Павел Филонов: реальность и мифы

1 П. Н. Филонов — М. В. Матюшину^[1000]

1914, С.-Петербург

Михаил Васильевич, по поводу моего с Вами разговора должен сказать следующее: несмотря на то, что я был с Вами совершенно искренен, но я невольно применился к обстоятельствам, вытекавшим из него. Сущность нашего разговора — это чистое искусство и то неизбежное, что надо для него сделать. Так как мы с Вами вообще мало говорили как вчера, так и ранее, то пусть этот разговор будет последним, в котором я не высказался так, как должен. Теперь я буду говорить с Вами без недомолвок и перегородок. Я вижу перед собой искусство объективно, как кремень или кусок железа, и все, что к нему не относится, я устраню. Я поступлю так, как поступит полководец, который тяжело раненых и больных оставит, а пойдет или один или с самыми лучшими (которые не ноют по-песьи), и это не будет беспощадность, а будет жалость и самая нежная забота о тех лучших и сильных, которые пропадут так же хорошо, как и больные, если с ними свяжутся. Это маленький пролог — а теперь по существу, и я смело и прямо скажу то, в чем я уверен, и если в данный момент это оттолкнет Вас от меня, то я уверен, я знаю, что после первой же Вашей попытки расходовать Ваши силы на то, чтобы организовать общество^[1001] с бору да с сосенки, Вы увидите, что в данный момент Вам работать не с кем, кроме меня и Малевича. Это будет центр: я, Вы и он и никто иной (порядок, в котором я пишу «я, Вы и он» мною ставится сознательно и безошибочно — если бы он был иным, я бы написал в любом порядке иначе). Причем ни Вы, ни он не могли бы так безошибочно выбрать вещь или человека, нужного для нашего дела, как я. Бурлюков^[1002] я отрицаю начисто. Они относятся в данный момент не к новому искусству, а к эксплоатации нового искусства. Я же от этого дела далек и чужд^[1003].

Свое искусство я называю «двойной натурализм», Малевич свое называет «заумный реализм»^[1004]. Мое искусство не убить ничем; его определение — «двойной натурализм» — верное и жизненное; искусство Малевича и его определение «заумный реализм» тоже глубоко и верно обоснованы, и я знаю, до чего может дойти он^[1005]. Вы же войдете в это дело как «человек нового искусства», необходимо нужный, независимо от того, что как художник Вы не такой практик как мы (это помещенное в скобки можно бы и не писать, но можно и написать — это ценное разъяснение).

Я и люди, которых я знаю (Кириллова, Лассон, Какабадзе — только трое, я четвертый; Псковитинов — недоразумение, остатки той жалости, о которой и Вам известно), основали общество^[1006], основываясь на идее, которая органически вытекает из глубины запросов русского искусства, которому должно, безошибочно должно принадлежать мировое господство, что я и сделаю, хотя бы один. Теперь Вы хотите основать общество, — основывайте, набирайте, — можно же основать филаретовское общество^[1007] или палату архангела Михаила^[1008], но это будет искусственно по отношению к моему кружку, и Ваше место у нас и нигде иначе. Вы хотите связать идею вашего общества с идеями Елены Гуро, но не может быть истины во имя Елены Гуро, Матюшина, Филонова или иного другого — может быть истина во имя вечного движения вперед и вечной и нужной цели, остальное — истины подставные.

Вы уже три недели тому назад хотели взять у Бурцева^[1009] помещение, а ведь у вас нет людей, нет картин; у Вас может рухнуть Ваша идея дать развернуться на выставках во всю величину хорошему работнику, если такие ловкачи, как Розанова^[1010], натащат Вам свою макулатуру, свои вещи, параллельные сочинениям Пуришкевича о пользе неограниченной монархии для любителей темной воды. Да, к Вам пойдут многие, отчего не пойти к Матюшину, издавшему несколько дельных книжек, написавшему музыку для Крученых, переведшему Глеза и Меценже (это перевела Е. Низен, но это все равно — идея наверно Ваша)^[1011], он как хорошее масло каши не испортит; но Вам придется или возиться в этой каше или, вернее, ее расхлебывать, а такою перспективой Вам себя в это предприятие втягивать незачем.

Ясно ли Вам то, что я говорю? Уверен, что ясно, и слабость ваша как человека в этом выяснении пусть никакой руководящей роли не играет в этом деле художника.

Это письмо не позволяет мне развернуть Вам те проекты, которые вытекают из моей идеи «сделанные картины и рисунки» и [о] «русском искусстве как центре мирового искусства», но уже из двух этих задач ясно, каковы они. Если Вы это письмо поймете не так, как я бы хотел, — дальнейших переговоров быть не может до конца Вашего предприятия (конца скорого с идейной стороны), если же Вы поймете его так, как предполагаю, — то мы можем взяться за хорошее дело, его организовать и развить. И хотя я говорю, что сделаю его один, но я же могу сказать: «Дай Бог, чтобы у ста таких, как я или вы, хватило сил на это дело, математически верное»^[1012].

С уважением к Вам

Филонов

Таким образом к этому предполагаемому обществу из 6 членов — Вы, Малевич, Какабадзе, Лассон, Кириллова и я, — имеющих равные голоса (причем у нас установлено, что даже мы не имеем права выставлять более одной вещи без жюри, остальные проходят с общего решения), мы могли бы взять, хотя это надо будет хорошо обсудить, и Жукову (так как она, говорят, пахнет Петровым-Водкиным)^[1013] и Любавину^[1014]. Я знаю, что вы не поверите мне относительно Бурлюков, но они такое дело могут опошлить, а я этим рисковать не буду, я буду его делать верно, без малейшего пятнышка и риска, и весь наш кружок думает то же, если Вы не сознаете, как можно дружить с Кульбиным^[1015] и с Вами, быть в Московской школе^[1016] и разводить бобы о новом искусстве, то я понял это очень хорошо. Более того, что я сказал, мне писать нечего — я здесь другой, чем в разговоре с вами; единственно, что напоминает меня прежнего, — это Любавина и Жукова, но Любавина — человек молодой и, скажем, с ней можно работать, а Жукову я не знаю совершенно — слышал о ней от Вас как о человеке.

2 П. Н. Филонов — П.И Нерадовскому^[1017]

29 апреля 1926 года, Ленинград^[1018].

Петр Иванович,

та упорная работа, в которую я все более и более втягиваюсь как исследователь и мастер, совершенно не дает мне возможности принимать участие в том деле, в котором Вы сделали мне честь пригласить меня принять участие, и, при всем моем желании и заинтересованности в нем, я вынужден, поблагодарив Вас и всю комиссию по устр[ойству] выст[авки] совр[еменного] иск[усства] за сделанное мне предложение^[1019], отказаться от какого бы то ни было участия в ее дальнейшей работе. Я надеюсь, что, зная лично мои работы и какое упорство я должен развивать в них, Вы вполне со мною согласитесь и не посетуете на меня.

За те разы, что я бывал на собраниях комиссии, принимая во внимание, что для ее работы совершенно нет готовых положений и их надо установить точною исследовательскою классификацией вещей, я понял, что работа у Вас и без меня пойдет верно, о чем прежде всего говорит принятая Вами исходная точка «Конец Мира Иск[усства]». Фактически я отказался от работы в Комиссии еще в четверг 8-го апреля; именно в этот день я сказал Григорию Степановичу^[1020] об этом, прося его передать Вам о моем выходе из состава комиссии и, понадеявшись на него, не послал Вам извещение об этом, в чем признаю свою вину.

Желаю Вам всего лучшего.

Филонов

Четверг 29 апреля 1926 г.

3 П. Н. Филонов — В. А. Шолпо^[1021]

Июль 1928

Товарищ Вера.

Сделанность, сделанная вещь, принцип сделанности и связанная с ним идеология аналитического искусства сводится к следующему: это умение исследовательским путем, через наивысшее аналитическое напряжение разобраться в любом и каждом явлении в искусстве и во всех его взаимоотношениях, начиная с верного определения: что ты сам как субъект действия в области ИЗО представляешь? что работаешь? что работа по ИЗО тебе дает? что дает другим работа, сделанная тобой? И затем это — умение знать, что надо делать, умение «сделать» (как говорят дураки — «создать», «сотворить», «написать») любую нужную тебе вещь, любым материалом. С наивысшей профессиональной и идеологической значимостью и действующею силою этой вещи — на зрителя и на автора. Это умение взять максимум от вещи во время работы над ней, от возникающих при этой работе взаимоотношений производственных (реализационных) и многих других, т. е. умение обогащаться интеллектуально при работе. Это умение дать в любом случае верную целевую установку, найти, иногда мгновенно, ответ на любой вопрос из всех возможных случаев взаимоотношений идеологии и реализации в области ИЗО, определить средства действия (иногда мгновенно), действительно наилучшие и вернейшие, и умение вести и работу и борьбу за реализацию с наивысшей точностью и результатом, и т. д., и т. д. Это наука (высшая школа) ИЗО, его стратегии и тактики. Это революционная идеология ИЗО. Это крышка всему идеологическому колдовству и шарлатанству буквально всех существующих ныне идеологий ИЗО и начало нового этапа ИЗО, на действительно продуманных, опытно-научным путем добытых положениях. Это революция прежде всего в интеллекте, в психике каждого субъекта действия ИЗО и революция во всех областях мирового искусства.

Начнем с Вашей группы.

Не верь ни одному из идеологических положений ИЗО, ныне существующих. Базируйся на свой интеллект и на аналитическую интуицию Мастера-Исследователя-Изобретателя. Работу веди не как ученик, а как мастер. Это прежде всего значит, что из-под твоих рук выходят не отбросы (вся карьера современного ученичества ИЗО основана на отбросах: так называемый «этюд»!? «эскиз»!? «набросок»!? «эксперимент»!?) — а возьмися и «сделай» картину, рисунок или вещь из любого (крепкого, прочного, способного простоять века) материала в любой (продуманной, тщательно выбранной и примененной) комбинации материалов. Если на отбросах ученической работы совершенно невозможно научиться, чему свидетель вся мировая педагогика ИЗО, то если ты возьмешься за упорную работу над «сделанной картиной», упорно проработаешь каждый атом этой картины, каждый мазок, каждый сантиметр ее и так проведешь и доведешь работу, то, при возникающем нервном аналитическом напряжении и настойчивой инициативе за сделанность, ты с первых шагов, с первого момента невольно начнешь вносить в вещь самое высшее, на что ты способен. Только тогда ты начнешь действительно изучать и учиться, но именно в силу упорной работы ты станешь мастером с первого же дня работы. Твоя работа это докажет, ты начнешь расти как мастер, исследователь, человек и деятель ИЗО, и твоя работа, каждый момент которой — упорнейший труд, упорнейшее аналитическое интеллектуальное напряжение, покажет это.

Работайте не от общего, не от стройки — это шарлатанство, а от частного к общему, по формуле «общее есть производное из частных, до последней степени развитых». (Кому это будет трудно, или в дальнейшем, можно начать от общего, но непременно доразвить, доработать каждое частное, каждый член, каждый атом должен быть сделан до последней степени совершенства и напряжения.)

Большие кисти бросьте, возьмите маленькую кисть, лучше не щетинную, а коровью и колонковую следующего размера (следует рисунок двух кистей. — прим. Е. Ф. Ковтуна) и с острым концом и лопатку. Пишите, положив руку на палку (муштабель). Пишите буквально все, что вы хотите, по следующей формуле мастера-исследователя: «Я могу писать („сделать“) любую форму любой формой и любой цвет любым цветом».

Т. е. если я пишу, допустим, сапог или голову старика, то могу, хочу и сумею написать их как мастер настолько точь-в-точь, что натуру не отличишь от картины, но если я как исследователь захотел или в силу внутренних предпосылок, известных мне или неизвестных, в силу каких-либо явлений или процессов, происходящих в этом лице или сапоге, вынужден и обязан написать мое понимание того, что я знаю, вижу и чувствую относительно этих лица и сапога, то все, что по отношению к ним происходит у меня в мозгу, я и пишу и имею на это право, и сумею это сделать, и моя аналитическая интуиция мастера-исследователя-изобретателя изобретет для их изображения совершенно новые, ни у кого не бывшие форму и цвет. Самое главное внимание и упор прежде всего направляйте на работу над формой, ее клетчаткой, консистенцией и удельным весом, о цвете совершено не заботьтесь. Тогда налаженная и хорошо идущая работа над формой и ее консистенцией определит с первых же моментов наивысшее действие цветом. При этом расчлененном действии цветом и формой результат, наивысший, обеспечен. Т. к. каждый мазок (каждое прикосновение карандаша, стеки к глине и т. д.) — это единица действия и всегда эта единица действует, как оказывается, и формой и цветом, то без учения об этой «единице действия» успех может быть лишь случайным. Оба эти явления, цвет и форма, возникая в любом мазке в неразрывной естественной связи, обуславливают друг друга, имеют важнейшие взаимоотношения при реализации (при работе), и будет положение, что весь упор спервоначалу идет в работу над формой, а она начнет командовать инициативою цвета.

Все существующие течения пошлите ко всем чертям и действуйте как исследователь-натуралист (как в точных научных дисциплинах). Основою учения о содержании примите вот что: «видящий глаз» видит только поверхность предметов (объектов), да и то видит только под известным углом и в его пределах менее половины поверхности (периферии); всей периферии глаз охватить не может, но «знающий глаз» видит предмет объективно, т. е. исчерпывающе полно по периферии, безо всяких углов зрения^[1022].

«Видящий глаз» не видит ничего, кроме цвета и формы, т. е. двух явлений на периферии объекта, т. е. двух свойств всякого объекта, а сама-то периферия (поверхность) есть производное целого ряда явлений и процессов, происходящих и обуславливающих в объекте его периферию и по цвету, и по форме. Эти процессы, эти явления присущи консистенции объекта и происходят в ней ежесекундно, напр., рост, биологические, физиологические, химические процессы, реакции, претворения обмена веществ, электро-радио-магнитные и т. д. Так что вместо всякого шарлатанства всех течений можно установить два полюса возможности реализации явлений: 1) Отвлечение от объекта (абстракция) двух его свойств как двух единственно видимых глазу явлений — это т[ак] наз[ываемый] реализм во всех его разновидностях, от реализма пещерного дикаря до Сезанна, Сурикова и Репина. Например: как рисуют дети и до фотографии. Это все реализм, т. к. везде нарисованы или написаны лишь форма и цвет периферии объектов, под известным углом видения, плюс или минус орфографии школы, народа, племени или мастера. Даже Пикассо с его скрипкой — реалист согласно этому определению: скрипка целая, кувшин целый; скрипка, кувшин, разбитые на кусочки и искусственно размещенные на картине^[1023]. Но «знающий глаз» говорит мастеру-исследователю не только это — он говорит, что в любом атоме консистенции, образующей периферию, в любом атоме своей поверхности происходит ряд преобразующих, претворяющих процессов, и мастер пишет эти и многие иные явления «формою изобретаемою» в любом нужном ему случае. Отсюда и получается, что в первом случае понятие о форме как предвзятое, исторически сложившееся есть лжеправило (канон). Поняв эту ложность, я могу иногда пустить в оборот и написать реальную вещь, но как мыслитель, исследователь, изучающий «содержание» явлений и лишь его ищущий, я за постоянную основу, базу, принцип работы принимаю анализ содержания и работаю по принципу: 2) «Понятие о содержании определяет действие формой». Помимо того, есть ряд явлений и понятий, вообще не имеющих ни консистенции, ни периферии, например капитализм, проституция, рабочий вопрос, социализм и т. д., а я хочу их писать. В первом случае я невольно в силу принятого канона формы вру о содержании, искусственно его избегаю или веками его не замечаю, оставаясь невеждой; во втором — я ставлю прямо вопрос: что я вижу в себе? в натуре? что могу и должен сказать о понятом? — и смело и прямо говорю об этом своею кистью.

Со второго случая и начинается то, что я называю аналитическим искусством. Натуралистическим и абстрактным разрешением, где реализация ведется изобретенною вами формой.

Поставьте холсты не менее квадратного аршина на каждого работника, покройте мелом и клеем с обеих сторон холста, а то с изнанки набивается пыль и холст гибнет. Когда этот клеевой грунт высохнет, смешайте вареного масла с керосином поровну и покройте этой смесью холст. Клею кладите в меру, чтобы потом холст не рвало. На этом холсте, упорно работая, ведите картину какого вам угодно содержания. Знайте, что самое высшее содержание картины — это ее сделанность. Это является и ее наивысшей ценностью и ее критерием. Этот профессиональный критерий включает в себя и идеологический критерий вещи. Кроме того, возьмите еще такой же холст или бумагу и ведите вторую вещь: одну днем, другую вечером (или вперебивку, чтобы выверить при любом освещении). Вторую ведите акварелью, если хотите. Если кого-либо из вас это не свяжет, то одну вещь пишите реальную, а другую — абстрактную, бейте с двух полюсов.

Реальная вещь может быть: портрет, натюрморт, бытовая, этнографическая, анимализм, революционной темы и т. д. — начиная от принципа сделанного примитива, через кривой рисунок до прямого фотографического реализма. Сперва рисуйте карандашом честно и крепко, а затем начнете работать красками. Краску разводите маслом со скипидаром или керосином, чтобы была нужная гибкость и диалектическая послушность материала. Писать начнете именно по местам, сделанным карандашом, по карандашу. Работа, таким образом, пойдет от границ к центру. На каждом частном. Это сразу установит профессиональную базу и дисциплину. Упорно работай каждое частное (каждый член) картины. Пиши как раз тот кусок вещи, который хочешь. Пошли к черту всякое понятие о каком-то «общем». Позволь вещи развиваться от частных до последней степени развитых, тогда ты увидишь настоящее общее, которого и не ожидал. Когда вещь будет так сделана, то, если понадобится, сделаете вывод, т. е. проработаете в иных местах вторым, третьим слоем (у меня доходило до 9 слоев). Но старайся писать наверняка — делай буквально каждый атом. Вывод будет или конструктивный, или цветовой. Т. е. работа над формой или над цветом, а как ее вести, сказано мною в разъяснении «единицы действия». Может быть, вывода и не потребует (включенный вывод).

До свидания.

Филонов.

Улица Литераторов, № 19. Дом писателей.

Ясно, я сумел сказать не все. Но этого довольно. Коли вы на это пойдете, проверите мои слова работою, сделаете картину (т. е. 2) и масляной ли, акварелью ли, тогда я доскажу еще многое по нашему делу.

Тов. Вера. Не откажите вернуть мне это письмо или пришлите с него копию. То же я могу сделать и с Вашим письмом. Мне это надо, чтобы показать моим товарищам, вместе со мною делающим революцию искусства, — мастерам аналитического искусства.

5 П. Н. Филонов — Н. И. Евграфову^[1024]

1930 г., Ленинград.

Товарищ Евграфов^[1025].

Письмо Ваше получил сегодня. Так и должно быть, что Вы себя чувствуете хорошо по профессиональной линии. Уверен, что в применении профессиональных данных к реализации задания дело Вы ведете как надо. Рисунки, ведущиеся карандашом на бумаге, непременно разрабатывайте акварелью, а также попробуйте с одного из них сделать повторение маслом, чтобы узнать по ходу этой работы, чем Вам выгоднее развивать рисунок, сделанный на бумаге, — маслом или акварелью, что Вам больше дает? Карандаш считайте лишь подсобным предварительным материалом, решающим основную конструктивную задачу реализации лучше, чем это сделает кисть по исчезающим через «подмену материала», в развитии вещи. Сам карандаш как материал дает мало и слабеет как средство действия, притупляется, глохнет, теряет силу и остроту. Так как понятие развития вещи очень широко и многообразно, то, как бы Вы ни развивали вещь, помните, что в основном понятие развития сводится к утверждению или коррективе первичных положений, затем к наивысшему обоснованию, улучшению и выявлению их, а через них ценнейших, наиболее характерных и нужных данных содержания и сюжета. Можно развить рисунок, только лишь подменив материал карандаша при 95 % бумаги, а можно совершенно уничтожить всю бумагу. Ставку делайте на наивысшую осторожность, выбор и решительность, точность и максимальное напряжение изобразительной силы и ее экономию. Чтобы реализация со всеми свойствами вещи вплоть до ее общей значимости диалектически вытекала из единицы действия^[1026], любой по величине, но всегда организованной и рассчитанной. Действуйте включенным выводом плюс-минус вывод по окончании.

6 П. Н. Филонов — Е. Н. Глебовой^[1027]

1930-е г., Ленинград

Дорогая сестра Дунюшка!

Мы сидим втроем в моей комнате у раскрытого окна — твои ближайшие друзья К. и М.^[1028] и я. Вспоминаем тебя и на самой высокой точке кипенья, с волнением обсуждаем все, что касается твоего мужа, и сегодня ждем исхода. Я еще со вчерашнего вечера с 8 ч., когда должно было решиться дело, жду. Теперь ждать недолго, уже 3 ч. 15 мин. дня. Дунюшка, Маня передавала, что ты писала мне, — я ничего не получал. Рады за тебя. Я и дочка желаем и в дальнейшем успеха и желаем, чтобы эта поездка послужила тебе в твоей карьере певицы так же, как 1905 г. Революция 1905 г. послужила уроком октябрю.

Всего хорошего.

Целую тебя, твой брат Паня.

См. прим.

Николай Ник[олаевич] и Машенька.

Забежал к Вам пораньше, чтобы передать привет от меня и от дочки, посочувствовать и, коли надо, подбодрить^[1029]. Но не застал, к моему горю. Жму Вашу Н[иколай]Н[иколаевич]пролетарскую, большевистскую лапу и делающуюся большевистской лапу Машеньки.

Паня.

Письма П. Н. Филонова к Е. А. Серебряковой

Ленинград. 6 августа 1937^[1030].

Хорошая, светлая моя родимая Катюша! Спасибо, что порадовала меня письмом. Я как живую увидел тебя в нем. Представилось мне, как ходишь ты по Сиверским крутым берегам, сидишь в лесу, под соснами собираешь Паньке сыроежки и пьешь чистый пахучий лесной воздух. Хорошее мое Солнце! Жаль, что не могу всего себя вписать в мои слова, и мое письмо мне кажется нищенским, но каждую буковку того, что я пишу тебе, пронизывает моя любовь к тебе. Ко мне приходила вчера Маня^[1031] — привезла «красный обоз»^[1032]: чай, сахар, морковь, картошку, огурцы. Поговорили о тебе, о Дунюшке; она кажется ошиблась в выборе места^[1033] — письмо покажет? — так ли? У Глебова без перемен. У меня новостей, конечно, нет и не может быть, но я живу зато твоими новостями. Пиши…

Чем дальше, тем сильнее люблю мою Катюшу, тем яснее и понятнее весь твой облик и твоя поражающая жизнеспособность и жизнерадостность. Многим можно поучиться у тебя по этой линии. Ты, Катя, гуляй в любую погоду, не бойся, коли будет дождить — в это время лес сильнее пахнет. Помни обо мне, думай так, как ты писала в письме, за которое я тебя хвалил и благодарил. Шевели своей буйной головкой о панькиных делах, о моей удалой доле, и мы с тобой много хорошего выясним и вместе обдумаем. Я хотел вчера еще писать тебе, так захотелось хоть заочно, издали поговорить с тобой, но сегодня, сейчас пришли Толя и Маруся^[1034] — пошлю письмо с ними. Привет тебе, мое счастье, мой боевой товарищ и в горе и в радости. Нет того часа, чтобы я о тебе не думал и не радовался, что встретился в жизни с тобой. Как говорил Руслан у Пушкина «меч — по руке».

Панька

Ленинград. 8 августа 1937 года ^[1035]

Хорошая моя Катя!

Вчера Толя и Маруся доставили, наверно, тебе мое письмо. Наступают ясные дни — твоя стихия, то, к чему ты так рвешься. Поправляйся, мое родное существо, мое сердце, набирай силенок, равняйся по пионерам, дыши сосновым воздухом, загорай. Ищи грибы. Те грибы, что ты мне набрала, — я сперва побоялся есть, но подумал: ведь это Катюшин дар! Собирая их, находя каждый из них, я знаю, она думала: «это все для Паньки! Он сварит их и съест, вспомянет о своей Катюше и станет богатырем». И получилось вот что! Я знаю сыроежки и масленники-моховики с детства, собирал их корзинами, знаю их вкус, но таких вкусных не ел никогда! Я думаю, что эти грибы только потому так хороши, что их рвали твои рученьки, а находили твои чудные острые глаза. Это настоящие большевицкие грибы! Немые дети нашей Родины, дети социализма!

Была Тагрина^[1036], был Миша^[1037] и Дормидонтов^[1038]. Новостей — нет! Но кругом жизнь кипит новостями — ты их знаешь и понимаешь хорошо. Сегодня впервые радио сказало, что Япония накануне своей, скажем, переквалификации: из Великой державы она может стать маленькой державой в силу начинающейся войны в Северном Китае^[1039]. Я так и думал! То же будет и с остальной фашистской сволочью!

Я все работаю, работаю и думаю, знаю, что и твоя головка ясная все думает и комбинирует планы! Встретимся — поговорим. Катя, сам не знаю почему, во мне растет чувство радости, что мы с тобой сошлись и сдружились так крепко. Ты не зазнавайся — смотри! Подумаешь, какая радость — жил парень один и вдруг свалился ему на плечи такой властитель дум как ты! Целую твои руки и маленькие крепкие ножки! Пусть они без устали носят тебя по сосновому лесу, по отраженным (нерзб.) крутым берегам. Целую. Будь счастлива. Твой Паня.

Ленинград. 23 августа 1937 г.^[1040]

Дорогая Катюша! Хорошая доченька. Посылаю тебе белье — моей стирки — и товарищеский мой привет. Как мы с тобой надеялись относительно Леваневского^[1041] и его товарищей, что они живы. Так и получается: сегодня радио объявило, что слыхать какие-то сигналы более ясно, чем за последние дни, но все же ничего пока понять невозможно. Но это говорит о том, что или они успешно ремонтируют свое радио, коли оно было попорчено при вынужденной посадке, или улучшаются атмосферные условия. Я думаю, что к 1-му сен[тября] они дадут о себе знать точно и четко. Как после спасения челюскинцев^[1042]большевики закрепили господство над Северным морским путем, так и после спасения Леваневского с товарищами — большевики закрепят свою позицию на воздушном пути Москва-Америка. Я думаю, что в благодарность за твою уверенность в Леваневском и его товарищах, им бы не мешало прокатить тебя над северным полюсом в Америку при их следующем полете. Целую тебя, мое родное дитя; привет от Дунюшки. Твой товарищ Паня.

Такие люди как они — безусловно не погибли. Они живы, здоровы, даже самолет свой, наверное, сберегли. Может, на месте их вынужденной посадки возникнет новый папанинский лагерь^[1043], новая северная станция.

25 августа 1937 г., Ленинград^[1044]

Хорошая доченька! Я тоже очень хочу повидаться с тобой. Скажи — когда, в какой час приехать к тебе? Могу завтра 26, могу и 27. Я по тебе не соскучился, пустяками не занимаюсь, — тем более не соскучился, что постоянно думаю о тебе, но мне этого мало, мне надо поглядеть на тебя, полюбоваться, поговорить. Будь здорова, не забывай своего товарища. Погода тебе благоприятствует. Со дня на день, ежедневно и по нескольку раз в день жду — вот, вот заговорит радио самолета Леваневского и укажет, где они совершили посадку.

Твой верный Панька

Ленинград^[1045]

Хорошая моя Катя! Спасибо тебе, что ты старательно работаешь. Тем спокойнее будет у тебя на сердце и в твоей буйной головушке. Материалы эти я прочту потом: сейчас гоню «Поднятую целину». Спасибо, что ты прислала ее. Скоро кончу читать. Смирнова дома — Терентьев^[1046] сказал — письмо твое получила, шлет тебе привет. Новостей у меня никаких. Отдыхай и работай — лето стоит хорошее — не теряй ни одного дня и часа и помни обо мне. Будь здорова, целую тебя, мое солнышко.

Ленинград^[1047]

Доченька

Ты даешь выписки из дневника не совсем правильно^[1048]: у тебя все сбивается в кучу, и чтобы разобраться в ней — нужно мне будет потрудиться; ты мне работу затрудняешь своей бессистемностью.

Я тебе говорил и еще раз скажу, как ты должна вести работу:

Давай факт, обдумав, нужен ли он, что ты хочешь им сказать, с чем он состоит в связи, когда этот факт произошел. О таком факте, о таком событии пиши коротко, укажи место, время и обстоятельство, но по существу дела пиши, а не разглагольствуй. У тебя, как я говорил, хорошо были даны факты, когда ты писала мне из Детского Села, из Пушкина. Вот к чему сводится то, чего я от тебя требую и чем была работа, сделанная тобой в Детском:

1. Такое-то событие; случилось оно там-то, тогда-то.

2. Такое-то событие; случилось оно там-то, тогда-то.

Каждое из них написано коротко и раздельно — это то, что нам с тобой нужно сейчас, по ходу нашей работы и т. д., и т. д. Отдельными короткими фактами, ценными и интересными и продуманными (текст обрывается).

И сейчас у тебя так получается: или ты сразу говоришь о нескольких событиях, не сказав ничего о каждом из них по существу, или ты о ничтожном событии говоришь много! Я возвращаю тебе кое-что из твоей работы, и ты проработай все это, как я тебя прошу.

Но все же ты, мое дите хорошее, — молодец! Ты «борешься за шкуру» — как полагается хорошему человеку! За это-то я и люблю тебя, солнышко мое! Ты храбро живешь, храбро работаешь, смело смотришь на жизнь и умеешь жить! Пятнадцать лет я любуюсь тобой и твоими маленькими подвигами и все же не налюбовался! Постоянно в моей Катюше нахожу что-нибудь новое, хорошее! Постоянно в ней жизнь бьет ключом! Рядом с тобой я похож на восковую куклу, аляповато сделанную! Целую твои ножки и твою чудную буйную головушку! Твой «сердешный» друг — Паня! Целую твои маленькие, хитрые, рабочие ручки! И твои ясные глаза целую!

Несмотря на то, что рукопись твоя меняется с каждым днем, все же читай тот экземпляр (копию), который у тебя имеется, читай его весь, вообще, от начала до конца, а сейчас по ходу работы читай а) от 1904 г. до приезда в Россию. Это поможет тебе в работе. Яснее будешь видеть, что писать. Это многое вызовет в памяти.

Катюша! Постарайся вспомнить: что говорил вам Гапон^[1049]о 9 января, когда был у вас в Лондоне.

5 октября 1939 ^[1050]

Мое дитятко утомилось, намучилось и спокойно спит, а верный Панька приготовил дочке обед, убрал комнату, сидит читает и работает, а сам все думает о своей чудесной Катюшке, ворочает свои мысли как жернова, перемалывает в муку всякие вероятности, как ему еще больше любить свою дочку и сделать ей хорошую, радостную, счастливую жизнь. И Панька знает, что он добьется чего хочет для своей подружки! Все получит дочка, что Панька ей обещал, все будет так, как Панька ее обнадеживал.

Суббота 14 сент[ября] 1940. Ленинград^[1051]

Дорогая Катюша, доченька моя, солнце мое, радость ненаглядная.

Получил твое второе письмо. Тебе посылал мое первое письмо в воскрес[ение] 8 сен[тября]. Это письмо — второе. Встаю ли утром, или весь день, при любой работе, и когда спать ложусь — все Катя у меня из головы не выходит — будто вижу твою маленькую фигурку, не перед собой, а в себе, будто ты у меня в каждой капельке крови разлилась. И ничего, кроме хорошего, не вижу, не нахожу я в тебе, чем дальше, тем ты мне дороже и роднее. Ребята приходят с охотой, а уходят с большой неохотой. Один, Галахов, 20 сент. идет в армию. Уйдет ли в армию Вылугин^[1052] — неизвестно. Как отношусь к его сынишке? Сам он — «готов», пойдет с охотой, всей душой, но куда деть 2-х летнего сына? Дуня и Маня шлют тебе привет, т. к. сейчас есть новое узаконение о самодеятельном искусстве — Дуня лишается работы в Выборгском Доме Культуры. Кажется, ей выйдет новая работа. 50 р. долга она принесла. 20 р. из них я отдал за 5 кило чудной брусники для моей дочки. Купил ее Юра на Сенной. Была по 5 р. стала по 4 р. за кило. Сварю ее завтра без сахару. Сахару ни пылинки. Сейчас 2 ч. 45 м. ночи. За окном проливной дождь — моя любимая музыка — хлест дождя и шум листьев. Катюша — спит, там за Толмачевым на реке, среди сосен, и я выпью кружку чаю и лягу — покойной ночи доченьке.

Воскресенье 15 сент[ября]. Доброе утро, Солнце мое ненаглядное. Вчера на уроке были Ксана Важнова, Тагрина, шлют тебе привет. Все справляются — как ты живешь! Ты, Катюша, напиши мне, какова местность, каковы люди, хорошо ли тебе. М[ария] Н[иколаевна] на днях сказала, что напишет тебе письмо. Иногда она заходит ко мне и мы толкуем с полчасика. <…>