Павел I

Вместо предисловия Искажённый портрет

Император Павел I… Он родился 20 сентября 1754 года в Петербурге) взошел на Престол Государства Российского после кончины своей матери Екатерины II 7 ноября 1796 года, царствовал четыре года, четыре месяца и четыре дня и был убит в ночь с 11 на 12 марта 1801 года. Официально же было объявлено, что он скончался от «апоплексического удара», хотя ни для современников, ни для потомков не составляло особого секрета, что Помазанник Божий был насильственно умерщвлен группой заговорщиков.

Версия о естественной смерти правнука Петра I несколько десятилетий была в ходу, и власти предержащие долго не рисковали сказать правду о том злодеянии. Подобное признание неизбежно скомпрометировало бы другого Императора (1801–1825), сына убиенного — Александра I, носившего титул «Благословенного».[1] Бедь при «Благословенном» никаких следственных действий не предпринималось, и никто не был наказан. Случились некоторые отставки и перемещения в высших петербургских коридорах власти, но они никак не обосновывались участием конкретных лиц в Цареубийстве.

История гибели Павла не была секретом и для Европы и однажды стала поводом для дипломатического инцидента. В марте 1804 года в Венсенском парке в Париже был расстрелян по приказу Наполеона принц крови герцог Энгиенский (Луи Антуан Анри де Бурбон-Конде,1772–1804), В Петербурге бурно отреагировали на событие: Россия разорвала дипломатические отношения с Францией. При прощальной аудиенции французский министр иностранных дел Талейран сказал русскому послу: «Когда по проискам Англии в Петербурге был умерщвлён Император Павел, то никто из заговорщиков не был наказан. Тогда французское правительство не протестовало». Как только сей пассаж стал известен Императору Александру, то он возненавидел Наполеона. Александр Павлович до самой своей смерти чрезвычайно болезненно реагировал на малейшие намёки, касавшиеся гибели отца, гибели, к которой Александр «Благословенный» имел самое непосредственное отношение…

После смерти Императора Павла Петровича в «обществе», т. е. в столичных салонах, безраздельно возобладало мнение, что исчезновение Павла I — «великое благо», что его смерть— «счастье» для России, так как покойный был «явно не в своем уме». Некоторые выражались ещё определенней — «он был сумасшедшим». Русское дворянство, и в первую очередь его высший слой — аристократия, радовалось гибели Самодержца так, как будто страна освободилась от иноземной оккупации. В день после Цареубийства, 12 марта 1801 года, в Петербурге уже к шести часам вечера невозможно было отыскать ни одной бутылки шампанского; всё было выпито под восторженные улюлюканья в особняках столичной знати. Подобная «радостная оргия» происходила в столице Православной Империи в дни Великого Поста, за двенадцать дней до Пасхи!

Это был уже второй случай в русской истории, когда элита — дворянское сословие — радостно приветствовала смерть законного, легитимного Государя. Первый раз подобный приступ корпоративного затмения сознания случился летом 1762 года, когда был свергнут с Престола, а затем убит отец Павла Император Пётр III. Тогда тоже никто не был наказан, а убиенный был признан «сумасшедшим», и данный «диагноз» поставили те, кто словом или делом участвовал в страшном преступлении — Цареубийстве.

Екатерина II, переступив через труп своего венценосного супруга и отстранив от всех видов на престол сына Императора Петра III, восьмилетнего Павла Петровича, сделалась «державной владычицей». Обладая острым и практическим умом, «Матушка-Императрица» положила немало стараний для дискредитации погибшего нелюбимого супруга, укрепляя тем свой статус и утверждая за собой историческую роль «спасительницы России». Именно екатерининский вариант оправдания страшного греха — соучастия в двойном преступлении — и стал той поведенческой «моделью», с которой была снята «копия» убийцами Павла I, их менторами и многочисленными защитниками.[2]

Екатерине потомки обязаны и тем, что именно она пустила в обращение сплетню о том, что сын Павел рожден ею не от законного супруга. Потом по этому поводу было написано невероятно много, но никто ничего нового не узнал и никаких «документов» не привел. При этом всегда затемнялся или замалчивался общеизвестный факт: удивительное портретное сходство Петра III и Павла I. Конечно, это не есть безусловное доказательство, но все-таки оно куда значимее, чем разгадывание безнадежной шарады: кто «на самом деле» отец Павла: Лев Нарышкин, Сергей Салтыков или кто-то ещё.

Почему Екатерина II писала о том, что супруг «не имел никакого отношения к рождению сына», понятно: надо же было как-то оправдать свое воцарение. Ведь фактически она являлась самозванкой, прекрасно это понимала, и все годы своего правления эта мысль не давала ей покоя. Будучи умной, циничной, расчетливой и глубоко аморальной, «Екатерина Великая» не могла чувствовать себя спокойно, пока существовал якобы «неизвестно от кого» рожденный сын Павел. Он служил живым укором и постоянной угрозой. Слава Богу, «великая Государыня» не рискнула физически устранить его, однако мысль о лишении Павла видов на Корону занимала её многие годы. Именно из окружения Екатерины и вылетали сплетни о том, что Павел Петрович — «ущербный», «слабоумный», хотя на самом деле никаких оснований для подобных умозаключений не существовало…

После гибели Павла Петровича прошло более ста лет, и уже в XX веке случился новый и последний трагический акт: отречение от Престола, а фактически — свержение в марте 1917 года Императора Николая II. В этой финальной сцене русской монархической драмы «родовитые» и «именитые» напрямую своих рук не обагрили Царской Кровью. За них это сделали представители революционной клики. Но «диагноз негодности» Миропомазаннику был опять поставлен в салонах.

Николай II и Его Семья были объектом беспощадной клеветнической кампании, которую раздували совсем не беспощадные революционеры, а те представители высших кругов, кто носил родовые гербы, кто клялся «Именем Божием» перед Святым Евангелием хранить верность Царю до последнего земного вздоха и кто оболгал Его и предал. Вся так называемая «Распутинская история» — набор грязных и абсурдных видений «высшего общества», который стал своего рода эпикризом истории болезни русской дворянско-чиновной элиты, истоки которой восходят как раз ко времени Императора Павла. Явным признаком полной моральной деградации дворянской корпорации, этого «сословия верных слуг государя», стал тот, просто параноидальный восторг, с которым основная масса дворянства приняла весть о падении монархии. Пили шампанское, поздравляли друг друга как с великой победой…

Дворянский восторг марта 1917 года напрямую перекликался с экстатическими чувствами «образованного общества» в марте 1801 года. Однако в третий раз провернуть «чисто дворянское дельце» не удалось, В марте 1917 года был свергнут не просто Царь, а именно Последний Царь и на авансцене истории оказались народные толпы, которые никакого участия в событиях 1762 и 1801 годов не принимали. Теперь же приняли и, в силу природного инстинкта, обратили свою ненависть против «благородных», тех, кто веками в России являлся баловнем судьбы, кто не просто мирно жил, а именно процветал под сенью Монархии, но не ценил и не понимал не только значимости исторической власти, но и своей личной ответственности за нее. «Игры с Короной» завершились падением и Монарха и всех остальных слоев, звеньев и элементов исторической государственной системы.

Несмотря на общественное табу, интерес к трагической судьбе Императора Павла I среди историков и всех, кто интересовался историей Отечества, в общем-то никогда не пропадал. Еще на заре отечественной историографии, через десять лет после гибели Павла Петровича, «последний летописец» Н. М. Карамзин (1766–1826) в своем историографическом трактате «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» вынес беспощадный приговор Павлу I. По его словам, Император обладал «жалким заблуждением ума», «начал господствовать всеобщим ужасом», «казнил без вины», «награждал без заслуг», «отвратил дворян от воинской службы», «питался желчью ала», «ежедневно вымышлял способы устрашать людей», при нем «россияне боялись даже мыслить». Вылив на голову покойного еще целый ушат обличительных характеристик, Николай Михайлович далее как-то невнятно признавал, что, несмотря на всё вышесказанное, «зло вредного царствования пресечено способом вредным».

Подобные нелицеприятные оценки стали господствующими и «бесспорными» на последующие двести лет! Поразительно, но даже представители медицинской корпорации оставили свой след в «Павловедении». Существуют работы, в которых на основании анализа исторических анекдотов делаются широковещательные выводы, ставятся медицинские диагнозы! Врач-невропатолог признавал Императора «дегенератом»,[3] а психиатр — «недееспособным»[4]. Тут уж всякие комментарии излишни…

Когда рухнула Монархия, то тезис о «ненормальном царе» пришелся весьма кстати марксистско-ленинской идеологии; он позволял просто, «без затей» клеймить «проклятый царизм», не утруждая себя особо специальными скрупулезными исследованиями. Действительно; если повелитель имел расстроенный рассудок, то и политика его могла быть только соответствующей.

В «Советской исторической энциклопедии» о Пакле I говорилось, что он проводил политику «крайней реакции», отстаивал «интересы помещиков-крепостников», являлся «психически неуравновешенным» человеком, а проще говоря — «самодуром». Правда, было совершенно непонятно, почему «помещики-крепостники», если их интересы так рьяно отстаивал Самодержец, в конце концов его убили, почему потом они так открыто радовались, посылая во след убиенному свои гневные обличения.

Старый карамзинский тезис о «безумном деспоте», о «сумасшедшем тиране», преследовавшем всех и вся, «казнившем и миловавшем» только по личной прихоти, стал настолько расхожим и устоявшимся, что красуется на страницах некоторых учебников и исторических пособий до сего дня.

Правда, почему-то никто не пытался придать зловещим карамзинским моральным оценкам документальную достоверность. Списки «невинно погибших жертв» за двести лет так и не были составлены по той простой причине, что таковых не существовало в действительности. Поэтому легко врали и безоглядно клеветали, ссылаясь при этом в лучшем случае на слухи, на так называемые «свидетельства современников» из круга участников Цареубийства или их симпатизантов. Между тем смертная казнь при Павле Петровиче в России не применялась, а своим собственноручным указом от 20 апреля 1799 года он особо подчеркивал, что «запрещение смертной казни в Империи Российской существует в силе общих государственных узаконений», распространив эту норму и на западные области, вошедшие в состав России в конце XVIII веха.

Конечно, далеко не всех устраивали уничижительные и риторические пассажи, выдаваемые за документальные факты. Желание разобраться в истории с Павлом I давало о себе знать не раз. Дальше всех но пути установления фактографической истории в XIX веке пошел генерал и историк Н. К. Шильдер (1842–1902), Он написал подробную биографию Павла Петровича, первый раз опубликованную в 1899 году во Франции на французском языке под названием «История Павла I в анекдотах». В 1901 году книга увидела свет и в Петербурге, но под другим названием: «Император Павел I. Историкобиографический очерк».

Собрав огромный фактический материал, Шильдер создал до сего дня самую полную биографическую хронику Павла Петровича. В то же время в своих общих рассуждениях и моральных оценках генерал не поднялся выше общепринятого и хотя прямо не написал, что Павел — «сумасшедший», но, говоря о поступках Императора, постоянно употреблял выражение «дурные импрессии», что должно было подтверждать его неадекватность.

Симпатии автора оказывались всегда и всецело на стороне Екатерины II, которая не скрывала своей нелюбви к сыну, и это стойкое противоестественное чувство матери Шильдер все время пытался объяснить упомянутыми «дурными импрессиями» Павла. Из приводимых же в описании свидетельств этого как раз и не видно, а следует совершенно другое: мать относилась к сыну как к своему крепостному, с которым, как известно, и не надо было особо церемониться. Из всех «преступных деяний против России» Шильдер выявил четыре «непростительных» и «особо тяжких преступления», вменяемых в вину Павлу Петровичу: запрещение ношения круглых шляп, фраков, жилетов и введение неудобной военной формы. Подобного оказалось достаточно, чтобы убийцы Помазанника Божия фактически получили от автора моральную и историческую индульгенцию.

К тому же Шильдер фактически полностью обошел историю заговора и убийства Павла Петровича, что чрезвычайно снизило историческое значение его труда. Между тем к тому времени были опубликованы многие важные свидетельства и Шильдер не мог о них не знать.[5] В XX веке все умолчания рухнули, и история жизни и смерти Павла I была освещена в мельчайших подробностях, однако при всем том старый «диагноз» о «безумном тиране» фактически так и не был отменен[6].

Издавна существовала одна аналогия, уподобляющая Павла Петровича известному шекспировскому герою. В феврале 1900 года журналист, драматург и издатель столичной газеты «Новое время» A.C. Суворин (1834–1912) записал в дневнике свой разговор с дипломатом и историком графом С. С. Татищевым (1846–1906), занимавшимся исследованиями эпохи Павла Петровича. Граф высказался в беседе вполне определенно: «Павел был Гамлет отчасти, по крайней мере, положение его было гамлетовское и «Гамлет» был запрещен при Екатерине II». После подобной исторической реминисценции Суворин заключил; «В самом деле, очень похоже. Разница только в том, что у Екатерины вместо Клавдия был Орлов и другие. Мне никогда это не приходило в голову».

Но подобное «приходило в голову» ещё современникам Павла Петровича. Шильдер описал эпизод, имевший место в ноябре 1781 года, во время посещения Цесаревичем Павлом Вены. Австрийский Император (1765–1790) Иосиф II устроил пышную встречу, а в череде торжественных мероприятий был намечен при дворе спектакль «Гамлет». Далее произошло следующее: ведущий актер Брокман отказался исполнять главную роль, так как, по его словам, в «зале окажется два Гамлета». Император был благодарен актеру за мудрое предостережение и наградил его 50 дукатами. «Гамлета» Павел не увидел; так и осталось неясным, знал ли он эту трагедию Шекспира, внешняя фабула которой чрезвычайно напоминала его собственную судьбу.

Павел Петрович правил недолго, но за время его царствования случилось немало примечательного и знаменательного. Навеки русская армия обессмертила себя великими воинскими победами. Под командованием адмирала Ф. Ф. Ушакова (1744–1817) русские заняли остров Корфу. Войска же под командованием фельдмаршала А. В. Суворова (1729–1800) совершили весной 1799 года свой блистательный Итальянский поход, овладели Миланом, Турином, Римом, Неаполем, Затем был не менее легендарный Швейцарский поход, когда русские войска совершили невозможное: осенью 1799 года переправились через непреступные Альпы на Север, в долину Рейна. За эти подвиги Павел I присвоил A.B. Суворову звание генералиссимуса (1799).

Именно при Павле Петровиче появились два важнейших акта: «О Престолонаследии» и «Учреждение об Императорской Фамилии», вводившие строгий порядок наследования Престола по праву первородства в мужском колене и устанавливающие иерархию в степенях династического родства. Они просуществовали с незначительными дополнениями до самого падения Монархии в 1917 году.

Это очень важный момент в истории Самодержавия, положительное значение которого не могли не признать даже современники-недоброжелатели. «Голова его (Павла I. — А, Б.) была как бы лабиринтом, где заблудился рассудок», — писала об Императоре фрейлина Екатерины II и ее страстная обожательница графиня В. Н. Головина (1766–1821). Однако даже она признавала, что «он был единственным государем, который искренне пожелал установить законность в наследовании Трона, и он также был единственным, полагавшим, что без законности не может быть установлен порядок».[7] Нетрудно заключить, что правитель с «заблудившимся рассудком» не мог иметь ясное правосознание, а Павел Петрович именно таковым человеком и был. Его династический закон, а шире говоря — династическая конституция, — это доказал со всей определенностью.

Серия законодательных мер существенно изменила положение дел в армии. В Петербурге была основана Медико-хирургическая академия, а в армии введены штатные должности врачей. Появились воинские уставы для всех родов войск; введена дисциплинарная и уголовная ответственность офицеров за сохранение жизни и здоровья солдат; было строжайше запрещено командирам использовать солдат в качестве рабочей силы в имениях. Впервые в Российской истории (да и не только в российской) «нижние чины» (унтер-офицеры и солдаты) в армии получили законодательно оформленное право награждения орденами (Анны и Иоанна Иерусалимского). Кроме того, ограничены телесные наказания, введены отпуска для нижних чинов (28 дней в году), под страхом смерти запрещена невыдача солдатского жалованья; в каждом полку учреждены лазареты; для увечных воинов и прослуживших более 25 лет солдат установлены пенсии с предписанием содержать таких лиц в особых инвалидных гарнизонных ротах; умерших и погибших солдат требовалось хоронить с воинскими почестями.

Заботами об армии и воинстве Императора Павла Россия обязана появлением некоторых предметов воинского обихода, сохранившихся по сию пору. Б качестве зимней экипировки появились длинные суконные шинели (ранее существовали только мундиры), а для часовых — овчинные тулупы и валенки.

Впечатляющими являлись и иные законодательные меры Императора Павла I. Им создана российская орденская система, учрежден Лесной департамент, ведовавший рачительным использованием лесного хозяйства, учреждены казачьи пограничные разъезды — фактически пограничная стража, образована «Соединенная российско-американская компания» по освоению Аляски и Калифорнии, началось строительство Казанского собора в Петербурге.

Немало и других дел и начинаний связано с именем Императора Павла: от указа 20 июня 1797 года о размножении картофеля в России до установки в центре Петербурга, на Дворцовой площади, в нижнем этаже Зимнего Дворца «желтого ящика», куда каждый желающий, вне зависимости от рода и звания, мог опускать свои просьбы и жалобы. Ключ от этого заповедного ларца хранился у Императора, и он ежедневно вынимал корреспонденцию на свое имя и внимательно всё прочитывал, и часто принимал меры. Все, кто нарушал закон, порядок и правила благочиния, могли в любой момент ждать царской кары. Это была невиданная ранее форма общения Самодержца со своими подданными, мера, которая не могла не вызвать возмущение У чиновников всех, но особенно высших рангов.

При Павле Петровиче 5 апреля 1797 года был издан указ, ограничивавший барщину тремя днями и запретивший крестьянские работы на помещика в воскресные дни; была запрещена продажа крепостных одной и той же семьи порознь. Впервые Царь попытался регламентировать отношения между помещиком и крестьянином. Опять же впервые за весь имперский период крестьяне получили подобие гражданских прав: они обязаны теперь были присягать на верность Императору «как любезные подданные», чего ранее не наблюдалось.

Фактически Павел Петрович сделал важный шаг в ограничении помещичьего произвола, что неизбежно должно было привести если и не к отмене крепостного права, то к существенному его урезанию и обузданию. Кстати сказать, ограничение барщины вызвало резкий ропот среди «родовитых» и «благородных» — того самого «образованного общества», где читали сочинения Вольтера, Монтескье, Дидро и других философов-энциклопедистов, но в реальной жизни совсем не собирались расставаться с дикими формами эксплуатации своего народа, о котором всегда так много сочувственных слов произносили в салонах.

Павел Петрович, по существу, отменил «Жалованную грамоту дворянству» Екатерины И от 1785 года, которая предоставляла исключительные привилегии дворянскому сословию[8]. Грамота подтверждала свободу дворянства от обязательной службы, введенную ещё в 1762 году, свободу от государственных податей и от телесных наказаний. Устанавливалось исключительное право дворян на владение землей, крепостными и недрами. Указанные привилегии, превращали «благородное сословие» из служилой корпорации в паразитарный слой, Павел I покусился на дворянские привилегии и представители сословия вынуждены были теперь в обязательном порядке служить. Такое «ущемление прав» дворянство Самодержцу не простило. Через три недели после убийства Императора Павла, 2 апреля 1801 года, Император Александр I восстановил «Жалованную грамоту», показав этим, кому он обязан своим воцарением. Менее 1 % населения Российской Империи возвращались безбрежные имущественные и социальные права, в то время как остальная масса лишалась даже отдалённой перспективы получить хоть что-то подобное.

Известный историк В. О. Ключевский (1841–1911) в своём курсе лекций по русской истории очень удачно назвал Императора Павла «первым антидворянским царем»[9]. Профессор, в сущности, повторил лишь то, о чём представители дворянской элиты шушукались в кругу «своих» ещё при жизни Павла I, Именно там родился эпитет «мужицкий Царь», что по представлениям той среды служило знаком «недостойности».

Павел Петрович действительно ощущал себя «отцом всего народа русского» и стремился заботиться о благоустроении всех, а отнюдь не только о благоденствии дворянского сословия, о нуждах которого так горячо пеклась до него Екатерина II, а после — Александр I. Как выразился писатель А. Коцебу (1761–1819), написавший очерк об убийстве Павла Петровича, «из 36 миллионов (населения России. — А. Б.) по крайней мере 33 миллиона имели повод благословлять Императора». Думается, что показатель «недовольных» у Коцебу явно завышен.

Если говорить ясно и определенно, то не подлежит сомнению одно: убийство Павла Петровича стало делом дворянской корпорации, отождествлявшей свои узкие сословные интересы с интересами всей России. О подобном тождестве можно говорить только применительно к военным кампаниям; в повседневной же русской действительности подобную «симфонию» отыскать невозможно.

Достаточно привести только список непосредственных участников Цареубийства, чтобы понять, что в преступном акте задействованы были представители многих «славнейших родов России». Среди них значились имена: князей Белосельских, князей Волконских, князей Голицыных, князей Вяземских, князей Долгоруковых, князей Яшвиль; графов: Зубовых, Толстых, Орловых, Паниных, Паленов, баронов Розен. Это только титулованные, а без родовых титулов количество замаранных навеки дворянских фамилий в несколько раз превышало вышеуказанное число.[10]

Существовала и ещё одна, уже не внутренняя, а внешняя, сила, деятельно работавшая над низвержением Русского Царя. Имя её — Англия. Правящие круги могучей Английской Империи с тревогой и большим опасением взирали на развитие дружественных отношений между Россией и Францией, что могло привести к потере Англией её мирового господства. Английский посол в Петербурге в 1788–1800 годах сэр Чарльз Уитворт (Витворт, 1762–1825) являлся деятельным инспиратором заговора. Его интриги и общая антирусская позиция Британии в конце концов вынудили Павла Петровича в мае 1800 года изгнать «полномочного министра» Его Величества Короля (1760–1820) Георга III из России.

Однако в Петербурге остались агенты «сэра Чарльза», которым переправлялись деньги; в литературе существует даже упоминание о баснословной сумме в два миллиона.[11] Так это или нет, до конца не ясно, но в любом случае заинтересованность Англии в деле свержения Императора России не подлежит сомнению. О скрытой закулисной стороне убийства Императора высказался уже тогда первый консул Франции генерал Бонапарт, который с грустью узнал о злодеянии в Петербурге; к этому времени между Россией и Францией сложились союзнические отношения. Он прямо увидел в этом коварную руку Британии. «Англичане, — заявил Наполеон, — промахнулись по мне в Париже (имелся в виду взрыв «адской машины в Париже 24 декабря 1800 года. — А. Б.), но не промахнулись по мне в Петербурге».

Император Павел I давно должен занять достойное место на страницах истории Отечества, где его имя все ещё затушёвано и зарисовано различными бездоказательными тенденциозными измышлениями, а исторический портрет этого Самодержца необходимо воссоздать в первозданной подлинности, без всякого психопатологического или идеологического налета. Его правление, бурное и яркое, являлось важной вехой Отечественной истории, и трудно усомниться в том, что если бы не трагические события 11–12 марта 1801 года, то история России развивалась бы во многом совершенно иначе.