Паутина

Глава первая. Под стук колес

Вагон товарняка мотался на рельсах неимоверно. При очередном броске Кикнадзе казалось, что вот-вот рельсы убегут из-под колес и вагоны начнут, становясь на дыбы, налезать друг на друга с леденящим душу скрежетом металла и хрусткими выстрелами взломанного сухого дерева. Но все обходилось, и состав мчался вперед, изредка сопровождая свой вихляющий бег победными воплями паровозного гудка.

Павел лежал между ящиком с каким-то оборудованием и стенкой вагона, обращенной к внутренней стороне полотна дороги. Фуфайка, служившая Ягуару подстилкой, мало спасала от жестких толчков. Наверное, думал Павел, дорога сильно изношена и давно не ремонтировалась, и состав не сходит с рельс только благодаря своей тяжести.

Стоял еще жаркий август, свежий ветерок, поддувавший в щели, совсем не казался лишним. Кикнадзе старался поймать лицом ток встречного воздуха. В его неослабевающем напоре он чувствовал силу обновления. Мысли Павла занимали планы на будущее. В заключении, где он пробыл более семи лет, время было его злейшим врагом, потому что в пространстве, обозначенном квадратами решеток тюремных окон и ершистыми линиями колючей проволоки, тянулось убийственно медленно. Но и теперь, когда Павел вырвался на свободу, время не обрело для него обычного значения: оно оставалось опасным, и Кикнадзе знал, время будет опасным для него до тех пор, пока не станет временем его действия, осуществления задуманного.

Досрочную свободу Ягуару мог дать только побег. Он, наконец, согласился с тем, что чем больше будет сопротивляться своей несвободе, проявлять строптивость в лагерной жизни, тем пристальнее за ним будут следить, и решил изменить поведение. Он записался в библиотеку и скоро стал самым активным читателем среди заключенных. Читал художественную литературу, газеты, журналы. Начальство заметило отрадные изменения в заключенном. Командир отряда назначил его политинформатором, и Павел с охотой взялся за это дело. Теперь он много времени проводил в библиотеке, получил большую свободу в передвижении по территории лагеря. Воспитатели часто ставили его в пример на собраниях заключенных как человека, ставшего на путь исправления. Своим поведением Кикнадзе вызывал острое недовольство своих бывших дружков, которые по-прежнему оставались в числе неисправимых. В довершение ко всему Кикнадзе, нарушив негласный закон, которого придерживались так называемые воры в законе, запрещавший им работать в лагере, заявил, что желает трудиться. Командир отряда определил его в бригаду бетонщиков.

Ягуар точно рассчитал свои действия. Быть сознательным в лагере означало обладать большим доверием у начальства и большей свободой. Знания, которые он черпал из книг и газет, нужны были ему, чтобы лучше понимать жизнь, с которой он столкнется на свободе. Он очень сожалел, что пришел к этому с большим опозданием.

Удача с побегом придала уверенности, но все-таки полной радости почему-то не было. Не раз за дорогу спрашивал он себя, в чем дело, и не понимал. Видимо, разгадка неудовлетворенности лежала на самом дне души его, и мысль всякий раз натыкалась на какую-то непроницаемую заслонку. И вдруг все открылось, и при обстоятельствах, которые, казалось, не имели никакого отношения к тому, что мучило Павла. В ближайшем от Павла нижнем углу вагона большой паук плел паутину. Солнечный свет, падавший сквозь довольно широкие щели в крыше, хорошо освещал место работы «многорукого ткача». Взгляд Павла случайно упал на него и уже не мог оторваться. Что-то в действиях паука словно заворожило Кикнадзе: он неотрывно следил за движениями паучьих лапок. Паук то и дело замирал на мгновенье, потом, цепляясь лапками за уже затвердевшие нити паутины, продолжал свое перемещение, после чего в паутине одной нитью становилось больше. Иногда лапка паука прикасалась к только что выдавленной им из себя капле паутинного материала, и тогда паук начинал дергаться, освобождая ее из липкой ловушки. Видимо, это было ему неприятно, но через какое-то время все повторялось сначала: он опять допускал неосторожность, прилипал лапкой к своей слюне, дергался, освобождался, вытягивал каплю в нить, и снова останавливался и снова прилипал… Павел не знал: все пауки плетут паутину подобным образом или таким неосторожным был только этот паук, нашедший себе приют в товарном вагоне? Но именно повторяемость ошибок в действиях паука и натолкнула Ягуара на объяснение своей загадки. Он вдруг поймал себя на том, что из двадцати девяти прожитых им лет, где было предостаточно самых сложных для него ситуаций, он всего прочнее и глубже запомнил лишь несколько минут, пережитых им внутри опалубки под широкой доской, залитой сверху бетоном. Эпизод был связан с побегом Ягуара. Он со своим сообщником незаметно от конвойных юркнул в глубь опалубки будущего фундамента. Помощники Кикнадзе в побеге должны были приладить сверху широкую доску и слегка залить ее раствором. Так они и сделали. Конвойные ничего не заметили: они видели готовую опалубку, и все. Павел рассчитывал, что в конце рабочего дня при перекличке заключенных сообщники сумеют обмануть конвойных. Дежурил новый начальник конвоя, только начинавший службу. Он еще плохо знал своих заключенных, и создать суматоху при подсчете с таким неопытным начальником конвоя было не так трудно. Все получилось, как надо.

Переждав еще какое-то время после ухода отряда, Павел начал спиной поднимать доску. Теперь только она осталась преградой между ним и вожделенной свободой. У Ягуара до сих пор шевелились волосы на голове от ужаса, когда он вспоминал о тех минутах. Доска не поднималась! Он подумал, что его сообщники переборщили с раствором, и доска намертво сцепилась с опалубкой. Или еще хуже: кто-то из заключенных решил воспользоваться случаем и отомстить ему за свои обиды, либо оскорбления. Обиженных и оскорбленных Ягуаром в отряде заключенных было предостаточно. Остаться заживо погребенным в фундаменте да еще по своей волe?! Во веки веков никто не увидит даже твоего скелета! Потом Павлу казалось просто чудом, что в те жуткие минуты его сердце не лопнуло от ужаса. Хорошо, что тело и дух Ягуара не разучились взрываться приступами такого остервенения, перед которым пасовали все преграды. Ему все-таки удалось сорвать верхнюю доску и уйти на волю, но кошмарные минуты, пережитые внутри опалубки, остались в памяти мгновениями страха, унижения его гордости, силы воли, ума… И этот эпизод, как магнит, притягивал Павла, заставлял его снова и снова мысленно возвращаться к нему. Он и сам не мог бы объяснить, какая здесь связь с действиями паука, но именно они помогли Ягуару понять, почему нет у него сейчас большой радости. Быть может, этот случай убеждал Павла в том, что и его может погубить любая случайность.

Как Кикнадзе не уверял себя, что все это глупость, дурацкое наваждение, сколько не приводил себе самому примеров, когда он, казалось бы, в безнадежных ситуациях находил выход и побеждал, ему не удавалось окончательно утвердиться в мысли, что он не такой, как другие, и поэтому имеет полное право требовать от жизни особых привилегий и добиваться их, не считаясь ни с чем. А ему так была необходима сейчас абсолютная уверенность в себе. Крушение, которое он потерпел семь лет назад на горном склоне, в счет не шло. Это свое поражение Павел воспринимал как фатальное, в котором его личная вина была минимальной, там он не один принимал решения.

… Паук прекратил свои «ткацкие» действия, отбежал к центру паутины, нырнул в круглое отверстие в ней и через несколько секунд Павел увидел его легко бегущим по кромке нижней доски торцевой стенки вагона. Такая независимость паука от сотканной им паутины как-то задела Павла, но в то же время к нему пришла мысль, что он тоже в своем роде паук, который плетет и плетет свою паутину, вытягивая ее звенящие упругой ненавистью нити из комка злобы, которая стала частью его физического существа и которая никогда не иссякнет, пока он будет жив. Но в отличие от паука Ягуар не смог бы с такой вот легкостью и свободой оставить свою паутину и заняться каким-то другим делом. Но нужна ли ему такая независимость от собственной паутины, живет ли в нем потребность в свободе выбора? Павел мысленно задал себе эти вопросы и тут же усмехнулся. Конечно, ему не нужны ни такая независимость, ни свобода выбора. Он уже не мог и никогда не захотел бы отказаться от своей паутины, ибо такой отказ лишил бы его жизнь всякого смысла. А это само по себе было уже окончательным выбором Ягуара.

Павел протяжно зевнул и с наслаждением до хруста в суставах потянулся. Стоит ли думать обо всем этом, когда он молод, силен, свободен и волен превратить свою пока воображаемую паутину в жизненное пространство, которое станет таковым не только для него, но и для других — его единомышленников. У него есть все возможности, чтобы ворваться в жизнь всесокрушающим вихрем и носиться по ней, творя свой суд и расправу. Не для того он родился, чтобы мельтешить в общей толпе, быть неразличимой ее частицей. У него свои, особые, масштабы, и он создаст вокруг себя свое жизненное пространство, чтобы развернуть на этом пространстве такие события, творить такое, от чего может похолодеть человеческая кровь. Скорее бы только добраться до места, скорее бы взяться за дело!

Павел повернулся на бок и прильнул глазами к широкой щели в стене вагона. Вот там потянулась высокая стена, сложенная, если судить по цвету, из нового кирпича совсем недавно. За стеной возвышались высокие строения — по всем признакам, производственные корпуса. Последнее предположение подтвердила заводская труба, тоже сложенная из нового кирпича и поблескивавшая на солнце обручами из светлого металла. Завод кончился, но тут же, через минуту-две, в поле зрения Ягуара возникла обширная площадка, обнесенная со всех сторон проволочной оградой. На площадке впритык друг к другу стояли комбайны, тракторы, сеялки, культиваторы… Видимо, это была какая-то промежуточная база сельскохозяйственной техники. Сразу же за площадкой появился небольшой поселок, застроенный новыми одноэтажными кирпичными домиками, среди которых зеленели кроны молодых деревьев. Этот поселок тоже появился в придорожной степи совсем недавно. Хотя Павел наблюдал его меньше минуты, он успел заметить, что к поселку подведено не только электричество, но и радио-телефонные линии…

Ягуар резко откачнулся от щели и больно ударился головой об угол ящика. Какого черта пялит он глаза на эти виды! Будто там есть что-то интересное. Он словно поймал себя на чем-то унизительном, но сделал вид, что ничего подобного не произошло, потому что испугался самого себя.

Ни за что не признался бы себе Павел, что он просто-напросто боится наблюдать такие картины. Сами по себе они ничего особенного не представляли, но в контексте с прошлым таили для Павла большую опасность.

Когда семь лет тому назад, в сорок третьем, он ехал по этой же дороге, но только в другом направлении и в арестантском вагоне, его взгляд то и дело натыкался на развалины, пепелища, поруху, опустошения, безлюдье… Казалось, что и сама земля, помеченная этими страшными автографами войны, изрытая и разорванная ее разрушительными силами, никогда больше не очнется от мертвой спячки, не оживет веселой зеленой травкой, не встрепенется людскими голосами, не принарядится новыми творениями рук человеческих. При виде всеобщей порухи думалось мстительно Павлу: нет и быть не может такой силы, которая окажется способной разбудить эту землю, не говоря уже о том, чтобы стереть с нее следы войны. И теперь горько и тяжело было ему признаваться самому себе, что такая сила есть, и она настолько мощна и добра, что успела за такое короткое время и залечить военные раны земли, и украсить ее новыми, еще более прекрасными, чем раньше, достижениями человека, и озвучить голосами, расцветить яркими красками возрожденной жизни. И что такое рядом с этой силой он, Ягуар? Крохотная точка на необозримо огромном теле жизни. И даже не точка, а ничтожнейший микроб. Этот итог, к которому Павел неизбежно приходил в подобных своих размышлениях, пугал его своей абсолютной неопровержимостью, уводил почву из-под ног, лишал уверенности в том, что сделанный им выбор не противоречит здравому смыслу. В то же время откровенные разговоры с самим собой позволяли Ягуару объективно оценивать свои силы и давали возможность утвердиться во мнении, что его борьба с обществом все-таки имеет смысл. Здесь Павел располагал довольно здравыми контраргументами. Конечно же, размышлял он, ему не дано победить общество и в чем-то изменить его природу, но он считал бы себя вполне удовлетворенным, если бы ему удалось в своем столкновении с ненавистной ему жизнью оставить на ее теле хотя бы крохотную ссадину, сделать ей, пусть на ничтожное мгновение, больно, увидеть, как она вздрогнет, и услышать, как застонет. И Ягуар очень надеялся, что ему это удастся. Как удалось ему тогда, в ноябре сорок второго, сойти за простого дезертира и снасти себя для своей будущей мести. Павел быстро сориентировался в ситуации: чем скорее он «расколется» и признает свою вину в дезертирстве, тем будет легче для него. Лишь бы только не дознались о его связях с абверовцами, о вербовке. На втором допросе он «раскололся» и не очень возражал, когда следователь «шил» ему руководящую роль в дезертирстве, в действиях Маринина и Долгова. Спорить было бесполезно еще и потому, что Сова, тоже попавший в руки чекистов, спасая свою шкуру, показал на очной ставке с Кикнадзе, что это бывший сержант чуть ли не заставил его и Маринина дезертировать из части. Хотя Маринин эти показания не подтвердил, Павел отчасти их признал. Все равно больше Десяти лет ему не дали бы. Вооруженного сопротивления ни он, ни его сообщники по дезертирству чекистам не оказывали, оружие бросили… Лишь бы следователь не копался в их прошлом и поскорее передал бы дело в трибунал. Но следователь, довольно молодой капитан, начал копать. Пошли бесконечные допросы по поводу диверсантов, смерти Габо, убийства Гурама, опознания убитых в перестрелке диверсантов и Бичо…

Павел чувствовал: капитан уверен, что дезертиры и особенно он, Кикнадзе, имеют самое прямое отношение ко всем этим обстоятельствам, но у него не было ни одного факта, который подтверждал бы эту уверенность. Павел признал только свою организаторскую роль в дезертирстве, но частично, а также то, что по пути к ним присоединились трое уголовников. Кто они, как их зовут, как оказались в горах, он не знает. Давая эти показания, Ягуар ничем не рисковал, зато подкреплял иллюзию того, что он «раскололся» и раскаялся. Что касается диверсантов, Габо, Гурама, то здесь позиция Кикнадзе была твердой: никого из них не видел, ничего о них не знаю…

По тому, как следователь вел допросы, чего добивался от него, Павел довольно точно представлял себе показания своих сообщников. О диверсантах и Габо они ничего сказать не могли при всем их желании, ну а Гурам… они обязаны были занять здесь позицию полного запирательства и отрицания своей вины, потому что за стариком стояло убийство, в котором они принимали участие, что и определило их позицию на допросах.

Павел видел на допросах, как мучается следователь тем, что время, отпущенное на следствие, уже заканчивается, а дезертиры так и стояли особняком по отношению к другим обстоятельствам дела. Как был благодарен Кикнадзе Паулю за то, что тот категорически запретил ему говорить кому бы то ни было о своей связи с абверовскими агентами.

Наконец наступил момент, когда следователь, исчерпав все свои лимиты времени, передал дело Кикнадзе, Маринина и Долгова в Военный трибунал, выделил его в отдельное производство, как «Дело о дезертирстве».

В своих показаниях в трибунале Павел напирал на то, что он дезертировал, потому что полк вот-вот должен был отправиться на передовую, а он хорошо знал, что такое окопы. Захотелось вдруг во что бы то ни стало выжить, и это желание стало как затмение, как наваждение. Лучше бы он погиб в бою, чем пережить такой позор. Маринин и Долгов держались такого же направления в своих показаниях, с той лишь только разницей, что последний во всем винил «сержанта Кикнадзе». Как разоблачитель организаторской роли Кикнадзе в дезертирстве Долгов получил шесть лет — на четыре года меньше, чем Кикнадзе и Маринин. Хорек так и не подтвердил показания Совы по части Кикнадзе.

Через два года после осуждения Павел и Василий встретились в одном из лагерей и больше не расставались. Павел сумел завоевать в лагере положение «бугра»— главаря заключенных в своей зоне, так что Хорьку неплохо жилось за его широкой, авторитетной в среде уголовников, спиной. Бежали они тоже вместе. Хорек лежал в том же вагоне, только в торцевой его части и, наверное, спал. Сон был слабостью Маринина: он мог спать непробудным сном по двенадцать-шестнадцать часов в сутки.

Павел повернулся на бок — спиной к стене вагона. Хотелось уснуть, уйти от своих мыслей, и хороших, и плохих, от чувства тревоги, которое становилось все острее и острее по мере приближения поезда к месту назначения, выбранного Ягуаром для высадки. Но он не мог уснуть, даже задремать. Сейчас он думал о том, что ориентировка о их побеге давно пришла в милицию в Орджоникидзе и в Кутаиси, что на них уже объявлен Всесоюзный розыск, размножены фотографии, что милиция расставила свои ловушки и ждет, когда Кикнадзе и Маринин попадутся в них. Не исключено, что милиция поднимет из архива старое дело, начнет копать его теперь основательно и глубоко. Правда, с тех пор прошло уже около восьми лет, и сейчас трудно выйти на старые следы. Да и следов-то особых нет. Бывший сержант Кикнадзе, запуганный предстоящей отправкой на фронт, дезертировал из части и склонил к тому рядовых Маринина и Долгова, в чем чистосердечно признался и на предварительном следствии, и на заседании Военного трибунала. Переходить на сторону врага ни он, ни Маринин, ни Долгов намерения не имели и даже не исключали возможности со временем явиться в органы с повинной. Были задержаны при попытке уйти в Орджоникидзе, где собирались раздобыть какие-то документы о своей непригодности к службе в армии, устроиться на работу и все-таки приносить пользу обществу. Почему шли именно в Орджоникидзе? Потому что места, откуда они призывались в армию, были далеко, а Орджоникидзе рядом. В этом городе к тому же они никогда не были, никого там не знали и поэтому рассчитывали, что опознать их там никто не может и искать никто не будет. Все трое как-то независимо друг от друга говорили примерно так. Эта легенда и легла в основу обвинительного заключения. Трибунал заседал всего два часа, потому что все было ясно: подсудимые не отрицали своей вины, ничего не опровергали.

Несмотря на успокоительную тональность этих выкладок Ягуара, тревога продолжала держать его в своей власти. Время от времени она обретала конкретное содержание в виде четкого и опасного предположения, которое как-то внезапно формировалось бог весть из чего и без участия воли Павла и захватывало его сознание. Тогда он испуганно вздрагивал и, подчиняясь больше инстинкту, чем сознательному желанию, начинал беспорядочно рыскать мыслями в поисках доводов, которые опровергали бы опасное предположение. В такие моменты его можно было бы сравнить с человеком, который, подчиняясь чужой силе, уходил внезапно без запаса воздуха под воду и тут же принимался работать беспорядочно руками и ногами, чтобы поскорее всплыть и глотнуть спасительного воздуха. Это ему удавалось, и тревога уходила вглубь, где оседало все, что не вписывалось в оптимистические прогнозы Ягуара, чтобы через какое-то время опять, подобно магниту, собрать вокруг себя тяжелые, как железо, крупицы сомнений, неуверенности и страха, и снова окунуть Ягуара с головой в омут отчаяния и обреченности.

Чего он так паникует! Откуда в нем появляется это опасное предположение, что милиция пронюхает о его настоящем происхождении и обо всем другом — настоящем! У них нет никаких подозрений на этот счет. Все будет нормально. Его будут искать совсем не там, где надо. Он для них — дезертир Кикнадзе из Кутаиси, и не более. Павел усмехнулся, в глазах его мелькнула озорная искорка: кто бы мог предположить в нем трусливого зайца. Нет, Ягуар не заяц. Но чтобы быть в выигрыше, нужно предполагать плохое и быть готовым на отпор, на неожиданный ход, на то, чтобы в любой ситуации оказаться умнее, расторопнее своих противников.

Рука Ягуара нырнула за пазуху, пальцы нашли рифленую ручку нагана. Пока у него есть оружие, а в нем патроны, он свободен. Павел положил наган на колени, ласково провел ладонью по стволу. Как удачно подвернулся им молоденький лейтенант — недавний выпускник училища. Ягуар знал его: лейтенант был заместителем командира комендантского взвода. Как по-детски откровенно изумился он, увидев на стройплощадке в сумерках двух мужчин в одежде зеков — так в лагере называли заключенных, без охраны. Пожалуй, это было последнее сознательное чувство, которое испытал лейтенант в своей недолгой жизни. Наверное, потом он ощутил еще и боль, когда Ягуар, он был на целую голову выше офицера, стиснутыми в один кулак руками сверху вниз со всего маха ударил лейтенанта по голове. Вряд ли потом тот почувствовал, как жесткие пальцы зека сошлись на его тонкой, по-детски хрусткой шее. Павлу и сейчас почудилось, будто пальцы его вновь ощутили теплое, податливое горло лейтенанта.

— Кайф щемишь? — услышал Павел.

Это Хорек, проснувшись, вышел из своего «купе». Лицо Маринина за эти годы сильно изменилось. И дело было не только в том, что возраст огрубил его черты. В отношениях между отпетыми уголовниками было столько жестокости, насилия, лжи, подлости, что все это до предельной выразительности обозначило в лице Хорька истинные, глубинные свойства его натуры: злобность, лицемерие, трусость, беспощадность… Они таились в мелких и жестоких морщинах в уголках губ, в губах — тонких, затвердевших своей неспособностью сложиться в открытую и добрую улыбку, в глазах тусклого оттенка, исключающего всякий намек на то, что они могут выразить простые, неопасные для человека чувства. Неопределенность цвета и формы бровей еще более выделяли свинцово-тяжелый взгляд Василия. Он заметно окреп, раздался в плечах и уже не казался таким тщедушным и малосильным, как раньше. Будь сейчас с ним рядом Сова, вряд ли он рискнул бы запросто замахнуться на Хорька, как он делал это прежде.

Маринин сел рядом с Кикнадзе, приложился пальцами к дулу нагана, который Ягуар продолжал держать на коленях, и будто приобщился к тому, о чем думал сейчас Павел.

— Заруби себе на носу, Хорек, — нарушил молчание тот, — что ты уже не зек, а свободный советский гражданин, говорящий на нормальном русском языке, а не на жаргоне уголовников. Никаких кайфов, лягавых, хавир, ксив, малин, кичманов и прочая, прочая. Переведу тебе твою фразу, как ты должен был ее сказать: «Тебе хорошо?» Ты же об этом у меня спросил? Так старайся и говорить.

Ягуар запустил руку под крышку лежавшего рядом с ним темно-коричневого чемодана.

— На, посмотри на себя в зеркало, — протянул он Хорьку продолговатое карманное зеркало.

Василий взял его и тупо уставился в свое отображение.

— Какой же ты уголовник? — с беззлобной иронией продолжил Павел. — Ты нормальный советский труженик. Правда, небритый и без документов, и помятый, но зачем нам документы? А здесь у нас, — хлопнул по крышке чемодана ладонью Ягуар, — все есть для того, чтобы побриться и приодеться, за что тебе большое спасибо, — шутовски поклонился Хорьку Павел. В этот вагон они сели в Ростове, но прежде Хорек «увел» у двух мужчин чемоданы.

— Так что привыкай, генацвале, к нормальному языку, нормальному обращению с людьми на… людях, — добавил через паузу Ягуар и ухмыльнулся.

Василий одобрительно хмыкнул, по достоинству оценив юмор Павла.

Поезд начал резко замедлять ход и через две-три минуты остановился.

Павел глянул на свои наручные часы. Шел уже пятый час дня. Остановка поезда не встревожила беглецов. Они спрятались в этом вагоне еще до того, как он был опломбирован железнодорожниками, и знали, что груз идет до самого Баку, о чем шел разговор при опломбировании.

— Ехать нам, Вася, еще долго, так что давай отдыхать, набираться сил, дел у нас впереди много. Ох, весело же мы с тобой заживем на свободе! — даже зажмурился от приятных перспектив Павел. Хорек снова одобрительно хмыкнул, но лицо его тут же стало озабоченным.

— Может, все-таки не будем рисковать, сорвемся раньше? — спросил он.

— Нет, жестко бросил Ягуар. — На это они и рассчитывают. В таких ситуациях лучше действовать нестандартно, Васек.

— Недаром там тебя звали профессором, — крутанул головой Хорек. — Чешешь, как по писаному, чисто интеллигент. И откуда слова такие находишь: нестандартно, ситуация… Кто послушает тебя, подумает…

— И правильно подумает, — прервал Хорька Ягуар. — А ты хочешь, чтобы от нас за километр несло уголовщиной? Много ли мы будем тогда стоить? Поэтому, Хорек, никакой уголовщины, — усмехнулся Павел. — Вода осталась? — тут же деловито спросил он. — Чтобы побриться хорошо, умыться, переодеться и начать представление.

Павел встал и с наслаждением потянулся, от чего сухощавое, стройное тело его, по-кошачьи прогнувшись, будто сбросило с себя тяжкий груз и заявило о своей готовности долго еще быть ловким, сильным, упругим.

Планы у Ягуара были крупные, хорошо продуманные. Он понимал, что осуществить их не просто. Для этого потребуется и большая воля, и хитрость, и предусмотрительность, а главное — исполнители, беспрекословные, готовые на все. С одним Хорьком много не сделаешь. Павел хорошо знал своего напарника. Тот был труслив, когда не чувствовал поддержки, но становился решительным и даже отчаянным, если действовал не один и по поручению Павла. Конечно, Вася будет его правой рукой. Хорек не однажды уже доказывал делом, что, не смотря на трусливость, он умеет быть верным, преданным своему давнему напарнику. Пожалуй, Хорек — единственный человек, которому можно верить без оглядки, но одного Хорька мало. Нужно несколько таких же отпетых, как и он. И они будут!

Кикнадзе снова потянулся, чихнул звонко, весело, с улыбкой. Василий набрал в кружку воды, начал сливать на руки Ягуару.

Глава вторая. На круги своя

Ориентировка на побег из заключения Кикнадзе и Маринина пришла в Управление внутренних дел республики поздно ночью. В ориентировке отмечалось, что на строительной площадке было найдено тело лейтенанта Попова из комендантского взвода и высказывалось предположение, что лейтенант стал жертвой совершивших побег заключенных Кикнадзе и Маринина. Сообщалось также об исчезновении нагана лейтенанта и о том, каким образом был убит офицер. Кроме того, администрация подчеркивала, что Кикнадзе особенно опасен, потому что главную цель своего побега видел в том, чтобы беспощадно мстить властям, в частности органам милиции за свой арест и осуждение. Эта информация была получена из показаний заключенных, с кем общался Кикнадзе и был более откровенным задолго до своего побега.

Утром начальник Управления милиции приказал поднять из архива старое дело Кикнадзе и его группы и подготовить совещание, где был бы обсужден предварительный оперативный план поимки преступников, если они появятся на территории Северной Осетии. На совещании, однако, обнаружилось, что в свое время этим делом занимался НКВД, преступников судил Военный трибунал. Было принято решение: просить руководство МГБ республики либо взять дело к себе, либо подключить к нему своих людей, ввиду особой опасности преступников и их террористического акта по отношению к офицеру МГБ.

Заурбек уже заканчивал разработку плана своей работы на завтра, когда его вызвал к себе начальник отдела.

— Садись, — подполковник кивнул на стул.

Он полистал лежавшее перед ним дело и протянул Пикаеву фотографию.

— Узнаешь этого молодого человека?

Заурбек глянул на фотографию, и сердце его екнуло.

— Узнаю, товарищ подполковник. Это Кикнадзе — дезертир и негодяй самой высшей пробы. — Он вопросительно посмотрел на подполковника: что все это значит?

— Говорят, вы с Пащенко имели к нему самое прямое отношение?

— И еще Золотов, тогда он был начальником особого отдела.

— Это тот, который в Москве?

— Да, товарищ подполковник. И Кобаев, наверное, хорошо помнит это дело. Жаль только, что мы не довели его до конца.

— То есть? — нахмурился подполковник. — Их же поймали, предали суду трибунала, что еще?

— Этот Кикнадзе вполне заслуживал расстрела. Но время было сложное — фашисты под самым Орджоникидзе стояли, да и доказательств у следователя не было никаких. Чтобы получить их, много времени требовалось, а где его взять, тогда особенно. Тем более, что Кикнадзе и двое его сообщников сразу признали себя виновными в дезертирстве, раскаялись. Следователь выделил их дело в отдельное производство, и они сошли только за дезертиров, хотя там было много и других обстоятельств.

— Теперь все это объединяется, — заметил подполковник.

Солнечные лучи, падавшие в кабинет через большое окно, освещали только правую сторону лица подполковника, отчего казалось, что глаза у него разного цвета: правый — карий, а левый — почти черный.

И еще было такое впечатление, будто правая щека подполковника выбрита лучше, чем левая, остававшаяся в тени.

— Так Кикнадзе бежал, что ли? — неожиданно и для самого себя спросил Пикаев и смутился, вопрос этот вырвался сам собой.

— А ты откуда знаешь?

— Раз разговор о нем, то неспроста. Этот Кикнадзе — не просто уголовник, товарищ подполковник. Мы еще тогда были уверены, что он вел за собой агентов. И считали, что никакой он не Кикнадзе. Я потом интересовался сам по себе, ездил в то село. Старик Сандро посылал своего племянника в Кутаиси. Не было в фамилии Кикнадзе тогда семьи, где бы остался сиротой подросток, как этот Павел. Никто из Кикнадзе не знал ни его родителей, ни ближайших родичей. Старики просто по доброте душевной приютили этого проходимца, поверили ему, дали свою фамилию…

Подполковник молчал, осмысливая новую для себя информацию.

Своего начальника Заурбек знал хорошо. Они работали вместе уже года четыре. После завершения операции «Дубль-Д» Заурбека зачислили в отдел Золотова, вместе с которым Пикаев и Пащенко провоевали до конца войны. Конечно, Заурбек скоро узнал, что этому желанному повороту в своей судьбе он обязан Золотову. Вскоре после окончания войны Золотова — он был уже в звании полковника — перевели в Москву, а Пикаев и Пащенко подали рапорты с просьбой отправить их на работу в Осетию. Они так сдружились за годы войны, что не представляли себе жизни вдали друг от друга.

— Там в деле имеется фотография, очень важная деталь, — заговорил Пикаев, так и не дождавшись реакции подполковника на свои предыдущие слова.

— Нет здесь никакой фотографии, — возразил подполковник, — Имеется только акт о ее утере при передаче дела из трибунала в архив. Такое бывает, сам знаешь.

— Как?! — изумился Заурбек и непроизвольно потянулся к столу, — Мы же все документы передали тогда в следственный отдел Военной прокуратуры.

— Ее здесь нет, капитан. Короче, так…

Подполковник встал, взял папку и протянул ее Пикаеву.

— Это дело передали нашему отделу. Поручаю его вам с Пащенко. Время, правда, уже ушло, но, быть может, следы не истерлись. Здесь в папке и ориентировка на беглецов. Кикнадзе совершил побег вместе с Марининым. Посмотрите, подумайте, прикиньте и скажите мне, сколько нужно вам времени, чтобы выяснить все нераскрытые обстоятельства дела. Вечером я жду вас у себя вместе с оперативным планом ваших ближайших действий.

Заурбек вышел от Сан Саныча — так в отделе звали подполковника, видно, потому, что Александр Александрович получалось слишком уж длинно. Новое задание волновало.

У себя Пикаев небрежно бросил на стол папку. В этой небрежности, впрочем, больше было рисовки перед самим собой, чем отношения к делу. Лучше, конечно, чтобы Ягуар и Хорек продолжали оставаться в заключении, но, коль они бежали, то вполне логично, что МГБ взяло его к своему производству.

Заурбек постоял у стола. Перекусить, а потом начать изучение материала или заняться этим сразу? Пожалуй, надо перекусить, а то не пообедаешь, да еще Сан Саныч вечером может надолго задержать у себя. Интересно, как Саша отнесется к новому заданию? Они оба были в одинаковом звании, занимали одинаковые должности и, вообще, как правило, работали в паре.

Пикаев вышел на проспект Сталина. (Теперь это пр. Мира в г. Орджоникидзе). Назывался город в те годы — Дзауджикау. (Но мы для ясности будем называть его Орджоникидзе).

Прошло пять лет после окончания войны, город почти полностью залечил нанесенные ему войной раны. На месте бывших развалин выросли новые дома, красивее прежних. Краше становился и сам проспект. Под ярким летним солнцем, весь в зелени, он показался сейчас Заурбеку особенно нарядным и близким. Глаза и уши видели и слышали жизнь полуденного города, зато мысли Заурбека ушли далеко. Дело о дезертирах было первым в чекистской биографии Заурбека и поэтому особенно памятным. Конечно, много времени им с Сашей не дадут, и в группу наверняка включат еще кого-нибудь. Вдвоем им не справиться. А с чего он, собственно, взял, что Кикнадзе и Маринин примчатся именно сюда? Такая огромная страна. Почему бы им не уйти в Среднюю Азию, в Сибирь, на Дальний Восток, в конце концов. Глубинка все-таки да еще какая обширная — и просторы неисчислимые и необозримые, не то, что здесь, на пятачке. Правда, в любом случае без «верной крыши», без пособников на первых порах не обойтись. Верные-то верные, а в такой ситуации «крыша» должна быть самой родной и самой надежной. А тут… Дезертировал Кикнадзе под Орджоникидзе, уходил после дезертирства в Орджоникидзе, фотография лесника с тем типом сделана во Владикавказе и только в армию Кикнадзе призывался из Кутаиси. Вот если у Костаса не окажется копии той фотографии. Куда она могла запропаститься из дела? Хорошо, что Костас жив-здоров и остался в строю. Правда, работает он уже в другом ателье на окраине. Заурбек узнал об этом, позвонив в отдел кадров службы быта города.

После войны Заурбек раз-другой заглядывал в ателье к Костасу, но ему не везло — не заставал мастера на работе. Потом в повседневной рабочей суете забыл о нем и о своем прежнем деле к нему. Надо же — пять лет прожить с человеком в таком небольшом городе и ни разу не встретиться. Так уж получилось, что Пикаев начал работу «по Кикнадзе» с Костаса.

Мастер встретил Заурбека так, будто со дня на день ждал его появления.

— А-а-а, товарищ лейтенант, здравствуйте. Давненько не видел.

Фотоателье, где работал ныне Костас, состояло только из крохотного салончика с фотоаппаратом на треноге и двумя осветительными приборами.

— Что поделаешь? — развел руками мастер. — Старость ограничивает, не только физические возможности человека, но и его жизненное пространство. Когда человек молод, он честолюбив, ему нужны масштабы, и это правильно. Извините, могу предложить вам только стул, заодно и сфотографирую на память. Здесь есть еще закуток, — кивнул мастер на узкую синюю портьеру, но там….

— Благодарю вас, Костас. Могу и постоять. Как работа?

— Вы знаете, — еще оживленнее заговорил мастер, — сейчас лучше, гораздо лучше. В первое время после войны людям, конечно, было не до фотографий, снимались больше на документы, а сейчас к духовному моменту куда сильнее тянутся. — Мастер говорил с охотой, даже с гордостью. Ясно было, что он по-настоящему рад таким изменениям в жизни, и верит, что это только начало большого ледохода в ней, который очень скоро снесет все мрачные и холодные наносы минувшей войны. — Много горя и несчастий принесла война, но мы, советские люди, умеем возрождаться, как сфинкс из пепла, потому что мы все вместе, нам нечего делить. Вот я сказал сфинкс и ошибся, — улыбнулся Костас. — Сфинкс — это из древней истории, а мы — история новейшая, и не из пепла мы возрождаемся, хотя на нашей земле война его оставила предостаточно. Мы крепнем в вере в свою Родину, в самих себя, в свои силы. Вы, наверное, слушаете меня и удивляетесь: чего, мол, фотограф заговорил вдруг высоким штилем, почти лозунгами. А ведь в этом штиле и лозунгах большая правда, которая, как я понимаю, и помогла нам победить, потому что она в каждом из нас, в наших поступках, в лучших устремлениях. То-то же, молодой человек. Извините, что я так много и сразу наговорил, обрадовался свежему человеку да еще давнему своему знакомому. Простительно, не так ли? Убежден, что жизнь наша, кипучая и могучая, сотрет следы войны, оставленные ею не только на земле, но и в сердцах многих людей, в их отношениях друг к другу.

Заурбек слушал Костаса и невольно отмечал про себя следы, оставленные на нем минувшими годами. Подсогнулась прямая тогда фигура мастера, совсем побелела щеточка усов, в голосе появились нотки старческого дребезжания, и по одежде выглядел мастер уже не таким импозантным и подчеркнуто аккуратным, как раньше. На нем все тот же костюм или другой, но очень похожий на прежний, в котором Костас был в первую встречу в сорок втором году.

Костас был человеком наблюдательным. Он замечал, что люди стали чаще ходить в театр, думать о повышении своего образования, что ныне увеличился поток сельчан, переезжающих жить в город. Сколько объективной информации о жизни можно почерпнуть, работая даже в такой крохотной точке сферы обслуживания!

Время от времени Заурбек вставлял реплику-другую, побуждая Костаса говорить подробно о своих наблюдениях. Пикаева больше интересовала молодежь: какая она по Костасу? На его взгляд, получалось, что не хуже она и не лучше, а такая, какая есть — соответствует своему времени: верная и надежная в жизни.

Мастер был рад собеседнику и не скрывал этого, полагая, что и «молодому человеку» небезразличны его наблюдения.

— А насчет того дела, — сделал он неожиданный поворот в разговоре, — я все исполнил, как договорились. Не снимал фотографию с выставки, хотя вы, как говорится, будто в воду канули.

— И к вам никто не заходил по этому делу?

— С вашей стороны — нет.

— Никто и не клюнул?

— Я бы не сказал, что кто-то клюнул. Забежал однажды очень сердитый мужчина лет сорока пяти, по всему грузин и начал требовать, чтобы я сказал ему, где сейчас находится «этот сволоч» — так назвал человека, который справа на фотографии. Помните, тот — с такими широкими черными усами. Так вот, кричит этот мужик, размахивает руками, в глазах у него столько ненависти… — Костас весьма артистически передавал жесты, мимику, речь своего необычного посетителя, очень плохо говорившего по-русски. — По всему было видно, что у него очень крупные претензии к тому типу. Посмотри, говорит, свои бумаги и скажи, когда фотографировался «этот сволоч». Я воспользовался моментом и сфотографировал его из-за портьеры. Когда я ему сказал, что фотография сделана лет двадцать пять назад, мужчина сразу утратил интерес и ко мне, и к фотографии. Посмотрел на меня очень зло, когда уходил.

— И у вас сохранилась его фотография?

— Должна, конечно, сохраниться, и негатив той, которую вы мне показали. Надо только покопаться в своем домашнем архиве. Когда сдавал большой салон, много фотографий пришлось забрать домой — кому они там нужны. А у самого просто уже не хватало сил, чтобы заведовать такой большой точкой. Здесь мне как раз.

— Потом вы выставку сняли?

— Может, не снял бы, но как-то разразился сильный ураган, стекло в витрине разбилось, все фотографии там превратились в кашу, Может, надо было повторить, но…, — развел руками Костас. — Извините.

— Ну что вы! Мы вам очень благодарны. Порыв Заурбека был искренним. Мало того, что Костас сохранил негатив пропавшей фотографии, он еще сфотографировал и того сердитого мужчину. А ведь мог уже ничего не делать.

— Если завтра утром зайдете или пришлете кого-нибудь, то будет в самый раз. Я отпечатаю дома фотографии. Вас это устраивает?

— Вполне. Благодарю вас.

— Пожалуйста, товарищ лейтенант.

— Капитан, — поправил собеседника Заурбек.

— О-о-о! — задрал брови Костас. — Очень рад за вас.

Пикаев тепло попрощался с мастером и ушел.

Беседа с Костасом, живая, заинтересованная, создала у Заурбека такой добрый настрой, что он по-другому воспринимал многие проблемы жизни. И на город, через который ехал на трамвае, смотрел по-иному. То, что раньше удручало, вызывало чувство досады, неудовлетворенности — барачного типа жилые дома, разбитые во многих местах мостовые, неказистые магазины, часто встречавшиеся плохо одетые люди, одним словом, признаки еще переносимых лишений, вызванных войной, сейчас виделось ему как нечто временное, доживающее свои последние дни. И только уже подходя к министерству, Заурбек как бы споткнулся о совсем простую, ясную и поэтому особенно неожиданную мысль: ведь работа его связана с людьми, с их несчастьями, порою непоправимыми, потому что враг, с которым он боролся, приносил людям только беду, и в этом контексте оптимистическая перспектива, что «все будет в порядке» совсем не снимала остроты проблем, связанных с его работой. И впадать здесь в неоглядный оптимизм непозволительно. Конечно, Кикнадзе и ему подобные обречены на исчезновение, но сколько успеют они принести людям горя и зла, если смотреть на них сквозь розовые очки крупномасштабного оптимизма.

На посту стоял уже другой сержант. Заурбек скользнул взглядом по его лицу и предъявил свое удостоверение. Сержант сверил фотографию на удостоверении с оригиналом, протянул Пикаеву документ. Заурбек пошел дальше и внезапно остановился. Он вспомнил лицо нового сержанта, и ноги капитана будто приросли к полу. Это же Азамат — тот бывший подросток из маленького горного селения, в окрестностях которого они ловили диверсантов и дезертиров!

На лице сержанта сияла, наверное, самая широкая улыбка, на какую он был способен. Сержант был одного роста с Заурбеком, только шире в плечах и потяжелее весом.

— Служил в Баку, товарищ капитан, — заговорил Азамат. — Поступал в наше училище, но завалил один экзамен. В Баку возвращать меня не стали, оставили здесь. Честно говоря, я сам просил оставить, чтобы ближе к дому. В следующем году все равно буду поступать в училище. Я слово дал бороться всю жизнь с такими, кто убил нашего бедного Гурама.

— Как дома?

Они говорили на осетинском языке.

— Со стариками все нормально, только вот отец, — погрустнел Азамат.

— Что? — испугался Заурбек.

— Ничего страшного. Подвернул свою единственную ногу. Теперь лежит.

Отец Азамата вернулся с войны без ноги, оторвало осколком под Сталинградом. Это было известно Заурбеку. Односельчанке Азамата Залине Заурбек писал с фронта, а теперь они были мужем и женой. Так что через Залину и ее родных Заурбек был в курсе всех главных событий ее родного села. Иногда, правда, он и сам бывал там, но с Азаматом не встречался. Знал только, что тот закончил школу, работал в колхозе. А потом призвали в армию.

— Будешь в увольнении, приходи к нам домой. — Пикаев дал Азамату домашний адрес.

— Если увидишь Пащенко и узнаешь его, скажи, что я его жду.

— Дядя Саша тоже здесь?! — обрадовался Азамат.

— Только не вздумай при всех да еще на посту назвать его дядей Сашей. Он теперь уже целый капитан. Смотри, обязательно зайди к нам, дядю Сашу тоже пригласи, когда увидишь.

Азамат был живой и яркой частицей того волнующего прошлого, участия его в первом чекистском деле. Вот обрадуется Пащенко! Не раз вспоминал о своем бывшем проводнике, с которым вел поиск в урочище. Азамат тоже, оказывается, настоящий мужчина: ладный, красивый, сильный. Как быстро летит время!

Заурбек зашел в свой кабинет, сел за стол. Саша задерживался, а Сан Саныч вечером потребует оперативный план. Пока можно считать, что начало было удачным: сразу нашелся Костас да еще и с интересной информацией по делу. Они с Сашей, конечно же, если понадобится помощник, попросят Азамата. Парень служит в их системе и в свое время имел прямое отношение к поискам диверсантов и дезертиров. Пикаев так расхрабрился, что подумал даже: а не позвонить ли ему в Москву Золотову. Вряд ли полковник забыл о деле Кикнадзе. Такая нервная встряска была в финале! Но тут же отказался от этой мысли. У полковника немало и своих дел. Вот когда что-то прояснится, другое дело.

Вчитываясь в материалы, Заурбек как бы вновь переживал события, которые стали частью и его биографии. Вспомнились сержант Глыба, рядовой Матвеев, милиционеры Ахсар и Виктор, старики Касполат, Ахмет, Сандро, Фролов, Юсуп с его «историей»… Особенно врезались в память Заурбека часы, проведенные в засаде на склоне горы в соседнем с котловиной ущелье.

Золотов не ошибся, определив главное направление бегства диверсантов и дезертиров. Ошибся он только в точке выхода их в ущелье. Он и не предполагал, что Кикнадзе и остальные смогут подняться по почти отвесной скале на вершину горы, незаметно проскользнуть в лес, оказаться за спиной чекистских засад, расставленных наверху и пробраться к другому склону ущелья, загроможденному каменными глыбами, уступами скал. И все-таки Золотов подстраховал себя. Он дал Пикаеву людей и приказал ему организовать засаду в средней части склона горы, на котором рос небольшой лесок. Так вспомогательная группа оказалась главной на пути людей Кикнадзе. А верхний заслон принял на себя удар гитлеровских диверсантов, которые сразу, как только их обнаружили, открыли огонь. В перестрелке с ними были ранены Матвеев и милиционер Кодзов.

Диверсионная вражеская группа была фактически разбита, но одному из агентов удалось уйти. Сумели скрыться и двое уголовников из тех трех, которые, как утверждали дезертиры, примкнули к ним по дороге. Попади в руки хоть один живой диверсант, он внес бы ясность в вопрос: действовали дезертиры и уголовники заодно с фашистами или все происходило так, как показывали Кикнадзе и его сообщники. Но ничего — теперь и обстановка другая, и времени будет куда больше. Сейчас можно выяснить все обстоятельства, которые тогда так и остались нераскрытыми. Взять хотя бы обустроенность пещеры. Вряд ли Кикнадзе говорил правду, когда утверждал, что кое-какими вещами он разжился в сторожке лесника в его отсутствие, категорически отрицая всякую связь с Габо. А в пещере оказались целый мешок сушеного мяса, большой запас воды, жира, легкого хвороста, который почти не дымит. У Кикнадзе-сержанта не могло быть таких возможностей, чтобы надолго уходить из расположения части в лес, уже не говоря о том, что ему надо было где-то доставать мясо, жир, тащить в пещеру воду и все остальное. Да и его утверждение, что он случайно наткнулся ка пещеру — явная ложь. Эту пещеру специально будешь искать и не найдешь. Кикнадзе, вне всяких сомнений, связан какими-то обстоятельствами с покойным Габо, с городом Орджоникидзе. Надо найти Долгова и поработать с ним. Это он признался первым, что спи жили в пещере, назвал клички Кикнадзе, свою и Маринина, показал роль бывшего сержанта как организатора дезертирства. Чего ради он вообще дал всем клички? Была ли в этом какая-то необходимость? Сколько вопросов ставит это дело. Теперь нужно раскручивать его по-настоящему. Необходимо выяснить личность Габо, и он может «раскрыть» Кикнадзе.

Изучая дело, размышляя, Пикаев одновременно набрасывал пункты плана оперативного розыска. Появятся преступники здесь или нет — это уже не меняло дела. На них объявлен Всесоюзный розыск, по их побегу возбуждено дело, значит, остается одно — работа.

Надо постараться установить личность неизвестного уголовника, убитого в перестрелке при завершении операции «Дубль-Д». Может, в архивах милиции есть его следы? Надо проверить. Работа, конечно, большая, отнимет много времени. Долгова надо искать по записям в колонии, сделанным при его освобождении. Там должно значиться место его жительства, у него было временное лишение в правах по приговору Военного трибунала.

Пикаев зафиксировал для себя еще одно чрезвычайно важное, как он полагал, обстоятельство: лейтенант Попов, из ориентировки по побегу Кикнадзе и Маринина, был задушен точно так же, как в свое время Гурам из горного села. И в том, и в другом случае в убийстве можно подозревать Кикнадзе и Маринина. Но Маринин в качестве убийцы вызывает сомнение: нужно обладать очень большой физической силой, чтобы во время удушения сломать шейные позвонки у своих жертв, это Маринину просто не под силу. Следовательно, остается Кикнадзе. Не исключено, конечно, и совпадение, но тогда — редчайший случай. Попов был задушен именно на той строительной площадке, откуда бежали Кикнадзе и Маринин. Нет, не случайное здесь совпадение…

Заурбек поработал пальцами правой руки, сжимая и разжимая их. План первого этапа оперативного розыска практически уже был готов. Теперь нужно определить состав следственной группы. Впрочем, это будет решать Сан Саныч.

У Заурбека было примерно такое же состояние, как и тогда — в сорок втором году, когда его послали в горное селение к Золотову на поимку дезертиров. Там он впервые осознал себя работником, облеченным очень большой государственной ответственностью, и то первое горделивое чувство вновь всколыхнулось в нем, с еще большей остротой напомнив, как высока мера ответственности чекистов перед людьми.

Пикаев решил узнать, размножены ли уже фотографии Кикнадзе и Маринина и разосланы ли по всем отделениям милиции, включая и железную дорогу? В фотолаборатории поработали по-ударному — все сделали даже раньше срока.

В коридорах министерства было тихо и безлюдно: здесь не грешили частыми перекурами да пустыми разговорами.

У кабинета с Пикаевым поравнялся молоденький лейтенант, неделю назад присланный в их отдел после окончания погранучилища.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — Лейтенант откозырял, и тут же лицо его расплылось в широкую светлую улыбку, которая сразу стерла и официальность приветствия лейтенанта, и озабоченность на лице Пикаева.

— Здравствуй, Володя, — совсем по-домашнему ответил Заурбек и тоже улыбнулся. — Ну, как в Осетии, нравится?

— Еще как, товарищ капитан. Я раньше горы только на картинках да в кино видел, а тут они везде, куда ни глянь.

— Так уж и везде, — добродушно бросил Пикаев. — Преувеличиваешь ты, Володя.

— Может, — согласился лейтенант. — Только все ново, интересно для меня. Считаю, что мне очень повезло с распределением.

— Ну и хорошо, — кивнул Заурбек, вставляя ключ в замочную скважину.

Ему была понятна восторженность вчерашнего курсанта училища. Закончить учебу и сразу быть зачисленным на работу в отдел — такая удача выпадала не каждому.

Лейтенант не уходил, то ли стесняясь Пикаева, который, повернувшись к нему спиной, открывал ключом дверь своего кабинета, то ли намереваясь поговорить с капитаном.

— Заходи, — распахнул перед Алешиным дверь Пикаев, — если никуда не торопишься. Рабочий день-то уже кончился, пора и домой.

— Мой дом — моя койка в общежитии, товарищ капитан. — Курносое, светлокожее лицо лейтенанта с некрупными, но яркими голубыми глазами снова засветилось открытой улыбкой.

С первой же встречи с Володей Заурбек почувствовал к нему симпатию, даже какое-то восхищение: до чего же внешний облик Алешина, открытость его натуры, говор, улыбчивость соответствовали представлению Пикаева об исконно русском человеке. Володя был родом из Рязани — самого центра России.

— Садись, — кивнул капитан на стул. — Чем занимаешься?

— Да так, — поскучнел лицом Володя. — На подхвате. — Он прямо посмотрел на Пикаева, и лицо лейтенанта на глазах покрылось красными пятнами. — Говорят, вы получили страшно интересное дело, товарищ капитан. Включите меня в свою группу. Я… — Алешин запнулся, задохнувшись от волнения. Но все в нем: выражение лица, голос, то, как он подался всем корпусом к Пикаеву, досказали его просьбу.

Пикаев усмехнулся про себя. Как странно, человек иной раз сам не подозревает о побудительных причинах своих поступков. Когда он приглашал лейтенанта к себе, у него вроде бы и в голове не было включать Алешина в свою группу, но стоило тому завести разговор, как Пикаев понял, что именно ради этого он и пригласил лейтенанта к себе.

— Я попрошу тебя у Сан Саныча, но имей в виду, он может и отказать.

— Почему? — испуганно спросил Володя. — Не подхожу?

— Опыта у тебя маловато, а работа может быть очень кропотливой и даже опасной. Нужно выявлять много обстоятельств.

— Я готов, — вскочил лейтенант. — Могу сколько хотите высидеть, вылежать, выстоять, копошиться в архивах, сидеть в засаде. Только прикажите.

— Хорошо. Ты пока иди. Сегодня о тебе будет разговор. Утром сообщу результат.

Алешин радостно откозырял и вышел из кабинета, а Пикаев подработал еще свой оперативный план: внес туда кое-какие поправки. Затем позвонил в оперативный отдел, не поступила ли какая-нибудь новая информация о Кикнадзе и Маринине, ее не было. Заодно он попросил уточнить, где сейчас проживает бывший дезертир Долгов. По времени он уже должен быть на свободе. Пикаев полагал, что в свое время Долгов сказал далеко не все, и особенно о Кикнадзе. Пора уже идти к Сан Санычу, а Пащенко все нет…

В кабинете у подполковника сидели майор — заместитель начальника оперативного отдела и капитан Ахпол оттуда же. Пикаев хорошо знал их обоих. Присутствие оперативников, правда, несколько удивило Заурбека. Вряд ли Кикнадзе и Маринин могли сейчас представлять какой-то интерес для них. Но Заурбек тут же отмахнулся от этих посторонних, как он посчитал, мыслей. Предстоял доклад, а он не очень был уверен в себе, потому что не с кем было посоветоваться, а в таком деле это необходимо. Ну ничего, можно попробовать и самому.

Пикаев доложил о своем плане оперативного розыска и о результатах встречи с фотографом Костасом. В заключение попросил включить в свою группу Азамата и Алешина.

— Сержант в свое время, будучи подростком, в составе поисковой группы Пащенко принимал участие в поиске дезертиров и диверсантов, а в лейтенанте мне чувствуется хорошая чекистская жилка, и не мешало бы проверить его в настоящем деле, тем более, что он сам просится в нашу группу.

— Твой план розыска, капитан, имеет весьма существенный недостаток, — первым начал майор из оперативного отдела. Кругловатое лицо его с носом-пуговкой, маленьким подбородком и несколько крупноватыми для такого лица карими глазами обрело выражение, исключающее всякое сомнение в справедливости высказываемого замечания.

— Что вы имеете в виду? — спросил Сан Саныч.

— То, что Пикаев предусмотрел не все. Многое он, конечно, учел, хорошо, что подключил и фотографа, но… — Майор сделал паузу.

Заурбек уже догадывался, что имел в виду оперативник, говоря о просчете в плане. Пикаев держал это в голове, но в план почему-то не внес.

— Кажется, товарищ Пикаев уже понял меня, — улыбнулся майор и сразу как-то изменился: стал приветливее, симпатичнее.

Заурбек невольно покрутил головой: ну и майор — ясновидец, и когда он успел разглядеть или почувствовать ситуацию?

— Конечно, если Ягуар и Хорек появятся здесь, то они сразу должны начать искать связь с преступным миром, но не с мелкой сошкой, разумеется, а скорее с рецидивистами, с которыми можно будет делать, как они говорят, дело.

— Следовательно, — снова заговорил майор, — надо взять под особое наблюдение всех известных нам и милиции рецидивистов и вообще уголовников.

— У меня идея, товарищ подполковник, — заметил Пикаев и сразу пояснил, что он имел в виду. Сан Саныч с сомнением покачал головой.

— Не знаю, Пикаев, не знаю. Осуществление твоей идеи может потребовать много времени, а у нас его наверняка не будет, другие заботы пойдут, но предложение перспективное, интересное, и я его не отвергаю. Подумайте с Пащенко над этим ходом. Но рассчитывайте на максимально короткий срок.

— Почему ты все-таки уверен, что Кикнадзе и Маринин приедут сюда, а не в другое место? — спросил Ахпол.

Сан Саныч требовательно посмотрел на Заурбека: давай, мол, объясняй.

— Во-первых, фотография. Снимок сделан в Орджоникидзе, и рядом именно с этим городом находит себе пристанище Габо — личность, крайне подозрительная. Во-вторых, куда идет сам и ведет своих сообщников Кикнадзе после дезертирства? В Орджоникидзе. Почему? Вряд ли потому, что здесь их никто не знал, как объяснял он Военному трибуналу. Да и вообще, все его показания тогда — ложь. Убежден, что он — фигура куда крупнее, чем примитивный дезертир. Может, это субъективное мнение, но оно есть.

— Мы, — кивнул на Ахпола майор, — думаем точно так же, потому сейчас и здесь, капитан.

— Значит, так, товарищи, — заговорил подполковник. — Ваш план оперативного розыска, Пикаев, мы утверждаем. Завтра будет издан приказ о включении в вашу группу людей, которых вы просите.

В коридоре Ахпол взял Заурбека под руку.

— Будем работать вместе, Заурбек. Мне надо хорошо посмотреть то «Дело о дезертирстве». Оно сейчас у тебя? Ну, конечно, — сразу же добавил Ахпол. — Тут у нас с полгода назад заработала вдруг «консервная банка». Может, из тех сволочей, которые затаились со времени войны, и одна из них оказалась в нашем городе. Связи с вашим делом вроде бы никакой нет, но чего не бывает. В твоих доводах о том, что Ягуар и Хорек могут объявиться в Орджоникидзе, есть что-то основательное.

— Спасибо, Ахпол. Дело я тебе дам. Только завтра, хорошо?

— Договорились. Ты домой?

— Да, мне уже нечего здесь делать сегодня.

— Я тебя подброшу, у меня машина, — предложил Ахпол.

Заурбек жил на так называемом Шалдоне — окраине города, застроенной частными домиками. Они с Залиной снимали квартиру. С жильем у работников МГБ, как и у многих в то время, было туго.

Ахпол отказался «заглянуть на огонек» к Пикаевым — спешил домой. Заурбек постоял с полминуты, глядя вслед разбитой старой эмке, которая медленно ползла по улице, переваливаясь с ухаба на ухаб.

На скамейках у соседних домов сидели старики, вокруг них бегали, гомонили дети. Женщины-осетинки, заметившие приезд Пикаева, по обычаю, привстали, приветствуя мужчину. Заурбека уважали на улице за общительный, приветливый нрав. Как- то Залина проговорилась, что полюбила его больше за характер, чем за внешность, по письмам его с фронта.

Не успел Заурбек переступить порог своей крохотной прихожей, как из комнаты пулей вылетел Тамик — четырехлетний сынишка. Он подпрыгнул и повис у отца на руках. Заурбек слегка отстранился от мальчика, посмотрел ему в лицо. Как и мать, мальчик был белокож.

— Пожить бы тебе в горах, Тамик, загореть. Поедешь к бабушке? Там столько солнца, горного воздуха.

— Поеду, только ты сам отвези меня, ладно? — Мальчик опять всем тельцем прижался к отцу, с любовью глядя ему в лицо.

— Вот это мужской разговор, сынок, — тряхнул мальчика отец и поставил его на ноги. — Заодно и я побываю у стариков. — При последних словах в голосе Заурбека прозвучали нотки тоски. Вот уже несколько месяцев не может он вырваться к родителям. Отец болел давно, без ухода оставлять его нельзя, и поэтому мать редко бывала у сына в городе. Залина, правда, выкраивала время, чтобы хоть раз в месяц побывать в селе и у своих, и у Заурбека родителей, но это ничуть не оправдывало его в собственных глазах.

Умывшись под водопроводным краном, стоявшим во дворе, Заурбек зашел в комнату и сел на диванчик перед невысоким столиком. Комната была совсем маленькая. Здесь стояли еще кроватка Тамика, невысокая скамейка, на которой шипела керосинка, и три низенькие деревянные табуретки. С потолка в центре комнаты свисал модный в те годы матерчатый абажур со множеством кисточек по краям. Тамик тоже пристроился за столиком, на котором аппетитно дымились три олибаха — пирога с сыром, стояли запотевший кувшин с осетинским пивом, три тарелки, стаканы.

— Сегодня у нас праздник? — с легкой иронией спросил Заурбек.

Залина оторвалась от керосинки, на которой что-то разогревала, быстро повернулась. Секунду-две назад это была женщина, обремененная хозяйскими заботами, а сейчас перед Заурбекам стояла красавица, рядом с которой керосинка казалась предметом, не имеющим к ней никакого отношения, как и все в этой комнате.

Залина, будто догадавшись о внезапной метаморфозе, происшедшей в ней, слегка подбоченилась. В огромных черных глазах ее вспыхнули озорные огоньки.

Заурбек шутливо прикрыл глаза ладонью.

— Ослепнуть можно от красоты твоей матери, Тамик. Она у нас, как жемчужина в бедной оправе. Представляю тебя во дворце…

— Нужен мне твой дворец, — махнула рукой Залина и снова отвернулась к керосинке. — Что я там буду делать без вас?

— Мы будем с тобой.

— Ты?! — несколько иронически изумилась Залина и глянула на мужа через плечо. — Не видать мне с тобой дворцов во веки веков.

— Почему ты так говоришь? — пожал плечами Заурбек. — Вот возьму отпуск и повезу вас в Ленинград или Москву, а уж там этих дворцов сколько хочешь.

— Прожектер ты, Заурбек, мечтатель. — Залина чуть слышно рассмеялась, потом подошла к Заурбеку, легким движением руки взлохматила волосы на его голове. — Ты бы хоть домой почаще раньше приходил, а без дворцов мы как-нибудь обойдемся, — приникла она к мужу.

Заурбек замер, чтобы как можно дольше продлить этот порыв нежности жены. Как истинная горянка, Залина была очень сдержанной в проявлении чувств к мужу, но иногда неожиданно и для нее они прорывались, как сейчас, наружу, и сразу становилось очевидным: Залина любит мужа, и ее сдержанность к нему — лишь дань обычаю и характеру.

— Сегодня у нас праздник, сынок, правда? — погладила Тамика по головке мать. — Папа вовремя дома и в хорошем настроении, а то последнее время он часто бывает букой. Наверное, из-за работы. Ну, ешьте, ешьте, — встрепенулась Залина. — Я сейчас положу вам мяса. Мама приезжала сегодня, привезла немного сыра, муки, масла, а я еще и мяса купила.

— Жаль, что она не дождалась меня. Я бы хотел с ней увидеться. Кстати, — встрепенулся Заурбек. — Сегодня я встретил Азамата. Он дежурил внизу. Поступал в военное училище, срезался на экзамене, и его оставили дослуживать у нас. Говорит, все равно поступлю. Крепко засела в нем мечта юности бороться со всякой нечистью. Обещал зайти.

— Мама не стала ждать тебя, потому что мы не знали, что ты придешь так рано. А Азамат своего добьется, он парень настойчивый. Но хватит разговоров, а то все остынет. Начинай, Заурбек.

Заурбек разрезал верхний пирог своим ножом на доли, положил всем по кусочку, себе и Залине налил в два стакана домашнего осетинского пива.

Ели молча, с удовольствием. И вдруг все замерли от неожиданно прогремевших слов Пащенко.

— Конечно, — рокотал тот своим басом, стоя на пороге комнаты, — когда у вас обыкновенный ужин, вы зовете меня, а когда такой богатый осетинский стол, можно обойтись и без меня?

— Фу ты черт! — облегченно проворчал Заурбек. — Так людей заиками можешь оставить. Проходи, — встал он, — садись.

— Думаешь, не пройду и не сяду? Не забывай, дорогой Заурбек, кто познакомил тебя с Залиной, кто сказал тебе первый, что в доме старика Касполата живет жар-птица.

— Тогда эта птица была всего лишь гадким утенком.

— Ага, поэтому ты и обратил на него такое усиленное внимание.

— Заходи, Саша, не стой на пороге.

— Нет, не сделаю ни шага, пока ты не признаешь моей заслуги в том, что у тебя такая великолепная жена.

— Признаю, признаю, — поспешил согласиться Заурбек, увидав, как смутилась Залина.

— То-то же, — удовлетворенно ответил Пащенко. — Пойду немного освежусь под краном, только вы не очень-то налегайте на пироги. Доля гостя — святое дело в доме горца.

Пащенко подмигнул Залине и вышел. Тамик заторопился из-за стола, подхватив полотенце, висевшее на гвоздике возле двери, и выбежал во двор. Для него появление в доме Пащенко всегда было праздником.

Скоро мальчик вернулся и сел на свое место за столом.

— Дядя Саша разбрызгался там на весь двор, — сообщил он. — Вода от него так и летит, так и летит, как от кита.

— Значит, у него хорошее настроение, сынок.

Залина поставила разогревать на керосинку мясо.

Саша любил горячую пищу.

— Как бы твой кит не утонул во дворе, — пошутил Заурбек, и в этот момент Саша вырос на пороге. Он шагнул в комнатку, и в ней сразу стало совсем тесно.

Заурбек отметил про себя, что за последние годы Александр еще больше раздался в плечах и действительно стал похож, как говорил Тамик, на великана.

Мальчик с готовностью вскочил, уступая гостю место. Пащенко сел, а Тамика посадил себе на колени, одновременно поставив на стол коробку с тортом.

Залина положила в тарелку гостю несколько кусков пирога, мяса, налила в стакан пива.

Саша принялся за еду и не сказал больше ни слова, пока не насытился.

Залина всполошилась, когда Тамик посадил на брюки Пащенко большое жирное пятно. Он был в форме.

— Ничего, — успокаивал хозяйку гость. — Все равно форму пора чистить. В ближайшую получку покупаю новый цивильный костюм.

— А старый, крупный долгожитель? — засмеялся Заурбек. — Сколько получек пережил и все в запасе?

— По-моему, у тебя такой же, — улыбнулся Пащенко. — На этот раз можете не сомневаться — покупаю новый костюм.

— Нет уж, — вступила в разговор Залина, — дай лучше деньги мне, а покупать будем вместе, тогда ты никуда не денешься.

Пащенко все еще оставался в холостяках. Залина не раз уже предлагала ему познакомить с какой-нибудь ее подругой по работе, она работала врачом-терапевтом в поликлинике, но Пащенко отказывался, ссылаясь на свою занятость по работе. Жил он в общежитии, где занимал отдельную комнату, ежемесячно помогал деньгами своей матери и сестре.

Гость осторожно ссадил с колен Тамика, встал.

— Большое спасибо за вкусный ужин. А по закону Архимеда после вкусного обеда надо перекурить. Во дворе, конечно.

— Смотри, не зацепи макушкой потолок, — бросил свою традиционную реплику Заурбек. — А то Залине надоело уже подбеливать его после твоих визитов.

Пащенко в самом деле приходилось ходить по комнате, пригибаясь, иначе ему казалось, что упрется головой в потолок.

Сели во дворе под старым раскидистым ореховым деревом. Здесь был врыт в землю маленький круглый столик на одной ножке по центру и стояли две короткие скамейки.

Закурили. Оба предпочитали папиросы одной марки.

— Был в отделе?

Пащенко кивнул и повел взглядом по двору. Нравилось ему бывать у Пикаевых. И не только потому, что с Заурбеком его роднила многолетняя дружба. Тут он чувствовал себя своим, ему не нужно было делать никаких усилий над собой, волевых, душевных, чтобы ощущать себя, как дома.

Иногда, уходя, он удивлялся: а почему он, собственно, уходит, если здесь ему лучше, чем в любом другом доме?

— Знаю, был у Сан Саныча, — заговорил Пащенко. — Старик мне доложил, — усмехнулся он.

Сан Санычу было чуть больше сорока, но молодежь все равно, любя, называла его стариком.

— Он выйдет на нашу публику, — продолжил Пащенко, имея в виду Ягуара. — Никуда не денется, если пожалует сюда. И нам надо искать свой шанс. План ты, говорит Сан Саныч, составил неплохой.

— Без угро не обойдемся, Саша. Они нам помогут. С этим Кикнадзе промашки давать нельзя. Как он все устроил с дезертирством, пещерой и чуть не ушел? А в лагере как жил? Очень волевой и хитрый человек, а точнее, волк. А побег? Помнишь, как боялся, его Долгов? Все просил следователя не устраивать очной ставки с Ягуаром. И кличку тот взял себе подходящую.

— Удивительно, — заметил Пащенко. — Я всего дважды присутствовал при допросе, но этого мне вполне хватило, чтобы до дна разглядеть его нутро, хотя оно под завязку залито гнилью. Лицо Заурбека выразило отвращение, и получилось это у него так наглядно, что непроизвольно поморщился и Пащенко.

— В чем здесь дело, Саша, как ты думаешь?

— В его ненависти к нам, в многослойности, что ли, этого чувства. Ненависть накапливалась в нем годами и уже достигла такой концентрации, что он не в состоянии скрыть ее притворством, вот она и прорывается. То, что под завязку, то есть через край, никогда не удержится в сосуде — закон физики. Так и у него. Мне кажется, я где-то понимаю истоки его личности. Я тоже два раза был на допросах, которые вел Золотов.

— И что заметил?

— Этот человек одержим манией лидерства, своей исключительности, властолюбия. Сделать другому человеку плохо, поступить с ним жестоко, беспощадно гораздо проще и легче для него, чем совершить хороший поступок. В нем отсутствует нравственная потребность делать добро. Самый короткий и верный путь к власти для таких, как Ягуар — жестокость. Это тот же фюрер, но только не ставший фюрером. Не сложись для Гитлера благоприятная обстановка, он так и остался бы мелким уголовником. Согласен?

Заурбек кивнул. Рассуждения Пащенко были во многом созвучны его собственным.

— Да он и не может быть другим, хотя бы потому, что в преступной среде, в которой он живет, насилие — самый веский аргумент в любых спорных ситуациях.

Широкое крепкое лицо Пащенко оставалось спокойным, только в небольших светлых глазах его Заурбек увидел волнение. Оно и понятно: с Ягуаром и его бандой у обоих были связаны довольно острые воспоминания.

— Кикнадзе особенно силен в этом мире, — продолжил Пащенко, — потому еще, что он достаточно умен, хитер, изворотлив. Вспомни, как быстро признался он в самом очевидном и создал иллюзию полного своего раскаянья. И все это ради того, чтобы поскорее уйти в лагерь, затеряться там, затаиться до поры, до времени. И вот это время для него пришло. Представляю себе, какой он сейчас озверевший. Как я тогда промазал с этой расселиной? Если бы устроил там засаду, взяли бы всех.

— Перестань, Саша, обвинять себя в ошибках, которые ты не совершал. Кто знал вообще о пещере, расселине? А насчет Кикнадзе ты прав. Еще Золотов говорил тогда, что Кикнадзе и ему подобные опаснее обычных уголовников. Вот нам с тобой и предстоит закончить разговор с ним. Все, как говорится, вернулось на круги своя.

Пока шел этот разговор, Тамик попытался пристроиться к взрослым, но те останавливали его взглядом. Мальчик понял, что папе и дяде Саше сейчас не до него, и ушел к матери. Скоро он появился вместе с ней. Залина принесла мужчинам кувшин с пивом и два стакана. Теперь Тамик решил, что никто его не остановит, и он надолго устроился на коленях у дяди Саши.

Пащенко с удовольствием выпил стакан пива, вытер ладонью губы.

— Нет, что не говори, Заурбек, а народные блюда да и все народное — это идеал, обкатанный до совершенства миллионами вариантов, и только один из них стал вот этим пивом, каким-то другим напитком, блюдом, одеждой, песней, мелодией, танцем… Черт подери! Человек — это такой космос, перед которым любая галактика проста, как солдатский погон.

— Оставим галактики, Саша. Как ты находишь идею операции «Контакт»? Осуществима она?

— Идея хороша и вполне реальна. Только надо продумать ее досконально с учетом возможного срыва. Особенно по сердцу мне кандидатура. Здесь ты придумал отлично. Кстати, ты уже передал оперативникам фотографию убитого в перестрелке с нами неизвестного из попутчиков наших дезертиров?

— Конечно, ребята из уголовного розыска уже роются в своих бумагах. Если удастся установить его личность, то это даст многое. Но архивы… Все, Саша, хватит о делах. Оставайся у нас. Кто знает, быть может, и увидим во сне что-нибудь приятное. Поспим под орешником. Знаешь, как хорошо из-под дерева на звезды смотреть. Поймаешь в просвете между листьев звезду, смотришь ей прямо в глаза и думаешь: может, и оттуда кто-то смотрит в твои глаза.

— Фантазер ты, Заурбек. Да, кстати, об Азамате. Какой парень вымахал. Специально ждал меня после дежурства. Как приятно было видеть его.

— Тем более, что он в нашей группе.

— Да, у него ожидается серьезная работа. Но, как договорились, о делах больше ни слова. Да и Тамик уже уснул, а как хотел посидеть с нами.

Осторожно взяв на руки уснувшего мальчугана, Пащенко пошел с ним к времянке, в которой жили Пикаевы.

Заурбек посидел еще минутку и тоже встал. Саша не возвращался, а это означало, что он не останется ночевать. Так оно и вышло. Пащенко почти выбежал из времянки и устремился к калитке. Но Залина оказалась проворнее: она опередила Сашу и стала перед ним непреодолимой преградой. Заурбек с улыбкой наблюдал эту сцену. Она повторялась всякий раз, когда Саша бывал у них в гостях и уходил домой. Залина, вообще, не очень строго следовала осетинским обычаям, отказываясь от устаревших, обидных для женщины, но один из обычаев — не выпускать гостя из дома с пустыми руками, она выполняла в обязательном порядке, особенно по отношению к Пащенко. Саша не раз жаловался на Залину Заурбеку, а тот усмехался и говорил:

— Так тебе и надо, женился бы, тогда и твоя жена также ловила бы меня.

— Ей-богу, придется, — смущенно бормотал Саша. — Ни к чему это, Залина, на моих друзей в общежитии не напасешься.

— Ничего, на здоровье, пусть едят, — отвечала Залина. — Я буду рада, если им понравится.

Пащенко попрощался и ушел. И сразу же в большом доме открылась дверь и во двор по ступенькам спустилась хозяйка дома — пожилая осетинка очень болезненного вида. У нее было два сына. Один из них погиб под Севастополем, другой, женившись на своей фронтовой подруге, уехал после демобилизации из армии к ней на родину — в Пензу, Батраз — так звали второго сына хозяйки — только недавно уехал к себе домой, в очередной раз потерпев неудачу в уговорах матери переехать жить к нему. Хозяйка, шаркая по каменистому двору галошами, прошла к курятнику, заглянула в него, и, на этом успокоившись, подошла к Заурбеку. Он уже знал, о чем она заведет разговор. Всякий раз, когда ей удавалось застать Заурбека во дворе, она начинала уговаривать его перебраться с семьей в дом. Зачем, говорила она, мне одной такой большой дом? Поселяйтесь и живите вместе со мной сколько хотите.

Заурбек давно согласился бы с хозяйкой, тем более, что и сын просил об этом, но у старухи, кроме сына, было много близких и дальних родственников, которые, быть может, рассчитывали на ее дом, и кто знает, как они поймут переселение квартирантов из времянки к хозяйке. Правда, старуха не брала с Пикаевых ни копейки, но все равно они были квартирантами.

Сегодня Заурбек решил поговорить с хозяйкой откровенно. Он посадил ее за стол под орешиной, налил ей пива, подождал, пока она пригубит его, а потом высказал ей свои опасения.

Хозяйка сначала было обиделась на него, а потом, поразмыслив, признала, что он прав, но сказала, что она переговорит со своими родственниками, и, если они не будут возражать, то Пикаевы переселятся к ней в дом. На том и порешили.

Когда старуха ушла, Заурбек выкатил из сарая старую хозяйскую одноколку, наполненную пахучим сеном, сделал себе постель. Не было для него большего удовольствия, как поспать под открытым небом на свежем душистом сене. Сейчас тем более у него была потребность помыслить в обстановке, где ничего не отвлекало бы от главного. Новое дело все-таки представлялось ему пока довольно туманным. Бесспорным пока оставался только факт побега из заключения Кикнадзе и Маринина. Но получит ли это обстоятельство какое-то продолжение здесь? Если Кикнадзе и Маринин не появятся в Орджоникидзе, то их побегом должны заняться другие и в другом месте. Заурбек подумал так и тут же отбросил такую возможность. Внутренняя убежденность в том, что Кикнадзе прочно связан с городом Орджоникидзе, исключала всякие сомнения. Наверное, Саша тоже сегодня долго не заснет. Завтра каждый из них должен дать свой прогноз возможному развитию событий, начало которым положил побег бандитов.

Глава третья. По ту сторону

Кипит, гудит городской толчок. Кажется, и быть не может никакого порядка в его многоликой толпе. Свежему человеку это скопище людей в самом деле может показаться классическим примером полнейшего хаоса движений и звуков. Но если наблюдатель станет частью толпы и внимательно присмотрится к ней, то очень скоро заметит, что вроде бессмысленное перемещение людей здесь имеет четкую направленность. Так случается с человеком, который, приникая к окуляру микроскопа, впервые знакомится с броуновским движением молекул в капле воды. Поначалу кажется, что молекулы мечутся во всех направлениях без всякого толку, но, присмотревшись, наблюдатель обнаружит, что на самом деле каждая молекула имеет свою точку притяжения.

Так и на толчке. Обычно новый покупатель или новый продавец быстро устанавливает, что здесь к чему, и в зависимости от того, какой товар он покупает или предлагает, находит в этом коловращении базарной жизни свое место. Имеешь отношение к обуви — вот тебе обувной ряд, питаешь интерес к верхней одежде, головным уборам, к галантерее, скобяным товарам, книгам, коврам — всему здесь есть свое место.

Завсегдатаи толчка — это так называемые «жучки», которые управляют торговлей «своих людей», организуют им рекламу и, что самое главное, оберегают их от внимания работников БХСС. Последние хорошо знают «жучков» — этих спекулянтов-перекупщиков и другого рода толчковых дельцов, но остаются нейтральными к ним, пока «жучки» не сделают промашку — не обнаружат себя доказательно, как спекулянты или мошенники, и тогда в силу вступает закон.

Обе противоборствующие стороны внимательно следят друг за другом и за толпой, каждая преследуя свой интерес.

В обувном ряду, где, как и везде на толчке, официально разрешалось торговать только подержанным товаром, самой примечательной фигурой был «жучок» по прозвищу Квазимода: лилипут, чуть больше метра ростом, но с довольно широкими плечами, длинными, почти до самых колен руками, с безобразным лошадиным лицом, в котором особенно бросались в глаза огромный рот, похожий на акулью пасть, когда Квазимода распахивал его, рекламируя свой товар, и тяжелый сильно выдающийся вперед подбородок. Голос у Квазимоды был грубый, рот он растворял на всю его ширину, предельно обнажая один к одному ядреные зубы хищника.

Вряд ли великий французский романист Виктор Гюго мог когда-либо предполагать, что имя знаменитого героя из его романа «Собор парижской богоматери» станет кличкой мелкого спекулянта, базарного «жучка» в Осетии. Но тем не менее это было так.

— Подходи народ в мой огород! Кому подержанные сапоги, крепкие туфли! — орал Квазимода, размахивая при этом своими оглоблеподобными при его росте руками.

Грубо сколоченная, кряжистая фигура с крупной головой, длинными руками, кривыми ногами да еще большими не по росту ступнями как-то скрадывала лилипутство Квазимоды, поэтому он производил впечатление просто малорослого человека.

Работники БХСС знали его, как облупленного. Квазимода уже несколько раз сидел за спекуляцию, но, отбыв наказание, возвращался на толчок, в свой обувной ряд, к своим обязанностям «жучка». Конечно, подержанная обувь, разложенная перед ним на грязной тряпке, была только прикрытием. Истинный интерес Квазимода питал к перепродаже новой обуви, а также кож. Взгляд его маленьких, удивительно чистых голубых глаз не отрывался от окружающей толпы, замечая в ней все, что могло представлять для него интерес.

Завсегдатаи толчка, зная свирепый нрав этого урода, предпочитали с ним не связываться.

— Продаю отличные офицерские сапоги! — ревел Квазимода свою рекламу, зорко следя при этом за довольно видным парнем, который растерянно вертелся в толпе, что-то прижимая руками к груди. По всему было видно, что парень на толчке впервые, а наметанный глаз Квазимоды сразу определил в нем клиента своего профиля.

Вот взгляд парня встретился с глазами лилипута, потом упал на товар Квазимоды. Парень рванулся к Квазимоде, как к своему спасителю, и остановился напротив него.

Квазимода замолчал и вопросительно посмотрел на парня. Тот оторвал руки от груди и чуть приоткрыл полы своего пиджака. Глаза Квазимоды хищно блеснули. В одно мгновение определил он ценность предложенного ему товара. Под пиджаком у парня была пара импортных женских туфель на высоких каблуках, совершенно новых и умопомрачительно модных.

— Сколько? — только и успел спросить Квазимода.

Из-за его спины выпорхнула девица, подхватила обладателя роскошного товара под руку и в ту же секунду будто растворилась с ним в толпе.

Лилипут до того был ошарашен этой неожиданностью, что так и забыл захлопнуть свою акулью пасть. Сделал он это только тогда, когда вокруг раздался легкий смешок соседей по торговле, ставших свидетелями его конфуза.

— Ну и лихо же отбила она твоего клиента, — усмехнулся сосед Квазимоды справа — пожилой мужчина в пожелтевшем от почтенного возраста цилиндре.

— Кому босоножки дамские! — заревел вдруг Квазимода с утроенной силой, отчего испуганно вздрогнули даже привыкшие к его реву ближайшие соседи.

А девица в это время, по-свойски прижимаясь к парню своим горячим и упругим бедром, вела его сквозь толпу так, будто, кроме них, здесь никого больше не было — до того ловко увертывалась она от встречных, обгоняла шедших впереди, использовала движение толпы, как попутное течение.

Парень уже успел разглядеть свою спутницу и не считал, что ему не повезло. Красоту ее не портили даже яркий цвет помады, толстым слоем покрывавшей крупные губы девушки, и обильная краска на ее длинных ресницах. Прелесть огромных серых глаз спутницы, естественный румянец ее щек, идеальная форма носика и подбородка, стриженые светлые волосы — все это в сочетании со стройной, точеной фигуркой, которую парень успел уже разглядеть, на мгновение оторвавшись от девушки и посмотрев на нее со стороны, заворожили его с первого взгляда.

Они вынырнули из толпы и остановились, глядя друг на друга.

— Какой размер? — спросила девушка.

— Тридцать шестой.

— Ой! — обрадовалась она. — Покажи.

Парень, как бы опомнившись от транса, настороженно посмотрел на свою столь эксцентричную покупательницу. Взгляд его скользнул вниз, прошелся по вызывающе красивым ножкам и снова вернулся к лицу.

— Хочешь примерить? — улыбнулся он.

— Хочу.

Глаза ее заблестели еще сильнее.

— Но не здесь же, — пожал плечами парень.

— Отвалим к забору, — кивнула она на ограду, окружавшую толчок. Неожиданное в ее устах грубое слово «отвалим» будто встряхнуло парня, и этот толчок избавил его от наваждения. Теперь он услышал в голосе девушки хриплые нотки, а под глазами увидел темные круги — печать беспорядочной жизни, которую не прикроешь никакими пудрами и румянами. Парень уже понял, что эта девица не только красива, но и весьма опытна в размене своих красот на удовольствия жизни.

Они подошли к забору. Зойка — так девушка представилась парню, опираясь рукой о его плечо, примеряла туфли.

— Как влитые! — восторженно воскликнула она, надев обе туфли. — Вот подфартило!

Радость девушки, искренняя и открытая, сделала ее в это мгновение очень похожей на девчонку, получившую в подарок куклу, о которой она так давно мечтала.

— Сколько? — тут же деловито спросила она, раскрывая сумочку.

Руслан назвал цену.

— Ты что, псих?! — гневно бросила Зойка. — Такие бешеные деньги! Ты кто такой? — с откровенно блатными интонациями спросила она и сделала соответствующий жест: будто коснулась кончиками пальцев подбородка Руслана.

Он посмотрел ей прямо в лицо и… широко улыбнулся.

— Если дорого, бери бесплатно. Для такой красотки, как ты, мне ничего не жалко.

— Правда?! — чуть не задохнулась от счастья Зойка. Глаза ее, все лицо дышали уже любовью к Руслану.

— Какой ты красавчик, Русик! — воскликнула Зойка и, неожиданно припав к парню грудью, чмокнула его в щеку.

За спиной Зойки, как из-под земли, вырос мужчина лет двадцати пяти с мягкими белокурыми волосами и угрюмым, немного заостренным лицом. Взгляд его небольших серых глаз прошелся по лицу Руслана, жидкие с пшеничным оттенком брови сошлись к переносице, а тонкие, вытянутые почти в прямую линию губы разомкнулись на пару секунд, вытолкнув в пространство враждебное «здрасте».

Услышав голос мужчины, Зойка крутанулась на каблуках и очутилась лицом к нему. Руслан удивился тому, как сразу изменилось лицо мужчины: глаза потеплели, брови разлетелись в стороны, придав ему откровенное выражение радости. Он сразу сбросил с себя налет колючей враждебности.

— Этот красавчик, — оглянулась на Руслан;а Зойка, — подарил мне туфли.

Мужчина метнул в сторону парня неприязненный взгляд, и лицо его вновь стало холодным и злым.

Теперь он с враждой смотрел и на Зойку.

— Он что, миллионер? — скривил он в усмешке губы.

— Нет, — спокойно ответил Руслан. — Она говорит, что я запросил слишком дорого, вот я и решил подарить ей, она этого стоит.

— Сколько? — тяжело уронил мужчина.

Руслан назвал сумму. Зойкин приятель молча отсчитал деньги, небрежно сунул их в верхний карман пиджака парня.

— Будь здоров, купец! — холодно бросил он, беря Зойку под руку. — Подари лучше что-нибудь своей марухе.

— Будь здоров! — ответил Руслан. — Больше ничего не нужно?

— А ты имеешь?

— Туфли еще мужские, хром, заготовки на сапоги…

— Ты обувная фабрика?

— Да нет, не я, есть человек, а у него товар. Я только начинаю, а он приехал недавно. Родственник мой из Средней Азии. Никого не знаем.

Зойка наконец оторвала взгляд от своих новых туфель, которые она так и не сняла. Казалось, что девушка и не слышала, о чем говорили мужчины.

— Вы познакомьтесь, — предложила она. — Это Иван, — кивнула Зойка на своего приятеля, — а это Красавчик, — бросила она взгляд в сторону парня. — Я так буду звать тебя.

— Руслан, — поправил девушку тот.

— Для кого Руслан, а для меня Красавчик, — упрямо мотнула головой Зойка.

Видно было, что последняя ее реплика окончательно испортила настроение Ивану. Но соображения коммерции, по всей вероятности, одержали верх.

— Ладно, — буркнул он. — Товар я посмотрю. Давай встретимся… — Иван помедлил, что-то прикидывая про себя. — Завтра в шесть на площади Штыба. Идет?

— Почему нет. Ты сказал, я запомнил. Завтра в шесть на площади Штыба. Там и договоримся, что и как.

— Заметано, — подвел итог Иван и, крепко обхватив Зойку за талию, быстро зашагал с ней к толпе, которая продолжала свою торговую работу. Через минуту, шагнув в гущу людей, они исчезли из поля зрения Руслана. Он переложил деньги во внутренний карман пиджака, пошел прочь от толчка. Было видно, что он вполне доволен своей торговой операцией.

Иван почти тащил за собой Зойку, продираясь сквозь толпу так, будто перед ним не живые люди, а дикие заросли. В лице Ивана было, наверное, столько откровенной свирепости, что те, кого он толкал, отшвыривал в сторону, кому наступал на ноги и на кого пер тараном, предпочитали с ним не связываться. Иван не смотрел на свою подругу, мало того, дергал ее, словно тащил за собой не живого человека, а чемодан, то и дело застревавший в толпе. С лица Зойки не сходило выражение злого упрямства. Она уже предприняла несколько попыток вырвать свой локоть из руки Ивана, но у нее ничего не получилось, и она избрала другую тактику сопротивления своему взбешенному приятелю: придерживала шаг, нарочно натыкалась на встречных людей, цеплялась за тех, кто шел сбоку, то и дело спотыкалась и чуть не падала.

С тех пор, как Иван и Зойка расстались с Русланом, они не сказали друг другу ни слова. Девушка хорошо понимала причину дурного расположения духа приятеля. Теперь она надолго, если не навсегда, поссорила Ивана с Квазимодой. Зойка и сама не могла объяснить себе, как у нее все так получилось. Стоило ей увидеть туфли у Красавчика, как в ней сработал какой-то рефлекс. Он вытолкнул Зойку из-за спины Квазимоды, где она стояла с Иваном, заставил ее вцепиться в парня с туфлями и увести его прочь, чтобы товар достался ей, и только ей. Зойка не успела даже подумать: может, туфли эти и не ее размера? И вот теперь Ивану надо оправдываться перед Квазимодой — своим благодетелем, который взял Ивана в долю, учил «работать» на толчке, передал ему часть своей клиентуры по скупке краденых вещей. Правда, Иван еще ничего не успел сделать, он только начинал, и что будет теперь? Квазимода не простит. Человек он серьезный, самостоятельный, цену себе знает, оставаться в дураках не привык да еще из-за женщины. Все это Зойке было известно, она чувствовала себя виноватой перед Иваном, и поэтому сопротивлялась ему больше для виду, чем всерьез. Если бы она в самом деле не хотела идти, то с места не сдвинулась бы. И еще она знала, что надолго его не хватит, и в конечном итоге виноватым окажется он сам. Зойка хорошо изучила характер Ивана и довольно точно представляла себе, каков запас прочности его чувства к ней. Сегодняшняя выходка была сущей мелочью по сравнению с другими Зойкиными выходками. Недавно Иван простил ей даже измену.

Чем дальше они углублялись в толпу, тем меньше оставалось в Иване ожесточения против Зойки. Он уже не дергал ее, как чемодан, не продирался сквозь толпу, как откровенно презирающий ее варвар. Теперь он просто шел, держа свою подругу под руку, оберегая от встречных. Он уже придумал Зойке оправдание и находил его даже очень убедительным. Вроде бы Зойка заметила, что за фраером с туфлями шел инспектор из БХСС, который вот-вот мог взять продавца туфель, и когда тот подошел к Квазимоде, то Зойка испугалась, что Квазимода купит товар у парня и засыпется, потому что туфли вполне могли быть краденными. Уж очень не похож был молодой «купец» на хозяина такого знатного товара. Так что пусть Квазимода скажет спасибо Зойке за то, что она спасла его от очередной отсидки. Сейчас попадаться на глаза Квазимоде, конечно, не стоит да еще с Зойкой, обутой в те самые туфли. Вечером он заглянет к Квазимоде и все ему спокойно объяснит. Пусть эта образина попробует не поверить в такую благородную выдумку.

Иван усмехнулся своей последней мысли и окончательно успокоился. Если у тебя в чердаке есть хоть пара извилин, то такому дураку, как Квазимода, тиснуть липу ничего не стоит.

Они вынырнули из толпы уже в самом конце толчка, затем быстро зашагали по улице Рамонова к улице Кирова. Зойка почувствовала резкий перелом в настроении Ивана и тоже успокоилась, шла рядом с ним легко, с улыбкой. Каждый взгляд, который она бросала на свои новые туфли, добавлял ей хорошего настроения. В эти мгновения Зойка начисто забыла о неустроенности своей одинокой жизни, об Иване, который был ей, может, чуть менее неприятен, чем остальные мужчины, ее предыдущие содержатели. Не помнила Зойка сейчас и о населении своего двора, отношения с которым исчерпывались для нее двумя словами — «состояние войны». Обнова как бы совсем отшибла у Зойки память на все дурное, неприятное, что унижало ее, в чем во многом была виновата сама. Она все еще продолжала оставаться девчонкой, которой подарили любимую куклу и дали возможность насладиться нежданной радостью.

Иван шел рядом, стараясь ни словом, ни движением, ни шагом своим не потревожить Зойкиного счастья. Конечно, он был беспредельно далек от понимания истинных причин такого ее состояния, он просто ощущал его интуитивно. Ведь суть сводилась к радости обладания туфлями, как каким-то бесспорным совершенством. Так уж сложилась Зойкина жизнь, что во всем она была третьесортной, кругом уязвимой для глаза и слова людского. Все, что имела в жизни, кроме своей внешней красоты, было вовсе не таким, как у тех, кто каждый день ходил на работу, жил в семье, в общении со своими родичами, друзьями, знакомыми. И быт, и отношения их с окружающим миром, заботы и радости — все это так отличалось от Зойкиной жизни, будто она принадлежала совсем к другому роду и племени. И вряд ли Зойка сама понимала эти тонкости в своих взаимоотношениях с людьми, сводя причины их враждебности к ней только к обыкновенной черной зависти людской: к тому, что она, не работая, вволю ест и пьет, красиво одевается, посиживает в ресторанах… Не могла объяснить она и свое стремление позлить соседей, еще сильнее разжечь их зависть своими новыми красивыми вещами, развлечениями. Как было понять Зойке, что ею двигало интуитивное желание доказать людям, что и у нее могут быть ценности, значимость которых невозможно опровергнуть и которые давали необходимое ей чувство превосходства над людьми, сообщали жизни Зойки какой-то смысл. Соседи ее тоже радовались каждой новой своей вещи, хвалились друг перед другом. Но она не понимала, что люди ненавидели ее не из зависти, а из презрения к ней как к разгульной девице без определенных занятий, откровенно попиравшей общежитейскую мораль, отгороженной от них круговой полосой физического и нравственного отчуждения. Сердцем Зойка, быть может, это чувствовала, но разумом считала своих соседей только ненавистными завистниками и злыми занудами.

В просторном дворе одноэтажного многоквартирного дома было полно жильцов. В летнее время да еще в воскресный день почти все они проводили свой досуг во дворе: кое-кто из женщин судачил, обмывая косточки друг другу, мужчины играли в карты, нарды, домино, изредка в шахматы, детвора тоже занималась своими шумными, а порою и жестокими играми.

Ни с кем не здороваясь, с гордо поднятой головой Зойка прошла под руку с Иваном к своей полутемной комнатке с крохотной верандой — кухней.

— Опять привела своего хахаля, — громко сказала им вслед толстая старуха, сидевшая на скамеечке у водопроводного крана.

— А как же, — оживленно подхватила белотелая в измятой кофточке молодуха и тут же подбоченилась, как бы выражая готовность к бою. — Она без хахалей не может.

Зойка приостановилась, презрительно глянула назад через плечо.

— Заткнись! — процедила она сквозь зубы, адресуя свою реплику молодухе. — Сама шлюха, вот и завидуешь.

— Ха-ха-ха! — делано громко закатилась молодуха. Тебе-то завидовать, подстилке уркаганской?

Зойка сочла нужным оставить этот выпад соседки без внимания. Она отомкнула дверь, пропустила вперед Ивана, потом зашла сама.

Отношения ее со двором были немирными еще с детских лет, когда она, оставшись без отца, с пьяницей матерью, оказалась фактически беспризорной. Бросила школу, постепенно научилась тащить все, что плохо лежало во дворе и в соседских квартирах, куда ее, жалея, зазывали поесть, погреться, переночевать, если у матери были очередные пьяные оргии. Но то ли в генах Зойки не была заложена способность испытывать чувство благодарности к людям за их добро, то ли уроки жестокости и хамства, которые преподавала ей мать своим отношением к дочери и к окружающим, не прошли даром, только Зойка всегда отвечала соседям на их заботу и ласку черной неблагодарностью. Мало того, что она воровала у них, но, повзрослев и научившись курить и пить, тому же учила и своих сверстников и сверстниц по двору, за что и заслужила от соседей кличку Чума.

После смерти матери Зойка совсем перестала общаться с соседями, заявив им, что она «знать их не знает». Они не раз грозились, что заявят в милицию о ее «паразитическом образе жизни, разврате и упекут в тюрьму», но серьезно заняться этим никто не хотел, и в конце концов на Чуму махнули рукой.

Зойка и Иван быстро съели на скорую руку приготовленный обед. Зойка без всякого желания уступила домоганиям Ивана. Он был «фраером при деньгах» и мог обеспечить ей «шикарную жизнь». Иван, хмурый и злой, сидел возле керосинки на галерее и смотрел в окно. Через давно не мытые, закопченные керосиновым чадом стекла почти ничего не было видно, но Иван не обращал на это внимания. Его меньше всего интересовало то, что происходило вокруг. Он думал о своем, и мысли его были горьки. Зойка никак не могла, а вернее, не желала понимать: он приходит сюда совсем не за тем, на что она шла с явной неохотой, а порой и с подчеркнутым безразличием…

Зойка в это время переодевалась в комнате и тоже думала о своем… Надо бы относиться к нему получше, тем более, что он упрекал ее в холодности, но она ничего не могла с собой поделать. Хотя Зойка узнала уже много мужчин, ведь «узнавание» это началось с четырнадцати лет, она еще ни разу не почувствовала сердцем, что такое любовь, настоящее счастье. Почти все приятели, с которыми она проводила время, были в лучшем случае безразличны ей, и Зойке казалось, что так и должно быть.

Выход их во двор тоже не остался незамеченным.

— Ну и расфуфырилась, — прокомментировал кто-то из женщин ярко-голубую атласную кофту Зойки и новые туфли.

— Хорошо зарабатывает, — добавил мужчина в майке из карточной компании, — как на «Электроцинке» у печи, — продолжил он, имея в виду один из крупных заводов цветной металлургии в Орджоникидзе, где работал сам.

Последняя реплика вызвала громкий смех у всего двора. Народ здесь, в общем-то, жил трудовой, многие работали на заводах, фабриках, знали цену трудовой копейке и поэтому, наверное, с таким презрением относился к «паразитке-Чуме» — так называли Зойку во дворе и в глаза, и за глаза. Но в силу своей душевной инертности, а скорее всего, из-за неосознанного чувства вины своей перед Зойкой за ее исковерканную жизнь этим осуждением все и заканчивалось. Ведь должны же были они в свое время защитить девчонку от пьяницы-матери и ее развратной жизни, добиться, чтобы мать лишили родительских прав, а девчонку поместили в детдом, но никто этого не сделал. Оставалось им все валить на саму Зойку. Она же, нутром чувствуя эту несправедливость, отвечала им ненавистью.

По улице Зойка и Иван шли в некотором отдалении друг от друга, словно продолжая ссору, которая началась без слов. На «хазе», в доме основного поставщика краденого товара Квазимоды, куда они пришли, пьянка была в полном разгаре. За столом, уставленном бутылками с водкой, пивом, сидело трое мужчин и три женщины. Все были уже пьяны. Появление Зойки и Ивана вызвало у компании вялое оживление.

Зойка не очень охотно подсела к столу. В своей нарядной кофте, бордовой юбке-клеш, красивая, ухоженная, она казалась совершенно чуждой и грязному мату, которым сопровождалось каждое нормальное слово, сказанное в пьяном застолье, и потасканному виду женщин уже почти раздетых мужчинами, и тяжелой смеси запахов давно немытого человеческого тела, и замызганным, оборванным во многих местах обоям, которыми были оклеены стены комнаты, и грязным, захватанным тюлевым занавескам на окне… Зойка была похожа здесь на принцессу, случайно оказавшуюся на дне жизни. Видимо, она и сама ощущала чужеродность этой обстановки и постаралась поскорее опрокинуть барьер, отделявший ее от веселой компании. Полный граненый стакан водки, запитый фужером пива, с успехом помог Зойке и внешне, и внутренне вписаться в атмосферу. Через несколько минут нарядная кофта Зойки уже валялась комом на диване, куда ее посадили, тщательно выглаженная перед выходом из дома юбка-клеш была смята, а сама Зойка сидела на коленях у хозяина «хазы», где собиралась воровская малина.

Хозяин был красив: мощное телосложение, аспидночерные глаза… Зойка с удовольствием повизгивала, когда Гоша-осетин, так звали хозяина, со страстностью начинал тискать ее бедра. Иван молча пил водку рюмку за рюмкой. И, хотя почти не закусывал, почему-то не пьянел. Наверное, от злости. Ведь Зойка была для него не очередной марухой. Согласись она, Иван, не раздумывая, тут же женился бы на ней, даже ведая обо всех ее былых похождениях. Иван знал, что он безразличен Зойке, что она просто продается ему за деньги, но не мог отказаться от нее. В эти минуты он готов был убить свою неверную подругу, но стоило им только остаться наедине, как Иван нашел бы ей оправдание: была пьяна, и простил бы все.

Знал бы он, что у Гоши такая компания, ни за что не зашел бы к нему с Зойкой! А теперь отступать некуда — от Гоши не уйдешь сразу. Иван заглянул сюда на минуту, Гоша обещал показать партию нового товара, но сейчас о деле уже не могло идти и речи.

— Не переживай, мужик, — огрел Ивана по спине со всего маха рукой Тасо, сидевший рядом с Иваном, — не убудет, тебе тоже хватит.

Иван резко передернул плечами, как бы сбрасывая с себя эти слова и их смысл.

— Пошел ты к черту!

Взгляд Ивана с ненавистью вонзился в расплывшееся в пьяной немочи лицо Тасо — мелкого спекулянта с городского рынка.

— Но-но! — невнятно пробормотал Тасо и попытался встать. — Про чертей ни слова! — вдруг выкрикнул он и захохотал, начисто позабыв о своих агрессивных намерениях.

Остальные тоже захохотали. Смех этот словно вышиб из Ивана всю злость. А может, Иван уже сам опьянел до того, что море ему казалось по колено…

Ближе к вечеру дверь в комнату широко распахнулась, и на. пороге выросли две мужские фигуры. Пьяное застолье здесь уже давно угасло, участники его лежали на диване, на полу в самых неожиданных позах.

Один из вошедших длинно выругался, потянул косом воздух, пропитанный тяжелыми запахами, и скорчил гримасу отвращения.

— Так могут вонять только живые люди, — подытожил он свои осязательные впечатления. — Ну и скоты же!

Он включил свет и повернулся к своему спутнику — широкоплечему среднего роста мужчине с коротко подстриженными прямоугольными черными усами на смуглом, слегка побитом оспой лице.

— Будем приводить их в чувство, — весело ответил тот, окидывая комнату быстрым, прицельным взглядом.

— А это кто? — ткнул первый мужчина указательным пальцем в сторону Зойки.

Она лежала на диване. Пьяное лицо ее, измазанное стертой с губ помадой и обсыпанное точечками туши с ресниц, даже сейчас было достаточно привлекательным.

— Зойка-Чума — королева нашей малины. Приблудилась к нам вместе с «жучком» с толчка Иваном. Красивая, стерва, но совсем без тормозов.

— Ага, — неопределенно ответил Ягуар — это был он, и шагнул к столу.

— Давай, Жорж, и мы вдарим по стопешнику за их здоровье, — повел он рукой по комнате. — Только дай чистые стаканы.

Жорж подхватил со стола несколько стаканов, метнулся в прихожую. Павел сел на краешек дивана. Взгляд его невольно обратился к Зойке, особенно к той ее части, которую приоткрывала задравшаяся юбка. Но когда Жорж появился у стола, Павел уже демонстрировал свое полное безразличие к королеве малины.

Выпили по полному стакану водки, хорошо закусили, повторили еще по одному. Жорж попытался было разбудить Зойку, но не смог.

— Я выйду, ты не стесняйся. Сам знаю, как это бывает, — сказал он Ягуару.

— Выйди, — сквозь зубы процедил Павел.

И даже в этом одном слове, сказанном не очень внятно, предельно оголенно прозвучало плотское нетерпение Павла.

Жорж несколько минут постоял во дворе, перекурил. Неожиданная встреча с Купцом — под такой кличкой он знал Павла раньше, взволновала Жоржа. И то, что Купец запретил Жоржу называть себя этим именем, видимо, имело причины. Ну что же — хочет он быть Павлом, пусть будет Павлом. Зато теперь начнется настоящее дело. Купец не любит мелочиться, и у него неплохие планы.

Когда Жорж вернулся в комнату, Павел так же сидел у стола, только Зойка уже не валялась на диване, а тоже сидела, отвалившись на спинку дивана, еще осоловелая, но одетая, прибранная. Взгляд ее не отрывался от Ягуара.

— Скажешь им, — неопределенно мотнул головой Павел, обращаясь к Жоржу, — чтобы к этой марухе больше и пальцем никто не прикасался. Объясни им, что это значит.

— Хорошо. Давай еще трахнем. Ты здесь хозяин.

— И мне тоже, — невнятно бормотнула Зойка.

— Тебе пока хватит, — мягко сказал Ягуар.

— Ну и ладно, — легко согласилась она и сомкнула глаза, уже будучи не в силах бодрствовать.

— Это вся твоя кодла?

— Что ты? — открещиваясь от подобного предложения, махнул рукой Жорж. — Мелочь: спекулянт мелкий, «жучок» с толчка, шлюхи записные. Этот, — показал он пальцем на Ивана, лежавшего на полу рядом со стулом, Иван — «жучок» с толчка, этот, — кивок в сторону Тасо, — спекулянт с базара.

Третьего мужчину, ничком лежавшего под столом, Жорж представил, как Будзи — сутенера, ханыгу и забулдыгу, организатора всех попоек на малине.

— Ну, а хозяин хазы, я уже говорил тебе о нем — Гоша — мясник, — завершая свою дипломатическую миссию, усмехнулся Жорж. — Шалашовок, думаю, представлять не надо, у них все на виду: Любка, Венерка и Сонька. Самый серьезный здесь Гоша, остальные легкие, как пух, подунь и…

— Не скажи, раздумчиво уронил Павел, — не скажи. Каждого из них можно использовать в наших делах. Если бы я знал, что здесь такая компания, не пошел бы с тобой. Чуть не влипли, хорошо, что все они в лежку пьяные.

— Я тоже не знал, — виновато отозвался Жорж. — И чего они выдумали сегодня? Провернули, наверное, хорошее дело и решили повеселиться.

— Пошли отсюда, — поднялся Павел. — Эта хавира не подходит. Людная улица и центр рядом. Куда-нибудь поближе к окраине.

— Есть такая! — обрадовался Жорж, — верное намертво место. Бабка там — бывшая перекупщица, живет, чем поможем. Легавые давно уже забыли о ней. Подходит? — Жорж искательно заглянул в лицо Павлу.

— Надо посмотреть. Если эти знают о ней…

— Откуда? С бабкой дела не имеют. Что, я идиот, чтобы засвечиваться такой швали. Гоша, правда, знает, но это верняк.

— Ладно, — поднялся Павел. — Пошли к твоей бабке.

На улице Павел чуть надвинул на глаза свою летнюю шляпу. Одет он был в легкий светлосерый костюм, свежую кремового. цвета рубашку. Галстук и элегантные остроносые туфли темно-коричневого цвета довершали его туалет. Со стороны Павел очень даже походил на преуспевающего интеллигента, вполне осознающего свою значимость для общества. Походка его была твердой, осанка горделиво уверенной. Жорж в своей помятой рубашке и в брюках из распространенной тогда дешевой ткани и с авоськой в руках выглядел рядом с Павлом человеком случайным. Ягуар почувствовал это, когда поймал на себе изучающие взгляды парней, кучковавшихся на углу улиц Армянской и Камбилеевской. Конечно, глупо было появляться на Осетинской слободке в таком фраерском костюме да еще при шляпе. Опять Павла подвела его слабость к пижонству: он всегда любил пофорсить.

По улице Камбилеевской дошли до улицы Хетагурова и направились в сторону старого кладбища. Темнело. Уличные фонари горели кое-где и почти не освещали окружающее пространство. Хорошо, что хоть на тротуар падал слабый свет из окон домов, которые освещались в основном керосиновыми лампами.

Павел снял шляпу и нес ее в руке.

— Правильно сделал. На Осетинке человек в шляпе?.. — Жорж крутанул головой, и это движение достаточно исчерпывающе выразило то, что имел в виду Жорж.

— Надо было предупредить, — проворчал Павел, — я думал, здесь все изменилось.

Жорж промолчал. Попробовал бы он сделать замечание Купцу. Правда, они давно не виделись. Но он помнил, как Купец зверел даже от малейшей критики его поступков. Однажды чуть не всадил он финку в живот какому-то залетному вору-гастролеру, когда тот во время пьянки на малине обозвал Купца провинциалом.

А ведь Жорж думал, что Купец либо погиб на фронте, либо хватил «вышку» за свои дела. Поэтому, когда на стук в ворота он отворил калитку и узнал в пижоне при шляпе Купца, то чуть не захлопнул ее, как перед привидением. Реакция его была настолько красноречива, что Купец сразу понял, в чем дело.

— Не бойся, — улыбнулся Купец, — я не с того света, принимай гостей.

За ним стоял еще человек невысокий, худощавый с узким злым лицом.

Жорж принял ночных гостей по первому разряду: с хорошей выпивкой и хорошей закуской. Благо совсем недавно провернулось удачное ограбление, и Жорж был при деньгах. Пили помалу, все говорили. Впрочем, больше говорил Жорж. О себе в ту ночь Купец и его приятель не сказали почти ничего. Упомянули только, что «сорвались с лагеря» и попросили устроить их в надежном месте.

Конечно, Жорж понимал, что Купец пришел к нему не сразу, а сначала проверил его. Догадался и через кого шла проверка. Он был рад появлению Купца — своего старого кореша по воровской жизни. Народ воровской пошел какой-то мелкий, трусливый, а с Купцом дела пойдут. Хорошо, что жива эта карга, что он, Жорж, подкармливал ее, будто знал, что пригодится. Лучшей хавиры для «гостей» и не сыскать: окраина города, и лес рядом.

— Чего молчишь?

— Думаю, вспоминаю, как ты того залетного чуть не прикончил.

— А-а-а, — усмехнулся Павел, — молодой был и дурной. Сейчас не обиделся бы за такую правду. Глухота у нас и тогда была да и сейчас, как я погляжу, не звонко. Ты бы знал, какие крупные в нашем деле люди имеются, какие дела делаются! Ты давно вышел? — неожиданно спросил он.

— Лет пять тому назад, и пока бог милует.

— И дальше будет миловать, если все делать путем. Ты Рыбу знаешь?

Жорж невольно придержал шаг, будто споткнувшись об этот вопрос.

— А ты его откуда знаешь?

— Да так, встречались, — неопределенно ответил Павел.

— Он в нашей кодле, скажу тебе — отчаянный парень.

— Приведи их ко мне с Гошей завтра утром, только ничего не говори обо мне и, вообще, насчет нас, откуда мы и что, и о наших с тобой старых делах и дружбе тоже.

У Жоржа был свой ключ от калитки. Неказистый саманный домик старухи стоял в просторном дворе, где росли большой клен, орешина и старое-престарое тутовое дерево. Все это Павел разглядел уже при свете выглянувшей из-за туч луны.

Старуха обрадовалась не столько неожиданным гостям, сколько снеди, которую Жорж сразу выложил перед ней из своей авоськи. Бабка еще больше повеселела, когда Жорж с подчеркнутой торжественностью поставил на стол запечатанную сургучом поллитровку «Московской».

— Нехай живут, — махнула хозяйка рукой, когда Жорж сказал, что определяет к ней двух постояльцев. — Лишь бы кормежка была. Без тебя я пропала бы давно.

Старуха дрожащими руками налила себе водки из распечатанной Жоржем бутылки, искоса глянула на гостей. Взгляд ее маленьких, почти ничего не видящих глаз был лишен всякого смысла, кроме усилия хоть немного разглядеть лица незнакомцев…

У нее, казалось, не хватало уже сил даже на то, чтобы сообщить распаханному морщинами лицу хоть какое-то выражение, будто это была маска глубокой старости.

Ягуар, Жорж еще не знал Купца под такой кличкой, завороженно смотрел в лицо старухи и думал, что самый неустанный и самый беспощадный паук — это время, которое опутывает паутиной морщин не только тело человека, но и его мысли, мечты, желания, заковывает их в тисках старческого бессилия… Неужели и он будет когда-нибудь таким вот беззащитным и безропотным, оплетенным паутиной времени и снаружи и внутри?! Нет, ему это не грозит.

Павел тряхнул головой, освобождаясь от наваждения. Напрасно все-таки он столько читал в лагере книг. Меньше бы приходили в голову разные фантазии. Если разобраться, то ничего особенного в этой старухе нет. Обыкновенная бабка. В молодости была, на верное, шлюхой, воровкой, потом, к пожилому возрасту, заделалась перекупщицей краденого — вот и все таинства ее сегодняшней маски.

— Ты так смотришь на нее, — заговорил Жорж, когда они пошли смотреть комнату, где предстояло жить Ягуару и Хорьку, который оставался пока у Жоржа в доме, — что я подумал — вроде узнаешь ее.

— Откуда, я ее никогда не видел. А если она завтра отбросит коньки, что будет?

— Ничего. Я давно купил у нее этот дом, у меня купчая на него, все честь по чести. Она даже не знает об этом. Я не сказал нотариусу, что она плохо слышит. Он говорил ей о продаже дома, а она, как ослица, кивала головой, а потом подписывала все бумаги. До этого я говорил ей, что беру над ней опекунство и нужно подписать кое-какие ксивы.

— Молодец ты, Жорж. Чертовски хорошо, что мы встретились снова! Завтра утром приведи сюда Гошу и Рыбу. Нам надо серьезно поговорить. Пора заняться настоящим делом. Только вот нужны деньги и еще хотя бы один наган или револьвер. У тебя есть какие-нибудь предложения?

— Есть и насчет денег, и насчет оружия. Верняк, можешь не сомневаться.

— Очень хорошо, — уронил Купец, выслушав Жоржа. — Только мы сделаем по-другому. Понимаешь. — Павел оживился, глаза его засветились вдохновением. — Надо бить людишкам по нервам. Утром же спланируем операцию. Только будем иметь дело с самыми надежными из твоей кодлы и действовать в нескольких местах. Представляешь, какая в городе поднимется паника. Докажем разным сволочам, что такое настоящие урки в законе. Чтобы ты знал, особый зуб имею на ментов. Пусть только кто-нибудь из них попадется мне в руки. Я…

Павел сжал правую руку в кулак. Жоржу показалось в это мгновение, что и лицо Купца тоже превратилось в кулак, только с глазами. От этой ассоциации Жоржу стало как-то не по себе. Подумалось, что кулак Купца, так зримо выразивший смысл произнесенных им слов, поймал и его, Жоржа, и сжал в своем тесном и жестоком захвате.

Жорж покидал дом старухи с ощущением, что встреча с Купцом окончательно отбросила его от той стороны жизни, которой Жорж был враждебен, но к которой все-таки относил себя.

Глава четвертая. Следы остаются

В квартире потерпевших нет того разгрома, который обычно оставляют после себя грабители и убийцы. Здесь все на своих местах. Даже старики — муж и жена — в своих постелях, только они мертвы. Вместо горла у них зияющие жуткой пустотой небытия дыры, из которых не так уж и давно хлестала кровь, заливая все вокруг и унося жизнь. Брызги ее видны на стенах комнаты, на полу…

Не может быть, чтобы следов крови не осталось на одежде преступников. Но как найти эти следы, как посмотреть в глаза чудовищам, которые были здесь ночью: дышали, говорили, наверное, смеялись, секли ножами горла стариков и ждали, пока их жертвы затихнут навсегда. Свидетели — племянник, единственный родственник стариков, соседи — показывают, что у потерпевших не было ценностей: золота, денег, дорогих вещей, на которые могли позариться грабители. Вот только именной маузер, подаренный бывшему красному кавалеристу за героизм и отвагу в годы гражданской войны. Маузера в квартире нет, а некогда храбрый буденовец ничего уже не скажет, как и его боевая подруга.

Маузер, бесспорно, украден. Похоже, что преступники ничего больше и не искали. Видно, для отвода глаз поворошили хозяйские вещи в гардеробе, белье в корзине, заглянули в простенькую деревянную шкатулку, где хозяйка держала свои нитки, иголки, наперстки, лоскуты тканей. Племянник Коля утверждал, что грабители и убийцы прихватили с собой разную мелочь. Пикаев и Пащенко, которые примчались сюда первыми, понимают, что главная цель ограбления — маузер. Но почему зверское убийство? Могли старики оказать грабителям такой отпор, который побудил бы бандитов к подобной жестокости? Нет, тут что-то другое. Скорее всего — ненависть. А причины ее? На этот вопрос пока нет даже предварительного ответа. Работают эксперты-криминалисты: ищут следы преступников — отпечатки их пальцев, подошв обуви, что-нибудь, могущее пролить хоть крохотный лучик света на лица вурдалаков, совершивших этот акт нечеловеческого вандализма.

Пикаев уже опросил свидетелей, они подписали свои показания. Пащенко заканчивает составление протокола осмотра места преступления, криминалисты гоже завершили свои дела, укладывают инструменты. Только фотограф все еще сверкает своей вспышкой, перенося на фотопленку фрагменты кровавой трагедии, разыгравшейся здесь сегодня ночью.

Ни одного следа, ни одной зацепки. Будто призраки ворвались в спальню и…

Дом старый, еще дореволюционной постройки. Квартира стариков на первом этаже, дверь, бесспорно, открыта ключом, потому что на замке, исследованном экспертами, нет никаких следов применения отмычки. Ключ от двери лежал под подушкой у хозяина, на ключе отпечатки пальцев только старика. Видимо, он, как всегда, и в эту роковую ночь сам закрыл входные двери квартиры на ключ и спокойно улегся спать, не подозревая, что за дверью уже стояла смерть. Почему он не оставил ключ в замке, а положил его себе под подушку? Очень странно… Племянник пока ничего объяснить не может, похоже, он совсем раздавлен несчастьем. Правда, соседи отзываются о нем отрицательно: непутевый, выпивает, бывало конфликтовал со стариками, если они не давали ему денег на выпивку. Но в то же время соседи отмечали, что злым Колю они никогда не видели, да и старики на него никому не жаловались. Жалели только: неудачник, мол, без семьи, без кола и двора, живет в заводском общежитии, что будет с ним, когда их не станет. Бывало, Коля жил у стариков по месяцу-полтора, это когда пропивал все свои деньги, и ему не на что было жить. Кормили они его, не роптали. Катя — так звали покойную — даже рада бывала, когда Коля застревал у них. Что ни говори, а сын родной сестры — единственное после мужа близкое существо.

Коля стоит тут же среди соседей и, по-детски вытирая кулаком глаза, все время плачет. Парню чуть больше тридцати, а вид потасканный, беспомощный. Пухлое, испитое лицо его с глазами, полными слез, по-настоящему несчастно.

Заурбек незаметно наблюдает за ним, за соседями-понятыми, они испуганной кучкой стоят здесь, в спальне стариков, и ждут, когда санитары вынесут покойных, погрузят их в крытую полуторку с большими красными крестами по бокам — она уже давно во дворе.

Пикаеву стыдно за себя, но он наблюдает за соседями и Колей, пытаясь определить, кто из них мог быть наводчиком для бандитов. Эта смуглая старуха в застиранном халате и галошах на босу ногу, которая, не переставая, плачет и плачет, и сопровождает свой плач словами: «Эх ты, Катенька-Катерина!» Или молодая женщина в положении… А может, этот парень-студент, приехавший домой на каникулы из Ленинграда? Отпадает: в глазах его столько боли и гнева, а руки вот уже с полчаса, как сжались в кулаки, так и не разжимаются. Старик-пенсионер, живущий через стену с квартирой потерпевших? Иссеченное морщинами-дорогами, по которым прошлись долгие и трудные годы, лицо старика совершенно растерянно. Старик иногда разводит руками, как бы подтверждая жестом свою неспособность понять, почему здесь было сотворено такое? Племянник Коля? Это жалкое, залитое слезами существо? Он должен был вчера вечером смениться, но остался в ночную Смену вместо не вышедшего на работу напарника. Какой ему был прок желать старикам смерти? Имущества ценного у них нет, дом для него всегда открыт: иди и живи. Соседи… Здесь тоже все по-доброму, по-честному. Старики любили, когда соседи забегали к ним на чаек.

Санитары наконец завернули тела стариков в простыни, положили их на носилки. Добровольные помощники из соседей-понятых помогли вынести тела во двор, поднять вместе с носилками в машину.

Заурбек вышел во двор. Коля растерянно стоял рядом с машиной.

— Куда их? — метнулся он к Пикаеву. — Я должен их похоронить рядом с моей мамой.

— Успокойтесь, — мягко ответил Заурбек. — Похороните, где считаете нужным, как только сделают вскрытие и официально установят причину смерти.

— Спасибо. Я такой виноватый перед ними, — снова всхлипнул он.

— Тетя Катя все говорила: живи, Коля, с нами, хватит тебе скитаться по общежитиям, а я…, — махнул рукой Коля. — Ругалась она, когда я выпивши был, не любила.

Заурбек смотрел поверх высокого штакетника на улицу. У дома собралась целая толпа. Теперь пойдут по городу новые слухи. Такие зверские убийства не могут не пугать людей, не будоражить их воображения. Они обрастают фантастическими подробностями, одна страшнее другой. Может, к этому как раз и стремились убийцы, может, здесь и разгадка их вроде бессмысленной жестокости? Тогда это серьезно и крайне опасно для общества.

Трагедия в пригороде Орджоникидзе не менее жутка, чем эта. Создается впечатление, словно кто-то хочет запугать население города, вызвать у людей панику, ужас. Вон какие испуганные у людей лица. Похоже, что они пришли не только из сочувствия к чужому горю или из любопытства, а чтобы и убедиться в каких-то своих предположениях. Они шепотом переговариваются, согласно кивают порой, видимо, находя в словах других подтверждение своим мыслям.

Заурбек не различает слов толпы, а слышит только ее негромкий, приглушенный тяжким ощущением беды гул. Да и не обязательно слышать, о чем говорят эти люди, понятно и так: о том, что в городе появилась банда, что она беспощадна и уверена в своей неуловимости, если идет на такие страшные преступления, что трагедия в пригороде Орджоникидзе — тоже дело ее рук. С понедельника на вторник грабители перерезали семью: мужа, жену, троих детей. Пока удалось установить одно весьма важное обстоятельство: соседи потерпевших утверждают, что за несколько дней до бандитского налета к потерпевшим заходил какой-то человек. Данные соседей по его словесному портрету не совпадали в некоторых деталях: в походке, росте, осанке, зато сходились в описании лица неизвестного: все уверяли, что он был усатым и что это осетин. Пастухи только-только пригнали с пастбища скот, так что многие соседи вышли на улицу, чтобы открыть скоту ворота. Да и старики, всегда сидевшие в летнее время на лавочках у своих домов, обратили внимание на неизвестного. Им даже показалось, что он буркнул им приветствие по-осетински.

А одна соседка утверждала, что она якобы видела через забор, который отделяет ее двор от двора потерпевших, как неизвестный предъявил у калитки покойной соседке какое-то удостоверение, после чего та и пустила его во двор.

Следствие предполагало, что у потерпевших могли быть большие деньги. Хозяин, работник торговли, в прошлом был судим за махинации, связанные с пересортицей продуктовых товаров. После освобождения вернулся на работу в торговлю и снова начал ловчить. Человек с сомнительной репутацией, не имел ли он связи с преступниками? Может, чего не поделили? Почему преступники пришли именно в этот дом? Знали, что там имеются ценности? Но откуда могли знать? Родственники, соседи потерпевших только пожимают плечами. Хозяин дома не отличался гостеприимством, сам тоже редко бывал у других, все ссылался на занятость по работе и на слабое здоровье, которое вроде бы не позволяло ему пить. Знают только, что он заведовал складом торга и не упускал никакой возможности обмануть, обвесить, обсчитать своих получателей. Ревизия склада, проведенная сразу же после смерти заведующего, показала недостачу в пятьдесят тысяч рублей. Обо всем этом было написано в служебной характеристике, выданной торгом на потерпевшего.

Убийство семьи в пригороде, его откровенно зверский характер побудило чекистов взять расследование дела на себя. Предполагалось, что здесь не обошлось без участия преступников-рецидивистов, преследующих какие-то террористические цели.

И вот еще одно зверское убийство, но уже не из-за денег, а из-за маузера и четырех обойм патронов к нему. И тоже совсем не случайное…

Заурбек оборвал свои размышления. Сейчас надо заняться практическими делами.

— Вы, пожалуйста, никуда не отлучайтесь, — обратился он к Коле. — Нам надо закончить с вами кое-какие формальности, и поэтому мы возьмем вас с собой.

Пащенко поблагодарил понятых, вышедших во двор, опечатал входную дверь квартиры потерпевших.

— Прошу разойтись по домам, товарищи! — обратился он к тем из соседей, кто был во дворе, и к зевакам, которые продолжали стоять на улице.

До самого министерства никто в машине чекистов не проронил ни слова…

Колю оставили у дежурного. Начинать его допрос с ходу не следовало. Нужно было подготовиться к тому самим и дать возможность Коле успокоиться, собраться с мыслями.

Заурбек пошел к себе. Положить в сейф новые следственные документы, несколько минут отдохнуть, освежиться.

Пащенко заторопился в лабораторию. Еще тлела все-таки надежда, что криминалистам удалось зафиксировать какие-то следы. Договорились встретиться у Сан Саныча.

Когда Заурбек пришел к подполковнику, Саша был уже там.

— Этим негодяям потребовалось оружие и… большая кровь, — обронил Сан Саныч, продолжая свой разговор с Пащенко. Он кивнул Заурбеку, предлагая присесть.

Подполковник сидел за столом, сгорбившись и пригнув голову, от чего казалось, что он смотрит на Пикаева и Пащенко исподлобья. У него были основания для недовольства. Пока оперативная группа располагала информацией только о преступлениях и некоторых сопутствовавших им обстоятельствах. Что касалось самих преступников, то они оставались совершенно белыми пятнами, без единой черточки, которая принадлежала бы их лицам. Алешин работал в архиве милиции, листая все более или менее крупные дела, которые вели работники милиции с конца двадцатых и до середины тридцатых годов, надеясь наткнуться на разгадку личности лесника Габо и, быть может, выйти через какое-то дело на молодого Кикнадзе, если он, как предполагалось, жил в Орджоникидзе до войны. Пикаев серьезно предполагал, что Габо бежал в горное село не из Грузии, а из Орджоникидзе, совершив здесь какое-то преступление, и что Кикнадзе связан с ним родственными узами.

— Думаю, есть необходимость, — вновь заговорил Сан Саныч, — побеседовать с ветеранами милиции и наших органов. Их живая память чаще бывает куда надежнее архивов. Собрать их, допустим, в нашем клубе, показать фотографии, которыми мы располагаем, открыть, исходя из ситуации, соответствующие обстоятельства дела и попросить помочь нам. Времени у нас очень мало. Руководство тоже предполагает, что в городе существует какая-то бандитско-террористическая группа, ставящая своей целью не только грабежи и убийства, но и устрашение населения, а это уже и политика. Город наводнен слухами, что эта банда всесильна и вездесуща, что у нее есть огнестрельное оружие… Положение серьезное. Нам надо уточнить наш оперативный план. Обстоятельства резко изменились: дело уже не только в побеге Кикнадзе и Маринина. Я готов к этому хоть сейчас.

— Разрешите, товарищ подполковник, — встал Пикаев. — Мы не успели еще как следует допросить племянника стариков. Он у дежурного внизу.

— Хорошо, через час жду вас у себя.

Колю, или Николая Антоновича Сипягина, Пикаев и Пащенко допрашивали вместе. Он подтвердил все, что было известно уже из показаний соседей и его собственных.

— Кто знал, что старик хранил маузер?

— Я, его старые знакомые, соседи… Он не скрывал этого. Вы же видели, в рамочке висит дарственная грамота на маузер. Он хотел сдать его в музей.

Просил меня: сходи, узнай, как это делается, а…

— Вы так и не пошли?

— Нет, — опустил голову Сипягин.

— Вы же часто бывали у стариков, даже жили у них подолгу. У вас был свой ключ от квартиры? И вообще, сколько было ключей? Сипягин вздрогнул и еще ниже опустил голову.

— Ключей было два, — не глядя ни на кого, глухо уронил Коля. — Один у них, другой у меня. Старик не оставлял ключ в двери, когда знал, что я приду, чтобы не вставать из-за меня.

Пикаев и Пащенко быстро переглянулись. Это уже было что-то более существенное.

— Один ключ был под подушкой, а ваш где?

Сипягин робко глянул на Пикаева, задавшего этот вопрос и снова понурил голову.

— Потерял.

— Когда?

— Недавно. Может, платок вытаскивал, может, деньги. Пьяный был.

— Где вы обычно пьете?

— На базаре, в. забегаловке. Там всегда есть дешевое вино.

— Вас там знают?

— Как облупленного, — угрюмо буркнул Коля. — В долг давали, когда денег не было.

— А сейчас уже не дают?

Сипягин помолчал, а потом вяло пожал плечами.

— Там теперь новый буфетчик — жмот и грубиян. Я после этого еще не ходил туда.

— После чего «этого»?

— Да попросил как-то налить стаканчик в долг, а он как заорет: пьяница, ханыга, попрошайка. Ну, я тоже сорвался. — Коля сделал паузу, переводя дыхание. Видно было, что обида та до сих пор волновала его. — Говорю: я честный рабочий человек, у меня заслуженные тетка и дядька, а он мошенник и кровопийца, и место ему в тюрьме. А он кричит: «Плевать я хотел на твоих родичей, плати и тогда пей…»

Сипягин опять замолчал, как бы вспоминая, что было дальше, Пикаев и Пащенко хранили молчание. Но Коля, видимо, решил, что рассказал уже обо всем, безнадежно махнул рукой.

— А не кричали вы ему случайно, что вот, мол, возьму у старика маузер, приду и прихлопну тебя, гниду паршивую?

Коля изумленно уставился на Пащенко.

— Откуда вы знаете? — заикаясь, спросил он.

— Надо же было вам ответить на его оскорбление, а у старика вашего маузер.

— Плевать он хотел на мои угрозы. Засмеялся только.

— Так вы и ушли несолоно хлебавши?

— Да нет, нашелся добрый человек; угостил хорошо. Ничего не помню, что говорил и как.

— На заводе знали, что у вас такие старики, что у старика именной маузер?

— Знали, он приходил на завод просить за меня, ну, когда меня за пьянку выгоняли с работы. Рассказывал о себе. Вызвали меня потом в завком, стыдили…

— Значит, тогда вы выпили и ушли домой. Вас никто не провожал?

Сипягин удивленно посмотрел на Пащенко. По всему было видно, что последний вопрос поставил Колю в тупик.

— Вы один вышли из чайной или с кем-нибудь?

Сипягин мотнул головой, словно отбрасывая от себя нечто, мешавшее ему ответить на вопрос, но это не помогло, он продолжал молчать.

Заурбек недовольно поморщился. Сипягин начинал серьезно раздражать его. «Какой-то он неопределенный в показаниях, — подумал он. — То ли знает чего-то, то ли нет, то ли дурак, то ли нормальный человек. Вопрос-то совсем простой, а он…»

Пикаев посмотрел на Пащенко. Тот сделал предостерегающий жест: мол, спокойно, без нажима, иначе допрос не пойдет.

— Нам очень важно, Николай Антонович, знать, кто последним расстался с вами в тот вечер. Вы выпили вино, закусили, решили идти домой. Нуждались вы в посторонней помощи? Твердо держались на ногах? Может, вы были сильно пьяны и кто-то вызвался помочь вам. Подумайте.

— Вроде собирался сам. Не помню, — беспомощно развел руками Коля. — Опьянел тогда и от вина, и от обиды. Такое зло меня взяло.

— Но хоть день-то помните?

Вопрос Пикаева прозвучал нетерпеливо и поэтому резко. Сипягина эта резкость испугала. Он сразу сник, ушел в себя.

Пащенко укоризненно глянул на товарища.

— Вы успокойтесь, Николай Антонович. Мы обязательно сделаем все, чтобы найти убийц ваших стариков и передать их в руки закона. Вы хотите помочь нам?

Сипягин вскинул голову. Вопрос явно обидел его.

— Может, я и в чем-то виноват, товарищ следователь, но поспрашивайте на заводе, честный Сипягин или нет.

— Не сомневаемся в вашей честности, Николай Антонович, — ответил Пикаев. — И вам тоже не следует обижаться, такая у нас работа. Бандиты открыли дверь своим ключом. Мог кто-нибудь из соседей выкрасть на время ключ у стариков и сделать дубликат или слепок с него?

— Нет, — отрицательно мотнул головой Сипягин. — Старик присматривал за ключами. Замок в двери старинный, надежный, и дед боялся потерять ключи. Тогда пришлось бы менять замок. Он и мне-то ключ не давал. Это бабка Катя со скандалом забрала у него второй ключ и мне отдала. Старик не хотел этого. Он, вообще, был какой-то… — Сипягин неопределенно покрутил растопыренными пальцами у своего виска. — На все у него были свои понятия. Все говорил о честности, идеях, и баба Катя тоже. Никогда не поступались своими принципами.

Коля нешироко развел руками, словно выражая сожаление тем, что старики были такими правильными и неуступчивыми.

— Все боялся за свой маузер. Если бы я сходил в музей, — упавшим голосом добавил он.

— Значит, преступники могли воспользоваться только вашим ключом? — то ли спросил, то ли подытожил эту часть разговора Пикаев.

— Выходит так, — обреченно уронил Сипягин. — Выходит, кругом моя вина.

— Дело не в этом, Николай Антонович. Давайте лучше попытаемся вместе с вами угадать, каким образом преступники завладели вашим ключом. Допустим, вы потеряли его, а они нашли. Что это дает? — Пащенко говорил, расхаживая по кабинету, но при последнем вопросе резко повернулся лицом к Сипягину.

— Ничего, — сам ответил капитан на свой вопрос. — Мало ли кто находит какие ключи. Поди узнай, от какой он квартиры и что в той квартире есть. Так? — Этот вопрос Пащенко адресовал уже Пикаеву, как бы побуждая его активнее участвовать в допросе.

— Значит, — подхватил Заурбек, — эти люди хотели завладеть именно вашим ключом, и они уже знали, наверное, от какой он квартиры и что там хранится маузер. Согласны?

Сипягин кивнул.

— Вы можете подозревать кого-нибудь из своих товарищей по работе?

— Нет, — твердо ответил Коля. — Я с ними никогда не пью. У них своя компания, а я пью в одиночку.

— Остается одно, — развел руками Пикаев, — вы с кем-то встретились на улице, по пьяной лавочке рассказали ему свою биографию, пожаловались на своего обидчика, а он вытащил у вас ключ, потому что оказался преступником. Вы же совсем не помните, кто за вас платил в забегаловке и кто подсаживался к вам. Да и вряд ли тот человек мог при всех лезть к вам в карман за ключом. Там же были люди, не правда ли?

— Наверное, — неуверенно ответил Сипягин. — Черт его знает, я тогда здорово окосел. Вспомнил! — оживился он вдруг. — Это было в среду, точно, в прошлую среду. Я еще кричал ему, что, мол, завтра получу аванс и рассчитаюсь с ним. Буфетчику.

— Вот видите, стоит подумать, и уже что-то вспоминается. Постарайтесь вспомнить точно: провожал вас кто-нибудь в тот вечер до дому или вышел с вами из забегаловки?

— Нет, это я помню точно. А вот, может, на улице кто-нибудь подходил, это не помню, — махнул рукой Коля, вконец запутавшись.

— Успокойтесь. Скажите, в пьяном виде вы любите рассказывать о себе, жаловаться на свою судьбу?

— В том-то и дело. По пьянке я всегда распускаю нюни. А ключа утром хватился. Встал, собрался уже на работу, гляжу — а ключа-то нет. Сразу побежал в забегаловку. Думал, там обронил, уборщица, может, подобрала, а она поклялась всеми святыми, что ничего не находила. Надо было идти к старикам, признаваться, что ключ мой тю-тю. Побоялся — не пошел, а если бы пошел… Все оттягивал до вчерашнего дня. Вчера они ждали меня — это день памяти моей матери, мы всегда в этот день бывали вместе. А мой сменщик не пришел, и я остался в третью смену. До работы не смог проскочить к ним, был во второй смене. Думал, загляну хоть после смены.

— Могли вы в тот вечер сказать кому-нибудь о дне памяти своей матери, о том, что всегда бываете со стариками? Когда просили вина в долг.

— Я все мог, товарищ следователь, только вот кому, убей — не вспомню. Как затычка в памяти. Но теперь хватит! — рубанул рукой воздух Сипягин. — Пусть отсохнет моя рука, если она поднесет мне выпивку. На всю жизнь хватит, на всю жизнь! — Голос у Сипягина сорвался. Он закрыл лицо ладонями и так посидел несколько мгновений.

— Верим, что вы не отступите от своего слова. — Вы прописаны в квартире стариков?

— Давно. Когда мать была жива, мы жили там все вместе. Потом мать умерла. Я запил. Старикам это не понравилось, вот и ушел в общежитие. Дурак я, — тяжко вздохнул Сипягин.

Раздался телефонный звонок. Заурбек поднял трубку. Звонил Сан Саныч: спрашивал, закончили ли они допрос племянника потерпевших. Пикаев ответил, что закончили и что они готовы явиться к начальству.

Перед Сипягиным пришлось извиниться — Заурбек попросил его посидеть пока в комнате дежурного.

Сан Саныч молча выслушал обоих. Они полагали, что о родственниках Сипягина и о маузере, который хранился в их доме, бандитам стало известно через забегаловку. Либо кто-то из преступников находился там в момент конфликта Сипягина с буфетчиком, либо бандиты узнали о маузере от кого-нибудь другого.

— Вы отпустите этого Колю, — предложил Сан Саныч. — На всякий случай возьмите его под наблюдение. Правда, я сомневаюсь, что бандиты могут считать его опасным для себя, он им не нужен. Они могут узнать, что мы задержали его, а потом отпустили, и все. Что он может сказать, например, нам о том, кто убил стариков? Ровным счетом ничего. Мало того, преступники убеждены, что Сипягин не скажет нам о втором ключе и тем более о потере его, чтобы не навести подозрений на себя. Отпустите его, пусть он занимается своими делами, — махнул рукой Сан Саныч. — А с забегаловкой надо работать серьезно, здесь вы правы. И, вообще, пора прибавлять обороты.

Сан Саныч не смотрел на офицеров. Заурбек переглянулся с Пащенко. «Старик» явно был недоволен ими.

— Отпускайте этого Сипягина, а я подожду вас в приемной заместителя министра.

Сипягин обрадовался, что может уже идти домой. Правда, тут же сник, когда Пащенко сказал, что он может уже заняться похоронными делами.

Разговор с заместителем министра, полковником, длился минут двадцать. Полковник начал с того, что общественность города взбудоражена разными слухами, фантастическими предположениями по поводу убийств и ограблений последних дней, что партийные и советские органы требуют скорейшего прекращения действий банды, если она в самом деле существует.

Полковник был чекистом с большим стажем, и он, конечно, понимал всю сложность и самой ситуации, и задачи оперативной группы.

Заурбек смотрел на совершенно белую от седины голову полковника, вслушивался в его размеренный, с нотками усталости голос, вглядывался в орденские колодки на груди старого чекиста и вспоминал Золотова: его голос, манеры, разговор, скупые жесты, мимику… Нет, что-то все-таки общее было у всех пожилых чекистов, прошедших школу революции, гражданской войны, а потом и Отечественной.

С Золотовым Заурбек виделся в прошлом году в Москве, когда ездил в командировку. У того тоже был такой же просторный кабинет, такая же белая от седины голова и такие же нотки усталости в голосе, которые, однако, говорили совсем не о душевной инертности Золотова, как и этого полковника, а об обыкновенной физической усталости человека, который за всю жизнь так и не познал душевного покоя, сладкого сна вволю, долгого семейного уюта, который жил для себя урывками, от случая к случаю, и даже в эти редкие минуты мысленно казнил себя за то, что позволяет оторваться от огромного, неизмеримо большего по сравнению с его личной жизнью, личным счастьем, личными потребностями дела…

Полковник посмотрел в глаза Пикаева и улыбнулся так, будто понял, о чем думает сейчас этот капитан в штатском.

— Мне нравится, товарищи, что вы в своей работе рассчитываете на активную помощь милиции. Она лучше знает контингент, которым сейчас занимаетесь. Но не забывайте и о другой силе. Хочу дать вам совет…

Полковник вышел из-за стола и присел рядом с Пащенко и Пикаевым.

— Сан Саныч не забыл, конечно, как в сорок втором мы взяли в этом городе матерого фашистского шпиона. Мы долго работали с ним и дошли только до шестой легенды. Последняя фамилия, на которой он остановился, была, кажется, Телегин. Так, Сан Саныч?

— Так, — кивнул подполковник.

— Этот Телегин был немцем и обладал очень высокими организаторскими способностями. Сами посудите, — поднял указательный палец полковник, — из всякого отребья он организовал террористическую группу, причем на религиозной основе, хотя в ней были представители самых разных вероисповеданий: православные, мусульмане, баптисты, иеговисты, католики, протестанты… Все они верили в бога, каждый в своего, и все ненавидели Советы. Такой был наш противник психолог, эрудит, что сумел объединить их всех, несмотря на религиозную рознь.

Группа Телегина разбрасывала антисоветские листовки по городу, но готовились они к выполнению главного задания: к захвату Орджоникидзевского Комитета обороны. Условием для осуществления этой акции был прорыв гитлеровцами обороны Орджоникидзе. Мы уже нащупали это гнездо и должны были выйти на самого Телегина. Но не об этом сейчас речь. Хочу сказать о другом. Абверовский агент был высокопрофессиональным разведчиком, и, думаете, кто его засек? Вихрастые пионеры, — улыбнулся полковник и встал. — Прибегают они к нам и говорят дежурному: «Какой-то дядя на старом кладбище что-то спрятал в склепе». Мы туда, с предосторожностями, конечно. В склепе находим пачки листовок. На одной стороне листовки портрет Гитлера, на другой — текст на русском языке: молитесь, мол, за здоровье Адольфа Гитлера и за свободу германской армии. Пионеры описали нам этого человека, мы сделали словесный портрет, размножили его и бросили ка поиски хозяина листовок большие силы. Пионеры, оказывается, тоже искали в городе этого типа. И нашли. За несколько часов обнаружили. Увидели в трамвае, потом следили за ним. Когда он вышел из трамвая на площади Свободы, один из пионеров побежал к нам. И мы спокойно взяли агента у Главпочтамта на улице Горького. Так было, Сан Саныч?

— Молодцы ребята! — ответил подполковник. — Чисто сработали!

— Конечно, — продолжил полковник. — Не подумайте только, что я призываю вас привлечь к делу пионеров. Тогда они подключились по своей инициативе. И время сейчас другое, и ситуация не та. Просто хочу сказать, что наш принцип: в тесной связи с массами — залог наших успехов, верен и для всей нашей работы в целом, и для каждого отдельного случая. Как вы не стесняетесь просить помощи у милиции, так все мы должны не стесняться искать и находить в своей работе опору у населения. Вокруг таких преступлений должно создаваться не обывательское мнение, основанное на злых слухах и глупых домыслах, а высокогражданское общественное мнение. К делу в пригороде подключите участкового, Депутатский, комсомольский актив села… Пусть поговорят с людьми: может, кто видел чужих в селе, кто-то запомнил их. Возможно, они на чем-то приехали туда и кто-то заметил это. Надо узнать, кто из шоферов, кучеров или возчиков в тот вечер приезжал домой на своем транспорте, может, среди них сообщник бандитов, и именно он привез их в село. Если они приехали сами, то на чем — не на невидимом же транспорте. Кто-то должен был увидеть их. Село-то маленькое, там каждый на виду. Одни вы всего не охватите, даже если переключим на ваше дело половину личного состава наших сотрудников. Люди охотно пойдут нам навстречу. То же самое на улице Маркуса. И там подключите участкового, на чьем участке жили заслуженные старики, он задействует своих активистов, пусть и они поспрашивают людей. Надо расширять зону поиска…

Полковник вернулся к столу, сел.

— Не следует скрывать от бандитов, что мы их разыскиваем. Наоборот, пусть знают, что их ищут не только те, кому положено по службе, но и весь город помогает в этом. Надо сделать так, чтобы земля горела под ногами у бандитов. Со стороны министерства рассчитывайте на любую необходимую помощь. Вопросы есть? Тогда желаю вам успеха!

Сан Саныч остался у полковника.

При повороте в «свой» коридор Пикаев и Пащенко нос к носу столкнулись с тремя молодыми мужчинами в гражданской одежде.

— Кого я вижу?! — воскликнул один из них. — Заурбек! Саша! Вы по-прежнему живете и работаете по формуле Два пэ?

— Благодаря твоему чуткому руководству, Гиви, эта кличка остается при нас, — ответил Заурбек, пожимая руку Гиви, который дал Пикаеву и Пащенко прозвище Два пэ по начальным буквам их фамилий, имея в виду крепкую многолетнюю взаимную привязанность друзей.

— И я не ошибся, — довольно констатировал Гиви. — Кстати, — еще больше оживился он, — полковник Золотов считает точно так же. Только он называет вас еще неразлучными.

— Ты был у него?

— У большого начальства не бывают, чтоб вы знали, большое начальство вызывает к себе. Смотрите, кого он направил к вам. Гиви чуть подтолкнул вперед своих спутников.

— Это ребята из Москвы. Приехали к нам, чтобы познакомиться поближе с кавказской экзотикой. Знакомьтесь! — повел рукой в сторону своих спутников Гиви.

Один из москвичей назвался Николаевым, другой Задворновым. И по возрасту, и по тому, как они представились, нетрудно было догадаться, что они не так уж давно сменили курсантские погоны на лейтенантские.

— Привез вам большой привет от Золотова. Он в курсе ваших дел. Грозится приехать.

Гиви любил поговорить, и остановить его было невозможно. Легкая жилистая фигура, подвижное лицо с тонким хрящеватым носом, живые карие глаза капитана так и кричали о его готовности к действию.

— Вы еще, наверное, не завтракали. Мне уже рассказали, в какой вы запарке. Пойдемте позавтракаем и заодно обмоем нашу встречу стаканом… хорошего грузинского чая, который я привез из Москвы, — заразительно захохотал Гиви.

— Извини, Гиви, срочные дела не позволяют нам баловаться твоим знаменитым чаем. Давай позже. Извини, — повторил Заурбек.

— Ну ладно, что с вами поделаешь. Но если раздумаете, ждем вас в столовой. — Гиви подмигнул Два пэ и пошел с москвичами дальше. А Пикаев и Пащенко заспешили к себе, чтобы срочно связаться с нужными им участковыми инспекторами милиции.

Масштабы оперативного розыска раздвигались, и это не могло не радовать Два пэ. Теперь они освобождались от черновой розыскной работы.

Глава пятая. Песни, которые они выбирают…

Ягуар с удовольствием потирал руки, оглядывая стол, уставленный вкусными блюдами и бутылками с «Московской», пивом, минеральной водой… Здесь были и горячие шашлыки, и черная икра, и балычок, и селедочка, и крупные с растопыренными ножками отварные куры, и много разной зелени… Из крохотной прихожей, где стояла плита, доносились соблазнительные ароматы горячих блюд.

Квартира Гоши совершенно преобразилась: выглядела чисто, свежо, даже привлекательно. Сверкали и стекла единственного окна, выходящего в глухой двор и полузадрапированного новенькими яркой расцветки занавесками.

Павел требовал, чтобы убирали каждый день, и работу эту выполняли женщины — завсегдатаи Гошиной малины. От трудовой повинности по уборке была свободна только Зойка. Она перешла на обслуживание исключительно бугра — так был представлен ей Павел. После того вечера, в воскресенье, он встретился с Зойкой сегодня ночью здесь, у Гоши. О том, что он и Хорек живут у старухи, по-прежнему знал только Жорж. В тот вечер Павел отменил свою просьбу привести к нему Рыбу и Гошу. Он встретился с ними здесь.

— Я как знал, — говорил, зеркально поблескивая глазами, Рыба, — что ты скоро объявишься здесь, и сколачивал вместе с Жоржем кодлу. Помнишь, ты говорил: надо в страхе держать быдло, и тогда ты король.

— Молодец! — обнимал Павел Рыбу за плечи. — Я тогда сразу угадал в тебе настоящего урку.

Ягуар думал, что ему придется начинать с пустого места плести свою паутину от первой до последней сеточки, а она уже была наполовину готова. Оставалось только доплести ее, закрепить на месте и усесться там в самом центре, чтобы управлять и потреблять. И вот сегодня после двух удачных операций, которые дали деньги и оружие, Павел решил собрать ближайших сообщников и обмыть первые успехи. Еще бы пару наганов или револьверов, а потом сделать то, о чем мечтал еще в лагере: разделаться с каким-нибудь лягавым в большом чине, а еще лучше с несколькими сразу ментами, пусть даже и не начальниками, оставить рядом с ними записку от себя и свалить в другие места. Помощнички у него что надо: и Жорж, и Гоша, и Рыба, и Хорек. Теперь они навсегда повязаны друг с другом кровью. И эта Зойка, которая и зла, и дика, как пантера, и мягкая, ласковая, как кошечка, ему по нраву. Иван очень недоволен, что у него отняли такую сладкую бабу, но ничего — переживет, а если не переживет, то не доживет…

Павел ничуть не опасался, что оскорбленный, обозленный базарный жучок Иван попытается отомстить ему или вернуть себе Зойку. Привыкший полагаться на свою силу, авторитет среди уголовников, Ягуар не сомневался, что Иван смирится с потерей, потому что другого выхода у него нет. «Если он сунется ко мне в родственники, то останется Иваном, не помнящим родства», — подумал Павел и издевательски усмехнулся.

Последний каламбур совсем развеселил Ягуара. Он налил в фужер водки, не торопясь сделал себе бутерброд из черной икорки и сливочного масла.

— За наше здоровье! — весело сказал он самому себе тост, приподняв бокал, выпил, а потом начал жевать бутерброд, предварительно понюхав его. Все никак не мог он избавиться от лагерной привычки — сначала понюхать, а потом есть.

Взгляд Павла упал на циферблат старых ходиков, четко тикавших на стене. Пора было сообщникам появиться. Сегодня Ягуар сам и готовил, и накрывал стол. Он любил иногда повозиться с такими делами. Жаль только, что возможностей выпадало мало — в лагере не очень-то выпьешь и поколдуешь с закусками, хотя и там жилось не так уж плохо по части еды. Бугор в лагере — король: все посылки, что приходят в отряд, идут через его руки. Хочет — отдаст, хочет — себе оставит. Все самое лучшее — себе, а мелочь всякую — хозяину посылки.

Скорее бы подошли ребята. Это повторенное уже дважды пожелание как бы столкнуло с места залегшую в самой глубине души Ягуара тревогу, чуть приподняло ее, и поубавилось у Павла оптимизма и веселости.

— Черт бы их побрал! — зло стукнул кулаком по колену он. — До чего же человек слабак! Чуть что, сразу в башку лезет самое плохое.

Павел всегда злился на себя в минуты, когда в нем поднималась эта неизбывная, глубинная тревога. Он снова налил в фужер водки, но выпил уже по-другому: не со смаком, а как-то воровато-поспешно, будто стыдясь самого себя. Гладко выбритое лицо его с тонкой черточкой черных усиков, отдохнувшее, похорошевшее в спокойной, сытой жизни, выразило чувство брезгливости, и он сам не знал, к чему оно относится: к водке, которую он выпил, или к себе самому?

Он подошел к окну, шире раздвинул занавески, долгим взглядом обвел тесный дворик. Там не было ничего примечательного: стояли уснувшие в дремотном безветрии две невысокие яблоньки, унизанные плодами да темнела приткнувшаяся к углу двора поломанная арбичка, которая давно уже забыла, когда ее растрескавшиеся колеса были в движении. Павел подумал: если сейчас сбить с этих колес металлические обручи, то дерево, освобожденное от оковы, рассыпется прахом на землю. И тут же ему пришла еще более неприятная мысль: его ненависть к людям, к чужой ему жизни, к властям — тот же обруч, который только и держит его на ногах. Сними этот обруч и… тоже посыпется прах.

— Ну не-е-ет, — тряхнул головой Павел, отбрасывая от себя подобное предположение. — Я не эта арбичка, и во мне еще нет ни пылинки трухи — одно железо!

— Ты с кем это? — услышал Павел и так мгновенно развернулся уже с наганом в руке, что Жорж и его спутники шарахнулись к двери, как от выстрела.

— Фу, черт бы вас побрал, — бросил Павел.

Он опустил ручку нагана, и тот мгновенно скрылся в рукаве пиджака Павла.

— Стучаться надо, — уже отойдя от гнева, добавил он.

— Ну ты даешь! — восхищенно заметил Рыба. — Как в кино про шпионов, точь-в-точь.

— А ты как думал?

Павел уже совсем успокоился и сел к столу. Остальные последовали его примеру.

— Конан Дойля читали? — спросил он, кладя себе шашлык.

— Слышал, — ответил Рыба, — еще когда в школе учился.

— Так вот, еще не родился Шерлок Холмс, а тем более лягавый, чтоб захватить меня врасплох и вообще чтоб взять. Поставь против меня десяток лягавых, и я их всех опережу. — Ягуар обвел своих сообщников тяжелым, предостерегающим взглядом: попробуйте, мол, возразить.

— Избави тебя боже от такого удовольствия, — хохотнул Гоша и поднял бокал. — Давайте выпьем за то, чтобы такие, как мы — санитары общества, так, кажется, называют волков, — ощерил частые острые зубы Гоша, — были всегда готовы показать, кому следует, свои клыки.

— Другое дело, — подал голос Хорек, чокаясь рюмкой с Гошей. — А то вспомнил сейчас, как ты вчера чиркал ножом на Маркуса, санитар да и только.

Вся компания засмеялась. Оно и понятно: смешно было представить вчерашнего Гошу, орудующего ножом в качестве санитара.

— Что вы понимаете в этом деле, — с нотками превосходства заговорил Гоша. — Когда у тебя в одной руке острый, как бритва, нож, а под другой дрожит человеческое горло… Вам этого не понять.

— Ну и не надо, — легко согласился Рыба, и все, кроме Гоши, облегченно вздохнули, потому что было в его словах, интонациях, мимике что-то жуткое, нечеловеческое, сумасшедшее.

Павел участия в разговоре не принимал, он смаковал шашлычную косточку.

— Ты бы слышал, — обратился к нему Хорек, — что говорят в городе. Жорж рассказывает. «Черная кошка», мол, появилась здесь. «Черной кошкой» называли одну из банд, которая одно время после войны орудовала в Москве.

— Да, — продолжая с удовольствием обсасывать шашлычную косточку, отозвался Ягуар, — это хорошо, что так говорят. Значит, боятся.

— Еще как! — подхватил Рыба. — Весь город подняли.

Лягавые так и ходят косяками. Устроили мы им большой хипиш.

— Да ты чего? — оторвался от шашлыка Павел.

— За мою хазу не беспокойтесь, — отреагировал на опасливую реплику Павла Гоша. — Я честный советский труженик.

— А «жучок» Иван, остальные мужики, твои марухи? Вся эта кодла знает твою малину!

От веселья компании не осталось и следа. Видимо, всем им пришла логичная в такой ситуации мысль: чем тяжелее преступление, тем настойчивее поиски милиции преступников и тем беспощаднее расплата. Ягуар уже очень жалел, что своей неосторожной, опасливой репликой вызвал весь этот дурной разговор, который вновь разбудил в нем давнего врага — тревогу. Как, оказывается, легко швырнуть себя и этих людей в объятия страха.

— Эх вы, воры в законе, властелины мира, — с презрением заговорил Павел, деловито разливая водку. — Как легко завести вас страхом. Только вспомнили о лягавых и забыли, кто вы. Кого вы боитесь? Кто из вас оставил свои следы и где? Ты, — ткнул он пальцем грудь Рыбы. — Или ты? — глянул в лицо Гоши. — Пока они докопаются до нас, наш след уже простынет.

Павел спокойно опустошил свой фужер, хлебнул пива из горлышка бутылки.

— И верно, — обрадованно согласился с ним Рыба. — Чего запаниковали, дураки?

— Кто паниковал? — спросил Хорек. — С чего ты взял? Это ты заскулил сразу, как щенок. Лягавые, косяками, весь город подняли, — передразнил он Рыбу.

— Но, но, — угрожающе подался к Хорьку Рыба. — Выбирай выражение, сморчок вонючий, грызун. Сам заверещал, как заяц.

— Кто, я? — сорвался с места Хорек. — Да я тебе моргала проткну, белоглазая образина!

Хорек схватил металлический заостренный шампур и в самом деле выколол бы глаз Рыбе, если бы Гоша не успел отбить шампур кверху. Он привстал и отвесил Хорьку такой смачный удар по шее, что тот утробно гукнул и повалился под стол. В руках у Гоши неизвестно откуда появился нож.

— Порежу всех, — тяжело сказал он, обводя стол полубезумными глазами.

Рыба попятился к двери. Лицо его было бледным, в белых глазах стыл страх.

— Садись! буднично уронил Павел, обращаясь к Рыбе. — А ты положи нож и прекрати драться, — скосил он глаза на Гошу.

Тот, будто подчиняясь гипнозу, положил на стол нож и потянулся к рюмке с водкой. Глаза Гоши стали обретать осмысленное выражение. Он что-то буркнул и одним глотком опорожнил рюмку.

Под столом послышался кашель, потом стон. Гоша, не глядя, сунул под стол руку и вытащил оттуда за шиворот Хорька. Василий тоже уже опомнился. Не поднимая глаз, сел на свое место.

— Вы что, свихнулись? — снова заговорил Павел. — Чтоб этого свинства больше не было. Даю вам слово… — Лицо Ягуара словно окаменело неподвижным выражением угрозы.

— Даю вам слово, — повторил он. — Если при мне кто-нибудь из вас поднимет друг на друга руку, застрелю из этой вот пушки. — Он выставил вперед ладонь, на которой лежал наган. — Учтите, я слов на ветер не бросаю. Давайте лучше еще выпьем да споем чего-нибудь наше, родное. Да, Василий?

Павел почти с нежностью посмотрел на Хорька.

— Нам надо держаться друг за друга, иначе всем хана. Запомните это.

Павел обнял за плечи сидевшего рядом с ним Жоржа и тихо затянул блатную лагерную песню о маме, лежащей в сырой земле, и бедном ее сыне, который скитается среди людей, не зная ни материнской теплоты, ни ласки, ни покоя… Остальные подхватили песню, лица их разгладились, потеплели, а на глазах Хорька даже блеснула слеза.

Василий вспомнил бесконечно далекое ныне от него родное село на Волге, мать, отца, свое детство и даже Семена Долгова. Где он теперь — Сова бескрылая, на каком древе свил себе гнездо? Может, и правильно он сделал, что пошел тогда против Ягуара, скостил себе четыре года и сейчас, наверное, живет припеваючи с женой, детишками, с честной работой, получками, авансами, с соседями… Не шмыгает из одной норы в другую, и то только в темень. И спит спокойно. Встретиться бы с ним, сволочью пернатою, да заложить ментам, да выложить лягашам всю его подноготную, вывернуть бы наизнанку эту паскудину совиную, чтобы жизнь стала для него раскаленной сковородой! Недобиток воровской! Резкая перемена в мыслях и настроении мгновенно высушила слезы умиления на глазах Хорька, обнажив в них выражение злобной мстительности. Если бы он спросил себя сам, при чем здесь, собственно, Долгов, чем он виноват перед ним, Хорьком, за его загубленную жизнь, Василий удивился бы. Как при чем? Почему Сова должен где-то жить, как человек, а он, Хорек, метаться, как бешеная собака, под мушкой ментовского нагана? Чем эта трусливая тварь заслужила спокойную жизнь?! Или у Совы не такая же злая, как у него, Хорька, биография, или он не дезертировал из армии, не соучастник убийства старика там, в горах? Сова тоже не имеет никакого права на спокойную человеческую жизнь, он тоже должен, скотина совиная, умирать от страха при одной только мысли о расплате!

Хорек так увлекся своей гневной филиппикой в адрес бывшего своего напарника, что перестал петь и понимать, что происходит за столом. Видимо, Ягуар заметил по лицу Хорька работу его мысли, насмешливо кивнул в сторону Василия.

— О чем мыслишь, Вася? — беззаботно спросил он. — Лучше пой с нами, будет веселее.

Хорек испуганно вздрогнул, будто его поймали за руку, попытался улыбнуться, но отвечать ему не пришлось. Рыба о чем-то спросил у Павла, тот ответил ему и забыл про Хорька.

А Василий переключил свое внимание уже на собутыльников. Мысли его продолжали складываться в той же критическо-озлобленной тональности. Он смотрел на всех глазами судьи, интуитивно стараясь найти в них такие качества, которые возвысили бы его самого в собственных глазах.

С Гошей все было ясно: в соседстве с этим «мясником» Хорек мог считать себя святым. Жоржа он знал плохо, Ягуар о нем ничего не рассказывал, но Василий догадывался, что они давние приятели и что Жорж и раньше был при Павле мальчиком на побегушках, остается им и сейчас. Рядом с Жоржем Хорек чувствовал себя равным, и это его унижало, напоминая, что и он шестерил, прислуживал Ягуару в лагере.

Хорек был уже не рад, что пустился в столь сомнительное предприятие. Настроение его совсем было испортилось, когда к нему пришла спасительная мысль. Все-таки ни один хмырь из этой кодлы не может сравниться с ним по своему авторитету у Ягуара, потому что все они быдло, только уголовники, в прошлом которых нет ни дезертирства из армии, ни вооруженной схватки с чекистами, ни военного трибунала, ни десятилетнего срока «за политику», ни лагеря особого режима, ни тем более побега и прибитого чекиста-лейтенанта. Нет, все они не стоят рядом с этими делами и ломаного гроша. Быдло уголовное, ханыги необразованные, дураки затемненные, пичужки ничтожные — куда им с такими биографиями в первый ряд!?

Хорек приосанился, обретя столь бесспорное доказательство своего превосходства над всей остальной кодлой, за исключением, конечно, Ягуара. Он для Хорька был недостижимой величиной. Вспомнилось: вчера на деле все относились к нему, Хорьку, с почтением, как к полномочному представителю Ягуара. Да если разобраться, то здесь он первый раз в жизни занимался чистой уголовщиной, а до того была сплошная политика, если не считать лагерной мелочи: кого-то там придушили, прирезали, прибили, слава богу, не до смерти… Хотя и вчерашнее дело тоже было с политикой. Ягуар что-то нес про террор, возмездие, какие-то санкции, напутствуя их. Темный все-таки человек, этот Ягуар. Павел перехватил брошенный в его сторону взгляд Василия, подмигнул, приглашая Хорька включиться в песню. Они пели уже другую, раскачиваясь в такт ее неторопкому раздумчивому ритму.

Василий поддался общему настроению, подхватил сначала мелодию, а потом, поймав смысл очередного куплета, и слова.

Загляни сейчас сюда человек, совершенно незнакомый с песенным фольклором блатного мира, он, быть может, подумал бы, что здесь собрались члены какой-то удивительной религиозной секты, чтобы отпевать своих покойников. «Смерть», «могила», «мать-сырая земля», «прощение», «возмездие» — эти и другие близкие им по смыслу слова были самыми употребительными в заунывных песнях блатного застолья. Правда, наблюдателя могли бы несколько смутить слова «лягавые», «менты», «судьи», «прокуроры», «решетки» и им подобные. Наверняка удивили бы его лица поющих: плаксивые и жалкие в своей откровенной сентиментальности. Но объясни ему в эту минуту кто-нибудь, кого он видит, слушает и какими тяжкими преступлениями против всего человеческого замараны их руки, он содрогнулся бы: до того алогичным показался бы ему человеческий облик этих существ. Но позже, поразмыслив, он все-таки объяснил бы себе происшедшую в них метаморфозу так: никому из людей все человеческое не чуждо, поэтому даже отпетые бандиты, не знающие, что такое жалость и доброта, крайне враждебные обществу, из которого они уже выпали, выражают сейчас в своих песнях тоску по материнской ласке и заботе, настоящим привязанностям, по искренней, чистой любви, семейному уюту, великодушию и благородству. Впрочем, и в этом случае наблюдатель, наверное, ошибся бы, потому что суть ситуации сводилась к куда более простым причинам.

Чувства, которые проглядывали в лицах и голосах поющих бандитов, на самом деле были всего лишь призрачной тенью, фантомом человеческих качеств, давно уже утраченных этими нелюдями. Поэтому эмоциональная атмосфера, возникшая вокруг песни, была крайне неустойчивой. Стоило истинным отношениям бандитов, пронизанных страхом, взаимной подозрительностью, враждебностью, жестокостью, заявить о своих правах, как мир ложных чувств, навеянных песней, мгновенно разрушился бы. Так случилось совсем недавно, когда Гоша чуть было не пустил в ход свой нож. Такова логика разрушения личности через преступление, когда все светлое и доброе в человеке становится иллюзией, а самое низменное и страшное — единственной реальностью его внутреннего мира.

Павел с удовольствием пел свои песни, но где-то на самом краю сознания его держалась досадливая мысль, что он упустил какой-то существенный момент, какое-то предостережение, которое возникло в нем, когда компания оказалась вдруг на грани всеобщей потасовки. И он вспомнил, о чем подумал тогда, глядя на ожесточившихся друг на друга своих компаньонов: никому из них верить нельзя, у этой мелкой шпаны нет ничего настоящего, надежного; прижми любого из них, и он выдаст всю кодлу с головой. Здесь, на Гошиной хазе, появляться больше не надо. Слишком много разной шушеры ошивается. Поскорее еще раз взять хорошие деньги и дергать из этого городишки. В конце концов грабить можно и в других местах и бить лягавых тоже. Жорж из всех этих — самый надежный парень, не считая Хорька, конечно. Сейчас Жорж вроде чистый, но менты в любое время могут приколоться к нему. Если в самом деле подняли на ноги весь город, то дело плохо: на кого в таких случаях сразу кидаются менты? Конечно, на рецидивистов, а Жорж уже три раза был под судом. Чуть задержишься и засохнешь на ментовой булавке, как экспонат в школьном гербарии…

Павел продолжал петь вместе со всеми, но это не мешало ему наблюдать, размышлять, принимать решения. Время от времени компания делала в песне минутный перерыв, выпивала очередную стопку, закусывала и продолжала петь. Павел почувствовал, что он уже перебирает и начинает пьянеть. Пора остановиться, чтобы до конца держать компанию в руках, а то начнутся карты, потом должен подойти этот сутенер со шлюхами, а до этого надо уйти. Да и с Зойкой завязывать пора. Баба знатная, но кто знает, что у нее на уме. Любит, пока есть за что любить. Подыскать бы для свидания другую хавиру, чтоб поменьше риска.

Засветиться, что ли, в старом месте? Нет, слишком опасно. Зойка, конечно, хороша, но не стоит такого риска. Если узнают, что он здесь и расколят кое-кого, то сразу выйдут на верный след. Кругом горячо… Ягуар оглядел стол. Рыба уже почти готов: он не поет, а только мычит, как телок. Хорек, как всегда, в порядке — глаза совсем трезвые. Гоша облапил его за плечи и забыл о нем, весь отдавшись песне. Надо же, и в этой кромешной душе вспыхивает, оказывается, искорка света: кто бы мог подумать, что Гоша так любит и так умеет петь. Жорж не забывает о своих обязанностях: все подливает и подливает певцам водочки. А пора бы ему уже остановиться, сделать большой перерыв… Павел хотел было поднять руку и сказать Жоржу, чтобы он перестал наливать, но раздумал. Пока пьяный только Рыба, наливать ему уже не надо. Ягуар выразительно показал Жоржу глазами на Рыбу. Жорж понял команду и пронес мимо рюмки Рыбы полуопрокинутое горлышко «Московской». Он налил себе, Хорьку, Гоше, сидевшему спиной к окну.

Жоржа Павел знал с самого детства. Расстались они в тридцать пятом году. Жорж так и остался мелкой шпаной и, как быстро понял Ягуар при новой встрече, не пользовался большим уважением среди городских урок. Да и они разочаровали Ягуара. Он-то думал, что найдет здесь деловых людей, с которыми можно «работать» по-крупному, но таких не оказалось. Большинство урок в городе — сущая мелюзга: так, пару раз отсидели за квартирные кражи, за копеечные дела. Одна мелкота, не то, что до войны, когда были здесь настоящие урки, даже медвежатники задерживались, гастролеры из центра заглядывали. Щипачи, домушники, карманники — мелюзга одна пошла, работать не с кем. Рыба вроде с масштабами, да черт его знает, что у него копошится в чердаке. Жаль все-таки, что их с Гошей не прикончили там в ущелье чекисты. Тогда можно было бы не опасаться, что кто-то расскажет здесь о пещере, стычке с чекистами… Хорек не в счет; он человек верный. Правда, Рыбе и Гоше не с руки болтать обо всем этом. Им тоже ни к чему, чтобы Жорж и остальная городская шпана узнала о их делах сорок второго года. Не стоит даже думать: и здесь — замок. Однако почему он до сих пор не узнал подробнее, как Жорж вышел на торгаша в селе и на этих на Маркуса. И Жорж, и Гоша говорят: все чисто, надежно. Но мало ли что говорят. Через Будзи-сутенера пошло последнее дело… А какой он?.. Легко, легко относятся они ко всему. Нет, поскорее из этой глухоты. Еще потешить душу — и помахать всем ручкой. Податься в центр.

— Вы куда? — спросил Павел у Рыбы и Жоржа, поднявшихся из-за стола.

— Во двор на минутку, — ответил Жорж.

Обнявшись за плечи и тихо напевая, они вышли из комнаты, через какое-то время стукнула входная дверь.

Гоша и Хорек прекратили петь, чокнулись.

— За твое здоровье, Гоша! — икнул Хорек. — За дружбу!

— За дружбу! — повторил Гоша. — Я бы сказал осетинский тост.

— Скажи, — разрешил Павел.

— Время ушло, — с сожалением ответил Гоша. — У нас, у осетин, ты знаешь, за столом всему есть свое время А мы уже столько выпили. А за что пили, ты знаешь? — спросил Гоша у Хорька.

— За все хорошее!

— Это уже по-русски. Давай за святого Георгия. — Гоша еще раз чокнулся с Хорьком, потянулся через весь стол к Павлу.

— Давай, Ягу… — Гоша запнулся, но чокнуться с Павлом успел. — Здесь все свои, — добавил он, — но все равно прости, Паша.

— Забудь это слово навсегда и Рыбе скажи тоже.

— Давай за святого Георгия, — тряхнул головой Павел.

Он выпил и тут же почувствовал, как пьянеет. Наверное, эта рюмка водки нарушила равновесие в его организме. Павел пододвинул к себе тарелку с черной икрой. И пора уже сматываться к себе. Еще бы с Зойкой поиграться. Зря не сказал утром, чтоб подошла. И хорошо, что не сказал. Целее будешь, Ягуар. Павел встал, посмотрел через окно во двор. Жорж и Рыба стояли под яблоней. Под ногами у них валялись огрызки яблок. Павел постучал в окно, показал пальцем на яблоню: принесите, мол, и нам. Жорж кивнул и начал срывать яблоки, бросая их за пазуху. Ягуар усмехнулся. До чего сильны в людях привычки детства. Вот так они бывало загружались фруктами, когда лазили в чужие сады.

— Послушай, Жорж, — пьяно растягивая слова, говорил в это время Рыба. — Откуда у Паши эта кликуха — Купец?

— Зачем тебе?

— Да так. Вместе живем…

— Ты как только родился, Рыба. Спроси у него сам. Так вернее.

— Жили мы спокойно, — будто с самим собой заговорил Рыба. — Пили, ели, любили, а теперь, — махнул он рукой.

— Чего ты темнишь, Рыба? — спросил Жорж и опасливо посмотрел на окно, но Павла там уже не было. — Не пойму я тебя.

Жорж перестал срывать яблоки и повернулся к Рыбе лицом. С оттопыренной рубашкой он был смешон, но выражение его лица не располагало к веселью.

Рыба тоже бросил взгляд на окно.

— На «вышку» всех он тащит, — совсем трезво проговорил он. — Без пересадки.

— Замолкни! — прошипел Жорж. — Поздно спохватился, повязаны уже мы с ним намертво. А ты, между прочим, давно уже сидишь «на вышке», так что не переживай — хуже уже не будет, чем есть. И запомни, Рыба: ты мне ничего не говорил, я от тебя ничего не слышал. Усек? Плохо ты его знаешь, этого Купца. Все. — Жорж круто развернулся и пошел к двери.

Рыба передернул плечами, как бы сбрасывая с себя оцепенение. Вот гниль болтливая, надо же было трекнуть такое и кому — Жоржу, самой верной шестерке Ягуара! У Рыбы мелькнула мысль тут же уйти, не заходя в комнату, и больше никогда здесь не появляться. Если Жорж сейчас все расскажет Ягуару… Рыба снова как оцепенел от пронизавшего его насквозь острого чувства страха. Нужно бежать! Он прошмыгнул мимо входа в дом к калитке и взялся за щеколду, но приостановился. Теперь он очень жалел, что судьба вновь свела его с Ягуаром и Хорьком. Ну он уйдет сейчас, а что это даст? Они в любое время найдут его, он все равно с ними в одном деле. А как все поначалу казалось интересно! Этот Ягуар умеет работать языком: такое нарисовал. А как получилось? Весь город поднялся на них, весь город! А он, дурак, думал, что город испугается, затырится в норы и будет дрожать от страха перед ним. Все равно поймают. Рыба очень ясно увидел в этот момент свое ближайшее будущее: стену, выщербленную пулями и себя самого у этой стены. О том, как она выглядит, Рыба знал только по рассказам бывалых людей, которые тянули большие сроки и много чего видели в тюрьмах да лагерях. Он со всей очевидностью вдруг осознал сейчас, что Ягуар в самом деле всех их ведет к «вышке», что он и дела выбирает такие, которые навсегда повязали бы кодлу с ним. Правда, Жорж не ошибся: в прошлом у Рыбы было не одно мокрое дело, за ним числилось даже убийство милиционера, и он давно уже схлопотал себе «вышку», но Рыба тешил себя надеждой, что старые его дела уже не в счет, они уже запылились в архивах, и о них все забыли. И надо же было ему начинать все сначала. Теперь не получится, как тогда, в сорок втором. Они с Гошей сквозанули сразу вперед, а эти дураки дернули по бокам и обратно. Куда все-таки делись Бичо и Сова? Да ну их к черту!

Рыба постоял с минуту под дверью. Он все еще раздумывал: заходить или бежать от банды, от самого себя, но больше — от страха, который, чем дальше, тем чаще повергал Рыбу в пучину отчаянья и безнадежности.

Глава шестая. Лед тронулся…

Зойка вышла из трамвая на площади Штыба и, небрежно помахивая своей модной кожаной сумочкой, направилась в сторону проспекта. Пора бы обновить прическу, маникюр и, вообще, навести полный порядок. Легкая, стройная, со вкусом одетая, она шла среди людей, с удовольствием отвечая улыбкой на восхищенные взгляды мужчин. Не было еще такого, чтобы мужчина, увидев Зойку, не лупил на нее глаз. Самые прыткие подхватывались следом в надежде завязать знакомство. Кое-кому это удавалось. Зойка любила такие мимолетные уличные знакомства с мужчинами тем, что они ни к чему не обязывали: пококетничает с мужиком, и будь здоров. Иногда, правда, когда узнавала, что приставала при хороших деньгах, новое знакомство доводило ее до ресторанного столика и чрезвычайно редко — до двуспальной кровати, оставленной Зойке в наследство матерью вместе с комнатушкой в огромном грязном дворе, под завязку набитым крайне любопытной публикой.

Зойка подумала, что не мешало бы полакомиться чем-нибудь сладким, она это любила и, вернувшись обратно, зашла в магазин, что был прямо напротив трамвайной остановки.

За прилавком стояла знакомая продавщица Гаяна.

— Привет, — взмахнула сумкой Зойка. — Есть что покейфовать?

— Спецом для тебя, совсем свежий щербет.

— О-о-о! — восхищенно протянула Зойка. — Полкило свесь.

— При деньгах?

— Как всегда. Держи!

Зойка протянула Гаяне десятку. Она в самом деле была при деньгах. Сегодня утром, отпуская Зойку, новый хозяин сунул ей в карман двести рублей.

Гаяна взвесила щербет, завернула, протянула его со сдачей Зойке.

— Угощайся! — предложила та.

— Спасибо! Добрая ты баба, Зойка, только какая-то крученая. Нашла бы себе мужика хорошего.

— Детей народила бы, — насмешливо подхватила Зойка. — Нет, Гаяна, это не моя планида. Пока!

Она махнула сумочкой и вышла из магазина. Было уже за полдень, но солнце все еще жарило вовсю. Зойка, впрочем, не страдала сейчас от жары. На ней было платье из тончайшего маркизета, новое, модного покроя с плечиками, а под ним тоже тонкая ажурная комбинация. Зойка знала, что на солнце ее наряд просвечивается, и порою, чтобы подразнить мужчин, она норовила стать к нему спиной, и вся ее фигура была, как на ладони. А ей интересно: мужчины суетились, волновались, стараясь найти удобное для обозрения ее прелестей положение. Высшей точкой торжества были моменты, когда какой-нибудь мужчина, наткнувшись взглядом на нее, раздетую солнцем, столбенел на глазах. А если еще рядом оказывалась его жена и замечала причину остолбенения, то Зойка прямо блаженствовала, купаясь в полных ненависти взглядах женщин.

Сейчас у Зойки было хорошее настроение, и она решила подразнить мужчин. Стала на трамвайной остановке в отдалении от всех спиной к солнцу и принялась, смакуя, есть щербет. Спешить ей было некуда: парикмахерская никуда от нее не уйдет. Новый кавалер сказал ей под утро, что днем она может быть свободной. Зойка не знала, как ей быть дальше. Был он ей не противен, хотя и не скрывал, в каком качестве Зойка нужна ему. Сегодня он здесь, рассуждала она, а завтра исчезнет так же неожиданно, как и появился. В глубине души Зойка была недовольна новым поворотом в ее делах. Не покидало ощущение, что вместе с Иваном от нее уходит что-то очень важное, надежное и необходимое ей не только сегодня, но и завтра…

Иван кипел от обиды на Зойку, ненавистью к ее новому хозяину, но изменить ничего не мог. Гоша предупредил их обоих, что залетный кавалер — человек серьезный, и шутки с ним плохи…

Подошел трамвай, но Зойка демонстративно отвернулась от него, поведя заодно взглядом по мужчинам, стоявшим на остановке. Почти все они были похожи на изваяния, повернутые лицом к ней. Только глаза, молодые и немолодые, устремленные на нее, полыхали одинаковым жадным интересом. А один парень — так не удержался: сорвался с места и сделал вокруг неё несколько кругов.

Зойка почувствовала: если простоит так еще минут пять, то женщины на остановке могут набить ей физиономию. По крайней мере найдется какая-нибудь особенно злая и начнет скандал. Такое у Зойки тоже было. Она доела щербет, не торопясь, вытерла пальцы носовым платочком и, покачиваясь, пошла в сторону площади Свободы. Зойка редко бывала на проспекте, куда она направлялась сейчас, одна, но когда выпадала такая прогулка, и здесь любила поиграть в свою игру, понежиться в лучах своей бабьей славы. Мало было в ее жизни развлечений, которые она выбирала бы сама. Уже давно воля, желания, устремления тех, кто платил ей, обеспечивал ее, стали волей, желаниями и устремлениями Зойки. Хорошо, что она не понимала этого, полагая, что живет, как того сама желает и что она совершенно свободна.

Правда, новая связь с залетным кавалером сильно поколебала веру Зойки в свою свободу… Городские ловеласы, которые околачивались на проспекте, сразу замечали ее, предпринимали попытки «заклеить» одинокую красотку, но она умела эффектно отделываться от них. Презрительный взгляд через плечо и что-нибудь сочное из блатного жаргона, сказанное сквозь зубы. Главное — дать им понять, что ты не домашняя фифочка и что у тебя есть хозяин, который любого сотрет в порошок, пусть только кто попробует пристать к ней. Парни испуганно шарахались от Зойки, и этот момент ей тоже нравился. Но, если разобраться, то Зойке больше всего хотелось быть одной. Надоели пьянки, мужики с пьяными или злыми лицами, война со двором, комната, пропахшая сыростью и потом. Сколько ни убирай, сколько ни проветривай свою конуру, невозможно изгнать оттуда эти устоявшиеся запахи. Еще мать вела счет мужчинам не первым десятком, а сколько раз каждый из них бывал в этой комнате?

Зойка дошла до памятника Серго Орджоникидзе на площади Свободы, остановилась и, запрокинув голову, всмотрелась в гранитно-неподвижное усатое лицо. Для Зойки оно ничего не значило. Правда, еще в школе — она еле-еле закончила пять классов, что-то читала о нем, слышала, но теперь не вспомнила бы даже его имени, если бы не надпись крупными бронзовыми буквами на памятнике: «Григорий Константинович Орджоникидзе», и даты рождения и смерти Григория Константиновича. Зойка почувствовала себя совсем чужой и этой площади, и людям, что шли по ней, стояли у памятника, любовались в центре ее голубями, и всему городу, и всей жизни. Она мотнула головой и запрокинула лицо к солнцу. Черта с два — будет она чужой! Солнце для всех светит одинаково, и это лето для всех, и площадь, и город…

Она с минуту постояла возле голубей, которые кучковались вокруг корки хлеба, брошенной им чьей-то сердобольной рукой. Зойка подумала, какая сейчас духота в зале парикмахерской, и решила посидеть, пока спадет жара, в парке. Она пересекла площадь и уже была у входа в парк, как увидела, что к трамвайной остановке подходит Красавчик-Руслан, с которым Зойка познакомилась на толчке. Она остановилась в надежде, что он обратит на нее внимание, но Красавчик смотрел вдоль трамвайной линии. «Подойти к нему или не стоит?» — колебалась. Зойка. С одной стороны, этот крепкий симпатичный парень понравился ей сразу, с другой — кто его знает, что это за птица, еще наживешь с ним неприятностей. Новый хозяин Зойки пообещал выдернуть ей ноги, свяжись она еще с кем-нибудь, кроме него. Да и Иван, конечно, не спустит. Правда, его в расчет можно не принимать, но чего только не взбредет в голову одуревшему из-за женщины мужику. Зойка решительно направилась к Руслану. Он увидел ее и весь мгновенно изменился: подобрался, выдернул руки из карманов брюк, лицо посветлело, в глазах засветилось откровенное восхищение.

— Привет, Красавчик! — протянула Зойка руку.

— Привет, красавица! — жадно поймал Зойкину ладошку в свою руку Руслан. — Надо же такое! — радостно добавил он. — Вышел в город и спрашиваю себя: будет у меня сегодня приятный интерес?. и отвечаю — будет!

— Ха, — хмыкнула Зойка. — Ты всегда так выходишь в город?

— Да нет! — горячо возразил Руслан. — С тех пор, как тебя встретил и потерял, так и ищу свой интерес.

— Влюбился, что ли, Красавчик? Осторожнее, смотри. Много вас таких.

— Да я так, — потух Руслан. — Чего ты сразу отшиваешь. Я же не нахал какой. Может, к тебе, как к человеку.

— Ну ладно, завелся. Угости лучше мороженым, если при деньгах.

— Какой разговор!

Руслан хотел было взять Зойку под руку, но остановил себя. Она это заметила.

— Правильно, Красавчик, соображаешь. Чем меньше глаз, тем лучше.

В павильончике, где продавали мороженое, сидело всего несколько человек. День был рабочий, так что парк принадлежал в это время в основном старикам и бездельникам.

— Ну, что, сплавил товар? — неожиданно спросила Зойка.

— Нет. Твой парень так и не подошел. Прождал я его, как дурак, тогда весь вечер на Штыба, вчера тоже подошел и сегодня заглянул на всякий случай. Думаю, может, встречу.

— Не заглядывай, ему не до торговли. Да разве так продают, как ты? Застукали бы тебя на толчке менты, и носила бы тебе мамаша передачи. Надо людей искать, через них толкать товар. А ты явился: нате, мол, берите меня, тепленького. Скажи спасибо, что уволокли с глаз долой.

— А я уже прицелился к этой образине.

— К Квазимоде, что ли?

— Откуда я знаю. Родственник приехал, товар привез. Давай, говорит, продадим, ну я и согласился. Деньги нужны. Я только из армии. Комиссовали по болезни — язва у меня. Одеть нечего, это у братишки двоюродного взял. А тут предлагают подзаработать, вот я и поперся на толчок. А что, я же не спекулянт.

— Дурашка ты, Красавчик. Будут они разбираться. Заметут вместе с товаром.

— Все равно, — вздохнул Руслан, — товар надо продать. Родичу тоже нужны деньги, — говорил он очень тихо, посторонние услышать их никак не могли.

— Ладно, — приняла решение Зойка. — Я тебя выручу еще раз, так уж и быть. Завтра в семь вечера жди меня здесь, приволоку тебе Ивана, никуда он не денется. Заметано?

— Спасибо тебе, Зоя, большое спасибо!

— Замолкни, Красавец, и хватит об этом. Ты женатый?

— Откуда. Только из армии. Отец с фронта не пришел, продержаться бы, пока на работу устроюсь.

— И у меня отец совсем остался там, — махнула рукой Зойка. — Как ушел, и с концами. — Голос ее совсем упал. — В танке сгорел. Мать говорила: дураком, мол, был, потому и сгорел. А он хороший был, я его помню. Красивый такой, высокий.

— Как ты? — улыбнулся Руслан.

— А что? — вскинула она голову.

— Дура твоя мать, а не отец, — серьезно проговорил Руслан. — Выходит, двадцать миллионов — и все дураки?

— Столько пропало солдат?!

— Нет, всего наших, и гражданских тоже.

— Дура она, конечно, и ее тоже уже нет.

— А-а-а, — протянул Руслан.

Зойка утратила интерес и к разговору, и к мороженому. Долгим задумчивым взглядом Руслан посмотрел в ее лицо. Вблизи оно было не таким уже юным и свежим, каким казалось издали. Щеки привяли от беспутной жизни, глаза казались неестественными из-за густо намазанных тушью и склеенных стрелками ресниц, ярко накрашенные губы чем-то роднили лицо Зойки с маской клоуна…

— Еще будешь? — спросил Руслан, когда Зойка нехотя доела свою порцию мороженого.

— Спасибо.

Она отодвинула от себя пустую вазочку.

— Тебе сколько лет?

— Девятнадцать, — ответила Зойка. — Чего это ты, жениться надумал?

— Да так, без косметики ты была бы еще красивее.

— Ты чего? — изумилась Зойка. — Упал, что ли? Или тебя из-за угла мешком прибили? Деньги за нее плачу, а ты говоришь…

Голос ее огрубел, в нем появилась наигранная хрипотца. Лицо Зойки менялось: оно обретало выражение легкой презрительности ко всему окружающему.

— Ладно, — через паузу ответил Руслан. — Я сказал тебе, как мужчина, а ты как знаешь — дело твое.

— У тебя какие планы? — спросила Зойка. — Подержи сумку..

Она отдала Руслану сумку, а сама, заглядывая в маленькое зеркальце, причесалась, подкрасила губы. Делала она это, картинно изогнувшись в позе, весьма эффектно подчеркивавшей и стройность фигурки, и соблазнительность ее форм.

— Может, в кино сходим?

— Я бы с удовольствием. Да завтра у дядьки в селе годовщина смерти близкого родственника его жены, мне надо помочь. Сама понимаешь, в таких делах родичи скидок ни на что не делают. Тем более, что и денег у меня нет, чтобы помочь деньгами.

— Ладно, — медленно проговорила Зойка. — Твои дела — это твои дела. Пойду наводить марафет.

На лицо ее налетело облачко грусти. У всех людей, как у людей, подумалось ей. И родственники есть, и свадьбы, и поминки, и именины, а у нее… Как у проклятой — пусто кругом. В эту минуту Зойка вдруг с особой остротой почувствовала, как опротивели ей прежде времени состарившиеся мужчины, с которыми она встречалась и с которыми не о чем даже поговорить, насколько интереснее и веселее со своим ровесником, вроде этого Руслана, поболтать о чем хочешь, посидеть не за водкой, а за мороженым, сходить в кино, а потом, чтобы он проводил до дому и только поцеловал бы на прощание без грязных и жадных рук.

— Ты чего? — спросил Руслан, заглядывая Зойке в лицо, он был выше ее. — Тебе плохо?

— Ничего, — через силу улыбнулась она. — Тебе не понять моего «плохо».

— Значит, завтра я жду вас с Иваном. Не знаю только, захватить ли образцы товара.

— Захвати, — вяло ответила Зойка. — Пусть смотрит. Он мужик деловой. Только гляди, чтобы тебя не облапошил, он на такие дела большой мастер. У самого Квазимоды выучку проходит.

— Это у того урода, что ли?

— А у кого еще! Иван — ученик его, способный, так что смотри.

— Вы поссорились, что ли?

— Нет, — качнула головой Зойка. — Обижается он на меня, а завтра все равно я его провожу до места, не беспокойся. Что-то в Руслане сдерживало блатные замашки Зойки, особенно в языке. Ей не хотелось быть рядом с ним грубой и пошлой.

— Если он придет без меня, значит, так надо, ты ни о чем его не спрашивай.

— Договорились. Ты куда?

— В парикмахерскую.

Они снова стояли на трамвайной остановке, откуда раньше ушли в парк.

— Пойду, — повторила Зойка. — Вдруг понадоблюсь, — загадочно добавила она. — У меня сейчас бугор сердитый.

— Я провожу тебя, ладно?

— Давай, — сразу согласилась Зойка, — веселее будет.

Она не могла сказать, что этот парень нравился ей, как мужчина. Руслан будил в ней мысли, не совсем ясные ей самой, желание понять их, себя, т. е. думать, и о том, как теперь будет у нее с Иваном, и вспоминать, что было у нее в жизни и о чем ей очень не хотелось помнить: своего отца, детство, детские обиды, оскорбления… Она шла рядом с Русланом по проспекту и вспоминала даже то, что, казалось, навсегда выпало из ее памяти. Например, как материн хахаль изнасиловал Зойку, когда ей не было еще и четырнадцати лет. Правда, раньше она уже немного развлекалась с дворовыми подростками, но это было легкое баловство. Год целый подговаривала Зойка уличных хулиганов, чтобы они поймали и оскопили ее насильника. Пришлось заплатить им всем натурой, но это для нее уже не имело значения — она жестоко отомстила за себя. И больше не было такого, чтобы мужчина овладел ею насильно.

— Тебе сколько нужно денег? — вдруг спросила она. — Могу дать тебе сотню и можешь не отдавать.

— Ну что ты, Зоя, — смутился Руслан. — Или я для тебя не мужчина? Сам найду.

— Как хочешь. А я подцепила богатого хахаля, — с вызовом сказала она. — Две сотни, — хохотнула Зойка. — Первый раз встречаю такого на малине. — Зойка спохватилась, что сболтнула лишнее, но Руслан даже не заметил ее оговорки.

— Наверное, какой-нибудь начальник?

— Угадал, Красавчик, точно начальничек. Культурный, вежливый такой, пока до постели не доберется, — Зойка помолчала. Она нарочно все это говорила, чтоб подразнить Руслана. Но он ничего ей не ответил, и это ей понравилось — не лезет с расспросами да с советами.

Они дошли до парикмахерской.

— Ну пока, Красавчик. Завтра встретимся. А если нет, то Иван будет.

Зойка посмотрела вдоль проспекта. Он был куда многолюднее, чем час назад. Время шло к вечеру, к прохладе, и любителей прогулок на свежем воздухе становилось все больше и больше.

— Будь здоров, не болей, — улыбнулась Зойка и шагнула в парикмахерскую.

Руслан с минуту постоял на месте, а потом быстрым шагом двинулся по проспекту к улице Кирова.

Когда Зойка вышла из парикмахерской и, победно оглянувшись вокруг, направилась в сторону парка, следом за ней пошел невысокий парень в застиранной рубашке с распахнутым воротом и обутый в растоптанные босоножки. Если бы Зойка оглянулась и увидела этого парня, то, наверное, не обратила бы на него никакого внимания — столько было в парне безразличия не только к самой Зойке, но и ко всему, что его окружало…

Пикаев читал у себя в кабинете рапорт старшины милиции — участкового из пригородного села, где недавно было совершено ограбление, и мысленно прикидывал, как новый эпизод, отраженный в рапорте, «вписывается» в общую картину розыска…

Старшина, крупный пожилой мужчина, одетый по всей форме — в гимнастерку, галифе, обутый в сапоги, сидел здесь же. Участковому было жарко и он явно чувствовал себя стесненно. Солнце било через окно прямо в старшину, а он даже платок из кармана галифе не смел достать, чтобы вытереть покрытое крупными каплями пота смуглое черноусое лицо.

Заурбек оторвался от рапорта, перенес небольшой вентилятор с тумбочки на край стола, включил аппарат Он мягко загудел, а старшина потянулся весь к легкой прохладе, которая потекла к нему от лопастей вентилятора.

— Садитесь ближе, — посоветовал участковому Пикаев и снова углубился в рапорт.

Участковый по-своему понял задание Пикаева опросить всех живших в пригородном селе шоферов, возчиков, кучеров о том, где находились они и их транспортные средства в ночь на ограбление? Не мудрствуя лукаво, старшина потребовал, чтобы каждый из них доказал свое алиби, что они и сделали. Особый интерес у участкового вызвали показания шофера — некоего Дабе, который приехал домой на своей машине где-то за полтора-два часа до ограбления. А получилось у него так, потому что он допоздна дежурил с машиной в военкомате, транспорта в село уже никакого не было, и ему разрешили ехать домой на своей машине. При выезде из города по дороге в село Дабе догнал легкую одноконную линейку, которую почти галопом мчал рослый жеребец. Дабе, как истинный лошадник, не мог не заметить красивую стать жеребца, тем более, что и он, и линейка были хорошо видны в свете фар. Шофер даже притормозил машину и с минуту ехал позади линейки. Уж очень понравился ему жеребец, несмотря даже на то, что у него не было правого уха.

Люди на линейке, их было четверо, сидели, смотря вперед и не обращая на машину никакого внимания. Может, среди них и был кто-то из сельчан, но утверждать Дабе не мог. Правил жеребцом осетин, это Дабе определил по тому, как возница понукал жеребца.

Показания шофера дали поиску старшины верное, как он полагал, направление. Участковый подключил к своей работе ребят из сельской школы. Недалеко от дома потерпевших, на пустыре, превращенном сельчанами в свалку мусора, под большим старым грабом добровольные помощники старшины обнаружили следы лошадиных копыт с подковами, колес то ли телеги, то ли линейки, довольно свежие лошадиные каштаны. В контексте этого обстоятельства показания Дабе приобретали очень важное значение. Однако Пикаев был далек от того, чтобы безоговорочно разделить уверенность старшины, что он вышел на след бандитов. Конечно, вся эта история с линейкой, жеребцом, неизвестными, в позднюю ночную пору мчавшимися в село, где было совершено ограбление, крайне подозрительна, да еще следы у дома потерпевших… Но Пикаев всегда осторожно относился к доказательствам, которые, как говорится, сами идут в руки. В жизни столько бывает случайных совпадений и самых неожиданных, а Заурбек знал по себе: если примешь какое-то обстоятельство за доказанный факт, то потом очень трудно поставить его под сомнение. То, что Дабе нагнал неизвестных при выезде из города, давало право предполагать, что они из Орджоникидзе и что именно там они обзавелись линейкой и жеребцом.

Шофер не приехал к Пикаеву со старшиной, потому что сильно простыл и вчера лег в больницу.

Заурбек приказал старшине продолжать работу в селе по розыску. Может, кто-то из сельчан, особенно соседей потерпевших, все-таки видел кого-то на улице ночью или слышал топот копыт, ржанье лошади, стук колес линейки…

Отпустив участкового, Заурбек быстро набросал план поиска линейки, жеребца и их хозяина. План этот сложился в голове у Пикаева еще когда он читал рапорт старшины, но в таких случаях Заурбек предпочитал полагаться на записи, а не на память. Память иногда подводила, особенно, когда информации по делу становилось все больше и больше. А сейчас как раз наступал такой момент.

Заурбек уже знал, кому надо первому позвонить и переговорить по «делу о линейке»— так он назвал для себя этот эпизод в розыске.

Пришел Алешин. Он уже не копался в архивах, а вместе с одним из городских участковых «обрабатывал» забегаловку на базаре. Это задание нравилось Володе куда больше, чем возня с архивными делами. Пока Володя работал там, у него было такое чувство, будто Пащенко и Пикаев сунули его в фантастическую машину времени и отправили в мир, где нет ни солнца, ни света, ни радости, ни даже улыбок, где только одни страдания, слезы, несчастья… Зато Володя покинул архив с добрым зарядом нетерпеливого желания поскорее схлестнуться с теми, кто нес эти несчастья. Правда, сейчас, в кабинете Пикаева, лейтенант чувствовал себя совсем не по-боевому, потому что результаты его работы по забегаловке, как он полагал, пока равнялись нулю.

Алешину удалось устроить себе «случайную» встречу на вокзале с известным участковому завсегдатаем базарной забегаловки Мишей — вокзальным носильщиком, не очень опрятным субъектом лет пятидесяти с бляхой носильщика на груди. Володя «сыграл заезжего ханыгу», которого «проклятые менты сняли с поезда». Он попросился к Мише переночевать, обронив, что при деньгах и заплатит за услугу. Последнее утверждение «ханыги» вызвало у Миши сомнение, потому что одежда Володи была изрядно потрепанной. Носильщик все-таки рискнул пустить «бедного человека» переночевать. Жил Миша рядом с забегаловкой, один. У него была комната и небольшая прихожая, где находились маленький столик с керосинкой, табуретка и раковина.

Володя «расщедрился» и пропил с Мишей в первый же раз пятьдесят рублей. Впрочем, пил по-настоящему один хозяин, а Володя ограничился парой стопок, сославшись на усталость и пережитые им из-за «проклятых ментов» волнения. Потом он собрался уезжать, но Миша его не отпустил. Он уже точно знал, что у гостя еще остались деньги, и как он мог отпустить «этого дурачка» с деньгами? Нет, Миша не собирался грабить своего нежданного постояльца. Отсидев пять лет за кражу на вокзале чемодана у пассажира и недавно освободившись, Миша решил отныне и навсегда чтить Уголовный кодекс и никогда более не посягать ни на что чужое, о чем он сразу предупредил Володю, на всякий случай, чтобы тот не вздумал, живя у Миши, заниматься уголовщиной.

С большой, якобы, неохотой, подчиняясь настойчивым просьбам Миши, Володя, он назвался Мише своим именем, согласился «заглянуть в забегаловку»… И вот теперь лейтенант докладывал и мучился мыслью, что сделал еще совсем мало и что и это малое не принесет делу никакой пользы.

Доклад Алешина прервал стук в дверь. Порог кабинета переступил пожилой осетин в осетинской шляпе-бриле из белого войлока, гимнастерке с накладными карманами и галифе, подпоясанным узким ремешком с серебряным набором. На ногах у него были мягкие хромовые сапоги.

— Да бон хорз, — поздоровался он по-осетински, что означало добрый день.

— Арфагонд у, — ответил Пикаев. — Спад да хорзахай. Садитесь, пожалуйста, — тут же перевел сказанное.

— Извините, — приложил руку к сердцу старик. — Здравствуйте, товарищи. Когда человека вызывают в такое учреждение, он немного волнуется, — улыбнулся он.

— Мы могли бы прийти к вам домой, дорогой Георгий, и поговорить там, но зачем в доме лишние разговоры?

— Твоя правда, сынок. У меня такой внук Дзамболат, — гордо выпрямился старик, — не отстал бы от меня. Я вас слушаю.

Пикаев усадил старика на стул, сам снова сел за стол.

— Георгий, — заговорил капитан. — Вы старый буденовец, большевик, поэтому мы и пригласили вас. Еще вы старый лошадник, знаете всех владельцев лошадей в городе, хороших лошадей, конечно. У кого в городе есть жеребец с линейкой?

— Кони есть, повозки, телеги, двуколки, пролетки тоже, а линейки ни у кого в частных руках нет. Есть у одной организации, маленькой такой артели. Председателю выделили на конезаводе выбракованного жеребца. Так посмотришь — красавец: и рост у него хороший, и масть красивая, темная, а долго быстро идти не может, — развел руками Георгий. — Что-то у него с селезенкой.

— Он длинный такой, с одним ухом? — спросил Пикаев.

— Да. Если бы не селезенка, цены жеребцу не было бы. А почему он без уха, не знаю.

— Председатель сам ездит на линейке?

— Куда там, — презрительно бросил Георгий. — Этот бурдюк с кислым вином к коню и близко не подойдет. Кучер у него Аслан. Старый уже. А что случилось? — наконец позволил себе Георгий проявить любопытство.

— Есть предположение, что этой линейкой воспользовались бандиты.

— Ты не сельское дело имеешь в виду?

— Да. Что вы можете сказать об этом Аслане?

— Об этой старой вороне? Он умеет теперь только спать. Сколько раз уличные пацаны угоняли у него линейку, а ему хоть бы что — даже не заявит на них.

— Но это было ночью, Георгий. — Здесь пацаны отпадают.

Последняя реплика капитана изменила направление мыслей старика.

— Ты думаешь, что Аслан?! — изумленно спросил он. — Не думай, он всю жизнь был честным человеком, честным и умрет. Я тебе говорю.

— Может, это не та линейка и не тот жеребец, мало ли корноухих жеребцов темно-каштановой масти, — примирительно сказал Пикаев.

Георгий заметно помрачнел. С лица его не сходило выражение глубокой озабоченности.

— Если ты мне разрешишь, я сам поговорю с Асланом. Тут что-то не так. Это я тебе говорю, как бывший конный разведчик.

— Хорошо, только сделайте это сегодня же и сообщите мне результаты. Я сам хотел попросить вас побеседовать с Асланом, но не говорить всего, а просто узнать, брал или угонял у него кто-нибудь линейку с понедельника на вторник.

— Нет, нет, — вскинул руку Георгий. — Зачем волновать старика и его жену.

Георгий встал.

— Всего вам доброго, — поклонился он.

Заурбек протянул старику подписанный пропуск. Георгий взял бумажку и, не поворачиваясь спиной к Пикаеву и Алешину, отступил к двери и только там позволил себе повернуться.

— Симпатичный старик, — заметил Пикаев, как только Георгий вышел. — А теперь продолжайте свой доклад, товарищ лейтенант.

Алешин почувствовал себя увереннее. Беседа с Георгием стала для него разрядкой. Чего он переживает, боится капитана? Если что-то не так сделано, Пикаев поправит, подскажет, поможет. Он же не из чинуш со знаком «Я» — так называл про себя Алешин начальников, которые всегда помнили о том, что начальники. О Пикаеве такого не мог сказать на работе никто.

Заурбек, как и прежде, слушал Алешина, не перебивая.

Клиентура забегаловки была в основном постоянная. Особенно в вечернее время. Знакомства с Мишей-носильщиком оказалось вполне достаточно, чтобы Володю приняли, как своего — с полным доверием. Впрочем, этой публике и доверять-то особенно нечего. Народишко там отирается, в основном, никчемный или случайный: тунеядцы, забулдыги вроде Миши-носильщика, которые еще как-то держатся на работе, мелкие базарные воришки, бродяги, заглядывают по вечерам и нищие-шарлатаны.

Тот случай с Сипягиным в забегаловке помнят, потому что как раз на смену впервые вышел новый буфетчик, и его инцидент с Сипягиным рассказывают как анекдот. С кровавой резней на Маркуса это событие не связывают. Они и не знают, что оно имеет отношение к Сипягину.

— Совсем недавно, — продолжал Володя, — в забегаловке состоялся большой сбор. Было много народу, но все свои. Меня тоже оставили как гостя Миши. Мы с участковым знали об этой затее и решили провести один розыгрыш с участием Сипягина. Я шумно заспорил с Мишей-носильщиком: говорю ему, мол, может, кавказцы и гостеприимный народ, может, и напоят, накормят гостя, но после этого вполне могут бросить его пьяного где-нибудь на произвол судьбы. Со мной, говорю, так поступали на Кавказе не раз. Что там поднялось, вы бы видели! Особенно возмутился какой-то Бечир-уборщик, он подметает на базаре. Шумит! Чего вы слушаете этого приблудного парня! (имеет в виду меня). Он нас грязью поливает, а вы терпите! Чтобы у нас было такое — товарища бросить, с которым пил и хлеб-соль ел?! — Володя порозовел от волнения. Такое необычное дело, связанное с переодеванием и даже актерской игрой. — А тут неожиданно для всех к разговору подключился Сипягин. «Как же, говорит, не было? Совсем недавно, когда я поскандалил с буфетчиком, пили здесь, ели со мной за одним столом, а потом бросили. Это когда новый буфетчик в долг мне выпивку не давал. Нашелся добрый человек, угостил, а я загремел костями в вытрезвителе». И опять взвился этот Бечир. Подскочил к какому-то мужчине и говорит: «Что же ты, Ваган, бросил тогда Колю? Ты же с ним пил, сколько сидел, обнимался и даже вышли вместе».

— Кто этот Ваган? — спросил Пикаев.

— Говорят, был раньше хорошим каменщиком, а потом спился. Сейчас промышляет на базаре спекуляцией разной строительной мелочью. Отирается все время около магазина хозтоваров. Этот Ваган сразу стал такой сердитый. Я на свои, говорит, пил и никого не угощал. Мало ли с кем и откуда я вместе выхожу, что же, я всех должен провожать до дому. Кто угощал, говорит, этого, с того спрашивайте. А буфетчик тоже подтверждает, что не Ваган в тот вечер покупал вино Сипягину, а кто, не помнит, потому что людей в забегаловке было много, и он еще никого не знал. Да и Сипягин вывел его из равновесия своими криками. Помнит только, что кто-то бросил на стойку десятку. Но я этому Вагану все равно не поверил. Неспроста подсел он тогда к Сипягину, завел разговор, обнимался и вместе с ним вышел. Может, Сипягина ждали на улице другие? Я позвонил вам сегодня утром и сообщил, как вы знаете, что выясняю очень важное обстоятельство…

Володя замолчал, а Пикаев терпеливо ждал. В таких случаях он всегда предпочитал не подстегивать людей своим нетерпением.

— Этот Ваган после сходки сразу ушел домой. Я решил, что надо понаблюдать за ним. Ничего особенного. Так же, как всегда, наверное, долго отирался возле магазина, потом сходил в забегаловку, перекусил и — снова к магазину. В забегаловке ни с кем не говорил, вел себя спокойно, был веселый. Похоже, что в деле с Сипягиным случайный человек: посидел тогда с ним за одним столом, ну, вышли вместе, а потом каждый своей дорогой. Если бы он был замешан в таком деле, то, наверное, волновался бы после того разговора в забегаловке.

Пикаев улыбнулся. Сегодня Володя в самом деле позвонил ему, говорил очень возбужденно: был уверен, что напал на след. Он так быстро положил трубку, что Заурбек не успел приказать ему срочно прибыть в министерство.

— Ты, лейтенант, не учитываешь некоторых очень важных обстоятельств, — заговорил Пикаев. — С самого начала, мне кажется, интуиция тебя не обманула. Ваган, наверняка, не так прост, каким себя выдает. Чего ему, в самом деле, рассиживаться с Сипягиным. Они же никогда не дружили, а тут подсел. Потом, если даже Ваган получил задание «обработать» Сипягина, то чего ему паниковать? Мало ли какие разговоры возникают в забегаловке! Так вот, лейтенант, ты забыл, что разговор был затеян тобой специально, и никто другой об этом в забегаловке не знал, Сипягин не в счет. С чего Вагану волноваться, сам посуди? Для них ты всего-навсего случайный человек, хоть и пришел с Мишей-носильщиком. Вот если Ваган узнает, для кого и для чего выудил он у Сипягина ключ, допустим, так оно и было, тогда он заволнуется и еще как. — Заурбек хотел добавить, что утром Володе надо было сначала как следует доложить о результатах вчерашней работы, а потом уж брать разрешение у него, Пикаева, на слежку за Ваганом, и у них не было бы потерянного дня, но заметил:

— Часто, лейтенант, нам приходится добиваться своих целей в работе сложными, окольными путям, а иногда действуем сразу. Ты не учел обстановку и, возможно, поспешил. Однако не огорчайся. Сейчас ты идешь к Мише-носильщику домой и сидишь там. Я нахожу твоего участкового и даю ему команду, чтобы он сделал обходы по базару, и пусть задержит несколько завсегдатаев забегаловки, которые тунеядствуют на базаре, уже только их тунеядство — нарушение общественного порядка. Возьмет и Вагана. А ты вечерком в забегаловке послушай, что говорят по поводу этих задержаний. А Вагана допросим. И его показания могут дать нам ответ на вопрос: связано убийство на Маркуса с забегаловкой или нет? Даже если он не имеет отношения к делу, то должен помнить, кто встречал Сипягина на улице. Впрочем, его вообще не должны были выпускать на улицу с ключом. Там сложнее, больше случайностей: люди, милиция, одним словом, город. Чудится мне, что Ваган неспроста обнимался с Колей. Что стоило ему при этом засунуть руку в карман пьяному человеку и вынуть ключ. Эти объятия были естественны в забегаловке, и совсем по-другому выглядели бы на улице… Зайди сперва к ребятам в угро милиции, обрисуй им Вагана, пусть подготовят для нас данные о нем. Возможно, он им известен.

Володя встал. Вид у него был унылый.

— Со спором вы придумали неплохо, и результат у вас вышел отличный, — подбодрил его Пикаев. — Как бы ты мог еще выйти на Бечира — единственного, оказывается, человека, который помнит, кто в тот вечер сидел с Сипягиным за столом: пил, говорил с ним, обнимался, выходил на улицу. Так что оснований для больших огорчений у нас с тобой здесь нет. До вечера, лейтенант!

Володя повеселел.

Пикаев проводил его взглядом, поднял телефонную трубку. Сан Саныч не отвечал, а Заурбек хотел спросить у него, звонил ли ему Пащенко. Что-то Саша давно не давал о себе знать. С сотрудниками угро он изучал новые и очень важные обстоятельства. Раскрыть их помогли ветераны органов госбезопасности и милиции, которых Сан Саныч собрал в. клубе чекистов. Он пустил там по кругу копию фотографии, найденной в свое время Пащенко в сторожке лесника Габо, и фотографию человека, который приходил в фотоателье Костаса.

Оказалось, что мужчины, снятые вместе — братья Долидзе. Старший из них в свое время считался богатым купцом, младший Котэ был его компаньоном и приказчиком. Среди ветеранов-чекистов нашлись и те, кто в двадцатых годах экспроприировал богатства купеческого дома.

Глава его сумел убедить органы в том, что все свое добро он сдал добровольно, безоговорочно перешел на сторону Советской власти. На самом деле Долидзе-старший утаил большую часть своих капиталов. Он поддерживал тесную связь с бандитскими шайками, которые действовали в лесах Осетии в первые годы после установления Советской власти на Северном Кавказе, закупал на свои деньги для них оружие, продовольствие.

Купеческий особняк у Долидзе-старшего экспроприировали, выделив его семье небольшой домик, который он превратил в явочную квартиру бандитов во Владикавказе. При разгроме одной из контрреволюционных банд, действовавшей вблизи Владикавказа, открылось истинное лицо Долидзе-старшего, но кто-то успел предупредить оборотня, и бывший купец сумел скрыться вместе с остатками своих капиталов. Органам не удалось доказать участие Котэ в преступлениях его старшего брата. Котэ, жену Долидзе-старшего, а также его малолетнего сына Резо оставили в покое.

Отец Резо объявился во Владикавказе в начале тридцатых годов. В свое время ему удалось уйти в Иран, там он был завербован белогвардейской эмиграцией и послан в Осетию для организации покушений на партийных и советских работников. Однако развернуться Долидзе-старшему не удалось. Он был раскрыт и убит чекистами при перестрелке во дворе дома, где Долидзе-старший скрывался, вернувшись в Осетию.

Котэ в то время лежал в больнице. Он работал грузчиком в продовольственном магазине и незадолго до появления в городе своего старшего брата, разгружая товар, сильно повредил себе ногу.

Мать Резо вскоре умерла, и мальчик остался на попечении своей тетки по матери и Котэ, который ушел из семьи и поселился у племянника.

Работа Котэ в магазине являлась лишь ширмой. Как было установлено позже, он занимался скупкой и спекуляцией краденого.

В тридцать втором году при совершенно загадочных обстоятельствах были задушены жена и дочь Котэ Долидзе. Сам он исчез, что давало основание подозревать его в убийстве. Мотив? Ненависть. Жена, как только Котэ ушел из семьи, поступила на фабрику, стала активисткой женотдела. Вскоре на фабрику пришла и дочь. На второй день, после того как ее приняли в комсомол, и произошло это жуткое убийство.

Резо часто хвалился в своем уличном окружении, что его отец был богатым человеком, купцом, что он «погиб, как мужчина» и что он, Резо, «все равно отомстит за отца». Сверстники дали Резо кличку Купец. С детства он был отчаянным. Подростком уже имел крепкие связи с уголовниками, стал атаманом среди уличного хулиганья в своем околотке. Исчезновению Резо тоже предшествовало загадочное убийство. Утром на улице, где жили Долидзе, нашли тело их соседа Вахтанга, накануне вернувшегося из Грузии, куда он ездил на похороны близкого родственника. На улице поговаривали, что это дело рук «змееныша Резо», но доказательств никаких не было. Так же, как и мотивов убийства. Между соседями никогда не возникало ссор, они относились друг к другу хорошо.

Так были раскрыты истинные лица лесника Габо и дезертира Кикнадзе. Информация, полученная от ветеранов, тем более была бесценной, что в архиве уголовного розыска не сохранились дела ни на Долидзе-старшего, ни на его брата Котэ.

Сердитый мужчина, приходивший в ателье Костаса, на том же собрании ветеранов был опознан по фотографии. Звали его Арсентий, работал он на заводе и доводился жене Котэ Долидзе двоюродным братом. Когда по поводу убийства его сестры и племянницы было возбуждено уголовное дело, Арсентия вызвали для дачи показаний о том, в каких отношениях был Котэ Долидзе со своей бывшей женой и дочерью. Арсентий показания давать отказался и заявил, что он «сам отомстит Котэ за смерть своей сестры и племянницы». Не исключалось поэтому, что именно мотив мщения и привел Арсентия в фотоателье, где была выставлена фотография его врага.

Пащенко и лейтенант Николаев, которого вместе с Задворновым, включили в состав оперативной группы, работали над выяснением довоенного уголовного окружения Резо Долидзе. Если он бежал сюда, полагали чекисты, то непременно стал искать своих бывших дружков.

Глава седьмая. Провал

Собрание в бригаде затягивалось. Бригадир Цопанов воспользовался возможностью поговорить о трудовой дисциплине и все никак не мог перейти к главному вопросу, ради которого и собрал рабочих.

Иван кипел от возмущения, но внешне сохранял спокойный вид. И негодовал он вовсе не потому, что Цопанов разговор о дисциплине построил на его, Ивана, частых прогулах, появлениях на работе в нетрезвом виде, на том, что он, рабочий человек, «не вылезает по воскресеньям с толчка», о чем уже сообщили на завод из милиции, а его бесило другое: торчит тут битый час после смены. Для Ивана это было хуже всякой пытки. В такие минуты он с особой остротой ненавидел свою мать, которая «стукнула» на него участковому, что ее сын не работает, «шалается» по городу, часто не ночует дома, околачивается по воскресеньям на толчке, одним словом, неизвестно чем занимается.

Участковый явился сразу и подгадал — Иван как раз был дома. Пришлось давать расписку, что в течение двух недель он трудоустроится. И вот уже три месяца Иван мучился, работая в заводской строительной бригаде плотником. Когда-то он кончал ФЗО, потом дважды сидел за карманные кражи, давно уже забыл о полученной в ФЗО специальности, но мать, оказывается, помнила и даже сохранила его документы об окончании и трудовую книжку. И все это вдруг нежданно-негаданно пригодилось.

Конечно, Иван знал, что долго на заводе не задержится, и работал больше для участкового и матери, чем для бригады и самого себя.

— Не понимаю, чего тебе надо? — обращался к Ивану Женька Скориков, или Жека, как звали его в бригаде. — Зарабатываем мы неплохо. Работай, живи, отдыхай. «Плевать я хотел на твои заработки! Дать бы сейчас по твоей рыжей сопатке! — мысленно отвечал Жеке Иван, безмятежно-невинно глядя прямо в широкое на редкость конопатое лицо Жеки. — Дураки немытые, — перешел уже на обобщения Иван. — Думают, такое счастье их копеечные заработки. Знали бы вы, как настоящие люди живут, какими бабками ворочают».

— Да вы посмотрите на него! — воскликнула Вера-бетонщица, сидевшая напротив Ивана. — Он даже не слушает нас!

«Мымра несчастная, коняга затурканная, — тут же послал мысленный ответ Вере Иван. — Мужик в бабьем обличье», — добавил он, имея в виду спецовку Веры: брюки, куртку и грубые рабочие ботинки. Иван был явно несправедлив к девушке. Чернобровое, кареглазое лицо ее, ладная фигурка, стройность которой не могла скрыть, даже грубая заляпанная раствором спецовка, привлекали внимание многих мужчин, в том числе и самого Ивана. Он предпринял было попытку завести с Верой шашни, но с самого начала потерпел полную неудачу и обозлился на девушку.

— Ты будешь работать по-человечески или нет? — спросил бригадир. — Сколько можно из-за тебя выслушивать упреки, плестись в хвосте по соревнованию? Товарищи! — обратился он ко всем, — давайте решать сообща — оставим этого взрослого мальчика в бригаде или будем ходатайствовать перед администрацией об его увольнении?

Иван вскинул голову, с лица его слетело выражение безмятежного покоя. Похоже, что народ в бригаде уже переходит от слова к делу!

— По статье! — громко выкрикнула Вера. — Надоело смотреть на его сонную физиономию.

Бригада зашумела. Было в ней всего семь человек, но поговорить, пошуметь они умели. Заседали тут же на стройке складского помещения, на свежем воздухе.

— Может, ты что-нибудь скажешь? — обратился к Ивану его напарник — тоже плотник Феликс. Несмотря на то, что от прогулов и пьянок Ивана больше всего страдал именно Феликс, потому что ему приходилось работать за двоих, Феликс чаще выгораживал Ивана, чем жаловался на него. Должен же человек, говорил он в бригаде, понять хорошее к себе отношение. Но Феликс ошибался. Сам он котировался у Ивана как «фраер, на котором можно ездить».

Иван нехотя поднялся. В душе у него не было ничего, кроме свинцово-тяжкой злобы к этим людям, никак не могущим понять, что работа для него — ненавистное ярмо, что они живут в разных сторонах жизни и что никогда не поймут друг друга.

Ивану очень хотелось сказать им все это в лицо, заматериться самым страшным образом, уйти, не оглядываясь, и сразу на веки вечные забыть о них. Но если его выгонят с работы по статье и сообщат об этом в милицию, то снова дома появится участковый, будет воспитывать, быть может, нарочно ловить его на толчке и упрячет за решетку. Две судимости есть, что им стоит добавить еще одну. Тогда эта дура Зойка совсем останется беспризорной.

— Ну чего молчишь? — спросил кто-то за спиной Ивана.

— Будешь работать или нет! — добавила Вера.

— Буду, — тяжело уронил Иван.

И тут вдруг стало ему пронзительно обидно за себя и за этих людей. За себя потому, что он не может быть и не хочет другим, а за них потому, что они этого не понимают. Потянуть два срока, посидеть в тюрьмах, лагерях, среди воров, мошенников, среди жестокостей, пропитаться всем этим и стать таким же, как они: радоваться, что ты вкалываешь, зарабатываешь и снова вкалываешь, чтобы всего-навсего… существовать. Это же совсем не для него!

— Вы что, не идете в театр? — крикнул пробегавший мимо стройки комсомольский вожак завода.

На сегодня был назначен коллективный поход в русский драмтеатр.

— Э-э-э, — спохватился Жека и глянул на часы, — Пора заканчивать, я лично собираюсь в театр. Сколько мечтал посмотреть «Ревизора».

— А мы что, лысые? — обидчиво спросила Вера. — Мы тоже хотим посмотреть «Ревизора».

— Так иди, — пожал плечами Жека. — Что, я против?

— Так поверим Ивану или нет? — спросил Цопанов. — Что-то он не очень обещает исправиться.

— Месяц! — отрубил Бабенко — самый пожилой член бригады. — Если в течение месяца у Ивана будет хоть один прогул, пьянка или кто-то еще хоть раз увидит на рынке с торгашами, увольняем по статье и посылаем официальную бумагу в милицию. Пусть там прижмут его как следует за его толчковые делишки. Тогда он не будет прикрываться своей работой. Сейчас, небось, козыряет, что работает на заводе. Еще попадется на спекуляции, и будет позор всей нашей бригаде… — Бабенко говорил уверенно, резко, то и. дело разрубая воздух правой рукой, в которой так и держал свой мастерок.

По всему было видно, что бригада одобряет предложение Бабенко, и поэтому не голосовали.

— Второй вопрос у нас короткий, товарищи, — снова поднялся Цопанов. Лицо его было темное от навечно въевшихся в него пороховин, кроме того, бригадир страдал кособокостью.

Цопанов всю войну провоевал в танке стрелком-радистом, и уже в самом конце войны вражеский снаряд пробил бронь тридцатьчетверки. Цопанов чудом остался жив, но ему пришлось больше года пролежать в госпитале после того, как хирурги залатали поврежденное во многих местах тело танкиста. Особо тяжелым было ранение в правый бок: потому-то Цопанов и остался кособоким.

— Многие бригады на заводе, — продолжал бригадир, — пересмотрели свои решения по подписке на Государственный заем. Каждый сознательный советский человек, патриот, — подчеркивая слова, говорил Цопанов, — понимает, что, помогая государству, он помогает самому себе. Смотрите: карточная система у нас уже отменена, сейчас мы зарабатываем намного больше, чем даже год назад. Мы лучше одеваемся, питаемся, вон уже рвемся в театр, тянемся к модной одежде, рабочие наши получают новые квартиры. И это правильно, потому что государство — это мы. Государству нужны деньги, чтобы строить новые заводы, фабрики, города… Да что говорить, сами знаете, сколько было разрушено фашистами проклятыми. И все надо строить заново. Возьмите сейчас наш город: куда ни сунься, везде строят. То завод, то жилой дом, то школу для наших детей, новую трамвайную линию прокладывают, то дорогу… Одним словом, — махнул рукой Цопанов, — я подписался на две зарплаты.

— Пиши так всем, — сказал Бабенко в полной уверенности, что выразил общее мнение.

— Записал, — улыбнулся Цопанов, — Вот я понимаю — это сознательность. Собрание считаю закрытым. До встречи в театре.

Иван шел к проходной вместе с Феликсом.

— Ты как насчет театра? — спросил тот. — Любитель?

— Пошел бы, да мать больная, — соврал Иван.

За проходной он торопливо распрощался с напарником и ушел. Феликс с минуту смотрел ему вслед, не двигаясь с места. Пожалуй, никто лучше его не понимал этого вывихнутого парня. Ивану было уже почти двадцать пять лет, но Феликсу он казался подростком-несмышленышем, не понимающим самых простых вещей: что на добро надо отвечать добром, на уважение — уважением, на правду — правдой…

В бригаде не хотели делать скидок на прошлое Ивана, наоборот, считали, что с него следует спрашивать строже, но Феликс убеждал товарищей, чтобы они видели в парне не злодея и лодыря, а человека, которого надо лечить не окриками и угрозами, а добром.

Иван же, расставшись с напарником, моментально забыл и о нем, и о собрании, и о заводе вообще. Он торопливо шагал в сторону базара, недалеко от которого жил вместе с матерью. Нет, он торопился домой совсем не потому, что соскучился по матери или по домашнему уюту. С матерью он давно уже находился в состоянии войны. Еще до первой своей судимости, когда, бросив работу, после окончания ФЗО, связался с уличными хулиганами и начал осваивать приемы карманных воров. Мать сама отвела его в милицию и потребовала, чтобы к нему приняли «самые строгие меры». Отец Ивана погиб на фронте в начале войны. Мать работала на фабрике, тянулась изо всех сил, чтобы вывести сына «в люди», а он тоже тянулся изо всех сил, только к другой жизни. Улица, ее влияние, безотцовщина оказались сильнее материнской любви.

Из своих неполных двадцати пяти лет восемь Иван провел в тюрьмах, лагерях. Дважды попадался на карманных кражах и дважды отсиживал за них…

Иван было замедлил шаг, проходя мимо базарной забегаловки, куда он заглядывал иногда, но не остановился. Что-то гнало его от развлечений, и пока он только догадывался, что именно.

Мать была дома. Она захлопотала, собирая еду на стол, но, увидев будто окаменевшее лицо сына, сникла, села в своем уголке.

Переодеваясь, ради этого он и пришел домой, Иван бросил на мать холодный взгляд, и ее жалкий, несчастный вид, худоба, обесцвеченные горькими слезами глаза, раньше времени поседевшая голова и постаревшее лицо вдруг смутили Ивана. Почему-то он вспомнил сейчас, как из этой же комнаты, где стояла почти та же мебель, мать, молодая и красивая фабричная работница-ударница, уводила его в первый класс. Иван чуть не уронил расческу, будто внезапно ощутил в своей ладони тепло той материнской руки, в которой было столько молодой силы и материнской нежности.

Он выматюкался про себя и, стараясь не смотреть на мать, молчаливую и несчастную, вышел во двор. Двор был большой и в летнее время, особенно вечером, многолюдный. Тут хорошо знали о взаимоотношениях Ивана и его матери и, конечно же, осуждали сына. Правда, мать никогда ни с кем не делилась семейными неурядицами, не жаловалась, но разве в таком дворе, где между квартирами лишь тонкие перегородки, где жизнь каждого на виду у всех, можно скрыть свои несчастья.

Сделав общий кивок, Иван торопливо миновал двор. Здесь он испытывал такое же чувство неловкости, какое ощущал, проходя вместе с Зойкой по ее двору. До чего же одинаковой получалась у них жизнь. Если бы не война, если бы не погибли их отцы…

Иван внутренне отмахнулся от этой мысли. Всякое воспоминание о погибшем на фронта отце будило в нем ощущение своей виновности перед отцом, его памятью, перед матерью… Следом приходило чувство злой, острой зависти к тем своим сверстникам по двору, улице, школе, у которых были отцы и у которых все сложилось по-человечески, но больше к другим, тоже оставшимся без отцов, но сумевшим выстоять перед уличной стихией и которые жили сейчас, как все, семьями, работали, имели детей, друзей… Чтобы уйти сейчас от этих неприятных, обидных для него мыслей, Иван переключился на Зойку. У нее, конечно, все по-другому: она — королева, что хочет, то и делает, а он пахарь, отставной хахаль.

Иван даже скрипнул зубами от прохватившего его насквозь чувства острейшей злобы ко всему на свете. Проработка на собрании, молчаливая размолвка с матерью, глупое воспоминание из детства и все остальное, что жило в нем и больно саднило, так перемешалось и раздробилось на множество самых разных осколков, что сознанию Ивана срочно потребовалась какая-то общая величина, которая могла бы упорядочить эту мешанину и объяснить ее… И такой общий знаменатель нашелся сразу. Злость мгновенно превратила осколки во что-то целое, окрасила его в свои ядовитые тона и провела четкую границу между Иваном, который прав во всем, и остальным миром, который умеет быть для Ивана только обидчиком, оскорбителем, карающей десницей… Зойка тоже была там — среди обидчиков и оскорбителей. Ничего, сегодня он рассчитается с ней сполна и вырвет навсегда ее из своего сердца. С самого утра одолевало Ивана желание встретиться с ней и объясниться раз и навсегда. Если бы не Зойка, быть может, стал бы он в конце концов таким, как Феликс, Жека, бригадир… Если бы не она, и к Вере бы он подкатился, наверное, совсем по-другому. А так… Баба за километр чувствует, кто в башке мужика.

Ноги Ивана сами несли его по знакомому маршруту — к Зойкиному дому. И мысли Ивана тоже выстраивались вокруг нее, ставшей в воображении главным виновником всех его несчастий и неурядиц. Только из-за Зойки стал он барыгой на толчке, потому что ей, видите ли, неприятно встречаться с карманником. Зато приятно хорошо одеваться, вкусно есть, пить, развлекаться на чужие деньги. «Профура наглая!»— забывшись, почти выкрикнул Иван, и звук собственного голоса вернул его к себе, неожиданно успокоил.

Он был уже на кладке, переброшенной через Терек. Зойка жила на левобережье. Иван невольно замедлил шаг. Ну, придет он к ней сейчас, допустим, застанет ее дома, и что скажет? Брось этого хахаля и иди со мной? А она скажет… — Иван поежился, представив себе, что и как ответит Зойка на его слова. Да и вряд ли сейчас будет дома. Это время самое веселое у нее; она или у нового кавалера, или уже подцепила какого-нибудь дурачка и сидит с ним в ресторане.

Рука Ивана скользнула во внутренний карман легкого выходного пиджака и нащупала там плексигласовую ручку финки, ему стоило немалых трудов вынести ее из лагеря при освобождении. Он сам сделал лезвие финки из полоски стали, выточил кружочки из разноцветного плексигласа. Аккуратно завернутая в газету, финка всегда лежала у него в кармане, когда он выходил в город.

Иван перешел мост и остановился. Нет, к Зойке он не пойдет. Бесполезно. В такое время ее дома не будет. Где искать? Сходить на малину к Гоше? Еще напорется на нового Зойкиного хахаля, не выдержит. Нет, не пойдет он к Гоше. Иван не боялся, он просто опасался, что при встрече получится большая драка. Зойка не простит ему этого скандала. Никак не хотел признаваться Иван, что он любит Зойку и готов простить ей все, лишь бы она была с ним. Он стыдился своей любви, как самого позорного недостатка, потому что в мире, где он был своим, любовь к женщине считалась слюнтяйством, глупостью…

Иван подошел к ресторану «Кавказ», к которому Зойка питала особую слабость. Деньги у него были — вчера получил получку и оставались еще от последней очень удачной операции на толчке: удалось выгодно купить и перепродать партию хромовых заготовок на сапоги. Хорошо, что дело подвернулось до того, как Зойка сваляла дурака с этим парнем с туфлями. Дура набитая! Хорошо, что Квазимода купился на легенду, а то ославил бы на весь толчок. Да ну ее к чёрту, эту барахолку паскудную! Если Зойка совсем уйдет от него, он займется прежним делом. С этой скупкой краденого можно загреметь костями на долгие годы. Купишь еще что-нибудь, взятое по мокрому делу, и поминайте, как звали. А в то же время привык он уже к легким деньгам. Чума! Настоящая чума! Правильно дали Зойке во дворе кликуху.

Иван снова обозлился и, круто развернувшись, пошел прочь от ресторана. Вряд ли понимал он, что эти его метания не от злобы и не от желания немедленно свести счеты с Зойкой. Не знал Иван, что это мечется в нем любовь, в которую он не верил и которую презирал даже сейчас. Что это она, великая переродительница души, колотится в нем, подобно бабе, которой разбивают стены старых зданий, колотится и тоже рушит в нем устои один за другим, превращая все в невосстановимые развалины, потому что дом его души от крыши и до пола уже поражен грибком разрушения. Сотворить зло, действуя ножом или каким-нибудь другим орудием насилия, Ивану не составляло никакого труда, но если бы перед ним вдруг возникла необходимость сотворить добро, а оно, конечно же, жило где-то подспудно в глубоком подполье разрушенного дома души, он оказался бы в положении слепца, который, внезапно прозрев, не знает, как себя вести. А неумение творить добро может обернуться тем же злом.

Иван остановился на углу Зойкиной улицы и устремил взгляд в сторону ее дома, как бы заклиная: выйди на улицу и покажись!

— Ты чего здесь стоишь? — услышал Иван Зойкин голос и мгновенно потеплел сердцем, будто в тугой кулак, где были зажаты все его добрые чувства, ударила молния, и он обессиленно разжался, освободив своих пленников.

Иван медленно повернулся на голос, обнял Зойку и спрятал лицо на ее груди. Все это произошло так быстро и так неожиданно, что она не успела ни отстраниться, ни оттолкнуть его.

— Да ты чего? — растерянно спросила она и попыталась оторваться от Ивана. Ей почудилось, что он плачет, и это привело Зойку в полнейшее замешательство. Но нет, она ошиблась, Иван поднял лицо, глаза его были сухие, но все равно какие-то незнакомые: чужие и в то же время близкие и нужные ей.

— Неудобно здесь, люди, — оглянулась она.

И он ничуть не удивился тому, что бесстыдная и наглая Зойка вдруг застеснялась.

Пойдем ко мне, чего здесь стоять.

Он отчаянно замотал головой и тем привел ее в еще большее изумление. Она скоро и сама поняла всю бестактность своего предложения, а вот почему оно показалось таким, не объяснила бы.

— Ладно, подожди. Пойду прибарахлюсь кофтой, а то дубаря дам — вечера уже холодные. Я же к тебе ходила, дурачок, домой. — Зойка подмигнула Ивану и, чуть подергивая плечиками, легко пошла по улице. Длинноногая, тоненькая в талии, с короткой мальчишеской стрижкой, она показалась Ивану такой юной, чистой, беззащитной, что он сделал инстинктивное движение вперед, как бы стараясь прикрыть ее, заслонить от злой неприязни людских взглядов, которые встречают ее на улице, во дворе. И только сейчас понял Иван, что так настойчиво гнало его с утра в город, к Зойке. Совсем не для того, оказывается, чтобы свести с ней жестокие счеты, выплеснуть ей в лицо оскорбления, которые гадюками клубились в голове. Другого жаждала его душа, скрывая от разума Ивана: увидеть Зойку, зарыться лицом в ее груди, услышать голос, стук ее сердца, чтобы эти звуки вышибли из него зло и ненависть, обесценивающие все, даже жизнь.

Иван продолжал смотреть вслед Зойке, и у него родилась сумасшедшая мысль: вот сейчас возьмет Зойку под руку и отведет в свой двор, где ее никто не знает, и все ее увидят красивой, юной, чистой, какой видит сейчас сам. И Иван не сомневался, что мать будет рада и сделает все, чтобы Зойка почувствовала в ней мать.

Иван тяжело вздохнул. Долго им с Зойкой надо еще отмываться до такого…

Они шли рядом, касаясь друг друга плечами, и молчали, как бы обескураженные непонятным им душевным состоянием.

Зойка по-настоящему была рада появлению Ивана. Она ходила к нему домой, чтобы договориться о встрече с Русланом, но и сама не предполагала, что, не застав его, поскучнеет, будет думать о нем. Зойка считала его просто очередной кочкой в болоте ее жизни, по которому она брела, не очень-то выбирая направление и только интуитивно нащупывая ногами более или менее устойчивые бугорки. И что-то вдруг дрогнуло в ней сейчас. Она ощутила себя на твердом островке в неоглядной трясине, на котором она могла остановиться. Иван тоже не был ангелом, Зойка достаточно хорошо знала его, чтобы обманываться в этом человеке. Жестокости и эгоизма, чистой мужской физической грубости у Ивана много, но Зойка точно знала: кроме нее Ивану больше никто не нужен и не потому совсем, что она красивая, молодая баба, а просто потому, что Зойка нужна ему только как Зойка.

— Посидим в «Кавказе»? — нарушил молчание Иван.

— Не хочу. Надоело. В парке у меня свидание.

Иван резко остановился. Лицо его, мгновенно утратив выражение умиротворенности, стало жестким и злым.

— Да нет, не то, Иван, — улыбнулась Зойка. — Да постой ты!

Она взяла его под руку и повела в сторону парка.

— Красавчика с толчка вчера встретила случайно. Хочет встретиться с тобой.

— Пошел он! — с угрюмым ожесточением прошипел Иван.

Зойкина фраза о свидании, как порыв урагана, отшвырнула его в привычный ему мир, где каждый есть тот, кто он есть на самом деле.

— Ты брось! — недовольно сверкнула глазами на Ивана Зойка. — Товар у него подходящий, для тебя же, дурачок, стараюсь.

— Обувка? — издевательски спросил Иван.

— Он ждал тебя на Штыба, как вы договорились. Парень он не жадный и не злой. Чего звереешь? Если бы было что с ним, чего ради я потащила бы к нему на свидание и тебя, дурачок?

Последний аргумент Зойки подействовал на Ивана. Он вновь стал видеть улыбчивые лица толпы, яркие краски выходных нарядов женщин, Зойкину красоту…

Зойка увидела Руслана, стоявшего у большого куста сирени.

— Привет, Красавчик! — махнула она рукой. — Как видишь, Зойка не трепло. Вот тебе покупатель.

Иван вместо приветствия буркнул что-то нечленораздельное.

На предложение Руслана «зайти и трахнуть по мороженому» Зойка недовольно дернула плечами, а Иван издевательски ухмыльнулся: ну и сосунок, же этот Красавчик.

— Теснота там, ну его к черту с этим мороженым. Пойдемте, посидим просто, посмотрим на Терек, — предложила Зойка.

— Да чего там смотреть-то, моргала лупить свои? — Пойдем хоть перекусим, — возразил Иван, чувствуя, что еще чуть-чуть, и он сорвется.

В непривычной для себя обстановке да еще рядом с чужим человеком он казался себе совершенно беспомощным. Нужно было и говорить что-то и не так, как он привык, а он не умел. Другое дело — ресторан с водкой. Там все получается само собой. И вообще, день сегодня у него какой-то сумасшедший: вроде все в его жизни перевернулось и свалилось на него, опрокинув с ног на голову.

Зойка, не обратив внимания на возражения Ивана, пошла в глубь парка, где звучали громкие голоса, сверкали огни аттракционов.

— Ну давай сразу договоримся, — грубо дернул Руслана за руку Иван, — и сматывайся, откуда пришел.

— Давай, — с готовностью согласился Красавчик. Имею две выделанные лошадиные шкуры, несколько сыромятных, четыре пары мужских туфель, пять хромовых заготовок на сапоги. Товар уже здесь, в городе, сегодня привез из села.

— Возни с ним много, — брюзгливо ответил Иван, с кожами. Неходовой товар. За сколько?

Красавчик назвал цену. Иван хмыкнул и скостил сумму наполовину. Сошлись, когда Иван добавил к половине четыре сотни. Договорились, что встретятся завтра.

— Ну, теперь топай, Красавчик, не мешай взрослым. Пока.

Красавчик молча отвернулся от Ивана и пошел к выходу из парка. Он был вполне доволен результатом своего свидания.

Быстрые шаги за спиной заставили Руслана оглянуться. Это была Зойка. Она взяла его под руку и подвела к Ивану.

— Дело сделали, а обмывка? Жлобы несчастные. Пошли окропим.

Зойка подхватила их обоих под руки и повела к недалекому отсюда ресторану. Иван особенно не сопротивлялся. Наконец-то жизнь его входила в привычную колею. «Черт с ней, — думал он, — хочет выпить с Красавчиком, пусть». Иван уже поверил, что этот парень ему не соперник. Просто у Зойки дури в голове много, и все.

На аллее, по которой они шли, была целая толпа. Зойка не желала никому отдавать предпочтение — уступать дорогу, упорно не отпускала своих кавалеров и откровенно шла напролом. С лица ее не сходила озорная, нагловатая улыбка.

Иван глянул в сторону ресторана: далеко еще, и неожиданно наткнулся на предостерегающий взгляд Рыбы, стоявшего сбоку на аллее. Он сделал очень понятный каждому уголовнику знак: мол, ты на приколе, тебя ведут менты. Рыба кивнул в сторону левого берега Терека и исчез, как растаял среди зелени кустов, которыми была обсажена аллея.

Иван не успел даже испугаться. Сознательная готовность действовать возникла у него сразу после приема сигнала об опасности.

— Спокойно, ребята, — вполголоса проговорил он. — Видел Рыбу, он просемафорил: мы засвечены, за нами идут менты. Спокойно, — повторил он, увидев, как распахнулись страхом глаза Зойки. — Уходим, кто как может. Мы с Зойкой вместе. Встречаемся на том берегу.

Все это Иван проговорил, сохраняя на лице безмятежную улыбку.

При подходе к ресторану навстречу им вывернулась пьяная компания. Она врезалась в толпу, внесла в нее замешательство. Иван дернул Зойку за руку, и через несколько секунд они, пригнувшись, уже бежали среди кустов в сторону Терека. На следующей аллее сдержали бег, чтобы не привлекать к себе внимания, потом нырнули направо, подальше от парадной лестницы, которая вела на второй нижний ярус парка. Справа среди кустов была узкая тропинка. Здесь они бежали уже во весь дух. Зойка крепко держала Ивана за руку, и это радовало его даже в такой ситуации.

Только перемахнув по кладке на ту сторону реки и укрывшись в кустах, Иван немного успокоился. Зойка буквально висела на нем. Ему казалось, что он слышит стук ее сердца. Она тяжело дышала, ноги дрожали.

Организм ее не был готов к таким физическим нагрузкам.

— Где мы с тобой засветились? — спросил Иван. — Не на толчке ли? Может, Красавчика в самом деле вели там менты, и ты тоже попала. Точно, — убежденно добавил Иван. — Не даром так не нравится мне этот Красавчик. Может, он лягаш?

— Сдурел, что ли?

С трудом вытолкнув из себя эти слова, Зойка уткнулась лицом в плечо Ивана. У нее не выровнялось даже дыхание. Зато Иван полностью справился уже и с усталостью, и с волнением.

— Сдурел не сдурел, а сгорели мы через твоего Красавчика. Лягаш он, поверь моему слову.

— Выходит, он с толчка пас меня?

— Выходит.

— Тогда я засветила и Гошину малину? Я же была там после воскресенья у этого. Чего же тогда менты не замели всю нашу малину? Ты же Рыбу видел?

— Да, это он засек мента.

— Вот видишь, он же с этой малины.

— Ты дурная, что ли?! — взорвался Иван. — Лягаш этот твой Красавчик. Тогда на толчке мы ушли от него, а в городе он тебя засек и уцепился. Сотрудник БХСС, наверное.

Зойка вспомнила, как встретилась в городе с Красавчиком. Получалось, что не он, а она засекла его. Рассказала Ивану об этом, и он немного успокоился.

— Не знаю, куда и идти, — проговорил он. — Чего они прикололись к нам? А Красавчика нет. Все равно не нравится он мне.

— Поменьше трепал бы языком, — раздался вдруг совсем рядом голос Красавчика. — Лягаш, — передразнил он Ивана, — засек. Дурак ты, и больше ничего.

— А ты чего подслушиваешь?! — взвился Иван. — Через тебя сгорели и еще…

— Заткнись, идиот!

Руслан схватил Ивана за грудки, тряхнул его, а потом брезгливо оттолкнул. — Мы еще разберемся, кто кого засек. Паникер! — Он довольно зло выругался и сплюнул себе под ноги.

Красавчик уже повернулся, чтобы уйти, как на плечо его легла твердая холодная рука.

— Пошумели, ребята, и хватит, — проговорил мужчина, шагнув из-за куста. Он был ниже Руслана и явно слабее его.

Красавчик резким движением плеча сбросил с себя чужую руку.

— Пошел ты, тебя еще не хватало здесь! — рявкнул он и весь напрягся.

Но в этот момент он увидел умоляющий взгляд Зойки, обращенный к нему, и обмяк.

— Извини, — сказал он мужчине. — Этот, — кивнул он на Ивана, — кого хочешь доведет до озверения.

— Совсем другое дело, — улыбнулся Рыба. — А это кто? — тут же спросил он у Ивана, кивнув на Красавчика.

Иван ответил, что Руслан — его клиент по торговле, что познакомился с ним в воскресенье на толчке. Рыба задал ему несколько уточняющих вопросов, а потом хлопнул Руслана по плечу.

— Вижу, ты свой парень. Места хватит для всех, не паникуйте. Только надо сматываться отсюда поскорее, а то могут замести. Рыба быстро пошел по течению реки, не сомневаясь, что остальные идут за ним.

— Как ты вышел на мента, Рыба? Случайно?

— Секрет, — коротко ответил Рыба.

Не будет же он рассказывать Ивану, как целый день искал Зойку. Купец приказал привести ее. А как найти, если на малине никто не знал ни ее адреса, ни Ивана. Купцу сказал об этом, так он заорал сразу: дураки, ротозеи! Прямо как главнокомандующий какой. Ничего не знаю, ничего не признаю, чтоб все было путем. И снова приказал искать. Гонял, как пес, с высунутым языком. И не напрасно бегал, оказывается.

— Куда идем? — спросил Руслан.

— На кудыкину гору, — весело ответил Рыба.

— А мне там делать нечего. Я откалываюсь от вас.

— Как хочешь, только ты засветился вместе с Иваном и Зойкой.

— А мне бояться нечего. Я не успел Ивану ничего продать, кроме пары туфель.

Руслан почувствовал прикосновение руки. Это была Зойка. Снова она смотрела на него умоляюще-просящими глазами. Наверное, на защиту Ивана она не очень-то надеялась.

— Будет лучше, парень, если ты пойдешь с нами, — проговорил Рыба, и в голосе его явственно зазвучали нотки угрозы.

Он придержал шаг и пошел рядом С Русланом, тесня его к берегу реки. Руслан насмешливо посмотрел на него сверху вниз. Правую руку Рыба держал в кармане, что там у него: нож, пистолет?

— Ладно, — махнул рукой Руслан, — прогуляюсь с вами, если так хотите.

Он придержал шаг и пошел с Зойкой. По всему было видно, что она боится и Рыбы, и неизвестности: только Рыба знал, куда он ведет своих спутников.

У старых кладбищ, что на Осетинской слободке, Рыба остановился. Иван почувствовал, как вздрогнула Зойка от близости кладбища, крестов и памятников, которые едва угадывались в темноте за невысокой кладбищенской оградой, сложенной из дикого камня. Иван обнял Зойку за плечи, чуть подтолкнул ободряюще в бок. Какой сегодня получился у него длинный и полосатый день. Начался вроде бы нормально, а закончился… А чего он, собственно, боится? Делов за ним никаких нет и за Зойкой тоже, кроме толчковой мелочи. Запаниковали, дураки. Надо уходить, и все. А то куда ведет их этот Рыба. Может, там целая кодла да еще с мокрыми делами. Заметут вместе со всеми, а потом прилепят горбатого к стенке. Это менты умеют. Только вот как у Зойки с ее новым хозяином? Может, она с ним делом повязана.

— Двигаем дальше, — нарушил молчание Рыба и пошел направо вдоль кладбищенской ограды. — Придем на место, все объясню, а то вы, видно, думаете, что совсем чистенькие и бегать вам не надо.

Кругом было темно, но Рыба шел уверенно. Видно, места эти хорошо знал.

Последняя реплика Рыбы испугала Ивана: значит, он догадывается правильно — Зойка на крепком крючке у этой кодлы.

Иван подошел к калитке стоявшего на отшибе домика, отворил перед Русланом, который шел за ним, низенькую калитку.

— Проходите.

Зашли во двор. Рыба попросил подождать, а сам-быстро пошел в сторону домика. Там светилось всего одно окно. Через некоторое время засветилось второе окно, в нем метнулся силуэт человека похожего по фигуре на Рыбу. Скоро он появился на пороге домика, позвал их, завел в комнату и сразу вышел.

Даже при слабом свете старой керосиновой лампы было видно, как здесь грязно и запущено. Засиженные мухами стены и потолок, черный от застарелой грязи дощатый пол, какая-то тряпка на окне вместо занавески — все это говорило о том, что комната давно уже не знает прикосновения доброй хозяйской руки.

Они сидели на лавках за длинным и узким столом, застеленным клеенкой, утратившей свой первоначальный цвет.

Ягуар оторвался от замочной скважины.

— Ты зачем привел их сюда, балбес! — свистящим от ярости голосом прошипел он. — Не знаешь, что эту хазу никому открывать нельзя?

— А куда бы я их повел! — вскинулся Рыба.

Он вдруг вскипел. Как бараны, кучкуются около этого купчишки! Повязал всех вышкой, скотина, и теперь командует. Да пошел он к черту! Прикончить бы его, и все дела!

Ягуар не отрывал взгляда от лица Рыбы и, видно, уловил в его глазах ожесточение.

— Так! — тяжело уронил он. — Значит, возмущаешься?

И вдруг голос Ягуара стал мягким и добрым, что не предвещало ничего хорошего.

Хорек, Жорж и Гоша, которые тоже были здесь, поежились от предчувствия беды. Рыба втянул голову в плечи, инстинктивно попятился к двери, зная, однако, уже, что не успеет выскочить из комнаты. Прихлопнет сейчас его Купец, и никто не узнает, никто! Эти будут молчать, как теперь Будзи, вроде его и не было никогда.

— Ладно, — неожиданно дал отбой Ягуар. — Черт с тобой, Рыба, живи себе на здоровье, если не загудишь на вышку. Только поговори с Жоржем, кем я был здесь до войны, а Хорек расскажет, как мы жили с ним в лагерях. Разрешаю. Раз привел этих сюда, то уже ничего не поделаешь.

— А если их замели! — подал голос Хорек. — Тогда Гоше и его хазе хана полная.

— А что это за фраер? — спросил у Рыбы Ягуар таким тоном, будто между ними ничего и не было.

— Ивана клиент по базару. Я подумал: если он вместе с ними, то и его тоже надо…

Рыба как бы споткнулся о. слово «надо» и замолчал.

— Пусть, — подытожил Ягуар, — будет так. Но выпускать их отсюда пока нельзя. Показал им нашу главную хазу. Что будем делать?

— Сказать им такое, чтоб носа не высунули, пусть сидят, как сурки.

— А что сказать, Вася дорогой. Словом их не удержишь, — Ягуар рассмеялся и подмигнул Хорьку.

— Я придумал еще по дороге, — ответил Ягуару Рыба. — Будут сидеть как на приколе.

Он объяснил свою придумку.

— Верно соображаешь, Рыба. Только запечатать их все равно надо. Дверь подпереть снаружи, ставни тоже. Так будет вернее. Только отнеси им побольше жратвы да водки. Пусть жрут и упиваются, легче будет с ними разговаривать. Согласны?

Ответом Ягуару было молчание полного согласия.

Глава восьмая. На исходе суток

За время чекистской работы Пикаев приучил себя даже в самых критических ситуациях оставаться прежде всего аналитиком, для которого эмоции — ничто иное, как помехи, спонтанные всплески чувств, нарушающие спокойное течение мысли. Кроме того, Заурбек давно уже усвоил закономерность: любая невыгодная ситуация перестает раздражать, как только находишь ей разумное объяснение.

Причина же срыва опергруппы в парке лежала на самой поверхности. Лейтенанта Задворного и сержанта милиции Карова, которые вели наблюдение за Зойкой и Иваном, раскрыл кто-то другой — сторонний, и именно он подал Зойкиной компании сигнал об опасности.

Пикаев сразу согласился с этой версией, как только сержант привел свой главный аргумент.

— Я заметил, — докладывал он, — на краю аллеи человека, у которого были почти белые, как у вареной рыбы, глаза. Он очень пристально всматривался в толпу, вроде ловил чей-то взгляд, а потом сделал знак рукой, и через минуту Зойкина компания разбежалась.

— Произошло это так внезапно, что мы просто… не успели сориентироваться, — совсем потерянным голосом добавил Задворнов.

— Об этом, товарищ лейтенант, разговор будет особый, а сейчас отправляйтесь в распоряжение капитана Пащенко.

Отпустив Задворнова и Карова, Заурбек достал палку с делом Кикнадзе, Маринина и Долгова, быстро нашел лист, где были записаны показания Долгова о примкнувших к ним уголовниках, быстро пробежал глазами текст. Так оно и есть. Долгов утверждал, что у одного из уголовников по кличке «Рыба» глаза были белые, как у вареной рыбы. О двух других Долгов ничего не сказал, он не обрисовал даже их лиц. Говорил, было темно, и близко он видел только Рыбу. Кличку запомнил, потому что кто-то из уголовников громко назвал его. Кикнадзе и Маринин заявили, что они вообще не разглядели никого из уголовников и никакой Рыбы не знают. Но их показания Заурбека сейчас не интересовали. Долгов упомянул о белоглазом уголовнике, и он похож по описанию на человека, о котором говорит сержант. Значит, Рыба, розыск которого включен в розыск Кикнадзе и Маринина, живет в городе, и он связан с Зойкой и ее окружением.

Сан Саныч, к которому Пикаев пришел с докладом, хмуро выслушал его, пожал плечами.

— Считаю, что в парке мы имеем самый настоящий провал, и твой оптимизм, Пикаев, мне непонятен. Наши люди проглядели. И кого? Зойку, которая могла, наверное, вывести нас на бандитское гнездо.

Подполковник говорил, не глядя на капитана. Поэтому казалось, что Сан Саныч разговаривает со старомодной книжной этажеркой, на которую был устремлен его взгляд.

— Оптимизма нет, товарищ подполковник, и я не снимаю с себя ответственности за провал в парке, но что-то мы все-таки узнали, и это что-то: Рыба.

— Так, так, — сказал Сан Саныч, бросив на капитана иронический взгляд. — Теперь ты пустился в рассуждения. А птичка тю-тю, товарищ капитан, да еще вместе со своими кавалерами, если можно так выразиться. А нам нужны результаты. Понимаю, и в этой ситуации у нас есть неплохой шанс. А если дело не в Рыбе, а в другом?

— Я уверен…

— В общем, так: хоть смейтесь, хоть плачьте, а чтобы в срок мы банду ликвидировали. Можете идти, товарищ капитан.

Заурбек резко повернулся, чтобы уйти и уже сделал два шага, но приостановился: — не хотелось уходить так, будто его выставляли за дверь, не сказав подполковнику, что он несправедлив, что оперативная группа работает почти без отдыха, что есть уже и положительные результаты. Однако он же знает обо всем этом… Пикаев все-таки обернулся. Сан Саныч смотрел на него взглядом, в котором угадывалось: ну-ну, хотел бы я знать, что ты возразишь.

— Можете быть уверены, товарищ подполковник, задание мы выполним в срок.

— Принимаю к сведению, капитан.

Пикаев вышел из кабинета спокойно, но было все-таки такое впечатление, что он слегка хлопнул дверью.

Лицо Сан Саныча мгновенно изменилось, утратив выражение холодной отчужденности. «Ничего, — подумал подполковник, — пусть позлится. Злость иногда мобилизует в нашем деле. А нам надо спешить. Время идет, а результаты пока незавидные…» Сан Саныч несколько кривил душой перед самим собой. Оперативная группа работала не впустую. Пащенко со своими помощниками искал выход на бандитов сразу по нескольким направлениям, Пикаев неплохо координировал работу всех звеньев розыскной группы. Удалась вроде бы и операция «Контакт». Правда, она получила совершенно неожиданное продолжение, и Сан Саныч, как и Пикаев, не сомневался, что новый поворот в ней не ставит успех операции под сомнение. Этим Два пэ не откажешь в изобретательности, напористости, в умении выходить на верные ориентиры. Но… все-таки их надо время от времени подстегивать, разогревать их профессиональное самолюбие. Ишь как вскипел про себя Пикаев, но все-таки сдержался, не вспылил, не позволил себе изменить своему характеру. Значит, признает, что вина за провал в парке лежит на нем. Рыба-то Рыбой, а за операцию отвечал Пикаев. Слишком безоглядно верит он молодым, доверяет им с ходу серьезные дела. Приставь он к Зойке и Ивану более опытных наблюдателей, они не растерялись бы. А с другой стороны, на чем молодежь наберется опыта, если не на серьезных делах. Теперь Зойкина компания и те, с кем она связана, затаятся, еще глубже уйдут в тень, чтобы оборвать свой след, переждать… Надо было предусмотреть все возможные случайности, коль уже пошла такая крупная игра…

Сан Саныч усмехнулся про себя: как он, однако, строго судит. Разве предусмотришь все возможные случайности. Это чистейший абсурд. Да и вообще, что такое случайность? Это все соломинки в стоге сена, когда идет розыскная работа. Нет, ошибка Пикаева не в том, что он не предусмотрел, а в том, что не предупредил Задворнова и Карова о случайности, которая могла произойти в парке и которая произошла. Эта простая и убедительная мысль несколько примирила Сан Саныча с самим собой. Он имел право быть недовольным Пикаевым и устроить ему «холодный душ».

А Заурбек даже не предполагал о том, что Сан Саныч продолжает думать о нем, что он ищет какие-то оправдания для себя… Пикаев так и не позволил себе обидеться на подполковника, потому что тот был прав.

Пикаев сидел за столом, склонившись над большим листом бумаги, где карандашом была начерчена схема, на которой графически изображены все направления в розыскной операции, связи уже установленных и предполагаемых участников событий, обстоятельств… Работать по таким схемам Заурбека научил во время войны Золотов. Схема состояла из слов, заключенных в узенькие рамки. Часть их соединялась друг с другом прямыми линиями, другие оставались вне связей. В центре схемы находился большой квадрат, отмеченный знаком «икс». Вокруг него и группировались рамочки со словами внутри, но ни одна из них не была соединена с квадратом, когда по логике схемы к этому они как раз и должны были стремиться.

Пикаев с величайшим удовольствием «обвязал» бы квадрат соединительными линиями с рамочками, но если бы все зависело только от его воли. Все связи с квадратом обрывались на промежуточных стадиях, количественный рост информации упорно не хотел переходить в качество.

В фрагменте схемы «Забегаловки» — «Сипягин» — «Ваган» — «Будзи» черточка обрывалась на Будзи. Тело его сегодня утром нашли в Тереке, оно застряло под Чугунным мостом. Это Будзи купил тогда Сипягину вино и закуску в забегаловке и попросил Вагана «пошарить в карманах этого ханыги и зацепить ключ, если он там будет». Будзи «утонул по неосторожности, в состоянии сильного алкогольного опьянения» — так гласит медицинское заключение. Верно ли?

Когда Ваган узнал на допросе, что он проходит как соучастник в организации ограбления и особо зверского убийства на улице Маркуса, он признался в том, что намеренно споил Сипягина, выкрал у него ключ и передал его Будзи. Хотя на теле сутенера не было никаких следов насильственной смерти, Пикаев почти не сомневался, что Будзи умер потому, что слишком много знал. Бандиты могли убрать его на всякий случай. Но дело было не в нем, а в его связях, на которые Пащенко уже выходил. Он понял, что Будзи — это крепкая ниточка, за которую надо хорошо ухватиться и потянуть.

Заурбек отложил в сторону карандаш, поставил локти на стол и оперся подбородком в ладони, сложенные лепестком. Его излюбленная поза. Ладони ложились с обеих сторон на лицо и как бы отгораживали Заурбека от всего, что отвлекало от главной цели. Все сейчас действуют: Пащенко, Алешин, Николаев, Задворнов, Каров, оперативники из милиции, Дзамат, и только он, Пикаев, безвылазно сидит в кабинете и думает, думает до одурения…

Взгляд Заурбека снова обратился к схеме и остановился на группе соединенных между собой черточками рамок со словами «Пригород» — «Усатый» — «Аслан». Под «Усатым» подразумевался человек, который, по показаниям соседей, приходил к потерпевшим в пригороде незадолго до налета на их дом и предъявлял хозяйке какое-то удостоверение, после чего она и впустила его во двор. Этот факт наталкивал на мысль, что «Усатым» может быть человек, по роду своей работы обслуживающий бытовые нужды населения и могущий быть для бандитов наводчиком. Добровольные помощники милиции, снабженные словесными портретами «Усатого» ворошили уже личные дела сотрудников домовых служб города и села.

Прояснилась уже ситуация и с Асланом — кучером председателя артели. Жеребца и линейку у него угнали, но только не подростки, вне сомнения. Жеребец с линейкой появился на улице, где жил кучер, в четыре часа ночи. Вид у жеребца был загнанный: он дрожал, на морде белела высохшая пена. В милицию Аслан не заявил — не любитель он таких дел, но дал себе слово, что больше ни на минуту не оставит жеребца с линейкой без присмотра за воротами своего двора.

Следственная группа установила наблюдение за теткой Резо — Зинаидой. Допрашивать сейчас Зинаиду было нельзя, племянник, если явился сюда и она имеет с ним связь, догадается, что его прошлое раскрыто, и, попросту говоря, даст чесу.

Зинаида каждый день ходила на огород-корчевку, в подлеске, где у нее был посажен картофель, и время как раз такое, когда картофель копали (еще не на зиму). Оказалось, что поблизости находился и огород Арсентия.

Пикаев вспомнил бурную сцену в своем кабинете, которая закончилась минут за десять до появления у него Задворного и Карова.

Капитан свел Арсентия с Костасом, потому что Арсентий всячески отрицал свой особый интерес к личности Котэ Долидзе. Спокойные, внушительные, подтвержденные множеством мелочей из визита Арсентия в фотоателье показания Костаса вынудили все-таки Арсентия признать, что он интересовался в ателье именно фотографией Котэ Долидзе. С помощью Арсентия было раскрыто убийство Вахтанга. Оказывается, Арсентий провел свое расследование этого преступления. Родственники убитого сказали ему, что Вахтанг вернулся из Грузии с важной новостью: проезжая через горное село, он видел Котэ Долидзе и намеревался обязательно сказать об этом «бедной сироте» Резо. Почему родственники убитого скрыли этот факт от официального расследования? Боялись, что «змееныш» убьет еще кого-нибудь, а покойного уже не вернешь. Арсентий, как, впрочем, и остальные, был уверен, что Резо убил Вахтанга, чтобы тот не разболтал о Котэ, а потом бежал, быть может, к тому же Котэ. Если бы Вахтанг назвал село, где он увидел Котэ: в Грузии оно или в Осетии, большое или маленькое, придорожное или в глубине гор…

Теперь уже можно довольно достоверно выстроить преступную биографию Ягуара. Надо полагать, что Вахтанг, на свое несчастье, все-таки сказал Резо, где он видел Котэ, и Резо, спасая дядю от разоблачения, убивает Вахтанга и бежит к Котэ. Какое-то время он живет в лесу, по всей вероятности, открывает тогда и пещеру, где потом скрывался со своими сообщниками после дезертирства. Еще в те времена, до войны, Резо, конечно же, хорошо изучил окрестности пещеры и нашел скрытый путь по, казалось бы, непроходимому склону горы в соседнее ущелье. Волею судьбы во время войны он со своей частью попадает в знакомые места, находит Котэ, который продолжает скрываться под личиной лесника Габо, сообщает ему, что намерен дезертировать, Габо готовит племяннику убежище в пещере: обустраивает ее кое-каким хозяйственным инвентарем, доставляет в пещеру воду, пищу, свечи… В одну из таких ходок лже-Габо настигает по дороге инфаркт миокарда, и он умирает. Поэтому тело его находилось достаточно близко от пещеры… Что касалось остальных обстоятельств: убийство Гурама, возможность связи дезертиров с диверсантами, характер их взаимоотношений, убийство лейтенанта Попова и все остальное, что было у Ягуара после побега из лагеря, оставалось пока в области самых приблизительных и ничем не подтвержденных предположений.

О Долгове опергруппе удалось узнать, что на четвертом году отбывания срока заключения он был тяжело ранен в лагерной потасовке между заключенными и умер в тюремной больнице.

Заурбек открыл сейф, сложил туда документы. Сегодня он к ним уже не вернется. Если точкой отсчета времени начала работы оперативной группы считать прошлое воскресенье, когда была осуществлена первая фаза операции «Контакт», то сегодня заканчивались уже четвертые сутки. С понедельника на вторник бандиты устроили резню в пригороде, со вторника на среду — на улице Маркуса, и пока они оставались неузнанными и неуловимыми.

Пикаев очень рассчитывал на группу Пащенко. Их работа обещала дать серьезные результаты.

…Пащенко сидел за столом, в квартире Григория Афанасьевича Абова. Здесь же находились Задворнов, сержант из милиции Каров и понятые — муж и жена, соседи хозяина дома.

Задворнов закончил составлять протокол осмотра дома, дал подписать его понятым. Те подписали и ушли.

Ничего криминального в доме не обнаружено, но самое обидное, что здесь не оказалось и хозяина дома, инспектора-пожарника добровольного пожарного общества. Еще его можно назвать Гошей и «Усатым» — это одно и то же лицо. Гошей зовут его девицы, которых приводил сюда Будзи, а в деле по ограблению в пригороде Абов значится как «Усатый».

Пащенко встал. Вряд ли хозяин появится здесь когда-либо. Не стоит даже оставлять засаду, распылять людей.

— Поехали дальше, товарищи.

Капитан первым вышел во двор. Темно, хоть глаза выколи, как раз луна спряталась за облако.

Машина медленно покатилась по безлюдной улице, то и дело ныряя в ухабы и гремя, казалось бы, всеми своими металлическими сочленениями. Хотя скорость ее была и небольшая, но мотор выл так, будто выжимал из себя последние силы. Впрочем, он в самом деле работал на пределе, потому что, как объяснил шофер, «забарахлил карбюратор, плохо бросает топливо». Чтобы взять другую машину, нет времени, да и где ее взять-то! С транспортом пока туго везде.

Пащенко сидит в кабине, остальные в крытом кузове. Саша знает: Заурбек с нетерпением ждет звонка: «Усатый» взят, но такого звонка не будет. «Усатый» на свободе, и остальные тоже.

— Около отделения милиции остановишься, — бросает Пащенко.

На нем рубашка с закатанными рукавами, брюки и легкие сандалии. После жаркого дня и ночь не принесла прохлады: душно, как перед грозой.

Улицы совершенно безлюдны. Пащенко глянул на часы: без четверти одиннадцать — время для такого некрупного города позднее. Он, сколько позволяло пространство внизу, вытянул ноги. Целый день, казалось бы, не было ни минуты отдыха. Чего стоила только одна ситуация с этим Будзи! Документов у утопленника никаких, иди и ищи, кто его опознает. Да и милиция с большим опозданием сообщила Пикаеву о своей находке под Чугунным мостом. А ведь имеют распоряжение немедленно ставить в известность группу розыска обо всех серьезных ЧП в городе. Хорошо, что Алешин был «своим человеком» в забегаловке и знал Будзи. Лейтенант и назвал имя утопленника. Потом пригласили Мишу-носильщика, буфетчика из забегаловки и вместе с милицией провели официальное опознание. Позже нашли сестру Будзи, с которой он жил в одном доме. Бедная девушка намучилась с братцем. Из его окружения она знала только Гошу. Он даже приударял за ней, сватался, но девушке был неприятен. Какой-то злой. По тому, как она описала Гошу, выходило, что он похож на «Усатого» — инспектора-пожарника добровольного пожарного общества. Раскрыл его в этом качестве один из добровольных помощников милиции, которому поручили просмотреть личные дела сотрудников общества. Он нашел сходство словесного портрета усатого с фотографией одного из инспекторов-пожарников и, как оказалось, не ошибся. Указанный в личном деле домашний адрес Абова оказался фальшивым.

Фотографию Абова предъявили сестре покойного Будзи, и она признала в нем своего несостоявшегося ухажера. Но где живет, девушка не знала.

«Усатый» опять остался без адреса. Пока Пащенко вел беседу с сестрой Будзи, Алешин искал знакомых девиц покойного «сутенера». Здесь неожиданно помог Миша-носильщик. Когда он узнал, что Володя, его постоялец, — чекист, то сначала обомлел от страха, а потом, придя в себя, заявил, что готов помогать во всем. Миша знал, где жила одна из знакомых девиц Будзи Любка. Она сразу и выложила адрес Гоши, описала остальных, с кем гуляла у него в доме. Обе подруги Любки, Соня и Венера, подтвердили ее показания. Получалось, что у Гоши бывали Зойка, Иван, Тасо, Рыба и Жорж. Рыба, Тасо и Жорж оставались для оперативной группы пока только именами. Девицы даже отдаленно не представляли, где они жили и чем занимались…

— Товарищ капитан! Милиция. — Шофер дотронулся до руки Пащенко.

— Фу, черт! — встрепенулся Саша. — Задумался.

Машина стояла перед райотделом милиции.

Дежурный с некоторым удивлением посмотрел на Пащенко, когда тот предъявил ему свое удостоверение.

— Извините, товарищ капитан. Уж очень гражданский вид у вас. Пожалуйста, вот телефон.

Саша сообщил Заурбеку по телефону:

— Мы опоздали. Теперь он там не появится. Это точно. Он знает, что мы наблюдали за Зойкой. Рыба должен сообщить ему об этом, они из одной компании. Есть что-нибудь по «Контакту»?

— Ничего. Я беспокоюсь, как бы нас не раскрыли.

— Подключаюсь к Алешину, Задворного и Карова отправляю в нотариат. Пока, Заурбек! Буду звонить тебе через каждый час. До завтра!

— Ты что, Саша, какое завтра?

— Посмотри на часы, чудак. Завтра наступит меньше, чем через час. Пока.

— Сегодня нам сна не будет, — предупредил Саша шофера, садясь в кабину.

— Я привыкший, товарищ капитан. Уже сколько лет мотаюсь с вами.

— Едем в нотариальную контору.

— Куда?! — изумился шофер.

— В контору. Там наши ребята работают.

— Понятно, — неуверенно протянул шофер и включил зажигание.

В нотариальной конторе работали двое студентов-помощников. Они просматривали купчий на все купли-продажи домов, которые оформлялись в прошлом году.

Пащенко опросил старых соседей Долидзе по улице. Среди них нашлись такие, кто помнил Резо, его довоенных дружков и даже знали, где живут. Дружков было четверо. Трое давно покончили с прошлым, работали, жили семьями. Четвертого же никак найти не удавалось. По старому адресу он не проживал. Новые жильцы сказали, что дом купили в прошлом году, а старая хозяйка приобрела себе другой. В адресном бюро, однако, ни она, ни ее сын не значились. Видно, еще не прописались по новому адресу. Вот и надо было найти купчую этой женщины, и тогда стал бы известен адрес матери и сына.

Когда машина подъехала к нотариальной конторе, Пащенко постучал кулаком в заднюю стенку кабины.

— Вы не заснули там? — спросил он Задворного и Карова, выходя из кабины.

— Разве вы дадите заснуть, товарищ капитан? — улыбнулся Задворнов.

— Вы же с Николаевым хотели познакомиться с местной экзотикой. Поедете в Москву, расскажете.

Во всем здании нотариальной конторы светилось единственное окно на первом этаже.

— Остаетесь за старшего, лейтенант. Поработаете с документами. Поторопитесь! Надо найти купчую. Ребята скажут, какую именно. Когда найдете, сразу позвоните Пикаеву, он будет ждать.

Каров громко постучал в светящееся окно. В нем сразу же возник силуэт человека. Он приложил к глазам ладонь козырьком и, видимо, узнав Пащенко, приветственно махнул рукой.

— Задали мы вам работенку, — извиняюще заговорил Пащенко, здороваясь за руку с помощниками-студентами Горно-металлургического института.

— У них документы не разложены по годам. Говорят, полка обломилась, вот они и перемешались. Мы сегодня почти и не искали купчую, выбирали 1949 год. Многовато получилось.

— Разберемся, — обнял Пащенко за плечи худенького паренька, который ответил ему. Скажите ваши адреса, мы развезем вас по домам. Только не отказывайтесь, все равно развезем…

Потом ехали к Алешину с включенными фарами, подсвечивая себе подфарниками.

Саша искоса глянул на шофера. Тот сидел за рулем, сосредоточенный, предельно внимательный к дороге.

«Видно, он хороший исполнитель», — подумал Саша, и эта мысленная реплика резко изменила ход его размышлений.

Если бы у Саши спросили, какой у него характер, он без раздумий ответил бы — рабочий. И это была бы правда, не очень интересная, зато честная. Он не знал себя в личной, семейной жизни, а когда в часы мечтаний об этих радостях пускался в размышления, то на ум приходили серьезные опасения, что и в личной, семейной жизни окажется таким же исполнителем, каким был в работе.

Саша никогда не мнил себя генератором идей или гениальным сыщиком, для которого нет ничего невозможного в розыскной работе. И себе, и другим он без всякой рисовки в этом признавался, но он также знал, что чистых исполнителей в розыскном деле не бывает. Ему дают конкретное задание, а как он спланирует свою работу, какие изберет средства, методы, приемы, будет зависеть больше от него. На каждом шагу надо самостоятельно принимать решения, и от того, как он поступит, может прийти или не прийти успех в выполнении заданий и другими… Почему-то он вспомнил войну и подумал о том, что исполнять свой долг на фронте — это значило хорошо воевать. И сейчас они тоже на фронте, только он незримый и неслышный для тех, кто живет себе честно и спокойно, работает, учится, растит детей… И ни сном, и ни духом ни ведают они, что есть в окружающей их жизни Александр Пащенко — бывший боевой офицер, а теперь боец этого невидимого фронта. И работа эта, хоть и трудная, но она его, Пащенко, личная жизнь, а легкой жизни ему не надо. И если судить о нем, как чекисте, по высоким меркам, то сделал он еще так же мало, как и прожил. Война, боевые награды — не в счет, это было у всех его сверстников… Саша улыбнулся, но тут же, застеснявшись шофера, согнал улыбку с лица.

Он никогда и никому не рискнул бы говорить вслух то, что сказал себе. Саша стеснялся высоких слов и в обыденной жизни, и на трибуне. На фронте, когда он вступал в партию, политрук продиктовал ему заявление, где было сказано: «Прошу принять меня в ряды членов великой ленинской партии большевиков, так как я хочу бить ненавистных фашистов с полным сознанием своего коммунистического долга и даю слово, что никогда не отступлю от святых идеалов партии». Пащенко попросил у политрука чистый лист бумаги и написал свое заявление: «Прошу принять меня в члены ВКП/б, так как мой кандидатский стаж истек, и я хочу быть коммунистом, как мой отец».

Но в какие-то минуты у него возникала потребность назвать своими словами то, что было для него самым дорогим и самым высоким. Сегодня причиной тому были, наверное, нелегкий день, неудача на его исходе, пустой, тихий и поэтому казавшийся особенно беззащитным, как спящий младенец, город и острое чувство личной ответственности за него, внезапно возникшее у Саши.

Глава девятая. Когда город спал…

Тихо скрипнула калитка. Ягуар быстро и бесшумно проскользнул в образовавшуюся щель, будто он был не человеком, а каким-то бестелесным существом. Большой полутораэтажный дом погружен в ночную темноту. Ближе к калитке угадывается тело большой сторожевой собаки. Она мгновенно сдохла, проглотив приманку, брошенную Хорьком через высокую стену. Он был мастером по части приманок с таким дразнящим запахом, что устоять против него собаки не могли.

Следом за Ягуаром шли Жорж и Гоша. Если бы кто-нибудь увидел сейчас их лица, закрытые туго натянутыми черными шелковыми чулками, то, наверное, подумал бы, что это не люди, а какие-то исчадия ада. И он был бы не так далек от истины: то, что таилось в мыслях бандитов, ставило их вне всего человеческого…

Хорек опередил всех на широкой каменной лестнице, ведущей в жилые помещения дома. Замок двери веранды легко подался отмычке. Ступая на носках, Хорек переступил порог и прислушался. На веранду выходили двери трех комнат. В крайней справа явственно слышался храп. Хорек было испугался, что это храпит мужчина, а потом посмеялся мысленно над собой: какая разница — все равно храпит, значит, крепко спит и готов, не проснувшись, обрести вечный покой. В комнате, расположенной прямо напротив двери веранды, слышалось сонное посапывание.

Хорек отступил в сторону, пропуская вперед остальных. Гоша появился уже с ножом наготове и сразу двинулся направо, к крайней комнате. Ягуар чуть нажал на дверь, на которую кивнул Хорек. В свете довольно сильного ночника, стоявшего у изголовья кровати Ягуар увидел картину, которая не могла оставить его равнодушным как мужчину. На белоснежной широкой постели, привольно раскинувшись, спала пышнотелая женщина в, казалось бы, совсем ничего не прикрывавшем пеньюаре. Молодое гладкое бело-розовое тело почти сливалось с белизной постельного белья. Жгуче черные волосы раскинулись на подушке. Здоровый румянец подчеркивал нежность тонкого лица. Рот ее был полуоткрыт, на губах витала улыбка, навеянная каким-то приятным сновидением.

Ягуар сделал шаг по направлению к кровати, второй… Глаза его не отрывались от объятого негой тела женщины, похотливое желание поднималось, готовое уже захлестнуть сознание бандита. Но руки Ягуара, подчиняясь совсем другому — приказу воли, тянулись к горлу женщины. Она будто почувствовала движение в пространстве этого страшного орудия смерти, распахнула глаза и, увидев что-то черное, нечеловеческое, которое протягивало к ней руки в черных перчатках, вскочила и прижалась спиной к стене, оклеенной розовыми обоями. В глазах женщины был не ужас, нет: в них еще не было ничего, кроме безмерного изумления. Ягуар вовремя уловил мгновение, когда голосовые связки женщины, наконец, понявшей в чем дело, уже готовы были вытолкнуть в пространство вопль ужаса. Пальцы его, как всегда, безошибочно сошлись на горле женщины. Не отпуская его, Ягуар упал на свою жертву всем телом, чтобы погасить конвульсии. Но вот он разжал пальцы и вытер руки о простыню. Шорох, внезапно раздавшийся в комнате, заставил Ягуара метнуться к двери. Там он опомнился и совсем успокоился, когда услышал сонное почмокивание губ.

За портьерой, прикрывавшей довольно глубокую нишу в стене, в детской кроватке спал мальчик лет пяти, очень похожий на свою уже покойную мать. Руки Ягуара потянулись к ребенку и отпрянули назад, когда за спиной у него раздался шум.

— Скорее! — свистящим шепотом проговорил Жорж. — Задерживаться нельзя. Он уже был нагружен объемистым узлом.

Ягуару не хотелось оставлять ребенка в живых, но жадность толкнула бандита к столику, где он заметил несколько колец и других дорогих женских украшений. Опасение, что Жорж опередит его и успеет что-то припрятать для себя, и спасло малыша. Ягуар подбежал к статику, собрал драгоценности, что лежали сверху, принялся выдвигать ящики стола, выгребая оттуда все, что имело цену.

Проходя мимо ниши, Ягуар замедлил шаг, подумал о ребенке: «Пусть он на всю жизнь запомнит картину, которую увидит, проснувшись. Запомнит и испугается. Это даже лучше, чем прикончить его сейчас».

— Уходим! — сказал Ягуар Жоржу, который все еще стоял на пороге комнаты.

Калитка чуть слышно хлопнула, выпустив со двора бандитов. Узел Жоржа они разобрали, рассовав вещи за пазухи и по карманам. Ничего громоздкого не брали.

Город спал. Особняк, где только что совершилась трагедия, находился на левом берегу Терека, недалеко от центра города.

Шли, соблюдая предельную осторожность: прижимались к стенам домов, пробегали открытые пространства, освещенные редкими уличными фонарями.

Город спал, хорошо потрудившись, совершив великое множество больших и малых дел во славу и счастье людей. А эти — его враги, наносили удары в спину и трусливо уползали в темные, с затхлым запахом застоявшегося времени уголки, задернутые паутиной, сотканной из такого материала, как жестокость, алчность, ненависть ко всему доброму и светлому в человеке. Они крались сейчас по ночному городу в свое логово, чтобы спрятаться там до следующей вылазки.

Ягуар поднял руку, останавливая сообщников.

— Через Чугунный мост не пойдем, могут замести. Есть ли здесь где перейти?

— Есть, — ответил Жорж. — Пошли!

Бандиты резко взяли вправо и двинулись в сторону Терека. Чем дальше уходили они к реке, тем меньше становилось вокруг света и тем смелее становились их шаги.

Они были довольны собой — дело сделано: золото, деньги, облигации, дорогие вещи дадут им возможность продолжить приятное существование без труда и забот.

Одна из наиболее живучих иллюзий бандитов всех рангов и мастей — достичь жизни, полной удовольствий. Но даже самые радостные, самые, казалось бы, беззаботные моменты существования их отравлены страхом перед грядущей расплатой. Временами им удается загонять этот страх глубоко в себя и забываться, но он возвращается к ним с такой же неизбежностью, с какой рано или поздно приходит расплата…

— Ведьма старая, — жаловался Гоша. — Трепыхалась, как молодая. Замучился с ней совсем. А крови у стервы, на троих хватит.

— А какая баба была у Купца, ребята, — прищелкнул языком Жорж. — Ты там не…

Он не договорил, потому что Ягуар схватил его за ворот, приблизил к Жоржу свое лицо и так посмотрел на него, что язык у Жоржа будто враз окостенел. Ягуар отпустил его и пошел вперед. Жорж понял свою промашку: он назвал Резо Купцом, но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

Недалеко отсюда была Гошина хаза, но Ягуар не сомневался, что она уже провалена. Он размышлял о другом: Гоша для банды становится слишком опасным, и эту проблему надо решать, конечно, только с Хорьком. Ягуар очень хорошо запомнил все, о чем говорил ему в своем первом и последнем инструктаже Пауль. Суть его сводилась к тому, что высокопрофессиональный агент всегда должен быть одиночкой, в случае опасности за очень короткое время, не останавливаясь ни перед чем, отсечь все свои связи с сообщниками и уйти в заранее приготовленную нору. Но если опасность настигнет его и там, тогда настоящий рыцарь плаща и кинжала должен суметь поступить как скорпион.

Ягуар усмехнулся про себя. Он обойдется и без скорпионских штучек. Он не из дураков, чтобы так близко подпустить к себе свою смерть. На него еще не родился Шерлок Холмс. Только вот что делать с теми, что сейчас ждут у старухи? Эти дураки, шлепающие сейчас рядом, считают их своими в доску. Даже Гоша подумает, прежде чем усомниться в этом. Нужно что-то придумать.

— Может, повернем назад? — внезапно предложил Гоша.

— Ты что, спятил! — полоснул его свирепым взглядом Ягуар. — Твоя хаза завалена.

— С чего ты взял? — возразил Гоша.

Они подошли к Тереку и начали спускаться к воде.

— Они же следили в парке за Зойкой и Иваном, значит, они у ментов на приколе, а веселились у тебя. Ты что, не соображаешь? — пояснил Рыба.

Он и сегодня ассистировал Гоше.

— Ну, как знаете, — недовольно буркнул Гоша.

Он подхватил Хорька, которого чуть было не унесло течением.

— Это горная река, Хорек, не спеши ставить свои ноги, камни здесь живые и поэтому ненадежные.

В интонациях Гоши Ягуару послышалась какая-то двусмысленность, но он, тоже озабоченный тем, как бы не сделать неверный шаг и не упасть в воду, отмахнулся от этого секундного впечатления.

Который уже раз Азамат подошел к двери, толкнул ее плечом, а потом отошел к окну и приложился лбом к холодному стеклу, будто надеясь что-то разглядеть за окном, но там не было видно ничего, кроме полной тьмы. Снаружи окно надежно прикрывали ставни. Иван следил за Азаматом взглядом, полным неприязни и подозрений, и Азамат знал об этом.

В прошлое воскресенье Азамату пришлось сыграть на толчке роль Руслана по задуманной Пикаевым и Пащенко операции «Контакт». По совету сотрудников БХСС, они решили внедрить Азамата в уголовную среду через Квазимоду, у которого были с ней, по данным оперативных работников угро, крепкие связи. Квазимода отличался фанатической жадностью. Азамат, поставляя ему по дешевке якобы ворованый дорогой товар, быстро завоевал бы доверие и потом постарался бы войти в круг уголовного отребья. Но тщательно разработанную операцию одним махом скомкала Зойка. Мало того, что увела Азамата от Квазимоды, к тому же еще вывела и его, и себя из-под наблюдения работников БХСС, которые должны были контролировать контакт Азамата с Квазимодой. Правда, Азамат быстро сориентировался, догадавшись, что Зойка неспроста торчала за спиной у Квазимоды. Потом, когда в дело включился Иван, Азамат окончательно убедился в безошибочности своих догадок. Знакомство с нужными людьми все-таки состоялось, но контакт оказался вне контроля оперативной группы, и, расставшись с «Русланом», Зойка и Иван как в воду канули. Пришлось потратить два дня, чтобы через участковых найти Зойку по описанию ее внешности. Иван был уже на примете у работников БХСС как компаньон Квазимоды, но пока они не располагали о нем никакой конкретной информацией. Когда в парке возникла вдруг критическая ситуация, Азамат сразу решил бежать вместе с Зойкой и Иваном. Для него все складывалось вроде бы удачно, но, знай он, что окажется в этой вонючей дыре, взаперти, без всякой информации о ходе розыска, не имея никакой возможности дать знать о себе и своем положении, он, быть может, поступил бы по-другому. Азамат чувствовал себя полностью выключенным из дела, и это его угнетало; он не оправдал надежд, которые возлагали на него в розыске. Сейчас сержант уже сомневался в том, что его бегство из парка вместе с Зойкой и Иваном — удача. Но надо и здесь искать, искать какой-то выход, пользу делу…

Привыкшая приспосабливаться к любым бытовым условиям, Зойка спала на боку на приставленной к стене лавке, по-детски положив под щечку лодочкой сложенные руки. Иван сидел у нее в ногах и всякий раз одергивал на ней платье, когда Зойка двигала ногами во сне и задирала подол.

Азамат все никак не мог решить важный для себя вопрос: как вести себя с Иваном и Зойкой? Раскрываться перед ними он, конечно, не собирался, потому что рассчитывать на их сознательность, какие-то гражданские чувства не приходилось. Он уже успел убедиться, что Иван и Зойка могли переживать, расстраиваться только за свои интересы, что из всего огромного окружающего их мира они четко видят и понимают лишь свой мирок, а все остальное для них бесконечно чуждое, враждебное да еще и непонятное.

Если Иван и Зойка так прочно «замкнуты» в своем кругу, значит, нужно сделать, чтобы он показался этой паре враждебным, опасным, тем более, что в сложившейся ситуации так оно и было на самом деле. И тогда появится шанс использовать Ивана и Зойку как своих сторонников. Здесь должно помочь и то, что они сами еще не определили своего отношения к Азамату: кто он и в какой мере можно доверять ему…

Азамат размышлял обо всем этом, стоя лицом к окну. Он почти физически ощущал на своей спине острый, неприязненный взгляд Ивана.

— Чего ты смотришь на меня, как на злейшего врага? — резко обернулся Азамат. — Я в чем виноват перед тобой?

Иван промолчал и отвернулся от Азамата. Теперь его взгляд был обращен к запертой двери. Ее закрыл на ключ перед уходом Рыба.

— Для осторожности, — сказал он, доброжелательно, улыбаясь. — Имейте в виду, Гоша наследил, скотина. Пустил кровь постовому лягашу. Озверел ни с того, ни с сего. Всех нас замарал. Закрываю вас, а то не утерпите — уйдете, заметут вас, и все будем в завале. Мы здесь рядом. Посоветуемся, пронюхаем, что к чему, чтоб путем все было. Потерпите?

Белые глаза Рыбы смотрели прямо в лицо Азамата, будто только к нему и был обращен этот вопрос и только его ответ нужен был Рыбе. Азамат безразлично пожал плечами.

— Я-то при чем? Гоша-моша, это меня не касается.

— Хочешь уйти? — спросил Рыба. — Нельзя, милый. Ты уже знаешь нашу хазу. Возьмут тебя лягаши — заложишь всех, не вытерпишь. Так что подожди. Уйдешь отсюда вместе с нами: мы в свою сторону, ты — в свою. Идет?

— Да черт с вами! — махнул рукой Азамат. — Поскорее бы избавиться от вас.

— Спасибо тебе, — с тонкой иронией в глазах поблагодарил Рыба. — Слышь, Иван, выйди-ка на минутку.

Иван и Рыба вышли, плотно закрыли за собой дверь. Зойка со страхом смотрела на Азамата. Но через несколько минут Иван вернулся, и она успокоилась.

Рыба запер дверь на ключ. Слышно было еще, как подпер ее чем-то с той стороны. Потом закрыл ставни на окне и ушел. И вот они уже часа три сидели взаперти и ждали неизвестно чего.

Вернувшись в комнату после разговора с Рыбой, Иван стал каким-то особенно колючим и настороженным с Азаматом. Сколько ни пытался Азамат разговорить его, ничего из этого не вышло — Иван будто не слышал. Зойка долго не переживала. Она плотно поужинала, выпила граненый стакан водки и завалилась спать, оставив мужчин один на один. Иван тоже немного пожевал, но водку пить не стал. Азамат не раз перехватывал его вожделенные взгляды, которые он бросал на бутылки с «Московской» на столе.

Азамат отошел от окна, сел к столу. Положение его оставалось по-прежнему неопределенным. С одной стороны, он был доволен, что находится в каком-то тайном бандитском убежище, с другой — угнетало положение пленника, не знающего, то ли его в чем-то подозревают и собираются «пришить», то ли уже точно знают, кто он, но почему-то тянут с исполнением приговора..

— И зачем я побежал с вами, болван?! — стукнул по столу кулаком Азамат. — И все из-за вас, — ожег он Ивана злым взглядом.

Иван опешил от этого неожиданного выпада. Рука его автоматически нырнула во внутренний карман пиджака, легла на ручку финки.

— Дурак ты, Иван! — тяжело бросил Азамат.

Широкие черные брови его сошлись к переносице, и лицо Азамата сразу стало угрожающим. Он легко, как пушинку, подхватил тяжелую скамейку, на которой сидел, и надвинулся на Ивана с Зойкой. Иван побледнел, инстинктивно прикрыл собой Зойку.

— Дубина ты! — опять заговорил Азамат, разыгрывая крайнюю степень возмущения.

Грудь его вздымалась, как при большом волнении, голос прерывался. Азамат поставил скамейку на место, сел на нее. Плеснул в стакан водки, выпил. Успокоился.

— Если бы я хотел, то давно размозжил бы вам готовы и ушел. Что, я не вышибу эту гнилую дверь или ты остановишь меня своей финкой? Плевать я хотел на твое паршивое перо!

Азамат помолчал, окинул ироническим взглядом Ивана и Зойку.

— Сторожи, сторожи, Иван, свою жар-птицу. Придет сейчас ее хозяин…

Азамат увидел, как напрягся весь Иван, как на лице его выступила бледность.

— Я бы давно ушел отсюда. Чего мне бояться? Милиция обо мне и знать не знает. Я только вчера, можно сказать, из армии и еще куренка не обидел. Подумаешь, продал тебе пару туфлей… — Азамат посмотрел на Ивана долгим, откровенно изучающим взглядом. — Смотрю я на тебя, Иван, и удивляюсь. Вроде бы ты от макушки до пяток урка, а законы урок не знаешь.

— Какие это законы? — метнул на Азамата полный подозрения взгляд Иван. — Ты, фраер, давилка картонная или стукач паршивый, — сбился он на блатной жаргон, — будешь меня, который тянул сроки, учить воровским законам?! — Чем больше произносил Иван слов, тем заметнее менялось выражение его глаз: подозрительность уступала место презрительности.

Азамат слушал его, иронически покачивая головой. Тот продолжал бравировать своим «блатным происхождением», доказывая Азамату, что он «сосунок и фраер».

— Кончил? — спросил Азамат, когда Иван замолчал, выдохнувшись.

— Кончил и слушать тебя не желаю.

— А ты послушай теперь, вор в законе, сосунка и фраера. Я тоже до армии кое-что знал да и в армии не родственники служат, разная публика там, попадаются и такие, как ты. Кто ты для этой кодлы? — кивнул Азамат в сторону двери. — Толчковый «жучок», мелочь паршивая. Зачем ты им нужен? Они по крупному играют, а ты здесь сбоку — припеку да еще стоишь поперек дороги их бугру через Зойку. Сам знаешь, о чем сейчас в городе толкуют. Если это их дела, то вам с Зойкой полная хана. На хрена вы им нужны, засвеченные со всех сторон. Ну, Зойку они еще могут взять с собой, баба там кому-то нужная. А ты зачем? Из-за вас, дураков, и я здесь сижу. Жалко мне вас, даже не тебя, а эту девчонку.

— Ты о чем? — вскинул голову Иван.

— Ты что, дурной? Если за вами с Зойкой шли менты, значит, вы засвечены.

— Ну, — буркнул Иван.

— И все, чего тебе еще надо? Я уже сказал. Разве можно выпускать вас отсюда? Вы, наверное, и на малине бывали, и кодлу свою знаете. Значит, можете на нее навести. Слышал, что Рыба твой говорил. Боится, как бы мы не попались и их не заложили. Вот и соображай. Думаешь, на вас будут молиться да еще если вы повязаны все вместе мокрыми делами…

Азамат понимал, что он здорово рискует, все это говоря, но время шло, в любую минуту могли появиться те, кто запер их, а ему нужен был в лице Ивана, если не единомышленник, то, хотя бы, не враг. Лучше всего было бы, конечно, уйти отсюда, будь для него собственная безопасность самой главной заботой, но что это даст их общему делу?

Азамат незаметно наблюдал за Иваном, по лицу которого совсем не трудно было догадаться, что сказанное поселило в душе Ивана тревогу, разворошило его мысли, заставило их панически заметаться в поисках контраргументов утверждения Азамата, но контраргументов никаких не было, Иван прямо на глазах впадал в панику. Он бросил на Зойку нетерпеливый взгляд. Теперь ему хотелось, чтобы она проснулась, потому что это был единственный здесь человек, кому он мог верить. Азамату тоже хотелось, чтобы в затеянной им игре приняла участие Зойка.

Иван громко кашлянул и будто случайно качнул вперед скамейку. Зойка громко чмокнула размягченными сном губами, приподняла голову, а потом села, машинально оправив на коленях подол платья.

— Вы чего сидите? — сладко зевнула она и закрыла глаза. Разлохмаченная, со стертой с лица косметикой она была похожа на невыспавшуюся девчонку. — Не пришли еще? — спросила она, не открывая глаз.

— Послушай, о чем трекает твой Красавчик.

— Что? — распахнула глаза Зойка и перевела их на Азамата. — Ты о чем это?

— Что мы засветились с тобой, и пришьют нас поэтому. — Иван бросил на Зойку изучающий взгляд. Она было хмыкнула, но с лица ее тут же слетели последние остатки сна. Слово «пришьют» напомнило ей нового хозяина. Он тоже говорил, что убьет ее, если она продастся милиции или сойдется еще с кем-нибудь, кроме него. И черная полоска усов, и взгляд беспощадных карих глаз, и голос, и оскал кипельных зубов, сверкавший в предостерегающей ухмылке — все подтверждало, что пришьет, и рука у него не дрогнет. Какими твердыми и до ужаса цепкими могли быть его руки, Зойка хорошо знала, хотя и была-то с ним всего два раза.

Иван напряженно вглядывался в лицо Зойки, ловя на нем изменения.

— Этот может, — сказала она и, наверное, только сейчас осознав, какая близкая опасность угрожает ей, вскочила с лавки и метнулась к двери.

Ведь менты-то застукали ее вместе с Иваном, и бежали они вместе. Выходит, она изменила залетному кавалеру, снова сошлась с Иваном да еще подумают и с Красавчиком! Попробуй докажи этому усатому да рукастому, что было просто деловое свидание, что ничего другого она не позволяла после того, как сошлась с ним. Он в это не поверит. Кончит ее, и все. Потому и запер вместе с Иваном и Красавчиком.

Зойка оглянулась. Иван смотрел на нее с выражением человека, принявшего твердое решение.

— Не мелькай, Зойка, — почти весело бросил он. — Я тоже не фраер, и на этих мазуриков имею перо.

— Плевать они хотели на твое перо, — цыкнул сквозь зубы слюной на пол Азамат. — Их вон- сколько, а нас…

Он хотел сказать «двое», но не решился. Не стоило форсировать созревание Ивана как своего сторонника.

Во дворе раздался тихий стук, вроде бы то ли открылась, то ли закрылась калитка. Так и было: во дворе прошелестели шаги.

— Опоздали на базар с яйцами, — подытожил новые звуки Азамат. — Ну ничего, — сверкнул он зубами в бодрой улыбке. — Хоть меня и комиссовали из армии, но силенки еще есть. Держи свое перо наготове, Иван. — Последняя фраза Азамата несколько приободрила Ивана, но только на минутку. То, что было уже сказано раньше, что легло в душу тяжким грузом страха, даже не шелохнулось под порывом наигранной бодрости Азамата.

Гуськом они прошли через темную кухню, где на грязном топчане спала бабка, переступили порог первой комнаты — самой большой в доме.

— Фу, — покривил нос Ягуар. — Ну и вонища же здесь со свежего воздуха. Кладите все на стол.

В этой комнате тоже стоял простой деревянный стол с двумя лавками по бокам. Время было не властно над здешней жизнью. Наверное, оно остановилось в тот момент, когда отсюда ушел последний человек, для которого время имело какой-то смысл. Может, ничего подобного и не было, но Резо показалось: оно остановилось в хозяйке дома и во всем, что ее окружало.

Ягуар всякий раз, заходя в дом со двора, испытывал такое ощущение, будто перешагивал через какой-то волшебный порог, за которым его встречали запахи и вещи прошлого столетия. И сейчас, подсев к столу, Ягуар огляделся вокруг и помрачнел. Может, хватит уже? Напомнил о себе, доказал, что он Ягуар не только по кличке, но и по делам своим.

Нет, надо еще пришить кое-кого из ментов и тогда…

— Может, поделим? — кивнул на стол Гоша.

Там лежали кучей несколько содранных с пальто дорогих меховых воротников, три скомканных отреза тонкого материала, меховые дамские муфта и шапка, мужская шапка, две пары новых дамских туфель, горка дорогого женского белья, рядом высилась стопка денег и облигаций, сверкали небрежно брошенные на стол золотые украшения с драгоценными камнями.

— И откуда у людей такие деньги? — задумчиво произнес Жорж. — Воруют, сволочи, — добавил он с явным осуждением.

— Ну, дает, — крутанул головой Хорек. — Ты бы в прокуроры подался, Жорж. Ты бы…

Взгляд Хорька случайно упал на ру?и Гоши, густо красные от крови. Там, в особняке, ему некогда было помыть их, а здесь он еще не успел. Василий посмотрел на руки Рыбы — они тоже были в крови. Язык у Хорька словно одеревенел, все в Василии как-то сразу ухнуло вниз, оставив наверху только ощущение пронзительного ужаса. Обагренные кровью руки будто схватили его за горло. Хорек рванул ворот своей рубашки, вскочил. Он задыхался, глаза его выпучились, как у человека, который уже почти утонул, но в последнее мгновение все-таки успел оттолкнуться ногами от дна и вынырнуть на поверхность.

— Ты чего? — тревожно спросил Жорж.

— Нервишки, — небрежно бросил Ягуар, сразу понявший, в чем дело. — Помойте руки, — приказал он Гоше и Рыбе. — А ты сходи, — обратился он к Жоржу, — пошарь у старухи в буфете, тащи жратву. Я ее туда сложил, когда уходили.

Гоша нерешительно глянул на стол, на Хорька. Не хотелось ему оставлять Ягуара наедине с Хорьком и с награбленными ценностями. Но Рыба и Жорж уже послушно вышли.

— Не бойся, Гоша, — улыбнулся Ягуар. — Все разделим поровну. Я слышал, что ты сказал насчет дележки, будет она, не сомневайся.

Гоша притворно улыбнулся: мол, о чем ты говоришь, и вышел. Ягуар выждал, когда в доме чуть слышно хлопнула входная дверь. Проницательно посмотрел на Хорька.

— Что скажешь, Вася? — тихо спросил он.

— Уходить надо, Паша, горячо везде. Гоша такой светлый, и нас засветить может всех, как херувим. Через эту Зойку они вышли на его хазу.

— Надо его притушить.

— Здесь? — изумился Хорек. — Голый васер, они не пойдут на это.

— Ты не мелькай, Вася, и слушай меня.

Чуть склонившись к Хорьку, Ягуар что-то быстро зашептал ему. Хорек кивал, веселея лицом.

Когда Гоша и Рыба вошли в комнату, Жорж, сдвинув на угол стола награбленное в особняке имущество, хлопотал над поздним ужином или над ранним-ранним завтраком.

Ягуар протянул руку за хлебом и подумал, что ему тоже не мешало бы помыть руки. Он молча вышел. На краю колодца во дворе стояла старинная деревянная бадья с холодной водой. Он несколько раз плеснул в лицо водой, прямо в бадье вымыл руки и опрокинул бадью, выплеснув в колодец воду.

Небо по-прежнему оставалось облачным, темным, но где-то далеко-далеко в глубине его уже угадывалось нарождавшееся утро. Это свое ощущение Ягуар воспринял как доброе для себя предзнаменование. Нет, не родился еще на него Шерлок Холмс. Он, Ягуар, всех объедет на кривой и опять выйдет на свою дорогу.

За столом уже выпили по одной, с аппетитом закусывали. Несмотря на то, что Гоша и Рыба сидели чистые, аккуратно причесанные и с отмытыми руками, Хорек все равно предпочитал не смотреть на них.

— А как те? — неожиданно спросил Жорж. — Вы как забыли о них.

— Они на месте, сидят тихие, как сурки.

— А что те? — пожал плечами Ягуар. — С ними все ясно. Иван нам чужой, Зойка шлюха, каких много, а это кадило недорезанное с толчка… стукач натуральный. Так, Хорек?

— Натуральный, — подтвердил тот. — От него так и несет лягавым. Что-то мне его рожа знакомая, а понять не могу, откуда.

— И мне тоже.

Оба они не ошибались, потому что видели Азамата в том горном селе, где они дезертировали, но тогда он был еще подростком, и разве могли они узнать его сейчас — прошло столько лет.

— Зойку и Ивана можно отпустить на все четыре стороны. Пусть катятся. К Гоше мы все равно не пойдем больше никогда. Будзи уже нету. Кого они еще знают? Этих базарных шлюх, пусть закладывают их.

— А я? — спросил Жорж. — Меня они тоже знают.

— И меня, — добавил Гоша. — Если их возьмут, тогда мне хана полная. Ты это учти, — обратился он к Ягуару.

За столом стало так тихо, что все услышали сопение старухи в кухне. Из смежной комнаты, где находились Азамат, Зойка и Иван, не раздавалось ни звука. Бандиты говорили совсем тихо, опасаясь, что их могут услышать те, чью судьбу они решали.

— Тогда не знаю, — пожал плечами Ягуар, довольный тем, что разговор разворачивается в нужном для них с Хорьком русле.

— Я бы пришил этого молокососа, а этих отпустил, — добавил он, чтобы еще сильнее обеспокоить Жоржа и Гошу.

— Тебе хорошо, — проворчал Жорж. — Ты сегодня здесь, а завтра тю-тю, и нет вас, птичек божьих. А мне не с руки гореть здесь синим пламенем.

— Пришить их надо всех! — пристукнул по столу кулаком Гоша. — Огород у старой ведьмы большой. Закопаем, ни в жизнь никто не найдет. Верняк.

Хорек с сомнением покачал головой.

— Не подпустят они нас, не фраера, тоже думают калганом. Гоша встал, сумрачно посмотрел на закрытую дверь. В руках у него уже был нож. Как это у него получилось, трудно было уловить. Вроде бы и в карман не лазил, а нож в руках.

— Открывай дверь, — Гоша кивнул Рыбе, у которого был ключ. — Чего с ними чикаться?

— Постой, — остановил Рыбу Ягуар. — Ты чего, в уме? Их же трое, и у Ивана точняк есть перо.

— У чужака ничего нет, по всему видно, — добавил Рыба.

— Все равно, надо всей кодлой. Зойку не троньте, ее я беру на себя. Убери, — кивнул Ягуар на стол. — Потом поделим. Хорек проворно вытащил из-под кровати саквояж, смел в него деньги, облигации, драгоценности, засунул меха. Потом щелчком открыл лезвие своего ножа и приготовился к действию.

Рыба стоял у двери с ключом. Гоша и Жорж с ножами были уже готовы для броска.

— Мы с Хорьком с вами, — сказал Ягуар. — Давай, — скомандовал он Рыбе.

В руке его тускло блеснул наган.

Глава десятая. На окраине…

Машина с бешеной скоростью мчалась по предутренним улицам города. Рядом с шофером сидел Пащенко, в закрытом кузове — Пикаев, Алешин, Задворнов. Следом за ними в другой машине к домику на окраине торопился усиленный наряд милиции.

Перед самым выездом на операцию Пикаеву сообщили, что совсем недавно в тот же район выехал полковник из управления милиции республики, проверявший сегодня ночью работу постовых в городе. Вряд ли он знал, какой опасности подвергает он себя и своего шофера.

Чекисты располагали информацией, что в домике на окраине предположительно скрывается Ягуар и его сообщники.

Задворному и сержанту милиции по купчей удалось установить, где живет мать бывшего дружка Купца. Нашли ее. Мать долго не запиралась. Она подтвердила, что сын и есть тот самый Жорж, которого разыскивала оперативная группа. Он как вернулся из заключения, ни один день не работал, терроризировал мать, занимался, как она полагала, какими-то темными делами.

С неделю тому назад ночью к Жоржу пожаловали гости — двое мужчин: один высокий, стройный, широкоплечий, другой маленький и худой. Жорж думал, что мать спит, а она не спала. Кто пришел, она не знает. Во дворе было темно, а сидели они в другой комнате и говорили тихо. Может, один из них и был Купцом, кто его знает. Она Купца помнит подростком, а прошло уже столько лет. Вот если бы увидела в лицо, тогда, конечно, узнала бы.

Наутро Жорж приказал матери, чтобы она несколько дней пожила у своей одинокой приятельницы, он хочет привести в дом свою женщину. Такое случалось и раньше, и мать не спорила — сын мог и побить, если бы она не подчинилась. Дома он бывал редко и, объясняя это соседям, мать говорила, что Жорж работает строителем и что работа его связана с постоянными разъездами. Не раз собиралась она заявить на сына в милицию, но останавливал страх — этот бандит способен на все. Так она и мучилась с ним.

В воскресенье Жорж сообщил матери, что она может вернуться домой. Гостей уже не было. И сын с того дня перестал бывать дома. Мать догадывалась, где мог жить Жорж. Однажды сын проболтался по пьяной лавочке о том, что «сделал дело»— стал домовладельцем и даже показал купчую. Мать запомнила улицу и номер дома. Как-то даже специально пошла поглядеть на сыновье домовладение. Думала, в самом деле дом, а оказалось — развалюха.

Показания матери Жоржа наводили чекистов на важные выводы. Похоже, что ночными гостями Жоржа были Кикнадзе-Долинин и Маринин: один высокий и крепкий, другой низкий и хлипкий. И то, что Жорж так захлопотал, стараясь спрятать их от глаз матери, и день появления ночных гостей у Жоржа… Именно в этот день, по расчетам оперативной группы, Ягуар и Хорек могли уже добраться до города. И то, что неизвестные пришли именно к Жоржу — старейшему дружку Купца. Слишком много совпадений для случайности. Как бы там ни было, но в неказистом доме Жоржа на отшибе вполне может быть бандитское логово…

— Жми, Чермен, на всю железку! — попросил Пащенко.

— Уже все выжал, товарищ капитан. Хорошо, что успел отремонтировать карбюратор.

При предельной скорости машина громыхала еще оглушительнее, чем раньше. Мчались уже по улице Армянской, когда в районе старых кладбищ грохнул выстрел, потом второй, через минутный интервал — третий, четвертый.

— Все, — побледневшими губами прошептал Пащенко.

Случилось как раз то, чего он боялся: полковник напоролся на бандитов, и они, по всей вероятности, дали ему бой.

Милицейская машина стояла поперек дороги напротив дома, к которому так спешили Пащенко и его группа.

Раненый в правое плечо полковник лежал на траве. Возле него хлопотал милиционер — шофер милицейской машины.

Пикаев, Задворнов и Алешин выпрыгнули из кузова и устремились к дому, а Пащенко подбежал к полковнику, склонился над ним. Он был еще в сознании.

— Со мной милицейский наряд, товарищ полковник. Что здесь произошло?

— Срочно оцепите весь этот район. Бандиты уходят к лесу, надо перекрыть им дорогу, вы успеете, у вас машина.

— Слышали? — обернулся Пащенко к командиру милицейского патруля. — Немедленно к лесной дороге, а мы займемся домом и его окрестностями. Оставьте только нам двух милиционеров.

Машина с нарядом сорвалась с места и помчалась по дороге, которая вела к лесу. Оставленных милиционеров из наряда Пащенко отправил прочесать кладбище. Не исключалось, что не все бандиты решили бежать к лесу, кто-то мог спрятаться и на кладбище.

— За меня не беспокойтесь, — снова заговорил полковник. — Шофер отвезет в санчасть.

Вокруг машины и раненого уже образовалась толпа. Сюда прибежали взбудораженные выстрелами жители близлежащих домов.

— Дорогу! Дорогу! — раздался голос. — Я врач!

К полковнику подбежал среднего возраста мужчина с докторским саквояжем. Скоро его четкие и резкие команды прекратили суматоху, поднятую толпой вокруг раненого.

Пащенко посмотрел на часы. Прошло всего три минуты, как он подбежал к полковнику. Ему не терпелось присоединиться к тем, кто находился в доме. Что там происходит? Остался ли в доме кто-нибудь из бандитов? За забором все было спокойно. Капитан подбежал к калитке, сильно толкнул ее плечом. Во дворе никого не было.

В проеме двери показался Пикаев. Он поманил Пащенко рукой. Вид у Заурбека был крайне озабоченный.

Кухня встретила Пащенко зловонной смесью запахов запущенного человеческого тела, несвежих продуктов и керосинового угара. Он чуть не споткнулся о старуху, лежавшую на спине рядом с топчаном, с которого она, видимо, свалилась. Старуха была жива. Сильно перекошенный на правую сторону рот ее выталкивал наружу какие-то хриплые звуки.

— Боимся трогать ее, может, нельзя. Я побегу, нужно вызвать скорую помощь! — крикнул с порога Пикаев и исчез.

В первой комнате все, как говорится, было перевернуто вверх дном. Опрокинуты стол, лавки, на полу посреди большого пятна пролитого керосина — в комнате ощущался сильный запах керосина — валялась керосиновая лампа, по всему полу были разбросаны отрезы материала, предметы женского туалета, кровать опрокинута на бок. Пащенко влекла к себе дверь в следующую комнату. Там, у самой двери, лицом вниз лежал на полу какой-то человек. Руки его, вывернутые за спину, были связаны поясным ремнем, а ноги стянуты грязной тряпкой, отдаленно напоминавшей тюлевую занавеску.

— Это «Усатый», товарищ капитан, — пояснил Задворнов, который делал перевязку женщине, сидевшей на полу спиной к столешнице перевернутого стола. Пащенко сразу узнал ее по описанию. Это была Зойка.

— Иван, — лейтенант кивнул на мужчину, который стонал, лежа на полу у самой стены.

Возле Ивана и Зойки влажно поблескивали бутылочные осколки. Наверное, кто-то действовал бутылками, нападая или защищаясь.

— Он жив? — Кивнул Пащенко на «Усатого».

— Жив, товарищ капитан, — угрюмо ответил лейтенант. — Силы в нем много. Ну и драка же была здесь — целая бойня.

— А где Азамат?

Задворнов виновато глянул на Пащенко, промолчал. Он закончил перевязку Зойке, поднялся с колен.

— Пока не известно, товарищ капитан.

— А Алешин?

— Прочесывает огород. Когда мы забежали во двор, кто-то метнулся за дом. Зойка с Иваном потеряли много крови. Скорее бы приехали врачи. Что-то Алешина нет. Может, ему нужна помощь.

— Да, да, поторопись.

Гоша перевернулся на спину. Налитые кровью глаза его с откровенной ненавистью уставились на Пащенко. Гоша скрипнул зубами и застонал, наверное, не от боли, а от своего бессилия что-то изменить в свою пользу.

Пащенко склонился над Зойкой. Лицо ее было бледным, с черными кругами под глазами. Она чуть приподняла веки, но они тут же немощно упали вниз. Иван попытался подняться, однако у него не было сил, чтобы оторваться от пола.

— Не надо двигаться, — нагнулся над ним Пащенко. — У вас снова откроется кровотечение. Потерпите, сейчас будут врачи.

Он вспомнил о старухе: может, все-таки положить ее на топчан? У нее, скорее всего, инсульт. Но трогать ее, пожалуй, не следует.

Пащенко выглянул во двор: не идут ли врачи. До станции «скорой помощи» отсюда совсем близко. Капитан был вконец расстроен. Ягуар, если он был здесь, ускользнул, Хорек тоже, да еще неизвестна судьба Азамата.

Минут через десять в доме появились врачи и санитары.

— Как жестоко обошлись здесь люди друг с другом. Сколько пролито крови. Будто после звериной схватки.

— Здесь были не люди, доктор, так что не удивляйтесь, — ответил Пащенко. — Я имею в виду бандитов.

— Да, конечно, — кивнул доктор, — вы правы. Но жестокость в таких случаях не решает никаких проблем, она создает новые. — Он говорил все это, не отрываясь от своей работы.

— Можете класть на носилки, — разрешил он санитарам, закончив работу с Зойкой и переходя к Ивану.

Два других врача возились с «Усатым» и старухой. Заурбек все не появлялся.

Пащенко проводил за ворота носилки с ранеными и старухой. Толпа вокруг ее дома выросла уже во много раз. Видимо, сюда, на окраину, сбежались не только жители. Осетинской слободки, но и прилегающих к ней городских улиц. Весть о том, что «накрыли банду», несмотря на такой ранний час, быстрее пожара пробежала по окраине города. Возбужденные люди не отрывали глаз от дома, гадая, что же происходит там: за плотно закрытыми ставнями окнами, за низкой узкой дверью, обменивались самыми фантастическими предположениями. А потом, когда к дому примчались две машины скорой помощи, мрачная фантазия толпы принялась рисовать самые жуткие картины. Предполагалось, что подвал дома сверху донизу забит трупами убитых бандитами людей, что в перестрелке с милицией бандиты погибли сами, но зато «уложили не одного милиционера». Робкие поправки очевидцев самых первых событий, которые видели только раненого полковника и его шофера, слегка задетого пулей, тонули в криках возмущенных опровергателей.

Обо всем этом рассказал Пащенко позже участковый инспектор, на чьем участке находился дом старухи. Ночью он дежурил в райотделе милиции, и как только узнал о случившемся, примчался на место происшествия.

Участковый едва сдержал внезапный порыв толпы, которая рванулась к калитке, как только в ней показались санитары с первыми носилками. На них лежала старуха. Лицо ее с перекошенным ртом и закрытыми глазами — казалось жутким серым пятном на фоне белизны простыни, которой были застелены носилки.

— У-у-у, старая сука, — прозвучал чей-то грубый женский голос. — Пригрела зверей лютых.

Эта реплика будто разорвала в клочья густое угрюмое молчание людей. Толпа разом ожила возмущенными, гневными криками, вскинутыми над головами руками. «Сволочи», «бандиты», «звери», «гады», «убийцы» — эти и множество подобных им слов, произносимых на русском, осетинском, грузинском, армянском языках, были понятны всем, потому что красноречивее слов выражали чувства людей их лица — гневные, непримиримые в своем праве судить бандитов беспощадным судом своей совести.

— Все, конец шайке! — пророкотал, покрывая шум толпы, огромного роста и толстый мужчина в пиджаке и тапочках на босу ногу, когда санитары загрузили в машину последние носилки. Он стоял в самом первом ряду.

— Еще лечить будут их, — сказала пожилая женщина, стоявшая совсем рядом с участковым инспектором.

Все услышали ее реплику, несмотря на то, что она не крикнула, а уронила негромко, как бы для себя одной. Но, видимо, выраженная женщиной мысль была общей, и когда она обрела звуковую, словесную форму, то на мгновение поразила толпу своей возмутительной парадоксальностью. Как можно лечить бандитов, которые приносили людям только смерть?! Толпа онемела от этого внезапного откровения и опомнилась только тогда, когда взревели моторы машин «скорой помощи».

— Расходитесь, товарищи! — громко обратился ко всем Пащенко. — Не мешайте, пожалуйста, нам работать.

Люди уже начали расходиться, когда со стороны кладбища на улицу вышли трое. Один шел впереди, понурясь, с заложенными за спину руками, двое других в милицейской форме сопровождали его с наганами в руках. Толпа в полном молчании следила за ними, готовая расступиться, когда человек в гражданском подошел к ней.

— Глянь, Генка, — послышался женский голос. — Достукался все-таки, белоглазая образина.

Рыба — это был он — вскинул было голову и тут же опустил ее, испугавшись, что люди увидят безысходный страх в его глазах. Конечно, Рыба понимал, что прощения ему не будет, что впереди у него только «вышка». А он-то думал, что сообразил хитрее всех, спрятавшись в склепе на кладбище. Надо было бежать дальше — до самого леса, где столько укромных мест и столько свободы. Все эти мысли пронеслись у Рыбы в те короткие мгновения, когда он шел через толпу, не видя ее, но почти физически ощущая гнетущую тяжесть беспощадного людского гнева.

— Ведите в дом, — приказал Пащенко милиционерам, когда они, поравнявшись с ним, придержали шаг.

— Еще один, — с удовольствием подвел итог кто-то в толпе, и она начала расходиться.

В глубине души Пащенко был доволен тем, что так много людей стало очевидцами событий. Скоро весь город будет знать о том, что с бандой покончено. Люди-то не догадываются, что взяты еще не всё бандиты. Что происходило в доме и где сейчас Азамат, жив ли, нет? Эти вопросы мучали Александра. До полного разгрома банды пока далеко…

Пащенко запрокинул лицо к светлеющему прямо на глазах небу. Что принесет им наступающий день? Знай капитан о трагедии, которая произошла ночью в городе, в особняке, и которая уже была зафиксирована в журнале происшествий дежурным по управлению милиции, он не тратил бы время на размышления, а уже мчался бы к себе в министерство.

Глава одиннадцатая. Блажен, кто верует…

Ягуар резко оступился и, потеряв равновесие, кубарем покатился вниз — на дно глубокого оврага. Смерть или свобода? Но у него не оставалось больше сил сделать еще хотя бы шаг. Прохладой росы окропила его потревоженная зелень. Он лежал неподвижно, и мысль, что сейчас, сию минуту, уже не нужно никуда бежать и думать, думать и думать о настигающей тебя смерти, удовлетворяла. Откинутая набок правая рука Ягуара цепко держала ручку пузатого саквояжа. Он не выпустил свою ношу даже во время падения.

Наконец, Ягуар сел, поставив саквояж между ног и прислушался к звукам проснувшегося только что леса. Он слышал частые и звонкие голоса птиц, легкий шелест разбуженных свежим утренним ветерком листьев, журчание ручейка, пробегавшего по дну балки, и еще много самых разных звуков, таких естественных в предлесье. И все это, не имеющее конца, обладало таким мощным запасом покоя, уверенности в неизменности всего сущего здесь, что Ягуар потянулся к природе, будто не было в нем той страшной и беспощадной сути, изначально враждебной и миру людей, и ему самому, как частице природы. Он испытывал такие же ощущения, как и в тот далекий день, когда, оставив под кустом Маринина и Долгова, пришел к своей пещере, к обретению полной свободы. И на этот раз он оказался умнее и удачливее остальных своих сообщников. Жаль, не повезло Хорьку — старинному дружку. Но что оставалось делать? Собаке, которая бежала за ними, нужна была кость, и кто виноват в том, что этой костью оказался Хорек. Впрочем, он уже и не нужен с его прошлым, настоящим, со всеми своими потрохами, а самое главное — с тем, что он может рассказать про него, Ягуара. Ведь жизнь продолжается, и лагерные связи, о которых знал и Хорек, теперь тоже принадлежат только ему, Ягуару. Нет, еще, в самом деле, не родился на него Шерлок Холмс. Сегодня надо уходить отсюда, а там как получится. Только вот не мешает хорошо отдохнуть, выспаться, подзакусить. Ночь была такая тяжелая, а утро еще тяжелее. Здесь его не найдет никто. Собаки след не возьмут, потому что кругом мокрота. Никто не знает об этом его убежище, никто! Предлесье менты, конечно, оцепили, и к лесу дороги тоже нет. Но там и делать нечего. А оцепление… Не первый раз уходить от облавы. Какое все-таки знатное тело было у той бабы! Эта совершенно неожиданная мысль развеселила Ягуара. Значит, он перестал уже бояться.

Резо, крадучись, шел по оврагу, густо заросшему невысокими деревьями и кустарником. Чем выше поднимался он по склону ручья, тем отвеснее становились склоны оврага. Вот Ягуар резко шагнул в сторону… Если бы кто-нибудь следил сейчас за ним, то наблюдателю показалось бы, что человек в овраге, подобно призраку, растворился в воздухе или в окружающей зелени. Но Ягуар не был призраком, и он не растворился, а нырнул в довольно широкое отверстие своего самого тайного логова. Он начал его рыть лет пятнадцать назад, на всякий случай готовя себе убежище, и закончил совсем недавно. Логово было довольно просторным с подстилкой из сухой травы, накрытой старым байковым одеялом.

Задерживаться здесь надолго он, конечно, не собирался. Раньше, правда, думал по-другому. Предполагался совсем иной исход отношений с бандой. Резо планировал, что они с Хорьком мирно расстанутся со своими сообщниками, поживут в этом логове несколько дней, а потом уйдут так же, как и пришли — сами по себе. Но так не вышло, однако это уже не важно. Если все обойдется, то завтра он будет уже далеко от этих мест.

Ягуар сел на подстилку, положил рядом с собой саквояж. Прямо у ног стояла плотно сплетенная корзина с крышкой.

Рука, державшая стакан водки, совсем не дрожала, и это окончательно успокоило Ягуара. Цедя сквозь зубы, он выпил водку, тряхнул стаканом, понюхал кусок копченой колбасы. Жорж щедро снабжал их с Хорьком самыми первосортными продуктами. Надо же было милицейской машине проезжать мимо дома в тот самый момент, когда они с Хорьком выбежали на дорогу? Ягуар и сейчас не мог бы точно сказать, что было первым у него тогда — мысль или действие. Скорее всего, они слились воедино. Когда он увидел в машине людей в милицейской форме и офицерские погоны, палец его уже нажимал на курок нагана. Ягуар отчетливо зафиксировал, как вскинулся на сидении офицер и тут же скользнул вниз и как схватился за руку шофер.

Хорек тоже стрелял из своего маузера и выронил пушку, дурак. От страха, наверное. Может, и к лучшему, что выронил. Но кто же тогда бежал за ними и стрелял, если Хорек доконал шофера. Выбеги они из дома минут на десять раньше или позже, и все было бы в порядке. Наверное, начальничек делал обычный объезд патрулей. Машина и не думала останавливаться возле домишки этой старой карги. Но уже ничего не вернешь. Раньше нельзя было уходить: Гоша, паразит, и Рыба так и не спускали глаз с саквояжа. А вот когда начался шухер… Этот парень уложил Гошу с первого же захода и выскочил из той комнаты со скамейкой в руках, как дикарь с дубиной. Хороший был момент уложить его на месте, но стрелять…

Кажется, Рыба успел-таки пырнуть парня ножом в бок или почудилось? Некогда было уже разглядывать что к чему. А все-таки пырнул, потому что парень уронил скамейку и схватился за бок. Заварушка началась что надо. Что там Жорж и Рыба сделали с Зойкой и Иваном? Порезали, наверное, потому что совсем озверели. Каждый спасал себя, ну и они с Хорьком тоже не забыли о себе: подхватили саквояжик — и ходу. Если бы не ментовская машина, все обошлось бы в самом лучшем виде. Сидели бы они сейчас здесь с Хорьком и попивали бы водочку, а так… Город, конечно, оцеплен, уйти будет трудно, но он не торопится.

Ягуар лег на подстилку, сложил под затылком ладони. Сейчас он отдохнет, выспится, соберет свои вещички… Закрыл глаза с твердым намерением заснуть. Но не спалось и даже не дремалось. Мысли так и тянулись к недавнему прошлому. Ровно восемь дней тому назад рано утром в прошлый четверг они с Хорьком вылезли через верхний люк своего вагона в Беслане, добрались до трассы, сели на попутную машину. Время было темное, так что шофер и не разглядел, кого он посадил в кузов. Да и дали ему за труды всего трешку, не запомнит. Хорошо, что в городе оказался Жорж — единственный из довоенных дружков. А думалось, что будет их здесь целый косяк. Куда там! Жизнь разметала всех, и концов не найдешь…

Ягуар сел, выпил еще полстакана водки. Очень хотелось уснуть, избавиться от назойливых мыслей. Казалось, что они жужжат в голове, как мухи, каждая со своим звуком… Ягуар опять лег, теперь уже на бок, повернувшись лицом к земляной стене. Удивительно, прошло уже почти пятнадцать лет, как он нашел эту нору, и с тех пор она больше никому не попалась на глаза. Бывает же такое. Здесь он хотел спрятаться, когда зарезал этого дурака Вахтанга. Не трепи он языком, ходил бы сейчас по земле. А что оставалось делать — погубить Котэ? Своего единственного дядьку, который столько рассказывал о былой богатой жизни купеческого дома Долидзе, о своем старшем брате, который погиб, как мужчина. Если бы не Котэ, был бы сейчас Резо Ягуаром, настоящим сыном своего отца? Черта с два! Тянул бы сегодня где-нибудь лямку на заводе или в учреждении, как его здешние сверстники. Резо вспомнил с усмешкой, как он учился и жил двойной жизнью: днем был в школе, а по ночам со своими дружками грабил прохожих, магазины, развивал свою мускулатуру, избивая сообщников за малейшие провинности и прохожих при ограблении. Котэ радовался, когда Резо приносил домой хорошую добычу. У них в саду был тайник, где они прятали награбленные золото, драгоценности, отцовский маузер. Все это Котэ захватил с собой, когда бежал из города. Потом, уже в лесу, сказал, что потерял эти богатства, но соврал — не тот Котэ человек, чтобы позволить себе такое. До сих пор, наверное, лежат они где-нибудь в том лесу. А эти — жена и дочь его? Пошли в работницы, в активистки и — получили. Резо страховал дядьку на улице, пока тот делал свое дело. Вот это был человек! Правда, дал промашку, когда доверился агентам, но все равно они прикончили бы его. Да, Котэ уже и не нужен был никому. Главное он сделал — заронил в душу его, Резо, зерна ненависти к врагам их. Все, что об отце говорили люди — треп. Правду знал только Котэ: его старшего брата затравили, как беззащитную собаку, и он, Резо, должен был отомстить за отца, и он это сделал и сделает еще. В конце концов он может уйти за границу, у него есть такой шанс, а потом вернуться оттуда еще более сильным. Все, что сделано здесь — мелочь. Не то надо делать, не то. Пауль говорил, что тот адресок надолго. Вот где его научат и помогут отомстить. Все-таки он не уголовник, а агент абвера по кличке Ягуар. Такие, как он, еще нужнее теперь, чем раньше. Газеты надо читать и понимать! У него есть золотишко, камешки, не с пустыми руками придет по адреску. Пусть менты раскалывают теперь Рыбу, Жоржа, Гошу, если они не ушли. Плевать он на них хотел. Наконец-то у ментов получится его полный портрет Кикнадзе-Долидзе — Павел-Резо-Купец-Ягуар. Только никогда не узнают они, что означает его последнее имя. И хватит мутить себе мозги. Надо хорошо выспаться, а потом уходить.

Уже утопая в омуте пьяного сна, Ягуар увидел в своем воображении во много раз увеличенного паука — того, из товарного вагона, который легко и свободно убегал прочь от своей паутины. «Я тоже сам ушел от своей паутины», — подумал Ягуар и почувствовал, как губы его растягиваются в гордую пьяную улыбку.

Глава двенадцатая. Выбор

Пащенко сидел в приемном покое хирургического отделения городской больницы в белом халате, наброшенном на плечи. Здесь было тихо и спокойно. Сестра, девушка лет двадцати с худым черноглазым лицом и длинными черными косами, что-то писала в журнале.

Глядя на нее, Саша вспоминал свою сестренку, чем-то похожую на эту девушку, мать, отца… В юности Саша часто работал вместе с отцом — они плотничали иногда на строительстве частных домов. Но Саша и не думал подаваться в плотники. Мечтал стать пограничником. Погони за шпионами, диверсантами, лазутчиками! Книжная этажерка Саши была забита книгами «про пограничников». Он завязал даже переписку с погранзаставой на Дальнем Востоке. Просто написал на конверте: «Дальний Восток. Погранзастава». И письмо дошло. Пограничники ответили Саше. А написал он на Дальний Восток потому, что бредил Уссурийской тайгой — так хотелось ему посмотреть на тайгу, реку Уссури.

Отец знал о заветной мечте сына, поддерживал его, когда шли споры с матерью о будущем сына. Она все боялась, что «шпиены убьют ее золотого мальчика».

Когда сын поступил в погранучилище, гордости отца не было предела.

— Хорошо, сынок, ты сделал. У нас рабоче-крестьянское государство, и кому, как не нам, рабочим и крестьянам, охранять его границы.

Отец воевал в саперной части, был сержантом и погиб при форсировании нашими войсками Вислы.

Родом Саша был из Перми, и так уж получилось, что оказался он на другом от дома краю страны, уже привык здесь, сроднился с людьми, среди которых жил, работал. Каждый год ездил домой в отпуск и все обещал матери и сестре, что женится…

В приемный покой вошла хирург — молодая женщина со строгим лицом.

— Наделали вы нам работы, товарищ Пащенко, — недовольно сказала она.

— Что поделаешь, — развел руками капитан. — Рады бы не добавлять вам работы, но не получается.

— Нам нужны фамилии ваших пациентов, имена, отчества, год рождения. Мы должны заполнить карточки.

— Мы пришлем вам эти данные. Мне надо поскорее допросить Маринина. Это очень важно.

— Придется еще несколько минут подождать. А что, действительно этой ночью было еще одно ограбление с резней? — вдруг в упор спросила хирург, глядя прямо в глаза Пащенко. Сестра оторвалась от своих записей и тоже требовательно посмотрела на чекиста.

Чувство глубоко униженного профессионального достоинства сжало сердце Пащенко так тесно, будто его внезапно цапнула холодная и жесткая рука. Как могли они оставить банде возможность совершить и это преступление! Что он может сказать! И хирург, и эта сестра, и весь город имеют право требовать у него ответа. И опоздали-то всего на несколько часов. Саше стало совсем тоскливо. Будто предчувствовал он тогда, ближе к полночи, что надо спешить. Но пока устанавливали адрес Жоржа и его матери, пока допрашивали ее, бандиты успели залить кровью еще один дом. А людям не объяснишь, что четверо суток от начала и до конца розыска в таком деле — факт положительный, что все люди работали на пределе, честно выкладывались, что не бывает борьбы без ошибок, неудач, промахов. Острейшее осознание своей личной вины перед каждым горожанином, мысль о том, что он, Александр Пащенко, не оправдал доверия людей, что уронил авторитет чекиста в их глазах, словно обрели физическую тяжесть, и Саша опустил плечи, поник головой.

Врач заметила эту перемену в Пащенко, переглянулась с медсестрой.

— Извините, — сказала она и встала. — Теперь мы можем идти. — Они уже направились к двери, когда раздался телефонный звонок. Сестра подняла трубку.

— Вас, — сказала она Пащенко, протягивая в его сторону трубку.

Звонил Пикаев. Сообщил, что полковника милиции уже прооперировали. Ранение у него тяжелое, он потерял много крови, но все должно обойтись. Заурбеку сообщили, что взят Жорж. Из домика на окраине он убежал через огороды. Попытался уехать из города в село, но был задержан работниками милиции. Жорж дал уже показания. Главарем банды был Купец-Ягуар, и прибыл он в город в прошлый четверг. Сегодняшнее ограбление — тоже дело этой банды. Но Жорж не знает, где сейчас может находиться Ягуар. Пикаев попросил ускорить допрос Хорька и положил трубку.

Пащенко шел вслед за хирургом и думал о том, что Пикаев вроде бы говорил о положительных фактах по розыску, но в голосе его не прозвучало ни одной довольной нотки. Все правильно: каждый из них полагал чистосердечно, что последняя бандитская акция в левобережье лежит на его совести. Правда, никто им ничего подобного не говорил, но они судили себя сами и вынесли свой приговор. Надо было укладываться в более короткие сроки. Конечно, при анализе работы оперативной группы на коллегии Министерства все будет расставлено по своим местам, все просчеты, ошибки и недоработки получат свою объективную оценку. А пока надо взять Ягуара и как можно скорее. Пащенко бросил нетерпеливый взгляд на хирурга, будто она была виновата, что больничный коридор такой длинный. Скорее бы допустили его к Хорьку, скорее бы! У Хорька нет отныне никакого резона прикрывать Ягуара…

Первое чувство, которое пришло к Василию, когда к нему вернулось сознание, было изумление, что он жив. Кто-то тащил его на спине, сильно согнувшись и изредка постанывая. По цвету рубашки и волос на голове своего спасителя Хорек определил, что это предполагаемый стукач или просто молодой чужак, который приблудился к ним вместе с Зойкой и Иваном. Значит, это он от самой машины бежал за ними… Здесь Хорек потерял сознание и пришел в себя, когда его уже клали на носилки. Потом он еще несколько раз тонул в небытие и выныривал из него. И вот теперь лежал в полном сознании, в палате при ярком свете летнего солнца, в чистой постели. Он уже смог даже провести рукой по голове и убедиться, что острижен наголо. Хорек знал, что сейчас он похож на хилого бесцветного подростка, но со взрослым и неприятным лицом. Он вспоминал себя другим — тоже остриженным наголо, но только в солдатской форме и идущим в свою первую атаку. Тогда их взвод бросили на овладение какого-то хутора под Ростовом. Почти все бойцы взвода были необстрелянными новобранцами, и поэтому кланялись каждой пуле, каждому пролетавшему над ними снаряду. Они делали короткий рывок вперед и падали на землю, чтобы набраться мужества для следующего броска. И вот он лежал сейчас на больничной койке и восстанавливал по памяти тот бой. Ведь шел же он тогда в атаку на фашистов вместе со всеми, кричал «ура!», стрелял из винтовки, правда, не останавливаясь и не прицеливаясь. Было же у него что-то общее с теми, кто бежал рядом с ним, тоже кричал «ура!» и стрелял. Почему же тот бой с врагом стал для него последним, а потом пришло дезертирство и все остальное? Сам того не ведая, Маринин задался неизбежным вопросом: был ли у него выбор в решении своей судьбы? И прошлое, если не давало готового ответа, то по крайней мере предлагало Маринину подумать, прежде чем вынести себе приговор. И память с готовностью открыла перед ним дверцу, за которой начиналась тропинка — эта волшебная дорожка памяти. Каждый волен сам определять ее направление, но не всегда возможен такой выбор. Не было его сейчас и у Маринина: не имело смысла что-то утаивать от себя, кривить душой, приукрашивать, потому что у тропинки его памяти уже не могло быть никакого продолжения в будущее…

Василию вспоминалось, как отец, большой, грудь колесом — Василий пошел в мать, малую и хлипкую — ходит по квартире и угрюмо бросает в пространство: «Наваждение… Наваждение… Как меня, потомственного пролетария, человека из народа, предпочли какому-то слизняку!» Мать мечется вокруг отца и причитает: «Брось ты, Михаил, пропади она пропадом эта должность. Хватит нам и нынешнего твоего оклада». А Михаил вдруг останавливается и, выпучивая глаза на мать, кричит: «Не могу я, понимаешь, не могу терпеть такое. Я, — колотит он себя в грудь, — из рабочих! Мне, только мне должна принадлежать дорога к власти, а не этим недобиткам-дворянчикам! Ну ничего, я им покажу, они еще узнают Маринина!»

Отец Василия — сын рабочего-металлурга, закончил школу, рабфак и работал мастером в литейном цехе металлургического завода. Его прочили в начальники цеха, но назначили другого — старого специалиста, работавшего на заводе инженером еще с дореволюционных времен. Маринин-старший воспринял это событие как крушение всей своей судьбы. Тем более, что несколько раньше трое коммунистов, к которым он обратился с просьбой дать ему рекомендацию для вступления в партию, отказали ему.

Справедливое слово наставника по работе, который пришел к Марининым вскоре после назначения нового начальника цеха, не помогло, а еще более углубило обиду Михаила.

Василий очень хорошо помнил тот разговор. Гость говорил отцу, что он сам виноват во всем, что живет он особняком от своих товарищей, замкнулся, думает только о себе, своей семье, что помыслы его свелись к заработкам, к приобретению вещей…

— Ты не принимаешь никакого участия в общественной жизни, — говорил, глядя прямо в глаза Маринину Матвеич — так звали гостя. Василий подглядывал за ними через чуть приоткрытую дверь в комнату, где шел разговор.

— Все стараешься зашибить деньгу да поскорее запереться в своей квартире, набить ее барахлом. Посмотри, у тебя не квартира, а промтоварный магазин. Разве это рабочее дело — заслоняться от жизни, от людей копейкой, барахлом?! Сколько мы тебе говорили об этом, Михаил, а ты гнешь свое. Вот и догнулся.

— Но я рабочий, сын рабочего! — вскипел Маринин-старший. — Я своим горбом всего достиг.

— Нет, — мотнул головой Матвеич. — Не своим только. Кто дал тебе образование, специальность, эту квартиру? Твоя рабоче-крестьянская власть. Думаешь, если ты рабочий, то этого звания достаточно, чтобы тебя носили на руках? Мы тебе сказали: опомнись, измени свое поведение, и мы дадим тебе рекомендации в партию, потому что ты рабочий человек, а не какая-то контра. Не надо обижаться, Миша, ни на нас, ни на директора, ни на власть. Надо понимать. Договорились?

Матвеич положил руку на плечо хозяина, улыбнулся, но тот остался как каменный — чужой и холодный.

— Ну, как знаешь, — проговорил Матвеич. — Подумай, как жить-то дальше будешь, чтобы не позорить свое рабочее звание, не переродиться в обывателя.

Такое перерождение, Миша, — жуткая штука. Не остановишься вовремя — уже не остановишься никогда. Запомни это. — Матвеич передал еще привет от товарищей и быстро вышел из комнаты. Василий едва успел отскочить от двери и спрятаться за выступ стены в коридоре. Он учился уже в третьем классе и мог бы рассказать Матвеичу о том, как отец и дома то и дело стучал себя в грудь, крича, что он рабочий человек, а сам мучил мать своей жадностью: выдавал деньги на питание, а потом требовал отчета за каждую копейку, как дрожал над вещами, которые покупал в дом, как плакала мать по ночам, когда отец устраивал ей скандалы, если она тратила лишнюю копейку или если к ней домой заходила подруга и выпивала стакан чаю.

У Марининых и раньше редко бывали гости, а после того, как отец обиделся на весь белый свет, их не стало вовсе. Отец только и делал, что ругал всех заводских и кричал матери, что ноги их в доме больше не будет. Зато где-то через полгода к Марининым начал часто захаживать дядя Митя — дальний родственник по отцу. Он все называл Михаила «умницей, которого не понимают и не ценят», и убеждал, что надо жить «своим умом, своим интересом, своей пользой». Скоро отец ушел с завода, дядя Митя устроил его в какую-то «жестяную» артель начальником цеха. Теперь отец зарабатывал намного больше прежнего, но матери и сыну легче от этого не стало. Маринин-старший становился все скупее, а квартира все больше напоминала промтоварный склад, где люди уже казались лишними.

Мать заболела и вскоре умерла. Сестра ее сказала, что от тоски.

Маринины остались вдвоем. Василий отказался уходить к тетке по матери. Теперь у него была мечта: завладеть имуществом отца, когда он умрет. Но тот и не думал умирать.

Дела в школе у Василия шли все хуже и хуже. Всякий раз, когда отца вызывали из-за него в школу, он нещадно порол сына, приговаривая, что «Васька неблагодарная сволочь, сдох бы он, лучше было бы». Желание овладеть отцовским имуществом и ненависть к отцу были самыми сильными чувствами Василия.

Школу он бросил, и отец взял его на работу в свою артель. Теперь Василий уже сам зарабатывал деньги.

Дома только и было разговоров о деньгах, покупках, расчетах…

Отец купил себе собственный дом, который скоро, как и квартира, был забит новыми вещами.

Со временем злоба и ненависть к отцу уступили у Василия чувству уважения, восхищения Марининым-старшим. Тот и теперь часто говорил своим «верным друзьям» из артели, что он рабочий человек, но не голодранец и пролетарий, «как эти на заводе», а хозяин жизни. В минуты пьяной откровенности он признавался уже порядком повзрослевшему сыну:

— Хорошо, что меня не приняли в партию, не назначили начальником цеха. Ничего у них не выйдет с этим социализмом. И ты, Васька, будь себе на уме: не высовывайся и старайся всегда и везде иметь свою пользу, свою выгоду. Пусть они, — неопределенно махал рукой отец, — борются, добиваются, героичничают. Мы с тобой, Васька, сами с усами. У нас с тобой дом — полная чаша. И все — честным трудом. Так-то.

Насчет честного труда отец лучше молчал бы. Уж кто-кто, а Василий хорошо знал, как отец ловчил с сырьем, с нарядами, как верные люди из левого сырья гнали левый товар. Он уплывал на сторону, а к отцу и его сообщникам плыли деньги, из которых какая-то толика перепадала и Василию.

Перед самой войной, однако, когда Василий уже служил в армии, отец и его дружки попались. Их осудили, имущество конфисковали.

Василий до того снова возненавидел отца за то, что тот позволил себе попасться на жульничестве и лишиться всего своего имущества, что даже не попытался узнать, где он отбывает наказание. А когда от отца пришло письмо, сын не ответил на него.

С первых же дней войны Василий твердо решил дезертировать из армии. Он считал, что поскольку у него нет уже ни дома, ни отцовского имущества, то ему и не за что драться с фашистами, а лучше спрятаться в какую-либо нору, переждать лихие времена, а потом уже определиться.

На удачу встретился Семен Долгов — бывший детдомовец, сирота. Родители его, врачи, добровольно уехали из города работать в деревню. В двадцать девятом году они заразились от своих пациентов тифом и умерли.

Семена отдали в детдом, потому что никаких родственников у него не осталось. В детдоме его втянули в свою компанию подростки, которые убегали из детдома и воровали на базарах, в магазинах, обворовывали квартиры… Их наказывали, лишали права выхода в город, но они продолжали свое.

Года через три Семен совсем убежал из детдома, превратился в беспризорника, а со временем в опытного вора-домушника — специалиста по квартирным кражам.

В тридцать шестом году он попался, получил пять лет, но через три года бежал из заключения. Поменял свою фамилию, женился, жил в Ростове, но не работал, продолжал воровать. Как Долгова, его и призвали в армию. Служить и тем более воевать он и не думал, тоже как и Маринин, считая, что не за что.

С Марининым они быстро нашли общий язык. Договорились сразу, что дезертируют, но о том, чтобы переходить к врагу, мысли у них не было. Листовками-пропусками они обзавелись на всякий случай. Было другое: дезертировать и ждать исхода войны, а потом уже решать, как быть. Так договаривались и с Кикнадзе…

И вот теперь Василий лежал и размышлял: мог ли он по-другому построить свою жизнь, судьбу? И приходил простой и ясный ответ: мог, не было в его жизни неодолимых препятствий к тому, чтобы жить, как все, — честно и с открытой душой, но он сделал самый глупый, самый жестокий по отношению к самому себе, самый бессмысленный выбор, который изначально обрекал его на поражение. Теперь уже все: осталась еще одна коротенькая пробежка, а потом вечная залежка.

Хорек подвел этот итог так спокойно, будто он касался не его собственной жизни. И Василий понимал, почему он — человек, по натуре своей трусливый, для которого одна только мысль о своей смерти раньше была совершенно невозможной, так безразличен к неизбежному исходу. Он хорошо помнил тот момент, когда воля к жизни и страх перед смертью оставили его. Это произошло в то кратчайшее мгновение, когда Ягуар, бежавший впереди, вдруг приостановился, резко обернулся к дружку, и Хорек успел увидеть до выстрела дуло нагана, направленного на него Ягуаром. Звука выстрела Василий уже не слышал. И сейчас, лежа в чистой постели и в чистой палате среди покоя и тишины, облитых лучами белого летнего солнца, он удивлялся другому: как то ничтожно короткое мгновение до выстрела успело перевернуть все в его душе? Понять эту загадку Хорек был не в силах, хотя ответ лежал на самом верху: Ягуар оставался единственным смыслом и оправданием жизни Маринина. Так уж сложились обстоятельства, что вне Ягуара у Хорька не было никаких целей, желаний, стремлений. Привычка подчиняться Ягуару, делать только то, что требовал он, стало смыслом существования Василия. Выстрел Ягуара вернул Маринина к сути его жизни, но оказалось, что она совсем уже не нужна ему, и не потому, что срок ее оставался очень коротким, нет, он просто не знал, что делать с ней, такой. Прожить ее молча, сцепив зубы и ненавидя? Или тоже молча, но безразлично? А может, прожить, чтобы отомстить Пашке-Ягуару за последний выстрел? Отомстить без злобы и ненависти, а спокойно и разумно, чтобы и его подвести к последней черте, чтобы еще раз встретиться с ним и заглянуть ему в глаза.

Василий чуть повернул голову набок, пытаясь хоть краешком глаза заглянуть в окно, бывшее у него в изголовье, и ему удалось увидеть отросток ветки с двумя хрупкими листочками, как бы заглядывавшими из солнечного утра сюда в палату, где тоже было много солнца, чистоты и покоя, только не было жажды к жизни, которая вовсю буйствовала за окном. Василий удивлялся и другому: все блатное в языке, мыслях, желаниях обсыпалось с него, как шелуха. Оказывается, он совсем не разучился говорить, по крайней мере, с собой на простом русском языке, по которому он, русский человек, волжанин, наверное, все время скучал и не знал об этом.

Хорек спокойно отреагировал на стук в дверь, встретил изучающий, чуть настороженный взгляд высокого молодого мужчины в футболке, спокойно подумал, что это, наверное, следователь из милиции, пришел допрашивать. Василий перевел взгляд на врача, вошедшую вместе с мужчиной, и вспомнил выражение ее глаз, которое увидел сразу, как только очнулся после наркоза. В глазах этих была непримиримость, не оставлявшая никаких сомнений в том, что врач видит в нем, Маринине, только своего злейшего врага. Сейчас Хорьку очень хотелось услышать ее голос, и женщина будто догадалась о его желании.

— Это следователь из милиции, как только вам станет трудно, скажете ему об этом. Вы в состоянии говорить?

— Да, — твердо ответил Маринин, — в состоянии. Только без вопросов, я буду сам.

Он вопросительно посмотрел на следователя: согласен ли тот с поставленным условием?

— Ну, я пойду, — сказала врач.

— Да, пожалуйста, — ответил Пащенко. — Благодарю вас.

Врач вышла. Хорек молчал с полминуты, а потом заговорил. И чем длиннее становилась цепочка сказанных им слов, связанных между собой смыслом, чувствами, логикой, междометиями, мимикой, вздохами, особыми интонациями, паузами, тем сильнее испытывал Василий благодарность к тому парню, который спас ему жизнь и дал возможность выговориться. Он начал рассказ о себе с самого начала — с детства…

Пащенко едва успевал записывать показания, в которых не было ни одного лживого слова, а Хорек испытывал наслаждение от сознания того, что впервые в жизни он говорил человеку и самому себе правду и только правду. Он рассказал все, что знал, и о Долгове, Кикнадзе, о приятелях по лагерной жизни, сообщниках по банде. Идя на допрос, Пащенко особенно не рассчитывал на долгий разговор, тем более на такой подробный, его можно было бы отодвинуть на потом, важнее было узнать о другом: где сейчас может находиться Ягуар? Но было ясно, что перебивать Маринина нельзя, он может закрыться и не заговорить больше с такой откровенностью. Наконец Маринин дошел до того, момента, как Ягуар выстрелил в него, и замолчал.

Пащенко положил папку с написанными листками протокола и ручку на тумбочку, несколько раз согнул и выпрямил пальцы, так долго державшие ручку. Он понимал, что Маринин уже не мыслит для себя никакого будущего, что слово «завтра» в его положении — еще один шаг к концу…

— Видно, что вы раскаи…

— Я не раскаиваюсь, — поспешно оборвал Пащенко Маринин. — Я просто кончаю счеты с жизнью.

— Но у вас есть желание помочь следствию?

— Есть. — Ответ Маринина прозвучал четко и твердо.

— Тогда расскажите подробнее о своей жизни в пещере после дезертирства. С кем вы там встречались, какие у вас были планы, изменились ли они, с кем вы уходили из котловины? И почему вы с Кикнадзе скрыли в прошлом от следствия и суда свою связь с Рыбой, Гошей и Бичо?

— А зачем, чтоб пришили групповую? Это Сова растрепался без меры. А что касается всего остального, то, как я сказал, так и было. Ни о каких диверсантах ничего не знаю.

— Значит, старика в горах задушил Кикнадзе?

— Да, он.

— А вы знаете его настоящую фамилию?

— И знать не хочу, так же, как и он мою. Мы друг у друга фамилии не спрашивали. Я уже здесь узнал от Жоржа, что Павел местный.

— Расскажите еще раз, как вы приехали в Беслан, как пробирались в город, куда пошли сразу.

Маринин легко согласился повторить эти показания. Добравшись до города, они целый день прятались в лесу, а вечером Ягуар послал Василия в какой-то дом узнать, живет ли там Зинаида. Она была дома. Следуя наставлениям Ягуара, Маринин сказал женщине, что он освободился из лагеря, где сидел вместе с ним ее племянник. Он просил разыскать в городе кого-нибудь из его старых друзей и передать им одну просьбу. Зинаида поначалу обрадовалась, потом заплакала, накормила Василия и дала ему адрес Жоржа. Больше Маринин с этой женщиной никогда не виделся.

Ночью они с Ягуаром пробрались к дому Жоржа, вызвали его на улицу, и он завел их к себе. На следующий день они хотели встретиться с дружками Жоржа, но Ягуар раздумал. С Гошей и Рыбой они встретились только в понедельник. Тогда же обсудили план ограбления в пригороде. Гоша давно точил зубы на этого торгаша и специально ходил к нему в дом на разведку. Тасо — мелкий воришка, приятель Гоши, угнал для друга линейку с жеребцом, он жил по соседству с кучером. Все остальное потом было делом техники.

Гоша и Рыба с год назад вернулись в этот город, из которого уехали еще со времени войны: были у них какие-то мокрые дела, вот они и сматывались. Об этом рассказал Хорьку Жорж. Гоша действовал в паре с Рыбой, они подключали к себе мелкую шушеру, вроде Будзи и Тасо. Жоржа они хорошо знали, часто пили с ним, но ходили на дело отдельно от него. Гоша выполнял роль наводчика и главного исполнителя. Когда появился Ягуар, они обрадовались, что теперь «они заработают по-крупному». Ягуар потребовал от Гоши «богатых адресов», нарисовал перед ними такие перспективы, что они клюнули, а потом испугались, когда Пашка повязал всех кровью, но было уже поздно.

В пригород на дело пошел и Ягуар. Он первый пустил кровь хозяину, с того все и пошло. Остальным ничего не оставалось, как прирезать хозяйку и детей. Сам Хорек пырнул девочку, кто двоих мальчиков он не помнит.

На Маркуса Ягуар сам не пошел, но приказал, чтобы стариков кончили обязательно «с большой кровью». Временами Ягуар куда-то исчезал из дома старухи. Когда Василий спросил, куда он ходит, Ягуар ответил, что недалеко отсюда живет его знакомая, с которой он спит. Маринин ему не поверил. Два дня тому назад Ягуар ушел еще засветло, а вернулся рано-рано утром и устроил себе баню. Был он весь в пыли, а из-под ногтей долго выковыривал черную землю. Сказал, что помогал своей марухе в огороде. Так Маринин ему и поверил. Уточнять же у Жоржа, врет или не врет про маруху Ягуар, он не рискнул. Считал, что Ягуар готовится к чему-то и в свое время откроется своему ближайшему дружку. Так оно и вышло. Когда Рыба привел в домик на окраине Зойку с Иваном и какого-то парня, Ягуар испугался и намекнул Василию, что пора, мол, сматываться.

После возвращения вчера ночью с левого берега в дом старухи Ягуар и Василий договорились, что они натравят на Зойку и ее фраеров Гошу, Рыбу и Жоржа, а сами уйдут вместе с саквояжем. Куда, Василий не знал, но раз Ягуар вел, значит, у него было безопасное место. Все у них получилось, как по писаному, но сначала они напоролись на машину с милицией, а потом… Кто-то погнался за ними… И тогда…

— Не могу понять, — недоуменно наморщил свой низенький лоб Хорек, — почему он в меня? Я и раненым не был, мог бежать, сколько надо.

— Ягуар знал, что ваш преследователь обязательно остановится около вас, и он выиграет время.

— Да это я так, — усмехнулся Василий. — Мне уже все равно. Единственное, о чем я прошу: сведите меня с Пашкой, хочу посмотреть ему в лицо, в глаза.

Безразличие оставило Хорька, он разволновался так, что на щеках у него появились слабые пятна румянца. Пащенко сделал вид, что пишет в блокноте, а сам незаметно наблюдал за Марининым. Тот уже молчал, но можно было догадаться, о чем он думал. Конечно, его продолжало возмущать вероломство Ягуара. «Удивительно, — думал Саша. — Человек сам с ног до головы в чужой крови. Человек много подличал, убивал, предавал, подводил людей к смерти и не осуждал себя. Но стоило другому поступить с ним так, как он много раз поступал сам, и в нем завопило чувство справедливости. Поистине пути человеческих страстей и мыслей неисповедимы».

Пащенко прочитал Маринину его показания, попросил подписать их. Тот бодро, даже с лихим задором поставил свою подпись и сразу утратил к следователю всякий интерес: закрыл глаза, сложил на груди руки и стал похожим на благообразного старичка, добровольно отходящего в мир иной.

Глава тринадцатая. Ожидание

Пока Пащенко допрашивал Маринина, из больницы в тюрьму увезли Гошу. Сотрясение мозга у него носило легкую форму, и его можно было держать в тюремном лазарете. Алешин и Задворнов провели предварительные допросы Зойки и Ивана. На них с ножами напали Жорж и Рыба, и не имей Иван финки да не догадайся еще пустить в ход бутылки из-под водки и пива, им пришлось бы еще хуже. Более тяжелое ранение оказалось у Зойки. Рыба всадил ей нож в живот и повредил кишечник. Иван схватился с Жоржем, и тот ранил своего бывшего собутыльника в легкое. А вообще, если бы не Азамат, то Зойку и Ивана прикончили бы. Азамат сразу вырвался в другую комнату и начал там орудовать скамейкой, как дубиной. Рана у Азамата была не глубокая, но он потерял много крови, и это сильно осложнило его положение. Исповедь Маринина, которого он спас, во многом помогла чекистам при допросах других бандитов, в их изобличении.

Маринин не верил, что Ягуар отлучался из домика на окраине к женщине, и предполагал другое: бывший дружок его готовил где-то для себя тайное убежище. Это предположение Хорька, подкрепленное им довольно убедительными деталями, чекисты приняли как одну из рабочих гипотез.

Сан Саныч вызвал Пащенко к себе, внимательно прочитал показания Маринина.

— Значит, Маринин ничего не может сказать о том, был Ягуар связан с диверсантами или нет?

— Абсолютно ничего.

— Способный этот Ягуар человек, скажу тебе, Саша, в смысле конспирации, очень выдержанный. Надо же— семь лет хлебали из одного котелка лагерную похлебку, а Маринин не знает даже настоящую фамилию Ягуара, его довоенное прошлое. Ну а ты сам-то как думаешь насчет Резо и диверсантов?

— Маринин не подтверждает наши предположения, а ему уже терять нечего. Может, Ягуар скрыл от своих сообщников свою связь с диверсантами. Подозрительно долго он отсутствовал, когда оставил под кустом Маринина и Долгова, а сам пошел к горе. И еще эти клички, — пожал плечами Пащенко. — Маринин говорит, что он сразу дал им клички, будто они были уже готовы… придуманы. Клички — это уже от агентурных приемов конспирации.

— Так, так, — продолжай, — кивнул Сан Саныч.

Пащенко хотелось услышать от подполковника что-нибудь более определенное, чем это «так, так», но Сан Саныч пока предпочитал свое мнение держать при себе.

— И еще…

Сан Саныч вскинул голову.

— Как диверсанты могли незаметно для Ягуара примкнуть к его группе и вслед за ней подняться по расселине? Допустим, что это было возможно, когда они шли до расселины, тогда последним был Рыба — человек городской, неопытный. Но когда они поднимались наверх, последним шел уже Ягуар. Почему? Мог он услышать, хотя бы, что за ними кто-то идет. А мы точно знаем, что диверсанты поднялись именно по этому склону. Не мог Ягуар не слышать их движения по расселине. В конце концов он должен был бояться нашего преследования, обязан. Он же видел, что совсем рядом внизу идет открытое прочесывание местности.

— Не мог не слышать идущих следом за ним. Слишком для того опытный человек.

— Да и, если точнее представить ситуацию, — все более загораясь своими предположениями, продолжал Пащенко, — то он не мог быть таким хладнокровным и бесстрашным. Ночь… Вся территория вокруг в огнях. Ягуар и его группа уползают по расселине, Ягуар всех торопит, злится, как показывают Маринин, Рыба…

И вот он последним поднимается по расселине и слышит, обязательно слышит, что кто-то поднимается за ним, и он… спокоен. Поднимается наверх и еще какое-то время позволяет своим сообщникам отдохнуть и, обратите внимание, даже не предупреждает их, что снизу их могут настигнуть. Мало того, обрывает Рыбу, когда он выдвигает предположение, что за ними кто-то идет, и это еще на подходе к расселине. Бесспорно, он знал, что за ним идут диверсанты, иначе все мои рассуждения заходят в тупик. Поэтому при подъеме по расселине он и шел последним, чтобы абверовцы чувствовали себя более свободно. Ведь не в характере Ягуара подставлять себя под удар. Если бы он знал, что следом за ним идут чужие, всех бросил бы и бежал первым.

— Именно! — воскликнул Сан Саныч. — Здесь прямое попадание. Там, где опасность, Ягуара впереди не будет, а так вроде получается наоборот. И его стычка с Рыбой. Уж если тот слышал шум за собой, то… Все доказывает, что Ягуар связался с диверсантами. И на этот раз ему от такого факта не уйти.

— Как дела у полковника милиции? — перешел на другое Сан Саныч.

— Опасность миновала. Между прочим, могло быть для него и хуже.

— Но виноват в его беде, знаешь кто? — прищурился Сан Саныч. — Ваш Арсентий.

— Каким образом? — удивился Пащенко.

— Очень простым. Он же обещал вам не предпринимать никаких мер по поиску этого Ягуара и его дядюшки.

— Настолько твердо, что мы ни на секунду не сомневались, что он сдержит слово.

— И совершенно напрасно. Ваша беседа с ним убедила его, что племянник Котэ здесь. Вот он и предпринял, как говорится, частное расследование. В этом околотке он человек свой, люди относятся к нему хорошо. Вот кто-то и сказал ему, что в домике на окраине появились какие-то новые жильцы. Глас народа, как говорится, глас божий. И глаз, кстати, тоже.

— Он что, следил за домом?

— Да, мы с Пикаевым сегодня расспросили его. Когда он точно убедился, что в домике действительно поселились подозрительные люди, то не пришел к вам — боялся, что поругаете, а позвонил по телефону дежурному по управлению милиции под утро. По-русски ваш Арсентий говорит плохо, толком объяснить ничего не смог. Дежурный только понял, что в том домике прячутся подозрительные люди и доложил по инстанции. Полковник решил сам проверить сигнал, и ты уже знаешь, что из этого получилось. Хорошо, что хоть так.

— А Заурбек?

— Он там. Готовит, как говорится, плацдарм. Арсентий и здесь кое-что приметил. Как видишь, ваша линия лесник — фотография — фотоателье — Арсентий — Ягуар срабатывает и на самой решающей стадии нашей работы.

Подполковник в двух словах рассказал Пащенко о плане предстоящей операции по блокированию и поимке Ягуара, если он продолжал оставаться в предполагаемом квадрате.

— Он нужен нам живым. Вы не думайте, что самое трудное позади. Наоборот, оно впереди. Теперь они начнут все валить друг на друга, лгать, изворачиваться. Но мы должны точно определить меру вины каждого, а для этого необходимо установить, что именно сделал каждый из них. Иди, Саша, и помозгуй над планом предстоящей операции и капитальных допросов, очных ставок, экспертиз…

Пащенко посмотрел на Сан Саныча умоляющими глазами.

— Иди, иди, когда придет время, я тебя вызову. Ягуара будем брать все вместе.

Пащенко сразу повеселел, а то он было подумал, что Сан Саныч решил сегодня обойтись без него.

Подполковник проводил Пащенко одобрительным взглядом. В глубине души подполковник был доволен работой оперативной группы. Ребята в основном действовали четко, слаженно, быстро. Если бы не этот срыв в парке. Хотя в конечном итоге он-то фактически и стал причиной раскола банды. Но все равно это был провал, который, может, и спровоцировал Ягуара ускорить ограбление на левобережье. Ведь Маринин показывает, что это дело планировалось сначала на сегодняшнюю ночь. Значит, провал в парке стал косвенной причиной трагедии на левом берегу.

Сан Саныч тяжело вздохнул, вынул из ящика стола свой наган, с которым прошел всю войну, гонялся за фашистскими недобитками в Прибалтике после войны. Сегодня он, пожалуй, включит и себя в группу захвата Ягуара. Готово там все у Заурбека или нет?

Раздался резкий стук в дверь. В кабинет вошел Ахпол.

— Здравия желаю, товарищ подполковник.

— Что у тебя, капитан?

Ахпол помедлил. Сообщить ему предстояло нечто сенсационное.

— Подала голос «консервная банка», — нарочито буднично уронил он.

— Да ты что?! — изумленно вскинул глаза Сан Саныч.

— Вот шифровка.

Ахпол протянул подполковнику небольшой листок с невысокой колонкой цифр.

— А вот дешифровка, — подал он другой листок.

— Как удалось? — спросил Сан Саныч. — Но погоди, прочту.

Он положил перед собой листок с дешифровкой, прочитал вслух текст: «Остаюсь на месте. Жду инструкций. Указаний. Отзыва. Скиф». Подполковник удовлетворенно откинулся на спинку стула.

Это был уже второй перехват работы неизвестного радиопередатчика. Первую передачу несколько месяцев назад перехватил радиолюбитель — преподаватель Горно-металлургического института. Он сразу принес шифровку в МГБ. Как не бились над ней дешифровальщики, перевести цифры на язык слов не удалось. Краткость радиограммы наводила на мысль, что это либо фрагмент большой передачи, либо просто лаконичное сообщение — какой-то условный сигнал, подтверждающий готовность радиста к работе, либо нечто другое. Перед чекистами встал непростой вопрос: что означает эта радиограмма? Появление в городе агента иностранной разведки или это голос старого законсервированного в свое время агента — «консервной банки» на лексиконе чекистов, который решил напомнить о себе своим хозяевам? К сожалению, радиолюбитель не мог ничего сказать, даже примерно о месте выхода в эфир передатчика, и это, естественно, у него не было пеленгатора. Единственное, в чем он был уверен — радиосигнал звучал громко и чисто, из чего следовало, что источник его находился недалеко от приемника. Но это «недалеко» означало целый район, прилегавший по окружности к институту.

Чекисты еще более усилили наблюдение за эфиром. Одновременно шла работа по изучению наиболее вероятного места нахождения радиопередатчика. Все-таки в условиях больших помех в эфире современного города уровень чистоты и сила сигнала радиопередатчика зависели от расстояния, исчисляемого даже сотнями метров.

И вот теперь уже чекисты сами зафиксировали работу неизвестного радиопередатчика.

— Тот самый? — прервал свои размышления подполковник.

Вместо ответа Ахпол положил на стол Сан Саныча еще один листок с колонкой цифр. Подполковник придвинул его к другому — первому листку с цифрами. С одного взгляда стало ясно, что цифры на обоих листках одинаковые.

— Как вышли на дешифровку?

Капитан был из другого отдела, и Сан Саныч понимал, что, если он пришел с информацией сюда, значит, она имеет отношение к нему.

— Вы должны помнить, товарищ подполковник, один случай в сорок первом году. Он проходил через вас.

— Ну-ну, — поторопил Ахпола Сан Саныч. — Их столько было, этих случаев.

— В сорок втором, не в сорок первом, — поправился Ахпол, — в ноябре один из патрулей в городе остановил днем человека, который показался подозрительным. Он предъявил документы, и они еще более усилили подозрения патрульных…

— Вспомнил! — воскликнул Сан Саныч. — Они попытались его задержать, он побежал, начал отстреливаться и был убит патрульными в перестрелке.

— А вы, конечно, не могли даже и предположить, что это вражеский диверсант, который ушел в горах от Золотова.

— Конечно, я не занимался этим делом. Да и время было какое, капитан. Уничтожили агента, чего еще надо? То дело проходило по контрразведке, и его сразу передали в трибунал. Но я помню, что тогда было обнаружено у диверсанта: зашитая микрофотокопия рубаи Омара Хайяма. Оно довольно известно, я знал его. Сан Саныч вскинул глаза к потолку, улыбнулся и начал декламировать:

Ахпол, пока подполковник читал, кивал в такт каждой строки рубаи.

— Умнейший поэт, — заметил подполковник. — Кто мог подумать, что это рубаи — ключ к шифру и что мы через него выйдем на радиста Телегина. Ты его знал?

— Нет, тогда я был на фронте.

— Так что же получается?

Сан Саныч вопросительно посмотрел на капитана, но из самого вопроса уже было ясно: подполковник уловил главное, что хотел сказать капитан.

— Эта «консервная банка» раскрывается таким же ключом. Значит, у Телегина был запасной радист, и он все эти годы сидел тихо, обрастал ржавчиной, а теперь решил, как говорится, выйти в люди. Я просмотрел материалы по убитому в городе агенту. Похоже, что он в самом деле из операции «Дубль-Д».

Капитан вынул из папки лист бумаги, положил его перед подполковником.

— Это акт обследования одежды неизвестного. Мое внимание привлек вот этот момент.

Ахпол стал рядом с подполковником и провел пальцем по абзацу, жирно подчеркнутому красным карандашом. Сан Саныч прочитал: «Куртка неизвестного из крепкого материала цвета хаки имеет множество царапин на спинной части. Кое-где в ткани куртки обнаружены кончики колючек облепихи и барбариса. Вывод: эта часть куртки подвергалась сравнительно длительному царапающему воздействию, колючих ветвей выше названных кустарников по направлению от воротника к нижней кромке куртки…»

— Насколько мне известно, — заговорил капитан, — Ягуар и его компания проползли под колючим кустарником не малое расстояние от пещеры до расселины, да и раньше они таким же образом поднимались к пещере и спускались оттуда вниз.

— В это дело ты тоже заглянул?

— Нет, взял интервью у Заурбека, — улыбнулся Ахпол. — Похоже, что здесь что-то стыкуется.

— Пеленг взяли?

— Довольно точный.

Ахпол назвал район города, на который падал пеленг.

— Вы думаете, что Ягуар может выйти на «консервную банку»?

— Это было бы отлично! Он избавил бы нас от большой работы.

— Ну что ж, — развел руками подполковник, — продолжим, капитан, действовать. Только надо сориентировать моих ребят. Как ты думаешь?

— Точно так же, товарищ подполковник. У нас одна задача.

Заурбек вел на поводу лошадь — приземистую, довольно пожилую кобылу пегой масти, которая, наверное, ни разу в жизни не почувствовала на себе ничего другого, кроме сбруи и ударов хлыста возниц.

Это была рабочая лошадь, всю свою жизнь таскавшая за собой большую деревянную водяную бочку. Она и сегодня выполняла свою работу, Заурбек выпряг ее на время, чтобы напоить.

Стоял великолепный августовский день, солнечный, но не жаркий здесь, в предлесье, где было обилие зелени, родников и где протекал довольно широкий ручей, который начинался у самой подошвы горы.

Заурбек шел рядом с кобылой, положив ей на круп ладонь. Он вспоминал свое сельское детство, где во время летних каникул лошадь была для детворы главной заботой и главным развлечением. Днем они работали возчиками в колхозе, а к вечеру распрягали своих лошадок и допоздна кормили их, поили, чистили, а если еще выпадало и ночное, то счастью их не было предела…

Пикаев подвел лошадь к водопою — здесь ручей разливался в небольшое озерцо, — скинул с себя рубашку, пригнулся к воде и, зажмурившись, плеснул себе на грудь пригоршню ледяной родниковой воды. Испуганная вскриком Заурбека — очень уж холодная была вода! — лошадь всхрапнула и попятилась от человека…

Лошадь напилась вволю и задом вышла из озерца, а Заурбек принялся полоскать в воде пропитанную потом рубашку. Он сильно отжал ее и расстелил на крупе лошади. Не ожидая команды, она двинулась вниз по ручью, к дороге, где темнела в солнечном мареве ее родная повозка с водяной бочкой.

Заурбек выполнял сегодня работу возчика, обеспечивая водой людей, работавших на своих огородах-корчевках. Больше всего народу бывало здесь по воскресеньям. Это и понятно, участки принадлежали рабочим. А сегодня, в пятницу, сюда пришли домохозяйки, пенсионеры, подростки…

Пикаев быстро впряг кобылу и только тогда удивился своей сноровке. Вот что значит навыки с детства: руки сами, без участия мысли, сделали свое дело, которое было так хорошо знакомо им с давних пор. С высокой бочки окружающее пространство просматривалось довольно хорошо. Были кое-где видны разноцветные пятна одежд работавших на своих огородах людей, выше сплошной стеной стоял лес.

И где-то на этом большом, изрытом оврагами и балками, густо поросшим кустарником пространстве, затаился Ягуар. В лес он уйти не. мог, в город тоже. Физически он был не в состоянии опередить машину с милицейским нарядом, который перекрыл дорогу в лес. С тех пор милиция не снимает прикрытие лесного массива, разделенного с подлеском проселочной дорогой. Да и не было Ягуару никакого резона бежать в лес, где не так-то просто найти хорошее убежище, если не подготовить его заранее.

Заурбек остановил лошадь у первой огородной делянки.

— Ты глянь, — удивилась молодайка в трикотажной кофте-безрукавке, подходя к бочке с ведром. — Никак нынче у нас новый водовоз — молодой да красивый.

— Не нравлюсь? — пошутил Заурбек. — Тогда не бери воду, подожди старого водовоза.

— Да нет, нравишься, — ответила молодайка и подставила под бочку ведро.

Где-то на пятой или шестой остановке водовоз вынул из-под соломы, которой была устлана повозка, узелок со снедью, сел в тень, отбрасываемую бочкой, и принялся за еду. К бочке подошел парень в рабочей спецовке, загремел ведром, прилаживая его к крану. Это был лейтенант Николаев.

— Зинаида ведет себя очень неспокойно, — начал докладывать Николаев. Он вел наблюдение за Зинаидой — теткой Ягуара. — С самого утра, как узнала о событиях в домике на окраине, подалась на корчевку, но с полдороги вернулась, чем-то загрузила свою корзину и снова пошла.

— Человек Арсентия уверен, что она знает, где Резо. Имей в виду.

«Человеком Арсентия» чекисты называли друга детства Арсентия Урузмага. Недавно рано утром Урузмаг видел на своей улице чужого человека, который шел со стороны корчевок по направлению к дому старухи. Урузмаг поднялся так рано, потому что у него было срочное дело. Накануне после работы он прямо с завода зашел в свой огород, чтобы накопать немного картофеля. В тот день была получка, и он, чтобы не потерять деньги, выложил их из кармана в будке, а когда уходил домой, забыл.

Возвращаться поздно вечером на корчевку Урузмаг не рискнул, там можно было нарваться на диких собак. Вот и встал утром пораньше. Бывало, по огородным будкам по утрам шарили разные бродяги, иногда подростки.

Со слов Арсентия, Урузмагу было известно, что в их районе может скрываться Резо Долидзе, которого в свое время хорошо знал и Урузмаг. Поэтому заметив в такую рань чужого человека, да еще возвращавшегося с корчевок, он испугался и поспешил спрятаться за дерево на улице, чтоб не столкнуться с прохожим нос к носу. Тот быстро прошел мимо, лица его Урузмаг не различил, зато хорошо запомнил рост, походку…

То, что видел Урузмаг, если, конечно, это был Ягуар, соответствовало предположению Маринина. Совпадали и дни. Ягуар надолго отлучился из домика, будто бы к женщине, и неизвестно у кого находился до утра. Вполне возможно, полагали чекисты, что Ягуар заранее спланировал оторваться от банды, и готовил себе убежище, где его не могли бы найти ни сообщники, ни милиция. И теперь, зная, что Хорек мертв, ведь он целился прямо в сердце Маринину, Ягуар должен ощущать себя в убежище более или менее уверенно. Ведь только Маринин мог рассказать о подозрительных отлучках своего напарника. Конечно, Ягуар предполагает, что вся эта территория оцеплена, и поэтому он может долго отлеживаться в убежище. А брать его надо только живым, значит, открытое прочесывание местности исключается.

— Как вы думаете, Зинаида в курсе, что мы ищем здесь Резо?

При разговоре с Пикаевым Николаев не спускал глаз с Зинаиды, которая копалась недалеко отсюда в огороде возле будки.

— Я здесь о Резо ни от кого ничего не слышал, — добавил лейтенант.

— И все-таки она должна догадываться, что мы ищем его именно здесь. Она определенно знает, что Резо в домике ка окраине не взяли и что он прячется где-то здесь. Поэтому так и беспокоится. Если пойдет к лесу или оврагу, за ней не ходи. Проводи до первых кустов и жди ее возвращения.

— Как же?! — изумился Николаев. — Она же может вывести меня прямо на Ягуара!

Заурбек усмехнулся наивности лейтенанта.

— Думаешь, она знает, где он прячется? Черта с два! Этот волк не верит ей так же, как и всем остальным. Но она вполне может предпринять попытку найти Резо, чтобы сообщить ему о результатах событий в домике на окраине: кого взяли, кто ушел. Он этого знать не может, как она и должна полагать. Думаю, Зинаида заинтересована в том, чтобы он ушел, ради собственной безопасности. Она не может не бояться его ареста. Вспомни об убийстве Вахтанга и предположи, что это дело рук Резо. Могла она знать об этом и скрыть от следствия, ведь ее допрашивали. Уже налицо сокрытие. Потом, разве не она дала Маринину новый адрес Жоржа. Она очень боится ареста Резо и, конечно, хочет помочь ему уйти от нас. Не спускай с нее глаз. Здесь у нас есть свой шанс.

— Минутку.

Лейтенанта насторожили действия Зинаиды: Она оставила работу и, озираясь, юркнула в будку. Скоро она вышла оттуда с небольшой корзиной, похожей на сапетку. Постояла несколько мгновений, оглянулась и быстро пошла в сторону оврагов и буераков. Повозку с бочкой женщина видеть не могла, потому что она стояла ниже и была закрыта густыми ветвями низкой вербы.

Николаев кивнул Пикаеву и заспешил вслед за Зинаидой, а Заурбек развернул свою повозку и поехал к месту водопоя. Оттуда тоже можно было наблюдать за Зинаидой и лейтенантом.

А Зинаида спешила бог знает куда и гнала ее совсем не забота о Резо, а страх за себя толкал с самого раннего утра: пойди отыщи…

Помоги Резо уйти. До сих пор не могла она простить себе, что пятнадцать лет тому назад смолчала, скрыла от милиции, что это Резо зарезал бедного Вахтанга. И жила, как придавленная своей виноватостью и перед семьей Вахтанга, и перед всей улицей, и перед самой собой. Люди ни в чем ее не упрекали. Они же не знали, что после убийства Вахтанга Резо прибежал к ней и что она отдала ему все свои деньги, все скрыла… А надо было сказать правду сразу, тогда не жила бы под крышей этого дома, как под крышкой гроба. И еще Арсентий все эти годы так и вьется, так и ищет «змеиное отродье» — если не Котэ, так Резо, горит его сердце за сестру, а при чем здесь она, Зинаида? Вот если поймают Резо… Зинаида вздрогнула, невольно придержала шаг. Тот белобрысый неделю назад с того и начал: мол, Резо помнит о тебе, передает тебе привет, шлет спасибо за Вахтанга…

Конечно, это Резо послал белобрысого, они, наверное, вместе сидели в лагере. Змееныш он и есть змееныш. А если милиция поймает их, этого белобрысого, он же расскажет, что приходил к ней, что она дала им адрес Жорика…

Зинаида остановилась, как вкопанная. Ноги ее подкосились, и она села на бугорок среди кустов.

Если Резо и белобрысый в этой банде, значит, она, выходит, соучастница. И куда она бежит, дура старая?! Он же не подпустит ее к себе и близко, еще убьет, змееныш проклятый. Она-то…

Зинаида встала и, все так же держа корзину перед собой, пошла обратно. Скорее отсюда, скорее, пока никто не увидел ее здесь! За ней могут же следить, если милиция знает о Резо, что он в городе! Зинаида уже почти бежала, подстегиваемая жуткой картиной, стоявшей в ее воображении: милиционер надевает ей наручники и ведет по улице в тюрьму. Так она представляла себе свой арест. Нет! Только не это! Чем больше Зинаида делала шагов, уводивших ее от своего первоначального намерения, тем настойчивее становилась мысль хоть как-то спасти себя. Она миновала свой огород, даже не взглянув на него, пошла не домой, а направилась к центру города.

Николаев едва поспевал за ней. Он был изумлен до крайности, потому что ничем не мог объяснить неожиданные действия своей подопечной. И только когда она, выйдя на улицу Бутырина, направилась к хорошо знакомому лейтенанту зданию, он, наконец, понял, куда так спешила Зинаида.

В рассказе тетки Резо — а беседу вел сам Сан Саныч — не содержалось ничего нового, кроме одного весьма существенного обстоятельства. Как-то, когда Резо еще был подростком, где-то за год до убийства Вахтанга, он сказал Зинаиде, что в одной балке он наткнулся на хорошую нору, где при случае можно спрятаться от милиции. Когда после убийства Вахтанга, он забрал у нее деньги и ушел, утром она пошла в эту балку, думала, он спрятался там. Хотела предупредить Резо, чтобы он поскорее уходил из города, потому что все соседи их по улице показывают на него, как на убийцу Вахтанга. Долго искала она в балке что-то похожее на нору и нашла, но Резо там не было. Она и сейчас помнит то место и может показать его милиции.

Сан Саныч отпустил Зинаиду домой, наказав ей, чтобы она вела себя как обычно.

Показания тетки Резо внесли существенные изменения в оперативный план дальнейшей «работы» с Ягуаром. Круг поисков его суживался до размеров одной балки, но наблюдение за остальной территорией не снималось — Резо вполне мог прятаться и в другом месте. Устраивать на него облаву чекисты не собирались. Не было никакой надежды, что даже в безвыходной для себя ситуации Ягуар сложит оружие. А он нужен был чекистам живым.

Пащенко предложил свой вариант подачи Ягуару сигнала об опасности.

Сан Саныч вызвал машину. Пора было ехать на место действия оперативной группы и ставить точку в операции «Ягуар».

Глава четырнадцатая. Исход

Ягуар лежал головой к выходу из логова с наганом в руке. Только что ему послышался ниже по балке мужской голос. Да, он не ошибся: кто-то поднимался по ручью наверх, разговаривая то ли сам с собой, то ли с кем-то другим. Шаги и голос становились все слышнее и слышнее. Ягуару с большим трудом удалось преодолеть панический страх, толкавший его в глубину логова, требовавший прижаться к земле, стать невидимым, неслышимым, неосязаемым для всего сущего в этом мире. Этот же страх не позволил Ягуару и высунуть голову наружу и посмотреть, кто идет. В нем билась единственная живая мысль: как только чужой заглянет в логово, руки Ягуара должны сойтись на его горле, чтобы он не успел даже пикнуть.

Вдруг какой-то шум раздался наверху, и тут же, словно успокаивая Ягуара, громко зазвучал голос мужчины, который уже почти поднялся до густого куста, скрывавшего вход в логово.

— Ах ты, проклятая! — закричал мужчина по-осетински. — Вот ты где, распутная, таскаешь свои кости и дурную голову! Я тебе покажу, скотина ты рогатая! Теперь буду брать с собой собаку.

Мужчина прошел мимо куста наверх.

По грузной фигуре и глуховатому голосу Ягуар мог предположить, что этот человек уже не молод. Видно, он пас какую-то скотину. Не каждый отдавал свой скот на пастьбу в общественное стадо, тем более если в доме был пожилой неработающий мужчина. Именно таким и показался Ягуару тот, который прошел наверх. Скоро он появился снова, гоня перед собой старую остророгую козу.

— Надо же, — говорил он ей. — Как ты свой мешок с костями спустила по такому крутому склону? Будь ты неладна, рогатая образина.

Ягуар смотрел в спину мужчине до тех пор, пока тот не скрылся в зарослях вместе со своей козой. Чем дальше уходили они, тем глуше звучал голос незадачливого пастуха, продолжавшего костерить козу, и тем глубже отступал в Резо страх перед соображениями здравого смысла. Конечно, старик появился здесь случайно. Просто Резо не учел, что в таких балках и вокруг них жители этой городской окраины пасут свой скот, а некоторые берут с собой и собак. И где гарантия, что сюда не забредет или не свалится сверху, как случилось с козой, какая-нибудь скотина, и хозяин не пойдет искать ее вместе с собакой. Загляни этот старик в логово и… Кто знает, удалось бы без шума придушить его.

А если нет? Как же теперь быть, ведь впереди целый день? Может, не ждать ночи и уходить сейчас? Среди бела дня!? Ягуар сам поразился только что пришедшей ему мысли, но тут же подумал, что это, пожалуй, единственная возможность улизнуть из оцепления. Вряд ли милиция, которая, конечно же, держит под контролем все предлесье, рассчитывает, что он попытается уйти средь бела дня. Это уже даже для него сверхнаглость…

Ягуар нервно щелкнул замком саквояжа, открыл его. Пора укладываться в дорогу.

Толстую стопку облигаций он разделил на части и рассовал их по карманам пиджака. Деньги, их было довольно много, он разложил в боковые и задний карманы брюк. Резо развернул тонкую ночную рубашку, в которую Хорек, торопясь, завернул награбленные бандой драгоценности: золотые кольца с камнями и без них, кулоны, цепочки, серьги… Разложить все по карманам? Но там уже деньги и облигации. Он переложил драгоценности в фуражку. Может, выбросить облигации? Бросать ничего не хотелось. Но он нашел выход: снова высыпал драгоценности на расстеленную рубашку, разложил их цепочкой и свернул рубашку. У него получился своеобразный пояс. Ягуар подпоясался им, опустил рубашку, а потом заправил брюки. Вот и все. Правда, немного неудобно поначалу, но привыкнется. Он открыл барабан нагана. Вид аккуратно уложенных в нем патронов добавил уверенности в себе. В кармане лежит еще одна обойма, так что хватит на всех. Последнее он добавил больше для порядка, чем как возможный исход. Конкретное дело, где каждое действие приводило к конкретному результату, успокаивало. Он окинул логово сожалеющим взглядом. Сколько оставалось здесь добра, выпивки, а самое главное — здесь была какая-то защита с тыла и боков. Сейчас он выйдет отсюда и станет открытым со всех сторон. Ну и черт с ним! Сейчас больше шансов уйти, чем вечером или ночью.

Ягуар выглянул из логова, прислушался. До него донеслись только обычные звуки загородного утреннего предлесья. Ягуар уже составил маршрут своего бегства, эти места он знал хорошо. Самый опасный момент — выход из балки. Дальше будет легче. Можно сыграть там роль человека, разыскивающего свою скотину.

Он больше ползком крался по самому краю дна балки, стараясь не высовываться из высокой густой травы и держаться как можно ближе к склону балки. На одежде, конечно, будет зелень, но уйти можно только ползком. Все внимание Ягуара было сосредоточено на верхнем крае противоположного склона балки. Если там появится кто-то, нужно успеть затихнуть, вжаться в землю, стать невидимым. Но наверху все было спокойно. Смелея от минуты к минуте, Ягуар уже встал на четвереньки и, перебирая руками, по-собачьи побежал. Наконец и выход из балки…

…Ягуар спустился по улице Маркова и пошел в сторону вокзала.

Проходя мимо пивной будки, он приостановился. Почему бы ему не выпить пива? Эта мысль развеселила Ягуара. Надо же — совсем недавно он умирал от страха в своем логове, а сейчас может позволить себе получить удовольствие. Что ж, каждый, как говорится, пьет свое пиво. Посмотрели бы на него сейчас Хорек, Жорж, Рыба, Гоша… Бедные ребята. Больше всех не повезло Хорьку. А может, наоборот? Он кончился сразу, а эти будут умирать долго: до суда, после суда, в ожидании помилования, которого не будет, в ожидании, когда придут за ними в последний раз… Пожалуй, Хорьку повезло больше, чем всем остальным, ну а самым счастливым оказался он, Ягуар.

Пиво было свежим, холодным, вкусным. Прежде чем приложиться к кружке, Ягуар чуть приподнял ее, сказав про себя тост: «За удачу».

Какой-то краснолицый, уже изрядно пьяный мужчина чокнулся с Ягуаром.

— За твое здоровье, паря, — прохрипел он и поднес ко рту кружку.

— Будем, — улыбнулся Резо.

Он с удовольствием, без передышки опустошил свою кружку. Сейчас он любил всех, даже милицию за то, что она так легко выпустила его из западни. «Натуральные вороны пошли сейчас менты, — подумал он. — Жаль, что тогда времени не было, а то добил бы того офицера в машине и шофера. А может, и не надо было добивать?» Стрелял он почти в упор и метил офицеру в самое сердце.

Не то, что Хорек — он, кажется, попал шоферу в плечо. Правда, суматохи было в ту минуту много. Все равно хватит им, чтобы долго помнили Кикнадзе-Долидзе-Ягуара. Резо выпил еще кружку, предложил повторить и краснощекому. Пусть пьет бедняга-пропойца на денежки, случайного прохожего. Знала бы эта публика у пивной, кто стоит рядом и что у него в карманах. Целый банк, набитый «бабками», «железками», «камушками»…

Ягуар оглянулся на пивную будку, когда был уже на другой стороне улицы. Хорошо быть на свободе и при деньгах. Радужное настроение не помешало Ягуару проявить осторожность, он не пошел прямо через вокзал, свернул налево к базару, а потом уже по Ростовской обошел вокзал стороной и вышел на Чкалова. Отсюда до Курской слободки рукой подать. «Вот если будет голый васер, — подумал он, — тогда все осложнится. Придется искать другую хазу. Был бы вид у меня поприличнее, прикололся бы к какой-нибудь бабе». На лицо Ягуара легла тень глубокой озабоченности. В самом деле, он очень рассчитывал на передышку на Курской слободке. Но все-таки прошло столько лет и целая война в придачу. Ну, да ладно, везло до сих пор, может, повезет еще.

Курская слободка была застроена кирпичными частными домами, большей частью не новыми. Ягуар нашел нужную улочку, дом, довольно невзрачный под черепичной крышей. «Не надо спешить. — Ягуар сказал себе это и постепенно начал сбавлять шаг. — Вот так — спокойно, без суеты».

Улица была совершенно безлюдной. Солнце уже поднялось довольно высоко, становилось жарко, поэтому даже собаки предпочли ретироваться во дворы, где можно было найти прохладу.

Ягуар вдруг оробел. Пришла мысль, что если его здесь примут, то он попадет в мир, совершенно ему незнакомый. Там совсем другие законы, другие отношения, другая жизнь, и все — более высокого порядка, не то, что простая уголовщина. Как врезался в память этот адрес, названный Паулем в пещере! Назовешь, мол, пароль, и все будет в порядке. Посмотрим и постараемся не ударить лицом в грязь, хотя, кроме лагерных «университетов», за душой ничего больше нет.

После первого же стука в калитку во дворе послышался голос, а потом звук шаркающих шагов. Калитка неожиданно распахнулась, и Ягуар оказался лицом к лицу с высоким стариком в пижаме и комнатных туфлях. Аккуратная бородка и тонкое пенсне делали старика похожим то ли на ученого, то ли на врача. Ягуар больше склонился ко второму. Умные серые глаза старика смотрели с выражением вежливого вопроса.

— Небо и земля, — едва вытолкнул из себя вконец оробевший Ягуар.

Он увидел, как брови старика подпрыгнули, пенсне свалилось с носа, а сам он отпрянул от калитки, будто обжегшись об эту короткую фразу.

— Пожалуйста, — тут же спохватился старик и отступил назад, пропуская в калитку гостя.

Двор был очень запущенным, дом выходил во двор открытой галереей, она полностью была в тени.

Старик шел впереди, показывая гостю дорогу протянутой рукой. В этом жесте были и уважение, и гостеприимство, и готовность к подчинению.

В галерее стояли круглый осетинский стол-фынг и низкое плетеное кресло.

— Пройдете в комнату или посидим здесь? — спросил старик.

— Здесь, — по-хозяйски бросил Ягуар и, не ожидая приглашения, сел в кресло.

Он уже успокоился, обрел самоуверенность, присущую сильному человеку, который привык в любой ситуации быть хозяином. Мир, которого так побаивался Ягуар и к которому питал такое почтение, как к чему-то более высокому, чем его уголовщина, оказался на удивление сговорчивым и даже услужливым. Старик сразу понял, что перед ним не какая-нибудь уголовная шушера. Слышал, наверное, о Ягуаре.

Старик принес маленькую скамеечку, сел на нее напротив гостя.

— Я вас слушаю, — вежливо напомнил он о себе.

— Я от Пауля, я Ягуар, — со значением сказал гость. — У меня есть задание.

— Надо же, — задумчиво уронил старик, незаметно окинув гостя оценивающим взглядом. — Я уже и не думал дождаться таких гостей. Не думал, что вы уцелели.

— Как видите, цел и невредим, но шибко голодный, папаша. Ты бы организовал чего-нибудь горяченького. Горло пересохло и живот подвело.

— Вы оттуда? — спросил старик.

— Точно кумекаешь, папаша. Только мне скоро надо будет обратно, и ты мне поможешь. Как насчет картошки дров поджарить?

Ягуар боялся сейчас лишних разговоров, особенно расспросов. Конечно, он признается старику, что пришел он не «оттуда», все равно его не проведешь и на счет задания тоже. Какое у него может быть задание? Надо с ним поладить, у него есть, наверное, связь с закордоном, поможет.

— Вы знаете, — через паузу заговорил старик, — у меня такая маленькая пенсия, что, право…

— Об чем разговор, папаша, — весело проговорил Ягуар. — Держи на первые расходы.

Он нащупал в кармане пачку денег, отделил от нее стопку купюр и царственным жестом бросил их на столик. Вместе с деньгами на стол упал кулон на золотой цепочке. Ягуар подобрал его, уже уходя из логова. Кулон выпал, когда Ягуар заворачивал драгоценности в рубашку.

Старик равнодушно скользнул взглядом по кулону. Ягуар небрежно сунул его обратно в карман.

— Пардон, папаша, эта железка из другой оперы и к нашему делу не относится.

Старик безразлично пожал плечами, взял из стопки десяток несколько купюр так, чтобы гость тоже мог увидеть, сколько именно он взял. Потом зашел в комнату и появился оттуда уже с авоськой.

Вернулся старик минут через пятнадцать. Видно, магазин был недалеко от дома. Хозяин выложил на стол колбасу, консервы, две булки хлеба, большой кусок осетинского сыра, выставил бутылку «Московской», три бутылки пива. Потом ушел в глубину двора и вернулся оттуда с чашкой красных помидор.

Ягуар с удовольствием потирал руки. Никак не мог он отучиться от этого жеста.

— Так за встречу, папаша! — поднял он бокал сразу, как только хозяин налил гостю водки, себе пива. — Сердечко шалит? — показал Ягуар глазами на водку.

— Да, нельзя. Гипертония. Но чуть-чуть выпью, — махнул он рукой. — Ради такого гостя. Сколько лет ждал, думал уже: ну все, не дождусь.

Он налил себе граммов сто водки, чокнулся с гостем.

— За встречу, — синхронно сказали они и выпили.

Ягуару казалось, что никогда в жизни не ел он еще и не пил с таким удовольствием и с таким настроением. Он был в полнейшем восторге от себя самого и от того, как удачно все для него сложилось здесь. Старик наверняка знает, где Пауль. Он же ушел тогда, в сорок втором. На опознании предъявлялись фото трупов только Генриха и того третьего из агентов. Значит, Пауль ушел. Старик поможет выбраться отсюда. Он, Ягуар, законный агент абвера. Хотя абвера уже и не существует, но есть другое, и Пауль может быть там. Вот это человек. Слово, как кремень. Сколько лет прошло, сколько всего поломалось в жизни, во всем мире, а здесь все стоит на месте: старик будто ждал его. Можно жить невылазно, пока жива будет эта старая образина и пока будут деньги. А их много. Но нет, это не для него — отсиживаться. Пусть его паутина изорвана в клочья, но он, паук, легко и свободно ушел от нее, а захочет — сплетет новую паутину в новом месте. Так и будет.

— Разливай, папаша, и ешь, пожалуйста! Свою пенсию можешь теперь класть на книжку. Еще Пауль говорил, что ты верный человек. Может, мы еще с ним и встретимся, а, папаша? — подмигнул старику Ягуар. — Отдохнем — договоримся.

Он поднес ко рту полный бокал водки, снова подмигнул хозяину: не робей, мол, не пропадем.

Ягуар сделал всего один глоток. Глаза его закатились, фужер с водкой выпал из рук и разбился на столе, Резо с вмиг остекленевшими глазами и неподвижным лицом, будто оно никогда не было живым, медленно отвалился на спинку кресла.

Старик проворно вскочил, подбежал к Ягуару, начал очищать его карманы. Всего несколько минут потребовалось хозяину, чтобы собрать все достояние своего покойного гостя, в том числе и импровизированный пояс с драгоценностями. Закончив дело, в котором проявил профессиональную сноровку, старик налил себе водки, выпил и закусил так спокойно, будто только что за столиком ничего не произошло, будто Ягуар, выпив и. насытившись, просто задремал.

Ягуар был близок к истине, когда предположил в старике бывшего врача. Тот в самом деле когда-то врачевал, но совсем не потому в доме у него оказался цианистый калий, а потому, что настоящая профессия хозяина обязывала его уметь быть неслышимым убийцей, для которого смертельные яды являлись обычными орудиями убийства. И разве мог предполагать об этом Ягуар — этот простофиля-уголовник, под завязку набитый деньгами и драгоценностями, да еще со шпионским паролем.

Сильные, знавшие столько чужих смертей руки Ягуара и близко не подпустили бы к себе свою смерть, имей она знакомое для него обличье. Но что стоила вся сила ума и тела, вся настороженность и хитрость Ягуара рядом с подлостью старого бандита и шпиона? Не мог заметить Ягуар легкое, ловкое движение руки старика, бросившей в фужер с водкой крупицу бесцветного порошка, напоминающий запах горького миндаля — запах смерти, от которой Ягуар, казалось бы, ушел и которая все-таки настигла его.

Приди Ягуар на какую-то воровскую хазу, он ни за что не сказал бы чужому человеку, что у него есть деньги. Но он же пришел не на воровскую хазу…

Ягуар сделал крупную промашку и теперь лежал в кресле, обездвиженный неодолимой силой смерти. Его некогда крепкие и сильные руки и ноги, раскинутые сейчас в стороны, были похожи на омертвевшие лапы паука. Да, он ушел от своей паутины, изорванной и сметенной людьми, но далеко ли? Всего лишь до другого паука — более хитрого и более умного, запустившего Ягуара в свои сети и убившего его тут же. Поистине каждый получает свое.

…Оперативная группа выпустила Ягуара из оцепленного милицией района, надеясь до конца проследить его связи в городе. Чтобы подстегнуть Резо, в балку запустили человека, якобы искавшего козу.

Пикаев «встретил» Ягуара на подходе к окраине города — у начала самой близкой к корчевкам улицы, куда направился он, выйдя из оврага. Потом Резо «повела» вся оперативная группа с приданной ей группой милиционеров, знакомых с оперативной работой. В распоряжении чекистов была легковая автомашина.

Ягуар сам облегчил задачу чекистов: старался держаться ближе к людям, справедливо полагая, что на безлюдной улице он будет бросаться в глаза, хотя бы потому, что его одежда не отличалась опрятностью. Дно оврага, густо поросшее травой и преодоленное Резо по-пластунски, оставило на его пиджаке и брюках заметные следы: пятна грязи и разводы зелени, особенно на локтях и коленях. Затеряться среди людей, как можно меньше обращать на себя внимания — такое поведение Ягуара диктовалось самой ситуацией. Шел он быстро, но неторопливо, уверенно выбирая направление своего пути. Вскоре оно определилось довольно точно: район железнодорожного вокзала. Видно было: Ягуар не сомневается, что ушел из своего логова с чистым «хвостом». Иначе он не подумал бы останавливаться у пивной будки. Раньше, правда, он несколько раз проконтролировал, ведется за ним наблюдение или нет. Как опытный уголовник он, конечно, знал приемы, которые применяются в подобных ситуациях. Резо убедился, что «хвост его чист», и совсем успокоился, подивившись, наверное, про себя еще раз неопытности милиции: она так легко выпустила его из зоны оцепления. Надо сказать, что Ягуар ни разу во время этих проверок не застал оперативников врасплох. У них была задача — выяснить, побежит ли Резо из города или, быть может, он пойдет к каким-то другим своим сообщникам по уголовщине, либо выйдет на явочную квартиру, если он в самом деле был связан с диверсантами, завербован ими и сориентирован на явку в Орджоникидзе.

Когда Ягуар взял направление на Курскую слободку, а это обнаружилось вскоре после того, как он выпил пиво и двинулся дальше, у чекистов забрезжила надежда, что не исключен и последний вариант с явкой, потому что именно Курская слободка была тем районом, где работала «консервная банка».

Ягуар дошел до конечного пункта своего маршрута. Чекисты планировали теперь взять дом старика под постоянное наблюдение и выяснить, что же привело сюда Ягуара и кто этот старик. Пока он ходил в магазин, Ахпол успел организовать с веранды соседнего со стариком дома наблюдение за двором и галереей старика, которые хорошо просматривались, если подняться на перила открытой веранды. Перед ней росло большое ореховое дерево, так что наблюдатель был хорошо закрыт листвой. Однако дальнейшие события опрокинули все планы чекистов. Ахпол, наблюдавший за Ягуаром и стариком через бинокль, видел, как Ягуар во второй раз поднес к губам фужер и как через секунду-две он вдруг отвалился на спинку стула, а старик тут же весьма бесцеремонно принялся обшаривать карманы своего гостя. Ахполу стало ясно: Ягуар мертв. Чекистам ничего не оставалось делать, как только брать старика.

Он сразу признался, что отравил «какого-то прохожего бродягу», но случайно. Человек постучался к нему, попросил напиться, потом сходить в магазин и взять что-нибудь поесть, дал денег. По доброте своей старик впустил к себе прохожего, сходил в магазин, хотел покормить его. Но фужер… Надо было, конечно, ополоснуть его, он не сделал этого, и произошло случайное отравление. Старик вспомнил, что давным-давно его покойная жена, она тоже была врачом, достала несколько крупиц цианистого калия, который нужен был ей для каких-то своих опытов, она увлекалась медицинскими экспериментами. Видимо, остаток яда она положила в этот фужер, забыв предупредить о том мужа. Почем он не налил гостю водку в рюмку? Подумал, гость в доме, фужер красивый… Черт попутал. Откуда деньги, наган, драгоценности? Оказывается, бродяга был вооруженным и состоятельным человеком. Пришлось вынуть все это из карманов, чтобы легче было перетаскивать тело в дом. Он намеревался потом пойти в милицию, сдать наган, все ценности, деньги своего случайного гостя и заявить, как все произошло.

Старик упорно цеплялся за эту легенду даже тогда, когда на чердаке его дома среди разной рухляди чекисты нашли абверовскую рацию и шифровальные таблицы. Хозяин заявил, что он знать ничего не знает, откуда все это появилось на чердаке.

Еще более тщательный обыск в доме дал другую находку: блокнот, куда старик записывал в пору своей активной агентурной работы радиограммы, принимаемые от своих шефов в абвере.

— Зачем вы хранили этот блокнот? — спросил Пикаев.

— Хотел написать мемуары, — криво усмехнувшись, ответил старик. — Должно же у человека храниться что-то от его настоящего прошлого, — тут же добавил он с горечью. — Без прошлого не может жить даже разведчик.

— А гостя-то зачем отравили? — не утерпел Пащенко. Он очень был расстроен столь неожиданным концом Ягуара.

— Такие, как он, нашей разведке уже не нужны, молодой человек. Сейчас другие времена, другие разведки, и им нужны другие люди. А этот…

— Бросьте, — грубо оборвал старика Ахпол. — Не рядитесь в тогу провидца. Если бы у него были пустые карманы, вы бы не тронули его, а постарались бы использовать в своих целях. Жадность одолела, господин разведчик, к деньгам потянуло. Признаваться в этом, конечно, неприятно, но придется.

— Как хотите, так и понимайте, — пожал плечами старик. — Это уже неважно.

— Раз уж вышла такая приятная беседа, — продолжил разговор Ахпол, — то не скажете, когда и кем вы были заброшены к нам?

— Это было так давно, что я уже и не помню.

— Думаю, мы освежим вашу память с помощью архивов группы… Телегина. — через паузу сказал последнее слово Ахпол и остро посмотрел на старика. — Подумайте, запираться бесполезно.

Старик смешался, поник плечами. Позже, уже на официальном допросе, он признался, что был заброшен в Орджоникидзе в 1942 году, «работал» в составе группы Телегина, но когда их раскрыли, то он уцелел, потому что о радисте, который заодно был и хозяином явочной квартиры, никто, кроме Телегина, в группе не знал. Еще старик рассказал, что в первой половине ноября сорок второго года у него появился Пауль и сообщил о разгроме его диверсионной группы, которая должна была подорвать на территории Северной Осетии Военно-Грузинскую дорогу. Сказал он и о вербовке Ягуара и о том, что тот, по всей вероятности, попался в руки чекистов, так что если он скоро появится здесь, то с ним надо быть осторожным…

Оперативная группа собралась в кабинете Сан Саныча, чтобы по горячим следам обменяться впечатлениями о только что завершившейся операции «Ягуар». Трудно пришлось чекистам, когда Ягуар повел их через весь город, когда он кружил по узким улочкам Шалдона, выходя на улицу Ватутина. Они ни на секунду не выпускали его из поля своего зрения.

Сан Саныч провел взглядом по лицам возбужденных успехом товарищей. Хорошая получилась стажировка у Николаева и Задворного, много поработал в деле Алешин. Сколько было направлений в поиске, сколько пришлось поворошить обстоятельств, сколько затрачено сил, чтобы в вязком, неоглядном болоте неопределенности нащупывать твердую дорогу к единственно верным ориентирам. Сан Саныч мысленно представил себе схему, составленную Пикаевым. Просто не верится, что всего за неделю была проделана такая работа.

— Вспоминаю сейчас, — вступил в общий разговор Сан Саныч, — наш разговор с полковником, — кивнул он на Два пэ, сидевших рядом друг с другом. — Помните, он говорил, что без широкой поддержки населения наша работа не будет успешной. Сколько было у нас помощников?

— Можно вспомнить, — улыбнулся Пащенко. — Старики в горном селе — Касполат, Сандро, Ахмет, подросток Юсуп, подросток Азамат, его бабу, здесь в городе Костас, Арсентий, наши ребята-помощники, твой Георгий — старый кавалерист, — повернулся Саша к Заурбеку, — который помог нам выйти на старика Аслана — кучера председателя артели…

— Теперь у Азамата есть крестники, — вдруг включился в разговор Алешин. — Иван и Зойка.

— Они, наверное, поженятся, если их не осудят. Вроде бы ничего серьезного за ними не числится, это они сами говорят, — сообщил Пикаев. — Зойка уже спрашивала: «А где наш Руслан?»

Все засмеялись. Сан Саныч встал.

— У меня два слова. Мы завершили серьезную операцию, и нам надо разделить наш успех с милицией, которая много и полезно поработала с другими нашими помощниками. А сейчас… Хочу от всей души поздравить наших молодых лейтенантов, молодого сержанта, который, надеюсь, скоро поправится, с их участием в первом серьезном чекистском деле и объявить им благодарность от лица службы.

Сан Саныч крепко пожал руки Алешину, Николаеву, Задворному.

— Надеюсь, что у вас будет добрая и надежная чекистская судьба. А сейчас — отдыхать! Этот Ягуар задал нам на финише спринтерские гонки.

Первым из кабинета вышел Пащенко, за ним гурьбой повалили остальные.

— Капитанов он так и не поздравил, — с улыбкой обратился Заурбек к Ахполу, который тоже был у Сан Саныча.

— Все правильно, — ответил Ахпол. — Для капитанов это было очередное дело. Старик наш прав.

Сан Саныч еще какое-то время постоял посреди кабинета, затем вернулся к столу, вынул из кармана наган, взвесил его на ладони и положил, в сейф. На этот раз наган так и не понадобился. «И прекрасно, что не понадобился, — подумалось Сан Санычу. — Хорошо бы не видеть в нем нужды ни сегодня, ни завтра, ни в отдаленном будущем».