Педагогическое наследие

РОКОВАЯ НЕДЕЛЯ{36}

Угольщик подвел.

Папа очень сердился, что мама все откладывает до последней минуты. Мама сказала, что если папа не знает, пусть не говорит, уголь еще в четверг был заказан. Папа сказал, что в городе, слава богу, угольщик не один. Мама сказала, что она об этом знает лучше папы, только как раз этот не обвешивает. Папа сказал, что ему грошовая экономия мамы костью в горле встала. Мама очень обиделась. Пускай папа сам ведет хозяйство; папа жестокий человек; мама тоже многое могла бы сказать. А папа сказал: «Завела. Старая песенка» — и вышел.

Все это происходило в воскресенье, а в понедельник утром в квартире стоял собачий холод.

Стасика уже два раза будили, раз — мама, а во второй раз — Людвика. Стасик делает вид, что спит. Под одеялом тепло, а в комнате холодно и темно, на улице холодно и грязно, а в школе…

— Мать велела спросить, ты встаешь? Вставай, а то уже поздно… Опоздаешь в школу.

Людвик тянет одеяло.

— Сейчас…

— Сейчас — это сейчас. Вставай же!

— Уйди!

Ах, как он ненавидит эту противную кухарищу, которая во все суется.

— Ладно, я вот скажу матери! Лежи, давай, лежи.

Стасик ненавидит Людвику. Ненавидит за то, что должен вставать, что сегодня понедельник, а на неделе нет праздника; за то, что учитель сегодня отдаст диктант, где Стасик сделал две грубые ошибки, о которых он знает; и наконец, за то, что сегодня первая география и его наверно вызовут, потому что остались только шестеро, кто отвечал по одному разу.

— Ну что, встает? — доносится из столовой мамин голос.

Стасик садится в кровати и начинает под одеялом лениво

одеваться.

— Ага, — говорит Людвика с торжествующей улыбкой.

— Если Людвика не уйдет, я не стану одеваться.

— Ой — ой — ой, какой скромненький, если бы кто знал!

«Чтоб ты сдохла», — думает Стасик в сердцах.

Серое, тусклое, стылое утро понедельника.

Серое, тусклое, постылое, как жизнь этой стократ миллионной толпы, которую она влачит в поисках пищи и одежды, по кругу, от воскресенья до воскресенья, по кругу, лениво и бессмысленно, по кругу, без ясной улыбки, без яркого стремления, без свободного вздоха впалой грудью, без этого лесного «ау» в зеленой пуще, подхватываемого громким эхом.

Воскресенье принесло скуку и разочарование, за утром понедельника последуют шесть долгих мутных дней, прежде чем наступит новое воскресенье с его скукой и апатией. Эх, господа, господа — миллионы школьной детворы вы впрягли, заставили тянуть лямку, вот и тянут ее бедные ребятки всё по кругу, по кругу, от воскресенья до воскресенья, и тупеют после многих лет мук и молчаливого, бессильного протеста!

Идет Стасик с ранцем на спине и с камнем забот на душе, стараясь делать большие шаги, чтобы каждый равнялся плитке тротуара, а по дороге ударяет рукой по жестяным вывескам лавчонок.

— Здравствуй.

Равнодушно подают друг другу руки.

— Знаешь, я вчера был в цирке.

Висьницкий всегда должен чем — то похвастаться.

— Велика важность! Наверно, на утреннике.

И Стасик сворачивает, чтобы влезть в лужу.

Задетый, Висьницкий умолкает.

— А вот именно вечером. Да это все равно.

— Все бы ты знал, да не все бы врал. В полдень дают для детей.

— Вовсе нет, только можно взять с собой одного ребенка бесплатно, а все остальное такое же.

— Но львов на дневном не показывают.

— А вот и показывали.

— И входил в клетку?

— И входил.

— Кем клянешься?

— Клянусь отцом, — и смотрит Стасику прямо в глаза.

— Ну и попался, ты был на утреннике.

— Вовсе я не попался.

— А откуда ты знаешь, что входил в клетку?

— Знаю и знаю.

Идут рядом, сердитые, молча.

— Здравствуйте.

Червиньского Стасик тоже не любит, зубрилка и глупый.

— Знаете, я в этом диктанте не сделал ни одной ошибки.

— А как написал «последнее»? — спрашивает Висьницкий.

— Фу, тоже мне!

Это как раз одна из двух грубых ошибок Стасика.

Стасик отделяется от них, идет по краю канавы, по самому краешку, руки в стороны, удерживая равновесие. Поглядывает искоса на одноклассников и думает неприязненно:

«Щенки».

— Садись. Довольно.

Теперь очередь Стасика.

Стасик быстро прячет часы. До звонка три минуты.

Еще остались только двое, кто отвечал по одному разу, а из семи, опрошенных сегодня, у четырех двойки.

Последним отвечал на «М»; на «Н» нет никого, на «О» один, а затем «П». Стась быстро представил себе весь ужас своего положения. «Скорей, звонок, скорей, — кричит он мысленно в страшном, знакомом только детям и душевнобольным ужасе. — Боже, спаси и помилуй!»

Учитель поставил отметку, сначала в блокноте, потом в журнале; пробегая взглядом список, перевертывает страницу — Стасик там на самом верху.

— Прехнер.

Стасик перевел дыхание. «Боже милосердный, благодарю тебя!» Сердце его, колотившееся неспокойно после испытанного потрясения, преклонило колени в покорной молитве.

Значит, он будет отвечать в субботу: выучит на пятерку — всю большую перемену будет повторять!

А Прехнер медленно одергивает блузу, очень медленно закрывает книжку, откашливается.

— К доске, — торопит учитель.

Прехнер медленно вылезает из парты. И звонок.

В самом начале один тихий, приглушенный звук; это сторож берет колокольчик в руки, а потом целая волна громких, сочных спасительных ударов.

Учитель махнул рукой, отложил ручку, закрыл журнал и вышел.

Класс оглашает десяток голосов. Стасик присоединяется к группе, где Прехнер рассказывает, что он книги в руках не держал и не ответил бы ни слова. Видно, что не хвалится, а на самом деле не знал. И ничего удивительного: он уже три раза отвечал. Учитель хотел его поймать, это ясно.

Первая перемена короткая.

На уроке закона Божьего сосед дает Стасику обещанную книжку. Стасик смотрит оглавление, держа книжку в парте, потом вначале как бы нехотя, а затем уже внимательнее пробегает содержание первой главы; наконец кладет книгу на парту, прикрывая наполовину законом Божьим, — интересно.

— Что ты читаешь? — спрашивает его ученик с задней парты.

Стасик тревожно взглядывает на ксендза.

— Не твое дело; не суй свой нос.

Урок проходит быстро.

В душу Стасика закрадывается беспокойство. Уже послы донесли, что Спаржа принес тетрадки, уже дежурный зовет, чтобы садились по местам, уже педель два раза стучал ключом в застекленную дверь, чтобы вели себя тише. Стучать ключом по стеклу он научился у инспектора: обезьянничает.

Урок начинается.

— Кого нет в классе?

Спаржа переписывает оценки из блокнота в журнал. Ученики на первой парте привстают, чтобы по движению ручки отгадать,

кто сколько получил, — показывают на пальцах.

— Дежурный!

Выскакивают оба: один еврей, другой католик; Спаржа еврею тетрадей не дает: как — никак это работа ответственная.

— Ой, это моя тетрадка, дай!

— Подождешь, по очереди!

— Пшемыский.

— Давай!

Стасик не отваживается взглянуть. Листает страницу за страницей: два, три, три, два, три, два, три, три — а теперь?

На щеках у него выступил румянец. Сердце колотится, как на географии. На первой странице две маленькие ошибки, подчеркнутые один раз, третья — подчеркнута волнистой линией — и одна из тех двух грубых ошибок. Нечего и смотреть: двойка.

— Сколько?

— Отстань!

Стасик прикрывает глаза, переворачивает страницу и закрывает ее промокашкой. Промокашку понемножку отодвигает. Нет красных чернил, нет, нет; может, хотя бы с двумя минусами? И вот эта фатальная фраза. Но во сне это или наяву? Нет! Стасик готов от радости закричать: ошибка есть — тут она, бестия, а Спаржа ее не заметил. Смелым движением Стасик открывает отметку: тройка с минусом. Если бы Спаржа заметил, была бы двойка. И Стасик испытывает очень сложное чувство: благодарен Спарже, что тот не заметил ошибку и зол на него, что за одну грубую ошибку и две маленькие поставил только тройку с минусом: ведь мог поставить и чистенькую.

— Видишь? — показывает соседу.

Сосед доброжелательно улыбается.

— А у тебя сколько?

— Три с плюсом.

Они стали сравнивать ошибки.

— Тише, — делает замечание учитель.

И начинается исправление ошибок, десятки правил, повторяемых десятки, мало — сотни раз. Стасик смотрит на тройку с минусом и ни о чем не думает: его нервная система целиком исчерпана. Сидит бессмысленно и даже не радуется.

— Пшемыский!

Стасик встает.

— Почему? — спрашивает учитель.

Стасик умоляюще смотрит на товарищей.

— Превосходная степень{37}, — жужжат со всех сторон.

— Превосходная степень, — повторяет Стасик.

— Что: «превосходная степень»? — спрашивает учитель, беря ручку.

— Ять, — подсказывают слишком громко.

— Ять, — повторяет Стасик.

— Надо быть внимательнее, — говорит учитель.

Ученик с первой парты выставляет за спиной два пальца. Стасик и сам видит: стоя, ему видно, как учитель отыскивает его клеточку в журнале и, помедлив, выводит явную двойку.

Гром среди ясного неба…

Юзик ожидает Стасика с нетерпением — сам ему открыл дверь — и, не дав снять ранец, крикнул:

— Иди, что я тебе покажу!

— Подожди, я только сниму калоши.

— Ну, скорее! Знаешь: в этой новой лавке к каждой тетрадке дают в придачу один большущий брелок или шесть маленьких — на выбор. А к общей тетради — цепочку.

— Какую цепочку?

— Настоящую.

— Врешь.

Юзик страшно доволен, что ему удалось заинтересовать старшего брата своим великим открытием.

— Вот, видишь, наклейка на обложку, промокательная бумага, шесть брелочков и перо.

— Этому перу грош цена.

— Ну и что? А брелочки красивые?

— Так себе.

Юзик на Стасика в обиде: ожидал, что его ослепит, ошеломит, а тот… Не знает, бедняжка, что у Стасика двойка по русскому языку.

— Обедать! Людвика, позови детей.

Влетает в комнату Зося. Опоздала: была на кухне, а ей так хотелось знать, что скажет Стасик, когда увидит промокательную бумагу, шесть брелочков, наклейку и перышко в придачу к одной простой тетрадке.

— Ну, что? — спрашивает с любопытством.

— Стасик, Юзик, Зося, обедать! Сколько раз надо вас звать?

Мама в плохом настроении. Эта идиотка Людвика опять отдала ключ от чердака, а ведь прекрасно знала, что в среду должна быть стирка. Маму это не интересует: пускай Людвика хоть на носу себе белье вешает, раз такая умная. Мама уже с ней больше не может. Бегать где — то — ума хватает, а коснись работы — теленок теленком, и вдобавок ленива. Может с первого числа искать себе место. И папа опять опоздал, а потом будет кривиться. И пускай кривится, маму это не интересует.

Зося наслушалась всего этого в кухне. Дурное настроение мамы передалось и ей.

— Стасик, не пинайся!

Стасик задел ее ногой случайно. Но если так, он уже нарочно пнет.

— Мама, Стасик пинается!

— Постыдился бы: такой большой, а за столом сидеть не умеешь.

И Стасику приходит в голову — что сказала бы мама, знай она о двойке? Вместо «Постыдился» было бы: «Стасик, если ты еще раз ее тронешь, выгоню из — за стола!» И каким голосом!

Такая полученная в понедельник двойка похожа на большую назойливую муху и на кляксу на промокательной бумаге. Как муха, жужжит она и забирается, улучив момент, в каждую мысль; как клякса на промокашке, расплывается, разрастается, становясь все больше и больше — и так всю неделю. Если бы можно было сразу сказать маме: «Я получил двойку» — и отделаться. Так было бы лучше, но Стасик ведь так не поступит. Он и в субботу ничего не скажет и спрячет дневник, чтобы не портить себе воскресенья. Не дал сейчас, отдаст в понедельник. Но воскресенье и без того испорчено. Стасик притихнет, не осмелится ни попросить чего— либо, ни ударить Юзика или Зоею; знает, что провинился, и если бы родители внимательно к нему пригляделись, сами бы это заметили; запрется в комнате и будто занимается — не смеет читать открыто взятую у приятеля книжку.

С такой полученной в понедельник двойкой не повеселишься, смелым не будешь; пропала вера в себя и желание работать. К чему учиться, коли и так у тебя двойка и ничего тебя не спасет от родительского гнева. Даже если бы удалось получить четверку, двойка всегда ее перевесит.

Стасик хорошо знает, что, если в понедельник получишь двойку, на одной не остановишься; в такую неделю всегда не везет.

И когда во вторник учитель вызвал его к доске, Стасик был почти уверен, что получит двойку, наперед знал, что учитель задаст такую задачу, где будет деление и умножение дроби, и он ошибется.

Вчера репетитор опять ему объяснял, что если четыре умножить на одну вторую, то получится два, а если разделить — то восемь. Был момент, когда он напряг внимание и ему показалось, что начинает понимать… Но ему пришло в голову, что в таком случае вместо всей этой галиматьи можно не делить, а умножать, и наоборот, и он сказал это репетитору… Репетитор начал кричать, что арифметику выдумали люди поумнее его и что Стасик лентяй — вместо того, чтобы немного подумать, он, видите ли, изобретает способы, чтобы вовсе не надо было думать; что арифметика — это пустяки по сравнению с алгеброй, и если он не может понять простого умножения дроби, то лучше ему распрощаться с гимназией.

Стасик сам это знает. Как — то раз во время перемены он стоял в дверях пятого класса и слушал, как один объяснял другому геометрию и рисовал круги на доске. Стасик вернулся в свой класс и попробовал нарисовать круг; вышла какая — то кривая загогулина. И не удивительно: как можно не по клеточкам нарисовать правильный круг, и чтобы был он ровный — ровный, а то ничего не выйдет, и в кругу еще надо провести с десяток разных линий, и чтобы все это точно сходилось. Стась уже тогда понял, что он не окончит гимназию. При одном виде толстых книг и набитых ранцев его покидало мужество. А экзамены: в четвертом классе за все четыре года одних стихов сколько наберется! А помнит он хотя бы одно из тех стихотворений, которые учил наизусть два года назад?

Или эти дроби. Вчера уже была такая минута, когда он начал понимать. Да и теперь, если бы ему дали подумать, он, может, и решил бы. Потому что если у него осталось пять седьмых денег, и это было тридцать пять рублей, то он понимает, что раньше у него было больше. Его сбило с толку только то, что хотел — то он получить больше — и вдруг надо делить. Сам репетитор сразу же напугал его этими иксами. Иксов Стасик совершенно не понимает.

Эта двойка его даже не огорчает. До звонка почти три четверти часа, можно, по крайней мере, сидеть спокойно, не вызовут. Одна или две двойки, все равно: так или этак, мама станет кричать, а папа читать нравоучения:

«Я работаю, надрываюсь, ты плохой сын».

Стасику все равно.

Станкевич решает задачу, пишет, стирает, запутался в ответах, хочет как — то увильнуть от двойки. Стасик смотрит на него равнодушно, даже с некоторым интересом, даже с некоторым удовлетворением. Стасик уже пережил то, что того только еще ждет.

Пять часов. Урок музыки.

Стасик ненавидит музыку. Географии, дробям и грамматике учатся все, кого он знает; без этого не переведут. А он несчастнее других на целую музыку.

Папа говорит, что музыка — чепуха, а мама — что напрасная трата денег. И все — таки велят три раза в неделю бренчать по часу с учительницей и ежедневно — самому. Когда он вечером освободится после уроков, сразу слышит:

— Стасик, поиграй.

Иногда Стасику жалко учительницу: она ведь не виновата, что приходит, она должна приходить; а иногда делает ей назло и пять раз подряд берет диез вместо бекара. Потому что зачем постоянно на него жалуется? А у него ведь еще гимназия!

И к чему это, раз ему музыка совсем не нужна?

Сиди и играй тут, когда у тебя уже две двойки на этой неделе, а завтра контрольная; весело, нечего сказать.

— Стасик, будь внимательнее.

— Но я внимательный.

— Стасик, почему ты меня так мучаешь?

Голос учительницы печальный, мягкий. Стасик растроган. Бедная. Стасик с трудом сдерживает слезы.

— Теперь сыграй без ошибки. Хорошо?

И сыграл без ошибки.

«Прошло только два дня», — думает Стасик, лежа в постели. Только два дня, а сколько он уже пережил на этой неделе. Еще среда, четверг, пятница, суббота. Что его еще ждет? Завтра контрольная; если он не сделает задачу, то эта двойка перейдет на следующую неделю, после недели с двумя двойками опять будет неделя с двойкой.

Боже, как тяжело, как страшно.

Стасик смотрит на лампадку перед иконой и вздыхает.

Почему Бог, который всемогущ, не поможет ему в его тяжкой доле? Если бы он, Стасик, был Богом… Но грешно так думать, а накануне контрольной грешить нельзя… Если бы можно было знать, что будет завтра или хотя бы через час. Так можно было бы легко стать первым учеником. Стасик не хочет быть первым учеником. Первый ученик зазнается, и никто его не любит. Но хотелось бы иметь тройки, чтобы не бояться постоянно.

Стасик решил сегодня с репетитором пять задач; хоть бы попалась одна из этих. Была бы уже четверка на следующую неделю — сегодняшняя двойка была бы перекрыта.

Двойки делятся на опасные и неопасные. Дело в том, чтобы не получить двойку за четверть. По русскому языку у него уже пять троек и две двойки. Значит, учитель вызовет его на пересдачу; не такой уж он страшный, только на него иногда находит. С арифметикой хуже, но тоже дело поправимое.

Какие счастливые ученики, которым не надо показывать родителям дневник! Стасик знает двух таких. Никто ими не интересуется, никто на них не кричит. Или те, кто живет на селе и домой ездит только на праздники. Рогальский второгодник, а у него дома собственный пони — и ни до чего ему нет дела.

Только ему, Стасику, отравляют жизнь.

Стасик в такой обиде на всех, кто его мучает.

Почему, когда ему везет, родители добрые? Мама разрешает ему читать и задирать Юзика, и утром так не кричит, чтобы вставал, и не гонит играть, а папа ведет его в цирк или катает на извозчике. А как ему не посчастливится, то сразу все на него. Ведь он знает то же самое, что и остальные; кроме первых пяти или шести учеников, все живут так, как он. Если спросят его из того, что он знает, — получает хороший балл, или если учитель в хорошем настроении, или удастся списать, или еще что-нибудь . Например, если завтра будет одна из тех задач, которые он решал сегодня с репетитором, то он получит четверку — а его ли это заслуга? Так выпало!

Стасик уговорился с Гольдштерном так: если тот схватится за правое ухо, надо умножить, а за левое — разделить. Стасик уже вроде бы понимает, но боится рисковать, можно в последнюю минуту ошибиться со страху и в спешке.

Один раз Стасик получил четверку по географии: он знал только до одного места, а дальше ровно ничего. И когда рассказал все, что знал, учитель велел ему сесть и поставил четверку, а так за то же самое получил бы двойку.

Так будет лучше всего: за правое ухо — умножить, за левое — разделить. А если тот быстро решит, то якобы пойдет с бумагой к корзинке, а сам бросит записку. Потом Стасик сделает вид, что уронил ручку, нагнется и поднимет записку. Хотя это опасно.

Чудак этот учитель арифметики: иногда так следит, что пошевельнуться не дает, а иногда совсем не смотрит и можно делать что угодно. И каждый из них — если захочет — всегда может поставить двойку, всем, кроме первого ученика. Есть такие в классе, которых любят, хоть не знай как он плохо отвечал, двойку ему не поставят. А о подлизах и тех, чьи родители дают взятки, и говорить нечего. Павелкевич тоже не мог решить задачу, отвечал уже минут десять, как раздался звонок. А он что: «Ну, спрошу тебя еще в другой раз». И отметки не поставил.

А будь это Стасик…

Стасик вздыхает.

— Боже, добрый Боже, дай, чтобы завтра я решил задачу! Потому что я хочу, по крайней мере, на будущей неделе не иметь двойки. А он приносит тетрадки через неделю, в среду, — объясняет Стасик Богу школьные порядки.

На душе у Стася становится удивительно спокойно. Глаза слипаются, мысли путаются, молитва перемешивается с последними исполненными забот размышлениями, и Стасик засыпает, повторяя:

— Правое ухо — умножение, левое — деление.

Стасик остановился перед новой лавкой. Завтра или даже еще сегодня он купит новую тетрадку и взглянет на цепочки, которые дают в придачу к общим тетрадям. Может быть, вместо цепочки дадут точилку для карандашей, или доплатить и взять перочинный ножик? Да, сегодня Стасик купит новую тетрадку, и все ему станет ясно.

Стасик осматривается: идут еще только малыши, значит, рано.

И вдруг вспоминает о контрольной работе на первом уроке. Нужно спешить — уговориться, объясниться, связаться с товарищами, на это уйдет минут пятнадцать. Решу задачку или не решу?

«Если я встречу эту девочку в трауре, все будет хорошо».

Девочка в трауре ходит в пансион, он встречает ее почти ежедневно. Стасик чувствует к ней большую симпатию и сострадание, некоторое уважение и чуточку завидует. Такая маленькая, наверное в подготовительном классе, и уже в трауре.

Как — то раз вечером Стасик, лежа в постели, представлял себе, что он чуть постарше, например, в пятом классе; что у него нет родителей, а девочка в трауре сирота и он ее воспитывает. Он где — то что — то похожее читал. Признайся он и этом кому-нибудь в школе, сразу бы сказали, что он влюблен и что она его девчонка. Стасик даже другу ничего никогда не говорит, потому что поссорятся или еще что — и тот выболтает, — и все потом станут смеяться.

Настоящего друга у Стасика нет.

«Если ее встречу, то решу задачу», — думает он и очень хочет встретить, оглядывается и всё замедляет шаг.

С дурным предчувствием Стась переступил порог школы.

Уже на лестнице приятель крикнул ему, ликуя:

— Иди скорей! Мы знаем, какая будет задача!

В классе настроение праздничное.

— На, переписывай побыстрее!

Стасик вырывает страницу из тетрадки.

— Скорей!

Ко второму звонку работа окончена.

— А откуда вы знаете, что будет как раз эта задача?

Дело в том, что учитель прорабатывал с классом задачи на четыре действия и решали все по порядку, с триста семидесятой до четыреста пятой, опустив только одну. Конечно, именно эту задачу он оставил на сегодняшнюю контрольную.

Каждый класс и каждый отдельный ученик склонны думать, что учитель занят только ими.

У учителя на уме только как бы их обмануть, провести, поймать, повредить им. Ученики не остаются в долгу. Класс и учитель — это два враждебных лагеря, ведущих борьбу не на жизнь, а на смерть. Если ты приготовил урок и хочешь отвечать, то прячься, часто смотри на часы, делай вид, что боишься; а если не знаешь, сделай вид, что хочешь отвечать, — и наверно не вызовет.

Но надо это делать умело. Стасик не умеет…

Учитель арифметики вошел в класс. Минута безмолвного ожидания. Сорок сердец сжимаются от неуверенности. Учитель отметил отсутствующих, осматривается, видит открытые тетрадки, торжественные детские лица — и говорит будто невзначай:

— Ах да, контрольная работа.

Поглядел на кафедру. Дежурный привстал, чтобы по первому знаку подать задачник. Но, о ужас, учитель вынимает из кармана жилетки какой — то клочок бумаги, что — то записал, отметил и начал диктовать задачу по памяти.

Обманул. Все было заранее запланировано, за много дней до контрольной. Нарочно тогда пропустил одну задачу. Что это было именно так, никто ни на минуту не сомневается; Стасик пишет как во сне. Он забыл попросить Гольдштерна схватиться за ухо, девочку в трауре не встретил — погиб бесповоротно…

Задача трудная, а может и нет, только класс, обманутый в своих надеждах, покорно складывает оружие.

Поражение вместо ожидаемой победы, разгром вместо триумфа.

Стасик видит вокруг озабоченные лица. Кроме троих или четверых неустрашимых — все остальные грызут беспомощно ручки, хмурят брови, боязливо перешептываются.

— Не разговаривать!

У Стасика не хватает храбрости прочитать задачу; он не может собраться с мыслями, над которыми берет верх одна:

«Обманул».

Воздух в классе становится тяжелым от влажной обуви. Минуты тянутся с убийственной медлительностью.

— Осталось двадцать минут, — говорит учитель.

Некоторые водят по бумаге сухими перьями, чтобы не привлекать к себе внимания учителя, в надежде, что в последний момент удастся у кого-нибудь списать; другие беспорядочно черкают, перечеркивают и начинают заново, бездумно и во все большей спешке; еще одни создают какие — то фантастичные комбинации, со странным упорством покрывая бумагу рядами цифр, не обращая внимания на явные ошибки — лишь бы добраться до последнего действия.

Стасик не принадлежит ни к одной из этих групп. Он сделал три действия, а в четвертом вышло, что вождь потерял во второй битве семьдесят и пять девятых солдата, поэтому он перечеркнул последнее действие и — ждал. Смотрит Стасик на неподвижную ручку соседа и мрачное лицо Гольдштерна — и покорно ждет звонка.

— Ну, довольно! Хватит уже!

Некоторые медлят с подачей тетрадки. Стасик прикладывает промокашку, хотя страница уже давно высохла.

Трое сделали задачу, двое списали до половины. Стасик решается сказать дома, что не сделал задачу, чтобы заранее предупредить о двойке на будущей неделе.

— Наш Стасик, господин репетитор, не решил задачу.

У репетитора смущенный вид. Стасик страшно не любит, когда мама делает репетитору замечания. Чем тот виноват?

— Только трое сделали, — вставляет Стасик несмело.

— Ты всегда берешь за образец неучей и лентяев, — говорит мама. — Если трое сделали, ты мог бы быть четвертым.

— Раз она была такая трудная, — начинает Стасик, но вспоминает про две двойки и умолкает.

— Мы вчера работали над задачами, — говорит репетитор, пощипывая верхнюю губу.

— Вчера это мало, надо каждый день.

И мама уходит, рассерженная.

Минута неприятного молчания.

— И что это была за задача? — спрашивает репетитор.

Стасик не помнит. Некоторые ученики сразу же на перемене

стали препираться, кто решил правильно и как надо было решать, разбирали задачу на доске, переписывали на отдельные листочки. И что им это могло дать, раз и так все пропало?

«Поймали старого индейца и убили или ему удалось убежать?» — Стасик перед приходом учителя читал. Если бы это видела мама!

— Как, час сидел над задачей и ничего не помнишь?

«Хоть бы он уже убрался», — думает Стасик и вспоминает, что сегодня среда и придет немка.

— Дай задачник.

— Завтра нет арифметики, — упрямится Стасик.

— Я тебя не спрашиваю. Давай задачник!

И Стасика вдруг охватил страшный гнев.

— Объясните мне, когда множат и когда делят; только без иксов.

И по истечении нескольких минут он все понимает, быстро решает четыре задачи, вспоминает сегодняшнюю контрольную и, к своему удивлению, убеждается, что была легкая.

— И не лучше ли было вчера слушать внимательнее? — спрашивает с упреком учитель.

Стасик сам знает, что лучше; но почему решили только трое?

После урока Стасик берет дневник и записывает задание на целую неделю.

Четверг: немецкий, перевод § 23. Чистописание — в классе. Русский язык, пересказ § 49. Закон Божий, § 58. Пение — в классе. И чего тут учить?

Он хотел сегодня не читать, а учиться; а учить нечего. И вынул своего «индейца» из ящика.

На немецком Стасик был несносный. Учительница хотела было идти жаловаться. Боже, что бы это было!

Старшеклассники задаются вопросом, откуда в гимназии всегда знают, когда должны прибыть с проверкой школьный инспектор, помощник куратора или сам куратор.

А однако, знают.

Необычный вид принимает тогда школа.

Дежурным в младших классах предоставляется неограниченная власть. Не дай Бог, дежурный пожалуется, что кто — то не захотел поднять бумажку, что — то нарисовал на доске или вообще шумит. Педели с парадными минами ходят по коридорам: нечто вроде усиленной охраны — атмосфера напряженная, словно в ожидании атаки, или осады, или военно — полевого суда.

Малыши сдержанно радуются: для них это разнообразие в монотонной, невыносимо скучной жизни, что — то среднее между праздником и переездом. Два враждебных лагеря, ученики и учителя старших классов, объединяются на некоторое время, чтобы сразить общего более сильного врага. Вся школа живет теперь одной мыслью, одним чувством, которые сводятся к слову: Начальство!

Даже те, кто мог бы не волноваться, испытывают известный трепет: а вдруг… а вдруг немилость, что тогда?

«Все при галстуках? У всех ремни? У кого нет пуговицы? Если у кого-нибудь есть посторонняя книжка, пусть отдаст. Кто выучил урок? Повторить хронологию!»

Стук колес о мостовую. Едет — не едет — едет. Нет. Головы поворачиваются к окну.

— Будьте внимательнее. Не оглядывайтесь, — делает замечание учитель необычайно мягким голосом.

Едет. Теперь уже едет.

Теперь, наверное, сторож, наряженный в новую ливрею с блестящими пуговицами, — старый николаевский ветеран — открывает ему дверь. Теперь, наверное, его встречает директор — подает ему руку. Шорох.

Идет по коридору. Вошел в пятый класс.

Учитель чистописания попересаживал учеников.

Зачем он это сделал, и самому было бы трудно ответить. На первых партах он посадил тех, у кого новые блузы и чистые воротнички. Поддался общему настроению, пусть даже и тут все будет образцово.

И Стасик оказался на первой парте.

Идет! Был в пятом классе на уроке русского языка, в восьмом на истории, в третьем на арифметике, а теперь вошел в класс Стасика во время урока чистописания.

— Чистописание?

Ответом был низкий поклон.

— Садитесь, — обратился он к мальчикам. — Занимайтесь своим делом. — Учителю подал руку.

«Бог мой, сколько орденов», — подумал Стасик.

— Рааз, дваа — рааз, дваа, — считает первый ученик, а класс в такт пишет.

— Вы открываете окна во время перемены?

С этого вопроса куратор всегда начинает посещение каждого класса, согласно правилу: mens sana in согроге sano{38}.

— Рааз, дваа, — считает, может быть, слишком громко первый ученик.

Положено было, чтобы считал первый или второй ученик.

Куратор склонился к тетрадке Стасика.

— Встань, — приказал учитель.

Стасик встал.

— Ты неправильно держишь ручку. Ручку, когда пишешь, надо держать так. А вы, — продолжал он, обращаясь к учителю, — должны строго следить за тем, чтобы ученики держали ручку так, как следует.

Сделав это, последнее, замечание, сановник хотел было покинуть здание школы, чтобы к часу успеть домой на завтрак.

— Я именно потому и сажаю его на первую парту, что он неправильно держит ручку, — сказал учитель чистописания.

Робкую попытку оправдаться школьные власти сочли за дерзость. Ответ учителя мог означать: «Я добросовестно тружусь на благо вверенной мне детворы», как и: «Знаю, как надо держать ручку и без ваших замечаний». Слушать и не рассуждать — учитель отступил от этого правила и был заслуженно наказан.

Куратор слегка покраснел и, показывая пальцем на вторую и третью парты, сказал жестко:

— Эти не сидят на первой парте, а пальцы держат отвратительно.

И взглянув на часы, вышел, не простившись.

«Строго, отвратительно» — Стасик чувствовал, что над ним нависла грозовая туча.

Стук колес означал, что начальство уехало.

— Осел! — заорал учитель. — Болван! И еще лезет на первую парту!

— Вы меня сами посадили, господин учитель, — говорит Стасик.

— Молчать! На последней лавке будешь на моих уроках сидеть. Попомнишь ты меня. Марш! Лапы вам поотобью, — обратился он уже ко всему классу. — Скоты!

Стасик взял тетрадку и ручку и пошел на последнюю парту.

Стасик, как все в классе, учителя чистописания презирал. Преподает только до третьего класса, оставить на второй год не может; но это «Попомнишь ты меня…». А если скажет директору, что тогда? А учитель в графе «Пшемыский» поставил четыре жирных кола: по предмету и за внимание, прилежание и поведение.

Ученики смотрят на Стася с сочувствием: то, что случилось с ним, могло случиться с каждым из них. Бедный Пшемыский. Во время перемены о нем будут говорить в учительской, вся гимназия, все узнают и станут мстить.

«Что за страшная, страшная, страшная неделя», — думает Стасик.

— Пойдем вместе, ладно? — предлагает Ковальский.

— А, мне все равно, — отвечает Стасик.

Резкий ответ Стасика Ковальского не задевает. Знает, что Пшемыский его любит, а злится, потому что у него горе.

— Дай застегну тебе ранец, — говорит мягко Ковальский.

Стасика его доброта обезоруживает. Они выходят вместе на улицу. Ковальский станет его утешать, и Стасик отвлечется, забудет. Экая важность — чистописание!

Прицепился к ним Малиновский. Дали ему отповедь, но у Малиновского нет самолюбия, и он нахально не отстает.

— Иди себе, иди.

— Запретишь мне ходить по улице?

— Ладно, тащись за нами. Хвост. Собака. Поди сюда — на, на!

Малиновский знает, что они таким манером хотят от него отделаться, и решает их еще пуще разозлить.

— Перейдем на другую сторону, — предлагает Ковальский.

— Вот погодите, я завтра дежурю, так вам отплачу! — кричит Малиновский им вслед.

— Ладно, отплатишь.

С минуту идут молча. Как бы начать так, чтобы не обидеть друга.

— Слушай, Пшемыский, ведь он тебе ничего не может сделать — чего ты его боишься?

— Вовсе я не боюсь, только он постоянно будет придираться.

— А я тебе говорю, что через неделю он обо всем позабудет.

— Да, как же, забудет он, если я буду сидеть на последней парте.

— Так ты не садись. Если тебе что скажет, ты ответишь, что ты близорукий, — вот и все.

— А он, наверно, уже на меня наговорил.

— А я тебе говорю, что нет. Он сам боится дира.

— Так зачем поставил мне четыре кола?

— Вот ты его и попроси, чтобы вычеркнул.

Стасик не отвечает. Потому что навстречу идет девочка в трауре. Всегда ходит по той стороне улицы, а сегодня как раз по этой. Она что — то рассказывает подруге, и обе смеются. Может, у нее умерла всего — навсего бабушка, а то как бы она могла смеяться? Посмотрит на Стася или не посмотрит? Посмотрела. Потом что — то сказала подруге, наверно, про Стася, потому что они оглянулись и рассмеялись. Может, заметила, что он плакал? Хотя он, собственно, п не плакал, только в глазах у него стояли слезы, а от этого глаза не опухают.

— Что? — переспрашивает Стасик.

— Попроси его, чтобы вычеркнул.

— Не стану я просить.

— Чем тебе это помешает?

— Не хочу. Смотри, какая свинья! Сам ведь меня посадил, ему сказал, что нарочно, а потом орет. Словно я его просил.

Под влиянием разговора Стасик успокаивается.

— А это большая звезда, которая у него вместе с орденами, тоже орден? — спрашивает он приятеля.

— Орден, пожалуй.

— Когда он приходит в гимназию, он обязательно должен быть при орденах?

— Пожалуй, нет — только так, чтобы похвастать.

— А может, он — таки должен?

— А кто ему может приказать?

Правда, кто ему может приказать — ему, кого боится даже директор?

— Почему он вошел к нам один, а не с директором?

— Дир хотел с ним пойти, а он не захотел.

— У дира был как раз урок в пятом классе.

— А откуда ты знаешь?

— В раздевалке один ученик говорил… А знаешь, это лучше, что дира не было!

— Ясно, лучше. Еще и ему бы что-нибудь сказал.

На углу они прощаются и расходятся.

Стасик заходит в новую лавочку за тетрадкой.

— Пожалуйста, покажите мне те цепочки, которые дают в придачу к общей тетради.

— Ах, пожалуйста. Правда, красивая? Тяните ее как хотите: не порвется, такая она крепкая.

Стасик не любит, когда с ним говорят на «вы», — ему кажется, что над ним смеются.

Стасик берет простую тетрадку и выходит.

И зачем ему, собственно, цепочка? Ведь не станет же он носить часы на двух цепочках…

Мама надела новое платье, которое портниха испортила, и понадобились две переделки. Портниха вдобавок маме нагрубила. Мама не станет больше ей давать и никому ее не порекомендует.

Мама отправляется с папой на концерт, на который уже не было билетов, и папа еле достал два билета у перекупщика. Тетя хотела, чтобы купили и для нее, но уже не было. У тети дикие претензии, папа не обязан покупать билеты для всех на свете.

Людвикино дело проследить, чтобы Стасик играл на фортепьяно и чтобы дети легли спать самое позднее в десять часов. Если учительница скажет, что Стасик опять не выучил новую пьеску, то мама с ним расправится всерьез. Дети не должны шуметь, и пол не царапать! Лампа чтобы не коптила, Стасик не задирал Юзика, а Зося, если возьмет что — либо с туалетного столика, получит трепку. Никому не открывать даже через цепочку, и чтобы Людвика ни на шаг не смела отлучаться из дома. Стасик выучил уроки?

Мама и папа уходят на целый вечер, это для детей большой праздник. Никто им не мешает играть, иной раз и Людвика принимает участие в игре или рассказывает сказки. Юзик и Зося слушают с волнением, благоговейно, а Стась с виду равнодушно, но и он любит слушать сказки. Самое же главное то, что они одни и могут делать, что хотят.

Мама надела перчатки, а папы все нет. Дети кончают ужинать.

Зося воткнутой в хлебную корочку вилкой подбирает с тарелки остатки масла и крошки котлеты.

— Гляди, я из хлеба сделала щетку.

«Ослица», — думает Стасик.

Юзик тоже сделал щетку из вилки и хлеба.

— Уже обезьянничаешь, — говорит Зося.

Мама и дети проявляют нетерпение.

«Хоть бы уже они пошли», — думает Стасик.

Скрежет ключа. Папа пришел.

— Только никому не открывать. Лампа чтобы не коптила. Пусть Людвика никуда не выходит. Ведите себя хорошо.

Дети остались одни. Сами не знают почему, но сегодня они как — то меньше рады, чем обычно. Стасик — то знает, да не скажет. Сегодняшний скандал с учителем чистописания и две двойки. Несделанная задачка не в счет, он уже сказал маме, что не сделал.

Юзик срисовывает картинку из «Пшиячеля»{39}, Стасик читает о кражах в «Курьере» — это хорошо для обычного вечера, но не когда мамы нет. Зося хотела бы начать игру.

— Знаете, если залезть в колодец, то можно днем видеть звезды.

— А как же, — иронизирует Юзик.

— Не «а как же» — учительница говорила.

— Твоя учительница знала бы да ведала, где нынче обедала…

— Если бы ты знал столько, сколько она!

— Все бабы ничего не знают, — говорит Юзик, которому передалось настроение Стасика.

— Мамочка тоже баба, значит, она тоже ничего не знает? Ладно… ладно…

Разговор не клеится. Зося не сдается.

— А если смотреть на молнию, то ослепнешь.

— Это тоже тебе учительница сказала? — спрашивает Стасик,

который уже прочитал мелкие сообщения в «Курьере».

— Нет, я сама знаю.

В комнату входит Людвика.

— Стасик, мать сказала, чтобы ты играл… Брось «Курьер», ничего умного там для тебя нет.

— Раз ты не умеешь читать, ты не знаешь, умное это или глупое.

— Не умею, потому что меня не учили, — говорит Людвика.

Стасик пожалел, что он так сказал. Людвика рассказывала однажды, когда мамы не было, как ее била мачеха, как ее потом хотела выдать за старого и как она убежала из дома, и Стасик дал себе слово, что будет для нее добрым; даже начал учить ее буквам.

Но зачем она всегда начинает?

И теперь он хотел ей сказать, чтобы она села, и он прочитает ей про преступление на Воле{40}, потом Людвика тоже рассказала бы про преступление — и так начался бы приятный вечер. Но две двойки, куратор…

— Стасик, отдай «Курьер».

— Пусти, Людвика, а то порвется.

— Так сам пусти. Ну, ладно, я с тобой драться не буду.

У Людвики есть задняя мысль: Людвика хочет, чтобы каждый из детей что-нибудь натворил, тогда она может заставить их потом молчать, так как сама намерена улизнуть на полчасика в прачечную, где вечерами бывает так весело.

— А Зося пусть ничего не трогает.

— А вот и трону!

— А я говорю, не тронешь.

Зося храбро входит в темную спальню и выносит оттуда флакон одеколона.

— Ну, про это уж хозяйка узнает.

— Ну и пусть.

Юзик же золото, не ребенок. Теперь Людвика спокойна. Ни один из ребят и не пикнет.

Она свободно может на часок отлучиться.

Стасик отложил газету, облокотился поудобнее, смотрит на Юзика.

«Маменькин сынок, — думает о нем ревниво. — Брата надо любить. Люблю я его?»

— Может, поиграем во что-нибудь ? — решается наконец Зося. Юзик вопросительно смотрит на Стасика.

Стасик вынимает из шкафа том Словацкого, Сенкевича мама уже давно заперла на ключ. Стасик стихов не любит. «Отец зачумленных», — может, это интересно.

Зося смотрит на часы. Уже полчаса прошло — и ничего.

— Я скажу маме, что ты вынул книжку.

— А я скажу маме, что ты брала духи.

Юзик ложится на диван.

Стасик читает, читает со все возрастающим интересом.

И вдруг ему приходит в голову странная мысль: этот отец зачумленных похож на него, Стасика. И на отца зачумленных, и на Стасика сваливаются одно за другим несчастья, которым и конца не видать. Несчастная неделя еще не кончилась, еще два дня. Кто знает, что будет дальше? Может, его выгонят или еще что? У того умирали дети, а он получает двойку за двойкой. И за что это, за что? Что сделал этот отец плохого, что у него так умирали дети? Бедный! У Стасика на глазах слезы. Юзик сидит па стуле, уставившись на лампу. Зося сердито смотрит на Стасика: из — за него целый вечер испорчен, какая муха его сегодня укусила, вылитый папа…

Из взрослых нет никого, и в квартире так тихо. Почему сегодня так грустно, хотя и нет мамы?

Плохо не только Стасику, но и Юзику, и Зосе. Мрачный сон наяву видит история: злой дух, злая сила стоит у ворот школы; злая, ибо не переносит детского смеха, злая, ибо, когда она слышит веселый и беззаботный детский смех, глаза у нее наливаются кровью — лениво повернет голову и огрызнется, и вспугнет смех.

Бедные вы, бессильные, где же молитва за ваше льняное счастье, где помощь? Удивленные глаза ваши печальны. Может, явится чудо — рыцарь о ста головах, сотнях сотен черных рук в шишках и узлах и в рубцах от тяжелых орудий труда и для всех — и для вас — купит лучшее завтра?

Мрачный сон наяву видит история.

— Погоди, уж я тебе отплачу за вчерашнее! — грозится Малиновский.

Малиновский сегодня дежурный. Стасик вспоминает вчерашнюю ссору, и в душу его закрадывается беспокойство. Малиновский и так свинья и подлиза, а тут еще…

После второго звонка кто — то свистнул.

— Пшемыский, чего свистишь? — орет во весь голос Малиновский, зная, что по коридору ходит педель.

— Врешь, это не я свистел, — защищается Стасик, хотя знает, что если дежурный скажет педелю, так тот поверит дежурному, а не ему. Стасик чувствует безвыходность положения, и в нем закипает бессильный гнев.

Во второй раз кто — то свистнул в классе.

— Опять Пшемыский? — вопит Малиновский и записывает Стасика на листочке.

Но педель не слышал, Стасик спасен! Стасик покажет этому безобразнику, что не боится его.

— На, записывай, — и засвистел теперь уже сам.

И в дверях появился инспектор.

— Кто свистел?

— Пшемыский, — и подает листок.

— Останешься на два часа после уроков.

Инспектор берет у Малиновского листок и уходит на урок в пятый класс.

— И надо было тебе с ним связываться?

— Не суй нос.

— Ну, везет же этому Пшемыскому!

У Стасика час на размышления. Инспектор запишет в штрафной журнал только после большой перемены. Просить или не просить?

— Иди, попроси, — уговаривают одноклассники, — скажи, что весь класс видел.

— Пусть я только буду дежурным, — говорит один. — Малиновскому за тебя достанется.

— Свинья, подлиза, скотина.

Стасик ждет под дверью пятого класса: инспектор никогда не выходит сразу после звонка, а только минут через пять. Рядом со Стасиком его сторонники, наготове, это свидетели; немного дальше — остальные.

— Что это опять за сборище? — спрашивает, выходя, инспектор.

— Ну, иди, — подталкивают Стасика приятели.

— Пожалуйста, господин инспектор, — начинает Стасик.

Скажет ему всё, с самого — самого начала, всё, как на духу, всё,

с понедельника. Инспектор простит его, должен его простить, должен его простить!

— Разойтись!

У инспектора в руках листочек Малиновского.

— Прошу вас, — начинает Стасик, — я…

Инспектор не слышит, идет по коридору. На лестнице толпа их разделяет. Стасик продирается с каким — то отчаянным упорством. Расскажет ему всё — всё, с самого начала всё расскажет, расскажет с самого понедельника. Инспектор простит, наверно простит и не запишет в штрафной журнал. На пороге учительской Стасик заступает ему дорогу.

— Пожалуйста, господин инспектор…

— Знаю, знаю…

— Пожалуйста…

— Ты уже больше не будешь, правда?

— Я больше уже не буду.

— Если больше не будешь, это очень хорошо, а сегодня посидишь два часа. Понял?

И исчез.

— Ну и что?

— Пошли вы к черту!

Стасик возвращается в класс и судорожно плачет.

— Пшемыский, выйди из класса, — кричит издалека Малиновский.

Стасик не отвечает. Малиновский не смеет повторить приказ.

В класс входит классный наставник: все ли вышли, открыты ли окна?

— А ты что? Ааа, Пшемыский. Плохо, плохо: вчера четыре кола, сегодня карцер.

И за несколько этих ничего не значащих слов Стасик ему благодарен, как за величайшее благодеяние; нет уже на него обиды за понедельниковую двойку. Позволил ему остаться в классе, не накричал, не выгнал.

Немец, ставя Стасику отметку, покачал головой, причмокнул, взглянул на его заплаканные глаза и поставил четверку с плюсом. Стасик заслуживал только тройку, да и то, может, с минусом.

— Ставлю тебе четыре.

— Хорошо.

Стасика уже ничто не может утешить, и так все пропало.

Школа опустела. Так глухо, пусто и страшно. Столько парт, на стенах карты и — он, Стасик, один. А там за окном, на улице, все по — старому, словно ничего не случилось. Люди идут себе как ни в чем не бывало. Трамвай идет, мальчик продает газеты, нянька с двумя детьми идет, мужчина с поднятым воротником, два студента, женщина с ребенком. Какие они все счастливые! Только он один — одинешенек на белом свете!

Инспектор теперь, наверное, обедает и о нем и не вспомнит. Какое ему дело до Стасика, ему или кому другому? Одно слово: «Прощаю» — или: «Помни, чтобы это было в последний раз» — и не сказал, почему?

И зачем только он связался с Малиновским? Правда, Малиновский побожился, что не простит, но ведь божба по злости не в счет, это, пожалуй, малый грех? Людвика очень набожная, а сколько раз божилась, что скажет маме, а потом не говорит.

Ах, как опротивела жизнь, как страшно хотелось бы умереть! Не болеть, не мучиться, только так, сразу умереть.

Стасик облокотился, смотрит неподвижно в угол класса и думает о том, как он бы хотел умереть.

Например, эта малышка в трауре попадает под лошадей. Стасик бросается ее спасать. Хватает лошадь за узду, лошадь встает на дыбы, но Стасик узду не отпускает. Тогда лошадь кидается в сторону — Стасик ударяется головой о столб уличного фонаря, — а потом добивает копытом. Труп несут в гимназию. О нем пишут во всех газетах, называют юным героем. На похоронах вся гимназия: и директор, и инспектор, и все ученики, мама и папа, и — та, которой он спас жизнь.

Но Стасику жалко своей молодой жизни.

Нет, лошадь его не убивает, а только тяжело ранит. Стасик очень долго хворает, почти до рождества. За два дня до праздника он приходит в школу бледный, с повязкой на голове, чтобы его могли вызвать для исправления отметки. И во второй четверти у него ни одной двойки, потому что его легко спрашивают. Малиновский приходит просить прощения, и Стасик его прощает.

Рождество, праздник, елка. Как все это далеко! Четыре недели. Когда все это кончится?

Что скажет мама, когда увидит дневник?

«Пойдешь в сапожники. С тобой нельзя обращаться как с человеком. Посмей мне взять какую-нибудь книжку, руки пообломаю. Учись!» — просвистит, словно удар кнута.

Наконец через несколько дней Стасик пойдет просить прощения; ему ответят холодно, резко:

— Хорошо, хорошо, увидим.

А несделанная задача, а если на будущей неделе ему еще в чем — то не повезет, так опять две двойки.

Нет, только смерть может его спасти, больше ничто…

Стасик вернулся домой голодный и уставший от бесцельной внутренней борьбы — двухчасовой лихорадочной работы мысли в одиночестве.

— День ото дня лучше, Стасечка: вчера задачка, сегодня карцер.

— Не вчера задачка, а позавчера.

Стасику хочется, чтобы мама его избила, пускай бьет, пускай все его мучают, до конца. Нарочно так станет отвечать…

— Задача позавчера, ну, а карцер тоже позавчера?

— Он меня посадил несправедливо.

— Я знаю: у тебя на все сто отговорок.

— Это не отговорки. А если вы, мама, не знаете, то лучше не говорите.

Стасик отложил ложку, бросился на свою кровать и вплоть до прихода репетитора лежал и плакал. Это уже не был спазматический плач уязвленной гордости, бессильного гнева и бунта, плач, которым он вызвал сочувствие классного наставника и тот не выгнал его во время большой перемены из класса; теперь это был плач капитуляции и обиды, горький плач человека, который обманулся даже в самых близких ему, в последних уже.

И мать поняла, добрые мысли на этот раз подсказало ей сердце:

«Может, и правда несправедливо? Стасик не лжет ведь. Доктор сказал, что у Стасика малокровие. Стасик к обеду не прикоснулся и завтрак принес обратно. Еще расхворается, хуже будет. Стасик не сидел еще ни в одном классе два года».

После занятий с репетитором Стасик пообедал, немки не было, а вечером, уже в постели, получил длинную шоколадку с начинкой.

Бедная мама, какая она добрая! Стасик отвечал ей невежливо, а она отменила занятия с немкой и дала шоколадку с начинкой. Бедная мама, мама тоже несчастная, она ничего в жизни не видит: целый день сидит дома, как проклятая, папа не знает снисхождения, он жестокий, а если мама купит красивый материал на платье, то портниха ей его испакостит.

Счастлив ли папа? Тоже нет: работает, надрывается, теперь с деньгами туго, а как выберется в театр или еще куда, то мама ему делает сцену и портит настроение.

А Стасик вместо того, чтобы стараться хорошо учиться, отравляет им жизнь и вгоняет в гроб.

Да, да. Во всем виноват Стасик, потому что он лентяй, не хочет учиться.

Завтра суббота, завтра наверно он будет отвечать по географии, он еще в понедельник должен был отвечать, а вот знает ли? Правда, он может выучить во время большой перемены, потому что задано мало и легкое, но не лучше было бы выучить сегодня, а завтра только повторить? Два часа сидел в карцере; мог бы научиться показывать главные города в Азии, о них ведь спрашивают, и почему он этого не сделал, карты же висели на стене? Воспользовался и этим карцером, и слезами, лишь бы не учиться.

Но теперь кончено: Стасик за себя возьмется.

— Ей — богу, я буду учиться, — принимает решение Стасик.

Он побожится, так что хочешь не хочешь, а придется учиться,

потому что иначе это будет тяжкий грех.

Стасик становится в кровати на колени и торжественно повторяет:

— Клянусь Богом, клянусь Пресвятой Троицей, с завтрашнего дня я буду учиться, а читать только по воскресеньям… и тогда, когда совсем мало уроков, — предусмотрительно добавляет он, — и я уже повторю все, что нужно, но чего еще хорошо не знаю.

Стасику сделалось немного страшно, что он вот так, одним махом сжег за собой все мосты, но тем крепче верит он в силу своей клятвы.

Каждый день по шесть страниц географии, по три параграфа немецкого языка и все слова — и так, чтобы знать, где der, где die и где das, — по одной части речи и по десять задачек.

Триста задачек за один месяц!

Стасик чувствует себя богачом — только один этот месяц выдержать! И он выдержит, теперь он уже обязан, потому что связал себя клятвой.

Если бы уже было завтра, если бы можно было сейчас, ночью, встать с постели и сделать первые десять задач или сразу двадцать — на два дня вперед!

И Стасик так расчудесно, безмятежно, спокойно засыпает. И на другой день так быстро и бодро вскакивает с кровати, на десять минут раньше, чем обычно, выходит из дома, так весело проходят первые три урока, так беззаботно играет на перемене в догонялки.

И даже на географии он ничуть не боится.

Сегодня он сделает с репетитором десять задач, первые параграфы по немецкому языку легкие, существительное он знает почти наизусть, на понедельник задано мало, все это он провернет за два часа, и вечер у него будет свободный.

То же самое завтра, послезавтра.

Даже дневник его не пугает. Пообещает торжественно, что исправится, скажет, что дал клятву, и мама должна ему поверить.

До звонка осталось пять минут. Стасик укладывает книжки, застегивает ранец и уже его даже немножко выдвинул.

— Пшемыский!

Стасик не верит. Как это? С понедельника он должен был начать в школе новую жизнь, полную похвал и побед, — новую и совсем непохожую на прежнюю, уже… уже через пять минут кончилась бы эта проклятая неделя, он даже книжку спрятал — и вдруг…

— Пшемыский.

Стасик не помнит, какой главный город в Тибете. Наверное, учитель ему велит назвать главные города в китайских провинциях. Стасик ошеломлен, оцепенел.

— Главный город в Персии, — бросает учитель, глядя на часы. Про Персию Стасик знает, но потом спросят его про Китай, а он

забыл, как называется этот город, где живет далай — лама.

— Я жду, — говорит учитель.

И Стасик ждет. Им овладела странная леность мысли. Может, звонок? И почему он его вызвал?

— Тегеран, — подсказывает первая парта.

Здравый рассудок велит говорить что попало.

Учитель уже даже блокнот спрятал, он и так отметку не поставит.

— Тегеран! — кричат в классе.

— Ну? — спрашивает учитель, делая вид, что не слышит подсказки.

Стасик молчит.

— Какой главный город в Персии?

— Тегеран, — громко гудит класс.

Стасик равнодушно пожимает плечами. Учитель лениво тянется за ручкой.

В разговорной речи это называется, что Стасик — уперся.