Пекинский узел

Глава I

Двадцать пятого июня тысяча восемьсот шестидесятого года фрегат "Светлана" бросил якорь в Нагасаки. Японцы на своих лодчонках доставили на борт свежее мясо, рыбу и спелые фрукты. Угощали матросов рисовой водкой сакэ и уговаривали офицеров пожить на берегу: «Как у сипя, как дома».

— Жёнка, жёнка, — указывали рыбаки на берег, где толпились молодые японки, кричавшие "аяс минасай!" дескать, "я люблю" и всё такое.

Рыбачьи лачуги лепились в такой близости от моря, что когда поднимался ветер и начинало штормить, попутные волны, разбивавшиеся о кривоплечие мокрые камни, докатывались до крайних жилищ и разрушали ветхие постройки. Казалось, что ловецкие хибары лишь на время выбрались на берег — дать рыбакам передохнуть, сродниться с их домашними заботами-печалями и просушить сети, чтобы однажды навсегда уйти в морские безымянные глубины: уйти вместе с теми, кто сидел сейчас на берегу и слушал неумолчный грохот волн, расставив ноги и покуривая трубки.

Полуденный зной слепил глаза, и рыбакам казалось, что горластые чайки садятся на воду по одной простой причине: кормиться солнечными крошками.

В Нагасаки фрегат простоял четверо суток, загрузил трюмы углём, обтянул такелаж, и первого июля вышел в море курсом на Бэйцан. К нему присоединился корвет "Боярин". Матросы с корвета "Посадник", который починял судовой двигатель, откровенно завидовали "боярам": кто ходил под парусами, не может жить на берегу. А "Посаднику" предстояло ещё торчать в японском доке месяца два.

Для усиления эскадры Лихачёв вызвал с Амура ещё один корвет и два клипера, надеясь, что под его началом будут восемь вымпелов. Он прекрасно знал, что амурские суда старой постройки, имеют множество поломок, а их судовые машины изношены так, как бывает подорвано здоровье у сибирских каторжан. Суда эти давно были мертвы для боевых походов, но всё ещё изображали из себя грозную силу, готовую в любой момент прийти на помощь русскому оружию. Может, он и не рискнул бы брать под своё командование старых морских «доходяг», но Игнатьев очень просил его об этом, будучи глубоко убеждённым в том, что количество вымпелов иной раз значит больше, нежели боевые качества судов. Если Игнатьев о чём и жалел, так это о том, что все суда были морскими, с большой осадкой, и не могли подходить близко к берегу. Они могли стоять на большом расстоянии и от крепости Дагу, и от Бэйцана, чем крайне затрудняли дипломатическую деятельность. «Будь у нас, как у англичан, одна или две канонерки, мы были бы куда манёвренней», — говорил он Лихачёву и тот сокрушённо вздыхал: — Чего нет, того нет».

Через два дня загремели якорные цепи — фрегат стал на рейде Бэйцана. Там уже стоял пароход "Хартфорд" под флагом Соединённых Штатов. На нём в Бэйцан прибыл Уард.

— Надо его проведать, — сказал Игнатьев Вульфу и отправился к американцу.

— Флаг поднимать? — поинтересовался Лихачёв, перевешиваясь с борта.

— Пока не надо, — ответил Николай, усаживаясь в шлюпку, — сначала понюхаю воздух, узнаю обстановку.

Несмотря на то, что его визит носил частный характер, на "Хартфорде" его приняли с должным почётом и произвели в его честь орудийный салют: ровно семнадцать выстрелов, как полномочному послу. Лихачёв тотчас распорядился ответить, и канониры «Светланы» семнадцать раз отскакивали от корабельных пушек, зажав уши руками.

Уард сообщил, что союзники планируют начать переброску своих войск в Бэйцан в течение ближайших двух недель.

— Затем из Шанхая прибудут послы.

— Ну что ж, — сказал Игнатьев, — пока война не началась, давайте хоть спокойно пообщаемся.

Он пригласил Уарда на фрегат и, спустя день, тот прибыл на "Светлану". Между экипажами установились дружеские отношения. У казаков появились американские консервы и хороший вирджинский табак.

— Вот так бы и дружить, не зная бед, — говорил Уард, раскуривая сигару. — Производить товары, торговать, обмениваться опытом друг с другом.

— Ездить в гости, — добавил Николай.

Они стояли на корме, плечом друг к другу. Уже истаивали облака, сгущались сумерки, стала видна Венера. Её слабый свет будил в душе неясную печаль, и следом навевал дремоту.

Берег темнел, погружался в залив, сливаясь с морем.

— Вон, видите, горит над нами созвездие Орион? — спросил Уарду замолчавшего Игнатьева. — Китайцы называют три самые яркие его звёзды человеческими именами, именем какого-то старика Чана и двух его детей, мальчика и девочки.

— А где же мать этих детей? — спросил Николай, запрокинув голову и глядя в небо.

— На другом берегу Небесной реки, Млечного пути по-нашему. Вон она, — указывал американец пальцем, — прямо напротив Ориона... это их мать, нежная блёсточка.

— Жаль, что не рядом.

— Судьба разделила.

Поздно ночью из Бэйцана прибыл Татаринов. Он рассказал, что знакомый китайский чиновник сообщил по секрету о новом распоряжении богдыхана: строго-настрого запретить кому бы то ни было иметь дело с русским посланником вплоть до окончания переговоров с европейцами.

— Что-то Цины осмелели, — нахмурился Игнатьев.

— Они очень храбры на словах, — ответил драгоман, — но на деле мы видим иное: любой шорох, любой звук со стороны союзников приводит их в трепет. Они явно трусят. Престол богдыхана колеблется. Народ начинает роптать.

— В чём причина?

— Положение народа с каждым днём ухудшается. Подвоз риса затруднён.

— Насколько я помню, — прищурился Николай, — Пекин снабжает рисом торговый дом "Россель и К^о", он что — банкрот?

— Да нет, — пожал плечами Татаринов. — Англосаксы перехватывают все лодки и джонки, гружёные рисом, и кормят им своих вояк. Цены на продовольствие растут, а серебро дешевеет. Мятежники опять сплотились и движутся на север целыми полчищами, десятками тысяч, как саранча, лютая и кровожадная, надеясь свергнуть династию Цинов и заменить её своей.

— Барон Гро говорил, что маньчжуры боятся их больше всего.

— Пуще огня. От европейцев они могут отделаться хитростью, а от повстанцев лишь силой.

— Какова численность маньчжурской армии?

— Под началом Сэн Вана, главнокомандующего правительственными войсками, насчитывается около шестидесяти тысяч солдат. В одной крепости Дагу их не менее двадцати тысяч.

— Они могут удержать союзников. Вполне, — сказал Игнатьев и распечатал письмо отца Гурия, переданное ему драгоманом.

«Трибунал внешних сношений, — писал архимандрит, — наотрез отказывается выдавать почту, которая будет приходить из Европы для русского посольства. А всё этот козёл Су Шунь, теперь он уже Нэй-у-фу-дашэнь и в страшной силе... Очень тяжело приходится... Китай обессилен теперь донельзя… Недовольных настоящим порядком было много и прежде, теперь же можно сосчитать довольных. О союзниках китайцы держатся того мнения, что они отъявленные плуты и мошенники».

— А что наши бумаги, которые я послал в Верховный совет? — спросил Николай, откладывая письмо отца Гурия и грустно сознавая, что весточки от Му Лань он снова не дождался.

— Китайцы их не приняли. Вернули по принадлежности.

— Ну что ж, придётся держаться союзников. За время своего пребывания в Шанхае, я вроде бы нашёл общий язык с генералом Монтобаном, и он просил меня посетить главную квартиру французской армии, расположившейся в Чифу.

Седьмого июля Игнатьев пересел на клипер "Джигит", и на следующий день тот вошёл на рейд китайского порта Чифу, где уже сосредоточилась вся французская эскадра. Клипер прошёл между двумя колоннами судов и стал на якорь подле флагмана.

Адмирал Шарнэ и генерал Монтобан любезно встретили Игнатьева и даже сопроводили к барону Гро. Тот искренне обрадовался русскому посланнику и со смехом сказал, что «карты разложены, а козырный туз припрятан в рукаве». Затем он посоветовал Игнатьеву нанести визит вежливости лорду Эльджину, специально прибывшему в Чифу, чтобы обговорить с французами условия совместных действий. Николай лишний раз убедился, что вдохновителем похода на Пекин является лорд Эльджин — накрахмаленный волк.

Когда возвращались из Чифу, на "Джигите" потекли котлы, и машина постоянно глохла. К счастью, задул попутный ветер, и под форштевнем закипела вода — до Бейцана дошли на парусах.

Игнатьев перебрался на "Светлану".

Вечером на баке фрегата, собрались казаки. К ним присоединись матросы.

— Сожрут союзники Китай, — сказал урядник Стрижеусов, сбросив сапоги и размотав портянки. — Вон сколько их в Чифу скопилось — прорва!

— Посадят богдыхана на горшок, — отозвался жилистый матрос с блескучей серьгой в ухе. — Без сумленья.

— Зануздают, — истомлённым голосом протянул Шарпанов и привалился к корабельному орудию. — А допрежь подкуют.

Через неделю пустынный рейд Бэйцана зарос лесом мачт: в семь часов утра подошла английская эскадра во главе с адмиралом Хопом. На закате, озарённые вечерними лучами солнца, двумя кильватерными колоннами подошли корабли адмирала Шарнэ. В воздухе запахло гарью и машинным маслом. Вместе с английскими и французскими десантами прибыли лорд Эльджин и барон Гро.

Когда над морем поднялась луна, "Светлана» и "Джигит" были плотно окружены громадным флотом, насчитывающим сто семь линейных кораблей с вымпелами Соединённого Королевства, и тридцать семь французских судов, — внушительной армадой, вытянувшейся вдоль берега в три образцовые линии — как на параде!

Застыв в грозном величии, флот союзников должен был внушать китайцам ужас. Что-то будет?

Барон Гро, которому донесли, что Игнатьев подошёл к Бэйцану первым и выглядит теперь в глазах приморских жителей едва ли не главной персоной будущих событий, недовольно поморщился.

— Не могу избавиться от мысли, что этот русский умнее нас, милорд.

— Не по носу табак: хрящ переест, — грубо ответил лорд Эльджин.

Он открыл сейф, порылся в его чреве, извлёк ненужные бумаги, и, разорвав их на мелкие клочки, вышвырнул за борт. Что было, то сплыло — по воде Жёлтого моря. Скоро он начнёт писать, новую главу "Похода на Пекин".

А в столице Поднебесной империи господин Су Шунь выслушал низкорослого китайца с перебитым носом и удовлетворённо потёр руки. Теперь русский посланник надолго выбит из седла.

На следующий день к Бэйцану подошли транспорты с десантом и увеличили число судов до двухсот. Картина была впечатляющей.

Понимая, что совладать с такой военной мощью будет очень трудно, цинские власти прислали Игнатьеву депешу, в которой пожаловались ему на несговорчивость "бесстыдных европейцев", как бы приглашая вступиться за них. "Вспомнила бабка, как девкой была", — разозлился Николай и даже не стал отвечать на письмо: вернул по принадлежности! Выказал обиду. Пусть знают. К тому же он прекрасно сознавал, что положение его, мягко говоря, незавидное: отношение с послами натянутое, никто в нём не нуждался, и втягиваться в переписку с дайцинским императорским двором, не имея надежд на успех, это, прежде всего, компрометировать Россию, а этого он допустить не мог. Роль посредника он уступил Уарду. Тот рьяно взялся за дело, но вскоре понял, что его затея примирить китайцев и союзников обречена на провал. И барон Гро, и лорд Эльджин сочли его вмешательство в высшей мере бестактным. Видя, что он сел не в свои сани, маньчжуры охладели к американцу, а послы и вовсе отвернулись. Это был конфуз. Уард понял, что сглупил, вмешавшись в свару, и признался Игнатьеву, что он вынужден покинуть Бэйцан.

— Где вы намерены остановиться? — сочувствуя американцу, поинтересовался Игнатьев.

— в Чифу, — сообщил Уард свой новый адрес, и его "Хартфорд" поплёлся в море, словно побитая собака.

Двое дерутся — третий не лезь.

Вскоре стало известно, что американец переселился в Шанхай, убрался с глаз подальше. Его безуспешная дипломатия упрочила нейтралитет Игнатьева и возвысила его в глазах союзников, страстно желавших расквитаться с маньчжурами за своё прошлогоднее поражение при Дагу.

Началась высадка десанта.

— Гренадеры, — глядя на красные мундиры англичан, — говорили казаки — Регулярные войска.

— Эти расцацуривать не станут, — рассуждали матросы.

Вместо запланированных трёх дней переброска войск на сушу заняла десять. Третьего июля французский авангард натолкнулся на конницу и артиллерию маньчжуров. Начались ожесточённые бои. Через месяц кровопролитных сражений главнокомандующий французской армией генерал Кузен де Монтобан захватил две деревни и вышел в тыл северных фортов крепости Дагу, готовясь к штурму её зубчатых стен. Он хотел взять цитадель ко дню именин своего императора Наполеона III, как раз третьего августа, но генерал Хоуп Грант, гордость британских десантников, наотрез отказался способствовать ему в этой задумке. Между вояками похолодало.

Третьего августа, когда всё выгорало от солнца и жёлтое над голубыми горами небо стало белым, следуя движениям французских судов, русские корабли расцветились флагами и произвели праздничный салют, сделав ровно двадцать один выстрел в честь императора Наполеона Ш. На грот-мачте "Светланы" забился на ветру национальный стяг Франции. Утром Игнатьев с Лихачёвым и свитой прибыл с поздравлениями к барону Гро и адмиралу Шарнэ.

— Каково сердце, таков и поступок! — благодарно воскликнул барон Гро, пожимая руку Игнатьева и не скрывая своего восторга по случаю прогремевшего салюта.

— Вы верны себе, верны традициям, а вот англичане растеряли своё былое благородство, — пожаловался адмирал Шарнэ Лихачёву, заметившему, что британцы даже не удосужились украсить грот-мачты своих кораблей французским флагом, как это принято у моряков, а подняли лишь стеньговые вымпелы.

Это ещё больше сблизило барона Гро с Игнатьевым.

Восьмого августа начался штурм Дагу.

Полсотни барабанщиков, широкие в плечах, усы подкручены с задором, мерно и согласно громыхнули: раскатили боевую дробь. Трубачи с раздутыми щеками — один под стать другому — сыграли сигнал атаки.

Штурмовики расчехлили знамёна. Дальнобойные орудия английских и французских кораблей одномоментно изрыгнули пламя. Многоярусные бастионы форта содрогнулись — жахнули из всех стволов. Сотни ядер и бомб, разрывных гранат и чудовищных по мощности снарядов с душераздирающим воем понеслись к цели. Цитадель форта Дагу была сложена из гигантских камней скальных горных пород и мелового ракушечника, густо залитого известковым цементом и чёрным смоляным варом по всем правилам инженерного искусства. Возводили крепостную твердыню португальцы, знавшие толк в подобных сооружениях. Бронированные канонерки англичан с намертво привинченными артиллерийскими орудиями и французские плоскодонные бомбарды, подлетели к илистому берегу почти вплотную, и теперь настырно лупили из своих короткоствольных пушек по крепостным стенам, напоминая работящих дятлов, только со стальными клювами. Картечь осаждённых с гудящей яростью калечила штурмовиков, устремившихся на стены, очертя голову. Почти у всех у них на руках были железные перчатки с острыми крючьями. Лица многих были мокрыми от пота.

Из бойниц второго яруса вновь полыхнуло огнём, рвануло дымом. Цитадель свирепо огрызалась. Ядра шало, невообразимо рикошетили, ранили солдат с той и другой стороны. Грохотом и гулом прокатилась третья волна обстрела, и в дымной котловине укреплений стало нечем дышать. Закипела битва, выдернула смельчаков вперёд. Кровавой накипью затмила глаза. Многие из них брали штурмом Севастополь, кто-то выстрелил тогда, не целясь, и сразил наповал адмирала Нахимова, кто-то бросил гранату через бруствер, и от осколочных ранений скончалась сестра милосердия. Орудийное эхо билось в стенах крепости, падало вниз и мячиком подскакивало вверх — терялось в небе. Солдаты сами бинтовали свои раны. Много было нападавших англичан, много французов, но маньчжуров, защищавших крепость, было больше — тучи! Тяжкий орудийный грохот с перекатным гулом заглушал ружейную пальбу, звон сабель и вопли режущихся насмерть. Вверх безудержно карабкались отчаянные храбрецы. По большей части сикхи и пенджабцы. Солдаты, служившие в экспедиционных частях в Индии и спешно переброшенные в Китай, никак не принадлежали к зажиточным или хотя бы обеспеченным семействам Великобритании. Они проявляли чудеса храбрости, но это была храбрость висельников, которым объявили приговор. К вечеру юго-восточный фас крепости был основательно разрушен корабельной артиллерией союзников. Вздымая водяные столбы и шумящие каскады брызг, вокруг канонерок кучно ложились снаряды, но те продолжали безостановочно стрелять.

Дистанция, с которой били канонерки, не превышала трёхсот футов. Стреляли, не целясь, в упор. В появившиеся бреши хлынули морские пехотинцы — разбитные, бесшабашные парни, по разным причинам утратившие чувство дома. Они оторвались от своих корней, от тех далёких стран, в которых они некогда замыслили побег в далёкое, незнаемое и волнующее этой неизвестностью загадочное море, навеки разорвавшее невидимые путы их страстных и тоскующих сердец. Они были темны: в них въелась соль загара, угрюмы и отчаянны в бою. Клялись кровью Христа и дьявольски грешили. Мечтали лечь на дно и не желали помирать! Они знали один бой — насмерть, одно выстрел — наповал. От полдневного жара их губы потрескались, а лица шелушились. В глазах плясал огонь. Сражение внутри крепости превратилось в кровавую свалку. Двутавровые балки крепостных перекрытий ломались, как спички, двенадцатифунтовые снаряды корабельных орудий разносили их в щепы. Тюки прессованной соломы, бочки с водой, брёвна и тележные колёса, железные цепи и разлапистые якоря, изъеденные вековечной ржавчиной, ящики от снарядов и солдатские подсумки — всё полыхало, чадило, взлетало и рушилось на головы бойцов. В небе крутились горящие брёвна, рассыпались искры, зловещей тучей нависал пороховой дым. От капсюльного газа у канониров слезились глаза. И никому не было дела до того, что время от времени налетал лёгкий ветер, кипел, поплёскивал листвой прибрежный лес, сбегал к реке и окунался в воду. Ивняк тянул его к затонам, к камышам, к прогретым белым плёсам. К мирной жизни. В глубоких подвалах форта Дагу, в пороховых погребах, на земле и под землёй, люди продолжали убивать друг друга. Словно исполняли всеми проклятый кровавый церемониал.

Всю ночь и весь последующий день, крепостные рвы заваливались трупами солдат. И лишь когда в грохоте и пламени рушащихся бастионов стало нельзя разобрать, где кто? где защитники, где нападающие? — китайцы побежали...

Безымянная звезда царапнула чёрное небо, и мрачная громада крепости погрузилась во тьму.

Защитники форта Дагу даже не предполагали, что их сопротивление будет столь коротким и бесславным. Они приготовились умереть, не сдать своей опорной цитадели, а вышло так, что многие погибли при паническом бегстве из крепости.

— Раздраконили маньчжуров, — с явным сожалением в голосе сказал Игнатьев, крайне удручённый столь лёгкой победой союзников. — Того и жди, Цины признают своё поражение. Пойдут на любые уступки.

— Для нас это плохо? — спросил Баллюзен, плохо разбиравшийся в дипломатических тонкостях.

— Хуже быть не может.

Глава II

Когда на крепостные рвы, заваленные трупами солдат, стали слетаться вороны и чайки, а по бортам остывающих после боя кораблей заскользили отблески воды, играя волнистыми бликами, августовское солнце залило двор духовной миссии, и переводчик Попов, оставленный Игнатьевым в Пекине для особых поручений, задумчиво вышел на улицу. В его распоряжении были свобода действий, пистолет и тренированное тело. Он только что узнал от отца Гурия, что My Лань пропала. Это случилось три недели назад. Священник заподозрил неладное, когда отправлял почту в Шанхай: девушка обещала передать письмо для Игнатьева и не сдержала слово.

По рассказам её брата, она навестила его в училище, взяла книгу по истории России, пожелала достойно выдержать экзамен по Закону Божиему, и, как всегда, помахала ему с улицы рукой. Больше её никто не видел. Родители сообщили об её исчезновении в полицейский участок, но стражи порядка следов пропавшей не нашли. Начальник управы гражданских чинов и уголовных наказаний, хорошо знавший всю сложность подобных дел, сочувственно вздохнул: «Я думаю, — сказал он родителям девушки, — будет лучше, если вы о ней забудете. В Китае пропадают сотни, тысячи людей. Это какой-то рок. Проклятие нашей страны». Семья My Лань знала, что чиновник не лжёт. В стране идёт гражданская война: юг ополчился против севера. Кругом такая смута, что никому ни до чего. Люди пропадают, как тени в безлунную ночь. Девушек, вообще, воруют часто. Их отдают в дома терпимости, продают в рабство, увозят за тридевять земель. Иногда они нужны лишь для того, чтобы забеременеть и выносить ребёнка. Затем их умерщвляют. Отец Гурий сказал, что «если отец My Лань и её брат, как-то ещё держатся, крепятся, пытаются найти её следы, то мать совсем убита горем: плачет в голос, бьётся головой о стену. Все знают о её несчастье, все ей сочувствуют, но словами горю не поможешь. Смутное время, ужасное».

Размышляя о том, кто бы мог похитить девушку, Попов направился к русскому училищу и, пробираясь по узкой извилистой улочке, намечал план своих действий.

Дойдя до училища — одноэтажного здания из белого известняка, он первым делом обошёл его со всех сторон и наткнулся на хибарку сторожа, крытую битой черепицей. На его стук никто не отозвался. «Наверное, пошёл на рынок», — подумал Попов и решил подождать хозяина. Рынок был рядом с училищем. Возле хибары, под навесом, высилась горка сухого кизяка, обочь которой валялась самодельная крупорушка, прикрытая вязанкой конопли. На ржавой скобе, вбитой под застрехой, висела снизка прошлогодних кукурузных початков: скудный урожай хозяина с огородной грядки. На выжженном солнцем пустыре, пощипывая пыльную траву, паслась чёрная коза, таскала за собой бечёвочную привязь. Пока Попов осматривал убогое хозяйство, сверху на него нагадила ворона.

— Ты ещё мне, сволота! — подхватил он с земли камень, но подлая карга сорвалась с ветки, перевернулась через крыло и с хриплым смехом умахала прочь. — Чтоб тебе! — выругался Попов и, сорвав подорожник, стал очищать куртку.

Коза посмотрела на него безумными глазами, а облезлый кот, сидевший в лопухах, жалобно мяукнул и уполз в глубину палисада.

Очистив одежду, Попов глянул на часы. Время бежало, а хозяина сторожки всё ещё не было. Звук раскрывающейся двери, ржавых несмазанных петель заставил его обернуться. И в тот момент, когда он обернулся, и увидел заспанную старуху со всклокоченными волосами, из-за угла училища вывернул старик в жалких лохмотьях.

— Ах ты, негодяй! — заверещала старуха, скрючивая пальцы и не обращая внимания на Попова. — Где ты пропадал, овечий зад? Я разобью тебе башку вот этим камнем! — Она злобно пнула булыжник, подпиравший стену его ветхой лачуги.

— Сама ты гнида, — озлился старик. — Дерьмо свинячье.

У него были широкие скулы и сплюснутый нос. Лицо отёчное, болезненно одутловатое. Весь его вид красноречиво передавал нехитрую жизненную философию: сегодня жив, а завтра будь, что будет. На голове топорщилась шляпа, сшитая на скорую руку из армейского сукна. Не исключено, что из английского.

Заметив незнакомца, старик изменился в лице, побледнел и ловким движением выскользнул из-под руки старухи, отпрянул в сторону ровно настолько, чтоб его нельзя было достать. — Прибью, собака!

Подобных сцен в Пекине очень много.

Кто-то таится и прячется, кто-то испытывает стыд, чьё-то сердце гложет обида, душит мстительное чувство. Кто-то просто не знает, как жить.

Не говоря ни слова, Попов вытащил портмоне и глянул на взъерошенного старика. Тот почувствовал себя обезоруженным: в бумажнике молодого незнакомца он заметил изрядное количество банкнот, кроме того, одну из них Попов сразу протянул ему: — Будем дружить?

— Да, да! — трясущимися руками схватил бумажку старик и долго не мог определить ей место в своих поношенных штанах: все три кармана показались ненадёжными. В конце концов, он заложил купюру за отворот рукава, который закатал по локоть.

Старуха сразу же сменила гнев на милость и пригласила «в дом». Попов и ей, не теряя зря времени, отсыпал пригоршню монет.

— Спасибо за гостеприимство.

Жена старика была тронута до слез и долго не могла сказать ничего вразумительного. Обретя дар речи и узнав, что Попов ищет My Лань — сестру одного из студентов Русского училища, она разожгла очаг, поставила на него чайник и, плотно притворив дверь, погрозила своему «негодяю» костистым кулаком.

— Мои слова не листья на ветру, — начала она шёпотом, — не роса на песке. Я говорю, что знаю. Ищите человека с перебитым носом.

— Невзрачный такой, — подал голос старик и подлаживающимся тоном попросил старуху попотчевать гостя тыквенной кашей.

Попов сослался на занятость и встал из-за стола:

— Я не голоден, и, если я чего хочу сейчас, так это одного: мне крайне важно знать имя человека с перебитым носом, чтоб найти его и… побеседовать.

Старуха и старик переглянулись.

— Я не премину отблагодарить вас, даже если это трудно будет сделать, — заверил их Попов и снова вытащил бумажник.

— Нет, нет, — протестующе выставил руки старик. — Я не испытываю надобности лгать, я лучше промолчу, ведь умолчание тактичнее напраслины. — В его тревожном тоне появилась напряжённость, а в глазах беспокойство.

— Имя — пустой звук. Человек должен искать человека.

— Хорошо, — согласился с ним Попов. — Я сделаю, как вы советуете.

Но подскажите, пожалуйста, кто его может знать?

— Базарные воришки, — подумав, ответил старик. — Он с трудом разогнул спину, потёр поясницу, — Пойдёмте, я вас провожу. — В дверях он шепнул: — Ищите господина Лю. — Ещё одну купюру он спрятал во внутреннем кармане куртки.

Попов отправился не рынок. Он знал, что к вечеру торговая жизнь утихает. Торговый люд считает деньги поутру, бранится, хвалит свой товар, накидывает цену. Но солнце ещё стояло высоко, и тень от Попова пока не удлинилась. Зайдя на рынок, он почувствовал, как в нос ударил острый запах лука, пареной репы и солёных огурцов. Над котлами висел кухонный чад, витал укропный дух, тянуло дымом от жаровен. Шкворчало сало, упревала каша, запекалось мясо. В толпе шныряли ловкие воришки. Ухватив одного из них за шиворот, Попов склонился к его уху.

— Пошли со мной, найдёшь пять лянов. (На русские деньги — десять рублей).

Воришка прижух, лихорадочно соображая: нет ли здесь подвоха? и нагло ухмыльнулся.

— Мало.

— Ещё не знаешь, что придётся делать, а уже бузишь?

— Дороговизна бьёт по карману, а заботы — по голове, — с недетской озабоченностью в голосе ответил пацан и тут же спросил. — А что нужно?

Лицо нахальное, туго обтянуто кожей. В уголках рта — слюна.

— Пошли, пошли, — не отпуская ворот его куртки, сказал Попов, и повёл мальчишку к выходу. Сидевшие возле своих лавчонок продавцы поглядывали на них с небрежным любопытством. Они говорили о ценах на рис, обсуждали ситуацию с повстанцами, которые рвутся на север, затем коснулись предстоящей войны с европейцами.

— Где опиум, там и кровь, — тоном непререкаемого авторитета сказал торговец в длинном халате и стоптанных башмаках. — Самое гнусное, что богдыхан труслив.

— Не страна, а живодёрня, — донеслось до Попова, когда он пробирался сквозь толпу. Неожиданно воришка подогнул колени, и его ворот выскользнул из рук. Попов ухватил его за волосы.

Тот заблажил: — Пу-у-стите...

— Будешь базлать, пасть перешью, — зловеще прошипел Попов, и это сразу вразумило нечестивца. С ним заговорили на его языке.

Выйдя за ворота, они быстро прошли несколько метров, свернули за угол и пошли вдоль ограды, утыканной сверху битым стеклом.

— Куда мы? — упёрся воришка.

— К господину Лю, — нарочито спокойно сообщил Попов и ослабил хватку. У пацана, по всей видимости, были веские причины броситься опрометью и задать стрекача.

«Значит, господин Лю существует, и китайчонок его знает», удостоверился в правильности полученной информации Попов, и тотчас рванул следом. Лёгкая подножка — и воришка забился в пыли, изображая из себя припадочного.

— А-а-а!..

Пригоршня пыли заткнула ему рот.

— Молчи и слушай. Мне нужен господин Лю. Веди меня к нему.

Воришка сел и стал отхаркиваться глиной:

— Щас.

Над входом в лавку старых книг, которую держал господин Лю, висела надпись: "ПРОСВЕТИСЬ — ИЗБАВИШЬСЯ ОТ ТЕНИ".

— Вы господин Лю? — вежливо поинтересовался Попов у широколицего китайца, не отпуская от себя мальчишку.

— Я, — отчего-то не сразу, а после небольшой паузы, ответил тот. Лицо костистое, взгляд щуркий.

— Нам надо бы поговорить, — сказал Попов и вытолкнул за двери пацана. — Жди меня здесь.

— Поговорить, — усмехнулся хозяин книжной лавки, — это интересно. — Он стал спиной к столбу, подпиравшему матицу кровли и, сладостно кряхтя, потёрся об него, выказывая приятную истому и явное спокойствие. На вид ему было лет сорок. "Значит, все пятьдесят", — решил Попов: мужчины на востоке моложавы. Одет он был в дорогую куртку из плотного шёлка, и за его лиловым поясом торчал короткий меч. Рукоять из слоновой кости, тусклое лезвие.

— Я вижу в вашем сердце червоточину, — медленно заговорил Попов и этим самым очень удивил хозяина лавки. Тот изумлённо спросил: «Вы ясновидец?»

— Да, — скромно ответил Попов. — Смотрю на вас и всё мне ясно.

— О! — усмехнулся господин Лю. — Не говорите людям правды. Никогда.

— Даже, когда они об этом просят?

— А в этих случаях тем более.

— Отчего? — глаза в глаза спросил Попов.

— Правды никто не любит. Она заставляет действовать и действовать наперекор тому укладу жизни, который, так или иначе, но устраивает человека.

Устраивает всех. — Хозяин лавки расправил плечи и сделал безмятежное лицо.

— А как же быть тому, кто жаждет правды? — исподволь следил за его действиями Попов. — Как тогда быть?

— Дать успокоительные пилюли.

— То есть, обмануть?

— Выходит, так.

— Но...

— Мир так устроен, — не дал договорить Попову хозяин книжной лавки, — что конечных знаний нет. Всё может быть. А коли так, пусть человек надеется и верит до конца.

— На все вопросы отвечает смерть?

— Она одна.

— Весёленькое дельце, — отнюдь не весёлым тоном произнёс Попов, заметив, как рука собеседника коснулась пояса, прошлась по рукояти обнажённого меча. — Вашу мудрость легко нести и трудно потерять.

— Я очень рад, что мы поговорили, — сказал господин Лю.

— Наш разговор не окончен, — возразил Попов. — Я ищу человека с перебитым носом.

Он ожидал атаки — уклонился от клинка, и его противник опрокинулся навзничь.

— Надо идти, — обыскав хозяина лавки и не обнаружив другого оружия, мирным тоном произнёс Попов. — Мне этот хмырь позарез нужен.

— Меня утопят, — привалился к стене господин Лю. — Этой же ночью.

— А я удавлю. Прямо сейчас.

Хозяин лавки еле слышно сообщил, что девушку похитил Ай Чэн — человек с перебитым носом. Помогал ему какой-то парень, нет, не вор — безмозглый нищеброд, которого, скорей всего, убили в тот же день.

— А нелегко вам, мерзавцам, приходится, — съязвил Попов и повторил приказ: — Надо идти.

Господин Лю упал ниц, ударился лбом об пол и замер, не поднимая головы. Жалкий, покорный судьбе.

— Меня обезглавят.

Попову стало не по себе. Никакой злобы к насмерть напуганному хозяину лавки он не испытывал. Брезгливость — да, а ненависти не было.

— Где я могу его встретить?

— В цирюльне старого Дун Ю, на отшибе татарского рынка.

— Возле скорняжной мастерской?

— Нет, — помотал головой китаец, не поднимая глаз. — Между лавкой плетёнщика и будкой часовщика.

— А где ещё?

— В борделе "Нежный мак". Это в монгольском городе.

«Монгольский город» помимо всего прочего, и это было всем известно, славился своими многочисленными притонами, «живыми цветниками», однако «Нежный мак» оставлял далеко после себя даже знаменитый «Маленький сад», который совсем ещё недавно посещал — будучи принцем — император Сянь Фэн — в чужих одеждах под покровом ночи. Тайно, скрытно, воровато. Любил срывать запретные плоды.

— Кто знает Ай Чэна в лицо?

Господин Лю поднял глаза.

— Не знаю. Не могу точно сказать. Но думаю, что его помнит одноглазый Ван, бродяга. Когда-то они были "не-разлей-вода", но после их дороги разошлись.

— Где он ночует, этот урод? — сорвался на жаргон Попов, чувствуя, что надо уходить: воришка мог вернуться не один.

— У Храма Земли, — ответил китаец и ткнулся лбом в землю.

«Это рядышком с нашим посольством! — подумал Попов. — Прибегну к его помощи в самую последнюю очередь».

Чтобы не дать хозяину лавки связаться с Ай Чэном и предупредить того о грозящей ему опасности, Попов довёл трясущегося от страха китайца до его дома, познакомился с его женой, двумя сыновьями — подростками, и строго наказал им следить за тем, чтобы отец не вставал с постели и не принимал гостей: он очень болен.

— А вы врач? — спросила миловидная супруга господина Лю.

— Душеспаситель, — кротко ответил Попов и выразительно посмотрел на улёгшегося в постель и бессильно свесившего руку хозяина дома. Тот понимающе кивнул, прикрыл глаза. Нет, он не враг своей семье и самому себе. Он человек разумный.

Выйдя из дома господина Лю, сразу же наполнившегося запахами ландышевой настойки и камфары, которые он загодя купил в аптеке, Попов наскоро перекусил в дешёвом ресторане и отправился в «монгольский город», где вскоре отыскал бордель «Нежный мак», возле которого артель китайцев мостила камнями площадку.

— Война — стихия, — говорили работяги, — которой помыкают подлецы.

«Все говорят о войне», — подумал Попов и перепрыгнул через разрытую кучу песка. Сильный, ловкий, дерзкий, он привык не рассуждать, а действовать. Перед тем, как отправиться в бордель, он покрутился у лавки плетенщика, заваленной корзинами и коробами, сплетёнными из ивовых прутьев и бамбуковых побегов, понаблюдал за работой цирюльника, который за ту же плату выступал в роли дантиста — рвал зубы. Со слов корзинщика, перебрасывавшегося от нечего делать едкими фразами с цирюльником и часовщиком, длиннобудылым татарином с обвислыми усами, можно было увериться, что все европейцы — подлые твари. Нападают на слабых, от сильных бегут.

День уже клонился к вечеру, когда Попов перепрыгнул через кучу песка, обогнул груду камней и толкнул дверь «Нежного мака». Знаменитый бордель представлял из себя длинный кирпичный сарай с глинобитной пристройкой, выгребной ямой, заполненной до краёв нечистотами. Над зловонным отстоем тучей роились мухи. Сарай был разделён на крохотные комнатушки. Войдя внутрь, Попов раздвинул шёлковые занавеси, нарезанные узкими полосками, задел головой китайский фонарик в виде головы дракона, придержал его рукой и вошёл в узенький зал, в котором толклись полуобнажённые девицы, преимущественно кореянки. В зале было дымно и душно. Влажные от пота женские тела то и дело прилипали к нему и недвусмысленно заигрывали с ним.

— Золото, а не мужчина, — мурлыкали они и норовили проверить глубину его брючных карманов. — У, какой огурчик! — прыскали в ладошки.

Узкогрудый китаец с чёрной повязкой на лбу прижал к груди руки и дважды поклонился.

— О чём мечтает господин?

— О встрече с Ай Чэном, — недовольным тоном ответил Попов. — Он мне, сволочь, задолжал пятнадцать тысяч.

— Проиграл в карты?

— Да. Проиграл и прячется, как крыса.

— В самом деле, — свёл брови к переносице китаец и поправил на своей бритой голове повязку. — Что-то я его давно не видел.

«Чахоточный какой — то», — брезгливо подумал о нём Попов и невольно отступил назад, присматриваясь к бледной синеве глаз и впалым щекам, на которых играл нездоровый румянец.

— Говоришь, давно не видел?

— Да уже недели три.

На боковой стене была изображена юная японка с обольстительной улыбкой и прижатым к подбородку пальцем. Она в кокетливом полуобороте ухитрялась смотреть прямо в глаза Попову. Переборов свою брезгливость, он поманил к себе китайца и заткнул ему за пояс двадцать лянов: — Появится Ай Чэн, дай знать старине Дун Ю, цирюльнику, что на татарском рынке.

— Я его знаю.

— Тем лучше, — мрачно произнёс Попов. — Я с ним уже договорился.

Китаец пересчитал деньги и подобострастно закивал головой.

— Я в вашей власти, господин, э... как к вам обращаться?

— Зови меня Ли Бо, — важно ответил Попов, прекрасно сознавая, что узколобый страж борделя давно не держит в голове имя славного поэта. Жажда наживы оглупляет, убивает память. Привыкший к конспирации китаец, согласно кивнул головой. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Как ему скажут, так он и сделает.

— Не будет на месте цирюльника, сообщишь Одноглазому Вану.

— Тому, что пасётся у Храма Земли, — уверенным тоном сказал длиннобудылый и, пряча немалые деньги за пазуху, предложил двух молоденьких вьетнамок.

— Некогда, — буркнул Попов и пообещал зайти попозже. На выходе к нему прижалась пышнотелая девица с бантиком на шее.

— Приходи. Я буду ждать.

— Радость моя ненаглядная, — вежливо отстранил её от себя Попов. — Я сам дрожу от нетерпения.

Глава III

Чтобы тебя увидели, надо уйти. Игнатьев так и сделал. Перебравшись на фрегат, он как бы ушёл в тень и, вместе с тем, стал гораздо заметнее, как фигура нейтральная. Разместившись в небольшой, но уютной каюте, он имел возможность оценивать со стороны действия китайцев и союзников, подводя итоги своего неутешительного пребывания в Китае. Роль пассивного и стороннего наблюдателя была ему противна, и он подолгу засиживался за рабочим столом, ища выход из того затруднительного положения, в котором оказался. Ночные мотыльки и бабочки вились над лампой и, обжигая крылья, падали на стол. Время от времени он сдувал их с бумаги, смахивал на пол. Безрадостно уставясь в одну точку, мучился молчанием My Лань. Что с ней? Отчего она не пишет? Ему не хватало рядом одного-единственного человека, и этим человеком, признавался он себе, была My Лань. Сознание того, что она близко, рядом, возможность слышать её чудный мелодичный, словно из глубины души идущий голос, придало бы ему сил и вдохновенного желания бороться с трудностями и преодолевать препятствия. А так... не зная, где My Лань и что с ней, отчего она молчит, он совершенно расклеился. К тому же август выдался жарким и невыносимо душным. Даже шёлковый полог, предохранявший от мух и москитов, казалось, источал пустынный зной. И тяжёлым, несносным казался гулкий топот матросских ботинок, свистки боцманской дудки и отбиваемые судовым колоколом склянки. Он не собирался раскисать и предаваться унынию, но и тоска не собиралась покидать его — вгрызалась в сердце, скреблась мышью, изводила до полной апатии. Тогда он часами лежал на диване и тупо смотрел в потолок. Жизнь представлялась вязкой, гнетущей, бессмысленной. В такие часы он боялся себя. Страшился сломаться, утратить чувство долга, дожечь свою волю дотла. За судовой перегородкой соседней каюты раздавались голоса Вульфа и Баллюзена. Чаще повышал голос секретарь. Он любил спорить. Не далее, как вчера, он громко взывал к здравомыслию маньчжурских сановников, хотя обращался к гвардии капитану конной артиллерии: "Зачем драться с тем, кто сильнее? Не лучше ли с ним подружиться?" — "Не льстите себе, — отвечал Баллюзен. — Со слабыми не дружат. Слабых презирают, снисходят до них, до их нужд, а несгибаемого уважают, разговаривают с ним, как с равным. Сильный человек тем и отличается от слабого, что для достижения своей цели не останавливается ни перед какими жертвами". "Оставьте, — пылко возражал секретарь. — Нас приучают жертвовать буквально всем ради отечества, и в повседневной жизни и в минуты опасности, но вся беда в том, — повышал он голос, — и это настоящая трагедия, что минута опасности сознательно! — вы слышите? — сознательно растягивается политиками на годы и века. По крайней мере, наша бедная Россия не знает передышки". — "Наш государь человек страстный, горячий, он спешит сделать всё, что задумал, — говорил Баллюзен. — Долг самодержца требует того". — "А таким, как мы, — возмущался Вульф, — его страстность, что жёрнов на шее. Он ведь не Господь Бог, который, что задумает, то и сделает: и жизнь продлит, и смерть приостановит".

Игнатьев слушал их перебранку и не мог избавиться от мысли, что правы оба: и Вульф, и Баллюзен. Люди суетные ценят рассудительность, люди достойные — благородство. Человек всё время стоит перед выбором: идти навстречу людям или идти навстречу Богу? Думать о жизни земной или о жизни вечной? Стремиться к свету или пребывать во тьме? И при всём при этом человек интуитивно ощущает, что уход от людей, от реальности, ещё не значит уход к Богу. И опять же: одни уходят выше, другие — дальше, но все уходят. И всяк по-своему творит историю. "Ладно, — отмахивался он от своих размышлений, — человек хаотичен, поэтому нужен порядок. От суеты спасает труд", — и вновь садился за рабочий стол, обмакивал перо в чернила. Для приобретения значимости в глазах враждующих китайцев и союзников ему необходимо было постепенно уменьшить то предубеждение, с которым его встретили союзники в Шанхае, приобрести личное доверие англичан и французов, сойтись с лордом Эльджином, с бароном Гро, а так же с главнокомандующими их экспедиционных корпусов. И достичь всего этого, не делая ни одного шага, который мог бы показаться фальшивым и заискивающим. Тогда он выбывает из игры. Как это произошло с американцем. Для китайцев и союзников он должен стать советником: единственно толковым и необходимым. Вместе с тем Игнатьев должен был — он это понимал — стараться вбить клин между союзниками, умножить, сколь представится возможным, причины их взаимной распри и противоречий. Здесь он должен уподобиться мудрой обезьяне, что сидит на вершине холма и смотрит, как в долине дерутся два тигра. И ещё он должен помнить, что внешняя политика Англии направлена против России, и, не теряя этого из виду, отвлечь внимание англичан от русских дел в Китае, поставить лорда Эльджина в такое положение, чтобы он не мог влиять на пекинских сановников, не мог вмешаться в процесс перемирия. При заключении мира между Китаем и союзниками ключевой фигурой должен стать он — Игнатьев. Пешка должна стать ферзём. Он прочёл написанное и дважды подчеркнул заключительную фразу. Только так и не иначе. Если он правильно понял Уарда, лорд Эльджин, уполномоченный английским правительством для переговоров с Цинскими властями, и посол её величества в Пекине Фредерик Брюс, очень желали бы, по окончании своих дел в Китае, вмешаться в русские дела и включить в условия мира территориальную целостность Поднебесной Империи — завуалированный протекторат! — и самый тесный союз с Великобританией. Об этом же Игнатьева предупреждали в Шанхае его осведомители. (Информация была сугубо конфиденциальной и стоила русской казне изрядных средств). Ярым приверженцем этой идеи выступал консул Парис, имевший непонятное влияние на лорда Эльджина и его брата Фредерика Брюса. Это подтверждали все второстепенные агенты.

Николай встал из-за стола, прошёлся по каюте, сделал несколько наклонов. Вспомнил угрюмое лицо Париса, его высокомерие и желчность. Усмехнулся. Парис пугал, но ему не было страшно. "Что ни делаете, господа, — мысленно обратился он к английским дипломатам, — для себя делаете". — Он раскинул руки, глубоко вдохнул и задержал дыхание. — За неприязнь свою ответите".

Десятого августа английские канонерки вошли в реку Бэйхэ. Вслед за ними к Тяньцзиню стали подниматься корабли союзного десанта.

Главнокомандующий маньчжурской армией полководец Сэн Ван вместе со своим штабом отошёл к Чанцзяваню — небольшой деревушке на южных подступах к Пекину.

Китайское правительство упало духом.

В Тяньцзинь срочно приехали новые уполномоченные для переговоров с союзниками. Игнатьев лишился последней возможности вмешаться в процесс перемирия, повторить события 1858 года, когда графу Путятину предложили роль посредника.

"Кажется, всё кончено и решено, — обессилено опустился Игнатьев в кресло и устало посмотрел на Вульфа, занятого чтением газет. — Всё пойдёт наперекос, если мы опоздаем в Тяньцзинь".

Секретарь всё понял.

— Надо ехать.

— Я не знаю, как нам это сделать, — озадачился Николай. — В городе нет ни одной повозки, а у наших судов слишком большая осадка, они не дойдут до Тяньцзиня, сядут на мель.

— Так, может, не спешить? — перестал шелестеть газетой Вульф. — Зачем давать китайцам повод сомневаться в прочности нашего нейтралитета?

Игнатьев раскрыл окно, вдохнул вечерний воздух. Со стороны моря пахнуло холодком, но всё равно ещё довольно душно.

— Не мы ведём войну, значит, мы правы.

— И всё-таки, — налёг локтями на стол секретарь, — мне думается, мы рискуем. Выглядим нервозно, действуем нетерпеливо.

Игнатьев вспыхнул. Он знал, что чересчур нетерпелив, боится опоздать и не успеть, но Вульф об этом мог не говорить. По крайней мере, в данную минуту.

— Знаете, — чуточку растягивая слова, качнулся с пятки на носок Игнатьев и обхватил свои плечи руками, — я дипломат, но дипломат военный. А в армии ведь как? — Он посмотрел на Вульфа, тот на него.

— В армии больше рискует тот, кто ниже по званию. В нашем случае, и господин Бурбулон, и господин Брюс старше меня по званию. Отсюда вывод: мне и рисковать.

Почувствовав неловкость оттого, что он сидит в то время, как Игнатьев говорит с ним стоя, Вульф отложил газету и поднялся с кресла.

— Можно добраться до Тяньцзиня на рыбачьих джонках.

— Можно, — кивнул Игнатьев, — но внешне это будет выглядеть плачевно.

— Ну да, — подошёл к окну Вульф и опечаленно вздохнул. — Надо сохранять лицо.

Далеко-далеко мерцали огоньки Бэйцана, вспыхивали фонари союзнических кораблей: красные, зелёные сигнальные огни.

Обдумывая путь в Тяньцзинь, Игнатьев поинтересовался, когда были последние известия из МИДа?

— В первых числах мая, — сразу же ответил секретарь. — Точнее, пятого числа. Хорошо помню.

Память у него действительно была феноменальной. Прочитывал и никогда не забывал огромное количество инструкций, положений, пунктов и параграфов.

Николай кивнул: верно. После этого он не получил ни одной строки. Оставался в полном неведении относительно того, что происходит на Амуре, на русской границе с Китаем. Действовал по собственной инициативе. Уповал на то, что интуиция и здравый смысл подскажут верный ход. Надо только изучить вопрос, который требует ответа.

— И от отца Гурия ни строчки не было, — с грустью добавил он, хотя подумал о молчании My Лань.

Вульфу передалось его настроение, и он мрачно заметил: — Торчим здесь, как на острове, ей-богу.

«Жил когда-то на земле древний мудрец Сюй Ю — Никого не стесняющий, мог получить престол, но отказался от него, мог иметь все, но выбрал просто жизнь».

Так говорил монах Бао, говорил и смотрел на Игнатьева.

Напутствовал и увещевал. И сейчас, сидя в крохотной каюте русского фрегата, Николай чувствовал себя китайским мудрецом «никого не стесняющим».

В министерстве иностранных дел считали, что повторится ситуация тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года и можно будет скопировать действия Путятина, но дела, между тем, приняли иное направление.

После взятия Дагу, основные силы союзников были ещё на кораблях, а послы и главнокомандующие сухопутными войсками отдалились от эскадры и устья реки. Игнатьев уже не мог оставаться на борту «Светланы», как предписывала инструкция, в роли стороннего наблюдателя. Не мог уже из-за того, что не был официальным посредником между воюющими сторонами, подобно графу Путятину, и китайское правительство ни о каком посредничестве с Игнатьевым речи не вело. Не рядиться же ему в маску Путятина, не изображать из себя сказочного оборотня, путающего календари!

Хорошо стоять лицом к югу, но союзники-то двинулись на север!

Граф Путятин с самого начала и до конца участвовал в переговорах и поэтому знал всё, что делалось и помышлялось, а теперь и союзники, и китайцы всячески избегали посредников. Пример американца Уарда весьма показателен. Ко всему прочему, Путятин отправился в Тяньцзинь по приглашению лорда Эльджина и барона Гро, которым тогда очень хотелось, чтобы представители цивилизованных стран в глазах китайцев имели общую цель и действовали заодно.

Игнатьев оказался в иной ситуации.

Уарда выжили, его оттесняют. Указывают на порог и прививают мысль убраться восвояси. Не стоит, дескать, путаться в ногах. Кто-то дерзнул прислать Игнатьеву презент: мартышку на осле — фарфоровую статуэтку, олицетворявшую собой никчёмность человека.

Николай поставил её на письменный стол рядом с чернильным прибором и сказал, что из игры не выйдет.

— Так и знай, мартышечка: не выйду.

Сказал и перебрался на клипер «Джигит».

Проникнувшись китайской философией, он понял: кто возвращается домой с половины пути, проживает свой век, а кто проходит его до конца, обретает бессмертие. По крайней мере, к северу от реки Янцзы.

В эти дни лорд Эльджин сказал барону Гро: "Игнатьев упрям, как осёл. Ему дали понять, чтобы он убирался со сцены, но он из тех, кому семь раз сказать, всё равно, что один раз намекнуть. Тупица".

Нежелание англичан видеть корабль с русским посланником в створе реки Бэйхэ дошло до того, что их боевой корвет "Круиз", поставленный для указания фарватера и глубины реки, несколько дней сбивал с толку капитана клипера "Джигит" — зажёг фальшивые огни, чтобы тот не мог пройти к форту Дагу на то место, где когда-то стоял пароход "Америка" с посольством графа Путятина. Капитан "Джигита" потерял двое суток, пока не стало ясно, что его водят за нос. При столь открытой неприязни вступление русского корабля в реку Бэйхэ могло показаться рискованным. Во-первых, это бы вызвало негативную реакцию союзников, поскольку боевые действия ещё не прекратились, а во-вторых, могли ополчиться китайцы: уж не поддерживает ли Россия их врагов?

Игнатьев стоял на палубе "Джигита", слушал, что говорит ему секретарь, поглядывал на небо: находила туча.

— Ваше превосходительство, — предостерегал его Вульф, — китайцы разозлятся не на шутку. Вам ли не знать их обидчивость, их подозрительность!

да просто их враждебность иноземцам? Если мы сунемся в реку, пойдём вслед за десантом, нам несдобровать.

Николай кивнул, прошёлся взад-вперёд и обратился к нему.

— Знаете, что говорят в подобных случаях даосские монахи? Пусть всё идёт, как идёт. У нас нет выбора. Пойдём вслед за эскадрой англичан, поодаль от французов. Сами по себе. На максимальной дистанции.

— У Лихачёва есть корабль с малой осадкой? — с явным недоверием воззрился секретарь.

— Нашёлся, — ответил Игнатьев. — Клипер "Разбойник". Прибыл два дня назад из Англии, где ремонтировал машину. Его уже разоружили, облегчили насколько можно, а тяжести перегрузили на «Светлану».

14-го августа клипер "Разбойник" вошёл в реку Бэйхэ. Вошёл, когда стемнело. В тот же вечер, без лишней огласки, Игнатьев отправил в Тяньцзинь Татаринова и капитана Баллюзена. Стоя на берегу, возле которого уже дымил паровой баркас, поджидавший их на борт, Игнатьев ещё раз напомнил.

— Ваша цель: разведка. Надо узнать виды союзников, степень готовности маньчжурского правительства заключить перемирие, и уяснить отношение к нам. — Подумал, всё ли он сказал, потом добавил. — Заодно подготовьте китайцев к моему прибытию на русском военном корабле. Объясните, что корабль безоружный, с него сняли всё, что можно было отвинтить, они потом сами проверят на Тяньцзиньском рейде. Мы не пираты и не контрабандисты, — усмехнулся он. — И вот, что, — обратился он к Татаринову. — Подыщите в Тяньцзине приличный особняк для нашего посольства, иначе нам достанется какой-нибудь клоповник, постоялый двор в районе рынка. Пока я доберусь, союзники заселят весь Тяньцзинь.

— Не беспокойтесь, — заверил драгоман. — Я великолепно понимаю: без жилища послу, как без рук.

— И ещё, — сказал Игнатьев. — Непременно войдите в сношения с новыми китайскими уполномоченными.

— А как это сделать?

— Используйте самый простой предлог: сделайте вид, что вам надо передать бумаги от меня в Верховный Совет и пожалуйтесь на то, что мне не доставляют почту из русской духовной миссии, а так же выговорите пропуск для Попова.

— Из Пекина? В Тяньцзинь?

— Да. Сошлитесь на депеши, посланные мной в китайское правительство двадцать первого мая и двадцать седьмого июня, оставшиеся без ответа.

Игнатьев пожал ему руку и козырнул Баллюзену.

Они растворились во тьме.

Прибытие в Тяньцзинь одного из "миссионеров" было необходимо для получения верных сведений о положении дел в Пекине и планирования будущих действий. Заодно Игнатьев хотел расспросить Попова о Му Лань: бывает ли она в Русском подворье?

Утром следующего дня драгоман Татаринов был принят Чжилийским генерал-губернатором Хэн Фу и китайскими уполномоченными. Хэн Фу даже выразил удовольствие, узнав о скором прибытии Игнатьева.

— Мы очень рады видеть людей мирных, — сообщил он мнение пекинского правительства и без обычных отговорок принял пакет, переданный ему Татариновым. — Сегодня же пошлю его с курьером в Верховный Совет.

Почтительно улыбаясь, он передал хранившуюся у него почту, присланную из духовной миссии через Трибунал на имя Игнатьева.

Таким образом, связь с миссией в Пекине возобновилась.

Высшая знать города помогла Татаринову подыскать для русского посольства квартиру, объяснив, что у них есть дом, где останавливался граф Путятин и американец Уард. Всё это было сделано вовремя, так как англичане уже зарились на эти апартаменты по праву победителей.

Пятнадцатого августа Игнатьев перебрался на клипер "Разбойник", и корабельный нос разрезал воду.

Глава IV

Одиннадцатого августа союзники овладели Тяньцзинем, и на берег стали высаживаться англичане. Корпус разделялся на дивизии, дивизии — на полки и роты. Первая дивизия под командованием генерал-майора сэра Джона Митчела сразу же стала занимать позиции в северной части города, нацеливаясь на Пекин. То и дело слышались команды: "Первый королевский полк, седлать коней! Второй королевский — не мешкать! Шестидесятому стрелковому — марш — марш!" 3а ними поднимали жёлтую густую пыль солдаты пятнадцатого пехотного и тридцать седьмого Пенджабского полков, наступая на пятки Сикхскому, высадившемуся на берег одним из первых и уже успевшему отмахать не менее трёх миль. За вторым королевским полком пристроились две батареи артиллеристов, так и не встретив командира особой роты королевских инженеров, в подчинение которому они и направлялись. Как выяснилось позже, командир отправился искать кузена, штабс-капитана королевских гренадеров, но то ли ему неверно указали путь, то ли он сам напутал впопыхах, только обнаружили его с кровоподтёками и ссадинами на лице в госпитальной повозке генерал-майора Роберта Непира, возглавившего со своим штабом вторую дивизию. От командира роты королевских инженеров разило сногсшибательной сивухой местного разлива и солёной рыбой. Не найдя кузена, он неожиданно столкнулся с дядюшкой своей невесты, которого давно считали мёртвым, вот они и отметили встречу. Дядя был минёром и каждый прожитый им день воспринимал, как праздник. А кто их бил, они так и не поняли. Свои, наверно.

В западной части Тяньцзиня расквартировалась кавалерийская бригада Паттля. В центре квартала — штаб с командующим, а по окраинам, с востока на севере соответственно: два эскадрона гвардейских драгун, первый полк сикхов, индусский кавалерийский полк Фана, батарея конной артиллерии, батарея осадного парка с длинноствольными пушками и подвижный конный парк лёгких орудий, стрелявших убойной шрапнелью. Где разместились минёры и сапёрный батальон, никто не знал и не заботился о них. Эти ребята знали своё дело без подсказки, напоминая скрытной жизнью полковых разведчиков.

Лорд Эльджин и генерал Грант поселились во дворце местного купца Хай Чжан By — начальника соляного акциза, в предместье между восточной стеной крепости и рекой.

Там же поселился и барон Гро.

Генерал Монтобан избрал своей квартирой кумирню буддийских монахов.

Заняв понравившийся им дворец, лорд Эльджин и барон Гро вступили в переговоры с цинскими уполномоченными Хэн Фу и Хэн Ци.

После вступления в город союзников, вечером шестнадцатого августа Игнатьев прибыл в Тяньцзинь, и посольство разместилось в замечательном особняке с чудесным парком. На другой день китайские уполномоченные Хэн Фу и Хэн Ци прислали представителю России свои верительные карточки и по китайскому обычаю гастрономические разносолы, предупредив, что они желают познакомиться с русским посланником, но не могут быть лично у него в тот же день, так как должны выехать за город навстречу посланному из Пекина старшему уполномоченному Верховному комиссару Гуй Ляну, тестю богдыхана. По словам и действиям Хэн Фу, третьего уполномоченного и, в особенности, купца Хай Чжан By, украшенного рубиновым шариком и пером павлина за сделанные в пользу армии пожертвования, было видно, что жители и местные чиновники хотели обратиться к Игнатьеву за советом и посредничеством, но Пекин молчал, и они прикусили язык.

Поздно ночью, когда Николай уже собирался уснуть, к нему заглянул камердинер: "Попов ожидает. Приехал".

— Зови, — тотчас ответил Игнатьев, и сам пошёл навстречу переводчику.

Когда ему стало известно, что My Лань исчезла, ушла и не вернулась, он оцепенел. Попов что-то говорил о человеке с перебитым носом, о похитителях людей, о каком-то «короле нищих», а он смотрел в одну точку и ничего не видел.

«Это моя вина, — терзался он теперь и днём и ночью. — Я был упрям, был глух и слеп. Я навлёк на Му Лань гнев тех, кто ненавидит иноземцев, кто бы они ни были. Это я обрёк слабую и беззащитную девушку на страдания и муки неизвестности, а может быть, на унижения и пытки... Да, её могут пытать, и обвинить в шпионстве ради русских, и в устрашение другим приговорить к смерти. Ведь знал, догадывался, понимал, что за мной следят: глаз не спускают ежедневно, ежечасно, особенно, когда я объявил, что выезжаю из Пекина, покидаю город без согласия правительства… Господи, спаси и сохрани ни в чём не повинную Му Лань! Спаси и сохрани её добрых родителей, её простую честную семью от несправедливых гонений со стороны придворных палачей!"

Николай казнил себя за то, что не нашёл в себе силы отказаться от свиданий с девушкой, не подумал о грозящей ей опасности. Не представлял в полной мере ужаса реальной жизни китайцев, чудовищности того режима, который царит в Поднебесной. И это при всём притом, что богдыхана, тирана в полном смысле слова, нет: он растворился, словно соль в морской воде, в увеселениях и лени. Монах Бао говорил, что евнухи во дворцах богдыхана и его фаворитки Цы Си имеют очень большую власть: по их наветам рубят головы, по их заступничеству — милуют. Таким образом, можно было прийти к выводу, что за всеми казнями и пытками, за тиранией власти стоят не просто деспоты, а изуверы-скопцы.

Вся мировая история это одна табель о рангах бесовщины.

Кто сделал так, что всюду народ бедствует?

Семнадцатого августа послы Англии и Франции заявили китайскому правительству свои окончательные требования в виде дополнительных конвенций к Тяньцзиньскому договору и напрочь отказались при личной аудиенции у богдыхана выполнять унизительный церемониал «коу-тоу». Подползать на коленях к правителю Китая было выше их сил. Одна мысль о том, что они, представители величайших держав мира, колонизировавших чуть ли не полсвета, предстанут в роли жалких вассалов, приводила их в неописуемую ярость.

— Это не мы, а он, должен искательствовать в наших глазах, — гневались они между собой и гордо вскидывали подбородки. — С нами Бог, а с богдыханом — нечисть.

Лорд Эльджин даже замахал руками, когда Верховный комиссар Гуй Лян заикнулся о церемониале.

— Нет, нет и семижды семь нет! — Глаза его налились кровью. — Скорее Альбион провалится в тартарары, чем я на это соглашусь.

— Коллега прав, — заметил барон Гро, закидывая ногу на ногу перед Гуй Ляном и демонстрируя ему подошву новеньких штиблет. — Нас не за тем сюда послали, чтоб мы ползали на брюхе, извините за столь резкое сравнение. — Он саркастически растянул губы и сделал выразительный жест в сторону английского посланника. — Британский лев стоит на задних лапах во весь рост, об этом надо знать.

Лорд Эльджин, благодарный за поддержку, кивнул головой.

— А что касается моей любимой Франции, — высокопарно продолжил барон, — то смею вас заверить, что меч Дюрандаля — символ доблести французского народа, его жизнестойкости и непобедимости, да будет вам известно, ещё не заржавел, и если вы со мною в чём-то не согласны, достопочтимый господин Гуй Лян, попробуйте свалить Вандомскую колонну — символ величия нашей империи.

— Боюсь, — в тон ему заметил лорд Эльджин, — галльский петух немедля выклюет глаза китайскому дракону.

По лицу Гуй Ляна пробежала тень. Он опустил взор. Сжал губы. Ничего. Черепаха отраву не съест. Было видно, что ему трудно говорить. Его узкие подернутые старческой желтушностью глаза наполнились слезами. Подумать только: это ему, тестю богдыхана, министру действующего правительства, награждённому за высочайшие заслуги орденом "Двойной дракон", причём орденом первого разряда первой степени, кавалеру ордена "Золотая жатва", приходилось, как чиновнику без службы, выслушивать неслыханные оскорбления, сносить издёвки, унижаться. Перед кем? Сидевшие бок о бок с ним Хэн Фу и Хэн Ци слышали его зубовный скрежет, и страшились за исход переговоров. Слышали и проклинали чужеземцев: кончиками своих реденьких усов.

Убитый пропажей My Лань и пустотой, образовавшейся в душе, Игнатьев с трудом нашёл в себе силы одеться и отправиться с визитом к барону Гро.

С улицы пахнуло жаром, как из раскалённой печи. Казалось, солнце упёрлось в какую-то незримую преграду и теперь, застыв на месте, лишённое возможности клониться к горизонту, яростно пыталось прожечь себе дорогу, раскалившись добела и нещадно опаляя землю. Листва от зноя стала тёмно-бурой, прибрежный песок побелел, каменные плитки мостовых прожигали подошвы.

Пока дошли до французского посольства, Николай десять раз пожалел, что вырядился в парадный мундир — надо было надеть белую летнюю сорочку и такие же брюки, и чувствовал бы себя сносно, а так он просто-напросто изнемогал, угорал от жары; пот градом катился со лба.

Китайцы, прятавшиеся под зонтиками, казались ему мудрецами.

Татаринов сказал, что Тяньцзинь переводится, как "небесная переправа", но когда солнце пышет зноем, воздух застыл, а на небе ни облачка, согласиться с таким переводом очень трудно. По крайней мере, европейцу.

Дворец Хай Чжан Ву, местного соляного магната, в котором расположились лорд Эльджин и барон Гро, находился на юго-восточной окраине города, и пока они добрались до него, драгоман поделился с Игнатьевым теми сведениями о личности богатейшего человека Тяньцзиня, которыми располагал. Поговаривали, что купец Хай Чжан By оттого и процветал, что когда-то помог пекинскому "королю нищих" начальным капиталом "для подкупа ряда сановников и полицейских чинов, отвечавших за порядок на рынках и кладбищах. Кроме солеварни в Тяньцзине и соляных складов, у Хай Чжан By были ружейные и скобяные лавки по всему Китаю. За ним числилось несколько постоялых дворов и гостиница в Шанхае. Построил он и фабрику по производству фарфоровых солонок в виде обезьянок, слоников и черепах. Он очень гордился нажитым добром и мечтал стать "соляным князем" Поднебесной. Его не столь многочисленные конкуренты отчего-то очень быстро покидали бренный мир. Не отличаясь крепким здоровьем и благосклонностью судьбы, они то падали с лодок и не выплывали, то переедали на чьих-нибудь похоронах так, что останавливалось сердце. Всё это давало повод думать, что соляные духи покровительствуют Хай Чжан Ву, находятся с ним в тайном и тесном содружестве. Понятно, что слухи и сплетни распускали завистники. Люди благоразумные предпочитали молчать.

Особняк, в котором поселился барон Гро, представлял собой замечательный по красоте и уюту архитектурно-парковый ансамбль. В деталях отделки были использованы древние китайские сюжеты и их мифологические персонажи, включая крылатых людей и пёсьеголовых птиц. На верхней террасе были разбиты цветочные клумбы, а на нижней, куда вела роскошная мраморная лестница, росли плакучие ивы, раскидистые липы и каштаны, вперемешку с вечнозелёными олеандром и лавром. С западной стороны тянулся ряд пирамидальных тополей и серебристых елей, возвышавшихся над бирючиной, самшитом и зарослями колючих акаций; своеобразная живая изгородь. Вдоль аллеи, ведшей к реке, теснились невысокие кустарники. Дверная арка входа в парк закрывалась решетчатой бронзовой дверью, свободно пропускавшей ночную прохладу во дворец. От комаров и москитов защищал шёлковый полог. Парк с бассейнами, прудами и ручьями был великолепен, но художественную ценность представлял дворец. В общем облике центрального здания, в его линиях и контурах просматривались черты пекинского Храма Неба; динамичность постройки в общей композиции дворца подчёркивала многоярусная кровля и её загнутые вверх края, придававшие всему зданию парящую лёгкость и эффектно выделявших его среди окружавших особняков.

Китайское изящество всего сооружения дополняли формы дверных и оконных проёмов; их ажурные переплёты и цветные витражи.

Чудесная кровля из блестящей майоликовой черепицы цвета морской волны казалась издали кусочком синего моря, отражающего красоту небес, пронизанных солнечным светом.

В высоком холле парадного входа, в стене, противоположной входу, находился огромный витраж, изображающий голубого дракона с огненной пастью.

В наружной восточной стене, справа от главного входа, был устроен оригинальный фонтан "Голубая лягушка", из глаз которой постоянно струилась вода.

Углубление, в котором сидела лягушка, вытесанная из подсинённого мрамора, было покрыто восьмиугольными майоликовыми плитками зеленоватого цвета разных оттенков, удивительных по глубине тона и сочетаемости с цветом окружающей листвы.

Чем больше Игнатьев смотрел на лягушку и зелёные майоликовые плитки, тем больше он испытывал чувство погружения в воду, словно смотрел на мир издалека, сквозь её изумрудную толщу, сквозь колеблющиеся морские водоросли, тянущиеся к свету неведомого мира.

Слушая восторженную болтовню барона Гро, который, кажется, смотрел и на дворец и на дворцовые пристройки, как на свою собственность, он не удержался и потрогал лягушку рукой — она была тёплой и скользкой. Но как только он коснулся её, она перестала источать влагу. Её слезницы высохли. Он спешно убрал руку, и вода вновь заструилась.

«Всё непросто так, — подумал он, любуясь удивительной лягушкой, — всё исполнено таинственной многозначительности, глубочайшей веры в человеческий разум и одновременно всё напоминает о бренности земного бытия».

— Это ещё что! — хвастливо махнул рукой француз и повёл Игнатьева во дворец, — Там есть другой фонтан, намного интересней.

«Другой фонтан» — уже внутри дома — был сделан в виде птицы Феникса с распахнутыми крыльями, переливающими всеми цветами двойной радуги. Откуда падал свет, понять было нельзя.

— Божественно! — восхищённо раскинул руки барон и посмотрел с таким видом, точно он сам изваял всю эту красоту.

Николай согласился: промолчал.

Возле этого фонтана хотелось думать о небесном, вечном, о бессмертии души.

"Вряд ли кто сейчас поймёт меня, — вздохнул он и направился вслед за бароном вверх по лестнице. — Все заняты своим ".

Интерьер дворцовых помещений, выдержанный в духе национальной традиции, был продуман так, что роскошь убранства гармонировала с изяществом его отделки. Массивные лакированные вещи не казались громоздкими, а позолота и лак не бросались в глаза. Потолки и стены комнат были богато и причудливо расписаны. Преобладали пейзажи с морями, рассветными горами и лесными озёрами. На одной из стен в большой гостиной местный живописец с великолепным тщанием изобразил сцены императорской охоты. Император с тоненькими чёрными усами выпускал из лука стрелу, нацеленную вдаль, а его конь стремился не отстать от грациозной антилопы, преследуемой сворой свирепых собак. Будуар хозяина дворца представлял собой огромную шкатулку, расписанную изнутри разнообразными постельными сценами. Чем выше располагались изображения мужских и женских тел, тем они были ярче и бесстыднее. От вида парных и групповых совокуплений кружилась голова. Николай изумился: такого он ещё не видел. В кабинете китайского купца его поразило обилие старинных книг в твёрдых картонных коробках с застёжками на черепаховых пуговицах, и невероятное множество витиеватых безделушек, вырезанных из железного дерева и тщательно отполированных. В других комнатах он заметил уже знакомые ему приземистые канги: печи-постели. На них лежали тонкие перины, застланные верблюжьими одеялами.

Печи-постели внутри полые, тепло поступает в них снаружи, из отдельно стоящей котельной. Специальные слуги-истопники следят за температурой в доме.

Изумляли многочисленные вазы, — статуэтки животных и птиц, выполненные из фарфора: тонкого, почти прозрачного, певучего. Комнаты, отведённые барону Гро, нельзя было назвать роскошными, но лакированный стол был столь обширен, что за него разом могло сесть не менее трёх дюжин человек, хотя стульев в комнате было гораздо меньше. Барон Гро со скорбным видом сообщил, что "всё бы ничего, как говорят у русских", но эти бесподобные, китайские нахалы — тараканы!

— Редкостные твари!

Игнатьев посочувствовал и рассказал, как с ними бьётся по ночам его оруженосец. Дмитрий обычно ложился на пол в полной темноте, пока тараканы решали все свои дела, набирал в рот горючей смеси и затем прыскал ею, чиркнув спичкой. От огненного «смерча» никто не уходил, а если уходили, то редкостные единицы.

— О! — воскликнул барон с тем восхищением, которое почти не отличается от ужаса. — Я видел этот фокус в здешнем цирке. Номер назывался: огнедышащий дракон.

— Наверное, то был мой камердинер, — пошутил Николай, и сказал, что тараканы за три ночи съели у него в корзине для белья два носовых платка и обточили ножку стула. — Жуткие прожоры.

Барон Гро махнул рукою: это что!

— Они деревья в засуху грызут, копыта у коней, даже солому. Божье наказанье.

— Мне говорили, — залюбовался одной из статуэток Игнатьев, — этих тварей вывели на юге, чтоб ими заселить все трюмы иностранных кораблей. Коты их не едят, крысоеды тоже. Их ненасытное племя может истребить за рейс тонны провизии и мануфактуры.

— Интересно, — задался вопросом барон Гро, остановившись у раскрытого окна, — а опиум-сырец они едят?

— Надо узнать, — сказал Игнатьев и тоже подошёл к окну с видом на парк. — Можно поставить опыт.

— Да, — согласился француз и рассказал о первых итогах переговоров, о категорическом неприятии им и лордом Эльджином церемониала девяти коленопреклонений. — Я им прямо заявил, — похвастался он, имея в виду китайских уполномоченных, — или мы диктуем свою волю, или скрещиваем мечи. — Глаза его сверкнули.

"М-да, — подумал про себя Игнатьев, — союзники идут ва-банк".

— То-то Гуй Лян такой кислый, — произнёс он вслух и поведал барону об унынии в стане китайцев. — Они готовы выполнить все ваши требования, надо только подождать.

— Я понимаю, — ответил француз, — но пекинские проволочки кого угодно доведут до белого каления. До лорда Эльджина нельзя дотронуться — огонь!

Стоять вдвоём возле окна было неловко, и барон Гро отступил вбок: вдруг кто-нибудь возьмёт да выстрелит из зарослей бамбука?

Ознакомившись с ходом переговоров и пообещав быть завтра к полдню на торжественном обеде в честь командующих союзным десантом, Игнатьев простился с бароном.

Глава V

Река Бэйхэ делила Тяньцзинь на две части. Левую — обнесённую стеной и омываемую каналом с запада, где находился деловой центр и торговые склады, и правую — собственно Тяньцзинь, где расположились посольства. Здесь же величественно возвышался дворец богдыхана, в котором в 1858 году был подписан ряд договоров китайского правительства с иностранными державами, в том числе и с Россией. Текущая в юго-западном направлении с севера Бэйхэ делала в центре города поворот, в который впадал Великий императорский канал. Их соединение образовывало обширную гавань, забитую судами многих государств. Улицы Тяньцзиня просторные, прямые. В центр города попасть очень легко, так же легко найти Пагоду Пыток. В ней множество статуй, изображающих мучение грешников в аду и их всевозможные казни. Гордецов и честолюбцев сбрасывают с высокой скалы на железные зубья, отцеубийц зажимают в деревянные тиски и распиливают из конца в конец: от промежности до теменной кости, чтоб осознали, что содеяли. Неверным жёнам выматывают на колодезный ворот кишки, а с мужей — живьём — сдирают кожу. Театр пыток был открыт с утра до ночи, и у тех, кто побывал в земном аду, перед глазами долго ещё плясали бесы, казнящие людей: их кровожадность не знала границ, неутомимость — предела.

Находясь в Пекине и Шанхае, а теперь вот добравшись до Тяньцзиня и поселившись в нём, Игнатьев поражался бесчисленному множеству богов, живучих символов и жгучих предрассудков Поднебесной. Он понимал, что история Китая отмечена эпохами и знаками эпох, что казнящих и казнимых было столько, что их хватило бы на сотни тысяч лет, что у Китая было всё: правители, пройдохи, полководцы, оборотни и святые, но самое главное, что понял он, ошеломило его: у Китая не было возраста. А барон Гро жаловался, что китайцы плохо понимают честность, зато всё время думают о выгоде. «Возле нашего посольства, — морщился он, — слепой китаец каждый день играет «Марсельезу», а его напарник наяривает «Королеву Гортензию», безжалостно терзая балалайку. Оба выучились у солдат французского десанта».

Николай согласно кивал головой. Он сам имел возможность убедиться в том, как узкогрудый китаец исполнял гимн: "Боже, Царя храни!" Его гнусаво-писклявая флейта доводила Вульфа до умопомрачения. Китаец играл с такой яростью, что приходилось затыкать уши.

Барон Гро коснулся рукой шёлкового галстука, слегка ослабил узел — было душно, и выразил своё неудовольствие по поводу того, что в скором времени перебирается в Пекин.

— Не хотелось покидать этот дворец, но обстоятельства диктуют.

«Или лорд Эльджин настаивает», — подумал Игнатьев и сделал вид, что не придал значения словам барона.

— Здесь так уютно, от реки веет прохладой, особенно по вечерам, когда дышать буквально нечем. — В голосе француза сквозили нотки сожаления. — Только начал привыкать к своим покоям, к замечательному виду из окна, и на тебе: вновь собирать бумаги, вещи, глотать пыль...

Он с тоской посмотрел в потолок и цокнул языком.

— Нет, всё как-то идёт не так. Духи и демоны этой земли слишком коварны.

— Или слишком легкомысленны, — предположил Николай, — как наши летние одежды.

Он намеренно выделил голосом "наши", но барон никак не среагировал на это. Думал о своём. Потом вздохнул.

— Как хорошо, когда бы не было обмана.

— Человек — животное смешное. Когда ему говорят правду, он не верит.

— Да! — оживился француз. — Так и есть. Мы говорим истину, а подлые китайцы нам не верят. Не верят, что Европа — центр мира. Вбили себе в голову, что Поднебесная — священный пуп Вселенной, даже не смешно, настолько примитивно.

Он презрительно хмыкнул, смолк, а, помолчав, уставился в окно. Потом повернулся к Игнатьеву.

— Теперь, наверное, увидимся в Пекине. Вместе с нами поедут вояки: Монтобан со своим штабом, генерал Грант со свитой и по сто пятьдесят человек конвоя при каждом.

— Постарайтесь ехать впереди. Всё меньше пыли.

— Постараюсь, но вряд ли, — усомнился в своей расторопности барон.

— Лорд Эльджин столь бесцеремонен, столь нетерпелив, что я его порой даже пугаюсь. Они тут с сэром Брюсом чувствуют себя хозяевами.

— Родственники. Братья, — подчеркнул степень их близости Николай и для поддержания беседы поведал ему о разжаловании дяди императора полководца.

Сэн Вана и смещении его с поста главнокомандующего правительственными войсками. Заодно сообщило новом указе императора, требующем раз и навсегда покончить с повстанцами на юге.

— Мелочно и несерьёзно, — скривился француз. — Война с инсургентами затянется надолго. Китайцы анархисты. А вот то, что вы имеете возможность получать верные сведения из Пекина, вызывает во мне зависть. — Тут он шутливо погрозил пальцем и, как бы испугавшись подозрительной осведомлённости русского посланника, который отчего-то всегда был в курсе событий, при явном — или кажущемся? — нейтралитете, поспешил выказать уверенность в том, что мирное и удовлетворительное решение дел между союзниками и китайцами не подлежит никакому сомнению.

— Вы в самом деле так считаете? — спросил Игнатьев и обратил внимание собеседника на несговорчивость его коллеги лорда Эльджина. — Он может всё испортить…

— Может, — согласился барон Гро и сделал неопределённый жест. — Но фокус в том, что разобиженный Гуй Лян прислал с дороги важное уведомление.

«Какое»? — чуть не вырвалось у Николая, но он вовремя осёкся. Сделал вид, что ему всё давно известно. — Мало Вы их получали? — спросил он у француза и снисходительно глянул на письменный стол, заваленный китайскими бумагами.

— На этот раз уведомление серьёзное — возразил барон. — Гуй Лян официально заявляет, что по приезде посольств в столицу, все наши требования, заявленные письменно, будут приняты правительством.

— А как же церемониал? — едва ли не по слогам спросил Игнатьев, и барон торопливо ответил, что, конечно, и он, и лорд Эльджин, желали бы присутствовать на аудиенции богдыхана, но побаиваются испортить дело излишней настойчивостью.

— Весьма благоразумно, — похвалил его Николай и сослался на американского резидента Уарда, добившегося ратификации Тяньцзиньского договора без личной встречи с богдыханом. — По совести сказать, — заметил он, — мне нравится такая прагматичность. Прибыл, сделал дело и — адью!

Барон Гро покачал головой.

— Англия на всё смотрит иначе, чем Россия. У неё, как вам известно, свой девиз правления.

— Бог и моё право? — неуверенным тоном произнёс Игнатьев, хотя с пажеских лет твёрдо знал боевой клич английских королей.

— Да, — авторитетно подсказал француз и тут же добавил, что всё «гораздо проще и циничней». — Бога отринули, осталось одно самоуправство.

Николай мысленно поаплодировал ему, но вслух сказал, что "вряд ли это так".

— Вы просто расстроены необходимостью опять трястись в карете.

Барон Гро усмехнулся.

— Знали бы вы, с каким недоверием относится Уайтхолл к делам России в Китае, как он тормозит их здесь, вам стали бы понятнее и ближе мои чувства.

Игнатьев, разумеется, был очень благодарен собеседнику за столь обязывающую откровенность и с удовольствием ответил на его вопрос, каким образом маньчжурам становится известно о событиях в Европе?

— Все нужные известия они получают отчасти из английских газет в Сянгане, Кантоне и в Шанхае, а преимущественно у американцев: те не стесняются писать в своих газетах всё, что им вздумается.

— Не проверив факты, — обиженно заметил барон Гро.

— Естественно! Диктат свободы. Но я должен сказать, что в делах фирмы "Россель и К^о" участвуют, например, несколько китайских капиталистов, которым, разумеется, доступно всё, что известно иностранцам, служащим в конторе этого дома.

— Понятно, — тем же обиженным тоном протянул барон. — Все всё знают.

С лордом Эльджином увидеться не удалось: секретарь сказал, что его нет дома.

«Ну что ж, — подумал Николай. — Известная уловка дипломатов, особенно высокомерных».

Как человек долга, он боялся остаться не у дел. К тому же, опасался, что новые конвенции союзников могут быть направлены против России, против её интересов. Поэтому он был обязан: во-первых, как можно ближе сойтись с лордом Эльджином, так как на самостоятельность и инициативу барона Гро рассчитывать не приходилось, а во-вторых, при каждом удобном случае сеять недоверие между французами, англичанами и китайцами, проявляя чувство меры, деликатность и тактичность. Другими словами, стать каждому полезным другом и советником по известной притче: «Брось в реку корку, и она вернётся с маслом».

Необходимо убедить все три стороны в совершенной откровенности своих действий, стараться внушить мысль, что без российского знания местности и населения, без его — Игнатьева — содействия, ни французам, ни англичанам, ни тем же маньчжурам, не обойтись.

И в-третьих, говорил он сам себе, нужно постараться максимально отодвинуть срок переговоров между союзниками и китайцами, пока не создастся выгодной ситуации, пока он не получит возможности влиять на ход переговоров.

Чем острее раздражение между противниками, тем выгоднее для посредника.

«И ещё, — стоя у окна и любуясь видом вечереющих закатных далей, размышлял он. — Нельзя допустить, чтобы богдыхан принял послов без обязательного церемониала».

Далеко на западе в последних лучах солнца догорали, меркли облака, заметно зеленело небо. Приближалась ночь, и вместе с ней навязчивые думы о My Лань. Как она? Что она? Где? Никто не мог узнать и разъяснить. Да и вообще, как говорят китайцы, много спрашивать, себя не уважать. Никто ведь ничего не знает, или знает только то, что должен знать. То, чего не знает рыба, знает черепаха, а то, чего не знает черепаха, знает обезьяна. И рыба, и черепаха, и обезьяна все одинаково пьют воду, но по-разному смотрят на мир. Рыба — из воды, черепаха из-под панциря, а обезьяна — с высоты дерева, или с высоты того человека, на чьём плече сидит. Иногда он чувствовал себя медлительной, спокойной черепахой, иногда — мудрой обезьяной, а сейчас он чувствовал себя плотвой, выброшенной на берег. Хорошо, что месяц назад, девятнадцатого июня он писал из Шанхая отцу Гурию в Пекин о том, что "если китайцы обратятся с просьбою о посредничестве и исполнят прежде предъявленные Россией требования, то Игнатьев ручается, что союзные войска не войдут в столицу Поднебесной. Если маньчжуры будут следовать его советам, то он сможет ещё спасти династию Цинов и доставит ей возможность заключить мир с европейцами на выгодных условиях, но для этого необходимо, чтобы англо-французы встретили вначале сильное сопротивление со стороны китайского правительства, иначе союзники станут требовать невероятного. В случае крайности, писал он тогда отцу Гурию, в интересах династии лучше, чтобы Сянь Фэн покинул Пекин, нежели, оставшись в столице, вынужден был признать силу и волю европейцев. Вместе с тем, Игнатьев поручил главе Духовной миссии предупредить китайцев, что их собственные выгоды требуют, чтобы вместе с послами Англии и Франции в Пекин прибыл и представитель мирной, дружественной державы, их северного соседа — России, а также министр-резидент Соединённых штатов Америки господин Уард.

14-го августа Игнатьев писал отцу Гурию, что союзники опасаются бегства богдыхана из столицы. Это единственное обстоятельство, которое может поставить их в затруднение. А значит, китайцам оно будет служить средством, чтобы избегнуть тягостных условий, навязываемых им союзниками.

За окном стемнело, и он вынужден был зажечь лампу. Надо было сесть и записать свой разговор с бароном, поразмышлять над тем, какие выгоды можно извлечь, чего не упустить в сложившихся условиях его нейтралитета.

Он попросил Дмитрия заварить чай, сел за стол и разложил бумаги.

В русских интересах было довести маньчжурскую династию до рубежа гибели, до края, но не до самой гибели; вряд ли новая власть будет сговорчивей. Новая метла по-новому метёт. Но англичанам он внушает обратное: маньчжурская династия своё отжила. Была светом в окошке для России, да погасла. Когда в разговоре с лордом Эльджином или бароном Гро касались возможности падения Цинов, Игнатьев ничего не говорил о необходимости сохранить на троне Сянь Фэна. "Поступайте, как знаете", — всякий раз говорил он и ссылался на то, что его дело — сторона. Пользовался всеми случаями, чтобы убедить лорда Эльджина и барона Гро в совершенной необходимости для них требовать аудиенции у богдыхана и личной передачи ему верительных грамот. Надо идти к Пекину вместе с войсками, чтобы китайцы не надеялись обмануть их, как это произошло два года назад.

Когда Дмитрий принёс чай, он попросил его задёрнуть шторы и распорядился насчёт ужина.

— Пригласи Татаринова и Баллюзена. Они мне нужны.

— А господин капитан уже туточки.

— Пусть подождёт.

Помня о том, что посланники и командующие союзническим десантом не сегодня, так завтра направятся в Пекин, он решил, что было бы неплохо... но об этом, впрочем, ещё рано говорить. Желательно всё хорошо обдумать.

Помешивая ложечкой в стакане, Николай размышлял о том, как доказать китайцам свою значимость, довести до их сознания существенное подозрение: союзники замыслили против династии нечто ужасное, пахнущее катастрофой. В Пекине этот запах пока не ощутим, а здесь, в Тяньцзине от него некуда деться. Надо доказать, что причина всех бедствий кроется в недальновидной политике Су Шуня: его упрямство и злобность губят государство. Китайцы должны по-новому взглянуть на дружественную им Россию.

Он не допил ещё чай, как в дверях показалась голова камердинера.

— Китаёзы... с челобитной.

— Пусти и позови Татаринова.

Первым вошёл купец Хай Чжан Вy, председатель торгового общества Тяньцзиня, в дорогом китайском платье и с павлиньим пером на затылке. За ним, согнувшись в три погибели, шаркая подошвами, и непрерывно кланяясь, вошли ещё двое китайцев.

— Чего они хотят? — спросил Игнатьев и услышал, что "отцы города" просят об одном: о заступничестве перед союзниками.

Удручённый Хай Чжан Ву сказал, что жители Тяньцзиня опасаются уничтожения города со стороны союзников в связи с тем, что в государственной казне нет средств, чтоб уплатить контрибуции.

— А! — облегчённо вздохнул Николай и постарался успокоить депутатов, пообещав сделать всё от него зависящее для предохранения города от грабежа.

— В Бэйцане всё горит, — сообщил Хай Чжан Ву и рухнул на колени.

— Помогите. Мы ни в чём не виноваты. Это все пекинцы, все они.

Игнатьев великодушно кивнул, попросил встать с коленей и заверил его, что тотчас же отправится к союзникам с настоятельной просьбой не разрушать Тяньцзиня.

— Они меня послушают. Смею заверить.

Татаринов объяснил депутатам, что пока Игнатьев в городе, жители Тяньцзиня могут быть покойны. Никаких бесчинств, убийств и грабежей не будет.

— Скажите им, — обратился Николай к драгоману, — чтобы все купцы, промышленники и чиновники, бежавшие из города, немедленно вернулись. Если союзники и появятся в предместьях, то это будут небольшие отряды при английских и французских штабах, в виде конвоя и отдельных караулов.

При этом он сказал, что непременно помирил бы пекинцев с воинственными чужестранцами, избавил Китай от бедствий, если бы только мандарины-сановники не были столь ослеплены своей надменностью и недоверием.

Николай старался говорить как можно медленнее, чтобы Татаринов не торопился и смысл сказанного дошёл до челобитчиков.

— Моя эскадра, — хмуро сказал он, заложив руку за отворот мундира и широко развернув плечи, — стоит в Печелийском заливе. Я понимаю, что Пекин в опасности, но я не смогу сделать ничего существенного, пока Верховный Совет не обратится ко мне с просьбой о помощи и не уведомит меня официально в необходимости моего содействия.

Сказанное произвело впечатление.

Хай Чжан By заявил, что сделает всё возможное, чтобы "его люди" в правительстве довели благородное желание русского посланника до сведения Сына Неба.

Почтительно сгибаясь, депутация попятилась к выходу.

Глава VI

Ночь прошла спокойно. В Тяньцзине не раздалось ни одного выстрела, не произошло ни одного поджога. Ободрённые и обрадованные заступничеством Игнатьева, тяньцзиньские депутаты явились в дом русского посланника в одиннадцатом часу дня, и Хай Чжан By сказал, что торговцы начали возвращаться к своим делам. Панику в городе смогли предотвратить, и все благоразумные китайцы возлагают свои надежды в будущем на влиятельного и дружественного им посла России.

Услышав похвалы в свой адрес, Николай поблагодарил "отцов города" за добрые известия, оставшись доволен произведённым на них впечатлением. Известно, что вождей любят за те надежды, которые связывают с ними. И он, похоже, начал ощущать эту любовь. Единственное, что его довольно неприятно поразило, это отсутствие в китайских торгашах какого бы то ни было патриотизма. Они самым откровенным образом радовались поражению правительственных войск, поражению Сэн Вана и его отставке с поста главнокомандующего: а как же иначе? он ведь бежал с поля боя, сдал неприступную крепость Дагу, оставил Тяньцзинь без защиты и подпустил союзников к Пекину, не говоря уже о том, что Бэйцан сожжён «белыми варварами».

Хай Чжан By прямо заявил, что рад такому повороту событий.

— Если бы Сэн Вану, — сказал он, — удалось отразить натиск союзного десанта, как это произошло в прошлом году, то войне не было бы конца, и никто не смог бы договориться с пекинским правительством.

Дорожа своими материальными интересами и ставя их выше всего, торговцы искренно желали сближения с европейцами.

Чтобы несколько охладить их пыл и рвение к англичанам, Игнатьев объяснил тяньцзиньским заправилам, что главная цель англичан — захватить всю торговлю Китая, стать монополистами и подавить всякую конкуренцию.

— Все будущие войны будут сплошь экономическими. Станут покупать правительства, колонизировать народы не путём вооружённой интервенции, которая обычно чрезвычайно дорого обходится, а за счёт подлых законов, принимаемых продажными парламентами. Там, где не будет национально ориентированных правительств, там будут нищета и голод, удручающая вялость государственных структур и всеохватная преступность: крах всего и вся. У кого кошелёк, у того и вожжи.

Торговцы согласно кивали, но по глазам их было видно, что ни о чём, кроме как о сиюминутной выгоде, они не думают. "После нас — хоть потоп", — читалось на их лицах.

Девятнадцатого августа пришёл клипер "Разбойник", добиравшийся до Тяньцзиня четверо суток. Командир клипера рассказал, что из реки до сих пор вылавливают трупы убитых, и предупредил, что в скором времени вынужден будет идти во Владивосток, пока не замёрзли проливы.

Узнав о посещении Игнатьева тяньцзиньскими депутатами, к нему заглянул барон Гро и стал расспрашивать, как нужно принимать китайских уполномоченных, чем угощать их? Одним словом, его интересовало всё, что касалось церемоний.

Николай пригласил Татаринова и Попова, и те разъяснили, что знали: "Главное, побольше лестных слов. Ни одного слова в простоте. Ваши уста должны источать мёд".

— А о чём депутаты спрашивали вас? — выслушав русских переводчиков, поинтересовался француз у Игнатьева, который распорядился насчёт вина и фруктов. — Наверное, просили заступиться?

Он взял бокал с бордоским и расположился в кресле.

— Просили, разумеется, просили, — Николай чистосердечно подтвердил его догадку и, слегка помедлив, добавил, что китайцы если и спрашивали о чём, так это, прежде всего, о силе ваших войск.

— И что же вы ответили? — с привычной вкрадчивостью спросил барон и пригубил вино.

— Я вполне резонно и внятно сказал, что вы карающе-непобедимы.

Барон Гро зарделся и предложил выпить за единство интересов.

— Кстати, — поднимая свой бокал и как бы невзначай, сказал Игнатьев. — У меня недавно был китаец римско-католического вероисповедания. Его прислал из Пекина епископ Моули.

— Вот как? — неприятно удивился собеседник и тут же спросил: — С какой целью?

— Узнать, нет ли у французского посольства писем на его имя, и как идут переговоры о мире.

Бокал, который держал барон Гро, заметно дрогнул.

— Странно, — произнёс он тоном глубоко обиженного человека. — Очень даже странно. И в этом году, как и два года назад, католические миссионеры адресуются не к французам, а к православным русским.

Игнатьев улыбнулся.

— Ничего странного, коллега. Всё вполне естественно: христианские миссионеры, (слово «христианские» он выделил голосом) проповедующие слово Божие в пределах Богдойского царства, то бишь, небезызвестной вам Поднебесной империи, — могут исполнить свободно свой долг только в том случае, если не будут сноситься с теми, кто враждует с Китаем, а мы, — он в упор посмотрел на своего визави, — мы люди мирные, сочувствующие распространению христианства. Опять же старые и добрые соседи.

— А мы, значит, враги, — насупился барон и посмотрел на свои туфли так, словно они ему были тесны.

— А вы враги, — самым безобидным тоном ответил Николай и мягко уточнил. — Сейчас враги: действуете заодно с англичанами.

Барон Гро, кичившийся своей религиозностью, смущённо хмыкнул.

Пригубив вино и удобно умостившись в кресле, Игнатьев незаметно перевёл их уединённый разговор на значение дипломатических актов в Китае, на понятия правящей династии о международном праве, стараясь внушить собеседнику мысль, что ратификация заключённых ранее договоров в том виде, в каком требуют союзники, почти бесполезна.

— Усилия по ратификации, которые мы предпринимаем, заставляют нас напрасно тратить нервы и время.

Вы сами видите: китайцы ничего не смыслят в международном праве. Они пугаются его, как пугаются мыла, хотя оно полезно. Китайцам кажется, что мыло выедает глаза, как выедает известь, что, впрочем, не мешает буддистам использовать известь для сохранения тел своих святых.

— И как же нам быть? — озабоченно спросил француз, и его левая бровь слегка приподнялась.

— Я думаю, что ваша новая конвенция должна быть принята без утверждения, как данность.

На эту мысль он наводил барона Гро с той целью, чтобы тот воздействовал на лорда Эльджина и приучал его к правоте своих действий. Мало того, думал Николай, если ему удастся заключить с китайцами новый договор в установленной форме, подкрепляющий Айгунский трактат, он будет иметь возможность отстаивать его законную силу, ссылаясь на заключение союзниками дополнительных конвенций этого года без особого утверждения богдыханом. В то же время он настаивал на необходимости личной встречи с императором Китая.

— Торжественная аудиенция положит прочное основание новому порядку в сношениях между Европой и Китаем.

Распрощались друзьями.

Не успела отъехать карета французского посланника, как Вульф увидел из окна лорда Эльджина и английского главнокомандующего генерала Хоупа Гранта, чьи виски густо посеребрила седина. По-видимому, они встретили по дороге барона Гро и успели обменяться с ним необходимой информацией.

Лорд Эльджин был зол, генерал озабочен. Он с порога заявил Игнатьеву, что "победы даром не даются", и что при взятии крепости Дагу его корпус потерял двести семьдесят человек убитыми и ранеными, зато его солдаты захватили почти шестьсот орудий береговой артиллерии.

— А медь по нынешним временам — большая ценность.

Трудно было понять, радуется он или сожалеет. Зато лорд Эльджин был понятен до конца:

— Несчастные! — возводил он очи к потолку и стучал кулаком по подлокотнику кресла. — Мартышки косоглазые! Ублюдки! Я покажу им глубину выгребных ям!

Игнатьев понимающе кивал, сочувственно вздыхал и подливал масла в огонь: он знал, что ярость ослепляет, а гнев доводит до безумия.

— Милорд, меньше эмоций. Если Европа вломилась в полудрёмную, как вы изволили выразиться, Азию, перебулгачила её «безмозглых» жителей, взяла за шиворот и стала тыкать носом в собственную дрянь, как провинившуюся псину, отчего же не предположить, и даже больше, отчего не быть уверенным в скорейшем изменении событий на иные, на противуположные нынешним, когда полоумная от недосыпа и выволочки Азия точно так же втиснется в Европу и ответит ей тем же: беспардонностью и наглым грабежом?

— О! Вы чересчур гуманны. Для нас это пустяк. Взгляните на Америку, на её Северные Штаты. Где их индейцы? Большая часть в могилах, меньшая в резервациях. Не в Вашингтоне, не в Нью-Йорке. То же самое произойдёт и на Востоке.

Мы непременно закрепим за азиатами право проживать компактно в тех местах и на тех территориях, которые они сумеют отстоять. — Лорд Эльджин не скрывал своих намерений и, кажется, был опьянён собственным гневом.

— Что-то, а кладбища мы им оставим.

— Ха-ха-ха! — цинично рассмеялся Хоуп Грант и весело сверкнул глазами. — Это дело.

«Отличный, прямодушный воин, — покосился на него Игнатьев и подумал, что лорд Эльджин агрессивен по природе. Упрям, жесток и импульсивен».

— Ха-ха-ха, — подхватил смех своего генерала английский посланник и, делая вид, что утирает слёзы, злорадно отметил, что сегодня он "в ударе". — В двух словах сумел определить политику Европы. Ха-ха-ха! — Лорд Эльджин не скрывал самодовольства.

— Нет, надо же, — прихлопнул он колено, и нога его невольно дёрнулась. — Что-что, а кладбища мы им оставим.

— Надо будет записать, чтоб не забыть, — предупредил его Игнатьев.

— Всё лучшее рождается случайно, как экспромт.

Лорд Эльджин закивал.

— Сегодня же отправлю этот афоризм для утверждения его парламентом, как суть доктрины нашей внешнеполитической экспансии.

Оставим кладбища... Ха-ха! Ей-богу, я давно так не смеялся...

Хоуп Грант был счастлив, как ребёнок: он присутствовал при историческом событии, при зарождении новой доктрины внешней политики Англии.

Видя восхищенные глаза своего главнокомандующего, лорд Эльджин подмигнул Игнатьеву.

— Оставим кладбища, оставим. Ещё и кланяться за это убедим, благодарить в потомстве, ха-ха-ха!.. Если оно останется — при кладбищах! — потомство.

Наверное, Николай побледнел, иначе, отчего бы Хоуп Грант заметил, что в "этом чёртовом Тяньцзине душно, как в аду".

Уже вечером, перед сном, Игнатьеву вспомнилась одна из его бесед с Горчаковым в Петербурге. Светлейший князь — "питомец мод, большого света друг ", как верно характеризовал его Пушкин в одном из своих стихотворных посланий к нему, стоял у окна, смотрел на заметённый снегом город, и, скрестив руки на груди, со свойственной ему насмешливостью в тоне, говорил о закулисных пружинах международной политики в Европе и о человеческих качествах, которые считал необходимыми для дипломата. Отметивший своё шестидесятилетие и чуть более двух лет возглавлявший министерство иностранных дел после графа Нессельроде, он уже чувствовал себя патриархом русской дипломатии и любил блеснуть своим красноречием перед подчинёнными. «Я не смогу, — обращаясь к Игнатьеву, говорил он вполголоса, — как я того бы не желал, помочь вам сделать яркую и быструю карьеру в столь нелёгком деле, как политика или же, скажем, дипломатия, но, — глаза его слегка прищурились, — я смогу научить вас гораздо более дельному: логике международных отношений, логике вашего личного мышления, способу находить единственно верное решение, которые и приведут вас к желаемой цели и чаемым результатам. Энергичность, целеустремлённость и твёрдость характера — вот три подпоры дипломата. Всё это у вас есть. Осталось научиться строить свою речь захватывающе, интриговать буквально с первых слов, держать в уме концовку — непременно ясную и точную, и не чураться лёгкого цинизма. Да, да, — видя на лице Игнатьева смущение, подтвердил Горчаков, — вы не ослышались — цинизма. Он избавит от лишних эмоций, создаст поле для манёвра и слегка приподнимет над теми, кто пойдёт на поводу у собственных заблуждений. Но здесь нужны сообразность и соразмерность — чувство меры. Честь однотонна, а жизнь многоцветна, помните об этом. Чтобы там ни говорили, а дипломатия это искусство, творчество, и, следовательно, не чурайтесь эгоизма. Эгоизм творческой личности всегда на службе у людей. — Горчаков лукаво усмехнулся и слегка развёл руками. — Один из парадоксов творчества.

Вспомнив эти слова, Николай подумал, что ему очень повезло с наставниками, с теми, кто научил его ценить людей и радоваться жизни. Среди его учителей были и его родители, и члены императорской фамилии, и однокашники по Пажескому корпусу: князь Александр Трубецкой, граф Павел Шувалов, сын поэта Пушкина Александр, родной дядя Сергей Иванович Мальцев и те же оренбургские казаки, с которыми он ходил в Хиву и Бухару. Даже отцовский камердинер Василий, любивший приговаривать: "Люди не знают, а Бог ведает". И ещё Николай подумал, что одни живут так, словно весь мир носит их на руках, а другие сгибаются под тяжестью этого мира.

Глава VII

На другой день в Тяньцзинь прибыл Верховный комиссар Гуй Лян, дряхлый немощный старик семидесяти восьми лет, шатко опирающийся на кизиловую трость, отделанную золотом, и поддерживаемый с двух сторон двумя невзрачными чиновниками, присланными из Пекина. Он тотчас послал свои верительные карточки барону Гро и лорду Эльджину, и переговоры возобновились. На этот раз со стороны союзников выступили консул Парис, граф Бастар — секретарь французского посольства, барон Меритенс — первый переводчик, и аббат Де ля Марр, так же владеющий китайском языком. Гуй Ляну по-прежнему помогали чжилийский губернатор Хэн Фу и его брат Хэн Ци.

Приезд Гуй Ляна подтвердил намерения Пекина во всём полагаться на себя, не прибегая к посредничеству со стороны русских.

Чтобы напомнить о себе, Игнатьев послал двадцать четвёртого августа Татаринова к Гуй Ляну под предлогом передачи бумаг в Верховный Совет и конверта на имя отца Гурия. Гуй Лян любезно принял ходатая, пожаловался тому на своё нездоровье, а так жена то, что англичане грубы в разговоре.

— Я чувствую себя старой развалиной, — не переставал плакаться он Татаринову, с которым встречался в Тяньцзине и раньше, — но мой ясноликий зять император Сянь Фэн не уважает моей немощи.

— Просите об отставке, — посочувствовал ему Татаринов. — И передайте господину Су Шуню, что по имеющимся у нас сведениям, наложница вашего зятя двоедушная лисица Цы Си сделает всё от неё зависящее, чтобы в его чиновничьей карьере произошёл непоправимый перелом, а жизнь его самого повисла на волоске её прихоти. — Эту речь заготовил для него Игнатьев, решивший в свою очередь лишить министра налогов душевного спокойствия.

— Так и передать? — ужаснулся Гуй Лян, и его нижняя челюсть ещё больше затряслась.

— Слово в слово.

— А, — замялся сердобольный тесть богдыхана, — император умрёт своей смертью?

— Смею заверить, — с твёрдой убеждённостью в истинности своих слов учтиво поклонился Татаринов. — Но гораздо раньше, чем он думает. Гораздо.

Гуй Лянне мог закрыть рот до тех пор, пока за драгоманом русского посольства не затворилась дверь.

— Требования союзников будут выполнены, — сообщил Татаринов, докладывая о своей встрече с Гуй Ляном.

— Все? — не поверил Игнатьев.

— Кроме одного: выплаты денежной контрибуции. Гуй Лян клянётся, что казна пуста.

— Свежо предание, — встал из-за стола Николай и заходил по кабинету. Со слов Татаринова он понял, что Гуй Лян уже просил богдыхана снять с него бремя уполномоченного министра, ссылаясь на болезнь и старость. Это говорило о том, что Гуй Лян старик мудрый и быстро уловил, что ситуация складывается не в его пользу. Если в переговоры вчинился Парис, значит, англичане почувствовали слабину со стороны китайцев. Это очень хитрый, ловкий и настойчивый переговорщик, много лет служивший первым переводчиком в английском консульстве в Кантоне, досконально знавший психологию китайцев. Хорошо владеющий языком, очень находчивый, он довольно быстро задал тон переговорам, запугав китайцев наглостью и откровенным хамством. Он не церемонился ни с кем. Был яростен, гневлив и груб. Ему ничего не стоило схватить со стола чернильницу и грохнуть её об пол, перевернуть ногой стол и попросту плеваться. Нередко он подскакивал к китайцам, хватал их за косички и мотал их головы туда-сюда, показывая, кто на самом деле управляет ими — не какой-то там паршивый богдыхан, забившийся в своём дворце в самый вонючий угол, а он — консул Парис — уполномоченный Её Величества королевы Англии!

Бедный Гуй Лян лишался дара речи и не мог связать двух слов. Руки его ходили ходуном. Помощников трясло. Они страшились унижений и подписывали каждый пункт новых конвенций.

Узнав, что послы намерены ехать в Пекин, Игнатьев с нетерпением стал ожидать ответ — любой! — на свой запрос в Палату церемоний о разрешении ему — посланнику России — вернуться в столицу Китая.

Парис и Меритенс должны были отправиться туда заранее, чтобы подыскать послам квартиры и выбрать места для ночёвки конвоя, скорее всего, близ северной стены. Об этом сообщил барон Гро, мимоходом пожаловавшись, что ему прислали бумагу, наполовину урезав сумму контрибуции. Якобы, французы понесли меньше потерь, нежели эскадра адмирала Хопа при неудачном штурме Дагу в прошлом году. Игнатьев дал ему понять, что подобная аргументация английского происхождения. Барон сознался, что сам начал подозревать британцев в грязной меркантильности.

Возмущённый их закулисной вознёй, он возвратил бумагу с урезанной французской долей Гуй Ляну и посоветовал вернуться к прежней сумме, равной той, что была указана им раньше, дабы не возбуждать напрасной, неприятной волокиты.

Плохо слышащий, а может быть, уже и плохо понимающий что-либо старец взял бумагу в дряхлые трясущиеся руки и не знал, что с нею делать. То ли передать в Палату финансов, то ли оставить у себя — на память.

Как бы там ни было, но барон Гро почувствовал себя на высоте и выговорил право появиться в Пекине со свитой в тысячу человек — чем он хуже лорда Эльджина? Ничем.

Игнатьев понимал, что оттёрт от переговоров всерьёз и надолго, но крепился, держался поставленной перед собой цели. Встретившись с лордом Эльджином, он посоветовал тому продемонстрировать китайцам свою значимость: включить в конвой две батареи лёгкой артиллерии, ракетные станки, пятьсот пехотинцев и пятьсот всадников.

Лорд Эльджин и генерал Грант тотчас ухватились за эту идею, не понимая, что вооружённый конвой крайне унизит богдыхана в глазах китайцев.

Убедившись в том, что свита английского посланника формируется по его подсказке, он тотчас передал китайцам через местного чиновника совет не доверять агрессивно настроенной свите лорда Эльджина: проникнув в Пекин, она станет угрожать жизни Сянь Фэна.

Между китайцами и англичанами началась распря.

Об этом Игнатьев узнал от барона Гро, не преминувшего заехать к нему и сообщить важную новость.

— Англосаксы негодуют. Им то разрешают включить в свиту артиллерию, то запрещают, то понукают, то одёргивают. Лорд Эльджин рвёт и мечет.

Видя, что барону хочется пооткровенничать, Николай похвалил его за мирный состав свиты. Тот сразу просиял.

— Зачем? зачем я должен угрожать китайцам? Они и так на все согласны.

«Это мы ещё посмотрим, — подумал про себя Игнатьев. — Скажете "гоп", когда перепрыгнете».

— А вот британцы не поддерживают вас, всё время что-то замышляют.

— Им на роду написано лезть на рожон, — ответил барон, и эта реплика очень понравилась Игнатьеву: француз стал самостоятельней в оценках.

"Надо будет вновь коснуться суммы контрибуции", — сказал он самому себе и подвёл разговор к этой теме.

Барон Гро, словно прожорливый окунь, тут же заглотил «наживку».

— Я обязан инструкцией, данной мне моим правительством, не уменьшать требуемой нами суммы, продолжать настаивать на уплате шестидесяти миллионов франков.

Николай повёл головой: "Губа не дура".

— Маловато, — посочувствовал он французу, и тот удручённо кивнул.

— Это так. Тем более, что англосаксы готовы уступить, уменьшить свои денежные требования.

— О! — удивлённо воскликнул Игнатьев. — Это на них непохоже. Надо искать подоплёку.

— Вы полагаете, они имеют в виду иную форму компенсации?

— Уверен.

— Но какую? — Барон Гро даже вперёд подался, так он был заинтригован.

— Не могу сейчас сказать, надо подумать, а вы покамест соглашайтесь на часть суммы, остальную долю пусть выплачивают вам в рассрочку.

— Верно! — обрадовался барон и тут же упрекнул себя в досадной тупости. — Как ни крути, а я, вот, не сумел так точно подойти к собственной выгоде. — Он сконфуженно пожал плечами и тотчас же засомневался. — Вы допускаете, Пекин на это согласится?

— Непременно. Мало того, — принялся успокаивать его Игнатьев, — я считаю, что Франция выиграет в этой войне больше, чем Англия.

— Но каким образом? — глаза француза расширились. В них вспыхнул огонёк азарта.

Николай откинулся на спинку кресла и вытянул ноги.

— Мы, русские, ближе китайцам, а вы, — он намеренно затянул фразу, чтобы дать барону закончить её самому, и тот радостно воскликнул: — А мы ближе к вам!

— А вы ближе нам, — подредактировал его мысль Игнатьев. — А кто ближе, тот и свой, тому и помогают.

— Но, — замялся барон Гро, — с каких таких коврижек, говоря по-русски, вы заинтересованы в нашем успехе, а не, положим, в успехе...

— …лорда Эльджина?

— Да!

— Сейчас объясню, — благодушно ответил Николай. — Дело в том, что Россия и Франция имеют на Дальнем Востоке почти тождественные политические интересы и должны, просто обязаны, идти рука об руку, не давая британским интригам пускать глубокие корни.

Лицо француза засветилось счастьем. Он не ошибся в том, с кем стал не в меру откровенен.

— Я вам чрезвычайно, сердечно признателен, — прижал он руку к груди.

— Поверьте.

— Очень рад, что мы отныне не играем с вами в прятки. Лично во мне вы всегда встретите искреннее сочувствие и всевозможное содействие. И ещё, — добавил Игнатьев, вставая. — Я хочу обратить ваше внимание на то, чтобы в новой английской конвенции не было никаких секретных, отдельных статей. За этим надо проследить.

— Я непременно учту, — заверил барон Гро.

— Допущение тайных условий пагубно скажется на будущих отношениях Европы и Китая.

— Согласен, согласен. Ручаюсь, что не допущу заключения иных условий сверх тех, которые уже известны. Я прослежу за требованиями англичан.

— Это в Ваших интересах. Собственно для этого я и приезжал сюда, а теперь возвращаюсь в Пекин. Не хотелось, знаете ли, находиться в китайской столице во время военных действий и тем самым оказывать богдыхану и его сановникам нравственную поддержку в их конфликте с цивилизованными странами, прежде всего, с Францией.

— Да, да, — тоже поднялся со своего кресла барон. — Очень благородно с вашей стороны.

Игнатьев улыбнулся.

— Когда-то Талейран сказал: «Бойтесь первого движения души: как правило, оно благородно», но мы, русские, не можем жить иначе. Всё у нас от сердца, от души, даже несчастья и пороки.

— Ах, — воскликнул француз. — Человеку свойственно творить добро.

— Именно поэтому я и возвращаюсь в Пекин, чтобы всегда оказать вам дружескую услугу на месте.

— Это так великодушно, нет слов.

— Моё присутствие в Пекине будет служить лучшим свидетельством единодушия всех европейцев.

Николай протянул руку, и барон Гро пожал её с особым чувством.

— Я помню это, знаю это, горд и счастлив нашим дружеством без меры.

Он был искренне доволен, в то время, как лорда Эльджина откровенно бесило, передёргивало всего, когда он видел флаг России, развевающийся на военном корабле в Тяньцзине. 0н понимал, не мог не понимать, что русские в глазах китайцев нисколько не проиграли, а скорее выиграли. Ему много раз доносили, что местное население искренне считает русского посланника защитником Тяньцзиня; узнав, что форт Дагу захвачен, а Бэйцан разорён, он сел на корабль и лично прибыл в город, чтобы защитить его жителей от бесчинств иноземцев.

— Если я делаю, я и отвечаю за результат работы, — произнёс лорд Эльджин, обращаясь к своему секретарю и глядя на русский клипер, стоявший как раз напротив дворца, в котором расположилось английское посольство. — Но, таким образом, и это справедливо, мне принадлежат лавры в случае успеха: крики "Осанна", ликование толпы и торжественные звуки медных труб, известных ещё египтянам.

— И бубны, и литавры, — подольстился секретарь.

Лорд Эльджин не ответил, принялся раскуривать сигару.

Глава VIII

С двадцать второго августа Игнатьев начал собираться в Пекин. Надо было где-то раздобыть повозки и восемнадцать лошадей для спутников и казаков. А взять их было негде. Союзники скупили и забрали всё, что могли. Оставалось прибегнуть к помощи носильщиков, но они взвинтили цены так, что легче самому себя нести. К тому же надо выхлопотать у китайцев разрешение на переезд в Пекин: идёт война.

Конечно, хорошо было бы в виду тысячной свиты лорда Эльджина составить из экипажа фрегата "Светлана" почётный караул — двадцать четыре моряка, но об этом ещё надо говорить с Лихачёвым, командиром' эскадры. Для этого Игнатьев попросил Ивана Фёдоровича приехать в Тяньцзинь.

Двадцать третьего он был у барона Гро и застал у него лорда Эльджина. Оба занимались редакцией новых конвенций. Барон, как дипломат, был более опытен в составлении подобных бумаг.

На вопрос, когда китайцы прекратят увиливать и «кормить завтраками», француз поспешил заверить, что двадцать пятого или, самое позднее, двадцать шестого августа конвенции будут подписаны.

— Всё решено, — похвастался он. — Осталось условиться относительно денежного вознаграждения Франции.

— Это мы взяли на себя, — чванливо пояснил лорд Эльджин. — Наш Парис имеет на "мартышек" несравненно большее влияние, нежели аббат Де ля Марр и барон Меритенс, служащие переводчиками при бароне, — он кивнул головой в сторону задумавшегося над бумагами француза. — К тому же, Парис намного лучше знает китайский язык. Кстати, — глянув на барона Гро, склонившегося над столом, обратился он к Игнатьеву, — что мы с вами будет здесь мешать коллеге? отправимся лучше ко мне, я угощу вас расчудесным виски — из Виндзорских погребов: прислала королева! — Он весело поаплодировал и пригласил в свои апартаменты.

Беседуя о прошедших военных событиях, Николай поздравил англичанина со скорым заключением мира, напомнив, что всё случилось так, как он и предсказывал в Шанхае.

— Помню, помню, — отозвался лорд Эльджин и дал указание лакеям накрыть стол в большой гостиной. — Признаю за Вами правоту. Издалека предвидели победный ход событий.

Когда красивые хрустальные стаканы были наполнены янтарным виски, а в адрес королевских винокуров сказаны любезные слова, лорд Эльджин с похвалой отозвался о знании Игнатьевым Китая и, вообще, об образе его действий.

— Вы настойчивы, как англосакс.

Николай поблагодарил посланника её величества за комплимент и принялся за фаршированную рыбу.

— Я действую, как посторонний. Самым добросовестным образом поддерживаю вас, хотя мог бы этого не делать в силу своего нейтралитета.

Рыба таяла во рту. Благоухала пряным ароматом.

— Да, — занятый едой, невнятно отозвался англичанин. — Мы в этом смогли убедиться.

Понимая, что спешить некуда и разговор пойдёт долгий, хозяин дома и его гость перешли к деликатесам. Вычищая ложечкой дыню, лорд Эльджин, как бы нехотя, спросил:

— Кстати, а почему ваше правительство не стало продавать оружие Китаю?

Николай проглотил мякоть арбуза, тронул салфеткой губы.

— Мы ведь не Англия, милорд. Двое дерутся — третий не встревай.

— Я, отчего затронул эту тему, — пояснил хозяин дома. — Ни вашего оружия, ни пороха, ни снаряжения в захваченных крепостях не было.

— И не должно было быть.

— Зато американских военных припасов, — покачал он головой, — мы нашли предостаточно.

— Вероятно, они беспринципные.

— Это их кредо. Молятся на доллар. — Ложечка англичанина звякнула о блюдце.

Николай искоса глянул на него: чья бы корова мычала.

— Может быть, поэтому американец и уехал раньше? — задался он вопросом и поблагодарил лорда Эльджина за приятный обед. Тот сказал, что "это ничего не стоит и ни к чему не обязывает", и поинтересовался: — Чай? Кофе?

— Кофе, — попросил Игнатьев, и беседа продолжилась.

Лорд Эльджин расправился с дыней, уплёл несколько долек арбуза и велел принести сушёных крабов.

— Люблю деликатесы.

— Я сам пристрастился к ним в Китае, — признался Николай. — Особенно к продуктам моря, хотя и тыкву здесь умеют приготовить так, что пальчики оближешь.

Лорд Эльджин рассмеялся.

— Чьи пальчики? Красивых девушек в Китае нет.

— Свои, свои, — Игнатьев безотчётно прикрыл веки: захотелось увидеть My Лань — её лицо, глаза и губы. Но солнце, попадавшее в столовую из огромных распахнутых окон, так слепило, что ничего, кроме алого жара, он не увидел. Лакей принёс крабов, подал кофе.

— В прошлом году, — потянув носом воздух и блаженно зажмурившись, нарушил молчание лорд Эльджин, — когда нам не удалось взять форт Дагу, французы в один голос утверждали, что все крепости в Китае построены русскими, мало того, вся береговая артиллерия — русская.

— Но вы ведь им не верили?

— Ни на минуту. В Син Хэ, в первый день наступления нашего десанта, мы нашли китайскую корреспонденцию, ясно гласившую о том, что русским не верят и не собираются верить.

— Хорошо, когда твои слова подтверждаются кем-то, — удовлетворённо ответил Николай. — Хочется и дальше говорить правду.

— Надо заметить, — прихлёбывая кофе, сказал англичанин, — в этой же корреспонденции говорилось о том, как намеревались воспрепятствовать Вашему сообщению из Пекина с эскадрой.

— Они не пропускали меня к морю! — возмущённо воскликнул Игнатьев, — вязали мне руки.

Лорд Эльджин усмехнулся.

— Мартышки это любят. Мучить и пытать — первейшее из наслаждений.

Они поговорили о пытках и казнях, применяемых в Китае с незапамятных времён, о дикости и кровожадности маньчжуров, о том, что даже лунный месяц они делят надвое и смерть предпочитают жизни.

— У нас раки на горе свистят, а у них щуки, — вспомнил одну из китайских пословиц Николай и тут же посетовал. — Вместо того, чтоб давать детям имена, они дают им прозвища.

— Язычники с раздвоенным сознаньем.

— Это как в медицине, — одни становятся акушерами, а другие — анатомами. Одни встречают жизнь, другие смерть. Так и китайцы: радуются смерти, обряжаются в белое, смеются и танцуют.

— И не столько думают об умершем, сколько о погребальном пире, о жирной и вкусной еде, — вставая из-за стола, сказал лорд Эльджин. — Для них, видите ли, очень важно правильно определить место захоронения. От этого, якобы, зависит и счастье души умершего, и счастье его потомства.

Шарлатаны.

Из гостиной он повёл Игнатьева в свой кабинет, обставленный на европейский лад.

— Придётся покидать, а в здесь ведь так уютно.

Он повёл рукой, показывая роскошь мебели, книжных шкафов, библиотеки. — Век бы никуда не уезжал.

— И море близко, и тайфуны далеко, — придерживая саблю, разглядывал убранство помещения Игнатьев. — Красота.

Хозяин закурил сигару, предложил «чувствовать себя, как дома» и продолжил разговор.

— Как же вы тогда достигли моря?

Николай подошёл к картине неизвестного ему художника, висевшей напротив того места, где дымил англичанин, и рассматривая зеленовато-охристый пейзаж с едва приметными коровами, не поворачивая головы, ответил.

— Я сам избрал свой путь. Уехал, да и все.

— Не спрашивая богдыхана?

— Нет.

— Вот это да! — Восхитился лорд Эльджин. — Чисто английская дерзость.

— Не знаю, — разглядывая картину, ответил Игнатьев. — Я сохранял лицо, как представитель Российской империи.

— И как же вы ехали?

— На собственный счёт. Так удобней. Лучше передвигаться независимо, нежели брать с собой китайцев.

— Отчего?

— Они начинают объяснять народу, что везут данников, банкротов, которым дома нечего есть и которым Сын Неба, бессмертный Сянь Фэн из сострадания даёт казённое содержание. — Всё это Николай сказал на тот случай, если бы китайцы предложили сопровождать послов с почётным караулом. На фоне их торжественного въезда в столицу он выглядел бы жалко со своими несколькими конвойными казаками и посольским скарбом.

Лорд Эльджин задумался и после долгой паузы сказал, что ни за что не возьмёт китайских чиновников для своего сопровождения.

— Сам найму носильщиков и всё необходимое. Это вы мне кстати подсказали. Ну, народец!

Прощаясь, он подвёл Игнатьева к птичьей клетке, сдёрнул с неё чёрный бархат и «познакомил» его со своим любимцем — говорящим попугаем, горделиво распустившим красный хохолок.

— Он у меня молодец. Уже научился ругаться.

— Ты-ща-ща че-тей! Ты-ща-ща че-тей! — заверещал попугай, польщённый похвалой.

Уже на улице, идя по тенистой аллее в сопровождении Дмитрия и двух казаков, поджидавших его в вестибюле, Николай подумал, что не напрасно старался, и что цель его может быть достигнута: лорд Эльджин попросил наведаться к нему на следующий день. Что-то англичанин затевает или чувствует — без Игнатьева ему не обойтись. Если не сразу, то со временем.

В то время, как посольский попугай выражал своё негодование по поводу несметного количества чертей, мешавших жить его хозяину, Верховный комиссар Гуй Лян — старейший из плеяды «великих придворных» — вернулся из переговорной комнаты в полной растерянности.

— Досточтимые, — дрожащим от возмущения голосом заявил он своим помощникам, усаживаясь в кресло. — Можете представить моё недовольство: англичане — такая грубая и невоспитанная публика, что с ними просто невозможно говорить. — Он жестом попросил платок и вытер пот со лба. В глазах застыли скорбь и мука. — Французы мягче, деликатней, но они по своей сути попрошайки: клянчат денег, словно нищие на рынке. Что такое просветлённый человек, они не знают, я не увидел среди них ни одного достойного. — Говорить ему было трудно: голос прерывался, руки тряслись, голова дёргалась. — Европейцы варвары, безумцы, и будущее их безумно.

Он закрыл лицо руками и постарался, как достойный, больше никого ни в чём не обвинять. Слабый человек обвиняет кого-то, сильный обвиняет себя, мудрый — никого не обвиняет. Так сказал Кун-цзы. Хвала ему вовеки.

Со стороны могло показаться, что престарелый Гуй Лян впал в дрёму; на самом деле он вновь переживал свой разговор с Парисом, который недвусмысленно сказал: «Передайте вашему правительству и моему другу Су Шуню, что русские не зря вошли в Тяньцзинь: Россия будет воевать с Китаем, как только мы уйдём. — Его глаза смотрели, не мигая. — Видите на рейде боевой русский корабль? Это знак того, что война не за горами. Поэтому, послушайте меня, — настаивал Парис. — Не спускайте глаз в Пекине с русского подворья. Это центр их резидентуры. Не пускайте Игнатьева в Пекин. Ему там не место».

Гуй Лян думал иначе, но и забыть угрозы он не мог, не имел права.

Председатель Тяньцзиньского торгового общества купец первой степени Хай Чжан Ву со всей присущей ему придирчивостью отмечал ничем не прикрытую, бросающуюся всем в глаза, неблагодарность европейцев. Он выделил им свой дворец — живите, радуйтесь, чувствуйте себя людьми, а не скотами, но вместо признательности, на которую он потаённо рассчитывал, иначе не имел бы права называться коммерсантом, получил откровенный и наглый грабёж. Ему сообщали, что бесчисленная прислуга дипломатов самым бессовестным образом растаскивает продукты из подвалов дворца, обменивает их на драгоценности и безделушки, ворует посуду и утварь, спит и видит, как бы что украсть, припрятать, испохабить. Из столового сервиза на сто двадцать человек осталось сорок или пятьдесят приборов, всё наиболее ценное было расхищено. Изящные предметы, инкрустированные хрусталём и хризолитом, рубинами и чистым крупным жемчугом, в одночасье лишились своих украшений. Того гляди, белые варвары оборвут шёлковые занавеси, скатают разноцветные ковры и вынесут мебель. Он едва не очутился в царстве мёртвых, когда узнал, что малахитовые лягушата с изумрудными глазами, и нефритовый дракон, которыми он так гордился, показывая всем своим гостям, центральный фонтан в парке, — исчезли навсегда. Как будто их там никогда и не было. Во вторую стражу они ещё пленялись красотой луны, а в третью стражу кто-то их лишил этого счастья. И золотых рыбок в бассейне не осталось. И сам бассейн стал отчего-то меньше.

Хай Чжан Ву вздыхал и проклинал воров. Пойди, найди их! Не станешь ведь обыскивать послов или всю армию союзников, будь они прокляты! Бродяги. Хочешь, не хочешь, прибегнешь к злословию, унизишь себя перед небом. Он кричал на слуг, заливал горе вином и злобно сознавал, что он унижен, оскорблён в своих лояльных чувствах к иноземцам. Теперь он на собственном опыте узнал, что тому, кто борется с бедностью, приходится труднее, нежели тому, кто врукопашную схватился с нищетой: нищему принадлежит весь мир, а бедному лишь то, что он страшится потерять. В эти дни ему впервые захотелось бросить всё и уйти в горы. Стать монахом.

Караульные казаки томились "на часах" под жарким солнцем, охраняли ворота и здание посольства, над которым развевался русский флаг. Те, кто был свободен, задавали "храповицкого" в отведённом им "флигере", или прохлаждались в китайской беседке, густо обвитой диким виноградом и плетущимися розами, смачно плямкая губами и сплёвывая косточки медовых фиников.

— Надоть домой привезть, — глядя на полную пригоршню длинных коричневых косточек, сказал хозяйственный Савельев. — То-то суседи подивятся.

— Чему? — выщелкнул косточку Шарпанов.

— Деревьям.

— Каким?

— Которые из косточек полезут.

— Не, — вяло протянул Шарпанов. — Энта фрукта у нас сроду не водилась.

— Авось, — держался за свою мечту Савельев. — У мине рука лёгкая, сподоблюсь.

— Эфто как же? — встрял в разговор Стрижеусов. — Зимой за пазухой станешь держать? аль под соломой?

Савельев посмотрел на косточки, подумал.

— А я ить ланжарею возведу, скажу детишкам пар держать: стеклом заставлю. Печь стану топить.

— Э!.. — укоризненно покачал головой Антип Курихин, — дурь земная! Пальмам не пар, климат нужон, садовник хренов.

Савельев обиделся.

— Сам ты, с присыпкой... чё б ты знал?

Антип кинул в рот финик, обсосал косточку и длинно цвиркнул слюной:

— Да я казак в седьмом колене, всех дедов-пращуров отродясь помню!

Он загорелся, и глаза его сверкнули.

— Ну, и чё ты знашь об своей родове? — с вызовов спросил Савельев и хитро прищурился, — Русские вы али нет?

— Казаки мы, — вскинулся Курихин. — Слободской народ.

— Стал быть, не русский? — взъелся на него Савельев и аккуратно завернул финиковые косточки в тряпицу. — Черемисы или чудь курносая.

— Казаки мы, утеклецкие, — упорствовал Антип. — Чиво надыть? Я казак — и цыть! Вольная птица.

— Казак, казак, — насмешливо повторил Савельев и спрятал узелок в карман. — Кизяк ты, если не считаешь себя русским.

— А русские кто? — хлопнул себя по штанам Курихин и вскочил. — Мордва поволжская? Татары?

— Дура, — добродушно прогудел Савельев, — Где мордва, там Русь.

— Татарская, — не сдавался Антип.

— А хучь какая, — подал голос Шарпанов, и в его ухе качнулась серьга. Он поддержал Савельева. Тот упёрся в лавку руками и снизу вверх смотрел на взъерошенного Курихина.

— Русский это православный христианин. Кто за веру нашу дедову — Христову! — жизнь свою готов отдать, за Матушку-Русь с супостатом сразиться, тот и русский.

— Будь ты хучь арап, хучь самоед тунгусский, — добавил Шарпанов и сбил фуражку набекрень. — Мордва пошла за Христом-Богом — стала русской.

— Кривичи и вятичи пошли, и в самый клин! — пристукнул кулаком ладонь Савельев. — Я про хохлов молчу: оне в разброде. Если только Николай Васильич сам… за всех, один в своём Отечестве…

— Это какой ещё Васильич? — ехидно ухмыльнулся Курихин. — Чтой-то я такого атамана не припомню! Бредишь, дядя? — Он задиристо сплюнул и сунул пальцы за ремень. — Тоже язанул: один за всех...

Савельев постучал себя по лбу.

— Вот здеся у тебя, Антип, не энто самое. Пустой чердак. Пыль-паутина: Гоголя не знаешь!

Курихин так и взвился.

— А он што? Святой?

— По мне, святее многих.

— Это с каких чудес?

— А вот с таких, — не отводя глаз, твёрдо ответил Савельев. — Читать его надоть. Про Тараса Бульбу слышал? про лихого казака?

Про Остапа, сына его, знаешь? Какую муку на костре принял за веру, за Христа?! — голос Савельева дрогнул, сорвался. — Темнота ты, Антип, бездуховная. Туда же, я те дам… Чё писано в Евангелие знаешь? Я говорю, ответь, от Иоанна…

Ни шебутной казак Семён Шарпанов, ни степенный урядник Ерофей Стрижеусов, ни сверкавший глазами драчливый Курихин, ни другие казаки, прислушивавшиеся к спору, не знали, что сказать, и не скрывали своего недоумения.

— Молчите? — укорил их всех Савельев и снова постучал себя по лбу. — А в Евангелие сказано: "В Начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Всё чрез Слово...

— А, — тоном догадавшегося человека протянул Стрижеусов, но поскольку ничего другого больше не сказал, стало ясно, что и он, как и все остальные, ничего не понял.

Курихин надвинул фуражку на глаза, задержал руку на затылке.

— Ну и што с того, какая притча?

— А такая, — миролюбиво ответил Савельев. — Александр Сергеич Пушкин и Николай Васильич Гоголь — он наставительно поднял палец, — скатали нашу Русь в волшебное яйцо, в русское слово, до скончания веков. Земли не будет, жизни на земле, а слово русское останется — у Бога. И если Богу надоть будет, раскатает Он ево опять, эфто яйцо, и все мы, стало быть, заговорим…. воскреснет Русь.

Брови у Курихина полезли вверх. Он недоверчиво глянул на Савельева: в своём ли тот уме? Как это, жизни не будет, а он, Курихин, или, скажем, вот его друзья, Шарпанов, Стрижеусов, да тот же Савельев, рядовой сорок четвёртого казачьего полка Оренбургского войска, зачнёть балакать, да ишшо и цигарку смолить? Хрен поймёшь.

Видя, что ни Курихин, ни другие казаки никак не отвечают на его слова, Савельев криво усмехнулся и замолк. Скажи своё и станешь всем чужой.

Когда молчание стало тяготить, Курихин выставил ногу, налёг на каблук, посмотрел цепко, исподлобья.

— Умильный ты казак, Савельев. Гляжу я на тебя, диву дивуюсь. Вроде со всеми и сам по себе. А што в приглядки-то зыркать? Язви што не так! — Он явно задирался.

— Будя, будя, — потянул его за рукав Ерофей Стрижеусов и усадил рядом с собой. — Охолонь малость.

— А я вам вот чиво скажу, — уводя разговор в сторону, развязал кисет Семён Шарпанов и стал сворачивать цигарку. — Чую, долго мы в Китае проторчим, — Он послюнявил бумагу, загладил самокрутку. — Эва сколища народу подвезли. Пехота, конница, опять же, артиллерия...

— Да и матросиков не счесть, — поддакнул Стрижеусов, дожёвывая финик и вытирая пальцы о штаны. — Десант сурьёзный.

— Откургузят по первой статье. — Шарпанов чиркнул спичкой и прижёг цигарку. Глотнул дым.

Глядя на него, казаки тоже стали доставать кисеты.

— Англичанин хитрой: поперёд себя индусов гонит.

— Француз похитрей, да у ево грошей чуть.

— Мундиры красные, чикчиры белые...

— Берданы, штуцера...

— Насыпят перцу.

Закурив, казаки наперебой стали вспоминать былые походы и службу на линии, геройство своё и чужое, славные подвиги отцов, дядьёв, знакомцев.

— Гляжу, бегит…

— Ну, я ему и замузыкал.

— Военна службишка ухабиста: сёдни в сёдлах, завтре в купырях.

— А всё же лестно: кошт казённый.

— Сам себя не улестишь, начальство не умаслит.

— Не говори, — возразил Стрижеусов. — Мне за "Егория" положен пенсион. А коль ещё возвысят, так вопче... Живи, не простывай.

Он как бы зажёвывал слова, точно стеснялся самого себя, дерзнувшего ораторствовать перед посвящёнными. Так бывает, если обращаются к тому, в чью благосклонность или же сердечную отзывчивость не верят, боятся обнаруживать свой мир, лелеемый в душе.

Страшатся укоризны и насмешек. Скупой на табачок, он и на слово был прижимист.

— Эх, Ерофей, корюзлая твоя душа, — вздохнул Савельев. — "Егорий", "пенсион", да рази ж мы за это службу правим?

— И за это тож, — поддержал Стрижеусова Курихин, — Што попусту калякать?

— И то так, — затянулся дымом Шарпанов. — Лошадь удила грызёт, а мы сами себя угрызаем. Жизнь, она чижёлая по ндраву, бьёт с носка... Глянь на гольтепу китайскую: ни картуза, ни сапог... Как у нас по деревням — одни лапти, да и те раззяпы... Страх без пенсиона, не скажи.

— Ништяк, — гонористо сплюнул Курихин. — Скоро всем слобода выйдет, крепость сымут.

— Один хомут сымут, а другой наденут, — скептически отозвался Савельев, — Жить всё одно не дадут.

— Ерофей! — раздался нетерпеливый окрик хорунжего. — Ты где?

— Туточки! — подхватился со своего места Стрижеусов и, придерживая шашку, выскочил из беседки. — Чё надоть?

— Айда, в город, пока Палыча нет.

— А Фёдорыч? — имея в виду капитана Баллюзена, спросил Ерофей и подтянул ремни. — Че ему скажем?

— Он сам ушёл с Шимковичем рыбачить, — отмахнулся Чурилин и оставил за старшего урядника Беззубца. — Давай, Степан, командуй, а мы скоро.

— Одна нога там, другая здесь, — предупредил их Беззубец. — Особенно не шелыганьте.

— Не боись.

Лихо сбив фуражки набок, распушив чубы, Чурилин и Стрижеусов вышли из ворот посольства и сразу же направились в сторону рынка. Гулять по солнцепёку радости мало, но и сиднем сидеть осточертело. После тесных корабельных кубриков и трёхмесячного плавания по морям, набережная Тяньцзиня казалась райским уголком. Навстречу им шли китаянки с выбеленными лицами в ярких цветастых платьях. Кто побогаче — в бледно-лиловых шелках, кто победнее — в скромненьких платьях из хлопка. Но и у тех, и у других движенья были грациозными, а взгляды — настороженными. Но даже эти взгляды радовали казаков. Они чем-то напоминали береговых ласточек — наверно, быстрым своим промельком. И тяньцзиньские ласточки, низко проносящиеся над водой широкого центрального канала, и эти быстро ускользающие взоры женщин, и зонтики в руках, и яркие заколки-гребни в девичьих причёсках, и стукоток летних туфелек на деревянных каблучках, и мягко-струйные фигурки в лёгких платьях, всё умиляло, восхищало и томило душу казаков. Влекло в неведомую даль, манило чудом.

Тайной лаской.

Глава IX

Чтобы поддержать отношения с Уардом, прерванные его внезапным отъездом, Игнатьев отправил к нему двадцать третьего августа письмо в Шанхай с корветом «Боярин». В письме он сообщал американцу о своём прибытии в Тяньцзинь, о положении дел, и предупредил о своём намерении отправиться в Пекин вслед за союзниками. Заодно он указал, что в силу новых конвенций Тяньцзинь будет открыт для европейской торговли, и что американцы, вероятно, не замедлят воспользоваться ситуацией: уж больно выгодный рынок!

Так как переговоры союзников подходили к заключительной фазе, и ход событий показал, что держать русскую эскадру в Печелийском заливе нет смысла, Лихачёв решил расформировать её. Сидя напротив Игнатьева, он разложил на столе морскую карту и сосредоточенно намечал курсы русских кораблей.

— Один корабль пойдёт в Шанхай, другой вернётся в Нагасаки. Третий отправится в наши восточные порты, решит на месте, в каком зазимует.

— А мне оставьте фрегат и один из клиперов для рассылки, — распорядился Игнатьев. — Пусть стоят в заливе, так спокойней.

— А как решим с "Разбойником"?

— Пусть пока стоит под моим флагом. Если Пекин меня примет, я дам знать, и клипер уйдёт.

— Хорошо, — складывая карту, согласился Лихачёв. — Тогда я выведу его при наибольшей воде, в полнолуние.

Почётный караул из одного морского офицера, двух мичманов, двух музыкантов и двадцати четырёх матросов с фрегата "Светлана" должен был сопровождать посольство до Пекина и, пробыв там несколько дней, вернуться назад вместе с Лихачёвым, который сразу предупредил, что к середине сентября должен убыть.

— Зима на носу, надо спешить, пока проливы не замёрзли.

— Конечно, — заверил Игнатьев. — Я не смею вас задерживать.

Он и так был чрезвычайно рад оперативной помощи со стороны моряков. Своевременное прибытие клипера "Джигит" и транспорта "Японец" в Бэйцан, позволили ему выехать из Пекина и пересечь залив, а появление фрегата "Светлана" в Шанхае дало возможность предстать перед союзной эскадрой и китайцами в самом лучшем свете. Французам и британцам было показано, что русским далеко не безразлично их пребывание в Китае, а китайцы увидели, что русская эскадра пришла в Бэйцан первой, до появления союзного флота.

Когда близ русской якорной стоянки в устье реки Бэйхэ собралось около двухсот английских и французских вымпелов, то русские корабли растворились в них, как капля в море. Но всё дело в том, что на те суда, которые прибывали позже, китайцы не обращали никакого внимания. Одним кораблём больше, одним меньше... Да и как их заметишь за лесом мачт под парусами? А с тех пор, как союзный десант высадился и двинулся вглубь территории на штурм крепостей, было уже всё равно: два, три или десяток русских кораблей стоят на рейде — всё внимание сосредоточилось на действиях десанта.

Очень, очень вовремя пришла Амурская эскадра! Как говорится, так бы, да всегда.

Игнатьев вспомнил Хивинский поход и поморщился: тогда наоборот подвела Аральская флотилия — пришла с огромным запозданием: все реки пересохли. Пришлось тащиться по пескам.

Двадцать четвёртого августа, весь день беседуя с лордом Эльджином до глубокого вечера, он ещё больше сблизился с английским посланником, лучше узнал его образ мыслей. При этом он пытался внушить ему то, что соответствовало русским интересам. Минута была ответственная: на другой день решалась судьба переговоров. Предполагалось, что после заключительного соглашения, Гуй Лян будет у посланников с визитом.

— А когда подпишутся конвенции? — спросил Игнатьев, слушая дымившего сигарой лорда.

— Двадцать седьмого, — ответил англичанин и, сообщив, что после этого переговорщики отправятся в Пекин, выразил своё неудовольствие политикой Соединённых Штатов Америки в Китае. Он, походя, облил грязью американского министра Рида, бывшего в Китае два года назад. — Лицемер и сквалыга, подзаборный негодяй. Из моих рук кормился и в мою же душу плюнул. Чтоб он окривел! — лорд Эльджин разобиженно уставился в окно. — О, времена! О, нравы!

Попыхивая дымом, он заложил ногу на ногу и откинулся на спинку кресла.

— Что ни говори, а ваш Путятин тоже прихвостень хороший. Пресмыкался перед местными чинушами, ходатайствовал за них, даже обещал помочь оружием.

— Ну, — засмеялся Игнатьев, — он многое что обещал! Оружия ведь нет.

— Опять неделикатно поступил, — укоризненно сказал лорд Эльджин и стряхнул пепел с сигары. — Пообещал — сделай.

Николай возразил ему, что граф Путятин не мог не выслушивать жалоб китайцев, поскольку именно они пригласили его в качестве посредника, а вот почему лицемерил и двоедушничал американский министр Рид, этого он знать не может.

— Знаете, что я сказал тогда китайцам? — спросил лорд Эльджин и тотчас ответил. — Я сказал им то, что, вероятно, сказал бы и вам: — Если бы вы обратились ко мне одному, то просьба ваша была бы уважена, но так как Вы предпочли обратиться к представителям других держав, то наши требования усилятся.

"Жёстко" — подумал Игнатьев и удивлённо посмотрел на собеседника. Тот не отвёл взгляда — холодного и твёрдого, как камень. Стало ясно, что гостеприимный англичанин завёл этот разговор лишь для того, чтобы отбить охоту к посредничеству. Предостерегал. А может, тайно угрожал.

Из разговоров и наблюдений последнего времени Николай понял, что при всех высоких качествах государственника, человека искусного и опытного, при всей своей проницательности, быстроте реакции, хитрости, твёрдости и настойчивости характера, лорд Эльджин чересчур тщеславен, чрезвычайно горд, крайне самолюбив и непростительно — для дипломата! — вспыльчив. Натура он, живая, интересная, с ним есть, о чём поговорить, есть чему поучиться, но... он порой настолько впечатлителен, настолько верит своим ощущениям, так легко увлекается какой-нибудь идеей, что, в сущности, им можно управлять, и надо непременно воспользоваться этим. Биться, так биться. До победного конца.

Поскольку англичанин неожиданно умолк, Игнатьев поощрил его в намерениях действовать с китайцами бесцеремонно, требовать от них, как можно больше и всё время держать в напряжении.

— Я думаю, — сказал он, стоя возле изящной этажерки с книгами, — французы слабовольны. Хотя они в Китае и способствуют распространению христианства, английские миссионеры пользуются большим уважением. В их проповедях — твёрдость.

— Я сам не верю лягушатникам, — поёрзал в кресле лорд Эльджин и сказал, что русские и англичане могут сойтись в азиатской политике.

— Если эту политику будете проводить вы, милорд, — Игнатьев взял томик со стихами Роберта Бёрнса и раскрыл наугад. "Свистни ты мне, тебя не заставлю я ждать. Свистни ты мне…» — прочёл он первые, попавшиеся строки, и в глазах защипало: навернулись слёзы. Тоска по My Лань сдавила горло. Захотелось извиниться, сослаться на неотложные дела, и убежать куда-нибудь к реке, к воде и лиственному шуму. Сидеть, молчать, не видеть никого. Не слышать.

— Надеюсь, так и будет, — самодовольно произнёс лорд Эльджин и, разгорячившись от рассуждений на этот счёт, признался, что с бароном Гро они недавно разругались. — Он, видите ли, стал настаивать на скромной свите, всего в сто человек! Ну, не кретин? Мало того, он был готов протестовать официально!

— Чудак человек, — Николай закрыл томик Бёрнса и, возвращая книгу на место, возмущённо сказал: — Он что, так и не понял ничего? Китайцы уважают силу.

— Мне это было крайне неприятно, — поморщился англичанин. — Но, тем не менее, я взял бы с собой тысячу человек, приняв все последствия на свою личную ответственность.

— Вы лучше разбираетесь в политике. Не зря в ваших жилах течёт королевская кровь.

— Да! — с невыразимой гордостью подтвердил лорд Эльджин. — Мы, Брюсы, — становой хребет Шотландии, и её величество об этом знает. — Он помолчал и добавил. — Помнит и не забывает. Кстати, — неожиданно сменил он тему разговора, что, впрочем, было примечательно и характерно для него, — судя по переговорам, пекинское правительство смотрит на вас, господин Игнатьев, и на вашу миссию, мягко сказать, недружественно.

Николай пожал плечами.

— Таковы азиаты. Подозрительность и недоверчивость их основные черты.

— Откровенно, говоря, — держа сигару на отлёте и как бы рисуясь, с лёгкой растяжкой в голосе заговорил лорд Эльджин, — я не вполне понимаю, как вы сумели прожить в столице Поднебесной около года, не уронив своего достоинства, избегнув разрыва и заставив их пропустить вас к морю перед самым началом военных действий? По совести сказать, у меня не достало бы терпения для подобной роли.

«Он ведь уже спрашивал об этом, — с невольным раздражением подумал Игнатьев. — Ловит меня на слове, как провинившегося слугу».

— Терпением своим я, видимо, обязан своим предкам: каждый третий в нашем роду посвящал свою жизнь церкви, Богу, — ответил он, как можно равнодушней, и безмятежно посмотрел на англичанина. — Тётушка моя ещё в девичестве постриглась в монахини.

— Покойная?

— Да, нет, она жива. Скорбных известий не было.

Лорд Эльджин загасил сигару и, распорядился, чтобы им подали прохладительные напитки и мороженое.

— Скажите, господин Игнатьев, отчего вы так уверены в сотрудничестве Англии и России? На чём основывается ваше убеждение, что Россия и Великобритания должны действовать в Китае заодно? Я, честно говоря, не понимаю.

Николай сделал вид, что глубоко задумался, потом заговорил, изредка поглядывая на собеседника.

— У вас в Китае могут быть коммерческие интересы, и мы тут не намерены перечить. Наоборот, мы рады каждому уверенному шагу на пути развития торговли европейцев в Китае.

— Отчего же вы не будете перечить? — с весьма ощутимой долей сарказма поинтересовался хозяин и предложил попробовать мороженое, которое принёс лакей. — Мой повар изобрёл изысканный рецепт, держу в секрете.

Игнатьев вслух поблагодарил изобретательного кондитера за его профессиональное рвение и выразил предположение, что новый рецепт мороженого придётся ему по душе так же, как он лёг на изысканный вкус гостеприимнейшего лорда Эльджина, расточавшего свою любезность с поистине с королевской щедростью.

Мороженое и впрямь оказалось на диво приятным.

— Так вот, — смакуя прохладную сладость взбитых сливок, — заговорил Николай. — У нас исключительно граничные вопросы. Мы единственные соседи с Китаем. И тут уже нам вы не соперники. Я имею в виду Англию, а о французах вообще речь не идёт. А коли так, выходит, вы помощники.

— Кто не мешает, тот уже способствует?

— Конечно! Если интересы не сталкиваются, то и конфликта нет.

— Вы диалектик, — похвалил его лорд Эльджин и принялся за вторую порцию. — Мне импонирует такая точка зрения.

Зная, что вопрос об аудиенции послов самый затруднительный, Игнатьев попытался убедить его в необходимости торжественного приёма у богдыхана.

— Это заставит китайцев почитать королеву Елизавету равною богдыхану, а не ниже его, как это было доселе.

Лорд Эльджин облизнул ложечку с мороженым и посмотрел так, точно пытался запомнить его получше, или разобраться в выражении его лица.

— Я слышал, — сказал он, — что вас хотели представить Сыну Неба по случаю его дня рождения, — осторожно начал он фразу и сделал значительную паузу, словно вдруг засомневался, а нужно ли, вообще, касаться этой темы?

— А, — понимающе махнул рукою Николай, — было дело. В самом начале моего пребывания в Пекине.

— И что же помешало? Отчего аудиенция не состоялась?

— По очень прозаической причине, — быстро откликнулся Игнатьев, давно предчувствовавший этот вопрос. — Я отвечал, что могу представиться богдыхану только так, как у нас принято представляться другим государям; что на колени мы становимся только по собственному убеждению и только перед Богом, и потому ни в коем случае не могу оказать китайскому повелителю тех же почестей, как Вседержителю, поскольку он таковым не является и сам об этом знает. Николай охватил рукой эфес своей парадной сабли, задумчиво скользнул, прошёлся по нему пальцами, точно хотел убедиться в наличии оружия, и ледяным тоном продолжил. — Словом, я дал понять маньчжурам, что если они не хотят принять русского церемониала, то я представляться богдыхану не намерен.

— Вот, вот! — сразу же забыл о мороженом лорд Эльджин и вскинул голову. — На колени мы становимся лишь перед Богом! Браво! Если уж представляться, то, как другим государям. Маньчжуры пусть подползают, сбивают коленки и лбы, это их дело, а мы — нет! — Он оживился и отставил вазочку с мороженым на серебряный поднос. — В известных случаях мы, британцы, преклоняем колено перед королевой, но перед богдыханом, — он сардонически скривился, — извините.

— А им, как раз, врезалась в память эта ваша церемония.

— Ну, — высокомерно протянул лорд Эльджин. — Мало ли что может им втемяшиться в башку, этим мартышкам. — Он взял салфетку и аккуратно вытер губы. — Я непременно буду требовать торжественной аудиенции. Посмотрим, чья возьмёт.

— Уверен: ваша, — живо ответил Игнатьев. — Спор о церемониале вы должны сразу отклонить.

Лорд Эльджин подался вперёд.

— Только так. Я заявлю им без обиняков: «3а кого вы меня принимаете, полагая, что я не умею представляться богдыхану? Я представлялся королю Франции, индийскому царю и даже императору Японии. Я знаю, как себя вести».

— А потому и не нуждаюсь в ваших советах, — подсказал Николай.

— А потому и не нуждаюсь в ваших советах, — как школьник, повторил лорд Эльджин.

— Запишите, чтобы не забыть.

— Сейчас, — с готовностью ответил англичанин, и слово в слово записал свой монолог. — Это вы мне верно подсказали: "Я не нуждаюсь". Достойный посыл в разговоре.

Спустя некоторое время они уже мирно обсуждали чисто профессиональные беды: дипломаты зачастую не знают, что творится в парламенте, в правительстве и при дворе того или иного государства. Решать в таких условиях свои вопросы очень трудно.

— У меня депешу можно ожидать полгода, — пожаловался лорд Эльджин. — Полтора месяца — туда, четыре месяца — обратно. В Лондоне знать не хотят о наших передрягах.

— Действовать приходится по собственному усмотрению, — посетовал Игнатьев, — принимая на свою ответственность все результаты и последствия.

— Да что там далеко ходить, — англичанин потёр переносицу и побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. — Если бы моё правительство знало, что оно хочет в Китае, то и пяти тысяч солдат вполне хватило бы. А это вдвое меньше нашего десанта, — заметил он рассерженно и признался, что французы и британцы в плохих отношениях между собой.

— Главнокомандующие и штабы не согласовывают своих действий, а нижние чины обеих армий чуть что, хватаются за оружие.

— Так было, так будет, — откровенно посочувствовал Игнатьев.

Его собеседник кивнул.

— С моряками вообще трудно иметь дело, если не принадлежишь к их "касте".

— О! это особый народ.

— Я бы сказал: орден, — тоном глубоко уязвлённого человека заявил англичанин и неожиданно сознался, что страстно хотел в своё время втянуть в войну с Китаем Россию и Соединённые штаты.

— Не вышло? — с лёгкой усмешкой отозвался Николай, и его пальцы вновь огладили рукоять сабли.

— Как видите, — чистосердечно развёл руками лорд Эльджин. — Хоть я и задирал Путятина, как мог, едва ли в трусости его не обвинял, не получилось.

Игнатьев кивнул головой и спросил:

— Скажите, милорд, а нельзя ли главнокомандующих союзнических войск подчинить вашей власти? Это было бы разумно.

— О! — страдальчески простонал англичанин. — Ваши бы слова, да Богу в уши. Нет, я поднимал этот вопрос, когда встречался с Наполеоном III в его любимом замке Фонтебло, как раз перед своим отъездом в Китай.

— И что?

— И ничего, — поджал губы лорд Эльджин. — Наполеон III резко возразил, считая дипломатов трусами и болтунами.

— Это он зря, — сочувствующе протянул Николай. — Уж кого-кого, а вас обвинить в трусости никак нельзя, чудовищный поклёп.

У англичанина порозовели скулы.

— Благодарю, генерал. Мне лестно слышать вашу похвалу. Я в самом деле гораздо воинственнее и решительнее моих военных помощников; мне приходится почти насильно тащить их за собой.

После лёгкого, но изысканного ужина, во время которого Игнатьеву была предоставлена возможность отведать мадеру тысяча восемьсот двенадцатого года, и кальмара, приготовленного так, что по вкусу он напоминал мясо индейки, тушёное с грибами, разговор коснулся финансового положения Китая.

— Пекинская казна обкрадывается со всех сторон, — прихлёбывая кофе, начал пояснять Николай. — В прошлом году она имела восемь миллионов лан чистого годового дохода, а это около шестнадцати миллионов рублей серебром.

— Не густо.

— Особенно, если учитывать, что на эти деньги содержится двор, гвардия и чиновничий аппарат.

Лорд Эльджин слушал с живейшим интересом. И отозвался без промедления.

— Я всегда считал китайское правительство нищим, но мой парламент думает, что Поднебесная империя это золотое дно.

— Парламенты живут воображением.

— Лично я, — продолжил свою мысль посланник её величества, — вовсе не хочу, чтобы Англия получила большое денежное вознаграждение за эту войну.

— Почему? — удивился Игнатьев и даже отставил свой кофе.

— Предпочитаю, чтобы в Европе думали, что война с Китаем обходится дорого.

— Великолепная мысль!

— К несчастью, наша война в сороковых годах, по мнению многих, была чрезвычайно выгодна для Англии.

— В экономическом отношении?

— Не только. Но это мнение может легко побудить государства, у которых нет прямых интересов в Китае, безнаказанно часто предпринимать экспедиции в эту страну. Во-первых, чтобы занять войска, отвлечь общественное внимание, а во-вторых, приобрести славу и деньги.

— Будь они прокляты, эти слава и деньги, если достаются ценой человеческой крови!

— Ну и тому подобное, — спешно закончил свою мысль лорд Эльджин.

— Возмещение убытков, удовлетворение амбиций…

— Всё вместе. Но в основном, конечно, возмещение "убытков". Кстати, сколько у России военных кораблей близ восточных берегов?

Николай задумался. По совести сказать, он этого не знал.

— По-видимому, — уклончиво заговорил он и поднёс к губам остывающий кофе, — то число, которое обыкновенно находится на приграничной линии.

Собеседник потёр подбородок.

— А многие считают и об этом утверждали в Сингапуре, что в нынешнем году в Китай прошло не менее сорока русских кораблей.

— Не могу подтвердить, равно, как и опровергнуть.

— Надо признать, — сокрушённым тоном заметил лорд Эльджин, — что Англия ничего не выиграла уничтожением русского парусного флота на Чёрном море, а нажила себе в будущем немалые хлопоты, заставив Россию обратить внимание на моря более опасные для нас. — Он повертел в пальцах чайную ложечку и завершил свою мысль. — Теперь в Петербурге займутся увеличением парового флота и станут содержать эскадру не в Чёрном море, а в Тихом океане.

Игнатьев промолчал, и англичанин вновь откинулся на спинку кресла.

— Да, кстати: завершилось ли в Японии дело об острове Сахалине?

Этот вопрос, кажется, будировал в прошлом году граф Муравьёв?

— Давно, — равнодушно ответил Игнатьев. — Отныне остров наш.

Лорд Эльджин ничего не ответил, криво поджал губы и недовольно хмыкнул.

Глава X

Вечером двадцать пятого августа Игнатьев получил ответ Верховного Совета на своё письмо, посланное из Тяньцзиня. В ответе было сказано, что препятствий к проезду русского посланника в столицу Поднебесной империи нет, но власти просили обождать окончания дел с союзными войсками. Он тотчас письменно уведомил Пекин, что двинется в дорогу несколькими днями позже представителей Англии и Франции, рассчитывая на то, что союзники выступят отрядом около двадцати четырёх тысяч человек и продвижение их будет медленным, а это позволит ему настичь их в пути через трое суток после своего отъезда. Таким образом, в Пекин он попадёт на сутки позже.

Ответ Верховного Совета привёз Попов. Его сопровождали два китайца — око Су Шуня не дремало. Из Пекина порученец вынужден был выехать в китайском платье, чтобы не привлекать всеобщего внимания: антиевропейская истерия давала о себе знать, но перед Тяньцзинем китайцы сами предложили ему переодеться в европейский костюм, желая проехать мимо союзных постов без проволочек. Попов привёз письма из России, от отца Гурия и множество газет.

— За нами в Пекине следят неусыпно, — сказал он Игнатьеву, как только они остались одни. — Особенно сейчас, когда идут переговоры.

— My Лань не нашлась? — сцепил пальцы Николай и почувствовал, что голос его дрогнул.

Попов отрицательно помотал головой.

— Пока нет.

— Что передал на словах отец Гурий?

— Буквально следующее. Маньчжуры готовятся к затяжной полномасштабной войне. Полководцы Жуй Линь и Сэн Ван собрали огромное войско в Тунчжоу. Оно сосредоточено на северо-востоке Пекина.

— Быстро же они его собрали.

— Чжилийский губернатор посодействовал, — пояснил Попов.

«Значит, рассчитывать на скорейший результат переговоров не приходится», — подумал Игнатьев и спросил, какой пост занимает Сэн Ван?

— Он оставлен главнокомандующим.

— Несмотря на то, что о его разжаловании было объявлено публично?

— Да.

— Какими войсками и вооружением он располагает?

— В столице было призвано несметное количество монголов, но вооружены они плохо. Последняя, тяжёлая артиллерия богдыхана, а это сорок восемь пушек и гаубиц, двинута из Пекина в Тунчжоу.

Желая воспользоваться приездом Попова, чтобы ещё раз доказать союзникам откровенность своих отношений, а так же предупредить все домыслы и слухи по поводу прибытия русского «шпиона», которого многие видели раньше в Тяньцзине, Игнатьев около двух часов пополудни зашёл к барону Гро и сообщил ему о приезде своего переводчика.

— Вы говорите, они вооружаются? — недоверчиво спросил француз и, облокотившись о стол, подпёр голову руками. — Странно, очень странно. Ведь мы уже условились с китайцами буквально обо всём. — Он явно был обескуражен полученным известием, расстроен и подавлен. — Что же делать?

На другой день рано утром, ещё и семи не было, барон Гро отправил к Гуй Ляну графа Бастара с переводчиком для объяснения действий богдыхана.

— Передайте моим ранним визитёрам, — сказал Гуй Лян своим помощникам, что я не уполномочен говорить от имени богдыхана, я слишком немощен и стар для этой роли.

Французы вспылили. Они обозвали Гуй Ляна «лживым старикашкой» и хлопнули дверью.

Барон Гро мигом переговорил с лордом Эльджином, и оба посланника одновременно уведомили Гуй Ляна, что переговоры с ним прекращены, а десантные войска, не сегодня-завтра, двинутся к Пекину.

— Действия китайцев служат лишним доказательством их нечистоплотности, — жаловался француз Игнатьеву, и тому было ясно, что барон не на шутку взволнован и обеспокоен неожиданной концовкой Тяньцзиньских переговоров: он настроился на неспешный ход дипломатических бесед и увещеваний, и никак не думал участвовать в сухопутном военном походе.

— Боюсь, — сказал он, — богдыхан теперь сбежит, покинет Пекин под самым благовидным предлогом.

— Отправится на соколиную охоту, — высказал предположение Игнатьев. — Зайцев в этом году много.

— Чтоб им передохнуть!

— Можно ручаться, — сказал Николай, — если вы подойдёте к Тунчжоу, богдыхана и след простынет.

— Значит, надо, чтобы вы употребили всё своё влияние на китайцев, удержали их в рамках благоразумия! — срывающимся голосом заявил барон, — Воздействовали на них и присоединились к нам.

Игнатьев ответил, что свой нейтралитет он не нарушит, а причину упорства и вероломства китайцев надо искать в происках Су Шуня.

— Пока он у власти, вы ничего не добьётесь. Я, конечно, сделаю соответствующее внушение китайскому правительству, но что касается моего к вам присоединения, скажу, что оно невозможно.

— Отчего?

— Во-первых, — с готовностью пояснил Николай, — у меня нет войска, во-вторых, правительства наши об этом не условились. Другими словами, — как можно чётче произнёс он, — у нас даже нет достаточного повода для объявления войны Китаю. Но это не значит, что я умываю руки, отнюдь. Нравственно я готов содействовать достижению успеха ваших переговоров и удовлетворению ваших справедливых требований. И, прежде всего, потому, что интересы наши не сталкиваются, о чём я уже говорил не единожды.

— А что же делать мне?

— Не отставать от англичан.

— Со всем французским войском? — ужаснулся барон Гро.

— И даже во главе его, — жёстко добавил Игнатьев. — Главное, не терять времени. Помните — впереди зима.

— Да, да, это серьёзная угроза.

— А коли так, нужно двигаться к Тунчжоу, и чем скорее, тем лучше.

— А почему не к Пекину?

— Нельзя дать Сэн Вану закрепиться в этом городе. Оттуда вы его не выбьете потом.

— Голова кругом идёт.

Распростившись с французом, Игнатьев зашёл в английское посольство, где все уже укладывали вещи. Лорд Эльджин показал на ящики и чемоданы:

— Вот видите, опять съезжаем. Будь они прокляты, эти мартышки! Их слова — всего лишь пустой звук.

— М-да, — сочувствующе покачал головой Николай, делая вид глубоко обескураженного неожиданным известием человека. — Вам не позавидуешь. А я хотел пригласить вас отобедать....

— Ничего, заверил его англичанин, — поскольку наш поход не терпит отлагательств, перенесём обед на следующий месяц. К этому времени, я думаю, китайцы поумнеют. Я их вразумлю.

— Ну что ж, — уловив воинственные нотки в его голосе, сказал Игнатьев. — Полагаю, ваша скорая победа сведёт нас в Пекине, и тогда у нас будет возможность вместе отведать русской кухни.

— А не отравите? — лукаво сузил глаза лорд Эльджин и тут же дал распоряжение лакеям, какие вещи выносить в первую очередь. — Этот чемодан оставьте: он мне нужен.

Пыхтя и отдуваясь, два дюжих слуги поволокли огромный кофр величиной с сундук, успев раз десять помянуть чёрта и его китайских родичей.

Проводив их взглядом, хозяин кабинета усмехнулся.

— А я, знаете, доволен случаем передвинуть войска в Тунчжоу.

— Это очень сильный ход, — подольстил ему Игнатьев. — Лучший способ защиты — нападение.

— Да нет, — поморщился англичанин. — Мне очень не нравилось, что заключение договора произойдёт в том же самом месте, что и в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году. Это послужило бы дурным примером для китайцев.

— Что же здесь плохого?

— Надо, чтобы китайские сановники боялись и уважали наших солдат в той же степени, в какой Гуй Лян страшится моего Париса. А для этого нам надо подойти ближе к столице.

— Расчёт верный.

— Я искренне радуюсь, что китайцы принуждают нас идти дальше. Чтение последней почты из Европы заставляет меня ожидать, что при нынешнем миролюбивом настроении умов в Англии, наше правительство принудит меня заключить мир во что бы то ни стало.

— Китайцы только этого и ждут.

Лорд Эльджин кивнул головой.

— А теперь я могу написать в Лондон, что получил указания непозволительно поздно и действовал на благо британской короны и подданных её величества, согласно обстоятельствам. — Он собрал на столе бумаги и указал раскрасневшимся лакеям, заглядывавшим в дверь, на книжные шкафы.

— Книги упакуйте в ящики, а впрочем, — прервал он сам себя, — это можно сделать завтра, выносите пока мебель из прихожей.

Когда дверь закрылась, он дал Игнатьеву прочесть черновые переводы китайских бумаг, найденных в Син Хэ.

— Полюбопытствуйте, вам это пригодится. Садитесь в кресло и читайте, — тоном школьного учителя сказал лорд Эльджин и, пройдясь по кабинету, постучал ногтем по клетке с попугаем.

— Тыщача че-тей, тыщача че-тей! — заверещал попугай и попытался ухватить лорда Эльджина за палец. Тот засмеялся: — Дурак ты, Гарри! — Попугай взъерошил перья. — Хаг-ги хо-гоший, Хаг-ги хо-гоший…

Его сердитый причет досаждал минуты две.

Лорд Эльджин опустился в кресло и принялся листать журналы, изредка поглядывая на погрузившегося в чтение русского посланника.

— Там есть примечательный доклад Сэн Вана, касающийся шанхайского ультиматума моего брата Фредерика и мсье Бурбулона.

— Я уже прочёл его, — отозвался Николай. — Сэн Ван обвиняет шанхайского губернатора Хэ Гуй Цина чуть ли не в измене, в сговоре с европейцами.

— Да, — злорадно усмехнулся англичанин. — Маньчжурский главнокомандующий полагает, что надо было вовлечь нас в переговоры в Шанхае, подальше от столицы, прежде чем мы подойдём на кораблях к Дагу.

— А что, — откладывая в сторону прочитанные тексты, похвалил Игнатьев Сэн Вана, — мыслит он верно и к тому же прозорливо. Сумел же он предугадать ваше желание вновь оказаться в Тяньцзине, где вам уже однажды довелось заключить договор.

— Умён, — согласился лорд Эльджин, — я не отрицаю.

Кроме трёх или четырёх бумаг, касающихся исключительно европейцев, Николай прочёл ещё предписание Верховного Совета от двадцать седьмого марта, в котором говорилось, что «Игнатьев, рассерженный непринятием его положений о новой границе, обещает, что несколько русских военных кораблей прибудут к Бэйцану». «Надо, — гласило указание Сэн Вану, — предпринять меры, чтобы не пропустить русские корабли дальше, даже, если бы на них привезли оружие для Китая. Русским можно сказать, что для передачи оружия не стоит подходить близко к берегу — весь груз будет перевезён на маленьких джонках». В предписании ещё было сказано, что «если Игнатьев будет посылать людей или шпионов к морю, то следует непременно их схватить и доставить в центральную пекинскую тюрьму при уголовной палате».

Он читал всё это и в очередной раз восхищался мужеством, и ловкостью своих верных помощников, и, прежде всего, изворотливостью Попова. Вот, кто прирождённый сыщик и агент.

Из донесений Сэн Вана Верховному Совету было видно, что он согласился с этими предписаниями и принял соответствующие меры: везде между Пекином и морем задерживались русские подданные и китайцы, служащие им. Отлавливались и заключались под стражу.

«Заключались под стражу», — мысленно повторил про себя Николай и понял, что он сам своим вниманием к Му Лань навлёк на неё беду. Похоже, её так же «отловили и препроводили в тюрьму», хотя Попов уверяет, что ни в одной из тюрем девушки под таким именем не значится. «Тем хуже, — горестно вздохнул Игнатьев. — Тем хуже».

Он едва сдержался, чтоб не застонать.

Лорд Эльджин, всё это время пристально наблюдавший за ним, тотчас же выразил беспокойство по поводу его внезапной бледности.

— Вам плохо? Может, позвать доктора? Он здесь.

Николай помотал головой.

— Не стоит.

Возвращая бумаги и стараясь предупредить вопросы, он медленно заговорил:

— Всё это очень интересно. Мне не первый раз приходится читать домашнюю переписку мандаринов, официальные депеши китайских властей, но, тем не менее, — он снова глубоко вздохнул и медленно-медленно выдохнул, пытаясь унять боль, вонзившуюся в сердце, — не могу удивляться, сколько в этих бумагах откровенной лжи и настоящего восточного коварства. Остаётся только жалеть, что китайцы не исполнили своих намерений относительно меня.

— Упустили? — с явным сожалением в тоне спросил лорд Эльджин.

— Промахнулись.

— Интересно, что им помешало?

— Я не знаю.

— Мне кажется, вы имеете все основания присоединиться к нам. Теперь вы знаете китайцам цену.

— Я её и раньше знал, — криво усмехнулся Игнатьев. — Просто не имею права ссориться с Пекином.

— А что за переговоры были у вас о границе? — полюбопытствовал лорд Эльджин, аккуратно укладывая китайские бумаги в небольшой саквояж.

Николай объяснил, что часть русской границы ещё не определена точным образом, и, во избежание будущих недоразумений, Россия предложила китайскому правительству раз и навсегда проложить границы на карте.

— И как идут дела? — рука с бумагами замерла в воздухе.

Игнатьев пожал плечами и слегка похлопал себя по груди — боль отпускала.

— Китайцы делают вид, что это их не очень интересует. Да вы и сами их прекрасно изучили.

Рука с бумагами нырнула вниз.

— Что верно, то верно, — щёлкнул замком лорд Эльджин и приставил саквояж к ноге. — По глупости своей маньчжуры превосходят все народы мира. Им несут свет знаний, а они предпочитают гнить в потёмках. Чисто страусиная политика: голову — в песок и никаких проблем.

— Иначе не скажешь, — поддержал его Николай и услышал, что окончание пограничного дела было бы выгодно для Китая. — Нет ничего хуже неопределённости.

— Для нас, — посетовал Игнатьев. — А китайцы ею просто упиваются, впадают в сомнамбулический транс, как курильщики опиума.

— О! — шутливо изобразил бессознательное состояние лорд Эльджин и рассмеялся. — В этом они знают толк. Даже сын неба выкуривает две-три трубочки в день — заглядывает в рай.

— Император курит опиум? — сделал удивлённое лицо Игнатьев, хотя слышал об этом от Татаринова. — Если это так, то долго он не проживёт.

— Вот ещё одна причина, по которой мы должны торопиться в Пекин, — озабоченно сказал англичанин и согнал со своего лица дурашливое выражение. — А вы могли бы этот факт использовать, как повод для войны. И приложить прочитанные только что бумаги. Я вам их отдам без промедления.

Николай задумался.

— Нет, — сказал он через некоторое время. — Домашняя переписка китайцев — не более, чем казуистика. Если искать повод к войне, то у нас в этом никогда не будет недостатка.

— Вы так плохо живёте с соседом? — ужаснулся лорд Эльджин и стал похож на своего секретаря, с лица которого не сходило выражение крайнего испуга.

— Живём мы вполне сносно, но, имея более десяти тысяч вёрст общей границы, всегда найдём более весомые причины для объявления войны.

— Так что же вам мешает? — с долей зависти и возмущения прихлопнул колено англичанин. — Будь я на вашем месте, я бы тряс богдыхана, как грушу! Он бы выучился у меня плясать гопак!

Игнатьев смиренно вздохнул.

— Вы же знаете нашу политику добрососедства: пусть всё идёт своим чередом. И потом, — опередил он возражение, — ваше правительство и ваш парламент не замедлили бы первыми обвинить нас в попытке колонизировать Китай. Вы и так постоянно подозреваете, что мы об этом только и мечтаем.

— Но что-то всё-таки вас держит здесь? — не выдержал, спросил лорд Эльджин, раздражённо указав рукой в сторону гавани, где на бизань-мачте клипера "Разбойник" развевался русский флаг. — Торчите здесь и не уходите. — В его раскатистый баритон вкрались нотки неприязни.

— Лучшим доказательством противного, — спокойно возразил Игнатьев, — может служить то, что мы двести лет кряду живём с Китаем в мире и не собираемся пользоваться этим в корыстных целях.

— Ну и зря, — припечатал ладонью письменный стол хозяин кабинета. — С паршивой овцы хоть шерсти клок. — Он приподнялся с места и назидательно продолжил: — Надо уметь видеть свой интерес и не стесняться заявлять об этом прямо.

— Судьбу на кривой не объедешь, — так же вставая из-за стола, сказал Николай, — а мировоззрение русского человека и подавно.

— Все мы люди, — с фальшивым добродушием в тоне заметил лорд Эльджин. — Из двух зол надо выбирать наиболее прибыльное.

— Не получается, — шутливо развёл руками Игнатьев. — В кои-то веки выдалась свободная минутка, решил ваше сиятельство в гости позвать, ан, не судьба!

— В Пекине встретимся, — деловито пообещал англичанин и протянул руку на прощание. — Увидите генерала Монтобана, объясните ему истинное положение дел.

— Относительно чего? — поинтересовался Николай, чувствуя, что посланник её величества не выпускает его руку из своей.

— Французы вообразили себе, что нужны Бог весть какие приготовления для предстоящего похода, а между тем, серьёзной угрозы армия маньчжуров нам не представляет. — Он по-приятельски подмигнул. — Когда за дело берутся англичане, французам остаётся лишь подквакивать.

— Но с какой стати генерал Монтобан начнёт выслушивать мои советы? — Он сделал неопределённый жест рукой и посмотрел на собеседника, который уже раскрыл рот для ответа.

— Этот галльский петух всецело доверяет вам.

— Вы уверены? — с дружеской озабоченностью в голосе спросил Игнатьев. — Убеждён! — без тени сомнения воскликнул лорд Эльджин и добавил: — Мы разобьём китайцев с той же лёгкостью, с какой ваши гусары бьют хрустальные бокалы.

— Польщён сравнением, — с улыбкой признался Николай. — Я сам был выпущен из Пажеского корпуса корнетом в лейб-гвардии гусарский полк.

— Тогда, тем более, вы поняли меня, — разжимая руку, ещё раз подмигнул англичанин. — Главное, как вы сказали, не дать объехать себя на кривой.

Глава ХI

Расставшись с английским посланником, Николай тотчас поспешил к себе. Бумаги, которые ему дал прочесть лорд Эльджин, доказывали, что Верховный Совет Китая знал всю переписку Игнатьева и сознательно не принял его последних предложений. «Следовательно, — пришёл он к неутешительному выводу, — влияние Су Шуня на китайское правительство неоспоримо, власть его действительно огромна. Как не принял он Айгунского трактата, так и продолжает гнуть своё: его личная точка зрения стала официальным мнением всего китайского правительства».

Отстегнув саблю, Николай передал её Дмитрию и следом бросил ему на руки мундир. Переодевшись в домашние брюки и лёгкую сорочку, он обессиленно рухнул на диван. Теперь он точно знал: исчезновение My Лань — подлая прихоть Су Шуня. Прихоть и расчёт: лишить его, Игнатьева, душевного покоя, выбить из седла, больно ударить по нервам, смешать его мысли и чувства, сбить дыхание и обезволить, заставить примириться с тем, что он не в силах изменить. Вечернее солнце заливало комнату шафрановым светом, и он крикнул Дмитрия, чтобы тот задёрнул шторы. Чувствуя, что Игнатьев не в духе и чем-то ужасно расстроен, его верный оруженосец, против своего обыкновения, обошёлся без привычных отговорок и присловий. Если что и позволил себе, так это полюбопытствовать относительно английского посланника.

— Будет на обеде или отбоярился, побрезговал?

— Будет, — буркнул Николай и закрыл рукой глаза. — Только в Пекине. — Он перевернулся на живот и зарылся в подушку лицом. Теперь он исступлённо, непреодолимо, с лютой ненавистью к Су Шуню, всем существом своим, умом и сердцем пожелал маньчжурам поражения в войне с союзниками.

«Надо, надо, — уговаривал он сам себя, чувствуя, как тяжко бьётся сердце, — чтобы маньчжурская династия была унижена и потрясена. Иначе я вернусь домой не солоно хлебавши. На мне поставят крест на веки вечные. Позор».

Лёжа с закрытыми глазами, он вновь увидел злобное лицо Су Шуня, его синюшный шишковатый череп, огромные лопухи-уши и так сжал зубы, что заломило в висках.

«Чтоб вы все подохли, узурпаторы и самодуры, — мелькнуло в голове, и он сжал кулаки. — Век бы вас не видеть, не слышать и не знать. — Он почувствовал, что к горлу подступил слёзный комок и рывком сел на диване. — Даже лучше, если Цинов разгромят. Может, новое правительство станет сговорчивей, будет равнодушнее смотреть на пограничный вопрос. Не так, как смотрит на него Су Шунь, прямо сказавший, что решить его «невозможно, как невозможно оседлать тигра».

Вспомнив эту фразу, Николай судорожно вздохнул и запрокинул лицо. Тоска по My Лань брала за горло и душила. Он покачался из стороны в сторону, скрипнул диванной пружиной и, как обречённый, двинулся к столу — срочно составить шифрованную записку и передать её в Пекин. Раскисать было некогда.

Раздёрнув шторы, он при закатном свете быстро набросал письмо, в котором советовал отцу Гурию принять все возможные меры для предотвращения захвата русских бумаг, так как англичан, прежде всего, интересуют именно они. «Желательно, — писал он своим мелким убористым почерком, — осторожно внушить китайцам необходимость перевезти архивы в более безопасное место».

Шифровальщик тут же засекретил послание и в присутствии Игнатьева передал его Попову; тот знал, с кем переслать его в Пекин.

После прекращения переговоров союзники стали готовиться к походу. Адмирал Шарнэ отправил своих моряков на гребных судах исследовать реку выше Тяньцзиня. Из-за нехватки лошадей и повозок союзный десант рассчитывал все продовольственные и боевые припасы переправлять по воде. Китайские джонки, которых раньше было великое множество, неожиданно исчезли; надо думать, их перегнали вверх по течению люди Сэн Вана, сосредоточив "малый флот" в Тунчжоу. Союзникам пришлось спускать на воду шлюпы и баркасы с кораблей. Пехотные батальоны, ощетинившись трёхгранными штыками своих длинноствольных винтовок, один за другим покидали Тяньцзинь, поднимая горячую пыль. Генерал Митчел со своей свитой лично отдавал распоряжения, и, время от времени, взмахом руки приветствовал салютовавших ему саблями знакомых командиров.

Драгунский и сикхский конные полки порысили впереди маршевых колонн ещё по холодку, едва рассвело. Первый ударный отряд англичан насчитывал четыре тысячи штыков.

Французы припозднились, да и было отчего: они стали лагерем ближе к реке, к деревенским садам и огородам, и теперь солдаты маялись "нутряной хворью", забивали лазареты до отказа. Над сточной гнилью отхожих канав тучами роились мухи.

Переговоры, длившиеся две недели, дали возможность англичанам целиком подтянуть свои войска к Тяньцзиню.

Вторая дивизия сэра Роберта Непира, не разбивая палаток, только наскоро перекусив и напоив лошадей, дождалась своего последнего эшелона и тотчас ушла в ночь маршевым шагом — в новеньких мундирах, сытая и гладкая.

Десант был экипирован с иголочки. Казна не поскупилась.

Начальник штаба французской армии полковник Шмиц ревниво проводил их взглядом и не преминул сказать, что «мы не на параде».

— Англичане богаче одеты, а мы лучше вооружены.

— Да, — поддержал его командующий французским экспедиционным корпусом генерал Монтобан, — исход войны решают сталь и порох.

— И воинский дух, — заметил Игнатьев, расстилая на столе карту Пекина, ради которой французы и заехали к нему, как только он пообещал им показать её.

— Откуда у вас такой подробный план? — изумился Монтобан. — Неужто, у китайцев одолжили?

Игнатьев хмыкнул.

— У них зимой снега не выпросишь, не то, что стратегическую карту. Да и вряд ли она у них есть. Нет, — протянул он, — это работа моего топографа.

— Изрядный труд, — похвалил Монтобан. — Ваш топограф достоин награды. Передайте ему благодарность от моего имени.

— И от моего тоже, — не отрывая головы от карты, добавил Щмиц.

С этого времени союзники стали довольно часто бывать у Игнатьева и прибегать к его советам, а он в свою очередь, мог следить за ходом военных действий.

Зачастил в русское посольство и постоянный спутник лорда Эльджина, корреспондент лондонской газеты «Тайм» господин Булби, которого Дмитрий Скачков сразу окрестил «бульбой». — Ходит, вынюхивает. На чужом горбу сметану исть, брехло собачье.

Газетчик, франтоватый молодой человек с замашками карточного шулера, с бесцеремонной развязностью рассказал, как английские офицеры держали пари, что найдут в китайских фортах русских военных советников и пушки с клеймом санкт-петербурского или какого-нибудь другого оружейного завода, но вместо русских орудий и советников, нашли целый склад свинцовых болванок британского разлива: какой-то оборотистый коммерсант успел продать их китайцам заранее.

— Умеренная предприимчивость ещё никому не мешала, — цинично хохотал Булби, и сам подливал вино в бокал, который и осушал с поразительной лёгкостью. — Я слышал, к вам приехал из Пекина ваш шпион, простите, ваш "мис-с-си-о-нер", так вот, мне очень бы хотелось с ним поговорить. Это возможно?

Понимая, что за разбитным газетчиком стоит лорд Эльджин, всерьёз обеспокоенный приездом Попова, Игнатьев утвердительно кивнул.

— Вполне.

На следующий день в русское посольство прибыли не только журналист Булби и английский переводчик господин Уэд, но и барон Меритенс, и католический священник аббат Де ля Марр.

Игнатьев познакомил их с Поповым, предварительно дав тому совет, как отвечать на вопросы, хотя этого можно было и не делать: Попов был хорош уже одним тем, что ему ничего не надо было растолковывать; он понимал с полуслова и не нуждался в подробных наставлениях.

— Не первая зима на волка, — бодро заметил он.-Меня уже пытал Парис, трепал мне нервы.

После беседы с Поповым, который говорил, что на мирное соглашение с китайцами полагаться нельзя, союзники утвердились в своём намерении наголову разбить войска Сэн Вана и тем самым подорвать авторитет его покровителя Су Шуня.

Пока Попов убеждал своих новых знакомцев «идти и громить вшивое войско маньчжуров», Игнатьев встретился с Лихачёвым, и тот сообщил, что отправленная на китайских джонках свежая провизия для экипажа фрегата «Светлана» прибыла вовремя.

— Иван Фёдорович, — обратился к нему Николай, — сколько сейчас наших кораблей стоит в устье реки Бэйхэ?

— Два, — сразу ответил командир эскадры. — "Светлана" и "Джигит".

— Что говорят китайцы?

Лихачёв улыбнулся.

— Они говорят, что если бы правительство думало о простом народе, оно бы попросило русских защитить их от "белых чертей". Русская эскадра не впустила бы врага в реку и не дала бы ему взять крепость Дагу.

— Народ всегда нуждается в защите, — задумчиво сказал Игнатьев. — Да и разве только он один? Китайские уполномоченные сообщили мне через Татаринова, что готовы были советоваться со мной в трудных обстоятельствах, но Парис категорически запретил им ездить к русским, пока переговоры не окончатся, угрожая самыми жестокими последствиями.

После прекращения переговоров, к Татаринову в течение ночи беспрестанно являлись богатые купцы, чиновники и простой люд с просьбой о заступничестве, о задержании союзнических войск в Тяньцзине для предотвращения войны. Просили убедительно, очень низко кланялись, завалили и без того тесную комнатку подарками — жареными утками, рыбными пирогами и фаянсовой посудой.

Татаринов вначале всячески сопротивлялся, требовал немедленно убрать все подношения — он переводчик русского посольства, а не содержатель съестной лавки, но, видя, что после его гневных тирад, щедрость просителей только возрастает, смирился: молча показывал рукой, куда складывать презенты: гуаньси.

— Не могу! — отвечал он ходатаям на чистом ханьском языке и прижимал руки к груди. — Я всех вас очень уважаю, но и вы послушайте меня: маньчжурское правительство отказывается от наших предложений выступить в роли посредников. Поэтому я не могу что-либо обещать, просто не имею права.

Китайцы соглашались и тут же начинали стенать о спасении.

За ночь Татаринов не сомкнул глаз и к утру чувствовал себя квашня квашней, даже язык стал заплетаться от повторения одних и тех же фраз. Поэтому, когда он увидел в дверях толстощёкое лицо Хай Чжан By — соляного магната, он откровенно ему нахамил.

— По средам мы не подаём!

— Не надо, не надо, — засуетился купец. — Я сам вам принёс…

— Что? — обессиленно рухнул в кресло Татаринов. — Жареную утку?

— И утку, и рыбный пирог, — не чувствуя подвоха, живо заговорил купец. — Я принёс хорошего французского вина, купил по случаю у наших моряков.

«Лучше бы прямо сказал, что у пиратов, — подпёр щёку рукой Татаринов и тяжело вздохнул, измученный ночными визитёрами. — Так было бы честнее».

Председателю Тяньцзиньского торгового общества он задал один единственный встречный вопрос: — Кто может приструнить Су Шуня?

Хай Чжан By оглянулся, потом начертал в воздухе иероглиф "белый".

— Богдыхан? — шёпотом спросил Татаринов.

— Нет, — так же тихо ответил купец. — Белый дьявол.

— Лорд Эльджин?

— Да.

Двадцать восьмого августа в пять часов пополудни, когда солнце стало клониться, а жара спадать, лорд Эльджин сел в свою раззолоченную карету и, сопровождаемый помпезной свитой, покинул Тяньцзинь. Вслед за ним тронулся в путь генерал Хоуп Грант. За Грантом — его штаб, за штабом — многочисленная челядь, а вместе с челядью — всё, что можно было унести с собой, что подвернулось под руку и показалось ценным.

Барон Гро проводил английского коллегу и тотчас пожаловался Игнатьеву, что британцы захватили тринадцать подвод, выделенных ему китайцами. Его секретарь, Меритенс, кинулся, было, скандалить, требовать подводы назад, но барон не дал ему разбушеваться.

— И так меж нами распря, пусть их едут!

Сам он отправился налегке с небольшой свитой.

Николай подивился внезапной кротости француза и, придя домой, написал американцу Уарду в Шанхай о перемещении союзников, надеясь, что тот приедет в Тяньцзинь, и они вместе что-нибудь придумают для примирения воюющих. Будущее темно, но и настоящее, похоже беспросветно.

За оконной шторой загудела муха.

Игнатьев взял газету, привезённую Поповым из Пекина, сложил её втрое и, улучив момент, оставил на стекле невзрачное пятно. Он хотел позвать Дмитрия, но раздумал и сбил останки мухи на пол. Брезгливо отшвырнул газету в угол. Всё. Скоро и ему отправляться в дорогу. Скоро и ему покидать дом, в котором он как гость провёл столько ночей со сновидениями и без сна, с тоской по My Лань и с болью в сердце, и чужие стены забудут, не вспомнят его, а если и вспомнят, то, как зудящую назойливую муху: вроде была и вот её не стало.

«Я знаю, что нетерпелив, но ведь не настолько, чтобы разом бросить всё и малодушно побежать на поводу у собственных желаний, — в который раз возвращался он к одной и той же мысли: всё вздор! нет ничего выше любви. Кто любит, тот и свят. И никому я ничего не должен. Я живу, а чтобы жить, я должен радоваться жизни, восторгаться ею, и любить. Любить My Лань, её глаза, её ласкательные руки, её чарующий и нежный голос, вдыхать чудесный запах её тела и волос, знать, что я счастлив: люблю и любим».

Он понимал, что многое сумеет позабыть, но этот голос, эти губы и глаза, и эту ангельскую кротость он уже не в силах разлюбить, и позабыть, и стать таким, каким он был когда-то.

«Господи, — Николай даже не заметил, как оказался на коленях перед образом Спасителя, — наставь и вразуми, ведь Ты сама Любовь. Ты посылаешь в мир такую красоту, чтоб мы не забывали о Тебе. Спаси и сохрани My Лань, мою живую радость и молитву, спаси всё лучшее, что есть в моей душе и в этом мире!»

Его лицо обожгли слёзы.

Глава ХII

Рано утром пришёл Попов и сообщил, что китайские уполномоченные получили указ богдыхана, в котором тот гневался на их нерасторопность. «Сын неба в очередной раз обвиняет Гуй Ляна в старческом слабоумии»? — сонным голосом спросил Николай и подавил зевоту. Спал он плохо и чувствовал себя неважно.

— Хуже, — радостным голосом ответил Попов, — Прямо назвал дураками. «Эти два дурака, написал богдыхан, Гуй Лян и Хэн Фу, уже полмесяца живут в Тяньцзине и не могут устроить дела с европейцами».

Игнатьев задумался. Выходило, что, несмотря на свои воинственные распоряжения, правитель Китая мечтал о скором перемирии. И в этом тоже сказывалось влияние Су Шуня, давно нашедшего общий язык с англичанами.

— Ну что ж, — поблагодарил он Попова и впервые за эти дни заговорил с ним о возобновлении поисков My Лань. — Я давно бы командировал вас в Пекин, но, к сожалению, вы нужны здесь.

— Я понимаю, — ответил Попов и заверил, что монах Бао в свою очередь подключился к поискам. — Связи у него обширные, нащупает концы.

— Очень надеюсь.

После завтрака, отдав Попову тайные распоряжения, Николай пригласил Татаринова пройтись по парку — нужно было многое обсудить наедине. К тому же, после душной ночи, хотелось побывать на свежем воздухе.

Площадка, на которой располагался дом русского посольства, была устроена в виде террасы с венчающими её двумя драконами. Близ дома благоухали цветочные клумбы, а в небольшой сосновой роще, знойно пахнущей смолой, находился бассейн с фонтаном. Струи воды били из мраморной лилии. Одна дорожка вела к набережной, другая вилась вокруг дома. Вот этой, петлявшей по парку в виде крытой аллеи из бамбукового каркаса, обвитого плетущимися розами, и любил бродить Игнатьев в часы раздумий. В зелёном тоннеле было прохладно в любую жару.

— Эту аллею жаловал Путятин, — вспомнил Татаринов.

— Место хорошее, — сухо ответил Николай, ревниво относившийся к действиям своего удачливого предшественника. Путятина китайцы сами пригласили выступить в роли посредникам, а его взашей гонят, да ещё и грозятся арестовать при первом же удобном случае. Ну, пусть не его самого, тут он малость хватил, так его помощников. Видя, что Татаринов разбит бессонной ночью, (под глазами тёмные круги) Игнатьев спросил о навещавших его депутатах.

— Что им было нужно?

— Наше признание в собственном бессилии, — обиженным тоном ответил драгоман. — С отъездом союзников жителей Тяньцзиня обуял панический страх: все хотят бежать из города.

— Чем они это объясняют?

— Они убеждены, если Сэн Ван заставит европейцев отступить, разобьёт их армию, то начнётся расправа: будут судить и казнить всякого, кто помогал «белым чертям».

— Рубить головы и сбрасывать в корзины, — мрачно подытожил Николай и, задержав шаг, поднял с земли опавший лист бамбука. — Это они любят.

— Тяньцзинь — проклятый город! — с раздражением крайне уставшего человека воскликнул драгоман, передавая опасения местных обывателей. — Крути не крути, наглые европейцы вернутся всё равно, разразится новая война, и если они одержат верх, то в отместку разрушат Тяньцзинь.

Надо спасаться!

— Не строй двора у князева двора, — пропуская меж пальцев бамбуковый лист, вспомнил русскую пословицу Игнатьев и высказал опасение, что чжилийский губернатор Хэн Фу, правая рука Гуй Ляна, не сегодня-завтра сбежит из Тяньцзиня и оставит русское посольство без обещанных повозок. Придя к этой мысли, он посоветовал Татаринову сегодня же побывать у Хэн Фу и передать, что барон Гро по совету русского посланника решил не идти в Тунчжоу, а если и станет продвигаться, то как можно медленнее, стараясь помешать быстрому маршу англичан.

— Заодно напомните сладкоречивому губернатору о нашей нужде: о повозках. Нам надо идти за союзниками след в след, чтобы не дать им возможность интриговать против России, а китайцам не дать опомниться.

— Поскольку богдыхан требует мира, то, по всей вероятности, мир этот будет подписан в Тунчжоу, — предположил Татаринов. — Лорд Эльджин подобрал ключ к сердцу Су Шуня.

— Откуда такая уверенность? — Николай свернул с аллеи на боковую тропинку, и они пошли в направлении зелёной лужайки с прудиком посередине, в котором отражались стволы лиственниц и сосен.

В центре прудика торчала горка дикого камня, на которой грелись черепахи.

— Хай Чжан By сообщил по секрету.

— Да, этот волк опасен, — сказал об англичанине Игнатьев и стал наблюдать за парой чёрных лебедей, плававших возле самого берега.

Их красные клювы изредка касались зеленоватой воды, и тогда казалось, что они целуют свои отражения.

Спустя несколько дней, тридцатого августа, в день тезоименитства его императорского величества Александра II все морские офицеры с клипера "Разбойник" во главе с командиром эскадры Лихачёвым, все члены дипломатической миссии и казаки эскорта одели полную парадную форму и выстроились на площадке перед домом русского посольства. Игнатьев поздравил их с праздником. Над посольством подняли русский флаг и одновременно с этим союзные корабли, украсив свои мачты стягом России, отсалютовали пушечными залпами, порадовав китайцев, сбежавшихся на торжества. Когда французский адмирал Шарнэ, придерживая саблю и сверкая эполетами, взял под козырёк и поприветствовал Игнатьева под мирный гром салюта, по толпе местных жителей прокатился гул неизъяснимого восторга: так вот, кто самый почитаемый в Тяньцзине — русский посол! Вечером по всему городу говорили, что Россия больше и сильнее всех других государств, все другие народы чествуют и повинуются Русскому Царю так, что в дни российских праздников поднимают свои национальные флаги не иначе, как вместе и ниже русского.

Хай Чжан By, в чьём дворце гостили лорд Эльджин и барон Гро, был очень уязвлён таким мнением и, чтобы хоть как-то оправдаться в глазах своих сограждан, весь день крутился во дворе русского посольства, оказывая знаки внимания даже конвойным казакам.

— Ну что? — весело спросил Игнатьев у Вульфа, когда они собрались на торжественный обед. — Не зря я просил английских и французских моряков поднять российский флаг?

— Не зря, — согласился Вульф.

— Общий вывод такой, — сообщил Попов, весь день проведший в городе и наводивший справки о человеке с перебитым носом по фамилии Ай Чэн. — Человека с перебитым носом здесь никто не видел и ничего о нём не знает, а вот пекинский «король нищих» не единожды наведывался в Тяньцзинь весной этого года.

— А что китайцы говорят о нашем торжестве?

Попов засмеялся.

— Они говорят, что маньчжуры ужасно глупы, если до сих пор не поняли и не оценили русского посла, когда он проживал в Пекине.

— Я думаю, что уж теперь-то богдыхану донесут о величии России, — с гордой уверенностью произнёс Николай и, когда все члены посольства, включая нижних чинов конвоя, степенно пропускавших многочисленных гостей мимо себя, уселись за богато сервированные столы со всевозможными яствами, с радостью произнёс здравицу в честь государя императора.

Утром ему сообщили, что чжилийский наместник Хэн Фу, помощник Гуй Ляна на переговорах с союзниками, бежал из города, не сделав никаких распоряжений относительно повозок и верховых лошадей для русского посольства.

— Я так и думал! — возмущённо встряхнул головой Игнатьев и направил Татаринова с Баллюзеном к областному начальнику. — Скажите, мы заплатим за повозки, только пусть поможет их достать.

Через час они вернулись ни с чем.

— Все разбежались. Управа закрыта.

— Понятно, — не скрывая своего раздражения, прошёлся из угла в угол Николай и, не теряя времени, по холодку отправился к коменданту города — командиру второй пехотной дивизии её величества королевы Англии генералу Роберту Непиру. Тот встретил его во дворце Хай Чжан Ву, в кабинете, который ещё хранил запах ароматных сигар лорда Эльджина. Не было только личных вещей посла, да клетки с попугаем.

— Рад видеть, — дружески ответил генерал на приветствие Игнатьева и со свойственной ему прямотой пожаловался, что китайцы относятся к нему со столь явной враждебностью и неприязнью, что он готов сегодня же отдать Тяньцзинь на разграбление солдатам.

— Я отдал приказ, категорически запрещающий всякое сообщение между городским каналом и рекой. Поставил на мосту матросов-часовых. Велел стрелять при первом же неповиновении. Пусть знают: мы им спуску не дадим, а джонки отбираем силой.

— Для этого, — предположил Игнатьев, — потребуется целый батальон.

— Я батальон и выделил, — скрестил руки на груди генерал и нервно вскинул подбородок, выбритый до синевы. — Да плюс отряд матросов.

— Весьма серьёзно, — поощрил его действия Игнатьев. — Возможно, в городе появятся лазутчики.

— Скорее, дезертиры, беглецы, — сказал Непир. — Сегодня ночью, на первом же привале, ездовые, взятые нашим посольством, разбежались, уведя часть лошадей.

— Это задержит лорда Эльджина в пути.

— Как минимум, на сутки.

— Надо, чтобы при подводах постоянно находился конвой.

Генерал расцепил руки и заложил правую ладонь за отворот мундира. Смотрел он прямо и сурово.

— Я прослужил в Индии тридцать два года. Знаю подлую натуру местных жителей. Меня не проведёшь. Не понимаю, отчего мой коллега сэр Хоуп Грант, командир первой дивизии, не распорядился связать ездовых на ночь? Есть же вещи очевидные. — Он поджал губы, и морщины вокруг рта стали заметнее.

— Нас подводит гуманность, — едва улыбнулся Игнатьев.

— Да! Клянусь кровью Христа! — сверкнул глазами Непир и прижал мизинец левой руки к ладони. — Я усмирял Пенджаб, затем, — он согнул безымянный палец, — наводил порядок в Пешовере. — Он посмотрел на свою руку с побелевшими от напряжения пальцами, — Я подавлял восстание сипаев, — и нигде, вы понимаете, нигде, — его голос от возмущения сорвался на фальцет, — я не испытывал такой глухой ненависти к себе, как в Китае!

— Они не патриоты, но себя обожают, — с некоторой долей сарказма отозвался на его гневную тираду Николай.

— Я уже распорядился арестовать областного начальника Джи Фу за саботаж.

— Он отказал в поставке лошадей?

— Лошадей и повозок. Мы затребовали сто лошадей и пятьдесят повозок, а он закатывает глаза и утверждает, что сам ходит пешком.

— Бедный Джи Фу, — усмехнулся Игнатьев. — 0н столь обременён своим большим семейством, столь любим всеми жителями области, что на старости лет совершенно утратил чувство реальности.

— Вот посидит под стражей в моём лагере, быть может, поумнеет.

— В каком смысле?

— Станет сговорчивее и щедрее.

— Щедрость китайцам не свойственна, — в тон англичанину заметил Николай и высказал свою обиду на сбежавшего Хэн Фу. — Обещал мне восемнадцать лошадей и три повозки, и — адью! как говорят французы.

Джи Фу мне тоже отказал, не знаю, что и делать.

Дверь в кабинет генерала скрипнула, и на пороге вырос его адъютант.

— Сэр, — обратился он к своему командиру, — в Тяньцзине странное затишье. Рынок опустел. В наших офицеров летят камни.

— Бунт? — вскинулся генерал, — Да я, — он скрипнул зубами, и на его лице проступили желваки. — Всех в порошок сотру... немедля.

Адъютант невольно попятился к двери. В его глазах метнулся страх.

— Какие будут приказания?

Левая щека Непира судорожно дёрнулась.

— Срочно сообщите адмиралу Шарнэ, чтобы его канонерки были готовы к бою.

Игнатьев на правах равного в звании позволил себе заметить, что городских жителей опасаться нечего.

— Поверьте мне и успокойтесь. Мы с китайцами живём бок о бок сотни лет и знаем их повадки. Себялюбивая трусость — вот их основная черта. Не реагируйте на мелочи и всё будет в порядке.

Адъютант бросил на Игнатьева благодарный взгляд. По-видимому, он и сам пожалел о своём докладе, приведшем генерала в неистовство.

— Полагаюсь на ваш опыт, — примирительно сказал Непир и повёз Игнатьева показывать сипаев и сикхов, высланных в Китай в качестве волонтёров. — Мы составили из них туземные полки, попробуем испытать их в качестве солдат. Посмотрим, что из этого получится.

В лагере Пенджабского пехотного полка, показывая личный состав и его бытовые условия, генерал посетовал, что по дороговизне содержания солдат, никакая армия мира не идёт в сравнение с английской. — Это не вооружённые силы, а национальное бедствие, — резко отмахивал он правой рукой, придерживая саблю у левого бедра, пока они шли по длинному ряду палаток. — С целью уменьшения в Индии туземных войск мы намереваемся начать вербовку китайцев для военной службы в Индии.

— А индийцев направите в Китай.

— Пенджабский пехотный, Лудианахский и сикхский конные полки — первая проба, — пояснил Непир и через некоторое время представил командиров этих полков Игнатьеву. — Все имеют неплохой боевой опыт, умные и грамотные офицеры.

Николай пожал каждому руку и пожелал достойно исполнить воинский долг во славу её величества королевы Елизаветы.

— Служим короне! — дружно ответили офицеры и хором пригласили отобедать вместе.

Непир удовлетворённо крякнул и по пути в столовую сказал, что китайцы, как солдаты, лучше сипаев, да и содержание их намного дешевле.

— Они будут надёжнее индусов.

— Разумно, — польстил ему Игнатьев. — Тем более, что у вас есть опыт: сумели же вы сформировать военно-рабочую бригаду из китайцев.

— Получилось, — самодовольно кивнул генерал. — Они и сами рады нам служить, мы платим деньги.

Ночью во сне к Николаю пришёл отец Гурий, присел на лавку, посмотрел в глаза.

— Отца родного помнишь?

«Глупый вопрос», подумал он и приподнялся на локтях.

— А мать? — строго спросил архимандрит, не услышав ответа.

Игнатьев нахмурился: это ещё что?

— А как звать тебя знаешь?

Он хотел ответить утвердительно, но вместо этого стал думать, уж не снится ли ему настоятель русского монастыря в Пекине?

— Ответствуй: знаешь? — посуровел отец Гурий.

— Знаю, — невнятно буркнул Николай, но имя не сказал.

— Третий раз спрашиваю: как тебя зовут? — священник уже стоял напротив и твёрдым пальцем, острым ногтем тыкал ему в грудь. Не отходил.

— Николаем наречён, — услышал Игнатьев свой голос, и он показался ему неприятным. Чтобы избавиться от этого впечатления, он ещё раз произнёс «Николаем» и почувствовал, что отвечает бодро, привычным тоном уверенного в себе человека.

— То-то, — укоризненно погрозил пальцем отец Гурий и зажал рукой крест, висевший на его груди. — "Возлюбивший душу свою погубит её". Обещай вернуться к отцу-матери.

— А.., — начал что-то говорить Николай и осёкся: в голове как будто бомба взорвалась. Он в ужасе раскрыл глаза.

Пред ним зияла огненная пустота, и в этой пустоте метались искры. Казалось, он попал в костёр, который сам разжёг.

Когда к нему вернулось зрение, отца Гурия уже не было, но боль в груди от его пальца, от его острого ногтя, давала знать, что это всё не снилось, а случилось наяву, только сном отшибло память.

Глава ХIII

В то время, как генерал Непир показывал Игнатьеву индийские полки и представлял ему боевых командиров, император Сянь Фэн слушал щебечущий голос своей глазастой Орхидеи — фаворитки Цы Си, жаловавшейся на Су Шуня.

— Не знаю отчего, но он меня не любит, — печально вздыхала она и трогала кончиком языка дряблую мочку императорского уха. — А если он не любит ту, которая боготворит Сына Неба, значит, он опасен. — Цы Си прижалась своей жаркой грудью к его локтю.

Сянь Фэн самодовольно ухмыльнулся: мизинец возлюбленной погладил его брови.

— Я знаю, — лениво пошевелил он языком и согнул ноги в коленях. Неизъяснимая истома овладевала им всякий раз, как только Цы Си начинала дышать ему в ухо и нашёптывать глупости. Никто так не умел любить его и погружать в дурман блаженства. — Су Шунь интриган, но при дворе все интригуют.

— Нет, мягко вытягиваясь телом, задышала ему в ухо Цы Си. — Я чиста, как слеза нашего ребёнка, твоего, любимый мой, единственного сына, будущего императора всей Поднебесной, нашего божественного черноглазого Тунчжу. О, я люблю тебя, дышу тобой и не могу тобою надышаться. — Её язык заскользил по его телу, а ладошка нырнула вниз живота, поближе к "дракону любви". — А у Су Шуня, у него отсутствует, — о, да, — блаженно выгнулся Сянь Фэн и опустил свои пальцы на голову Цы Си, — у Су Шуня нет чести, он преследует какие-то свои, неведомые цели, но я знаю то, чего никто не знает. Я умею читать мысли. Я разоблачу любые козни. Это дар небес, а я их сын. — О, ты прелестна, — сладострастно постанывая, придерживал он голову наложницы и блаженно прикрывал глаза. Что ни говори, но Су Шунь помогал ему расправиться со всеми тайными и явными врагами, со всеми недоброжелателями, причём так, чтобы все их богатства и накопленное золото перешло в руки Сына Неба. Казна стремительно пустела: войны с европейцами и южными повстанцами неуклонно вели к разорению, к гибели империи, которой он могущественно правил много лет.

Цы Си была божественной в любви — он содрогнулся, и его не стало.

Вернувшись в мир людей, Сянь Фэн отпихнул от себя наложницу и потребовал к себе Су Шуня. Он знал, что у того в роду были известные гадатели и маги, да и сам дашэнь, по слухам, обладал талантом прорицателя, читал ночами книги тайных знаний, благодаря которым можно уберечься от врагов, от покусителей на свою жизнь. Сын Неба знал: народ его не любит, сановники плетут интриги постоянно. Единственная, верная помощница — Цы Си, родившая ему наследника престола. Она его боготворила и он её боготворил. Сянь Фэн позволял ей делать всё, что она вздумает, и Цы Си не перечила ему, лишь изредка топила в пруду новых его возлюбленных. Ему доносили об этом, и он усмехался: она сама рассказывала обо всём. Если он чего и не знал, так это её тайных похотей: сходя с ума от вседозволенности, превратив «Сад красоты и нежности» в «сад Пыток», где умерщвляли юных красавиц, она стала подумывать о том, как занять трон — избавиться от Сына Неба. Но для этого надо убрать Су Шуня.

Сянь Фэн возлежал на мягких подушках и слушал, что ему говорит его министр налогов и сборов. С чем-то он соглашался, с чем-то нет. Шишковатый череп Су Шуня покрылся испариной. Беседа с императором давалась ему нелегко.

— Надо бить их железным прутом, — исступлённо брызгая слюной, ярился министр налогов, поминая "белых варваров", требовавших для себя отмены церемониала "коу-тоу", — бить до тех пор, пока они не станут на колени. Главное — традиция. Она основа государства. Будет сохранен церемониал — будет подавлено восстание тайпинов. — Он облизнул губы. — Будет подавлено восстание — зараза не распространится, и династия удержит власть, останется на троне. В противном случае, зараза неповиновения разрушит дух китайцев. — Су Шунь перехватил взгляд императора и неотрывно смотрел ему в глаза — через зрачки — в глубину мозга. — Уронить своё достоинство, значит, отречься от верховной власти.

Сянь Фэн долго читал мысли Су Шуня и пришёл к выводу, что тот желает ему блага, ему и его сыну — наследнику престола. А коли так, надо воспользоваться советом: дать бой "белым чертям", издать указ о всенародной войне с иноземцами. Заострить внимание подданных на том, что он — их император — лично поведёт в бой свою гвардию.

Уже на следующий день в девяти верстах к северо-востоку от Пекина, в старинном городе Тунчжоу и его окрестностях дядя богдыхана полководец Сэн Ван сосредоточил огромное войско: пятьдесят тысяч конников и пехотинцев — он готовился дать бой «белым чертям». А в Тяньцзине у дома русского посольства собрались купцы и зажиточные люди во главе с Хай Чжан Ву: ждали возвращения Игнатьева из лагеря англичан.

Вышедший к ним Татаринов нехотя слушал их разноголосый гомон, давно уяснив для себя цель их собрания. Опасаясь беспорядков и грабежей, китайцы просили выдать каждому из них русский флаг для своей защиты. Мысль эта родилась оттого, что Игнатьев разрешил дать коммерческий флаг России и свидетельство на право ходить под ним трём большим джонкам, снабжавшим русскую эскадру свежей провизией. Джонки эти свободно плавали между союзными судами, и никто им не чинил препятствий. Увидев толпу китайцев, окружившую его драгомана, Игнатьев приказал Стрижеусову и Бутромееву быть начеку: возможны провокации, и ускорил шаг — почти взбежал по лестнице.

— В чём дело?

Толпа загалдела, показывая в сторону гавани, где в вечерних лучах солнца ярко светился русский флаг.

Татаринов объяснил суть просьбы и указал на толстощёкого Хай Чжан By.

— Больше всех просит. Готов всемерно отблагодарить.

— Нет, — резко ответил Николай. — Мы даём русский флаг только на те джонки, где есть наши матросы, а защиту и покровительство вы всегда найдёте у командира русского клипера, оставленного мной для этой цели.

— Дождавшись, когда Татаринов переведёт его ответ китайцам, он понизил голос и прикрыл рот рукой, делая вид, что трогает усы. — Скажите Хай Чжан Ву, чтоб он остался.

Купец был польщён и, узнав, что право поднять русский флаг на своей джонке будет стоить ему трёх повозок — полуфур, девяти большегрузных кибиток и двадцати двух лошадей для караула, радостно закивал головой.

— Сочту за честь, ваше сиятельство. Считайте, что они уже у вас. — И протянул руку за флагом. Игнатьев погрозил.

— Шалишь почтенный. Сначала выполни, что обещал. А после прикрывайся нашим флагом.

Татаринов взял купца под руку и повёл к выходу, уверяя, что слово русского посла превыше всех гарантий.

— Это вы, китайцы, любую сумму привыкли делить надвое, а после забывать об уговоре, а мы — другие, поэтому нас уважают.

— Где русские, там справедливость, — Хай Чжан By был счастлив: со стороны казалось, что русский унижается пред ним, заискивает, просит — роняет своё белое лицо при всём честном народе.

Первого сентября китайский чиновник передал Вульфу бумагу Верховного Совета, общий смысл которой сводился к одному: Игнатьева просили не слишком беспокоиться, так как его примут в столице после прибытия союзников в Пекин.

— Как бы не так, — прочтя бумагу, фыркнул Николай. — Я по горло сыт их послезавтрием.

На следующий день Татаринову удалось раздобыть копию с указа богдыхана об отставке Гуй Ляна и Хэн Фу и назначении на их место в звании полномочных представителей принца И Цина (родного брата Сянь Фэна) и военного министра My Иня, с приказанием ехать через Тунчжоу в Тяньцзинь навстречу союзникам.

К вечеру пришла весть из французского лагеря. Привёз её Попов. Он сказал, что пока французы двигались вперёд, английские переводчики виделись с новыми уполномоченными, посланными с отрядом монгольской конницы навстречу европейцам в Цайцуне — на третьем переходе от Тяньцзиня.

— Теперь, должно быть, гоняют с ними чаи, — устало проговорил Попов и отправился спать.

Третьего сентября в Тяньцзинь на небольшом пароходе прибыл адмирал Хоп с намерением остаться в городе, а четвёртого сентября во дворец Хай Чжан Ву перебрался адмирал Шарнэ со своим штабом и четырьмя сотнями десантников. С ним прибыли и морские офицеры для составления свиты барона Гро, когда тот отправится в Пекин.

Зная, что союзники намеревались подписать мирные договора в Тунчжоу не позднее восьмого сентября, чтобы до морозов посадить войска на корабли, Игнатьев решил, что откладывать отъезд больше нельзя, и велел Вульфу и Баллюзену собираться в путь.

— Вы, Владимир Алексеевич, — обратился он к секретарю, — займётесь бумагами и вещами, а Лев Фёдорович, — перевёл он взгляд на артиллериста, — возьмёт на себя всё остальное, прежде всего транспорт. Медлить больше нельзя, это не в наших интересах. — Он помолчал, потом добавил. — Адмирал Хоп сегодня выказал несвойственную ему предупредительность: пригласил к себе на пароход отобедать и полюбоваться прибрежными видами.

— Поедем? — с робкой надеждой заикнулся Вульф. По долгу своей службы почти нигде не бывавший и ничего, кроме деловых бумаг и стен своего кабинета, не видевший.

— Нет, — отрезал Игнатьев. — Игры кончились. Англичане расставляют сети, пытаются нас задержать в Тяньцзине, но мы ведь стреляные воробьи, не так ли?

Вульф заметно скис.

— Кому рассказать, не поверят. Был в Китае, а Китая и не видел.

Свободные от караула казаки и посольская прислуга стали упаковывать вещи, уже на память зная, где и что должно лежать.

— По реке, видать, пойдём, — подсаживаясь под короб со столовым сервизом, — сдавленным голосом произнёс Шарпанов и попросил Курихина "маненько подсобить" — Коней-то нету.

— По реке нехай матросы ходют, — поддержал кухонный короб Курихин и помог однополчанину протиснуться в узкую дверь. — Мне вестовой с "Разбойника" сказывал, моряки пойдут на джонках, а мы верхами с их превосходительством.

— А кони, говорю, игде? — отдуваясь, просипел Шарпанов.

— Хорунжий говорит "найдутся".

— Ага, — сплюнул Шарпанов. — Гниды в голове.

На следующий день вдоль набережной у ворот русского посольства вытянулся обоз из двенадцати подвод, запряжённых худорёбрыми мулами и вислобрюхими кобылами.

— Нет большего удовольствия, чем удовольствие испытывать радость от общения с вами, достопочтенный и сиятельный Игэна-чефу, — дважды поклонился Хай Чжан By и показал Игнатьеву все свои зубы. — Мы не такие, нас уважают.

Николай улыбнулся.

— Для конвоя кони будут?

— Будут, — воровато покосился в сторону набережной купец. — Но только ночью, чтоб никто не видел.

Не зная, о чём идёт речь, казаки обступили Дмитрия Скачкова.

— Слышь, адъютант, — подольстился к камердинеру хорунжий. — Поясни, мы двигаем в Пекин или домой?

— Э, — вздохнул Дмитрий. — Раскатал губы. В Пекин, конечно.

— А раз в Пекин, то как? На бричках, что ли?

Скачков пожал плечами.

— Сам не знаю.

— Не зна-а-ю, — передразнил его Курихин и задиристо сплюнул. — Што ты вопще знаешь, сопля курдючная!

— Цыть! — оттолкнул его плечом хорунжий и показал кулак. — Никто не знает.

— Я врежу, пятки отлетят, — сунулся Дмитрий на Курихина, но его оттёрли в сторону. — Остынь, земеля. Мы ему пропишем.

Дмитрий обещал "процведать".

— Можа, чё узнаю.

Уже в сумерках, при первых звёздах, казаки услыхали стук копыт. Стоявшие на часах у парадных ворот Савельев и Беззубец радостно присвистнули: ура! и стали помогать Баллюзену с Поповым заводить лошадей в нижнюю аллею. Через минуту каждый из казаков уже вёл на поводу доставшуюся ему лошадь. Выбирали на глазок, по храпу, ржанью и наитию, доверяясь первому чувству.

— Ровно девок, кобыл шшупаем, — усмехнулся Шарпанов и, соскучившись по живому теплу, припал щекой к лошадиной шее. — Ах, ты красотуля…

Глав ХIV

Пятого сентября четверо морских офицеров и два десятка матросов почётного караула фрегата "Светлана", погрузив всё тяжёлое имущество посольства на джонки, отправились вверх по реке в сторону Пекина.

На следующий день в семь часов утра Игнатьев выехал из Тяньцзиня, поручив Попову передать китайцам деньги за нанятых лошадей и догнать его в пути.

— Заодно вручите Хай Чжан By свидетельство и флаг, — протянул он бумагу с гербовой печатью, подтверждающую право на использование русского триколора в акватории Бэйхэ.

— На месяц? — скользнув глазами по тексту, спросил Попов и спрятал бумагу в карман.

— И так за глаза, — ответил Николай и направился к носилкам.

Надо сказать, что воинственная обстановка, которой окружили себя английский и французский посланники, их раззолочёные кареты и ливрейные лакеи в глазах китайцев не имели должного значения. Всё, что не в духе традиции, народом воспринималось, как ложь и пустота. Лучше всего, понял Игнатьев за долгие месяцы своего пребывания в Китае, когда свита государственного сановника и само шествие соответствует давно установившемуся церемониалу, отвечает внутреннему представлению народа об истинном величии, знатности и роскоши.

— Иван Фёдорович, — обратился он к командиру эскадры и сделал знак Баллюзену поторапливаться, — я впереди, вы — за мной.

Лихачёв козырнул и, пригнув голову, забрался в носилки, богато декорированные шёлком. От утреннего солнца и красных драконов их внутренней обивки его белоснежный мундир показался Игнатьеву розовым. Он ещё раз осмотрел процессию, убедился, что все заняли свои места, и сам забрался в паланкин.

— Конвой, марш! — скомандовал Чурилин, и казаки тронули коней.

Над водой канала прокатился скрип колёс и конский топот.

Стоявший в воротах Попов провожал процессию взглядом, передав повод своего скакуна Курихину.

Первыми во главе шествия русского посланника проехали хорунжий Чурилин, довольно сносно знавший монгольский язык, и с ним — по бокам — Шарпанов и Беззубец. Следом — в парадных носилках, с гордо поднятой головой, пронесли Игнатьева. Руки его покоились на эфесе сабли, которую он стоймя держал между колен.

Египетский сфинкс, да и только.

Двойник чужого божества.

По сторонам его носилок прогарцевали Вульф с Татариновым и Баллюзен с Шимковичем.

Игнатьева несли восемь носильщиков под надзором двух старших.

Так носят богдыхана.

"Изучил Николай Павлович китайцев, изучил”, — мысленно похвалил Игнатьева Попов и проводил взглядом носилки с Лихачёвым, старавшимся сохранить мину величия на своём отнюдь не барственном лице. Попову даже показалось, что он ему лукаво подмигнул, а может, просто мошка в глаз попала. Над головой зашелестела листва, и Попов невольно посмотрел на небо: нет, дождя ничто не предвещало.

Замыкал шествие отряд из шести верховых казаков с урядником Стрижеусовым, а за ними ехали остальные четверо казаков, охранявших двенадцать китайских повозок, запряжённых спаренными мулами. В повозках разместилась прислуга с вещами и вторая смена носильщиков.

Лошади под конвоем Попову не понравились, совсем не те, какие были раньше: огненные дончаки, «арабы», — скакуны чистых кровей. Но лучших не достать, всех прибрали к рукам англичане.

Когда последняя повозка скрылась за углом, Курихин вытащил кисет и закурил.

— Слухай, ваше благородие, — обратился он к Попову. — А, можа, ну их к ляду, энтих китаёзов?

— В каком смысле?

— Да, я к тому, што гроши, пошто их возвертать? Бумаги с флагом хватит.

— Антип, — строго погрозил Попов пальцем и глянул на часы. — Наше от нас не уйдёт. Политика!..

— А зря, — ковырнул землю сапогом Курихин и, передав Попову уздечку его рысака, с привычной лихостью взлетел в седло. — Чую, назад пути нет. — Он хитро прищурился и сплюнул.

Попов промолчал. Долг платежом красен.

В пять часов пополудни посольство добралось до Цайцуня. Игнатьев вышел из носилок, осмотрелся. Городок, словно вымер. Слепящее солнце, глухая улочка, да пустые глазницы домов. Тишина и мертвенность покинутых жилищ.

Казаки спешились, носильщики устало поплелись к повозкам в холодок. Ветхий старец в грубой крестьянской одежде, сидевший в тени шелковицы, привстал на колено, опёрся о суковатую палку и с видимым усилием распрямил спину.

— Хао! — сказал он надтреснутым голосом и поплёлся обочь дороги, взбивая пыль своими хилыми чувяками.

— Что он сказал? — поинтересовался Николай, глядя в спину удалявшемуся китайцу.

Татаринов пожал плечами.

— Ничего особенного. Выразил согласие. Одобрил.

— Что одобрил?

— Надо думать, наш приход.

— Ну, что ж, — Игнатьев полез в карман за носовым платком и вытер лицо — оно было мокрым от пота. Дмитрий подал ему флягу с водой, и он сделал несколько глотков. — Будем считать, что наше дело движется и движется неплохо.

Проводив старика взглядом, Николай подумал, что вся просвещённость европейцев не идёт ни в какое сравнение с немногословной мудростью востока. Все эти французы-англичане, кичащиеся своей цивилизованностью, представляют собой жалкий ворох обывательских воззрений, кажутся бродячей труппой циркачей и шарлатанов, чьи безмозглые остроты и замученные трюки не оставляют никаких иллюзий относительно действительного знания вещей у тех, кто с балаганной хвастливостью витийствует о судьбах мира и о смысле жизни. Тысячу раз прав Конфуций, сожалевший не о том, что его не знают люди, а печалившийся оттого, что он людей не знает.

Утолив жажду, Игнатьев попросил Дмитрия полить ему на руки, умылся и подставил лицо полуденному солнцу. Жаркий ветерок приятно щекотал ноздри. Пахло привядшей полынью и мылом: по его примеру стали умываться остальные.

Через полчаса Татаринов с Баллюзеном подыскали дом для ночлега и проводили к нему членов посольства. Не успели расположиться в нём, как послышался топот копыт, и в переулок — на полном скаку — влетели Попов и Курихин. Резко осадив коней, они спрыгнули на землю и в один голос крикнули:

— Не ждали?

Губы у них обветрились, а сапоги из чёрных стали пегими от пыли.

— Отчего так долго? — спросил Баллюзен, и Попов скороговоркой пояснил, что задержал их конный разъезд англичан.

— Сипаи тупоумные. Упёрлись — хоть стреляй.

— Стрелять не надо, — мимоходом сказал Татаринов. — Привязывайте лошадей, идём обедать.

Тихая гавань Тяньцзиня навсегда осталась за спиной.

Дом, в который прошли Игнатьев с Лихачёвым, представлял собой довольно сносный особняк с пятью комнатами, чудесным разросшимся садом и уютным летним флигелем, стоявшим на отшибе. В комнатах стояла приличная мебель, но занавеси на окнах отсутствовали и вместо кухонной утвари повсюду валялись глиняные и фаянсовые черепки. Этажерки, на которых некогда стояли изящные фарфоровые статуэтки и драгоценные очаровательные безделушки, уже покрылись тонким слоем пыли. Дверные портьеры из накрахмаленного ситца валялись на полу — ими кто-то чистил сапоги. Бумажные свитки с изречениями древних мудрецов едва держались на тех местах, где их когда-то прикрепили.

"Невыносимо, — вслух произнёс Татаринов и близоруко сощурил глаза, вчитываясь в древний текст. — Невыносимо прийти домой и застать жену не в духе. Невыносимо…" — дальше строчка обрывалась.

— Это верно, — услышав окончание фразы, отозвался Лихачёв и осмотрел свой белоснежный китель: не испачкался ли где? — Лично мне невыносимо видеть следы чужой нечистоплотности, насилия и грабежа.

— Война, — проверяя надёжность скрипнувшего стула, сказал Игнатьев и присел к столу. — Располагайтесь, господа.

— А вот ещё, — подобрал с пола листочек со стихами Татаринов и отошёл к окну, в которое заглядывало солнце.

— Да — вздохнул Вульф. — Без любви мы сироты на свете. — Он присел к столу, заложил ногу на ногу и медленно заговорил. — Вполне вероятно, что неизвестный нам поэт, так остро почувствовавший беспризорность людей на земле, сам был сиротой или бедным несчастным крестьянином. Как и все его соседи, деревенские жители, он всю свою жизнь обрабатывал землю, вспахивал, мотыжил, боронил. Убирал урожай, обмолачивал зерно, ухаживал за домашним скотом, заготавливал дрова. Не гнушался готовить пищу и стирать бельё. Утирал пот и жёг в ночи свечу, записывал стихи. На большее не оставалось времени.

— Из колеи деревенской жизни просто так не выбраться, — заметил Лихачёв. — Нужны высокие ходули, да сделать их — потребуются деньги.

— А их у сельских жителей обычно не бывает, — в свою очередь добавил Игнатьев.

— Ваше превосходительство, — услышал он голос хорунжего, — разрешите расседлать коней?

Николай кивнул.

— Глаз не спускайте с обоза.

Не успел хорунжий выйти, как следом вошёл Баллюзен и тотчас попятился: навстречу ему нёс походный самовар Дмитрий Скачков.

— Дозвольте, ваше благородие, — закрыл он собой дверной проём, и капитан посторонился: — Проходи.

Дмитрий вышел на крыльцо и, отыскав глазами Шарпанова, поманил к себе.

— Слышь, Семён, — попросил он, когда тот подошёл. — Насбирай углей, а я курнуть добуду. Закружился.

Шарпанов установил самовар, огладил его медные бока, отгрёб от крыльца мусор, достал из дворового колодца узкую бадеечку воды, хлебнул, попробовал: сойдёт. Выловив из бадьи мокрых кузнечиков, наполнил самовар. Подвернул краник и пошёл искать дрова. Ни дров, ни кизяков, ни мало-мальского угля нигде не оказалось. Зато в сарае обнаружился топор — большой колун на длинном топорище. Им можно было уходить быка и свалить дуб.

Шарпанов осмотрелся и вразвалочку направился к сосне, росшей за флигелем.

— Семён, — окликнул его Стрижеусов. — Кого это ты наладился рубать?

Ужли Антипа?

Казаки, рассёдлывавшие коней, загоготали.

Курихин проследил глазами за дружком. Действительно, чего он с топором?

— Сёмка, ты чиво?

Шарпанов молча указал глазами на сосну: её высокая хвоя была густо обсыпана шишкам.

— А, — лениво протянул Антип и поскрёб затылок. — Шелуши.

Шарпанов подошёл к сосне, плюнул в ладонь и несколько раз, что было силы, ударил обухом по стволу — сверху посыпались шишки. Одна мазнула по плечу, другая угодила в темя.

— Будя, будя, — непонятно кому пригрозил он и стал собирать шишки в тряпку, сдернутую им с плетня. Не обращая внимания на шутки казаков, набил топку самовара и раздул огонь. Затем сел на крыльцо и еле оттёр руки от смолы.

Когда решётка самовара раскраснелась, а вода в медном брюхе забулькала, он деловито кликнул Дмитрия.

— Готов!

Казаки напоили лошадей, сбросили сапоги и, надвинув на глаза фуражки, дрёмно поглядывали на свои босые ноги, лениво подпирая изгородь. Шарпанов подсел к Курихину, притулился спиной к флигелю.

— Сапоги скинай, пущай пальцы оттерпнут, — посоветовал ему Антип, всем своим видом показывая, что ради доброй щепоти табаку готов лично услужить товарищу.

Шарпанов кивнул, передал ему кисет, набитый под завязку, и освободив ноги, раскинул портянки на травке.

Курихин успел закурить и от его цигарки потянулся дым.

Казаки блаженствовали в холодке, дрёмно переговаривались.

— А ты чиво?

— Известно... под подол.

— У! — замотал головой Стрижеусов. — Вошла в реку попадья, растилимкала грудя…

— Баба в рожь и я тож.

— А я мальцом шибко на звёзды дивовался. Особливо в ночном. Костерок потрескивает, степь гомонит, сверчками бзыкает. Лежишь, земли не чуешь. Вроде, как летишь, — мечтательно вздохнул Беззубец. — Хорошо... Сверчки трещат, а с ними звёзды перемигиваются. Чисто девки на выданье — баские.

— Ясно дело, царство там, не здесь, — посмотрел на выгоревшеее от зноя небо Савельев. — Здесь мы глина, прах.

— А я, — вклинился в разговор Курихин, — в гроб пацаном провалился, ага. Выпучило, видно, гроб-то по весне, вот я ногой в шкелет — и в самый раз. Дрыгаю, а ён костями клац! — не отпускат. Насилу сбёг.

Глаза на лбу, руки трясутся. Маманя лупцевала так, што доси помню. Испужался.

— За что же она била? — сочувствующе спросил Шарпанов.

— Как за что? — изумился Антип. — За дурь мою дурацкую, за огурство. Штоб знал, где шлёндать.

— Ремённый кнут — наука первый сорт, — глухо заметил Савельев, а, помолчав, грустно вздохнул. — Как ни гуторь, а помирать не хотца. Жена, вот, у меня, царство ей небесное, сгорела, вишь, по-женски. Чистыми кровями изошла.

— Хворую брал?

— Здоровая была, за семерых ломила. — Он подтащил к себе сапог и стал рассматривать протёртую подошву.

— Все мы тута, — многозначительно сказал Беззубец. — И война, и всё.

— Судьба она с ухлёстом, — Шарпанов жадно затянулся дымом. — Стебанёт — зачешешьси.

— Жисть подскажет, чиво не поймёшь.

Поздно вечером, когда на небе появились звёзды, из соседнего городка Хэсиву, расположенного в шестнадцати верстах за Цайцунем, Игнатьева разыскал монах Бао. Он сообщил, что Парис направился в Пекин. Судьба Му Лань оставалась неизвестной.

Глава ХV

На следующий день русское посольство добралось до разграбленного и опустошённого Хэсиву.

Глядя на сожжённые дома, разрушенные пагоды и разорённые кумирни, Игнатьев не выдержал напора гневных чувств и во всеуслышание заявил: — Хазары!

— Известно, сквалыги, — тоном сведущего человека отозвался Курихин, и Шарпанов кивнул: точно.

По молодости лет казаки понятия не имели, кто такие хазары, а спросить у "ево превосходительства" замялись. Они раздобыли где-то подсолнечный жмых и теперь грызли его за милую душу.

Чтобы не терять время и быть в курсе событий, Игнатьев направил Вульфа в лагерь англичан.

— Одна нога там, другая здесь, без промедлений.

«Повелитель», — мысленно огрызнулся Вульф, но перечить не стал.

— Я понимаю.

Секретарь английского посольства встретил его холодно.

— Да, — ответил он, — лорд Эльджин здесь. Он поджидает китайцев.

— Новых уполномоченных? — слегка заискивающим тоном спросил Вульф и поправил на носу очки — они постоянно сползали.

— Новых, — сухо ответил Олифант и углубился в чтение бумаг.

— Гуй Лян не оправдал надежд? — сделал удивлённые глаза Вульф, хотя отлично знал, что дряхлый тесть богдыхана давно просился на заслуженный отдых, и, судя по нелестным оценкам своего зятя, не вправе был рассчитывать на дальнейшее участие в переговорах.

— По-видимому, нет, — ответил Олифант. — Теперь нам противостоят младший брат богдыхана и военный министр.

— Вы не подскажите, как их зовут? — вежливо поинтересовался Вульф и с завистью посмотрел на массивный перстень, усыпанный бриллиантами, который сиял на большом пальце левой руки секретаря.

Перехватив его взгляд, секретарь английского посольства небрежно сдвинул этой рукой стопку бумаг подальше от края стола и, сделав вид, что запамятовал, отыскал в походном сейфе верительные карточки китайцев.

— Одного зовут И Цин...

— Брат богдыхана?

— Да, — у Олифанта запершило в горле и он, прикрыв рот рукой, украшенной драгоценным перстнем, глухо закашлялся. — Прошу прощения, простыл. — Князь первой степени...

— Маньчжур, — счёл нужным уточнить Вульф и Олифант кивнул: — Понятно. А второй... второго звать My Инь, я полагаю, он китаец.

— Премного благодарен, — откланялся Вульф и напомнил, что Игнатьев намерен встретиться с лордом Эльджином, как только тот освободится.

— Я передам, — ответил Олифант с той нарочитой вежливостью, за которой легко просматривается глухая неприязнь.

На крыше старой буддийской кумирни, которую решено было занять на время ожидания лорда Эльджина, Николай заметил птичье гнездо.

— Воро́нье? — спросил он у Татаринова, суеверно полагая, что "ворона к ненастью, а ворон к несчастью", но тот отрицательно покачал головой.

— Аисты свили.

— Они, — подтвердил Дмитрий Скачков, отпыхиваясь и вталкиваясь с вещами в кумирню. — Детишков приносят.

— Которых в капусте находят, — рассмеялся Татаринов и глянул на Игнатьева, невольно растянувшего губы в улыбке: его тоже однажды "в капусте отыскали" по уверениям его ласковой няни, когда он "ишшо анделом был". Теперь-то он совсем уже не тот — отнюдь не ангел.

Дмитрий быстро соорудил полынный веник, обтёрхал им плесневелые стены, подмёл пол, выгреб мусор, передвинул кособокий стол к окну, протёр обшарпанные лавки, и, сложив простыню вдвое, выгнал ею сердито загудевших мух.

— Ишь, понабились — к дождю...

Татаринов помог ему распаковать посуду.

После обеда Дмитрий полез на чердак — проверить, нет ли там «каво»? Спустился по лестнице злой, в куриных перьях, в паутине.

— Обвязался, как чёрт! Ровно кто подушку распорол.

Отряхиваясь, он заметил втоптанную в землю ржавую подкову, подковырнул её носком сапога и принялся искать гвозди, чтобы прибить её к воротам кумирни. Гвоздей он не нашёл и, послонявшись по двору, плюнул с досады, развёл локти и, ожесточась лицом, угрюмо разогнул подкову.

— Силён, Геракла! — с явной завистью сказал Курихин и, примирительно похлопав его по могучему плечу, ловко вывернул из его рук «железяку», подкинул высоко вверх и молниеносным движением расчекрыжил её своей булатной шашкой.

Подкова сверкнула разрубом и шмякнулась к его ногам — двумя своими половинками.

— Вот так, ядрева грызь!

Щуркие глаза Курихина смеялись.

Солнце палило нещадно, воздух раскалился до духоты, пахло полынью и пылью, и по раскрасневшемуся лицу камердинера было видно, что он давно уже не держит зла на задиристого казака.

— Эх, — сладко потянувшись, подмигнул он ему. — Чичас бы нам косушечку, да к девкам на подушечку...

— Упреешь по жарюке, — всовывая шашку в ножны, серьёзно ответил Антип. — На травке, в холодке, куды ни шло. Перина жгёть.

— Пущай, — оглядывая двор кумирни ответил Скачков и, усевшись в тень огромной раскидистой липы, достал из нагрудного кармана маленькие ножницы и стал стричь ногти на руках, покряхтывая и блаженно отдуваясь.

— Чур, очередной! — умостился рядышком Курихин и погрозил кулаком рыжей кобыле, пытавшейся ослабить привязь. — Я те, култыга...

— Погоди, — отозвался Дмитрий. — Не порть мне церемониял.

Минут через пять он удовлетворённо пошевелил пальцами, растопырил их и передал ножницы Антипу.

— На, станишный, а я подремлю.

Он широко зевнул и, ссунувшись по стволу липы, прикрыл глаза. Курихин покосился на него и недовольно толкнул в бок.

— Будя дрыхнуть, жисть проспишь.

— Отыдь, — зевая, попросил Дмитрий. — Я чуток.

Какое-то время Антип сопел, возился с ножницами. Потом шумно вздохнул.

— Щас бы француза нагнать, винцом разжиться.

Лукавая ухмылка раскрыла его рот. Блеснули зубы. Он уже представил себя пьяным и куражливым.

Скачков пошевелился и, не открывая глаз, лениво процедил.

— Пымают, трибунал.

— Ништяк, — бесшабашно ответил Курихин и осторожно впихнул ножницы в расслабленную руку камердинера. — Денёк мы тут ещё пробудем?

— Должно быть, два, — сонным голосом ответил тот. — А ежлить чиво, то и три.

— Попов ишшо здесь? — поднялся Курихин и, пригнув голову, придерживая фуражку рукой, чтоб её не сковырнуло веткой, выбрался из-под липы.

— Уехал кудысь.

— Ага, — протянул Антип и помял левое ухо. — Чую, гроза будет: лист не шелохнётся.

Скачков ничего не ответил, лишь переложил ножницы в карман.

— Ты эфто, — извиняющимся тоном сказал Курихин и тоскливо посмотрел на заходившую с севера чёрную тучу. — Не шибко серчай. Я давеча малость вскипел, так ты тово, не жги слюну.

Скачков согласно клюнул носом и обмяк плечами. Его сморил сон.

— Во всём виноват богдыхан, — тихим голосом говорил монах Бао и прихлёбывал из пиалы крепко заваренный чай. — Так считает народ. Если бы он все деньги, которые собирает казна, употребил на армию, а не на своих бесчисленных наложниц, среди которых одна Цы Си тратит столько, сколько тратит всё неисчислимо-великое население Пекина, включая пригороды, ничего подобного в Китае не случилось бы. Народ наш был бы рад сражаться за себя и за того, кто думает о государственном устройстве, но прежде всего заботится о благосостоянии граждан, своих подданных. Монах потёр колено и, держа пиалу на весу, с затаённой болью посмотрел на Игнатьева. — Воины Китая сильны духом, но жалкая плоть их беззащитна перед бомбами союзников; я уже не говорю об их скорострельном оружии. Богдыхану следует грозить европейцам не толщиной крепостных перекрытий и городских стен, а дальнобойными пушками, их страшными снарядами. — Он поднёс пиалу к губам и надолго умолк.

Допив чай, он вежливо поблагодарил за угощение и, возведя очи горе, принялся молиться, прося святых и милосердного Христа сжалиться над его народом и спасти его от окончательной гибели.

Левое веко у него заметно дёргалось.

Под вечер грянул гром и хлынул ливень. Молнии сверкали так, что приходилось закрывать глаза, боясь ослепнуть. Ураганный ветер стаскивал с соседних зданий черепицу, разрушал крыши, валил глинобитные стены и ломал деревья.

Навес, под которым стояли кони, рухнул и сломал одной кобыле голень. Пришлось оказывать ей помощь, бинтовать.

Дмитрий распахнул дверь и бросился на помощь казакам, выручавшим лошадей из-под непрочного укрытия. Чей-то жеребец встал на дыбы, испуганно заржал и ринулся, было, бежать, но он ухватился за скользкий ремённый повод и повис на нём, перебирая пятками и тормозя ногами. Он уже был мокрый с головы до ног: дождь лил, как из ведра. Вода затопила канавы, залила двор и грозила ворваться в жилище. Казалось, наводнения не миновать, будет потоп и вряд ли кто спасётся, но... порывы ветра стали утихать, внезапный ливень прекратился, и молнии сбежали на край неба, к горизонту.

Рвущийся из рук жеребец прядал ушами, рвался из рук и щерил зубы.

— Я те! — замахнулся на него Дмитрий и грубо зажал тому ноздри. — Хвороба упрямая. — Жеребец всхрапнул и закусил удила.

— То-то, дурында, — перекинул сыромятный повод уздечки Скачков и примирительно похлопал жеребца по холке. — Чичас, родимай, вишь, спужался...

Утром богдыхану принесли письмо, выкраденное у Су Шуня, который сообщал неизвестному лицу верный способ "убрать изуверку блудницу Цы Си". Су Шуня тотчас взяли под стражу, лишили всех регалий и провели дознание. Следователи — чиновники палаты уголовных дел с жёлтыми шариками на головных уборах раболепно доложили, что письмо, доставившее столько неприятных минут солнцеликому и всемогущему владыке Поднебесной, признано подмётным. Почерк дашэня Су Шуня подделан. Оказывается, тушь, которую обычно использовал подозреваемый в государственной измене министр налогов, замешивалась не на привычной всем чёрной брусковой краске, а на птичьей трупной крови и угольном дёгте, отчего имела слегка зеленоватый оттенок. Преступник, подлый интриган, пытавшийся опорочить преданнейшего слугу императора, не знал этой маленькой тайны мудрого Су Шуня и явно опростоволосился. Как он только будет найден, голова его немедленно окажется в корзине.

— Хорошо, — закурил свою послеобеденную трубку с опиумом лучезарный Сын Неба и велел освободить Су Шуня. — А голову преступника добудьте, покажите непременно.

Министру налогов вернули все отобранные у него регалии придворной власти, оставили за ним бесчисленные привилегии и даже даровали землю для строительства дворца в провинции Жэхэ, неподалёку от родового имения Сянь Фэна — в знак высочайшего доверия к дашэню. Он снова был у власти. Всё пошло своим чередом и даже Цы Си на время успокоилась: кто-то хотел облить грязью любимого министра двора в её глазах, да только ничего из этого не вышло. Правда восторжествовала. Единственно, что её мучило, так это страх за свою жизнь, приучивший её к жёсткому и однозначному выводу: если есть сомнение, значит, сомнения нет.

Глава XVI

...он тенью прошмыгнул между кустов, взобрался на сосну, притих. Затем достал из сумки увесистый моток смолёной бечевы, густо обсыпанный порохом, привязал к ней острый крюк-тройник, так называемую "кошку", и, сильно раскрутив её, пустил в чердачное окно кумирни. Послышался лёгкий удар, шум битого стекла, скользнувшего по черепице и упавшего на землю. Он дёрнул бечеву — крюк зацепился, привязал её конец к сосновой ветке, приструнил её и поджёг. Пламя шипяще вспыхнуло и огненной проворно-хищной змейкой заструилось к намеченной цели, заискрило в сторону дома. Убедившись, что горение не прекратилось, а наоборот, набирает силу, он злобно ухмыльнулся и, ловко спустившись вниз, спрыгнул на землю. Выпрямился и — захлебнулся собственной кровью: страшный удар по затылку сбил его с ног. Он булькающе всхлипнул и засучил ногами.

Над ним с тяжёлым колуном стоял Шарпанов.

"Крупная шишка", — взял он лазутчика за ухо и неприятно поморщился, ощутив кровь. Сообразив, что неизвестный долго не придёт в себя, он выбрался из-под сосны и, проследив направление огненной змейки, выхватил шашку из ножен. Вскинул остриё, прицелился и с силой подбросил клинок. Лезвие полоснуло бечеву и рассекло её у кровли, как раз перед бегущим огоньком. Подхватить клинок не стоило труда, и Семён бросился к сосне, заметив там какое-то движение — рванулся и плюхнулся в лужу. Поскользнулся. Ударился о землю так, что зубы лязгнули. "Техтюря!" — выругал он сам себя и, не выпуская обнажённой шашки, вскочил на ноги.

— Ссынь! — кто-то прыгнул на него, как кошка.

— Вжик! — он отразил удар меча и снова поскользнулся. Глина.

— Ах ты, чурка! — всё же удержался на ногах. Отбил атаку. Свистнул. — Дзинь! — ушёл от острия, нанёс удар, промазал, уклонился, вновь со свистом рассёк воздух. Что за чёрт? такого с ним доселе не бывало: пятая зарубка на клинке, а враг ещё живой.

— Ин-на! — он перекинул шашку влево, ушёл вправо, съехал на плечо, перекатился и, снова ощутив клинок в правой руке, с потягом секанул — на этот раз достал. Лезвие упруго задрожало — впилось в кость, разъяло череп и упёрлось в позвонки: отдало в локоть.

Семён припал в колене и ударом ноги в спину, высвободил шашку — пальцы дрогнули, но рукоять он удержал. Склонился, вытер лезвие о куртку мертвеца и услыхал знакомый голос.

— Семк!..

С Антипом прибежал Беззубец.

Захваченный Шарпановым лазутчик на допросе сообщил, что действовал по приказанию Ай Чэна — человека с перебитым носом.

— Где он сейчас? — спросил Попов.

— Не знаю, — чистосердечно признался китаец, сидевший в углу кумирни с перебинтованной головой и тёмно-багровыми подглазьями. — Я его видел один раз.

— У Су Шуня?

— Да, — упавшим голосом признался тот и стал молить, чтобы его не убивали.

— Да кому ты нужен! — отмахнулся Попов. — Лучше скажи, как звали напарника и какова цель вашей диверсии?

Китаец проглотил слёзы.

— Ян Вэй, но вряд ли это имя. Скорее, кличка. — Он заискивающе прижал руки к груди. На его левом запястье Игнатьев заметил цветную татуировку: черно-оранжевую голову оскаленного тигра. Сразу же вспомнилась зловещая ухмылка Су Шуня и его предупреждение: «Если вы покинете Пекин по своей воле, вы очень разозлите тигра. Не советую дёргать его за усы — разорвёт. Тигр уже оскалился».

— Итак, — повторил вопрос Попов. — Какова цель диверсии?

Китаец метнул ни него испуганно-молящий взгляд.

— Мы давно уже охотились за вами, хотели поджечь посольское здание в Тяньцзине, но нам помешали. Узнав, что вы пойдёте по следу англичан, опередили вас, и вот… Мы догадались, что вы изберёте для ночлега кумирню.

— Каким образом? — поинтересовался Игнатьев.

— А другие здания разрушены, — криво усмехнулся китаец. — «Индили» постарались.

— «Индили» это кто?

— Белые черти, — еле слышно проговорил лазутчик.

— Англичане, — пояснил Попов.

— Мы заранее присыпали куриным пером горючую смолу, которую вылили на чердаке — слева и справа от слухового окна, вот почему ваш человек — он указал залитыми кровью глазами на камердинера, не обнаружил её, когда лазил наверх.

— Вы должны были поджечь, а ваш напарник?

Китаец закусил губу, и не без труда покаялся.

— Он должен был стрелять.

— Всё ясно, — тоном плохо выспавшегося человека произнёс Игнатьев и велел отпустить лазутчика на все четыре стороны. — Он больше не опасен.

— А может, — дрогнувшим голосом начал Вульф, но Игнатьев не дал ему договорить. — Никаких "может". С пленными мы не воюем, а передавать его официально китайским властям, значит, самим себе переходить дорогу. Мы христиане и должны быть милосердны, как никто. Лев Фёдорович, — обратился он к Баллюзену, — распорядитесь, чтоб его, — кивнул он в сторону китайца, — накормили и снабдили в дорогу едой — он свободен! А рядового казака Шарпанова представьте к награде и присвоению очередного воинского звания. Согласно инструкции Генерального штаба, я наделён полномочиями командира дивизии, и вправе подписать приказ о производстве рядового в унтер-офицеры.

— Будет исполнено, — с гвардейской лихостью вскинул руку к козырьку Баллюзен и щёлкнул каблуками.

Дмитрий оторвал китайца от пола, подтолкнул к двери.

— Гуляй, чумиза.

— Ты свободен, — объяснил лазутчику Попов. — Иди в горы и сюда не возвращайся.

— Стань монахом, — посоветовал Татаринов.

Узнав о ночном происшествии, монах Бао грустно глянул на Игнатьева.

— Боюсь, господин, что вас приговорили к смерти: сначала ударили в сердце — похитили Му Лань, теперь готовятся лишить жизни.

— Уже была попытка отравить.

— Я слышал, — сказал старый китаец и задумался. — Есть такой способ двойного убийства: очень жестокий, очень изощрённый: сначала «выпустить свет» — лишить земной радости, убить того, кого вы любите, а после убить вас.

Николай стиснул зубы. «Сперва убьют того, кого ты любишь, затем убьют тебя», — звучало, повторялось, оглушало. Он вспомнил, как горячая волна любви и нежности окатывала его сердце, и едва не застонал. Хотелось лечь и умереть. Вот истинная мука.

В десятом часу капитан Баллюзен и новоиспечённый урядник Шарпанов, изредка косившийся на унтер-офицерские погоны Стрижеусова и, как бы примеривавший их к себе — своих-то ещё нет, где их в Китае найдёшь? — живо оседлали лошадей и, к явной обиде Курихина, оставленного при посольстве, направились по следу англичан. Дорога была крепкой, столбовой, и они сразу же пришпорили коней. Пошли намётом. Вёрст через пять, когда кумирни Хэсиву скрылись из виду, где-то вдали громыхнуло. Дождь усилился. За какие-то полчаса дорога превратилась в бескрайнее топкое месиво, из-за чего кони перешли на шаг.

— Эва, припекло! — нахлестнул нагайкой жеребца Стрижеусов и привстал на стременах. — Целиной надо иттить. Увязнем. — С козырька его фуражки ручьём текла вода.

Заметив вдалеке полоску низкорослого кустарника, повернули коней и, уже не понукая их, выбрались из топи.

— Всё агляне виноваты, — мрачно пошутил Шарпанов и благодарно посмотрел на Баллюзена, который утром — перед строем! — зачитал приказ о его производстве в унтер-офицеры. — Они воду мутят, паскуды.

— Известно, — в тон ему сказал и передёрнул плечами Стрижеусов. — От них вся свара.

Под копытами коней противно чавкало. Порывами налетал ветер. Пока искали целину, в полях стемнело. Чёрные тучи заволокли горизонт.

— Ваше благородие, — отирая мокрое лицо, обратился Стрижеусов к Баллюзену, — а правду гуторют, что китайхан ихний в грудя себя бьёть: изничтожу, кричит, белых дьяволов, потому, как шибко, значить, народ уважаю?

— Показуха, — строго отозвался Баллюзен. — Язык он без костей. Как говорится, "в мыльне веник не жалеют". Стало быть, мели Емеля…

— В драчке и свово можно прикнокать, — по-своему переиначил слова гвардии капитана Шарпанов. — Хрясь, и не подлазь.

Перебравшись вброд через заросшую кугой речушку, они миновали ветхую хижину с невзрачной пристройкой под камышовой крышей, поваленную изгородь, и покосившиеся ворота, на которых висела чья-то окровавленная телогрейка. Дворовой пёс, скаля зубы, в бешенстве зашёлся лаем и стал бросаться в ноги лошадям, выказывая верность своему хозяину.

— У, костогрыз ползучий! — замахнулся на него нагайкой Стрижеусов, и лютая псина, перепоясанная ремённой восьмихвосткой, с виноватым визгом откатилась вбок.

— Кажись, пьяный, — указал Шарпанов на уткнувшегося в землю лицом китайца с нелепо вывернутой рукой, — что наши пропойцы, что ихние, все по канавам валяются.

— Да какой он пьяный, — присмотрелся Баллюзен. — Это несчастная жертва войны. Мы идём по её следу.

— Ужли? — не поверил Шарпанов и, резко перегнувшись в седле, спрыгнул на землю. Перевернул лежащего. Невольно закрестился: у китайца вместо глаза выпирала кровяная гуля.

Чем ближе подъезжали к Чанцзяваню, тем чаще попадались трупы, пепелища и следы безудержного грабежа. На земляном полу дома, в который они заглянули, тощий котёнок играл стреляной гильзой. Рядом с перевёрнутым корытом, головой к окну, лежал мальчишечка лет трёх, лежал с открытыми глазами. В них навсегда застыла боль и ужас смерти.

— Ты чё эт, Сёмк? — толкнул Стрижеусов Шарпанова. — Кур воровал?

— Это почему? — спросил Семён и почувствовал дрожь во всём теле.

— А руки у тебя трясутся.

Баллюзен перекрестился и закрыл парнишечке глаза.

— Знобит чевой-то, — резко отвернулся Шарпанов и направился к выходу. — Не спал всю ночь.

Впереди, сквозь дождевые струи, светилось зарево пожара. Похоже, горел Чанцзявань.

— Петлю бы ему на шею, ихнему милорду, — прямо обращаясь к Баллюзену, взялся рукой за седельную луку Шарпанов и устало забрался в седло. — Н-но, култыга...

Жеребец повёл шеей, чуть дотянул поводья и неохотно порысил. Баллюзен поехал рядом, стремя в стремя.

— Бога у них нет в душе, — с сердечной болью произнёс Шарпанов. — Они кто, агляне, иудеи?

— Католики, — ответил Стрижеусов и посмотрел на капитана: верно или нет?

— Англия она большая, — помедлил Баллюзен. — Империя. Есть католики, но больше протестантов. И церковь у них англиканская.

— А в Христа веруют?

— Считается, что да. Но в общем-то они антицерковники.

Баллюзен помолчал и счёл возможным развить мысль.

— Бог предложил в жертву Сына Своего, чтобы человек поверил, как дорог он Отцу Небесному, как Тот сострадает всякому во грехе, во зле пребывающему и зло творящему.

— Значица, греши, и всё простится? — с явным осуждением спросил Шарпанов. — Девку совратил, ребёночка зарезал — всё одно? Лишь бы, то исть, по закону?

— Думаю, нет, — ответил Баллюзен. — Католик, протестант ли, необузданный язычник — все, конечно, хвалятся законом. А православные, как мы с тобой, ничем не хвалятся. Просто пребывают в вере.

— Отец Гурий говорил, есть праведники без веры, но нет веры без праведников, — сказал Стрижеусов.

— Праведник ждёт похвалы от Бога.

— От ево дождешьси, — строптиво проворчал Шарпанов.

— Сомневающийся уже грешит, клевещет на Бога.

Шарпанов посмотрел на капитана долгим взором и широко перекрестился.

— Господи, прости мя, грешного. Чевой-то я не то...

Союзников они нашли за Чанцзяванем, небольшим разорённым селением, в котором бесчинствовали мародёры — солдаты транспортных обозов, догоняющих войска.

Знакомый офицер из свиты французского посланника, посочувствовал промокшим до нитки Баллюзену и его спутникам, предложил по кружке горячего чая и дал возможность обсохнуть. Он же сообщил, что шестого сентября под Чанцзяванем произошло сражение.

— Между войсками? — не поверил Баллюзен.

— Между войсками, — подтвердил барон Гро, пригласивший гвардии капитана в свою комнату.

— Но как же так, — обескуражено потирал своё колено Баллюзен, искренне считая, что его разыгрывают. — Ведь вы вели переговоры и, насколько нам известно, всё шло хорошо.

— Да, — согласился барон Гро. — Но только до поры, до времени. — Видя, что порученец Игнатьева не совсем понимает его, он решил ввести того в курс дела. — В общем, так. Шестого числа, рано утром, после заключения предварительного мирного условия, из лагеря в Тунчжоу, с нашей стороны отправились на переговоры два десятка человек: полковник артиллерии, считайте, ваш коллега, — Баллюзен кивнул, — Фуллон де Граншан, капитан Генерального штаба Шануа, лейтенант Коид Осман, интендант Дюбуа, комиссар Адер, квартирьер Гаджей, переводчик аббат Дюлюк. При каждом офицере, — барон Гро вздохнул, — по ординарцу. Восьмым был мой секретарь граф Бастар. С ним — переводчик барон Меритенс. Выразил желание попасть в число парламентёров и начальник учёной миссии в Китае Эскайрон де Латур. Всего, как я уже сказал, двадцать человек. — Барон Гро выразительно посмотрел на Баллюзена, мол, всё ли ему ясно? и продолжил. — От британцев вызвались идти: консул Парис, подполковник Уолкер, поручик Андерсон, помощник генерал-интенданта Гансон, секретарь шанхайского консульства Норман, корреспондент газеты «Таймс» господин Булби, английский консул в Шанхае господин Лок. Всего с конвоем и нижними чинами тридцать три человека. — Барон Гро снова вздохнул и на какое-то время замолчал. Нижняя вывернутая губа придавала его лицу выражение крайней брезгливости. — Общее число переговорной группы равнялось пятидесяти трём.

— С конвоем?

— Со всеми нижними чинами, — подтвердил барон Гро. — Около полудня шестого сентября наши совместные войска достигли городка Матао и расположились в нём на ночь. В то время, как солдаты становились лагерем, парламентёры вступили в Тунчжоу и начались переговоры. Насколько мне известно, — принялся он крутить свой перстень, — конвенция, принятая в Тяньцзине, практически не обсуждалась.

— А что же стало камнем преткновения?

— Вопрос о церемониале. Об этом их дурацком "коу-тоу".

— Понятно, вы не согласились, — поморщился Баллюзен, видя, как из-под его мокрых сапог вытекает грязная лужица.

— Ни в коем случае. Нет, нет и нет! — энергично отмахнулся барон. — Никаких коленопреклонений!

— М-да, — протянул Баллюзен, больше занятый небольшой лужицей под сапогами, нежели ходом затянувшихся переговоров. — Весьма неприятно.

— Ещё бы! — загорячился француз. — На рассвете парламентёры покинули ставку переговоров. Самовольно в Тунчжоу остались: интендант Дюбуа, полковник де Граншан, аббат Дюлюк.

— Три человека.

— Нет, я остальных не помню. Знаю, что всего осталось в городе тринадцать человек.

— Довольно много, — невнятно сказал Баллюзен и вытянул ноги с весьма озабоченным видом.

— Чёртова дюжина, — горько усмехнулся барон Гро. — Конечно, много. Проехав Чанцзявань, парламентёры увидели маньчжурские войска, развернувшиеся в том самом месте, где, исходя из результатов начатых переговоров, должны были стать лагерем союзники. Консул Парис попробовал выяснить суть происходящего, но, не получив вразумительного ответа, решил возвратиться в Тунчжоу, где потребовал объяснений от военного министра Му Иня. С собою взял драгуна. Английский консул в Шанхае господин Лок с тремя всадниками помчался с предупреждением навстречу своему штабу, а полковник Уолкер с пятью всадниками остался в китайском лагере дожидаться Париса.

— Но отчего же началось сражение? — недоумённо спросил Баллюзен. — Такие опытные все парламентёры! Ума не приложу.

Барон Гро переменил позу и, снизив голос, тоном заговорщика поведал.

— Поговаривают, что солдат, бывший при полковнике Уолкере, попытался присвоить монгольскую лошадь. Вспыхнула ссора, перешедшая в стремительную потасовку. Полковник Уолкер сдуру обнажил саблю — её вырвали китайцы и на его глазах зарубили наглого солдата. Полковник вскочил в седло, но его сбросили с лошади. Видя, что дело принимает скверный оборот (комиссара Адера уже избивали вовсю), Уолкер крикнул: "Спасайся, кто может"! и все, кто побежал вслед за ним, были вызволены из беды английской конной разведкой. Поскольку со стороны китайцев неслись пули, а пушки были повёрнуты к бою, английские артиллеристы махнули: — Огонь!

— Понятно, — сказал Баллюзен. — Раздался залп, и началось сражение.

— Самое ужасное, — поднял палец барон Гро, — почти все парламентёры пленены. Тринадцать наших и двадцать шесть британцев.

— Тридцать девять человек.

— Да, — опечалился барон. — Просто ужасно. Среди пленённых граф Бастар, мой секретарь, и переводчик барон Меритенс. Говорят, их увезли в Пекин. Держат в тюрьме.

— А чем закончилось сражение?

— Полным разгромом китайцев. Впрочем, как и вторая битва, девятого сентября, когда китайцы снова потерпели поражение. Кстати, — оживился француз, — девятого числа китайцы замыслили поджечь дом в Чанцзяване, где расположилось английское посольство. В этой же улице были главные штабы, склады и госпиталь.

— Посольство пострадало?

— Нет. Но один из складов подожгли.

— Представляю гнев и возмущение британцев.

— О! — воскликнул барон Гро. — Генерал Грант отдал город на уничтожение.

— Я видел, — вспомнил Баллюзен пожары Чанцзяваня и его бесчисленные трупы. — Город выгорел дотла. По нему бродят мародёры.

— Генерал Грант считает, что солдатам надо потакать и позволять им делать всё, что им заблагорассудится.

— Скорее, то, что им взбредёт в башку! — грубовато отчеканил Баллюзен. — Это не армия, а сброд. Бандиты на дороге.

— Что делать, — оттопырил нижнюю губу барон. — Наёмники это и есть ... жестокость. Бесчинствуют язычники, рабы. Так было, так будет. — Ход его мыслей прервал вошедший офицер посольства, и Баллюзен использовал его приход, чтобы откланяться.

— До свидания, ваше сиятельство.

— До встречи. Жду генерала Игнатьева в гости.

Глава XVII

— Эва, натащили грязюки, — недовольно проворчал Скачков, когда за капитаном Баллюзеном закрылась дверь, и он услышал взволнованный голос Игнатьева: "Ну, что там, Лев Фёдорович"?

— Будя лаять, — обдёргивая на себе мокрый казачий бекеш, посторонился Стрижеусов и подмигнул Шарпанову, собравшемуся уходить. — Лучше плесни, оберещик, чайку. Шибко иззябли.

— А, можа, молочка горяченького из махотки? — подкрутил фитиль в чадящей лампе Дмитрий, и его большая тень шатнулась на стене. — Так нетути её, махотки той. — Он хмуро указал на лавку, мол, садитесь, и нацедил из самовара кипятку. — Держите, — протянул две кружки. — Грейтесь.

Порывшись в плетёной корзине со съестными припасами, он достал жестянку-бонбоньерку и, сердобольно глянув на промокших казаков, выудил из неё две шоколадные конфеты. — Нате, подсластите душу, мыканцы царёвы.

Узнав от Баллюзена о пленении парламентёров и о том, что союзники решились на самые крутые меры: нещадно бьют китайцев и рвутся к их столице, Николай почувствовал, как из-под ног уплывает земля. Болезненно сморщившись, он присел к столу и потёр затылок. Ерунда какая. Коварство, дикость, глупость.

— Как обухом по голове, — пожаловался он и побарабанил пальцами по столу. — Через час соберём офицеров, посоветуемся, как нам быть.

Отпустив Баллюзена, он принялся ходить по комнате, размышляя над сложившейся ситуацией. Что ни говори, — ходил он от стены к стене, из угла в угол, — а во все столетия, во все века одни зажигают свечи, а другие их гасят. Кто-то славит жизнь, а кто-то смерть, войну, её кровавый церемониал. — Он уже понял, что теперь нужно будет ожидать такого накала страстей, такого столкновения характеров, амбиций и претензий, как между союзниками и китайцами, так и внутри каждого лагеря, что напряжённое ожидание развязки с обеих сторон непременно, — он осознал это отчётливо и остро, — непременно повлечёт за собой целую цепь логических ошибок в действиях противников и их штабов, а следовательно, тотчас же возникнет кризис, настоящий кризис, потребующий от него, Игнатьева, решительного выступления на авансцену с уже заранее продуманной для себя ролью. — Он подошёл к столу и, не присаживаясь, стал быстро записывать рождавшиеся в голове мысли, боясь утратить чувство озарения. «Моё оружие, — говорил он сам себе, исчёркивая лист бумаги, — спокойствие и равнодушие. Самое главное, внимательно следить за тем, что, когда и кому я собираюсь сказать». Мысли рождались одна за другой, и он едва поспевал обмакивать перо в чернила. «Барон, — мысленно обращался он к французскому посланнику, обдумывая предстоящую встречу, — вы настоящий рыцарь. Постарайтесь и впредь идти навстречу трудностям без страха и упрёка, с открытым забралом. Муза дипломатии — дама капризная, но она дама, а дамы ценят мужество. Не так ли»? Он поудобнее переместил подсвечник, чтоб тень от головы не падала на стол, и упёрся взглядом в стену. «Интересно, говорил я ему о рыцарстве или же нет? В любом случае надо сказать. Барон человек романтичный».

Минут через пятнадцать собрались офицеры.

Баллюзен доложил о результатах разведки и о дикой выходке маньчжуров: о пленении парламентёров.

— По слухам, двое из них обезглавлены.

— Один из них, наверное, Парис, — предположил Татаринов, — Кто-кто, а он поиздевался над уполномоченными вволю.

— Нет, — опроверг его мысли Баллюзен, — Париса отвезли в Пекин.

— Странно, — ущипнул себя за нос и сцепил пальцы Вульф. — Как же так вышло, что, несмотря на указ богдыхана избегать столкновений, разыгралось целое сражение?

— И не одно, — заметил Лихачёв.

— Я полагаю, спровоцировали англичане, — ответил за Баллюзена Игнатьев. — Увидев ополоумевшего от страха полковника Уолкера и бегущих вслед за ним китайцев, они тут же выстрелили по монгольской коннице из пушек. Я верно говорю, Лев Фёдорович?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Отсюда и война.

Сидевший рядом с капитаном первого ранга Лихачёвым его брейд-вымпел лейтенант Елизаров, прибывший с матросами на джонках, повернулся к Баллюзену.

— Лев Фёдорович, — замялся он, — но ведь китайское войско по численности превышает союзнический авангард в несколько раз, как же французам и англичанам удалось с ходу разгромить врага? Выходит, что китайцы не сопротивлялись?

— Да, этот момент подозрителен...

— Ещё бы!

Баллюзен пожал плечами.

— Я сам не очень понимаю. Если верить барону Гро, китайские пушки были развёрнуты к бою, правительственные войска Сэн Вана приложили все силы для упорного сопротивления, защищая подступы к столице через Чанцзявань, но французы "лихо опрокинули" маньчжуров и овладели всеми их орудиями, а это около восьмидесяти стволов, взяли одно за другим все укрепления.

— Враки! — с мужицкой прямотой сказал хорунжий Чурилин.

— Чепуха на постном масле, — выпалил Шимкович.

— Барон объяснил, что французы развели роты на большие интервалы и вывели всех солдат на первую линию, не оставив ни второго эшелона, ни резерва, — сказал Баллюзен.

— И какова же была численность их артиллерии? — спросил у него Лихачёв с таким видом, словно тот пытался утаить важные сведения.

— Барон утверждал, что в первой стычке участвовали пятьсот пехотинцев, шесть нарезных полевых орудий и восемьдесят всадников — эскадрон сикхов. У китайцев же было до двадцати тысяч.

— Заметьте, — воскликнул Игнатьев. — Всадники — индусы. Пехотинцы, я уверен, тоже. Англичане — природные трусы. Отсюда их жестокость и их зверства. Единственная их заслуга — они умеют отступать: достойно и без паники. А всё оттого, что мы знаем: бегут с поля боя, а резервы всегда отступают.

— Но моряки они хорошие, — подал голос Лихачёв. — Сражаются умело.

— Если верить барону, — выдержал паузу Баллюзен, — то французам повезло: сахаристое просо скрывало большие промежутки в цепи наступавшей пехоты. Китайцы испугались мнимого превосходства союзников и повернули вспять. Остатки их славного воинства мгновенно рассочились. Одни засели в камышах, другие затаились в близлежащих рощах, а третьих видели в канале — по воде плывут трупы.

— Покончили с собой? — робко спросил Шимкович.

— Прыгали в воду, с целью утонуть.

— Бедняги.

Все невольно замолчали.

— Что будем делать? — Спросил офицеров Игнатьев.

— Продолжать движение, — как старший по чину первым ответил Лихачёв.

Баллюзен кивнул.

— Согласен.

— А вы что думаете, господин хорунжий? — спросил Николай у командира конвоя.

— Сидеть и не рыпаться! — с неожиданной резкостью встал со своего места хорунжий и громыхнул сдвинутым стулом. — Я лично отвечаю перед государем императором за безопасность посольства и за вашу жизнь, ваше превосходительство, — он посмотрел на Игнатьева. — Куда мы лезем? К чёрту на рога? Чанцзявань горит, в нём масса мародёров, господин капитан их правильно определил: бандиты. Разве я могу, имея в подчинении всего двенадцать сабель, оказать достойное сопротивление врагу? А вдруг Сэн Ван ударит с флангов, предпримет контрнаступление, тогда, куда и как? Нет, я за то, чтобы остаться здесь. И так надысь едва не подпалили.

— Действительно, — заёрзал на стуле секретарь Вульф и озадаченно потеребил свой нос, сложив пальцы прищепкой. — Опасно и весьма. В данном вопросе я полностью на стороне хорунжего, — он зачем-то снял очки и сунул их в кармашек сюртука. — От Хэсиву до Чанцзяваня, в сущности, недалеко. Можно поддерживать сношения с бароном через господина капитана. — Он с подчёркнутой вежливостью указал на Баллюзена.

— Я не против, — сказал тот и посмотрел на Игнатьева; в самом деле, зачем рисковать?

Игнатьев задумался. Одни мечтают о попутном ветре, другие — о безопасной гавани. И лучше мечтать о том, о чём мечтает большинство. Людям это понятно. Разумеется, мечтать о своём благополучии никому не возбраняется, это необременительно, если судить со стороны, а вот делать... делать своё дело вопреки общественным поползновениям, вопреки здравому смыслу, это всегда опасно, это грозит не только отчуждением, но и побиванием камнями. — В конце концов, — вывел его из задумчивости голос Лихачёва, окрашенный лёгкой обидой, — нас не двенадцать сабель, а гораздо больше, господин хорунжий. Вы забыли, что с нами, — он показал на сидевшего рядом лейтенанта Елизарова, — двадцать четыре матроса, а это, знаете ли, сила!

— И немалая, — добавил Попов, молча сидевший в сторонке.

— Вот! — с благодарностью посмотрел на Лихачёва Игнатьев и улыбнулся Попову. — Это то, что я хотел услышать. Нас гораздо больше и мы все бойцы. Это во-первых. А во-вторых, не стоит забывать, что полководцы знают, как вести войну, но война об этом не догадывается. У неё свой взгляд на логику событий. Как говорят солдаты: "Ежели что, так и гоп, а доведись, так и гопнешься".

— Солдат в окопе от земли мудреет, — негромко сказал Баллюзен, и все посмотрели в его сторону. — Она, матушка, всему научит, ума-разума прибавит.

— Так всё и происходит, — снова заговорил Игнатьев и встретился взглядом с хорунжим. — Китайцы, союзники что-то там решают, а война идёт своим путём. Поэтому, — не давая никому возможности протестовать, а начальнику конвоя в первую голову, тоном старшего заявил он, — приказываю: выступать! Побудка — в четыре часа. Караулы усилить. — Он вынул карманные часы, посмотрел на циферблат: было двенадцать минут первого и тихо объявил: — Отбой.

Кто-то облегчённо вздохнул. Кажется, хорунжий.

Уже в потёмках, отходя ко сну, Николай подумал, что теперь писцам в штабах китайских войск прибавилось работы: они сосредоточенно и неустанно изготавливают похоронные таблички и рассылают их родственникам погибших воинов, что бы те, согласно древней китайской традиции, имели возможность в течение ста дней после похорон кланяться им по ночам, а затем благочинно сжигать и томиться надеждой, что души погибших и почитаемых в молитвенной скорби найдут приют в мире богов и встретятся со всеми, кто им дорог. Если делать всё по ритуалу, — объяснял монах Бао, душа покойника непременно воскреснет и станет посещать живых, когда захочет, и даже помогать им в этом мире. Одним словом, китайские похороны — дело скрупулёзное. Надо и богов умилостивить, и соседям угодить, и родственников не обидеть. Чем пышнее похороны, чем пронзительнее плач и беспечальнее смех, объединяющие всех участников скорбного и благостного торжества, тем больше вероятности у покойника жить в памяти потомков, а, следовательно, не покидать живых, быть с ними до скончания веков. Какие похороны, такая жизнь. И у тех, кто их проводит, и у тех, кто в них участвует. Поэтому цвет траура — цвет выпавшего снега — белый-белый".

Ворочаясь на своём походном тюфяке, размышляя о китайских похоронах и об участи пленённых маньчжурами парламентёров, которых так или иначе мучают, а может быть, и кровожадно истязают, он неожиданно поймал себя на мысли, что люди сами драматизируют смерть: слишком любят жизнь и обожают всё, что с нею связано. Даже несчастья и горести, даже обряд похорон. И не желают знать, что все мы живы, даже покойники, пока существует ритуал прощания с умершими. Все мы при жизни бессмертны, смертны — без любви. И вот эта невозможность любить — она одна! — приводит многих в ужас: как же так? Ведь только что любили, восторгались, ликовали, радовались милому и дорогому существу: ребёнку, женщине, мужчине — человеку! и вдруг, одномоментно — пустота, могила, яма. Вместо чудных милых глаз — зияние земли. Был человек, и нет. Мы ещё любим, но кого?.. С ума можно сойти. Легче не думать. Мы кричаще заходимся в плаче, выплёскиваем в небеса недоумение и скорбь — сумятицу души. Всё понимаем и не знаем ничего, и протестуем против всяческого знания! Желание уйти вслед за любимым — самое напутственное из желаний. Самое естественное, самое живое. "Ой, да схороните меня рядом!" — вековечный вопль.

Зелёные глаза Му Лань были заплаканы.

Уже под утро, сквозь тяжёлый сонный морок, в его комнату пробрался монах Бао. Прошёл на цыпочках к столу, взял колокольчик, но звонить не стал — тихонечко вернул на место: тот и не звякнул. Присев на корточки, старик опустил руку на лицо убитого китайца и закрыл ему глаза. Потом неслышно встал, набрал в кружку воды и медленно выпил. «Светает», — сказал он голосом Дмитрия и со стуком поставил кружку на стол.

Игнатьев проснулся.

Глава XVIII

С востока на запад протянулись священные горы. На юг и на север поделили они Поднебесную. Разделили китайский народ духи гор, властвуют над ним и дарят жизнь, дарят жизнь и отбирают её. Захотят — возвысят, захотят — низвергнут в ад. Из земли растут, в небо уходят, и никто им не судья. Никто на свете. Никто не в силах разгадать их немоту. По обе стороны от них бегут ручьи, цветут сады. Люди играют свадьбы. По обе стороны рыдают и скорбят, пытают тайну бытия, идут по звёздам, а горы помнят эту тайну и молчат. Великой глубиной молчания приводят людей в трепет. Исправляют имена. Даруют память. Встречают свет и провожают тьму.

Николай смежил веки и увидел My Лань: она протянула руку и он нежно коснулся её, придержал. Вздохнул и обмер.

— Му Лань…

— Николай, — послышалось эхом.

"Господи, где же она?"

Сидеть в носилках было неудобно, спина и ноги затекли, но роль могущественного сановника, равного по своему положению чуть ли не самому богдыхану, требовала игры всерьёз: принуждала рядиться в чужие одежды. Люди пасуют перед очевидным, слепнут. Явленное выше доказательств. Если бы человек был устроен иначе, на подмостках тщеславия, кроме вековой пыли, давно бы ничего не было: отпала бы нужда казаться, а не быть. Мировой театр опустил бы занавес, а кукловоды разбежались. Суфлёры научились бы молчать; актёры — жить: реальной честной жизнью. Но... всё пока что остаётся на земле по-старому. Народ инстинктивно страшится лицедейства, его дьявольского своеволия, издёвки над глубинным смыслом жизни, чего нельзя оказать о власть имущих, о притязающих на власть. Сытый не любит смотреть на голодных, здоровый на калек, в то время, как самодовольство упивается видом чужого несчастья. И сейчас, мерно покачиваясь в пышном паланкине, Игнатьев, по идее, должен был испытывать ни с чем несравнимое блаженство, глядя на разорённые деревни, порубленные сады, чадящие костры и пепелища, а пуще всего упиваться видом несчастных жертв войны, блуждающих, как зыбкие и мертвенные тени среди руин когда-то милых очагов. Повсюду тлеющие угли, осколки битого стекла и крошево дешёвой черепицы. Тысячи колёс, десятки тысяч копыт и солдатских ботинок, испохабили мирную землю Китая, втоптали в неё радость. Люди загадили жизнь, откликнувшись на зов войны, на её бешеную страсть к чужому горю, крови и наживе.

— Китайцы топят своих жён в колодцах, а родителям и детям перерезают горло, — услышал Николай голос своего секретаря, и это замечание Вульфа вывело его из состояния задумчивости.

— Такова реальность, — проговорил ехавший рядом с ним на вороном жеребце Татаринов. — А реальность понимают в этом мире только воины, да, может быть, ещё торговцы. Все остальные думают, что понимают.

— Вы хотите сказать, — раздражённо хмыкнул Вульф, наезжая своей низкорослой кобылой на одного из носильщиков и почти упираясь в его спину носком сапога, — что люди, подобные мне или вам, чужды реальности, не знают её сути?

— Я хочу сказать, — с ноткой упрямства в голосе ответил Татаринов, — что ни те, кто понимает реальность, ни те, кто думает, что понимает, не имеют преимущества перед реальностью.

— Это ещё почему? — сапог Вульфа упёрся в спину носильщика, и тот ускорил шаг.

— Реальность всякий раз иная, — слегка, придержал своего жеребца Татаринов, заметив, что носилки покачнулись. — Вы вот и сейчас не понимаете, что ваша лошадь наезжает на носильщика, сбивает его с ритма.

Вульф недовольно покосился на семенящего рядом китайца и презрительно свёл губы.

— Было бы что замечать.

Встретившись взглядом с Игнатьевым, он резко осадил лошадь.

— Извините, ваше превосходительство, заговорились.

Игнатьев понимающе кивнул. Что-что, а реальность действительно очень изменчива. Здесь он с драгоманом полностью согласен. Взять того же Вульфа. Внешне угрюмый и, как многим казалось, неуступчивый, он довольно быстро соглашался с противоположными взглядами, причём, поражавшая всех его мрачность сменялась неким подобием угодливости и даже подобострастия, хотя он и любил повторять, что "люди редко ценят ум, но ещё реже — преданность". Людям вполне хватает льстивой угодливости и откровенного холуйства, так как жизнь приучила их к тому, что человек, вызывающий сострадание, зачастую не стоит этого чувства, являясь либо хорошим актёром: плутом, либо философом, осознанно и благотворно для себя страдающим. Последние, как правило, великодушны и разумны, а разумные, как известно, удачливы. В большинстве своём люди малодушны и вследствие этого несчастны, угрюмы, озлоблены. В своём несчастье они агрессивны. Не хочешь, да скажешь: "Ничто так не пьянит, как собственная глупость". Вот уж верно: кому не нужно ничего, тот истинно богат. А кто завистлив, тот несчастен. Барон Гро завидует богатству лорда Эльджина, а лорд Эльджин завидует премьер-министру Пальмерстону, сумевшему использовать своё влияние на королеву в целях личного обогащения. Но и Пальмерстон, в этом Николай уверен, глубоко несчастный человек, если его жизнь сосредоточилась на банковских счетах. «Скажи мне, где твоё сокровище, и я скажу, где твоё сердце». Древние, как всегда, правы. Они искали Бога в себе и вовне, а искательство, известно, хорошо вознаграждается. Главное, знать, что искать. Где глубина познания, там глубина открытий.

Игнатьев упёрся руками в сиденье, переменил позу, глянул на часы. Без пяти десять.

— Лев Фёдорович, — окликнул он Баллюзена, ехавшего верхом по его правую руку рядом со Стрижеусовым. — Чанцзявань скоро?

— Минут через пятнадцать, — ответил Баллюзен и указал рукой на видневшуюся впереди тутовую рощу. — Сейчас лесок проедем, с горки спустимся, а там уже и он.

Сказанное подтвердилось.

Они миновали рощу, спустились с небольшой возвышенности, переехали чудом уцелевший мост с охраняющими его четырьмя каменными тиграми, и, обогнув разорённое кладбище, въехали в Чанцзявань — разбитый и опустошённый, чёрный от недавнего пожарища.

Возле древней кумирни, в которой решено было остановиться, лежала мёртвая собака с разможжённым черепом. Пятеро щенков, все, как один, густого чёрного окраса, тыкались в посиневшее брюхо, тянули соски, искали молоко, а его не было. Они обречённо поскуливали, беспомощно тёрлись друг о друга, зевали, жаловались на бесчувственную мать.

— Дозвольте? — глянул камердинер на Игнатьева, и тот кивнул: — Бери.

Дмитрий взял из обозной подводы грязную простынь, связал углы и уторкал щенков в узел.

— Глядят, шельмы, — сказал он с умыслом, давая знать, что время, когда слепых кутят топят, давно миновало. Кто увидел Божий свет, тот должен жить. Закон.

Беззубец и Шарпанов закрючили падаль, сволокли на задворки, в овраг, закидали ветками и глиной.

Выбравшись наверх, они заглянули в полусгоревший сарай и ужаснулись. Несколько десятков обнажённых женских трупов грудились в его подполе. В нос ударило гнилостной прелью, тошнотворным угаром зловония.

— У! — замотал головой Беззубец. — Потешились ироды. Поиздевались над бабьём.

— А можа, и свои, — отвернулся Шарпанов и выбрался наружу. — Маньчжуры, оне тоже хороши. С живого шкуру спустят.

— Слыхал, — прикрыв за собой дверь, поморщился Беззубец. — Руки рубят, как у нас поленья. — Он хотел ещё что-то сказать, но не договорил и переломился в поясе. — Фу, гадость. — Он сплюнул вязкую слюну. — Теперь приснится.

— А ты перекрестись, — посоветовал Шарпанов и осенилсебя крестным знамением. — Упокой, Господь, их души.

— И чего только на свете не увидишь, — ткнул себя щепотью в лоб Беззубец и перечеркнул рукой от плеча до плеча. — Страх и токма.

Не лучшим образом чувствовал себя и барон Гро, когда его навестил Игнатьев. Странное чувство душило и теснило сердце, словно его жестоко донимало нечто злобное, неведомое и неодолимое. Выглядел он измождённым старцем, хотя одет был по обыкновению со щегольской небрежностью. О, сколько радужных планов было на эту осень! Всё лето прошло в неимоверном напряжении: казалось, что ещё чуть-чуть и цель близка, переговоры завершатся — мир будет подписан. Так или иначе, всё пойдёт на лад. И вот, к несчастью, всё пошло насмарку. Все его возвышенные планы не то, чтобы сошли на нет, как сходят многие случайные желания, тускнея и теряя свою прелесть в гуще дел, нет, эти планы просто провалились, рухнули в бездонное "ничто", исчезли. Испарились. И ведь не сказать, чтобы его проекты были эфемерны, нет — он никогда не строил свои планы на песке, для этого он слишком долго жил на белом свете, не возводил воздушных замков, так скажите же, ответьте: отчего? ну, почему? первые же порывы осеннего ветра разметали их, как палую листву?

— Одно дело спускаться с небес, другое — упасть и разбиться, — пожаловался барон.

— Я вижу, что пленение парламентёров вконец расстроило ваши нервы, — тоном глубочайшего сочувствия выразил свои соболезнования Николай, и француз посмотрел на него так, словно хотел предостеречь, погрозить пальцем: дескать, смотрите, взвешивайте, думайте; идите, да не оступитесь, карабкайтесь вверх, но помните, что падать всегда больно.

— Как говорят испанцы, — вяло ответил он на рукопожатие, — наше положение это "каллехон салида" — переулок без выхода.

— Тупик?

— Тупик, — чистосердечно признал барон Гро и тяжело вздохнул. — Не знаю, как мне быть? С кем из китайцев иметь дело, а с кем нет?

Игнатьев задумался.

— Надо сразу уточнить: кто нас интересует? Есть люди выгоды, есть люди пользы. Мне кажется, что принц И Цин, брат богдыхана — человек и умный и серьёзный.

Барон Гро недоверчиво посмотрел на Игнатьева и сокрушённо вздохнул. — Видимое далеко не истинное. В наше время, как это ни страшно, плохое делают со всей серьёзностью, с подъёмом, а вот хорошее — лениво, абы как, лишь бы отстали.

— У нас говорят: спрохвала.

— Это меня и пугает.

Помня том, что французский посланник относится к той категории людей, которые говорят, чтобы другие молчали, Николай всё же сказал, что "в каждой деревне свой дурак, но и свой философ".

— Случается, это один и тот же человек.

— Не думаю, что с ним можно найти общий язык, — задумчиво покрутил перстень на пальце барон Гро, размышляя о принце И Цине.

— И всё же, — посоветовал Игнатьев, — надо постараться это сделать. Как говорят китайцы: "Во время дождя и лист лопуха — зонтик". Надо убедить И Цина освободить парламентёров. Уверен: их пленение он не одобрил. Захват заложников осуществлён людьми Су Шуня.

— А он фаворит богдыхана, — угрюмо заметил барон.

— Ну и пусть, — Николай усмехнулся. — Добьётся тот, кто сможет убедить.

— О добре хорошо рассуждать, но творить его спешит не каждый.

— А вам каждый и не нужен. Вам нужен И Цин. Избыточные знания людей, а вы барон, я в этом убедился, знаете людей отлично, мешают жить и действовать вопреки страхам. В правоте того, что человек делает, заключаются и счастье и успех.

В глазах барона засветился огонёк надежды и тут же потух.

— Китайцы не понимают самого простого.

— Они так умны, что позволяют себе глупости.

— Не глупости, а мерзости! — Почти вскричал барон. — Захват заложников, парламентёров, это вопиющее беззаконие, попрание всяческих норм международного права, возмутительная выходка безумцев! А чтобы урезонить мерзавца, говорит мой коллега лорд Эльджин, достаточно порой одной затрещины, одной хорошей оплеухи.

— Я не стану полемизировать на этот счёт. Сила любого полемиста не столько в знании, сколько в претензии на это знание. Я лишь позволю себе процитировать старую русскую пословицу: «Где свара, там вода кипит без пара».

— Как это понять? Я плохо знаю русский.

— Ласка усмиряет даже бесноватых. Лучший способ отомстить — забыть о мести.

— Не знаю, не знаю, — озадаченным тоном произнёс барон Гро. — Лорд Эльджин имеет на этот счёт прямо противоположное мнение. Не ласка, а встряска! вот его метод внушения. Окрик и плётка. Окрик уже был, мы выдвигали ультиматум: требовали в двадцать четыре часа освободить парламентёров, теперь черёд за плёткой, за хорошей взбучкой.

— И что лорд Эльджин понимает под этим, под плёткой и взбучкой? Два сражения вы уже выиграли. Половина армии Сэн Вана разбежалась. Я полагаю этого достаточно, чтоб встретиться с И Цином.

— Как у вас всё просто, — покачал головой француз. По одному тому, как он посмотрел, как медленно и неохотно поднялся со своего места и протянул руку для пожатия, стало ясно, что он совершенно угнетён своим непониманием того, что происходит. Он всем своим видом показывал, что ни в чём до конца не уверен. Если он к чему и расположен, так это к продолжению их встреч, но это уже завтра, а сегодня... сегодня нет, сегодня он устал и не способен что-либо решить.

Когда Николай вышел на улицу, он невольно поёжился. Тучи облегли всё небо. Их плотная глухая чернота нагоняла жуть, неясную тревогу; раньше времени морозила и сиротила душу.

Ветер трепал листву, вздымал остывший пепел.

— Эва, — придерживая фуражку рукой, проворчал хорунжий. — Порохня какая... Дыхать темно.

— Над Хэсиву уже льёт, — так же, как и хорунжий, ложась грудью на ветер, отрывисто сказал Игнатьев. — Скоро до нас дойдёт.

— А то ж, — согласился Чурилин. — И шьёт, и порет.

Подходя к кумирне, Игнатьев услышал обрывок разговора караульных казаков.

— Не жалкуешь?

— Не-а… Сурьёзный у нас генерал.

Увидев Игнатьева в сопровождении хорунжего, Стрижеусов и Шарпанов вытянулись в струнку.

— Здравия желаем, ваше превосходительство.

Игнатьев козырнул.

— Скажите остальным, чтоб никуда не отлучались. Мы в районе боевых действий. На территории, захваченной союзниками.

— Индусы лютуют, — осуждающе оказал Шарпанов. — Зорят и грабют, почём зря.

— А вы на чужое не зарьтесь. Ваше от вас не уйдёт.

— Да мы ни-ни, — уверили его казаки, и сообщили, что нашли в сарае груду мёртвых тел. — Видать, иссильничали их, а после зарубали.

Игнатьев велел позвать Вульфа и приказал тому освидетельствовать зверства европейцев.

— Составьте протокол, да поподробней.

Вульф недовольно поморщился, угрюмо склонил голову и направился с казаками в сторону сарая.

— Ваше благородие, — посоветовал Шарпанов. — Вы бы нос платком зажали, дюже там паскудно.

— Ладно, открывай! — небрежно отмахнулся Вульф и, войдя в сарай, едва не задохнулся: мерзостная вонь капустной гнили, картофельной плесени и человеческих останков, густо замешанная на блевотине тех, кто впервые попадал сюда, сдавила ему грудь. Жуткая спазма тошноты вывернула наизнанку. Из глаз потекли слёзы, все внутри похолодело, словно он провалился под лёд — не вздохнуть, ни вынырнуть. Тёмные круги перед глазами — последнее, что он запомнил. Очнулся на земле, вернее, на кошме, разостланной под старым искривлённым дубом. Откуда-то издалека донёсся голос Шарпанова:

— Скопытился, мил-друг, такая ужасть!

Увидев перед своими глазами стоптанные сапоги и деревянные казачьи ножны, обтянутые пегой, словно изгрызенной мышами, кожей, Вульф почувствовал новый прилив тошноты и перевернулся на живот.

— Несите в дом... нет сил.

От нервной встряски его стала бить икота.

Протокол составили на следующий день — со слов урядников Беззубца и Шарпанова.

Сырость и холод в кумирне, в этом временном жилище, любезно предоставленном Игнатьеву французским комендантом Чанцзяваня, пробирали до костей. Огонь, разведённый Дмитрием в небольшом очаге, был крайне слаб, чтоб обогреть всё помещение, а развести на каменном полу костёр, как это предложил Баллюзен, было опасно: деревянные перекрытия здания могли загореться от малейшей искры. Кумирня была слишком ветхой.

Казаки расположились в одноэтажном каменном здании городской школы напротив кумирни — через улицу, где худо-бедно можно было укрыться от осенней непогоды, от мутно-дымчатых, как облик здешних построек, долгих вечеров — промозглых и угрюмых. О донимавшей раньше летней духоте, об изнурительном зное, нещадном и злом, теперь вспоминали со вздохом.

— Пар костей не ломит, это да.

— Сейчас бы чихиря — ведро!

— Хотя бы четверть…

— Для сугреву.

В печной трубе завывал ветер. Было зябко и тоскливо.

— Караульные, на выход! — прервал блаженные мечтания хорунжий и пинком ноги распахнул дверь. Взвизгнули ржавые петли. — Согреетесь ещё.

Бутромеев и Рогозин захлестнули портупеи. Следом стали подпоясывать ремни Шарпанов и Курихин. Нацепили бурки, выправили капюшоны, повернувшись лицом к стене, зарядили карабины.

— В карауле не курить, — предупредил хорунжий и для верности поднёс кулак — увесистый, костистый.

— Знамо дело, — поднырнул под начальственную руку Курихин и уже через секунду, нахохлившись под сеющим дождём, шепнул Шарпанову: — Я табачку припас.

— Воте-то смак.

Больше всего на свете Шарпанов любил запах дыма и махорки. Он весело передёрнул плечами и смахнул с усов капли.

Дождь зарядил на всю ночь.

Слушая его тягучий безысходный шум, дурманящий мозг и отягчающий душу, Игнатьев едва справлялся со своей хандрой, глухой тоской, тяжёлой, как дремота, как болезненное забытьё. Чтобы хоть как-то справиться с этим нелёгким обезволивающим чувством, он распаковал часть своих книг, сложил их стопкой на столе, раскрыл дневник, который вёл со дня прибытия в Китай, и взял в руки перо.

«Одиннадцатого числа въехали в Чанцзявань. Старая его часть выжжена дотла. По опустелым улочкам ещё ходили, как злые духи, индусы-слуги с дубинами, в поисках какой-нибудь поживы. Два офицера вырывали овощи на огороде. Офицер и его денщик. По-видимому, рыскали в поисках драгоценностей, но ничего, кроме земляных груш и мелкого картофеля не обнаружили. В домах выбиты окна, выломаны двери, порублена мебель. Повсюду черепки битой посуды, осколки стекла. Больше всего неистовствовали нанятые на юге союзниками чернорабочие-кули, падкие на деньги, воровство и грабежи. Пользуясь безнаказанностью, они старались ни в чём не уступать индусам и солдатам. Что они брали в первую очередь? Шёлковую материю, дорогие лаковые и нефритовые вещи. Мой камердинер Скачков возится с осиротевшими щенками: думает выходить, но молока нигде нет. Поит их сладкой водой. Казаки обнаружили сарай с полуразложившимися трупами, в основном, женскими. Секретарю Вульфу стало дурно. Китайцы-носильщики, нанятые мною в Тяньцзине, тоже кинулись было — порыскать, но я строго-настрого запретил им выходить в город, даже бродить по пепелищу. Во избежание ссор, драк и стычек с грабящими и большей частью пьяными английскими солдатами и дерзкими кули, я учредил строгий присмотр за своими людьми. Расставил часовых, увеличил число караульных ночью. Всё, как в военном походе. С заряженным оружием. Барон Гро при встрече сообщил, что английские офицеры в первый же день захвата Чанцзяваня вооружились больший ножами и принялись вспарывать ими подушки и перины, в надежде обнаружить спрятанные в них сокровища. Если попадался местный житель, англичане навьючивали на него награбленное, как на вьючную скотину. Дорога к Пекину проходит по главной улице селения. Гадко смотреть на мародёров, представителей "европейской цивилизации". Как в насмешку, на стенах пустынного, обезображенного города виднелись прокламации союзных главнокомандующих, призывавшие граждан жить мирно и спокойно. Союзные войска воюют только с маньчжурским правительством и не намерены обижать и притеснять мирных обитателей сел и городов. К каналу невозможно подойти. Он забит трупами китайцев. Из-за тлетворного смрада в городе нечем дышать. Сражение девятого сентября началось тем, что отряды монгольской конницы внезапно и стремительно атаковали французскую пехоту на марше, укрываясь до этого за тутовыми рощами, одновременно конница налетела на артиллерию, выходившую из деревни в трёх верстах от моста Бали-цяо. Всадники так близко приблизились к ней, что генерал Монтобан и офицеры его штаба даже обнажили шпаги. Картечный и ружейный залпы, а так же залпы боевых ракет остановили конницу. Смешавшись под дружным огнём, монголы повернули коней вспять».

Представив себя на месте разыгравшегося три дня назад сражения, он отложил ручку и подпёр щёку рукой. До его внутреннего слуха донеслись быстрые команды канониров, выстрелы орудий, визг шрапнели, накрывающей монгольских всадников, и вой ракет. Слышались неистовые вопли раненых, ружейный треск и звяканье мечей. «Боже мой», — подумал он: быть может, здесь вот, во дворе кумирни шёл кровопролитный бой, гранаты отрывали головы и руки, шрапнель вышибала глаза, а из распоротых солдатских животов — прямо под ноги бегущим — вываливались внутренности. Страх и паника сбивали людей в кучу, зарывали в землю, выгоняли из укрытий, гнали обезумевших как можно дальше от жестокой бойни, кровавого месива. Опрокидывали навзничь и укладывали вниз лицом. Осатанело сталкивали в воду. Швыряли в огонь... Всё это ужасало и лишало здравого рассудка.

Николай сжал зубы и обхватил голову руками.

Война — кровавый церемониал.

Глава XIX

Поражение маньчжурской армии в восемнадцати верстах от столицы раскрыло глаза китайскому правительству. Оно увидело, наконец, грозящую ему опасность быть низложенным. Скрыть от богдыхана истинное положение дел было нельзя. Слишком много очевидцев.

Су Шунь первым донёс правду до своего покровителя, императора Сянь Фэна.

— Горестно и тяжко сознавать вину вашего дяди, главнокомандующего правительственной армией, но правда состоит в том, что он позорно бежал с поля боя.

— Что? — взревел Сянь Фэн, отчаянно надеявшийся на победу своих войск и близкую гибель союзников. — Он уступил?

Сy Шунь повинно склонил голову, стукнулся лбом в помост на котором восседал богдыхан и растопырил два пальца.

— И не единожды: дважды.

— Несчастный! — Пальцы богдыхана сжались в кулаки. — Он мне ответит! Излив на голову Су Шуня всю свою ярость, он хрипло спросил: — Как это всё произошло?

Су Шунь рассказал, без утайки.

— Воистину, владыка Поднебесной, кто многого хочет, может лишиться последнего. Ваш дядя так малодушно цеплялся за пост военачальника, что позабыл древнюю мудрость: "Кроты по деревьям не лазают".

— Он будет чистить выгребные ямы! есть то, что едят свиньи, жрут собаки!

От бешенства Сын Неба начал заикаться.

— Разд-а-влю, к-как гниду!

Су Шунь подлил масла в огонь.

— Если засуха сгубила урожай, а ветер разметал единственный стог сена, можешь забыть про рыбалку, ибо и лодка твоя опрокинется, и сам ты не выплывешь — беда одна не ходит.

— Что вы предлагаете, преждерождённый? — злобно сверкнул глазами Сянь Фэн. — Я сам прекрасно помню: "Чем шире река, тем выше волны".

— Я предлагаю казнить парламентёров, — смиренно ответил Су Шунь, — и покинуть Пекин.

— Казнить? Теперь? — засомневался Сянь Фэн и вспомнил, что русский посланник в своём письме, переданном через Гуй Ляна, советовал "бессмертному Сыну Неба" покинуть столицу, дабы не унизиться перед «белой гнилью» и не потерять лица в глазах китайцев. — Разве это нам не повредит?

— Хуже не будет, — спокойно ответил Су Шунь. — Можно оставить в живых секретаря английского посланника и, — он замялся, — может быть, Париса.

— Обидчика Гуй Ляна? — снова вскипел Сянь Фэн. — Обидевший отца моей жены — мой кровный враг, это всё равно, что обидеть меня.

— О, всемогущий и бессмертный, — мягко упрекнул его Су Шунь, — разве вправе мы помнить обиду, нанесённую не нам? Гуй Лян своё отжил, он слаб и глуп, а вам ещё править и править на благо народа! К тому же, — перешёл он на шёпот, — Парис любимчик королевы Англии, а, следовательно, гнев её минует нас, когда он будет жив.

Сянь Фэн скрипнул зубами.

— Трудно согласиться.

— Надо, — с почтительной настороженностью посоветовал Су Шунь. — Трезвый помнит о судьбе, пьяный тащится по её следу. Нельзя опьяняться обидой.

Сянь Фэн молчал. Читал мысли дашэня.

— Хорошо, — сказал он несколько минут спустя. — Надо красиво выйти из игры. Кто служит красоте, служит бессмертию.

Су Шунь облегчённо вздохнул: за жизнь Париса он теперь спокоен.

— Ваш родственник — что будет с ним?

Руки, покоившиеся на коленях, дрогнули. Богдыхан сузил глаза.

— Если я казню дядю сейчас, воины из его стана разбегутся. Они сочтут, что я их тоже обезглавлю. А живым он принесёт гораздо больше пользы. За ним пойдут, в него поверят и, возможно, скажут: «Поражение при Чанцзяване — очень грамотный манёвр». Скажут: «Увлекал противника, заманивал в ловушку, прикидывался мёртвой лисой».

— И это придаст им отваги, — угодливо сказал Су Шунь, скрывая досаду: устранить Сэн Вана ему не удалось, он оставался у трона.

Сянь Фэн прикрыл глаза.

— Моё великодушие возвысит дух солдат. Слепые хорошо считают, но ещё лучшие слышат. К тому же, мы не должны забывать; не тот силён, кто положил на лопатки, а тот, кто вывернулся. Надеюсь, мой дядя полон сил и жаждет мести. Он оправдается передо мной. А нет, — раздулись его ноздри, — я сам возьму меч предков и сражусь с врагами! Видят боги! — Он вскочил и яростно потряс руками. — Я их разорву!

— Вы настоящий огненный дракон, — припал к его ногам Су Шунь. — Я преклоняюсь перед вашим духом.

Сянь Фэн расправил плечи.

— Можно много знать о правилах ведения войны, но к этим знаниям военная удача и победа не имеют никакого отношения.

— Всем управляет дух, — раболепно склонил голову дашэнь.

— Да! — горделиво скрестил руки богдыхан. — Сила духа! — Он сверкнул глазами. — Со мною мои предки, со мною Чингисхан!

— Имя победителя начертано на небесах, — льстиво подсказал Су Шунь и посмотрел на богдыхана с таким видом, с каким смотрит на учителя начальной школы его любимый ученик.

Сянь Фэн подобрал полы расшитого золотом халата и опустился на трон.

— Это так.

Су Шунь припал к его ноге. Он знал: подошвы лижут тем, кто не касается земли.

Возвращаясь в своё министерство, он в сотый раз подумал, что очень трудно жить в горах, но во дворцах — невыносимо.

Глава XХ

Харчевню держал толстый редкозубый китаец, добродушный и назойливый, как муха. Он поприветствовал Попова так, словно они знакомы тысячу лет. Предложил занять столик в глубине крохотной залы и сразу стал метать на стол закуски: салат из креветок, отварную морковь с помидорами, ломтики козьего сыра с горчичным соусом и зелёным горошком.

Выставил графинчик водки. Заглянул в глаза. Наглядно доказал, что чем шире улыбка, тем виднее зубы. Вернее, щели между ними.

Пока он расставлял тарелки с немудрёной снедью, Попову пришлось выслушать целую лекцию о своеобразии китайской кухни, о щедрости того, кто прислуживает гостю, о его беспримерной добродетели, то есть, о высочайшей нравственности и преданности богдыхану. Жизнерадостный толстяк ежесекундно клялся, что готов отдать последнюю рубаху, лишь бы накормить и обогреть своего гостя. Одним словом, в этой невзрачной таверне, расположенной в трёх шагах от тюрьмы Бэй-со в одном из глухих переулков, любой достопочтенный гражданин, идущий к небу, всегда найдёт ночлег.

— У меня можно укрыться от дождя и снега, но нельзя спастись от ветра и холода, которые однажды проникают в душу, остужают сердце, — витиевато предупредил толстяк, и Попов придвинул к себе отварную морковь, чтобы не видеть восхитительной улыбки. Он сразу понял, что "щедрый и добродетельный" не преминет устроить ему допрос с пристрастием, и, не зная, как ему избавиться от докучливого собеседника, успевшего уже поинтересоваться родом деятельности, званием и именем своего гостя, верно отыскавшего дорогу в его заведение в столь тревожное время, грубовато заявил, что сначала поест, поговорит с интересующим его человеком, который с минуты на минуту должен прийти сюда по его просьбе.

— А уж затем, любезный, — сказал он хозяину харчевни, зажёвывая слова ломтиками козьего сыра, — если у меня останется время, именуемое свободным, я с превеликим удовольствием отвечу на все возможные вопросы.

— О! — заулыбался редкозубый, вытирая пухлые руки засаленной тряпкой, торчавшей у него за поясом, — я рад, что вы интересуетесь людьми. Сейчас такие времена, что никому ни до кого! Просто ужасно, люди одичали! Молодёжь открыто негодует, она недовольна тем, что происходит! — он оглянулся и перешёл на шёпот. — Подумать только: проклинают богдыхана, ждут, не дождутся, когда он умрёт: оседлает облако. — Он ещё раз бросил взгляд через плечо и неслышно, одними губами с помощью рук и округлившихся глаз дал понять, что в столице назревает бунт.

— Расцветают осенние розы? — иносказательно спросил Попов и глянул на часы; человек, которого он ждал, явно запаздывал.

— Бамбук поднялся выше сосен, — заговорщицки шепнул толстяк и неожиданно спросил: — А кто ваш друг? Я его знаю?

— Вряд ли, — недовольно поморщился Попов и спрятал часы в нагрудный карман. — Хотя, чем чёрт не шутит: в Пекине все друг друга знают. — Он потянул к себе чашку с рисом, и в это время в харчевню воровато заглянул одноглазый бродяга в рваной фуфайке и мешковато сидящих штанах.

— Где хлеб, там бог, — учтиво поклонился он ближнему столику и услышал радостный возглас: — Одноглазый Ван! Да ты ли это? — Хозяин харчевни всплеснул руками.

— Я, — бесцеремонно отпихнул его плечом бродяга и, заметив приветственный жест Попова, уже издали стал кланяться ему. Попов пригласил его за столик и распорядился принести самой крепкой водки.

— А эту, — ткнул он пальцем в пузатый графин, — можешь выпить сам. — При этом он так глянул на замершего толстяка, что тот втянул голову в плечи: знал, что подал на стол дешёвый самогон вместо хорошего вина.

— Сейчас, сейчас!

— И не забудь зажарить нам по доброму куску свинины, — по-хозяйски крикнул ему в спину одноглазый. — Я голоден, как чёрт.

— Сейчас, — пообещал трактирщик, но, метнувшись в кухню, тут же обернулся. — А свинины нет. В провинции повальный голод, всё разграблено войсками. Извините. Пекин готовится к осаде.

— Тогда приготовьте цыплят, — миролюбивым тоном попросил Попов, — или же утку.

— По-пекински? — облапив графин с самогоном, на ходу спросил толстяк.

— Лишь бы скорее, — проворчал бродяга, — видишь, меня угощают, как князя. Он высморкался в угол накрахмаленной скатерти и недобро ощерился.

— По-пекински, — подтвердил заказ Попов и обратился к Одноглазому.

— Давно ты его знаешь?

— Лет восемь.

— Можно ему доверять?

— Пока не подводил.

Убедившись в тщетности розысков Ай Чэна — человека с перебитым носом, подозреваемого в похищении Му Лань, монах Бао уговорил Игнатьева направить в Пекин Попова: ему необходим был опытный помощник. Он же посоветовал Попову встретиться с одноглазым бродягой.

Хозяин харчевни принёс хорошей крепкой водки и целую миску вкусного распаренного риса, щедро приправленного маслом и зеленью.

Когда он удалился, Попов разлил водку по фарфоровым стаканчикам и, наклонившись над салатом из креветок, негромко спросил, знает ли бродяга Ай Чэна? «Конечно, — сказал тот. — Это человек ночи, подручный Короля нищих».

— А где он живёт?

— Кто?

— Король нищих.

Одноглазый понюхал содержимое стаканчика, задумчиво посмотрел на Попова и вместо ожидаемого ответа, невнятно и велеречиво забубнил:

— В стране чёрных трав никогда не бывает рассвета, в стране чёрных трав не бывает росы и цветов, в стране чёрных трав люди ходят по углям и пеплу, в стране чёрных трав нет любви, зато есть черепа...

Он запрокинул голову и его кадык заходил ходуном. Выглотав водку, бродяга брезгливо поморщился и, как ни в чём не бывало, ровным голосом сказал, что "живёт он везде".

— У него нет жилья? — удивился Попов и нетерпеливо глянул в сторону кухни, где готовилось жаркое.

— Вернее, излюбленного места, — уточнил Одноглазый, набивая рот зелёным луком и рисом. — Летом его чаще видят возле Храма Неба, а зимой… не знаю, где зимой…

— Но если он король, — с явной иронией сказал Попов, — то где же его замок — белокаменный дворец?

Одноглазый мазнул языком по губам, подобрал на столе крупинки риса и отправил их в рот.

— Говорят, что у него есть все: дворец и слуги.

— Говорят — кур доят.

Вскоре на столе дымились две большие порции жаркого из утки с китайской лапшой, от которых исходил необычайно вкусный аромат.

— Ну что, — потёр руки Попов и растянул губы в улыбке, показывая хозяину харчевни свою воспитанность и благодушие. — Не грех и выпить за здоровье богдыхана.

Перехватив его взгляд, хозяин харчевни сам наполнил стаканчик Одноглазого и поставил графин в центр стола.

— Приятного вам аппетита.

На этот раз Одноглазый ничего не бубнил, а только скривился и поднёс стакан к губам. Не пил, а цедил. Священнодействовал.

Обсасывая жирную косточку, Попов мысленно представил, сколько времени уйдёт на то, чтобы добраться да Храма Неба, и недовольно цокнул языком: часа три уйдёт, если не больше. Надо будет нанимать носилки.

— А где ещё бывает король нищих?

— На Птичьем рынке. Там его старая мамаша собирает дань с торговцев.

— А как он выглядит?

— Он обожает маскарад. А впрочем, я давно его не видел.

Попов кивнул, ещё раз глянул на часы, поспешно закончил с едой, вытер салфеткой губы и, щедро расплатившись с хозяином, отчего губы толстяка разъехались до ушей, оставил бродягу блаженствовать за сытым столом с недопитым графином водки и двумя золотыми монетами в кармане.

Когда он завернул за угол тюрьмы Бэй-со и важно уселся в нанятые им носилки, недобро помянув сгущающиеся над Пекином дождевые тучи, хозяин харчевни, шепнул что-то слуге, и тот понимающе кивнул. Через полчаса одноглазого бродягу допрашивали в полицейском участке, в грязной и вонючей комнатке с забрызганными кровью стенами. Два разъярённых дознавателя поочерёдно били его палками по голове и грозили упечь в тюрьму за пособничество "белым чертям". Главным вещественным доказательством его неблагонадёжности и неоспоримой вины стали злополучные деньги, которые судейский чиновник тут же изъял "в интересах следствия", поскольку на монетах "из жёлтого металла" был изображён "король варваров" Наполеон III, смертельный " враг народа".

Что мог сказать в своё оправдание бродяга?

Ничего.

Поэтому он всячески старался уберечь свой единственный глаз, прикрывая его рукой от вероятного увечья — вопил, вертелся, унижался; падал на пол. Панически боясь остаться полным инвалидом, слепым на всю жизнь, он извивался под ударами бамбуковых палок так, что у добродушного хозяина харчевни, дававшего "свидетельские показания", от жалости к бедняге наворачивались слёзы. Что ни говори, а золото — плохой металл. С ним одно мучение.

— Разрешите, господин министр?

В кабинет Су Шуня заглянул чиновник с ляпис-лазурным шариком на головном уборе.

Министр налогов сидел за столом и посмотрел на входящего без одобрения. Его длинные холёные пальцы перелистывали "Книгу перемен": стопку разрозненных листков в жёлто-золотистой папке. Он никого не ждал и не собирался скрывать свою досаду: его оторвали от дела, отвлекли от мыслей.

— Ну, — почти с ненавистью воззрился он на согнувшегося в почтительном поклоне невзрачного чиновника, и его пальцы застыли в воздухе, над очередной страницей книги, — что там ещё случилось на земле? — Себя он считал небожителем.

Китаец опустился на колени и, стукаясь лбом о каменный пол, украшенный мраморными плитками величиной с черепаховый панцирь, проворно пополз к дашэню.

Протянув ему ногу в красном сапоге для поцелуя, Су Шунь с удовольствием понаблюдал, как тот припадает к ней лбом и носом, словно объясняется в любви, и, насладившись видом крайней преданности, сладострастнейшего раболепия, позволил подняться с колен и сообщить то, ради чего он собственно и прибыл.

Китаец выкатил глаза и зашептал.

— Любимый брат сиятельного Сына Неба достопочтенный князь первой степени наследный принц И Цин ужасно недоволен тем, что происходит. Ему совсем не нравится воинственный настрой союзников. Он говорит, что чувствует себя, как зверь, загнанный в ловушку.

— А что произошло? — смахнул пылинку со стола Су Шунь. — Захватили в плен парламентёров? Так в этом ничего нет необычного — война. Идёт война, которую нам объявили эти черти. А мы сопротивляемся, как можем. И разве князю первой степени принцу И Цину не известно, что во время войны всё возможно? Люди собрались убивать друг друга, а не слушать шелест камышей; не на луну смотреть, а в глаза смерти.

— Принц И Цин не знает, как себя вести? Как победителю или же...

— Пусть махнёт рукой, — перебил чиновника Су Шунь. — Действует так, как будто ничего особенного не случилось. Мы будем биться до победного конца. Так повелел богдыхан.

— А после что?

Су Шунь цинично ухмыльнулся.

— А после заново мириться: диктовать свои условия.

Китаец закусил губу, не зная, что ответить, потом заговорил.

— Мой человек встречался с русским священником.

— С отцом Гурием? — глаза министра злобно сузились. — Мы за ним следим и знаем всех, кто вхож к нему и с кем он дружен. Всех.

— Так вот, — сказал чиновник, — священник возмущается.

— Чем? — положил руки на книгу Су Шунь. — Своим положением бабочки, на которую накинули сачок?

— Об этом он ни слова не сказал.

— Так что же его возмущает?

— Весь ужас, говорит русский священник, заключается в том, что мы, китайцы, даже не понимаем, какой грандиозный политический скандал устроили и насколько уронили себя в глазах Европы. — Чиновник полез за пазуху и развернул несколько листков бумаги, сложенных вчетверо. — Позвольте, я вам зачитаю то, что говорил священник?

— Читайте.

— Я думаю, — бесстрастно заговорил чиновник, — ни одна серьёзная держава теперь не посмотрит в их сторону без осуждения и гнева — Китаец посмотрел на Су Шуня. — Это не я так думаю, это священник. Видя, что дашэнь молчит, продолжил. — Ни одно государство не захочет иметь дело со столь неразумным правительством. Но маньчжуры не думают об этом. Им на это наплевать, как говорят в подобных случаях простолюдины.

— Да, — согласился Су Шунь. — Наплевать. Это он верно подметил.

— И дальше, — пробежал глазами по бумаге чиновник и сунул один из листков себе в карман. — Если союзники поймут, что шансы вернуть парламентёров невелики, они не станут держать армию в открытом поле, это неразумно. Им придётся действовать: бесчинствовать в окрестностях Пекина, устрашать богдыхана штурмом его дворца и низложением правящей династии.

— Если мы продержимся до морозов, — уставился в противоположную стену Су Шунь, — мы победим.

— Вы говорите о нашей победе так, как будто она уже свершилась, — робко заговорил чиновник и сам испугался собственной дерзости. — Принц И Цин не столь оптимистичен. Нет, он не отказывается от ответственности, он будет проводить переговоры, но он страшится провоцировать "белых чертей" — толкать их на захват Пекина.

— Но ведь мы договорились, — раздражённо дёрнулся Су Шунь. — Богдыхан покинет город, скроется в горах, в одном из охотничьих домиков.

— Князь первой степени опасается, что в случае захвата столицы, вспыхнет гражданская война, и тогда династия на самом деле потеряет все. Лучше отдать малое, но сохранить власть.

— Временное перемирие ничего не даст, — сдвинул ладони и посмотрел на свои длинные ногти Су Шунь. — Европейцы потеряют голову от безнаказанности и откажутся исполнять церемониал "коу-тоу".

— Вот это принца И Цина и мучает, оттого он и чувствует себя, как зверь, загнанный в ловушку.

— Каждый хочет жить своей жизнью, но так, чтобы его опекали, — недовольным тоном проворчал министр и добавил: — Я не настаиваю на совершенстве своих мыслей, я пытаюсь разобраться в людях. — Он протянул руку и взял у чиновника листки прочитанной бумаги, — Передайте принцу И Цину, что войска Сэн Вана и столичный гарнизон, вместе взятые, ровно в три раза превышают своей численностью армию союзников, а всякий обороняющийся способен уничтожить, как минимум, пятерых нападающих. Это известно любому.

— Значит, занимаем оборону? — поднялся со своего места чиновник и переломился в поясе. — Я правильно вас понял, почтенный?

— Совершенно верно, — отчеканил Су Шунь. — Мы занимаем круговую оборону. Кстати, — услышал он бой напольных водяных часов, — сейчас в тюрьме Нань-со начнётся весёлое зрелище: пленных станут обучать коленопреклонению.

— Церемониалу "коу-тоу"? — всё так же, согнувшись, спросил чиновник, и ляпис-лазурный шарик задрожал: чиновник беззвучно рассмеялся.

Су Шунь взял со стола колокольчик и сказав чиновнику, чтобы тот подождал его в коридоре, вызвал к себе секретаря. Оставшись с ним наедине, он цепко ухватил того за отворот чёрно-золотистой куртки и злобно прошипел:

— Что собирается делать жена богдыхана? Куда смотрит этот старый идиот, её отец Гуй Лян? Ждёт, когда Цы Си сядет на трон и отчекрыжит ему то, что отличает жеребца от евнуха — его увесистые ядра? Мне одному с Цы Си не справиться! — Он приник к уху своего подручного. — За мной уже следят.

— Надо её изолировать, — шёпотом ответил секретарь. — Найти предлог.

— Какой? — так же шёпотом спросил Су Шунь, не выпуская из своих старческих пальцев отворот куртки. — Я ведь наказал: придумать!

— Мы подошлём ей новую служанку, — одними губами пояснил секретарь, — и нового евнуха. Мы постараемся сменить охрану.

— Действуйте, — разжал пальцы Су Шунь. — Это по вашей части.

После того, как секретарь закрыл за собой дверь, Су Шунь убрал "Книгу перемен" в стол, запер ящик, спрятал ключ у себя на груди и отправился с поджидавшим его в коридоре посланцем И Цина в тюрьму Нань-со.

В это время Попов заметил за собой слежку. Он попросил носильщиков опустить паланкин на землю, выбрался из него, бросил на сиденье несколько мелких монет, и, приказав ждать, заглянул в овощную лавку с милым названием «Тётя Тыква».

Войдя внутрь, он огляделся и, дождавшись, когда торговец начал выбирать из широкой плетёной корзины спелые дыни для привередливой стряпухи, обозлённой тем, что "в прошлый раз" он ей подсунул вместо дыни жёлтый кабачок, нырнул в стенной пролом, прикрытый войлочной кошмой. Пройдя в кромешной темноте метра четыре, он нащупал рукой угол, завернул за него и втиснулся в узкую щель между домами, из которой тянуло плесенью, гнилью и кошками. Глаза понемногу привыкли и он стал различать известковые плиты, мешавшие двигаться. Ударившись головой о торчавший из стены железный крюк, он чертыхнулся и присел: ему показалось, что его преследуют — сзади слышался какой-то шорох. Нет. Всё тихо. По-видимому, крысы. Он достал платок и прижал его к ссадине на лбу. «Так и без глаза можно остаться», — опасливо ощупал он рукой сырые стены, сделал шаг и едва удержался на ногах: крутая лесенка вела куда-то вниз. Он быстро пересчитал ногами все её ступени и оказался в мрачном подземелье. В тупике.

Глава ХXI

— Эй, — зажатое стенами эхо донесло до его слуха чей-то окрик, и он припал к стене. — Мы знаем, что ты здесь! — Голос был грубый, выговор пекинский. — Сдавайся, индили!

Попов облегчённо вздохнул. Если его назвали "индили", признали за англичанина, значит, никого из русского подворья не потащат на допрос, пытать не станут.

— Ты шпион, шпион!

— Ты нехороший!

Судя по голосам, преследователей было двое. Но, возможно, это и тактический приём: кто-то третий стоит и молчит — делает вид, что его нет. Китайцы это любят. Игра теней их увлекает с детства. И театры у них многоярусные: на одном этаже говорят, на другом поют, на третьем — музицируют, а действие на всех трёх уровнях идёт одновременно. Вспомнив о китайском театре, Попов подумал, что если лесенка, по которой он попал в эту ловушку, вела вниз, то, может быть, какая-то другая ведёт вверх?

— Не жди, пока подохнешь!

— Выходи!

Сунуться в щель они боялись. По всей видимости, ждали подкрепления.

— Мы ваших уже многих умертвили.

— Порубили на кусочки, индили!

Попов не отвечал. Тихонько обшаривал стены.

— Сдавайся!

Послышался шум падающих камней. Китайцы проверяли длину лаза.

«Ага, — потрогал вздувшуюся на лбу шишку Попов. — Сейчас, разбежался».

Минут десять он слушал отборную брань, угрозы и приказы «выходить, просить прощения у богдыхана». Слушал и потихоньку, на ощупь исследовал стены и пол — искал потайной выход. Руки натыкались на битое стекло, куски черепицы, старую обувь и гнилостную прель. Он вытер пальцы носовым платком, скомкал его, спрятал в карман — не стоит оставлять следов, и безнадёжно подумал, что влип: выхода не было.

Попов присел на корточки.

Чёрт его дёрнул нырнуть в этот лаз! будь он неладен. О тайном ходе он узнал, примерно, год назад. Зашёл в лавку за арбузом, ещё и к продавцу не подошёл, едва переступил порог, как мимо него — под висевшую на стене войлочную кошму юркнул оборвыш лет восьми: нырнул в темень пролома и скрылся. Когда подбежал полицейский, гнавшийся за пацаном, Попов с готовностью сообщил, что такой-сякой мальчишка лет восьми... да, в тёмной куртке, да, синяк под глазом, нет, не в тот, вот в этот переулок улизнул, правее, да, напротив… Полицейский резво рванул с места, но... негодник, как сквозь землю провалился. Попов обернулся, желая предупредить продавца, что никому не скажет об увиденном, но продавец сам приложил палец к губам и сделал вид, что озадачился расчётом...

Где нет любви, там рабство, бунт. Народ не любит полицейских.

... Вдалеке послышались шаги.

Почувствовав опасность, Попов глубже надвинул на глаза шапку, сунул руку в карман и, захватив рукоять револьвера, большим пальцем оттянул курок — боек застыл на взводе.

В эту минуту во двор тюрьмы Нань-со вошёл Су Шунь. Его сопровождал чиновник с ляпис-лазурным шариком на головном уборе, а в отдалении двигался отряд телохранителей: ровно двенадцать человек. Все они были обвешаны оружием.

На серой кирпичной стене тюрьмы был наклеен Высочайший манифест богдыхана от седьмого сентября 1860 года о предательском нападении англичан и французов на Китай. Манифест призывал оказать им повсеместное сопротивление. Цитировалась гневная тирада Сына Неба: «Если нам и дальше терпеть такое, то, как мы ответим Поднебесной?» За словом «Поднебесной» следовали два жирных вопросительных и три восклицательных знака. Чуть ниже белела листовка:

ВСЕ НА БОРЬБУ С ИНТЕРВЕНТАМИ!

Покоробленная дождём и ветром, жалкая на вид, она, тем не менее, понравилась Су Шуню. Впечатляет. Есть в ней правда жизни, правда военного времени. К тому же, листовка недвусмысленно обещала: «… любой чиновник, офицер, солдат или простолюдин, обезглавивший чёрного варвара, получит в награду пятьдесят лянов серебра, а тот, кто обезглавит белого, получит сто лянов».

Су Шунь знал все приказы богдыхана наизусть, поскольку сам же их и сочинял, но встречать их на улицах города, в присутственных местах, вчитываться в них на странице "Столичного вестника" доставляло ему ни с чем несравнимое удовольствие. Он оставлял след на земле.

Прочитав листовку, Су Шунь усмехнулся. Он знал, что, объявив седьмого сентября "решительную борьбу" с иноземными захватчиками, маньчжурская династия уже через два дня после поражения правительственной армии под Чанцзяванем и у моста Бали-цяо, полностью отказалась от этого намерения и вновь заговорила и необходимости переговоров. Су Шунь сам не допустил образования в Чжилийской провинции народного ополчения: где народ, там стихия протеста. Вооружившись против интервентов, простолюдины могли сами захватить Пекин, а это страшно. Обнищавшее и обездоленное население выместило бы свою злобу на правительстве. Оно припомнило бы ему, что из-за трусости и головотяпства чиновников, из-за нерешительных, открыто предательских действий, целые улицы Бэйцана снесены — на их месте сооружены пристани и доки для английских и французских канонерок, город Хэсиву превращён в груду развалин, а Чанцзявань разграблен и сожжён. Из цинской армии бегут. Дезертиров ловят, предают суду, расстреливают на месте, но паникёров меньше не становится. Арест англичанина Париса, игравшего важную роли в наступательной политике европейцев, должен был вызвать замешательство в штабах, так представлялось Су Шуню. Он искренне надеялся, что после захвата парламентёров воинство Сэн Вана воспрянет духом и разгромит экспедиционный корпус союзников, но его надежде не суждено было осуществиться. И запрещение торговли Китая с Англией и Францией ничего не дало. Число коммерческих сделок заметно увеличилось — торговый люд открыто встал на сторону врага. Правительству не верят. Богдыхана ненавидят.

Тюремное начальство и дежурные охранники хорошо знали в лицо министра налогов, чьё имя они всегда произносили шёпотом, и как только он появился в проёме дверей, почтительно согнулись вдвое, выстроившись в коридоре.

— Рады приветствовать вас, достопочтенный и мудрый.

Су Шунь тоже поклонился. Он уважал тюремщиков за их нелёгкий труд.

Поклонился и отогнал от себя муху.

— Развели заразу.

У начальника тюрьмы побагровели уши:

— Виноват.

— Дурень, — проворчал Су Шунь, — какие новости?

— Один француз сошёл с ума, один разбил себе башку о стену — очень буйный.

— Кто он? — направляясь в камеру пыток, где пленённых обучали церемониалу "коу-тоу", поинтересовался чиновник с ляпис-лазурным шариком на головном уборе.

— Секретарь французского посольства Бастар, — с лакейской угодливостью пояснил начальник тюрьмы и его уши снова покраснели: он знал, что обладатель ляпис-лазурного шарика является помощником принца И Цина, а принц И Цин является правой рукой богдыхана...

— Отчего же вы решили, что он сошёл с ума? — вкрадчиво спросил чиновник, заглядывая в зарешеченные клетки с особо опасными преступниками. — Он позволил себе дерзость? дурно отозвался о китайцах? или, может, посылал проклятья Сыну Неба? да пребудет ясноликий в полном здравии!

Начальник тюрьмы едва поспевал за ним.

— Действительно, — спросил Су Шунь, — что с ним случилось?

— Он, видите ли, — замялся начальник тюрьмы, — как бы это сказать…

— Короче, — ускорил шаг Су Шунь. — Я очень занят.

— Он сожрал крысу, — выпалил начальник тюрьмы и его жёлтое лицо стало коричневым: ему показалось, что чиновника с ляпис-лазурным шариком сию секунду вытошнит.

— Дохлую? — как ни в чём не бывало, переспросил Су Шунь и презрительно глянул на помощника принца, которому и впрямь сделалось дурно. — Дышите ртом, да глубже, глубже.

Чиновник выхватил платок и зажал рот.

— Какая мерзость!

— Живую, — бодро пояснил начальник тюрьмы, видя, что Су Шуню хочется подробностей. — С шерстью и внутренностями.

Чиновник икнул и отвернулся к стене.

Су Шунь рассмеялся.

— Вот они, варвары! это их сущность.

Поджидая, пока помощник принца приведёт себя в порядок, он подумал, что события не случаются — рождаются. Рождает их история. Понятно: случаются и выкидыши.

— Содержимое желудка не выбрасывать, — распорядился начальник тюрьмы. — Скормите вон тому поэту. — Он указал рукой на измождённого китайца лет двадцати пяти, у которого распухла верхняя губа, и кровоточило ухо. Места в клетке ему не нашлось, и он сидел на полу, прикованный цепью к железному кольцу в стене. Похоже, его руки были сломаны в локтях.

— А он что натворил? — спросил Су Шунь.

Начальник тюрьмы полез в карман и вынул крохотный листочек со стихами.

— Не могу произнести вслух.

Су Шунь нахмурился.

— Читайте.

Начальник тюрьмы облизнул губы.

— Повинуюсь.

Он повернулся к свету и прочёл:

Чиновник с ляпис-лазурным шариком в ужасе закрыл глаза. Примял уши руками. Слышать богохульство он не мог.

Су Шунь выхватил листок со стихами из посиневших пальцев начальника тюрьмы, изорвал на мелкие клочки и отряхнул руки над головой полуживого поэта — обрывки бумаги облепили его влажные от крови скулы.

— Умертвить.

— Обезглавить? — поинтересовался начальник тюрьмы, привыкший точно исполнять приказы.

— Обезглавить, — эхом отозвался Су Шунь. — Но сперва, — он пожевал губами, — пробудите его ото сна.

"Пробудить ото сна" на тюремном жаргоне означало долго и мучительно казнить: каждый день, а вернее, каждую ночь — между второй и третьей стражей — в одно и то же время вбивать в голову жертвы один гвоздь. В меру короткий, в меру длинный. Тюремщики знают, какой. Непревзойдённые мастера своего тяжкого дела, угрюмые палачи тюрьмы Нань-со, самой мрачной и страшной из всех, когда-либо существовавших в Китае, имели несказанно ценный опыт по части издевательств над людьми. В чём, в чём, а в деле утончённых истязаний, равных им не было. И лучшим доказательством этому служили благозвучные названия придуманных ими пыток, больше подходящие для поэтических антологий или любовных романов. Посудите сами. "Зимняя роса"… довольно необычно, правда? Завораживает, интригует, будит мысли. Не отвратить, не укротить. "Плакучая ива"... чистой воды романтизм: речка, луна, соловьи. Молчание вдвоём. Печаль покоя. На деле же оказывалось, что "Зимняя роса" ничто иное, как мучительная казнь: истязаемого на морозе поливали водой, зажимали голого прозрачными глыбами льда, чтобы он не мог упасть, присесть на корточки и, уловив момент, когда несчастный — весь! — покроется «гусиной кожей», начинали экзекуцию. После того, как тело покрывалось тонкой коркой льда, казнимого отогревали, спрашивали: не замёрз ли? Если тот способен был ответить, высушивали его полотенцами, ещё тесней сдвигали глыбы и снова лили воду. День выбирали солнечный, морозный, когда иней на ветвях шире ладони, а дым из печных труб стоит столбом. В какой-то момент человек превращался в статую, покрытую сверкающей изморозью. Ледяные глыбы раздвигали и рукоплескали: изваяние стояло, как живое! Бывали и огрехи — вместо изморози образовывался лёд. Тогда палачи запивали: теряли в себя веру. "Зимняя роса" — шедевр тюремного искусства, а "ледяной колокол" — отрыжка ремесла. Позор. Несчастье. Опускались руки. Можно пренебречь людской молвой, но нельзя пренебречь совестью. Удовлетворение — колыбель покоя. А покой — дороже счастья.

Трудно сказать отчего, но Су Шуню больше нравилась иная казнь: приговорённого к смерти раздевали догола, подвешивали вниз головой, насекали кожу острой бритвой и, когда в надрезах появлялась кровь, подставляли большой таз с водой.

— Плик-плим, — падали редкие капли. — Плик-плим… Лицо подвешенного, из бурачно-красного постепенно превращалось в мертвенно-бледное. Казнь была хороша тем, что не требовала особых условий, давала время подумать о жизни, о таинстве смерти и всегда заканчивалась благополучно: продолжительной агонией.

— Где французы? — спросил Су Шунь, не поворачивая головы, и начальник тюрьмы повёл его вниз по лестнице.

— В подвале.

…Попов прислушался: он явно слышал голоса, но голоса не тех, кто потихонечку крался к нему; те, в общем-то, молчали, а другие — где-то рядом, за стеной, но слов не разобрать...

Один за другим, прогремели два выстрела — стреляли наугад. Пули чиркнули по стенке, брызнули каменной крошкой. Потянуло дымом — кислым смрадом пороха.

— Эй, ты!

— У, дьявол! — кто-то чертыхнулся. Ещё две пули просвистели над головой Попова. Стреляли из ружей. — Я чуть глаз себе не выбил.

— Да здесь крюк, смотри…

Попов понял, что кто-то из преследователей ударился о тот же самый крюк, который и ему едва не рассёк лоб.

— Здесь дверь, — донёсся до него сдавленный шёпот.

— Осторожно...

— Заряди ружьё.

— Сейчас.

— Давай, толкай.

Попов услышал скрип и несколько спаренных выстрелов.

— Бежим!

Послышался звук падающих тел — и тишина. Секунда, две… Удушливо запахло гарью.

Попов сообразил, что лучшего момента выбраться из западни уже не будет, и, зажав в руке взведённый револьвер, начал осторожно подниматься по ступеням… Далеко впереди он заметил тонкий лучик света, в котором медленно расслаивался и стелился пороховой дым.

Как он и предположил, оба его преследователя — два молодых жандарма, были убиты. Стволы их ружей ещё не остыли. Не было сомнения, что их сразили наповал в один момент. Но кто?

Морщась от едкого дыма, он провёл рукой по стене, из которой узенькой полоской пробивался свет, приник к стене и ухватился за крюк — было ясно, что он служит рычагом потайной двери, из-за которой только что стреляли.

Попов понимал, что лучше не испытывать судьбу, а быстро возвращаться в лавку и уходить, уходить, уходить, как можно дальше от убитых полицейских, иначе он рискует жизнью, рискует навредить русской духовной миссии, а главное, он навредит Игнатьеву, посольству: поднимется такой скандал, что к чёрту полетят все планы и договорённости! Но, с другой стороны, успокаивал он сам себя, те неизвестные, что стреляли в полицейских, не такие олухи, чтобы сидеть и ждать, когда их арестуют! Сто к одному, что их там нет.

Попова так и подмывало надавить на крюк, и он не выдержал — нажал, припал к стене... Дверь подалась, открылась и — ни выстрела, ни шороха, ни звука.

Выждав несколько секунд, Попов протиснулся сквозь каменную арку и оказался в слабо освещённом подземелье. Свет проникал через узкий проём в потолке, в который уходила винтовая лестница. В подземелье ощущался стойкий запах пороховой селитры, табачного дыма и какого-то дурмана. Похоже, здесь курили опиум.

На земляном полу он нашёл две курительные трубки, дюжину пустых посудин из-под местной бурачной сивухи, загаженный тюфяк и лёгкую женскую туфлю.

Попов повертел её в руках и решил взять с собой: показать брату My Лань, возможно, он её узнает. Туфелька была не из дорогих; но и не сказать, что из дешёвых. Для прислуги туфелька была слишком изящна, а для госпожи скромна. Но главное, что насторожило Попова, заключалось в том, что туфелька была летней, а на дворе уже стояла осень — шумела дождём.

Он задвинул за собой холодный камень, висевший на хорошо смазанных петлях — кто-то за этим усердно следил! — и начал выбираться из притона. Он с удовольствием вернулся бы назад, вышел на улицу через овощную лавку, но... интуиция ему подсказывала, что там уже засада, мышеловка.

Вереница ступеней, уходящих крутой спиралью вверх, то же вряд ли вела в рай, но иного пути не было. Прежде, чем поставить ногу на следующую опору, Попов замирал, прислушивался, держа револьвер наготове, затем проверял ногой прочность следующей ступени и осторожно переносил на неё тяжесть тела. Если он что и слышал, так это давящую тишину, нарушаемую его крадущимися шагами.

Трудность подъёма отягощалась страхом очутиться в новой западне, тем более, что на голову любой момент могли полететь камни или что-нибудь, не менее опасное, да и ступени шатались, грозили обрушиться.

Одолев последнюю ступень и убедившись, что на его жизнь никто не покушается, он спустил курок и спрятал револьвер. Стоял он в тесной комнатушке, доверху заваленной каменным углём и дровами, сложенными так, чтобы при первом же толчке они плотно завалили отверстие, через которое выбрался Попов. Дверь на улицу была раскрыта настежь. Стоп! Послышались шаги и чей-то надсадный кашель. "Выхожу", — решил Попов и бросился в дверной проём. Бросился так, словно за ним бежали все пекинские жандармы.

— Полиция! — крикнул он тому, кто отшатнулся от двери, и маханул через забор. Такая резвая предупредительность понравится любому, и незнакомец ринулся в ближайший переулок.

Разминулись.

Одолев препятствие и приземлившись, Попов поскользнулся на какой-то чертовщине и позорно ляпнулся на спину — со всего маху. Вымазался в глине.

— Тьфу ты, дьявол! — выругался он и краем глаза заметил бегущего к нему китайца — час от часу не легче.

Попов высоко поднял руки и миролюбиво попросил прощения за то, что вынужденно вторгся на чужую территорию.

— За мной гнались бандиты, — объяснил он подбежавшему китайцу, державшему в руке железный крюк. — Я сам приезжий. Из Цайцуня.

Перед ним стоял крепыш со злобными глазами.

— Бабушке своей расскажешь, — потянулся он рукой к Попову и попытался закрючить его. — Подлый вор!

Попов уклонился, отшатнулся, медленно пошёл по кругу.

— Я не лгу.

— А кто стрелял? — железный крюк мелькнул перед лицом.

— Бандиты, — учтиво ответил Попов. — Они отстреливались от жандармов, а я случайно проходил…

Злобная ухмылка исказила рот китайца.

— Не юли!

Его бесило то, что он никак не мог схватить Попова, припереть его к стене. Долго они говорили друг другу любезности, испытывая обоюдное красноречие, а заодно и терпение. Кто терпеливее, тот и достойнее. Терпеливому честь и хвала.

— Поверьте, досточтимый, я честный человек.

— Охотно верю, но сначала отведу в участок.

Сказка про белого бычка, но ничего не изменишь — таков этикет.

— Вы прекрасно выглядите, как вам это удаётся?

— По утрам я умываюсь желчью своих врагов, — скалил зубы китаец и поглядывал через плечо: не спешит ли подмога? Правда, «караул» он не кричал.

— У вас большие уши — это признак благородства, — со льстивой угодливостью поднырнул под его руку Попов и ушёл от захвата. — Я думаю, вас родила богиня милосердия.

— А я, — китаец подпрыгнул и ударил ногой с разворота.

Попов отбил атаку, ушёл вниз и, развернувшись, заехал ему локтем в челюсть. — Извините. — Лязгнули зубы. Противник перекатился через голову, вскочил на ноги и, злобно ощерившись, ринулся в бой. Попов пропустил мимо себя его руку, придержал широкое запястье и легонечко ударил в локоть — обезоружил. Крюк перелетел через забор. Китаец взъярился. Его руки превратились в ветряную мельницу. От мокрой куртки пошёл пар. Попову тоже стало жарко. Захотелось скинуть с себя всё — стать лёгким и свободным. Мешал тяжёлый револьвер, да ещё эта туфля. Он развернулся, ушёл вбок и его локоть вновь заехал в челюсть. Теперь, слева. Может быть, туфля и не My Лань, другой какой-нибудь красавицы. В ответ получил удар в грудь — китаец был напорист. Поплыли чёрные круги перед глазами. Ударившись лопатками о землю, Попов "выстрелил" ногами в пах противника, но угодил в бедро — китаец перелетел через голову и вновь вскочил на ноги. Не отступал ни на шаг. Его меч оставался в ножнах.

"Крепкий орешек", — оценил ловкость китайца Попов, не подпуская того к себе и нанося удары. — Кто же он такой? Бандит или военный? Стремительным нырком, пятками в перевороте, угодил китайцу в нос — брызнула кровь — вогнал кривую переносицу в раскосый череп...

Когда отпрыгнул в сторону, китаец повалился навзничь. Потерял сознание.

Надолго. Впрочем, времени на осмысление чужих поступков у Попова не было. Он быстро пересёк двор, обогнул низенький дом с бамбуковой верандой и, выглянув из ворот, неспешно направился в сторону татарского рынка: купить новую куртку и переодеться.

Лицо его было мокрым, платье грязным. Дождь сеял, не переставая.

…Су Шунь первым вошёл в комнату пыток и жестом приказал палачам не отрываться от дела. Те учтиво поклонились и возвратились к своим подопечным, которых учили ритуалу "коу-тоу". Ритуал это красочность долга. Верность традиции.

Су Шунь занял своё излюбленное место на небольшом возвышении, рядом с ним уселись начальник тюрьмы — по правую руку, и чиновник с ляпис-лазурным шариком на головном уборе — по левую.

Пленные французы, а это были барон Меритенс — посольский переводчик, и руководитель учёной миссии в Китае Эскайрак де Латур, тотчас были поставлены на колени перед знатными гостями тюрьмы и облиты холодной водой: приведены в чувство. После этого на голову каждого надели металлический обруч с винтом и зажали так, что душераздирающие крики "обучаемых" заставили Су Шуня сладостно осклабиться.

— Ваша сила в вашей искренности, — сказал он палачам, и те поняли его: ослабили зажим. Ослабили, чтобы усилить.

От боли у барона Меритенса остановилось сердце. Он посинел и ткнулся в землю лбом.

Палач почесал подбородок, обтянул на лице чёрную глухую маску с прорезями для глаз и начал бить несчастного бамбуковыми палками, приводя в чувство. Его подручный, тоже в чёрной маске, принялся вливать обмякшему барону воду в нос, бесцеремонно запрокидывая его голову.

— Один раз поклонились, — с явным удовольствием сказал Су Шунь и вдруг, сорвавшись с места, подскочил к Эскайраку де Латуру, норовя ударить его ногой в ухо. — Ниже надо кланяться, усердней! — Ещё ниже! — Он схватил беднягу за уши и начал бить головой об пол. Тот захрипел и повалился набок. Из его глаз потекла кровь.

Су Шунь оскалился и принялся охаживать его бамбуковым обрубком. Устав от экзекуции, он вытер с лица пот и, кажется, впервые за день испытал блаженство.

Глава XХII

Дождливым ранним утром лорд Эльджин и барон Гро получили уведомление о том, что они могут продолжить прерванные переговоры с младшим братом богдыхана принцем И Цином. О судьбе заложников не было сказано ни слова.

Если лорд Эльджин выглядел утомлённым, то барон Гро был явно нездоров. Лицо его осунулось, щёки ввалились, губы обметало чем-то серым.

После взаимного приветствия Игнатьев поинтересовался судьбой парламентёров.

— Вы потребовали их незамедлительной выдачи?

— В самой категоричной форме, — отчеканил лорд Эльджин.

— Выдвинули ультиматум: или-или, — болезненно поморщился барон Гро. — Или они возвращают пленных…

— …или мы уничтожаем Пекин, — закончил фразу лорд Эльджин.

Игнатьев понимающе кивнул.

— Не могу выразить, как я подавлен событиями последних дней. Парламентёры, заложники, трупы… Я отказываюсь, что-либо понимать… Ужасно жаль погибших.

— Мерзавцы! дикари! — не скрывал своего гнева лорд Эльджин. — Мало того, что они убивают своих жён и детей, лишь бы те никогда не узнали приличий цивилизации, мало того, что они убивают себя, бросаясь в воду и в огонь, они ещё решили брать заложников, терзать невинных, мучить пленных!

— Насколько мне известно, — скорбно проговорил Игнатьев, — двое из них обезглавлены.

— Увы, — развёл руками лорд Эльджин и снова вскипел: — Я им выдам! Они узнают, что это такое: полномасштабная война. — Он вскочил с места и заходил по комнате. — Подумать только! и весна, и лето, и начало осени прошли в неимоверном напряжении: переговоры, ультиматум, штурм Дагу, и вновь переговоры... Казалось, что ещё чуть-чуть — и цель близка: переговоры завершатся, мир будет подписан, всё пойдёт на лад, — он остановился и всплеснул руками, — но, не тут-то было! Пленение парламентёров спутало все карты!

— Сложность в том, — угрюмо посмотрел на своего коллегу барон Гро, — что никто до сих пор понятия не имеет, какова судьба заложников, что предпринять и на что делать ставку?

— На наступление армии, — проткнул воздух пальцем лорд Эльджин.

— Или на переговоры с китайцами, — будто не слыша его, вздохнул барон.

— К чёрту! — воскликнул англичанин. — Надо сокрушить династию Цинов и выставить китайцам ещё больший счёт за все наши издержки!

— Забыв о пленных? — вкрадчиво спросил Игнатьев.

— Да! Судьба несчастных станет нашим козырем. Пожертвовав парламентёрами, ссылаясь на международное право, мы двинем армию на штурм Пекина, и Европа будет нам рукоплескать! — Он перевёл дух и сжал кулак. — Я из мартышек душу выну! Заставлю подписать все ранее отвергнутые пункты...

— И таким образом собьёте спесь с маньчжуров навсегда, — не то подсказывая, не то утверждаясь в собственной мысли, задумчиво произнёс Николай, и ему показалось, что он выразил умонастроение барона Гро: тянуть нельзя и торопиться не хочется, и угадал ход мыслей лорда Эльджина: решение надо принимать самостоятельно, и не прислушиваться к мнению коллеги он не имеет права, как-никак союзники. Три тысячи чертей! Выходит, что? Нужно прислушаться к совету, да только кто же ему даст верный совет? Может, Игнатьев? Он встретился глазами с англичанином. Тот взгляда не отвёл. По-видимому, ждал вопроса.

— Принц И Цин ответил вам на ультиматум?

Барон Гро промямлил: — Отписался.

— Ответил, ответил, — с раздражением махнул рукой лорд Эльджин. — Написал, что маньчжурское правительство не может выдать пленных, так как военные действия не прекращены…

— И что он предлагает?

— Принуждает нас освободить Тяньцзинь и форт Дагу от морских и сухопутных сил.

Барон Гро вздохнул:

— Лишь при выполнении этого требования пленные будут возвращены.

— Естественно, вы возразили.

— Мы написали косоглазым, что лица, захваченные китайцами, находились под белым парламентёрским флагом и потому пленение их незаконно: противоречит международному праву. — Лорд Эльджин умолк.

— Мы дали китайцам три дня, — продолжил барон Гро, — мы прямо заявили, что, если пленные в течение этого срока будут освобождены, и принц И Цин подпишет конвенции, проекты которых были передан Гуй Ляну, главные силы союзного войска не приблизятся более к Пекину.

Лорд Эльджин согласно кивнул головой и горячо заговорил:

— Как только конвенция будет подписана в Тунчжоу, мы въедем в Пекин для обмена ратификаций договоров, а войска отойдут в Тяньцзинь, где останутся до весны.

— По сути, вы оккупируете часть Китая, — с лёгкой укоризной в голосе сказал Игнатьев. — Принц И Цин на это не пойдёт.

Лорд Эльджин усмехнулся:

— Наплевать! В противном случае Пекин подвергнется яростной бомбардировке. Я вам обещаю!

— Это приведёт к падению династии.

— Посмотрим.

Он был разъярён и не следил за своей речью.

Игнатьев склонил голову. Задумался.

— Тунчжоу подготовлен для переговоров?

— Да, — ответил барон Гро. — Чтобы успокоить его жителей, главнокомандующие запретили нашим войскам входить в город, а китайскому градоначальнику разрешили запереть ворота и держать в ограде вооружённую милицию.

— Правда, — недобро покосился на барона Гро лорд Эльджин, перед этим градоначальник объявил, что не сдаст город без боя.

— Мало ли что он сказал, — тоном глубоко обиженного человека произнёс француз. — Мы должны обеспечить порядок.

Во втором часу дня к Игнатьеву пришёл монах Бао. На нём был ветхий соломенный плащ и старая рваная шапка с вытертым мехом. Промокший и озябший, он теперь отогревался после ужина у печки и сообщал последние новости.

— Ворота Пекина на запоре. Вот уже несколько дней. Столичный губернатор объявил в своём приказе, что «легендарные восьмизнамённые войска, верные присяге, готовы к длительной осаде и ожесточённой обороне».

— Как же вам удалось выбраться из города?

— Открываются одни северные ворота — утром в шесть часов.

— И какова численность пекинского гарнизона?

Монах Бао протянул к огню, и на его лице отразилось пламя.

— Шестьдесят тысяч столичной пехоты.

— А какова судьба Сэн Вана?

— Жив — здоров, как говорите вы, русские, — улыбнулся старик. — Его монгольская конница и пехота Жуй Линя стали лагерем близ северной стены, на учебном поле.

— У нашего русского кладбища? — поинтересовался Татаринов и недовольно поморщился. — Могут разрушить могилы.

Китаец промолчал: всё может быть.

— В пехоте Жуй Линя много курильщиков опия, настолько ослабевших, что ожидать от них буйств не приходится. Самое страшное, что они могут сделать — повалить кресты. Хотя и это маловероятно: мы, китайцы, равнодушны к жизни мёртвых. Мы стараемся их мир не нарушать, покой их не тревожить.

— Ладно, — махнул рукой Игнатьев, — если что, поправим. — Он какое-то время помолчал, потом спросил:

— Как чувствует себя Сын Неба, наш ясноликий богдыхан?

Бао прислонился к стене, вытянул ноги. От его мокрой обуви поднимался пар.

— Император наш считает, что умеет угадывать мысли других и предвидит свой путь, и уже одним этим он облегчает участь народа.

— Какое самомнение! — возмутился Николай. — Видел бы он лица своих подданных, знал, как его люто ненавидят.

Старик ещё ближе придвинулся к огню.

— Кто умеет гадать для себя, редко выходит на люди. К тому же он решил уединиться в Мукдене, в древней столице маньчжуров, — пояснил старик, — но когда собрался в дорогу, министры на коленях умолили его не бросать Пекин на произвол судьбы.

— Собрал их, понятно, Су Шунь, — предположил Игнатьев и дал знать Дмитрию, чтобы тот готовил самовар.

— Он, конечно, — подтвердил монах. — Его партия самая сильная.

— И богдыхан остался?

— Согласился подождать с отъездом.

— Сейчас он в Пекине?

— Да, — ответил старик и переменил позу. — Сначала находился в Хайдене, в Летнем дворце, но потом передумал и въехал в столицу.

— Под защиту дворцовых стен и маньчжурской гвардии, — с явным сарказмом в голосе проговорил Татаринов.

— Понятно, — зябко повёл плечами Николай и поинтересовался жизнью Духовной миссии.

— Как там отец Гурий?

— Я его не видел, но со слов прихожан, он полон сил, и единственное, что его смущает — это неусыпная слежка: соглядатаи Су Шуня не дают ему шагу ступить без опеки. И вообще, — подобрал под себя ноги монах, — за всеми членами миссии ведётся пристальное наблюдение.

— Попов в Пекине? — с тревогой в голосе спросил Игнатьев.

— Он чудом избежал ареста. Встречался со своим осведомителем, а тот уже давно был на крючке у жандармерии. В столице все больны шпиономанией. Все следят друг за другом и при первой же возможности пишут пространные доносы.

— Разделяй и властвуй, — усмехнулся Татаринов. — Чем слабее общество, тем вольготнее власти: можно творить всё, что хочешь. Подслушивать, подглядывать, упрятывать в тюрьму, сажать на цепь, третировать и шельмовать.

— А главное, — добавил Игнатьев, — совершенно безнаказанно уничтожать свой собственный народ, казнить подозреваемых в измене без суда и следствия.

— И даже ни в чём не повинных людей, — с болью в сердце сказал монах Бао. — На той улице, где я когда-то бегал маленьким мальчишкой, без вести пропали восемнадцать человек! — Он растопырил пальцы своих рук и потряс ими в ужасе. — Страшно представить — восемнадцать! И у каждого была семья, малолетние дети... чудовищно! — Глаза старика заслезились. — Народ впал в крайнюю нужду. Государственные зернохранилища сожжены и разграблены. Казна разворована.

— И чтобы отвлечь народ от беззаконий и бедствий, — сказал Игнатьев, — захватываются парламентёры.

Монах перестал смотреть на свои пальцы и, зажав их коленями, стал раскачиваться на лавке.

— Господи, очисти мя от тайных, пощади от чуждых!..

Татаринов вздохнул и посмотрел на Игнатьева.

— Оттого бедный человек и не обманывает, что ему нечего скрывать. В отличие от тирании, которая всегда безбожна и дьявольски лжива.

Они заговорили об идеале государственной власти: о просвещённой монархии, как высшей степени проявления подлинной народности, о милосердном управлении людьми, и монах Бао, перестав раскачиваться, поддержал разговор:

— Когда у отвратных уродов рождаются красивые дети, все крутят головами в поисках их истинных отцов.

Игнатьев и Татаринов переглянулись: мудрый старик.

Китаец на свой лад трактовал христианство: человек — саморастущая глина.

— Англичане шкоду чинят, а нам уши намнут, — непонятно к кому обращаясь, проворчал Дмитрий и поставил на стол дымящий самовар. — Адьёты несуразные.

Он расставил чайные приборы, наколол сахар, распечатал пачку английских галет. Горкой насыпал печенье.

— Извольте, значить, сугревайтесь. Чаёк да кофеёк, чтоб это самое и в срок.

— Ешь вода, пей вода, — засмеялся Татаринов. — Вода сильный: мельница крутит…

Монах Бао чинно осенил себя крестным знамением и с благостным выражением лица принял из рук Дмитрия фарфоровую пиалу, расписанную розовыми лилиями.

— Спаси тебя Христос.

Татаринов захрустел галетой.

— О парламентёрах что-нибудь известно?

— Очень мало. Англичан содержат в тюрьме Бэй-со.

— В той, что находится недалеко от Прокурорского приказа?

— Да. В северной стороне разыскной палаты.

— А французы, — шумно прихлебнул Татаринов, — в юго-западной?

— Они в тюрьме Нань-со.

— Попов об этом знает?

— Знает, знает, — подтвердил старик. — Я даже план тюрьмы ему нарисовал: сидел когда-то в ней, хорошо помню.

— План какой тюрьмы? — спросил Игнатьев.

— Бэй-со, — уточнил Бао, — я сидел в Бэй-со. А план другой тюрьмы он раздобыл каким-то путём сам. Очень подвижный человек. Цепкий и умный.

Николай кивнул.

Он сам ценил Попова за его оперативность. Однажды, когда тому понадобилось вести наблюдение за домом Су Шуня издалека, он тотчас соорудил подзорную трубу: склеил несколько плотных листов бумаги, свернул самодельный картон так, как ему было надо, и вставил линзы от очков приобретённых на рынке. Хорошая вышла труба — до сих пор валяется где-то в столе у отца Гурия. Тот иногда на звёзды смотрит, любопытствует.

— Николай Павлович у себя? — услышал он голос Баллюзена и тотчас откликнулся. — Заходите, Лев Фёдорович! Мы чаи гоняем.

— Ваше превосходительство, — козырнул капитан, — прапорщик Шимкович прибежал…

— Что-то случилось?

— Да, нет, — поспешил успокоить его Баллюзен, и пригласил осмотреть дом, в котором находилась военная канцелярия полководца Сэн Вана. — Я думаю, вам это будет интересно.

Игнатьев допил чай и встал из-за стола.

Уже на улице, накинув на себя казачью бурку — дождь к вечеру усилился — он разузнал подробности. Оказывается, прапорщик Шимкович, урядник Стрижеусов и ещё двое казаков отправились "снимать план местности", а заодно поискать помещение для прибывших на джонках наших матросов. Здание школы, где разместились казаки и почётный морской караул под командованием лейтенанта Елизарова, было переполнено. А конвою, ведь, службу нести: надо выспаться, поесть, оружие почистить.

— Да и себя в порядок привести, — осторожно заступая в глинистую слякоть улицы, — объяснял Баллюзен. — Бороды подстричь, побриться...

— Понимаю, — с трудом вытаскивая сапог из топкой грязи, соглашался Игнатьев. — Я упустил это из виду.

Прапорщик Шимкович указывал путь.

Они добрались до центральной площади, обсаженной можжевельником, спешно пересекли её, свернули в какой-то проулок. Цепляясь за кусты и деревянную ограду, миновали гигантскую лужу, в которой торчала — оглоблями вверх — артиллерийская двуколка с поломанной осью. Лошадей из неё кто-то заботливо выпряг. Затем обогнули узкий каменный бассейн с разрушенным фонтаном, из которого не била, а едва сочилась жёлтая вода. Прошли по хлипкому дощатому мостку над безымянной речкой, наткнулись на развалины какой-то очень древней пагоды, прошли вдоль серой каменной стены, поднялись в гору, на возвышенность. Перевели дух. Шимкович шагал быстро. То тут, то там встречались изваяния драконов и Будд.

Дом, возле которого они заметили двух казаков — Савельева и Бутромеева, представлял собой старинный особняк, овеянный романтикой местного фольклора и мотивами буддийских легенд. Парадный вход в него сторожили два каменных тигра. В доме находился крохотный фонтан, встроенный в малахитовую нишу. Его миниатюрные чаши восхищали ювелирной отделкой. Вдоль стены тянулся горельеф со всеми почитаемыми животными, разных степеней совершенства, от единорога до черепахи.

Глава ХXIII

В подвале дома Шимкович показал найденные казаками три нарезных орудия малого калибра, по-видимому, снятые с одной из затонувших английских канонерок, изрядное количество патронов к винтовкам французского производства, два десятка пороховых картузов и один зарядный ящик с боевыми ракетами.

— А ракетный станок? — спросил Игнатьев, — не нашли?

— Никак нет, — простуженным голосом ответил Стрижеусов, — Обыскались, ваше превосходительство.

— Я полагаю, что его и не было, — высказался Баллюзен. — Ящик могли выкрасть из обоза: снаряды охраняются небрежно, больше следят за станками.

В угловой комнате, окна которой были забраны узорной кованой решёткой, нашли старинные мечи, щиты, большой колчан с мощными стрелами и два костяных лука.

Игнатьев взял один из них и не смог натянуть тетиву.

— Может у вас получится? — обратился он к Баллюзену.

Капитан осмотрел лук и решил, что натягивать его надо вдвоём.

— Тетива сплетена из оленьих жил — это и мне не под силу.

— Дозвольте, ваше благородие.

Дмитрий Скачков подхватил лук, колчан со стрелами и направился к выходу. Все невольно пошли следом.

Выйдя на парадное крыльцо, Дмитрий посмотрел на небо, словно призывал его в свидетели, показал глазами Стрижеусову: давай стрелу, приладил её к тетиве и прицелился в ствол старой липы, росшей в метрах сорока от дома.

— Подсобить? — взялся за лук Стрижеусов, но Дмитрий тряхнул головой — отойди! Его лицо закаменело, губы сжались, а левая рука пружинистым толчком ушла вперёд. Стрелу нашли в ста тридцати шагах от липы. Нет, она не прошила ствол насквозь, как показалось многим, — просвистела мимо, но удача Дмитрия так всех раззадорила, что никто уже не обращал внимания на дождь — всем захотелось поупражняться с луком. Как ни странно, у юного топографа обнаружились задатки лучника, причём, весьма успешного.

— Хочешь, не хочешь, приходится думать, что и до Белой Руси добирались маньчжуры, — беззлобно пошутил Баллюзен. — Кипит в ваших жилах восточная кровь, не ржавеет.

Шимкович покраснел.

Все рассмеялись, и капитан похлопал прапорщика по плечу.

— Не обижайтесь.

Вернувшись в дом, прошлись по его комнатам, нашли старинные доспехи воинов: наплечники, кольчуги, шлемы. В одном из шкафов висело обмундирование китайских генералов, а в ящике канцелярского стола Татаринов обнаружил деревянные печати, принадлежащие Сэн Вану и Жуй Линю. Печати были без изъянов. Он пошлёпал ими по бумаге — оттиски чёткие.

Стрижеусов и Скачков выволокли на середину комнаты обитый железом сундук и, повозившись с замком, откинули крышку. В сундуке лежали книги. Татаринов раскрыл одну, пролистнул другую, внимательно прочёл ог-лавление третьей и сказал, что "эти книги для историков бесценны".

Пока топограф и артиллерист копались в груде книг, казаки разглядывали старинные мечи со свастикой на рукоятях.

— Гля, михлюдия какая, — поскоблил ногтем ржавый кровосток Дмитрий и легко перекинул грозное оружие из руки в руку. — Давно в работе не был.

— С ём долго не помашешь, — уважительно сказал Стрижеусов и примерился к железу. — Обоюдоострый клинок заканчивался рукоятью на уровне его глаз.

— Эти кладенцы предназначались в своё время для испытания силы военачальников, — пояснил Татаринов, хорошо знавший культуру Китая, — а среди маньчжуров встречались исполины.

— Вроде Ильи Муромца, — предположил Шимкович.

— Или Добрыни Никитича, — сказал Баллюзен.

— Под стать им, — согласился драгоман и отряхнул руки от книжной пыли.

— Сила силой, а бой отвагу любит, — сказал Игнатьев и повертел в пальцах печать Сэн Вана, переданную ему Татариновым. Зачем она ему? Хотел оставить на столе, но в последний момент передумал — сунул в карман: на память. Будет, что показать Горчакову.

— Нам пора идти.

Дмитрий, играючи, потряс мечом и бросил его в угол. Тот со звоном и грохотом обрушил груду военных доспехов — алебард, щитов, железных шлемов.

— Шушваль. Барахло.

В тот же угол полетел и лук с колчаном стрел.

Через два часа матросы почётного караула под лейтенанта Елизарова стали обживаться в стенах военной канцелярии, выметая мусор и переставляя мебель. Спать улеглись на полу.

Пока Игнатьев осматривал канцелярию Сэн Вана, к нему приехал лорд Эльджин и в ожидании его возвращения расположился в кумирне.

С ним прибыли главнокомандующий сухопутными войсками англичан генерал Хоуп Грант, командир второй дивизии Роберт Непир, а так же их секретари и адъютанты.

Перед кумирней стоял конвой из десяти индусов.

— Что привело вас ко мне? — радостным тоном гостеприимного хозяина полюбопытствовал Николай, крепко пожимая руки визитёрам. — Я полагал, что встречу вас в Пекине.

— Откровенно говоря, — признался лорд Эльджин, — мы приехали посоветоваться с вами относительно взятия Пекина.

— И вам нужен план столицы?

— Нам предстоит её штурм, — извиняющимся тоном проговорил Хоуп Грант. — Естественно, есть ряд вопросов.

Игнатьев понимающе кивнул, открыл сейф и развернул на столе карту:

— Постарайтесь сразу захватить городские ворота и стены, но в саму столицу не входите, — посоветовал он. — Избегайте уличных боёв.

— В Пекине много крепостных сооружений? — поинтересовался генерал Непир, и глаза его забегали по плану города.

— Весь Пекин — одна сплошная крепость. Чтобы дойти до императорских покоев, нужно пересечь триста дворцов. Смотрите, — указал Николай. — Вот внутренний город, а вот императорский кремль.

— Я вижу, здесь не развернуться, — посетовал Хоуп Грант. — Сплошные тупики и переулки.

— Уйма храмов, — заметил Непир.

Лорд Эльджин задымил сигарой.

— Если отдать город на разграбление солдатам, они от него камня на камне не оставят.

— Карфаген должен быть разрушен? — спросил Игнатьев, но англичанин даже не улыбнулся.

— Я понял, что мартышки очень трепетно относятся к своей культуре, боятся грабежей.

Николай оторвался от карты Пекина.

— Вот на этом страхе и сыграйте. Не допустите грабежа.

— Вседозволенность воодушевляет, — цинично заметил Хоуп Грант. — Воины становятся бесстрашными. Они ворвутся в город...

— И найдут там свою гибель, — мрачно предрёк Роберт Непир. — Если верить данным…

— Сейчас в Пекине более шестисот тысяч жителей, — сказал Игнатьев, почувствовав разногласие между двумя генералами. — Каждый десятый — профессиональный воин. К тому же, не стоит забывать о личной гвардии императора, она вполне боеспособна.

— Вот это меня и пугает, — побарабанил пальцами по столу Непир. — Всё, что мы можем, это захватить ворота.

— И по возможности стены, — нацелил его Игнатьев.

— И что это даст? — окутал себя дымом лорд Эльджин.

— Это даст вам право диктовать свои условия китайцам. Вы потребуете незамедлительной выдачи пленных и заключения мира, — повернулся к нему Николай.

— Да, но...

— Никаких "но". Ваши слова только тогда будут иметь вес у китайского правительства, когда вы будете в состоянии сказать ему: «Вы теперь видите своими глазами, что мы можем взять и уничтожить вашу столицу, но щадим вас из чистого человеколюбия. — Игнатьев развернул плечи и победно глянул на английского посланника, словно тот был китайцем, а он полномочным представителем её величества королевы Елизаветы. — Вот вам ещё двадцать четыре часа на размышление: думайте, решайте».

— А если...

— Неудовлетворительный ответ заставит вас продолжить военные действия и взять Пекин, — войдя в роль, торжественно и громогласно заявил Николай. — И тогда маньчжуры пусть пеняют на себя.

Его суровость и непримиримость понравилась лорду Эльджину. Он закусил сигару и похлопал в ладоши.

— Браво! Вы меня ободрили, как нельзя лучше. — Густые клубы дыма окутали его лицо. — Идём на штурм!

— Но город не берём, — предупредил Игнатьев.

Зная, что лорд Эльджин редко кого слушает внимательно, предпочитая целиком и полностью доверяться своей интуиции, он с гипнотической размеренностью, как его учил Попов, не стесняясь повторяться и жестикулировать, принялся доказывать, что вступление в столицу с боем поведёт за собой неизбежное в таких случаях насилие над мирными жителями и ожесточённое сопротивление.

— Где насилие и грабежи, там распад армии и проигрыш войны. Это известно. Постарайтесь удержать солдат от грабежа.

Лорд Эльджин нахмурился.

— Мои генералы вряд ли удержат солдат от мародёрства.

— Надо расстреливать на месте! — воззрился на него Игнатьев. — Только это образумит.

— А всё французы, их пример, — попытался выгородить своих вояк Хоуп Грант и, не выдержав прямого взгляда, отвёл глаза в сторону. Ему ли не знать, что у английских солдат, участвовавших в подавлении восстания в Индии, вошло в привычку грабить захваченные города.

— Бесчинствуют не регулярные войска, а наёмники, — поспешил на выручку своему главнокомандующему генерал Непир, — индийская прислуга и китайцы-кули: у них тяга к грабежу чисто природная.

Николай сделал вид, что сочувствует генералам, и грустно улыбнулся: французы в свою очередь ссылались на англичан.

Как бы там ни было, лорд Эльджин согласился, что взятие Пекина штурмом, неизбежные беспорядки и грабежи аукнутся самым пагубным образом: во-первых, может вспыхнуть народное восстание, а это уже не шутки, так как китайцев больше полумиллиона, а союзных войск не больше тридцати тысяч вместе с прислугой.

— И во-вторых, — продолжал отстаивать свою точку зрения Игнатьев. — Мародёрство опозорит европейскую цивилизацию и скажется в будущем на сношениях Англии и Франции, как с Китаем, так и с другими государствами.

— Не говоря уже о тех воплях, которые поднимутся в нашем парламенте, — стряхнул пепел на печные угли лорд Эльджин.

— В общем, — пригладил свои редкие седые волосы генерал Грант, — нам важно и необходимо действовать таким образом, чтобы окончательно напугать китайцев, сбить с них спесь, лишить их безрассудного упорства и овладеть стенами.

— Можно частью города, — милостиво разрешил Игнатьев. В таком случае он имел возможность проникнуть в Пекин, своевременно приобрести в глазах китайцев определённый вес и в минуту угрожающей Цинам опасности принять действенное участие в их судьбе. Возможно, он сумеет отыскать My Лань. Объяснив характер окружающей Пекин местности и указав слабые точки в обороне столицы, он попрекнул генералов тем, что они грозились идти безостановочно в Тунчжоу, а затем в Пекин, но не сделали ни того, ни другого.

— Не угрожайте, а действуйте. Китайцы сами, как вы поняли, умеют хвастать силой.

— Мы не имели плана столицы, — в один голос ответили вояки.

— Теперь вы его изучили.

— Откуда начать штурм? — так же в унисон спросили их адъютанты, навалившись локтями на стол и перечерчивая в свои блокноты основную схему города.

Николай задумался.

— Самый выгодный участок для первоначальной атаки это так называемый китайский город.

— Со стороны южных ворот? — глянул в записи своего адъютанта генерал Грант. — На плане их трое.

— Нет, — поразмыслив, ответил Игнатьев. — Крушить надо восточные ворота и западные, тогда Храм Земледелия и Храм Неба останутся в руках китайцев, которые засядут в них и носа не покажут, что, в сущности, вам на руку: и воевать не воевали, и город захватили. — Он старался отвлечь генералов от маньчжурской части Пекина, где находились оба русских подворья, дворец богдыхана и, что всего важнее, — архивы, которые при успешной атаке тотчас бы попали в руки англичан. Кроме того, к северо-западу от Пекина, в летней резиденции китайского императора, в Хайдене, находилась современная переписка России с Китаем, возможно, там же хранилась часть архива Верховного Совета, куда неоднократно писал Игнатьев и предлагал себя в роли посредника. К тому же, нападение на южный город восстановило бы против союзников всё китайское купечество, обитающее в этой части столицы.

Когда обсуждение предстоящего штурма Пекина закончилось, он подлил масла в огонь.

— Не надо забывать, что в случае бегства Сянь Фэна, китайцы увезут и пленников.

— Это ещё почему? — встрепенулся лорд Эльджин.

— А вы не догадываетесь?

— Нет.

— Заложники — гарантия безопасности богдыхана и основа для последующих переговоров.

— А куда он может убежать?

— В своё родовое гнездо.

— Это где? — повернул голову Роберт Непир.

— В провинции Жэхэ. Простые смертные туда пути не знают и, следовательно, освободить парламентёров будет невероятно сложно. Надо поторопиться со штурмом.

Откровенно говоря, он уже рвался в Пекин, возможно, и не признаваясь себе в этом.

Указав на карте города точное положение русских подворий — Северного и Южного, а также русского кладбища у северной стены Пекина, Игнатьев обратился к лорду Эльджину и генералу Гранту.

— Надеюсь, господа, что вы предпримите все меры, чтобы не направлять огонь вашей артиллерии на эти пункты. Думаю, вы не подвергнете опасности наших миссионеров и оградите их в случае штурма.

— Не сомневайтесь, — загасил сигару английский посланник. — Ни один волос не упадёт с их головы.

— Слово офицера, — горделиво заверил Хоуп Грант.

— Клянусь честью, — воскликнул Непир.

Николай давно заметил, что англичане обожают клятвы. Наверно, они плохо знали Библию, где чёрным по белому написано: "Не клянитесь". Но, в то же время думал он, если клятвы даются для того, чтобы их нарушать, может, британцы и правы? Этого он уяснить не мог, во всяком случае, ему становилось не по себе, когда англичане, надо не надо, били себя в грудь и закатывали под лоб глаза: "Клянусь кровью отца и отца моего!" да ещё добавляли: "Кровью Христа моего!" Тут он терял самообладание: всё в нём протестовало, и он боялся наломать дров.

— Весьма признателен, — поблагодарил он генералов за их сердечную отзывчивость и пригласил отужинать без церемоний.

После вечернего застолья англичане сели верхом на лошадей и отбыли в Тунчжоу.

Дождь прекратился, воздух потеплел.

На небе появились звёзды.

Уже ночью, укладываясь спать и размышляя о предстоящем штурме Пекина, Николай с горечью подумал, что всякая война между правительствами — величайшее преступление против собственных народов. Конечно, если война освободительная, потомки найдут ей оправдание, но войне захватнической оправдания нет, и никогда не будет. Если что и прозвучит в её адрес — одно проклятие в веках. Не зря ведь сказано: "Блаженны миротворцы. Кроткие унаследуют мир".

Можно справиться с бедой, думал он, бессонно ворочаясь на тюфяке, можно справиться с несчастьем, касающимся тебя лично, но как справиться с войной, которую начал не ты и не ты продолжаешь? Ветер поднимает пыль, а не пылинку, буря поднимает множество волн, частное бессильно перед общим.

Он подложил руки под голову, упёрся взглядом в тёмный потолок. Частное не может изменить целое, но это частное: одна пылинка, одна волна, а человек? Разве человек пылинка? разве он пыль на ветру, если с ним Господь Бог, его Отец, его Создатель? Сказано: «Верующий мизинцем гору сдвинет».

Мысли будоражили и отгоняли сон.

Иди и веруй.

Как бы там ни было, а он, русский посланник в Китае, должен сделать всё возможное и невозможное, чтоб его слово возымело силу, заставило союзников умерить пыл и прекратить войну. Нужно решить неразрешимое. Бог помогает тем, кто в него верит. Всем сердцем, всей душой, всем существом своим.

Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, наставь и вразуми!

Он приподнялся на локтях, посмотрел на образ Спасителя, тускло озарённый красным лампадным светом, истово перекрестился и укрылся с головой.

Под утро ему приснился сон: будто сидит он на прогретом белом камне, свесив ноги в воду, а напротив него кто-то в красном тихонечко играет на свирели.

Глава ХXIV

Тихое ясное утро пообещало солнечный день. После ненастной погоды появилась надежда, что вторая половина сентября порадует теплом и светом. В уцелевших палисадах ярко вспыхнули камелии, за ивовыми плетнями раскраснелись георгины, а на задворках засияли белые душистые цветы маслин. Весело застрекотали сороки. Мокрая глина во дворе кумирни быстро просохла, и Дмитрий вынес корзину со щенками на улицу. Присев на корточки, он поил их "молозивом" — жидкой манной кашей, подслащённой сахаром, приспособив вместо соски плотную вощёную бумагу.

— Вишь, морока с имя, — примостился рядом Курихин и выхватил из корзины одного из щенков. — Огурной, шельма.

— Не турзучь зазря, — покосился на него Дмитрий, — лучше подсоби, вдвоём быстрей накормим.

Помня, что у Скачкова всегда можно разжиться табачком, Антип сразу согласился и, покормив щенят, вывалил их на травку — пусть играют!

— Парлинтёров отпустили? — спросил он, зализывая самокрутку и поглядывая в сторону лагеря союзников.

— Держат ишшо, — передавая ему спички, ответил Скачков. — Прямо над ними чертил круги коршун, и его тень скользнула по земле. — Гуторят, что двоих уже тово, — он чиркнул себя по кадыку, — в расход пустили.

Курихин ехидно ощерился.

— Сходили, значица, до ветру...

— Схлопотали.

— А энти чиво приезжали? Агляне? — выдыхая синий махорочный дым, шмыгнул носом Курихин и прихватил за заднюю лапу куцехвостого щенка, пытавшегося уползти в кусты — тот вывернулся, пискнул и вцепился в его палец дёснами. Антип рассмеялся.

— Клещ кусучий! Тигрой будет...

Он ласково перетащил щенка к его собратьям и снова затянулся самокруткой.

— Што им надоть, бритомордым?

— Хрен их разберёт.

— А сам, как шишлишь?

— Думаю, война пошла всурьёз. Над картою Пекина мудровали.

— Эва, — присвистнул Курихин. — Распушили китаёз, теперича за анпиратора возьмутся.

— Убегит, — с важной уверенностью в тоне ответил Скачков.

— А ты откель знашь?

— Монах Бао надоумил. Так впрямки и въехал: — Убегит. Уже и манатки уторкал.

— Эх, — вздохнул Антип. — Я бы настучал ему по кунполу, штоб искры из ушей.

— Это за что?

— А так, — сплюнул Курихин. — Штоб, значица, не Цыську свою шшупал, а об народе горевал, оружьем русским запасался, да царя-батюшку нашего слухался: дрючил англичан, не рассусоливал.

— За это стоит, — поддержал его Дмитрий. — Как от таракана — сулема со спорыньёй, так от супостата — штык да бомба.

— И што оне наше оружие не взяли? — оттопырил нижнюю губу Антип, — щас бы пригодилось!

— Политика, — протянул Скачков и широко зевнул, меняя тему разговора. — Чичас утки табунятся на отлёт, порыскать бы с ружьём.

— Самое время, — согласился Курихин. — Мясца давно не ели.

— А гусей на озёрах… базар и Вавилон.

— Чиво об этом, — прислонился к тёплым камням ограды Антип, следя глазами за играющими в траве щенками. — Так гомонят, хучь уши закладай.

— Жениться бы, — подошёл к ним Шарпанов. — Кровя баламутют.

Дмитрий засмеялся.

— Кто об чём!

— Жениться, мерина купить, — съязвил Курихин.

— Кобылка в хозяйстве нужнее, — в мечтательной дрёме возразил Шарпанов, — за нею приплод.

— Мерин не в тягость.

— Скажи, — поскрёб в затылке Семён. — Покавыристей кобылы будет.

— Ладно, — поднялся Скачков. — С вами хорошо, а без вас лучше.

Подмогните цуценят собрать.

Игнатьев с Вульфом перебирали бумаги, что-то прятали в сейф, что-то рвали на мелкие кусочки, сжигали в печи.

— Нет, нет, — сказал Николай, продолжая прерванный появлением Дмитрия разговор. — Союзники отнюдь не похожи на стрекозу из басни Ивана Андреевича, они очень упорно трудились, даже не заметили, что лето давно кончилось...

— И осень перепутала все планы, — сказал Вульф.

— Маньчжуры.

— Они упёрлись в стену без просвета, — склонился над грудой конторских папок секретарь. — И когда этот просвет появится, никто сказать не может.

— Кризис зреет.

— Не знаю, — случайно рассыпал листки по полу Вульф и начал собирать их, передвигаясь на корточках. — Гуй Ляна отозвали, Су Шунь что-то замыслил, о парламентёрах ни слуху, ни духу, — листков было много, и он явно досадовал: хотелось сгрести их в охапку и зашвырнуть в печь. — Ужасная несправедливость! — трудно сказать, по поводу чего было высказано им возмущение: то ли по поводу того, что он рассыпал бумаги и должен был их собирать, то ли по поводу захвата заложников. — Низость несусветная! — Наконец он собрал листки в папку и перетянул её бечёвкой. — И с этими тупицами ещё о чём-то говорить?

— Придётся! — ответил Николай, приучая секретаря к мысли, что тяготы их пребывания в Китае только начинаются. — Основные трудности нам ещё предстоит пережить.

— Но почему нам, почему? — почти на крике спросил Вульф. — Есть ещё американец...

Игнатьеву попалась на глаза последняя инструкция Горчакова, полученная ещё в Бэйцане, в самом начале лета, — и он с раздражением откинул её прочь: всё давно уже идёт не по канве светлейшего князя.

— Мы чисты, — с нажимом сказал он. — В глазах китайцев мы чисты, честны, миролюбивы. Мы те, кто ещё может исправить несправедливость. Тем белее, что обратиться больше не к кому: американец, как сквозь землю провалился; я написал ему, но он мне не ответил.

— Занят войной с тайпинами, — разогнулся Вульф. — Формирует иностранный легион в поддержку богдыхана.

— Вот-вот, продаёт мятежникам оружие, которое скупает у китайских дезертиров.

— Разве их так много?

— Я полагаю, счёт идёт на тысячи.

— Ого! Тогда, ему, такому занятому, и в самом деле не до нас.

— Он своё дело сделал, — с завистью в голосе вздохнул Николай. — И трактат ратифицировал, и деньги заработал.

— И на карачках не ползал, — имея в виду обряд коленопреклонения, сбивчиво проговорил Вульф. — Практичный человек.

— Американец, одним словом, — заключил Игнатьев и кликнул Дмитрия. — Чай скоро?

— Чичас, — отозвался камердинер. — Уже булькотит.

— В Шанхае ещё жарко, — мечтательно произнёс Вульф и тоже присел. — Вода тёплая, ласкает… хорошо. — Он хмуро поджал губы и начал протирать свои очки. — Вернёмся в Петербург, попрошусь в отпуск.

Николай промолчал. Отпуск это что-то нереальное.

После завтрака прибыл командир эскадры Лихачёв.

— Ваше превосходительство, — официально обратился он к Игнатьеву, хотя давно уже обращался к нему по имени-отчеству, — нам пора отчаливать. — Он указал на почётный караул, выстроившийся во дворе кумирни. — Надо спешить на "Светлану", вести её в Шанхай.

— Жаль, — сказал Николай и поблагодарил моряков за службу.

— Служим Царю и Отечеству! — гаркнули те так, что с каменной ограды взлетели воробьи.

Казаки, стоявшие поодаль, посмурнели. Что ни говори, а с моряками было веселее. Надёжнее. И караулы сменялись почаще.

— Иван Фёдорович, — взял Лихачёва за локоть Игнатьев и отвёл в сторону. — Дали бы вы мне в помощь одного офицера, одного мичмана и двенадцать матросов с клипера «Разбойник», он ведь всё равно стоит в Тяньцзине. Мне без них не обойтись.

— Для пышности свиты?

— Об этом и речь не идёт, — Он просительно взглянул на моряка. — Для охраны лодок с багажом посольства. Там подарки богдыхану, — добавил он шёпотом.

— А, гуаньси, — усмехнулся Лихачёв, — презент и подношение. — Он уже неплохо понимал значение расхожих слов, заученных в Китае.

— Традиция, — отпустил его локоть Игнатьев и развёл руками. — Обычай — деспот меж людей.

Лихачёв задумался, взялся за чёрный лаковый козырёк своей командирской фуражки, ребром ладони — от носа — сдвинул её к затылку и пообещал исполнить просьбу.

— Вижу, без моих матросиков вам не обойтись.

— Тогда, до встречи.

Они обнялись, и моряки, печатая шаг, направились к реке. Солнце поднялось высоко, земля просохла, и лёгкая бурая пыль чётко выхлопывалась из-под тяжёлых матросских ботинок.

— Собирайся, — сказал Игнатьев Дмитрию, провожавшему тоскливым взглядом моряков. — Мы тоже едем.

К полудню посольство добралось до Тунчжоу.

Расположились в юго-восточном предместье, в заранее присмотренной Татариновым и Баллюзеном вместительной кумирне на берегу реки. Вода была прохладной, но все с удовольствием выкупались. Перед тем, как нырнуть, казаки, раздевшись догола, весело загомонили, выкрикивая вперебой.

— Чур, не водогрей! Чур, не водогрей!

"Водогреем" выпало быть Савельеву, замешкавшемуся в жеребьёвке, самому старшему из казаков.

— Нашли молодого, — благодушно проворчал он и, разбежавшись, по-мальчишечьи сиганул в воду, взметнув фонтан брызг. — Горячо-о-о!

Остальные попрыгали следом. Вспомнили детство. Резвились, "кунали" друг дружку, плавали наперегонки. Потом сушились у костра, возбуждённо переговаривались.

— А цзинь по-ихнему золото.

— От ево, от золотишка-то, и гадость меж людёв.

— Известное дело.

— А ишшо, — подал голос Курихин, развешивавший на ветвях боярышника влажные портянки, — облизяна у них есть такая, с белыми ушами. Горбатая, ходит, как мы.

— А чё мы, горбатые? — забасил Бутромеев.

— Не горбатые, а ходит, как мы, как люди, то ись, — назидательно пояснил Антип и начал обрывать боярышник. — Если облизяну ту убить, а мясо съесть, будешь жить хучь сто, хучь двести лет, без разницы, покуль не надоест. Без устали и вдосталь. — Он нарвал полную пригоршню крупных красных ягод и, запрокинув голову, ссыпал их в рот. Прожевал и блаженно зажмурился. — Хороша боярка, самый смак...

— Хороша-то, хороша, а малина лутче, — продрался сквозь кусты низкорослого терновника Стрижеусов и показал фуражку, дно которой было усыпано чёрной перестоялой смородиной, вперемешку с малиной.

— Вишь ты, — поскрёб затылок Шарпанов, — у нас малина летом, а у них — по осени.

— Видать, два раза родит, — отозвался Беззубец и подмигнул ему. — Айда фрукту пошукаем. Сливу али што.

— Кислицу али курицу, — запрыгал за ними Курихин, пытаясь на ходу надеть сапог на босу ногу.

Стрижеусов пошёл, было, следом, но затем передумал: вернулся к костру. Сел на корягу и стал уплетать смородину. Он был из тех скупых казаков, что никогда не скажут: "Вот два станичника ко мне в гости идут", а непременно съязвит: "Вот ещё два голодных шпака на моё сало".

— Кто щупает пульс, уже лечит, — сидя у другого, "офицерского" костра, говорил Татаринов хорунжему. — Хороший врач и по биению сердца поставит диагноз, и по внешнему виду определит хворь.

— Да что они знают, коновалы? — скептически поморщился Чурилин. — Никто и ничего. Для свидетелей оно, конечно, для близиру, а так — не… Шаманят.

— Да, — вздохнул Вульф. — Как только люди осознали краткосрочность своей жизни, они принялись искать эликсир бессмертия.

— Если верить легендам, — сказал Татаринов, глядя на пламя костра, — в древней Китае жили долго. Одних шестисотлетних стариков насчитывалось больше тысячи.

— А старух? — поинтересовался Шимкович, обстругивавший ивовый прут перочинным ножом.

— Старух никто и не считал: их заведомо больше. — Татаринов усмехнулся. — Мифический старец Пэн Цзу дожил до семисот пятидесяти лет и выглядел ещё довольно бодро. Это он сказал: «Если в вашем доме очаг всегда холодный, вы или поэт с горячим сердцем, или бесстрастный философ».

— Чем образнее мысль, тем больше у неё авторов, — скептически заметил Вульф, первый заговоривший о бессмертии.

— Это примерно так же, как в артиллерии, у оружейников, — заметил Баллюзен. — Слава достаётся кузнецам: вот такой-то сделал, вот такой-то выковал; и почти никто не помнит тех, кто выплавил металл. Для меча или орудия.

— Мы ленивы и нелюбопытны, — с горечью в голосе процитировал Пушкина Игнатьев, — отсюда наши беды. Нам лень думать, лень помнить.

Кое-кому даже лень жить.

— А вот у китайцев замечательная память, — тоном хорошо осведомлённого человека раздумчиво заговорил Татаринов. — Они всё выучивают наизусть и никогда не забывают. Их любознательность направлена внутрь себя, внутрь своей культуры и традиций. Отсюда такой уверенный взгляд в будущее. Китайцы прекрасно знают своё прошлое, намного лучше, чем мы знаем свои дни рождения.

— А что их помнить? — удивился хорунжий. — Своё не растеряешь, а у людей не займёшь. Это жизнь.

Баллюзен недовольно поёрзал.

— Они помнят, а мы нет. Чем это объяснить?

— Небесным покровительством, — рассмеялся Игнатьев и через какое-то мгновение сказал другим серьёзным тоном. — Внутренней культурой.

— А я вот подумал, — отозвался Шимкович, — кит это самая великая рыба...

— Млекопитающееся, — поправил Вульф.

— Нy, да, — смутился прапорщик. — В общем, животное. Самое большое, а Кит-ай, — произнёс он раздельно, — если следовать логике и значению слов, выходит, самая большая страна. — Он помолчал и ещё раз с удовольствием сказал: — Кит Ай!

— Ай, кит! — переиначил Баллюзен.

— Головастый у нас прапорщик, мудрой, — с любопытством посмотрел на Шимковича хорунжий.

Тот опустил голову.

— Я так.

— Всё верно, — ободрил его Игнатьев. — Китай — великая страна.

Отсталая? Не без того, но главное, великая. А всё великое к чему-нибудь стремится, малое — нет!

— Как посмотреть, — произнёс Вульф. — Всё относительно.

Спорить не стали.

В глуши затона кружился тёплый ветерок, в прибрежном камыше текуче оживали шорохи. Уютно всплёскивалась речка, насквозь прохваченная солнцем, рябая от его косых, закатно-меркнущих лучей. Вдалеке, на противоположном берегу, клонились ивы, полоскали в воде листья. Николай задумался, вспомнил My Лань, прикрыл глаза. Три дня назад он глянул в зеркало и ужаснулся: увидел её мёртвое лицо. Сознание того, что её, может быть, уже и нет на свете, разрывало душу, угнетало волю, наполняло сердце неумолимою виной. Ведь то, что с ней случилось — это всё из-за него; в том, что она вышла из дому и больше не вернулась, в этом его вина. Не знай она его, не приходи в посольство, не общайся с ним, в её судьбе всё было бы иначе: люди Су Шуня не украли бы её. В том, что это сделано подручными Су Шуня, он не сомневался. Когда приехали в Тунчжоу и пошли к реке, его внезапно осенило: у союзников взяли в заложники парламентёров, а у него — похитили My Лань! Она заложница, разменная монета в страшной кровавой игре. Су Шунь ждёт не дождётся, когда поставит его на колени, заломит руки, заставит биться лбом о каменный помост, на котором восседает богдыхан.

— Трудно хромому на цыпочках ходить, — услышал он голос Дмитрия и, как бы избавившись от тягостного наваждения, посмотрел на костёр — потрескивал сушняк, шаталось пламя.

— Зовите казаков, — приказал он хорунжему и первым встал с земли. Сидел он по-татарски: на пятках и ноги слегка затекли. — Пора возвращаться.

На обратном пути он придержал шаг, оглянулся.

За ним шли офицеры: Баллюзен, Татаринов, Шимкович.

Вместо солнца по реке плыл малиновый шар.

Глава XХV

"Не волен я в своей любви, не волен, — думал Николай, садясь в седло гнедого иноходца и направляясь верхом с Вульфом и четырьмя казаками в лагерь союзников. — Как ни суди, не волен". Он сдерживал, таил любовь в себе, пытался заглушить работой, ежедневными делами — и не получалось. Он смотрел по утрам в зеркало — видел лицо My Лань, во сне слышал её голос. Это было чудом и мучением. "Но пусть, пусть, пусть мучается душа, — подстегнул он коня, и за ним поспешили казаки, — лишь бы сердце любило"! Теперь он не мог избавиться от мысли, что My Лань такая же заложница в руках Су Шуня, как и парламентёры.

Вульф хотел что-то спросить, но, видя отрешённое лицо Игнатьева, осёкся и наддал шенкелей своей лошади.

«Кажется с жизнью легче расстаться, нежели с той, кого любишь, — думал Николай и крепче сжимал губы. — Милая моя My Лань, ты даже думать не должна, что моё сердце может измениться. — Мысленно он с ней не расставался никогда и признавался в своих чувствах день и ночь. Бывали минуты, когда он чувствовал в своей руке её ладонь. Тогда и сердце не томилось, не щемило. Вспомнились стихи, которые прочёл Татаринов в опустошённом Цайцуне: "Я подкинутый вам ребёнок! Неужели у вас есть дети?" Не видя My Лань, не слыша её голос, он чувствовал себя несчастным, всеми брошенным подкидышем. Что будет с ним, его не волновало. Сердце билось на разрыв: только бы она была жива! Только бы нашлась, не потерялась! Боже! Расстаться с той, которая живёт в нём, невозможно! С жизнью расстаются один раз. Не может быть, чтобы с My Лань случилось что-то страшное. Всё будет хорошо, всё будет хорошо».

Сердце верило. Сердце любило.

Барона Гро он разыскал в полуразвалившейся кумирне с закопчёнными стенами. Крохотное оконце со слюдяной мутной вставкой едва пропускало солнечный свет. На подоконнике лежал жёлтый огурец, тронутый плесенью.

Кроме постели, положенной на доски, одного кресла и двух соломенных стульев, приставленных к столу, в комнатушке ничего не было.

Француз раскладывал пасьянс.

— Вот, — сказал он, кисло улыбаясь, — решил убить время четырьмя колодами. — Николай сел на предложенный бароном стул. — Тоска заела.

— Действительно тоскливо, — поставил саблю меж колен Игнатьев и опёрся на её эфес. — Война с развёрнутыми флангами.

— Видели, какая стража у меня? — спросил барон и показал на дверь глазами, за которыми и впрямь толпился многочисленный конвой. — Себя в такой толпе не вижу.

— Построение для боя.

— И по-другому нельзя. Богдыхан обещает десять слитков золота тому, кто принесёт ему голову посла, — барон явно тщеславился. Монах Бао приносил пекинскую листовку, в ней говорилось о ста лянах, а это двести рублей серебром.

— Богомерзко и подло, — возмущённо сказал Вульф, усаживаясь в кресло.

Барон Гро вынул из колоды пиковую даму.

— Дикари. Подлость фанатична, а фанатики сплошь подлецы. — Он плотно сжал губы, нахмурился и придвинул пиковую карту к бубновой десятке. — Богдыхан капризен, как беременная баба! Мне трудно в это поверить, но ответ на наш ультиматум от тринадцатого сентября написан с дерзостью безумца.

— Вам уже пишет сам богдыхан? — не поверил Николай.

— Разумеется, нет. Ответ написан принцем И Цином, но я отказываюсь понимать его; при таком отчаянном положении дел, после стольких поражений позволять себе угрозы в мой адрес.

— Угрозы? — секретарь Вульф посмотрел на него поверх очков. — Да он в своём уме?

— Представьте себе, — обиженно пожевал губами барон Гро и потянул из колоды червового туза. — Он угрожает мне и моим людям. — Карта легла на стол, а рядом с ней — колода. — Ясно, — непонятно по какому поводу сказал француз и забарабанил пальцами по столу. — Принц предупреждает, что мы не достигнем мира, если нападём на Пекин. Мало того, пленники будут умерщвлены или исчезнут в суматохе.

Услышав "исчезнут", Николай с трудом подавил стон. «Кто руководит, тот и от рук отбивается. Жизнь чужую ни во что ни ставит. И My Лань может исчезнуть, если штурм Пекина состоится. Не зря говорят: «Чтобы увидеть казнь, народ пожертвует даже своим царём». Толпа всеядна.

— Вы хотели что-то сказать? — обратился к нему барон Гро и откинулся на спинку стула.

— Спросить, — ответил Игнатьев. — Отчего? но только честно! вы прервали переговоры в Тунчжоу?

Барон насупился.

— Оттого, что цинские уполномоченные категорически отказались предоставить мне и моему коллеге право вручения верительных грамот лично богдыхану без соблюдения церемониала коленопреклонения.

— И Сэн Ван арестовал Париса?

— И моего секретаря, — барон Гро печально посмотрел на Вульфа. — На его месте могли быть и вы.

Вульф побледнел.

— Я это помню.

— Мало того, — убитым голосом продолжил барон Гро, — принц И Цин заявляет, что маньчжурские войска скорее погибнут все до одного, нежели сдадут столицу. В своём ответе он предупредил, что монголы, собравшиеся для защиты Пекина, ударят нам в тыл и сметут нашу армию, как ветер сметает пыль с дороги.

— Это писал поэт, а не солдат, — сказал Игнатьев. — Дела у маньчжуров плохи.

— Но у китайцев есть милиция, — присоединился к разговору Вульф. — Она тоже может вступить в борьбу.

— Тогда уж точно никому не поздоровится, — коснулся карт барон и отодвинул колоду.

Николай промолчал. Там, где китайцы видят силу, там они вежливы, "сгибаются, как ива", — во всех других случаях они заносчивы и непреклонны. — Вы уже ответили И Цину?

— Да, — отозвался француз. — Если в течение следующих суток пленные не будут возвращены, то наши войска двинутся к Пекину, и все последствия лягут на плечи маньчжуров.

— А можно было избежать сражения при Чанцзяване? — подышал на стёкла очков Вульф и неспешно протёр их платком. — Не рано ли заговорили пушки?

Барон Гро махнул рукой.

— Если чем и можно объяснить наше сражение, так это непомерным тщеславием генерала Монтобана, его маниакальным желанием "расколошматить" китайскую армию и тем самым добыть себе славу доблестного полководца.

— Мировую славу, — иронично заметил Игнатьев.

— Мировую, — согласился барон и признательно улыбнулся: его понимают и ему сочувствуют.

— А как на это смотрят англичане? — поинтересовался Вульф, всегда завидовавший их энергии и деловой хватке.

— У англичан, вообще, Бог знает что на уме. — Их не поймёшь. — Он озабоченно нахмурил брови, обезволенно махнул рукой и снова потянулся к картам. — А что касается китайцев — и подавно!

— У них причиной может стать всё, что угодно, — поделился своим выводом Игнатьев. — Чего нельзя сказать о нас, о европейцах.

Глаза француза просияли.

— Мы, представители великой христианской общности людей, причём, людей благоразумных, всю свою сознательную жизнь стремимся к истине, к первопричине. Богобоязнь воспитывает уважение к себе и, следовательно, к людям. Где стыд, там совесть.

— А где совесть, там душа. Там любовь и добро, — добавил Игнатьев. — Труженик совестлив, бездельник злокознен.

— Боже! — всплеснул руками барон Гро. — Как мне с вами легко и отрадно. Такое впечатление, что я вас сто лет знаю.

— И мне с вами, — признался Николай. — Нельзя знать всё, но можно понимать. Не так ли?

Барон закивал головой.

— Многознание, как и многословие, сначала завораживает, а затем отталкивает. Лорд Эльджин этого не понимает.

— Гордецы говорливы, — хмуро заметил Игнатьев и тут же спросил:

— Я чувствую, что между вами пробежала чёрная кошка, это так?

— И совершенно верно чувствуете! — подтвердил француз. — Мы с ним разные люди! Несмотря на все мои уступки, мы никак не можем с ним сойтись. Он меня бесит.

— В нём говорит королевская кровь. Он с рожденья повелитель.

— Повелитель, — фыркнул барон Гро. — Человеку легче родиться бесстыжим, нежели стать им. — Он помолчал и неожиданно спросил: — Я удивляюсь, отчего это китайцы до сих пор не обратились к вам с просьбою, — он замялся и не договорил.

— О посредничестве? — закончил за него фразу Николай и пожал плечами. — Должно быть, гордость им не позволяет.

— По мне, — медленно заговорил француз, — это было бы самым разумным. Не скрою, я бы даже хотел, чтобы вы вмешались в дело.

Игнатьев почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Кажется, он близок к цели. То, о чём он думал столько месяцев и дней, лукаво обещало сбыться.

— Для чего? — невозмутимо посмотрел он на барона, боясь спугнуть надежду.

— Хотя бы для получения верных известий о пленных, — уклончиво ответил тот.

Николай промолчал. Достоинство, достоинство и ещё раз достоинство.

Что ни говори, а нужда всегда реальна, ему об этом только что поведал собеседник.

Покидая двор французского посланника, он не без гордости отметил, что все караулы и дежурные части ставились в ружьё и отдавали ему честь. А ведь когда-то всё было иначе.

Лорд Эльджин принял Игнатьева в своей палатке. В ней стояла складная кровать, небольшой походный шкаф, несколько чемоданов, на один из которых он и присел, уступив гостю единственный стул.

За раскладным узким столом штабные офицеры писали приказы по войскам, а секретарь посольства Олифант переписывал ответ принцу И Цину.

— Единственное, чего не хватает этим вероломным мартышкам, так это восьмихвостой плётки, — чтобы визжали и радовались, что я им головы не открутил! — взбешённый упорством китайцев, стучал по чемодану кулаком лорд Эльджин. — И эту гориллу Су Шуня нужно держать в узде, чтоб окончательно не распоясался. При полном попустительстве придурка императора, от него можно ожидать всего.

Если француз был отчасти растерян и подавлен теми осложнениями, которые свалились на его голову, то англичанин метал гром и молнии. Хотел торжественно со всей своей огромной свитой въехать в Пекин, а получилось чёрт-те что и с боку бантик — настоящая война. И он сидит теперь на чемодане. Стыд, позор! И это он, потомок королей, воплощение аристократического лоска, гордости и страсти, изящного высокомерия, жёсткой учтивости, холодного презрения к плебеям, почти со слезами на глазах говорит о потере незаменимого Париса, необходимого Лока и полезного для будущей его карьеры журналиста. Одно только утешало: хотя барон Гро был учтив в своей переписке с принцем И Цином и вообще соблюдал умеренность в выражениях, тогда как он, лорд Эльджин, писал резко, настойчиво и нарочито грубо, французы были в явном проигрыше.

— И чем вы это объясняете? — поинтересовался Николай, испытывая лёгкое смущение оттого, что занял стул хозяина.

— Численностью нашего десанта, — высокомерно заявил англичанин, не скрывая тайного довольства. — А главное, магическим влиянием Париса на мартышек.

— Тогда вы можете не волноваться за его жизнь, — оптимистично заметил Игнатьев и тут же добавил, что китайцы вероломны до безумия.

— Какими бы они ни были, — самоуверенно вскинул голову лорд Эльджин, — я убеждён, что и в плену Парис останется самим собой, не смолчит и не предастся унынию. Он станет воздействовать на китайцев по мере возможности с присущей ему хваткой. — С этими словами он поднялся с чемодана, подошёл к секретарю и, взяв у него переписанный ответ принцу И Цину, прочитал его вслух.

— Мы требуем предварительной выдачи пленных, а затем уж перейдём к подписанию перемирия. Только так и не иначе, — яростно сверкнул он тёмными глазами и жестом пригласил следовать за ним.

Когда они вышли из палатки, к ним присоединился командир первой дивизии генерал Митчел, который затронул вопрос об уплате Китаем контрибуции и об отношениях Великобритании и Франции. Англосаксам очень хотелось, чтобы китайцы контрибуцию не выплачивали, по крайней мере, сразу. А если и надумают платить, то лучше — по частям.

— С отсрочкой, — хитро прищурился лорд Эльджин. — В противном случае Луи-Наполеон сочтёт выгодным почаще посылать свои войска в Китай.

— Французы нам и так испортили кампанию, — с досадой сказал Митчел.

Игнатьев подумал, что речь пойдёт о безрассудной воинственности вспыльчивого Монтобана, начавшего сражение при Чанцзяване, которого, конечно, можно было избежать, но генерал заговорил об ином.

— Мы хотели отправить сюда двадцать тысяч солдат, перебросить их из Индии в Китай, но французы, не желавшие оказаться в меньшинстве, потребовали оставить часть наших войск в Сингапуре, в Кантоне и в Гонконге. Всё это и замедлило исход войны.

— Французы капризны, — заложил руки за спину Николай, и генерал Митчел, не чувствуя скрытой иронии, начал излагать свой взгляд на будущее: — Если до зимы не подпишем мир, то к весне привезём в Тяньцзинь ещё десять тысяч солдат. Индия рядом, а там стоят наши отборные войска.

— А как же французы? Их капризы и претензии?

— Мы просто-напросто плюнем на них, — заявил генерал. — Они нам не указ, я так считаю.

Игнатьев посмотрел на лорда Эльджина. Тот раскуривал сигару.

— Откровенно говоря, — ответил он, — надо скорей мириться. Наши английские журналы ожесточённо нападают на меня. — Лорд Эльджин с раздражением отбросил прочь сломавшуюся спичку. — Моему брату тоже достаётся. Слишком много расплодилось либералов.

— В России тоже об этом твердят, — самым безобидным тоном произнёс Николай, засмотревшись на тёмно-зелёную бабочку, мелькавшую поодаль: у My Лань такие же красивые глаза.

Не найдясь, что ответить, лорд Эльджин сменил тему разговора и представил Игнатьеву своего племянника, молодого стройного блондина с едва заметными усами.

— Служит у меня секретарём, хочет побывать в России.

Юноша покраснел.

— Я читал Пушкина, мне хочется побыть на его родине. Если позволите, я намерен в скором времени просить вас взять меня с собой.

— Куда? — спросил Игнатьев, понимая, отчего лорд Эльджин затеял этот разговор.

— В Россию, в Петербург.

— Но я пока не уезжаю.

— А когда вам надо возвращаться?

Это уже напоминало допрос. Николай поискал глазами бабочку, не увидел её и вздохнул.

— Трудно сказать, но возвращаться я намерен через Монголию.

— Я полагал, что вы отправитесь в Россию морем, — смутился юноша. — Но я готов и так, по суше, я не избалован.

Лорд Эльджин похлопал его по плечу.

— Потом поговорим. Сейчас сходи к генералу Непиру и пригласи его к восьми часам.

— Хорошо, дядя, — с явной готовностью и совершенно по-домашнему ответил юноша и, чуть ли не вприпрыжку, побежал к большой армейской палатке с сетчатым окном, возле которой развевалось английское знамя.

Проводив племянника ласковым взглядом, лорд Эльджин запыхтел сигарой.

— События последних дней, это не карточная колода, которую можно перетасовать и сдать заново. В виду предстоящего перемирия с китайцами, — он пристально глянул на Игнатьева, — мне по душе такие люди, как вы — берущие в свои руки максимум инициативы, а всякие лягушатники, вроде барона Гро, пригодного разве что пугать ворон на огороде, но никак не мартышек, меня просто бесят. Выводят из себя самым безбожным образом.

— Но, — принялся увещевать его Николай, — вам надо идти вместе, до конца. Вы связаны союзом.

— Только что, — презрительно свёл губы англичанин. — А так, — он помахал сигарой перед лицом Игнатьева, — мне с ним не по пути, он тюха, мямля! — Его глаза пылали гневом.

"Кажется, они всерьёз повздорили", — возвращаясь из лагеря союзников, подумал Николай и поделился своими наблюдениями с Вульфом. Тот скакал рядом с самым безучастным видом.

— Пока вы беседовали с лордом, — после продолжительной паузы, исполненной странной обиды, отозвался секретарь, — меня пытали свитские чины.

— С пристрастием?

— С дотошностью.

— Надо же, — привстал на стременах Николай и посмотрел, не отстают ли казаки? Беззубец и Шарпанов пришпорили коней. — Неймётся англичанам.

— Неймётся, — сказал Вульф, — Устроили мне форменный допрос: посланник вы или министр-резидент? Какая разница, в конце концов? Мы — сторона нейтральная! — Он вынул носовой платок, уткнулся в него носом. Сдавленно чихнул.

— Простите. Простудился.

Игнатьев придержал фуражку — ветер усилился.

— Союзники хотят понять, в каком я звании, могу ли говорить на равных с лордом Эльджином.

— А для чего им это? — спросил Вульф, пряча платок.

— Что-то задумали.

— Ещё они хотели знать, как движутся наши дела в Китае? Их чрезвычайно волнует наш пограничный вопрос. — Вульф натянул повод, и его стремя звякнуло о стремя Игнатьева. Лошади шли рядом. — А главное, все наперебой спрашивали, когда мы уедем?

— Отсюда или из Пекина?

— Вообще.

— И что вы им ответили?

— Ответил, как есть. Сказал, что вот уже полгода, как вы утверждены в высоком звании посланника и ждёте не дождётесь возвращения домой.

— В сущности, верно. Об остальном не стоит говорить. Вопрос границы — чисто русский интерес.

— Нет-нет! Я о границе не сказал ни слова, — поспешно заверил его Вульф. — Привычно заболтал.

— Вот и отлично. Если историки не гнушаются анекдотами, что уж судить современников.

Сознание того, что союзники всерьёз подумывают о посреднике, и радовало, и тревожно угнетало: нет ли западни? подвоха? чёрной мысли? Говорят, сентябрь — месяц сюрпризов. Кто говорит? Да все. Прежде всего, китайцы, тот же монах Бао: ему можно верить — он никогда не подводил. В сентябре, говорил он, находятся старые вещи, появляются новые друзья, в небе зажигаются новые звёзды. Может, всё это и так, и, скорее всего, так, потому что, в самом деле, появились непредвиденные трудности, неожиданные беды — одно пленение парламентёров чего стоит! И барон Гро готов дружить: протягивает руку. И лорд Эльджин стал доступней. Что-то в этих ожиданиях осенних перемен народ находит для себя. Китайцы — народ мудрый. Жизнь маленьких, простых людей однообразна — внешне. На самом деле, сокровенно, она изменчива, непостоянна и зловредна. Вот и приходится им, бедным людям, следить за жизнью в оба, не упускать из виду, знать в лицо.

Его стремя снова звякнуло о стремя Вульфа, и он слегка потянул повод вправо, объезжая лужу.

«Интересно, — погружаясь в свои трудные раздумья, спросил он себя, — что значат слова лорда Эльджина: "События последних дней это не карточная колода, которую можно перетасовать и сдать заново?" Не камень ли это в огород французов? Не решимость ли идти ва-банк: свергнуть династию Цинов? А может быть, за этими словами кроется банальная растерянность? утрата веры в свою правоту? Всё может быть, всё может.

«Как бы там ни было, чтобы ни случилось, — подъезжая к посольской кумирне, решил он, — нейтральную позицию никак нельзя терять. Я должен уподобиться цапле: цапля в болоте не увязнет».

Глава XХVI

— Ну чё, пустосваты? — обступили казаки Шарпанова и Беззубца, когда те расседлали коней. — Замирятся союзнички, аль погодят? Чиво слыхать-то?

— Разговоры говорить — дело господское, — полез за кисетом Шарпанов и стал сворачивать цигарку. — Наше дело: цыть и никшни.

— Дрейфят на Пекин итить, кругами ходят, — обдёрнул на себе чекмень Беззубец и спросил у Бутромеева, нет ли, чего пожевать?

Тот отсыпал ему горсть земляных орехов.

— Старуха тут ходила, запаслись.

— И то халва, — сказал Беззубец.

Шарпанов закурил и передал ему коробок спичек. Морщась от махорочного дыма, присел рядом с Курихиным на опрокинутую бочку и, надавливая на колено, потёр его через штанину.

— К дожжу мосол свербит, зудит, холера!-Он недовольно посмотрел на небо — чистое, безоблачное, по-осеннему прозрачное, и сплюнул под каблук. — Не сёдни-завтра подсуропит.

— Одначе, ветерок, — лениво возразил ему Курихин.

— Говорю, к дожжу. — Семён выпустил дым через ноздри и покосился на Бутромеева. — Англичане чиво хочут? — Тот пожал плечами: кто их знает. — Богдыхана скопырить, — видя замешательство товарища, важно пояснил он и вновь потёр колено. — А казну ево в Лондон переметнуть.

— А французам тады чё? — озаботился Курихин, жадно поглядывая на дымящуюся самокрутку. — Оставь, докурю.

— Хрен с присыпкой! — выпалил Беззубец. — Кукиш с маслом. — «Хрен с присыпкой» относился к Курихину, а "кукиш с маслом" — к французам. — По-первах я докурю, мы из конвоя.

— Ладныть, — с обидчивой угрозой засопел Курихин и жалостливо заблажил: — А мою ма-а-мыньку, сиротку беднаю, накрыли саваном и унесли…

— Не гомони, — прицикнул на него Савельев, — дай послухать.

— Француз, барон который, чиво лыбится? — въедливо прищурился Шарпанов. — Чо хотит?

— Ясно чиво, — ответил Беззубец. — Чевой-то замышлят.

— То-то они с нашим Палычем послуются, — ревниво заметил Савельев. — То мы к нему, то он к нам — бесперечь.

— Рассею под себя впрягает, вот! — погрозил пальцем Шарпанов и передал окурок Беззубцу. — На, Степан, смоли.

— На чужом горбу — до рая близко, — подал голос Стрижеусов и откровенно признался, что барон ему «не по нутру»: — Больно хитрой!

— Хитрой и стерьва, — уточнил Савельев.

— В обчем, — досадливо поморщился Шарпанов, налегая рукой на колено, — не кобенься, краса, свадьбы не будет.

— Трепаться нам ещё в охвостьях и трепаться.

— До зимы.

— У, лярвы долгорылые, — обозвал союзников Беззубец и сбил фуражку на затылок, — дать бы вам чертей за Севастополь! — Он ловко выщелкнул окурок, проследил его полёт и начал подниматься. — Прощелыги.

Союзники стояли лагерем ещё несколько дней — ждали освобождения парламентёров. Томясь неизвестностью, лорд Эльджин подходил к клетке с попугаем и набрасывал на неё чёрную тряпку. Хотелось тишины. Но не спасала и тряпка. Попугай турзучил её клювом и рвался из темницы.

— Ты-щя-ща че-тей! Ты-щя-ща че-тей!

По ночам в палатке было сыро — шли дожди. В поречных камышах кричали дикие коты, злобно и жутко.

"Господь даёт нам знание пути, а путь даёт нам знание о Боге", — погружался в раздумья Николай, не в силах что-либо изменить и предпринять. Ночь барабанила по стёклам крупными каплями дождя. Было тоскливо. Иногда ему казалось, что он бредит наяву. Слухи о скором перемирии лишили его покоя. Желание найти Му Лань, надежда увидеть её и обнять, сказать, как он её любит, гнала его в Пекин, а он сидел на месте. На что он мог рассчитывать? На милость. На Божью милость, да ещё на то, что без него союзникам не обойтись. Мысли путались, будили по ночам. Если жизнь есть сон, то чему радоваться? Радости во сне или радости наяву? Почему, если плачешь во сне, то днём смеёшься? Отчего такая стойкая и показательная противоположность? Земля темна и тьмой овеяна. Кто делит земли — проливает кровь. Вспомнилось лицо директора Азиатского департамента Ковалевского, — с густыми бакенбардами и покрасневшими веками: любил Егор Петрович играть в карты — частенько не спал по ночам. Едва Игнатьев увидел его близкие глаза, как они поплыли в сторону, и на их месте появилось древнее рисуночное письмо маньчжуров: вверху — огонь, под ним — отец Луна и мать Солнце. Чуть ниже — треугольники — верхний и нижний — смерть врагам! Затем поплыл прямоугольник, обозначающий степь — честность, прямоту. В центре — Соёмбо — плавают Ян-Инь — две рыбы мировой стихии. Земля и небо, огонь и вода. Мужчина и женщина. Вечный круговорот из прошлого в будущее через настоящее. А какое оно у него? Неизвестно.

Осенняя сырая ночь была мучительной, зловещей. Навязчиво-невыносимой. Хотелось броситься к дверям, толкнуть их, выскочить во двор, в туман, в ночную мглу, и быстро-быстро, может быть, бегом отправиться на шум, на голос суеты, на редкие огни Тунчжоу. Игнатьев петербуржец, он столичный житель, с юных лет привыкший к яркой светской жизни, к роскоши и блеску Зимнего дворца, к помпезности царских приёмов и торжеств, к радости общения с друзьями, вынужден прозябать на краю земли, в глухой заброшенной кумирне... « Господи, — шептал он про себя, — здесь ведь ничего не происходит. Здесь не двенадцать лун — двадцать четыре, а ночь растягивается на целое тысячелетие… Кошмар». Николай зажимал виски руками и не знал, что предпринять. Всё, что он способен был обдумать, он обдумал. Всё, что в его силах пережить, он пережил. Три дня назад он глянул в зеркало и обомлел: увидел помертвевшее лицо Му Лань. Тронул рукой — лицо исчезло. А сегодня ночью он услышал её голос. Она громко позвала его, так явно, что он сразу же вскочил, сел на кровати — где она? как оказалась здесь? приехала сама? Нет, рядом её не было. Дмитрий спал на полу — перед его дверью. Когда Игнатьев выглянул, он сразу вскинул голову — спал чутко:

— Ась?

— Спи, спи, — тронул его плечо Игнатьев, не столько для того, чтобы успокоить своего телохранителя, сколько для себя — поверить в реальность происходящего. Голос был, он его слышал. Слышал так же явно, как только что явно коснулся Дмитрия: — Спи.

Воображение в сотнях подробностей рисовало страшную своей неопределённостью судьбу похищенной Му Лань. То она виделась ему наложницей в гареме богдыхана, то невольницей в доме Су Шуня, то представлялась в сумрачном сыром подвале, шьющей день в ночь — без отдыха и сна — бельё для китайских солдат: рабыней государства. Попов говорил, что таких подпольных фабрик в Поднебесной больше, чем нищих на свалке. Шла девушка по улице, свернула за угол и все: пиши — пропала. Страшные настали времена: ходи и оглядывайся, сторожись и бойся.

Игнатьев снова лёг, укрылся одеялом.

«Если на первых порах у вас всё будет валиться из рук, не торопитесь расписываться в собственном бездарности и ругать себя за нерадивость, — говорил ему перед отъездом в Китай князь Горчаков и мило улыбался, стараясь быть напутственно-учтивым. — Пройдёт совсем немного времени, и вы поймёте, что нужно делать для того, чтобы дела пошли в гору, а неудачи, которые доставили вам столько горестных минут и приступов безудержного самоедства, развеются, как утренний туман. — Светлейший князь желал ему удачи. — На пути к достижению заветной цели, лучше ничего не загадывать. Не забывайте, что если хочешь насмешить судьбу, поделись с ней своими планами. И, упаси Бог, — предупреждал Горчаков, — брать деньги в долг: они не дадут вам и шагу ступить, так и знайте! К цели нужно лететь стрелой — лёгкой и бездумной»!

В последние дни Игнатьев не мог отделаться от навязчивого чувства, что в чём-то ошибся. Что-то проглядел и не учёл. Он тщательно анализировал свои недавние поступки и слова, соотносил всё то, что приходилось брать на веру: двусмысленности, экивоки, недомолвки, пытаясь отыскать ответ на мучившее его сомнение: всё ли он правильно сделал? Он не был сторонником тех, кто учил: «Пусть всё идёт, как идёт». Нет, он желал сам влиять на предстоящие события и ничего не отдавать на откуп обстоятельствам. Как говорил ему один знакомый хирург: «Если надеяться на авось, потом уже и скальпель не поможет». Иными словами, когда мы любим настоящее, влияем на него, будущее перестаёт казаться обманчиво-пугающим. «И всё же, — говорил Игнатьев сам себе, просыпаться под убаюкивающий шелест осенней листвы и тихого дождя, вставать и приступать к делам, когда дела застопорились, а время словно увязло в топкой глине осенней распутицы, занятие не из приятных. Однако, — вздыхал он, — вставать надо, ведь дела, которые обидно заколодило, никто не сдвинет с места, кроме меня одного. Мои заботы, мои и хлопоты».

Связь с Горчаковым была прервана, и всё приходилось решать самому.

Среди тревог и волнений кочевого быта, связанных с постоянными переездами с места на место, из тесной каюты в просторные апартаменты, из дворцовых покоев в забытую всеми кумирню, он приучился ничего не просить для себя лично, понимая, что, в общем, ему ничего и не надо, лишь бы двигалось дело, да нашлась My Лань...

Чувствуя, что уснуть не удастся, Николай зажёг лампу и принялся писать в Верховный Совет, давая возможность маньчжурскому правительству возобновить в ним прерванные отношения. В своём письме он ещё раз подчеркнул свой нейтралитет.

Фаянсовая мартышка, с которой он теперь не расставался, радостно щерила зубы. Заражала оптимизмом. Лукаво умалчивала о том, что ум должен быть деятельным, а деятельность — умной. Кто умно трудится, тот меньше устаёт. Да и вообще, безвестный труд — двойное благо.

В кумирне было сыро, он продрог и накинул на плечи мундир.

Суть любой надежды — устремлённость: благостный зов, хотя надежду никоим образом нельзя сравнивать с верой. Иди и веруй — вот спасительный завет. Кто верит, тот уже надеется. Надежда — дыхание веры.

Игнатьев взял руки только что написанное им письмо и перечитал его. Всё, вроде, верно. Есть в его словах и дыхание веры, и стойкость позиции. Не лишено письмо и уважительной приветливости, ласка усмиряет. Не сразу, но заставляет одуматься. Сразу или чихают, или кончают жизнь самоубийством; всё остальное требует и сил, и времени, и средств.

Он отложил письмо, придвинул к себе мартышку, беспечно скалившую зубы на фаянсовом осле, подвигал её по столу, повертел в пальцах. Щёлкнул ногтем по копытцам ослика. Судя по всему, жизнь людей овеществляется. Жизнь одних обращается в золото, других — в камни. Чаще всего — в надгробные. Жизнь художника тождественна его картинам, жизнь писателя — книгам, а жизнь дипломата — трактатам и договорам, им заключённым. Истинно добродетельная жизнь воплощается в память всего человечества, которая и своевременна, и как бы вездесуща, то есть — истинна. Таким образом, можно полагать, что к истине ближе всего подходит память. А память — к истине.

Эта мысль понравилась ему, и он потянулся к перу.

— Ваше превосходительство, — заглянул в комнату Дмитрий, — китайцы ни свет, ни заря! — За его спиной послышался шум голосов. Оказывается, несколько наёмных солдат военно-строительной бригады английского корпуса, с утра пораньше, можно сказать ночью, принялись грабить древнюю пагоду, расположенную по соседству. Жители из окрестных домов прибежали в русское посольство за помощью.

Игнатьев послал Татаринова с двумя казаками узнать, в чём дело? Казаки только того и ждали.

— Ай-я! — вскрикнул Шарпанов и птицей, не коснувшись стремени, взлетел в седло. Его жеребец норовисто встал на дыбки — дал "свечку". Оказавшийся сзади Савельев едва успел отпрыгнуть, уйти из-под копыт, и конь, почуяв опытного седока, его воинственный настрой, пошёл манёвренным намётом.

Следом вылетели из ворот Татаринов и Стрижеусов.

Курихин, стоявший в карауле, сам отчаянный наездник и рубака, от огорчения чуть не заплакал: самое время кому-нибудь заехать по зубам, разбить сопатку, а тут зевай под гадским дождичком и мокни, как дурак!

Завидев казаков, мчавшихся на бешеном аллюре, мародёры стали разбегаться.

— А, карачун базарный! — настиг одного Шарпанов и на полном скаку забросил на коня, перехватив в поясе, словно барана. Другого, удиравшего во все лопатки, заарканил Стрижеусов. Тот заверещал и тотчас схлопотал по уху.

— Цыть, обмызок! Я на шкоду нервенный.

Мародёров связали, повезли показывать Игнатьеву. Следом бежали возбуждённые китайцы, плевали в лица грабителей: своих же соплеменников — носильщиков-кули.

Грязные, промокшие, с бегающими от страха глазами наёмники, плюхнулись в лужу перед воротами кумирни и запросили пощады.

— Всыпать бы им по первое число, — сказал Николай драгоману, поправляя на своих плечах казачью бурку, — запомнили бы на всю жизнь: своё потеряй, а чужое не тронь. Но, — поёжился он от утреннего холода, — мы сторона нейтральная.

— Отпустить? — спросил Татаринов, передавая повод своего коня уряднику Беззубцу.

— Нет, — поразмыслив, распорядился Игнатьев. — Посадите под замок.

Передадим официально союзникам.

— А может, — высказал предположение Вульф, — сразу отдадим китайцам: мэру города?

Николай посмотрел, как в луже лопаются дождевые пузыри, перевёл взгляд на затянутое серой наволочью небо и недовольно поморщился: погода испортилась надолго.

— Думаю, не стоит. Жители Тунчжоу и так нам благодарны за защиту, а настраивать союзников против себя, нам не резон. — Так что, — уточнил он своё распоряжение, — арестовать и передать англичанам.

Длиннорукий Стрижеусов ухватил за шиворот перепуганных насмерть наёмников и поволок к сараю.

— Вишь, — сказал он караульному Курихину, — своя голь ходит околь, а чужая в глаза прыгает.

— Давни их, шобы рёбер не собрали, — посоветовал Антип и погрозил кулаком одному из мародёров. — Попадись ты мне, я б те замузыкал промеж рог.

Дмитрий Скачков, выглянувший посмотреть на возмутителей спокойствия, презрительно сплюнул.

— Шелупонь. Мякинники по жисти.

Он широко зевнул и отвернувшись, добавил.

— Отрёпки собачьи.

Услышав слово «собачьи», Курихин передёрнул плечами — сырость пробирала до костей, и хмуро покосился.

— Цуценята ишшо вошкаются? Часом, не упрели?

— Один того, утютькался, — печально вздохнул Дмитрий. — Околел.

— Не мой ли огурной, тигра беззубая? — с неожиданной тревогой в голосе спросил Антип.

— Не-е, — поспешил успокоить его Скачков. — Твоя тигра дудолит соску.

Курихин обрадовался.

— Ты за ём приглядай! Могёт, мы с ним домой поедем.

— Соскучился? — прислонился к дверному косяку Дмитрий, и Антип признался: — Мускорно чевой-то.

Дождь, ослабевший к утру, снова усилился.

Глава XХVII

Семнадцатого сентября приехали англичане. Главнокомандующий сухопутными войсками генерал Хоуп Грант, командир второй дивизии Роберт Непир, военный секретарь лорда Эльджина и двое адъютантов.

— Вот, — подавая руку для пожатия, сказал Хоуп Грант, — решили заехать, сообщить, что скоро выступаем.

Игнатьев уловил в его голосе нотки бахвальства, и как можно радушнее ответил на приветствие.

— Весьма признателен, располагайтесь.

Жалуясь на застарелый ревматизм, Хоуп Грант сел поближе к огню, остальные разместились возле стола, придвинув к нему лавки и стулья.

— Можно было бы выступить войскам уже сегодня, — зябко потирая руки, сказал главнокомандующий, — но тяжёлая осадная артиллерия прибудет никак не раньше трёх дней. Всему виной несносные дороги.

— Осенняя распутица, — в тон ему добавил генерал Непир.

Игнатьев присел на посольский сундук.

— Решили штурмовать?

Хоуп Грант посмотрел на генерала Непира и, как бы советуясь с ним и приглашая того разделить ответственность за предстоящую боевую операцию, напустил на себя строгости.

— Ограничимся захватом стен.

— Будем держаться того плана, который вы нам предложили, — уточнил военный секретарь лорда Эльджина. — Ни в коем случае не входить в город.

Роберт Непир кивнул головой и Хоуп Грант продолжил.

— Надеемся, вы повлияете, в конечном счёте, на китайцев, вразумите их, уговорите на мир. — Это было бы кстати, — заметил Роберт Непир и посмотрел на Игнатьева с той многозначительной пытливостью, за которой можно прочитать всё, что угодно, кроме смиренной просьбы.

— Рад буду случаю оказать вам услугу, — без всякого энтузиазма ответил Николай, поскольку ни от барона Гро, ни от лорда Эльджина ему пока не поступало предложение выступить в роли посредника, а те или иные реплики английских вояк не более, чем пустой звук: слова, слова, слова. — Он встретился взглядом с военным секретарём лорда Эльджина и озабоченно добавил: — Лишь бы мне удалось завязать между вами и маньчжурами переговоры. — Он намеренно выделил голосом ключевые слова фразы. — Главное, двигаться к цели, а не топтаться на месте.

— Чрезвычайно рады вашему согласию помочь нам в перемирии, — довольно бодро для своего преклонного возраста поднялся Хоуп Грант и снова потёр руки, как бы отогревшись или выполнив возложенную на себя задачу.

К вечеру задул «монгол» — холодный северо-западный ветер, и на Игнатьева вновь навалилась тоска. Невыносимо трудно ждать! Невыносимо. Последнее время он серьёзно боялся, что лорд Эльджин станет уступчивее для китайцев и, опасаясь за жизнь парламентёров, а более всего, за собственное реноме, подпишет мир под стенами Пекина. Если это произойдёт, ни о каком Айгунском договоре можно будет и не заикаться.

— Надо будет сделать всё, чтобы китайцы стали смотреть на нас с обожанием, как смотрят друг на друга влюблённые, тая от взаимной нежности и счастья, — озабоченно проговорил Баллюзен, принимая близко к сердцу всё, что было связано с переговорами, и явно сочувствуя Игнатьеву. — Увидев, как тот побледнел, он стушевался. — Я может быть, что-то не так сказал? — засомневался гвардии капитан конной артиллерии и сконфуженно примолк.

— Да, нет, — вздохнул Николай. — Вы говорите всё верно: тая от счастья и нежности...

После исчезновения My Лань и пленения парламентёров он чувствовал себя рвущимся на волю, не мог избавиться от ощущения петли на шее... Вот уж действительно: любовь уносит нас в иную жизнь. Раньше он не доверял чувствам. Все его поступки были направлены рассудком. При этом он старался никого не обижать и полагаться на свои силы. Но с того яркого зимнего дня, когда он впервые увидел Му Лань, увидел и влюбился, жизнь его в корне изменилась. Он словно находился под впечатлением необычайно-радостного сна, под впечатлением таким глубоким и настолько сильным, что противиться ему не было сил. Его безудержно влекло к My Лань, и он был счастлив жить этим влеченьем. Рождённый на восходе солнца имеет светлую судьбу, рождённый на закате — тёмную. Матушка говорила, он родился на рассвете. Радовался солнцу, шёл к нему и ждал...

Может быть, тоска наваливалась на него ещё и потому, что он поселился в чужом храме?

Буддийская кумирня, стоявшая на окраине Тунчжоу, была лишена элементарных удобств, но ему, побывавшему в Средней Азии и напоившему своей молодой кровью тамошних клопов в вонючих, душных караван-сараях, условия временного ночлега мало волновали. Да, кумирня была запущена, полуразрушена, но по всему было видно, что когда-то она знавала лучшие дни: здесь горячо молились иноверцы, молились своим духам, своим божествам; шли торжественные мессы... А сегодня… Сегодня надо было кумирню починить. отреставрировать, покрасить, а главное, оставить для молитв... Как бы там ни было, испепеляющий летний зной, грозы и ливни, зимнее ветра и стужи сделали своё дело: кумирня обветшала и своим печальным видом навевала жуткую тоску. Ещё в первую ночь, засыпая под её крышей, Игнатьев почувствовал, что его трясёт от холода. Холод был потусторонний, неизъяснимо-зловещий. Замогильный.

С исчезновением My Лань его сон наяву был разрушен.

Страстное желание маньчжуров настоять на исполнении европейцами церемониала "коу-тоу" заставило их быть настойчивыми и изобретательными. И эта настойчивость заставила их пойти на старый испытанный приём — захват заложников. Они искренне считали, что теперь-то их усилия увенчаются успехом: обескураженные и ошеломлённые пленением парламентёров, барон Гро и лорд Эльджин станут намного сговорчивей. А ему — Игнатьеву — это совсем не нужно. Ему нужен тупик — тупик в переговорах союзников с китайцами, лабиринт противоречий, выход из которого знает только он — русский посланник. Принятое им решение вернуться в Пекин и начать розыски My Лань подталкивало отправиться в путь, как можно раньше. Время разбрасывать камни и время собирать их. Так говорил Экклезиаст. Вот уже полтора года, как Игнатьев попрощался с домом, с родными и друзьями, в последний раз перекрестился на золотистый крест домовой церкви. Он уехал из родного города на край земли, на беспокойный Дальний Восток, в страну, где её жители считают, что в мире нет ни чисто белого, ни чисто чёрного, есть вечное взаимодействие света и тьмы: что-то туманное, размытое, сновидное... Ах, как ему хочется проделать путь в обратном направлении! Путь через две страны! Пуститься в дорогу немедля, и не одному, а с My Лань: своей единственной, своей любимой. Появиться с ней в Зимнем дворце и сделать всё, чтобы Россия стала её родиной. Его память легко воскрешала зрительный образ My Лань. Она выглядела такой кроткой, такой беззащитной, что он даже скрипнул зубами от невозможности помочь ей — такой нежной, хрупкой и ранимой! А люди, терзавшие её, были до крайности жестоки. Они понимали чудесную власть красоты, но всячески противились ей, изощряясь в пытках и убийствах. Тот, на кого не действуют женские слёзы, конченый человек. Изверг.

Странно, но даже не предложив ещё My Лань руку и сердце, Николай иногда задумывался об их ребёнке, представлял, каким может быть мальчик и какой может быть девочка? Оба малыша — что так же странно: почему-то двое! — были безумно прелестны; особенно, девочка — вылитая мать! 0т себя он в ней не видел ничего, в то время, как воображаемому мальчику, сынишке дорисовывал разве что свои брови: у My Лань они была тоньше ласточкиного пера.

Снаружи послышались шаги, и в комнату вошёл Вульф.

Николай недовольно покосился на него: видение My Лань исчезло, реальность вновь напоминала о себе.

— Извините, ваше превосходительство, — заметив раздражение в глазах Игнатьева, смущённо пробормотал секретарь и протянул две записные книжки в скромных переплётах, — Я думаю, вам будет интересно.

— Что это? — с грустной рассеянностью взял блокноты Николай и машинально перелистнул один из них. — Почерк ужасный.

Это дневники, — пояснил Вульф, — английского волонтёра и французского капрала: кто-то из китайцев нашёл их на месте сражения под Чанцзяванем и отдал Татаринову, специально приехал в Тунчжоу и разыскал нашу миссию.

— Вы сами-то прочли?

— Просмотрел, — уклончиво ответил Вульф, сославшись на загруженность работой. — Канцелярщина заела.

Николай прекрасно понимал, что он хочет этим сказать. Не "канцелярщина" заела, а тоска, неопределённость.

— А вы ей — по зубам! — подбодрил он секретаря и спросил, чем заняты офицеры?

— Баллюзен и Шимкович отправились в город. Татаринов пишет стихи, а хорунжий, как всегда, играет в карты с казаками.

— Я ведь приказал: карты изъять! — вспылил Игнатьев.

— Почему не выполняется приказ?

— Конвойные совсем от рук отбились.

— Отбились, — проворчал он. — Вернётся Баллюзен, я с ним поговорю!

Отпустив Вульфа, Николай накинул на себя шинель и углубился в чтение записных книжек, отчёркивая красным карандашом наиболее занятные места.

Безымянный рядовой четвёртой роты отдельного сапёрного батальона сто второго пехотного полка, входящего в состав второй дивизии под командованием генерала Роберта Непира обладал неплохим литературным даром и живым умом, что сразу же понравилось ему. Пропустив неинтересные страницы с описанием родных и близких молодого волонтёра, пришедших проводить его на транспорт, отправляющийся в Индию, он зацепился взглядом за фразу о том, что "голодранцы во всех странах сеют смуту" и, подчеркнув её, пристроился к столу и стал читать. Записи носили отрывочный, дневниковый характер и наряду с пространными рассуждениями на ту или иную тему, зачастую вовсе не связанную с действительной солдатской службой, что говорило о мощном интеллекте рядового пехотинца, встречались неразборчивые фразы и отдельные слова, чем-то понравившиеся безымянному автору. «Популярные английские газеты, — с трудом разбирал Николай малопонятный мелкий почерк, как можно ближе придвигаясь к свету, — уделяют новой "опиумной" войне самое пристальное внимание, придавая ей характер самый, что ни есть патриотический. Думаю, французские еженедельники от них не отстают. Судя по их публикациям, китайцы до того обнаглели, что отлавливают иностранцев на всей территории своей отсталой страны и обучают их своему варварскому языку, чтобы использовать в дальнейшем, как пропагандистов язычества в цивилизованной Европе. Я ещё не был в Китае, но уверен, что журналисты лгут. Их утверждения — чушь несусветная, но именно на эту чудовищную ложь и «клюёт» жадный до политических «откровений» и неистовый в своём праведном гневе читатель воскресных газет. Особенно тот, чья жизнь внешне выглядит вполне благополучно. Выглядит, но таковой не является. У читателя воскресных газет есть одна постылая и нудная работа, работа на подлого и грубого хозяина, а жизни, в общем-то, и нет. Поэтому читатель жаждет крови, ищет тех, на ком он мог бы отыграться».

«Обороняя форт Дагу, — писал в дневнике молодой волонтёр, — китайцы потеряли свыше тысячи солдат. Говорят, всем рядовым, участвовавшим в штурме, после возвращения домой, будут вручены медали. Не уверен. Обещанного очень долго ждут. По мне, лучшая медаль это круглый банковский счёт, который даёт его владельцу не только моральное удовлетворение и уверенность в себе, но, обеспечивая финансовую независимость, способствует лучшему устроению служебной карьеры и личного счастья. Американцы говорят: "Время — деньги", а мы англичане считаем, у кого много денег, у того и времени достаточно, тот может не спешить, не спотыкаться в погоне за прибылью. Если богат, значит, свободен. Свободен от неприятностей жизни. Богатому не надо дёргать судьбу "за юбку", забегать ей наперёд и угодливо заглядывать в глаза».

"11-е августа 1860 г. Мы вошли в Тяньцзинь. Унылый город. Наш посол ведёт в переговоры с китайцами. Офицеры поехали "проветриться". Я понимаю: завалятся в какой-нибудь бордель и станут пить до умопомрачения. Не осуждаю. Жалею. Наверно, оттого, что у нас в роду были врачи, по материнской линии. Мне с юности внушили, что краткие свидания — долгие втирания. В Шанхае наш капрал заболел сифилисом, теперь перед сном натирается ртутью. Бедняга».

«14-е августа. Сегодня — чудом! — получил письмо от отца. Он пишет, что скучает, переживает за меня, порывается отправиться в Китай "хотя бы коноводом", лишь бы быть рядом со мной. После смерти матушки он стал сентиментален. Я считаю, что война скоро кончится и отвечать не стал. Вслед за отцовским, принесли письмо от брата. Пришлось презентовать посыльному пачку галет и угостить табаком. Радость общественна по сути, по своей природе. Если ею нельзя поделиться, её, как бы, и не существует. Вот мысль: что страшиться потерь, если звёзды сгорают? Брат пишет, что собирается переехать в городок Хэдли, к своей невесте, надеется устроиться хлебопёком в местную пекарню. Читая его письмо, я поначалу презрительно хмыкнул: Хэдли даже не Ипсуич, не говоря уже о Манчестере, в котором мне всегда хотелось жить, но, поразмыслив, я понял, что он прав, он реалист, в отличие от меня — натуры ветреной и романтичной. Задумавшись о своём будущем, я откровенно загрустил: чтобы стать хорошим романистом или хотя бы сносным литератором, нужно ежедневно иметь кров и пищу, и много свободного времени, чего я не смогу иметь ещё довольно долго. Два года, проведённые мной вдали от дома, отличались друг от друга лишь тем, какое и когда мне выдали обмундирование, и какое, и когда я получил взыскание. Первый год я не вылазил с гауптвахты: много дерзил. Ни о каком успехе и карьерном росте рядовой пехотного полка мечтать не может, не имеет права; ни на какую ступеньку воинской славы ему не подняться, для этого надо быть хотя бы лейтенантом, а лучше — штабным офицером, желательно майором. Тогда можно и звание получить вне очереди, и полный пенсион выслужить, и на удачную женитьбу рассчитывать. Кстати, о женитьбе и о женщинах. Морякам намного проще: во всех портах масса публичных домов, а в деревнях, через которые обычно движется пехота, нравы строже. Если и находится какая-нибудь легкомысленная вдовушка, то возле её дома, а дома здесь, в основном, бамбуковые, обмазанные глиной, всегда стоит очередь, как в баню. Грустно, стыдно, унизительно. Люди не властны над своей природой. Вот она — тоска-а-а! В сущности, я фармазон, вольнодумец, хотя причислен к гвардии её величества. Вчера, укладываясь спать, подумал: каждая девушка хочет выглядеть очаровательной, каждая из кожи лезет, чтобы произвести должный эффект, даже не догадываясь, что очарование даётся свыше и менее всего сопровождает расчётливую суету».

Дойдя до этих строк, Игнатьев дважды подчеркнул красным карандашом "очарование даётся свыше" и подумал, что неизвестный англичанин очень близок ему по мироощущению. «Надо будет поблагодарить Вульфа, — сказал он сам себе. — Нет ничего лучше, чем сидеть у огня и говорить с неглупым человеком».

Николай кликнул Дмитрия, велел заварить чай и продолжил чтение.

«20-е августа. В Тяньцзинь пришёл русский военный клипер. Ротный командир предупредил, что вероятна война с Россией. Если ещё и русские подольют масла в огонь, нам из этого пекла не выбраться. Говорят, что воду мутит их посланник, родной племянник русского царя». Николай усмехнулся: там, где слухи, там слава. «Трудно сказать почему, но в этой экспедиции, — читал он дальше, — французы умирают от лихорадки и дизентерии чаще наших солдат. Ротный говорит, что это легко объяснить: в армии её величества много наёмников-индусов и даже корейцев. А их даже холера не берёт. Когда мы сражались на юге Китая против тайпинов, объявившим войну маньчжурам, нам приходилось гнить в болотах. Кормить комаров, чья кровожадность поражала, а их количество могло свести с ума. Комары переносят страшную заразу «малярию», которая ходит рука об руку со смертью — большой и величественной, хотя сами комары — не на что глянуть, да в темноте их и не больно различишь. Вопьётся, хлопнешь — на ладони капля крови, словно от клопа. Казалось бы, пустяк, но ты уже смертельно болен, вот что страшно. Мне ужасно повезло: не заболел».

«1-е сентября. Китайцы похожи на нас; очень суеверны. Верят в оборотней, в духов, в привидения. Говорят, что суеверие аборигенов основано на страхе наказания всесильным богдыханом. От его всевидящего ока никто не спасётся, никто не укроется. Если чего китаец и боится, так это нарушить императорский указ. Поэтому китайцы знают все законы наизусть, впрочем, почти так же они помнят и свои любимые стихи, и песни — их китайцы сочинили за свои тысячелетия — бессчётно!»

«Всё верно, — подумал Николай и оторвался от чтения. — Кто живёт прошлым, будет жить в будущем».

Дмитрий мыл в тазу крутобокие груши и яблоки, негромко переговаривался с Шарпановым: — На посуле, што на стуле: посидишь да и встанешь.

— Один Бог без посула милует. — Семён деликатно кашлянул в кулак и затаённо спросил: — А их превосходительство… чиво… туды-сюды? Промеж да сбоку?

Скачков молча переложил фрукты в глубокую вазу, выплеснул воду из таза во двор — наискосок от дверного проёма, какое-то время хмуро оглядывал небо, затем сплюнул, прикрыл за собой дверь, сунул таз под лавку и, тщательно просушив руки кухонным полотенцем, зажал в левой руке грудку сахара, ударил по ней рукоятью стального ножа, расколол на куски, ссыпал их в сахарницу и облизнул ладонь.

— Наш Палыч — посерёдный человек. Хлопочет меж огней. Сам видишь, то китайцы к нему валят, то союзники.

Он приготовил чай и понёс его Игнатьеву.

Глава XХVIII

С двадцатого сентября задули порывистые северо-западные ветра — холод по ночам стал ощутимей. Русский флаг, развевавшийся над кумирней, не просыхал от дождя. Дни стояли серые, ненастные. Мародёров, содержавшихся в сарае под замком, официально передали англичанам, во время их очередного визита к Игнатьеву.

Лорд Эльджин был мрачен, много курил и сказал, что затягивание переговоров более не допустимо.

— Это может дурно сказаться на моих честолюбивых планах, — с плохо скрываемым раздражением открылся он. — Я давно мечтаю стать генерал-губернатором Индии, стремлюсь к этой должности вот уже несколько лет, но проделки пекинских мартышек могут сильно повредить мне: сказаться на моей деловой репутации.

— А я предупреждал, что китайцы коварны, — мягко заметил Николай. — К тому же ваш Парис был непомерно злобен: китайцы жаловались на него неоднократно, особенно Гуй Лян.

Лорд Эльджин нахмурился.

— Я сам одёргивал его не раз, но что самоуверенному человеку, ухватившему удачу в свои руки, чьи-то предостережения? Пустое!

Кто на гребне волны, тот, считай, что под парусом: под парусом и при попутном ветре. А коли так, что толку слушать нытье скептиков? Живи и пользуйся моментом.

— Вот он теперь и пользуется им в тюрьме Бэй-со. Мало того, что настроил маньчжуров против себя, ещё и вашу репутацию поставил под сомнение.

— Не сыпьте соль, — болезненно поморщился лорд Эльджин. — Опыт хороший учитель, он всех делает умнее. Я верю, что Отец небесный милует того, кого любит, и по милости своей не взвалит на него сверх того, что он может снести.

— Вы говорите о себе? — поинтересовался Игнатьев, хорошо помня, что его собеседник шотландец и, как многие шотландцы, считал себя евангелистом-протестантом; лорд Эльджин не раз упоминал, что вера его основывается исключительно на Евангелии. "Я уповаю на перст Божий! — не без пафоса восклицал он всякий раз, как только речь касалась того или иного христианского догмата. — Мой долг по отношению к Всевышнему — быть человеком нравственным, бороться с развратом язычников". Этих убеждений ему явно хватало для того, чтобы служить короне, спать спокойно и не испытывать угрызений совести.

— И о себе тоже, — после долгой паузы ответил лорд Эльджин. — Хотя не могу сказать, что равнодушен к участи Париса. Мы — шотландцы — люди суровые, но не настолько, чтобы забывать о страданиях близких, — он горько усмехнулся и добавил. — Когда кипят страсти, появляется накипь.

— В вашем случае, кровавая, — с холодной учтивостью заметил Николай и подумал, что ни лорд Эльджин, ни Парис, ничуть не похожи на романтических персонажей Вальтера Скотта. Они, скорее всего, герои Вильяма Шекспира — алчные, коварные, злопамятные. — Напористость господина Париса, — продолжил он сурово, — имела бы куда больший эффект, не проявляй он столь бурно своей бесцеремонности и злобного презрения к китайцам. — Видя, что собеседник слушает его и не перебивает, он смягчил тон и постарался внушить собеседнику мысль, что, не перепоручи тот ведения переговоров Парису, мир уже давно был бы подписан.

— Я сам не раз думал об этом, — признался англичанин. — Вы правы.

Ответ понравился Игнатьеву, и он сказал, как можно вежливей.

— Не тот выигрывает сражение, кто неизменно думает о нём, а тот, кто постоянно думает о людях, с которыми намерен одержать победу.

Понимая, что посланник её величества приехал к нему издерганный бесплодными переговорами с принцем И Цином, ушедшим, как говорят шахматисты, в "глухую оборону", он интуитивно догадывался, что лорд Эльджин, потерявший своего активного помощника Париса и не видевший в бароне Гро своего единомышленника, ни в чём сейчас так не нуждается, как в поддержке и сочувствии. Это то малое, что он мог дать и отчего потомок шотландских королей просто не мог отказаться. Он не то, что соболезновал, он оказывал чрезвычайную помощь. И лорд Эльджин был благодарен ему за это.

— Говорите, говорите! Я вас очень внимательно слушаю.

Николай кивнул.

— Продолжаю. Не далее, как полчаса назад, вы мне пожаловались, что «маньчжуры перешли к обороне» и это у них получается, так?

— Слово в слово.

— Тогда давайте думать, — Игнатьев озабоченно потёр висок. — Если оборона является тактикой наступления, она приведёт к победе. Но это в том случае, если возможность победы вы сами уступите китайцам. Оборона это недостаток. Победа в наступлении. Так мыслят маньчжуры. Ещё в четвёртом веке до Рождества Христова их полководец Сунь-цзы поучал: "Тот, кто хорошо обороняется, прячется в глубины преисподней; тот, кто хорошо нападает, действует с высоты небес".

— Значит...

— Значит, надо нападать, не упускать инициативы. Нужно заставить маньчжуров действовать в ущерб себе — такова предпосылка победы. Когда противнику что-то дают, он обязательно берёт. Надо обрушиться на врага со всею мощью водопада, низвергающегося с высоты самой высокой горы, дать ему возможность спрятаться в "глубины преисподней", побывать в аду.

Его слова воодушевили лорда Эльджина.

— Я счастлив это слышать! Наступаю.

— То, что достигнуто в Персии и Турции столетиями и постоянными усилиями всех государств, то судьба предоставит вам решить одним ударом, — взял верный тон Николай, и струны честолюбия запели в душе собеседника: — Иду на штурм!

— Не меняйте в пути планы. Ваша цель — Пекин.

Во время завтрака лорд Эльджин заговорил о несовершенстве человеческой природы, об общественной морали, о невозможности поступать в жизни так, как этого требует церковь.

— Я заметил, — сказал он Игнатьеву, — вы излишне гуманны. Не взывайте к милосердию вообще, не выказывайте слабости.

— А то что?

— А то выйдет, как в известном анекдоте: бедный аббат обращается к графу: — Господин граф, помогите мне! — Граф его спрашивает: — А с какой стати я должен вам помогать? — Аббат отвечает: — Но я должен жить! — На что граф небрежно отмахивается: — Не вижу такой необходимости. — Лорд Эльджин рассмеялся. — Не думайте, что спустя два столетия после этого диалога, в мире что-то изменилось. Всё остаётся по-прежнему: прав тот, кто сильнее.

— Согласен, — размешивая в чашке сахар, — отозвался Николай. — Не обязательно физически или материально. Можно быть сильнее нравственно, морально.

— Но, — назидательно поднял палец лорд Эльджин и повторил с нажимом, — сильнее! Никто не мирится во имя мира. Уступки делаются ради интересов, ради выгоды.

— Не топите зрячего щенка, — с неожиданной обидой в голосе произнёс Игнатьев. — Топить нужно слепого.

Лорд Эльджин сделал изумлённое лицо.

— Простите, ради Бога! У меня и в мыслях не было хоть как-нибудь обидеть вас. — Он живо приложил руку к груди. — Просто я понял, что эти грязные благочестивые мартышки, засевшие в Пекине, очень неуверенные дипломаты: они танцуют на краю пропасти, ставят на карту всё и слишком часто прибегают к угрозам.

— Им страшно за себя.

— А что, скажите, страшного для государства, жившего вчера одними планами, а нынче начинающего жить по новой воле? В сущности, чего мы требуем? Признания за нами права открывать порты и торговые площади везде, где нам это удобно. Удобно и, разумеется, выгодно.

— Всё тот же диктат выгоды? Тирания наживы?

— А куда нам без неё? — развёл руками лорд Эльджин. — Мы первыми увидели рынок сырья и первыми должны снять сливки. Пусть император правит своими гнусными мартышками, а мы по всей империи будем управлять торговлей. Или это дурно? Если китайцы жаждут опиума, отчего не торговать нам этим зельем? — Он удивлённо вскинул брови и пожал плечами. — Тот же табак, только забористей! Позвольте? — он достал сигару и стал её раскуривать. — Выгодно торговать шёлком? Торгуйте! — Он запыхтел, разогнал рукой дым. — Ещё выгоднее торговать порохом? Да ради Бога! Но ещё более выгодно торговать опиумом! Надо только приучить толпу.

— К чему? — невольно отстраняясь от табачного дыма, спросил Николай. — К опиуму или же к вашему праву торговать им?

— К опиуму, конечно. Приучить плебс растворяться во времени и выпадать из него. Говорят, на крыльях видений можно вознестись до рая.

— Или ада, что намного вероятней.

— Да хоть к чёрту на рога! — цинично заявил лорд Эльджин. — Наше дело торговать. Кто осудит человека, вознамерившегося свободно зарабатывать себе на жизнь в свободной стране? открыть собственное дело? Ради Бога! Бери и открывай? Разве мы Китаю запрещаем торговать? Ни в коей мере! — Его голос зазвенел от возмущения. — Так какие могут быть отсюда разногласия? Убейте, не пойму! — Лицо порозовело, он заметно оживился. — Нет, не понимаю! Не! — Он даже прихлопнул себя по ноге и едва не подпрыгнул на стуле. — Идиоты! Косоглазые макаки...

Николай давно уловил, что все китайцы у английского посланника — мартышки, обезьяны и макаки; грязные, бесхвостые, тупые.

— Насколько мне известно, — возразил он ему, — богдыхан запрещает торговать опиумом в Поднебесной. Понимает его вред.

— Торговля в открываемых нами портах должна принадлежать нам, — высокомерно заявил лорд Эльджин. — Без ограничений!

— Под "нами" вы понимаете союз двух стран: Великобритании и Франции? — прихлёбывая чай, спросил Игнатьев, хотя имел все основания думать о крайнем эгоизме англичан.

— Естественно! Какие могут быть вопросы? Для этого мы здесь, и наши доблестные воины ждут одобрения на штурм Пекина, и они его получат, клянусь кровью Христа!

«В подобных случаях уместней клясться дьяволом», — подумал про себя Николай, сам никогда не клявшийся и не любивший клятвенные уверения других.

— О! — завозился на стуле лорд Эльджин, — я не только разрешу солдатам грабить, я ещё разрешу найти и вздёрнуть всех, кто крутился в Верховном Совете! А богдыхана обезглавлю! клянусь всеми святыми!

Игнатьев понимающе кивнул. Он сам, будь его воля, разорвал бы Су Шуня на части. Вцепился в его "камфарное дерево" — в трахею — и душил бы до тех пор, пока бы тот не отпустил Му Лань.

— Разумно, но и... преждевременно.

— Нисколько, — отмахнулся англичанин, и за его сигарой потянулась струйка дыма. — Я выкину династию маньчжуров из Пекина!

Освобожу народ от изверга навек.

— Нет ничего прекрасней демократии?

— Конечно! Свобода равенство и братство — общедоступные ценности! Без них жизнь невозможна. А раз так, — распалял он сам себя, — мы смело двинемся на штурм восточной деспотии, и наши ангелы прикроют наши спины! — Он даже раскраснелся, словно дебатировал в парламенте. — Я уже вижу: мы выкидываем Цинов из Китая!

Выкидываем их туда, откуда они прибыли — в пустыню. И это — тьфу! раз — и готов!

— Китайцам это на руку.

— Ещё бы! Китай принадлежал китайцам, и должен им принадлежать!

— Это само собой.

— Вот только жаль, китайцы в это не поверят! — засомневался в их светлом будущем лорд Эльджин. — Тысячелетнее рабство вошло в их кровь и плоть. У них вместо мозгов цыплячий студень, тыквенная гниль! Им нужно, чтобы ими управляли, тогда они счастливы.

— Но ведь счастливы.

— Это обман, иллюзия того, что мы привыкли понимать под счастьем. Счастья без свободы не бывает. Просто у мартышек не все дома, — он повертел у виска пальцем. — Когда не на кого сваливать свои просчёты, лень и нежелание работать от зари и до зари, как это делают торговцы и предприниматели, люди свободные, раб не понимает предлагаемой ему свободы. Он должен — так устроен — ненавидеть! Не любить, подчёркиваю, ненавидеть. Ненавидеть своего поработителя. В этой ненависти он и счастлив. И если свобода требует от него усилий, действий по обеспечению достойного образа жизни, то есть, как бы давит, принуждает, неволит его, он начинает ненавидеть и её! Не себя, заметьте, не свою сущность раба, подлую и низменную изначально, а свободу — единственное благо на земле, дарованное Богом человеку!

"О, — мысленно изумился Николай столь изощрённой логике. — А как же быть с другой свободой — сокровенной? далёкой от общественных амбиций? Свободой выбора пути — свободой духа? Свобода нужна людям, не познавшим Бога, — размышлял он про себя, пока лорд Эльджин, благостно попыхивал сигарой, явно удовлетворённый своей страстной речью. — Конституционная свобода нужна людям безбожным, людям, не верящим в Божественную милость. Тот, кто верит, знает Бога, кто идёт к Нему — естественно свободный человек, не отвлекающийся на земную суету, на мировое зло".

Он уже, было, открыл рот, чтоб высказать и своё мнение, но вовремя осёкся: не сейчас! Не время и не место. Он должен выслушать доктрину англичанина, доктрину тех, кто, по их мнению, обязан насадить по всему миру свой образец свободы — свободы личности вне Бога и судьбы. Свободу, как форму одежды, не больше. Надел и пошёл. В приличном платье в приличное общество. Но платье приходит в негодность и мода меняется. То, что вчера казалось всем приличным, завтра, возможно, вызовет гнев, подвергнется хуле и осмеянию.

— Я думаю, — как можно мягче сказал он, — что вскоре вы поделитесь с китайцами своим секретом счастья.

Лорд Эльджин даже бровью не повёл, не уловил скрытой издёвки.

— Всё, что наработано английской демократией, особенно, парламентом, принадлежит всему миру! — Он разогнал рукой дым и выпятил губу. — Китай, воспринявший наши идеи, будет славен и велик, а вот Россия, — он многозначительно посмотрел на Игнатьева и повертел в пальцах сигару, — может сойти с державных рельсов и загреметь под откос истории.

— Отчего столь мрачные прогнозы? — поинтересовался Николай тоном случайного покупателя в посудной лавке, которого, если что и волнует, так это еле видимый надкол на вазе, присмотренной для спальни, да ещё её цена, завышенная самым наглым образом.

— Вы спрашиваете, отчего? — самодовольно произнёс лорд Эльджин и его проницательный взгляд упёрся в карманные часы: — Я вас не задерживаю?

— Нет.

— Тогда, извольте. — Он спрятал часы в нагрудный карман и заложил ногу на ногу. — Во-первых, вы не отменили крепостное право.

Я говорю "вы", ни в коей мере не подразумевая под своим обращением вас лично, а только адресуясь к вам, как к члену того аристократического слоя, который всё ещё заглядывает в рот, простите, царю-батюшке. — Он усмехнулся собственной иронии и весело продолжил. — Во-вторых. Пора, в конце концов, вашему государству иметь конституцию согласно веяниям времени.

Монарх монархом, но самодержавие, абсолютизм — опасны.

— Чем?

Единовластное правление — путь в никуда. Ошибка одного приводит к гибели всего народа. Вы скажете, — он стряхнул пепел в печь, на догорающие угли, — что император — помазанник Божий. Не отрицаю, но и не приветствую подобного воззрения. Поймите, — уговаривающим тоном обратился он к Игнатьеву, — у России нет иной дороги, кроме той, которая ведёт и Англию, и Францию, и Соединённые штаты Америки вперёд, к благоустройству мира.

Игнатьев молча допил чай, отставил чашку.

— Об этом я не думал.

— Времени у вас достаточно, — намекая на его молодость, поднялся из-за стола англичанин и неожиданно спросил: — А как мне лучше въехать в город?

— После штурма?

— Да.

Игнатьев тоже встал.

— Советую взять многочисленный конвой, не менее двух тысяч человек, а так же, из предосторожности, занять одни из ворот.

— Почему? — остановившись в дверях кумирни и поглядывая на моросящее хмурое небо, с недовольным видом спросил лорд Эльджин.

— Дело в том, что у китайцев есть обычай закрывать ворота в сумерки, на всю ночь, и чтобы вы не оказались в западне, чтобы предупредить какое-нибудь недоразумение или вероломство, лучше приставить к воротам европейский караул: надёжный и воинственный.

Николай понимал, что если не принять эти меры, китайцы могли просто не пустить его в город после вступления союзников. Вместе с тем, ему хорошо было известно, что ничто так не оскорбит китайцев, как требование передачи одних из столичных ворот англичанам.

Лорд Эльджин крепко пожал ему руку, швырнул сигару под стену кумирни и с помощью лакея забрался в возок с кожаным верхом. В своей раззолоченной карете он старался лишний раз не ездить: не привлекал к себе внимания — боялся покушений.

Казаки, выстроенные в линию почётного караула, отдали ему честь, а Игнатьев мысленно пожелал англичанину «ни пуха, ни пера». Каждый добывает именно тот опыт, который нужен ему; поэтому он всегда личный, собственный, неповторимый, хотя со стороны кажется, что всё человечество спотыкается об один и тот же камень: камень выбора. Выбора своих намерений и своих поступков — ежедневно, ежечасно, а порою, и ежесекундно. Пожизненно. До гробовой доски, а, может, и посмертно.

Глава XХIX

— Чтой-то мой Палыч задумываться стал, — обеспокоенно пожаловался Дмитрий Скачков, показывая Курихину щенков. — Как бы с ним чего не приключилось…

— Ты шаволь ево, гони скуку-печаль, — посоветовал Антип и стал дразнить своего "тигра". — Злющий огылтень, гля, щерится. — Щенок норовил укусить. Жамкал палец казака беззубыми дёснами.

— И я ж про то, — ответил Дмитрий, — как бы с глузду не съехал.

Курихин потрепал щенка и опустил на пол.

— Ты, вот чиво, — посоветовал он камердинеру. — Скажи драгоману, пусть ён свозит их превосходительство куда-нибудь, уток постреляет.

— Да он и не охотник, ни на вот, — Скачков показал ноготь мизинца.

— Ништо, похлопал его по плечу Курихин. — Главное, занять. А то ево тараканы заскребут, мокрицы зашшекочут.

— Это ты хорошо надоумил, — сгрёб расползавшихся щенков Дмитрий и упрятал их в корзину, прикрыл тряпкой. — А то вздыхает по ночам, будто сычурь болотный. Прямо страх…

Татаринов выслушал Скачкова, достал папиросницу, неспешно закурил:

— Говоришь, задумываться стал?

— Ночьми не спит, зубами скорготит.

— Это не дело, — примял длинный мундштук папиросы Татаринов и вспомнил, что Игнатьев давно хотел осмотреть поле сражения под Чанцзяванем, да всё что-то мешало. То было рано, могли обвинить в нарушении покоя мёртвых или заподозрить в мародёрстве, то необходимо было принимать у себя союзников и наносить ответные визиты, то зарядили дожди, дороги развезло, испортилась погода, то то, то это, чехарда насущных дел, апатия, тоска… а тут, если проглянет солнце, можно будет выбраться в поля, проехаться верхом. Он затянулся папиросой, выпустил несколько колечек дыма и почесал кончик носа. — Думаю, что в святотатстве нас не обвинят.

На следующий день, как по заказу, дождь прекратился, повеяло теплом. Солнце ярко озарило русский флаг, старые сосны и липы. Его лучи позолотили прореженную топорами тутовую рощу, и пустынные осенние поля. Звонко зацвинькали синицы, загомонили воробьи. В лужах отразились облака.

Татаринов посовещался с Баллюзеном, Баллюзен — с хорунжим, и через пять минут весь наличный состав миссии был выстроен для смотра во дворе. Как на плацу.

Заслышав звуки и команды построения, Игнатьев вышел на улицу и, недоумённо глянув сначала на Баллюзена, затем на хорунжего, перевёл взгляд на Татаринова: что это значит? Не успел тот ответить, как, печатая шаг, к Игнатьеву приблизился Баллюзен.

— Ваше превосходительство! — с радостной торжественностью в голосе, вскинул он руку к козырьку. — Личный состав русской военной миссии в Китае для выезда на место сражения под Чанцзяванем построен! Командир соединения гвардии капитан конной артиллерии Баллюзен.

Игнатьев не смог сдержать улыбки: подольстились. — Здравствуйте, орлы! — с невольным воодушевлением обратился он к офицерам и казакам конвоя, видя их сияющие удалью и озорством глаза.

— Здра-а жела-а ва-превосходительство-о! — зычным горловым раскатом отозвались казаки, и глаза их ещё больше засияли.

Через полчаса Игнатьев выехал "в поля". С ним отправились капитан Баллюзен, прапорщик Шимкович, драгоман Татаринов и семеро казаков под командой хорунжего. Другие остались при посольстве в подчинении Вульфа.

— Хочу жить у моря под ласковым небом, — проворчал тот вслед порысившей кавалькаде и тут же завалился спать. Караульные казаки заняли свои посты.

На выезде из Тунжчоу Николай заметил сидевшую у дороги нищенку с грязными, всклокоченными волосами, латавшую одежду проходившим мимо путникам. Возле неё стояла ивовая корзина, из неё выглядывал заплаканный мальчонка, сосал палец. Игнатьев придержал коня, порылся у себя в кармане, и высыпал в подол китаянки денежную мелочь.

— Интересно, сколько ей лет? — натягивая поводья и слегка осаживая коня, поинтересовался он вслух, и Татаринов перевёл его вопрос.

Старуха что-то сдавленно проговорила и утёрла глаза рукавом.

— Двадцать восемь, — смутившись, сказал драгоман. — Её мужа закололи штыком, дом сожгли, имущество разграбили. Муж не был солдатом, он был калекой, а калек в армию не призывали, его убили свои же китайцы — наёмники.

— Двадцать восемь? — не поверил Николай. — Считай, моя ровесница ...

— Её состарили не годы, — мрачно отозвался Татаринов. — Горе.

Игнатьев тронул коня. Грязно-всклокоченные волосы ещё довольно молодой китаянки красноречиво свидетельствовали о крайней нужде и сиротстве, о загубленности её жизни. Она была загнана войной на задворки беспросветной судьбы, усажена прямо на землю у дороги — протягивать в мольбе свои озябшие, готовые к любой работе руки... За горстку варёной чумизы, прелого проса... Ей надо было накормить ребёнка, удержать в его расширенных страданием глазах свет лучшей доли, иной жизни.

По дороге, пришпорив коней, они нагнали старика, толкавшего перед собой кособокую тачку. Её единственное колесо заливисто визжало.

Старик возил на мыловарню падаль.

После сражения, объяснил он Татаринову, приходилось вылавливать из канала трупы и стаскивать их в общую могилу. Ходил он и в поля, но потом перестали платить. Старик ни о чём не просил, но казаки сочли нужным угостить старика табаком.

— Бери, бери…

— Не обедняем.

Тот почтительно прижал рук к груди. Степенно поклонился и покатил свою замызганную тачку по земле, в которой были похоронены его неведомые предки, дальняя и ближняя родня, быть может, и его жена, кто-то из внуков. Зашагал по сырой глине, в которую он сам готов был лечь костьми хоть завтра — он устал от жизни, от её тревог и неурядиц, от страшной и подлой войны, докатившейся и до его селенья. Полуголодная, трижды обворованная и постоянно унижаемая жизнь простого бедного крестьянина была ему невмоготу. Он сам в этом признался. Столичные министры-подлецы, провинциальные мздоимцы, казнокрады всех мастей набивали карманы золотом и серебром, с воровской оглядкой переплавляли их в слитки, зарывали в землю, замуровывали в стены, прятали в сухих колодцах, в лесных дебрях. Приберегали впрок, на чёрный день, к которому готовились, и на который, кажется, молились, ждали его скорого прихода с величайшим нетерпением, чтоб оправдаться перед своей совестью за лютую алчность и скаредность, жестокость и убийственное вероломство. Кто помешан на деньгах и власти, тот предательство считает делом чести, а воровство — священнодействием.

— Не страна, а живодёрня, — возмущённо сказал Баллюзен, подъезжая на своём коне к Игнатьеву. — Мне кажется, китайцы очень быстро устают от жизни.

— Это оттого, что они рано женятся, — ответил Татаринов.

— Я думаю, — сказал Николай, — причина кроется в чём-то ином.

Генерал Хоуп Грант говорил, что индусы женятся в двенадцать лет, а девочек выдают замуж с восьми, но они оптимистичнее китайцев и не считают смерть самым счастливым событием в человеческой судьбе.

— В Индии климат другой, — усмехнулся Татаринов. — Другой состав крови.

— Но Будда-то у них один, — заметил Баллюзен.

— Сказали, — хмыкнул драгоман. — Будда один, да только китайцы на всё смотрят со своей колокольни.

— Или со своего "дракона драконов", — задумчиво сказал Игнатьев. — Смотрят на мир глазами фантастического чудища.

— И глазами Конфуция, — робко добавил Шимкович.

— Одним словом, идолопоклонники, — заключил Баллюзен.

Кони шли рядом, потряхивали гривами.

В укороченных стволах казачьих карабинов протяжно гудел ветер.

— Теперь им англичане вставят фитиля! — цвиркнул слюной Курихин. — Узнают маньчжуры, где раки зимуют! — В его разъеложенных ножнах подрагивала шашка.

— Это ещё баушка надвое сказала, — чмыхнул и потеребил нос Шарпанов, — ты разе не знашь, как на войне? Хрен разберёшь.

Они проехали мимо взъерошенного ветром стога сена, и хозяйственный Савельев вскинул в его сторону нагайку:

— Вишь, подопрел, надо прибрать.

Стрижеусов крутнулся в седле.

— Опосля.

Пахло тиной, камышовой прелью, свекольной ботвой.

Впереди со свистом пронеслись дикие утки.

— Эх, — с досадою привстал на стременах и проводил их цепким взглядом Шарпанов. — Так бы щас и ущипнул... с винтаря.

— Энто в камышах надыть засесть, — тоном знатока сказал Савельев. — На болотах.

— Слышь, Семён, — подогнал плетью свою лошадь Бутромеев, — а Бэйхэ-река откуль текёть?

— А я не местный, — дурашливо скосил глаза Шарпанов и почесал рукоятью нагайки за ухом. — Должно быть, оттель, — он указал на север, где темнел далёкий горный кряж. В той стороне был Пекин. И туда тянулись по дорогам многочисленные беженцы.

— Чу! — настороженно вскинул брови Стрижеусов и привстал в седле. — Вроде, шумят.

Во французских и английских лагерях забили барабаны.

— Построение у них, перед походом, — придержал коня Курихин и посмотрел вдаль из-под руки. — Биноклю бы сейчас.

— Куды ни кинь, повсюду англичане, — собрал в горсть свою рыжую бороду Савельев и насупился. — Всех мастей изо всех волостей.

— От них и нам нескусно.

— Мускорно, ага.

В лагере союзников снова забили барабаны. Лорд Эльджин выглянул из палатки, рассеянно глянул на солдат, строящихся в маршевые колонны, отдал несколько распоряжений своему военному секретарю и вернулся к прерванному барабанной дробью разговору.

— Итак, барон, вы утверждаете…

— Не я, — отмахнулся французский посланник, — китайцы. Китайцы считают, что самая здоровая страна Россия.

— Мало ли что говорят эти мартышки! — раздражённо ответил лорд Эльджин. — Я их мнением не дорожу.

— А зря, — упрекнул барон Гро. — В чём-то с ними можно согласиться.

— Вот и соглашайтесь! Соглашатель…

— Вы не горячитесь, милорд. Россия страна вечного холода и вечной мерзлоты…

— И вечного идиотизма…

— ...там никто никогда не болеет, — не обращая внимания на неприязненные реплики англичанина, продолжал говорить барон. — Человек в России не протухает, как рыба в леднике. Если люди там и умирают, то по старости, когда надоедает жить. Русские умирают лишь в том случае, когда они надоедают своим детям или очень скучают по своим близким, покинувшим их, ради блаженства в мире мёртвых.

— И вы с этим согласны? — не скрывая ехидной ухмылки, спросил лорд Эльджин и покрутил пуговицу на сюртуке. — Эдак, мы договоримся до того, что земля испускает смертельные газы, а люди, вдыхая их, умирают. Земля вбирает их в себя, кормится трупами. А именно так учёные макаки объясняют кишечную хворь и малярию, будь они прокляты солнцем и луной!

— Люди не похожие на нас, достойны нашего презрения?

— Да что вы, в самом деле, как ребёнок? Я их просто ненавижу!

— А, между прочим, мы ещё увидим русских в Индии, — язвительно промолвил барон Гро и принялся крутить на пальце перстень. — Вы только посмотрите на Игнатьева, и вам всё станет ясно: эти люди не живут во времени, они живут в пространстве, в какой-то настырной духовной свободе — безоглядно. Оторопь берёт.

— Но выгоду из этой их свободы извлекут нерусские умы, — мрачно предрёк англичанин.

— Уж не ваш ли хвалёный парламент, не ваши ли дельцы-министры обзаведутся русской выгодой? — к барону Гро вернулось давнее желание хоть как-то досадить напыщенному англосаксу.

— Верно, в России верят в справедливость, — еле сдерживая себя, чтобы не послать своего собеседника к чёрту, побагровел лорд Эльджин. — Поэтому и Бонапарт не одолел её — захотел владеть почти что целым миром и подавился своей бешеной гордыней. — Он победоносно отмахнул рукой, презрительно свёл губы и, довольный своим критическим наскоком, позволил французу вяло возразить.

— Милорд, я не стану вас обескураживать и льщу себя надеждой внушить вам нечто противоположное, а именно: согласие со мной и понимание того, что я сейчас скажу. Да, вы, бесспорно правы: Россия — страна православная, но, милорд, вы позволите мне сделать одно замечание? — Чем раздражённее бывал барон Гро, тем учтивее и холоднее становился его тон.

— Да, ради Бога! — дёрнул плечом лорд Эльджин и ехидно добавил:

— У вас редкий талант говорить любезности.

— Я заготавливаю комплименты заранее, — не без встречного сарказма парировал словесный выпад барон Гро, — и стараюсь произносить их как можно непринуждённее. Так вот, — не давая возможности сбить себя с толку, продолжил он ледяным тоном, — сочту за честь напомнить вам, милорд, что православие воспитывает кротость и любовь, а кротость, согласно заповедям Христовым, унаследует мир. Позвольте, не перебивайте, — упреждающе поднял он руку. — А там, где кротость, там нет деспотизма: народ благочестивый его не сознает, не чувствует, как чувствуют обычно гнёт и узурпацию свободы.

Лорд Эльджин поджал губы. Они стали ещё тоньше. Потом язвительно сказал: — Всё верно. Только вы забыли об одном…

— О чём?

— О том, что иноверцы, населяющие российскую империю, думают и чувствуют иначе — вот они-то и захватят власть в России! — Он заговорщицки подмигнул и сладострастно потёр руки. — Другими словами, мы сломаем ей хребет, этой хвалёной русской вере. Изменим состав воздуха в России.

— Простите великодушно, милорд, но нам, французам, не свойственна категоричность островных жителей, — несколько побледнел барон и сцепил пальцы, что, в общем-то, было ему совсем не свойственно. — У русских — врождённая любовь к России. Они чувствуют её сердцебиение намного лучше и острее, нежели собственный пульс. Думаю, вы согласитесь с моим доводом, и я, ощутивший на себе ваше благосклонное внимание, буду польщён, и благодарен вам за предоставленную мне возможность общаться со столь редким и всеохватным умом.

— Превосходно, превосходно! — делая вид, что аплодирует, воскликнул лорд Эльджин. — Вы начинаете дерзить. Мне это нравится, но я не потакаю своим чувствам: я человек дела. И должен заметить, что людей, любящих Россию, в принципе, не так уж много. Россия велика, а русских — мало. Отсюда подлость, хамство и бесчестие. Сплошная паутина пустомель!

Барон Гро пошевелил в воздухе пальцами.

— Православие растворено в русской природе, в её сути, я читал.

— Мы и природу сделаем иной, — пригвоздил его взглядом лорд Эльджин.

— И реки повернёте вспять?

— И реки! — отчего-то перешёл на шёпот англичанин. — Сломаем русских раз и навсегда, сожжём, развеем по ветру, как пепел! — Он откинулся на спинку стула и мечтательно прикрыл глаза. — Современной государственной механике нужны не души и сердца, не человеки, а носители общечеловеческих ценностей, живые куклы, актерствующие субъекты, им не надо думать отвлечённо и отвлечённо кого-то любить: увлекать их будут кукловоды и, — он щёлкнул пальцами, — жажда наживы! Всё. Эти недотёпы будут пробегать дистанцию в две трети их человеческой жизни со скоростью ветра и исчезать в пустоте «заслуженного» отдыха, навязанного им безумия.

Барон Гро в задумчивости тронул мочку уха, прихватил её пальцами и потянул вниз. — Вы забываете, милорд, что народы суть мысли Божьи, и, следовательно, ваши планы — планы богоборческие, это во-первых, а что касается второго довода, извольте: русские — люди из пепла, согласно их мифу…

— Это уже слишком! — вскинулся лорд Эльджин. — Будь мы в Лондоне, я вызвал бы к вам клиницистов из больницы…

— Для умалишённых? — возмущённо вскочил барон Гро и услышал ответ:

— Да!

Глава ХХХ

Глинистый взволок, по которому тянулись вереницы обездоленных китайцев, был нещадно разбит колёсами ручных тележек и скрипучих бричек, с установленными на них лодочными парусами, которые худо — бедно, а всё же помогали при попутном ветре двигаться в сторону Пекина. Несчастные скитальцы впрягались в дребезжащие повозки вместо тягловой скотины.

Разрозненные группки беженцев, не обременённые домашним скарбом, но крайне изнурённые и грязные, бродили по сгоревшему жнивью, по берегам речушек и Великого канала, по мокрым пепелищам; что-то высматривали в камышах, в глубоких рытвинах и ямах. Ворошили давно прогоревшие угли, садились на землю и плакали. Придавленные горем, ужасом войны, страхом голодный смерти, они обречённо опускали руки, выкрикивали в небо свои жалобы и стоны, валились в придорожные канавы.

Кто-то плевался в сторону казаков, принимая их за англичан, кто-то закрывал детям глаза, чтоб не видели проклятых иноземцев.

Самые стойкие рыли землянки.

Они любили свою землю и теперь зарывались в неё, прячась от гримас и судорог войны, от унижения бездомной жизни, от презрения тех, кто лишил их родимых жилищ, кто разграбил могилы их предков; прятались и прятали в сердцах жгучую ненависть к захватчикам. По ночам им слышались хрипящие крики солдат, залпы орудий, храп лошадей и головокружительный смертельный посвист пуль. Людей затягивала в свой водоворот пучина недавнего боя, топила души и тела, захлёстывала кровью. Бешено крутилось колесо войны, яростно летели огненные искры — острее становилась боль, невыносимее страдания. Рявкали ракетные станки, зарывались в суглинок длинные лафеты полевых орудий, и крутились, дымились в холодной траве горячие шрапнельные стаканы, рвались в гуще всадников гремучие гранаты, и канониры, прикрывая лица пороховыми совками, прятались от монгольских стрел и шальных пуль за телами убитых. Санитары оттаскивали раненых, успевая обшарить карманы тех, кто намертво припал к земле, обнял её навеки. Каждый хотел хоть как-то оправдать смертельный риск, которому подвергал себя в Китае. «Стой!» — севшим от жути и боли голосом прохрипел один из них и тут же был зарублен налетевшим маньчжуром. Рухнул навзничь и забулькал кровью. А в трёхстах саженях от него французские драгуны нахлестнули коней и пустились вскачь по следу разбегавшихся китайцев. Мобилизованные в армию крестьяне, рыбаки и школьные учителя, наспех собранные в роты ополченцы, хорошо стреляли из луков, но совсем не умели целиться, когда им вручали старинные ружья — одно на пятерых. Многим из китайцев так ни разу и не удалось выстрелить: они рухнули под ураганным огнём французской артиллерии, бережно прижимая к груди деревянные коробки для патронов: три патрона на бойца. Лошади, потерявшие всадников, со сбившимися набок сёдлами и пустыми стременами, одуревшие от пушечной пальбы, жуткого воя шрапнели и трескучих разрывов гранат, с диким ржанием уносились прочь, теряя клочья пены. Спасались от безумия людей, от их жестокой воли убивать себе подобных. Казалось, хищные законы древнего мироустройства вновь яростно и страшно заявили о себе всему живому.

Маньчжуры на войну калек не брали: война, как и её сводная сестра смерть — женщина, охотница до молодых, сильных, здоровых. Она сама умеет их калечить — научилась.

Над окрестностями Чанцзяваня, над полем, усеянным осколками и гильзами, снарядными ящиками и пороховыми бочонками, где мятая кружка с закопчённым дном валялась рядом с оторванным конским копытом, а груда окровавленных бинтов прикрывала собой обломки госпитальной фуры, разнесённой в щепы, горласто кружили вороны. Жировали.

— Вот здеся маньчжура и посыпалась, как вошь с гребешка, — постукивая нагайкой по голенищу, сказал хорунжий и в довершении фразы смачно сплюнул. — Вояки…

Баллюзен осмотрелся.

— Сначала, видимо, ударили ракетами, затем окучили шрапнелью — и тотчас разметали конницу.

— Кони пугаются ракет, — согласился Игнатьев. — Когда я со своим отрядом подходил к Хиве, из-за барханов на нас вылетела разбойничья шайка; думал, завяжется бой, но стоило моему фейерверкеру выпустить всего одну ракету, как лихих грабителей и след простыл — перепугались насмерть.

К их разговору присоединился Татаринов.

— Говорят, вороны — птицы войны, но монголы рассказывали мне о птице смерти — она предвещает мор: чуму или холеру.

— Разновидность каких-нибудь галок, — предположил Баллюзен.

— Да нет, — возразил драгоман. — Птица смерти такая же чёрная, как ворона, лишь клюв бледно-розовый, как окровавленная кость.

— Всё может быть, — привстал на стременах Игнатьев, и поднёс к глазам морской бинокль, подаренный ему Лихачёвым. Мощные линзы приблизили дальний лесок, в котором на тёмно-зелёном фоне елей и сосен грустно желтели осинки; берег речки, кусты краснотала, чёрный обугленный остов небольшой рыбацкой джонки, разбитый снарядами мост, сухие вербы; увязшую в болоте артиллерийскую фуру, глинобитный сарай, лачугу с выбитыми окнами, изрешеченную пулями, без крыши; поваленный плетень, старуху, ползавшую по земле на четвереньках, татарник, репьи... Два десятка печных труб вместо домов.

— Взгляните, — он передал бинокль Баллюзену. — Здесь было сельцо. Снял фуражку и перекрестился. — Земля им пухом.

— Я понял, что в Китае нет народа, — изучив близлежащие окрестности с помощью хорошей морской оптики, возвратил ему бинокль артиллерист. — Есть скопище людей, где каждый хочет жить лучше другого.

— В итоге все живут плохо.

Николай высвободил ногу из стремени, спрыгнул на землю. Офицеры и казаки тоже спешились.

Татаринов угостил папиросами Беззубца и Шарпанова, оставил своего жеребца на их попечении и присоединился к офицерам.

После дождливых и ненастных дней приятно было постоять на солнышке, на тёплом ветерке, у мутно-жёлтой безымянной речки. Хорошо и грустно.

Что ни говори, а война это обман, толкучий рынок, где разменной монетой служит человеческая жизнь.

Пахло грибной сыростью, палой листвой, холодным чадом пепелища. Блестел сухой бурьян. Не умолкали вороны. Пойдёшь налево — коня потеряешь, направо — себя.

Какая всё-таки печаль, какая всё-таки покорность в шелесте осенних трав и в крике птиц! Печаль и грусть.

К Татаринову подошёл Шимкович, молчавший всю дорогу.

— Я думаю, — сказал он драгоману, — богдыхан ввязался в войну из-за страха перед повстанцами юга.

— Из огня да в полымя?

— Страх ослепляет, заражает безумием, а тираны испокон веков страшатся революций.

— Вот на этом страхе нам и придётся сыграть, — сказал Татаринов, перекинув папиросу из одного угла рта в другой. — Правда, в том случае, если Игнатьева попросят союзники.

— Выступить в роли посредника?

— Да.

— А это возможно? — тоскливо посмотрел на кружащую стаю ворон Шимкович. — Так хочется домой...

Татаринов пожал плечами.

— Надеюсь.

В мутнобурлящей воде показалась и скрылась головня, похожая на тощего сома. Выше по течению бездомные китайцы доламывали деревянный мост.

— Уязвимость нашего положения состоит в том, — говорил Игнатьев Баллюзену и стоявшему рядом с ним хорунжему Чурилину, — что мы многого не знаем, даже не предполагаем, из того, что нам необходимо знать.

— И никто не приподнимет завесу времени, не откроет сцену событий, — в тон ему сказал Баллюзен. — У союзников семь пятниц на неделе.

— Особенно, у лорда Эльджина, — посетовал Николай. — Он опытный игрок, мне ему трудно верить.

— Ине надо, — посоветовал хорунжий. — Нам с ним детей не крестить.

— В принципе, верно, — подставил лицо солнцу Баллюзен. — Наше доверие дорогого стоит.

— Я сам так считаю, — сорвал стебель тысячелистника Игнатьев и понюхал белое соцветие. Запахло корой дуба и прогорклым мёдом. — И не ручаюсь, что от избытка чувств барон Гро или же лорд Эльджин полезут ко мне целоваться и признаваться в вечной дружбе; но я полагаю, что китайцы по достоинству оценят моё вмешательство в их затянувшееся дело с европейцами, если те решатся пригласить меня в посредники.

— Я так понял, — неуверенно сказал Баллюзен, — что союзники между собой не очень ладят?

Николай утвердительно кивнул.

— Англичане колошматят китайцев, но при этом норовят лягнуть и французов — оттеснить их при дележе добычи. Есть такое подозрение. Алчность англичан чудовищна. Для них война это двойной расчёт: копеечку — в казну, а рубль — в загашник.

— Войною управляют подлецы, — с горечью заметил Баллюзен. — В крымскую кампанию мы очень много потеряли раненых из-за прямого казнокрадства интендантов, из-за разгильдяйства тыловых чинуш. Мы триста сорок девять дней бессонно обороняли Севастополь, а они не удосужились за это время подвезти для раненых тёплых одеял, бинтов, той же крупы. — Баллюзен скрипнул зубами. — Мерзавцы! От холода и грязи погибло больше, чем от ран, и никого при этом не судили. Никого! — От гнева его голос сел и он закашлялся. — Простите.

Игнатьев знал, что гвардии капитан конной артиллерии отчаянно смел и горяч, но чтоб настолько, не предполагал. Правду жизни видят многие, но говорят о ней избранные. С этого дня он проникся к Баллюзену глубочайшей симпатией. Хороший командир таким и должен быть: верным царю и не дающим в обиду солдат. Он сам старался делать всё, чтоб ему верили, чтоб шли за ним без страха и упрёка.

— Хуже нет, когда преступник остаётся ненаказанным, — сочувствующе сказал он Баллюзену. — Русская армия это дисциплина и вера. Вера и доверие. Вера в Крестную силу — с нами Единый Бог! и доверие к начальству — от нижних чинов до главнокомандующего, тогда её ряды не разорвать, она несокрушима. — Он отбросил стебель тысячелистника и посмотрел на часы. — Пора возвращаться.

Хорунжий подвёл к нему коня.

— Китайцы говорят: зачем спешить? куда? — улыбнулся Татаринов, подходя к Игнатьеву вместе с Шимковичем. — Едешь — живёшь, сидишь — живёшь. Вот и вся философия жизни.

— Очень мудро, если речь идёт о жизни, как о замкнутой системе, — вставил ногу в стремя Николай и умялся в жёстком английском седле. — Но меня волнует качество жизни. Её свойство, применительно ко мне. — Он потянул поводья — конь под ним так и ходил, перебирал ногами, не стоял на месте. — Я предпочитаю действовать, а не сидеть, сложа руки. И так на Руси праздношатающихся пруд пруди, и, думаю, ещё прибудет.

— В связи с чем? — уселся на своего жеребца Баллюзен.

— В связи с предстоящей реформой: отменой крепостного права. — Вот когда брожение в умах станет всеобщим, — сощипнул со штанины колючку репья Татаринов. — Закипят амбиции и страсти, ахнут паром. Горе тому, кто окажется рядом.

— Ошпарит враз, и шкура чулком слезет, — весело сказал хорунжий.

Игнатьев вспомнил Бухару, вспомнил шустрого узбека, который на его глазах мгновенно освежевал ягнёнка, сняв с него шкуру именно "чулком", и его передёрнуло... Есть шашлык и видеть, как его готовят — б-р-р-р!.. Не надо никаких застолий и гостеприимства на восточный лад — с такой наглядной кровожадной декорацией.

— Вы полагаете, что общество разгорячится? — объезжая рытвину, залитую водой, спросил Баллюзен и недоверчиво посмотрел на Татаринова. — Страсти закипят?

— Ещё какие! — с непонятным воодушевлением, подтвердил драгоман. — И закипят, и бульбы пустят. Если пар не выпустить, рванёт котёл — попомните меня.

— Там, где люди трудятся, там всё хорошо, — попытался возразить Баллюзен и посмотрел на Игнатьева, точно ища его поддержки.

— Там, где все трудятся, — с нажимом произнёс Татаринов.

— Я знаю одно, — чувствуя, что внимание офицеров обращено к нему, заговорил Николай. — Сначала моя жизнь посвящена России, а уж затем — её политике. — Понимая, что его ответ может быть истолкован как излишне уклончивый, счёл нужным пояснить. — Если не будет величия в делах, не будет незыблемых законов в государстве, всё измельчает, люди изверятся, царство разрушится в самом себе. — Он какое-то время молчал, потом добавил. — Я прекрасно сознаю, что многим, очень многим при жизни власть создаёт пьедесталы из хвороста.

— Из хвороста? — с недоумением посмотрел на него прапорщик Шимкович. — Зачем?

— Чтоб легче было потом жечь. Властные люди лукавы. Они знают, что репутация это одно, а человеческая личность — зачастую! — нечто противоположное. Репутацию создают люди, а человека — Господь Бог, и только Он, Всевышний, знает, кто есть кто, как говорят англичане. — Он обращался уже прямо к Шимковичу, который слушал, приоткрыв рот, и это его чисто детское выражение требовало полной искренности, заставляло отвечать с откровенной прямотой. — Отец мне всегда говорил: «Если хочешь чего-нибудь добиться, ничего не проси для себя — проси за других и для других».

— Бескорыстие украшает, — заметил Татаринов.

— Естественно, — поддержал его Баллюзен и, видя, что хорунжий отстаёт, махнул ему рукой: — Не отставать!

Чурилин сразу нахлестнул коня.

— Дело не в том, что доброе дело украшает, — обратился Игнатьев к драгоману. — Отдавая, мы приобретаем. Праведники — святость, миряне — силу духа, творческую волю, память поколений. Человек чести это резец, оставляющий след на незримых скрижалях истории. В этом я с Конфуцием согласен целиком.

— Господь тайное видит, — отозвался Шимкович. Скулы его обветрились, зажглись румянцем.

Казаки ехали поодаль, чтоб не мешать "их благородиям "своим простецким разговором.

— Сам-то, вишь, с лица опал, горюнится, — поглядывая в сторону Игнатьева, сочувственно сказал Шарпанов.

— А то ж! — отозвался Курихин. — Вторую зиму припухать в Пекине — рази дело?

— Опять же, у ево там краля.

— Э! пороло б тя! — выругался на свою лошадь Шарпанов и огрел её плетью так, что та одним махом перескочила через терновый куст, срезая путь к Тунчжоу.

За ним поворотил коня Савельев.

— Слышь, Анисим, — нагнал его Курихин. — Мне ночью што приснилось.

— Что?

— Дорога узкая, луна с копеечку и волк — наспроть меня. К чему бы это?

— К драчке, — не задумываясь, ответил Савельев, который знал много поверий и довольно верно толковал сны. — Должно быть, из-за бабы.

— Из-за них токо и бьются, — сунул нагайку за голенище Курихин и, свесившись с лошади, сорвал несколько спелых ягод шиповника, отправил в рот. — Известно.

Они миновали чахлую рощицу с редким берёзовым подростом, в котором шуршали травой чёрные дрозды, пересекли поле кукурузы, сгоревшей на корню, и чтобы не ехать молча, Савельев загадал загадку: кто умнее? Казак или солдат? После горячего спора, единогласно решили, что казак умнее: он при лошади, а лошадь — животина умная и дураку в руки не дастся.

— Лошадь, что девка: чуть помуслишь, уже привязалась, — подытожил спор Курихин и показал нагайкой в сторону английского лагеря, из которого рота за ротой, батальон за батальоном выходила пехота. — Вишь, как шагают? Гвардейцы!

— Кандибобер фасонят, — с насмешкой в голосе сказал Савельев. — Прощелыги.

Заметив родной флаг, приветно развевавшийся над старой кумирней, Игнатьев пришпорил коня и, словно на полковых учениях в Царском Селе, легко взял "барьер" — невысокий каменный забор, отделявший репейную пустошь от городской окраины.

Все дружно последовали его примеру.

После обеда Николай устало прилёг на топчан и, мысленно перебирая впечатления дня, грустно подумал, что человек, верующий в Бога, одиноким не бывает, а вот скорбящим, печальным — довольно часто. Вернувшемуся с места сражения, ему стало нестерпимо жаль — может, себя, может, всё человечество...