Печатная машина

20. КАЛЛАЙДЕР

Мне тридцать пять, сынку двадцать три. Мы копаем яму под коллайдер.

— Сука, — говорит сынок, вгрызаясь лопатой в глину. — Гребаная работа.

Я молчу. Начнешь ему отвечать, и он опять сведет к тому, что он лучший писатель современности. Может, это и так, даже скорее всего, но мне-то что с этого? Лучший, да и хер с ним.

Мы в сапогах, под ногами хлюпает вода. У меня насморк, немного болит голова, глина идет вперемешку с камнями. Коллайдер, лежа на краю ямы, нависает над нами черными боками как некое материализовавшееся из пустоты возмездие. «Ускоритель элементарных частиц», — вспоминаю я и плюю в коричневую воду.

— Ты еще поссы сюда, — предлагает сынок, выбрасывая за бруствер жижу. — Теплее будет.

Интересно, как он сможет связать это с тем, что он лучший писатель?

— Слышь, сынок? — говорю я.

Он поднимает на меня глаза. В них вся боль и страдания этого мира.

— Тащи мешок.

Это пароль к гомерическому смеху. От которого дрожат и падают осенние листья. От которого у него вчера треснула нижняя губа.

— Я одинок, — говорит сынок. — Если бы ты знал, как я одинок.

Я усмехаюсь. Что он может знать об одиночестве?

— А как же я?

— А ты здесь при чем? — спрашивает он.

— Я — твой отец, — напоминаю я.

— А я — лучший писатель современности.

Это уж да, никто и не спорит. Потому что никто еще не доказал обратного. Но меня уже забодало.

— Михалыч! — ору я.

— Михалыч! — подхватывает сынок.

— Начальник! — орем мы хором так, что от наших ног по воде расходятся круги.

На недостроенную веранду выходит бригадир. На его голове вязаная шапка с адидасовской эмблемой над левым ухом. А может, над правым — лично мне все равно: на звание лучшего писателя современности я не претендую.

— Выкопали? — он заглядывает в яму.

— Сынок, тащи мешок, — говорит сынок.

— Ну, давайте попробуем.

Следующие пятнадцать минут мы тягаем коллайдер, пытаясь опустить его в яму.

— Сука, — кряхтит сынок.

Он обнимает черный бок, как живот огромной беременной женщины. На лице — страдание всех земных матерей.

— Нужно позвать уэльбека, — говорю я. — Без него не справиться.

Михалыч уходит за узбеком. Тот является почему-то в трусах.

— Эгей, — говорю я. — Ты что, нырять его заставишь?

— Он уже спать готовился, — говорит Михалыч.

Сынок поднимает брови.

— В восемь часов спать? Ни хрена себе.

— Это же уэльбек, — говорю я. — Лучшему писателю современности закон не писан.

— Я — лучший писатель, — возражает сынок. — Я.

— Давайте, — говорит Михалыч. — С четырех сторон. Роза ветров.

Мы обступаем коллайдер, но тут узбек хватает его за пластмассовый выступ и один скидывает агрегат в яму. Затем молча, не взглянув на нас, удаляется.

Мы переглядываемся.

— Нужно бы с ним поосторожнее, — говорит Михалыч. — Он три дня назад мобильный телефон пальцами разорвал. Напополам.

— Хуясе, — говорю я.

— А я… — открывает рот сынок, но Михалыч его перебивает:

— Знаем, знаем. Давай замерим.

Он достает из кармана спецовки рулетку, вытягивает конец и опускает его в воду. Мы с сынком смотрим на его манипуляции.

— Мало, — говорит Михалыч. — Еще бы тридцать сантиметров.

Это невыносимо. Опять тридцать. Вчера было столько же. Получается, мы целый день околачивали груши. Боль в затылке усиливается.

— Давайте отпилим дно, — предлагает сынок. — Отпилим и закопаем.

Михалыч смотрит на сынка. Тот серьезен. Мне тоже не до смеха. А что, прекрасная идея. Я не против.

— Нужно вытащить коллайдер и подкопать, — качает головой Михалыч. — Тридцать сантиметров.

Сынок поднимает лицо в небо и начинает выть. С соседних участков с готовностью откликаются собаки.

— Может, проверим? — говорю я. — Чего, давай проверим.

Михалыч недоверчиво глядит на меня. В этой шапке он похож на спившегося спортсмена.

Мы соединяем трубы. Это тоже не сахар, но повеселее, чем выгребать дерьмо лопатой.

— Сынок, — говорю я, когда все готово. — Ты как, давно не серил?

— Часа два уже, — отвечает тот. — Требуется мое говно?

— Хватит пургу гнать, — кривится Михалыч. — Писатели.

Потом обращается к сынку:

— Возьми лейку на участке и плесни воды в трубу.

Сынок уходит. Я закуриваю.

Мы сидим на краю ямы и смотрим на пластмассовые бока коллайдера. Я думаю о взрыве, из которого должна появиться новая вселенная. Думаю о том, как мы ее назовем. О чем думает Михалыч, я не знаю.

Из коллайдера, как из крейсера «Аврора», вырастают три трубы. Михалыч забирается наверх и смотрит в первую. Сейчас он похож на спившегося капитана Немо, разглядывающего недра своего «Наутилуса».

Проходит некоторое количество времени, но ничего не происходит. Быстро темнеет. На участке тихо, только слышно, как в дальнем его углу стучит дятел. За пристройкой чернеет близкий лес. Пахнет вечерней сыростью, воздух прохладен и свеж, как воспоминания о любимой женщине. Если как-нибудь стереть Михалыча и яму с коллайдером — картинка идеальна.

Я докуриваю и щелчком выстреливаю бычок в кусты. Михалыч не обращает на это внимания, он сам — весь внимание.

Из пристройки на веранду выходит сынок. Впервые я замечаю, какая у него большая голова по сравнению со всем остальным. Может, он и вправду будет лучшим. С такой башкой нетрудно им стать.

— Налил? — спрашивает Михалыч.

Сынок кивает, затем с утробным звуком собрав в носоглотке сопли, выхаркивает их в рот и смачно плюет перед собой.

— Где же она?

— А я знаю? — пожимает плечами сынок.

— Не идет, — морщится Михалыч. — Нужно копать.

— Ничего же уже не видно, — говорю я.

Мне не терпится свернуть этот день, как неудачное предприятие. Манал я все эти ученые штучки с их дурацкими коллайдерами. Со всеми взрывами и вселенными в придачу. На хрена мне этот космос, когда из носа текут слезы, а из глаз сопли! У меня болит голова по мне самому, а не по дурацкому человечеству. Мне вообще ближе лягушка, которую сегодня спас сынок, чем, например, жилец с соседнего участка.

— Нельзя так относиться к дому нашему, в котором мы живем, — заводит Михалыч старую песню. — Наш дом нам этого не простит. Мы все должны дому, а не тому, про кого вы думаете.

Лично я думаю о своей любимой женщине. Какое она имеет отношение к этому «нашему дому»? Если, конечно, Михалыч не говорит о дурацкой пристройке, подразумевая на самом деле небо, виднеющееся в прорехах крыши. Голова наполняется шумом. Это болезнь или это то, что бежит по трубе?

— Кажется, идет, — говорит Михалыч.

— Пойду готовить ужин, — зевает с веранды сынок.

— Вам бы только пожрать, — бурчит бригадир, берясь за трубу. Начинает ее расшатывать, пытаясь отрегулировать наклон.

Я закуриваю по новой. «Этот день должен кончиться, — говорю я себе. — Он не может продолжаться вечно».

Внутрь коллайдера с шумом падает вода. Звук такой, будто какой-то припадочный забил в барабан и тут же затих. Михалыч, обняв трубу, прислушивается.

— Все, что ли? — смотрит он на меня.

Я выпускаю струю дыма в уже темное небо. Господи, сколько на нем звезд! Если представить, что на каждой хотя бы по одному такому коллайдеру, можно сразу, не мешкая, сходить с ума. Сынок с интересом смотрит на Михалыча.

Тот лезет на коллайдер и заглядывает в трубу.

— О-о-о! — отшатывается он от резервуара. — Ты что, насрал туда, что ли?!

— Нужно быть поосторожнее с уэльбеком, — говорю я, облизывая ложку. — По-моему, его к нам приставили.

— То есть? — говорит сынок, наливая в свою тарелку добавки.

— Михалычу оставь, — говорю я. Потом понижаю голос, чтобы узбек за перегородкой не мог услышать: — Он у меня допытывался сегодня, зачем мы ворота открываем.

— А ты чего?

— Ничего. Я узбекского не понимаю.

— Тогда на каком он спросил? — ухмыляется сынок.

— На французском, конечно.

В комнату заходит Михалыч. Без своей спортивной шапочки он похож на хрен знает кого.

— Жрете уже, — недовольно говорит он. — Меня не подождать.

— А где ты ходишь, — сынок ускоряется, черпая ложкой горячую жижу.

— Я стихотворение сочинил.

— Ну-ка, — хмыкает сынок. — Удиви.

Михалыч набирает в легкие воздуха.

— Здесь тетя Таня, здесь тетя Вера.

А я между ними, и жизнь — трехмерна.

— Хера себе, — говорю я.

— Херня, — говорит сынок. — Лучший поэт современности — я!

Перед сном я беру в руки проспект по установке и использованию канализационного отстойника, который мы обозвали коллайдером. Читаю.

«Отстойник, произведенный методом центробежного литья из полиэтилена высокой плотности, состоит из отдельных камер, через которые проистекают стоки бытовой канализации. Обычно камер, соединенных лотками, три. Лотки расположены таким образом, чтобы сточные воды протекали с наименьшей скоростью, благодаря чему в каждой камере происходит оседание грубодисперсных взвешенных частиц на дно. После этого осветленные сточные воды отводятся через распределительный колодец и систему трубопроводов на поле поглощения или в специально приготовленный почвенный фильтр для дальнейшей очистки».

Свернув проспект, я отбрасываю его в угол. Встаю и выхожу на участок.

Прямо передо мной — недостроенный дом, с которым мы мудохаемся уже четыре месяца. Я выпускаю дым и сквозь прищур смотрю на звезды. Некоторые мерцают, остальные — нет, но все они бездушны и недоступны. Однако мне кажется, что еще немного, и я что-то пойму. Но сигарета кончается быстрее, и мне ничего не остается, как снова зайти в бытовку.

Сынок крутится на своей лежанке. Я выключаю свет, подхожу к своей постели и, скинув одежду, залезаю под одеяло. Головная боль прошла, но мне отчего-то грустно. Меня охватывает нежная печаль.

— Отец, — доносится из темноты голос сынка.

— Только не говори, что ты лучший писатель современности, — предупреждаю я.

— Я о другом.

— Ну?

— Как ты можешь быть мне отцом? — спрашивает он. — Ты что, родил меня в двенадцать лет?

— Сам не знаю, — вздыхаю я. — А тебя это сильно волнует?

— Нет. Но все же.

— Космос, — отвечаю я.

— А, — говорит сынок. — Спокойной ночи, отец.

— Спокойной ночи.