Павел I

Глава 5 Жить — значит служить

Павел Петрович стал Императором на сорок третьем году жизни. Он так долго этого ждал, так много пережил волнений, оскорблений и унижений, что можно только диву даваться, как он выдержал весь этот бесконечный психологический прессинг. Потом «психиатры от истории» будут бессчётное количество раз называть его «сумасшедшим», «параноиком» и даже «идиотом». Всё это — тенденциозные измышления, говорящие не о Павле I, а о тех, кто эти бредни рождал и популяризировал. Злобные мифы давно в арсенале многих сочинителей, пишущих и размышляющих на темы Русской истории. Это отдельная тема, напрямую связанная с социально-психологической патологией, имя которой — русофобия; о ней здесь размышлять не место.

Ранее уже упоминалось о том, что первые уничижительные вердикты появились в кругу тех, кто замышлял и желал убийства Императора, кто непосредственно участвовал в нём, и тех, кто этому злодеянию рукоплескал. В значительной части российского дворянства ненависть к Павлу Петровичу не знала, что называется, срока давности. В эпоху Павла дворянство, особенно его высший слой — аристократия, действительно пережила «страх и ужас», который передавался потомкам на генетическом уровне. Даже те, кто родился через многие десятилетия после гибели Императора, все ещё продолжали твердить о «тиране», о его «жестокостях» и «психической ущербности». Один показательный пример.

Правнук одного из убийц Монарха, графа Николая Александровича Зубова (1783–1805), умерший в эмиграции в Париже «доктор философии» граф Валентин Платонович Зубов (1884–1969), издал в 1963 году на немецком языке сочинение «Император Павел I: человек и судьба», переведённое на русский язык и напечатанное в Петербурге в 2007 году. Оно наполнено многими уничижительными пассажами относительно убиенного Императора и его окружения. Вот только пара примеров. «Многое говорит за то, — изрекал парижский граф, — что Павел не был сыном супруга Екатерины». Данный исходный тезис, что называется, весит в воздухе. У графа не то что «многое», но и «малое» невозможно отыскать. Автор ограничился пересказом давних салонных сплетен, утверждая — вопреки очевидному, общеизвестному и зримому, — что Пётр III и Павел I «внешне не были похожи»!

Или, скажем, вот что говорится об A.A. Аракчееве: «Только собачья преданность Павлу и Александру была единственной положительной чертой этого монстра». Монстр, и никто другой! Это типичный образчик «тонкого исторического анализа», столь характерный для отечественной историографии коммунистической поры, когда идеологический ярлык не требовал никакого документального обоснования.

В сочинении нет ни слова раскаяния или хотя бы человеческого сожаления по поводу злодеяния предков, убивших Помазанника Божия. Ведь именно его прадед нанёс смертельный удар в висок Императору пресловутой золотой табакеркой — подарком «Матушки Екатерины». Потом эта табакерка хранилась в семье Зубовых как бесценная реликвия.[82] Но обо всём этом — ни звука. Может возникнуть недоумённый вопрос: зачем надо было в Германии и во Франции тиражировать клеветы и инсинуации, которые преспокойно бытовали на просторах исторического сознания и в эпоху существования Российской Империи? Ответ напрашивается только один: родовая ненависть к Павлу Петровичу.

Обратимся к оценкам известного биографа Императора Павла генерала и историка Н. К. Шильдера, умершего в 1902 году. Предваряя рассказ о правлении Павла Петровича, биограф многозначительно заявлял: «Наступил краткий, но незабвенный по жестокости период четырехлетнего царствования Императора Павла». «Незабвенный по жестокости» — сильно сказано; это не вступительная ремарка, а скорее — мрачная эпитафия. А как же Пётр I? Он ведь тоже «незабвенный по жестокости», причём его «жестокости» во сто крат превышали всё, что происходило в России до самого падения монархии в 1917 году!

Пётр I — «великий», он «созидал Империю», «модернизировал страну». Всё это, конечно, так. Но ведь тем же самым занимался и Павел Петрович. Хотя его достижения здесь и не столь эпохальны, но ведь Пётр правил несколько десятилетий, а его правнук — чуть более четырёх лет. При Императоре Павле не существовало ничего напоминающего «массовые репрессии», при нём не было ни одной казни. Даже из числа явных недоброжелателей и врагов никто не был лишён жизни.

Да, Павел Петрович являлся импульсивной натурой, да, в его Действиях наблюдалось немало эмоционального, непродуманного, скороспелого. Помыслы же его всегда были чисты и возвышенны; он всегда оставался благородным рыцарем и был способен на великодушие, которое присуще далеко не всем, кого величают «великими». Способен был прощать других и не стеснялся просить прощения у людей, им обиженных ненароком. Он умел признавать собственные ошибки, и, исходя из этого, пересматривать скреплённые монаршей подписью решения, что характерно только для по-настоящему крупных государственных личностей.

Характерный в этом смысле случай приведён в воспоминаниях генерала H.A. Саблукова (1776–1848). Его отец, A.A. Саблуков (1749–1828), занимал пост вице-президента Мануфактур-коллегии, ведавшей делами текстильной промышленности. Павел Петрович ввел в армии мундиры синеного цвета, но, заметив разнооттеночность в расцветке мундиров, тут же повелел Мануфактур-коллегии: впредь изготовлять фабрикам сукно строго единого окраса. Президент коллегии князь Н. Б. Юсупов (1751–1831) делами ведомства не занимался, и вся ответственность пала на Саблукова. Будучи специалистом своего дела, вице-президент составил отчёт, из которого следовало, что быстро добиться единого цветного оттенка невозможно в силу технологических особенностей: при окрашивании в качестве ингредиента использовался котловой осадок, а потому было трудно сразу получить большое количество сукна единого окраса.

Государь же этого отчёта не получил, а вице-президент Военной коллегии генерал-лейтенант И. В, Ламб лишь уведомил его, что, по мнению Саблукова, распоряжение Императора «выполнить невозможно». Кара последовала незамедлительно: уволить строптивого чиновника со службы и выслать из Петербурга. Воля Императора была исполнена, хотя опальный чиновник был болен. Когда Павлу стали известны подробности всего этого дела, то он немедленно послал к Саблукову генерал-прокурора со своими извинениями, а затем ласково принял «ссыльного» в Гатчине и, как написал его сын, «моему отцу, разумеется, была возращена его прежняя должность».

Замечательно точно о личности Павла Петровича высказалась в своих «Записках» княгиня Д. Х. Ливен (1785–1857), урождённая Бенкендорф.[83] «В основе его характера лежало величие и благородство — великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большою искренностью».

Государственная деятельность Павла I, в отличие от того, что часто говорят, совсем не была бесцельной и хаотичной. Он имел ясное представление о национально-имперских задачах, главная из которых создание цельного, регулярного государства, одушевляемого Промыслом Божиим, выразителем воли Которого на земле являлся Самодержец.

Государственная система Павла I преследовала несколько социальных целей; ослабление значения дворянского сословия, ограничение его беспредельных экономических и сословных преимуществ; облегчение тягостей крестьянства, водворения в России законности и порядка на основе строгой нормативной регламентации. Ещё в молодости, штудируя сочинение Максимильена Сюлли о Генрихе IV, Павел Петрович навсегда запомнил высказанную там мысль: «Высший закон для Монарха — следование всем законам». Эту формулу Павел I воспринял как непреложную истину, сам всегда первым стараясь соблюдать писаные или неписаные нормативы, вне зависимости от того, насколько они были удобны и приемлемы для него лично. Потому он никогда бы не стал участником какого-то заговора против матери, но отнюдь не по малодушию, а от осознания того, что немыслимо нарушать канонический порядок вещей.

Сразу же по вступлении на Престол, Павел Петрович проявил невиданную ранее заботу о крестьянах, составлявших подавляющую массу населения России. Во-первых, они теперь приводились к присяге на верность. Во-вторых, уже 10 ноября 1796 года был отменён чрезвычайный рекрутский набор по 10 человек с тысячи душ, объявленный Екатериной. В-третьих, 27 ноября, «людям ищущим вольности», предоставлено право апеллировать на решения судебных инстанций. И, в-четвёртых, 10 декабря последовал Указ, отменявший разорительную для крестьян хлебную повинность, взамен которой устанавливался особый сбор по 15 копеек за четверик (четверть десятины).

Основу общественного мировоззрения Павла Петровича составлял традиционный христианско-государственный постулат: авторитарный монархизм является наилучшей формой общественной организации, так как он соединял силу закона с быстротой действия. Монарх должен не только властвовать, но и эффективно управлять, а эффективность управления определяется результативностью в достижении поставленной цели. Самодержец — центр власти, вершина власти, творец (демиург) права и его первый охранитель.

Сановники и институты государства существуют только для того, чтобы помогать Государю, их функциональные обязанности следует чётко расписать; никто и ничто не должно уклоняться от исполнения вышестоящих предписаний. Павел I смотрел на государственный аппарат именно как на аппарат по исполнению воли Монарха. При этом он считал, что необходима обратная связь: воля должна быть не только оглашена и расписана по исполнителям, но и каждый исполнитель обязан знать свою роль и докладывать о результатах.

Созданный при Императоре «Совет Его Величества» рассматривал только те вопросы, которые ставил Монарх, а Сенат потерял былое значение «коллективной говорильни»; под главенством генерал-прокурора он обсуждал и решал проблемы и вопросы, соответствующие воле Самодержца.

Вводился принцип персональной ответственности всех должностных лиц; «коллегиальность», введенная некогда Петром I и подразумевавшая, что «коллективный разум» продуктивней единоличного, отходила в прошлое. Время показало, что в такой огромной и разнообразной стране, как Россия, «коллегиальность» на деле означала безответственность, что губительно сказывалось на жизнедеятельности государства. Об этом Павлу Петровичу не надо было читать специальных донесений и научных трудов; он воочию в этом многократно убеждался за многие годы правления матери.

Авторитарность на высшем уровне подразумевала и авторитарность на нижестоящих этажах иерархической лестницы. Император был, что называется, «в пяти минутах» от учреждения министерств, но «министерства» пришли на смену «коллегиям» уже при Александре I, хотя идея эта принадлежала именно Павлу Петровичу.

Император намеревался создать и издать единый Свод законов, определявший правовые условия жизни и деятельности в Российской Империи. На смену бесконтрольной власти чиновника и управителя должен был прийти бесстрастный и безличный «закон», способный водворить право и стабильность в государстве. Эта была идея Монтескье, которую Павел Петрович усвоил ещё в молодости и потом не расставался с ней никогда. Однако, в силу ограниченности времени властвования, эта мысль, как и многие другие, не была в полной мере реализована.

Уже 16 декабря 1796 года появился Указ: «О собрании в Уложенной Комиссии и во всех архивных изданиях доныне узаконений и о составлении из оных трёх книг законов Российской Империи: Уголовных) Гражданских и Казенных дел». Предполагалось, что кодификация законодательства создаст «прямую черту закона, на которой судья утвердительно основаться должен».

Лучшей государственной организацией, самой монолитной и дееспособной представлялась армейская структура, и Павел Петрович хотел распространить эти принципы на все ступени управления, на все элементы аппарата, на всю гражданскую службу. Только таким путём можно искоренить нерадивость и коррупцию, а потому и править следует «железной рукой». Как на поле сражения нельзя допускать никаких проволочек, уклонений и затягиваний, так должно быть и во всех сферах государственного управления.

Император не терпел никаких отсрочек; его можно было убедить — он воспринимал аргументы, если они были логичными и предметными. Однако его нельзя было перехитрить умолчанием, нельзя было волю Самодержца «спустить на тормозах», похоронить в «согласованиях». Отданный приказ требовал скорого ответного доклада, рапорта об исполнении. Как написал позже князь Ф. Н. Голицын (1751–1827), «Государь был умён, с большими сведениями, не мстителен, но горяч в первом движении до исступления». Именно неисполнение, рассматриваемое как своеволие, и было главной причиной «горячности в первом движении».

В этом смысле замечательная по показательности история связана с духовным наставником ещё Цесаревича Павла Петровича Московским Митрополитом Платоном (Левшиным). Уже 7 ноября 1796 года Император отправил в Москву Платону дружественное послание: «Вам первому сим извещаю, что матери моей не стало вчера ввечеру. Приезжайте ко мне, распорядясь по епархии своей. Всегда верный Друг и благосклонный Павел».

Платон же не спешил в Петербург; дел по Московской епархии было множество, да и не хотел пастырь оказаться в гуще событий, которые до него не касаются. К тому же скоро вышел Указ о награждении лиц духовного звания светскими наградами, что просто обескуражило владыку. Когда Московский Митрополит Платон получил известие о его награждении Орденом Андрея Первозванного, тс» отправил Императору письмо, умоляя этого не делать и позволить «Умереть архиереем, а не кавалером».

Павел Петрович, ничего не забывавший, был уязвлен и оскорблён поведением Платона. Во-первых, не приехал по зову Самодержца, а, во-вторых, отказался принять Царскую милость. Всё это можно было трактовать как своеволие, столь всегда Монархом неприемлемое. 30 ноября Император отправил Платону новое послание, выдержанное в жёстких тонах.

«С удивлением вижу я отлагательство и медленность приезда Вашего в здешнюю столицу, а ещё с большим неудовольствием непристойный отзыв Ваш, в последнем ко мне письме сделанный. Признаюсь, что сколь по долгу верноподданного, столь наиболее по дружбе моей к Вам, ожидал я, что Вы волю мою исполнить поспешите; но когда усматриваю противное тому, и когда Вы, в самых первых днях царствования моего позволяете себе шаг и непристойный, и высокомерный, то я убеждаюсь стать противу Вас на другой же ноге, приличный достоинству Государя Вашего».

Размолвка с Платоном продолжалась несколько месяцев и, хотя Император был возмущен, но никаких мер против своего духовного наставника не предпринимал, хотя имел на то полное право. Когда же Павел I прибыл 15 марта 1797 года в Москву на Коронацию, то за Тверской заставой, у Петровского путевого дворца, его встречал Митрополит Платон и произнес напутственное слово. Лёд растаял. Император был восхищён, и в его душе возродились самые дружественные чувства былых времен. Платону он написал:

«Ваше преосвященство обыкновенным своим образом тронули сердце моё. Вы ему помешали было отдаться чувству его. От Вас зависит самих, приехав завтра ко мне, кончить то, чем благодарность показать Вам могу, чем пред собою и светом должен». Теперь Платон не смог уже «медлить», он посетил Императора, между ними произошла сердечная беседа, и Платон вышел из дворца «кавалером»…

Вторым ярчайшим примером, раскрывающим, с одной стороны, переменчивость настроений Императора Павла, а с другой — его отходчивость, служат отношения с выдающимся полководцем Александром Васильевичем Суворовым (1729–1800). Павел вступил на Престол тогда, когда имя Суворова уже было легендарным: его полководческое мастерство в различных военных кампаниях снискало ему немеркнущую славу. За что и удостаивался высочайших наград: «граф Рымникский», «генерал-аншеф»,[84]

Суворову с самого начала не нравились воинские порядки «прусской ориентации», которые стали вводиться в армии вскоре после воцарения Павла Петровича. Особенно ему претило новое обмундирование, и он без оглядки на последствия произнес фразу, ставшую крылатой: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец — природный русак». Естественно, нашлись наушники, выпады Суворова довели до сведения Самодержца. Реакция была гневной и быстрой: 6 февраля 1797 года вышел приказ, гласивший, что «так как войны нет и ему делать нечего», отставить Суворова от службы. Ему было предписано отправиться в свою родовую вотчину, село Кончанское Боровицкого уезда Новгородской губернии.

Прошло два года, и в начале 1799 года, когда возникла угроза вторжения французских войск в Австрию, России необходимо было вмешаться. Император вызвал Суворова, милостиво принял, попросил не обижаться на прошлое и поручил возглавить шести десятитысячный русский военный корпус в Европе против французов. Суворов был награжден орденом Иоанна Иерусалимского. Растроганный старый полководец, упав на колени, произнес; «Боже, спаси Царя!» В ответ услышал: «Да спасёт тебя Бог для спасения царей!»

Суворов получил, что называется, полный карт-бланш; в военные операции Самодержец не вмешивался, дав лишь одно напутствие: «воюй как знаешь». В письме Суворову в Вену напоминал только цели кампании: «Мы молим Господа Бога нашего, да благословит ополчение наше, даруя победы над врагами веры христианской и власти, от Всевышнего поставленной, и да прибудут воины российские словом, делом и помышлением, истинными сынами Отечества и нам верноподданными».

Под водительством Суворова Русская армия в Северной Италии добилась замечательных побед над до того «непобедимым» французским воинством. 17 апреля 1797 года одержана победа в сражении при реке Адде, после которой, через день, армия заняла Милан, а через три недели — Турин. Далее следовали блестящие успехи: 7–9 июня 1799 года при реке Требби, а 4 августа — при городе Нбви. Далее произошло невероятное событие, которое не укладывалось в головах современников и до сих пор является уникальным подвигом в истории мирового военного дела. В сентябре 1799 года, когда австрийцы за спиной русских пошли на сделку с французами, Русская армия оказалась в западне. Капитуляция представлялась неизбежной. Однако вопреки прогнозам стратегов всех стран Суворов совершил невозможное: вывел войска из Италии через Альпы, через немыслимые горные вершины и бездонные ущелья.

Суворова в России принимали как национального героя. Сам Император встречал его в Петербурге, являя небывалые знаки внимания.

Суворов получил уникальное воинское звание «генералиссимуса» и титул «светлейшего князя Италийского». Как заявлял Император в именном рескрипте, награда сия дана «За великие дела верноподданного, которыми прославляется царствование Наше».

Старый же полководец оставался самим собой. Он не умел и не хотел играть по придворным правилам; его высказывания были резкими и часто нелицеприятными. Последовала новая опала, и смерть генералиссимус князь Италийский, граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский встретил в своём имении…

Главная беда Павла Петровича состояла в том, что у него не было когорты не просто широкомыслящих людей, но именно дееспособных исполнителей, способных искренне понять, принять и претворять идеи Павловской государственной доктрины. Несколько выдающихся сановных деятелей общей безысходной картины не меняло. Придворно-чиновный контингент по преимуществу — беспринципные лакеи, лицемерные лизоблюды, низкие интриганы, но отнюдь не люди государственного склада ума. Долгое правление Екатерины II таковых наплодило во множестве.

Павел же Петрович полагал, что волей верховной власти, приказами и предписаниями можно переломить старую чиновную психологию, базовый элемент которой отражала формула: иметь максимальные права и минимальные обязанности, а лучше не иметь обязанностей вовсе. Самодержец обрушил на эту среду, пребывавшую в сладостно-беззаботной неге, шквал волевых решений.

Уже в первые месяцы нового царствования стало очевидным, что былые чиновные привычки надо менять, или покидать насиженные места. 23 декабря 1796 года появился Именной Указ Сенату, в котором строго предписывалось изменить сроки «зимних вакаций». Раньше государственные чиновники отдыхали зимой «от трудов праведных» две недели: с Рождества (25 декабря) до самого Крещения (7 января). Теперь же, как говорилось в Указе, они имели право «иметь от заседаний свободу, только в первые дни праздников 25,26 и 27 декабря»; в прочие же дни обязаны быть в присутственных местах.

«Ущемление прав» касалось всех рангов служилого люда, в том числе и чиновной элиты: сенаторов и генералитета. Указом от 26 декабря 1796 года предписывалось «Сенату Нашему, Коллегиям и другим судебным местам» в летнее время иметь в наличии на менее половины состава, чтобы обеспечивать бесперебойную работу государственного аппарата. Раньше можно было числиться на должности, а чувствовать себя рантье: получать жалованье и жить в соответствии со своим надобностями и желаниями. Теперь же время «благоденствия» ддя служилого люда миновало.

Эго касалось и генералитета. 6 января 1797 года вышел Указ, в соответствии с которым генералам запрещалось «отлучаться от своей команды без особого повеления». В качестве назидательного примера генерал-от-инфантерии князь И. П. Прозоровский был уволен со службы и отправлен «в свои деревни».

В чиновных канцеляриях воцарилась паника; раньше можно было месяцами, а то и годами тянуть; теперь требовались какие-нибудь дни, а то и часы, чтобы предстать «перед инквизицией» с отчётом. Монарх мог сам, без всякого предупреждения, рано утром прибыть в какое-нибудь присутственное место, и горе было тому и тем, которые не исполняли службу по расписанию! При Павле Петровиче все государственные учреждения, вся служебная рать находились «в полной боевой готовности» с раннего утра. Нововведения были столь обширны, разнообразны и неожиданны, что приводило порой к анекдотическим ситуациям. Об одной из них рассказал князь Ф. Н. Голицын в своих «Записках».

Законодательно-правовая деятельность Императора по формированию нормативной среды в государстве являлась беспрецедентной. Абсолютно точное количество его распорядительных актов установить невозможно: в литературе бытуют разные показатели; «более трёх тысяч», «около десяти», «более 12 тысяч». Имеются в виду распорядительные акты различного рода; манифесты, императорские указы, рескрипты (именные повеления), изустные приказы, касавшиеся всех сторон жизни Империи[87].

В 45-томном «Полном своде законов Российской Империи», изданном в 1830 году, включавшем законоположения с 1649 года по конец 1825 года, и насчитывавшем 30 600 актов, Павловские составляют два с половиной объёмных тома: 24-й, 25-й и половина 26-го.

Первый акт датируется днём восшествия на Престол — 6 ноября 1796 года, а последний днём гибели — 11 марта 1801 года. Это был Указ «О дозволении Киргизскому народу кочевать между Уралом и Волгою, и заводить по удобности в лесных местах селения».

Всего в Своде помещено 2248 документов Павловского периода. Это только те распоряжения, которые имели письменную фиксацию; приказы же, передаваемые в устной форме, нередко на бумаге не запечатлевались, а потому и не вошли в Полное собрание законов. Если принять к сведению, что Павел I царствовал 1582 дня, то при любом подсчёте нельзя не признать, что законотворческая деятельность Императора являлась необычайно интенсивной.

Вершиной законотворческой деятельности Павла Петровича стало введение династической конституции. Её олицетворяли два закона: «О престолонаследии» и «Учреждение об Императорской Фамилии», которые, по сути, являлись одним законодательным актом. Этим законам до сего дня не отводится того значения, которое они на самом деле имели: начиная с Петра I это было первое ограничение властной прерогативы Монарха в России.

В день Коронации в Успенском соборе Московского Кремля, 5 апреля 1797 года, после совершения чина Коронования, Император лично огласил в храме фамильный акт о Престолонаследии. По окончании чтения Павел 1 вошел в алтарь и положил документ на Святом престоле в специально устроенный серебряный ковчег и «повелел хранить его там на все будущие времена». В этот же день увидели свет три царских узаконения: об Императорской Фамилии, о российских орденах и Манифест о трехдневной работе крепостных крестьян и о запрещении помещикам принуждать их работать в воскресенье.

Закон Павла о Престолонаследии и «Учреждение об Императорской Фамилии» — важнейшие акты в деле правового обеспечения верховной власти. Император установил незыблемое правило, которое не могло ни при каких обстоятельствах нарушаться: наследование Трона в мужском колене по старшинству. Этим фактически восстанавливался тот древний династический принцип властипреемства Московского царства, который так безоглядно был разрушен Петром I. Но только этой реставрацией наследственного родового права дело не ограничилось.

Отныне все династические права и обязанности были строго иерархически расписаны и регламентированы. Родственники монарха обеспечивались собственным имуществом и финансовыми средствами, отдельными от государственных, делами которых управляло специальное ведомство — Главное управление уделов. Посредством «Учреждения об Императорской Фамилии» правящая династия получала правовой статус особой государственной корпорации, действующей на основе подробного и непеременяемого устава. С некоторыми непринципиальными добавлениями и уточнениями закон вторично был утвержден уже при Александре III в 1886 году, и в таком виде просуществовал до марта 1917 года.

В главных чертах «династическая конституция» выглядела следующим образом, Корона могла переходить лишь от отца к сыну, а затем к его потомству, при этом совершеннолетие тронопреемника определялось в шестнадцать лет. Закон очерчивал и права регента, которым мог быть лишь следующий по праву старшинства член династии, при котором образовывался опекунский совет (шесть особ высших классов по Табели о рангах), наделенный совещательной функцией. Корону могли воспринять и лица женского пола, но только при пресечении мужского царскородного поколения.

Устанавливались титулы членов династии, исходя из степени родственной близости с монархом: «Наследник, Цесаревич, Великий князь и Императорское Высочество» — для наследника Престола, и «Великий князь» и «Великая княгиня» с добавлением «Императорского Высочества» — для остальных потомков. Чтобы избавить Россию от возможных притязаний прочих династий, закон исключал всякие права на Престол для неправославных, как и вообще для представителей тех ветвей рода, которые могли возникнуть после брака русских Великих княжон с иностранными принцами, подробно регулируя все матримониальные дела.

Павловские акты включали несколько принципиальных законодательных положений, напрямую касавшихся отношений Даря и Православия — частично заимствованные из Духовного регламента Петра I, а частью заново сформулированные.

«Первенствующая и господствующая в Российской Империи вера есть Христианская Православная Кафолическая Восточного исповедания», «Император, Престолом Всероссийским обладающий, не может исповедовать никакой иной веры, кроме Православной», Для понимания взаимосвязи между Царем и Церковью очень важна была другая статья, появившаяся при Петре I и воспринятая последующим законодательством: «В управлении Церковном Самодержавная Власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, Ею учрежденного».

Закон определенно устанавливал два положения. Во-первых, что Царь есть верховный земной покровитель Православия, а, во-вторых, что в делах земного церковного управления ему принадлежит главенствующая роль. И все. Никакого приоритета монарха в догматических и канонических делах Церкви закон не вводил: не было этого и в повседневной практике. Компетенция Царя не распространялась на традицию Веры, всецело замыкаясь на делах земного управления. Если когда-то в своей мелочной регламентации Петр I доходил до того, что даже предписывал, в каком облачении изображать святых (Александра Невского), то при Павле Петровиче ничего подобного не наблюдалось.

«Учреждение об Императорской Фамилии» Императора Павла I стало первым в русской истории писаным нормативом, очерчивающим не только права Самодержца, но его обязанности в важнейшей сфере государственного устроения. Так как любая писаная норма в той или форме есть ограничение, то не будет преувеличением считать, что формальное ограничение земных прерогатив неограниченного Самодержца началось именно с появления «Учреждения».

В государственно-монархическую практику впервые вводился норматив, который Царь был не в силах отменить. Это положение было специально подтверждено в Манифесте о восшествии на престол Императора Николая I в декабре 1825 года, где Закон о престолонаследии прямо объявлялся стоящим выше воли Государя. «По кончине Императора, Наследник Его вступает на престол силою самого закона о наследии, присвояющаго Ему сие право». Такого в русской законодательной практике ещё не было: земной закон приобретал сакральный характер…

Говоря о правлении Павла Петровича, нельзя забывать, что пресловутая «незабвенная жестокость» касалась не поголовно всех подданных в Империи. Она распространялась главным образом на высший слой, на чиновно-родовую элиту, составлявшую микроскопическую долю процента в составе населения России. Примерно двести родов, переплетенных тесными брачно-семейными узами и поставлявших своих представителей на высшие гражданские и военные посты в Империи, в первую очередь ощущали на себе нелицеприятную волю Самодержца.

Как громом поразило дворянство «дело подпоручика Ивана Федосеева», решение по которому Императором было оглашено 31 января 1797 года. Указанный подпоручик по дороге к месту службы в Оренбурге «разглашал» в различных селениях «преступные мысли» о том, что вскоре крестьяне получат вольную от своих господ и все станут «государевыми». Выдавать личные измышления за волю Монарха считалось тягчайшим преступлением. За это Федосеев был уволен со службы, лишен чинов и дворянского достоинства.

Самым же страшным потрясением для дворянского мира оказался не сам по себе данный факт, а одно сопутствующее обстоятельство. Федосеев был подвергнут телесному наказанию — бит кнутом, хотя в Жалованной грамоте дворянству от 1785 года Екатерина II провозгласила; «Телесное наказание да не коснётся до благородного». Это положение распространялось и на те случаи, когда дворянин по суду лишался сословного звания. Павел же Петрович закономерно считал, что раз неким лицом утеряно сословное достоинство, то и привилегий он уже никаких не имеет. Это специально было подчеркнуто в Указе от 13 апреля 1797 года, в котором говорилось, «как скоро снято дворянство, то уже и привилегия до него не касается».

Применение унизительного и жестокого телесного наказания не рассматривалось как универсальная мера. 9 декабря 1796 года Император утвердил доклад Синода, в котором говорилось, что священники и дьяконы за уголовные преступления не должны подвергаться наказанию «телесно». Это объяснялось тем, что «чинимое им наказание в виду самых тех прихожан, кои получали от них спасительные Тайны, располагает народные мысли к презрению Священнического сана». На этом докладе Император наложил резолюцию: «быть по сему».

Дворянско-чиновная элита за десятилетия правления «Екатерины Великой» почти полностью утратила приверженность к службе, тягу к исполнению долга. Получив безнаказанность как «вольную» от своих прямых обязательств, «господа» из числа «светлостей», «сиятельств», «высокопревосходительств» и «высокоблагородий» или не служили вовсе, отираясь по большей части в залах и коридорах императорских резиденций, или же служили исключительно во имя личного тщеславия, карьеры, денежных субсидий. Многие аристократические недоросли записывались в гвардейские полки сразу же после рождения и к моменту совершеннолетия «выходили в большие чины», не неся никакой службы.

Да и те, которые «исправляли должность» в петербургских ведомствах, привыкли рассматривать службу как некоторое необременительное приложение к приятному каждодневному времяпрепровождению. В центральных канцеляриях редко можно было встретить высокого начальника ранее двенадцати часов дня, а с наступлением первых осенне-зимних сумерек, к трем-четырём часам пополудни, редко кто оставался на служебном месте. Мелкие чиновники корпели над бумагами от зари до зари, но начальники ведомств и их близкие подчинённые не утруждали себя служебным рвением. У них были дела поважнее государственной службы. Надо было спешить вкушать обед, отдыхать, переодеваться и готовиться к визитёрам, или самим наносить визиты, а вечерами — званые приемы, балы, театры, карты, сплетни.

Особо удачливых ждали вечера у Императрицы, где в Бриллиантовом зале Зимнего Дворца, или Концертном Зале Екатерининского Дворца в Царском Селе, или ином каком-нибудь зале происходили важные «ассамблеи»: карточные игры под звуки арфы или флейты. А затем ужины в присутствии Государыни, продолжавшиеся порой до двух-трёх часов ночи. И так почти каждый день, из года в год, десятилетиями.

Где-то там далеко-далеко от золоченых столичных залов располагалась огромная и тёмная страна, которая называлась Россией. Миллионы «грязных» и «необразованных» людей сеяли и убирали урожай, растили скот, рожали детей, гнили на шахтах и рудниках, погибали в чаду заводов и фабрик, мёрзли на постах и в холодных казармах, но «настоящая жизнь» была именно в столичных дворцовых гостиных. Здесь, и только здесь, делалась «высокая политика», здесь, и только здесь, господствовал «высокий имперский штиль», европейский изыск и настоящий «политес».

Важно было улавливать все нюансы придворных рокировок: кого Императрица пригласила в свои партнёры за карточный столик, с кем она разговаривала, на кого смотрела, кого по плечу ударила веером и, главное, — что сказала, каким тоном и о чём был разговор. Во имя интересов карьеры необходимо было обязательно знать и благорасположение очередного фаворита; к кому он подошёл, кого позвал, с кем разговаривал. Все надо было зафиксировать в мельчайших деталях, а потом обсуждать и анализовать до следующего случая.

Какие уж тут «дела департамента», «нужды ведомства», интересы страны. Об этом в высшем обществе и говорить-то было не принято. Разложение — самое точное слово, передающее состояние административно-управленческой среды в последние годы правления Екатерины. Причём разложение, граничившее с деградацией, затронуло в первую очередь высший бюрократический слой, что в свою очередь не могло не отразиться на всей системе управления.

Нетрудно понять, какие «землетрясения», «тайфуны» и «наводнения» испытал столичный бомонд с приходом к власти Павла Петровича. Екатерина II когда-то в шутку предупреждала приближенных, что если Павел станет Монархом, то «вы намучаетесь», Это замечание Императрицы стало выглядеть пророчеством уже в первые дни и недели после воцарения Павла I. Куда делись изысканные парики, расшитые камзолы, бриллиантовые пуговицы и туфли с золотыми и алмазными пряжками! Вмиг всё улетучилось без следа вместе с ночными ужинами, карточными играми до рассвета, музыкальными вечерами и дворцовыми «амурами». На смену томной неги, которая витала при Екатерине в дворцовых лабиринтах, пришла почти армейская простота. Не было больше свободного «цветения чувств», а только служба, служба и опять служба.

Это так шокировало, возмущало, потрясало; в высшем свете все четыре года правления Павла только и разговоров было о «золотом веке Екатерины», о том, как тогда «всем было хорошо», и какая тогда была приятная и радостная жизнь! А теперь что?

Подумать только, Император Всероссийский, как какая-нибудь «необразованная деревенщина», в пять часов утра (!!!) уже на ногах, уже инспектирует караулы, принимает рапорты, требует к себе должностных лиц с докладами, и это — ни свет ни заря! Все должны теперь быть на своём месте, ещё когда и солнце не встало! И доклад должен быть как военный рапорт: краткий, ясный, без всяких «лишних слов». Да сановники так и говорить-то не умели! И ничего не забывает, требует исполнения от того, кому поручил. И поди же, не угоди, тут же можешь распрощаться с должностью, потеряешь место.

Раньше-то как хорошо было: не хочешь идти на прием с докладом, перепоручи нижестоящему, или сошлись на болезнь, дома посиди. «Матушка Екатерина была «сердечная», всех прощала. Теперь же настали «ужасные», просто «каиновы времена». Император болезням на слово не верит, сам всё норовит проверить, гонцов посылает к болящим!

Замечательно эту новую атмосферу жизни петербургского служилого люда передал в своих воспоминаниях тогда прапорщик, а позже сенатор Ф. П. Лубяновсхий (1777–1869). «Мир живет примером Государя. В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях, везде в столице свечи горели с пяти часов утра; с той же поры и в вице-канцелярском доме, что был против Зимнего Дворца, все люстры и все камины пылали. Сенаторы с восьми утра сидели за красным столом. Возрождение по военной части было ещё явственней — с головы началось. Седые с георгиевскими звездами военачальники учились маршировать, равняться, салютовать…».

И ещё страшная мода быстро завелась: если Император узнает, что кто-то «берёт», даже если берёт, так пустяки, «по мелочи», жди грозы. Чуть ли не самое страшное преступление теперь. А как жить, на что жить? Доходы от имения — вещь ненадёжная. То поздний мороз урожай побьет, то мор на скотину нападёт, то ещё какая-нибудь напасть и вместо прибытка — одни убытки. Самый верный источник — казна; не убудет ведь, если «на пропитание» чего-то позаимствовать. В последние годы Екатерины II казнокрадство, или, если выражаться современным языком, коррупция достигла таких размеров, которых никогда в России не наблюдалось.

Посланник Прусского Короля в Петербурге граф Брюль через несколько месяцев после воцарения Павла доносил в Берлин, что среди офицерства зреет недовольство. «Отнимая у полковых командиров возможность грабить, — писал граф, — им не дают средства к жизни, потому что у них остаётся не более 800 рублей жалования…» Действительно, как же прожить на жалование! Надо учиться экономить, надо отказывать себе во многом; теперь и перчатки лайковые каждый день не сменишь — «нищета». Получить же «приварок» к жалованью по-тихому теперь невозможно…

А дамы? Какие ущемления начали терпеть! Раньше, бывало, на балу чуть не все «прелести» можно было всему свету показать. Некоторые до того оголялись, что чуть ли полуголыми являлись: снизу еще прикрывались, а сверху — немного редких кружев и страусиных перьев, вот и весь наряд. Екатерина не поощряла, когда девицы фривольности вытворяли, а к «зрелым дамам» была снисходительна. Некоторые из них так напомаживались и обнажались, носили такие вырезы (декольте), что чуть ли не выскакивали из платья, почти как в бане. И без стеснения демонстрировали давно увядшие прелести, что всегда служило излюбленной темой для иронических замечаний Екатерины. Она по себе знала, что никакими помадами и перьями старость не одолеешь.

Ныне же ввели в моду «русские платья», глухие, закрытые со всех сторон, даже драгоценности на них не играли, как следует. Теперь Императорский Двор, как злословили в салонах, стал походить на смесь казармы и монастыря! Как начались балы при новом царствовании, так все и оторопели. Куда ушла лёгкость, «воздушность» былого времени. Балы стали походить на вахтпарады; всё по строгому «расписанию», все подчинено церемониальной «принадлежности» и никакой «свободы». Император Павел, считавшийся одним из лучших танцоров, сам теперь не танцевал; исполнял только первый тур, и всё. Далее ходил в сопровождении дежурного флигель-адъютанта среди приглашенных, следя за порядком, и тут же реагировал, если замечал какую-нибудь неисправность в одежде кавалеров. Танцевали же вышедшие из моды гавот и менуэт, как танцы благопристойные.

У «веселящихся» ноги подкашивались, когда Император оказывался рядом; все только и мечтали, чтобы повелитель не удостоил вниманием. Порой случалось, что бальная зала превращалась в аудиенц-залу, когда Императору заблагорассудится вызвать кого-то для беседы, которая могла окончиться и отличием, награждением, а порой и публичным изгнанием не только с бала, но и с должности.

Некогда было теперь на балах посплетничать, а о «французских анекдотах», которыми ранее блистали записные острословы, даже страшно было вспоминать. Да и эти самые столичные «острословы» теперь все вмиг присмирели, онемели. Заканчивались же балы теперь тогда, когда раньше только начинались: в одиннадцать, а то и в десять часов вечера!

По словам A.C. Шишкова (1754–1841), наблюдавшего новые веяния на приёмах в Зимнем Дворце, «знаменитейшие особы, первостепенные чиновники, управляющие государственными делами, стояли, как бы лишённые уже должностей своих и званий, с поникнутою головою, неприметны в толпе народной. Люди малых чинов, о которых день тому назад никто не помышлял, никто почти не знал, — бегали, повелевали, учреждали».

При Павле Петровиче не чин, не именитое родословие начали служить мерилом заслуг и правом на должность, а — исполнительность, аккуратность, полная преданность делу. Ордена и чины, полученные в былые времена, прав на благополучное существование в настоящем и будущем не гарантировали.

Замечательно эту философию власти выразил сам Император. В ответ на замечание шведского посланника барона Стедингка, что обер-камергер Нарышкин[88] является «важным лицом», Павел Петрович изрёк: «Господин посол, знайте, в России важным лицом является только тот, с кем я говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю».

По справедливому замечанию прусского посланника графа Бркьля, «недовольство знати нельзя выразить словами. Беспрестанные нововведения, неуверенность, что можно сохранить занимаемое место на завтрашний день, доводят всех до отчаяния. Императора любят только низшие классы городского населения и крестьяне».

«Ненависть» аристократии знаток столичных салонных настроений граф Брюль уверенно констатировал уже через полгода после воцарения Павла I. К этому Бремени мало у кого оставалось сомнений, что Император не жалует дворянское сословие, что относится к нему чуть ли не враждебно. Об этом постоянно говорили в дворянской Среде, приводя различные случаи. Законотворческая практика постоянно будоражила дворянские умы.

4 мая 1797 года появился Указ «не принимать прошений, многими подписанных», т. е. отменявший право дворян обращаться с ходатайствами на Высочайшее Имя». 15 ноября 1797 года подписан Указ, запрещавший участвовать в дворянских выборах лицам, уволенным с воинской службы, а 15 января 1798 года последовал Указ, запрещавший уволенных с воинской службы дворян принимать и на гражданскую службу.

В среде «благородного сословия» распространялись панические настроения; шепотом передавали друг другу, как верное известие, что Государь намеревается низвести благородное сословие на уровень мужицкий…

Одним словом, с приходом к власти Павла I рухнул знакомый, тепло-рутинный чиновно-аристократический мир. Но люди этого мира остались, они никуда не делись; жить по-другому они не хотели, да и не умели. Они сохранили психологию, привычки, комплексы времени минувшего. Они мечтали о прошлом, грезили о реванше и, в конце концов, они добились его: в ночь на 12 марта 1801 года Император Павел был убит. Но до этого «торжества справедливости» был долгий путь приспособления, недовольства, клеветы, заговоров и животного страха. И начался этот «ужасный маршрут» для чиновно-аристократической элиты 6 ноября 1796 года.

Императору досталось тяжелое наследство. Семь войн, которые вела Россия при Екатерине — три с Польшей, две с Турцией, по одной с Персией и Швецией, — истощили финансовые ресурсы государства; государственный долг достигал астрономической суммы в 200 миллионов рублей. Административный аппарат пребывал в параличе, дела не рассматривались годами и даже десятилетиями. Только в Сенате таковых накопилось около одиннадцати тысяч!

На рубежах Империи росло напряжение; революционная чума выплескивалась за границы Франции, росла угроза престолам в близких к России государствах. Покорённая и разорённая Польша, значительная часть которой была присоединена к России, стала для Петербурга постоянной головной болью.

Начинать же Павлу Петровичу пришлось в атмосфере уныния, и начинать надо было с самого неотложного. Как только ему сообщили, что Екатерина преставилась, то сразу же был вызван Митрополит Петербургский Гавриил (Петров, 1730–1801), получивший распоряжение готовиться в церкви к принесению присяги, Мария Фёдоровна взяла на себя все обязанности, связанные с приуготовлением усопшей. В спальне была проведена уборка, тело Екатерины обмыли, переодели и положили на кровать. Затем в присутствии лиц Императорской Фамилии здесь была отслужена первая панихида, закончившаяся прощальными поцелуями с покойницей.

Потом все отправились в церковь, где генерал-прокурор граф А. Б. Самойлов зачитал Манифест — первый документ, подписанный Павлом Петровичем после восшествия на Престол. Он был составлен самим Павлом и был выдержан в соответствующих моменту тонах.

«Объявляем всем верным Нашим подданным, что по воле Всевышнего, наша Любезная Государыня, Родительница, Императрица и Самодержица Всероссийская Екатерина Вторая, по 34-х летнем Царствовании, в 6 день Ноября, к крайнему прискорбию Нашему и всего Императорского Дома Нашего, от сей временной жизни в вечную представилась. Вступая ныне на Наш Прародительский, наследственный, Императорский, Всероссийский Престол, и повелевая верным Нашим подданным учинить Нам в верности присягу, Бога Всемогущего призываем, да поможет Нам благодатию Своею Святою, бремя, от Него на Нас возложенное, подъяти на пользу Империи и ко благоденствию верноподданных Наших». Наследником Цесаревичем при присяге был объявлен Великий князь Александр Павлович.

После чтения Манифеста началась присяга и первой её принесла Мария Фёдоровна. Поцеловав Крест и Евангелие, она, как сказано было в камер-фурьерском журнале, «пришла на свое Императорское место, нежно обняв вселюбезнейшего своего супруга и Государя, облобызав его три раза, целуя в уста и очи; потом чинили оную по порядку Государь Наследнике его супругою, великий князь Константин Павлович с его супругою, Великие княжны Александра Павловна, Елена Павловна, Мария Павловна и Екатерина Павловна; от присяги к Государю Императору подходили Их Высочества с коленопреклонением и лобызали десницу вселюбезнейшего своего родителя; потом преосвященный Гавриил и всё духовенство и все предстоящие знатные особы, находившиеся в то время в церкви, чинили присягу».

Процедура завершилась около двух часов ночи, а затем Император и Императрица отправились к телу покойной Императрицы, где Митрополитом Гавриилом была отслужена панихида. На этом первая царская ночь Павла Петровича не завершилась. Перед отходом ко сну он вызвал к себе Ф. В. Ростопчина и отдал распоряжение: «Ты устал, и мне совестно; но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым[89] к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было во Дворце, а я не хочу, чтобы он забывал 28-е июня. Завтра скажи, как у вас дело сделается».

Давно известна старая истина: старость есть возмездие или воздаяние. Для графа А. Г. Орлова-Чесменского, переступившего порог шестидесятилетия, что по тем временам считалось возрастом весьма преклонным, наступило время возмездия. Принадлежа к богатейшим людям России и занимая выдающиеся посты при Екатерине II, Алексей Григорьевич воспитывал единственную дочь — графиню Анну Алексеевну (1785–1848),[90] крестницу Императрицы, ставшую в XIX веке известной благотворительницей. Граф Алексей Орлов был так обласкан властью, столько видел благодеяний от «матушки-имиератрицы», что мог рассчитывать на тихую старость. Но не довелось. Не случилось.

Наступили другие времена, и ему пришлось вспомнить, что в молодости он состоял адъютантом при Императоре Петре III, затем по приказу Екатерины его охранял и принял участие в страшном преступлении — цареубийстве, а потом написал ту самую пресловутую полуграмотную записку к повелительнице-узурпаторше, которая ранее уже воспроизводилась. Этот клочок бумаги Екатерина тщательно оберегала: она считала, что «документ» послужит ей индульгенцией от «суда потомков».

Когда уже дочти поутру 7 ноября 1796 года в огромный особняк графа на Васильевском острове нагрянули важные визитёры, требуя отворить двери от имени Государя, с Орловым случился чуть ли не столбняк. Он многие годы ненавидел Павла, изощрялся в злобных остротах на его счет и понял — теперь наступила расплата. Кандалы, казематы, пытки на дыбе, — все грядущие ужасы моментально пронеслись в сознании старого, измученного подагрой царедворца. Граф был болен с 5 ноября, у него был «жар», он не вылезал из постели. Когда же узнал, что его пришли не арестовывать, а только привести к присяге на верность Государю, то сразу же воспрял настолько, что и жар пропал. Дальнейшее описано в «Записках» Ф. В. Ростопчина.

Первоначально граф, узнав о смерти Екатерины, в полуобморочном состоянии произнес вослед умершей: «Господи! Помяни её в царствии Твоём», и залился горючими слезами. Но слезы немедленно высохли, когда визитёры поинтересовались причиной отсутствия сановника на присяге. Орлов стал уверять, что он «огорчён» тем, что Государь мог усомниться в его верности! Граф немедленно выскочил из постели и тут же, прямо в одном халате, намеревался следовать в церковь, чтобы присягать. Архаров поддержал инициативу, а Ростопчин считал, что всё можно сделать проще. Он сказал, что текст присяги при нём, и «рукоприкладства достаточно будет». Граф был неумолим и явил настойчивость и резвость не по годам.

«Нет, милостивый государь, — восклицал Орлов, — я буду и хочу присягать Государю пред образом Божиим». Снял образ со стены, держа зажженную свечу в руке, «читал твёрдым голосом присягу») по окончании, приложил к ней руку», т. е. расписался. Затем, как заметил Ростопчин, «мы оба вышли вон». И далее мемуарист присовокупил резюме: «Несмотря на трудное положение графа Орлова, я не приметил в нём ни малейшего движения трусости или подлости».

Возможно, что в тот момент граф и «не явил движения подлости», но самую главную в своей жизни он уже свершил: в молодости он уже один раз присягал «перед Лицом Божиим» на верность Государю Петру III, а потом без колебаний предал его. И от той клятвы на верность его никто не освобождал…

Тусклое петербургское осеннее утро 7 ноября 1796 года ознаменовало появление нового облика власти и невероятного изменения жизни. Уже в начале девятого утра (и это после почти бессонной ночи!) Император Павел в сопровождении небольшой свиты и Цесаревича Александра Павловича выехал из Зимнего Дворца в первую монаршую инспекционную поездку по городу. А в десять часов принял вахтпарад (развод караула) перед Зимним Дворцом; с этого момента подобное начало происходить ежедневно и стало делом незаменимым.

В первый день царствования Павла Петровича стали вырисовываться новые ориентиры и приоритеты верховной власти. Появились указы, касающиеся организации военного дела и наведения порядка в военной среде. Во-первых, Император принял на себя «звания Шефа и Полковника всех Гвардии полков». Во-вторых, вышел Указ «О запрещении Генералам носить другие мундиры, кроме того корпуса, которому принадлежат, а Офицерам другого одеяния, кроме мундиров». О шубах, муфтах и лакированных туфлях офицерам теперь нужно было забыть.

Следующий указ касался еще одной стороны, затронутой разложением. Подлинный состав частей, их штатная численность совсем не соответствовали наличному составу. Нередко выяснялось, что реально могло встать в строй не более трети от штатной численности, остальные кто где: кто только в «записи», кто в «отпуску», кто в болезни, кто ещё где-то. Получалось, что армия существовала только на бумаге. Отныне — все должны были встать в строй, а кто не в строю, должны быть исключены из штатных списков.

И ещё одна напасть, которую Павел Петрович решил истребить в самом начале правления: использование нижних чинов произвольно, по прихоти командиров. При Екатерине II солдат воспринимали как рабов. Командир мог ими бесконтрольно распоряжаться; мог отдать их по просьбе «хорошего человека» в «услужение». Нижние чины трудились в поте лица в барских имениях, и на такую дармовую силу был высокий спрос. Рекрутов, по сути дела, превращали в рабов и таковых, «растащенных», по признанию А. А. Безбородко, в 1795 году насчитывалось до 50тысяч, при том, что состав армии составлял около 400 тысяч человек!

Солдат должен обучаться военному делу, знать его, а не горбатиться на строительстве оранжереи или рытье котлована для пруда в поместье какого-нибудь важного господина. Дело это было недопустимое, а потому уже 22 ноября 1796 года появился Указ «О неупотреблении нижних воинских чинов в партикулярные (гражданские. — А. Б.) работы», категорически запрещавший подобную практику.

Павел I бесповоротно покончил с этим рабством, и эта мера немалому числу сановных особ пришлась не по душе; ведь их «обобрали», «обделили», «оскорбили». Правда, потом эти самые особы, когда составляли «каталог вин» Императора, то о вышесказанном умолчали. Все-таки неудобно было оправдывать убийство Императора «во имя России» ссылками на свои материальные убытки от потери рабского труда.

В первые же дни нового царствования начались назначения и пожалования. Люди, которым Павел доверял, которые в старые «лихие годы» не боялись выказывать ему свое расположение, или проявили себя достойно на службе в «гатчинском войске», волею Самодержца начали возноситься наверх. Адъютантами в Императорскую Свиту назначены: генерал-майор С. И. Плещеев, генерал-майор П. А. Шувалов, бригадир Ф. В. Ростопчин, полковник Г. Г. Кушелев, майор Н. О. Котлубицкий, камер-паж А. И, Нелидов, который был произведен в майоры.[91]

Одновременно граф H.A. Салтыков и князь Н. В. Репнин — пожалованы в фельдмаршалы, граф И. Г. Чернышёв получил генерал-фельдмаршала, полковники A.A. Аракчеев, Н. Х. Обольянинов, Г. Г. Кушелев стали генерал-майорами, подполковник Д. М. Кологривов — полковником. Было немало и других пожалований.

Рассматривая пожалования и назначения Императора Павла Петровича, как первого периода, так и последующих лет, нельзя установить некой строго-системной «кадровой политики». Все основывалось на личной симпатии Императора, на его восприятии людей и их поступков в том виде, как они открывались монаршему взору. Два качества — личная преданность и аккуратность в исполнении службы — являлись главк ими при назначениях и при отличиях тех или иных лиц. Собственно, так было всегда: преданность Монарху являлась важнейшим побудительным мотивом при назначениях на государственные посты и раньше.

При Императоре Павле I в эту традицию был добавлен один важный, эмоциональный, нюанс. Человек впечатлительный, романтический он, как уже упоминалось, с ранних пор был склонен «влюбляться» в людей. Это касалось как героев давних исторических эпох, так и тех, с кем ему приходилось встречаться лично. Эту черту в своё время очень точно подметил его воспитатель С. А. Порошин. Павел Петрович порой настолько очаровывался, что мысленно возносил человека на пьедестал, начинал считать его эталоном. Годы и опыт охладили юношеский пыл, но не убили склонности к восторженным увлечениям.

Постепенно восторженные эмоциональные всплески проходили, человек представал во многих своих несовершенствах, и тогда происходило свержение кумира с пьедестала. Особенно Павел Петрович был непримирим в тех случаях, когда возникало подозрение в неискренности, в двурушничестве. Бесконечные предательства породили постоянную настороженность в злокозненных намерениях. Гнев Императора вызывали и всякие самовольные действия, как и желание утаить неполадки в подведомственном учреждении. Павел Петрович не только в таких случаях прерывал личные отношения, но и лишал бывшего любимца должностного кресла.

Почти все фавориты Императора Павла Петровича первой поры потеряли расположение и подверглись различным опалам. Услужливый обер-полицмейстер генерал Н. П. Архаров в июне 1797 года был отрешен от должности и отправлен в свое тамбовское имение. Верный Аракчеев, получивший в 1799 году графский титул и ставший инспектором артиллерии, за непорядки в деятельности Арсенала был отставлен от всех должностей и сослан в имение.

Друзья юности Павла князья братья Куракины — Александр и Алексей — стали влиятельными фигурами. Первый получил должность вице-канцлера, а второй — генерал-прокурора Сената и управляющего уделов, В 1798 году оба впали в немилость и лишились постов. Фёдор Ростопчин, получивший в 1799 году графский титул, сделал стремительную карьеру: генерал Свиты, член Иностранной коллегии, действительный тайный советник, генеральный директор почт и первоприсутствующий в Иностранной коллегии (фактически — министр иностранных дел) в начале 1801 года лишается всех должностей и высылается из Петербурга. И так далее и тому подобное.

Некоторые, правда, не испытывали подобной резкой перемены симпатий. Скажем, граф Николай Салтыков, бывший гофмейстер двора Цесаревича, ставший ещё при Екатерине II управляющим Военной коллегией, т. е. военным министром, сохранил своё положение и после воцарения Павла Петровича.

Более ста лет назад историк Е. С. Шумигорский написал: «Насколько любили Павла Петровича низшие классы населения, настолько же трепетали классы высшие, дворянство и чиновничество, а между тем они-то и окружали особу Монарха, наполняя собою Двор, гвардию и столицу. Прямого противодействия Государю не могло быть, но существовало глухое недовольство правительственной системой, стремление унизить её, сделать смешной».

Особо ретивые «слуги Императора» порой творили от имени Монарха дела совершенно невообразимые, а насмешки и стрелы критики летели исключительно по адресу Императора. Один из них — Николай Петрович Архаров (1742–1814), сникавший ещё при Екатерине II негласное звание «мастера полицейского сыска». В русском языке даже долго бытовало прилагательное «архаровцы», обозначающее бесцеремонное и наглое притеснение. Когда пришел к власти Павел Петрович, то Архаров решил, что «пробил его час». Историк Е. С. Шумигорский очень точно написал об Архарове, что он, с одной стороны, был «пронырливым», но в то же время цели и намерения его являлись «загадочными».

Его деятельность «по наведению порядка» и раскрытию «заговоров якобинцев» была шумной, активной, а по сути своей — вредоносной. Она дискредитировала власть вообще, но особенно Императора, так как все несуразности осуществлялись от имени Императора. Архаров стремился «угодить» Монарху, играя на врожденном чувстве опасности перед недоброжелателями и заговорщиками, с юности присущем Павлу Петровичу.

Архаров совсем не был глупым, а потому его чрезмерное рвение невольно наводит на мысль, что он не столько «был», сколько казался преданным и верным. Являясь «вторым» генерал-губернатором Петербурга (первым числился Цесаревич Александр Павлович), он фактически шесть месяцев осуществлял власть в столице Империи от лица Монарха. И эта власть в лице Архарова и его полицмейстеров явила свой уродливый лик уже на следующий день после смерти Екатерины.

После воцарения Павел I выразил своё недовольство «якобинским духом», который царствует в столице и который нельзя было не заметить; распространение круглых шляп и фраков служило тому зримым подтверждением. Ведь эта «мода» пришла из революционной Франции, где властвовало «эгалитэ» (равенство). Отказ от мундиров, пышных головных уборов и служебных камзолов как раз и символизировал «равенство всех граждан»; этот принцип отрицал служебную и общественную субординацию. Императору такое нарочитое преклонение перед богомерзким увлечением казалось недопустимым.

И Архаров решил «навести порядок», хотя никакого письменного указа на сей счёт не последовало. Уже 7 ноября деятельные полицмейстеры начали срывать с головы прохожих круглые шляпы. В Петербурге имело место несколько подобных случаев, хотя точное число их и не известно. Столичная же молва рисовала ужасающую картину: прохожих на улицах арестовывали и чуть ли не раздевали донага только за то, что они были одеты несоответствующим образом, «Архаровцы» начали творить своё чёрное дело: первое «обвинение» Императору Павлу уже было добыто. Потом было много других мелочных придирок и полицейских «регламентаций», ставших поводами для насмешек и издевательств над Императором в аристократической среде.

Павел Петрович же о подобном безумном рвении долго не подозревал. Ему не сообщали подробностей. Одни приближенные боялись вмешиваться в отношения между Императором и его «любимцем»; другие же с наслаждением наблюдали за дискредитацией образа Монарха. Архаров был низвергнут со своего служебного пьедестала совместными усилиями Императрицы Марии Фёдоровны и «царского друга» Е. И. Нелидовой. Поводом послужила очередная «проделка» ретивого генерал-губернатора.

Когда в марте 1797 года Императорская Семья и Двор отбыли из Петербурга на Коронацию в Москву, то временно исполнять обязанности генерал-губернатора столицы было доверено генерал-поручику Ф. Ф. Бухсгевдену (1750–1811)[92]. Архаров вернулся в Петербург раньше всех и решил подготовить «подарок» Государю, приказав всем домовладельцам выкрасить заборы и ворота в цвета постовых будок: полосами чёрной, белой, оранжевой красок. Но тут не выдержала Императрица, до которой дошла весть о подобном безумном распоряжении. 20 мая 1797 года она писала Е. И. Нелидовой.

«Я узнала о новой подлости Архарова. Говорят, что он принуждает всех окрасить двери своих домов ромбами в чёрные и жёлтые цвета, и что хозяин одного из лучших домов, где двери украшены резной работой, также принуждён обезобразить их таким образом. Архаров простирает свою подлость так далеко, что приказал объявить хозяевам, которые отказываются исполнить его требование, что он пришлет к ним маляров, и что они разрисуют им двери за их счёт. Всё это падает на нашего доброго Императора, который, несомненно, и не думал отдавать подобного приказания, существующего, как я знаю, по отношению к заборам, мостам и солдатским будкам, но отнюдь не для частных домов. Архаров — негодяй».

После Коронации Павел I несколько недель совершал поездку по России и вернулся в Петербурге июне. Тут и случился акт возмездия и во здания: Павел Петрович уволил Архарова от должности и изгнал из Петербурга, а Ф. Ф. Буксгевдена наградил графским титулом.

С послекоронационной поездкой Императора по России связан один эпизод, который показал, насколько Павел Петрович был непреклонен и неумолим в тех случаях, когда речь шла о нарушении закона. Маршрут поездки охватывал обширные районы и пролегал через Смоленск, Оршу, Могилёв, Минск, Вильно, Гродно, Ковно, Митаву, Ригу и Нарву. В общем поездка прошла гладко, Император был доволен. Единственный инцидент случился во время проезда по Смоленской губернии.

Проезжая через слободу Пневу, Павел Петрович обратил внимание на вновь построенный мост и на толпу крестьян, занятых строительными работами, хотя он предписал чиновникам на местах не творить никаких работ на пути его следования, чтобы не менять исконной картины. Монарх вышел из кареты и побеседовал с крестьянами, которые открыли ему неприглядные вещи. Их помещик Храповицкий послал их на строительство моста, где они трудились три недели, денно и нощно, да и вообще их барин притесняет их, не даёт жизни.

На Павла Петровича эти рассказы подействовали угнетающе. Мало того что барин не блюдёт главную свою обязанность: печься о крестьянах, которые даны ему не для издевательств, а для управления, так ещё и волю царскую ни во что не ставит. Нарушил несколько законов, в том числе и об ограничении отработок тремя днями. Не может никто больше по своему усмотрению крестьян использовать, тем более теперь, в мае, в страдную пору, когда они должны хлебопашеством заниматься! Павел распорядился: выплатить крестьянам 2500 рублей, распустить их по домам и расследовать: кто именно приказал провести указанные работы. На этот счет смоленскому военному губернатору генералу М. М. Философову 5 мая 1797 года было послано особое предписание…

Импульсивное, эмоциональное отношение Павла I к людям вообще и к сановникам в особенности таило огромную опасность: возвысить недостойного и низвергнуть верного. В душу людскую не заглянешь. Тут одного пронзительного взгляда в глаза было недостаточно; читать по лицам, как по сокровенной книге, можно лишь тогда, когда имеешь дело с простодушными людьми, В придворном же мире всегда находились экстра-класса мастера лицемерия. Они и взгляды пронзительные выдерживали, и слова нужные произносили, а когда надо, то и молчать, как истуканы, умели. И главное — обладали способностью предвосхищать желания повелителя, чем умиротворяли его эмоциональные взрывы и порывы. В душе же оставались циничными и злокозненными.

Самая колоритная, роковая фигура в этом ряду — последнее «увлечение» Императора Павла — барон, а затем граф Пётр Алексеевич фон дер Пален (1745–1826). Он происходил из шведской дворянской семьи, осевшей в Эстляндии. С 1760 года Пален служил в конной гвардии, участвовал в русско-турецких войнах. Его заметная карьера началась при Екатерине.

С 1792 года Пален — правитель Рижского наместничества, с 1795 года — Курляндский генерал-губернатор. При Павле Петровиче в 1798 году получил генерала-от-кавалерии, а в 1799 году удостоен титула графа. В 1798 году Пален назначается Петербургским военным губернатором, т. е. становится после Императора следующей властной фигурой в пределах столицы Империи.

Ум, служебное рвение, умение попасть в ток настроениям Павла Петровича сделали из Палена одного из любимцев Императора. Это была роковая ошибка. Самодержец слишком доверял человеку, насквозь лживому и аморальному, оказавшемуся в конце концов организатором и душой заговора, закончившегося убийством Помазанника Божия. Вряд ли это безмерное и опрометчивое доверие имело бы место, если бы на стороне Палена не оказался другой выдающийся интриган — пресловутый Кутайсов, монарший крестник, его «верный Иван», Так или иначе, но факт остаётся фактом: Пален — самый страшный «кадровый провал» Императора Павла Петровича…

В конце 1796 года до роковых канунов было ещё слишком далеко. Императору Павлу приходилось решать множество текущих дел, определять позицию по стратегическим вопросам внутри и вне России. Его потом обвиняли, что он одержим был «маниакальной идеей» скорее «похоронить», «предать забвению» царствование Екатерины II. Подобной специальной сверхустановки в его деятельности обнаружить невозможно. Он хотел навести порядок в управлении, стремился подчинить жизнь в Империи регламенту, уставу, заставить всех исполнять предписания добросовестно, с полной отдачей сил. Естественно, что это противоречило всему строю управления при Екатерине II, всему духу её царствования.

Всем стало ясно, что Екатерининское время ушло безвозвратно уже через три дня после кончины Екатерины II. 9 ноября был опубликован Указ о создании «Печальной (похоронной) комиссии» для «перенесения в Соборную Петропавловскую крепость тела Государя Императора Петра Фёдоровича, и для погребения тела Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны». Сановно-аристократический Петербург был потрясён: мало того что из небытия выплыла личность убиенного Петра III, «давно сгнившего в гробу», о котором уже мало кто и помнил. Так и имя «матушки-императрицы», «благодетельницы» было поставлено на второе место, как какое-то «приложение»!

Павел же Петрович обладал отличной памятью и точно знал, что достойно перезахоронить отца его долг не только перед памятью умершего, но и перед Богом! Потому он ни минуты не колебался; он давно надеялся непременно осуществить подобное, если Провидению будет угодно наделить его властью. Теперь и настало такое время…

Верная «до гроба» умершей Императрице графиня В. Н. Головина в своих «Записках», вынужденная признать великодушие Императора Павла, категорически не приняла, как и почти весь столичный бомонд, всего похоронного церемониала.

«Вступая на Престол, — писала графиня, — Император Павел совершил много справедливых и милостивых поступков. Казалось, что он не желал ничего дурного, кроме счастья своего государства;… старался уничтожить злоупотребления, допущенные в последние годы царствования Екатерины. Он проявил благородные и великодушные чувства, но он разрушил (Ш — А. Б.) всё это, пытаясь бросить тень на добрую память Императрицы. Своей матери. Первым делом он приказал совершить заупокойную службу в Александро-Невском монастыре, близь могилы своего отца, присутствовал на ней со всей семьей и Двором и пожелал, чтобы в его присутствии открыли гроб; там оказался только прах от костей (?! — А. Б.), которым он и приказал воздать поклонение. Затем он распорядился устроить великолепные похороны Петру III со всеми церковными и военными церемониями, перенёс гроб во Дворец, следовал за шествием пешком и приказал участвовать в церемонии Алексею Орлову».

Погребение Петра III и Екатерины II состоялось в Петропавловском соборе 18 декабря 1796 года. Смерть соединила супругов; их бренные останки до сего дня покоятся рядом, перед правым клиросом собора…

Одной из первых и важнейших мер Павла Петровича стало полное прощение всех польских участников войны 1794–1795 годов. Он был всегда против присоединения польских территорий к России, видя в том не просто бессмыслицу, но — национальную беду. Переиграть назад историю было уже нельзя; восточные районы некогда независимой Польши теперь — часть Империи, факт, признанный международным правом. Потому Император сделал то, что мог сделать: явил акт великодушия к поверженному врагу. Некоторые в том увидели лишь желание «перечеркнуть правление Екатерины II». На самом деле это была попытка милосердием заживить старые раны. Польские участники борьбы с Россией были прощены. Вот что по этому поводу написал «записной польский патриот» князь Адам Чарторыйский.

«Павел I отправился освобождать Костюшко[93] и его товарищей по заключению. Император особенно милостиво отнесся к польскому патриоту и сказал ему, что будь он, Павел, на Престоле, то никогда бы не дал согласия на раздел Польши; что он считал этот акт несправедливым, но теперь, раз он уже совершился и имеет международное значение, он принужден считаться с существующим фактом». Случилось это событие 16 ноября, через десять дней после воцарения.

Только милостивыми словами дело не ограничилось. Все польские арестанты получили свободу. Император лишь просил, чтобы они дали слово не воевать больше с Россией. Слово они это дали, но вырвавшись на свободу, не чувствовали себя связанными моральными обязательствами. Тот же Костюшко, когда Павлу стало известно, что он намеревается уехать в Америку, получил от Императора огромную сумму денег — 60 тысяч рублей, карету, и роскошную соболью шубу. Эти щедрые подарки, как элегически заметил Чарторыйский, он «вынужден был принять», но они его «угнетали». Оказавшись же в Северной Америке, Костюшко прислал Императору грубое письмо, уведомляя, что «возвращает» подаренные деньги.

Были амнистированы и русские подданные, находившиеся в заточении по воле Екатерины II. Самыми известными среди них были: А. Н. Радищев (1749–1802) и Н,И. Новиков (1744–1818). Первый был сослан в 1790 году в далекий Илимск за свою книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», а второй — осужден в 1792 году на заточение в Шлиссельбургскую крепость за издание литературы «масонского направления».

Были освобождены и другие лица, в том числе и И. В. Лопухин (1756–1816) — известный масон, член масонского «Дружеского общества» и, как «сообщник» Новикова, арестованный и высланный из столицы в 1792 году. 4 декабря Лопухин был принят Императором, и об этой встрече Лопухин написал, что Император «имел такой дар приласкать, что ни с кем всю мою жизнь не был я так свободен при первом свидании, как с сим грозным Императором». Опальный масон был сделан адъютантом Императора, но вскоре он перессорился со всем окружением Павла Петровича, который, сделав его сенатором, исключил из круга близкого общения.

В числе прочих помилованных был выпущен из Петропавловской крепости и известный монах-прорицатель Авель (Васильев, 1755–1841). Крестьянин Тульской губернии, он обладал чудозримым даром; все его мысли и чувства с детства были устремлены на божественное исудьбы Божии. Странствовал по России, потом принял послушание в Валаамском монастыре, затем подвизался в других обителях. Когда пребывал в Николо-Бабаеве ком монастыре Костромской епархии, то написал книгу, в которой предсказал год и день кончины Екатерины II. По тем временам это было неслыханное «надругательство», о котором стало известно в Петербурге и дошло до самой Императрицы. Авеля в кандалах препроводили в столицу; здесь он был заключён в тюрьму, где просидел более года. Павел Петрович освободил Авеля и имел с ним беседу, которая воспроизводится в нескольких редакциях, весьма разнящихся друг от друга.

Затем Авель нашел приют в келье Александро-Невской лавры, куда к нему начали стекаться богомольцы всех званий и чинов. Не обретя желанного уединения, Авель отбыл обратно на Валаам, там написал новую книгу, предсказал насильственную смерть Императору Павлу. В кратком изложении пророчество, обращенное к Императору, звучало следующим образом: «Царства твоего будет все равно, что ничего: ни ты не будешь рад, ни тебе рады не будут, и помрешь ты не своей смертью».[94] За год до убийства Императора пророчествующий монах был снова доставлен в Петербург и заточён в Петропавловскую крепость…

Несмотря на многообразные ритуальные, церемониальные и прочие обязанности, законотворческая деятельность Императора не прерывалась ни на один день. Причём особое внимание было уделено тому, чтобы все распоряжения, не только письменные, но и устные, считались законодательными нормами, подлежащими обязательному исполнению. По этому поводу 13 ноября появился Указ, гласивший: «Государь Император указать соизволил, чтобы отдаваемые в Высочайшем Его присутствии приказы при пароле (на вахтпарадах, при разводе караулов. — А. Б.) как о производствах, так и о прочем, считались Именными указами».

Павловская распорядительная машина работала без устали; новые нормы и положения касались порой, как казалось, мельчайших деталей быта вообще и офицерского в особенности. Например, 13 ноября появился именной Указ, предписывавший не носить «перьев никому, кроме генералов, командующих гусарскими войсками».

Или, скажем, указ от 20 ноября, повелевавший именовать Летний Дворец, где когда-то родился Павел Петрович, Михайловским, Однако это решение не являлось законотворческой «мелочью». Здесь заключена мистическая история, напрямую связанная с судьбой Павла Петровича. После воцарения Императора солдату, стоявшему на посту в Летнем Дворце, явился вождь небесного воинства в борьбе с темными силами — Архангел Михаил и повелел построить на этом месте храм. Произошло то событие 8 ноября, в день празднования Архангела. Солдат был потрясен, рассказал сослуживцам, затем командиру и далее весть дошла до Самодержца. Будучи необычайно чутким ко всяким знамениям, Император лично допросил солдата и удостоверился в подлинности происшедшего. После этого и последовал упомянутый Указ. Однако переименованием Дворца дело не ограничилось.

Император распоряд ился на месте старого начать проектирование нового дворца, который должен был получить название Михайловского, с обязательным устроением в нём большой дворцовой церкви. Он должен был стать главной Императорской резиденцией взамен Зимнего Дворца. Закладной мраморный камень в основание нового сооружения был положен Императором 26 февраля 1797 года, а надпись на нём гласила: «В лето от Рождества Христова 1797 года, месяца февраля в 26-й день, в начале царствования Государя Императора всея Руси Самодержца Павла Первого, положено основание сему зданию Михайловского замка его Императорским Величеством и супругою его Государыней Императрицей Марией Фёдоровной».

Переезд Императорской Фамилии в здание Михайловского замка состоялся в начале 1801 года. Существует предание, что именно тогда Павел Петрович произнёс вещие слова; «На этом месте я родился, здесь хочу и умереть». Это пожелание Императора трагически исполнилось; именно в Михайловском замке ему пришлось встретить свою смерть…

В ряду законодательных мер Павла Петровича начального периода царствования преобладали значимые распоряжения. 16 ноября вышел Указ о всеобщей амнистии всем нижним чинам, находившимся под судом или под следствием, а 19 ноября появился Указ, восстанавливающий главные центральные органы управления народным хозяйством: Бергколлегию, Мануфактур-коллегию и Коммерц-коллегию.

Коллегии, как центральные учреждения, ведавшие различными отраслями государственного управления, появились при Петре I. Первая — Коммерц-коллегия возникла в 1715 году. Коллегии возглавлялись президентами. Они имели свой штат, бюджет и подчинялись Императору и Сенату. В связи с губернской реформой 1775 года некоторые коллегии были упразднены и их функции перешли к местным губернским учреждениям. Это лишало данные органы значения общегосударственных и привело к измельчанию и раздроблению их задач и функций. Павел Петрович, отстаивавший строго вертикально-иерархическую систему управления, восстановил бывшие центральные органы. Об этом со всей определённостью говорилось в законе.

«С вступлением Нашим на Прародительский наследственный Престол Всероссийской Империи, восприняли Мы на Себя Священнейший долг пещись о благе Наших верных подданных. В сем уважении взирая ва обширную связь существующего ньше правления, усматриваемым на первый случай крайнюю неудобность на раздроблении важных отделений Государственной экономии, каковы суть произведения горные, мануфактурные и коммерция, на сколько частей разных, сколько находится губерний».

Как уже упоминалось, основой Павловской системы власти, центральным пунктом его управленческой философии была идея исполнения и послушания. Она сквозит во многих распоряжениях всех лет правления Павла Петровича, и решения, из неё вытекающие, распространялись на все слои и группы населения. Как только возникала некая общественная коллизия, так тут же появлялся Указ или Манифест с разъяснением. Так произошло с известным решениям Павла о приведении к присяге на верность крестьянского сословия.

Крестьяне, присягая на верность Императору, невольно начинали смотреть на Монарха как на своего повелителя. Большинство крестьянства той поры принадлежало помещикам (более половины всего числа), а остальные считались казенными, т. е. государственными. Теперь же ите и другие как бы по факту уравнивались в своей юридической принадлежности. Неизбежно пошли разговоры о том, что мы «не за помещиком», теперь «мы Государевы». Эти настроения рождали предположения о скорой отмене крепостной зависимости вообще. В некоторых местах дело дошло до открытого крестьянского «возмущения» и Павел I немедленно отреагировал. 29 января 1797 года появился Высочайший Манифест «О должном послушании крестьян своим помещикам во всех повинностях, и об обязательности в отношении сего губернских начальств и приходских священников».

Уместно подчеркнуть, что многие основные законодательные акты Павловского царствования составлялись самим Монархом; в тех же случаях, когда они исходил от должностных лиц или структур, то все они, прежде чем получить одобрение, внимательнейшим образом, что называется, до последней запятой им прочитывались. Павел I не признавал в государственном управлении «мелочей»; всё здесь представлялось значимым. Потому юридические акты Павловского царствования напрямую отражали мировоззрение Самодержца. Манифесты же, как форма всенародного объявления монаршей воли, составлялись самим повелителем России.

В этом документе, который надлежало зачитывать во всех церквах по всей России, нет резких обличений и грозных предупреждений. Как было сказано, «мы предварительно всяким усиленным мерам по укрощению буйства подобного, влекущим обыкновенно за собой самые бедственные и разорительные для непокорных последствия, (намерены) употребить средства кроткие и человеколюбивые». В Манифесте разъяснялась незыблемость существующих общественных отношений и осуждалось то, что некоторые «выходят из должного им послушания, возмечтав, будто бы они имеют учиниться свободными».

Царь как бы обращался с пастырским увещеванием к подопечным, напоминая исходный христианский канон о послушании. «Взываем всех, и каждого, да обратятся к законам и власти повиновению, ведая, что закон Божий поучает повиноваться властям предержащим, из коих нет ни единой, которая не от Бога поставлена была». Ответственность за сохранение порядка и стабильности в Империи возлагалась не только на административные власти, обязанные возмутителей спокойствия «подвергать законному осуждению и наказанию», но и на священнослужителей. Им предписывалось утверждать в народе «благонравие», «послушание» и напоминалось, «что небрежение их о словесном стаде, им вверенном, как в мире сём взыщется начальством их, так и в будущем веке должны будут дать ответ перед Страшным Судом».

Особое место в ряду Павловских актов имело введение в действие воинских уставов: двух о конной и одного — о пехотной службе; распоряжение о том последовало 29 ноября 1796 года. Впервые был утвержден универсальный стандарт воинской службы, охватывающий всю совокупность военной организации. Павел Петрович многие годы трудился над созданием таких уставов, совершенствуя отдельные положения за годы создания и выпестовывания своего «гатчинского войска».

Отныне законодательно утверждалась структура подразделений, их штатная численность, соотношение должностных чинов и подразделений отдельных воинских частей. Служебные обязанности всех и каждого были детально расписаны, причём эта детализация касалась всех фаз и форм службы, начиная с самых ранних. В Уставе о полевой пехотной службе отдельно и подробно говорилось о подготовке рекрутов. Только несколько выписок.

«Рекрута заставлять маршировать без ружья до тех пор, пока не получит настоящую позитуру солдатскую; учить его как держать голову; сказать ему, чтоб голову не опущал, вниз не глядел, а будучи под ружьём, подняв голову прямо, глядеть направо, и маршировал глядя на ту особу, мимо которой марширует».

«Маршировать вытянувши колено, носки вон, ногу опускать не иа каблук, не загибая оной, а на носок, корпус держать прямо, а не назад, и не высовывая брюха, но вытянув грудь и спину; и если рекрут ие так, как выше предписано, стоит под ружьем, то такого поправлять, показав ему неудобство»…

Может показаться странным, что Император занимался подобной «ерундой», но ещё более странно то, что ранее ничего подобного в армии не существовало, а ведь дееспособность армии начинается с подготовки каждого солдата, его умений и навыков. Подобными «мелкими» вопросами ни Екатерина II, ни её окружение себя не утруждали. Некогда было. Каждый командир руководствовался своим «разумением»; готовил и обучал солдат, кто во что горазд. Потому торжественным маршем только и могли пройти некоторые гвардейские полки. Остальные же и собрать полностью нельзя было, и страшно было показать публике: какая-то базарная ватага, а не слаженный военный организм. Именно при Павле Петровиче армия и по содержанию, и по форме стала походить на армию.

Так как Русская армия комплектовалась только из православных, преимущественно Из великороссов и малороссов, то особо в уставе говорилось об исполнении православного обряда. Отдельный раздел назывался: «О отправлении службы Божией». Он включал четыре пространные статьи, чрезвычайно показательные в том смысле, что отражают заботу Императора о духовном развитии подопечного народа.

«Каждый день, — предписывал Павел, — если армия на месте будет стоять, пета будет обедня тотчас после развода. Церкви же стоять позади штабных палаток, перед унтер-офицерскими,. Всякий день в 5 часов петь вечерню, а вместе с утреннюю зорёю — заутреню… Людей водить к обедне, по крайней мере, дважды в неделю, по воскресеньям и средам, а когда праздники случатся, то и чаще; к вечерне же и заутрене тех, которым служба помешает обедню в тот же день слушать, располагая таким образом, чтоб каждый человек побывал на одной из трёх служб в назначенный день».

Раздел заканчивался категорическим требованием: «Смотреть накрепко, чтобы как офицеры, так и унтер-офицеры и рядовые побывали каждый год на Исповеди и у Причастия».

Павел Петрович был чрезвычайно религиозным; он молился, постился, исповедовался и причащался, как подобает любому православному. Но его ответственность была куда значимее, чем ответственность обычного прихожанина. Он должен был быть образцом для подчиненных, но в его соблюдении обряда не было ничего показного, «служебного». Он верил в Бога, потому что не мог не верить, потому что без Бога нет ни подлинного смысла жизни, ни настоящего пути.

Каждый день он начинал с ранней молитвы и, стоявшие на карауле у дверей царской опочивальни, постоянно слышали его вздохи и восклицания. Он постоянно читал Писание, знал многие места, притчи и пророчества наизусть и этим разительно отличался от своего старшего сына Александра, который многие годы демонстрировал полный религиозный индифферентизм. Первый раз Новый Завет Александр I прочитал только в 1812 году, в возрасте тридцати пяти лет, а до этого ему «хватало знаний», полученных на уроках Закона Божьего и на службах. Так, в «свободном духе» воспитывался он, будущий Православный Царь, под крылом «опекунши-благодетельницы» Екатерины II…

Полноту религиозного сознания Императора отражает собственноручно составленный Манифест от 18 декабря 1796 года о Коронации. Прошло полтора месяца после восшествия на Престол, и Павел Петрович, стремясь не повторить ошибку отца, объявляет о намерении в апреле следующего года принять святое Царское миропомазание. Вот полный текст Манифеста.

«Объявляем Нашим верным подданным духовного, военного, гражданского и прочих чинов. По вступлении Нашем на Прародительский Наш Императорский Престол, Мы первым долгом почитаем принесть жертву благодарения Вседержителю, владеющему царствами человеческими, и последуя с достодолжным благоговением примерам древних Царей Израильских, потом Православных Греческих Императоров, также благочестивых Предков Наших Самодержцев Всероссийских и других Христианских Государей, восприять залог благодати Господней, возложением на себя Короны и Священнейшим Миропомазанием, предлагая, по образцу тех же Греческих Православных и других Христианских владетелей, удостоить Коронования и Нашу Любезнейшую Супругу Императрицу Марию Фёдоровну, что с Божией помощью в первопрестольном Нашем граде Москве в апреле наступающего 1797 года совершиться имеет. Возвещаем о сем верным Нашим подданным, отечески их приглашая, да соединят с Нами усердные и горячие мольбы к Начальнику и Подателю ясех благ и ниспослании Нам сил ко прехождению верховного Ему служения, на Нас возложенного, во славу имени Его пресвятого, во утверждение всеобщего покоя и в распространение благоденствия Империи Нашей».

Все исходные ориентиры, контуры и смыслы Царского служения обозначены в Манифесте, Исходный тезис — преемственность благодатной властной прерогативы, дарованной людям на земле Всевышним. От ветхозаветных Царей Израильских, через Константинопольских (Цареградских) Императоров к русским Самодержцам, воспринявшим царское служение как бесценный сакральный дар, ставший для носителя земным послушанием.

Верующему при миропомазании святым миро передаются дары Святого Духа, укрепляющие в жизни духовной, — это особая благодать, которой прочие смертные лишены. По словам Митрополита Петербургского Иоанна (Снычева), «над каждым верующим это таинство совершается лишь единожды — при крещении. Начиная с Иоанна IV (Грозного), Русский Царь был единственным человеком на земле, над кем Святая Церковь совершала это таинство дважды — свидетельствуя о благодатном даровании ему способностей, необходимых для нелегкого царского служения».[95]

Известный богослов и деятель Русской Православной Церкви за границей, архиепископ Серафим (Соболев)[96] написал: «Таинство святого миропомазания делает личность Царя священной, сообщает благодать Святого Духа для несения подвига царствования, возвышает его авторитет в глазах всего народа, как нации, возводит Царя на степень верховного покровителя Православной Церкви в защите от еретиков и всех ее врагов, почему святой Иоанн Златоуст и учил, что Царская Власть, разумеется христианская, есть начало, которое удерживает пришествие антихриста»¹.

Именно так и воспринимал свою земную миссию Павел I. Первым Царём в Русской истории стал в 1547 году Иоанн IV Васильевич (Грозный). 16 января 1547 года в Успенском соборе Московского Кремля Великий князь Московский Иоанн IV, по «древнему цареградскому чиноположению», был венчан на Царство. Павел же Петрович оказался первым миропомазанным монархом, убиенным своими подданными. Вторым стал в 1881 году его внук Александр II, убитый бомбой террориста. Третий миропомазанный Самодержец — Император Николай II — был умерщвлён вместе с Семьей революционерами-изуверами в июле 1918 года. С того момента распалась связь времен, история обвалилась, дар Всевышнего — Царство — был отринут, а потому и народ начал испытывать немыслимые мучения, как в свое время то случилось и с евреями, и с греками…

Коронация Павла I по сравнению с процедурой при Екатерине II потребовала меньших расходов: на сей счет было отдано специальное распоряжение о «возможной бережливости» государственных средств. Государь и Государыня прибыли в окрестности Москвы 17 марта 1797 года и разместились за Тверской заставой, в путевом Петровском дворце. Торжественный въезд в Москву происходил в Вербное воскресенье, 28 марта. Павел ехал верхом, а Императрица следовала в карете. На всем пути следования шпалерами стояли войска, а многие тысячи зрителей, для которых были построены специальные крытые галереи, созерцали торжественную процессию. У Иверской часовни Павел и Мария слушали стихи, написанные по сему случаю семинаристами, а затем проследовали в Кремлёвские соборы, где помолились и приложились к образам. Затем они отбыли в Немецкую слободу, где и разместились в огромном дворце графа АЛ. Безбородко, специально по этому случаю перестроенного.

В Великую субботу, накануне Коронования, Император и Императрица переехали в Кремль. В Светлое Христово Воскресенье, 5 апреля 1797 года, в Успенском соборе Кремля состоялась Коронация. Павел Петрович был первым из русских царей и императоров, который короновался вместе с супругой. Участница церемонии графиня В. Н. Головина вспоминала:

Затем состоялся парадный обед в царских палатах, а вечером в городе был устроен фейерверк, и в тот же день щедро раздавалась милостыня. Тем днем состоялись и обильные царские пожертвования монархическому истеблишменту. В общей сложности 600 лиц получили ордена и медали, а 109 лицам были пожалованы имения и 82 000 крепостных. В таком размере царская щедрость никогда более не проявлялась.

Крупнейшие пожалования получили в первую очередь не «гатчинские любимцы», а известные сановники и военачальники времён Екатерининского царствования. Князь Н. В. Репнин получил 6000 душ, граф Н. В. Салтыков — крест и звезду Святого Апостола Андрея Первозванного, «алмазами украшенные»; то же самое — граф и канцлер И. А. Остерман. Генерал-от-кавалерии граф А. В. Мусин-Пушкин получил генерал-фельдмаршала и 4000 душ, генерал-от-инфантерии М. Ф. Каменский — генерал-фельдмаршала и графское достоинство, обер-егермейстер князь Д,А. Голицын — 2000 душ, адмирал И. А. Голенищев-Кутузов — 1300 душ, генерал-от-инфантерии М. В. Каховский — графское достоинство и 2000 душ, генерал-от-инфантерии И. В. Гудович — графское достоинство, граф П. В. Завадовский — Орден Андрея Первозванного, генерал-аншеф В. Х. Дерфельден — орден Андрея Первозванного и т. д.

Среди этого круга награжденных находилась одна известная «статс-дама» — Ш. К. Ливен (1743–1828), состоявшая по распоряжению Екатерины II ранее «при детях Павла Петровича» и получившая в подарок от Павла Петровича 1500 душ. Она, в силу своей преданности, пользовалась исключительным расположением всех монархов, начиная с Екатерины II, наградившей её званием статс-дамы. и орденом Святой Екатерины.[97] Павел в 1799 году возвел её «с потомством» в графское достоинство, Александр I пожаловал ей свой усыпанный бриллиантами портрет, а Николай I в 1826 году пожаловал ей и её потомству княжеское достоинство…

Не были забыты и «новые люди», приближенные Павлом после воцарения. Генералу-от-инфантерии Н. П. Архарову было пожаловано 2000 душ, генерал-майору А. А. Аракчееву — орден Александра Невского и баронский титул, генерал-майору М. Н. Донаурову — орден Александра Невского и 30 000 рублей, генерал-майору Г. Г. Кушелеву —15 000 десятин земли и 30 000 рублей, генерал-майору С. И. Плещееву — орден Александра Невского и 30 000 рублей, генерал-майору П. Х. Обольянинову — орден Александра Невского, генерал-лейтенанту И. В. Ламбу — орден Анны и 750 душ.

Щедрые пожалования адресовались известным «друзьям Гатчины — братьям Александру и Алексею Куракиным, получившим по ордену Андрея Первозванного. В совместное владение князьям была передана обширная вотчина умершего фаворита Екатерины графа А. Д. Ланского (1754–1784) в Псковской губернии и 20 000 тысяч десятин в Тамбовской губернии. Кроме того, Александр Куракин получил 2863 души в Псковской губернии, а Алексей Куракин 1437 душ в Петербургской губернии.

Самое же грандиозное пожалование предназначалось графу АЛ. Безбородко, которого Павел I высоко ценил и за то, что в старые времена он никогда не позволял «непочтительности» по отношению к нему, и за то, что в часы агонии Екатерины он открыл ему секретные намерения Императрицы, запечатленные на бумаге, уничтожение которых позволило без всяких общественных потрясений занять Трон. Безбородко получил орден Андрея Первозванного, княжеское достоинство, поместье в Орловской губернии, 30 000 тысяч десятин в Воронежской губернии и более десяти тысяч крепостных.

Коронационные торжества в Москве продолжались неделю; каждый день приемы, поздравления от всех депутаций, трапезы, представления театральных трупп. На этом «празднике жизни» многие недавние «этуали» Екатерининских времён чувствовали себя неуютно; они изнемогали «от скуки», их угнетала продолжительность и «бесцельность» церемоний. Лучше всех настроения этих недовольных передала графиня В. Н. Головина. Хотя свои «Записки» она писала через многие годы после тех событий, но «жар ненависти» в душе всё еще не остыл. Об исторической торжественности момента Коронации, о глубоком сакральном смысле всего происходившего, — это же было великое мистическое таинство венчания Царя и России, которое в любой христианской душе должно было вызывать восхищение и умиление, о том графиня не проронила ни звука.

Она была уверена, что «наступило время террора», правда, так и осталось неясным, что графиня имела в виду. Увольнение нескольких десятков лиц? А, может быть, свою придворную невостребованность? Она теперь не была желанной при Дворе и, хотя носила звание фрейлины, но в близкое царское окружение уже не допускалась. Конечно, это был «террор», и на этот «вызов» она ответила истинным «благородством» светской дамы: она начала инсинуировать по адресу Царской четы.

В этом промысле она не была одинока; кругом достаточно было и Других «обиженных». Говоря о Коронации, графиня заявляла: «Никогда так не смеялись, никогда так удачно не подмечали смешные стороны, преувеличивая их». Но при этом надо быть всё время настороже: не дай Бог, узнает Монарх, заметит, сразу же и вылететь можно не только из дворцовых апартаментов, а то и вообще из Петербурга. Острили и насмехались над происходившим только тогда, «когда находились вдали от Их Императорских Величеств».

Особо желанной «мишенью» являлась Императрица. Головина и её знакомые ещё с подачи Екатерины II приняли как безусловный постулат утверждение, что «Мария Фёдоровна глупа». Потому всё, что делала Императрица, рассматривалось через подобные кривые очки. Всё ей вменялось в вину, а когда фактов не было, то их сочиняли. Только один эпизод, красноречиво обнажающий придворную фабрику сплетен.

Когда начались представления депутаций с поздравлениями, то якобы «Императору казалось, что приходило слишком мало народу. Императрица Мария Фёдоровна постоянно повторяла, что она слышала от Императрицы Екатерины, будто во время её Коронации толпа, целовавшая руку, была так велика, что рука у неё распухла, и жаловалась, что у неё рука не распухает. Обер-церемониймейстер Валуев, чтобы доставить удовольствие Их Величествам, заставлял по несколько раз появляться одних и тех же лиц под разными наименованиями и в разных должностях. Если случалось, что какое-нибудь лицо занимало не одну должность, то Валуев заставлял появляться его в один и тот же день то как сенатора, то как депутата от дворянства, то как члена суда».

Головина не раскрыла, кому Мария Фёдоровна говорила нечто подобное и каким тоном; если эта фраза и звучала, то, возможно, она носила шутливый характер. Ясно одно: Головиной Императрица ничего в этой связи не говорила. Здесь важно другое. Император Павел обладал прекрасной памятью, и ухищрения, вроде вышеприведённого, он не мог не заметить. Валуев,[98] даже если очень хотел угодить, никогда не пошёл бы на подобный подлог. Что же касается депутаций, то ничего необычного в том не было. Лицо, занимающее различные должности, имело право и обязано было являться в депутациях от разных ведомств. Ничего предосудительно в том не было; так было раньше, так происходило и в 1797 году.

С Коронацией Павла Петровича связана одна историческая коллизия, которая вызывала толки и тогда, и потом.

В Законе о престолонаследии было сказано, что Императоры в России являются «главою Церкви». Это была традиция, восходящая ещё к Петру I, но юридически она была зафиксирована именно при Павле I. Собственно, специально данное положение не оговаривалось, фраза шла в контексте рассуждений о невозможности быть тронопреемником в России представителю того поколения, которое «царствует уже на каком другом престоле». Формулировка звучала следующим образом: «если отрицания от веры не будет, то наследовать оному лицу, которое ближе по порядку». Это объяснялось именно тем, что «Государи Российские суть главою Церкви» являются фактически это явилось перенятием протестантского отношения к христианству; в Западной Европе давно уже короли решениями различных собраний объявлялись «главами церкви». В Православии ничего подобного не существовало: у Церкви мог быть только один глава — Иисус Христос.

Здесь нет возможности анализировать природу столь многогранного христианского понятия, как «Церковь», но один аспект подчеркнуть необходимо. «Церковь» открывается людям, миру, проявляется в истории в двух главных ипостасях. Во-первых, как предмет веры, как вероучение, как «Храм Господень», главой которого является Иисус Христос. В этом высшем значении понятие «Церковь» раскрывает её абсолютное духовное предназначение. В Русской Православной Церкви, как и в других поместных православных церквах, Вселенская Церковь понимается и признается, согласно символическому учению, как «Богом установленное общество людей, соединенных православной верой, законом Божиим, священноначалием и таинствами».

Второе, этимологическое, толкование понятия «Церковь» сводится лишь к учреждению, к церковной организации в тех формах и видах, как она себя являла на протяжении веков. По большей части именно это людское установление, «учреждение общественного богослужения» (по Канту) и имеется в виду, когда употребляют слово «церковь» люди, не признающие ни в какой степени богословское учение. Подобное вторичное восприятие и стало утверждаться в сознании европейцев, особенно после торжества Реформации.

Определение, что Царь является «главой церкви», было явно неудачным. При подготовке к изданию в 1830 году Свода законов эта формулировка была уточнена, получив следующее выражение: «Император, яко Христианский Государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния». Причем к этой статье было сделало отдельное разъяснение, гласившее, что только «в сем смысле Император, в акте о наследии престола именуется Главою Церкви».

Объявив при Коронации себя «главой Церкви», Павел I вознамерился отправлять в качестве священника литургию и возжелал стать духовником своей семьи. Это было покушением на непререкаемую традицию. Члены Синода с трудом отговорили его от подобных поползновений, приводя бесспорный контраргумент: канон Православной Церкви запрещает совершать святые Таинства священнику, женившемуся во второй раз.

Несмотря на указанные явно поспешные и неудачные решения и определения, Павел Петрович за четыре года правления успел проявить немало заботы о церковном благоустроении.

Почти в два раза были повышены оклады от казны духовенству, увеличены вдвое земельные наделы приходским священникам, установлено призрение вдов и сирот священников. В 1797 году духовное сословие было освобождено от сборов на содержание полиции, вдвое увеличены субсидии на содержание архиерейских домов, а также дополнительно им выделялись мельницы, рыбные и прочие угодья. За четыре года расходы из казны на содержание епархий возросли более чем вдвое: с 463 тысяч до 982 тысяч рублей.

Павел Петрович провозгласил веротерпимость к «раскольникам ъ. Была разрешена свободная деятельность старообрядческой общины, старообрядцам вернули отобранные у них книги и богослужебные предметы. Однако наказание «за совращение в раскол» было законом запрещено. В 1799 году общины старообрядцев-поповцев открыли свои церкви в Москве и Петербурге.

Перелом государственной политики наступил при Павле I и по отношению к монастырям. Проведённая Екатериной 11 секуляризация— изъятие земельной собственности, состоящей главным образом из дарений и пожертвований православных мирян, нанесло страшный моральный урон православным чаяниям.

Обычно суть проблемы секуляризации сводится к имущественной стороне дела. В светской историографии стало ритуальным выносить разоблачительные вердикты по адресу Церкви, во владении которой находилось около трети сельскохозяйственного земельного фонда. Все эти земельные угодья и около миллиона крестьян (почти 14 % сельского населения) при Екатерине II сделались собственностью государства. Духовенство отныне становилось на штатные должности, содержание которых определялось государственной властью.

Непоправимый удар был нанесен монашеству и монастырям, исстари являвшимся центрами призрения больных и немощных, а наиболее крупные из них — центрами христианского просвещения. К началу XIX века в России имелось 452 монастыря, притом что несколькими десятилетиями раньше их насчитывалось 1072.

Фактически секуляризация не столько история «перераспределения ресурсов», сколько — трагедия русского церковно-православного мировоззрения. При сложившейся исторически на Руси высокой степени сакрализации жизни речь шла совсем не об «имуществе», «праве собственности», «хозяйственно-экономических нуждах». Секуляризация, или государственное ограбление Церкви, принципиально противоречила устоявшейся системе миропонимания.

«Церковное имущество» по большей части — дарения и вклады верующих Церкви, и власть от Бога покусилась на Божественное право, соблюдение которого было абсолютно обязательным. Ведь то, что находится в Церкви, то, что принадлежит монастырю, то — у Бога и принадлежит Ему Одному, Со времени Апостолов церковное имущество воспринималось как принадлежащее Всевышнему, назначение его — служить угодным Богу целям, в соответствии с задачами деятельности, основанной в мире Христом Спасителем Церкви. Оно призвано обеспечивать не личные нужды клириков сами по себе, а только в их связи с общими задачами Церкви, т. е. богоугодно. Отнять церковное имущество — значит поставить человеческое выше Божеского. Это и было сделано «Екатериной Великой».

Общее число монашествующих в России резко сократилось: если в 1764 году таковых насчитывалось 12 392 человека, то к началу 1796 года их осталось только 5861. В результате секуляризации монастыри настолько обеднели, что многие влачили жалкое существование и закрывались один за другим. Когда в 1796 году Митрополит Платон вознамерился вернуть к жизни некогда достославную обитель — Оптину пустынь, то там оказалось только три престарелых монаха и полуразрушенные постройки.

Дело принимало порой просто скандальный характер. В 1788 году правительство закрыло в Москве древний Симонов монастырь, передав его здания под казармы. В Москве началось общественное брожение, верующие молились и слезно просили вернуть им обитель благочестия. Деятельными ходатаями стали Митрополит Платон и Московский генерал-губернатор П. Д. Еропкин. В 1789 году Екатерина II «милостиво разрешила» монастырь восстановить…

При Павле впервые за несколько десятилетий наметился процесс восстановления монастырей и монашества; за годы его правления в России возникло 20 новых монастырей, а в 29 обителях, из числа ранее упразднённых, возобновилось монастырское подвижническое служение. Все они получили земельные угодья, что позволяло монастырям иметь хоть какую-то экономическую самостоятельность. По Указу Императора от 18 декабря 1797 года на каждый монастырь было отведено не менее 30 десятин выгонной земли, им было предоставлено право устраивать мельницы и заводить рыбные пруды.

Император Павел во главе всего армейского и флотского духовенства поставил в 1797 году обер-священника Павла Яковлевича Озерецковского (1857–1807), предоставив ему, минуя Синод, право личного доклада. Пользуясь расположением Самодержца, Озерецковский создал отдельную корпорацию армейского священничества, а для подготовки кадров учредил особую семинарию.

Самодержец стремился поставить священство вне зависимости от прихоти местных должностных лиц и крупных землевладельцев, ранее часто ставивших на священнические должности «удобных» им лиц. В 1797 году Император отменил право приходов избирать священников, сделав священнические должности наследственными. Должность наследовал старший сын священника, окончивший семинарский курс. Остальные сыновья, получившие духовное образование, становились кандидатами на вакантные места в иных приходах, или довольствовались должностями дьяконов в приходе отца, а иногда исполняли обязанности причётника.

Заметные сдвиги произошли в области развития системы духовного образования. В 1797 году Петербургская главная семинария и семинария в Казани были преобразованы в духовные академии. Было открыто восемь новых семинарий: в Каменце-Подольском и Вифанская семинария в Троице-Сергиевой Лавре (1797); в Остроге на Волыни и в Калуге (1799), в Перми, Пензе, Оренбурге и военная семинария (1800). В царском Указе от 31 октября 1798 года задачи семинарий получили точное определение. «Доставить Церкви хороших слов Божий проповедников, которые бы бездельнейших приуготовлений могли учить народ ясно, порядочно, убедительно и с приятностью». Епархиальным архиереям вменялось в обязанность регулярно докладывать Святейшему Синоду о состоянии преподавания и научной квалификации учителей. В последний год царствования Павла I Синод издал постановление об открытии в епархиях «русских начальных школ» для подготовки псаломщиков, ставших прообразами народных духовных училищ, получивших распространение уже в XIX веке. Субсидии на казенные духовно-учебные заведения за 1797–1800 выросли в три раза, достигнув к 1801 году почти 200 тысяч рублей.

Павел Петрович не мог отбросить государственную политику ущемления Церкви, которая проводилась в России со времени Петра I, преследовавшая утилитарную цель — «ввести Церковь в государственный оборот». Он даже и подобной сверхцели не ставил. Однако он смягчил многие аспекты имперского патернализма, пытаясь выдвинуть духовную жизнь на надлежащий православному царству уровень. В его деятельности явно различимы признаки десекуляризации, во всяком случае, хоть и робкое, но последовательное возвращение земельных владений Церкви началось именно при нём, а после его гибели этот процесс завершился.

Выше упоминалось, что авторы биографических сочинений об Императоре Павле Петровиче нередко выступают в роли «психиатров», навешивая ему ярлык «душевнобольного», причём этот «диагноз» озвучивается на первых же страницах сочинения. Вполне понятно, что подобная установка сразу задает тон всему последующему изложению. Живая историческая фактура препарируется в заданном русле, а так как сколько-нибудь надежных подобного рода фактов в наличии не имеется, то их выдумывают без всякого стеснения. Случаи с круглыми шляпами и полосатыми заборами, о чем можно прочесть, как об отражении «душевного нездоровья» повелителя Империи, — ярчайшее подтверждение подобной мифологизированной методологии. Об этом уже речь шла ранее.

Однако только «сумасшествия» некоторым авторам мало. В своем ненавистном угаре они пытаются доказать, что Павел к тому же был ещё и глубоко аморальным человеком. Ныне историю отношений Императора с Нелидовой не рискуют выставлять в качестве «факта» подобной аморальности. В свое время ещё историк Е. С. Шумигорский с документами в руках опроверг нечистоплотные измышления на сей счёт.[99]

Зато имя другой женщины спрягают без устали до настоящего времени. Это — княгиня Анна Петровна Гагарина, урожденная Аопухина (1777–1805). Она — дочь сенатора Петра Васильевича Лопухина (1744–1827), получившего при Павле I княжеский титул, и Прасковьи Ивановны, урождённой Левшиной. В феврале 1800 года девица Лопухина вышла замуж за генерал-майора князя Павла Гавриловича Гагарина (1777–1850).

О том, что Лопухина-Гагарин а являлась «любовницей» Императора, уверенно повествуется во многих сочинениях. Одним из первых этот сюжет «раскрутил» уроженец Германии, сделавший себе имя в России в качестве историка, Александр Густавович Брикнер (1834–1896)[100]. В своих сочинениях он совершенно беззастенчиво шельмовал Императора Павла как «душевнобольного». Однако этим историк не ограничился. Он прямо называл Анну Лопухину-Гагарину «любовницей», изменявшей мужу без всякого стыда. «Из достоверного источника мы знаем, — изрекал учёный муж, — что Лопухина, выйдя замуж за Гагарина, покинула своего мужа, чтобы всецело принадлежать Государю».

Подобное утверждение должно было на чём-то основываться. Неужели Брикнеру удал ость получить какие-то свидетельства самого интимного свойства, которые обосновывали столь безапелляционное заключение? Ничуть не бывало. В качестве «достоверного источника» он ссылался на книжку некого Фр. Бинемана — «Из времён Императора Павла», изданную в Лейпциге в 1886 году и целиком построенную на пересказе исторических анекдотов и сплетен. Никаких доказательств любовной связи Павла и Анны Лопухиной-Гагариной никто не привёл. До сего дня данный сюжет всё ещё и воспроизводится по методике Брикнера…

Павел Петрович не просто был увлечён, но именно влюблён в Анну Лопухину — тому действительно есть немало подтверждений, в том числе и со стороны самого Императора. Однако его влюбленность являлась в чистом виде рыцарским увлечением, совсем не подразумевавшим обязательное плотское наслаждение. «Любить» и «обладать» — в русском языке понятия отнюдь не тавтологические…

Некоторые считают, что история возникновения отношений между Императором и Лопухиной — продукт «интриги», во главе которой стоял пресловутый Кутайсов, намеревавшийся свести на нет влияние на Павла Императрицы и Нелидовой. В качестве менторов при «верном Иване» назывались такие имена, как Ростопчин и Безбородко. Ясное дело, что тут трудно отделить «зерна от плевел», но подобная точка зрения была широко распространена. Её принимали на веру такие лица, как Императрица Мария Фёдоровна и Е. И. Нелидова. В этом смысле существует весьма показательный документ— «Записки» барона К. А. Гейкинга (1752–1809).

Барон Гейкинг происходил из курляндских дворян и до 1796 года был председателем суда в Митаве. Удивительное служебное возвышение началось с приходом к власти Императора Павла. Барон становится сенатором, тайным советником и президентом Юстиц-коллегии по делам Лифляндии и Эстляндии. В 1898 году барон впал в немилость и был выслан в свое курляндское имение. Взлет карьеры Гвикинга был связан с тем, что он был женат на баронессе Ангелике — дочери мадам де Лафон (Делафон), директрисы Смольного института, с которой в теснейших дружеских отношениях находилась Е. И. Нелидова. Естественно, что Гейкинг входил в «партию Императрицы и Нелидовой» с самого начала своего пребывания в Петербурге и прекрасно был осведомлен о настроениях, царивших на «женский половине» Двора. Вот как барон излагает начало конца «влияния» Марии Фёдоровны и Нелидовой, Дело происходило в Москве, куда Император прибыл 11 мая 1798 года для проведения военных учений.

«Императора встретили в Москве, — пишет Гейкинг, — восторженно… Преисполненный радостью, он сказал Кутайсову в тот же вечер: «Как отрадно было сегодня моему сердцу! Московский народ любит меня гораздо более, чем петербургский; мне кажется, что там меня гораздо более боятся, чем любят». «Это меня не удивляет», — заметил хитрый Кутайсов. «Почему же?» — удивился Император. «Не смею выразиться яснее». — «Я приказываю»».

И далее, как повествует Гейкинг, Кутайсов «открыл глаза Государю» на причину столь разного восприятия. «Обещайте мне, Государь, не передавать этого ни Императрице, ни фрейлине Нелидовой». После получения подобного заверения Кутайсов продолжал: «Государь, дело в том, что здесь Вас видят таковым, каковы Вы в действительности — добрым, великодушным и чувствительным, между тем как в Петербурге, если Вы оказываете какую-либо милость, то говорят, что У Вас её выпросили или Императрица, или фрейлина Нелидова, или же Куракины. Таким образом оказывается, что, когда Вы делаете добро, то его делают они, если же Вы караете, то это исходит от Вас».

Услыхав подобные откровения, Павел Петрович необычайно разволновался; ему не давала покоя сама мысль о том, что им управляют женщины. Реакция его оказалась соответствующей. «Ну, мои дамы, я покажу вам, как мною управляют!» В изложении Гейкинга, Император намеревался тут же написать некое распоряжение, но «Кутайсов бросился к его ногам и умолил действовать с притворством по отношению к упомянутым особам». Всё! Завершилась одна история, началась друга. Наступало «время Лопухиной».

Упомянутый диалог вполне мог иметь место. Но в равной степени его могло и не быть. Никто не знает, и уже никогда не узнает, каким образом разговор Монарха с его слугой сделался общественным достоянием; вариации на эту тему можно встретить и в других воспоминаниях. Возможно, что Кутайсов сам раструбил, передавая «по секрету» содержание беседы, которая, несомненно, повышала его общественное значение. В конечном счёте всё это не самое главное. Главное же состояло в том, что именно весной 1798 года стали ясно различимы признаки сердечного увлечения Императора московской красавицей Анной Лопухиной, которую он первый раз увидел за год до того, во время Коронации.

Теперь самое время обратиться к зарисовкам графини H.H. Головиной, которая, как записная «вольнодумка», самым тщательным образом фиксировала всё, что хоть как-то могло дискредитировать Императора Павла. Естественно, Анна Лопухина оказалась в центре её внимания. Портрет, запечатленный графиней Головиной, конечно же, написан в самых невзрачных тонах.

«У Лопухиной была красивая головка, но она была невысокого роста, дурно сложена, с впалой грудью и без всякой грации в манерах. У неё были красивые глаза, чёрные брови и такого же цвета волосы. Наиболее прелестными у неё были прекрасные зубы и приятный рот. У неё был маленький вздернутый нос, но он не придавал изящества её физиономии». Графиня признавала, что «выражение лица была мягкое и доброе», но тут же добавляла, что «она была недалёкого ума и не получила должного воспитания».

Головина на этих выпадах не остановилась и пошла в своем страстно-негативном повествовании ещё дальше. Объектом нападок стала мачеха Анны Лопухиной — Екатерина Николаевна Лопухина, урождённая Шетнева (1763–1839), награждённая в 1798 году орденом Святой Екатерины и получившая звание статс-дамы. Так вот, оказывается, она не только была «незнатного происхождения, а манеры её обнаруживали полное отсутствие воспитания, но, кроме того, она была известна своим далеко не безукоризненным поведением». Иными девами, мачеха была развратна, что, согласно подобной логике, не могло не сказаться и на поведении падчерицы.

У князя Петра Васильевича Лопухина было от первого брака три дочери: старшая Анна, затем шли — Екатерина и Прасковья. Екатерина вышла замуж за гофмейстера графа Петра Львовича Демидова (1780–1832), а Прасковья стала женой сына Ивана Кутайсова — графа Павла Ивановича Кутайсова (1780–1840). Понятно, что по представлениям графини Головиной Анна была «полностью развратна», но ей не уступала в «разврате» и сестра — Екатерина Демидова. Она якобы «бегала» за Великим князем Александром и этот порыв, не страсти, а расчёта поддерживал… Император Павел! Много и иной нелепицы можно встретить не только на страницах мемуаров В. Н. Головиной. Оставим в стороне салонные злопыхательства и видения и обратимся к подлинным событиям.

Существует версия, что после встречи Павла Петровича с Анной Лопухиной на балу в мае 1798 года Император отправил своего доверенного Кутайсова уговорить семью П. В. Лопухина переехать из Москвы в Петербург. Так или иначе, но в августе семейство перебралось в первую столицу, где их ждали царские дары.

Отец семейства сенатор П. В. Лопухин уже 1 августа 1798 года был приглашён на обед у Его Величества, а 8 августа последовало назначение его генерал-прокурором вместо Алексея Борисовича Куракина, отставленного от должности.[101]20 августа 1798 года сенатору Лопухину был подарен дом на Дворцовой набережной, 23 августа ему было велено присутствовать в Совете при Императоре, а 6 сентября Лопухин произведён был в действительные тайные советники: чин II класса в Табели о рангах, соответствующий в армии званию генерала, а во флоте — адмирала.

23 августа жена Лопухина Екатерина Николаевна пожалована была в статс-дамы — получила звание старшей придворной дамы в свите Императрицы. В тот же день Анна Лопухина получила звание камер-фрейлины. Иными словами, в окружении Императрицы Марии Фёдоровны, помимо её воли, оказывались дамы, которые ей были неприятны и которых она вообще не знала. Однако воля Самодержца — закон, и Мария Фёдоровна утешилась слезами и молитвами.

За несколько недель до этого она вместе с верной Е. И. Нелидовой пыталась бороться с новыми веяниями, которые окружили Императора после его майской московской поездки. Существует даже утверждение, что Мария Фёдоровна написала резкое письмо Анне Лопухиной, в котором дошла якобы до личных угроз. Письма этого из мемуаристов никто не видел, но упоминание о нём встречается не раз. Далее якобы произошло следующее: Анна, «вся в слезах», показала эту грозную эпистолу Императору, и Павел Петрович разгневался не на шутку. Он окончательно решил сбросить с себя «женское иго».

Павел Петрович, воспитанный с детства в атмосфере унижений, имел необычайно ранимое чувство собственного достоинства. Став Императором, он порой видел знаки неуважения к себе даже в тех случаях, когда попыток умалить его престиж в наличии и не имелось. Мария Фёдоровна была из породы таких же натур; она готова была идти на эшафот, но не уронить достоинство сана. Она прекрасно осознавала, что её и Императора сковывает одна цепь исторической судьбы и предназначения. Она беспощадно боролась за соблюдение этикета, не потому, что страстно обожала придворный протокол; она видела в этом необходимое условие почитания особы Государя. Она пыталась окружать его «верными» людьми, понимая, как Павлу тяжело, как он обременён и как мало вокруг людей, по-настоящему преданных и толковых. Но эта её борьба «за благо» порой оборачивалась мелочной опекой и придирками, которые раздражали Императора.

В присутствии Марии Фёдоровны и Е. И. Нелидовой Павел Петрович не чувствовал себя спокойно и независимо; почти всегда, каждый день, следовали какие-то упреки, просьбы, возражения. И ещё одно, «дамское средство», которое Павла угнетало особенно сильно: слезы. Как чуткая и ранимая натура, он не мог на них не реагировать, но с некоторых пор он начал сомневаться в душевной искренности их проявления. Ему начинало казаться, и не без основания, что слезы жены — уловка, это — игра, в которой он только статист.

В январе 1798 года Мария Фёдоровна родила сына, нареченного в честь небесного покровителя Императора Архангела Михаила — Михаилом (1798–1848). Роды проходили трудно; какое-то время Мария находилась между жизнью и смертью, но всё обошлось. Ребёнок был здоровым и жизнерадостным. Павел Петрович испытывал настоящую отцовскую гордость и обоснованную династическую радость. У него четыре сына! Это великая милость Всевышнего: ведь ни у кого из его предков столь щедрого потомства в мужском колене не имелось. Единственное, что расстраивало — болезненное состояние Марии. Она несколько месяцев себя так плохо чувствовала, что не вставала с постели.

Муж был внимателен, готов был исполнять любые желания и капризы жены, но постепенно стал утверждаться в мысли, что это затянувшееся «недомогание» — актёрский трюк. Ему передавали, что Мария постоянно принимает посетителей, обсуждает все новости и сплетни, бывает при этом жива, весела и имеет отменный аппетит. Стоило же только ему приблизиться к её опочивальне, так сразу же всё менялось: показная немощь, стоны, но при том почти всегда непременные просьбы, которые он не мог не исполнить. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, стал отказ Марии «по недомоганию» от поездки в Москву в мае 1798 года.

Если в действиях Императрицы действительно наличествовал элемент дамской игры, то можно смело сказать, что весной 1798 года она явно переиграла. Она пошла дальше возможного, не учтя одной, но неизменной черты характера Императора: когда он чувствовал фальшь в отношении к себе, признаки лицемерия, то охладевал к человеку. Иногда это приводило к полному разрыву отношений, иногда нет, но результат был всегда один и тот же: больше никакой сердечности в отношениях быть не могло.

Императрица летом 1798 года почувствовала охлаждение со стороны супруга, что выплескивалось даже на публике; несколько ледяных слов и нарочитых знаков невнимания не оставляли сомнений: между Венценосцами наступила размолвка. Это не могло не сказаться на всей придворной «диспозиции» настроений. Мария пыталась объясниться и 13 июля 1795 года отправила Самодержцу письмо, в котором излила наболевшее.

«Осуждайте моё поведение, подвергните его суду всякого, кого Вам будет угодно; будучи выше всякого порицания и подозрения, всякого упрёка, я не чувствительна к оценке моих действий, но не могу быть такою по характеру публичного обращения со мною, и это не ради себя как отдельной личности, но ради Вас как Императора, который должен требовать уважения к той, которая носит Ваше имя».

Конечно, Мария Фёдоровна любила Императора; Павел в том не сомневался, но эта любовь порой превращалась в тяжелые оковы, нести которые не хватало сил.

Барон Гейкинг описал день тезоименитства Императрицы, приходившийся на 22 июля. Обычно это было радостное торжество, но в 1798 году картина была уже совершенно иной. «22 июля Двор находился в Петергофе. Так как то было день Императрицы, то и я был принуждён туда отправиться. Государь был в явно дурном настроении; со мною обошелся холодно и не сказал мне ни слова. Фрейлина Нелидова казалась мне погружённою в глубокую печаль, которую она напрасно старалась скрыть. Бал этот был похож на похороны, и все предсказывали новую грозу».

Павел I восстал, решив покончить с женской опекой. Этот «мятеж» не только радостно был приветствуем придворными интриганами, но он в значительной степени был ими подготовлен. Анна Лопухина стала орудием грязной комбинации, «инструментом» борьбы против Императрицы, но не за Монарха, а как раз против него. Павел Петрович не разглядел здесь потаенного смысла…

Никто доподлинно не узнал, любила ли в полном смысле этого слова Лопухина Императора. На публике она изображала кроткое создание, со слезами умиления смотревшее на повелителя. Она в его присутствии краснела, млела, трепетала, но так и осталось неясным, что являлось причиной приступов чуть ли не «лихорадки», охватывавшей Анну. То ли действительно неизъяснимое пленительное чувство, то ли экстатическое обывательское осознание приобщённости её, тихой и довольно забитой московской барышни, к «центру вселенной» — Императору Всероссийскому.

Император же, когда видел Лопухину, то испытывал доселе незнакомое чувство восторга; он становился каким-то беззаботным и радостным юнцом, который смотрит на мир широко раскрытыми и беззаботными глазами, не ведая ещё, какие испытания и потрясения он ему готовит. Павел Петрович влюбился, и это переполнявшее его чувство побороло даже инстинкт страха, который был привит ему почти с рождения.

Современников и потомков всегда живо интересовала тема: являлась ли Анна Лопухина-Гагарина любовницей Императора, его «наложницей». Многие уверенно говорили «да», приводя в качестве «бесспорного доказательства» многочисленные «факты любви». Анна Лопухина стала одной из двух лиц женского пола, не принадлежавших к Императорской Фамилии, удостоенных ордена Святого Иоанна Иерусалимского.[102] Имя Анна, в буквальном переводе с древнееврейского— «милостивая», «благодатная», он воспринял как знак сакрального благорасположения, что стало девизом Государя. Слово «благодать» было помещено на штандарте Конногвардейского полка. «Благодать» — так был назван 130 пушечный фрегат, спущенный со стапелей в 1798 году. Малиновый цвет, любимый Лопухиной, сделался излюбленным цветом Императора.

По желанию Лопухиной Император устраивал балы и разрешил танцевать вальс, запрещенный ранее как танец «безнравственный». Анне же этот танец чрезвычайно нравился. Любовь Самодержца сломала запрет, как и запрет на строгие танцевальные костюмы; теперь барышни и дамы могли его выбирать но своему усмотрению. Приводились и иные подобного рода примеры «любовного закабаления». Но все они ничего не подтверждали, кроме того, что Павел Петрович был влюблён, чего он и сам никогда не скрывал.

Передавали, что Монарх чуть ли не ежедневно посещал дом Лопухиных на Дворцовой набережной, куда приезжал «инкогнито» в карете, запряженной парой лошадей, в сопровождении только одного лакея. Там он оставался на несколько часов, И всё. Из всего вышесказанного совершенно не следует, что между Монархом и Лопухиной существовала альковно-интимная связь. В русском языке слова «любовница» и «возлюбленная» имеют разное смысловое наполнение. Даже такая ненавистница Императора Павла, как княгиня В. Н. Головина, вынуждена была признать, что он «придавал своей страсти и всем её проявлениям рыцарский характер, почти облагородивший её». Словечко «почти» сути не меняет и лишь показывает, что у врагов Самодержца не существовало бесспорных «улик» адюльтера. Смело можно утверждать только одно: Анна Лопухина являлась возлюбленной Императора.

Имея рыцарский характер, Павел Петрович и Анну воспринимал в категориях рыцарства. Она предстала перед ним в образе чистой, светлой девы, которую надо защищать и которой надлежит поклоняться именно как «гению чистой красоты». Он впервые, как ему показалось, за свою жизнь встретил создание, которое боготворило его не как Цесаревича или Императора, а именно как человека и мужчину. Он принял это как подарок судьбы, как дар Небес и не освободился от этого чувства до самой кончины.

«Дама сердца» на первых порах ничего у коронованного почитателя не просила, и это бескорыстие только увеличивало расположение, а потому он, как истинный рыцарь, стремился предвосхитить её желания и делать то, что ей должно было быть радостным и приятным. Когда она «ненароком» проговорилась, что давно любит князя Павла Гавриловича Гагарина (1777–1850), который втот момент находился в армии A.B. Суворова, то он немедленно послал гонца с приказанием вернуть князя в столицу, где в феврале 1800 года по воле Самодержца была устроена пышная свадьба.

Постепенно Анна Петровна стала всё-таки кое о чём просить повелителя и самая главная просьба: не встречаться больше с Е. И. Нелидовой. И такое обещание Павел Петрович дал и его сдержал: последние полтора года жизни он ни разу не виделся с человеком, которого многие годы считал своим ближайшим другом…

Борьба против «женского ига» началась в июле 1798 года, а так как Павел Петрович не терпел долгих процедур и проволочек, то эта «кампания» скоро завершилась полной победой. Первой жертвой нового курса стал военный губернатор Санкт-Петербурга Фёдор Федорович Буксгевден (1750–1811), которому в 1897 году Павел присвоил титул графа. Собственно повод к удалению от власти подал не сам граф, а его супруга — графиня Наталья Алексеевна, урождённая Алексеева (1758–1808), имевшая чрезвычайно «длинный и острый язык». На призывы быть острожной в разговорах графиня повторяла, как заклинание; «Я — женщина и говорю, что думаю».

Утверждали, что хотя она официально числилась дочерью полковника Алексеева, но «на самом деле» являлась внебрачным ребёнком Григория Орлова от его связи с Екатериной II. Так или нет было на самом деле точно не известно, но известно, что графиня Буксгевден на все лады спрягала «негодяев», стремившихся подчинить Императора своему влиянию после майской поездки в Москву в 1798 году. Естественно, что о подобном «непотребстве» донесли Императору, расписав и, как водится, приумножив и насочиняв небывшее. Кара была неизбежна и она последовала.

Самое важное было то, что графиня Буксгевден являлась близкой подругой Екатерины Нелидовой, и, естественно, вместе со своим супругом принадлежала к «партии Императрицы», Всем было хорошо известно, что именно Мария Фёдоровна и Нелидова добились назначения Ф. Ф. Буксгевдена на важнейший пост в Империи годом ранее. 25 июля 1798 года Буксгевден был отрешён от должности, а 5 сентября его участь была окончательно решена: ему было приказано выехать из Петербурга. Граф с графиней отправились в своё имение в Эстляндии, в тот самый замок Лоде, куда некогда собиралась заточить Павла Екатерина II. Этот замок Павел подарил Буксгевдену, а теперь он становился местом ссылки и для семейства графа Ф. Ф. Буксгевдена, и для… Нелидовой.[103]

«Милая Катенька» не могла смириться с несправедливостью, она прекрасно знала имена «мерзавцев», нанесших руками Императора свой подлый удар. Она не могла больше оставаться в Петербурге, видя, как началось ниспровержение всех друзей и добрых знакомых. Пал Буксгевден, пали братья Куракины и Плещеев, удалён барон Гейкинг, изгнан статс-секретарь Государя князь Ю. А. Нелединский-Мелецкий (1752–1828).

Повод к удалению последнего развеял окончательно сомнения. Стало ясно: Император удаляет всех высших сановников, преданных лично Марии Фёдоровне. Нелединский, находящийся в родстве с Куракиными, которому покровительствовала Императрица, сам рассказал историю своего служебного падения. 21 июля 1798 года Нелединский поздно вечером возвращался из покоев Марии Фёдоровны, где вообще-то по протоколу находиться без соизволения Монарха в поздний час он не имел права. В коридоре Петергофского дворца Нелединский натолкнулся на Императора с его тенью — Кутайсовым. Последний при встрече радостно возопил: «Вот кто следит за Вами днём и ночью и всё передаёт Императрице». Видно было, что эта мысль давно уже муссировалась в окружении Самодержца, который воскликнул: «Вот как, значит всё это — правда». Не прошло и нескольких дней, как Нелединский исчез из императорского окружения навсегда.

Нелидова после изгнания семьи Буксгевден понимала, что теперь уже новые люди будут задавать тон при Дворе. Чтобы избежать унижений и ухмылок придворных, решила последовать за Буксгевденами в изгнание. В семье графа она была давно «своей», а с графиней Натальей они — задушевные подруги.

Это был, конечно же, демарш, и, возможно, Екатерина Ивановна надеялась, что Император не допустит отъезда старого друга и продемонстрирует свое благорасположение. Она написала ему письмо, где объяснила причину своего решения. «Я не искала ни почестей, ни блеска, — напротив, я оставляю их с радостью», — восклицала Нелидова. Она отметала все подозрения в отношении нелояльности графа и графини Буксгевден и высказывала уверенность, что это — результат интриги таких людей, как Кутайсов.

Письмо было не столько резким, сколько сухим и прощальным навсегда. Павел Петрович решению Нелидовой препятствовать не стал; пусть едет, если хочет, но написал ответное послание, которое никак «прощальным» назвать нельзя. Он не готов был расстаться с «милой Катенькой» навеки. Это очень важный документ, раскрывающий мироощущение Самодержца в сентябре 1798 года.

«Если письмо Ваше, — писал Павел I, — должно было доставить мне удовольствие, то лишь потому, что в нём видна сердечность Ваша, к которой я и обращаюсь. Всё, что Вы говорите о своём сердце, есть убедительное доказательство моих чувств к Вам. Я не понимаю, при чём тут Кутайсов или кто-либо другой в деле, о котором идёт речь. Он или кто другой, кто позволил бы внушить мне или что-либо делать противное правилам моей чести и совести, навлёк бы на себя то же, что постигло теперь многих других. Вы лучше, чем, кто-либо, знаете, как я чувствителен и щекотлив по отношению к некоторым пунктам, злоупотребления которыми, вы это знаете, я не в силах выносить. Вспомните факты, обстоятельства. Теперь обстоятельства и я сам — точь-в-точь такие же.

Я очень мало подчиняюсь влиянию того или другого человека, Вы это знаете. Никто не знает лучше моего сердца и не понимает моих слов, как Вы. И я благодарю Вас за то, что Вы дали мне случай поговорить с Вами откровенно. Впрочем, никто не увидит ни моего настоящего письма, ни Вашего, которое я даже возвращаю при сём, если Вы хотите этого. Клянусь пред Богом в истине всего, что я говорю Вам, и совесть моя пред Ним чиста, как желал бы я быть чистым в свой смертный час. Вы можете увидеть отсюда, что я не боюсь быть недостойным Вашей дружбы. Павел».

5 сентября 1798 года Нелидова покинула Петербург и Павла Петровича она уже больше не видела.

К власти призывались те, кто был явным или тайным, но непременно — врагом Императрицы. Новые люди плели новые интриги, и только некоторые из них имели далеко идущие цели. Чаще всего в качестве главного инспиратора «переворота» 1798 года называют Ивана Кутайсова. Это верно, но только до известной степени. Кутайсов чаще и больше всех общался с Павлом Петровичем, он мог передавать ему слухи и сплетни, интерпретируя их в нужном ракурсе. Но при всём том Кутайсов был скорее марионеткой, но отнюдь не режиссёром очередной придворной диспозиции, И в силу своего умственного оазвития, и по причине природной простоватости он не мог парить высоко» тан, где парили интриганы экстра-класса.

Однако Кутайсов обладал одним качеством, которым очень ловко пользовались более умные и опытные фигуры. Он был необычайно тщеславен. То ли низкое происхождение, то ли ущербный статус при Дворе сделали его необычайно восприимчивым к знакам внимания, отличиям, наградам и… к лести. Он обожал всё это и постепенно, по мере того, как росли его служебные звания, увеличивалось и его патологическое самомнение. Став обер-гардеробмейсгером, он начал себя считать чуть ли не обер-гофмаршалом.

Между тем и Императрица, и Нелидова воспринимали его как слугу; он навсегда оставался для них «Иваном», к которому можно относиться снисходительно, как и к любому лакею. Чувствуя эту свою ущербность, Кутайсов ненавидел Марию Фёдоровну и Нелидову так, как только может ненавидеть раб, претендующий на положение рабовладельца. Почва была готова. Нужен был поводырь для Кутайсова, и он нашёлся.[104]

Первым из таковых стал умница и прожженный интриган граф и князь Александр Андреевич Безбородко (1747–1799). Один из самых (если и не самый) богатых магнатов, он имел почестей, наград и отличий выше всякой меры. При Екатерине II он занимал ключевое место в государственном управлении; при Павле 1 сохранил свое положение: канцлер, действительный тайный советник I класса. По степени своей значимости с ним никто из сановников не мог сравниться.

Его антипавловские настроения диктовались совсем не тем, что он был обойден при раздаче царских милостей; его тщеславие, казалось бы, не могло страдать. Однако Безбородко оставался человеком Екатерининской эпохи; царедворцем «политеса» и «куртуаза»[105], мастером дворцовых комбинаций и интриг. С воцарением Павла I жизнь начала принимать совсем иную окраску, иной стиль, другой характер и ритм. Теперь нельзя было быть уверенным ни в чём. Прошлые отличия отнюдь не обеспечивали спокойное и беззаботное существование.

Безбородко же хотелось жить не по установлению сверху, а по своему хотению. Он собирал картины, произведения искусства, и ему совершенно не нравилось вставать ни свет ни заря и отправляться на дворцовые разводы и слушать распоряжения Императора, передаваемые через каких-то безродных вестовых. Он считал, что имеет полное право на особое положение в Империи, делу процветания которой он положил так много лет и сил. Кроме того, его угнетало, что братья Куракины фактически отстранили его от управления внешней политикой, хотя формально он оставался общепризнанным «главным знатоком» международных дел.

Не существует никаких надёжных подтверждений того, что Безбородко намеревался организовать некий заговор по свержению Павла I. Для такой безрассудной авантюры он был слишком мудрым я слишком старым. Внести же разлад в Императорскую Семью было его сокровенным желанием. Там, где разлад, где противоречия, где нестроения — там его стезя, там он может принять на себя роль рефери, которая ему всегда была так мила. Недалёкий Кутайсов тут оказывался весьма кстати. Стоило провести с ним несколько умных бесед, намекая на то, что он «неоценен», что его третируют и затирают «известные особы», как этот «турецкий дурачок» начинал смотреть на тебя влюбленными глазами и готов был делать для тебя всё, что угодно. А ничего особенного делать и не требовалось. Надо было только регулярно, раз за разом, намекать Монарху на «противодействие» его воле, ненароком расхваливать людей, явно нерасположенных к Императрице и её компаньонке Нелидовой.

Закулисная «менторская» деятельность Безбородко начала приносить плоды, что стало очевидным уже в конце июля 1798 года, после отставок Буксгевдена, Нелединского и Плещеева. Но, наверное, самое сладостное мгновение Безбородко ощутил в августе того года, когда получил письмо от Императрицы, а котором она взывала к нему за защитой и поддержкой. Никакой «поддержки» старый интриган оказывать не собирался, но сам факт подобного «падения» гордой Марии к его ногам доставил ему истинное наслаждение. Однако в пылу закулисной борьбы по свержению «женской партии» канцлер не разглядел, что с его помощью был выпущен из бутылки страшный джин, имя которому — барон П. А. Пален.

Именно Пален сменил Безбородко в роли ментора Кутайсова и стал главным действующим лицом в интриге по свержению Павла Петровича после смерти канцлера Безбородко 6 апреля 1799 года. Потом о Палене говорили, что его душа «черна, как бездна ада». Но это всё вскрылось позже, когда он уже сыграл свою преступную партию. В июле же 1798 года, когда Пален вознёсся на самый верх иерархической пирамиды, его скорее рассматривали как «второго Аракчеева», но совсем не как фатальную фигуру.

В начале царствования Павла I, несмотря на свое феноменальное чутьё, Пален — тогда правитель Рижского наместничества — совершил невероятную ошибку. Когда в феврале 1797 года проездом в риге оказался Платон Зубов, отправлявшийся в Европу для лечения из-за «расстроенных нервов», правитель Наместничества устроил ему пышную встречу и потом лично отправился его сопровождать до границы. Павел Петрович воспринял это как вызов и отреагировал незамедлительно; «за учиненные подлости» Пален был уволен в отставку. Потом несколько месяцев он обращался к разным лицам, слезно просил о помиловании, клялся в верности до гроба Императору.

Его стенания возымели действие: 20 сентября 1797 года Пален был возвращен на службу. Он командует Лейб-гвардии Конным полком, 31 марта 1798 года производится в генерала-от-кавалерии и награждается орденом Андрея Первозванного. Час же служебного триумфа наступил в июле 1798 года, когда Пален сменил Буксгевдена по посту военного губернатора Петербурга. Наконец, 22 февраля 1799 года Пален получает графский титул.

Вопрос о том, кто способствовал возвышению Палена, до сих пор остаётся открытым. В качестве ходатаев чаще всего называются имена Кутайсова и воспитательницы Царских детей и «главы немецкой партии в Петербурге» Шарлотты-Карловны Ливен, урождённой фон Поссе (1743–1828), ставшей в 1796 году графиней. Представляется маловероятным, чтобы Павел Петрович руководствовался в своей кадровой политике мнением Кутайсова и Ливен. Первого он так до конца и продолжал считать «брадобреем», а госпожу Ливен, при всех несомненных воспитательных способностях и преданности делу, он не мог воспринимать человеком государственного склада ума.

Более обоснованным выглядит предположение, что мнение таких людей, как Ф. В. Ростопчин — в 1798 году генерал-адъютант и генерал-лейтенант, но особенно князь А. А. Безбородко, сыграли важную роль. Были какие-то и другие восхвалители, но их имена не столь значимы. Атмосфера придворного «восхищения» не могла не повлиять на настроения Императора, которые передал в своих воспоминаниях барон К. А. Гейкинг.

«Однажды Павел, находившийся в небольшом кружке приближённых, выразился так: «Странно! Никогда я не слыхал, чтобы о ком-либо говорили так много хорошего, как о Палене. Я, значит, довольно ложно судил о нём и должен эту несправедливость поправить»».

Дорога к власти для Палена была открыта; он смог обаять Императора своим усердием, исполнительностью, беспрекословным послушанием. Но вместе с тем он сумел использовать в своих видах то качество, которое так всегда высоко оценивал Павел Петрович: прямоту суждений и критические самооценки. Конечно, как показало дальнейшее, всё это была тонко рассчитанная и талантливая игра. Пален клялся собственной жизнью служить Императору до последнего земного вздоха, но многие месяцы не просто грезил, но деятельно подготовлял его убийство…

В какой степени Лопухины, и в первую очередь Анна Петровна, были вовлечены в антипавловскую деятельность? Была ли возлюбленная Императора рупором его врагов и была ли она осведомлена о подготовке заговора? Совершенно точно известно, что сенатор, а затем обер-прокурор Сената князь Пётр Васильевич в подобной деятельности не участвовал и вообще сторонился придворных интриг. В 1799 году он попросился в отставку, её получил и отбыл на жительство в Москву. Что же касается его дочери, то здесь столь однозначный ответ дать невозможно.

Доподлинно известно, что Анна Гагарина, сохраняя звание камер-фрейлины, имела свои апартаменты в Михайловском замке, куда из покоев Императора вела потайная дверь. Все последние недели жизни Павла Петровича, связанные с Михайловским замком, Анна Петровна провела в непосредственной близости от Императора. Ежедневно, после окончания вечерних трапез в замке ровно в 10 часов вечера, Император проводил у Гагариной ровно час и в 11 часов отправлялся спать. Известно также, что сразу же после убийства, на следующий день, т. е. 12 марта 1801 года, княгиня Гагарина выехала из Михайловского замка и вскоре отбыла за границу. Больше в России она не бывала и умерла в Вене в возрасте 28 лет, в 1805 году, от послеродовой горячки.[106]

Существует одно свидетельство, косвенно подтверждающее, если и не прямое участие Анны Лопухиной-Гагариной в заговоре, то определённо — её осведомлённость о его наличии. Оно принадлежит принцу Евгению Вюртембергскому (1788–1858) — племяннику Императрицы Марии Фёдоровны, По приглашению Императора Павла тринадцатилетний принц Евгений 6 февраля 1801 года прибыл в Петербург, где Император оказал ему самые сердечные знаки внимания. Пошли даже разговоры о том, что Павел Петрович хочет «усыновить» Евгения, а остальных членов Семьи «заточить в темницу», О природе подобных слухов речь пойдет отдельно. Пока же следует только констатировать, что Евгений оказался в эпицентре событий в последние дни царствования Павла I.

В шестнадцать лет, в 1804 году, Евгений Вюртембергской написал воспоминания на французском языке, в переводе звучащие следующим образом: «Правдивый рассказ о моих приключениях в 1801 году, написанный в 1804 году и представленный господину д’Оржелету, моему учителю французского языка в Эрлангере, Евгением, принцем Вюртембергским».

Принц повествует, что 7 февраля его принял Император, расточал любезности. Но это в данном случае не самое главное. Наиболее интересное случилось в последующие дни. Нанося необходимые визиты, он в одном из домов познакомился «с очень красивой особой… про которую утверждали, что ей покровительствует Император». Нет сомнения, что имелась в виду именно Анна Лопухина-Гагарина.

В последующие дни события начали принимать необычный и для юного принца прямо загадочный характер. На одном из придворных приемов упомянутая красавица попросила Евгения сесть рядом и завела разговор, который совершенно не укладывался в обычное русло светской беседы. Она предложила ему не просто «дружбу», но именно защиту, и при этом произнесла мрачно-таинственные слова: «Мы живём в такое тяжелое время, когда самые блестящие надежды бывают обманчивы и самые ревностные наши покровители становятся опасны».

Что под этим имелось в виду, не совсем понятно. Ясно только одно: единственным покровителем и Анны Гагариной, и принца Вюртембергского в тот момент являлся Император Павел. Подобное предсказание принцу показалось непонятным, необъяснимым. На этом роковая красавица не успокоилась.

В один из дней в придворной церкви она затеяла разговор совершенно неуместный. Она напомнила Евгению судьбу английских принцев, «которых Ричард 111 велел бросить в подвалы Тауэра», и с жаром начала расхваливать Великого князя Александра, на которого призывала смотреть как на спасителя. Беседа завершилась многозначительной фразой: «Если когда-либо Вам понадобится приют, то Вы найдёте его у меня».

Всё это выглядело как-то странно; Евгений не был посвящён в атмосферу придворной жизни, где многие знали и желали погибели Императору Павлу. Однако он чувствовал, что «вокруг нарастает иапряжение и общее беспокойство». Встречи с русской покровительницей у принца на том не закончились.

За день до убийства, 10 марта 1801 года, в Михайловском замке давался концерт, на котором они опять встретились, при этом таинственная дама, «на глазах которой блестели слёзы», успела шепнуть юноше, чтобы он после ужина пришел к ней на встречу, определив и место. Встреча в описании принца выглядела следующим образом; «Я нашёл мою молодую приятельницу при выходе из столовой в одном из скудно освещенных коридоров… Она крепко схватила меня за руки, поцеловав в лоб, а затем довольно пылко заключила меня в объятия и воскликнула: «О Вас позаботятся, Господь не оставит нас, не забывайте меня». Это были последние слова, больше я её никогда не видел».

Думается, что принцу Евгению не было надобности сочинять подобную историю. Он готовил свои заметки не для печати — они были опубликованы только после его смерти. Из них следует, что Лопухина-Гагарина была осведомлена о готовящемся злодеянии и имела некоторое соглашение с руководителями заговора, очевидно с самым главным из них — графом Паленом.

Павел Петрович, как истинный рыцарь, вознес избранницу сердца на пьедестал, но он в ней, как в целом ряде других лиц, ошибся. Не было там ни простоты, ни искренности. Осыпанная вместе с родственниками дарами и знаками внимания со стороны Самодержца выше всякой меры, которые она принимала с упоением, княгиня Гагарина вольно или невольно, но оказалась в числе сочувствующих заговорщикам, думая только о себе и своём благополучии. Судьба «верного рыцаря» её совершенно не интересовала.

Павел I ошибся в нравственном совершенстве своей последней любви: вместо невинной, сентиментальной и романтической девицы, Лопухина-Гагарина оказалась мелкой и лицемерной особой, при этом почему-то полагая, что, соучаствуя в страшном грехопадении — Цареубийстве, — она может рассчитывать на милость Господа. Она бежала из Михайловского замка 12 марта 1801 года с первыми лучами солнца и не была ни на панихидах, ни на похоронах.

Она предала любовь, она всё предала, чем наградила её судьба, но ничего не получила взамен. Она вырвалась за границу, не имея никого и ничего. Муж был к ней равнодушен, родственники смотрели на неё, как на изгоя, а единственная дочь Александра Павловна Гагарина скончалась вскоре после родов. Сама княгиня умирала на чужбине долго и тяжело от чахотки, никому не нужная и всеми позабытая…