Пекарь Ян Маргоул

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пространство ночи безмолвно, нигде ни звука, вселенная несется сквозь мороз и мрак. Люди, словно таинственный посев, спят в домах. Если бы горе и нужда могли вопить — столб воя бил бы вверх, на высоту, куда доходит тьма. Если бы смерть не изнемогала от трудов — страшное, великое деяние гремело бы в полуночи и с каждым ударом времени.

Но лишь хрипит открытый рот, едва поднявшись, падает в подушки голова, и мертвая рука не угрожает… Доныне все сгорают в одиночку, доныне каждый одинок, сжигаемый отчаяньем и болью, и одиноко умирает на полях сражений, в рудниках или в постели.

Где же товарищество живых?

Где всемирное царство?

Над трупом всякий раз — иные стены, и тело подле тела лежит всегда чужое, ибо: что было — есть, и дела не исчезают. Когти кривды терзают все один и тот же мир — и тысячи осколков жгущейся нужды пылают, как раздробленные звезды.

Многократны смятение и страх, и в комнате умирающего — хаос. Четыре стены не стоят — свисают вниз, и плоскости их вздулись так, что грани образуют крест. Лампа темна, и окно темно, и взор умирающего вперед в темноту. Вот предметы, работавшие вместе с ним, но рука его пуста. Прощай все, что он видит, — раскаленная печь, и хлеб, и шумящая опушка леса, и старый музыкант с визгливой флейтой, и «Глинянка», корчма на косогоре, где мы певали…

А ты, Ян Йозеф, приложивший ладонь к отцовскому слабеющему сердцу, — ты будь здоров!

Четырнадцать годов прошло по городу, как стадо по узеньким мосткам. Посреди площади выросли липы, одни дома поднялись, другие скособочились, и время завеяло сугробами тот день, когда Маргоул-отец был молод. Дом его стоял на южной стороне площади, и вывеска, обращенная к людям, гудела со стены, как колокол на колокольне:

«Хлеб, хлеб, хлеб».

В печи пылало пламя, буйные копи грызли удила. Избыток радости был как огонь, как воды, бьющие из недр скалы, как крылатое колесо, что с грохотом песет ликующего бога. Через распахнутую дверь пахло свежевыпеченным хлебом, и корзинки были полны булочек, рогаликов, плетенок.

Одиннадцать часов — и лето; отвесно падало сияние, звеня о мостовую. Маргоул стоял на крыльце, сложив руки под фартуком, и слушал голоса родного дома. На втором этаже пела жена, пекарня оглашалась хохотом, а на дворе ругался кто-то, но совсем беззлобно. У Маргоула был сын, и пекарь вспомнил, как сын вчера месил тесто. Шестилетний мальчик у огромного корыта был похож на ангела, вычерпывающего море. «Будет пекарем, — подумал Маргоул, — и этот дом будет его домом». Тут пробило одиннадцать, и солнце прикоснулось к ясным окнам. Маргоул все стоял на крыльце. Проходили мимо люди, здоровались:

Добрый день.

Добрый день.

Глухой дорожный мастер остановился послушать тишину пекарни, когда хозяин заведет разговор. Они улыбнулись друг другу, понимая, что обоим им нельзя по радоваться.

— Вон моя собака, — сказал дорожный мастер, показывая на уродливое существо, прыгающее на трех лапах.

Пекарь забыл о булочной, дорожный мастер — о своей глухой старости, и оба погнались за собакой, чтоб поймать ее, потому что она хромала, хотя из дому вышла здоровой.

— Она больна, — сказал пекарь, но старый Дейл боялся, что собаку подшибли.

Настолько ослеплен был счастьем пекарь, что все ему казалось одинаково цепным. Пускай стоит дело, и торговля стоит — пенье птицы высоко в ветвях заставляет забыть обо всем. И вот, бросив лавку, оставив нараспашку дверь, пекарь побежал за бродячим псом; полон участия, старался он поймать животное, покрикивая Дейлу:

— Стой, заходи отсюда! Погоди, не пугай ее!

Вернувшись домой, он стал рассказывать обстоятельно, неторопливо. Йозефина Маргоулова смотрела на мужа, чувствуя, что трудно говорить иначе, чем он говорит. От прочих людей его отделяло нечто большее, чем преуспеяние: то был особый дар. Он укрощал гнев и наполнял дом радостью и любовью.

Они вошли в лавку и обнаружили в миске круглый пятак. Кто положил его к монеткам в два и в три геллера и что взял взамен? Неизвестно: ведь целый час протек с тех пор, как пекарь вышел. Кто-то, наверное, купил, а кто-то, может, и украл….

Маргоул запустил руку в миску и взял немного монет, промолвив:

— Те деньги за хлеб, а вот эти, у меня в руке, — за работу; купи работникам мяса.

Он давал, не веря, чтобы деньги имели цену. Скулящая благотворительность со слезливыми глазами и сопливым носом, с скрипучим сердцем, ползающая от дома к дому, чтобы млеть от умиления, совала в двери пекаря зябкую лапу. И пекарь пожимал ее, как пожимают руку доброго соседа, — и давал.

— Отчего же, — говаривал он, кладя в корзину каравай, и кренделя, и добрый гульден, — берите, пока есть что дать!

Пани Йозефина думала: кто много раздает — богат. Глядя, как ее муж оделяет подмастерьев короткими сигарами или суетится в пекарне, сметая муку, она говорила себе:

«Он работящ и мудр, и сколько ни раздаст, все к нам вернется. То, что он делает, — надежное обеспечение для меня и Яна Йозефа».

Как-то в разгар сосны, когда по площади слонялся воскресный день, пришел к Маргоулу некий аферист, человек с лицом пугала; он рассчитывал выманить у простака тысячу гульденов. Пекарь встретил его точно так же, как встречал гостей. Войдя в комнату, мошенник остановился, пораженный мирной картиной. Два ручных чижа прыгали в открытой клетке; на стульях и столе валялись детские игрушки.

— Где я? — спросил себя обманщик, готовый изменить своему ремеслу.

Хозяйка дала ему поесть, Маргоул принес пива. Насытившись, жулик выложил свою историю. Он сказал:

Я эмигрант, пятнадцать лет прожил в Кливленде; там я завел мыловаренный завод и пять лет кормился этим.

Вам не везло? — спросила пани Маргоулова, и проходимец, полагая, что супруги — люди набожные, пустил в разменную монету небеса.

О ты, всевидящий! — воскликнул он. — Будь мне свидетелем!

— Что с вами стряслось? — спросил пекарь.

Я разорился, — отвечал прохвост. — Не по своей вине стал нищим.

Ну, — сказал пекарь Ян, — зачем об этом вспоминать, душу бередить? Вы еще не стары, и все, что случилось с вами, не беда.

На кошачьем лице встопорщились усы.

— Я потерял все, что имел! — возразил он и снова запел о своем несчастье.

Маргоул стоял перед ним и видел его насквозь, и было ему жаль этого лгуна, которому он ни минуты не верил. Он одолжил ему трижды по триста гульденов.

Одолжив кому-нибудь деньги, добытые с таким трудом, Маргоул уже не считал их своими. Самоуправство доброты, это безумие, постоянно заставлявшее его давать от скудости своей, было подобно запою.

«Вот, возьми!» Он давал и давал, даже подонкам и потаскухам. И забывал об отданном, полагая, что о протяженности времени нельзя судить ни ему, ни кому бы то ни было.

Он говорил:

— Йозефина, в вещах нет ничего таинственного, в них все дано. Одно дело — наш воскресный день, совсем другое — воскресный день убийцы. Если мгновение длится вечность, а вечность проносится мгновенно, что такое тюрьмы судей? К чему нам кипы прав, когда рождается преступление?

Маргоулу было двадцать девять лет, и жене его столько же. Но лучше не считать годы Яна, он был юноша и оставался юношей, даже когда состарился и обнищал. Он всегда был весел, этот русый, синеглазый труженик с мягкими усами и бородкой, с неправильными чертами лица, делавшими его похожим на всех людей. С утра до вечера в движении, он работал то в пекарне, то в лавке, а то в доме. Возился в саду и на пчельнике, чистил лошадей на конюшне — и никогда не спешил. Дни его были долгими, и у него всегда хватало времени погулять. Он заглядывал в трактиры и к еврею в корчму, а проходя по площади, останавливался послушать пространные повествования старух.

Площадь пропиталась летом до ярого сверкания, на солнечном костре корчатся белые домики, фонтан посреди мощеного пространства бормочет струйкой воды. На втором этаже одного из домов окна раскрыты настежь, и, такие ненужные в солнечном свете, горят четыре свечи. Здесь умер ребенок. Отец не плачет, а мать уже мертва. Дом тих, только внизу стоит нищенка, каркает: «Радуйся, благодатная Мария…» Никто не явился на похороны, а уже бьет три часа. Но вот пришел священник, четыре носильщика подняли гроб. Хор запел, и жалкая процессия двинулась по улице. Вслед за родными пристроился пекарь с мальчишкой-учеником и с сыном Яном Йозефом.

Увидев похороны в окно, он скинул фартук и надел воскресный сюртук.

— Пойдемте, — сказал он обоим мальчикам, — разве вы не знали умершего?

Ян провожал в последний путь всех бедняков и несчастных, иной раз не успев переодеться и пряча фартук, сложенный на поясе; он шел за гробом не для того, чтобы поплакать, а просто потому, что был похож на всех людей, и все люди немножко были им самим.

Над разверстыми могилами приоткрывается уголок какой-то тайны, но Маргоула она не ужасала. В небытии ему чудилось что-то ангельское.

К погосту ведет красивая дорога вдоль реки, на берегу стоит трактир. На обратном пути после похорон несколько человек зашли туда, и с ними Ян Маргоул. Оставив мертвых, заговорили о своих делах. Здесь стояла прохлада, и Ян вдыхал ее, как спящий вдыхает ночь. Он устал, и голоса доходили до него как будто издали. Разговор шел о городском имении.

Выносная лошадь, — говорил пенсионер в башмаках с пряжками, какие носят причетники, — выносная-то кашляет с прошлой зимы, советовал я управляющему, пускай прикладывают глину с уксусом, у ней железы под челюстью распухли, вот в чем ее болезнь.

Э-э, — молвил певчий. — Лучше конюшню протопить, да что толку советовать, этот проходимец готов стянуть все, что плохо лежит. Вор он и мерзавец.

Это было сказано об управляющем городским имением Чижеке.

Маргоул исподлобья переводил взгляд с одного на другого, не находя что сказать. Он знал Чижека достаточно хорошо и видел, что эти двое лгут.

Не надо злословить, — нерешительно начал он.

Что-о?! — перебил его человек в башмаках с пряжками. — Я — городской гласный!

Будь здесь управляющий, он бы вам ответил, — сказал Ян, — а я знаю только, что вы ошибаетесь.

В это время к трактиру подкатила легкая бричка.

— А вот и он! — сказал пекарь.

В распивочную вошел управляющий Чижек. Воцарилась тишина, и его приветствие застряло в ней торчком, как кол посреди поля.

Пекарь оробел, но растерянность заставила его заговорить. Он брякнул:

— Гласный и старик Махачек бранят вас. Разве вы воруете?

Управляющий побагровел от гнева, глянул быком на простака. Шагнул к Яну — они стояли теперь лицом к лицу, и только тишина разделяла их.

— Видали? — промолвил Чижек, удовлетворяя смутному чувству собственного достоинства — своему и остальных. — Видали, каков болван, совсем рехнулся, знай глотку дерет, вино хлещет да за глаза людей чернит! Слушай, дурень, дурная голова, остерегись! Продырявилось твое корыто, и лавчонка твоя рухнет на твою же голову, оглянуться не успеешь! Недолго тебе разваливаться в доме, который и не твой совсем, недолго швыряться деньгами, которые ты накануне выпросил под высокий процент!

Маргоул слушал и чувствовал, что голос разъяренного человека отвечает голосам сомнения, звучащим в его собственном мозгу. Неясная цифра гудела где-то в глубине, и сам Маргоул стоял очень низко. Если б управляющий взглянул на этого двадцатидевятилетнего ребенка, который стоял тут и ужасался, и дрожал, он наверняка умолк бы, не сказал ни слова больше. Но волна гнева поднималась все выше и выше с каждым ударом сердца, и Чижек злобно припомнил бедняку ту небольшую сумму, которую когда-то ссудил ему.

— Вот вам мой долг, — промолвил Ян, выворачивая карманы; однако в них нашлось по более двух гульденов.

Тогда он заплатил за пиво и поднялся, стряхнув ошеломление.

— Я ухожу, но вы не бойтесь за свои деньги, я верну их вам сполна.

Голубизна и зной обрушились на него за дверью трактира, и он, устрашенный и притихший, повел домой обоих мальчиков.

Йозефина! — позвал он, поднимаясь на крыльцо. — Сосчитай, пожалуйста, все наши долги, я хочу их уплатить.

Я помню их наизусть, — ответила жена, — я знаю, что нам не хватает тысячи семисот гульденов.

Вот как, — заметил пекарь. — Нам не хватает денег!

Бедность, эта псица с бешеными глазами и шелудивым задом, которая с тех пор гнездилась у их очага, как страх гнездится в мозгу костей, завыла у порога и вошла.

Маргоул повязал фартук и, очинив перо, сел к столу писать.

— Ты не все знаешь, — сказал он жене, поднимая глаза от бумаги. — Я должен еще за твое платье и за зонтик. Раз как-то я выиграл в карты и купил кое-что для Яна Йозефа, а в другой раз проиграл и занял у управляющего Чижека двадцать гульденов.

Пани Маргоулова не удивилась.

— Это все, Ян?

— Нет, — ответил он, — еще несколько геллеров мы должны мельнику да крестьянам за зерно.

Ян Маргоул писал красивым почерком, каким давно уже перестали писать. Он клал строку к строке и цифру к цифре — и под конец его увлекающееся сердце порадовалось тому, что страничка вышла на славу. Тетрадь закрылась, как закрываются ворота тюрьмы за выпущенным на волю узником. Ян встал от своих подсчетов и принялся болтать с ребенком, слушать, как воркует голубь-сизарь.

Ян, — промолвила жена, — я не хочу об этом думать, но если дело кончится плохо, мы куда-нибудь уедем, и ты наймешься на работу.

Наймусь, — согласился он, не сразу сообразив, о чем она, потом добавил: — Я не боюсь, пекарня наша в доброй славе, и хлеб наш — добрый.

«И все же, все же, — думала жена, — он тот, кто есть, — хороший пекарь и умелый работник».

Тень долговых расписок, накрывшая дом, как траурно опущенные крылья, стала рассеиваться — и снова сделалось светло. Ян Йозеф играл на полу перед отцом.

«И не более, не более того!» — повторяла пекарша, глядя на своих мужчин.

Не успеет петух пропеть дважды, как Ян Маргоул забудет обо всем. Сейчас он месит тесто и все пять чувств его трудятся подобно пятирукому божеству. Вот он орудует деревянной лопатой, похожий на гребца в бушующем море. Куда девались денежные заботы — он юн, как все дети, и, как дети, не думает ни о чем, кроме того, что сейчас у него под руками. Сноровка у Маргоула была удивительная, он скорее играл, чем работал; и это тем лучше, что так добывал он хлеб свой насущный.

Нередко в разгар работы Яном овладевала потребность говорить, и он, усевшись на край стола, когда в пекарне становилось тихо, принимался рассказывать:

— Девять лет тому назад, ребята, задумал Рудда жениться; невеста его была как все, но Рудда даром что целый год в женихах ходил: знал он ее очень плохо и иной раз с трудом понимал, чего ей надо, когда она заговорит, бывало, о чем-нибудь мудреном, как это водится у молодых девиц. Его все какая-то тревога грызла, и вот, не зная, как быть, пошел он к ясновидцу. Наш Рудда не больно-то верит всему, но говорит, как увидал ясновидца, так и понял: необыкновенный он человек. Кощей поздоровался с гостем и сразу давай ему голову морочить. Так и сыпал словами, и такого он напустил туману, такой мороки, таких страстей напророчил, что запомни я хоть что-нибудь, так у вас душа бы в пятки ушла. Кончил пророк громы метать и заговорил, что тебе проповедник. А на прощанье сказал Рудде: «Заходите опять, мадам, да воды мне принесите». Выходит, ясновидец догадался, что посетитель содовой водой торгует…

Подмастерья слушали хозяина, не прекращая работы; они участвовали во всех прибылях пекарни. Работали вместе с Яном, болтали с ним, и никто из них ничего не скрывал от остальных. Краснорукий громила с лицом, рассеченным шрамом, как ухмылкой, парень с изображенном кинжала и еще чего-то неясного на левом запястье, все тот же громила, даже в шлепанцах, даже под слоем муки, рассказывал о драках, которых был участником.

В руке же Маргоула кинжал и тот казался бы садовым ножом. И если бы Ян схватил его лицом к лицу со злодеем, который уводил бы у него Йозефину, и тут стальное лезвие блеснуло бы знаменем мира. Ибо душа этого доброго человека простерлась над землей и любым гневом, любой раной ранила сама себя. Ангельская глупость тучей налегла на Яна, и он нес это бремя.

Настал вечер, но пекарь не ложился, слегка захмелев от пива; он стоял у печи, испытывая радость, которая непрерывно рождалась у него в душе. Сегодняшний день и детские годы сливались, образуя какое-то неправдоподобное время, оно шумело и кружилось у него в голове. Приема тени под столом — как волшебный ящик, и оттуда выходят знакомые ему существа: наполовину выдуманные мальчики и старички, похожие на колдунов. На столе стоит кувшин, и выпуклость его брюшка, изгиб ручки так прекрасны! Столешница отделила свет от тени. «Старость и молодость», — шепчет пекарь Ян, и счастливое настроение заставляет его повторять эти два слова до бесконечности. Позже, когда все ожило и засверкало и укороченная тень свернулась у изножья предметов, как в полдень, Маргоул опустил руки на колени и уснул.

Если б была какая-то тайна, Маргоул мог бы схватить ее за хвост, но он уснул, и теперь уж, пока не проснется, будет жить в мире своих бредней, а пробудившись, примется за прежнее. Громоздить дело на дело, пользу и вред, опыт и видимость — вот в чем жизнь нашего пекаря.

Часов в одиннадцать ночи он встанет с места и, не усмотрев ничего странного в том, что какое-то сияние замерцает в темноте, пробормочет вздор. И пойдет улечься возле Йозефины и Яна Йозефа.

Спит Ян на расстоянии руки от них обоих. Ночь, и в саду рокочет соловей. Сеется безмолвие, и сеется мрак — лишь, как родник, бьет соловьиный щекот. О спящий, ведь и радости бывают темны — радости, на произвол которых отдано твое сердце. Йозефина — женщина, а Ян Йозеф — всего лишь ребенок. Ты всматриваешься в сокровенное нутро мира, повторяя свое: «Старость и молодость!» Но все, что длится, — короче секунды, размолотой жерновами бесконечности.

Если Ян был безумец — пусть но буйный, — то Йозефина оставалась работницей, ее ум был прям и узок, как тот путь, который ей было суждено пройти. Для нее ни одно дело не выходило за границы дня, в который оно свершалось, и каждое утро начиналось сызнова работой. Йозефина не доискивалась начал или концов, дни проходили, и в них, как семя в борозде, лежала сила рабочих рук. Кто знает, каковы-то будут всходы. Пани Маргоулова не была хозяйкой в доме — она верила странной мудрости мужа. Вера и труд — вот две опоры труженика, и Йозефина шла по жизни, поддерживая ими свой удел. Она была мала ростом, имела твердый взгляд, брови ее срослись, придавая лицу постоянное выражение угрюмости. Она и пела, и смеялась, будто работу выполняла.

В дом Маргоула она пришла восемнадцати лет и легко забыла свое маленькое поле в двадцать корцев. Привезли на волах ее кухонную утварь, и она разобрала воз, не испытав знакомого всем невестам чувства торжества. Священник почти беззвучно совершил обряд, и тут она единственный раз в жизни стояла рядом со своим Яном вне будничных забот — в перчатках, с венком на голове. Обет свой Йозефина произнесла испуганным голосом, ей тогда казалось, что слово могущественнее действия. А после этого все разом вернулось в прежнее русло.

Городишко Бенешов упирается западной окраиной в реку; он маленький, обшарпанный и старомодный. Веселые мальчишки горланят на перекрестках, и старухи, пережевывая дряхлыми челюстями какой-нибудь давно минувший день, бродят по четырем улицам, пересекающимся на площади. Иной раз продребезжит бричка мясника, задев за выперший булыжник, — вся улица оглянется и вздохнет крепким народным словом. Изредка проедет пивной фургон или деревенская телега; рота солдат, подобно быстрой лодке, скользит под гору, огородным пугалом раскачивая впереди фигурку офицера. Трефовый туз над лавкой Пейшанека оповещает, что здесь можно купить карты; этот пособник дьявола окидывает улицу азартным взглядом игрока, — по блекнет постепенно и азарт, как бы медленно испуская дух: страсти в этом городе нельзя назвать бурными. Время от времени, приехав на скотный базар, какой-нибудь мужик проиграет телегу с лошадью, и старый Рейчек загребет славный куш. Время от времени побьют морду какому-нибудь шулеру да пьяница сползет с расшатанного стула на пол, усеянный плевками. Драки же случаются, пожалуй, только в кабаке «У аиста», да еще в «Шваровне»; тогда в дыму, не так чтоб очень грозном, тускло блеснет тесак солдата, меж тем как остальные дерутся, намотав на руку ременные пояса, — дерутся нехотя, как если б молотили солому.

Город похож на свинарник; одни свиньи вдруг вздумают беситься, другие, благодушно развалясь на подстилке, воздают хвалу властям и святой церкви. Как будто все стадо привязано за ногу к столбу, на котором свинопас, горестно шмыгая носом, вырезал корявыми буквами: «Бенешов». Эх, была бы у кого-нибудь из старых товарищей дубинка сказочного Гонзы, обрушивающаяся как молния! О, если б нищий Кашпар мог ответить насмешкой на насмешку и ударом на удар! Но нет, никто не отзовется, а Кашпар — всего лишь городской нищий и дурачок. А с той поры, как некий гнусный и беспутный скот (чье имя — не слово, а дыра в человеческой речи), побившись об заклад, заставил беднягу пробежать за своей коляской тридцать три километра, Кашпар, этот несравненный бегун, стал калекой. Казалось, какой-то страшный рок лишает разума всех городских бедняг, чтоб вслед за тем отдать их на произвол всевозможных бедствий.

Каждый вечер оживляется заплеванная панель перед лавками купцов. Еврейские барышни и недоросли офицерики проносят по ней свои распаленные чресла, проходит священник, неся свой геморрой, а в просторечье — «золотые яйца». Семь часов; напротив семеро мужиков в семь почесов вылавливают насекомых, а на северной стороне продавец содовой воды, городской философ, киник, сожалеющий о том, что ему не дано жить в пустой бутылке, глядит через площадь на дом Маргоула. Пекарь по-солдатски козыряет ему, тогда продавец содовой Рудда, сложив ладони рупором, во всю глотку кричит ему вечернее приветствие. Когда пробьет восемь, продавец закроет ларек и доставит свой источник на колесах в подворотню Гейссова дома, что рядом с Пейшанеком, полагая, что здесь его имущество будет в безопасности. Этот философ тоже бедняк; по, в отличие от остальных, он — бедняк-еврей; он может ходить в опорках, по на голове во что бы то ни стало должен красоваться твердый котелок.

Убрав свой товар, Рудда отправился через площадь к пекарю.

— Пойдем, — сказал он Маргоулу и первым вошел в булочную.

Ответив на приветствие хозяина, он заговорил:

От судьбы не уйдешь, Ян, по все-таки ты сам себе вредишь. Если б какая-нибудь сила ненароком сделала меня хозяином твоей пекарни, я за пять лет выстроил бы дом в два раза больше этого. Ты проводишь дни, насмехаясь над торговлей. Где твои двадцать тысяч гульденов? Что ты сделал с деньгами Йозефины?

Не знаешь! — вскричал Рудда, не получив ответа. — Не знаешь! Ты глух и слеп. Твой дом обременен долгами, и ссудная касса потребует с тебя свои деньги. Я слыхал об этом — вчера ты повздорил с управляющим, и об этом уже идет разговор.

Если б ты был пекарем, — возразил Маргоул, — ты делал бы не более того, что делаешь сейчас. Зачем же теряешь время, почему не возьмешься за дело?

Я не бросал бы деньги на ветер! — воскликнул Рудда.

Ну да, ты осторожнее меня, — сказал Маргоул и напомнил историю об одном коммерческом предприятии Рудды.

Этот неверующий иудей считал себя человеком образованным и, хотя действительно был им, накупил-таки достаточное количество плохих книг в расчете выгодно продать. Это была какая-то дрянь по вопросам «умеренного прогресса в рамках законности», как говорится с легкой руки Гашека; по даже если б книги оказались хорошими, бенешовцы не стали бы их покупать, поскольку были живы отнюдь не словом.

Вот ведь и ты потерял деньги! — заключил Маргоул, смеясь.

Триста гульденов.

Ну ничего, ты опять наживешь их, все вернется, — сказал Маргоул.

Продавец содовой поднял пос, торчащий огурцом над клиньями раздвоенной бороды. Что мог Рудда сказать? Он протрубил тревогу, скликая к бою всю свою мудрость.

— Ты глуп… — начал он было новую нотацию, по Ян перебил его:

Знаю, что глуп.

Ну, если знаешь, повтори это при Йозефине!

И рассерженный философ, толкая пекаря в спину, заставил его подняться по лестнице. Покраснев от усилия, он сказал Йозефине:

— Я пришел предостеречь вас, пани, от больших неприятностей. Берегитесь! Берегитесь!

— Что случилось? — спросила Йозефина.

Ничего особенного, — ответил Ян. — Кажется, касса требует, чтоб мы вернули ссуду. Речь идет о нескольких сотнях; это пустяки, уплатим.

Маргоул в этом ничего не смыслит, — бросил Рудда, — сходите сами в кассу и разузнайте все как следует.

Но и этот разумный совет был оставлен без внимания — и так прошел вечер, отмеченный тревогой торговца содовой. Городская башня приподняла свой шутовской колпак, когда колокола зазвонили к вечерне. Рудда вышел, со злости хлопнув дверью.

— Можешь бить себя в грудь, — проворчал он, — потому что тебе крышка.

А Ян смотрел из окна на этого книжника, который, будто гигантский нож, неровно резал площадь и наступающую ночь. Спускалась ли она с неба, росла ли из городских трущоб? Но она здесь, и четыре фонаря пригвоздили площадь — черное покрывало шарлатана. Какая-то из городских шлюх сговаривалась с мужчинами, и логовом им служил уголок тишины. Слизь скотства и грязь ростовщической наживы густой жижей ползет по дну этого города в те часы, когда в него низвергается океан ночи. Пройдись по площади или по чахлому скверу — наткнешься на неверных жен и гнусных их любовников, сплетающихся похотливо. За дверью лавки ты услышишь голос скряги — он задыхается, гнусно обожравшись цифрами, мусолит листок с подсчетами и, с апоплексическим лицом, прижимает бумажонку к холодному сердцу, заблуждаясь более, чем любой сумасшедший, ибо в этих каракулях все его богатство. Послушай под окнами городского управления финансами, чей фронтон с тремя изломами торчит в ночном небе трехострым зубом, и ты услышишь мерзавцев и крохоборов, советующихся, как выгнать Маргоула из его дома.

У председателя правления ссудной кассы всякий раз, как он открывает свой мокрый жабий рот, сверкающие ниточки слюны спускаются на грудь. Он говорит:

— На доме Маргоула столько-то и столько-то долгу, да еще нужно прибавить иски крестьян, продавших ему зерно, задатки которых он не вернул, не поставив и товара. Поскольку неумелое хозяйничанье пекаря заставляет сомневаться в его способности вернуть ссуду, я рекомендую потребовать опеки над его предприятием, если мы не заставим его уплатить или не конфискуем материальные ценности в размере ссуды.

— Правильно! — ответило собрание.

Пятеро олухов не в состоянии были понять, что, приняв это свободное решение, они бесповоротно отказались от дружбы Яна — им представлялось, что они только исполнили нелегкую обязанность выборного руководства и завтра им опять можно будет говорить с Маргоулом, не краснея. Решая, они заранее знали, что примут наиболее легкое для себя решение, и их прирученная воля (которую трудно назвать волей) была как алчная пасть, заглатывающая все съедобное. Они вывалились из ратуши, поблескивая желтизною животов.

О раздобревшее и вздувшееся чрево, ковыляющее на тонких ножках от лавки до трактира и от трактира до дому, лохань, которую легко наполнить любыми нечистотами — и все же, как старая посудина из-под керосина воняет прежде всего керосином, так и ты кичишься главным образом двумя скверными запахами: вонью бессмысленной восторженности и идиотской доброты. О скот, сумевший невредимо пронести свое брюхо через все катастрофы и революции, уже слышны шаги тех, кто сразит тебя. Э-гей, уж близится к нам лучезарный светоносец с руками пламенными и пылающей главой! И если б Маргоул дожил до дня твоего убоя, он плакал бы по тебе; но к тому времени он будет уже мертв.

Теперь Маргоул, и дом его, и дело — все зажато в лапах толстосума.

На другой день писарь, потряхивая головой, набитой робостью, взял пресловутое свое перо и приступил к изготовлению документа в смысле вчерашнего постановления; слова стекали со скрипучего острия, как с языка заики. Дописав, писарь распрямил свою старую спину и с многочисленными изъявлениями учтивости представил свой труд на подпись. Вот все готово, документ уложен в сумку рассыльного и отправлен в путь.

Все время, пока длился разбор его грехов, Яна не покидала радость.

Вам уже известно, — сказал он двум навестившим его приятелям, — вам уже известно, как решилось дело о моем долге.

Да, — ответил гость, который жил на содержании у сына, передав ему при жизни все имущество. — Да, я слыхал, тебе предъявили к уплате вексель, а у тебя не нашлось денег.

Так, — молвил Ян, — значит, бедность моя стала известна, хоть я никогда и не скрывал ее. Если б я когда-нибудь бахвалился богатством, то мог бы сейчас горевать, но я никогда ничем подобным не хвастал, и никогда у меня не было ни больше, ни меньше того, что есть у меня теперь. Я был сыт и буду сыт под охраной моей бедности, которая как две капли воды похожа на прежнюю зажиточность. Так что же произошло? Я был беден, владея этим домом, и останусь бедным, когда он перестанет быть моим. Весь шум, и крик, и треск, который вы услышите, исходит не от меня, — правда, пока я сам говорил о моей бедности, она оставалась незаметной, но ведь и теперь, как ни галдит и ни вопит о ней столько народу, она все та же.

Ян, — сказал второй гость, — я почти вдвое старше и знаю тебя. Никого так сильно не поразила бы печальная действительность, как тебя, если б только ты ее осознал. Ты в самом деле был богат, не зная этого, а теперь ты беден, но опять-таки этого не знаешь. Не могу я разговаривать с тобой об этих вещах, ты сумасшедший, а вернее — настоящий простофиля и дурачок.

Первый гость, по стариковскому обычаю, устало уперся подбородком в руки, сложенные на набалдашнике палки, и произнес:

Когда начнешь работать за плату, научишься другой мудрости. Разная бывает бедность, но бедность рабочего — гнев и обида. Шестидесяти лет от роду я передал сыну свою усадьбу, ты знаешь.

Да, — сказал Маргоул, стараясь помешать старику говорить о своем несчастье.

Но тот продолжал:

— Зеленое имение на склоне Льготского пологого холма, строения с новыми крышами, осушенные поля и сад.

До той поры я был хозяин и ничего не боялся, кроме стихий, но я научился бояться! Живя у сына на хлебах, я мерз и голодал, но все еще оставался гордым. Однажды сын указал мне на дверь, примолвив: «Проваливай, мне надоело набивать твое брюхо и чесать твои болячки». И я ушел со двора в деревню, оттуда к Хиницам. Был сторожем в парке, но не всегда доставалась мне эта работа; и навоз я возил, и скотину пас, и хмель собирал. Работал у каменщиков подручным, потом — на стройке железной дороги, и руки мои прогибались, как ржавый заступ. Я был стар — и тяжелый труд не мог даже накормить меня досыта. Эх, вот как разрежешь ты где-нибудь в канаве черствую краюху трудового хлебушка! Как проведешь под мостом зимнюю ночь без сна!..

Отец, — сказал Маргоул, — по теперь ведь вам живется гораздо лучше, ваши одумались, и вы с ними помирились.

Какое! — ответил старик. — Хотел бы я украсть, хотел бы из того, что дал им, взять себе столько, сколько надо, чтоб прожить на своей картошке, на своем хлебе! Знай, Ян: жизнь — это не радость, и не горе, и не бог, и не всякие там размышления; жизнь — это еда и жилье.

Маргоул выслушал молча, по в конце концов открыл рот и сказал:

— Все это — отсталость и томление духа. Солнце и ветер возвращаются на пути свои, поколения сменяют друг друга, тысячелетние дубы падают на землю, чтобы из мертвых тел вырасти новым деревьям.

Старик поднялся уходить, товарищ его двинулся за ним в негодовании на Маргоула. Ян остался один посреди комнаты, прислушиваясь к каким-то сумасбродно утешительным голосам времени или к гулу пространства; эти звуки могли бы, пожалуй, умиротворить всякого, кто их слышит. И вот когда они звучали, возвещая единство мира и единство небытия, когда они еще звучали, стараясь в чем-то убедить Маргоула, он, вырвавшись из зарослей забот и утешений, бросился к Йозефине. Сказал ей:

— Немного поспишь, немножко подремлешь, и снова, милая, настанет прекрасный день. Сядем мы на телегу — ты, Ян Йозеф и я. Нас трое, и будет у нас три подводы да четыре лошади. Ты, Йозефина, поедешь парой, и далеко позади останется город с дымной пекарней и покосившимся домом. Многие чего-то страшатся и плачут, что мы нищие, но это ведь совсем не так.

— Ян, — ответила Йозефина, — боюсь, ты выпил лишнее. Что ты такое говоришь? Зачем нам уезжать отсюда раньше, чем необходимо, какая глупость внушила тебе эту мысль?

Впервые Йозефина возразила Яну и впервые увидела, кто он.

— Дай мне муки, — сказала она немного погодя, — я приготовлю еду.

С горшком, наполненным только наполовину, она ушла на кухню, размышляя об их бедности. Слова Яна, произнесенные как бы в буйном припадке неразумия, на этот раз ее не убедили.

Несостоятельный должник! Слова, рдеющие и светящиеся во мраке одиночества, срам, выставленный остроугольным позорным столбом посреди площади и видный всем! В этот час земля безлюдна, и пекарша видит пустыню там, где был когда-то добрый город.

— Ах, — молвила она, — где же надежда, и далек ли час забвения?

Хорошо, наверное, тому, кто ни в грош не ставит советы осторожных и не становится на путь судящих, но предпочитает случайности, сыплющиеся из амбаров счастья. Не его мудрость, не его право, и сила не его. Учение безумцев — не более чем безумство, следовательно, Ян — глупец, и глупость одевает его своим плащом и пылает на его губах. И все же, Ян Маргоул, пусть дорога твоя не торная и мало похожа на пути других людей, все же она дает тебе непрестанную радость.

Пекарь спустился в пекарню, чтобы едва ли не в последний раз поговорить с работниками, и нашел их чуть ли не плачущими. Здоровенный подмастерье с красным разбойничьим шрамом на лице тряс башкой, словно пес, рвущийся с изгрызенной цепи.

Ах, хозяин, — заговорили они, — вас ограбили и обобрали!

Ошибаетесь, ошибаетесь, — возразил Ян; затем, раздраженный их речами и страстно сожалея о былых своих рассказах, он принялся ругать их первыми попавшимися словами, а они ему достойно отвечали.

Тем временем город жужжал изо всех сил и вздымался сам над собой, и падал опять, подобно мутовке в руке старухи, что сбивает масло. Умей мяукать Бенешов — замяукал бы, заверещал, закукарекал бы, умей он кукарекать, закувыркался б и, схватив себя за бороду, закричал бы в дикой радости, так закричал, что напустил бы в штаны: и в нашем болоте хоть что-то случилось!

Чиновники пришли к Маргоулу в лавку и, как бы вызывая его на гнев, подняли шум и здесь, и в пекарне, на дворе, в конюшне, и в доме. Один из них, долговязый, с помятым, обрюзгшим лицом, когда говорил, укорачивался, словно столбик жидкости в шприце, сдавливаемый поршнем. Он страшно суетился, ревностно исполняя долг.

Где ваши запасы? — спросил он у Маргоула.

Вы их видели, — ответил тот.

И это все?

Все.

Остальные двое шатались без дела по пекарне, и легкий ветерок взвихривался вокруг них, поднимая мучную пыль; они были похожи на шлюху, разгуливавшую по лугу.

— Подождите минутку, задержитесь на минутку, господа, — сказал Маргоул и вышел, как всегда, за пивом. Долго стоял он за дверью, думал об Йозефине, жалел, что но отослал ее с сыном на этот день из дому. Потом спустился в погреб, по на последней ступеньке встал как вкопанный: дверь погреба была уже опечатана; он сжал пустые руки, поняв, что вся эта катавасия — не шутка, во время которой можно выпить. Ухватил замок, стал трясти — ах, дернуть бы с такой силой, чтоб весь дом рухнул! В пекарню Ян не вернулся, а пошел к Йозефине. Она плакала.

Город вдруг стал пустым, дом — приютом осиротевших. Ремесленник пал духом, а жена его — не более чем женщина; и все, что они говорили, были жалобы и стенания.

Наконец три толстокожих чиновника удовлетворили своему чувству долга, выбрались из дома и скрылись в городе. После этого явились продавец содовой и старый Дейл, сели, как бывало, по разговор не вязался, так что встреча эта, и без того не шумная, становилась все тише и тише, пока не завершилась молчанием. Рудда погрузил свой нос в бездну, зиявшую на месте старого дома, а глухота дорожного мастера шевелила дырявыми ушами.

Медленно катились дни. Ян Йозеф старался открыть одну комнату за другой, но замки были крепкие и не поддавались. Черная печь скалилась холодной жабьей норой. Казалось, в доме лежит мертвец, и ребенку становилось страшно.

Папа, — спрашивал мальчик, — почему теперь все не так, как раньше?

Потому! Потому! Потому! — твердил в ответ пекарь, вновь и вновь доказывая, что любые предостережения для него — как об стенку горох.

Он не образумился, и все денежные потери прошли для него даром. Такая цена была бы невысока, если б Маргоул изменился, выпрямился, встал, сжав в кулак раскрытую ладонь. Но ничего такого не случилось, и далека была гора Фавор, гора Преображения, а Маргоул не делил мир на левую и правую стороны.

Время заглатывало эпизод с судебными исполнителями, и в конце концов Маргоул о нем забыл. Дом стоял, и все они по-прежнему жили в пем, Ян спал на старом месте и, запасшись терпением, ожидал ненастья. Йозефине выпало немало хлопот, и она трудилась целыми днями. Кредиторы не толпились у порога, не стучали кулаками в дверь, и Ян не думал о них, а сердце его укреплялось радостью оттого, что близилось время пускаться в дорогу. Обе пары лошадей уже не принадлежали ему, но он по-прежнему видел себя стоящим у запряженной подводы с щелкающим кнутом, а воз нагружен с верхом, и на самом верху, на сложенной мебели, сидит Йозефина с Яном Йозефом. Вот кони напряглись, из-под копыт брызнула светлая искра. И в собственном лице своем Ян славил какую-то непонятную победу: он уничтожил записи своих должников и жил безмятежно, облекшись в смирение и миролюбие.

Осел, — сказал Рудда. — Осел ты, осел, разве тебя не надули? Когда же расстанешься ты со своей доверчивостью? Где растет хлеб, который ты будешь есть? Куда ты денешься?

Больше всего мне хотелось бы поселиться в Надельготах, — ответил Ян.

Со злостью и с дрожью в голосе продавец содовой сказал:

— Эх, почему только я не отколочу тебя за легкомыслие! Если есть где-нибудь утешение и жалость, ищи, проси о них, не то помрешь с голоду!

С этими словами он повернулся спиной к Яну и пошел разыскивать Дейла и остальных друзей пекаря, чтобы сообщить им о его намерении.

— В Надельготах Яну не прокормиться, — сказал Дейл, и все с ним согласились.

Положили во что бы то ни стало отговорить пекаря от мысли переехать в ту деревню, но таково было богатство Янова безумия, что он не послушался.

На другой день Ян ушел из дому, решив не возвращаться, пока не снимет в Надельготах помещения для жилья и для пекарни. он хорошо знал эти места. Красивая деревня на опушке леса, к которому прикасается речка, словно лунный серп к ночному облаку. Ян так и видел деревушку, белеющую в темноте.

Било восемь, а из дому он вышел в шесть утра. он шел прямо по дороге, не сходя на тропинку, сам не зная почему; на ходу он чуть раскачивался, как моряк, и, проходя мимо дорожных столбов, притрагивался к ним пальцами. Остановился, чтоб окликнуть старушку с вязанкой хвороста на спине, на ходу перекинулся словечком с козопасом. Время близилось к девяти, когда Ян пришел в деревню; в корчме его встретили приветливо, по никто не советовал ему сложить печь и заняться хлебопечением.

У крестьян свой хлеб, а батраков кормит хозяин… Кому продавать будешь?

Арендуй мельницу, — предложил надельготский староста.

— Я бы рад, — ответил Ян, — да денег нету.

Тут все принялись уверять его, что на мельнице можно заработать более чем достаточно, и Ян опять поверил. И возвел новый, твердый замысел на горе своего безумия. Всю утварь, все, что у него останется после аукциона, он продаст и на эти деньги арендует надельготскую мельницу. Решено!

В честь этого мужики опрокинули по стаканчику, но Ян встал из-за стола, пока не опьянел, и пошел к мельнице.

Вода в запруде отражала веселое небо — стоял июнь. Вот оно, место, где нет ни горя, ни забот, здесь будет вдоволь воды и достаточно хлеба. Ян вошел в мукомольню, тронул колеса и маховик, потом, заметив, что ступеньки лестницы, ведущей наверх, разбиты, взял и починил их.

Он возвращался в город, видя себя уже мельником. Шел, рассыпая по дороге приятность своих мечтаний, подобно лопнувшему мешку, из которого сыплется мука. Может, в Надельготах над ним и посмеялись, но все эти крестьяне так глубоко вошли к нему в душу, что их насмешки не задевали Яна. Возможно, кто-нибудь назвал его дураком, но Маргоул знал все названия, какие люди могут давать друг другу, не оскорбляя. Опираясь на палку, Маргоул шел вперед, рассекая северо-восточный ветер; чувство новизны заставляло его высоко держать голову, и казалось, он даже что-то напевает.

Йозефина выслушала решение и замысел Яна с радостью. Вот уже двадцать дней, как она в нетерпеливой надежде ждала, что Маргоул одолеет злой рок и, взяв за руки ее и сына, уведет их отсюда, как обещал. Собирать было уже нечего. Куры не кудахтали в клетушках, цесарки не бродили по двору. Йозефине хотелось прочь отсюда, она затаила обиду на весь Бенешов. А пекарь плавал, как селезень в пруду, несчастье не сломило его, и жена снова поверила, что он человек умный и хозяин своей судьбы.

— Разрази гром это гнездо бездельников, — сказала она. — Уедем скорее!

Она связала перины — узел получился не очень большой — и снесла в одно место свои сковородки, кастрюльки; а когда настал час ужина и час сна, пришлось опять все разложить по прежним местам.

Оказывается, надо было подождать еще пять дней, пока не проведут аукцион. Тут весь дом превратился в торжище, топот ног раздавался по лестницам, с полсотни мужланов ринулись в конюшню. Ого-го! Над крышей пламенем вставал галдеж, и лошади бились, вскидывались на дыбы. Кулак, словно молоток, стучал по столу Маргоула, чесоточная рука копалась в вещах хозяйки под крик аукциониста:

Десять гульденов — раз!

Берите все, — сказала пекарша щербатой бабе, у которой на месте языка полагалось бы шевелиться змее. — Ни я, ни Маргоул вас пальцем не тронем.

Вот как! — взвизгнула баба. — Ах ты дрянь, сидишь по уши в сраме вместе со своим растратчиком, а туда же — «не тронем»! Я женщина бедная, а не нужно мне ваше дерьмо, и даром не возьму! Слава богу, есть порядочные люди, брезгуют хламом из банкротовой берлоги! Непривычна я за одним столом с ворами брюхо набивать, — чай, за деньги покупаю, наличными плачу! Захочу — твое тряпье моим будет; захочу — твой подвенечный наряд будет мой, только я-то его и не коснусь, разве огородное пугало из него сделаю!

Под этот вороний грай Йозефина менялась с каждой минутой, а когда баба заверещала о ворах, схватила ее за руку и дернула изо всех сил. Тут подоспел Ян, совершенно спокойный и поэтому склонный немного пошутить, он нес куда-то таз, полный воды, и подсунул его теперь так, что баба, которую Йозефина повалила, села в лужу.

Кричи, Ян Йозеф, от радости, а ты, Маргоул, смейся, как смеется толпа, что на самой большой из берлинских площадей хлещет Стиннеса.

Меж тем покупатели копошились в доме, как черви в сыре. Все было перевернуто вверх дном, на все легла печать наглости. Продавец содовой скупал по мере сил самое необходимое, чтоб вернуть Яну; тем же занималось еще несколько друзей.

Столпотворение постепенно близилось к концу; то один, то другой покупатель уходил домой, чтоб поскорее взвесить, пересчитать добычу; но все еще велика была свора. Растаскивали что кому в руки попадалось; кряхтя, волокли тяжелые предметы из одного угла в другой.

Ян с Йозефиной ушли, Дейлу и остальным друзьям выпало на долю гнать покупателей из дому.

— Аукцион окончен! Окончен! — кричали они, пока Рудда помогал выносить вещи, не принадлежавшие больше Маргоулу.

Когда ты вынужден работать ради денег, поневоле будешь служить богатым, и Рудда мог здесь подработать, поскольку он спустил последние гроши, скупая, что мог, для Маргоула.

— Все, — произнес Дейл, запирая дверь. — Нынче-здесь никто и нитки не украдет.

Маргоул с женой вернулись поздно, а сын провел эту ночь в чужом доме. Комнаты стояли пустые. Йозефина плакала. Ян думал о том, как он станет мельником; так наступила ночь, что равно укрывает вершины безумия и ущелья разбоя.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Рудда, продавец содовой, кусал кулаки. Грязь, покрывавшая пол его жилья, стекала ручейком под темную печь; пахло дымом и какой-то недоваренной нищенской едой, разлитой по горшкам. Паук-крестовик ковылял над трехгранным пространством угла, а у ног Рудды лежала сука, повизгивая во сне. На улице шарманщик извлекал из своего звучного ящика затасканную песенку — так батрак извлекает ведро с водой из колодца. Песенка проникала в комнату через многочисленные щели.

Босая нога Рудды притопывала в такт, шлепая, словно мягкая губа пьяницы.

Этому неверующему иудею было лет сорок. Быть может, он был сыном какого-нибудь торговца и потаскушки, зачавших его жалкую жизнь где-нибудь в подворотне, пока жена развратника искала медяк, чтоб бросить шлюхе у своих ворот. А может быть, он был сыном точильщика ножей и ножниц, подоспевшего как раз в то время, когда старый еврей подыхал на супружеском ложе и хозяйка его, все еще полная похоти, задрала свои вонючие сальные юбки, прислонившись к двери, за которой хрипел муж.

Нечистокровное еврейство Рудды все же отметило его довольно-таки крупным носом и буйной порослью волос. Мать, оставшаяся неизвестной, отдала его придурковатой бабе, когда младенцу не было и десяти дней.

Кто он был? Вечно хнычущий ребенок, мальчишка, покрытый болячками, человек с философией киника, книголюб и безбожник, верящий в какой-то свет, как верит слепой от рождения.

Теперь он сидел, притопывая ногой, и думал о Маргоуле, потому что Ян был ему другом.

Если бы Ян добился отсрочки платежей, начал бы торговать зерном и снова занялся хлебопечением, он мог бы вносить хоть проценты и опять встал бы на ноги.

Потери пекаря казались Рудде огромными… Он считал тысячи, уплывшие у Яна из рук, — их было двадцать, тридцать! Ах, если б Ян поступил так-то и так-то, если б он думал о деле!

Все советы продавца содовой касались безвозвратно упущенного. А вот что следовало предпринять Маргоулу теперь, этого Рудда не знал, его планы имели все преимущества мечты, но были ни к чему непригодны. Он сидел в одной бочке со всеми беднягами, которые гонятся за идиотским «если бы». Ах, этим словечком легко воздать честь бедняку, хотя бы он был избит и истекал кровью.

Рудда, притопывая ногой, все измышлял маловероятные способы осчастливить пекаря; вдруг дверь распахнулась и вошел старый музыкант Летак.

Как дела, Рудда? — сказал он в знак приветствия.

Ничего, — ответил тот.

Что ж, — заметил Летак, — в таком случае они станут еще лучше. Я видел, как Маргоул вошел в корчму еврея Котерака; Ян уезжает из города, Рудда, и я подумал, что хорошо бы устроить ему проводы. Бери свой корнет и пойдем.

Не хочу, — возразил Рудда, — с меня довольно ваших попоек и вечных кутежей.

Но Летак стал настаивать, и Рудда поднялся. Эти двое вносили в жизнь города большой соблазн. Корнет-а-пистон Рудды и гармошку Летака частенько можно было слышать в трактирах, и никогда они не оставались в одиночестве; Гула со своим бас-бомбардоном и Боровичка, дувший в валторну, сопровождали их. Этот квартет хватался за любые песенки и таскал их по кабакам, как мясник тащит скотину на убой.

Нас всего двое, — заметил Рудда. — Если уж играть, то надо зайти за остальными.

Боровичку я видел, — сказал гармонист. — Он сказал, что придет, а наш бас-бомбардон уже наяривает.

Рудда удивился: этому инструменту трудно играть в одиночку.

Когда они вошли в корчму, Ян, уже совсем хмельной, драл глотку.

— Пейте! — заорал он пришедшим.

Даромдай помер, Куписебе родился: кто будет платить? — осведомился Котерак.

Я, — заявил Маргоул, и собутыльники расхохотались. — Я, либо он, либо гром-батюшка! Ну, пейте же, пейте, чтоб чертям тошно стало, дуйте в свои инструменты! Пускай они дрогнут хоть перед всесильной водкой!

Кровь бедняков — глубокое море; обиды и беды — смерчи, вздымающие лоно его. В корчме одеревеневшая рука бьет в пустоту и пьяный бросается на собственную тень; но все же — пускай он только Рыцарь Печального Образа, пускай только пьяный безумец — все же кулаки остаются при нем, он лезет в драку и становится страшен.

Осторожность у пьяного парализована чувством обиды — жаль, что только тогда бедняки сжимают кулак, жаль, что горе и гнев свой они изливают в сточную яму!

К одиннадцати ночи сгустилась тень опьянения, багровой завесой накрыв девятерых горемык, орущих в корчме. Жидкость в бутылке сверкает, словно она — средоточие мира, а все остальное — тщета, ибо прошло, отошло от нас все на свете и напрасны надежды. Шатаясь, разбредутся бедняки по домам, залезут в свои берлоги, чтоб утром проснуться еще более приниженными. Бас-бомбардон в корнет-а-пистон оставит себе в залог Котерак, которому вовсе не хочется терять свои деньги.

Ночь залегла темнотой — играйте! Третий час пополуночи врывается в башенный звон — пойте! Но прежде, чем пробьет четыре, перед самым рассветом, тащите домой бремена своей мерзости — ведь даже теперь вы не перестали испытывать стыд.

Утром Маргоул очнулся в комнате Рудды — он был обессилен вчерашней попойкой и не мог встать. Продавец содовой лежал, укрывшись старым полушубком, и храпел. Было, верно, часов девять, день проходил мимо, оставляя комнату в темноте. Постепенно сознание возвращалось к пекарю, он припомнил ночной разгул, увидел самого себя, как бредет он, качаясь, к стойке, и четырех музыкантов, мотающихся перед ним. Клочья и комья прошедшей ночи рвались из легких, и Ян выхаркивал их. Встал, поискал воды, но вся посуда была пуста; тогда он вышел во двор и набрал воды в колодце. Потом отвязал собаку и вместе с нею вернулся в комнату. Голодная сука опрокинула один из стоявших на полу горшков. Рудда сел на койке, и Ян обрадовался, что наступил конец несносной тишине.

Вчера, — заговорил он, — ты больно разжалобился, все плакал и падал ничком, не мог ни петь, ни играть. Я взял твой корнет-а-пистон и сам играл на нем.

Ничего подобного, — возразил Рудда, — это как раз ты ревел белугой, а я играл.

Ян снял куртку и рубаху и, налив таз до краев, стал умываться, полной горстью разбрызгивая воду. Он сильно выдыхал воздух через ноздри, наливаясь жизнью; он был уже почти здоров. Зато Рудда лежал разбитый, и Яновы здоровье и свежесть, словно выставленные напоказ, были ему более чем противны. Он отвернулся, пробормотав какое-то ругательство и перестав слушать, что говорит Ян. Сейчас в нем жили только болезнь да гнев. По Ян не обиделся, когда Рудда ему не ответил; он вышел вон и пошел куда глаза глядят, уводя с собой пса. На воле светило солнце, бенешовцы шли двумя потоками — одни по солнечной, другие по теневой стороне, — разнося порожденную ими же скуку.

Ян вел себя как обычно: здоровался, и ему отвечали — чуть насмешливо, потому что этот пекарь не был больше пекарем.

Кто-то сказал ему:

— Не время теперь расхаживать по городу руки в карманах!

Другой крикнул:

— Поторопитесь, хозяин, у вашей лавки много народу, свежего хлеба спрашивают! Скорее, а то как бы не разошлись!

Маргоул в ответ смеялся. Он обошел площадь и тут, вспомнив об Йозефине, заторопился.

— Где ты пропадал? — спросила она. — Я жду тебя с вечера.

Мешая правду и ложь, он рассказал о ночном кутеже. Йозефина рассердилась.

Я-то думала, ты понял, в каком мы положении, думала, ты больше заботишься о Яне Йозефе! Все, что у нас осталось, связано вот в этом узле, а денег самое большее — двадцать гульденов!

Двадцать гульденов… — повторил Ян, складывая руки знакомым старым движением — как будто на нем еще повязан фартук.

Подошла Руддова сука, ткнулась холодным носом в руку Яна. Пекарь умел делаться всем, чем хотел, — теперь он превратился в собачника, стал гладить собаку, жалея ее за худобу, и его невозмутимость остановила упреки Йозефины.

Я же вернулся, — сказал он. — И вот что; раз уж я привел эту собаку, думаю, надо нам взять ее с собой. Кажется, пес добрый и совсем не старый, наш Доп той же породы, а так как мы будем развозить хлеб, то нам пригодятся оба.

Как хочешь, — ответила Йозефина. — Но у нас нет тележки.

— Я сделаю, — сказал муж.

Йозефина прекрасно знала, что Ян ее — мастер на все руки. Не так давно он сложил печь, перекрыл крышу, смастерил игрушечную повозочку для Яна Йозефа. И пани Маргоуловой подумалось, что только на надельготской мельнице найдет себе применение мужнина искусность, оказавшаяся столь мало прибыльной в городе.

Шел десятый час, а в полдень должен был приехать работник, чтобы перевезти пожитки пекаря на новое место; но хоть времени было еще более чем достаточно, уже пришли бывшие подмастерья Яна — помочь грузиться. Рак, тот самый парень со страшным шрамом на лице, оперся о борт телеги, а огромный Тобиаш всплеснул руками:

Стало быть, уезжаете, хозяин?

Конечно. Я не могу иначе, — ответил Ян.

Лучше б я помогал вам новый дом строить, — пробормотал подмастерье, предпочитая говорить что угодно, только б не плакать.

На дворе была свалена пекарская утварь: стол, стулья, шкаф, немного дров, узлы с одеждой, постели и кухонная посуда Йозефины. Тобиаш первым взялся за дело, за ним Маргоул, последним — Рак. Беря в руки узлы, Ян заметил, как они легки, и вспомнил, что его не было дома, когда Йозефина укладывалась; он твердо решил, что в Надельготах не переступит порога трактира и водки в рот не возьмет.

Последний раз трудились сообща три пекаря: уместили мебель, уложили дрова и, когда все было готово, перетянули воз крест-накрест веревкой, так что знак креста пришелся сверху, как на похоронных дрогах.

Подмастерье хотел что-то сказать Яну насчет вчерашней попойки, да не сказал ничего, потому что в его глазах хозяин до сих пор оставался хозяином.

Так, — молвил Ян. — А теперь простимся, потому что с какой стати вам ждать работника, коли он опаздывает.

Верно, — ответили подмастерья. — Мы пойдем. Ну, будьте здоровы. Прощайте!

До свидания!

Они пошли, и Маргоул проводил их, желая показать, что он вовсе не считает себя выше них.

Я всегда был беден, — сказал он, — и ничего не теряю; а вот не нынче завтра погода переменится, и как бы к сенокосу не зарядили дожди.

Франтишек, — сказал Рак Тобиашу, — у такого хозяина, каким был Маргоул, нам уже не служить. И все-таки он разорился. Говорят, на доброте помешался — и это верно. Помнишь, сколько он роздал?

— Да, — ответил второй подмастерье, — а помнишь, сколько мы от него получили?

Когда говорит богач, все молчат, и слово его звучит и слышно всем; но голос бедняка — как будто он немой — не слышен никогда. Ян просил об отсрочке уплаты — ему ответили: плати! он просил еще небольшую ссуду, чтобы хоть как-нибудь поднять свое дело, — и не получил даже ответа. Тогда он взял палку и отправился к управляющему герцогскими владениями, что распростерлись на земле драконом; вскоре Маргоул достиг замка, представлявшего как бы голову чудовища. Четыре башни высились над могучим кораблем замкового дворца, а выше вздулись гордыней купола. В трех рядах окон мерцали радужные блики, а вокруг — вокруг все розы, розы и парк.

Маргоул вошел в ворота, украшенные изображениями бранных побед, прошел мимо статуй девяти муз. Богатство являлось Яну молнией без громовых раскатов.

Наконец он очутился перед стариком — властителем края. Лицо герцогского управляющего под клочьями бакенбардов, словно вымоченное в растворе гордыни, было глубоко пронзено двумя глазами.

— Ваша милость, — начал Ян, — я пекарь Маргоул, жил в Бенешове, но дом мой продали, и мне ничего не остается, как только просить вас сдать мне в аренду надельготскую мельницу, — правда, на условиях малость необычных.

Герцогский управляющий посмотрел на Маргоула изнутри черепа.

Денег у меня маловато, но ежели вы подождете, я наверняка стану на ноги и заплачу.

Вы для того и пришли, чтоб сказать мне это? — осведомился управляющий.

Но Ян, глядя в его заглатывающие глаза, ответил:

— Нет, нет, ваша милость, я насчет надельготской мельницы. Знаю, она в запустении, но я ее поправлю, починю желоб и приведу в движение колеса, маховик и жернова.

Сперва казалось, герцогский служащий и задуматься не пожелает над просьбой пекаря и не ответит ему, но так случилось, что безумие Яна взяло верх над благоразумием осторожного. Становясь соучастником Янова безумия, старый пень чуть выдвинул глаза из глубины орбит, засмеялся и, смеясь, заговорил так же громко, как Маргоул.

— Что ж, ладно, — сказал он. — Через шесть месяцев, считая с этого дня, ты принесешь мне двести гульденов. Уговор у нас будет такой: эту сумму ты будешь платить каждые полгода, и не вперед, а задним числом.

Из пустого каприза удовлетворил просьбу Маргоула управляющий, отнюдь не без причин слывший человеком злым, или он знал его историю? Быть может, он потешил свое очерствелое сердце, увидев и услышав веселого безумца, а может быть, вспомнил, что мельница развалилась и вся-то не стоит двух сотен.

Ян не особенно благодарил провидение; ему казалось — просто свершилось необходимое, и вот он получил старую мельницу. Он шел домой неторопливым шагом, подолгу останавливаясь поглазеть на птичьи гнезда, меж тем как жена ждала его, охваченная нетерпением.

Едва он переступил порог, она, волнуясь и страшась, выдохнула:

— Ну как, Ян?

А Ян уже забыл, чего она так ждет и что ей отвечать.

С тех пор до дня отъезда прошло двадцать пять дней. Вот наконец воз уложен, все готово.

— Ага, вот он! — воскликнул Ян, увидев работника с лошадьми.

Запрягли, и воз тронулся. Пани Йозефина не плакала, потому что Ян, в котором еще тлела искорка вчерашнего опьянения, держался слишком весело и шумно. Поехали. Подвода, спускаясь узкой улицей, загромыхала по камням, минуя наезженную колею.

— Прощайте! — крикнул ребенок, и Йозефина повторила это последнее приветствие.

Несколько человек остановились, показывая вслед возу, а на окраине нищий, мимо которого они проезжали, не протянул к ним руки с добрым напутствием.

Теперь поехали под деревьями. Зеленые облака над головой, а Маргоулы на возу — и все-таки дома, потому что тюфяк, и шкаф, и перевернутый вверх ножками стол — все это вещи из комнаты, которая едет с ними. Шестилетний ребенок испытывал восторг и радость. Замок его вознесся к вершинам дерев, яблони бросают к его ногам зеленые прутья, а ветки, сгибаясь под тяжестью еще крохотных плодов, рукой касаются мальчика. Так ехали они, будто плыли по воздуху, вровень с верхушками садов.

В конце пути стояли стены под гонтовыми крышами, но строения эти по были похожи на дома. Стены ветхие, как рубище нищих, крыши почернели от дождей, и на них белели заплаты, уже положенные Яном. Мельница клонила набок колесо. На фасаде можно было разглядеть солнечные часы с пятизвездием и надписью, не стяжавшей славы: «Час и день — удар божий». Строения и мельницу окружал запущенный сад с обвалившейся каменной оградой. Плодовые деревья никто не прививал по крайней мере лет пять, они совсем одичали и не плодоносили.

Приехали. Маргоул набросился на работу, не давая себе ни отдыху, ни сроку. И Йозефина не присела за весь день, а порядок водворялся все-таки медленно. В усадьбе долго полновластными хозяевами были лес, да целина, да пусторосль; дикий сад лез чуть не в комнаты, но так как месяцы садовых работ уже миновали, Ян не стал его трогать, и внешне мельница почти не изменилась. Но в доме были уже починены полы и побелены стены. Ян торжественно застеклил окна и поставил в комнате стол. Здесь было средоточие дома.

Птицы в беспокойной суете метались над надельготским лесом, звенела вода, падая мимо колеса, и борьба Маргоула была похожа на приятную игру. Тут надо было подпереть трухлявую балку, там сменить доски, а там — вбить кол; Ян сделал это за неделю. Работа спорилась у него в руках, а все казалось, что страшные изъяны не убывают. Недели через три Ян решил прервать работы на мельнице и выстроить закуток для козы, по не успел он взяться за дело, как подошла Йозефина и сказала:

— У нас больше нет ни гроша, Ян, не знаю, что мы будем завтра есть.

Ян бросил работу и отправился в город поспрошать, не даст ли кто взаймы. Ни у продавца содовой, ни у дорожного мастера Дейла денег не было.

— Что ж теперь делать? — промолвил последний. — Есть у меня часы, Ян, но я не могу отдать их тебе, а то достанется мне дома на орехи.

Эти часы с гирями были фамильной гордостью; по вечерам, когда сидели на завалинке перед лачугой и Дейл допивал свою кружку пива, жена его, уже совсем сонная, обычно спрашивала:

— Скажи-ка, старик, который час?

Дейл в ответ называл первое попавшееся число, так как вечером им обоим было безразлично, который действительно час. Утром вставали с петухами, и никто опять не смотрел на часы. Но старый Дейл всякий раз, окруженный внуками, старательно заводил нехитрый механизм, отсчитывая обороты ключа, и потом, постучав пальцем по футляру, говорил:

— О, это очень прочная машинка, ручной работы, таких теперь не делают.

Ян и мысли не допускал, чтобы можно было заложить такое сокровище.

— При чем тут часы, — сказал он. — Мне нужно всего несколько гульденов.

В конце концов ничего иного не оставалось, как поспешить, пока еще не совсем стемнело, на поклон к Котераку.

— Сударь, — сказал Рудда корчмарю, — вам известно, что я прислуживаю в синагоге при богослужениях, и вам известно, сколько мне за это платят. Эти деньги ваши, возьмите их в залог; но сейчас помогите нам.

Сказав так, вольнодумец покраснел, и на его озабочен-пом лбу появилась складка стыда.

Еврей молча отсчитал десять гульденов, тем самым удерживая целую треть Руддовой мзды.

Десять гульденов, — сказал он, — это еда на двадцать дней.

Верно, — подтвердил Дейл, — а недели через три я, пожалуй, сам смогу одолжить тебе.

Ян купил немного гвоздей, кой-какую скобяную мелочь и оселок; потом, спрятав деньги в самый глубокий карман, отправился домой.

Ночь, расточительно прекрасная, ночь звездной хоругвью сияла над ним — и сам он сиял.

Дома он выложил деньги на стол, промолвив:

— Вот, Йозефина, эти несколько гульденов — Руддово вознаграждение за прислуживание в храме.

Жена ответила:

— Я думаю, нам не следовало принимать деньги от Рудды, он ведь сам бедняк и с трудом зарабатывает на жизнь.

На другой день была пятница; пекарь встал чуть свет и принялся укладывать обтесанную балку в верхний венец сруба, который должен был служить амбаром. Он подымал ее с помощью блока, прикрепленного в стропилах к бревну, достаточно прочному, чтобы можно было работать без опаски. Когда балка поднялась под углом почти в девяносто градусов, Маргоул закрепил конец веревки и полез наверх, чтоб положить поднятый торец балки на поперечину венца. Работа подвигалась успешно. Ян, сдвинув шапку на затылок и обмотав веревку вокруг руки, уложил балку на место и принялся закреплять ее скобами, неосторожно забивая их обухом плотничьего топора. Роковое мгповспие для работника — как удар молнии; Ян промахнулся. Неустойчивая балка закачалась, но прежде чем ей упасть, стремглав свалился Ян, так и не выпустив топора из рук.

Темная стремительность и жар падения опахнули его — от вселенной осталась лишь часть свистящего пространства, от времени — секунда колебания. Ян так и упал на колени, сжимая топорище поднятой левой рукой. Он не издал ни звука и не слышал, как грохнулась балка, задев его по ногам.

Первым вернулось время — оно было как шум стремнины. Ян был жив, хотел встать, и тут почувствовал тупую боль в ногах и увидел рану, из которой струилась кровь. Он стал звать Йозефину, но никто не приходил, а кровь все текла из разорванных вен. Наконец услышал крики Ян Йозеф и, бросив игру, подбежал к раненому. При виде крови ребенок закричал и, кинувшись к матери, не мог, дрожа от страха, произнести ни слова.

Тем временем на Яна снизошел покой, слетающий от дальней звезды, — он сунул левую руку в усатый рот и, не в силах встать, пополз на коленях. Добравшись до крыльца, обеспамятел. Когда вскоре из кухни вышла Йозефина, муж ее, словно Иов, лежал на пороге. Она обхватила его, перетащила на кровать и, уложив, перевязала ему рапу.

Все комнаты больных похожи друг на друга. О, эти настенные сады, и цветы лотоса, и карты дальних стран! В пятнах и трещинах стен какой чудовищный мир рисуется, растет, вспухает под увеличительным стеклом горячки и бесконечного ожидания! Вон большое облако и языки огня, а среди них — очертания четырех зверей. А вот еле заметная глазу мушиная тропинка — какой она вдруг сделалась огромной! Стены больниц, приютов для бедных, тюрем, камер, хижин бедняков расписаны слишком бездонным ужасом, чтоб можно было назвать их красотой. Известка белая, но в каморке Яна она сияет всеми цветами радуги. Зерна известки в штукатурке кажутся больному выше гор. Йозефина плачет, и плач ее точит тишину, как жучок-древоточец старую мебель. Тяжкий час распростер больного на ложе. Минует первая, вторая, третья четверть часа, а нет ни доктора, ни смерти. Ян теряет сознание; рука его обвязана носовым платком, который Йозефина, скрутив жгутом и вставив колышек, стянула как можно туже. И все-таки кровь не унимается, окрашивая алым все новые и новые повязки.

Пять часов прошло, прежде чем дверь открылась и вошел врач. Детина в высоких сапогах, в высокой шапке с замысловатым вентиляционным приспособлением, которое он сам хитроумно продумал за зиму, — детина, явно чем-то недовольный, шагнул к постели пострадавшего, усмехаясь: ремесло гоняло его с места на место — только сапоги мелькали, — оставляя ему и на сочувствие, и на раздумье не больше времени, чем это необходимо для помощи. По спине его всегда пробегал какой-то озноб азарта, когда он угадывал характер раны еще до того, как снять повязку. Бросив инструменты в кипевший на плите котелок, он вернулся к Яну и подстелил на грудь, под раненую руку, белоснежную салфетку; очистив рану, сшил ее двойным швом — внутренним и наружным. Маргоул терпел молча, и так как тишина стала тягостной, врач сам заговорил, повел речь о хозяйстве, растягивая слоги точно так же, как и Ян, когда тот разглагольствовал в пекарне. Покончив с делом, нескладный утешитель выпрямил свою мужицкую спину и собрался уходить. Ян указал на перебитые ноги.

Ах, черт, — промолвил врач, — видать, ты знатно поплясал, хозяин, и все в одну минуту, да без помощника!

Плясал я на крыше, по плотницким лесам да по балке, — отозвался Маргоул.

Тут врач обеими, еще окровавленными, руками приподнял ногу Яна, выправляя сломанные кости так, что они захрустели, а Маргоул взвыл благим матом. Доктор пробормотал:

— Дело-то пахнет больницей, Ян!

Тем не менее он приготовил лубки, наложил их и туго стянул накрахмаленным бинтом.

— Вот и все, — сказал он. — Я кончил и не намерен дожидаться, когда еще и Йозефина сломает себе руки — вон как она их ломает. Выспись как следует, Ян.

Доктор отправился в путь, выбираясь из тумана боли и умиранья, который застит ему божий свет с утра до вечера.

Болеть — дорогое удовольствие, и Маргоул со страхом подсчитывал:

— Этот визит стоит пять гульденов, да столько же пошло на стерильные инструменты и лубки. Опять я задолжал десятку, а на это можно бы кормиться три недели.

Время теперь тащилось калекой. Йозефина опомнилась от испуга за мужа, чтобы тут же быть оглушенной страхом за хлеб. А Ян все лежал. Низкий потолок сыпал на него свои чары, которые были бредом безумия. Из денег, взятых в долг, почти ничего не осталось. Оскаленная морда нужды глазела на Маргоула из окна, из печки, изо всех углов. Нужда врывалась неотвратимая, как наводнение, и наконец воцарилась на надельготской мельнице, повелевая унылым голосом и тощей десницей. Напрасно Йозефина искала работу — ленивые барыни были далеко, в Надельготах пикому не требовалось ни служанки, ни прачки. Здесь были лес да поле.

Ян, — сказала однажды жена, — как хочешь ты молоть зерно, когда нет у тебя ни ремней, ни прочего, необходимого для мельницы? Как же ты будешь печь хлеб, когда у тебя ни дров, ни муки? Что мы наделали, зачем переселились на эту проклятую мельницу! Остался б ты рабочим в городе, был бы здоров, и я, может, нашла бы заработок.

Ах, быть рабочим! — отозвался Маргоул. — Хозяин платит каждую субботу, и пусть гроши, а все ж хватает на хлеб и картошку.

Быть рабочим… Ян Маргоул никогда им не будет, нет в нем твердости этого сословия. Ян играет, его вечная восторженность чужда всякой дисциплине. Обуреваемый какой-то идиотской добротой, он хватается сразу за девять дел без разбора. Он — взбалмошное дитя, он — нищий, который, не имея ничего, что можно бы раздать, отдает людям самого себя. он часа не пробудет рабочим, потому что тот, кто наймет его, тотчас сделает его своим слугой.

Нужда горела в доме, как лампада в склепе, и в конце концов стала скучной повседневностью.

«Бездна не страшней гор — привыкнем», — думал Маргоул.

Тем временем новая ткань соединила обломки кости, и Ян начал ковылять, опираясь на палку. В тот день Йозефина работала на барском поле. Август был зноен, как дыхание горячки, в буковой роще пел черный дрозд, и лес стоял со всех сторон. Ян добрел до сруба, постучал по балке, которая так и валялась тут, как упала. Взглянул наверх, на поперечину, где еще торчала плотницкая скоба, и вспомнил почему-то несчастье, случившееся в каменоломне. Два трупа лежали там на дне, в грязи и крови, и пронзительный вой сирены взмывал над нпми. Ян бегом бросился к месту происшествия, хотя туда был добрый час ходьбы, и он-то, да еще дорожный мастер Дейл отнесли тела обоих погибших в мертвецкую.

Наткнувшись мысленно на Дейла, Ян повторил его имя, и еще, и еще. И — будто откликнувшись на его зов — Дейл явился.

Ян мог бы быть младшим сыном этому шестидесяти-пятилетнему человеку, а был его другом. Они встретились как-то на плошади, Ян был тогда юноша с первым пушком на губе, а Дейл уже много лет работал на дороге. Ни Ян, ни Дейл уже не помнят, кто из них первым стегнул другого прутиком по запыленным штанам, — белые клубы поднимались и от того, и от другого, потому что пекарь был весь в муке, а мастер — в седой дорожной пыли. Оба одинаково дурачились и веселились от души.

Подходя к надельготской мельнице, Дейл снял свою форменную фуражку с кокардой; вообще-то он носил ее с гордостью, хотя должность доставляла ему только хлопоты при скудном питании. Он шел вразвалку. Свой когда-то зеленый фартук он отогнул, заткнув один уголок за пояс, и его правое колено вылезало из дыры, протертой на штанине от частых коленопреклонений на камнях, словно тщеславный актер-любитель, который выглядывает из-за занавеса.

Ян! — крикнул Дейл, подходя к изгороди.

Я здесь, здесь! — ответил пекарь, стуча костылем по срубу.

Они встретились как влюбленные, как девчонка с солдатом, вернувшимся через тридцать лет.

— Ян, — сказал Дейл, — я знаю, что ты всюду суешь свой нос и лезешь в бабьи дела, но мне и в голову не приходило, чтоб ты вдруг полез махать топором на такую верхотуру.

— Ладно, — промолвил Маргоул, — буду махать топором в другом место, коли, по-вашему, так будет лучше.

Всю дорогу в Надельготы Дейл поминутно вытаскивал из кармана четыре сигары и теперь, не в силах дольше удерживаться, выложил их широким жестом кузнеца, выдергивающего зуб, чтоб три из них отдать Яну.

— Сигарки из самой из Палестины!

— Неужто еретик Котерак все еще артачится и не согласен креститься?

Поболтали о том, о сем, посмеялись, потом Дейл вынул деньги, вырученные от продажи знаменитых часов.

— Вот, — проговорил он; видя, что Маргоул медлит, вдруг заторопился: — Бери и не воображай, будто я к тебе в гости пришел, это я в деревню иду.

Драгоценные дары бедняка! Дружба, которой позволено принимать их, не краснея!

Дейл искоса посматривал на Яновы рапы, не переставая балагурить, — в его время не принято было носиться с болью.

Прощай, Ян, — сказал он. — Вижу, ты опять молодцом, и мельница твоя встает из мертвых. Но лучше оставь-ка возню с водой да принимайся за выпечку хлеба — ты ведь пекарь.

Я тоже об этом подумывал, — ответил Ян. — Устрою сперва пекарню, а там и за мельницу возьмусь.

Ну, прощай.

Прощай.

Дейл пустился в путь, а Ян, опершись на полуобвалившуюся ограду, смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из глаз. Курица, яростно кудахча, перебежала двор, за ней кинулись остальные, а в хлевушке заблеяла коза — мельница просыпалась, как замок Спящей красавицы. Ян поплевал на ладони и, превозмогая боль, которая волочилась за ним тяжелее рабьих оков, принялся за дело. Снова запела пила, и топор, который так и торчал в балке с того самого дня, пошел подыматься и падать, печатая шаг, как рота бравых солдат.

Маленький Ян Йозеф стоял возле отца; этот мальчик, почти уж семилетний, играл на мельнице, похожий на творца, создающего мир. С утра до вечера длились его походы, он познавал на ощупь угловатость предметов, холод, жар, текучесть воды, величину и остроту инструментов. Познав все это, он заново творил их по образу могущественного слова.

Только что проснувшееся мальчишество заставляло его гонять по двору, по пустынной мельнице, к плотине. Руки будто сами вскидывались вверх, чтоб измерить головокружительную высоту хлева и водосточных труб; потом он погружал руки в воду выше плотины и, не достав дна, воображал, что этот водоем глубже моря. он не понимал забот, снедающих мать, а отец, украшенный розовым шрамом, с ногой в лубках, каких никто больше не носит, падением своим и пролитой кровью возвысился в его глазах. Йозефина брала Яна Йозефа на руки, а он, стиснутый любовью, разражался яростным ревом, потому что даже и в эти минуты желал наслаиваться жизнью в одиночку.

Все, что видит малыш, — чудо, гораздо более совершенное, чем те бредовые чары, что слетали с потолка на больного Яна. Сколько чудес! Голубь летает, вода течет, у каждого животного — свой голос, и я могу сказать, что захочу!

Слово — это мудрость в действии, а Ян Йозеф, конечно, говорил много и бессвязно.

Вот хворост и клен, но так как даны только названия: «огонь», «дрова», я сам сотворю их с помощью инструмента и силы лучше любого взрослого.

Мальчишка целый день таскал какую-то чурку, которая становилась то лошадью, то лодкой, а вечером бросил ее в мельничную запруду, направляя бег ее прутиком. Тут как раз вернулась домой Йозефина; увидев сына, обхватившего левой рукой ствол ольхи, чтоб наклониться как можно ниже к воде, она взяла его за руку и увела. Он заревел от такой обиды, обливая горькими слезами весь дом.

Это был целый ливень слез и столько крика, что Ян встал из-за стола, готовый вытянуть паршивца прутом!

Но нынче отец и сын слишком заняты; напилив дров, они пошли по воду, и тут выяснилось, что Яну еще не снести на спине наполненную водой деревянную бадью. Поэтому, поставив бадью в тележку, они повезли воду к хлевушку. Йозефина застигла их, когда они наполняли водой колоду — мокрые с ног до головы.

Стоит отвернуться, как мужчины выкинут какую-нибудь глупость.

— Зачем же возить-то, — сказала Йозефина и, взяв бадью, мигом вернулась с полнехонькой.

В тот день ужин был лучше и обильней, чем всегда. У Яна оставалось две сигары, и он закурил.

— О господи, — завела речь пекарша, — уж лето на исходе, а я никак не свыкнусь с одиночеством. Эх, кабы вернуться нам в свою лавку…

Ян покачал головой.

Потерпи, еще мельница не пущена, и мы не печем хлеба.

А и пек бы — кому продавать-то?

На собаках развозить буду.

Однако последние полгода поколебали веру Йозефины. Работа на господском поле слишком походила на прежнюю барщину, а кто песет такую повинность, тот не может позволить себе пустых надежд.

Десять корцев земли да корова — куда лучше, — сказала она. — И ведь было все это, да сплыло, вот горе…

Ничего, опять все будет, — промолвил Ян, он так и сиял от радости, затягиваясь сигарой.

С того дня, хоть врач еще по разрешал, Ян стал ходить и выполнять все работы. Он решил топить печь и, так как дров не хватало, а лес был под боком, Ян стал воровать. Это занятие, на которое он, конечно, не пошел бы, если б по-прежнему был мастером пекарного дела, теперь доставляло ему и радость, и удовлетворение. Он срубил сухую осину, более того, утащил распиленные дрова из штабелей и, сжигая под своей похлебкой меченые поленья, смеялся над лесниками: «Разнюхивайте, откуда у меня дровишки, осматривайте утоптанную землю вокруг осинового пня, пускайтесь по следу! Вам не найти следов, потому что их-то и нет! Я тащил сушняк к берегу по серой скале, а оттуда его к мельнице принес ручей».

Однако утром после кражи пиленых дров на надельготскую мельницу явился лесник. Ян сидел на завалинке, нога у него была еще в лубках.

— Добрый вечер, — поздоровался лесник. — Ну, как дела?

Ян ответил:

— Вот, бог даст, встану и начну ходить, тогда уж все пойдет на лад. Парис — быстрый ручей, и вода в нем не убывает. Чего же мне еще желать, когда зерна для помола навезут вдосталь!

Лесник потолковал еще о том, о сем и, с корнем вырвав всякое сомнение в Маргоуловой честности, убрался восвояси.

Ошиблись мы, — сказал он лесничему, — мельники не дрова воруют — муку, а этот малый к тому же хром, порог переступить не может, как было ему добраться до леса и срубить дерево?

Ладно, — отозвался лесничий, которого кража дров не так уж занимала. — Значит, это кто-нибудь другой.

И стражи леса продолжали свой обход, думая уже не о воре, а о своих делах. Ружья у них за плечами торчали, как хвосты у яловых сук. Они шли и шли, так как этим хожденьем под постоянной угрозой собственного оружия зарабатывали свой хлеб. Никто из них не стал бы стрелять даже в ворону, не говоря уж о дичи в охотничий сезон. Герцог, владетель края, прочел, видимо, в одной из книг для аристократов, в которой собраны обычаи, правила поведения и все сведения, необходимые для этого сословия, что дворянину подобает любить охоту; и, опасаясь, как бы его не сочли недостаточно благородным, изо всех сил старался выполнять эту суровую обязанность. Бродил по лесу, продирался сквозь заросли, с болью оставляя клочья на колючках ежевики. Горе леснику, который съест герцогского зайца. Горе браконьерам — но кто не трогал дичи, а только рубил сушняк или там сосенку, вылезающую из ряда, того не слишком-то усердно преследовали.

Близился октябрь, пора молотьбы. Пекарня Яна была готова, не хватало только денег, чтоб закупить муку и приняться за дело. Как-то раз, возвращаясь домой с поденной работы, Ян случайно остановился в усадьбе, где чинили конный привод. Измученный крестьянин, увидев Маргоула, с проклятьем отшвырнул французский ключ и заявил:

Довольно с меня этой чертовщины. Я целый рабочий день потерял, а все без толку, посылайте за слесарем!

Насколько я знаю, у привода устройство простое, — сказал Ян.

Черта лысого простое! Эта простота у меня вот где сидит. Ты, Ян, смеешься надо мной!

Ян, не говоря ни слова, взялся за привод. Снял шестерни и, руководствуясь скорее инстинктом, чем знанием, немного ослабил оси, прочистил их, — часу не прошло, как он снова собрал машину.

— Готово, — сказал он, поворачивая дышло.

Привод был исправлен. Смекалка пекаря поднялась, как столб, указывающий путь безмозглым дуракам, и побежденный крестьянин расщедрился. он сказал:

— Я знаю, каковы твои дела, Ян, знаю, что ты нуждаешься в зерно, и готов одолжить тебе десять центнеров.

— Что ж, десять центнеров — это все, что мне надо. Казалось, что Маргоул наконец-то встанет на ноги, что его падение и бедствия научили его уму-разуму. Ничуть не бывало. Ян оставался прежним.

Знаешь ты грубых людей, которых алчность и тысяча мерзких свойств перекрутили жгутом, как карликовую сосну? Известен тебе их обычай — каждый день пересчитывать деньги? Пылкая горячность, беспощадно разящая вредных, как сорные травы, и злобных мерзавцев, справедливее твоей покорности случаю. Старайся преуспеть, пока тебя не покрыли язвы и рапы, думай о себе!

Однако эта истина не обладала достаточной силой, чтоб сдвинуть Яна с его точки; он начал печь хлеб, и от пылающей печи пылала его голова. Он снова пел, снова пахло хлебом, и возвращались прежние времена.

Йозефина, — сказал он как-то раз, — все, что нам кажется погибелью, все, что сокрушает человека, не что иное, как непонятое счастье.

Может быть, — ответила Йозефина, — но пора спать, осталось меньше пяти часов, коли ты хочешь выехать в четыре.

Одним движением Ян скинул куртку с фуфайкой и бросился на кровать в сон, как самоубийца, прыгающий в бурную стремнину. Вот он спит. Воображенье и действительность так перемешались в его душе, как закваска и волшебные снадобья в ведьмином котле, и все это кипит, и вечно множится — и все же остается бессмыслицей. Вместо того чтоб позаботиться о хлебе насущном, Ян хлопотал вокруг мельницы, и не хватало самой малости, чтоб она поднялась из развалин. Вместо того, чтоб потребовать денег у своих должников, которым когда-то набивал карманы, чтоб потревожить тех, у кого денег куры не клюют, Ян, голодая, хватался за всякую случайную работу и брал по грошику взаймы. В голове его происходил какой-то пир неудержимого веселья и смеха; он был спокоен и счастлив. На одре болезни, в минуты, когда он дрожал от нетерпения, в минуты, когда он вглядывался в бескрайнюю равнину времени, больной Ян постигал, что вне его сознания нет причин для радости. Тогда мир являлся ему раздвоенным, как вилы сатаны; Ян видел господские земли — и узенькую полоску бедняка, и недосягаемость власти. Но все это забылось, едва Маргоул поднялся и увидел текучую воду, голубей и собаку, которая мчится к лесу, задравши хвост. День со своими хлопотами был для Маргоула раем. Ему казалось достаточно прекрасным уже то, что можно согнуть большой палец так, чтоб он был напротив остальных четырех, и трогать предметы; ему казалось удивительным, что существуют звери, рыбы и птицы.

На другой день Ян в самом деле поднялся в четыре утра и запряг в тележку обеих собак. Доп взлаивал, а сука Боско, учуяв какой-то чудный запах, который, к сожалению, летит всегда впереди собак, и всегда быстрее, чем они в состоянии бежать, стояла в постромках, твердо решив пренебречь этим соблазном. Ян надел чистый фартук и умылся в ручье Парисе; было еще темно, так как дело шло к зиме. Перед отходом Ян зашел в комнату за своей палкой. Йозефина одевалась.

Не вставай, поспи, еще рано.

Не идти же тебе без завтрака? — возразила она. Ей надо было растопить печь, и Ян стал ждать. Утро

пронзало темноту за окном раскаленным рогом, и ночь отступала. Ян поел похлебки, остатки вынес собакам.

— Ну, с богом!

— С богом! — ответила Йозефина, и тележка выкатилась из ворот.

Проехали по жалкому мосту — какое-то мерцание и отблеск чуть шевельнулись в рассветных водах. Ночь бледнела, подал голос канюк, в чаще кто-то пикнул, потом — трепыхание по жнивью… Дон, опустив морду к самой земле, старался нюхом постичь это чудесное действо, но за его хвостом подскакивала тележка, так противно дребезжа, ворча, скрипя и кукарекая, что высокая волна этих шумов вздымалась на страх всему живому. А сука Боско шла, чуть не касаясь брюхом дорожной пыли, не обращая внимания ни на что вокруг, и только изо всех сил тянула вперед. Ян подталкивал тележку сзади, то и дело покрикивая на Дона; он с досадой замечал, что старый пес его еле натягивает постромки, тогда как Боско, недавно приученная ходить в упряжке, трудится на совесть. Но как бы то ни было, они подвигались вперед. В половине шестого добрались до первой деревни. Труд уже пробился сквозь ночь, уже грохотал колодезным ворот ведрами. Пастух гнал стадо, из лачуг вылезали каменщики — в город, на работу. Хлеба им не продашь — у каждого был узелок с едой и бутылка с кофе; Ян остановился в нерешительности.

Куда путь держите, Маргоул?

Да вот хлеб продаю.

Он нарочно помедлил, потом вернулся через всю деревню; ему пришло на ум снять холстину с буханок — он так и сделал; медленно брел он мимо домов, задерживаясь под окнами и у ворот, в надежде, что собаки поднимут лай. К нему подошел человек — не то еще с вечера пьяный, не то хлебнувший с утра — и, словно угадав, в чем затруднение Маргоула, стал его расспрашивать, а потом закричал во все горло:

— Хлеб! Свежий хлеб!

Две бабы купили по буханке, потом подбежал ребенок, и Ян, приняв деньги, вручил ему хлеб.

— Так-то, пекарь, — пробормотал пьяный. — Вы вот ремесленник, а я — старый солдат.

С этими словами он поплелся дальше, не заботясь больше об успехе Яна.

Хлеб, свежий хлеб! — повторял Ян, возвысив голос; но ему пришлось проехать всю улицу для того, чтобы продать один каравай. Наконец какая-то старуха, державшая на краю деревни лавчонку — смрадную, как маленькая преисподняя, лавчонку, где всего-то было две банки с повидлом, связка луковиц, головка чесноку да пачка цикория фирмы «Францек», — купила пять буханок. Утаскивая их к себе, как муравей тащит паука, старушка вздохнула:

Не будь вы знакомый, Маргоул, ничего бы я у вас не купила, а ну как хлеб плохой и я его не продам?

Все, что у вас останется, я возьму обратно, — сказал Ян. — Через день я снова проеду здесь и загляну к вам.

Договор был заключен, и пекарь мог продолжать свой путь. В этой деревне больше ничего продать не удалось; двинулись дальше. Завернули на два хутора, оставив в каждом по два каравая. В конце концов собачья упряжка дотащилась до Мрачского пруда; поблизости строили имперскую дорогу, которая должна была пересечь долину Влтавы у Камыка и соединить запад с востоком. На дне спущенного пруда тускло поблескивали мелкие лужи, от плотины к плотине перекатывалась гуща противных запахов, и ветер разносил их во все стороны. Местность коробилась, вздымаясь то бугром, то утесом. Поля лепились по холмам, изгибались, нигде ни одного ровного местечка. И, подобно мальчику, натягивающему струну на кособокую скрипку, братцы дорожные рабочие тянули по этим буеракам дорогу, которая то ползла в низине, то поднималась, как полупроснувшийся зверь.

Братцы дорожные рабочие, дети и старики, мужчины всех возрастов и недугов, всех обликов несчастья, загорелые ребята, ограбленные нуждой, с раздутыми животами, тысячекратно вспоротыми голодом, и все-таки веселые, веселые, как то бывает с самыми неимущими среди народов, эта вольница, толпа людей, у которых один башмак глядит на север, а другой на юг, эти пьяницы, поджигатели, драчуны, развратники, эта чернь, как их называют, или — армия труда, заслуживающая великого названия, которое объяло бы море их обид, утрат, горестей и бед, — эти братцы, когда к ним подъехал Маргоул, как раз уселись завтракать. Он явился к ним — бедняк к беднякам.

Эй! — крикнул детина, чьи кулаки вздувались на концах рук двумя кувалдами. — Эй, старина, куда собрался со своей тележкой? Наш корчмарь, наверно, лучше разбирается в том, как разбавлять брагу и здорово умеет подыскивать названия своему пойлу. Так что, любезный, ежели ваша горелка не жжется, как затрещина, то вам не продать и капли.

Горелка? — переспросил Ян. — Я хлеб продаю!

Как же, знаем, поди липкий и раскисший, с тараканами, с несоленой корочкой и без той приправы, какую я люблю…

С этими поносными словами рабочий отрезал себе ломоть Маргоулова хлеба.

А не так уж она плоха, эта жратва, и пахнет салом, — проворчал он между двумя глотками.

Разрежь каравай на части и продай мне четверть, — сказал другой. — Мне ни к чему излишние запасы.

Маргоул стал резать, его обступили, брали ломти, и Ян не успевал заметить, кто взял.

Эге, я не могу давать вам хлеб бесплатно.

Само собой, мы заплатим, — отвечали они. — Но ты поверь нам до субботы.

Тележка была уже пуста.

Вы взяли двадцать восемь буханок, — сказал Ян, — а всего было сорок, когда я из дому выехал. Все проданы. Сорок буханок! Кабы так каждый день торговать, хлебы могли бы быть куда полновеснее.

Ты их взвешиваешь?

Я взвешиваю муку.

Существует некая заповедь, которая гласит: «Не укради!» Если б Маргоул стал следить за этими ребятами, они наверняка не уплатили бы и за половину хлеба, наверняка обокрали бы его. Но Ян им доверился. И за то, что он отдал в их вороватые руки весь свой товар и сказал только, что ему нужны деньги, братцы, словно угадав его особую манеру вести дела, заплатили ему сполна, оставшись в долгу только за два каравая. Пока они ели, Маргоул, сидя на пустой тележке, слушал их.

Я думаю, — сказал один, — тебе не позволят ездить к нам: на четырнадцатом километре наш кабак, а держит его десятник.

Сказал тоже — кабак! — заговорили другие. — Просто хлев, и мы по горло сыты десятниковыми сосисками да кабаньим салом с булками, которые будто в ледяной печи морозили — снаружи чуть желтые, а внутри как замазка и тухлятиной воняют. Почему бы вот этому дяденьке не продавать нам хлеб, он хоть и неправедный, как все, что продается, а вроде из теста сделай, не из помоев.

Что ж, приходи опять, а коли студня, печенки пли там колбасы со шпиком раздобудешь — тащи все!

Ян в это время кормил собак; Дон махал хвостом, уписывая краюху, Боско мигом убрала свою порцию.

Эх, печенка… Где ее взять-то? — вздохнул пекарь.

Уж верно, не в лесу! Где ж еще, как не в свином закуте? У вас дома, как пить дать, похрюкивают свинки и пятьдесят воскресений в году по губам сало течет.

Будь у меня свинки, — смеясь, ответил Ян, — я позвал бы вас на рождество поросятинкой полакомиться!

Не больно прибедняйся. Торговцы вроде тебя как нырнут в тарелку на святки, так до самого Нового года их не видать!

Я пекарь с надельготской мельницы, — объяснил Ян. — Приходите ко мне на мельницу на эту окаянную: стоит она на ручье Парисе и пропускает воду, как часы, остановившись, пропускают время.

Черт побери! — воскликнули братцы. — Уж не ты ли, худобушка, сам мельник будешь?

Пришлось Яну рассказать о себе, а они его прорвали:

— Ты дошел до дна своего несчастья, и все же у тебя осталось много шансов. Мельница, хоть развалившаяся, — это тебе по временный барак и не артель, что бродит со стройки на стройку, где только прокладывают дороги.

За такими разговорами прошло полчаса. Рабочие взялись за кирки да тачки. Ян сел в тележку, и собаки быстро повезли его под гору.

Дома Ян стал укладывать гульден к гульдену, монетку к монетке концентрическими кругами.

— Разве мало? — сказал он Йозефине. — Я продал хлеб почти без хлопот, мне не пришлось выкликать свой товар, как разносчику, торгующему огурцами или известкой. У Мрачского пруда, где строят дорогу, я продал двадцать восемь караваев. Двадцать восемь караваев в одном месте!

Видя, что жена удивлена, Ян расхвастался вовсю, порядком присочинив при этом о дорожных строителях. Но так пли иначе, разборчивы эти люди или прожорливы, а Ян отныне мог твердо рассчитывать, что они каждый день будут есть его хлеб. Дела пекаря пошли на поправку, и похоже было, что он сумеет прокормиться, не прося подаяния. Йозефина не могла постичь такого неожиданного счастья, ей казалось, что наступит день, когда оно закатится вместе с солнцем и больше не взойдет; несколько месяцев нужды научили ее бояться — и она каждый день со страхом ожидала возвращения Яна. Но день за днем собаки привозили пустую тележку, и Маргоул выкладывал пригоршню монет.

Как самый незначительный случай, простое недоразумение могут повернуть судьбу человека! Разве не было предназначено нам жить в городе, в доме, которым владели два поколения Маргоулов? Разве так уж велики были грехи Яна? Разве не мизерные, ничтожные оплошности лишили его жилья и прежнего мира?

— Ах, — говорила Йозефина, — теперь мне надо с опаской говорить «да» и «нет», надо взвешивать каждый шаг, каждый жест. Порыв мысли, летящей к замку, может ударить в лицо управляющему, и он прогонит нас. Все, что мы делаем, — кирпичи в здании судьбы, а подпорки его ненадежны. Какой бы осторожной ни была я в выборе, как бы тщательно ни подсчитывала расходы и те деньги, что приносит Ян, всего этого недостаточно.

Йозефина отдалялась от мужа, изменяясь, в то время как он оставался прежним.

Выпал снег, дорожные работы прекратились, и у пекаря всякий раз оставались непроданными тридцать буханок.

— Мы разорены, — сказал он. — Рабочие уехали, а кто остался — разошлись по каменоломням, и когда снег сойдет, они будут бить щебень; но не думаю, что они тогда смогут покупать у нас хлеб: задолжают по деревням.

К тому же нельзя было больше запрягать собак в тележку. Ян поставил ее на полозья, но Доп и Боско проваливались в сугробы — рыхлый снег подавался под их тонкими лапами. Пришлось самому Яну таскать поклажу — он выезжал ночью и ночью возвращался; достигал отдаленных деревень и выкликал свой товар — как разносчик, торгующий огурцами или известкой. он мерз и оттого опять стал пить. Так прошло десять дней. Тогда Йозефина подсчитала выручку и заявила:

— Ян, ты работаешь в убыток. Печешь хлеб два раза в педелю, его мало, а все равно не расходится. Нам даже не хватало бы на дрова, коли б мы их покупали.

Ян молчал. Лицо его гасло и вновь разгоралось. Наконец он заговорил:

— Господи, если уж мое ремесло плохое, так какое же хорошее? Встану завтра в четыре и схожу в Бенешов; почему бы горожанам не отведать деревенского хлебушка?

«Мой хлеб, мой хлеб!» — твердил Ян, и ветер из счастливых краев падувал его шутовской плащ. Ян представил себя в Бенешове продающим хлеб. Он остановится на рынке, потом на улицах, потом — против своего дома, на южной стороне площади…

«Вот он я — пекарь, вернувшийся в родной город! Забудьте свою неприязнь, покупайте хлеб, лучше которого нет нигде, пойдите мне навстречу, спешите — ради Йозефины, ради нашего сына, встречайте пас триумфом! Я хочу вернуться, я никогда не питал гнева ни против вас, ни против этого паршивого местечка, которое все равно — моя родина. Я вовсе не хотел сказать тогда, что управляющий Чижек — вор, и я знаю, что в каждом из вас есть хоть капля доброты. Ах, моя прежняя печь лучше теперешней, верните ее мне, ведь она не перестала быть моей. Я выходил на крыльцо, ослепленный ее жаром, и все же узнавал вас, вас всех, проходивших через площадь пли по тротуарам, я видел, потому что знаю вас, и до сих пор представляю себе, как вы шлепаете в туфлях вокруг стола, и слышу, как вы говорите: „Ступай на улицу, Ян Маргоул продает хлеб, ступай, купи буханку и булочек с маком…“»

Ян встал затемно и, впрягшись, потащился в город. За спиной, как проклятье, скользили сани. Добравшись, он не стал разыскивать друзей, как обычно. День выдался морозный, и Бенешов лязгал зубами.

Каким ненужным, каким глупым было это путешествие! Кому в городе мог Ян продать свой хлеб? Может, сбыл бы буханку-другую в трактирах, может, какая-нибудь бедная женщина взяла бы еще каравай, но для этого нужно бы ходить от дома к дому. А Ян вместо этого прошел по четырем улицам, постоял на площади. У него окоченели руки, он ни о чем не думал, и все же отмечал качанье некоего маятника, от которого зависит решение. Ян опьянел от холода и маяты, и внешний мир доходил лишь до порога его сознания. Помедлив у замерзшего фонтана, он двинулся в обратный путь — и за спиной у него опять визжали полозья.

Он вернулся, еще более жалкий, чем когда-либо прежде. Морозные дни громоздились один на другой, и вместе с ними росла нужда. У Маргоулов кончилась картошка, кончилась мука. Они ели старый хлеб да хлебную похлебку.

Декабрь, январь, февраль — три месяца тянулись, как ночь, лишенная утра. То был провал во времени, и на дне провала спали эти голодные люди. Исподтишка, без пугающих признаков, без грома и небесных знамений, без уханья совы, все ниже и ниже наваливалось бедствие. Йозефина работала, работал Ян, да много ли проку от браконьерства? В герцогских угодьях не было ни пальм, ни хлебных деревьев. Иной раз попадется заяц, заверещит в силках — ну, Ян заберет его. Иной раз продадут надельготским крестьянам последний стул — тем и кормились. Стояли голодная зима и ночь, небо сыпало снег, сыпало снег само время, и обессилевшие бродяги замерзали среди равнин.

Зимняя ночь — и напрасен зов.

— Да если б был июньский полдень, — сказала Йозефина, — и вся площадь глазела б на наш голод, и тогда зря только звали бы мы на помощь, разве что вместе с нами завопили бы все бедняки.

— Да, — ответил Ян. — Но бедняки так же немы, как ты и я, как Рудда. Впрочем, даже если дать по дукату каждому бедняку — разве это поможет? Были у меня деньги Дейла и деньги Рудды — где они? Власть над деньгами — вот в чем богатство, а сами деньги — только знак этой власти.

Между тем близился срок платы за аренду, и Маргоул отправился в замок. Он шагал по той же дороге, что полгода назад, по теперь опасения занимали в душе его место надежды. В пути он несколько раз останавливался, а когда в конце концов вошел в ворота замка — ноги его были такие же тяжелые, как сердце.

Герцогскому управляющему было известно, как живется арендатору в разрушенной мельнице; он знал о всех починках и о том, что выручка скудна, но не сомневался, что арендная плата будет внесена вовремя.

Когда Маргоул вошел, управляющий разговаривал со служащими; увидев Яна, он отослал его к казначею — платить. Маргоул медлил.

— Я не принес денег, — вымолвил он наконец. — У меня нет.

Управляющий поднял глаза, и взгляд его настиг Маргоула, как проклятье — грешника.

— Эт-то что еще?

— Нет у меня денег, — повторил Ян недрогнувшим голосом.

Усердие высекло из взгляда панского слуги новые искры; и Маргоул в третий раз повторил, что у него нет денег.

Я починил вам мельницу, и если б у меня хватило средств на приводные ремни и некоторые детали, которые нельзя исправить, можно было бы пустить воду.

Все это меня не интересует, я не нанимал вас для такой работы.

Когда я просил у вас надельготскую мельницу в аренду, вы были снисходительней, сударь, — промолвил Ян.

Да, но вы этой снисходительностью злоупотребили, — возразил тот. — Прошло шесть месяцев — платите!

— А если не могу, что вы сделаете? — спросил Ян. Управляющий заколебался — секунда повисла над его губами, как молот над поковкой. Потом он сказал:

— Будь мельница моя, я бы, может, не решился выселять вас среди зимы; но я только управляю владениями герцога. Итак, платите, что следует, а не заплатите — вас выдворят силой, по суду.

Оставалось только ударить Яна по лицу и выставить его за дверь, но управляющий не был настолько последователен; он уткнул нос в бумаги и сделал вид, будто собирается писать.

— Это все, — сказал он. Маргоул ответил:

— Мне некуда идти, и я буду ждать — пускай будет все так, как вы сказали.

Он побрел домой, оставляя в глубоком снегу жалкую цепочку следов. Надо было идти; он шагал, устремив все внимание на отпечатки своих чиненых башмаков.

Лес был белый, и поле белое. Вороны слетались к амбарам, низкое солнце стыло над горизонтом.

Наконец он пришел домой и стал рассказывать. Йозефина ужаснулась.

— Просить было напрасно, — сказал Ян. — Управляющий — слишком усердный исполнитель, и герцогская казна того требует.

— Значит, нас выселят по суду!

Да, — ответил Ян. — Придется уезжать из Надельгот, как уехали из Бенешова.

Теперь гораздо хуже, Ян. Неужели ты не мог попросить, чтоб он дал нам отсрочку?

Дело не в словах; я мог говорить что угодно, а нужны были только деньги.

Тогда почему ты его не ударил?! — воскликнула Йозефина.

Но Ян считал, что отчаиваться рано, они еще не на улице, а впереди ночь и день, прежде чем что-нибудь изменится. Последний час не настал.

Лик чудовища после того, как оно село во главе стола и ест и спит с нами, не так уж страшен. Дом Яна стал прибежищем горя-злосчастья; оно клало костлявые руки ему на грудь и ело из одной миски с Яном Йозефом. Бескровное, одетое в будничность, глазеет оно из темного угла, по при виде его никто не замирает от ужаса. Оно — тут. Скулит, сипит, хрипит — бедняки хорошо знают его голос. Опять явится судебный исполнитель, и Маргоулы потащатся дальше со всеми своими пожитками. И горе-злосчастье, каркая, поплетется за их тележкой. Таков дом, таковы дороги бедняка. Йозефине хотелось бы плакать день и ночь — по много дела на кухне, и жена должна ежедневно творить чудо приготовления обеда.

— Ешьте, — говорит она, когда похлебка на столе. Соленая, горячая похлебка во сто раз полезнее слез. День, настигаемый ночыо, сменялся новым днем, а от управляющего не приходило вестей. Так миновал месяц.

Тогда в Надельготы прикатил на паре Немец, боусовский мельник; осмотрев мельницу, он сказал Яну;

Я ее арендую, только я не такой дурак, чтоб соглашаться на плату, которую назначили вам. Мельница малость приведена в порядок, и, хоть немногого стоит, я все-таки хочу попробовать. Что касается вас, может, договоримся, сам я не собираюсь переезжать в эту глушь. Здесь будет жить мельник Дурдил и, если хотите, вы.

С большой охотой, — отозвался Ян.

Боусовский мельник был скряга и шкурник, из тех, что в кармане кожаных штанов носят бумажник, туго набитый сотнягами, и до смерти не любят выпускать гроши из рук. Космы его волос спадали на воротник, грязная пасть издавала трубные звуки. он чуть не лопался от самоуверенности, трубя свою волю во все стороны.

Оставайтесь тут, — приказал он Яну и один облазил всю мельницу. — Вы будете жить в комнате, каморку займет мельник.

Ладно, — ответил Ян, — но скажите мне, на каких условиях и что я должен буду делать для вас?

Печь хлеб; я буду давать муку, и вы через день будете выпекать по сорок буханок определенного веса; насчет дров я решу позднее.

Выходило, что Маргоул делался подручным мельника, не получая никакого вознаграждения, если не считать жилья да права выпекать из Немцовой муки немного хлеба для себя. Но Ян не мог отвергнуть предложение.

Сад и те несколько деревьев за мельничной запрудой — мои, но, если хотите, могу сдать их вам в аренду за отдельную плату.

Эти дички? — удивился Ян. — На что они мне?

Коли будете думать только о своей выгоде, мы с вами каши не сварим, — заявил бородач.

Ян ответил:

— Поверьте, сударь, я ничего не требую и ни о чем не хлопочу, кроме одного: чтоб зарабатывать хоть пятьдесят гульденов. Я слишком долго работал на этой мельнице даром, да и покалечился малость. Думаю, вряд ли вы арендовали бы надельготскую мельницу год назад, когда перекрытие держалось вон на тех трухлявых балках, крыша протекала, а на чердаке пол прогнил!

— В чем дело, — сказал мельник, — вас никто не заставляет, можете уходить, если угодно. Но фруктовый сад, заборы, ограда и весь двор не должны оставаться в таком жалком виде, как сейчас. Подумайте и решите, что лучше — жить тут или убираться? Так что, Маргоул, берите-ка вы весною кельму да пилу и принимайтесь за работу; когда-нибудь я вас отблагодарю, и за деревья тоже.

С этими словами Немец положил свою большую руку Яну на плечо; Ян молчал. Невольно в нем распрямлялось какое-то сопротивление, поднимались к горлу слова, грозившие разрушить только что достигнутый уговор, — но тут вошла Йозефина, и Ян ничего не сказал. Так состоялась гнусная сделка между Яном и мельником Немцем. Бородач отряхнулся, пережевывая удачное дельце, и влез в бричку, объяснив предварительно и Йозефине, что от нее требуется.

— Пошел! — крикнул он, и кони побежали. Ян, глядя ему вслед, промолвил:

— Смотри, как этот волк в мельничьей шкуре, которому место в самом пекле, исчезает из глаз, будто возносится к снежному небу!

С того дня кончился для Яна скорбный и жалостный период аренды, который только и дал ему, что звание несостоятельного должника. Семь тощих месяцев были как семь коров фараоновых. Что будет дальше? Скаредность боусовского мельника не мешала Яну ждать будущего с волнением новой надежды.

Вскоре на мельницу прибыл мельник Дурдил; не обратив никакого внимания на Надельготы, на Яна, он принялся перетаскивать к себе в каморку свой скарб: солдатскую койку, узел с постелью, сундук и еще какое-то барахло, о котором заботился больше всего. Ян заговорил с ним, но из этого человека нельзя было слова вытянуть, он молча волок ящик, в котором пестрела смесь всякого хлама, и только кивал, слушая речи Маргоула. Мельнику было лет сорок, и вид он имел изможденный — на лице его лежал отсвет недуга, обычного для работников этой профессии.

Наконец, после того как Ян внес последний баул, мельник, усевшись на койку посреди каморки, заговорил.

Я не буду мешать вам, Маргоул, — сказал он, — мне бы только было где поставить вещи. Болен я.

Ах, — возразил Ян, — нет такой болезни, которая со временем по прошла бы. Зачем такие мысли? Мир и Надельготы слишком хороши, чтоб трусить, живя в них.

Э, — ответил мельник, — мы, в которых вцепилась смерть, у кого она сожрала без остатка легкие, потеряли мужество. Видал я, как надежда приподымала бедняг даже на смертном одре, но сам-то я — умный больной.

Что же вы так? Не успели приехать, не успели зайти на мельницу, которая вас ждет, не успели подышать ветром нашего края, как уже проклинаете его? Неужели край наш — могила, а сами вы разве не живой человек посреди своих, таких разных, вещей? Ваша покорность судьбе — всего лишь бесовское наваждение, и стоит вам твердо взглянуть ему в лицо, оно исчезнет. Эх, был бы я молодой да было б у меня вдоволь денег, чтоб пустить в ход эту развалину, — ее голос убедительнее всяких слов.

Я жил не так уж далеко, — сказал чахоточный, — чтоб не знать о Надельготах почти столько же, сколько вы, мастер; я и вас знаю по рассказам.

Да, — кивнул Ян, — вот уже несколько месяцев держатся морозы, и нам нелегко живется, но до того я продавал достаточно хлеба, и мы не нуждались.

Знаю, — сказал мельник. — А теперь Немец будет продавать ваш хлеб в тех же местах.

Ян встал и, словно его заставляли, спросил резко, требуя ответа: — Где?

На Мрачской дороге.

Так я и думал, — сказал Ян. — Значит, он хочет отнять у меня последний заработок. Он будет продавать хлеб моего печения моим же клиентам, да еще, чего доброго, заставит меня же развозить этот хлеб, как я развозил свои собственный!

Недаром говорят, что у боусовского мельника два горба, — заметил Дурдил.

Встреча с бородатым Немцем кое-чему научила Маргоула; он понял хищность, скупость и жестокость этого пройдохи, в котором ничего не было, кроме прожорливого брюха да луженой глотки.

— Немец, живодер и сквалыга, только один здесь такой; больше никто не запирает закрома, когда бедняк приходит за платой. Боусовский мельник — отщепенец, тем более пускай он меня не очень-то погоняет, не то как бы терпенье мое не обернулось гневом. Я беден, по теперь уже знаю себе цену, и коли он попробует не платить мне — получит той же монетой. Видывал я злых и скупых, которые прямо зелеными делались от своих пороков и мало на людей походили, но ведь этот волк за мельника себя выдает.

Яну казалось, что хищные люди — не люди вовсе, а между тем таких уродливых исключений — что деревьев в дремучем лесу. Пока у Яна была своя пекарня, ему не приходилось сталкиваться с кровопийцами; ведь он работал не за плату.

Ян, — сказала Йозефина, — тебя словно подменили, ты даже долгов никогда не спрашивал, а теперь вдруг требуешь больше, чем обещано.

Никто не был мне должен больше, чем мельник, и никогда я так много не терял, — возразил Маргоул.

Пять лет прожил Ян в Надельготах немцовским пекарем, пять лет тянулся этот спор, и пять лет росло чувство обиды.

За дверью, к которой был приставлен шкаф, ночи напролет стонал больной Дурдил. О, ложе чахоточного, лужа страшного пота, лишь слегка прикрытая яма, ежеминутно грозящая разверзнуть могильную пасть! Но Дурдил всякий раз вставал от своих кошмаров и принимался за свой немощный труд. Приходил Ян и работал с ним вместе. Носил мешки, ссыпал зерно, пускал и останавливал мельницу.

— Ян, — говорил Дурдил, — кабы не ты, хозяин давно прогнал бы меня, ведь ты делаешь больше половины моей работы.

Ян смеялся. Стучала мельница, пылала печь, над надельготским лесом взмывали дни — как огонь, и туча, и мороз. Ян был счастлив при свете этих дней. Не громоздились перед ним вершины, не открывалась бездна у его ног — он оставался на месте, почти исцеленный от своего безумства. Садились за стол вчетвером: Йозефина, мельник Дурдил, Ян и Ян Йозеф. Ели похлебку и все, что можно состряпать из муки; больной тоже ел, потому что вокруг миски поднималась спешка. Так наслаждались они едой, насыщаясь, как люди, познавшие голод.

Яну Йозефу исполнилось уже одиннадцать лет; он стал одним из тех подростков, которые, подобно ангелам, мечут стрелы из колчанов счастья во все, что ни увидят.

Растрепанная хрестоматия с невероятно грязными тетрадками висели, стянутые ремней, на гвозде, из нее торчало перо с разошедшимися остриями, будто вечность, шагающая в Рим. Ян Йозеф был прежде всего пастушонком, кучером, подручным мельника, у пего не оставалось ни минуты на то, чтоб, играя ручкой, выводить каракули для учителя. Он вставал в пять и, торопливо одевшись, выгонял козу, чтобы пасти ее до семи. Часто гонял он свою выменистую дерезу далеко от хорошего пастбища, чуть не к надельготской околице, чтоб повидаться с другими пастушатами. Он был забияка и врывался в стайку мальчишек, готовый стыкнуться, сцепиться, схватиться, гоняться и принимать удары. Пока пастухи проделывали все это, брошенные козы бродили по бесплодному пустырю, негодующе топая копытцами. Тогда какая-то умная голова придумала для них отменное угощение тут же, на месте. Взяв веревку, мальчишка пригнул молодую ольху так, чтоб коза могла объедать верхушку. И началось истребление ольшаника, пока лесники размахивали дубинками у себя по домам, а учитель чинил перо. Но в конце концов возмездие, хоть и хромая, запаздывая, все же пришло. Вот — спущен разбуженный лук, чудовищной стрелой взметнуло вверх козу! Стекайте, воды ручья Париса, трепещите, пастухи! Удавленница, не доставая какой-нибудь пяди до земли, уже погибает в петле. Уже чуть слышно блеет бедная козочка, ее стянувшийся от ужаса пузырь пустил струю, и судорожно дергаются ноги, как бы карабкаясь отвесно в небо.

Ян Йозеф увидел ее, закричал, показывая пальцем вверх, туда, где она висела.

Козу спасли, но — как будто это событие было недостаточно грозным — продолжали сгибать ольхи и привязывать к ним коз.

Для мальчишек нет ничего неприкосновенного, они губят деревца с жестокостью, достойной Кровавой Руки. Они воруют яйца из гнезд, свертывают головы птенцам, мучают мух и общинных коз, нисколько не устрашенные единицей за поведение, что сверкает в годичном табеле, подобно блещущему копью после доброй схватки. Ян Йозеф был одним из таких сорванцов. Черт давно унес ангелочка, который когда-то вычерпывал море у огромного корыта с тестом. Теперь он шлепает по грязи многих ручьев, то строит мельницу в канаве, то гоняется за белкой, наврав мальчишкам, что она ручная; а то кощунствует, безбожник, отправляя большую и малую нужду В открытых со всех сторон местах. Ян-старший ужо бог знает сколько раз вытягивал его ремнем, а парень по-прежнему является домой черный, как трубочист, весь мокрый и растерзанный. В семь часов утра, проглотив завтрак, он мчится в школу, прижимая к геройской груди ужасную хрестоматию и еще более ужасную тетрадь. Само собой, он часто опаздывает, и тогда его, как соню, ставят в угол. Он отбывает наказание так, чтоб те, кто его видят, сипели от сдавленного смеха. Старенький учитель, с трясущимся беззубым подбородком, любит всех этих истребителей зябликов, но в случае необходимости отлично может всыпать двадцать пять горячих по натянутым штанишкам. От такого крутого правосудия содрогаются надельготские холмы и леса. Но вот является арифметика с перстом у шишковатого лба и вскакивает на плечи отроков, и погоняет их, вбивая в шалые головы то одну, то другую из своих тайн. Детишки на первых скамьях пускают лужицы со страха при виде цифр с тремя пузатыми нулями, но Ян Йозеф умеет их назвать; он складывает, вычитает, делит и множит все знаки, какие только есть в арифметике. И пока малыши, подперев мордашки, ротозейничают, вместо того чтоб списывать в тетрадки «и» и «е», со страшной силой впечатанные в доску, — отделение Яна Йозефа постигает арифметические истины: 9х9 = 81.

О учитель, самый старый друг этих шестидесяти пяти ребят, если б ты мог увидеть свой класс через тридцать лет! Девочки с тугими косичками на затылке превратились в женщин, почти без исключения бедных, а мудрость твоя сопровождает их. Тобой обученные, читают они письма сыновей, и в думах своих, тяжких, как раздумья ломовой лошади о свободе, повторяют то, что ты рассказывал о далекой звезде, восходящей в тот счастливый миг, когда им дано наконец обнять свое дитя. А эти головорезы, эти губители красношеек и синиц стали мужиками, смирными и печальными, как все рабочие люди.

Но вот зазвучала скрипка учителя, и класс грянул: «Над запрудой, под запрудой гуси на лугу…» Поется это, без сомненья, о надельготской мельнице, потому что ее все знают, а другие далеко и совсем не так красивы.

В полдень мальчики в девочки выбегают из школы, но Яну Йозефу и еще нескольким дальним ученикам не обернуться за часовой перерыв. Они остаются в классе, где сейчас же начинается торговля ломтями хлеба с салом.

В три часа все расходятся по домам, и крик их пронзает лес и небо.

У Яна Йозефа никогда не водилось и крейцера, хотя Дурдил каждое воскресенье дарил ему пятачок. Мальчик употреблял эти деньги, как если бы был Маргоулом-отцом. Мальчишка, способный подраться из-за ломтя, не всегда ему принадлежащего, с готовой душой, мужественно и без сожалений расставался со своими несколькими грошами, сам не зная, куда их дел: раздал, одолжил, потратил без толку.

Ян Маргоул жил на надельготской мельнице ужо седьмой год; мечты его утратили былое неистовство — и все же он почти не поумнел; разве только понял, что Немец требует от него даровой работы и отнимает у него хлеб. Эта мысль бередила гнев. Если бы Ян платил Немцу той же монетой, мельнику пришлось бы убраться из Надельгот с отощавшей мошной. Но Ян работал хорошо и даже вдвойне хорошо, выполняя многие тяжелые труды за Дурдила.

От каждой выпечки Яну оставалось пять караваев, они были его собственностью, он мог продать их. Из этого числа Ян Йозеф уносил две штуки, отправляясь в школу, и получал за них деньги по субботам. Два каравая продавал Маргоул, а пятый ели сами. Два или три раза в год Яну удавалось сэкономить немного муки, тогда он выпекал для себя десять караваев и развозил их на собаках, в вернувшись, вынимал из тележки платок для Йозефины, какую-нибудь чепуху для Яна Йозефа и бутылку паленки. Ее распивали в Дурдиловой каморке, испытывая радость, которая, что ни говори, находится на дне бутылки.

Однако Йозефину не радовали случайные приработки, они не давали былой уверенности. Она не верила больше ни Яну, ни судьбе.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В каморке Дурдила было одно окно; через это окно входила страшная ночь чахоточного и оглашенный пеньем петуха рассвет. Больной приподнимался, скрючившись, на лоскутной постели, и долгие часы глазел в окно. Оно бывало темным, а бывало полным звезд. Жар горячки выходил испариной из недужного тела, рассыпая искорки бреда, и только утро пробуждало от сна охваченного ужасом спящего.

Он вставал, брал лопату для зерна, цеплялся за нее, как утопающий за соломинку.

Он не умел надеяться, как это свойственно фтизикам, и приходил в отчаянье, слушая, как свистят секунды, подобно смертоносным стрелам. В бутылке водки есть немножко силы, и есть немножко силы в речах Яна, когда он говорит о далеком будущем. Дурдил принимал это причастие, но облатки таяли, как всякая милость. Можно верить в любую несообразность, в любую красоту — но тело есть тело.

Встань, возьми ложе свое и иди — кто изрек это страшное богохульство?! Я повторял душе своей все повеленья, по не взлетел, ибо я — не более, чем дыхание моих легких. Ах! Ложе мое уносит меня, плывет со мною в царство мертвых…

Маргоул входил к больному и говорил:

— Франтишек, ну, вспомни какую-нибудь весну: разве ты не такой же, как прежде?

Ян был для Франтишека духовником, а Йозефина — лекарем; она привела в порядок весь его скарб, отчистив вещи от десятилетпей грязи; осушала его пот и отстирывала комья мокроты, выхаркнутые в носовые платки. С нею входило утро и облегчение, тогда как Ян своим приходом бередил ему душу.

Какую дружбу может завязать человек, уже обреченный? Дурдил был благодарен Яну и Йозефине и думал, что бы оставить им после смерти, — ведь у него не было ничего, кроме скопившегося хлама, курительных трубок, частей каких-то механизмов, спиртовых горелок, мышеловок, мотков шпагата, коробки без крышки, старых фонарей, нескольких разбитых фарфоровых штучек да десяти медалей, выбитых в память освящения разных мостов. Он берег всю эту ерунду, таская ее с мельницы на мельницу, и не допускал мысли, что она ничего не стоит. Видимо, на всем этом мерцал отблеск счастливых дней.

Ужасна галера, невольничье судно, но ее отраженье на морской глади и вид ее с берега, когда она отплывает, кажутся великолепными. А взгляд умирающего длился тридцать лет! На таком расстоянии казались прекрасными все места, где он работал как вол, как невольник, где он спал и ел — и корона солнца сияла над ним.

Нынешняя зима — последний берег. Небытие, кравшееся за Франтишеком Дурдилом сорок лет, наконец обретет в Надельготах форму и сомкнётся, образовав тишину и призму гроба.

Наступил день, когда больной не мог встать. Маргоулы уже позавтракали, а миска Франтишека, прикрытая крышкой, все стояла на плите. Когда он и в шесть часов не пришел, пани Маргоулова сказала мужу:

— Загляни в каморку: видно, мельнику худо.

— Что ты, — ответил Ян, — вчера он был веселее обычного; давай отнесу ему завтрак.

Он вошел, широко распахнув дверь и стуча каблуками, будто нес жбан вина на свадебный стол, но сейчас же сник. Вышел на цыпочках и привел к постели Франтишека жену.

— Умирает, — сказал он, кладя ладонь ей на плечо. — Не оправляй постель, не мешай ему — он отходит.

Смертное ложе — страшные дроги, не трогаясь с места, двигались к вратам смерти. Ян и Йозефина следили, как истекает тающий взор Франтишека, бессильный подняться. Ян сел на край постели, взял руку умирающего. Но никаких великих слов не пришло ему на ум, когда он к нему обратился.

В сумраке пространства, отмеченного смертью, вдруг, зажужжав, взлетела муха; за окном дул студеный ветер, и небосклон на востоке, пронзенный светом, открылся на миг в небесный простор.

В голове у Яна вертелось название какой-то деревни, о которой рассказывал умерший, и он повторял его.

— Встань, — молвила Йозефина. — Или лучше опустимся на колени, потому что он умер.

Покойника обмыли, одели, подложили ему под голову подушку Яна Йозефа.

Вот лежит труженик, и звезды не сыплются на него, и цветы тоже. Ничего не поведал он перед смертью, не оставил после себя никакой правды. То, что он создал, давно продано. Может, он вовсе и не жил, никому неизвестный; никому нет дела до этого мертвеца, и Ян сам сколотит ему гроб.

Какую армию мертвых надо уложить, какой грохот должен сопровождать падение тел, чтобы быть услышанным?

Но поодиночке испускают дух по углам, на соломе, не имея в руках ничего, кроме какой-нибудь рвани.

Надельготский холодный сапожник оставил работу и отпер часовню — звонить по покойнику.

Маленький колокол кашляет, стонет, и прохожий замедляет шаги, и кто работает — перекладывает инструмент из одной руки в другую, остановившись на миг.

Умер бедняк. Ничего, ничего-то он не имел.

Деревня цедит жалость, охая в сторону надельготской мельницы.

Тем временем Ян выполнил все формальности и сделал все, что относится к похоронам. Сегодня надельготская мельница стояла и, хотя была среда, день, когда Ян обычно пек хлеб, печь оставалась темной. Йозефина, сидя возле покойного, не могла удержаться от слез. Она зажгла свечи. В каморке умершего было чисто убрано, вещи аккуратно сложены на столе — оставалось только пройти трем суткам, отделяющим смерть от похорон.

Они прошли, и Ян забил крышку гроба, и никто не целовал усопшего, не срывал его с ложа, не тщился воскресить рыданием и воплями. Несколько родственников, утомленных дальним путем, который пришлось им проделать, сутулились в ногах гроба.

Помер, стало быть! Порядком пришлось нам шагать, чтоб своими глазами увидеть, — и так оно и есть. Ваша весточка была правильная.

Как помер-то? — спросила женщина с ребенком; она, без сомнения, лила слезы в первый день, но теперь истощила уже их запас.

Ян стал рассказывать, а Йозефина принялась варить кофе — ведь и в дни траура нужно есть.

Потом четверо мужчин подняли гроб, и процессия двинулась. Несшие шагали тяжело, спотыкаясь, остальные тянулись, будто едва владели ногами.

Вот она, открытая могила, — сюда, сюда!

Могила притягивала гроб и горстку провожающих, и они склонились над ней, испытывая головокружение и озноб. Яма, углубление — просто несколько пригоршней земли вырыто, — и оно поглотило твой страх. Спи, спи! Твои мельницы далеко, твои вещи осиротели, зато вечное твое одиночество нарушено теперь обществом мертвых. Смешайся же с этой толпою, восстань!

Священник бормочет молитву за упокой, но скоро умолкает, так как над кладбищем поднялся ветер — куда более патетический плакальщик.

Ян, Йозефина и Ян Йозеф вышли с кладбища через узкую калитку. Вокруг лежали такие знакомые надельготские поля и леса. Пробило три, и Маргоулы спешили домой. Франтишек Дурдил похоронен, оплакан, но нельзя оставить дела больше, чем на три дня.

Дома Ян вымел под печь и, раскалив ее до равномерного жара, посадил хлебы. Лицо у него горело, и он горячей рукой сжимал рукоять лопаты — очень спешил. Надо было развести огонь еще днем, чтоб испечь две партии хлеба и выехать утром. Ян прочистил колосник и стал устанавливать решета, как вдруг, в самый разгар работы, в пекарню вошел мельник Немец.

Эй, пекарь! — крикнул он Яну, поставив на лавку свою большую ступню, как вор, который ломится в рай; отшвырнув носком ноги фартук, он наступил на него. — Пекарь, — сказал он, — я хочу потолковать с тобой кое о чем. Теперь, когда Дурдил умер, кто будет работать на мельнице, если не ты? Знаю, что вы вдвоем разворовывали зерно, которое я вам доверил, и знаю, что вы сами кормились за мой счет и откармливали свиней, — все-таки я пришел вот к тебе и говорю: оставайся на месте. Ты совал нос в дела мельника, так теперь обслуживай мельницу сам, она небольшая, справишься. Если ты один будешь кормиться из этой кормушки, мне меньше убыли. Ну, согласен?

Согласен? — ответил Маргоул, выдергивая фартук из-под ноги Немца. — Согласен? Да как же можно согласиться на то, что вы предлагаете? Выходит, работай за двоих, хоть жалованье меньше солдатского? Выходит, раскармливай вас своим трудом, пока на вас рубашка не лопнет? Вы говорите — мы брали ваше зерно и вашу муку; да нешто вы их не взвешивали, как заправский ростовщик?

Ладно, — молвил хозяин, — с этим покончено; что ты взял, то твое, не собираюсь преследовать тебя за какую-нибудь четверть жита, что ты украл, — так уж на всех мельницах повелось, и я должен мириться с такой потерей. Но теперь я хочу, чтобы ты молол один, потому что один вор лучше, чем два. Так что оставайся, а чтоб тебе не надорваться, коли ты при всей своей нужде не избавился от прежней лени, я пришлю тебе подручного.

— Вот как! — воскликнул опять Маргоул: наглость хозяина распаляла его, как ветер раздувает пламя. — Да кто вы такой, чтобы мне приказывать? Кому это неизвестно? Кто вас но знает? Вы попросту мошенник и ростовщик, и распоряжайтесь своими мешками, по никак по людьми, никак не людьми!

Немец, видя, что Ян в бешенство, сам не выдержал, крикнул:

Ах, так? И это говоришь ты, которого я поднял из грязи и накормил?

Да, это говорю я, пекарь, которого ты чуть не сожрал, людоед!

Переведя дух, мельник прохрипел:

— Я умею хватать быка за рога, а змею за голову. Собирай пожитки и проваливай! И больше ни слова, мерзавец, или, клянусь богом, я тебя двину!

Тогда Ян повернулся к нему, подняв лопату над головой, и сказал:

— Это ты сейчас же уберешься, а я останусь!

Если б один из двух сделал хоть шаг, хоть рукой бы пошевелил, — они, сцепившись, покатились бы в пыли пекарни. Оба молчали, по над ними пылал кровавый гнев и долго рычал еще в глотке хозяина. Наконец Немец вышел вон, и вскоре можно было увидеть, как он спешит унести свое брюхо в Боусов. Между тем мельница осталась на прежнем месте, и Ян, погребенный в пекарне Немца, вдыхал пламя печи, грозя кулаком. Сейчас он уже не был похож на того белого пекаря, который, смеясь, осмотрительно выбирает слова, чтоб сказать тебе приятное. Замолчи, Ян Йозеф! Куш, Боско и Дон! Похожий на мрачного кузнеца у горнила, стоит пекарь, разбивая обгорелой рукоятью лопаты кучу поленьев.

— Неужто я так жалок, что не могу высказать свое мнение? Неужто я продался за пять хлебов? Таким тяжким трудом я всегда прокормлюсь, хоть пришлось бы работать возле адских котлов!

Пришла Йозефина и, положив прохладную ладонь на его гнев, ответила:

— Что бы ты ни сказал, Ян, все будет мало. Но когда перед нами раскроются двери этой мельницы, куда мы пойдем? Злоба — только миг, а еда и жилье — время. Степы Иерихона не упадут от крика.

Решено, — скатал Ян. — Мы не останемся в Надельготах. Опять, Йозефина, время нам собрать свои вещи и уходить.

Я не жалею, — отозвалась Йозефина, — но и в других местах не будет лучше. Мы бедны, и всюду удел наш — служить, потому что тот самый Немец, которого ты считаешь единственным, ждет нас повсюду. Я знаю — есть старинная вражда между хозяином и работниками, между богатым и бедным, а служить — значит быть и ограбленным, и опозоренным.

Все это так задело тебя, что ты начинаешь бранить весь мир, — подняв безбровые глаза, проговорил после минутного молчания Ян. — Разве мало тебе одного злодея, одного погубителя? Я сам был хозяином, и четверо работников трудились вместе со мною. Я знаю — ты ошибаешься.

Ох нет, Ян, — возразила она, по, посмотрев в его горячечные глаза, с отчаянием поняла, что все доводы разобьются об эту неистовую доброту. Вот он стоит, опершись о край корыта с опарой, и не осталось в нем ничего ст прежнего Яна, который с достоинством проходил по площади в холщовых брюках или распевал в корчме «Глинянке». он стал седой, как пепел, хотя в этом месяце ему исполнилось тридцать шесть лет.

Я верю, — сказал он, — что на свете, кроме нескольких воронов, все — настоящие люди, и хочу работать вместе с ними, а ты, Йозефина, забыла о дорожных рабочих, о Рудде и Дейле, обо всех, которые нам до сих пор помогали.

Йозефина, охваченная внезапной яростью на упрямое любвеобилие мужа, бросила:

— И верь своей блаженной правде, верь своим глупостям, которые плевка не стоят! Глотка воды не подадут тебе твои добрые люди, и Дейлу не подали б, и никому из тех, о ком ты говоришь. Знаю, тебя и ангелы не вразумят, так садись на пороге и жди уж лучше какого-нибудь суда, чем верить этим живодерам! Ведь ты гнул спину день и ночь, только лег — пора вставать, и это я тебя будила! За пять лет ты состарился, Ян, и если новый хозяин окажется таким же благодетелем, как Немец, ты умрешь еще до того, как Яна Йозефа забреют в солдаты!

Вес это мы говорим почти над открытой могилой, — сказал Ян, — Может, я не обошелся б с хозяином так круто, кабы он не явился как раз в день Франтишековых похорон, да и тебе, пожалуй, не пришло бы в голову все то, что ты сейчас наговорила. А, впрочем, утро вечера мудренее.

Я пойду, — ответила Йозефина. — А ты подумай о том, что скажешь мне завтра утром.

Йозефина прошла через сени, мимо каморки умершего, из пристройки на кухню. Запах обеда клубился в пространстве нескольких кубических метров, подобно жертвенному дыму. Разве не устроили они этот обед на последние деньги, разве он не превосходен, и траурные гости разве не походят на тех, кто провожает в последний путь останки богача? Йозефина положила в миску остатки былой роскоши, слишком скудные для того, чтоб она могла назвать их так. Женщине с ребенком и дяде Франтишека не досталось мяса, их порции захватил кто-то из едоков, на которого мало подействовало печальное событие. Ах, много самоотречения потребовал поминальный обед, и даже для Яна Йозефа с трудом удалось выкроить какую-то жалкую кость. Много трогательного было в этой трапезе бедняков — разожженной голодом, вознестись бы ей к небу клубами фимиама…

Свет, озарявший Йозефину с тех пор, как они обеднели, не делал вещи прекраснее, чем они были, не сверкал на посуде, не преображал предметы, как в грезах Яна. Свет этот, несомненно, сиял и на поминках Франтишека, но Йозефина, устроительница обеда, была не более чем служанкой, которая ведет счет этой необычайности, а потом выносит объедки и помои собакам. И если остальные думали о мертвом, то она кормила живых. Пять гульденов стоило это чудо, и каждый гульден дал меньше, чем рыба и хлеб, которыми творец чудес насыщал толпу.

Йозефина убирала посуду; прежде чем она с этим покончила, вернулся Ян Йозеф.

Где ты был? — спросила она, и мальчик, потрясенный ужасами похорон, выпучив глаза, ответил, что стоял у крыльца.

Ты уже не маленький, чтоб бегать вокруг мельницы, — сказала мать. — То во дворе бьешь баклуши, то дома, а отец твой думает, как быть дальше, и хотел бы знать, какое ты выберешь ремесло. Тебе ведь скоро четырнадцать.

Она посмотрела на парнишку, который весь был в снегу. Старые брюки отца, заплата на заплате, парусили у него на ногах. Он прижался подбородком к истрепанной куртке, готовый разреветься. Сын был похож на родителей: дуги сросшихся бровей отмечали его материнской угрюмостью, а в тени их поблескивала вечная восторженность Яна.

— Я хочу быть пекарем, — ответил мальчик. — Хочу быть таким же пекарем, как отец, и хочу учиться этому ремеслу дома.

«Ты будешь рабочий человек, — подумала Йозефина, — потому что родился им, точно так же, как природный князь родится князем». После минутного молчания, во время которого она ставила горшки по местам, Йозефина обратилась к сыну и, растерянно полуобняв его, сказала:

Ступай, сынок, скажи отцу, что тебе правится его ремесло.

Ну что ж, — ответил сыну Ян, — раз уж Йозефина занялась пекарскими делами, будет нас трое: ты, она и я. Садись к печи, только не сюда, разве ты не знаешь своего места?

Пламя бушевало, пыша к самым ногам Яна, и он стоял молча, в то время как дух его нисходил вслед за Франтишеком в пределы страшной тишины. И, будто став голосом смерти, Ян заговорил, вопреки своему обыкновению посмеиваясь над хлебом и голодом:

— Брось все это, брось жалкое ремесло, пока не успел полюбить его. Ходишь ли ты, опираясь на посох бродяги, носишь ли по деревням суму вместо хлебов, придешь к той же цели, потому что всякий путь обрывается в смерть. Конец обозначен двумя скрещенными досками. Глядя на это знамение и помня, в какой чудовищной гостинице готовят тебе ночлег, будешь меньше страшиться.

Ян отвел налитые кровью глаза от огня и, увидев, что мальчик задремал, поднял его и понес на кровать, забыв все, о чем говорил. Когда настала ночь и родители готовились ко сну, Ян, снимая фартук, сказал Йозефине:

Сегодня Ян Йозеф сказал, что хочет быть пекарем, по я этого не допущу, Йозефина, поверь, никогда. мне было бы совестно оставить его в той же луже, в какую сел я сам.

Что ты хочешь сделать? — спросила жена, и Ян, в порыве своей сумасбродной веры, ответил:

— Хочу, чтоб он зарабатывал свои хлеб другим способом: не будет он ни рабочим в пекарне, ни мастером, ни мельником. А пойдет в латинскую школу. Поступит в гимназию!

Сердце Яна ширилось и, переполненное голосами, раскрылось в великом слове:

— Он выбьется в господа!

Я знаю, кем он будет, и не о том речь, — возразила Йозефина. — Будет рабочим, вот и все.

А я тебе говорю, — настаивал Ян, — Ян Йозеф пойдет учиться в латинскую школу и станет кем захочет.

Я тоже хочу, чтоб он учился, в конце концов и закон обязывает посещать школу до четырнадцати лет, но я не верю в твои надежды.

Ян не ответил; он опять почувствовал лучезарное опьянение, и когда поднял голову, которую опустил было на руки, то посмотрел на жену глазами, ослепленными блеском мечты.

Йозефина встала и, подойдя к нему, проговорила внятно и твердо, будто врезая слова в медь:

— Он будет поденщиком.

Этого-то я и боюсь, — возразил Ян. — Но он не будет поденщиком, учитель говорит, что он способен к учению ничуть не меньше других.

Ну ладно, — согласилась Йозефина. — Попытаем этого неверного счастья, коли ты так в него веришь.

За окном переливался блестками снег, и когда они погасили лампу, мертвенный луч месяца коснулся спящих. То была первая ночь Франтишека на кладбище. Хоть бы ворон прокаркал на ограде или в покойницкой глухо стукнули кости… Но нет, нигде ни звука, и мороз падает из звездных миров. О, неподвижное поле, буря времени, бескрайние горнила пространства! Однажды осиротевшее дитя царапало булавкой землю, по могила была пуста и пусто было небо.

Но будем мерить эти ужасы малыми часами, их смастерил безумный часовщик, вколачивая в них относительные истины. В шесть утра пространство опадет, как парус без ветра, и время сползет в рабочий день. Вокруг работников вновь будут стены мастерских, и Бенешов, и Надельготы. Звезды исчезнут, и мертвецы исчезнут, ибо раздастся перестук молотов, и застучит мельница, и поднимется опара, чтоб была у нас еда.

Ночь минула — день наступил.

Ян встал, оделся и, уложив хлеб в тележку, сказал жене:

— Схожу-ка я в Бенешов, спрошу, нет ли какой работы, — может, вернусь не с пустыми руками.

— Ступай; а если приедет мельник, что ему сказать?

— Скажи ему, пускай ищет другого поденщика, скажи, что я последний раз повез хлеб.

Ян взял сбрую, кликнул собак, запряг их и двинулся в путь. Собаки проваливались в снег, по делать нечего, надо идти. Дои и Боско тянули сани, не подымая морд. Мост уже починили, под ним, съедая снег и лед, просачивался ручей; на снегу виднелось множество звериных следов, но Дон и Боско не обращали на них внимания. К семи часам добрались до первой деревни, и пекарь стал прощаться:

Больше я к вам не буду ездить, пани, не поладили мы с мельником, и я уезжаю из Надельгот.

Вот как, — отозвалась лавочница, обнажая единственный зуб. — Но не могу же я покупать бог знает какой хлеб, выпеченный как попало мальчишкой подмастерьем, — передайте это вашему мельнику, Маргоул. Мои денежки хороши, так пусть подумает, прежде чем делать глупости.

— Я больше не увижу мельника, — сказал Маргоул. Старушка дала волю языку, защищая Яна, поскольку враг был далеко.

Прощайте, — сказал Ян. — Что же вы не пришли на похороны Франтишека? Или не знали?

Стара я выходить из дому по такой непогоде, — ответила лавочница. — Ну что ж, Ян, коли будете поблизости, заходите.

Спасибо, — промолвил Ян; ее взволнованные слова обрадовали его, и он поспешил тронуться дальше вдоль заснеженных заборов. И всякий раз, встречая знакомых, повторял:

Я уезжаю из Надельгот. Нынче последний раз развожу хлебушко.

Оживленный духом деятельности, который впервые за пять лет вступил твердой ногой в Надельготы, Ян смеялся, и лицо его не отвечало обстоятельствам; всем, кто его видел, казалось, что этот старый и в то же время юный малый, видно, хлебнул липшего.

Ян вернулся домой, так и не спросив нигде насчет работы, и теперь не знал, что сказать Йозефине. Он сделал все, что мог, перетолковав свою ссору с мельником таким образом, чтоб уязвить того, кто не мог его слышать.

Хорошенько потянувшись после трудного пути, Ян снова мог избирать мысленно любой материк, любой город и дом.

«Брошу я Надельготы, пропади здесь все пропадом. Йозефина, Ян Йозеф и я уедем отсюда».

Ян подошел к инструментам, составленным вместе, словно воинское оружие.

«Да, поубавится спеси у боусовского вояки, как найдет он надельготскую мельницу пустой, а я порадуюсь. Как он мне, так и я ему; придет сюда кто-нибудь после меня, начнет разбазаривать его зерно и муку — разорится богач мельник, бросит свой дом, когда добро его разворуют да растащат!»

Самого себя Ян видел покрытым славой после жаркого боя, происшедшего отнюдь не в действительности, а только в его воображении, в то время как засовы нужды задвинулись за ним навсегда, ибо в нем не было разума. В мечтах своих Ян блуждал, подыскивая ответ мельнику, когда тот опять явится. Но на другой день, когда Немцева бричка остановилась в Надельготах, Ян словно онемел, а мельник закричал:

— Проваливай, Маргоул! Сказано тебе было выкатываться! Ты слишком долго прожил в утробе этой мельницы, слишком долго жрал из ее запасов, и я теперь выблевываю тебя! Убирайся! Тебя заждалась лачуга нищего и товарищи на дорогах! Ну, поворачивайся, собирай вонючие пожитки и уезжай со своими собаками!

Тут все вихри и волны слов хлынули у Яна с языка, и он выложил мельнику все припасенные ответы, и все-таки последнее слово осталось за Немцем.

— Я беру ключ, — сказал он, вынув ключ из скважины. — В три часа вернусь и запру дом. Нынче же здесь будет жить другой, а тебе, Маргоул, ночевать на перекрестке!

Тьма — вот образ безнадежной и неизбывной нищеты, и Ян видел, как она клубится, настигая его тележку. Немец не вернулся в три часа, но Ян не стал его ждать; кое-что из обстановки спрятали в сараях у надельготских мужиков, постели и одежду повезли на собаках в Бенешов. Мельница опустела. Йозефина с Яном несли узлы, Ян Йозеф ехал на тележке.

Через пять лет, — промолвил Ян, — от надельготской мельницы останутся одни камни, молодой дубок прорастет в мукомольне, и все строение обратится в лесной пригорок. Поднимется на том месте холмик, и все зарастет лесом.

Йозефина шла молча. По обе стороны дороги сгущалась ночь, они двигались между двух рядов деревьев, как насекомые между стеблей травы, и гнев Яна взблескивал огоньками светлячков.

Наконец добрались. На базарной площади у окраины города был постоялый двор, ветхий, заплеванный ночующими здесь торговцами. Фонарь в зеленом кольце ронял тусклый свет, стекавший по стене. Надпись стерлась, дверь была заперта. Но путники подошли к этому постоялому двору, и Ян постучал. Ждали долго, пока тишина не возвратилась на свое место.

Сейчас поди не больше восьми часов, — сказал Ян.

Уже поздно, — ответила Йозефина; и тут их объял страх, и они принялись изо всех сил колотить в дверь. Наконец в доме что-то шевельнулось.

Эй, хозяин!

Ну, чего вам? — отозвался голос за дверью.

Пустите переночевать.

Хозяин появился на пороге, подняв над головою потайной фонарь.

— А, это ты, Маргоул! — сказал он.

Ян отпряг собак и втащил тележку в сени.

— В этой гостинице мы будем спать, как дома, — сказал он, входя в распивочную.

Йозефина стала разбирать постели.

Перины у вас свои, так что вам нужны только тюфяки, вот они; и думаю, не много будет, коли я спрошу за ночлег шестьдесят крейцеров. Куда денем собак, Маргоул?

На дворе холодно, — ответил Ян. — Может, разрешите оставить их в комнате?

Что ж, вы здесь одни, пускай остаются, — решил хозяин.

Йозефина приготовила жалкие постели, и все уснули. Утром Ян, не зная, с чего начать, пошел к Рудде.

— Мы вернулись, — сказал он, — остановились пока «У госпиталя». Первую ночь спали хорошо, но все-таки нельзя нам долго там оставаться.

Зашевелился нос у продавца содовой, за ним и вся голова. Рудда сказал:

О чем ты думал, Ян, покидая Надельготы? Я очень хотел, чтоб ты вернулся, Ян, но не таким образом. — Помолчав, он спросил: — Сколько у тебя денег?

Три гульдена.

Так вот: береги эти деньги, не трать их зря, держи крепко!

С этими словами продавец содовой вышел из своей норы.

«Итак, вернулся Ян с тремя гульденами и с пятилетним голодом. Ни работы, ни чулана для ночлега, а я слишком беден, чтоб помочь ему. Мы бедны», — думал Рудда, и гнев его не мог перешагнуть этого слова.

Рудда прошел по городу, спрашивая насчет свободных квартир, и только уже в полдень, на улице под названием Лужа, нашел жилье, показавшееся ему подходящим. Он засунул руку глубоко в карман просторных брюк и, уплатив за три месяца вперед, снял эту комнату для Маргоула. Две десятки, скопленные за много лет, все богатство, хранимое про черный день, на случай болезни или голодухи, — поминай как звали. Конечно, Рудда расстался с ними не без сожаления.

Ты неисправим, — сказал он Яну, — и, ей-богу, невыгодно быть таким упрямым дураком. Ну, скажи мне, что ты будешь делать, если мы в течение недели не найдем работы?

Найдем, — возразил Ян. — Найдем, и я отдам тебе долг.

Но при Йозефине Рудда был сдержаннее.

— Выбирайтесь из гостиницы, — сказал он ей, — да не мешкайте: вас ждет квартирка в сто раз уютнее надельготской развалюхи.

Йозефина связала узлы, их взвалили на тележку. Готово. Боско поднатужилась, тележка скрипнула. Не было больше дальней дороги под деревьями — был спотыкливый подъем на бугор посреди города, потом — спуск с него в улочку под названием Лужа, в дом с четырьмя окнами.

— Вот вы и дома, — сказал продавец содовой, и Маргоулы вошли.

Призма пустоты отозвалась болезненным вздохом.

— Мы дома, — повторил Ян. — Вот здесь поставим стол, здесь — кровать и шкаф; эта квартира лучше всех прежних.

Она далеко не такая, чтоб тебе быть довольным, — возразил Рудда. — Ты жил в собственном доме и, наверно, хочешь вернуться.

А мы еще вернемся, — бросил Ян, не понимая, что говорит.

Йозефина, развязывая узлы, сказала Рудде:

Когда мы уезжали в Надельготы, вы дали нам собаку — не возьмете ли ее обратно? А то не знаю, что нам делать с двумя.

Возьму, — ответил Рудда.

Но Ян, в ужасе от того, что придется расстаться с Боско, воскликнул:

— Господи, неужели мы уж такие нищие, чтоб отдавать собак! В городе довольно заработков, на всех хватит!

Обе собаки остались.

В четыре часа Маргоулы зажгли лампу и накрыли к ужину стол, взятый напрокат; надежда мало-помалу слабела.

На другой день Ян зашел за Руддой, чтобы тот помог ему отыскать работу где-нибудь в пекарне. Это намерение уже само по себе было безрассудным, но еще безрассудней то, что оба зашли только в корчму Котерака да к пекарю Панеку.

Довольно скорбный вид был у потрепанного продавца содовой перед дверью распивочной, но едва они вошли и неискушенный разум Яна открыл шлюзы смеха, Рудда забыл свои назидания.

— Слушай, — сказал Ян, поднимая бутылку. — Серебро испытывают в тигле, золото в печи, а мы возьмем Котерака на зуб, попробуем, к чему он пригоден. Ты не боишься? Твои неправые дела смердят Ветхим заветом! Ах ты, бородатый, лохматый старый ростовщик, кому ты нужен и кто тебя не проклинает?

Узкое лицо еврея, с носом, похожим на полураскрытый нож, склонилось над кассой. Он ничего не отвечает, он — как луна. Но тогда водка — ночь, и лунный серп плывет по этой ночи, чтобы косить гуляк. Вы ворвались как вихрь — рассеять тьму этого места, по ваши веселые клики поглотит ночь. Котерак не улыбается и не сердится. Пейте — его подвалы глубоки, и касса вместительна.

— Довольно, — сказал Рудда, — ведь мы хотим подыскать тебе работу. Или ты собрался торчать здесь до вечера?

Пекарь ответил:

— Я готов идти, но не могу, потому что ты веселей, чем обычно; давай же плавать и реять, как две соринки в полном стакане.

Еврей зажег лампу, длинные тени легли на пол и переломились, достигнув стены.

— Ладно. Время не ждет, налей нам обоим немного вина, Котерак, и все запиши за нами. Пошли.

Бенешовская улица подвинулась на два шага навстречу пьяным, дождь сияния обливал их, когда они проходили под фонарями, горбатая мостовая ложилась им под ноги.

Oй! Эй! В начале ночи трубит и гогочет великий безумец, дух опьянения, — голос его разносится по всей земле и слышен повсюду. Эй, настает ночь, веселье, забвенье попойки!

— Давай вернемся в корчму, — сказал Ян, прислушиваясь к своим голосам.

Торговец содовой согласился, по прямая улица заставила их идти прямо, и они но могли изменить направления. В конце же улицы, ведущей от корчмы Котерака, находилась пекарня Панека; они остановились у входа и, поскольку хозяин не показывался, вошли без приглашения, громко хлопнув дверью.

Эй, мастер! — крикнул Ян, когда толстяк в шлепанцах обернулся к ним от корыта с тестом. — Поздоровайся с нами, да не будь неуступчивым в сердце, твои уста молчаливы, ну а мы-то ведь пили вино! Го-го, пекарь, чего злишься? У меня тоже был колпак в муке и белая спина!

Уходите, уходите из моей пекарня! — ответпл Панек. — Катитесь вон, пьяницы!

Что? — промолвил Рудда, подступая к нему. — Коли я покачусь, то уж и тебя прихвачу. Разрази тебя гром, неужто ты такой гордый, что ответить не можешь? Я еще не забыл, как ты Маргоуловы денежки в карты просаживал!

Игра губит человека, — вставил Маргоул, — однако мы пришли не затем, чтобы подымать тебя на смех; я хотел попросить, мастер, не найдется ли в твоей пекарне для меня работы?

То, что я слышал, непохоже на просьбу, — буркнул хозяин.

Совершенно верно, — заметил Рудда, — ты правильно понял.

Тем не менее гнев обоих начал сникать, и они быстро подвигались к согласию.

А зачем вы ломаете двери в пекарнях? Коли пьяны, почему дома но сидите? Кабы я вас не знал, что же бы мне оставалось делать, как не указать вам на дверь?

Сам, что ли, никогда не напивался? — возразили они. — Не случалось разве тебе по воскресным дням ужо к девяти часам валяться у Котерака на столе, наклюкавшись вдрызг?

Ладно, чего зря болтать, — сказал Панек. — Коли ты, Ян, и впрямь у меня работать хочешь, то я рассчитаю своего подмастерья. Да или нет?

— Об этом я тебя и просил, — ответил Ян.

Богатый творит неправду, да еще задирает нос; бедный сносит обиду молча, но Рудда — отнюдь не смиренный бедняк, а Маргоул был слишком разгорячен вином. И все-таки, отвечай они Панеку иначе, не так, как они отвечали, Ян Маргоул остался бы без работы. Тут Яна выручило опьянение. Один из двух подмастерьев Панека получит расчет, и это Ян отнимет у него работу. Огонь не погасишь огнем, а кривду кривдой, и Ян Маргоул, став такой ценой подручным пекаря, не больно радовался.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Улица Лужа дырява с обоих концов и петляет от дома к дому; в начале ее валяется куча строительного мусора, в конце — водовозная повозка с разбитой бочкой. Узкая, глубокая, кривая, разъезженная дорога, где колеса вязнут по ступицу, была бы не страшной, если б вела к виселице скоробогачей; ее условный ужас определен ее репутацией в городе. Коллегия братьев школьного ордена и величественный дом барышника торчат на обоих концах этой улицы болезней и страхов, словно подъятый перст божий и длань жандарма. А в пределах этой части города то тут, то там на разные голоса выкликает горе да громогласно заявляет о себе мечта, когда бедняки толкуют о Страшном суде; за вычетом этого, только похабные слова да непристойные рисунки кричат с дощатых заборов. О городские девушки, закройте лица, если уж никак нельзя вам миновать сей Лужи!

Иной раз городскому голове приходится скакать через знаменитую водовозную бочку и через все ухабы страшной улицы; тогда он, держась водосточных труб, старается скорее проскользнуть, стиснутый приступом гуманности. Как жаль, что средства городской управы так скудны! Зато Яну Йозефу по душе пришлась нищенская окраина Бенешова, через три месяца он уже выкрикивал все городские гадости и был принят в уличную шайку. В галдеже быстро прошло лето, и отец подарил Яну Йозефу латинскую грамматику. Мальчику предстоял вступительный экзамен в первый класс гимназии.

— Он принят, — сообщил Ян, показывая Йозефине отметки преподавателя.

Йозефина сказала:

— Учение не каждому впрок, но я все-таки рада, что ты займешься делом, Ян Йозеф, а то ведь до сих пор ты являлся домой только есть да спать.

В латинском учебнике для первого класса есть сильные слова — на них покоится весь восьмилетний курс.

Amo, aмas, amare! [2] — спрягает Ян Йозеф, и лохматый учитель, который вечно мечется меж парт, хоть и не знает ничего о делах любви, одобряет этот глагол.

Теперь я учитель родного языка, — заявляет лохмач, переменив обличье после звонка, и принимается месить другой учебник: — Ах — стихийное выражение разных эмоций, в особенности боли, радости, удивления, сожаления. Ах, горе! Употребляется с падежами: именительным — ах, бедный я человек; родительным — ах, горя моего тебе не понять; дательным — ах, мне грустно; звательным — ах, дочь моя! Ах, роза!

Ян Йозеф замирает, увидя, как пламенеет дух святой на языке учителя. Еще вчера ему было бы стыдно, но сегодня, вернувшись из школы на свою улицу, он выведет как можно красивее на заборе сада: «Ах, роза!»

В первом классе бенешовской гимназии преподавали семь учителей, и самым свирепым был учитель географии. Он вечно закусывал удила, этот злобный бес, недовольный ничем, хоть кол на голове теши! Вон он, щетинистый кабан, так и ерзает на стуле, скрестив ноги, и лоснится от сала! Это учитель Брунцулик, ни рыба ни мясо, просто брюхо, которому, увы, дана власть отвешивать тебе затрещины и драть на тебя свою хамскую глотку. Таков он, а вот его приятель, развратный законоучитель поп Коварж, герцогская шлюха. Они изобьют тебя не хуже палачей, эти хрюкающие боровы, берегись, Ян Йозеф! Пани Маргоулова знала о свинствах, которые поп творил с огородницей, знала и о диких выходках Брунцулика.

Боюсь я отдать сына им на произвол, — сказала она, по Ян возразил:

Что может с ним случиться в коллегии школьных братьев? Конечно, ничего дурного!

И Ян Йозеф остался в гимназии. Первый класс он окончил, и во втором его годичный табель был удовлетворителен, но уже в третьем классе он заработал два кола. Ян Йозеф был неглуп, но на уроках сидел безучастно. Он грезил. Светило солнце, а он, глядя на школьный двор, полный сияния, часами думал о полярных странах. А то мечтал он о далекой весне, о реках, описанных в книгах, о богатстве и волшебном перстне. Он стал бояться своего имени, потому что всякий раз, как кто-нибудь из учителей вызывал его, на голову его обрушивался ливень порицаний. Он мог знать все — и не знал ничего. Такое раздвоение сознания превратило его в бездельника и труса.

Маргоул — последний олух в классе. Целый день думал он об этом обозначении и лгал, разговаривая с матерью. Ко древу познания он привил бунт; и вот — справедливо заклейменный двоечник и справедливо обруганный мечтатель были одно и то же лицо. На четвертый год мечты Яна Йозефа стали обретать форму, и паренек постепенно стряхивал с себя позор. Книги, которые он понимал лишь наполовину, несли его, как вороны несли Снегурочкин гроб. Ян Йозеф парил на весеннем ветру, устремляясь по всем направлениям. Глубоко под ним лежал Бенешов с гимназией и терпеливым святым Флорианом, вечно льющим воду из своего кувшина в городскую лужу. Нужно было случиться многим происшествиям, глупым ошибкам и шашням с девчонками, чтобы Ян Йозеф познал два начала, скрестившиеся в его душе, как древо креста с его перекладиной: мечту, возносящуюся от центра земли к зениту, и плоскость повседневности. Подросток держал голову все еще слишком прямо, и учителям предстояло много поработать, чтоб заставить ее склониться. Ян Йозеф растерянно стоял у доски, ничего не зная о каком-то выступе государственной границы, не существующем нигде, кроме как в тупых головах таможенных чиновников. Брунцулик ревел ругательства, и в конце концов поднял на него руку, сжав в кулак свою вонючую, потную ладонь. Время раскололось надвое, и в середине пустоты стоял Ян Йозеф. На лицах класса зазмеилось какое-то подобие ухмылки, а побитый ответил полным скрытой ярости смирением.

Под этими ударами Ян Йозеф сделался тихим, но осмотрительным негодяем, и потребовалось немало трудов и дел, чтобы он стряхнул с себя темную тень, наброшенную гимназией.

Ян очень легко прощал сыну неудовлетворительные отметки, но ужасался при виде того, как ухудшается его поведение.

— Ты спускаешься со ступеньки на ступеньку, как монастырский пономарь с колокольни. И что ты, черт тебя побери, вытворяешь перед учителями? Я уверен, ты просто дурак, но эта отметка — последняя; больше я таких не потерплю — смотри, выпорю.

Ян Йозеф слушал с мрачной рассеянностью. Бейте все, у кого руки есть!

Рядом с кудрявой овечьей добродетелью первоклассников в гимназии расцветает довольно колючее озорство; более того, класс почитает его геройством.

Если гимназист из числа отъявленных потеряет глаз в кабацкой драке, если он щегольнет скотским распутством, если его привлекут к суду за шулерство и прочно смертные грехи, он вступит на вершину славы, ибо все, что нарушает гимназическую мораль, расценивается как подвиг. Ян Йозеф блистал этим сомнительным блеском по довольно ничтожным причинам, но репутация обязывала его время от времени действовать. Он преследовал глупенькую востроносую девчушку и, не ведая других обязанностей, без конца дарил ей цветы, пока такая его недогадливость не стала ей в тягость. Он заходил в трактир, чтоб высосать кружку пива, в то время как настоящие пьяницы пили в другом месте, и все-таки город указывал устрашенным перстом именно в тот вертеп, где был он. Слава Герострата была горька, и Яну Йозефу трудно было таскать собственное величие.

Старый Маргоул, проходя через весь город на работу, мог бы услышать кое-что о своем сыне, по он не слушал. Как-то раз посетителями Котераковой корчмы вдруг овладело братское чувство пьяниц, и они заговорили о своих детях; между прочим принялись хвалить Яна Йозефа:

— Какой бы он там ни был, зато не трусит, как трусил бы на его месте ты.

Он больше в мать, чем в меня, — ответил пекарь, принимая неправду за чистую монету.

Надо сказать, что одобрение было отнюдь не бурным, по и его вполне хватало, чтоб почти окончательно испортить Яна Йозефа. Его называли львом, а он был львом меньше, чем Боско.

Между тем пекарь Ян старел под переменчивым небом своей нищеты. Расходы на сына росли с каждым днем, и пекарь, вечно возбужденный без всяких вин и водок, находил удовлетворение в этой гонке. Фанатичность нужды нарастала подобно тому, как мороз крепчает к декабрю. Расплылись последние очертанья надежды, и Йозефина стояла над порогом рая или ада, а Ян Йозеф был как потух, дерущий глотку над этим зияющим сооружением. Пустынная, безлюдная дорога стольких лет подымалась и опускалась, как качели. И Ян мог быть каким угодно, белым или черным, богатым или бедным, — все различия стирал дух неистовой, неукротимой простоты.

Ночь была еще наполнена тьмой, заря едва коснулась края света. Ян отставил лопату и вышел на улицу, — шпиль костела выплывал из моря мглы, подобный мачте приближающегося корабля. Бенешов был тих, он еще храпел под плесенью перин, а поток дня уже набирал силу. Призрак огромной толпы летел над садами. «Я здесь, я здесь», — шептал Ян, готовый поднять знамя своего поражения. Но бесплотное войско промчалось дальше, дальше, и Ян остался, как разверстый Бланик[3], из которого вышли все рыцари.

Ян вернулся в пекарню; работа окончилась вместе с ночью, оставалось только вынуть хлеб. Когда это было сделано, пробило шесть, и пекарь Панек проснулся. Между ними обоими давно уж не было никакой дружбы. Па-пек разжился, и ему не хотелось быть на одной ноге с рабочим, который был когда-то его товарищем.

Готово? — спросил хозяин, шаркая огромными шлепанцами, чьи задники торчали наподобие шпор.

Готово, — ответил Ян, отсчитывая по два хлеба — всего было шестьдесят пар.

Окончив счет, он постоял еще немного, потом сказал:

Тяга в печи неважная.

Ничуть не бывало, — возразил хозяин. — Наверное, вы забили сажей, засорили дымоход. Печь хорошая, а только тому, кто возле нее работает, надо знать свое дело.

Он взял палку с обугленным концом и потер ею песчаник, которым было выложено чело печи; посыпались искры.

— Опять перегрели, — сказал Панек, сходя с того места перед печью, где пол осел. — Видно, ты не бережешь дрова, Ян.

Рабочий молчал. Он мог возразить, что знает толк в этом деле, так как сам сложил отличную печь в Надельготах. Ее стенки и свод были толще, чтоб медленнее остывала; но Панек считал именно это преимущество недостатком.

Знаешь, Маргоул, — сказал он, — я не хочу кончить тем, чем ты кончил, не так я понимаю свое хозяйство и работу. Я хочу оставить пекарню сыну, потому как нет у меня бешеных денег, чтобы ждать пятнадцать лет, пока он будет учиться, как твой Ян Йозеф.

Разве я богаче вас? — спросил Ян.

Может быть, — ответил хозяин, — но наверняка у тебя достаточно денег, чтоб положить под высокий процент на долгий срок — пока твой сын не станет деканом.

Что ни говори, а было б хуже, кабы моему сыну уже теперь пришлось бы помогать мне у печи.

Панек с жаркой неприязнью посмотрел на своего рабочего, который явно не разделял его взглядов на жизнь.

— Э, — сказал он, предоставляя иронии соскользнуть к остроконечным туфлям, — я бы на твоем месте отругал мальчишку: вчера в трактире «У почты» учитель Брунцулик рассказывал, что парень дерзит и огрызается, а учится ведь хуже всех. Почему ты не обучишь его пекарскому делу, Маргоул? Или наше ремесло, по-твоему, не хорошо?

Засовывая в сумку свой хлебный паек, Ян ответил, словно отрезая добрый ломоть Яну Йозефу:

— Я даю сыну что могу, и он уже теперь возвращает мне все сполна. Сделать больше не в силах ни он, ни я, потому что мир вокруг нас слишком прекрасен и слишком суров.

Boн как! — воскликнул мастер Панек, хлопнув себя ладонью по животу. — Ты отказываешься от моей пекарни в трезвом состоянии или ты уже пьян?

Ни то ни другое, но если вы хотите что-нибудь сказать, я послушаю.

Скажу только, что работа в пекарнях — не подневольная, — ответил Панек. — Ты свободен и можешь уйти.

Ян не промолвил больше ни слова. Порядки, заведенные Панеком, показались ему вдруг ужасными, а пекарня — настоящей преисподней. Посредине раскорячилась машина для замеса о двух лопастях, и колесо между ее ногами было намеком на голову, а стержень вала торчал из ее задницы; железное корыто на поросячьих ножках лезло на Яна, а за ним перла стойка в шесть полок для поднимающейся опары, с двумя колесами по бокам и с двумя колесиками поменьше по продольной оси. «Все эти новшества, эти машины враждебны моему ремеслу, — думал Маргоул; опираясь на палку, он шел, прихрамывая, домой. — Разрази гром Панека с его хозяйством, а заодно и систему „Werner-Pfeiderers eingetragene W Schutzmarke“![4] Будь моя воля — бросил бы я все это!»

Только на Яна Йозефа не приходило ему в голову сердиться.

Ясные блики играли на фасадах домов, обращенных к востоку, и в окнах тонули отражения солнца. По Бенешову проходили многоногие роты солдат и старые бабки с крынками молока.

Дома Ян рассказал Йозефине о своем разговоре с Панеком.

В чем-то он прав, — молвила Йозефина, — и нам пора послушать его советы.

Как? — воскликнул Ян с несвойственной ему порывистостью. — Значит, в самом деле я один не считаю учение Яна Йозефа напрасным?

Ты один, — ответила она со значением и, повернувшись к плите, сняла завтрак для Яна, чтобы поставить его на стол.

В эту минуту вернулся Ян Йозеф, выходивший покормить собак.

— Говорят, — начал Ян, посмотрев на него долгим и печальным взором, — будто тебе ни за что не кончить школы, будто ты дерзишь учителям. Это верно?

Ян Йозеф ответил:

— Не понимаю я ни математики, ни латыни и охотно перестал бы ходить в гимназию. Вот кончу четвертый класс, может, поступлю куда-нибудь на место.

Ян Йозеф, маленький, худенький, почти жалкий на вид, отрекался от своих привилегий.

Как? — спросил старый пекарь, глядя на сына с застывшей улыбкой. — Неужели ты хочешь быть писарем или еще чем похуже? Хочешь всю жизнь биться, как мы с матерью?

Так-то оно так, — ответил Ян Йозеф, — но стоит вспомнить о гимназии, и мне кажется, что я все-таки прав. Ох, знал бы ты ее, отец!

Я ее знаю, — промолвил Ян, поднимаясь в раздражении. — Знаю. Учителя заботятся о твоей пользе, а ты дурак и лентяй!

Тогда с сыном поговорила Йозефина, и оба пришли к согласию.

— Лучше бросить это мученье; я сама потолкую с отцом.

Подойдя к мужу через некоторое время, Йозефина нашла его все еще в возбуждении. на странно бледном лице топорщились взъерошенные усы, приступы озноба сотрясали тело. Сомнительно, чтоб он ее слышал, потому что ничего не отвечал. Йозефине на секунду пришла в голову мысль, что муж ее помешался, но тут же она поняла всю необычайную серьезность его состояния.

В эту минуту мимо безобразной поросли из прутьев, долженствовавшей служить оградой и украшением дома, прошли двое — Дейл и Рудда.

Доброе утро, — поздоровался дорожный мастер, которого все еще не сломили годы. — Мы зашли условиться насчет того, чтоб заглянуть в «Глинянку» — ведь завтра опять воскресенье.

На этот раз воскресенье опоздало, — ответил Ян. — Я болен.

И, пропуская все шутки мимо ушей, он стал рассказывать о Яне Йозефе.

— Не стоит сердиться на парня, — заметил торговец содовой. — Чего ты уперся, зачем тебе, чтоб твой сын подчинялся дурацким гимназическим правилам? Коли у него голова на плечах, не пропадет.

Как ты, — съязвил Дейл.

Мой пример неплох, — возразил Рудда, забыв обо всех своих бедах и о службе в синагоге. — Я сам себе хозяин.

Ян опечалился.

— Сказал бы я тебе, кто ты есть, милый мой, — проговорил он, поднимая лихорадочно блестевшие глаза.

Дейл, чья душа оставалась вся на дорогах, хотел было напомнить о «Глинянке», но Ян уже говорил:

— Никогда еще не было более жалкого помела, чем ты, Рудда. Никогда так не унижали просвещенного человека, как унижен ты среди прочих просвещенных в раввинов. Твой котелок — посмешище, и старое лицо твое — посмешище. Когда ты говоришь, они готовы лопнуть со смеху, в ответ на твою печаль они хихикают, и пинок ногой — вот твоя награда. Ты помогал мне в беде, а я не вернул тебе долга. Может, расплачусь хоть отчасти, сказав тебе правду.

Продавец содовой таил в себе дар безрассудства, который делал его способным постигать больше, чем слова. Стоя за своим ларьком, он упорно размышлял о соотношениях начала и конца, рисуя пальцем лежачую восьмерку — символ бесконечности. Эта утаенная склонность роднила резонера с Яном. Однако из моря, обозначаемого грозным словом «ничто», выступал остров мыслящего Руддова бытия. Теперь же у ног Маргоула открылась, хоть и неглубокая, яма, чтобы поглотить и так-то малое достоинство Рудды. Но кем станет он, лишенный и этой малости? Найдет ли свой опорный камень? Рудда стоял среди них под утренним солнцем, ударенный старой правдой. Длинная шутовская фигура его клонилась, готовая рухнуть, пока ее не выпрямило негодование.

— Молчи! — прохрипел он, со злости не в силах перевести дух. — Молчи, дурень, которому изменили все пять чувств! Плевать мне на твои долги и на твою дружбу!

И он поднял руки, словно взывал ко всему миру. Дорожный мастер воткнул лопату в песок и не сказал ничего. Тишина плыла по дуге времени, как звезда. Когда она уплыла, Ян спросил:

Что мне делать?

Не знаю, — ответил Дейл. — Я слишком стар, чтобы исправлять ваши глупости. В чем дело? Может ли продавец содовой сохранять достоинство? Да все наши шуты гороховые прогонят его тогда с площади и посмеются над ним еще того пуще! Рудда — образованный еврей и служит в синагоге, не соблюдая субботы, но получая плату за свой грех. Мог бы ты, к примеру, печь опресноки, а я — подрабатывать, служа церковным сторожем?

Когда он кончил, опять стало тихо, и в молниях изумления старый Ян но мог разглядеть ни города, ни друзей. Он был одинок, его правая рука поднялась в пустоте и снова упала.

Рудда ушел, чтоб никогда не вернуться, а Ян Йозеф, единственная моя надежда в игре, изменяет.

Бешенство оскалило свое изможденное лицо, на котором оставили след все видения, все бури, сколько их есть на склонах гор. Го-го! — уже когтит и терзает многократного безумца крохотное сомненье, нет ли ключа в замке?

Этот день велик, и он не канет бесследно, потому что с него начинается Янова смерть.

Ну же, бедное мое повествование, быстрей вперед!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ход событий темнел, и побеленные стены покрывались цветом старости. Неуместно прекрасный вечер однажды медленно угасал, и огненные тучи стояли на западе вдоль горизонта, как горная цепь. Город укладывался в пыль — он еще поворочается, поелозит по тротуару местного корсо, займется любовью без последствий, будет пить, бражничать и веселиться. Продавец содовой убрал свой ларек, дорожный мастер сидит у себя на завалинке, и две сострадательные думы голубями спускаются на конек Маргоулова дома.

— Спишь? — спросила жена, и Ян, не поворачивая головы, ответил:

— Как я могу спать?

И снова вокруг постели наслаивается тишина, только в тиши темнот проскулит порой собака на дворе. Шествует ночь — и с ней безмолвие смерти. Когда-нибудь бурлящим половодьем хлынет Табор[5] на это место, и оно будет вспахано, как новь, и бедняки будут в чести. Но далеко еще гремит слава народных сборищ, и ты утрачен, о Иерусалим! Еще длится ночь, и после нее не взойдет день толп.

Тьма, расщепленная посредине, зашаталась, где-то двенадцать раз прокричала сова. Луна прибывала, потоки вод хлынули в низины, и на краю света с грохотом столкнулись два моря.

Когда пробило три, со дна пропасти поднялись солнце и новый день.

Знаешь, — проговорил Маргоул, — мне кажется, будто мы до сих пор в Надельготах, подайте мне мою сумку и запрягите собак, я поеду к Мрачской дороге продавать хлеб!

Мрачскую дорогу давно достроили, а в Надельготах богатеет Франтишек Немец, — сказала Йозефина.

Я помню, он велел мне возить хлеб братцам, и я через день продавал там по сорок буханок. И все-таки торговля была моя!

Йозефина кивнула. Было еще очень рано, но Ян Йозеф встал и, собрав книги, сел учить историю. Ян повернул к нему лицо:

— Мальчик мой, вчера ты одну вещь правильно сказал, повтори это!

Ян Йозеф покраснел и поспешно ответил:

Прости, если я сказал глупость. Я буду учиться гораздо прилежней и дотяну до восьмого класса.

Конечно, — согласился пекарь, оставляя разговор в самом начале.

Вскоре он склонил голову и уснул.

— Побудь здесь, — сказала Яну Йозефу мать и, бросив постели неубранными, а посуду невымытой, пошла за доктором.

Учебник закрылся, и юноша сидел, не замечая ничего, кроме звуков лета, влетающих в полуоткрытое окно. Вдруг больной пошевелился, и его жесткая ладонь обратилась к сыну, словно цветок к солнцу. Лопата и кочерга отметили руку своей тяжестью, так что пальцы немного скрючились, и она напоминала раковину, из которой выкрадена жемчужина. Это был почти блаженный миг: Ян Йозеф подошел к отцу без необходимости отвечать ему;

Йозефина вернулась, привела в порядок комнату; стала ждать врача. Он вошел, немного неуклюжий, неся с собою трость; впрочем, вид его не был зловещим. — Вставайте! — сказал он, склонясь над Маргоулом.

Ян отвечал улыбкой и попытался исполнить приказание. Доктор снял нитяные перчатки и, надев очки, внимательно исследовал все симптомы, чтоб вынести приговор: «Этот человек уже не выздоровеет».

Мой дух что-то изменяет мне, — пожаловался Ян, — вчера я ужаснулся своего неразумия.

Вы слышите голоса? Они бранят вас, смеются над вами?

Нет, нет, доктор, я слышу только тех, кто обращается ко мне, и отвечаю им, потому что это — друзья.

Тогда, может быть, ваши страхи излишни!

Я не боюсь и не горюю, но мне кажется, что с некоторых пор жизнь полна неясностей.

Врач вдыхал атмосферу болезни, бесспорно заинтересовавшей его; вскоре, сделав такое движение, будто собирался упасть, он спросил:

— Голова кружится?

И Ян, вспомнив, как часто приходилось ему хвататься за проклятые дверцы, разгибая спину у печи, ответил:

— Давно уж, доктор.

Врач велел Маргоулу стать с закрытыми глазами, и Ян, до тех пор доверявший своим ногам, был сбит болезнью, его колени согнулись под резким углом.

— Все, — вздохнул врач, — я кончил осмотр.

Выйдя, он остановился у барвинкового куста и, вонзив трость в землю, сказал Йозефине:

Пани, ваш муж очень болен. У него острое воспаление спинного мозга, захватившее весь позвоночник и распространившееся на значительную высоту. Я не хочу сказать, что он не поправится, но болезнь будет продолжительной и не останется без последствий. Уход за больным связан с известными трудностями, так что не лучше ли поместить его в больницу?

Ни за что, — без малейших колебаний ответила Йозефина. — Если только не нужна операция, я буду ухаживать за ним сама.

Доктор ушел, унося свой гонорар, а Йозефина вернулась к больному.

Ну, Ян, дела не так плохи, — промолвила она, взбитая ого подушки, как когда-то подушки Дурдила.

Конечно, — ответил Ян, — у меня и не болит ничего. Вот встану и опять пойду на работу.

А у печи Панека стоял уже Тобиаш, тот длинный подмастерье, который когда-то работал у Яна. Панек нанял его третьего дня, примолвив со страстной алчностью ново-испеченного хозяина:

— Черт возьми этого Маргоула! Что это он воображает со своим пострелом? Что он делает? Неужто я должен ждать его целый месяц, чтоб снова кормить его гимназиста? Смотреть в его сторону не желаю, чтоб не думать о его гордости. Такой работник, как Ян, не велико сокровище. Ночи напролет, бывало, слышу его хохот, а утром прихожу в пекарню, вижу — печь остыла, хлеб недопечен!

Эта речь была лишь бледным выражением той лютой ненависти, которую Ян сам доводил до бешенства, обламывая рога хозяина своей незлобивостью. Пекарь Панек выразился бы куда честнее, если б сказал: «Пускай Маргоул подыхает с голоду, пускай ко всем своим бедам прибавит он еще и гибель Яна Йозефа, и перед смертью своей пускай ляжет он с продырявленным телом на моем пороге, чтобы я подал ему ломоть хлеба за его благословение!»

Тобиаш, уловив скрытый смысл речей разбогатевшего хама, трижды подумал — и промолчал, а хозяин, надутый и выпрямленный своим успехом, вышел из пекарни.

Теста, подвергаемого действию огня, печи с углями, шипящими на ее нижних камнях, — ничего этого больше нет. Труд, который был твоим счастьем и наградой, о вечный даровой работник, — потерян.

Я думаю, слабость твоя пройдет не скоро. Зачем же спешить? Отдохни! — сказала Йозефина.

Хорошо, — согласился Ян, ощущая судороги и дрожь в помертвелых ногах.

Болезнь спешила. Кто не изведал горнила боли, кто не изведал ее ярости? Страждущий — уже не человек, он — груда крика, столб страданий, сплетенье мускулов, пронизанных нервами, которые проводят через жесточайшие пытки. Если б вопли разгромленных армий, зов тонущей «Лузитании», крик горничной, выпившей серной кислоты, порвали все провода цивилизации — утихла бы эта бури мук. Обезумевший бог давно бежал с сирых небес, дымящиеся реторты химиков стоят пустые, иссякла мудрость тех, кто правит миром, власть захватила бессмыслица мелочей. Внезапно, как ураган на детскую мельничку, обрушивался шквал терзании, и ни одни тиски не могли сжимать так страшно, и никакая скорость не могла быть столь неистовой. Огненным мечом пронзала боль Яново тело и растворялась во времени. Только между двух молний муки мог крикнуть Ян, забыв обо всем, кроме своего ложа, более ужасного, чем ложе Загоржево[6].

— Ох, хоть бы умереть! Будь проклят такой конец, недостойный последнего грешника!

Ничтожность или столь же безмерная огромность причин, глупых и вздорных, влекущих за собою цепь отчаяния, причин бесчеловечных — которые, вероятно, потому и называют божественным промыслом, — наполнили больное тело хаосом. Вот лежит пара ног, еще так недавно ходивших по земле, — прощай, прекраснейшее ремесло, и вы, Надельготы с мельницей, и ты, дорога через площадь!

Первый, второй и третий приступы были как пламя, рвущееся в бедное сердце и заполняющее его. Жена и сын стояли у постели. Мысль о том, что этот час — последний, бросала их на колени, но они не склонили колен. Перебирая в памяти события последних дней, Йозефина чуть слышно лепетала слова своего плача.

Ах, любимые глаза не смотрят на нас, улыбчивые губы не смеются, руки шевелятся бессмыленно и странно. Где ты?! — повторяла Йозефина, и вдруг, посреди глубочайшей печали, грянуло боевой трубой: «Деньги! Хлеб!»

Стой здесь, возле отца, — велела Йозефина, отходя от постели.

Считать пришлось не слишком тщательно, — счет был невелик. Она взяла пять гульденов и вернулась к постели, превратившейся в алтарь. Рука, сжимающая деньги, стала больничной кассой до самого конца.

— Обеда не будет ни нынче, ни завтра, ешь хлеб. А юноша, внимательный к тому, чего Йозефина не видела, подумав, что мать хочет купить вина, принес бутылку, раздобытую вчера.

— У меня было немного денег, — как бы оправдываясь, сказал он.

Но Йозефина оставила этот поступок, каков бы он ни был, без внимания.

Наступил вечер. Ян слушал тишину, царившую в этих стенах, словно здесь никогда не звучал смех и голос веселья. Такая тишина — пристань смерти. А где-то далеко над городом воет западный ветер, и ничто не шелохнется — только открытый глаз как стрелка весов. В эту минуту перед домом Яна стоял продавец содовой, не зная, как быть. Войти или повернуть назад? Рудда слышал, как там, внутри, затихает жизнь. Трагичнейшим из жестов поднял он шутовскую руку — и она упала. Он не решился войти в своих грохочущих башмаках, он не выдавил бы и слова из глотки — обычно такой громогласной! — и не мог отречься от своих упреков. И пошел домой этот надрывающий сердце актер, пряча рыдание в сгибе локтя.

С самого начала было несомненно, что Ян умрет, и внимательный врач, наблюдая, как утрачивается чувствительность, как развивается паралич и мышечная слабость, наконец половая возбудимость, ясно видел картину больного спинного мозга и мог предсказать дальнейшее. Участок спины над крестцом, покрасневший еще пять дней назад, превратился в открытую рану; пролежни расползались. За какую-нибудь неделю умножились признаки прогрессирующей болезни, обратив Яна заживо в громаду плоти, возбуждающей отвращение. Кишечник больного опорожнялся непроизвольно, моча испускалась безостановочно.

— Не хватало этого последнего унижения… — сказал Ян, отказываясь от пищи, и вдруг разрыдался.

Высока гора страданий — и кто может следовать за умирающим, кроме Йозефины? Кто коснется его ран без дрожи? Ян Йозеф выплакал все слезы и лежит у подножия, бессильный сделать больше, чем принести вино. Минутка забытья, о дай уснуть, снизойди, слети, пусть разорвется надвое великое страданье, а ты взойди, крошечная, мерцающая звездочка покоя! О, если б мог померкнуть мозг, измученный такой пыткой!

Дни проплывают, за ними ночи: первая, вторая, третья. Ты умираешь — чего же более? Ведь ты был рабочий, эта честь у тебя не отнимется, но где же плата? Ян Йозеф, несчастный двоечник, теперь уснул. Если б ты мог встать, то встал бы и, отыскав его учебники, бережно подсунул бы ему под голову, чтоб сын поумнел во сне, — ты ведь всегда верил сказкам. А что ты скажешь Йозефине? Никогда еще так властно не рвалось из души твоей слово, но ты его удерживаешь, ты молчишь. Вот стоит она, и ты отвечаешь ей за все годы улыбкой мудреца.

За дверью лежит ворох соломы, и всякий раз, выйдя из комнаты, Йозефина вяжет из соломы пекарские венички. Такие венички продаются по пятаку — ведь нужно, чтоб ты ушел из жизни сытый и окруженный заботами врача. И Ян Йозеф не ходит в школу, а работает но пяти часов у охапки соломы.

Тебя обманывают, Ян Маргоул!

Гений смерти, трубя в кривой рог, вдруг ужаснулся делу своих рук, и корона ледяного пота на Яновых висках высохла. Болезнь замедлила карьер, как будто но могла угнаться за женщиной, мужчиной и подростком, бегущими вперегонки. Го-го, уж не поднимется ли знамя поражения, затоптанное, скомканное в пыли?

Что со мной? — заговорил Ян Маргоул, стараясь забыть о своем беспамятстве. — Это был только бред, все, что случилось вчера, и все, что произошло после того разговора с Руддой. Пусть он не сердится больше, пусть придет ко мне, пока я сам не могу встать и навестить его. Восемь суток борюсь я со слабостью, но мрак уже рассеялся. Я вовсе не так болен, как думаете вы со своим доктором. Вот встану на ноги, и как-нибудь в воскресенье мы сходим в «Глинянку», где мы певали. О земля, о город, я возвращаюсь из дальнего странствования. Надельготы по-прежнему стоят на месте, нашего дома на площади никто не разрушил, и не исчезла ни одна из четырех стран света. О чем же тужить, Йозефина?

Конечно, — ответила она, задыхаясь от героического усилия, — десяти дней не пройдет, как ты встанешь. И сколько же тебя ждет работы, Ян! Дрова не наколоты, весь двор в беспорядке с тех пор, как ты слег. Отдохни пока, твои силы скоро понадобятся в хозяйстве!

Теперь Ян мог поговорить и с Дейлом. Тот пришел в своем старом фартуке, давно потерявшем свой цвет от солнца и пыли дорог.

Ну, Ян, — сказал он, раздув свою надежду до ослепительного сияния, — долго ли еще будешь ты бездельничать? Панек в нетерпенье, а мы без тебя даже спеть как следует не можем.

Ах, — выдохнул Ян так, словно в этот миг его озарило страшным блеском, — я только что сам верил в эту ложь, но я уж пс вернусь к вам. Хорошенько слушайте, Дейл, что я сейчас скажу. Недели не пройдет — я умру.

Что?! — возразил тот, маскируя свое здоровье бесстыдным притворством. — Что же тогда делать мне, семидесятилетнему старику, копающемуся в дорожной пыли, мне, насквозь разъеденному всякими хворобами?

— Пусть Дейл возьмет мою трость и очки, — отдал Ян последнее распоряжение. — А Рудде посылаю девять книг, оставшихся у меня.

Дейл поднялся во весь свой рост, и руки его скрестились над дарами, которые он прижал к груди. Поверив ясновидению Яна, он смог произнести только:

— Прощай!

В начале вечера взошел молодой месяц как символ прибывающей печали. Врач пришел в ужас, когда ртутный столбик подполз к сорока — за этой гранью лежит уже царство призраков, — и, ясно видя белый саван, окутывавший Яна, он сказал:

— Больной спешит к тому берегу.

— Иду и слышу — в усадьбах петухи поют, по кто это шагает впереди? Франтишек Дурдил!

Горячка Яна была последней битвой. Пораженный участок спинного мозга размягчился, изменив свой цвет, и волны отравленной крови бушевали из последних сил.

Йозефина, стоя между окном и постелью больного, приняла последний привет. Слова, хотя еле слышные, были ужасны, но страшней было то, что за ними последовало. Лицо Яна сделалось вдруг совершенно спокойным, только в багровом тумане горячки блестели глаза и уже онемевшие губы улыбались навстречу смерти. Вдруг свирепая судорога полоснула это лицо, словно копыто дьявола пли коготь тигра. Не ужас исказил эту маску безумия — гримаса смеха. Пять часов терзала буря бедное тело, поднимаясь от бедер вверх и опускаясь обратно. На шестом часу, в разгар припадка, замученный, исстрадавшийся Ян скончался.

Завершен смертельный прыжок, скольжение через ужас. Только оскал зияет из развороченной постели.

Гудел колокол. В последний раз имя Яна звучало по Бенешову, глубокий вздох облетал часовню мертвецкой, не умолкал по домам шепоток. Три дня будут плакать жители этого паршивого городишка, чтоб заслужить название добрых душ. Плакальщикам давно уплачено вперед — пусть же воют и сморкаются. Хозяин пекарни, мельник из Надельгот, управляющий и несколько отцов города, с торчащим из кармана выцветшим носовым платком, заглянут в глубину гроба на твое страшное лицо… Поздно вечером к смертному одру притащился безбожник-еврей.

Вы действительно думаете, что он умер? — выговорил он сдавленным голосом. — Не уснул? Не отдыхает? Где уверенность, что это сердце не оживет?

Здесь, — ответила Йозефина, касаясь мертвеца такой же холодной рукой.

Одно это слово открыло перед ней ворота слез — теперь она смогла заплакать.

История Яна Маргоула окончена. Он умер и на третий день был похоронен.