Патриарх Никон. Том 2

VI Малороссийская смута, или рокош

Страх и неизвестность, что будет, задержали погребение Богдана Хмельницкого почти на целый месяц; притом в Чигирине ждали, чтобы съехались туда, и печальная процессия, сопровождаемая тысячами верховых и пеших, двинулась в Субботово, где останки его погребены.

Многие из патриотов, несмотря на то, что Богдан своевольничал и не слушался Рады, вместе с погребением его тела как будто погребали и вольности и права Малороссии, которые так оберегал и защищал гетман.

И замечательно то, что его оплакивали обе партии: шляхетская, стоявшая под главенством Ивана Выговского, и народная, или черная, имевшая во главе своей полтавского полковника Мартына Пушкаря.

Два дня после этой печальной церемонии справлялись по покойнику поминки, и на третий день собралась Рада, но она состояла тогда из одних начальников войсковых, то есть из партии шляхетской, и, вопреки ожиданиям народа и даже самого Ивана Выговского, Рада вручила ему гетманскую булаву.

Но имя и воля Богдана были так сильны, что Выговский писал в Москву, что покойный Богдан сына своего и все войско запорожское ему в обереганье отдал, а теперь вся страна и чернь старшинство над войсками ему же вручили, и он царскому величеству верно служить будет.

Узнав о смерти Богдана, из Москвы тотчас отправили в Малороссию Матвеева.

Прибыв к Выговскому, Артамон Сергеевич потребовал, чтобы новый гетман отправил в Швецию посла – уговорить короля Карла примириться с нами.

Гетман исполнил требование Матвеева, и тот возвратился в Москву с уверениями в верноподданстве Выговского, так что царь отправил к нему даже стряпчего Рагозина с извещением о рождении царевны Софьи Алексеевны.

Немедленно же после отъезда Матвеева гетман собрал в Корсуне Раду.

Все же землевладельцы к тому времени были уж наэлектризованы двумя прокламациями миргородского полковника Лесницкого.

Прокламации говорили об уничтожении русскими прав малоруссов и о закрепощении народа.

Когда же в поле собралась вся Рада, то есть несколько тысяч человек, гетман явился туда, отдал им булаву и сказал:

– Не хочу быть у вас гетманом: царь прежние вольности у нас отнимает, и я в неволе быть не хочу.

– За вольности, – отвечала Рада, – будем стоять все вместе.

Тут же она постановила: послать к царю бить челом, чтобы все было по-старому.

Тогда Выговский воскликнул:

– Вы, полковники, должны мне присягать, а я государю не присягал, присягал Хмельницкий.

– Неправда, – крикнул полковник Мартын Пушкарь, – все войско запорожское присягнуло великому государю. А ты чему присягал: сабле или пищали?

– Так что же, по-твоему, и это хорошо: хочет нам царь московский давать жалованье медными рублями… как их брать?

– Хотя бы, – возразил Пушкарь, – великий государь изволил нарезать бумажных денег и прислать, а на них будет великого государя имя, то и я рад его государево жалованье принимать.

– Ничего ты, пан полковник, не понимаешь, – рассердился гетман, – под царский квиток (расписку) дадут и мильон, а медные рубли не стоят более того, что медь.

Шумно сделалось после того на Раде: одни стояли за гетмана, другие – за Пушкаря, и стороны разъехались со взаимными проклятиями и угрозами.

Не испугался Выговский прокламаций Грицка Лесницкого, и, возвратясь в Чигирин, он созвал на Раду полковников.

– Ведомо нам, – сказал он, – что покойный Богдан назначил в поход против татар Грицка Лесницкого и дал ему булаву и бунчук наказного атамана, а теперь уехал он в Миргород, булавы и бунчука не возвращает и мутит чернь. Посылал я к нему Юрия Хмельницкого, да и тому не отдал. Что делать?

– А то, – отвечали полковники, – что пойдем к нему с войском и силой отберем.

Взяли полковники несколько тысяч казаков, нагрянули на Лесницкого в Миргороде, отняли силой булаву и бунчук и в наказание заставили его кормить все войско несколько дней да и дать корм на обратный путь.

Но хуже всего было то, что запорожцы стали тоже волноваться, но в пользу лишь Москвы: они отправили туда послов бить челом, чтобы избрание в гетманы было совершено вновь.

В Москве назначили собраться Раде в Переяславле и отправлен туда Богдан Хитрово.

Собраться там Раде было для нас выгодно, князь Григорий Григорьевич Ромодановский стоял здесь с сильным войском.

Когда Хитрово приехал в Переяславль, его встретили как царского посла с большим почетом, и войска наши и малороссийские вышли к нему навстречу, а святители киевские встретили его с иконами и крестами.

Хитрово, подъехавший было верхом к встречающему его народу, сошел с лошади и, поклонившись святым иконам, объявил духовенству, что царь жалует его своим словом и предоставляет ему право избрать кого угодно, а патриарх Никон благословляет их на это. Полковникам и радным людям Малороссии он объявил, что царь не стесняет их в выборе, и, кого они излюбят, тот будет излюблен и царю; и что он приехал лишь для того, чтобы видеть их свободное избрание.

Восторженное духовенство тотчас уехало в Киев и избрало в митрополиты архимандрита Киево-печерского Дионисия Балабана.

Осталось избрание гетмана. Ожидали прибытия на Раду полковника Пушкаря из Полтавы, но он медлил.

Тогда разнеслись слухи, что Пушкарь идет в Переяславль с войском, чтобы принудить Раду не избирать Выговского.

Хитрово испугался и решился ускорить избрание; не желая внести в Раду междоусобицу, он назначил день сбора.

На соборной площади собрались все наши войска, и в середину их без оружия были впущены все радные люди. Там стоял стол с Евангелием, иконой и крестом, священник во всем облачении находился у стола в ожидании, кого изберут.

На столе лежала булава гетманская, вперед возвращенная Выговским.

Когда все собрались, появился Хитрово; он объявил, чтобы все войско выбирало себе гетмана кого хочет, по своей воле.

Все единогласно крикнули:

– Желаем Ивана Выговского, он люб нам всем.

Тогда Хитрово подошел к столу, взял булаву и передал ее Выговскому.

Но Выговский возвратил ее назад Хитрово и громко произнес:

– Не хочу я гетманства, многие люди в черни говорят, будто я на гетманство сам захотел и будто выбрали меня друзья.

Обозный, судья, полковники и вся чернь стали его упрашивать и наконец умолили его.

Он принял тогда булаву и присягнул в верности царю – последнее, конечно, произошло без помех, потому что князь Ромодановский стоял здесь с внушительными силами.

Не успела кончиться церемония избрания и присяги, как явился от Пушкаря гонец из Полтавы. Он уведомлял Хитрово, что он и его единомышленники просят назначить Раду в Лубнах.

Хитрово дал ему ответ, что выборы уже состоялись.

Несколько дней потом шли пиршества: то русские угощали малороссов, то они – наших.

Казалось, что установился вечный мир и согласие, но на одном из пиршеств Хитрово замолвил гетману о том, что необходимо-де в Малороссии устроить воеводства. Это огорошило Выговского, и он ответил, что он поедет в Москву повидать светлые царские очи и тогда поговорить можно будет и о воеводстве.

Ответ этот совершенно удовлетворил Хитрово, и он выехал обратно в Москву, где и уверил царя, что и без Никона он устроил дела малороссийские: митрополит-де избран и новый гетман присягал царю.

Враги Никона успели раздуть услугу Хитрово так, что царь осыпал своего любимца милостями, и с того времени Хитрово сделался главным советником и докладчиком царя.

Между тем как дела Хитрово имели такой успех в Москве, гетман Выговский резался в Малороссии с полковником Пушкарем. Последний по этому поводу прислал послов просить приезда в Киев царя и Никона; митрополит же Киевский предал Пушкаря анафеме, а Выговский собирался изменить царю и передаться вновь Польше.

Сумятица и чепуха сделалась невообразимая, и русские поплатились бы очень дорого, если бы Шереметьев в Киеве не отстоял русского дела.

Дела под Ригой шли тоже неудачно: моровая язва посетила этот город, и жертвой ее сделался знаменитый шведский генерал Магнус Деллагарди и все наши города, прилегающие к Ливонии. Мы не должны были чрез язву прекратить военные действия. Никон из себя выходил. Он видел, что все планы его рушились по милости бояр: множество народу и денег погибло, и от нас не только ускользнула Литва, но и Белоруссия была на волоске, а Малороссию пришлось брать вновь с оружием в руках.

Медные же рубли совершенно нас разорили: явилась масса подделывателей на окраинах и в самой Москве.

Никон громко жаловался на эти беспорядки и в особенности осуждал погоню за польской короной, что он считал химерой.

– Доиграемся, – говорил он, – что в одно прекрасное утро явятся в Москву и ляхи, и шведы, и татары, и казаки.

Его враги передавали речи эти царю, и тот охладел к нему, и зимой 1657 на 1658 год они уже виделись с патриархом только в Успенском соборе и в Боярской думе. По государственным же делам доклады производили: по внешним – Матвеев, по внутренним – Хитрово.

Морозов Борис Иванович был в это время сильно занят изменой своей жены и судом над англичанином Барнсли; а Илья Данилович Милославский со второй своей женой, Аксиньей Ивановной, – имел тоже много горя, и поэтому оба охотно уступили государственные дела Хитрово и Матвееву.