуки скоро вернется.

Глаз не пострадал — Сарины большие темно-карие глаза особенно эффектно смотрелись на лице, которое со временем сделалось поистине красивым, — но навсегда останется тонкий голубоватый шрам от брови до века, как будто кто-то в нерешительности чиркнул карандашом, и всякий раз при виде его Эмили вспоминала, как стоически ее сестра переносила боль. А еще этот шрам напоминал ей снова и снова о ее собственной панике и необъяснимом страхе остаться одной.

Глава 2

Первые сведения о сексе Эмили получила от Сары. Посасывая апельсинные леденцы на палочке, они качались в сломанном гамаке во дворе своего дома в Ларчмонте, Нью-Йорк, — еще один из окрестных городков, где они успели пожить после Тенафлая, — Эмили слушала сестру, и ее воображение рисовало противоречивые, чтобы не сказать пугающие картины.

— Ты хочешь сказать, они вставляют его прямо вовнутрь?

— Ага. До самого конца. И это больно.

— А если он не войдет?

— Войдет, можешь не сомневаться. Они свое дело знают.

— А потом?

— А потом у тебя рождается ребеночек. Вот почему этим можно заниматься только после свадьбы. Хотя помнишь Элен Симко из восьмого класса? Она это проделала, и, когда у нее начал расти живот, ей пришлось уйти из школы. И где она сейчас, неизвестно.

— Элен Симко? Ты уверена?

— Точно тебе говорю.

— Но зачем она это сделала?

— Этот парень ее совратил.

— Что это значит?

Сара вдумчиво пососала свой леденец на палочке.

— Ты еще маленькая, не поймешь.

— Неправда… Сара, ты сама сказала, что это больно. Зачем же она тогда…

— Больно, да, но и приятно тоже. Например, когда ты моешься в ванне или просто потрешь себя в этом местечке, ты разве не чувствуешь?..

— Мм… — Эмили, смутившись, опустила глаза. — Понятно.

Она нередко говорила «понятно», когда ей многое было не до конца понятно, — как, собственно, и Сара. Например, они не могли взять в толк, зачем их мать так часто переезжает, — только успели обзавестись друзьями, как уже должны сниматься с места, — однако лишних вопросов не задавали.

Вообще понять Пуки было мудрено. «У меня от моих детей секретов нет», — с гордостью заявляла она другим взрослым… и тут же понижала голос, чтобы девочки не услышали того, что не было предназначено для их ушей.

В соответствии с условиями соглашения о расторжении брака Уолтер Граймз навещал дочерей два-три раза в год в том доме, который они на тот момент снимали, и, случалось, оставался ночевать на софе в гостиной. В рождественскую ночь, когда Эмили было десять лет, она никак не могла уснуть: снизу — редкий случай — доносились родительские голоса, никак не умолкавшие, и, так как ей хотелось понять, что же там происходит, она повела себя по-детски — стала звать маму.

— Что случилось, дорогая? — Пуки зажгла свет и склонилась над ней, обдав запахом джина.

— Живот болит.

— Дать тебе бикарбонат?

— Нет.

— Чего же ты хочешь?

— Не знаю.

— Давай без глупостей. Сейчас я тебя получше укрою, а ты вспомни, какие чудесные подарки ты получила на Рождество, и быстро уснешь. Больше меня не зови, договорились?

— Ладно.

— У нас с папой очень важный разговор. Мы с ним обсуждаем вещи, которые нам следовало обсудить давным-давно, зато теперь мы пришли к новому… пониманию.

Она смачно чмокнула дочь, щелкнула выключателем и поспешила вниз, где бесконечный разговор продолжился, а Эмили лежала без сна, накрытая волной сладкого счастья. Пришли к новому пониманию! Сразу за этими словами, если бы их произнесла в кино разведенная мать, зазвучали бы мощные финальные аккорды, предшествующие затемнению.

Но следующее утро ничем не отличалось от всех предыдущих: за завтраком папа держался тихо и вежливо, как посторонний человек, Пуки избегала встречаться с ним взглядом, а потом он вызвал такси, чтобы его отвезли на железнодорожную станцию. Вначале Эмили подумала, что он поехал в город за вещами, но ближайшие дни и недели развеяли эту надежду. Спросить у матери ей не хватило духу, и с Сарой на эту тему она не заговаривала.

У обеих девочек был неправильный прикус, или то, что на языке подростков называется «рот как у Бабы-яги», но у Сары с этим было совсем плохо: в четырнадцать лет у нее с трудом смыкались губы. Уолтер Граймз согласился оплатить врача-ортодонта, а это значило, что раз в неделю Сара теперь ездила поездом к отцу в Нью-Йорк, где ей корректировали скобки. Эмили ревновала и к ортодонтии, и к самим поездкам, и Пуки пришлось объяснять, что их обеих сразу отцу не потянуть, поэтому ее черед придет позже.

А между тем с Сариными скобками дела обстояли хуже некуда: после еды в них застревали отвратительные белые волокна и уже кто-то в школе прозвал ее ходячей помойкой. Кому захочется поцеловать такой рот? И вообще находиться с ней в непосредственной близости? Сара с особой осторожностью стирала кофточки, чтобы под мышками не полиняли, но все напрасно: голубенькая в контрольных местах делалась цвета перепелиного яйца, а красная — розовато-желтой. Едкий пот, так же как скобки во рту, был ее проклятьем.

Другое проклятье свалилось, когда Пуки объявила, что нашла чудный дом в чудном городке под названием Брэдли и что на осень намечен переезд. Девочки уже сбились со счета, сколько раз они переезжали.

— Все прошло хорошо? — поинтересовалась Пуки после их первого дня занятий в новой школе. — Ну-ка, расскажите.

Эмили, столкнувшаяся с молчаливой враждебностью, — в шестом классе их оказалось только две новеньких — ограничилась уклончивым «нормально».

Зато Сару, ставшую старшеклассницей, распирали впечатления.

— Нас приветствовали на собрании. Потом одна девочка села за пианино, а остальные стоя исполнили песню. Я запомнила:

— Ах, как это мило! — Пуки пришла в восторг.

Эмили же отвернулась, чтобы скрыть гримасу отвращения. То, что матери кажется «милым», скрывает обыкновенное лицемерие. Нет, Эмили на мякине не проведешь.

Начальная и средняя школы находились в одном здании, так что при удачном раскладе Эмили могла пару раз увидеть сестру в течение дня, а после уроков вместе отправиться домой пешком. По взаимной договоренности Сара заходила в класс за младшей сестрой.

Но однажды, в разгар футбольного сезона, Эмили так долго ждала ее в опустевшем классе, что у нее от безотчетной тревоги начало подводить живот. В конце концов Сара появилась, но вид она имела странный — точнее, странно улыбалась, — а за ее спиной маячил насупленный парень, здоровый, мускулистый и прыщавый.

— Эмми, это Гарольд Шнайдер, — сказала она.

— Привет.

— Привет.

— Мы собираемся на игру в Армонке, — объяснила Сара. — Скажешь Пуки, что я вернусь к ужину, о'кей? Придется тебе сегодня идти одной, ты как?

Проблема была в том, что Пуки утром уехала в Нью-Йорк, а за завтраком она сказала: «Надеюсь, я буду дома раньше вас, но не обещаю». То есть надо не просто идти сейчас одной, но и торчать как перст в пустом доме, в компании с угрюмой мебелью и уныло тикающими часами, бог знает сколько часов. А когда Пуки наконец приедет и спросит: «Где Сара?» что она ей скажет? «Сара укатила в Армонк с каким-то Гарольдом». Нет, это невозможно.

— А как вы туда доберетесь? — поинтересовалась она.

— У Гарольда машина. Ему уже семнадцать.

— Сара, ты знаешь Пуки, ей это не понравится. Пойдем лучше домой.

Сара в растерянности посмотрела на Гарольда. На его мордовороте появилась ухмылочка, как бы говорившая: «Ну и сучка же твоя сестра, в жизни еще таких не видел».

— Эмми, какая же ты… — Голос Сары дрогнул, и она не закончила фразы, что свидетельствовало об отсутствии контраргументов.

— Какая? Я просто сказала то, что ты и сама знаешь.

В результате Эмили победила. Гарольд Шнайдер сутуло поплелся прочь, качая головой (впрочем, еще оставалось время, чтобы найти себе другую попутчицу), а сестры Граймз пошли домой — не столько вместе, сколько гуськом, и возглавляла шествие младшая.

— Черт, черт, черт, — повторяла за ее спиной Сара. — Тебя убить мало. — Она подбежала и дала ей пенделя, от которого та растянулась на тротуаре, растеряв все учебники, а на одной тетради даже разошлись скрепы, и все страницы разлетелись. — Всё испортила!

По иронии судьбы Пуки уже была дома.

— Что случилось? — ахнула она.

И когда Сара, рыдая, выложила все как есть, — это был тот редкий случай, когда Эмили видела ее плачущей, — не кто иной, как младшая сестра, оказалась кругом виновата.

— И что, многие отправились посмотреть игру? — спросила Пуки у старшей дочери.

— Конечно! Старшеклассники… и все-все…

В этот раз на лице Пуки не было обычной растерянности.

— Эмили, — произнесла она строго. — Ты поступила нехорошо. Ты хоть сама это понимаешь? Очень нехорошо.

Бывали в Брэдли и лучшие дни. Зимой Эмили обзавелась новыми подружками, после школы они весело проводили время, и мысли о том, застанет она дома мать или не застанет, уже не так ее угнетали. Об эту пору Гарольд Шнайдер стал похаживать с Сарой в кино.

— Вы уже целовались? — спросила Эмили после их третьего или четвертого свидания.

— Не твое дело.

— Ладно тебе, Сара.

— О'кей. Да. Целовались.

— Ну и как?

— Примерно так, как ты это себе представляешь.

— А-а. — Она хотела поинтересоваться, не мешают ли ему Сарины скобки, но вовремя прикусила язык. Вместо этого она спросила: — И что ты в нем нашла?

— Он очень… милый, — ответила Сара и продолжила отстирывать кофточку.

После Брэдли был другой городок, и еще один, в котором Сара закончила среднюю школу. В колледж она не собиралась, да и не по карману он был ее родителям. Теперь, когда скобки сняли, у нее обнаружились ровные зубы, и проблемы с потливостью остались в прошлом. Сочная грудь, хорошенькая фигурка — на улице мужчины оборачивались, что вызывало у младшей сестры жгучую зависть. Помимо неправильного прикуса (о своем обещании мать благополучно забыла), высокая Эмили отличалась худобой и неразвитой грудью. «У тебя стать породистого жеребенка, — успокаивала ее мать. — Все мужчины будут твоими».

В 1940 году они снова перебрались в Нью-Йорк, где Пуки приглядела неординарное жилье: некогда царские, а ныне старые и запущенные апартаменты, занимавшие целый этаж на южной стороне Вашингтон-сквер, с видом на парк. Квартира стоила больше, чем они могли себе позволить, но Пуки предпочла урезать другие расходы: они отказались от покупки новой одежды и перешли в основном на спагетти. Сантехника в кухне и ванной комнате была допотопной и вдобавок ржавой, зато на гостей производили впечатление высокие потолки, и все хором отмечали, что у квартиры есть «характер». Она была расположена на первом этаже, так что пассажиры омнибусов на Пятой авеню, разворачиваясь вокруг парка в сторону от центра, могли заглянуть в окна, и в этом Пуки находила особый шик.

В тот год кандидатом в президенты от Республиканской партии был Уэнделл Л. Уилки, и Пуки отправила своих девочек поработать волонтерами в одном из многочисленных штабов «Ассоциации американских клубов в поддержку Уилки». Эмили не мешало заняться чем-то полезным, ну а для Сары это был шанс «познакомиться с людьми», под коими подразумевались перспективные молодые люди. Ни одного из мальчиков, начиная с Гарольда Шнайдера, которые нравились девятнадцатилетней Саре, ее мать не находила перспективными.

И Сара действительно завязала в клубе новые знакомства. Через несколько недель она привела домой молодого человека по имени Дональд Клеллон. Бледный и исключительно вежливый, он одевался с такой тщательностью, что при встрече с ним вы первым делом обращали внимание на костюм в полосочку, черное длинное однобортное пальто в талию с замшевым воротником и черный котелок. Котелок смотрелся немного странно — их давно уже не носили, — но он надевал его с таким апломбом, словно эта мода должна была вот-вот вернуться. Его речь также отличалась продуманностью, чтобы не сказать педантичностью: вместо «что-то вроде этого» он говорил «нечто в этом роде».

— Что ты в нем нашла? — спросила сестру Эмили.

— Он очень зрелый и внимательный, — ответила Сара. — А еще он очень… не знаю, как сказать. Короче, он мне нравится. — Она сделала паузу и потупила взор, как кинозвезда на крупном плане. — Кажется, я влюбилась.

Пуки он тоже понравился, во всяком случае поначалу — как чудесно, что у Сары появился такой внимательный ухажер, — и когда они торжественно попросили ее разрешения на помолвку, она всплакнула, но возражать не стала.

Вопросы возникли у отца, которому сообщили о помолвке как о свершившемся факте. Кто он такой, этот Дональд Клеллон? Если ему двадцать семь лет, как он утверждает, по какой профессии он работал до президентской кампании? Если он так хорошо образован, судя по его манерам, какой колледж он закончил? И вообще, откуда он родом?

— Почему ты не задал ему все эти вопросы? — спросила Пуки у бывшего мужа.

— Я не хотел при Саре устраивать ему экзамен, — заметил Уолтер. — Я полагал, что у тебя есть готовые ответы.

— Мм…

— Ты хочешь сказать, что ни о чем его не спрашивала?

— Понимаешь, он всегда такой… Нет, не спрашивала.

Последовали серьезные мужские разговоры за полночь. Пуки уходила спать, а Эмили подслушивала под дверью в гостиной.

— …Дональд, я что-то не понял, из каких ты краев.

— Я вам говорил, мистер Граймз. Я родился здесь, в Гарден-Сити, а потом родители жили то здесь, то там. Мое детство в основном прошло на Среднем Западе, в разных местах. Когда отец умер, мы с матерью переехали в Топеку, Канзас, где она живет по сей день.

— А в каком колледже ты учился?

— Мне кажется, про это я вам тоже рассказывал в нашу первую встречу. Я не ходил в колледж, так как на учебу не было денег. Мне повезло, и я устроился в адвокатскую фирму. Ну а когда мистер Уилки был избран кандидатом, я стал работать в его штабе — сначала в Топеке, а потом меня перевели сюда.

— Так-так. Понятно.

На один вечер этого хватило, но вопросы остались.

— Дональд, если ты проработал в адвокатской конторе всего три года, а поступил туда сразу после школы, то как тебе может быть…

— Не сразу после школы, мистер Граймз. Еще на стройке, и разнорабочим, и всякое такое. Хватался за любую работу. Я должен был содержать маму, сами понимаете.

— Понимаю.

В последующие месяцы — за это время Уилки успел проиграть выборы, а Дональд теперь подвизался непонятно кем в брокерской конторе — он окончательно запутался в своих историях и вынужден был сознаться, что ему не двадцать семь, а двадцать один год. Видите ли, он чувствовал себя старше, чем его сверстники, и потому прибавлял себе возраст, и поскольку в предвыборном штабе все уже знали, что ему двадцать семь, он и Саре, когда они познакомились, машинально сказал «двадцать семь». Да, он поступил опрометчиво, но неужели миссис Граймз не сможет его понять и простить? Вместе с Сарой?

— Но послушай, Дональд, — возражала Пуки, в то время как за дверью ее дочь Эмили напрягала слух, чтобы не пропустить какого-нибудь нюанса, — если ты обманул нас один раз, как мы можем тебе верить в будущем?

— Как вы можете мне верить? Но вы же знаете, я люблю Сару, у меня хорошие перспективы в маклерском деле…

— Откуда нам знать? Нет, Дональд, так дело не пойдет. Это никуда не годится…

Голоса смолкли, и Эмили рискнула заглянуть в щелочку. Пуки стояла с выражением праведного гнева, Сара имела убитый вид, а Дональд Клеллон сидел, обхватив руками голову. На его гладко зачесанных, набриолиненных волосах отпечатался венчиком след от котелка.

Больше домой Сара его не приводила, но продолжала с ним встречаться. Разве могла она, следуя поведению героинь известных фильмов, поступить иначе? И что бы она сказала тем, кому успела его представить как жениха?

— Он врунишка! — кричала Пуки. — Он еще ребенок! Мы даже не знаем, кто он на самом деле!

— Мне плевать! — кричала Сара в ответ. — Я его люблю и выйду за него замуж!

Пуки оставалось только всплескивать руками и пускать слезу. Ссоры обычно заканчивались слезами с обеих сторон; Сара и Пуки рыдали в разных концах промозглых царских апартаментов, а Эмили крепилась, засунув в рот кулачок.

Но вот начался новый год, и все переменилось. В квартиру над ними въехала «перспективная», с точки зрения Пуки, семья: некто Уилсоны, беженцы войны, английская пара средних лет и взрослый сын. Они пережили бомбардировки Лондона (Джеффри Уилсон предпочитал не распространяться на эту тему, зато у его жены Эдны было множество душераздирающих историй в запасе) и бежали из страны в чем были, взяв с собой лишь самое необходимое.

Вот, собственно, и все, что Пуки изначально про них узнала, но в результате удачных маневров в районе почтового ящика, позволивших ей продолжить разговоры с новой соседкой, ее знания существенно расширились.

— Никакие Уилсоны не англичане, — сообщила она дочерям. — По акценту не скажешь, но они американцы. Он происходит из старой нью-йоркской семьи, а она урожденная Тейт из Бостона. Много лет назад интересы бизнеса привели их в Англию — Джеффри стал британским представителем американской фирмы. Там у них родился Тони, и там он ходил в публичную школу, или школу-интернат, как они сами ее называют. Как я догадалась, что он окончил английскую школу? По таким оборотам, как «знаете ли, мэм» и «вот так чертовщина». Чудесные люди. Ты с ними уже беседовала, Сара? А ты, Эмми? Вы будете от них в восторге. Они такие… как сказать… настоящие британцы.

Сара все это терпеливо выслушивала, но без всякого интереса Ее отношения с Дональдом Клеллоном вошли в острую фазу, чем объяснялись ее крайняя бледность и худоба. Коллеги по предвыборной кампании помогли ей устроиться на мизерную ставку в благотворительную организацию «За объединение Китая»; она возглавила комитет дебютанток (в устах Пуки это звучало особенно красиво), под ее началом девушки из богатых семей собирали пожертвования на Пятой авеню в помощь миллионам китайцев, воюющих с Японией. Хотя работа была совсем не тяжелая, каждый вечер она приходила домой совершенно без сил, даже на Дональда ее не хватало, и погружалась в тягостное молчание, из которого ни Пуки, ни Эмили не в состоянии были ее вывести.

А однажды утром все произошло само собой. Юный Тони Уилсон сбегал вниз, почти не касаясь разбитых ступенек своими изящными английскими штиблетами, а в это время в вестибюль вышла Сара, и они чуть не столкнулись лбами.

— Ах. Вы…

— Тони Уилсон. Я живу выше.

Их разговор продолжался от силы три минуты, а затем Тони извинился и выбежал из дома, но после этого мимолетного рандеву Сара вошла в квартиру как сомнамбула и на работу в тот день не спешила. Дебютантки и миллионы китайцев могли и подождать.

— Эмми, ты видела его?

— Несколько раз мельком в холле.

— Ну и как он тебе? Такой… такой красавец, да?

Тут в гостиную вошла Пуки — глаза широко раскрыты, вопросительно округлившиеся губы блестят от утреннего бекона.

— Ты о ком? О Тони? Как я рада! Я знала, что он тебе понравится, дорогая.

Саре, чтобы перевести дух, пришлось сесть в одно из массивных кресел, изъеденных молью.

— О, Пуки. Он просто вылитый Лоренс Оливье! Эмили, которой это сразу не пришло в голову, внутренне согласилась с сестрой. Тони Уилсон был среднего роста, широкоплеч и хорошо сложен. Его волнистые каштановые волосы небрежно падали на лоб и уши. На полных губах играла улыбка, а глаза постоянно смеялись, словно какой-то приватной шутке, которую, сойдись вы с ним поближе, он, вероятно, охотно бы вам поведал. Ему было двадцать три года.

Пару дней спустя он постучал в дверь, чтобы спросить, не будет ли Сара так любезна поужинать с ним как-нибудь, и после этого с Дональдом Клеллоном было раз и навсегда покончено.

Тони был стеснен в средствах — он называл себя простым рабочим, хотя занимался чем-то сверхсекретным на большом заводе военно-морской авиации на Лонг-Айленде, — зато у него был открытый «олдсмобиль» 1929 года, который он водил с шиком. Они уезжали в отдаленные места Лонг-Айленда, или Коннектикута, или Нью-Джерси, ужинали в «замечательных» ресторанах, а по возвращении еще успевали пропустить по бокалу в «замечательном» баре «У Анатоля», в Верхнем Ист-Сайде, который Тони открыл для себя недавно.

— Небо и земля, — высказался по поводу нового увлечения дочери Уолтер Граймз по телефону. — Этот парень мне понравился. Он умеет сразу к себе расположить…

Однажды Джеффри Уилсон встретил Пуки такими словами:

— Кажется, наши молодые люди отлично поладили, миссис Граймз. — (Жена Джеффри улыбалась из-за его плеча, словно в подтверждение его слов.) — Я думаю, пришло время познакомиться нам поближе.

Эмили и раньше приходилось видеть, как ее мать флиртует с мужчинами, но чтобы так откровенно, как с Джеффри Уилсоном…

— Ах, какая прелесть! — восклицала она после любой его остроты и разражалась горловым смехом, кокетливо прижимая средним пальцем верхнюю губу, дабы скрыть усадку десен и плохие зубы.

Хотя Эмили на самом деле находила это забавным — не столько что он говорил, сколько как, — показной энтузиазм Пуки вызывал у нее чувство неловкости. К тому же юмор Джеффри Уилсона во многом зависел от странной подачи: его сильный английский акцент усугублялся некой проблемой с артикуляцией — можно было подумать, что он перекатывал во рту бильярдный шар. Его жена Эдна, пухленькая и приятная в общении, налегала на шерри.

По настоянию матери Эмили всегда участвовала в посиделках с Уилсонами — пока взрослые болтали и смеялись, она тихо сидела в сторонке, поклевывая соленые крекеры, хотя предпочла бы проводить время с Сарой и Тони — мчаться в этом необыкновенном автомобиле с развевающимися по ветру волосами, бродить с ними по пустынному пляжу, а потом, вернувшись в Манхэттен, сидеть в баре «У Анатоля» в отдельном кабинете и слушать пианиста, напевающего их любимую песню.

— У вас с Тони есть песня? — спросила она как-то у сестры.

— Песня? — Сара в спешке красила ногти, так как за ней через пятнадцать минут должен был зайти Тони. — Ему нравится «Очарован, озадачен», а мне «И всё это — ты».

— Вот как! — сказала Эмили. Теперь она могла положить свои фантазии на музыку. — Обе хорошие.

— А знаешь, что мы делаем?

— Что?

— Перед тем как выпить, мы соединяем руки… я тебе покажу. Осторожно — ногти! — Она продела кисть под согнутым локтем сестры и поднесла к губам воображаемый бокал. — Вот так. Красиво, да?

Еще бы! Все, что было связано с новым романом Сары, было слишком, невыносимо красивым.

— Сара?

— Мм?

— Ты пойдешь с ним до конца, если он тебя об этом попросит?

— В смысле — до брака? Эмили, не болтай глупости.

В общем, это не был полноценный роман из тех, что ей довелось прочитать, но то, что он красив и даже очень, сомнению не подвергалось. Вечером после этого разговора Эмили долго лежала в горячей ванне, а когда вылезла и вытерлась насухо, то застыла голая перед зеркалом, пока вода медленно уходила в слив. Похвастаться грудью она не могла, поэтому пришлось сосредоточиться на плечах и шее. Она надула губки и слегка приоткрыла рот, как это делали в кино девушки перед поцелуем.

— Какая же ты хорошенькая, — произнес за кадром некто с английским акцентом. — Много дней и недель я собирался с духом, чтобы сказать тебе это, но больше молчать не в силах: я люблю тебя одну, Эмили.

— Я тоже люблю тебя, Тони, — прошептала Эмили, и вдруг соски у нее стали твердеть на глазах. Где-то вдали оркестр заиграл «И всё это — ты».

— Позволь я тебя обниму, чтобы уже никогда не выпускать из объятий.

— Ах! — выдохнула она. — Ах, Тони!

— Ты мне нужна, Эмили. Ты пойдешь… пойдешь со мной до конца?

— Да. Да, Тони. До конца, до конца..

— Эмми? — раздался из-за запертой двери голос матери. — Ты торчишь в ванной уже битый час. Чем ты там занимаешься?

На Пасху Саре в офисе выдали взятое напрокат дорогое платье из тяжелого шелка, в каких, по рассказам, щеголяли перед войной китайские дамы света, и соломенную шляпу с широкими полями. Ей дали задание смешаться с модной толпой на Пятой авеню, а фотограф из отдела по общественным связям должен был ее пощелкать.

— Дорогая, ты неотразима, — сказала ей Пуки в то утро. — Такой я тебя еще не видела.

В ответ Сара нахмурилась, что сделало ее еще привлекательнее.

— Сдался мне этот пасхальный парад, — проворчала она. — Мы с Тони собирались сегодня поехать в Амагансетт.

— Ну, полно, — успокаивала ее Пуки. — Это отнимет у тебя какой-то час или два. Тони с удовольствием подождет.

Тут пришел Тони.

— Ну, знаете ли. Высший класс. — Он долго разглядывал Сару, а потом сказал: — Слушай, есть идея. Пять минут подождешь?

Они слышали, как он затопотал вверх по лестнице, аж дом затрясся, а когда вскоре вернулся, на нем были английская визитка, развевающийся эскотский галстук, пепельно-серый смокинг и брюки в полоску.

— О, Тони, — выдохнула Сара.

— Некогда отгладить, — сказал он, встряхивая кистями, чтобы выскочили из рукавов манжеты, и поворачиваясь, на радость дам, и так и этак. — И хорошо бы еще серый цилиндр, ну да и так сойдет. Готова?

Эмили и Пуки, стоя у окна, смотрели, как открытый автомобиль взял курс на север, — Тони на мгновение оторвался от руля и одарил их улыбкой, а Сара, придерживая одной рукой шляпу, другой помахала им на прощание, — и через несколько мгновений скрылся из виду.

Фотограф сделал свое дело отлично, как и редакторы ротограверного отдела «Нью-Йорк тайме». Снимок напечатали в ближайшее воскресенье в числе прочих, производивших куда меньшее впечатление. Сара и Тони улыбались друг другу под апрельским солнцем на фоне деревьев и дальнего угла отеля «Плаза» — сама идиллия.

— Я могу взять в офисе глянцевые фотографии восемь на десять, — сказала Сара.

— Чудно! — воскликнула Пуки. — Возьми побольше. И надо запастись газетами. Эмми, возьми у меня в сумочке деньги и купи в киоске еще четыре экземпляра. Нет, шесть.

— Я не унесу столько.

— Унесешь, не сомневайся.

Отправляясь за газетами, Эмили могла испытывать раздражение, но при этом она осознавала важность поручения: экземпляров должно было быть много. Такая фотография в рамке — это на все времена.

Глава 3

Молодые поженились осенью 1941-го в скромной епископальной церкви, которую выбрала Пуки. Свадьба, по мнению Эмили, удалась, не считая того, что платье, которое ее, как подружку невесты, заставили надеть, словно нарочно привлекало внимание к ее маленькой груди и что ее мать всю церемонию проплакала. Пуки не пожалела денег на собственное платье и роскошную шляпку модного в тот сезон цвета «убийственно-розовый» и много дней подряд угощала всех, кто готов был благосклонно ее выслушивать, сомнительной шуткой. «Представляете подпись в газете? — Тут она заранее прижимала средним пальцем верхнюю губу. — Мать невесты была в „убийственно-розовом“!» Во время свадебной вечеринки она хорошо набралась, и когда Джеффри Уилсон пригласил ее на танец, она захлопала ресницами, а потом томно упала в его объятья, как будто это он, а не его сын был вылитый Лоренс Оливье. На его лице изобразилось смущение, он попытался высвободиться, но она прилипла к нему, как слизень.

Уолтер Граймз держался на вечеринке особняком. Он не расставался со стаканом скотча и с готовностью отвечал на каждую Сарину улыбку.

После свадьбы Сара и Тони уехали на Кейп-Код, и всю неделю Эмили терзалась сомнениями по их поводу. (А вдруг Сару подведут нервы во время первой брачной ночи? Если все сложится неудачно, о чем можно говорить в ожидании второй попытки? И не отравят ли им эти попытки весь отдых?) А по возвращении они поселились в «этой жалкой квартирке», по выражению Пуки, неподалеку от авиазавода «Магнум».

— Это временно, — объясняла она по телефону подругам. — Через пару месяцев они переедут в уилсоновское имение. Я тебе про него не рассказывала?

Джеффри Уилсон унаследовал от отца восемь акров земли в деревне Сент-Чарльз на северном побережье Лонг-Айленда. Большой особняк о четырнадцати комнатах (Пуки, еще не побывав там, отзывалось о нем не иначе как «чудесный старый дом») Джеффри с Эдной сдавали внаем, и в следующем году, по окончании аренды, собирались сами туда перебраться. Был там еще и отдельный коттедж как раз для Сары и Тони — что могло быть лучше?

Всю зиму Пуки столько говорила про уилсоновское имение, что, кажется, даже не заметила, как началась война. Зато Эмили только об этом и думала. Тони, между прочим, был американским гражданином, так что его вполне могли призвать в военные лагеря, а затем отправить на театр военных действий, где его прекрасную голову оторвет каким-нибудь снарядом.

— Тони говорит, что мы можем не волноваться, — заверила ее Сара, когда однажды Эмили и Пуки навестили ее в этой «жалкой квартирке». — Даже если его призовут в армию, начальству «Магнума» наверняка удастся приписать его к заводу как военспеца. Ведь он не просто работает на заводе, он же практически инженер. Недаром он почти три года стажировался в английской компании. Там у них так принято — стажировка вместо инженерной школы, — и начальство «Магнума» это отлично понимает. Он ценный работник.

Позже, когда он пришел домой с завода в своем рабочем комбинезоне, с именным бейджиком на нагрудном кармане и жестяным ланч-боксом под мышкой, он не производил впечатления особо ценного работника, хотя излучал, как обычно, жизнерадостность и шарм. Что ж, возможно, Сара права.

— Вы с нами не выпьете? — спросил Тони.

Они с Сарой уселись рядышком на диване и медленно совершили ритуал скрещивания рук, перед тем как сделать первый глоток.

— Вы так всегда делаете? — поинтересовалась Эмили.

— Всегда, — подтвердила Сара.

Весной Эмили получила полную стипендию в Барнард-колледж.

— Чудно! — воскликнула Пуки. — Дорогая, я так тобой горжусь. Подумать только, ты будешь первой в нашей семье с высшим образованием.

— Не считая папы.

— А, ну да, разумеется. Я хотела сказать, в нашей семье. Нет, чудно. Вот что, сейчас мы позвоним Саре и все ей расскажем, а затем принарядимся и пойдем куда-нибудь отпразднуем.

После того как Сара выразила свои восторги, Эмили сказала, что позвонит отцу.

— А-а. Ну что ж, если тебе хочется…

— Полная стипендия? Ух ты! — обрадовался он. — Похоже, ты произвела на них сильное впечатление…

Они договорились встретиться на следующий день за ланчем в его любимом полутемном подвальном ресторанчике неподалеку от городской мэрии. Она пришла туда первая и ждала его у гардероба. Когда отец сошел по ступенькам в своем затрапезном плаще, он показался ей сильно постаревшим.

— Здравствуй, солнышко, — сказал он. — А ты все растешь! Нам нужен кабинет на двоих, Джордж.

— Разумеется, мистер Граймз.

Пусть он был всего лишь корректором, но метрдотель знал его фамилию, а официант без напоминаний знал, какой виски ему принести.

— Барнард — это здорово, — сказал он, когда они сели за столик. — Лучшая новость за долгое время. — Он закашлялся. — Извини.

После виски он оживился, заблестели глаза, уголки губ подтянулись. В ожидании еды он заказал второй стаканчик.

— Папа, ты проучился в Сиракьюсском университете на стипендию, — спросила она, — или сам оплачивал образование?

Он поглядел на нее с озадаченным видом:

— Проучился в университете? Солнышко, я не «проучился» в университете. Я отучился один год, а потом устроился в местную газету.

— А-а…

— Ты считала, что у меня есть университетский диплом? Откуда такие сведения? От твоей матери?

— Ну да…

— Твоя мать слишком вольно трактует факты. Ланч он не доел, а когда ему принесли кофе, он посмотрел на него с большим сомнением.

— Жаль, что Сара не учится в колледже, — сказал он. — Нет, я, конечно, рад, что у нее счастливый брак и все такое, но… образование — это вещь.

На него снова напал кашель, так что ему пришлось отвернуться и прижать ко рту носовой платок. На виске набухла вена, а он все не мог остановиться. Когда приступ прошел или почти прошел, он отпил глоток воды из стакана. Это как будто помогло — он сделал несколько глубоких вдохов, — а затем снова закашлялся.

— У тебя сильная простуда — сказала она, когда его немного отпустило.

— Если бы только простуда. Главное — эти чертовы сигареты. Вот что я тебе скажу. Через двадцать лет табачная продукция будет вне закона. Бутлегеры станут нелегально возить сигареты, как возили спиртное во времена сухого закона. Ты уже выбрала специальность?

— Я думаю, английский.

— Это правильно. Ты прочитаешь много хороших книг. Плохие, конечно, тоже, но ты научишься видеть разницу. Целых четыре года ты будешь жить в мире идей, прежде чем окунешься в повседневную реальность с ее мелкими запросами. В этом прелесть колледжа. На десерт что-нибудь хочешь, крольчонок?

Дома ее так и подмывало разобраться с матерью по поводу Сиракьюса, но Эмили решила не связываться. Она давно уже не надеялась, что Пуки можно исправить.

Как, в сущности, не надеялась на то, что вечера, которые они теперь проводили с матерью вдвоем, можно как-то изменить. Изредка Уилсоны зазывали их наверх или спускались к ним, а так они сидели в гостиной, читая журналы под звуки проносящихся под окнами машин и автобусов. Случалось, она или мать отрезали себе кусок торта — не из-за сильного желания, а просто чтобы убить время. По воскресеньям можно было послушать хорошие передачи по радио. В целом же они пребывали в абсолютной праздности, когда остается надежда лишь на то, что зазвонит телефон. Но это, прямо скажем, была слабая надежда. Кому нужна стареющая разведенка с гнилыми зубами или неказистая тощая девица, которая бесцельно слоняется по квартире, исходя от жалости к себе?

Как-то вечером Эмили в течение получаса наблюдала за тем, как ее мать читает журнал. Пуки бессознательным движением неторопливо слюнила большой палец о нижнюю губу, а затем, смочив уголок, переворачивала страницу. Помимо мятых уголков, после нее на страницах оставались следы губной помады. В тот вечер она поставила рядом с собой тарелку с тортом, а значит, кроме помады, жди еще жирных коричневых пятен. Эмили заскрипела зубами, по спине побежали противные мурашки. Поежившись, она встала.

— Схожу-ка я в кино, — сказала она. — На Восьмой улице, говорят, идет интересный фильм.

— Ну что ж. Если тебе так хочется…

Она удалилась в ванную, чтобы причесаться, и вышла из дома на Вашингтон-сквер. Приятно было глубоко вдохнуть свежий воздух и испытать пусть маленькую, но законную радость по поводу хорошо сидящего на ней, почти нового желтенького платья. Сгустились первые сумерки, а кроны деревьев преобразились, подсвеченные уличными фонарями.

— Извините, мисс. — С ней поравнялся высокий солдат. — Вы не подскажете, где находится «Никс»? Там по вечерам играют джаз.

Она остановилась в замешательстве:

— Я знаю, где это… то есть я там пару раз была… ну как вам объяснить… Идите по Уэйверли до Шестой авеню… точнее, до Седьмой, а там налево… то есть направо… и в сторону от центра четыре или пять… нет, подождите… быстрее будет по Восьмой улице до Гринвич-авеню, а затем…

Пока она несла эту околесицу, подкрепляя ее путаной жестикуляцией, солдат терпеливо ждал с вежливой улыбкой. Он не был красавцем, но глаза у него были добрые, и в своей новенькой летней форме цвета хаки он выглядел молодцевато.

— Спасибо, — сказал он, когда она закончила пояснения. — У меня появилась идея получше. Как насчет того, чтобы прокатиться на автобусе по Пятой авеню?

До сих пор ей как-то не приходило в голову, что крутые ступеньки открытого омнибуса могут быть началом опасного приключения, и учащенное сердцебиение застигло ее врасплох. Когда они проезжали мимо их дома, она отодвинулась от перил и отвернула лицо в сторону на тот случай, если Пуки в этот момент стоит у окна.

К счастью, разговор взял на себя солдат, которого звали Уоррен Мэддок или Мэддокс — надо будет позже уточнить. Он получил на три дня увольнительную в Кемп-Крофте, Южная Каролина, где закончил пехотную подготовку перед «отправкой в регулярную дивизию», — смысл этих слов был ей не вполне понятен. Старший из четырех братьев, он родился в маленьком городке штата Висконсин. Его отец работал в кровельном бизнесе. В Нью-Йорке он оказался впервые.

— А вы, Эмили, прожили здесь всю жизнь?

— Нет. В основном мы жили в пригородах.

— Вот как? Я с трудом представляю себе, как человек живет здесь всю жизнь, никуда не выезжая, ни разу толком не порезвившись. Поймите меня правильно, это великий город, просто мне кажется, что лучше жить на природе. Вы учитесь в школе?

— Уже закончила. С осени у меня начинаются занятия в Барнард-колледже. — И после паузы: — Мне дали стипендию.

— У! Так у вас ума палата. Мне надо держать с вами ухо востро. — Тут его рука, лежавшая на деревянной спинке сиденья, соскользнула на ее плечо, а его большой палец принялся массировать ее загривок. — А чем занимается ваш отец?

— Он работает в газете.

— Вот как? Случайно не там, в Эмпайр-Стейт-Билдинг?

— Да.

— Я так и подумал. Знаете, я много раз видел этот небоскреб на фотографиях, но не представлял себе, что он такой высокий. У вас красивые волосы, Эмили. Мне никогда не нравились кудряшки. То ли дело прямые волосы…

Где-то после Сорок второй улицы состоялся поцелуй. Вообще-то ее целовали и раньше — в том числе на втором этаже омнибуса, в районе Пятой авеню (один из ее одноклассников расхрабрился), — но не так.

На Пятьдесят девятой улице он пробормотал: «Давайте пройдемся» — и помог ей спуститься по громыхающим ступенькам. Они оказались в Центральном парке, и его рука утвердилась на ее плече. В этой части парка было полно сладких парочек, все больше солдаты с девушками: милующиеся на скамейках, прогуливающиеся в обнимку. Некоторые из девушек запустили пальцы ухажерам в карманы брюк, другие держали руку у парней на талии. Это заставило Эмили задуматься, не должна ли она тоже приобнять Уоррена Мэддока или Мэддокса. Нет, все-таки для таких вольностей еще рановато. А вот на поцелуи она отвечала исправно; можно ли о поцелуях рассуждать в терминах «рано» и «поздно», вот в чем вопрос.

Он продолжал вести разговор:

— Интересно. Иной раз встретишь девушку и сразу понимаешь: не то. А в другой раз — бац! — в самую точку. Взять хоть нас с тобой — полчаса как познакомились, а уже как старые друзья…

Он увлекал ее по дорожке в сторону от фонарей. Его рука, соскользнув с ее плеча, завладела грудкой, а большой палец принялся поглаживать ее напрягшийся, чувствительнейший сосок. Она почувствовала слабость в коленках, и тут уже ее рука без всякой подсказки обняла его за талию.

— Многие парни, особенно вырвавшись из части, хотят от девушки только одного. Мне это непонятно. Я должен сначала узнать девушку… как личность… понимаешь? Ты, Эмили, хорошенькая. Мне всегда нравились худенькие… ну в смысле стройненькие…

Только ощутив под ногами траву, она поняла, что они успели свернуть с дорожки. Он вел ее к небольшой лужайке, и когда они очутились под шелестящей кроной, почти в полной темноте, она не нашла ничего предосудительного в том, что они вместе прилегли: это было так же естественно, как движение на танцплощадке, только там тебя ведет рука партнера на твоей спине, а здесь это был большой палец на ее соске. Какое-то время они целовались, сплетясь телами, а потом его широкая ладонь поползла вверх по ее ляжке, а над ухом звучал горячий шепот:

— Эмили, я прошу тебя… все будет хорошо, вот увидишь… Эмили, ну пожалуйста…

Она не сказала «да», но и «нет» она совершенно точно не сказала. Все, что он делал, даже когда помогал ей вытащить одну ногу из трусиков, казалось, было продиктовано крайней необходимостью. Она была беспомощна, и он ей помогал, а все остальное на свете не имело значения.

Она ждала боли, но подготовиться к ней не успела и была застигнута врасплох, но вместе с болью накатила волна наслаждения, и она поднималась до точки экстаза, прежде чем опасть и сойти на нет. Он из нее выскользнул и, упершись коленом в дерн, откатился в сторону, тяжело дыша, но через минуту прикатился обратно и заключил ее в объятия. «Ох», — вырвалось у него пару раз. От него исходил приятный запах свежего пота и накрахмаленной одежды.

Ощущения потертости и мокроты навели ее на мысль о кровотечении, но больше ее пугала другая мысль: что у них друг для друга не найдется слов. О чем после такого можно говорить? Когда они снова оказались под фонарем, она спросила, не испачкалось ли платье. Аккуратно надев фуражку солдата экспедиционного корпуса, он отстал от нее на шаг для лучшего обзора.

— Не-а, все в ажуре, — сказал он. — Даже от травы следов не осталось. Как насчет солодового напитка?

На Таймс-сквер, куда он привез ее на такси, они выпили за уличной стойкой по большому стакану солода с шоколадом, не произнеся при этом ни одного слова. От первого же глотка желудок у нее сжался, что предвещало нехорошие последствия, но она заставила себя пить — всё лучше, чем стоять и молчать. Последнюю каплю она проглотила, испытывая уже такую сильную тошноту, что можно было и до дома не добраться.

— Готово? — Он утер рот и, взяв ее под локоток, вывел на людное место. — А теперь скажи, где ты живешь, мы спустимся в метро, а там уж как-нибудь разберемся.

Навстречу им попадались какие-то уродцы, словно из горячечного бреда: ухмыляющийся морячок в очочках, пьяный негр в малиновом костюме, бормочущая старуха с грязными, набитыми всякой дрянью пакетами, по два в каждой руке. Она увидела на углу железный мусорный контейнер и едва успела к нему подбежать. Он подошел сзади, чтобы подержать ее за руки, но она отмахнулась: через этот унизительный кошмар надо было пройти в одиночку. Когда спазмы, включая последние, сухие, прошли, она достала из сумочки салфетки и вытерла губы, но привкус отторгнутого шоколадного солода в горле и в носу остался.

— Эмили, ты в порядке? — спросил он. — Может, воды?

— Спасибо, не надо. Я в порядке. Извини.

В вагоне поезда скоростной транзитной ветки он хранил молчание, разглядывая объявления или лица сидящих напротив пассажиров. Даже если бы она знала, как завести разговор, в вагоне стоял такой грохот, что им пришлось бы кричать. Вдруг ее пронзила совсем страшная мысль: после того как ее вырвало, он не захочет поцеловать ее на прощание. После метро приятно повеяло свежим ветром, но их молчание продолжалось всю дорогу до Вашингтон-сквер и дальше, примерно до того места в парке, где они сегодня познакомились.

— Где твой дом, Эмили?

— До дома меня провожать не надо. Попрощаемся здесь.

— Ты уверена? С тобой будет все в порядке?

— Конечно. Все хорошо.

— Тогда ладно. — Ее опасения подтвердились: он легонько сжал ей плечо и чмокнул в щечку. — Ну, будь здорова.

Только когда она обернулась, чтобы проводить глазами его удаляющуюся спину, до нее дошел весь драматизм ситуации: они не обменялись адресами, не пообещали писать друг другу, она даже не была уверена в том, что правильно запомнила его фамилию.

Пуки уже лежала в постели.

— Эмми? — крикнула она из спальни. — Ну как тебе кино?

Спустя неделю, в десять утра, зазвонил телефон. Пуки взяла трубку.

— Да… Добрый день… Он — что? О господи… Когда?.. Понятно… Боже мой… боже мой…

Повесив трубку, она сказала:

— Дорогая, твой отец умер сегодня утром.

— Умер?

Эмили присела на скрипучий стул, сложив руки на коленях. В тот момент она не испытала ничего, и это навсегда отложилось в ее памяти.

Пуки еще несколько раз повторила «О господи», словно давая себе время осознать случившееся, а затем начала плакать. Успокоившись, она уточнила:

— Это была пневмония. Он проболел неделю, врач уговаривал его лечь в больницу, но ты же знаешь папу.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, ты знаешь. Дома виски, сигареты. Вчера он все-таки лег в больницу, но было уже поздно.

— Позвонил врач?

— Миссис Хаммонд. Ну, ты знаешь. Ирэн Хаммонд, друг твоего отца.

Нет, Эмили не знала. Она никогда не слышала про Ирэн Хаммонд, и сейчас, подумав о том, что эта женщина, возможно, была для него больше чем другом, она впервые что-то почувствовала. Даже не печаль, скорее сожаление.

— Боюсь звонить Саре, — сказала Пуки. — Она всегда была папиной дочкой.

По их разговору нетрудно было понять, что Сара отреагировала мгновенно и очень остро. Но если старшая сестра была папиной дочкой, то чьей дочкой была она, Эмили?

В морге лежал пятидесятишестилетний розовощекий и красногубый Уолтер Граймз. Он выглядел значительно моложе своих лет, и Эмили старалась на него не смотреть. Сара же поцеловала покойника в лоб, а Пуки прямо в губы, что заставило Эмили содрогнуться.

Ирэн Хаммонд оказалась стройной миловидной женщиной за сорок.

— Я столько о вас слышала, девочки, — сказала она и то же самое повторила, пожимая руку Тони Уилсону. Потом снова повернулась к Эмили. — Ваш отец так радовался вашей стипендии.

В крематорий, находящийся где-то в Уэстчестерском графстве, они ехали в лимузине вслед за катафалком: Сара и Тони на откидных местах, Пуки и Эмили сзади. За ними следовали Ирэн Хаммонд и те из родственников покойного, что смогли приехать с севера штата, а также сотрудники газеты «Нью-Йорк сан».

Никакой особой церемонии в часовне не было. Электроорган сыграл несколько тактов, усталого вида мужчина прочел пару общих молитв, гроб сняли с постамента, и на этом все закончилось.

— Подождите! — сказала Сара, когда все вышли наружу.

Она быстро вернулась на свою скамью, чтобы в одиночестве пережить последний всплеск рыданий. Ей как будто не хватило нескольких дней скорби, и вот сейчас ее опущенное долу лицо и плечи должны были содрогнуться в последний раз.

А Эмили так и не прослезилась. Эта мысль беспокоила ее всю обратную дорогу, и ладонь, засунутая между щекой и дребезжащим оконным стеклом лимузина, словно должна была разбередить слезные железы. Она пробовала шептать про себя «папочка», закрывала глаза и пыталась представить его лицо — ничего не помогало. И вдруг, при одной мысли, что, хотя она и не была папиной дочкой, он называл ее крольчонком, у нее перехватило горло и слезы сами потекли. Мать наклонилась и сжала ей руку. Но кого Эмили оплакивала? Отца или Уоррена Мэддока, он же Мэддокс, которого должны были перебросить из Южной Каролины в экспедиционный корпус?

Впрочем, ни того ни другого. И как только до нее дошло, что это все ложь, ее слезы тут же высохли. Как всегда, она оплакивала самое себя — бедную, утонченную Эмили Граймз, которую никто не понимал и которая ничего не понимала.

Глава 4

В течение трех лет Сара произвела на свет троих сыновей, чей возраст Эмили всегда вела от своей учебы: «Тони-младший родился, когда я была на первом курсе, Питер — когда я училась на втором, а Эрик — когда я заканчивала третий».

— Ты посмотри, как они плодятся! — воскликнула Пуки, узнав о третьей беременности дочери. — Я думала, такое бывает только в итальянской деревне.

Эта беременность оказалась последней — тремя мальчиками дело ограничилось, — но всякий раз, закатывая глаза, Пуки давала понять, что они и так переборщили.

Даже известие о первой беременности ее как будто огорчило.

— Нет, я, конечно, рада за нее, — сказала она младшей дочери. — Просто Сара еще так молода.

За это время Пуки успела отказаться от апартаментов на Вашингтон-сквер. Она устроилась на скромную должность в конторе по продаже недвижимости в районе Гринвич-виллидж и перебралась в маленькую квартирку в доме без лифта, рядом с Хадсон-стрит. Эмили приехала к ней из Барнарда на уик-энд.

В данную минуту Пуки делала на ланч бутерброды с сардинами.

— А кроме того… — Она сняла с консервной банки жирную маслянистую крышку и облизала пальцы. — А кроме того, ты можешь представить меня бабушкой?

Эмили хотела ответить, что ее и матерью-то трудно представить, но сдержалась. Эти уик-энды для нее были настоящим испытанием. Завтра им предстояло совершить первое совместное паломничество в имение Уилсонов, в Сент-Чарльз, Лонг-Айленд.

— Сколько, говоришь, туда добираться?

— Сколько миль, не помню, а езды на поезде часа два. Приятное путешествие, если взять с собой что-нибудь почитать.

Эмили захватила с собой английский учебник, но только она его раскрыла, как появился контролер. Он прокомпостировал их билеты со словами «Пересадка вимайке».

— Что он сказал? — шепотом спросила Эмили.

— Чтобы попасть на поезд в Сент-Чарльз, надо сделать пересадку на станции Ямайка, — объяснила Пуки. — Это много времени не займет.

Еще как заняло! Они простояли полчаса на платформе, на жутком сквозняке, пока наконец не загромыхал прибывающий состав — и это было только начало! Интересно, все поезда на Лонг-Айленд были такими же шумными, грязными и давно не ремонтировавшимися или только те, что следовали до Сент-Чарльза?

— Такси здесь, конечно, нет из-за войны, — сказала Пуки, когда они наконец вышли на маленькой станции, — но здесь пешком недалеко. Ты только глянь, какие деревья! А этот воздух!

На главной улочке Сент-Чарльза они прошли мимо винного магазина, скобяной лавки и неопрятного вида заведения, предлагавшего «КРОВЬ И ПИЯВОК», после чего свернули на проселочную дорогу, и выходные туфли-лодочки Эмили тут же стали увязать в грязи.

— Еще далеко? — спросила она.

— Пройдем вот это поле, потом лесок, и мы на месте. Боже, какая красота!

Долго ли, коротко ли, показалось имение. Эмили готова была признать: да, красиво, хотя и запущенно. Подъездная дорожка, утонувшая среди деревьев и живых изгородей, в какой-то момент раздвоилась.

— Большой дом там, отсюда он почти не виден, туда мы наведаемся позже, — сказала Пуки. — А Сарин коттедж в эту сторону.

На лужайку перед бунгало из белой дранки им навстречу вышла Сара.

— Привет, — сказала она. — Добро пожаловать в Дом на Пуховой опушке.

Она произнесла это как отрепетированную реплику, и ее наряд тоже был хорошо продуман: яркая новенькая размахайка, возможно специально по этому поводу купленная. Выглядела она чудесно.

Ланч, который она приготовила, мог посоперничать с худшими трапезами Пуки. Другой проблемой был то и дело увядающий разговор. Сара желала услышать «всё» про Барнард, но когда Эмили начала рассказывать, она тут же увидела остекленевший взгляд и скучающую улыбку.

— Как чудесно, что мы снова собрались втроем, как в старые добрые времена, — заметила Пуки.

Но ничего чудесного на самом деле в этом не было: они сидели в скудно обставленной гостиной, с натянутыми улыбками, не зная, что сказать. Пуки все время дымила, пепел падал на ковер. На одной стене висели цветные фото истребителей, собранных на заводе «Магнум», на второй — обрамленная фотография Сары и Тони с памятного пасхального парада.

Джеффри Уилсон пригласил их на коктейли в большой дом, и Пуки, боясь опоздать, поглядывала на настенные часы.

— Вы идите, — сказала Сара. — Если Тони придет как положено, мы к вам присоединимся, но может и припоздниться. В последнее время он частенько работает сверхурочно.

В общем, они пошли без нее. Большой дом, тоже из белой дранки, вытянутый и несуразный, где в два, где в три этажа, венчали фронтоны, упиравшиеся в кроны деревьев. Уже на пороге в нос ударял запах плесени. Он шел от написанных маслом картин в коричневатых тонах, что висели в прихожей, и от скрипящих половиц, от ковров и стен, от мрачной мебели в гостиной, похожей на длинный темный пенал.

— Дом старый и слишком большой, чтобы управляться здесь без слуг, но мы стараемся, — говорил Джеффри Уилсон, наливая Пуки виски. — Эмили, вам тоже скотч или вы, как Эдна, предпочтете шерри?

— Шерри, пожалуйста.

— А главная проблема — это отопление, — продолжал он. — Дело в том, что мой отец строил это как летний дом, без нормального отопления. Один из жильцов поставил нефтяную топку, что отчасти помогло, но подозреваю, что большинство комнат нам придется на зиму закрыть. Ваше здоровье!

— А по-моему, очаровательный дом, — возразила Пуки, усаживаясь поудобнее, чтобы в полной мере насладиться атмосферой. — Не хочу слышать никакой критики. Эмми, посмотри на эти прелестные старые портреты. Предки Джеффри. С каждой вещью в этой комнате связана какая-нибудь история.

— Как правило, довольно заурядная, — вставил Уилсон.

— Удивительная история, — настояла на своем Пуки. — Джеффри, вы себе не представляете, как мне тут у вас нравится… эти чудесные луга и рощицы, Сарин коттедж, этот великолепный дом. В нем чувствуется… как сказать… настоящий шик. У него есть имя?

— Имя?

— Ну, вы же знаете, имениям часто дают названия. «Джална» или там «Дом с семью фронтонами»…

Джеффри Уилсон изобразил мыслительный процесс.

— С учетом нынешнего состояния я бы его назвал «Запущенная усадьба».

— Очень хорошо, — сказала Пуки, не уловив иронии. — Хотя «запущенная» — это не совсем то. А если… — она пожевала губами, — …а если «Большая усадьба»?

— Мм… — одобрительно промычал он в ответ. — Симпатично.

— Так, по крайней мере, я буду ее называть, — объявила она всем. — «Большая усадьба», Сент-Чарльз, Лонг-Айленд, штат Нью-Йорк.

— А как вам колледж? — спросил Уилсон, поворачиваясь к Эмили.

— Очень… интересно.

Она сделала глоток и уселась поглубже в кресле в ожидании, когда наклюкается ее мать. Ждать оставалось недолго. После второй Пуки монополизировала беседу: подавшись вперед и уперев локти в расставленные колени, она рассказывала длинные бессмысленные истории про дома, где ей довелось жить, и на глазах у сидевшей напротив нее Эмили ее лицо постепенно оплывало, а колени все больше раздвигались, открывая последовательно резинки на чулках, потом темнеющие дряблые голые ляжки и, наконец, трусы.

— …но самый чудный дом был у нас в Ларчмонте. Дорогая, ты помнишь Ларчмонт? У нас были настоящие створчатые окна и шиферная крыша. Конечно, он был нам не по карману, но стоило мне его увидеть, как я сразу сказала: «Здесь и больше нигде». Я тут же подписала контракт, и мои девочки были в восторге. Никогда не забуду, как… Джеффри, вы сама любезность. По последней, и мы поедем…

Почему она не могла напиться тихо, поджав ноги под себя, как это делала Эдна Уилсон?

— Еще немного шерри, Эмили?

— Нет, спасибо.

— …и конечно, там замечательная школа, уже только из-за этого можно было там остаться. Но я всегда считала, что девочкам полезно открывать для себя мир, к тому же…

Когда она наконец засобиралась, Джеффри Уилсону пришлось вести ее до дверей. На улице стемнело. Эмили взяла мать под руку, слабую, обмякшую, и они двинулись мимо деревьев и нестриженых кустов в долгий обратный путь к станции. В вагоне Пуки наверняка уснет — во всяком случае, она на это надеялась; всё лучше, чем выслушивать непрекращающуюся болтовню, а их ужин, если таковой будет, ограничится хот-догом и кофе в здании вокзала. Ну и ладно, уик-энд близился к концу, и через несколько часов она уже будет в колледже.

Колледж был центром ее жизни. В Барнарде она впервые услышала слово «интеллектуал», и оно сразу запало ей в сердце. Это было отважное слово, гордое слово, подразумевавшее пожизненное служение вещам возвышенным и холодное презрение к общим местам. Интеллектуалка может потерять невинность с солдатом в городском парке, но она способна посмотреть на это отстраненно, с трезвой усмешкой. Пусть ее мать напивается в компании, пусть «светит» своими трусами — интеллектуалка выше этого. Может, Эмили Граймз еще не стала настоящей интеллектуалкой, но она добросовестно записывала даже самую скучную лекцию и штудировала по ночам конспекты до рези в глазах, а значит, это было лишь вопросом времени. Да, собственно, слыша ее рассуждения, многие девочки в классе, и даже парочка студентов Колумбийского университета, уже считали ее интеллектуалкой.

— Это не просто тоска, — сказала она однажды о каком-то занудном романе восемнадцатого века, — это пернициозная тоска.

После чего дня три, как она про себя отметила, соседки по общежитию то и дело вворачивали в разговор ее словечко.

Но чтобы называться интеллектуалкой, мало красиво рассуждать или даже попадать каждый семестр в список лучших студентов или в свободное время ходить в музеи, на концерты и на «фильмы», а не просто в киношку. Надо научиться не проглатывать язык в кругу патентованных интеллектуалов и не впадать в другую крайность, когда ты начинаешь нести всякую ахинею в безнадежной попытке исправить одну глупость, сказанную двумя минутами ранее. А если уж ты свалял дурака, то не ворочаться потом всю ночь в постели, изводясь по этому поводу.

Следовало быть серьезным и при этом — убийственный парадокс! — ни к чему не относиться слишком серьезно.

— Лихо вы, — сказал ей, второкурснице, взъерошенный мужчина на вечеринке.

— Лихо? Вы о чем?

— О вашем разговоре с Ласло. Я прислушивался.

— С кем?

— Вы даже не знаете, кто это? Клиффорд Ласло, будущий политолог. Настоящий тигр.

— Вот как?

— Но вы молодец. Не стушевались, но и в бутылку не полезли.

— Вы об этом коротышке в бифокальных очках?

— Во дает! — Он затряс массивными плечами, симулируя приступ смеха. — Ха-ха-ха. Коротышка в бифокальных очках. Выпить не хотите?

— Да нет, хотя… ну ладно.

Эндрю Кроуфорд оказался аспирантом философского отделения и ассистентом преподавателя. Его влажные волосы падали на глаза, и у нее возникало желание зачесать их назад пятерней. Его пухловатость оказалась обманчивой; пожалуй, он даже был по-своему привлекателен, особенно в разговоре, но проводить больше времени на воздухе ему бы не помешало. Защитив докторскую, он намеревался продолжить преподавательскую деятельность («Если меня не заберут в армию, но кому нужна такая развалина?») и еще попутешествовать. Посмотреть, что останется от Европы, побывать в России и в Китае. Мир ждут непредсказуемые изменения, и он должен увидеть их своими глазами. Однако главное — преподавание.

— Мне нравится классная атмосфера. Я знаю, от этого веет скукой, но академическая среда — это мое. А ваша специализация?

— Я только на втором курсе. Вообще-то «английский и литература», но я еще…

— Серьезно? Вы выглядите старше. То есть, я хотел сказать, кажетесь старше. И поведение, и то, как вы разобрались со стариной Ласло. Я был уверен, что вы аспирантка. У вас такой… как сказать… У вас такой уверенный вид. В хорошем смысле слова. Все эти вечеринки в какой-то момент становятся неуправляемым сборищем, вы не находите? Каждый что-то кричит, пытается набрать очки. Я, я, я. Еще выпьете?

— Нет, мне пора.

— Где вы живете? Я вас провожу.

— Не стоит. Я вообще-то не одна.

— Кто он?

— Вы его не знаете. Дейв Фергюсон. Он стоит у дверей. Высокий такой.

— Этот? Ему же лет пятнадцать от силы.

— Не говорите глупости. Ему двадцать один год.

— Тогда почему этот крепыш не в армии?

— У него больное колено.

— Мениск? Повредил, играя в футбол? Мне этот тип знаком, как же.

— Я не знаю, на что вы намекаете, но только…

— Ни на что я не намекаю. Я никогда ни на что не намекаю, я всегда говорю, что думаю.

— Короче, мне пора идти.

— Подождите. — Он двинулся за ней сквозь толпу гостей. — Я могу вам позвонить? Вы мне дадите свой телефон?

Она написала номер на бумажке, сама не понимая, зачем это делает. Не проще ли было сказать «нет»? В том-то и дело: сказать Эндрю Кроуфорду «нет» было практически невозможно. Что-то в его облике — глаза, губы, вроде бы рыхлый торс — внушало мысль, что отказ будет равносилен смертельной обиде.

— Спасибо, — сказал он, пряча бумажку в карман с видом ребенка, которого только что перед всеми похвалили. — Нет, правда.

— Кто этот толстый коротышка? — поинтересовался Дейв Фергюсон, когда они вышли на улицу.

— Толком не знаю. Аспирант с философского. Я бы не назвала его толстым. — И после паузы добавила: — Высокомерный, пожалуй. — И снова засомневалась: вряд ли можно было назвать его высокомерным.

— Он на тебя запал.

— Ты так говоришь про всех.

Было приятно прогуляться с Дейвом Фергюсоном безоблачным вечером. Он прижал ее к себе, но без той голодной жадности, что свойственна некоторым парням. Они шли шаг в шаг, отбивая каблуками четкий, энергичный ритм.

— Я поднимусь? — спросил он ее у крыльца.

Теперь у нее была отдельная квартирка в студенческом блоке. Три или четыре раза она уже позволяла ему «подняться», и еще пару раз он оставался у нее до утра.

— Не сегодня, Дейв. — Она избегала встречаться с ним взглядом. — Я правда…

— Ты что, заболела?

— Нет, просто я устала и хочу сразу лечь спать. А завтра у меня тяжелый экзамен по Чосеру.

Глядя ему вослед, ссутулившемуся в своем пальто, она задала себя риторический вопрос: «И зачем я его прогнала?» Жизнь — противоречивая штука.

Один печальный опыт колледжа состоял в том, что Эмили почувствовала свое интеллектуальное превосходство над сестрой. По отношению к матери это произошло много лет назад, но то был особый случай; а тут у нее возникло ощущение совершенного предательства.

Впервые она обратила на это внимание, когда они с Пуки отправились в Сент-Чарльз вскоре после рождения второго мальчика. Тони-младший стоял на ногах, держась за мамину ногу и пуская слюни, пока взрослые разглядывали новое существо в колыбели.

— По-моему, Питер — чудное имя, — говорила Пуки. — И ты, Сара, права: он совсем другой. У него и у маленького Тони совершенно разные характеры. Правда, Эмми?

— Мм…

После того как инспекция закончилась и дети уснули, они втроем уселись в гостиной, и Сара налила три бокала шерри. Сказывалось влияние Эдны Уилсон.

— Ох, наконец-то можно посидеть.

Вид у нее был уставший, но стоило ей разговориться, как лицо оживилось. Временами, особенно после небольшой дозы алкоголя, Сара становилась почти такой же словоохотливой, как ее мать.

— Я тут невольно вспоминала папу. В августе?., ну да… в общем, когда Италия сдалась. Вы видели заголовки газет в тот день? «Ньюс» — единственная газета, которую мы здесь получаем, Тони она нравится — написала: «ИТАЛИЯ ВЫХОДИТ ИЗ ВОЙНЫ». В тот день я спускалась в деревню, так что мне попали в руки и другие газеты. «Тайме» и «Трибьюн», как и большинство изданий, сообщили: «ИТАЛИЯ СДАЕТСЯ» — или что-то в этом роде. А что написала «Сан»? Папина газета! В старой доброй «Сан» я вижу заголовок: «ИТАЛИЯ КАПИТУЛИРУЕТ». Представляете? Нет, вы можете себе представить, чтобы папа написал такой заголовок или пропустил его в печать? Да он бы скорее умер. Короче, он бы никогда такого не позволил, — тут же поправилась она и сделала изрядный глоток.

— Я что-то не поняла, — сказала Эмили.

— Ах, Эмми. Много ли людей знают слово «капитулировать»?

— Ты знаешь?

Сара захлопала глазами:

— Ну, то я, а то другие. Ежедневная газета рассчитана на миллионы читателей. Не знаю, мне это показалось забавным.

— Чудесно! — воскликнула Пуки.

Сара залезла на диван поглубже и убрала под себя ноги — интересно, это она тоже позаимствовала у Эдны Уилсон? — после чего разразилась очередным монологом с пылкостью актрисы, не сомневающейся в восторженной реакции зрителей.

— Я просто обязана вам это рассказать, — начала она. — В том году я получила письмо от Дональда Клеллона, в котором он…

— От Дональда Клеллона? — перебила ее сестра. — Правда?

— Ничего особенного, унылое письмецо, но дело не в этом. Он там писал, что часто меня вспоминает и все такое, что его воинская часть находится неподалеку, в Кэмп-Аптоне, и что…

— Когда это было?

— Я уже не помню. Примерно год назад. Короче, в прошлом месяце у нас объявили воздушную тревогу, слышали про это?

— Не-ет, — ответила Пуки, и ее лицо сразу приняло озабоченный вид.

— Естественно, ничего серьезного, хотя продолжалось это часа два. Я даже не успела испугаться, не то что многие в нашей деревне, они несколько дней потом только об этом и говорили. Короче, по радио объявили, что какой-то солдат в Кэмп-Аптоне врубил сирену по ошибке. Когда я рассказала об этом Тони, он долго хохотал, а я ему и говорю: «Наверняка это Дональд Клеллон».

Пуки запрокинула назад голову и разразилась неудержимым смехом, обнажив свои гнилые зубы, а за ней и Сара грохнула.

— Постойте, — подала голос Эмили, когда ее мать и сестра начали приходить в себя. — Кэмп-Аптон — это сборный пункт, через пару дней новобранцев отправляют в военные лагеря, а оттуда в регулярные части. Если письмо от него пришло год назад, это значит, что он давно уже где-то в Европе. — «Если вообще еще жив», — хотела она добавить, но решила не перебарщивать.

— Да? — удивилась Сара. — Я и не знала, а впрочем, какая разница.

— Эмми, не надо портить хорошую историю, — сказала Пуки. — Где твое чувство юмора? — И она еще раз, для пущего удовольствия, повторила ударную фразу: — Наверняка это Дональд Клеллон.

Эмили не знала, куда подевалось ее чувство юмора, но, совершенно точно, оно было не здесь и не в большом доме, куда они с Пуки позже отправились на ритуальный коктейль со старшими Уилсонами. По всей видимости, вместе с другими жизненно важными качествами оно осталось в колледже.

Какое-то время она ждала, что Эндрю Кроуфорд ей позвонит не сегодня завтра, потом она перестала об этом думать, и только через год с лишним, когда она уже была третьекурсницей, раздался звонок.

За этот год она успела расстаться с Дейвом Фергюсоном и провести шесть романтических и несколько печальных недель с неким Полом Резником, ожидавшим призыва в армию. Позже он написал ей длинное письмо из Форт-Силла, Оклахома, где объяснял, что он ее любит, но не желает себя связывать узами брака. Летом она поработала в книжном магазине в Верхнем Бродвее («Из студентов-филологов выходят отличные книготорговцы, — сказал ей хозяин. — Будущего филолога я готов взять на работу не глядя»), а зимой как снег на голову обрушился этот звонок.

— Честно говоря, я сомневался, что ты меня вспомнишь, — сказал он, когда они уселись в кабинете греческого ресторана неподалеку от кампуса Колумбийского университета.

— Почему ты так долго тянул со звонком? — спросила она.

— Природная застенчивость, — объяснил он, разворачивая салфетку. — К тому же этот несчастный роман с молодой особой, чье имя пусть останется неназванным.

— Ясно. Кстати, как тебя все называют? Энди?

— Избави бог. «Энди» вызывает ассоциации с крутым парнем в кожаном прикиде, а это не мой тип. Я всегда был Эндрю. Так сразу и не выговоришь, согласен, — что-то вроде Эрнеста или Кларенса, — но я привык.

По тому, как Эндрю Кроуфорд налегал на принесенное блюдо, можно было понять, что еда ему нравится, — он таки был пухловатым, — и в основном он помалкивал, пока не отвалился, поблескивая жирным ртом. Вот теперь он заговорил, судя по всему получая от этого такое же чувственное наслаждение, как от еды, и пересыпая свою речь словечками вроде «тангенциальный» и «редуктивный». О войне он говорил не как о катаклизме, способном его поглотить, — вторично прозвучала фраза о том, что он развалина, — а как о сложной и интригующей всемирной игре; он говорил о книгах, которых она не читала, и об авторах, чьи имена она слышала в первый раз, а потом перешел на классическую музыку, в которой она была почти полный профан.

— …а как тебе известно, партия рояля в этой сонате одна из самых сложных в мире. В техническом отношении.

— Ты еще и музыкант?

— В некотором роде. Я был так называемым одаренным ребенком, а когда выяснилось, что исполнительского таланта у меня нет, я взялся за сочинительство. Изучал композицию в «Истмане», пока не понял, что здесь мне тоже ничего не светит, и тогда забросил музыку окончательно.

— Наверно, это очень тяжело… вот так бросить то, чем ты жил.

— Да уж, мое сердце разбилось. Хотя мое сердце тогда разбивалось в среднем раз в месяц, так что это был лишь вопрос степени. Что ты хочешь на десерт?

— А сейчас твое сердце как разбивается?

— Мм? Уже реже. Два-три раза в год. Так как насчет десерта? У них здесь отличная пахлава.

Пожалуй, он ей нравился. Если не считать жира на губах, которые он, впрочем, вытер, прежде чем навалиться на пахлаву. Никто из ее знакомых мальчиков не обладал такими широкими познаниями, не умел так хорошо обосновать свою точку зрения (вот кто был настоящий интеллектуал!), не был настолько зрелым, чтобы позволить себе самоиронию. В том-то и вся штука: он не был мальчиком. Ему уже стукнуло тридцать. Он пришел в согласие с этим миром.

Идя по улице, она почти прильнула к его руке, а когда они остановились перед ее подъездом, она спросила, не хочет ли он подняться к ней на чашечку кофе. Он попятился, явно удивленный таким поворотом.

— Нет. Нет, нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз.

Он ее даже не поцеловал, только улыбнулся и как-то неуклюже помахал ручкой. Поднявшись к себе, она долго ходила по комнате, засунув в рот костяшку пальца, и все пыталась понять, какую же она совершила ошибку.

Но через пару дней он ей позвонил. В этот раз они пошли на Моцарта, а когда вернулись, он сказал, что, пожалуй, не отказался бы от чашечки кофе.

Он сел на диван-кровать, который она вместе с матерью купила на распродаже Армии спасения, а она, хлопоча на кухне, решала для себя трудный вопрос: должна ли она сесть подле него или на стуле, по другую сторону журнального столика. Она выбрала первый вариант, но он, кажется, никак не отреагировал. Когда она откидывалась назад, он подавался вперед, чтобы помешать свой кофе, и наоборот. Говорил он не переставая — о концерте, о войне, о мире, о себе.

Она взяла сигарету (надо же было чем-то занять руки) и только успела ее зажечь, как он на нее набросился. Искры полетели на ее волосы и на платье, она вскочила, лихорадочно отряхиваясь, а он рассыпался в извинениях.

— Господи прости… вот увалень… вечно со мной случаются такие… представляю, что ты сейчас про меня думаешь…

— Ничего. Просто ты меня испугал.

— Знаю… я… ради бога, извини.

— Да нет, ничего страшного.

Она избавилась от сигареты и снова села рядом, и на этот раз он без особых проблем сумел ее обнять. Целуя ее, он весь порозовел, и еще она заметила, что он не спешит нащупать ее грудь или бедро, как это делают все парни; ему хватало объятий и поцелуев, которые он сопровождал тихими постанываниями. В какой-то момент он оторвался от ее губ и спросил:

— Во сколько у тебя завтра первая пара?

— Не важно.

— Как это — не важно? Время позднее. Пожалуй, я пойду.

— Нет, останься. Пожалуйста. Я хочу, чтобы ты остался.

Только после этого он приступил к решительным действиям. Со стоном сорвал с себя пиджак и галстук и швырнул их на пол, потом торопливо помог ей расстегнуть платье. Она наскоро разобрала диван-кровать, и через пару минут они уже сплелись в клубок, тяжело дыша и вжимаясь друг в друга. Его теплый массивный торс, хотя и мягкий на ощупь, выдавал силу.

— О, — стонал он. — О Эмили, я люблю тебя.

— Не надо, не говори этих слов.

— Но почему, если это правда. Я люблю тебя. Он присосался сначала к одному ее соску, потом к другому, а в это время руки ласкали ее тело. Так продолжалось долго, после чего он сполз с нее и затих.

— Эмили?

— Да?

— Извини, но… я не могу. Со мной это иногда случается. Ступор.

— А…

— Ужасно неловко. Бывают такие… Ты меня ненавидишь?

— Ну что ты, Эндрю.

С глубоким выдохом, как будто из матраса выпустили воздух, он приподнял свое грузное тело и медленно спустил ноги на пол. Вид у него был такой подавленный, что она обвила его руками сзади.

— Как здорово, — сказал он. — Держи меня так. Это правда, что я тебя люблю. Ты прелесть. Ты милая, добрая, цветущая, и я тебя люблю. Просто сегодня у меня… не стоит.

— Ш-ш-ш. Все хорошо.

— Скажи мне правду. В твоей жизни такое уже бывало? Когда у мужчины не получалось?

— Конечно.

— Ты это говоришь, чтобы меня успокоить. С твоей стороны это очень мило. Эмили, послушай. Такое случается со мной редко, ты мне веришь?

— Разумеется.

— Обычно я в полном порядке. Господи, иногда я до того завожусь, что меня невозможно…

— Ш-ш-ш. Все нормально. Просто не самая удачная ночь. Ничего, будут другие.

— Обещаешь? Правда?

— Конечно.

— Вот и прекрасно. — С этими словами он развернулся и заключил ее в объятия.

Однако все их дальнейшие попытки на протяжении недели — ночные, дневные, утренние — не увенчались успехом. В памяти осталось ощущение борьбы, жаркой, потной, и простыни, пропахшие их телами.

Несколько раз она говорила, что это, наверно, ее вина, а он отвечал, что своими словами она только усугубляет ситуацию.

Однажды он был почти у цели: она уже почувствовала его в себе.

— Вот! — сказал он. — Господи, вот, вот… — Но уже в следующее мгновение он из нее выскользнул и, придавив ее всем телом, не то всхлипывая, не то тяжело дыша, запричитал: — Сорвалось… сорвалось…

Она погладила его по влажной шевелюре.

— Это была волшебная минута.

— Спасибо на добром слове, но что уж тут волшебного. Это было всего лишь начало.

— Вот именно, Эндрю. Начало положено, и в следующий раз мы добьемся большего.

— Господи. Вот и я так говорю. Каждый раз, возвращаясь от тебя в этот убогий, жестокий, визгливый мир, я говорю себе: «В следующий раз я добьюсь большего». А заканчивается одним и тем же. Всегда — одним и тем же.

— Ш-ш-ш. Давай просто поспим. А утром попробуем…

— Утром будет еще хуже, сама знаешь.

В разгар февральской оттепели он позвонил ей и объявил о том, что принял решение. Разговор был не телефонный, поэтому он предложил встретиться в Вест-Энде в четыре тридцать.

Она нашла его одного за стойкой бара, с кружкой пива, одна нога на подставке. Он повел ее в кабинет широкими шагами и, судя по всему, расслабленный. Она замечала это в нем не первый раз: встречая ее в баре или где-нибудь на углу, он двигался как атлет на отдыхе.

Он уселся к ней вплотную и, держа ее за руку в перерыве между первой и второй кружками, рассказал, что он решил обратиться к психоаналитику. Телефон он взял кое у кого «на факультете», уже договорился о первом визите и настроен посещать врача два-три раза в неделю, не важно. На это уйдут все его сбережения и часть зарплаты — возможно, ему даже придется одолжить деньги, — но иного пути нет.

— Это… это очень смелый шаг, Эндрю. Он стиснул ее ладонь.

— Не смелый шаг, но акт отчаяния. Наверно, надо было сделать это давно. А теперь, Эмили, самое трудное: мне кажется, пока я прохожу терапию, нам лучше не видеться. Как минимум год. После этого я тебя найду, но к тому времени у тебя наверняка появится кто-то другой. Мне остается только надеяться на то, что ты будешь свободна. Видишь ли, Эмили, я хочу на тебе жениться, и если…

— Ты хочешь на мне жениться? Но ведь ты даже не…

— Не надо. — Он закрыл глаза со страдальческой гримасой. — Я знаю, чего я не сделал.

— Я не это собиралась сказать. Ты даже не сделал мне предложение.

— Ты самая милая, добрая, цветущая девушка из всех, кого я знал. — Он обнял ее за плечи. — Не сделал, и это естественно в таких обстоятельствах. Но через год, как только я стану… сама знаешь… я вернусь и сделаю тебе такое предложение, о каком ты даже не мечтала. Ты меня понимаешь, Эмили?

— Да хотя… в общем, да, понимаю.

— Вот и чудесно. А теперь пойдем отсюда, пока я не расчувствовался.

Денек был хороший. Молодые парочки высыпали на бульвар, чтобы насладиться обманчивой весной. Он быстро повел ее к цветочному магазину на углу.

— Сейчас я посажу тебя в такси и отправлю домой, — сказал он, — но сначала я куплю тебе цветы.

— Но это глупо. Я не хочу.

— Хочешь. Жди здесь. — Он вышел из магазина с десятком желтых роз и всучил ей букет. — Вот. Поставь их в воду, чтобы помнить обо мне, по крайней мере пока они не завянут. Эмили, ты будешь по мне скучать?

— Конечно.

— Считай, что я отправился на фронт, как лучшие из тех, кого ты знала. Ну, всё. Без долгих прощаний.

Он поцеловал ее в щеку, вышел на улицу совсем не вяжущейся с его обликом походочкой атлета, поймал такси и открыл перед ней дверь. В его слегка рассеянных глазах сквозила улыбка.

Когда машина, в которой тут же распространился тяжелый запах роз, тронулась с места, она обернулась в надежде, что ей машут вслед, но увидела только удаляющуюся спину.

Если не считать желания заплакать, Эмили, пожалуй, не смогла бы сказать, что же она сейчас испытывает. И только поразмышляв над этим всю дорогу, уже поднимаясь к себе по лестнице, вдруг поняла, что испытывает чувство огромного облегчения.

Вскоре после окончания войны в Европе в книжный магазин зашел молодой моряк торгового судна и заговорил с ней так, точно знал ее всю жизнь. У него были черные сломанные ногти, но при этом без всякой рисовки он шпарил наизусть Мильтона, Драйдена и Поупа; на корабле, по его словам, оставалось много свободного времени на чтение. Это был блондин с красивой шевелюрой, которую она для себя определила как «нордическую», в черном, не по сезону теплом свитере. Пока он говорил, переминаясь с ноги на ногу, с прижатой к бедру стопкой книг, она испытывала сильнейшее желание положить ему руки на плечи. Она боялась, что он уйдет, не назначив ей свидания, и к этому уже шло. Попрощавшись, он уже сделал шаг к выходу, но затем повернулся и спросил, когда она заканчивает работу.

Ларс Эриксон — так его звали — остановился в затрапезной гостинице в районе Адская Кухня, и вскоре ей предстояло узнать все про это заведение — от запахов мочи и дезинфицирующих средств в вестибюле и медлительного лифта до вытертого зеленого ковра в номере. Его судно серьезно ремонтировалось в бруклинском доке, а это означало, что он пробудет в Нью-Йорке все лето.

Он был весь твердый и гладкий, как слоновая кость, и восхитительно сложен. Лежа в постели, она любила смотреть, как он голый расхаживает по комнате. Он напоминал ей микеланджеловского Давида. Его шея и плечи играли мышцами — как будто перекатывались маленькие узелки, но стоило ей слегка прищуриться, как эта картина пропадала.

— Так ты не получил никакого образования?

— Почему? Я же тебе объяснял: восемь классов.

— И ты знаешь четыре языка?

— Не преувеличивай. Я говорю свободно по-французски и по-испански, а вот итальянский у меня на самом примитивном уровне.

— Ты бесподобен, иди ко мне…

Она представляла, что из него мог бы получиться писатель или художник. Ей грезилось, как он трудится в продуваемом ветром коттедже на берегу моря, что твой Юджин О'Нил, а она в это время, по колено в воде, собирает мидий и устриц на ужин, а над головой с криками носятся чайки. Но его вполне устраивала моряцкая жизнь. Она давала ему свободу, столь дорогую его сердцу.

— Не понимаю. Свобода делать что?

— Почему обязательно «делать»? Свобода быть.

— А-а. Понятно…

Она много чего поняла в это роскошное, вдохновенное лето с Ларсом Эриксоном. Например, что в колледже она — если не все — попусту тратит время. И трагедия Эндрю Кроуфорда, вполне возможно, тоже с этим связана: он отдал академической карьере свою жизнь — именно что жизнь, а не только мозги, — и она высосала из него мужскую силу.

Зато у Ларса Эриксона с этим проблем не было. Его мужское достоинство торчало, как толстый сук, вонзалось и буравило ее, медленно и верно поднимало к бесконечному блаженству, выразить которое можно было только криком, после чего, обессиленная и задыхающаяся, она ощущала себя женщиной, желающей еще и еще.

Как-то ночью, когда они лежали без сил, раздался стук в дверь, и голос подростка позвал:

— Ларе? Ты дома?

— Да, — отозвался он, — но я занят. У меня гости.

— А…

— Увидимся завтра, Марвин. Или… в общем, как получится. Я тебя найду.

— Ладно.

— Кто это? — спросила она, когда шаги удалились.

— Паренек с нашего судна. Он иногда приходит поиграть в шахматы. Мне его немного жалко. Совсем один, не знает, чем себя занять.

— Пусть познакомится с какой-нибудь девушкой.

— Ну, он такой застенчивый. Что ты хочешь, семнадцать лет.

— Ты-то наверняка не был застенчивым в семнадцать лет. Или нет… был, но девушки не давали тебе проходу. И не только девушки, а и зрелые женщины. Шикарные опытные женщины в пентхаусах. Да? Они приводили тебя в свои пентхаусы, зубами сдирали с тебя одежду, вылизывали тебе грудь, на коленях вымаливали: «Возьми нас!» Да? Так было дело?

— Не знаю, Эмили, что тебе ответить. У тебя богатое воображение.

— Тобой распаленное, тобой подпитанное. Подпитывай меня. Давай.

Однажды он появился у нее под вечер в новом дешевом голубом костюме с накладными плечами. Любой студент Колумбийского университета скорее застрелился бы, чем надел такой костюм, но Ларсу он только добавлял шарма. Он одолжил машину и предложил ей прокатиться в Шипсхед-Бэй, чтобы поужинать на берегу океана.

— Отличная мысль. У кого ты одолжил машину?

— У одного знакомого.

Весь долгий путь через Бруклин он был погружен в себя и практически с ней не говорил. Ведя машину одной рукой, вторую он использовал для забавы: раз за разом оттягивал пальцем нижнюю губу, а затем отпускал. Она надеялась, что в ресторане они сядут рядом и он ее обнимет, что они смогут перешептываться и валять дурака, а в результате они оказались по разные стороны большого стола посреди зала, пол которого был посыпан опилками.

— Тут где-нибудь можно после ужина потанцевать? — спросила она.

— Даже не знаю, — ответил он с полным ртом лобстера.

Обратно она ехала с ощущением тяжести в желудке — жареный картофель оказался слишком жирным, — и опять Ларе словно воды в рот набрал, пока они не остановились возле ее дома. И тогда, в наступившей тишине, глядя прямо перед собой в лобовое стекло, он сказал:

— Эмили, я думаю, нам не стоит больше встречаться.

— Не думаешь? Почему?

— Потому что я должен быть верен своей природе. Ты очень милая, и нам было хорошо, но я должен считаться со своими потребностями.

— Я тебя никак не связываю, Ларе. Ты свободен в своих…

— Я и не говорил, что ты меня связываешь. Я просто сказал, что должен быть верен своей… Послушай, у меня кто-то есть.

— Вот как? И кто же она?

— Это не «она», — он словно успокаивал ее, — это мужчина. Видишь ли, я бисексуал.

Во рту у нее вдруг пересохло.

— Ты гомосексуалист?

— Скажешь тоже! Уж тебе ли не знать. Я бисексуал.

— Разве это не одно и то же?

— Конечно, нет.

— Но женщины нравятся тебе больше, чем мужчины?

— Мне нравятся все. С тобой был один опыт, теперь будет другой.

— Ясно.

И когда уже она перестанет говорить «ясно», притом что ей ничего не ясно?

Он проводил ее до парадного. Они стояли лицом к лицу, на небольшом расстоянии.

— Мне жаль, что все так закончилось. — Держа одну руку на бедре, он повернулся в сторону улицы, чтобы дать ей возможность полюбоваться своим профилем; даже в этом жутком костюме он больше, чем когда-либо, напоминал микеланджеловского Давида.

— Прощай, Ларс, — сказала она.

Всё, никакого секса, зареклась она, молотя кулаком по подушке. Она будет знакомиться с мужчинами, ходить на свидания, шутить и танцевать, делать все, что полагается, но никакого секса — во всяком случае, пока у нее не будет стопроцентной уверенности.

Свое обещание она нарушила в ноябре с воинственно настроенным студентом-правоведом левых убеждений, а потом еще раз, в феврале, с остроумным барабанщиком из джазового оркестра. Студент-правовед перестал ей звонить, назвав ее «идеологически нечистой», а у барабанщика, как выяснилось, были еще три девушки.

Наступила весна. Близилось окончание учебы с туманными перспективами, а также конец психоаналитической ссылки Эндрю Кроуфорда.

— Эмили? — как-то вечером раздался в трубке его голос. — Ты одна?

— Да. Привет, Эндрю.

— Ты не поверишь, сколько раз я начинал набирать этот номер и вешал трубку. Но ты действительно на месте. Я действительно говорю с тобой. Послушай, прежде чем я продолжу, я должен тебя спросить. Ты… у тебя кто-то есть?

— Нет.

— Невероятно. Я на это почти не надеялся.

На следующий день они встретились в Вест-Энде.

— Два пива, — сказал он официанту. — Нет, подождите. Два сухих, суперсухих мартини.

Он не изменился, ну разве что немного погрузнел; лицо его оживилось от некоторой взвинченности.

— Нет ничего скучнее психоаналитических подробностей, — начал он, — поэтому я тебя от них избавлю. Замечу лишь, что это был потрясающий опыт. Трудный, болезненный — не то слово! — но потрясающий. Мне могут потребоваться годы, но я уже преодолел первый барьер и чувствую себя гораздо лучше. Мне уже не мерещатся всюду чудовища. Впервые в жизни, кажется, я знаю, кто я.

— Эндрю, это же замечательно.

Он сделал жадный глоток мартини и с выдохом откинулся на спинку сиденья, а рука соскользнула к ее бедру.

— А ты? — спросил он. — Как прошел год для тебя?

— Не знаю, что сказать. Год как год.

— Я поклялся, что не стану задавать вопросов, но, когда моя ладонь ласкает это шикарное бедро, трудно удержаться. Сколько у тебя было романов?

— Три.

Он вздрогнул:

— Господи. Три. Я боялся, ты скажешь восемь или десять, но три — это даже хуже. Три подразумевает настоящие, серьезные романы. Это значит, что ты их любила.

— Я не знаю, что такое любовь, Эндрю. Я тебе уже говорила.

— Ты это говорила год назад. И сейчас не знаешь? Гм… это даже хорошо. Уже что-то. Поскольку я знаю, что такое любовь, я буду работать над тобой до тех пор, пока ты тоже не узнаешь. Ох, что я несу… «работать над тобой»… как будто я собираюсь… извини, ради бога.

— Тебе не за что извиняться.

— Ну да. Вот и доктор Гольдман говорит то же самое. «Вы всю жизнь только и делаете, что извиняетесь».

В тот вечер в греческом ресторане был выпит не один бокал мартини, а потом вино за ужином, и когда они наконец двинулись в сторону ее дома, Эндрю был уже пьяненький, и Эмили оставалось только гадать, плюс это или минус.

— Нас ждет главное спортивное событие года, — объявил он, когда они подходили к крыльцу. — Схватка за чемпионский титул. Претендент тренировался целый год — сумеет ли он продержаться на ринге в этот раз? После выпуска новостей смотрите первый раунд захватывающего…

— Эндрю, не надо. — Она обхватила его широкую спину. — Не говори глупостей. Мы просто поднимемся ко мне и займемся любовью.

— Все такая же милая, добрая и цветущая.

Они бились не один час, всё перепробовали, а результат тот же. И вот он сидел, обмякший, на краю постели, как проигравший боксер в углу ринга.

— Всё, — подытожил он. — Технический нокаут в четвертом раунде. Или уже в третьем? Победитель, сохранивший чемпионский титул, Эмили…

— Эндрю, не надо.

— Почему? Я пытаюсь обратить это в шутку. По крайней мере, спортивные журналисты напишут, что я встретил поражение достойно.

Следующая ночь стала для него победной, пусть и не идеальной — она так и не сумела по-настоящему откликнуться на его ласки, — но автор какого-нибудь руководства по занятию сексом выставил бы ему оценку «удовлетворительно».

— О Эмили, — заговорил он, отдышавшись. — Так бы в нашу первую ночь… сколько ужасных, бесплодных…

— Ш-ш-ш. — Она погладила его по плечу. — Не надо ворошить прошлое.

— Ты права. Не будем ворошить прошлое. Лучше подумаем о будущем.

Вскоре после ее выпускных экзаменов они сочетались гражданским браком. При сем присутствовали только свидетели — молодая пара по фамилии Кролл, знакомые Эндрю. Из ратуши через городской парк они отправились, по выражению миссис Кролл, на «свадебный завтрак», и Эмили узнала этот забитый до отказа ресторан — когда-то давным-давно она приходила сюда с отцом.

Перед «завтраком» они позвонили мамам. Пуки ожидаемо заплакала в трубку и взяла с Эмили слово, что завтра вечером они к ней приедут. Мать Эндрю, жившая в Энглвуде, Нью-Джерси, пригласила их на следующее воскресенье.

— Дорогая, он такой милый. — Пуки зажала дочь в углу тесной кухни, пока Эндрю потягивал свой кофе в соседней комнате. — Поначалу я его немного… побаивалась, но он на самом деле ужасно милый. И мне нравится его речь, как бы подчеркнуто официальная… Он должен быть очень умным…

Мать Эндрю оказалась старше, чем Эмили предполагала: морщинистая, сильно напудренная голубоволосая женщина в эластичных чулочках до колен. В гостиной, которую, судя по запахам, только что пропылесосили, она сидела на обитом ситцем диване в компании трех белых персидских кошек и беспрестанно моргала, словно вспоминая, что рядом еще кто-то находится. На ярко освещенной, но затхлой застекленной террасе, именуемой «музыкальной комнатой», стояло пианино, а на стене висел фотопортрет Эндрю в возрасте восьми-девяти лет, в матросском костюмчике, на банкетке, с лежащим на пухлых коленках кларнетом. Миссис Кроуфорд откинула крышку пианино и с мольбой взглянула на сына.

— Сыграй нам что-нибудь, Эндрю, — попросила она. — Эмили слышала, как ты играешь?

— Мама, пожалуйста. Ты же знаешь, я давно не играю.

— Ты играешь как ангел. Когда я слышу по радио Моцарта или Шопена, я закрываю глаза, — тут глаза ее закрылись, — и представляю тебя сидящим за инструментом…

В конце концов он сдался и сыграл что-то из Шопена. Эмили показалось, что он «гонит лошадей», хотя, возможно, он сознательно валял дурака.

— Господи! — сказал он, когда они сели в нью-йоркский поезд. — Каждый раз после этих поездок мне требуется несколько дней, чтобы прийти в себя, чтобы снова начать дышать…

Оставался последний визит — к Саре с Тони в Сент-Чарльз, — и они тянули с ним до конца лета, когда Эндрю купил подержанную машину.

— Итак, — сказал он, разгоняясь по широкому лонг-айлендскому хайвэю, — наконец-то я познакомлюсь с твоей красавицей-сестрой и твоим утонченным романтическим героем-зятем. У меня такое ощущение, будто мы сто лет знакомы.

Он был не в духе, и она знала причину. Все лето он справлялся со своими супружескими обязанностями, если не считать отдельных срывов, но в последнее время — что-то около недели — превратился в былого неудачника. Прошлой ночью у него случилось преждевременное семяизвержение ей на ногу, после чего он рыдал у нее на плече.

— Он был в армии?

— Кто?

— Лоренс Оливье. А о ком мы говорим?

— Я тебе рассказывала. Его призвали во флот, но потом приписали к заводу «Магнум» как морского специалиста.

— Что ж, по крайней мере, он не высаживался с боями в Нормандии и не удостоился Серебряной звезды с четырнадцатью дубовыми листьями. По крайней мере, от этих рассказов мы будем избавлены.

Найти Сент-Чарльз по хитросплетениям дорожной карты оказалось непростым делом, но уже в самой деревне Эмили по некоторым опознавательным знакам («КРОВЬ И ПИЯВКИ») довольно легко указала путь к имению Уилсонов. У въезда на территорию стоял столб с табличкой, на которой рукой Сары было выведено: «Большая усадьба».

Молодые Уилсоны сидели на одеяле, разостланном на лужайке перед домом, а трое их малышей барахтались и щебетали вокруг них под полуденным солнцем. Они были так заняты собой, что даже не заметили появления гостей.

— Жаль, у меня нет фотоаппарата, — обратилась Эмили к хозяевам. — Вы отлично смотритесь.

— Эмми! — Сара вскочила и с распростертыми руками двинулась им навстречу по яркой, сочной траве. — А вы, стало быть, Эндрю Кроуфорд. Очень приятно познакомиться.

Приветствие Тони было не столь экспансивным — в его прищуренных улыбающихся глазах читалась не столько радость, сколько легкое любопытство, он словно спрашивал себя: «А почему, собственно, я должен распинаться перед этим типом? Только потому, что он женат на моей свояченице?» Впрочем, он достаточно крепко пожал руку гостю и произнес при этом все, что полагается.

— Эрик-то, оказывается, уже пошел, — сказала Эмили.

— Ну да, — откликнулась Сара. — Ему почти полтора года. Это вот наш Питер — все лицо испачкал печеньем, а это Тони-младший, ему уже три с половиной. Что скажешь?

— Они такие симпатяги.

— Мы недавно вышли погреться на солнышке. Пойдемте в дом — самое время для коктейлей. Дорогой, ты не вытряхнешь одеяло, а то оно все в крошках.

«Коктейли» свелись к следующему: хозяева, следуя давнишнему ритуалу, переплели руки, чтобы совместно сделать первый глоток, а гости сидели и смотрели на них с вымученными улыбками. Веселее после этого не стало. А время шло, удлинились тени на полу, выходящие на запад окна окрасились червонным золотом, а все четверо сидели неподвижные и зажатые. Даже Сара не болтала, как обычно, не рассказывала бессвязных анекдотов, и, если не считать ее двух-трех неловких вопросов о том, чем Эндрю занимается, она выглядела скованной, словно боялась показаться простоватой в присутствии столь ученого человека.

— Философия? — Тони погонял кубики льда в пустом стакане. — Боюсь, что для меня это тайна за семью печатями. Одолеть такую книгу — уже подвиг, а уж преподавать… Как это возможно?

— Ну как, — развел руками Эндрю. — Выходишь на кафедру и пытаешься вправить мозги этим недоумкам.

Тони одобрительно хмыкнул, а Сара, рассмеявшись, встретилась с мужем взглядом, как бы говоря ему: «Ну? А я что тебе говорила? Эмми никогда не выйдет замуж за болвана».

— Мы есть сегодня будем? — спросил Тони.

— Дай мне выкурить последнюю сигаретку, — сказала Сара. — Потом я уложу мальчиков спать, и мы будем ужинать.

Ростбиф оказался пережаренным, как и овощи, но Эндрю был предупрежден: не стоит ждать от стряпни чего-то особенного. А в целом визит можно было считать удачным — во всяком случае, до кофе, после которого все вернулись в гостиную.

Они продолжили возлияния уже из высоких стаканов, что, видимо, отчасти сыграло свою роль — Эндрю, не привыкший столько пить, слишком уж горячо рекомендовал югославское кино, а точнее, «фильм», который они с Эмили недавно посмотрели.

— …Он не может не тронуть всякого, кто хоть капельку верит в человечность, — заключил Эндрю.

Тони, откровенно клевавший носом во время этого монолога, на последних словах проснулся.

— Я верю в человечность. — Тут в уголках рта появились иронические складочки — намек на то, что следующая фраза заставит всех покатиться со смеху. — Я люблю всех, кроме ниггеров, жидов и католиков.

Сара заранее начала смеяться, но, услышав это, прикусила язык и опустила глаза, демонстрируя белый шрамик над бровью — следствие удара о железную перекладину в детстве. Повисло неловкое молчание.

— Вы этому научились в английской школе? — полюбопытствовал Эндрю.

— Мм?

— Я спрашиваю, таким фразочкам вас научили в английской школе?

Тони заморгал в растерянности и, пробормотав что-то неразборчиво — может, свое «знаете ли» или «извиняюсь», а может, ни то ни другое, — уставился в свой стакан со скучающей улыбочкой, как бы говорящей, что эти глупости ему уже порядком поднадоели.

Кое-как атмосфера благопристойности была восстановлена, светский разговор продолжился, потом все любезно распрощались, и наконец гости остались одни.

— Настоящий эсквайр и без пяти минут инженер, — не без ехидства заговорил Эндрю, крепко сжимая руль обеими руками. Они мчались по хайвею в сторону дома. — Он воспитывался в лучших традициях английской аристократии и живет не где-нибудь, а в «Большой усадьбе» вместе с красавицей-женой и тремя мальчуганами… Неандерталец! Мужлан!

— Непростительное поведение, — заметила Эмили. — Совершенно непростительное.

— Кстати, насчет «Дейли ньюс», — продолжал Эндрю. — Они действительно больше ничего не читают. По пути в ванную я наткнулся на пирамиду из газет высотой в половину человеческого роста. Подходящая литература для уютного гнездышка.

— Да уж.

— Но ведь ты его любишь.

— Что значит «люблю»? О чем ты?

— Ты сама мне говорила, не отпирайся. Ты говорила, что, когда они начали встречаться, у тебя были фантазии. Ты фантазировала, что на самом деле он любит тебя.

— Эндрю, ну ладно тебе.

— Могу себе представить, как ты поддерживала эти фантазии — реализовывала их, так сказать, во плоти. Готов поклясться, что ты мастурбировала А? Ты теребила свои маленькие соски, пока они не становились твердыми, а потом…

— Эндрю, прекрати.

— …а потом ты принималась за клитор, рисуя этого красавчика в своем воображении, представляя, какие слова он тебе будет говорить и что он с тобой будет проделывать… и тут ты раздвигала ноги и засовывала пальцы поглубже в свою…

— Если ты сию секунду не прекратишь, я выйду из машины…

— Ладно, всё.

Можно было предположить, что он в бешенстве ударит по газам, но скорость не увеличилась. В слабом голубоватом свете от приборного щитка его напряженный профиль говорил о том, что он сдерживается из последних сил. Она отвернулась и долго смотрела в окно на проплывающую мимо бескрайнюю темную равнину и мигающие красные лампочки радиобашен в отдалении. Интересно, женщины разводятся с мужьями, не прожив с ними и года?

Они пересекли мост Квинсборо, а он все хранил молчание, они долго ползли в потоке машин до Вест-Сайда, а он все молчал. И только когда они повернули в сторону дома, он заговорил:

— Сказать тебе кое-что, Эмили? Я ненавижу твое тело. То есть в каком-то смысле я его люблю, во всяком случае пытаюсь, видит бог, но при этом я его ненавижу. За то, через что я прошел из-за него год назад и через что прохожу сейчас. Я ненавижу твои чувствительные сисечки. Я ненавижу твой зад и твои бедра, как они крутятся и гуляют туда-сюда; я ненавижу твои ляжки, как они раздвигаются. Я ненавижу твою талию, и твой живот, и твой волосатый лобок, и твой клитор, и твое мокрое влагалище. Я повторю это слово в слово завтра доктору Гольдману, и когда он спросит меня, почему я это сказал, я ему отвечу: «Потому что должен был это сказать». Ты следишь за моей мыслью, Эмили? Понимаешь, о чем я? Я говорю все это, потому что должен это сказать. Я ненавижу твое тело. — Щеки его дрожали. — Я ненавижу твое тело.