Печать льда

Глава 1 ПЕРЕКРЕСТОК

Мгла укутывала мертвую равнину, словно ветхое одеяло. Южный ветер тащил к северу тучи и из-за дождя казался холодным. В облачных прорехах мелькали звезды, иногда показывалась половина луны, и тогда из темноты выныривали черные дома странного города. Над ним рокотала гроза, но вспышки молний ложились бликами только на крыши. Провалы дворов и ущелья улиц казались бездонными и были подвластны лишь дождю и ветру. И тот и другой усердно погружали город в осеннюю сырость и грязь, но ничего не могли поделать с выбивающимся из дымоходов, сквозящим из-за неплотно прикрытых ставень и дверей теплом. Вздымающийся заостренными кровлями в мутное небо, напоминающий пропеченный до черноты и порубленный на улицы хлеб, – город жил, и жил сытно и тепло.

Худощавый парень выбрался из окна через пару минут после удара тяжелого колокола. Мостовая была близка, но парень не прыгнул, хотя сапоги и скользнули по узкому карнизу. Крепкая рука придержала ловкача за шиворот, дав ему возможность уцепиться за причудливый резной орнамент, опоясывающий дом под окнами. Парень кивнул невидимому сообщнику и двинулся по карнизу от парадного входа вглубь переулка. Вряд ли он был вором, потому что помощник его остался в доме, бесшумно закрыв окно. Да и сам стенолаз явно не уходил от испытания, но и за добропорядочного гуляку сойти не мог – слишком уж старался остаться незамеченным. Так или иначе, ему было от кого таиться – в зыбком свете масляного фонаря на ступенях ежились два стражника и, зло поминая ненастье, поочередно бросали кости, не забывая прикладываться к глиняной фляжке с бодрящим напитком.

Едва различимой тенью парень дошел до конца карниза, перебрался на стену следующего дома и ловко спустился по выщербленной кладке, уверенно находя выбоины меж камней. Однако внизу его мнимую уверенность сменили волнение и спешка. Когда ночной гуляка принялся срывать тряпье, скрывавшее узкий меч, руки его задрожали. Но вот ножны блеснули промасленной кожей, парень поправил пояс, подтянул шнуровку плаща и, придерживая меч левой рукой, быстрым шагом устремился по узкому переулку, оставаясь в почти непроглядной тьме.

Ему было около двадцати, но что-то в облике парня говорило о том, что возраст все еще не сделал его мужчиной или уж точно не влил в него уверенности и спокойствия. Конечно, многие прощались с юностью и в более ранние годы. С другой стороны, не всегда природа властна над собственными детьми, хотя кто, как не она, придумывает для них испытания, в том числе и сталкивая неразумных друг с другом.

Ясным было одно: именно теперь неизвестный вряд ли задумывался о том, какое впечатление он может произвести на юных горожанок, их благочестивых матерей и бравых отцов. Он крался по ночным улицам и старался остаться незамеченным. К счастью, и ненастье, и поздний час, и темная одежда вполне способствовали его замыслу. Несколько раз на пути парня оказывались кабаки, из распахнутых дверей и приоткрытых окон которых неслось гудение вельтских дудок и слышались пьяные крики. Но неизвестный сворачивал с узких улиц в еще более узкие переулки и счастливо избегал столкновений с загулявшими горожанами.

Что-что, а дорогу молодой путешественник знал отлично. Он даже хватался за близкие стены до того, как под ногами начинали чавкать вылитые на мостовую и разбавленные дождем помои, и заранее замедлял шаг, выискивая во мраке невидимые ступени. Его плащ скоро намок, колпак, натянутый на голову, обвис. Верно, и сапоги не препятствовали влаге, но парень не замечал ничего, только вздрагивал время от времени, словно кто-то невидимый касался его плеча или крался по следам. Он позволил себе остановиться лишь у проездного двора высокой башни, с оголовка которой не так давно разнесся удар колокола. Облегченно вздохнул, погладил изъеденную временем кладку, заглянул в черный провал высокой арки, прислушался к шуму воды в основании древнего сооружения, оглянулся, вздрогнул от мелькнувших в отсвете молнии башенок магистрата и, ускорив шаг, нырнул в очередной переулок.

Когда торопливый путник добрался до городских ворот, дождь кончился, и даже небо стало серым, словно ветер сорвал нижнее покрывало, а верхнее, недостижимое, было намертво прибито к небосводу звездами и подсвечивалось луной. У ворот высились поленницы дров, в них упирались ручками рудные тележки. Тут же стояла жаровня, в которой метался огонь, и три стражника с нетерпением наблюдали, как брошенный на железные прутья кусок мяса пузырится соком.

Парень расправил плечи и с независимым видом приблизился к дозорным.

– Стой, мерзавец! – с испугом ухватился за отворотный амулет пузатый стражник, но, рассмотрев ночного гуляку, выдохнул с облегчением. – Или еще не мерзавец? Хотя, как говаривал мой покойный батюшка, это вопрос времени и оказии, сынок. Куда собрался?

– Вот. – Парень протянул усачу лоскут пергамента. – Я – сын Рода Олфейна, иду в Каменную слободу на ночную службу в Кривую часовню.

– А почему ночью, демон тебя задери? – не понял толстяк и поискал взглядом одного из напарников. – Длинный! Ты из Верхнего города, знаком тебе этот приятель?

Долговязый охранник с трудом поднялся с грубо сколоченной скамьи и шагнул к незнакомцу, вглядываясь в его лицо.

– А кто его знает? Я младшего Олфейна уж лет пять или шесть не видел, с тех пор как хворь его отца свалила. Не показывался он на людях, да и до того я к нему не приглядывался. Может, он, а может, и не он. Он же тогда мальчишкой был…

– Вот ярлык! – встряхнул лоскут парень, стиснув от досады зубы. – Я сын Рода Олфейна! Сегодня последний день траура по моему отцу! Ночью в Кривой часовне меньше народу.

– Это точно, – зевнул долговязый стражник. – Конечно, если храмовник не замкнет двери и сам не убежит куда-нибудь на ночь. В последние дни бродяги да тележные перегонщики толпами вокруг часовни стоят. Верно, полагают, что, если долго пялиться на Клейменый огонь, Погань проникнется к ним почтением или даже пошлет богатство раньше огненной смерти. Или надеются, что магистрат всяким отбросам будет ярлыки горожан раздавать. Ребятки с внешней стены с ног сбились присматривать, чтобы эти скамские да тарские поганцы по городу не расползлись! Замучились на ночь их выдворять за ворота! Боюсь, что Поганский поселок треснет от их нашествия. Ночами теперь, кроме охотников, вовсе никого через ворота не пропускают!

– Хватит болтать! – отмахнулся от долговязого толстяк. Поскреб выпуклость кирасы, словно намеревался добраться до зудящего живота, и снова повернулся к парню: – Что у тебя есть кроме ярлыка?

– Я сын Рода Олфейна! – упрямо повторил тот и отвел полу плаща. – Вот меч со знаком магистра.

– Еще скажи, что ты и сам магистр, – сплюнул стражник. – Может быть, и перстень покажешь? И ярлык, и меч украсть мог. Стыдно должно быть в твоем возрасте папенькой прикрываться – да пошлет ему Единый покоя в ином мире, славный был воин! Собственное имя пора славить!

– У молодого Олфейна прозвание было – лекаренок, – зевнул, поежившись, в стылом полумраке третий стражник. – У меня племянник в казарму, что у Западной башни, когда-то ходил, обучался воинскому делу от цеха кузнецов. Так он рассказывал, что Рин Олфейн сызмальства то ли к лекарскому делу был приставлен, то ли дар имел. Но если синяк от удара или порез какой, только к нему и обращались. Руками лечил! Любую боль снимал!.. Да! Точно говорю! Не вру, чтобы мне тут же пеплом осыпаться! Тогда еще Храм не так строг с колдовством был. Впрочем, все с разрешения старика Грейна, тогдашнего старшины, делалось, да и мзду за лечение паренек не брал. Хотя так-то вроде бы травник ребятишек пользовал, Ласах который, но иглу за щекой не скроешь, да! И еще говорили, что очень ловок этот самый Рин с узким мечом. Ну, той науке его еще отец научил. Род Олфейн отличным рубакой слыл!

– Слушай, парень, – оживился долговязый, – а не про тебя говорили, что Клейменый огонь тебя не берет? Не ты ли всю руку сжег, а отметины так и не получил? Если ты, так имей в виду, что без отметины плохой из тебя воин. Я и гроша за тебя не дам против любого юнца из городских стражников. Мало ли кто из нас в детстве ловко деревяшками размахивал?

– Так проверить недолго! – почесал угреватый нос красный от бликов жаровни толстяк.

– Хотите, чтобы я помахал деревяшкой? – сглатывая накатившую от запаха мяса слюну, нервно повысил голос парень.

– Еще чего! – ухмыльнулся стражник. – Посмотри-ка лучше сюда, лекаренок. – Толстяк размотал грязную тряпицу и ткнул в лицо парню распухший палец. – Что скажешь?

– Ничего он тебе не скажет! – загоготал долговязый. – Ты уже с полгода с ковырялкой своей мучаешься. Слушай, а правду говорят, что суешь его куда ни попадя? Может, отрезать твой крючок, пока вся рука не сгнила?

– Заткнись, дылда! – рявкнул толстяк и шагнул к молодому Олфейну, пахнув на него гнилью и перекисшим потом. – Слушай меня, парень. Боль снимешь, и то ладно. Поверю. Выпущу из города, да еще и монетку для настоятеля Кривой часовни дам. Пусть помянет твоего отца и за городскую стражу. Заодно и клеймение еще разок опробуешь, вдруг Единый сжалится над тобой?

– Ты еще скажи, что Погань над ним сжалится! – скривился долговязый. – Ты хоть кого-нибудь знаешь, чтобы Единый его жалостью почтил?

– Прикуси поганый язык! Или мало в Айсе богатеньких да здоровеньких, которых Единый только по недосмотру приветить мог? – огрызнулся толстяк и перешел на шепот: – Ну, паренек? Сговоримся?

– Я не могу лекарствовать! – процедил сквозь стиснутые зубы парень. – Храм запрещает колдовство! Да и гной у тебя в пальце, тут серьезная ворожба требуется. Нет у меня ни ярлыка травника, ни знахаря, ни колдуна!

– Так с ярлыками не рождаются, – сверкнул щербатым оскалом стражник. – Думаешь, что охотниками с младенчества становятся? Нет, кто выжил, тот и стал. Или боишься, что в Храм донесу?

– Чистый платок есть? – скривил губы молодой Олфейн.

– А этот чем плох? – расправил засаленную тряпку усач. – Давай! А то ведь запру в караулку, утром только разбираться стану.

– Вина дайте, – прошептал путник.

– А не рано ли тебе вина? – ухмыльнулся толстяк.

– Не пить, – ответил парень, болезненно морщась. – Палец твой промыть надо. И до ворожбы и после.

Рин Олфейн вышел за стену только вместе со следующим ударом колокола. Вынужденное целительство вымотало его. Походка стала неуверенной, глаза закрывались, словно он не спал несколько дней, рука, лежавшая на рукояти меча, дрожала не переставая. Тонкий нос, широкий лоб с прилипшими прядями черных волос, чуть выдающиеся скулы, впалые щеки и крепкий подбородок покрывали уже не капли дождя, а пота. Парень остановился у пыточного столба, уперся в смоленое дерево лбом, вздрогнул от звона потревоженных кандалов, быстро нащупал что-то сквозь ткань на груди и с усилием выпрямился.

Главная городская стена осталась за спиной, впереди серели заборы и крыши приземистых домов Каменной слободы. Левее, к северо-западу торчал темный силуэт скособоченного здания, наводящий на мысли о заявленной цели ночного путешествия. Вдоль улиц, спешивших вниз по склону к окраинным башням внешней стены, бежали грязные ручьи, навстречу наползал мутный туман. Олфейн поднял глаза к небу, на котором, освобожденная от облаков, сияла половина луны, и неуверенно зашагал по скользкой мостовой.

Он свернул в последний проулок перед невысокой, пузатой башней. У костра, разожженного под ней, толпились стражники, забывшие о дозорах на стенах, но Рин не рискнул вновь сталкиваться со стражей и скрылся в темноте. Идти приходилось на ощупь, за глухими заборами недовольно ворчали собаки, но лаять не решались. Близость городской окраины угнетала даже их.

Наконец руки нащупали шершавую стену низкого дома.

– Кто там? – раздался приглушенный голос в ответ на осторожный стук.

– Это я, мастер Грейн, – ответил молодой Олфейн и вскоре уже сидел за потемневшим от времени столом.

Колыхался в глиняной плошке язычок пламени, темнело в кубках перекисшее ягодное вино из Пущи. Мастер Грейн, сцепив сухие коричневые пальцы, смотрел на прикрывшего глаза гостя так, словно видел его в последний раз.

– Лица на тебе нет! – покачал головой старик. – Сдал прямо как и я…

– Нет, – вздрогнул Рин. – Да и ты – постарел слегка, не больше. Но не сдал. И я не сдам.

– Дурное дело ты задумал, маленький Олфейн, – пробормотал старик.

– Я не маленький, – расправил плечи Рин. – Я уже не был маленьким, когда заболел отец. Больше пяти лет я удерживал его на краю жизни, но хворь оказалась сильнее…

– Для меня ты навсегда останешься сопливым мальчишкой, – ухмыльнулся углом рта Грейн. – А уж хлопот было с тобой, маленький Олфейн! То ты на стальных мечах до срока рубился, потом раны залечивал да от изнеможения шатался. То по городской стене да по Водяной башне карабкался, что твоя огненная ящерица. Как шею себе не сломал, до сих пор удивляюсь! Вот и теперь дурное дело ты задумал. Не в том смысле, что постыдное, а неразумное. Никого ты не найдешь нынче ночью. Ни Хозяйки Погани, ни опекуна. Хозяйка, как говорили наши деды, или, как теперь талдычат храмовники, огненное дыхание Единого, людям вовсе не показывается и не показывалась никогда. А если кому и показывалась, так «счастливчики» от священного же пламени в пепел скорее всего заживо и обращались! Только ты не верь, парень, никому, что это Единый пламенем карает отступников и нечестивцев. Не верь.

– Я и не верю. – Рин потер пальцами глаза. – Или мне собственного отца в отступниках и нечестивцах числить? Ты мне другое скажи, мастер. На вопрос ответь, на который даже мой старый наставник Камрет ответить не смог. Или не захотел… Почему дух Погани или огненное дыхание Единого охотники Хозяйкой кличут? Или сказки стародавние, что айские мамаши детям на ночь рассказывают, и не сказки вовсе?

– О сказках ты меня не спрашивай, – пожевал губу Грейн. – Если времечко на тысячу лет назад отмотать, любая сказка былью может обернуться. Потому как небыль на быль, словно кора дубовая на молодой дубок, сама по себе прирастает. Да и не сложилось у меня как-то с айскими мамашами. А охотники больше других видят. Но и зря ничего не бывает. Всякая стихия сама себя под женскую или мужскую сторону клонит. Тебя же не удивляет, что ветер стылый – он, что зима с ее пакостями мерзлыми – она? Или ты хотел когда-нибудь речку городскую Иску мужским именем окликнуть?.. Вот! А что касается Погани… Погань ведь и есть Погань. Она! Да и предание – не мамское, а в древности записанное, как говорят, – указывает точно: Клейменый огонь на камне, когда еще и Кривой часовни никакой не было, не сам по себе, не от молнии гнева Единого, как нынче опять же храмовники вещают, зажегся, а от бабской руки.

– Слышал и я о том, – кивнул Рин. – Только я у Солюса, что в Кривой часовне служит, спрашивал об этом предании. Так он заявил, что молния гнева Единого или – по храмовому канону – огненное дыхание его, самим Единым исторгается, а творец и вседержитель сам выбирает и путь свой, и образ, в котором собственную волю исполнять будет.

– Солюс с чужого голоса поет, – прищурился Грейн. – Я, кстати, думаю, что огненное дыхание бывает, когда с вечера плеснешь горючки в горло, да за ночь притушить ее не успеешь. А молния гнева, это когда глазом на кулак в латной рукавице наскочишь. А вот насчет бабской руки… Я всегда охотников слушал. Они по краешку смерти не в ратную пору ходят, считай, еженощно. Они с этим самым огненным дыханием на ощупь знакомы, и если говорят, что у Погани есть хозяйка, так я им скорее поверю, чем Солюсу. Ты, я так понял, как и обещался, на перекресток собрался. От того места до самой Погани еще с половину лиги будет. Может, и минует тебя, неклейменого, огненная пакость, только не найдешь ты на перекрестке опекуна. Охотники нынче по кабакам сидят: бушует в последние дни Погань! Даже ночью спалить любого готова, что клейменого, что неклейменого. Зарницы так и вспыхивают у дальних холмов! Говорят, что даже желтые волки стаями, да гады ползучие тьмою немереной в Пущу из Погани откочевывают. Неладное что-то творится на востоке, неладное!.. Я и не припомню похожего. Да и горожане здесь, в слободе, словно звери стали, за косой взгляд в глотку вцепиться готовы! То и дело чей-то пепел по улице несет, а чей – и не всегда разберешь. Так ведь не то страшно, что вцепиться готовы, а то, что зубами щелкают, а не цепляются, будто мертвецы ожившие бродят. Везде все неладно, везде… Будь осторожен, парень! И за стенкой, и до нее. А выпадет тебе спаситель, не за каждого хватайся. В глаза посмотри сначала, прикинь да сообрази. Колечко надеть недолго, снять трудно. Нынче из трех встречных двоих стороной обойти надо, а на третьего меч наставить! И насчет Камрета подумай. Да и какой он наставник, всегда был себе на уме! Зря веришь седому гуляке. Он, конечно, карты ловко раскидывает, говорят, но вот раскинутое всякий раз по-разному толкует.

– Однако сбываются его толкования часто, – нахмурился Рин. – Смотри-ка, берет за предсказания Камрет немало, а число желающих прислушаться к нему не уменьшается. Или просто так, думаешь, ни один трактирщик не разрешает Камрету кости в своих стенах бросать? У него всегда шестерки выпадают! Да и нет у меня выбора. Иначе завтра в полдень дядюшка мой пожалует, под свою руку дом возьмет. Опекун по-всякому нужен.

– Неужто в городе никого не нашлось? – сдвинул брови Грейн. – Ладно, не говори ничего, знаю. Убьет твой дядюшка всякого. Может быть, и не своими руками, а все одно изничтожит. Найдет способ. А не убьет – пакость какую-нибудь измыслит. Наверное, ждет не дождется, когда траур закончится? А за охотника может и вся Каменная слобода встать. С другой стороны, как встанет, так и снова на зад опустится. Ты не обижайся на горожан, парень, не те у них сердца, чтобы против первого богача Айсы и лучшего мечника вставать. Эх, был бы жив твой отец, я бы его лучшим мечником числил! Хотя даже он против Фейра…

– Я уже, значит, в счет не иду? – напряг скулы Рин.

– Молод ты, маленький Олфейн, – поморщился Грейн. – Молод и горяч. Но твой жар против того холода и неистовства в схватке, что Погань клейменым дает, слаб.

– Что же мне теперь, лед глотать? – насупился Рин. – Пробовали, говорят, некоторые, что магией не владели, а другого средства от ран или хворей, кроме магического льда, не находили! Так он без колдовского умения льдом остается, только что не тает. Кишки проморозит, а холода все одно не даст! Сам-то отчего клеймить запястье не стал? Отчего от храмового обета отказался? Ты-то уж по-всякому достоин лучшего жилья и доли, нежели эта халупа!

– Не я один отказался, – пробормотал Грейн. – Ты сам-то деда своего вспомни! Да и не только его. Раньше только стражники клеймились, и то не все, а теперь… Не по нраву мне новые порядки, раньше никого поганым пламенем не насиловали, многим и того огня, что в сердце горит, хватало. Так что выбранной долей не кори меня. Из тех, кто в последние годы смерть принял, никто на смертном ложе поганого огня не избежал, всякий пеплом осыпался, не подарил земле тлена. Но клейменые, говорят, и в посмертии в пламени корчиться продолжают! Не хочу я этого, маленький Олфейн! Не боюсь, а не хочу! Не по нутру мне. И подпорки поганые духу моему не нужны. А если не веришь, так поспрашивай стариков, отставал ли я от клейменых, когда в былые годы скамы на наши стены лезли? А должностей, что ныне только клейменым выпадают, мне и задаром не нужно!

– Прости, мастер, – после паузы прошептал Рин. – Пора мне. Ничего. Если ты от клейменых не отставал, так и я не отстану.

– Отступись! – Старик тяжело поднялся. – Лекарствуй, если Единый тебя великим даром попотчевал. Хватит уж руку над поганым огнем жечь, не даст тебе Погань клейма, хоть тысячу раз ее дыханием Единого покличь! Почему – не знаю, но не даст. Не все клейма и в прошлые годы получали, случалось, что не ловила рука синюшный манжет на запястье. Колдунов некоторых доля сия миновала, умалишенных Погань не принимает, но никого она не обжигала на часовенном камне! Это ж суметь надо: в ледяном пламени ожог получить! Не хочет она тебя и гонит! Или ты не понял все еще? Успокойся! Отступись!

– А дом отца? – возмутился Рин. – Дяде отдать?.. Отец еще до болезни своей сказал, что мне род держать! Мне честь Олфейнов блюсти! Хочешь, чтобы сотни лет славы дома Олфейнов на мне пресеклись? Что ж, теперь весь род в Гниль спустить?.. Или ты думаешь, что я лекарскую стезю позорной считаю? Да я в уборщики уличные пошел бы, если бы это дом Олфейнов сохранило и род в прежнем праве продолжило! Так ведь не дадут мне жрецы ярлыка лекаря без клейма! А дали бы, чем я платить за ярлык стал? Теперь, после того как половина магистров с голоса дяди моего поют, мне не только магистром, но даже стражником не стать! Ты-то не из-за того же из казармы ушел?

– Ярлык лекаря только в городе нужен, – произнес, откинувшись в темноту, старик. – А за городом умение и честь твои. И лекарская честь, которая ничем не мельче любой другой. Чего тебе о магистрате беспокоиться? Тебя в любом поселке приветят! А дома за Дальней заставой в Дорожной слободе не хуже олфейновского. И род твой всегда с тобой будет. Ты теперь и есть твой род. В Гниль не полезешь, и род твой от трясинной пакости убережется. В Погань не пойдешь, род свой без ожогов оставишь. А обо мне не думай, по старости я казарму покинул, по старости…

– Ты учил дядю владеть мечом? – спросил Рин после недолгой заминки.

– Фейра Гальда? – переспросил Грейн. – Родного братца твоей матери, урожденной Амиллы Гальд, что выносила тебя, да на ноги поставила, а потом сгорела в поганом пламени, хоть и неклейменой была?.. Да, было время, когда неклейменые умирали как люди, но, видно, слишком тщательно горожане выскребают гнезда магического льда под своими домами. Ослабла Айса!.. А Фейр… Я не учил его. Он приехал в Айсу двадцать один год назад, за полтора года до твоего рождения. И все, что он умеет, он умел уже тогда. Правда, бешеным стал только после смерти своей сестры… А уж то, что он выглядит немногим старше тебя, значит – порода у него такая. Мне приходилось фехтовать с ним, когда он только появился в городе. – Старик поиграл желваками. – Тогда еще и тебя на свете не было, парень. И мать твоя была просто сестрой своего брата, прибывшего в Айсу из каких-то дальних краев. Я тогда был моложе, рука еще не дрожала, а теперь… – мастер растопырил пальцы перед глазами, – как видишь, время на породу Грейна-мечника действует безжалостней, чем на породу Фейра Гальда…

– Ты сражался с ним? – Рин аж дыхание затаил.

– Я бы так не сказал, – нехотя признался старик. – Да, удалось сдерживать его выпады пару минут, хотя показалось, что он просто забавлялся со мной. Фейр не стал доставать собственный меч из ножен. Кстати, странный у него меч, судя по ножнам… Он ведь морщился поначалу, взяв в руки обычный скамский одноручник. Я предложил ему, пусть фехтует собственным оружием. Я любил, когда иноземцы приходили к казармам. А Фейр тогда был иноземцем, хотя ярлык-то сразу раздобыл, у них всегда есть чему поучиться… А твоя будущая мать крикнула, что если мальчик – она называла твоего дядю мальчиком, – если он достанет собственный меч, то мой меч придет в негодность! Я сражался так, как никогда до или после того дня, а твой тогда еще будущий дядя просто забавлялся со мной. Потом он легко выбил у меня меч и за четыре взмаха срезал с куртки четыре костяные застежки, не зацепив ни ткани, ни самих пуговиц. Я и разглядеть ничего не успел… Что уж тут обижаться, что меч выбил…

– Почему же она… погибла? – выдавил сквозь сомкнутые губы Рин. – Почему погибла моя мать? Какая… она была?

– Не знаю, почему погибла, – вздохнул старик. – Ты бы у дяди своего и спросил. Это ведь он нашел ее пепел. Где-то или на Дровяной, или на Оружейной улице… Ночью! Только и узнал ее по заколке для волос. Говорят, он прикрепил ту заколку к рукояти своего меча… Я сам не видел. Еще что-то искал, долго искал. Потом, считай, весь город перевернул, но все сгорело, даже пряжки от обуви не осталось. Так тоже бывает, кстати, если пряжек на обуви нет или кто-то другой успел… поискать. А уж почему вышло так? Видно, помог кто-то Амилле Гальд закончить жизнь на темной улице. Мало ли… добрых людей. – Грейн презрительно скривил губы. – А вот какой она была, сказать тебе не могу, потому как не приглядывался. Точнее, не пригляделся. Ты радуйся, что отец твой ее разглядел! Конечно, говаривали, что красавица, но рассмотреть не удалось. Как ни косил взгляд, а словно горизонт в мареве разглядывал, плыло все. И в упор взглянуть не мог, будто взгляд кто мне отводил. Явно от нее у тебя способности к врачеванию! Одно скажу, Фейр у нее на посылках был, младшенький, наверное, любимый да балованый, вот он и лютует… который год. Отступись, парень! Дядя твой всегда добивался своего! Или ты думаешь, что кто-то другой мог загнать меня в эту халупу? Теперь он в казарме заправляет! Заправляет, да только отнял и бросил, заколотил и забыл!.. Отступись, парень! Что тебе дом Олфейнов, если кладовые его пусты, магические кристаллы вы со стариной Хакликом в штольне вашей выскребли подчистую на год вперед, а магистерским знаком тебе все равно не владеть!

– Не в кладовых честь дома Олфейнов! Да и не в магистерском знаке. Просто без него честь отстоять труднее будет. Но я не сдамся! – Рин сузил глаза. – Может быть, женюсь на клейменой. Выберу девушку побогаче. Она родит мне сына. Я отнесу его к пламени и сделаю наследником Рода Олфейна. А в магистрате пока опекун посидит. Пусть и без права голоса.

– И ты думаешь, что Фейр будет смотреть, как сумасшедшая, что за тебя согласится пойти, плод вынашивает? – Старик закашлялся. – Не дадут ей родить. Да и родит, неужели и в самом деле к поганому огню потащишь кроху? А если его рука, как и твоя, обгорать будет?.. Молчишь? А если девка родится?..

Ничего не ответил молодой Олфейн, к двери направился.

– Что ты так уцепился за дом свой? Или же сам веришь, что отец твой ключ от Водяной башни хранил? – окликнул его у порога старик. – Да не тот, что ворота открывает, а другой, тайный?.. Который всей Айсой правит? Что магия им направляется, которая богатство города создает?.. Отчего же тогда впал в нищету дом Олфейнов? Молчишь?.. Если о том слухи по всему городу ходят, точно не оставит тебя в покое Фейр! Ни в Айсе, нигде! Убить его надо, парень, и будь я проклят, если Единый за то, что твой родственничек успел в Айсе натворить, не простит тебе эту смерть!

– Он брат моей матери, мастер Грейн, – ответил Рин и скрипнул дверью. – Младшенький, как ты говоришь. Я тороплюсь. И никакого тайного ключа у меня нет! И у отца не было!

– Что ж ты Фейру этого не объяснишь? – Старик поднялся. – Подожди, маленький Олфейн. Провожу я тебя.

Лачуга Грейна примыкала к невысокой, в десять локтей, стене вплотную. Олфейн приставил к кровле лестницу, осторожно взобрался на крышу и переполз с нее на прясло стены.

– Осторожней, парень, – донесся снизу приглушенный голос. – Погань – она погань и есть. Ни ей не верь, ни людишкам, печатью ее отмеченным. И сам печати ее не ищи! Да, веревка там у меня за дымоход подвязана, по веревке спускайся!

Рин кивнул, словно Грейн мог его видеть, и одним прыжком оказался вне города.

Привычный ногам камень заканчивался вместе с холмом. Дорога, огибающая внешнюю стену, подпирала ее основание пылью, черной от задуваемой с востока гари. Сразу за дорогой начиналось кочковатое поле, где-то впереди, за последним поселком переходящее в пространство Погани. В лунном свете равнина казалась серой, почти белой, но ступать на нее не хотелось. Чуть севернее от близкой башни начиналась дорога в Погань. Но выйти на нее Рин собирался через поле, с башни дозорный спросонья мог и стрелу пустить. В сотне шагов впереди снова начинались дома, в некоторых окнах мерцал свет, но парень колебался. Наконец он зажмурился, сделал один шаг, следующий, пересек дорогу, открыл глаза и двинулся дальше.

Холод пробежал по спине, головная боль, мучившая его еще от главной стены, резко усилилась, стоило только ступить на равнину. Один шаг, и каменный холм вместе с городом и слободами, покрывающими его твердь, и даже будто бы вся прошлая жизнь Рина, остались за спиной. Впереди покачивались мутные огни Поганки, последнего поселения к востоку не только от города, но всей обитаемой земли, включая мелкие королевства севера и запада, редкие деревни Пущи, селения кочевников и охотников в Диких землях. Впереди стояли ветхие хибары, времянки, навесы, меж ними – основательные, сложенные из камня «окраинные», как говорили в Айсе, трактиры. А дальше лежала Погань – пепельная пустота и огненная пустыня, обиталище смерти и ужаса.

Усиливающаяся головная боль и невыносимое удушье напоминали об этом все сильнее и сильнее с каждым пройденным шагом. Ветер еще торопился с юга на север, но уже не нес тяжелых ароматов топи: запах гари к востоку от города пропитал саму землю. Дома диких поселенцев, не прибившихся еще ни к одной застенной слободе, и лачуги человеческого отребья, которым и не могло найтись места ни в одной из общин, светили огнями, но сам огонь в окнах убогих строений казался вестником смерти. Ничем иным он и не мог быть.

Огонь за пределами городского холма не подчинялся людям, мог выйти из повиновения в любую секунду, да и само существование близ Погани никому не обещало долгой жизни. С другой стороны, где еще было остановиться уставшему охотнику или отчаянному добытчику, в очередной раз избежавшему смерти, как не в первом же попавшемся трактире? Часто именно там же и спускалась за бесценок добыча. Таких трактиров в Поганке было никак не меньше, чем наскоро слепленных из всякого хлама лачуг. Правда, празднества в сих заведениях чаще всего напоминали поминальные тризны, хотя в некоторые ночи даже их не случалось. Но именно теперь все придорожные харчевни были полны. Неужели вправду не для охотников нынешние ночи?

Рин прошел больше половины поселка, когда в одном из заведений распахнулась дверь, из шума и гама вывалились трое подвыпивших гуляк. Ничем они не напоминали охотников, под просторными рубахами угадывались легкие брони, а короткие скамские мечи на поясах явно свидетельствовали об их отчаянном характере. Верно, гуляли охранники какого-то купца или веселые смельчаки, что горазды сами пощупать обозы не слишком опасливых торговцев.

Говорил ведь Хаклик молодому хозяину, что больше прежнего понаехало купцов к Айсе, ледяные кристаллы в цене поднялись, всякая поганьская добыча влет идет, даже тесаный камень расходится. Правда, и ночи не проходит, чтобы какой-нибудь бедолага в Диком поселке или Поганке не заполучил нож в спину и в пепел не обратился.

«Не такие же ли молодцы озоруют»? – подумал Олфейн, нащупывая рукоять меча. К счастью, распевая какую-то непотребную песню и с трудом удерживая равновесие, троица прошла мимо Рина, не обратив на него ни малейшего внимания. Олфейн уже с облегчением выдохнул, когда разобрал сквозь удаляющийся пьяный ор тихие шаги. Не задумываясь ни на мгновение, он развернулся и обнажил меч. Троица по-прежнему уходила в сторону следующего трактира, но еще двое, одетых то ли в тряпье, то ли в выцветшие плащи, замерли в пяти шагах.

– Чуткий, – прошелестел тихий голос.

Раздался смешок, и в полутьме шевельнулись узкие клинки. Противный голос прозвучал словно над самым ухом:

– Далековато ты забрел, парнишка? Отдай меч, кошелек и плащ и можешь молиться своим богам. Впрочем, нет, похолодало не слишком, раздевайся вовсе! Я не спрашиваю, зачем тебя занесло так далеко, но ты, почитай, легко отделался. Конечно, если не собирался поохотиться в Погани. Ведь в таком случае тебе повезло еще больше: мы избавим тебя от ночной прогулки. Нынче Погань бушует. Считай, что благоразумие настигло тебя!

– Дай я ему врежу, Кат! – прорычал второй. – Щенок свихнулся, как я посмотрю. Меч обнажил! Клинок-то, кстати, паршивый, весь в зарубках… Ничего, моя шпага длиннее!

– Не спеши, – оборвал его первый, и Рин заметил еще две или три тени, крадущиеся вдоль домов справа.

– Ну? – повторил Кат с явным раздражением. – Сбрасывай все и можешь дождаться утра в ближайшем трактире. А утром хозяин доставит тебя домой. Конечно, за хорошую плату. Ну, ты оглох или слишком занят порчей штанов?

– Нет, – почти безучастно произнес Рин.

– Нет? – удивился вожак и шагнул вперед.

Рин упал на колено в тот миг, когда странный клинок разбойника пошел вперед. Прием был испытанным, правда, никогда еще молодому Олфейну не приходилось выполнять его с мечом, а не с палкой. Отведя лезвие противника, он ткнул вожака в бедро и тут же откатился в сторону. Второй разбойник замер, пытаясь понять, отчего главарь завизжал и скорчился, и Рин успел вскочить на ноги.

– Пропори ему ноги! – просипел вожак, зажимая хлещущую кровь. – Не убивай, но пропори ему ноги! И руки!.. Он проткнул мне бедро, демон его раздери на мелкие куски! Эй! Все сюда!..

Рин еще успел заметить все те же тени поодаль и шагнул вперед. Противник был выше его на голову и раза в два тяжелее, но вряд ли ловчее вожака. К тому же свой странный меч держал так, словно был более привычен к дубине или топору. Рин легко ушел от широкого взмаха и ткнул мечом разбойнику в гортань. Грабитель захрипел и осел в пыль беспомощной тушей.

– Взять его! – снова завизжал вожак и тут же осекся. Труп его сообщника вспыхнул колдовским пламенем и с шипением начал обращаться в пепел. Погань торопилась принять жертву.

Рин прихватил полой плаща острие меча и оглянулся. На крыльце ближайшей харчевни стоял как будто кто-то знакомый – невысокий человеке мечом громко насвистывал, похлопывая клинком по сапогу. Остановившиеся в стороне разбойники исчезли между хибарами.

– Взять его! Грязные скоты! – не унимался вожак, отползая в сторону.

Рин прищурился, но человек перестал свистеть, и ощущение знакомства рассеялось. К тому же сумрак, почти сотня шагов и тень от навеса над крыльцом не позволили разглядеть вольного или невольного помощника. Олфейн прижал руку к груди, незнакомец кивнул и скрылся за дверью.

– Что с тобой делать? – спросил Рин скулящего вожака. Наверное, тот и в темноте сумел разглядеть сомнение в глазах несостоявшейся жертвы: не следует ли ему расправиться и со вторым врагом, – потому что замолчал и судорожно пополз в придорожный бурьян.

Рин развернулся и пошел дальше.

Когда он вышел на перекресток, Поганка за спиной почти скрылась во тьме. Сотню шагов назад, едва бурьян по краям дороги начал обращаться в крученые колючки поганской травы-листовертки, подул ветер, и перед Рином поднялась стена огня.

«Пламенная погибель, здесь, за половину лиги до Погани!» – с ужасом подумал молодой Олфейн, потому как по рассказам охотников знал: стена не огненный вихрь, она идет куда хочет, часто поперек ветра и не жалует ни клейменых ветеранов, ни необстрелянную зелень, и спасения от нее нет. Были, правда, способы выжить: накрыться свежесодранной шкурой желтого волка или смоченной кровью тканью, молиться Единому об избавлении от смертельной напасти или положиться на быстроту ног.

Рин не сумел совершить ничего. Он замер в ужасе и, когда стена разорвалась на части за пару шагов до него, не сразу смог не только отдышаться, но даже двинуться с места. Лишь через минуту Рин судорожно вдохнул и двинулся туда, где в лунном свете казался почти белым нужный ему перекресток.

Две дороги встретились под ногами молодого Олфейна. Та, по которой он пришел, и та, которая огибала Айсу с юга и вела к Погани с другого берега реки, рассекавшей город и городской холм, как мог бы рассечь краюху хлеба кривой нож. Две дороги встретились под ногами последнего отпрыска древнейшего рода Айсы, чтобы, соединившись, уйти нахоженным трактом в пепельную тьму Погани. На четырех перекрестках горожанин мог воззвать к милости или суду Айсы – у Водяной башни, у магистрата, у Северной башни и здесь. Правда, кто его мог услышать здесь?

Рин остановился и вытер со лба липкий пот. Чуть слышный удар колокола возвестил, что нужный ему час настал. Боясь опоздать и морщась от невыносимой головной боли, Олфейн встал в центр перекрестка, воткнул в пережженную землю и вправду зазубренный меч, задумался на мгновение и стиснул пальцами виски. Под пальцами заискрился иней, над дорогой неведомо откуда закружились снежинки, но только когда по запястьям побежала к локтям талая вода, Рин вздрогнул и опустил руки. Головная боль, мучившая его, немного утихла. Парень с облегчением выдохнул и замер, прикрыв глаза. Его выдох улетел во тьму и вернулся порывом ветра, словно ответно выдохнул невидимый, присыпанный мертвой землей великан.

Порыв ветра как будто вернул Олфейну силы. Загоняя меч плотнее в грунт, он ударил кулаком по рукояти, на оголовке которой был выгравирован магистерский герб, вытащил из болтающейся под плащом холщовой сумки огарок толстой свечи и насадил его на гравировку. Еще секунды ушли на то, чтобы извлечь из той же сумки огниво, выцарапать из деревянной коробки трут и, сбивая пальцы, осыпать его искрами. Наконец пахнуло дымом, язычок пламени задергался, зашипел, переполз на завиток фитиля, задрожал. Ветер пожалел народившийся огонек, и вот уже свеча замерцала, не достигая слабым светом даже дорожной пыли. Рин торопливо побросал огненную утварь обратно, опустился на колени, сложил ладони у подбородка и напряженно вздохнул.

Огонь свечи взметнулся, но не погас, а, потрескивая, загорелся еще ярче. Рин поежился и решительно провел большим пальцем по лезвию. Черные капли вздулись на разрезе почти мгновенно и побежали по клинку вниз, к земле.

Олфейн удовлетворенно кивнул и оглянулся. Пока все шло так, как должно было. Город за его спиной на фоне серого ночного неба казался далекой грудой уснувшего камня. Степь по левую руку ощетинилась колючкой. Справа лежала дорога, уходящая к восточному мосту через Иску, а впереди багровыми сполохами озарялась Погань, словно где-то у горизонта буйствовала гроза или горели несуществующие леса. Чувствуя, как дрожь охватывает все тело, Рин вытянул над свечой руку и уронил в огонь каплю крови.

– Прими жертву, Хозяйка Погани! – исступленно прошептал Олфейн. – Дай мне неистовость и храбрость, которую ты даешь клейменым! Возьми меня под свое покровительство! Отметь меня знаком!..

Меч вспыхнул, едва он произнес последнее слово. Огонь побежал по гарде и клинку так, словно Рин облил металл ламповым маслом. Олфейн вздрогнул и сунул руку в пламя, но уже в следующее мгновение боль ясно дала ему понять, что и в этот раз Хозяйка Погани не принимает его жертвы.

– Но почему?! – вскричал Рин Олфейн, прижимая обожженную руку к груди.

Тишина была ему ответом. Только потрескивал огонь, пожирая клинок, который пылал, словно меч рода Олфейна был не выкован в кузне, а вырезан из смолистого полена. Ужас охватил сердце парня.

«Костер, нужен костер!» – зашептали пересохшие губы. Путаясь пальцами в узлах, Рин сбросил с плеч плащ и отправил его в огонь. Стянул с головы колпак и тоже бросил его в пламя. И полотняный пояс скормил огню. Надергал стеблей колючки, уже не чувствуя боли даже в обожженной руке. Опустился на колени у взметнувшегося пламени, зажмурился и принялся торопливо бормотать то ли заклинания, то ли молитвы.

Он причитал бы еще долго, если бы вдруг не услышал шаги. Легкие, редкие шаги, словно кто-то не то едва ковылял в его сторону, не то переступал с ноги на ногу, не двигаясь с места.

Олфейн замер, прикусил задрожавшую губу и почти сразу над истлевающими угольками костра разглядел силуэт незнакомца, приближавшегося со стороны Погани. Сначала ему показалось, что над плечами неизвестного торчат рога или шипы невидимых крыльев. Рин похолодел от ужаса, но вскоре разглядел рукояти мечей. Он еще успел удивиться столь странному способу переноски оружия, затем различил лохмотья плаща, блеск какого-то странного доспеха и третий меч, болтающийся на поясе незнакомца и чиркающий ножнами по земле.

– Охотник! – радостно прошептал Рин, коснулся лбом дорожной пыли и торжественно произнес затверженные слова.

Незнакомец замер в пяти шагах, но ни единым жестом не дал знать, что слышит обращенную к нему просьбу. Рин бросил взгляд на лицо охотника. Оно было затянуто тканью, но глаза незнакомца поверх повязки смотрели в глаза Олфейна. Смотрели внимательно и неотрывно, но отчего-то казались безжизненными, словно на парня смотрела сама смерть. Или все дело было в глубокой тени и ввалившихся глазницах?

Юноша перевел дыхание и успел произнести положенное обращение еще раз, когда незнакомец наконец шевельнулся и едва слышно спросил:

– Просить? Рука? Помощь? Опекать? Не понимать…

Рин не разобрал его голос, потому что голоса не было.

Он даже не назвал бы услышанное шепотом. Это был едва различимый шорох. Верно, так бы разговаривал умирающий, если бы дух его прощался с плотью словами, но сейчас думать об этом молодой Олфейн не мог. Он радостно закивал и, не вставая с колен, рванул ворот, сдернул с тонкого шнурка желтый перстень с белым камнем и вытянул его перед собой, торопливо подбирая слова полузабытого языка, пригодного ныне только для молитв.

– Да! Мне нужен опекун. Если ты согласен стать опекуном и покровителем дома Олфейнов хотя бы на год, надень перстень магистра.

– Перстень?.. – недоуменно спросил незнакомец, странно коверкая слово, и медленно протянул руку: – Помощь?..

– Ведь ты клейменый, да?..

Задыхаясь от волнения, Рин коснулся руки незнакомца и разглядел не одну отметину колдовского пламени – несколько. Они оплетали руку не только у запястья, а уходили полосами под рукав. Рин судорожно выдохнул и, с трудом скрывая охвативший его восторг, надел сверкнувший наговором перстень на странно тонкий палец. Покрытая ожогами рука дрогнула, и Олфейн замер: вдруг не охотник, а сама Хозяйка Погани все-таки вышла к нему навстречу? И, подчиняясь необъяснимому желанию, не выпуская из ладоней тонкую, обожженную, исцарапанную ладонь, Рин зажмурился и вновь заставил затанцевать под пальцами иней.

Проверенное колдовство не удалось. В ладонях у Олфейна что-то вспыхнуло, и волна света мгновенно охватила ладонь незнакомца, скользнула под его одежду, накрыла лицо, вторую руку, захлестнула все тело и нестерпимо засияла, заставив Рина зажмуриться. Где-то в отдалении зародился крик, но не прозвучал, а обратился порывом ветра, который облизал лицо и руки Олфейна нестерпимым жаром.

В то же самое мгновение Рин почувствовал огромное облегчение, словно весь огромный каменный холм Айсы свалился с его плеч! Слабость охватила его, руки и ноги задрожали, словно он только что завершил беспрерывный путь длиной в тысячу лиг, но сердце его пело от легкости и полета!

Вот только незнакомец выдохнул и повалился навзничь, обратившись в темное и безжизненное тело. Еще не понимая произошедшего, превозмогая бессилие и одновременно глупо улыбаясь, Рин потянулся к откинутой руке найденного опекуна и почувствовал, что тот умирает. Может быть, он еще не взошел на порог смерти, но смерть начала затягивать на его горле смертный плащ.

«А, может быть, ты и есть Хозяйка Погани? – промелькнула шальная мысль. – Камрет говорил, что она не любит холода… Но разве может повелительница пламени сама страдать от ожогов?»

Рин метнулся вперед и наклонился к закованной в закопченную сталь груди. Сердце незнакомца едва билось, дыхание трепетало подобно тлеющему огню, руки были холодными, а лоб даже сквозь ткань пылал пламенем. Рин провел пальцами по мерцающему на тонком запястье отпечатку его собственных пальцев и решительно взялся за обе руки только что обретенного опекуна. Времени на раздумья не оставалось. Сил на ворожбу не было, сумей Рин даже подняться на ноги, он не прошел бы и десятка шагов, но и другого выбора, кроме как вытаскивать незнакомца из-за смертной черты, – не было тоже.