ПАСТУШИЙ КАЛЕНДАРЬ,
НАПУТСТВИЕ СЕЙ КНИГЕ
Мое дитя, мой скромный том!
Безвестным порожден отцом,
Сочувствие ты сыщешь в том,
Кто благородством знаменит,
И славу рыцарства хранит,
И нас, поэтов, не бранит.
Когда посыплется хула,
Беги под сень его крыла
И прячься от мирского зла.
Скажи: меня писал овчар,
Чей слог убог и скуден дар —
Не муж ученый, не школяр.
И если спросят, чем твой род
Прославлен, молви: стыд берет! —
И закрывай немедля рот.
А коль тебя расхвалит свет,
Быть может, сочинит поэт
И новый том, тебе вослед.
«ПРИШЛЕЦ БЕЗВЕСТНЫЙ»[1], речется у Чосера, славного старинного Поэта, коего за превосходное и предивное искусство стихослагательское ученик его Лидгейт — весьма достойный ученик столь славного наставника — зовет Полярною Звездою наречия Аглицкого, а наш Колин Клаут в Эклогах своих прозывает богом пастушьим Титиром и сравнивает с Титиром латинян, Вергилием. Сие словесное сочетание, о добрый мой друг, мэтр Гарвей, знатно послужило старому доброму поэту, будучи им влагаемо в краснобайские и не угомонные уста Пандаровы; оно же изрядно подходит и к нашему новоиспеченному Поэту, ибо сей и пришлецом (как у Чосера сказано) почитаться может, и, безвестный для большинства людского, удостоился внимания лишь немногих. Однако не сомневаюсь: едва лишь имя его содеется знаменитым и возгремят златокованые трубы славы о достоинствах и доблестях его, не токмо всяк облобызает его на пороге своем, но и всяк возлюбит его, и почти всяк обоймет; а кто почище да поблагородней, тот еще и восхитится им. Никак не меньшего, мнится мне, достойны его изощренность в изобретениях, его красочность в речениях, его сетования любовные, слуху любезные, и раздумья о наслаждениях, для чувствительности сладостные, и бесхитростная прямота его, и мудрость его нравственная, и достодолжное соблюдение им Благопристойности в описании лиц действующих и времен года, в предметах изображаемых и построениях словесных; коротко сказать, похвальная простота повествования и совершенство словесное; ведаю, что среди многого иного, кое во стихотворце сем удивления достойно, сие покажется всего прочего удивительнее, ибо словеса, толико обветшавшие, сопрягаются весьма сжато и хитроумно, а периоды речевые и мера оных зело восхищают округлостию своею и вельми поражают необычайностью. И, главным образом о сих словесах говоря здесь, признаю: оные суть немного шероховаты и никем из людей не употребляются, но все же пред нами глаголы Аглицкие и употребляемые доныне большинством Творцов и большинством знаменитых Пиитов. И, ежели сей Поэт учился у них в поте лица своего и начитан преизрядно, то не диво, если (как молвится у вышепомянутого Златоуста), бродя под знойным солнцем, поневоле почернел, — сиречь, ежели все время звенели в ушах его созвучия оных старых Пиитов, мог он, сочиняя свое собственное, поневоле вторить кое-каким их напевам. Но как бы ни вторил он — то ли наугад и наобум, то ли с должным разбором и целью, полагая оные словеса уместнейшими в устах неотесанных овчаров, то ли уповая, что неблагозвучие содеет рифмы его корявее и простонароднее, то ли поелику глаголы столь древние и обветшалые остаются в изрядном ходу среди сельчан, — как бы там ни было, а я мыслю, и мыслю, что мыслю здраво: они сообщают речи стихотворной превеликое изящество и, с позволения сказать, некую властность. И пускай Валла[2], порицавший Тита Ливия, а равно и другие, Саллюстия бранившие, особо хулили обоих за избыточную изощренность, вредящую знаниям о старине, щедро былым векам прибавляющую достоинства и чести, — да ведь мыслю, иные ученейшие мужи тем же самым грешны, а превыспренние глаголы древ — ние суть великое украшение трудам и одного и второго, ибо первый тщился явить в Истории своей нетленный образ древности, второй же излагал всеусердно дела важности первостепенной. И, ежели память не подводит меня, в той же самой книге, где Туллий прилежно излагает нам достоинства всесовершенного краснослова, пишется, что часто способен древний глагол содеять слог наш степенным и даже достопочтенным по той же причине, по коей почтенны меж нами людские седины — благодаря известному благоговейному преклонению пред старостью. Одначе не всюду надлежит нам втискивать речения старинные, ниже простонародные, чернью исковерканные, дабы не уподобить витийства нашего чертогам, пращурами выстроенным и в развалинах ныне пребывающим. Помыслим о том, как изысканные холсты запечатлевают и представляют взору не токмо утонченные очертания прекрасного, но и округ него дикие заросли да расселины каменистые, зане грубое соседство оных главному изображаемому предмету вящего блеска придает; и мы почасту оказываемся — уж и не ведаю как именно — премного восхищены, созерцая виды природы первобытной, и великое наслаждение почерпаем в оном порядке беспорядочном. И так же в точности помянутые словеса ветхие и грубые соседством своим лишь прибавляют величия речениям благородным и славным. И так же почасту нестройный аккорд музыкальный оборачивается созвучием нежным; и так же великую радость испытал достойный пиит Алкей, узревший родимое пятнышко на теле, стройном безупречно. Но ежели кто-либо и похулит опрометчиво таковое предпочтение, при пиитическом выборе отдаваемое словесам непривычным и старым, ответно и по большему праву похулю и разбраню оного зоила, с несмысленным упорством судящего, либо с упрямством безоглядным приговор изрекающего, ибо поспешает он бухнуть в колокол, допрежь того не поглядевши в святцы. Насколь разумею, всяческая хвала Поэту новому причитается, и особливая подобает за многие старания, коими в древних правах восставил он сызнова добрые, исконные словеса Аглицкие, иже в длительном забвении обретались, и едва ли не в полном презрении, бывшем единственной причиной тому, что язык наш отечественный, сам собою достаточно богатый для прозы и предостаточно возвышенный для стихослагательства, долгое время почитался весьма скудным и лишенным обоих оных свойств. И когда мужи некие тщились выправить и пополнить скудость сию, латали они прорехи обрывками да тряпицами иных наречий, семо заимствуя из Французского, тамо из Италианского, а всеместно из Латыни, отнюдь не мысля о том, сколь прескверно языки сии сочетаются друг с другом, а уж тем паче сколь гнусно с нашим собственным; и ныне содеяли речь Аглицкую доподлинной кашей и месивом истинным, черпая отовсюду без разбору. Иные же, языком своим Аглицким владея, вероятно, горше, нежели чужеземными, внемлют глаголу коренному, всецело природному и смыслом исполненному, и тотчас вопиют: не по-Аглицки молвите сие, но по-басурмански, а вернее того, по-ахинейски, яко же матерь Эвандрова[3] прорицала древле. И срам велий им, во-первых, за то, что сраму не имут, языку своему праотеческому чужаками будучи и супостатами; второй же срам паче первого, ибо чего сами уразуметь не могут, немедля то чтут бессмысленным и никому не внятным. И подобятся Кроту из басни Езоповой, иже, будучи слеп, никоим образом веры приять не желал, что всякая иная тварь глядеть и видеть способна. Третий же срам и стыд пуще обоих помянутых, ибо собственной землей своей небрегут, а собственную речь, с молоком Кормилиц некогда впитанную, в таковом презрении содержат и судят настоль неправедно, что не токмо ни сами не тщатся изукрасить и возвысить ее, но еще и горько сетуют, ежели кто иной расцветить ее намерен. Псу, на сене возлежащу, подобны, иже сам ничтоже вкушает, но лает на гладкого быка, пищи алкающего; да, породу сию шелудивую не удержишь от лая, но след и поблагодарить ее, ибо, по крайности, кусать еще не смеет. Что же до того, как сопрягаются воедино речения, почитаемые удами и суставами повествования стихотворного, и до всей меры оного, одно скажем: стихи сии гладки, да не пресны, учены, да не тяжеловесны; их возможет выслушать невежда, уразумеет почти всякий, а оценит лишь просвещенный муж. Ибо что у многих пиитов Аглицких случайно да неряшливо, едва ли не расхристано, то у сего творца на доброй основе покоится, ладно скроено и крепко сшито. Замечу кстати, что презрения и хулы достойно сборище рифмоблудов наших косноязычных, целою сворой за славою охотящихся: несведущи бываемы — хвастают, несмысленны бываемы — судить берутся, а уж витийствуют напропалую без толка и повода, как если бы некое наитие Поэтическое внезапу возносило их над прахом бездарности всеобщей. И, погрязшие во трясине собственной продерзости, равнодушны суть и к предмету изображаемому, и к рифме, и к замыслам изначальным своим позабытым, а радеют, мнится, всячески лишь об одном: память какую ни на есть по себе в потомстве оставить — словно роженица, либо вышеозначенная Пифия, во прорицалище глаголющая:
Os rabidum fera corda domans...
Но да вкусят безумцы от собственной отравы, дабы чернить не смели чужой бессмертной славы! Что до Колина, под личиной коего кроется сам Автор, он весьма далек от мысли гнаться за трескучими прозваниями да пышными почестями, как явствует из его речей :
А состязаться с Музами? Уволь:
Припомни, как в самодовольстве рьяном
Был Фебу древле брошен вызов Паном!
Нет, на Парнас я не стремлюсь нисколь…
Явствует сие также из мужицкого имени его, прикрывшись коим, предпочел он постепенно разворачивать пред читателем пространный предмет изображения, и вести речь об оном, оставаясь, якобы, повествователем недостойным и пресмиренным. А подвигся он к сочинению Эклог, а не иных творений, сомневаясь, возможно, во способностях своих (коих ему, впрочем, не занимать стать), либо намереваясь обогатить язык наш, в коем сего рода поэтического недостает, либо следуя примеру пиитов наилучших и наидревнейших, иже изобрели сей род, в изображаемых предметах низменный, а в слоге выспренний, дабы впервые силы свои стихослагательские испытать, яко же птенцы-слетки, едва гнездо покидающие, понемногу пробуют слабые крылья свои прежде, нежели принимаются ширять в поднебесьи невозбранно. Так и взлетал Феокрит, хоть и оперился тогда уже явно и вполне. Так взлетал и Вергилий, крыльями своими еще владевший не всецело, так и взлетал сей Мантуанец, достигая полной зрелости. Петрарка тож. И Боккаччо тож. Тож и Маро, и Саннадзаро и многоразличные иные Италианские и Французские превосходнейшие Пииты, по чьим стопам сей Автор следует прилежно — да лишь немногие, острым чутьем наделенные, способны уследить его путь. Взмывает, наконец, и новый сей Поэт наш, подобно птице, иже едва маховые перья отрастить успела, одначе в грядущее время возможет летать со стремительнейшими наравне.
Касаемо же общего замысла и предназначения сих Эклог я не стану рассуждать подробно, ибо сам их создатель тщится сокрыть оные. Одно лишь очевидно: бурная младость его долго скиталась в обычных Лабиринтах Любовных, пытаясь умерить и остудить возрасту присущий страстный пыл; и дабы остеречь (так он молвит) юных пастухов, сверстников своих и собратьев по безумствам, сложил наш Поэт нижеследующие XII Эклог, а поелику соответствуют оне XII месяцам, то и книга наречена «Пастушьим Календарем»: заглавие старое послужило творению новому. К сему же я присовокупил некий Глоссарий, сиречь Схолии, дабы истолковать ветхие словеса и речения темные; хорошо ведаю, что сей обычай толкований и примечаний покажется странным и нашей словесности чуждым, одначе, насколько ведаю, множество превосходных и уместных речений, а такожде упоминаний, торопливыми чтецами без должного внимания оставлены бывают либо как незнаемые, либо как незначащие; а дабы и в учености уравняться возмогли мы с иными просвещенными народами, почел я за благо труды предпринять немалые, тем паче, что, знакомству близкому благодаря, содеялся поверенным сего Поэта и уразумел тайный смысл его творений, яко же сих нижеследующих, тако и различных прочих. И хоть ведаю, сколь премного ненавистна ему огласка, осмелился злоупотребить его дружеством: сам Поэт уже давно удалился от света, и аз грешный уповаю, что дерзость оная побудит его издать и обнародовать остальные превосходные творения свои, ныне в безвестности почиющие, как то: «Видения», «Сказания», «При дворе Купидона» и прочие, хвалить кои было бы излишне; творения сии достойны внимания многих, однако известны лишь избранным. А приятны иль полезны тщания мои нынешние окажутся кому бы то ни было, да рассудит сам возлюбленный и добрый мэтр Гарвей, коего чту одновременно за всевозможные достоинства, ему присущие, и по неким соображениям частным и особым, и коему препоручаю вышепомянутый свой труд купно с первым оттиснутым созданием поэтическим общего друга нашего, оное же в самом начале своем посвящено Благородному и достойному Дворянину, достославному Филиппу Сиднею, признанному другу и попечителю всяческой учености. Молю вас, о друг мой: коль скоро досужая Скука возведет на Поэта бранчливый поклеп, то выступите, по мере сил, защитником, и да послужат вам оружием всемогущее Красноречие ваше вкупе с прочими редкостными дарованиями, просвещением вам ниспосланными; оградите благосклонностью своей Поэта от супостатов многочисленных, злобных и бессовестных, чье неистовство, как я полагаю, воспламенят искры нежданно воспылавшей славы. Итак, препоручаю заботам вашим сего творца, друга вашего и наперсника; себя же самого препоручаю вам обоим, ибо числю вас друзьями своими добрыми и преотменными, а засим от чистейшего сердца прощаюсь и желаю вам всего наилучшего. Пребывайте и впредь под эгидою величайших наставников и творения их берите своим собственным за образцы.
Всецело преданный вам и к услугам готовый всечасно, Э.К.
Post scr.
Полагаю, кстати, милый Гарвей, что узрев создания близких друзей ваших и собратьев по перу поэтическому, либо же наскучивши видом толикого множества никчемных виршеплетов, посягающих на венец, вам единому причитающимся по праву, решитесь и вы извлечь из тьмы забвения ворох отличнейших своих стихотворений Аглицких, под спудом покоящихся доселе, и выпустить их во свет немеркнущий. Право слово, длительным небрежением чините вы не — справедливость вящую и строкам своим, лишая их во — жделенных лучей солнечных, и себе самому, отрицаясь хвалы заслуженной, и всему роду человеческому, отнимая у него божественное наслаждение, кое возможно почерпать в изысканных ваших стихах Аглицких подобно тому, как уже черпали и черпают оное в Латинских ваших сочинениях, иже, мыслю, суть зело изысканны по части Красноречия и выдумки, и превыше любых наилучших подобных обретаются. Засим же сызнова говорю: прощай и здрав буди, мой добрый Гарвей. Писано в жилище моем лондонском сего 10 апреля 1579.
ОБЩЕЕ СОДЕРЖАНИЕ ВСЕЙ КНИГИ
Нет, надеюсь, никакой особой нужды подробно повествовать о первоисточнике Эклог, понеже оный уже помянут. Но поелику ведаю, что само слово Эклога пребывает неведомым почти никому, да и кое-кем из наиученейших (по собственному их суждению) мужей толкуется неверно, то надобно молвить по сему поводу нечто, имеющее известное касательство к предмету повествования моего.
Еллины, кои оные Эклоги изобрели, наименование Æglogues им дали от слов [agon] или [aigonomon] [logoi], то бишь, речи козопасов. И хоть у Вергилия и других пиитов беседуют меж собою скорее овчары, нежели козопасы, нам и указом и первоисточником служит Феокрит, иже породил Эклоги на свет и прямым учителем Вергилию был, и ему веры подобает давать больше, чем ученику; а у Феокрита лица действующие и беседу ведущие суть именно козопасы. Одначе мужи, ослепляемые светом учености собственной, тщатся внушить нам, будто вернее говорить Eclogai, и трактуют слово сие как «необычайные рассуждения по поводам пустячным», да только оному толкованию, с природой предмета согласному смыслом своим, всецело чужды и [analysis] и разумение слова сего. Ибо молвить надлежит не Eclogues, но Æglogues. По должном рассуждении, творец нижеследующих Эклог, хоть и не представил в них, почитай, ни единого козопаса, не поколебался наименовать создания свои словом привычным и наипонятнейшим. Прочие любопытные раздумья по сему поводу приберегу до случая более достойного. Означенные же XII Æglogues, иже соотносятся со сменой времен года и числом месяцев, можно разделить на три вида или ранга. Они либо жалобны, подобно первой, шестой, одиннадцатой и двенадцатой, либо повествовательны, подобно тем, где речь ведется о делах любовных или хвала изрекается неким избранным лицам, либо назидательны; сии последние, по большей части, напитаны желчью сатирической, а именно: Эклога вторая говорит о почтении к старости и о расплате за гнусный обман, седьмая и девятая обличают беспутных овчаров и пастырей, десятая глаголет о пренебрегающих Поэзией и о записных остроумцах. Таковому разумному разделению подлежат почти все нижеследующие Эклоги, за вычетом считанных, назначение и скрытый смысл коих остаются мне безвестны. И сверх сего о XII Эклогах в их целокупности молвить нечего. Засим поведем речь об Эклогах отдельных, и сперва о первой, названной по имени первого месяца, Януария, что многим покажется ошибкой вопиющей, зане почин году не он полагает. Ибо хорошо ведомо и добротными учеными доводами подкреплено: году почин положен в месяце Мартии, когда солнце путь свой пройденный сызнова держать принимается и урочная весна животворит землю, коей прелесть, погребенная прежде снегами печальной, мертвящей, но теперь отступившей зимы, возвращается к бытию. Мнение сие утверждали древле Астрологи и Философы, к примеру, преподобный Андало и Макробий в своих «Сатурналиях»; так же мыслили встарь Еллины и Латиняне. Но мы, не испросивши дозволения столь ученых голов, храним обычай счислять каждое лето Господне с Януария месяца, и причина тому куда важнее, чем способны были представить себе все Любомудры языческие, слитые воедино: земное воплощение вечного Искупителя нашего и всемогущего Спасителя Господа Иисуса Христа, Иже обновил растлившийся миропорядок и возвратил все времена минувшие к первоосновам и первоистокам; нам же, наследникам Его, осталась память о Рождестве Христовом, связанная с окончанием истекающего года и началом следующего. Таковое летосчисление вечным памятником спасению нашему служит, а опричь того, опирается на достодолжное здравомыслие. Во времена отдаленнейшие, пока Юлий Цезарь еще не усовершенствовал счисления лет, месяцы отсчитывались начиная с марта, ибо Всевышний Бог (яко же глаголет Писание) повелел народу Иудейскому считать месяц авив, иже у нас мартом нарицается, первым по порядку, дабы хранилась память о том, что в оный месяц Бог вывел Иудеев из Египетской земли; одначе согласно преданиям веков позднейших, по-своему блюли месяц сей не токмоИудеи, но такожде священнослужители и правители могущественнейших языческих держав. Ибо Юлий Цезарь первым учредил високосный год, коему наименование дал Bissextilem Annum, и заставил должной чредою шествовать излишние заблудшие дни, еже Греками нарицаемы были [hyperbainontes]. Что же до Римских intercalares (поелику в делахтоль ученых принужден я пользоваться понятиями учеными), число месяцев равнялось XII, а согласно первым Ромуловым законам было их десять, и дней в каждом году имелось лишь CCCIIII, а исчислялись оные с марта начиная. Одначе Нума Помпилий, иже всем обрядам и верованиям Римским отец, узрел, что летосчисление сие ни с ходом солнечным, ниже с лунным не сообразно, а посему добавил два месяца, Януарий и Фебруарий, из чего и явствует, что мудрый сей владыка рассудительно предпочел почином году полагать Январь, им же по причине помянутой поименованный tanquam lanua anni, сиречь, врата года и вход в оный, либо им же нареченный в честь бога Януса, коему язычники древние приписывали рождение и начало всяческой твари, нововхожей в сей мир; и сдается, будто посему и отведены были Янусову попечению зачин и почин всяческого лета, каковое суждение большей частью преобладает и поныне.
И невзираючи на сие, племя Египетское свой год начинает в сентябре, поелику, согласно утверждениям наипросвещеннейших Раввинов и глаголам самого Писания Священного, Всевышний сотворил мир именно в означенном месяце, оными Египтянами нарицаемом тишри. А посему и повелел им справлять Празднество Кущей под конец года, в XV день месяца седьмого, допрежь оного времени первого по годовому счёту.
Одначе сочинитель наш, не чтущий ни утонченности понимания, присущего одним, ни древности суждения, присущего другим, полагает уместнейшим, согласно простоте всеобщей, почин делать с месяца января, поелику не было бы прилично и, быть может, пристойно простому пастуху являть столь глубокое разумение подобных вещей или вдаваться в подробности, столь сомнительно утонченные. Такой почин творит он и в том же духе длит повествование от начала и до конца.
Январь Ægloga Prima
В нижеследующей первой эклоге юный овчар Колин Клаут плачется на злосчастную безответную страсть, ибо совсем недавно (по видимости) влюбился в девицу, именуемую Розалиндой; и будучи всемерно угнетаем нежной привязанностью, уподобляет он свою многострадальную участь печальному времени года, упоминая и мерзлую землю, и стынущие древеса, и собственное свое измученное холодом и голодом овечье стадо. И в конце концов, сочтя себя лишенным любых и всяческих радостей и восторгов, он вдребезги разбивает пастушью свирель и кидается наземь.
Безвестный селянин, совсем юнец,
Когда январь окончился почти,
В погожий день повел пастись овец,
Что зиму коротали взаперти.
Худые, ослабевшие в хлеву,
Щипали овцы жухлую траву.
И с виду овцам был под стать пастух:
И слаб, и худ — не человек, а тень!
Злосчастье пригнетало юный дух;
Свирель наладить, подлатать плетень —
Куда там! Отрешенно пас бедняк
Свою отару — и крушился так:
« — О, сжальтесь, боги! Смилуйся, Эрот
(Хотя влюбленных жаль богам едва ли)!
Властители заоблачных высот,
Услышьте повесть о моей печали!
О, сжалься, бог пастуший, добрый Пан —
Ты сам изведал боль сердечных ран!
— Как холодно! Все инеем одето,
А на реке зеркальный блещет лед.
Весна промчала, промелькнуло лето —
Зима владычит нынче в свой черед:
Она пришла, нещаднее врага,
И древеса раздела донага.
— И у меня в душе январский хлад,
И в жилах не клокочет прежний жар;
Все мнилось: бесконечно буду млад —
Но прежде срока стал понур и стар!
Увы, уже прошла моя весна,
Увы, уже окончилась она.
— Пустынный мир безрадостен и гол;
Нигде ни гнезд, ни песен птичьих нет.
Секло метелью всяк замшелый ствол,
Снесло со всех ветвей и лист и цвет.
Рыдали рощи — да потоки слез
Давно в сосульки обратил мороз.
— И жизнь моя отныне — мерзлый лес,
Где ни плода не сыщешь, ни листа:
Свистит метель средь стынущих древес,
Безжизненна чащоба и пуста;
И только слёз безудержный поток
Не застывает, хоть мороз жесток.
— Ох, угрязнилось овчее руно,
Свалялось! Мой голодный, бедный скот
Забыт негодным пастырем давно —
Поскольку чахнет пастырь от забот!
Я слаб — и у овец не стало сил:
Хиреет стадо, если пастырь хил.
— Да будь он проклят, окаянный час,
Когда я навестил соседний град!
Но будь благословен сто тысяч раз
Нежданный миг — и мимолетный взгляд!..
Я полюбил — и обречен пропасть:
Погибельна безрадостная страсть.
— А Гоббиноль-то в Колина влюблен
Постыдно, скверно — и который год!
И что ни день — то ласковый поклон,
То новый дар: ягненок, первый плод...
И Гоббиноль премного недоволен,
Что Розалинде всё относит Колин.
— Зачем не гаснет мой напрасный пыл?
Зачем люблю бесцельно с давних пор?
Смеется дева: как ты мне постыл,
Безмозглый деревенский стихотвор!
Твердит: никчемны рифмоплеты в селах,
А Колин Клаут — наихудший олух.
— Тростник отъемлю от холодных губ:
Не тешит Пана слабая свирель!
О Муза! Нынче я тебе не люб,
Хотя любила ты меня досель!
Ни Муз не знаю боле, ни цевниц!»
Сломал свирель пастух и рухнул ниц.
А Феб сошел на запад, истомлен,
И с небосвода устремился прочь:
В холодные объятья небосклон
Уже с востока принимала Ночь.
И встал пастух измученный с земли,
Вздохнул, — и овцы вслед за ним домой пошли.
Anchora speme.
Февраль Ægloga Secunda
Сия Эклога скорее общеназидательна, нежели устремлена к рассуждениям тайным либо частным. Речи преимущественно заводит Старый Век Людской, воплощенный в престарелом пастухе Тэно, чью согбенную дряхлость высмеивает Кадди, подпасок, мающийся от холода. Сам предмет беседы весьма сообразен с месяцем февралем, в коем год уже сникает и, можно молвить, уже влачится к своим последним дням. Сходным образом, на склоне лет и наши тела объемлет сухой изнурительный хлад, понуждающий сворачиваться вяло текущую по жилам кровь; а чахлую плоть заставляют коченеть бури судьбы и заморозки забот. Посему старый пастух и сказывает повесть о Дубе и Вересковом Кусте — да с такой живостью, с таким чувством, что предстань все это нашим очам даже на расписном холсте — и то не показалось бы нагляднее.
— Ужель не стихнет злобный зимний гнев,
И ветер не уймется, присмирев?
Он пронимает нынче до костей —
Как будто хлещет сотнями плетей!
Он грозен, как подземные толчки:
Шатаются, дрожат мои бычки.
Хвостами по бокам себя не бьют —
Пропал задор: уж больно ветер лют.
— Ой, малый, наберись-ка ты ума!
Что сетовать: сурова, мол, зима?
Так жизнь идет. Не диво и не чудо:
Коль нынче хорошо — то завтра худо,
А послезавтра станет — хуже нет...
А там — опять весна: тепло и свет!
Ужели в спячку залечь тому,
Кто ненавидит мороз и тьму?
Я трижды тридцать прожил уж годов
Средь радостных и тягостных трудов —
И жалобы не молвил ни одной
На зимний холод либо летний зной;
Благодарил Судьбу за добрый дар,
И за нещадный не бранил удар.
Исправно холил, стерег, как надо —
Зимой и летом, — овечье стадо.
— Тебе преклонным возрастом, Тэно,
Душевное спокойствие дано.
Ты хладен; старость зиме — сродни:
Темны, угрюмы, докучны дни.
Советуешь юнцу: бровей не хмурь,
Приветствуй даже буйство зимних бурь...
А я вовек не стал бы править челн
В объятья ледяных, нещадных волн!
На бурю не пеняй царю морей,
Коль просишь новой бури поскорей!
Зимой стада содержат овчары
В закутах, и весенней ждут поры.
Вдруг оттепель, случайная капель —
И чудится, что враз настал апрель!
Тут пастухи — резвее ранних мух:
В луга выводит стадо всяк пастух;
Всё трын-трава, и море по колено...
Да вот беда: в погоде — перемена!
Зима, беспечным олухам назло,
Опять являет хмурое чело;
Она морозы насылает вновь,
От коих ноет сердце, стынет кровь.
Теперь овчар не весел, и не рад:
Убийствен для овец нежданный хлад.
Ужасна легкомыслию цена —
А взыщется жестоко и сполна!
Ты, дурень дряхлый, чушь несешь и гиль:
Мол, юные забавы — прах и пыль...
Бессилен и трухляв, побереги
Заржавевшие к старости мозги:
Твоя трясется глупая глава,
На сгорбленных плечах держась едва.
Теперь, когда ты сам и хил, и сед —
Вовсю хулишь безумства юных лет!
Но будь ты ныне млад, подобно мне —
Со мной резвился бы наравне,
И стал бы в рифмотворческом пылу
Слагать перчатке девичьей хвалу,
И стал бы петь Филлиде нежной славу...
Но знай: Филлида — моя, по праву:
Я пояс подарил ей — с пряжкой
Чеканной: золотой и тяжкой!
Близ этой девы жизнь идет на лад,
Близ этой девы стал бы вновь ты млад!
Своей любовью не хвались, дабы
Пыл не погас в потоке похвальбы.
Вот: сыт и гладок, полон сил,
Бычок мой уши навострил.
Гляди: вознесены его рога,
Гляди: бьет оземь его нога!
Он фыркнул раз, и фыркнул вновь:
Моих бычков томит любовь!
Твои же овцы — все в тебя:
Унылы, худы, немощны... Скорбя
В лугах морозных, твой скот зачах.
Что скот, что пастырь — увы и ах!
Любая из овец твоих едва
Жива — и плачет горько, что вдова.
И голод мучит мерзнущих ягнят...
Лишь дряхлый пастырь в этом виноват!
Эх, дурень Кадди, как же ты смешон:
Ведь нет башки — а носишь капюшон!
Что юность? Мыльный выдутый пузырь!
Всяк юный путь приводит на пустырь,
Всяк юный шаг — обида иль беда...
А платим пеню мы в преклонные года!
Однажды Титир завел рассказ...
А я в то время овечек пас
На холмах Кентских — давным-давно…
О чем он молвил тебе, Тэно?
Рассказов равных нынче не видать:
В них мудрость, мощь — и свет, и благодать!
Молю, поведай! Буду тих и нем.
Он создал много сладостных поэм —
О подвигах, и о любви до гроба;
Но эта притча прозвучит особо.
Что ж... Помолчи, да ухо приклони:
«Стоял, шумел в долине искони
Маститый Дуб. И вот, настали дни:
Утратил Дуб листву, остался гол —
Хоть был и цел, и крепок древний ствол.
А раньше Дуб, раскидист и матер,
На исполинский смахивал шатер;
Давая древесину для досок,
Он оставался крепок и высок;
И желудями близ его корней
Всегда кормилось множество свиней...
Но пробил час, пришли урон и вред:
Терзают бури, гложет короед —
Да так, что, мнится, громкий слышен хруст!..
Поблизости рос Вересковый Куст —
Царем растений мнил себя всерьез
Надменный этот медонос,
Манивший пчел со всех лесных полян!
И дщери всех окрестных поселян
Вплетать его лиловые цветы
В венки любили ради красоты.
И соловьям, что сладостно поют,
Сей гордый Вереск даровал приют.
Что ж, он гордился, может быть, недаром —
Но как-то раз, объят кичливым жаром,
Бесстыдно молвил так о Дубе старом:
Досель стоишь, колода из колод?
Где хоть единый лист, единый плод?
А я пригож чудесною обновой,
Роскошной — снежно-белой и лиловой!
Убранством эдаким гордиться
Могла бы даже юная царица.
А ты лишь тяготишь напрасно землю...
И я с тобой в соседстве — срам приемлю:
С тобою рядом лишь чертополох
Расти достоин — убог и плох!
Пора тебе уйти отсюда прочь.
А если трудно — я готов помочь”.
Так молвил Вереск, дерзостен и груб.
И растерялся изумленный Дуб:
Почтеннейшему Древу — срам и стыд! —
Нахальный Куст убраться прочь велит...
А днем позднее туда пришел
Сельчанин местный: он явился в дол,
Дабы огородить участок свой —
И подыскать лесины строевой.
Увидел селянина злобный Куст —
И грянул вопль из вересковых уст:
Властитель, повелитель мой и бог!
Простерт во прахе у вельможных ног,
Взываю: отведи сию напасть!
Забрал обидчик надо мною власть!
От вражьей попирающей пяты
Избавь меня, о светоч доброты!
Я нежен, беззащитен, хил и мал —
Извел мой враг меня, и доконал!”
Сельчанину беднягу стало жаль:
“-Ну что ж, поведай свою печаль”.
А хитрый Вереск рад был и готов
Цветистых наплести немало слов —
Под выспреннею речью от людей
Свой умысел скрывает лиходей.
Властитель мой, ты добр, а не жесток!
Ты холишь всякий злак, любой цветок —
И я твоей посажен был рукой…
Даруй же мне приволье и покои:
Цветов чудесных дам тебе весной —
И алых ягод в июльский зной.
Но дряхлый Дуб — сухого пня мертвей! —
Навес никчемных высохших ветвей
(По ним очаг тоскует, иль костер!)
Над головою моей простер —
И застит солнце, отнимает свет:
Лучом полдневным я не обогрет!
Поникшими ветвями он сечет
Меня — и кровь из ран моих течет...
Увы, теряю жизнедатный сок —
И цвет мой осыпается не в срок.
Сколь Дуб горазд на пакость иль подвох!
То прямо на меня роняет мох,
То древоточцев мечет — сущий град!
Ужасному соседству я не рад.
Молю: избавь меня от лютых зол!
О, пресеки разбой и произвол!
Молю: верни мне, рассудивши здраво,
Отобранное, попранное право
Привольно жить... О, защити — молю!
О, смилуйся, подобный королю!”
И бедный Дуб, услышав столько врак,
Пытался возразить — но хитрый враг
В сельчанине изрядный гнев разжег:
Со всех сельчанин устремился ног
Домой — и острый ухватил топор,
И прибежал назад во весь опор.
Стоять бы Дубу еще века —
Да вот, секиру взяла рука
Людская, что способна смело
Вершить пустое, злое дело.
И вот сельчанин к Дубу приступил,
И — крякнув изо всех мужицких сил,
Не выслушав, что молвит великан, —
Ему нанес немало тяжких ран.
А лезвие секло — да осекалось:
Видать, железо чувствовало жалость,
Понятна, знать, была ему тоска
Злосчастного святого старика:
Ведь осеняли сей Дуб крестом,
Святой кропили водой потом —
И не жалели святой воды...
Увы: обряд не отвратил беды.
Видать, и сам обряд никчемно глуп,
Коль так нелепо сгинул древний Дуб;
От мужика и римский поп не спас:
Пришел мужик — настал последний час!
И бедный Дуб издал протяжный стон,
И понял, что вот-вот погибнет он...
И древесину одолел металл,
И побежденный исполин упал —
И сотряслись окрестные поля,
И вздрогнула, казалось, вся земля!
И луговина сделалась пуста...
Что ж, вот оно, приволье для Куста!
И, собственной находчивостью горд,
Стоял хитрец — надменный, словно лорд.
Но глядь: зима пришла скорей
Обычного — завыл Борей!
Всегда защитой Вереску была
Громада необъятного ствола,
Но Дуб изрублен — приют исчез...
Лилась на Вереск вода с небес,
И ветки вскоре убил мороз,
А снег останки Вереска занес.
А там — настала оттепель. И вот:
На пастбище крестьянин выгнал скот —
И Куст, погибший в ледяной метели,
Проголодавшиеся овцы съели.
Вот так надменный молодой хитрец,
Презревший Старика…
Эгей, дружище! Уймись, постой!
Уж больно длинен рассказ пустой!
Я слишком долго слушал эту речь,
Ни встать не смея, ни, тем паче, лечь.
Ох, кровь уже почти застыла в жилах,
И сделать шаг я вряд ли буду в силах!
Я сказки ждал — а слушал дребедень...
Пойдем домой, пастух — окончен долгий день
Iddio perche é vecchio,
Fa suai al suo essempio.
Niuno vecchio,
Spaventa Iddio.
Март Ægloga Tertia
В Эклоге нижеследующей двое младых пастухов принимаются, согласно текущему времени года, говорить о любви, а такожде об иных радостях и услаждениях, наипаче весне подобающих. И семо придается особое значение тому, чтобы сообщить о неких приметах и признаках, присущих Эроту, Божку Любви. Но, сдается мне, куда важнее то, что во образе и под именем Томалена изображается некий друг, столь долгое время презиравший Эрота и паладинов его, что под конец и сам запутался в силках и сетях Эротовых, оказавшись негаданно ужален и сражен прелестным взором — сиречь, уязвлен Эротовою стрелой.
Постылый отступил мороз!
Почто ж сидеть, повесив нос,
И мне, и Томалену?
Близка беспечная пора:
Спешат весенние ветра
Метелям злым на смену.
Ты, Вилли, верно молвишь. Да,
Уже утихли холода!
И время вешним водам
Журчать, и травам прозябать, —
И ласточки снуют опять
Под нашим небосводом!
Все будет зелено вокруг
По воле Флоры! — всякий луг
И лес украсит наш
Богиня россыпью цветов:
Проснется Майя — и готов
Ей праздничный шалаш!
А мы с Летицией вдвоем
Резвиться и плясать пойдем
В лугах; и в должный час
Очнется по весне Эрот,
Что спит во тьме Летейских вод, —
И наш возглавит пляс!
Ты, Вилли, просто пустозвон:
Эрот уже стряхнул свой сон,
Возобновил забаву!
Болтун! Ты что же, друг ему?
И сам прервал его дрему
По дружескому праву?
Нет, я видал его в лесу.
Боюсь, овец не упасу —
Рассказывать не стану,
Как распахнул Эрот крыла,
И как Эротова стрела
Мне причинила рану.
О, заводи спокойно речь:
Я, глядя в оба, устеречь
Сумею оба стада.
Уж не останусь я в долгу:
Твоих овец уберегу —
Не будут без пригляда.
За ними нужен глаз да глаз!
А для беды найдутся враз
И повод и причина.
Вон, третьего лихого дня
Баюкала печаль меня,
А подняла — кручина:
Ведь лучшей средь моих овец
Чуть не настал в тот день конец!
Овца на дно оврага
Свалилась, бестолковый путь
Бесцельно правя, — и свернуть
Башку могла, бедняга.
Да, блеющий курчавый скот
Беда везде и всюду ждет —
Всегда грозит овечкам.
Что было — поросло травой,
Что будет — в срок узнаем свой...
Ну, подари словечком!
В недавний праздник, в день, когда
Не знать привычного труда
Дозволено селянам,
Я лук надежный взял — и с ним
Бродить пустился по лесным
Тропинкам и полянам.
И вдруг — неясный шелест, хруст!
И тисовый сотрясся куст
(Он приютил Эрота).
И я напряг могучий лук,
Но тут же стих нежданный звук, —
Замедлилась охота.
Гляжу: движенье меж ветвей.
А что за живность — хоть убей,
Никак не назову!
И леший, фея иль змея
Таились там, не ведал я,
Спуская тетиву.
Но выскочил наружу лишь
Крылатый и нагой малыш,
Давившийся от смеха.
Он тронул с вызовом свой тул
И лук серебряный согнул —
И враз пошла потеха!
Забыв, что супротивник млад,
Я стрелы сыпал — сущий град! —
Презревши передышку.
Не стало стрел; и я, сильней
Сердясь, чем прежде, град камней
Обрушил на мальчишку.
Вотще: увертлив был нахал,
И мал — и по ветвям скакал
На зависть всякой белке!
Я дрогнул: страх меня берет...
Бежать! — И тут настал черед
Ответной меткой стрелке.
Она вошла в мою пяту
И причинила маету:
Извлек-то я без боли
Стрелу, — но рану, как огнем,
Палит все хуже, день за днем.
Терплю, молчу... Доколе?
Утешься, дрогнул бы любой:
С божком любви — затеять бой?..
А мой отец когда-то
Крылатого мальца в саду
Поймал (ох, мыслю, на беду! —
Еще придет расплата).
Эрот запутался в сети
Ловецкой (Господи, прости!)
Раскинутой для галок!
Колчан и лук он обронил,
Утратил и задор, и пыл,
И был отменно жалок…
Но меркнет Феб, и нам домой
Пора направить путь прямой:
Ночь ниспускает полог.
Слить воедино только Бог
В Себе любовь и мудрость мог.
В любви от века дней сокрыты желчь и мед;
Мед каплет скупо, желчь вовсю течет.
Апрель Ægloga Quarta
Сия Эклога посвящена воспеванию и восхвалению нашей добрейшей и наиблагодетельнейшей государыни, королевы Елизаветы. Толкуют меж собою Гоббиноль и Тэно, двое пастухов; причем означенный Гоббиноль, уже упоминавшийся ранее — поелику он зело и вельми влюбился в Колина, — предстает читателю куда как ярче прежнего и сетует на великие невзгоды любовного свойства, кои разум его помрачили и отвратили не токмо от предмета любви, но такожде ото всех былых услаждений и занятий, как-то: приятственной игры на волынке, рифмоплетства, пения и многих иных достохвальных способов провести время. Тем не менее, он пользуется случаем, дабы доказать и подтвердить несравненное свое поэтическое искусство и превосходство, и того ради поет песню, иже вышеозначенный Колин сложил некогда в честь Ее Величества — нежданно и почти предерзостно именуя оную венценосную особу Элизой.
Куда же, Гоббиноль, пропал твой смех?
Иль волк зарезал всех твоих ягнят?
Иль у волынки прохудился мех?
Иль с милой у тебя настал разлад?
Иль, может быть, струятся токи слёз
Обломным ливням нынешним под стать?
Твои ланиты иссушил мороз;
Весна пришла, пора их орошать!
Нет, я иной невзгодой удручен:
Тот малый, что мне дорог, люб и мил,
Влюбился в деву — и горюет он:
Вотще и втуне пропадает пыл!
Он о забавах прежних позабыл;
Он изломал заветную свирель,
И сник, и не поет: не стало сил...
А ведь прекрасней всех певал досель!
Почто грустить, коль на дворе апрель?
Когда певец и вправду столь хорош,
Пусть гонит вон и прочь любовный хмель —
Иль будет плохо: сгинет ни за грош.
Знай: это Колин, молодой овчар;
Беднягу насмерть поразил Эрот.
Вотще мой жар, и втуне всяк мой дар:
Ничто, увы, строптивца не берет!
Худой дела прияли оборот:
Он любит Розалинду, вдовью дщерь,
А другу дал отпор и укорот —
Лишь о подруге мыслит он теперь.
Он славный стихотворец и певец...
Лишь Колинову песню затяни —
И станет веселей пасти овец,
И слаще станет нежиться в тени.
Однажды Колин, лежа близ ручья,
Элизу, королеву пастухов,
Воспел — и звонкозвучная струя
Строй задала течению стихов:
«-Услышьте, Нимфы на песчаном дне!
Пусть вам вода
Милей, чем суша, — выйдите ко мне
На брег, сюда!
У многомудрых Дев Геликонид
Прошу подмоги: петь простой пиит
Дерзнул о той,
Что красотой
Всех смертных жен и дев затмит.
— О, сколько нужно серебристых нот —
Элизу петь!
Пускай царит она, пускай цветет
И днесь и впредь.
Ей ни малейший не присущ изъян:
Ей мать — Сиринга, и отец ей — Пан.
О, только бог
Элизу мог
Зачать! — задорный бог сельчан.
— Вот на лугу, внимая пенью птиц,
Сидит она,
Порфирой, одеянием цариц,
Облачена.
Ее чело венчает первоцвет,
В деснице вместо скипетра — букет
Роскошных роз, —
И я всерьез
Глаголю: ей подобных нет.
— Элиза ликом ангельским светлей
Самой Селены.
Возникла ты, владычица полей,
Из белой пены!
И обе розы цвет твоих ланит —
И алую и белую — мирит.
Покорны все
Твоей красе —
Ликуй, наперсница Харит!
— Однажды Феб, взойдя на небосклон,
Мигнул очами:
Узрев Элизу, бог был ослеплен
Ее лучами.
Земное, много лучшее светило
Небесному затмить непросто было!
Феб охнул от горя,
С Элизой не споря —
И скрылся тихо и уныло.
— Ты, Кинфия, светящая, когда
Настанет ночь,
С Элизой рядом — тусклая звезда.
Сокройся прочь!
Но... шутки плохи с чадами Латоны:
Суровы оба, оба непреклонны,
Обидчивы оба:
Смеялась Ниоба —
Да после испускала стоны.
— Великий Пан, хвала тебе, хвала! —
И молвить надо:
Хвала Сиринге, иже родила
Такое чадо!
Вот-вот начнется у овец окот,
И белого ягненка поднесет —
Как жертву на алтарь
Несли богиням встарь, —
Элизе всесмиренный скотовод.
— О, Каллиопа, мчи во весь опор
Сюда — здесь наш кумир;
И кликни прочих Муз, твоих сестер.
Бряцайте, девять лир!
Элизе девять лавровых ветвей
Вручите, Музы — ибо, ей-же-ей,
Великая честь —
Ее превознесть.
Сюда, о Музы — и живей!
— Три Грации-Хариты — посмотри! —
Пустились в пляс.
И громко в гимне радостном все три
Возносят глас!
Но хороводу быть пристало шире:
Не три на свете Грации — четыре!
Пускай в хоровод
Элиза войдет —
И в олимпийском правит мире.
— А вот и Нимфы! Резвый, шустрый рой
Младых Наяд
Склониться дружно пред своей сестрой
Сегодня рад!
Звенят хвалебных песен переливы...
Элизе в дар подносят ветвь оливы:
Утихла война,
Воспряла страна —
Все нынче беззаботны и счастливы.
— Сельчанки! Время, позабыв гумно,
Овин и хлев,
Сюда спешить! Не всех я кличу — но
Лишь юных дев.
С неряшеством и с грубостью манер
Проститесь, — хоть берете вы пример
С окрестного сброда,
С тупого народа,
Что разуменьем слаб, одежкой сер.
— Хвалу царице нашей, сельский хор,
Произреки!
Кувшинки, первоцвет, и водосбор
И васильки
Ей под ноги метни! Гвоздик, лилей,
Фиалок и нарциссов не жалей:
Любезен всяк
Цветок и злак
Властительнице рощ, садов, полей.
— Встань, дивная Элиза! Будь добра
Красой блеснуть...
Ох, Музам, Нимфам, Грациям пора
В обратный путь!
Боюсь, я задал им изрядный труд —
И, коль за песню грош-другой дадут,
Исправно поэт
Всю горстку монет
Разделит с ними прямо тут».
Ужели песнь сию измыслил Колин?
Как жаль, что понапрасну чахнет он!
Юнец любовью безответной болен,
Безжалостным Эротом ослеплен...
Хоть видит око, зуб неймет! Беда
По торжищу с пустой бродить мошной...
Пора домой: вечерняя звезда
Зажглась уже, и меркнет свет дневной.
О quam te memorem virgo?
О dea certe.
Май Ægloga Quinta
Сия (пятая) Эклога являет в образах двоих пастухов, Пьера и Палинода, две разновидности пастырей или священнослужителей; сиречь, протестанта и католика; беседа же оных преимущественно сводится к рассуждениям: надлежит ли одному из них вести жизнь, подобную жизни другого, чьи речи вскорости обнаруживают, что приятельствовать с ним, а наипаче слишком доверяться его цветистым и притворно благожелательным словесам весьма опасно; посему первый пастух излагает повесть о Лисе, иже многоразличными хитроумными уловками обманул чересчур доверчивого Козленка, дабы затем пожрать его.
Иль не пришел веселый месяц май?
Люби, гуляй, обновкой щеголяй!
Не грех надеть, с юнцами наравне,
Кафтан зеленый и тебе и мне.
Средь радостной, сияющей весны
Мы в серые досель облачены
Плащи пастушьи! Друг мой, глянь округ:
Листвой покрылся лес, травою — луг,
И молодежь торопится опять
Боярышника белого нарвать —
Чтоб дом родной украсить поскорей,
И церковь: ночью близ ее дверей
Разбрасывают нежный первоцвет,
Покуда не забрезжит первый свет...
Кто радостен — любезен всем святым!
Почто же мы в унынии сидим?
Пускай резвятся те, кто помоложе,
А нам уже забавиться негоже.
А мне случилось нынче поутру
Видать гурьбы пастушеской игру,
Внимать задорным песням поселян.
Гурьбу возглавил удалой цыган,
Владетель звучной флейты, чей напев
Плясать повел и юношей и дев.
Что ж, делу — время, и потехе — час:
Я был и сам готов пуститься в пляс!
Все тешились беспечной кутерьмой,
Чтоб ясный Май зазвать к себе домой;
И в гости Май благоволил явиться,
Как некий царь; за ним — его царица,
Богиня Флора; а вослед за ней
Собранье дивных нимф и резвых фей
Тащило Майский Куст (я был не прочь
По мере сил прелестницам помочь).
Ах, милый Пьер, препон к веселью нет,
Пока не доживешь до наших лет!
Я не скучаю, ибо духом здрав...
Жалею вас, любители забав!
Бездельники! Не знаете стыда:
Овечьи разбредаются стада,
Покуда пастухи, шутам сродни,
Впустую тратят золотые дни.
Коль пастырю овца не дорога,
Не Богу он, а дьяволу слуга!
Чужих блюдут овец, понятно враз:
Ведь со своих бы не спускали глаз...
Но, впрочем, что с поденщика возьмешь,
Когда за труд положен жалкий грош,
Да и владельцу стада все равно:
Паси как знаешь — было бы руно!
Я мыслю, что когда на Вышний Суд
Поденщика с владельцем призовут
И строго спросит с них Великий Пан,
Ответ плачевный будет ими дан.
Ты враг веселью, и глаголет злоба
В тебе; а я скажу: безвинны оба.
Терпел я скуку, вытерплю и впредь —
А жалости твоей нельзя стерпеть!
Но впрочем, если хочется — жалей,
Унылый и угрюмый дуралей:
Жалеют люди смирных бедолаг —
И, значит, я тебе не лютый враг...
Коль скоро Бог сельчанину дает
Досуг, желанный отдых от забот,
Постыдно ль пастухам вкушать плоды
Трудов, забыв на время про труды?
Мы ведаем, что смертен род людской,
Что всяк уснет под гробовой доской.
И в смертный миг подводится итог:
Скупой теряет всё, что приберег.
Достаток лишь затем и шлет нам Бог,
Чтоб ты свое добро истратить смог.
Гляжу, мирская жизнь тебе мила...
Ох, смолокура пачкает смола!
Да, пастырям, радетелям за веру,
Нельзя мирскому следовать примеру.
Мирянин обречен копить добро —
Он золото гребет и серебро;
В миру стремится каждый богатей
Сбирать наследство для своих детей.
Но пастырь, чуждый алчности слепой,
Грядет иной, достойнейшей тропой.
И моему дитяти — неужель
Потребен мной завещанный кошель?
Кто верен Божьим заповедям, тот
Свой собственный достаток обретет;
А вот безбожный и распутный мот,
Которому разумный чужд расчет,
Предел положит разом и конец
Наследству, что всю жизнь копил отец:
К азартным играм, девкам и вину
Вкус обретя, любой идет ко дну!
Коль завещал свое богатство сыну,
Того гляди, толкнешь его в трясину.
Отец такой — сородич обезьян,
У коих есть ужаснейший изъян:
Детенышей макаки любят так
(Претошнотворных маленьких макак!),
Что тискают в объятиях, пока
Не душат насмерть гнусного зверька.
Сколь часто мы добро творить хотим —
А злой итог неотвратим.
О, было время (и вернется впредь:
По кругу наша жизнь идет, заметь),
Когда любой пастух из года в год
Имел один-единственный доход —
Овец пасомых доброхотный дар.
Так жили все блюстители отар.
Стяжательству был прежде пастырь чужд —
Посколь был чужд земных забот и нужд:
Все пастухи довольствовались малым.
Сам Пан Великий в этом помогал им —
Оберегал ягнят и маток,
А пастырям давал достаток:
Избыток масла, меда, молока
Ниспосылала щедрая рука —
Так и текли спокойные века...
И вот, небрежны стали пастухи,
И понемногу впали во грехи,
В которые негоже было впасть:
Одни кичливо зарились на власть,
Зане толкал их своевольный нрав
Стать наравне с владыками держав;
Другие, пресмиренные дотоле,
Стремились жить и в роскоши, и в холе.
И оборотни-волки иногда
Брались блюсти злосчастные стада, —
Уж тут и овцам приходил конец,
И людям, что дотоль пасли овец...
Да, причиненный древле страшный вред —
Первоисточник всех пастушьих бед.
От трех земля трясется, четырех
Носить не может[4]! Лишь и молвишь «ох»...
Коль женщине познать пришлось любовь,
То мучит вожделенье вновь и вновь;
Коль буйствуешь, от гнева побелев,
То самого же и сжигает гнев;
А коль тебя грызет лютейший глад,
То умереть, пожалуй, будешь рад...
Но горшая из мук наверняка —
Внимать речам шута и дурака!
Лишь Атласу, что держит свод небес,
Такого бремени по силам вес...
Тебе, мой друг, мерещатся химеры,
Ты на песке возвел твердыню веры.
О, не ищи пороков и личин
У пастырей — нет к этому причин.
Что? Надобно любых лишиться благ?
Иль быть обязан пастырь нищ и наг?
Нет, мы невзгод себе отнюдь не ищем.
По доброй воле я не буду нищим.
Невзгоды и незваными придут:
Не ждешь их — а невзгоды тут как тут.
Коль нынче безмятежны времена,
Вкушаем благоденствие сполна.
А ежели опять засвищет меч,
За веру мы костьми готовы лечь!
Прервать пристало, право, наш раздор:
Врагам любезен гвалт пастушьих ссор.
Ты, милый, обвинять горазд и скор,
Иль затевать пустой, но ярый спор, —
А я скажу тебе снеменьшимжаром:
Давай конец положим нашим сварам!
Ты, пастырь, сбился с правого пути,
И мира нам с тобой не обрести.
Мне истинная вера дорога!
В тебе не друга вижу, но врага.
Не могут примириться тьма и свет,
И между львом и агнцем дружбы нет...
Ты, словно Лис, плетешь за ложью ложь —
Но я не Козлик, россказней не множь.
Прошу, поведай мне сию побаску, —
А стадо поручи пока подпаску.
Козленок некий не блистал умом —
Нет, вовсе был умишком хром.
Коза однажды, в летний зной,
Ушла — бродить пустилась по лесной
Чащобе, листья сочные щипать.
Коза, весьма заботливая мать,
Добра, предусмотрительна, мудра,
Сочла, что сына остеречь пора.
А сей Козленок неразумный был
Не очень мал, но очень-очень мил:
Проказлив, прыток, свежих полон сил.
Точеные уже окрепли ножки,
И понемножку отрастали рожки,
И, пусть коротковата и худа,
Но все же намечалась борода!
«— О сын мой! — грустно молвила Коза,
И по ее щеке стекла слеза:
— Пускай Господь, Всевышним друг сирот,
Тебе, мой милый, радость ниспошлет.
Родитель твой... — И дрогнул нежный глас,
И снова слезы брызнули из глаз:
— Родитель твой, когда б он жил поныне,
Отраду бы обрел в подобном сыне,
Возликовал бы!.. Если бы, да бы...
Увы, его сгубил удар судьбы;
Безвременно погиб он — и проклятым
Достался на съеденье супостатам.
Я, старая скорбящая вдова,
Единственной надеждою жива:
Ты станешь стада нашего главой —
Бесстрашным, как отец покойный твой:
Всегда поднять готовым на рога
Соперника иль хищного врага».
Коза глядела все нежней,
Козе казалось, будто перед ней
Стоит вожак — суров, отважен, крепок:
С погибшего отца вернейший слепок!
Дыханье сперло; жгучая печаль
Козу язвила в сердце, словно сталь...
И все же мать нашла немало слов,
Способных вразумить любых козлов:
«Дружок, — она рекла, — ты знаешь сам:
Я жизнь охотно за тебя отдам...
Увы, мой милый: множество зверей
Тебя пожрать хотят — и поскорей.
Но всех опасней Лис: хитер, смышлен,
Обманом подлым жертву губит он.
Так помни мой спасительный наказ:
Не верь ему, пролазе из пролаз!
Я в лес должна отправиться теперь,
А ты запри покрепче нашу дверь —
И ни за что ее не отворяй,
Коль постучится рыжий негодяй».
Усердно мать остерегала сына:
Убойся кознодея-лисовина!
И слушаться Козленок дал зарок...
И вышла мать, запнувшись о порог
(А всякому давно известно: это —
Недобрая, зловещая примета).
И дверь замкнул Козленок на запор,
Чтоб не вломился жадный рыжий вор.
И тот же час, откуда ни возьмись,
У двери объявился гнусный Лис.
Безвредным коробейником одет,
Он предвкушал роскошнейший обед.
А в коробе — стекляшки, безделушки,
Бубенчики, свистульки да игрушки.
Лис прятал уши под большую шляпу
И заднюю закутал тряпкой лапу:
И солнце припекало живоглота,
И мучила простудная ломота.
Он сбросил короб тяжкий с плеч долой,
И наземь лег, и застенал: «Ой, ой!..
Умру! До завтра дотяну едва ль!..
Ужели вам несчастного не жаль?»
И к двери глупый Козлик прянул вскачь:
Откуда стоны? Что за горький плач?
Коль дверь исправно замкнута, ужель
Опасно глянуть в крохотную щель?..
А супостат вострил злодейский слух
И лисьим нюхом чуял козий дух.
Он рек: «Я хворый старец — но вразнос
Торгую...Ох, спаси тебя Христос,
Пускай тебя минуют, юный друг,
И дряхлый век, и старческий недуг!»
И тут же, внемля, как скулит бедняк,
Разжалобился Козлик и размяк,
И сдуру задал пагубный вопрос:
«Да кто же ты?» — «Я в бедности возрос,
И дожил в ней же до седых волос, —
Изрек хитрец. — И столь приемлю мук,
Что не сегодня-завтра мне каюк.
Аз есмь баран убогий, чье руно
Обветрено, и солнцем сожжено,
И порыжело... Мы с тобой родня,
Добрейший Козлик! Пожалей меня.
Молю: не отвергай, не презирай,
Впусти страдальца в дом — и внидешь в рай!
Дозволь передохнуть немного: ведь
Я так устал, что впору помереть!»
Из короба стекляшку он достал,
Блиставшую, как крохотный кристалл;
И, потеряв умишко скудный враз,
Решил Козленок, что сие — алмаз!
Он тут же дверь открыл для палача,
И тот ввалился, лапу волоча —
Но, даже видя, сколь Козленок прост,
Поджал и спрятал свой пушистый хвост.
И, дверь замкнув надежно изнутри,
Велел Козленку глупому: «Смотри!»
И ворох безделушек на полу
Нагромоздил в палаческом пылу.
И в коробе плетеном, наконец,
Остался только медный бубенец —
На дне катался он, блестящ и звонок, —
И глупый соблазнился им Козленок,
И прыгнул в короб — эдакая прыть!
И бедолагу в коробе закрыть
Поторопился хитроумный тать,
И отпер дверь, и кинулся бежать,
Козленка на съеденье унося
В лесную чащу... Вот и сказка вся.
А мать-Козу взяла внезапно жуть;
Коза домой кратчайший правит путь:
Козленок там один — один, как перст!
Насилу добежала... Вход отверст...
На половицах — дребедень и дрянь...
Увы, Козленка нет, куда ни глянь!..
И вывод прост: не внемли мерзкой лжи,
И ухо всякий час востро держи;
И, ежели погибнуть не готов,
Не отвечай на лицемерный зов.
Побаска, Пьер, занятною была —
Да мимо цели свистнула стрела...
Жаль, здешний поп, добрейший Иоанн,
За словом вечно лезущий в карман,
Тебя не слышал! Повторил бы он
Исправно все, поднявшись на амвон,
И заключил: молитесь горячей,
А каверзных не слушайте речей!
О лисах я поведал бы немало,
Да время для рассказов миновало.
Пора домой: померкли небеса
И выпала вечерняя роса.
[Pas men apiatos apistei]
[Tis d’ara piotis apisto]
Июнь Ægloga Sexta
Эклога сия всецело посвящена сетованиям Колина, удрученного любовным своим злосчастием — поелику, будучи (как уже повествовалось выше) очарован сельскою красоткой Розалиндой и (как ему чудилось) отыскав себе уголок в девичьем сердце, потерпел он от коварства означенной изменницы, коей соделался любезен другой пастух, Меналк, — и ныне плачется Колин дорогому другу своему, Гоббинолю, на одиночество и горькую участь. И сим исчерпывается содержание шестой Эклоги.
Здесь, Колин, и приволье и приют.
Не сыщется другой такой долины!
Ручей рокочет, зяблики поют,
Вовсю цветут кусты лесной малины,
Тенистые деревья-исполины
Прохладу вожделенную дают,
А ветер нежно гладит их вершины.
Скажи: чего для счастья мало тут?
Счастливец! Ты сыскал себе отраду —
Покой и тишину — в земном раю.
Вольготно здесь и пастуху и стаду:
Здесь волк не унесет овцу твою.
Пой радостные гимны бытию!..
Мои же песни стали чужды ладу
Веселому — все горше слезы лью,
Все чаще жизнь моя подобна аду.
Позволь, я добрый дам тебе совет:
Переберись навек сюда, на юг.
На севере отвратен белый свет:
Лишь вереск да чертополох вокруг,
И спасу нет зимой от лютых вьюг.
А тут луга, леса — тут бересклет,
Рябина, ясень, вяз... И тут, мой друг,
Ни злобных духов, ни кикимор нет, —
Лишь Феи, да Хариты и Дриады
Пускаются при лунном свете в пляс —
Игривы, легконоги, вечно млады, —
И лиры Муз, покинувших Парнас,
Бряцают пляске в лад за часом час,
И Пан бросает на плясуний взгляды.
Где радостней живется, чем у нас?
Где сыщутся подобные услады?
Покуда я был юн и полон сил
И не пришла пора лихим годинам,
Я тоже игры сельские любил,
Столь милые младым простолюдинам.
Да не пристали старческим сединам
Ни мой былой задор, ни прежний пыл:
Я сделался премудрым господином
Своим страстям — суров, угрюм, бескрыл.
Я извлекал сладчайшие напевы
Из лучшей меж пастушеских цевниц
И нежил слух [неблагодарной девы][5];
Пред Розалиндой простирался ниц;
А сколь свивал цветочных плетениц —
Венчать чело пастушьей королевы!
Но годы мчатся прочь проворней птиц...
Любовь моя и жизнь моя — о где вы?..
О милый Колин, каждая рондель,
Что на холмах была тобою спета,
Милее мне, чем жаворонка трель
Средь ласкового солнечного лета.
И чудится: у сельского поэта
Пичуги обучаются досель
Руладам звонким — встарь из очерета
Ты ладил бесподобную свирель!
Она ласкала девяти Каменам
Непогрешимый, безупречный слух;
И, внемля переливам и коленам,
Сюда во весь летели Музы дух —
Так по ветру летит легчайший пух —
И огорченно говорили: «Где нам
Равняться с ним?» — Увы, простой пастух
Их превзошел в искусстве несравненном!
Над Музами не смейся, Гоббиноль,
Оставь сие невеждам да болванам.
А состязаться с Музами? Уволь:
Припомни, как в самодовольстве рьяном
Был Фебу древле брошен вызов Паном!
Нет, на Парнас я не стремлюсь нисколь —
И лишь окрестным рощам и полянам
Поведаю печаль мою и боль.
Я не хвалю и не бичую нравы,
Не алчу ни почета, ни наград;
Мои стихи отнюдь не величавы:
Я только скромный пастырь овчих стад.
Я рифмы подбираю наугад
И не взыскую мимолетной славы —
И равнодушный устремляю взгляд
На сельские проказы и забавы.
О Титир! О наставник мой и бог,
О светоч стихотворческой науки!
Любил он — и бывал печален слог,
Но брал себя певец исправно в руки
И вновь струились радостные звуки —
Ведь неизменно ключ Кастальский мог
Залить огонь любой сердечной муки
И заживить полученный ожог!
И пусть угрюмый гробовой свинец
Укрыл поэта от земных невзгод,
Пусть песнопеньям наступил конец —
Не меркнет блеск их, слава их растет!
О, если бы хоть каплю чудных вод
Послал и мне Кастальский студенец —
Рыдал бы даже мой курчавый скот,
Внимая, как седой поет гонец...
Тогда моя горчайшая печаль
На крыльях сладкозвучного напева
Летела бы к неверной деве, вдаль —
И ты бы всякий день скорбела, дева!
Но впрочем, ты бесчувственнее древа...
А ты, Меналк, беды моей коваль,
Ты, соблазнитель, праведного гнева
Пастушьего избегнул бы едва ль!
Увы, мои достоинства немноги...
О пастыри, блюстители отар —
Молю вас: будьте непреклонно строги
К изменнице! Браните, млад и стар,
Преступный пыл и похотливый жар
Коварной девы, мнимой недотроги!
Я получил предательский удар —
Едва дышу, едва таскаю ноги...
Что ж... Мыслю, разрыдался бы кремень,
Тебе внимая, бедный мой собрат!
Пусть жители окрестных деревень
Нещадно Розалинду разбранят —
Пусть брань пастушья сыплется, что град...
А нам пора домой: окончен день,
Роса неблаготворна для ягнят.
Эй, овцы, поживей! Стряхните лень!
Gia speme spenta
Июль Ægloga Septima
Сия Эклога сочинена в честь пастухов добродетельных и во славу им, а гордым и чванливым Пастырям, кои подобны Морреллу, семо изображенному, в позор и поношение.
Гляжу, опять пастух-гордец
Воссел на берегу —
И позабыл своих овец,
Бродящих на лугу.
Аты взберись, не поленись,
На крутизну, сюда:
Коль пастыри стремятся ввысь,
То ввысь идут стада!
Внимать пословице не грех,
Пословица — не ложь:
Коль ты вознесся выше всех —
Всех ниже упадешь.
В долинах страннику всегда
Открыт надежный путь;
А коль споткнешься — не беда
И ногу подвернуть...
Неосторожному грозя
Безвременным концом,
Пылает Солнце, чья стезя
Меж Чашей и Венцом
Легла теперь — и небеса
Уже велят ему
На Льва спускать Большого Пса,
Несущего чуму!
Июньский беспощаден жар
К сидящим на юру!
Неужто солнечный удар
Спесивцу по нутру?
Спускайся! Коль осилишь спесь,
Которой сдался в плен,
Затеет спор учтивый здесь
С тобою Томален.
Так-так... Лукавым словесам
Внимать пришла пора…
Но знай, бездельник: я и сам
Родился не вчера!
На высоте — незримый храм,
Священна вышина:
Даются неспроста горам
Святые имена.
Где океанский плещет вал,
Гора встает из вод —
И в честь Архангела назвал
Ту гору наш народ.
И книги наставляют нас:
Написано пером,
Что Музы на горе Парнас
Живут вдевятером.
А Елеонская гора?
На ней молился Пан,
Что Богом вместо овчара
Людской отаре дан.
Великий Пастырь путь земной
Свершал за часом час,
И непомерною ценой
Свою отару спас.
Где поутру Гиперион
Подъемлет ясный лик,
Над океаном вознесен
Громадный горный пик:
Он подпирает небосвод
И россыпи светил;
Эндимиона темный грот
Там древле приютил.
Доселе в мире да в тиши
Мы все бы жили там,
В раю земном — не согреши
Наш Праотец Адам.
Адам низвержен был в юдоль —
И ты, Адамов сын,
Терпеть навыкший страх и боль,
Чураешься вершин.
А ты подумай про Синай
И вспомни про Фавор...
Но брег высокий — так и знай —
Ничем не хуже гор.
Вовсю резвятся фавны тут —
Рогатые божки,
И нимфы нежные живут
Внизу, на дне реки.
И воду мчит река свою
Во всю речную прыть,
Спеша соленую струю[6]
С потоком Темзы слить.
Сколь подорожника вокруг,
И теревинф растет! —
Они целебны, если вдруг
Недуг постигнет скот.
И к небу много ближе мы,
Любители высот:
Не зря ведь молния в холмы,
А не в низины бьет.
Самодовольный и слепой,
Ты — нехристям собрат.
А я кратчайшею тропой
Достигну райских врат.
Чем дальше поп, тем ближе Бог —
Так молвится не зря.
Нет, ваша церковь — не чертог
Небесного Царя!
Гордыней твои наполнен дух —
Ишь ты, на кручу взлез!
Но ведь и я, простой пастух —
Не пасынок Небес.
Блюду овец, уверен будь!
И всяк ягненок здрав:
Ему не надобен отнюдь
Настой целебных трав.
А если ты средь сорняка
Пустил пастись овец,
Постигнет их наверняка
Безвременный конец...
Священною вершину чту,
Коль на вершине той,
Презрев мирскую суету,
Жил некогда святой:
Он умер, он ушел навек —
Но громкую хвалу
Ему возносит человек
В молитвенном пылу!
И в долах жили — вспомяни! —
Святые искони.
Прилежней всех в былые дни
Пасли стада они —
Пусть не было конца труду,
И скудным был доход...
Наипервейший в их ряду —
Сам Авель-скотовод.
Не делал никому вреда,
А уж тем паче зла
Сей пастырь, и за ним всегда
Овца охотно шла.
Радивый, не жалевший сил,
Не покладавший рук,
Он жертвы Богу приносил,
Сжигая овчий тук.
И обратился Божий взор
На Авеля — и вот,
Любезен Господу с тех пор
Простой пастуший род.
Двенадцать братьев, коим был
Отчизной Ханаан —
Двенадцать овчаров, — любил
Всемилостивый Пан...
Но вот овчар Идейских стад
К чужой супруге страсть
Насытил — и на свой же град
Навлек тотчас напасть:
Когда пастух потешить плоть
Готов ценой греха,
Отнюдь не милует Господь
Такого пастуха!
Смиренным, кротким будь, овчар,
И стойким, что скала;
Студи в себе любовный жар,
Сжигающий дотла.
Таким был древле Моисей —
И со своим Творцом
Сподобился наставник сей
Стоять к лицу лицом!
А Моисеев старший брат,
Чье имя Аарон,
Был не безгрешен, говорят,
Но Господом прощен.
Готовые пред Богом пасть,
Они стремились ввысь;
Не посягавшие на власть,
Они превознеслись.
Но стал разумней белый свет
За долгие века,
И пастырь нынешний одет
В роскошные шелка.
Да неужель носить багрец
Ему дозволил Бог,
Чтобы властителем овец
Он почитаться мог —
Чтоб овцы ведали: не мал
Пастуший гордый сан
И пастырям на откуп дал
Их паству римский Пан?
Паломничество Палинод
Свершил недавно в Рим
И, повидав таких господ,
Воскликнул: «Что творим?
Возможно ль долее терпеть
Спесивцев и пройдох?
У пастырей в избытке снедь,
А паства ищет крох!
И сеять, и растить, и жать,
И молотить зерно
Другим велит сановный тать —
А сам стрижет руно.
Милее пастырю мошна,
Чем праведность иль честь.
На что ему овца нужна? —
Остричь, а после съесть.
Ленив, заносчив и надут,
Он — лютый враг труда:
Пускай поденщики блюдут
Голодные стада!
Он только Богу даст ответ —
А на земле найти
Суда нельзя: управы нет
На сбившихся с пути!»
Немало ты наплел словес —
Но в чем их цель и суть?
Из речи здравый смысл исчез,
Пора передохнуть.
Коль скоро нашу власть и мощь
Судьбина отберет,
Ужель не будет нищ и тощ
По-прежнему народ?
Вот, молвят, есть овчар Альгрен,
Весьма богатый, но...
...Злосчастный: добр он и смирен —
Да слег в постель давно.
Тут наставление для нас,
Урок самих небес!
Тебе подобно, как-то раз
На кручу пастырь взлез
И там покой души обрел
(Так думал он всерьез)...
А в облаках летел орел
И черепаху нес,
И прямо в темя пастуху
Швырнул ее, увы...
Недолго, стоя наверху,
Лишиться головы!
Бедняга! Поскорей пускай
Пройдет его недуг...
Ну что ж, домой пора. Прощай,
Мой слишком робкий друг.
In medio virtus
In summo foelicitas
Август Ægloga Octaua
Сия Эклога повествует о восхитительном состязании певческом, иже подобно описываемым у Феокрита, подражая коему, такожде и Вергилий сложил третью и седьмую эклоги свои. В судьи себе соперники избирают Кадди, подпаска; оный же сперва разрешает их спор, а после читает наизусть многоскорбное творение, сочиненное, по словам его, Колином.
Неужто, Периго, стряслась беда?
Со мной, ничтожным, состязаться ты
Не хочешь? Иль волынка столь худа?
Иль непослушны сделались персты?
Ах, Вилли, не сочту сердечных мук —
И у волынки стал неверным звук.
Вот горе! Чем теперь она плоха?
Ведь редкая волынка ей равна!
Как тешил ты любого пастуха,
Играя от рассвета дотемна!
Так было, Вилли. Но теперь — и впредь —
Моя волынка скорбно станет петь.
Неладно будь неведомое зло!
Какой тревогой нынче ты объят?
Куда былую радость унесло?
Недужен ты? Иль растерял ягнят?
Я от любви злосчастной слезы лью —
И плачут овцы, видя скорбь мою.
Да, горе овцам, если ты влюблен...
Тем паче: потягаемся, овчар,
В искусстве славном — и прогоним вон
Сжигающий тебя любовный жар!
Идет! И, хоть возьмешь ты нынче верх,
Не скажут, будто вызов я отверг!
Кленовый кубок ставлю я в заклад
(Заклад — обычай мусикийских игр).
Его резьба притягивает взгляд:
Вот бьются меж собой медведь и тигр,
Вот вьется виноградная лоза
Точеная — и радует глаза;
Вот агнец, испугавшийся волков,
А вот овчар, бегущий поскорей —
Избавить малыша от их клыков
И прочь погнать предерзостных зверей.
Ответствуй: где, когда и кто видал
Подобный восхитительный фиал?
А мой заклад — барашек, что рожден
Вон той овцой... Уже горазд бодаться!
У матери один остался он:
Я отдал Колину второго братца
В таком же состязаньи на лугу...
Нет, с Колином поспорить не могу.
Ну что ж, теперь и этого отдашь...
Но кто рассудит наш с тобою спор?
Вон тот юнец, приятель старый наш:
Он вынесет разумный приговор.
А зной-то нынче — Боже сохрани!..
Давай-ка сядем где-нибудь в тени.
Давай... Аты решай, кто верх берет.
Ей-ей, не хуже Колина споем!
Дерзайте, братцы. С Богом, и вперед! —
Мы славно время проведем втроем.
Периго. «На исповедь народ пошел-
Вилли. Эхма! И как не лень? —
П. Ко всем попам окрестных сел
В. В погожий летний день.
П. А я, беспечный молодец,
В. Безгрешен был, видать,
П. И на пригорке пас овец:
В. Ужель не благодать?
П. Гляжу, красотка через луг —
В. Эхма, наедине,
П. Без провожатых и подруг! —
В. Направилась ко мне.
П. В накидке серой шла она —
В. Эхма, унылый цвет!
П. Но юбка, вижу, зелена:
В. Милее цвета нет!
П. Пригожа девушка была
В. От головы до ног,
П. И вился вкруг ее чела
В. Прелестнейший венок.
П. И я застыл, и овцы враз
В. Про клевер и шалфей
П. Забыли... Боже, мимо нас
В. Идет царица фей!
П. Прошла, безмолвие храня,
В. Безвестный правя путь,
П. И взор лукавый на меня
В. Изволила метнуть.
П. Почудилось, полдневный жар
В. Спалил меня дотла...
П. Игривый взгляд! — Ожог! — Удар! —
В. Эротова стрела!
П. Почудилось, низверглись гром
В. И молния с небес —
П. И разом дрогнули кругом
В. И холм, и луг, и лес!
П. Казалось, Кинфия-Луна
В. Сошла средь бела дня
П. В юдоль — и шествует она,
В. Безмолвие храня...
П. Один ее случайный взгляд
В. Поныне сердце жжет!
П. Ужель макает стрелы в яд
В. Безжалостный Эрот?
П. Скорблю, потоки слез лия:
В. Ужель не извлеку
П. Отравленного острия
В. На всем земном веку?
П. Я обречен себе же впредь
В. На рану сыпать соль,
П. Я обречен, увы, терпеть
В. Неслыханную боль!
П. Отсрочка смертью мне дана,
В. Да жизни рвется нить.
П. О в чем, Эрот, моя вина?..»
В. — Уймемся! Полно выть!
П. «Да, гол я нынче, как сокол...»
В. — Уймемся, говорю!
П. «Но я бы милую повел...»
В. — Исправно к алтарю!
П. «А коль убьет меня печаль...»
В. — Рехнулся, вишь, ума...
П. «То никому не будет жаль...»
В. — Нет, будет — и весьма!
П. «И только мой курчавый скот...»
В. — Знаток сердечных ран!
П. «Над урной горестно всплакнет...»
В. — Угас такой баран!
П. «Любовь свою пастух нашел...»
В. — Опять? Ужель не лень?
П. — Молчи, бесчувственный осел!
В. — Молчу. Ведь кончен день.
Какая прыть! Какой задор и пыл!
Искусен Периго, находчив, лих —
Но, Вилли, ты ему не уступил
Ничуть, слагая каждый четный стих!
Подпасок, ты учтив, но и хитер!
В чью пользу ты решаешь этот спор?
Клянусь, был равным ваш словесный бой!
Вы досыта поспорили. Шабаш.
Ягненок нынче, Вилли, за тобой,
А кубок ты сопернику отдашь.
Решением таким доволен я.
Да, Кадди — справедливейший судья!
Ты, Кадди — мудрый змий и хитрый лис,
И беспристрастней судишь, чем Парис!
Задорной ваша песенка была.
А Колиновы скорбные стихи
О Розалинде (срам ей и хула!)
Желаете послушать, пастухи?
Ну что же, прочитай их наизусть:
Веселью пусть идет на смену грусть.
Когда творенье Колина для нас
Не запинаясь, пропоешь, юнец,
Возложим на чело твое тотчас
Тобой вполне заслуженный венец!
Я не спою ни слова невпопад...
Волынки стройте на печальный лад:
«Дремучий лес, мою ты видел скорбь,
Слыхал мои стенания, мой плач!
Ты помнишь, как смолкали голоса
Пичуг, когда, забыв покой и сон
Я непрестанно сетовал навзрыд...
Скажи: возможно ли страдать сильней
А средь людей томлюсь еще сильней;
На стогнах городских острее скорбь!
Я в лес бегу — и вновь горчайший плач
Лесные заглушает голоса!
Листва лепечет, навевает сон —
А я, как прежде, сетую навзрыд.
И вторит эхо, говорит навзрыд:
“Больней гораздо и куда сильней
Со временем тебя изгложет скорбь —
И лишь чащоба твой услышит плач!
Людские ненавистны голоса
Тебе отныне... Ты утратил сон,
И вскорости вкусишь последний сон!
Сколь ни пеняй судьбе своей навзрыд,
А пригнетет судьба еще сильней,
И умножая, лишь умножит скорбь,
И будет горше прежнего твой плач,
И каркающих вранов голоса
Ответят грозно... Эти голоса
Ты внемлешь ночью, прекращая сон,
Вотще и втуне призывать навзрыд;
Ты бодрствуешь — и чувствуешь сильней,
Сколь неизбывна тягостная скорбь,
И до рассвета длишь привычный плач —
Неутолимый плач, немолчный плач!..”
О, смолкните, ночные голоса,
Дозвольте хоть на миг накликать сон!..
А соловей ответствует навзрыд
Стенаниям — но боль моя сильней,
Чем даже бедной Филомелы скорбь!
Лютует скорбь. Не утихает плач.
Ночные голоса... Минутный сон...
Кричу навзрыд... Люблю еще сильней...»
О славный Колин! Твой чудесен дар!
Поэт подобный сыщется едва ль.
О милый Кадди, молодой овчар!
Как тонко ты постиг его печаль!
Прощай, волынщик, дуй в свою дуду.
Ночь близится, и я домой пойду.
Vincenti gloria victi
Vinto non vitto
Felice chi puo
Сентябрь Ægloga Nona
Семо Диггон Дэви представлен яко пастух, иже, уповая на выгоды изряднейшие, нежели дотоле имевшиеся, погнал своих овец в отдаленные пределы. О бесчинствах тамошних, а такожде о разнузданном житье прелатов папских он, вопрошаемый Гоббинолем, и повествует в подробностях.
Ужели Диггон Дэви снова здесь —
Былой и прежний, целиком и весь?
Нет, больше прежним не зови меня:
Я был совсем иным при свете дня —
Да быстро меркнет свет, подходит ночь...
Увы, кромешной тьмы не превозмочь.
Да я тебя не видел никогда
Настоль поникшим! Что, стряслась беда?
Где овцы? Ты берег их до сих пор.
Ужели продал? Иль случился мор?
Молю и заклинаю, Гоббиноль:
Не наступай на старую мозоль!
Неосторожный задал ты вопрос —
И гнев мой горький ожил и возрос.
О нет, обиду не таи в груди.
Расшевели печаль, разбереди,
Поведай мне, чтоб сделалась легка:
Прольется дождь — растают облака.
Ты покидал пределы сей страны
Давно: минуло трижды три луны.
Ты, мыслю, много исходил земель,
Свою отару выведя отсель,
И нынче можешь рассказать немало.
Но прежде молви: что со стадом стало?
Пропали овцы, испустили дух...
Виной тому беспечный их пастух —
Дурной пастух, достойный оплеух.
Все молвят: на чужбине много благ! —
А ты не верь, коль сам себе не враг.
Имев достаток, я искал избытка…
И что же вышло? Истинная пытка.
Я в окаянных землях побывал.
Там ложь царит, и кривда правит бал,
И тамошних обычаев не снесть,
Коль совесть не отверг, не продал честь.
Давно забыли там и стыд и срам,
И в дом торговли превратили храм.
Там пастуху пастух — и волк, и вор,
И враг, и живоглот, и живодер.
Друг друга, беспощадны и хитры,
Сжить со свету стремятся овчары.
Подпаска узнаёшь издалека:
Откормленный, похожий на быка,
Безмозглый, он вельми собою горд —
С души воротит от подобных морд!
Он пыжится, паршивец, как петух...
Помилосердствуй, пощади, пастух:
Устал я, на ногах держусь едва.
Гляди, с деревьев жухлая листва
Слетает — ибо рвет ее Борей.
Давай затишье сыщем поскорей.
Есть место у подножия холма —
Укромное, уютное весьма.
Там ветер донимать не будет нас,
И ты продолжишь, Диггон, свой рассказ.
В недобрый час — досель его кляну! —
Покинул я родимую страну...
Ох, поделом досталось шатуну,
Что сдуру чаял округлить мошну:
Безумцев обрекает сам Господь
За крохой гнаться и терять ломоть.
Где овцы моего былого стада —
Возлюбленные, ласковые чада?
Заморены, бедняги — до одной!
Невзгоды и нужда тому виной.
Удел ничем не краше был бы мой,
Не воротись я вовремя домой.
Увы, от перемен добра не жди —
Добро маячит редко впереди.
Синицею в руках доволен будь,
Не соблазняйся журавлем отнюдь.
Коль скоро с маху зернь в игру метнешь —
Того гляди, отдашь последний грош.
Да, братец, верно. Знать, попутал бес...
Не ведаю, отколь я ждал чудес.
Уж так, видать, устроен белый свет:
Лишь там и лучше, мнится, где нас нет.
Казалось, почва там жирней, чем тут —
На ней червонцы, что цветы, растут!
А там в закон пастуший лень и ложь
Поставлены... Меня объяла дрожь,
Когда я вящий осознал урон,
Что пастырями овцам нанесен!
Там честность пастухам не по нутру,
И добродетель им не ко двору;
Там сеют смуту и растят раздор,
Там праведным выносят приговор,
Там жгут живьем за мысль, а не за речь! —
И целый мир готовятся поджечь.
И к небу, мол, прилежно правят путь...
Самих себя желают обмануть?
Ужель их нечестивые стопы
Касались верной, истинной тропы?
И дьяволу, мол, властны укорот
Они давать... Помилуй, смех берет!
Загонят ли врага назад, во тьму,
Коль скоро души продали ему?
И сами в ад низвергнутся гурьбой,
И всех овец потащат за собой.
Прилежно длят они земные дни...
Да после — что посеял, то пожни.
Ох, Диггон, говори ясней чуть-чуть,
А не витийствуй, затемняя суть.
Ясней сумею говорить едва ль я...
Там рукополагается каналья!
Народ глядит на хищных Божьих слуг,
И к Божью слову делается глух,
И презирает пастырей-пройдох.
А те твердят: сей мир отменно плох!
Несмысленная паства — срам и стыд —
Являет непотребный, мерзкий вид!
Иной вещает: я честнее всех! —
А сам богатство множит без помех,
И золотом набит его подвал:
Сей пастырь всю округу обобрал.
В хлевах уже не сыщется коров,
Для сельских очагов не стало дров —
Зато не пуст очередной ларец
У пастыря, срази его Творец!
Страшна корыстных овчаров орава,
Что твой дракон — и столь же многоглава...
А кто не вдоволь грабит, от щедрот
Той преуспевшей братии живет,
Что все тучнеет, как васанский скот[7],
Не ведая лишений и забот:
Несчастный, обездоленный народ
Покорно терпит их суровый гнет —
Иначе овчары не впустят в рай!
Сперва плати, а после — помирай...
Слыхал я там печальную остроту:
Мол, жизнь подобна мерзкому болоту,
И ежели увязнут сапоги,
Оставь их, отползи да прочь беги —
Разумнее пожертвовать обуткой,
Чем в гнусной топи сгинуть смертью жуткой.
Пусть пастырь плох — но свят Господень храм!
Не будь чрезмерно строг и слишком прям:
Недуг не исцеляется оглаской,
А язвы скрыть разумней под повязкой.
Да, овчары вершат небрежно труд...
О да! И овцы с них пример берут!
Уже ягненок, весел и резов,
Не прибегает на пастуший зов —
Упрямо бродит, пастуха презрев,
Отнюдь не торопясь вернуться в хлев.
Беспечный гурт овечий бестолков —
И не желает помнить про волков.
А сколь овец досталось хищным стаям
И там и тут — мы все отлично знаем.
Э, Диггон, поумерь-ка пыл и жар!
Властитель саксов, доблестный Эдгар,
Волков извел на здешних островах[8] —
Вот овцы и забыли всякий страх.
Зато несметно стало нынче лис:
Исчезли волки — лисы развелись.
Да, только лисы, видишь ли, не дуры
И прячутся теперь в овечьи шкуры —
Дабы не растерзал пастуший пес
Иль на плече охотник не унес, —
И рыщут, зыркая пугливым оком:
А ну, как их узнают ненароком?
Рядиться можно, Диггон, так и сяк —
Но трудно сельских обмануть собак.
Да, твой кобель хорош. Такая псина
Возьмет, я чай, любого лисовина...
Но, право, за коварным рыжим вором
Гоняться нужды нет собачьим сворам —
Поскольку сразу видно пастуху,
Что рыльце у овечки-то в пуху.
А наш Роффен и волка покарать
Сумел, хоть был искусен серый тать.
Поведай: как злодея обороть
Возмог Роффен? Храни его Господь:
Он мудр и скромен, полон доброты —
Вот истинного пастыря черты!
Сам Колин Клаут был его подпаском
(Ах, Колин, по твоим тоскую ласкам[9])!
Не у него ль учились мы всегда
Лелеять и блюсти свои стада?
Пускай пребудет невредим и здрав!..
Есть у Роффена славный волкодав:
Малейший шорох ночью слышит он —
И вскакивает, стряхивая сон.
А волк решил, что будет нехитро
Мясцом овечьим наполнять нутро.
В овечью шкуру влезть немудрено...
И по ночам, когда совсем темно,
Разбой вершила мнимая овца
И вдоволь ела теплого мясца:
Умел сей волк издать собачий лай —
Мол, хищник рыщет! Пастырь, не зевай! —
И слал овчар немедля кобеля
В поля, поймать разбойника веля;
И бегал пес невемо где всю ночь,
И лаял пес во всю собачью мочь —
И беззащитным пребывал закут.
А волк в овечьей шкуре тут как тут!
И сколько сей свирепый супостат
Себе на снедь перетаскал ягнят!
Волк долго, подло грабил овчара —
Да поплатиться подошла пора,
Когда овчар случайно подглядел
Привычный ход полночных волчьих дел.
О, как заскрежетал зубами он!
О, сколь бесстрашно ринулся в загон!
И хищник из овечьей шкуры вон
Был вытряхнут и вилами пронзен.
Отваги было мало и ума
У серого бродяги — и весьма.
Когда б не сей досадный недостаток,
Он мог бы слопать всех ягнят и маток...
Да будь он трижды проклят... Жаль, что мало
Мерзавцу пред кончиною попало!
Мог лаять, как собака, этот зверь,
И говорить, как люди — верь, не верь:
Однажды подле хлева, в поздний час,
Окликнул пса хозяйский строгий бас;
И честный пес подвоха не постиг,
И дверь, не усомнившись ни на миг,
Открыл, и вышел, и вильнул хвостом...
Того и ждал стоявший за кустом
Волчина — и подмял беднягу враз!
И лишь хозяин подоспевший спас
От верной смерти верного слугу:
Пришлось бежать клыкастому врагу.
Коль скоро волки нынче таковы,
Боюсь, мой пес не сносит головы...
Как на зверей подобных впредь
Глядеть нам? Как нам их терпеть?
На твой вопрос готов ответ уже:
Будь начеку, живи настороже.
Негоже, право слово, целый день
Дремать беспечно, ублажая лень,
Иль забавляться... Нет, глядите в оба —
И не страшна вам будет волчья злоба.
Ох, Диггон, ох, наставник строгий мой,
Помилуй! Да неужто и зимой
Настороже нам быть и начеку —
Нейти домой, к родному камельку?
Без отдыха и сна любая плоть
Исчахнет, разрази меня Господь!
Ох, Гоббиноль, мне кажется, ты прав...
Ночь близится, и меж росистых трав,
Похоже, спать я лягу до утра...
Я нищий: ни кола и ни двора!
Овец не стало, и приюта нет...
О, пособи мне, иль подай совет!
Вконец ты, вижу, Диггон, изнемог!
Тебя согнула жизнь в бараний рог.
Когда б я чуть любезней был Фортуне,
Ты, право же, не сетовал бы втуне:
О, я по-царски одарил бы друга,
Которому пришлось настолько туго!
Да я живу пастушеским трудом...
Пойдем же в мой убогий сельский дом!
Набью тебе соломою тюфяк —
И спи на нем до лучших дней, бедняк.
Душевно благодарен! Ей-же-ей,
Подобных мало сыщется друзей.
Inopem те copia fecit
Октябрь Ægloga decima
Кадди являет собою завершенный образ поэта, иже, не обретая подспорья своим трудам стихотворческим и ученым, сетует на всеобщее презрение к Поэзии, а такожде на причины, оное порождающие. Зане во все века предшествующие безмерно чтили Поэзию даже варвары несмысленные и славили ее как искусство благороднейшее и похвал достойнейшее; паче того, как дар божественный, сиречь, умение, свыше ниспосылаемое, а не обретаемое посредством трудов либо учености, однако же чрез оные обогащающееся и вливающееся в разум посредством некоего [enttas/asmos] и вдохновения небесного, о чем Сочинитель сей эклоги весьма пространно повествует инде, в труде своем, нарицаемом «Аглицкий поэт»; рукопись же оной книги в руках моих очутилась недавно, и уповаю тщанием дальнейшим, с помощью Божией, вручить ее вскорости печатному станку.
Возьми себя, дружище Кадди, в руки:
Уныние стряхни, отвергни лень —
И славно скоротаем долгий день.
Твоих задорных песен милы звуки
Всем жителям окрестных деревень...
Иль ты отрекся певческой науки?
Не смейся, Пьер. Берет меня дрема,
И смолкла семиствольная цевница.
Увы, пастушья Муза-баловница
Свои поистощила закрома.
Ведь и кузнечик прекратит резвиться,
Когда придет нещадная зима!
Доколь творить единой славы ради?
Наш добрый люд, монетами звеня,
С восторгом вящим слушает меня —
И хоть бы раз помыслил о награде!
Ни для других каштаны из огня
Таскать, ни даром петь не хочет Кадди.
Хвала, дружище, лучше серебра,
И злато вовсе не милее славы!
Певец — наставник юных, ибо нравы
Смягчает, сеет семена добра,
Взывает: брось беспутные забавы —
На путь вернуться истинный пора!
Тебе ль не внемлют нивы с жатвой хлеба,
Луга и долы, реки и леса?
О, музыка способна чудеса
Великие творить по воле неба:
Треглавого завороживши пса,
Орфей подругу вывел из Эреба!
О да, многоочитым, расписным
Хвостом пленяет наши взоры пава.
О да, она прекрасна, величава —
И тем охотней мы ее съедим...
Как ветер, прочь летит мирская слава,
И лесть мирская тает, словно дым.
А ты не забавляй тупого сброда,
Не для тебя пустая болтовня.
Пой рыцаря, и доброго коня,
И трудности военного похода —
И порицай вояку, чья броня
Ему все реже служит год от года.
Тогда-то Муза распахнет крыла,
Дабы витать повсюду без помехи!
Воспой придворных витязей успехи:
Пускай тому из них гремит хвала,
Кем белая для царственной потехи
Медведица доставлена была!
А ежели тебе прискучат оды,
Приветствуй звонким перебором струн
Забавы тех, кто радостен и юн —
Детей свободы и друзей природы.
Самой Элизе резвый мил шалун
И сельские любезны хороводы.
Да, Титир — гордость Рима и краса! —
Был беден — пел мотыгу да лопату,
А стал богатым (слава Меценату!) —
Воинственные множил словеса:
Такую воздавал хвалу булату,
Что в ужасе дрожали небеса.
Увы, бойцы былые стали прахом,
И Мецената нынче нет как нет;
Угасли те, кто древле белый свет
Исполнили восторгом или страхом —
Кого благоговейно пел поэт
С неслыханным эпическим размахом.
Прошли века — и одряхлела честь,
И мужество покоится на ложе;
И для стихов невянущих, похоже,
Достойного предмета в мире несть.
И даже просвещенному вельможе
Любезна лишь рифмованная лесть.
Поэзия! Ты — высохшее древо!
И коль росток из твоего ствола
Пробьется вдруг, то на него хула
И справа изрыгается, и слева,
Поскольку всем бессмыслица мила
В сопровожденьи пошлого напева.
Поэзия! Ужель тебя князья
Оценят по достоинству? Едва ли...
А смерды вовсе прочь тебя прогнали:
Они тебе враги, а не друзья...
О, воспари в заоблачные дали —
На небеса, где родина твоя!
Нет, милый, дар мой слаб, и я не волен
В такие выси направлять полет.
Достичь настоль сияющих высот
Возмог бы лишь непревзойденный Колин,
Что сладостнее лебедя поет —
Но Колин смолк, любовью тяжко болен...
Любовь-то и велит ему как раз
Подняться выше, чем любая птица,
Кто в зеркало бессмертия глядится —
Превыше звезд возносится тотчас!
Он возблистал бы в небе, как зарница —
И, как звезда, вовеки не погас.
Коль скоро страсть соделалась тираном
И душу давит неподъемный груз,
На время расторгают свой союз
Поэт и Музы! Разуметь пора нам:
Не призывай вотще и втуне Муз,
Не дав душевным затянуться ранам.
Воспрянь — и вдохновенной песней грянь,
Глаголами восторга иль угрозы!
И соком, иже нам даруют лозы,
Скорее свой фиал наполни всклянь:
Мы хуже пишем, ежели тверезы;
Коль Фебу служишь — Вакху платишь дань!
Да, струнные бывают грозны звоны...
О, вдоволь бы испить сейчас вина —
Я пел бы, как вовсю гремит война,
Как бодро в битву рвутся легионы, —
И Муза выступать обречена
Была бы в свите Марса и Беллоны.
Ох, зябко! И далече до тепла...
Да, осенью пасти овечек тяжко...
А все же нам судьбой дана поблажка:
Наш край война, по счастью, обошла!
Вот-вот! За это получи барашка
Для своего закута — иль стола.
Agitante calescimus illo &с.
Ноябрь Ægloga vndecima
Во Эклоге XI оплакивает Колин Клаут смерть некой высокороднейшей девы, кою именует он Дидоной. Особа сия остается для нас безвестна всецело, хоть и часто вопрошали мы Колина об истинном ее имени. А сложена Эклога в подражание песнопению Маро, сочиненному на смерть государыни Французской, однако же достоинствами своими намного превосходит оное, равно как, по нашему суждению, и все прочие Эклоги, сию книгу составляющие.
Почто, мой милый, не желаешь петь
С былою силой и былым задором?
Сколь долго Муза спит! Иль ты и впредь
Останешься ленивым рифмотвором?
Даруй нам песнь о деве с нежным взором —
Навек слова запомнят пастухи! —
Иль гимн во славу Пана, о котором
Слагал ты встарь чудесные стихи!
Отвечу так, Тэно, тебе внимая:
Не порицай поэта, не вини.
Я пел, когда сияло солнце мая
И мы от зноя прятались в тени...
А нынче вдвое сократились дни,
Угрюмое настало время года,
И Феб — уж так ведется искони —
Рыбачит на просторах небосвода.
Печалится теперь сама природа,
Ей не любезна больше птичья трель;
И скорбной Музе ни к чему свобода
Веселых песен, милая досель;
Уж недалече снег, мороз, метель —
Приходит время сетований, пеней...
Но ты, старик, бери свою свирель,
Коль хочется задорных песнопений.
Коль свищет соловей порой весенней,
Лягушке полагается молчать.
И коль со мною Колин, певчий гений,
То на устах моих лежит печать.
Должна твоя цевница зазвучать
Сейчас во имя твоего же блага:
Чтоб ключ Кастальский зазвенел опять
И животворная плеснула влага...
А коль тебя гнетет печали тяга,
То пусть и песня будет ей под стать:
Увы, Дидона умерла, бедняга —
Дидону смерть похитила, как тать.
О, жить бы юной деве, расцветать
Столь славного отца прекрасной дщери!
Жена была бы дивная и мать —
Но рано гробовой достигла двери...
Рыдают люди и стенают звери:
О, злая участь, горестный удел!
Пой, Колин, в том изысканном размере,
В котором прежде Розалинду пел,
И будь находчив, изощрен и смел;
Ягненка, лучше прочих в этом стаде, —
Гляди, какой проказник и пострел! —
Вручу тебе, твоих стараний ради.
О, я отнюдь не мыслю о награде,
Но вижу щедрость вящую твою —
И, хоть несладко петь в осеннем хладе,
А все же, как сумею, так спою...
«— О Мельпомена! Ты суровей прочих Муз
И громче всех глаголешь о печали —
Дозволь же мне вступить с тобой в союз,
Явись к поэту из нездешней дали!
Я впредь задорно петь смогу едва ли:
Дидону гробовой свинец
Одел, и радостям — конец,
И смех затих.
Веселые напевы отзвучали,
И скорбен стих.
Рыдайте, овчары: увы, пришла беда!
Рыдайте: нет прелестнейшей юницы;
Рыдайте: столь нежна и молода,
Она смежила навсегда зеницы,
Что всем сияли, словно две денницы.
Померк животворящий свет,
И мрак царит. Юницы нет —
И смех затих.
Замолкли звонкозвучные цевницы,
И скорбен стих.
А мы живем... Зачем обречены мы жить,
Когда угрюмым Паркам, вещим пряхам,
Угодно стало перерезать нить
Столь юной жизни столь небрежным взмахом?
Какая прелесть обратилась прахом...
И про Дидону лишь печально впредь
Пастушки молодые смогут петь...
И смех затих,
И смерти ждем с надеждой, а не страхом,
И скорбен стих!
Цветок счастливей: смерть ему не суждена,
Он погребен в снегу, пока метели
Свирепствуют; но вот придет весна —
И встанет он из ледяной постели.
А дева расцветавшая — ужели
Не ведать ей весенних дней,
Ужели не воскреснуть ей?
Нет, смех затих,
Мы радостью навеки оскудели,
И скорбен стих.
Она была («была»! — сколь горестный глагол!)
Щедра, учтива, ласкова, мила;
Открыт был дом ее, накрыт был стол
И для друзей из нашего села,
И для знакомцев из окрестных сел:
Шумели славные пиры
До горькой нынешней поры —
Но смех затих,
И ныне дом Дидоны пуст и гол.
И скорбен стих.
Померкли небеса, и светоч наш погас,
И вытерпеть нельзя душевной боли.
Свирель, умолкни: смерть пустилась в пляс
И нам вовек не радоваться боле!
Но мы блюдем обряд — и поневоле
На камень гробовой плиты
Слагаем свежие цветы.
А смех затих.
Плачь, Муза, плачь о горькой нашей доле!
И скорбен стих.
О пастырь Лоббин, сколь безмерно тяжела
Твоя печаль, сколь беспредельно горе!
Что за венки для твоего чела
Прелестница плела, в каком уборе
Вседневно красовался ты! Но вскоре,
Увы, проститься привелось,
И ныне вы с Дидоной врозь,
И смех затих,
И слез горячих выплакано море,
И скорбен стих.
И мнится, изменен порядок естества,
И чудится, рыдает вся природа:
Как слезы, наземь падает листва,
Как слезы, влага льется с небосвода…
Все плачет нынче, горю нет исхода,
Поникло все вокруг,
Поблек увядший луг,
И смех затих.
Глухое время, грустная погода —
И скорбен стих.
Теперь овца травы не щиплет полевой,
Хоть мучится невыносимым гладом.
А волк, подъемля свой привычный вой,
Преследует ягнят: ведь нет со стадом
Заботливой пастушки больше рядом!
И с грустью средь нагих ветвей
Воркуют голуби о ней.
А смех затих:
Увы, настал конец любым отрадам,
И скорбен стих.
Отныне вместе с ней ни петь, ни танцевать
Не смогут безутешные наяды.
Нет, нимфы, время не воротишь вспять...
Рыдают Музы, опуская взгляды;
И даже Парки, ей не дав пощады,
Когда ужасный пробил час,
Теперь скорбят не меньше нас!
Да, смех затих.
Моей Камене больше нет услады,
И скорбен стих.
Земное бытие! Тщета и суета,
Служение маммоне иль гордыне.
Мгновенна слава, бренна красота —
О, как мы понимаем это ныне!
Какой урок в негаданной кончине!
Дидоны больше нет. Она
Жила, ушла, погребена,
И смех затих.
Мы дни влачим в неслыханной кручине,
И скорбен стих.
Но верь: всемилосерд и всемогущ Господь,
Смиряет Он и смерть, и силы ада!
Душа, навек покинувшая плоть —
Насельница Господня вертограда.
О добрый Лоббин, горевать не надо,
Забудь печаль жестокую свою:
Любимая жива, она в Раю!
И плач затих.
Звучит напев совсем иного лада,
И сладок стих!
Дидона, средь святых достойна ты воссесть,
Ты, бывшая прекраснее богинь!
Я правду изрекаю, а не лесть,
И потому сомнения отринь.
Ты вознеслась в заоблачную синь,
Твоя обитель — не земля,
Но Елисейские поля.
И плач затих:
Пробьет мой час — приду к тебе. Аминь.
Сколь сладок стих!
Не различает род людской добра и зла.
Глупцы! Глядим на Смерть, как на врага —
А Смерть издревле благо нам несла,
Она мила, желанна, дорога,
Она уводит в райские луга,
Где столь свежа и столь нежна
Вечнозеленая весна.
Мой плач затих.
О Смерть, мой друг, мой ласковый слуга,
Услышь мой стих!
Дидона в Небесах (и все мы в свой черед
Отправимся туда, за нею следом)
Амброзию вкушает, нектар пьет,
И ей теперь восторг нездешний ведом.
Земным невзгодам чуждая и бедам,
Она с богами наравне
В небесной блещет вышине...
И плач затих,
И спет, мой друг Тэно, твоим соседом
Последний стих».
Ты сам собою, милый, стал опять:
Сперва уныло пел, а после — звонко.
Не знаю: ликовать — или рыдать?
Ты честно, Колин, заслужил ягненка,
Ты славно, Колин, слух потешил мой...
Но смерклось, и пора идти домой.
La mort ny mord.
Декабрь Ægloga Duodecima
Сия Эклога завершается (яко же первая зачиналась) жалобой Колина, обращаемой к божеству Пану. В коем стенании, утомленный былыми невзгодами, сопоставляет Колин собственную жизнь с четырьмя временами года, младость уподобляя весне, ибо свежа была и чужда безумствам любовным; а зрелость — лету, изнуренному великим зноем и сухменью, иже чинит Комета, сиречь звезда пылающая, сиречь любовь, каковую страсть уместно сравнить с оным пламенем и жаром неумеренным. В позднейшем возрасте грядет пора преждевременного урожая, зане свергаются плоды наземь, не вызревши сполна. Преклонные же лета подобны зиме, стужу и метели несущей; в то время близится год к завершению и скончанию своему.
Где бьет незамерзающий родник,
Сел Колин Клаут под ветвями ели.
Он, Титира усердный ученик,
Искусно песни пел и на свирели
Играл. Теперь, в уединеньи, вновь
Он проклял злополучную любовь:
«— Великий Пан, заботливый отец,
Наш добрый Бог, спасающий ягнят,
Защитник, сберегающий овец,
Когда стадам опасности грозят!
О ты, над головами овчаров
Простерший свой хранительный покров!
— Услышь, молю, безрадостный напев!
Бывало, звонче встарь певал пастух —
А нынче, горя не преодолев,
Поет как может. Преклони же слух
И внемли жалобе, к тебе летящей
Над ледяной безлиственною чащей.
— Во младости, что сходственна с весной,
Я был резвее всякого стрижа;
Кипела кровь и властвовала мной,
И нудила бродить, не дорожа
Ни здравием, ни буйной головой,
В лесу, где раздавался волчий вой.
— О, как любил я целый Божий день
Скитаться, забираться в глухомань!
Ко мне стремился молодой олень,
Ко мне тянулась ласковая лань.
Я расточал богатства юных лет:
Скончания весне, казалось, нет.
— Сколь часто я взлезал на древний дуб,
Чтоб ворона исторгнуть из гнезда!
С лещиной был безжалостен и груб
И беспощадно тряс ее, когда
Разгрызть орех лесной хотелось мне...
И волю ставил с жизнью наравне.
— Меня в те годы Муза позвала
(Велела мне, видать, на белый свет
Певцом родиться, честь ей и хвала!),
А Рэнок, старый пастырь и поэт,
Наставник добрый, не жалевший сил,
Всем хитростям искусства обучил.
— И я старался всячески, доколь
Напев мой без единого изъяна
Не зазвенел... Как молвит Гоббиноль,
Свирель моя звучней свирели Пана:
Лишь фавны внемлют Пану и дриады,
А Колину внимать и Музы рады.
— За спесь мою другой пастуший бог
(Какой там бог! Зловреднейший божок!)
Сразил меня, свернул в бараний рог,
Любовью тщетной сердце мне обжег!
Божка Эротом кличет всяк народ,
Хоть он скорее ирод, чем Эрот.
— Прошла моя весна; в свои права
Вступило огнедышащее лето.
Эрот сиял тогда под знаком Льва,
Как жуткая, недобрая комета,
И лютый зной ниспосылал без меры
Сюда, в юдоль, пылая близ Венеры.
— И злой Эрот повлек меня вперед,
Как встарь вела счастливая звезда:
Коль сей божок берет нас в оборот,
Безжалостна всегда его узда.
И в глушь лесную вновь я правил путь —
Не властен воротиться иль свернуть.
— И где я видел до тогдашних пор
Лесной цветок, манивший диких пчел,
Встречался лишь багровый мухомор,
Надутой жабы мерзостный престол.
А где я слушал нежную пичугу,
Лишь филин тяжко ухал: «Пу-гу, пу-гу!».
— Весну сменяет лето, ибо год
Своим идет урочным чередом.
Мы летом пожинаем первый плод,
Мы летом обустраиваем дом.
Я полюбил нехитрый сельский труд
И для овечек сколотил закут.
— Я славно клетки плел для соловьев,
Я карасей удил и пескарей,
Был ниву обихаживать готов
И вредоносных истреблять зверей.
Движение Венеры и Луны
И ход созвездий стали мне ясны.
— Гадая по течению планет,
Сколь часто я оказывался прав!
Проник я в суть поверий и примет
И понял постепенно силу трав —
И добрых и зловредных, — что целят
Иль убивают маток и ягнят.
— Ах, бедный Колин! Дурень и болван!
Тебе известен всяк целебный злак —
Почто же собственных сердечных ран
Доселе не залечишь ты никак?
Смертельные удары получив,
Ты погибаешь — но доныне жив!
— Все летние надежды хороню.
Коль нет колосьев, то не нужен серп:
Весь урожай мой сгинул на корню,
Я ждал прибытка — но понес ущерб.
Я щедро сеял доброе зерно —
И тернием оно заглушено.
— Без удержу цвели мои сады
И много обещали мне весной!
Но сверглись недозрелые плоды
С ветвей — сгубил их лютый летний зной.
В садах моих — лишь падалица, гниль,
И все мои надежды — прах и гиль.
— Какой цветник в садах моих возрос!
О, сколько было благовонных роз!
И все пожухли — ибо вместо рос
Их увлажнял поток моих же слез.
О Розалинда! Иль не знала ты,
Что для тебя лишь холил я цветы?
— Пред Розалиндою моя свирель
Звучала на сладчайший, дивный лад...
Я столько бисера метал досель —
И зря метал, впустую, невпопад!
Отныне предназначен мой напев
Для слуха добрых, благодарных дев.
— Все летние надежды — прах и ложь.
Поля сгубила страшная сухмень:
Взошел волчец, где я посеял рожь,
И терн возрос, где я растил ячмень.
Не молотить, не веять на току...
Не ведать счастья на земном веку!
— Мои весна и лето — позади,
И осени, как видно, вышел срок.
Ну что ж, зима нещадная, гряди
Угрюмой гостьей через мой порог,
Вступай в свои законные права...
Седей, моя лихая голова.
— И студит кровь мою великий хлад,
И сковывает плоть жестокий мраз;
Уже морщины возле губ лежат,
И возле некогда задорных глаз.
Ушло веселье, радость умерла,
И солнце навсегда сокрыла мгла.
— Смолкай, напева сладостного звук,
Прощай навеки, Муза-баловница!
Вот, я цевницу вешаю на сук —
А ведь какая прежь была цевница!
Зима пришла, и в тучах скрылась твердь;
Атам, вослед зиме, придет и смерть.
— Теснее сбейся, маленькое стадо!
В закуте славный сыщется приют:
Лихих ветров бояться там не надо,
И никого морозы не убьют.
А пастуха не пощадит зима,
И вскоре скроет гробовая тьма.
— Прощай навек, лазурный свод небес!
Прощайте, все земные чудеса —
Прощай, река, прощайте, луг и лес!
Навек прощайте, птичьи голоса!
Прощай, мой добрый верный Гоббиноль!
И ты прощай, чинившая мне боль...»
[Vivitur ingenio, caetera mortis erunt]
Составлен Календарь на всякий Божий год.
Он крепче стали, он века переживет.
Подсказывает мне течение планет:
Пребудет он, доколь пребудет белый свет.
Обучит, мыслю, он любого пастуха
Блюсти стада и жить, не ведая греха.
Держись, о Календарь, подале от болванов —
Иль потеряешь блеск, во тьму забвенья канув.
Создатель твой равнять себя (помилуй Бог!)
Ни с Титиром не смел, ни с Лэнглендом не мог —
Но шел по их стопам, что смирная овца,
И тешил мудреца, и раздражал глупца.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги