Пекинский узел

Глава I

Туфелька, которую Попов нашёл в притоне курильщиков опиума, принадлежала Му Лань. Это подтвердил её брат, когда увидел находку.

— Неужели её нет в живых? — юноша зажал лицо ладонями. — Отец и мама не переживут.

Попов промолчал.

Переодевшись в монгольское платье, он покрутился у Храма Неба, прошёлся до Храма Земли, вернулся назад, заглянул в съестную лавку, надеясь встретить одноглазого бродягу, знавшего в лицо «короля нищих», и, не встретив его в условленном месте, отправился на «птичий рынок». Ноги сами понесли его туда, но, разумеется, не для того, чтобы он порадовал себя разноголосым шумом местной фауны и вернулся в русское подворье со щеглом или уродливой макакой, вовсе нет. На этом торжище затравленных зверей, блохастых птиц и грубого обмана был у него старый знакомец — шарманщик: продувная бестия из бывших каторжан, покинувший сибирскую тайгу ради толкучего Пекина. Добирался он и до Сянгана — Гонконга, заглядывал в Индию, но от Пекина до Иркутска всё же ближе, и он вновь осел в столице Поднебесной.

— Климат здесь русский, — сказал он Попову, когда они разговорились в первый раз. — А люди везде люди, лузга косопузая!

Шарманщик приторговывал платяными вшами, излечивал желтуху, и продавал сушёных тараканов: верное средство от водянки. Он знал, чем лечить сердце, как удалять мозоли, родинки и бородавки, но чем лечить тоску по родине, ответить затруднялся. Он просто покупал две-три бутыли самогона и беспробудно пил. Неделю, две…

Где обитал шарманщик, в какой части Пекина, Попов не знал и очень обрадовался, когда застал шарманщика на рынке — тот привычно «вертел музыку».

Это был ещё довольно крепкий старик с седыми лохмами. На его голове красовался новый суконный картуз, на плечах ладно сидел нанковый казакин, а его кривые ноги утопали в яловых сапогах со сморщенными голенищами. Сапоги благоухали дёгтем. Что заставило шарманщика вырядиться, Попов не стал уточнять, но вот за платком в карман полез: удушливо тянуло трупным смрадом и палёной шерстью. Дохлую живность закапывали тут же, под кирпичной стеной рынка. Здесь же, на деревянных распялах, сушилась ослиная шкура. Попов прижал платок к лицу и поздоровался с шарманщиком.

— Ну и запах! — прогундосил он в платок и пожал жёсткую ладонь. — Вонь вавилонская.

— Дух туточки чижёлый, — согласился шарманщик и спросил глазами: что надо?

— С "королём нищих" хочу встретиться, — не отнимая платка от лица, так же негромко ответил Попов. — Есть вопросы.

Его знакомец промолчал. Освободился от шарманки, достал кисет, четвертушку правительственной листовки, аккуратно оторвал от неё нужной ширины полоску, примял пальцем и стал сыпать на неё махорочную сечку, пахнущую мятой. Скрутив и послюнив цигарку, он сжал её губами, нетерпеливо чиркнул спичкой и, прикрывши ладонями фукнувшее пламя, сунулся к нему усами, посмоктал. Уловив дым, сгорбатился, втянул его в себя, расправил плечи и припрятал коробок в карман. Выдохнул с опаской.

— Чую, паря, быть тебе битым. — Он неодобрительно покрутил головой, и его глаза тревожно потемнели. — Не терпит «король» чужаков. — Тут один офеня приходил к нему, чевой-то порешать, так ево так отдубасили, что он три дня не мог стоять и ничего не слышал: кровь из ушей текла.

— Но как-то же он сходится с людьми? — нахмурился Попов.

— Ты зря-то не куделься, — зашипел на него шарманщик. — Это ево дела: когда, чиво и с кем? Богат "король", с того и нервен. В ево мошне осело тысяч сто, а можа, и поболе. Золотишком. — Он снова затянулся дымом.

Напротив них узкоплечий китаец, продававший бойцовского петуха, который порывался на волю из высокой плетёной корзины, чинил надорванный чувяк, прошивал заново. Его сосед плёл липовый кошель и ловко управлялся с кочетыгом. При этом он тихонько напевал, как будто плыл по медленной воде.

— Ты мне скажи, где он бывает, где его нора? — искоса посматривая на окружающих, уселся на чей-то травяной мешок Попов. — Всё остальное я сам сделаю.

— Ага, себе гроб.

— Зачем так мрачно?

— А затем, «король» — серьёзный дядя. — Шарманщик присел рядом. — В суд ты его не потащишь: он есть, и его нет. Как пришёл, так и уйдёт — сам по себе.

— Не человек, а оборотень.

— А ты не смейсь. Его никто не ищет.

— Я ищу.

— Стал быть, вот тут, — постучал ногтем по козырьку картуза старик, — чевой-то не тово.

— Кошка крутится у дома, а собака возле человека, — удручённо проговорил Попов. — И мне, как псу, — он мазнул пальцами по горлу, — до зарезу нужен твой знакомец.

Старик втянул голову в плечи.

— Молчи.

Между рядами торговых клетушек, в которых хрюкали, визжали, голосили, взбрыкивали и трясли прутья решёток выставленные напоказ мартышки, всевозможные звери и птицы, кривоногий парнишка в нахлобученном по самые глаза треухе тащил на верёвке деревянное корыто, в котором сидела сгорбленная старушонка с синяком под глазом и трясущимся подбородком. Она плевалась налево-направо и нахлёстывала мальчугана прутом.

— Шевелись, сволочь!

Это была известная всем бродягам и калекам, а может, даже и всему Пекину, "Жёлтая роза" — полоумная мать «короля нищих». Глядя на её ввалившиеся щёки, узловатые пальцы с синими ногтями и глубоко запавшие глаза, трудно было согласиться с утверждением, что "добродетель живёт в слабом теле". Худосочная старуха являлась олицетворением визгливой ненависти к людям. Не успела она появиться на рынке, как все торговцы, словно сговорившись, принялись швырять ей в корыто денежную мелочь — серебром. Это успокоило старуху. Перестав хлестать мальчугана, она принялась лихорадочно собирать монеты в кожаный мешок, который ловко выдернула из-под своих цветастых юбок. Спустя какое-то время, к ней подбежал босой старик, бухнулся в ноги, ударился лбом о корыто и что-то начал быстро-быстро лопотать.

— Живите так, чтоб ваши дети не страдали, — донеслось до слуха, и Попов тихо спросил у шарманщика. — У «короля» дети есть?

— И не было, — ответил тот. — Он чем-то болен.

Проходивший мимо парень поставил на землю бадью с живой рыбой и подобострастно пополз на четвереньках к старухе.

— Дверь судьбы открылась настежь.

Одна рыбина махнула хвостом так, что брызги обдали Попова. Он отёр лицо платком и понял, что найдёт "короля нищих". Как говорят китайцы, переплелись следы людей у ворот его дома.

Чтобы не встречаться со старухой взглядом, он сделал вид, что разглядывает подошву своего ботинка: то ли протёрлась, то ли нет?

Когда торговец рыбой унёс свою бадью, а мальчуган поволок корыто дальше, Попов подумал, что пережить тяжёлые минуты можно, можно пережить нелёгкие дни, но ежеминутно переживать в течение полутора месяцев, это и конь скопытится, и человек не выдержит — никаких сил не хватит.

— Ишь, притулились, — вывел его из задумчивости голос шарманщика, и он увидел стайку воробьёв, усевшихся на корзину с петухом. — Гольтепа голимая. Родня.

— Как будто у огня присели, греются, — улыбнулся Попов и поведал ему о своих поисках пропавшей девушки. Старик растёр окурок сапогом и почесал колено.

— А можа, как сама сбегла из дому?

— Нет, исключено.

— Коню поверь, а девке — погоди. — Он поправил на голове картуз, дескать, пошёл, но с мешка не встал. — Кыш, пройда! — дёрнул он ногой, отгоняя нахального голубя, принявшегося клевать его новый сапог. — Сожрать тебя некому.

Голубь отпорхнул в сторону и его круглый зрачок уставился на Попова: и ты такой же?

— Кыш, — притопнул на него шарманщик, и голубь перелетел под липу, в тени которой сидел косоглазый подросток, местный дурачок, привязанный к стволу дерева и ковырявший пальцем глину. Время от времени он набивал ею рот, жевал и выражал неудовольствие. Плевался.

Какая-то накрашенная белилами девица остановилась напротив пускавшего слюни подростка, вильнула бёдрами, сунула руку себе за пазуху и протянула Попову колоду игральных карт с тем блудливо-призывным кокетством, которое граничит с пошлыми ужимками портовых шлюх. На цветных карточках изображалось совокупление мужчин и женщин в разных позах и всевозможных сочетаниях. Художник был циничным фантазёром, мастером своего дела.

Попов подумал и купил колоду. Пригодится. Он ещё не знал, зачем она ему — поверил интуиции. Точно так же, как почувствовал: даст ему шарманщик адрес "короля нищих", даст, по крайней мере, назовёт притон, где тот чаще всего бывает. Поэтому сидел, не уходил, вдыхал запах травы и гнили, дёгтя, табака и человеческого пота; слушал птичий щебет, лай собак, глухую перебранку обезьян. В ближайшей клетке распускали яркие хвосты павлины, дёргали шеями.

Неожиданно в суматоху «птичьего рынка» ворвался женский плач: какая-то молодая китаянка с округлившимися от страха глазами искала потерявшегося малыша — сынишку. Пришла купить ему хомячка, и пока торговалась с продавцом, ребёнок исчез. Стоял рядом и … пропал. Она уже была на грани сумасшествия, когда Попов увидел малыша: тот сидел на корточках возле высокой плетёной корзины и разглядывал петуха. Малышу было годика два, может, чуть больше.

Китаянка судорожно подхватила своего сынишку и теперь вертелась с ним вокруг своей оси. То — через левое плечо, то — через правое.

Ребёнок верещал и заливался смехом.

Хозяин петуха, старик в измызганной хламиде, кланялся китаянке до земли: она на радостях дала ему монету в десять ланов. Попов, нашедший малыша, получил двадцать. Хотел отказаться, но шарманщик звучно щёлкнул себя по кадыку, мол, будет на что выпить, и он благочестиво принял дар. Смирил гордыню.

— Без мёртвой воды и живая не действует, — шарманщик подозвал к себе владельца петуха, отсчитал деньги и тот вскоре принёс бутыль пекинской ханки. Бывший каторжанин сунул её за пазуху, отряхнул руки и достал из своей торбы гранёный стакан. — Ваше здоровье!

Когда опорожнили четверть, дурачка под липой уже не было. Он взобрался на ближайшую акацию — дальше его не пустила верёвка — и, зажав нижнюю ветку ногами, раскачивался вниз головой, пускал слюни...

Попов поднял несколько кленовых листьев, подержал их на свету, перед глазами, а затем сгорстал в один обмяклый ком. Отбросил прочь. Ужасная несправедливость: один неверный шаг и смерть. Яма с присыпкой. Судьба выводит человека на дорогу и оставляет перед выбором: хоть стой, хоть падай. Тайна и тоска. И подлая несправедливость: Му Лань нужна Игнатьеву, а ноги бьёт Попов. Жизнью рискует.

— Ужасная несправедливость! Но, — с хмельной покорностью решившегося человека бубнил он себе под нос. — Посулился — исполняй.

— Хоть так, хоть эдак, — поддержал его шарманщик.

Тёмная туча мазнула вершину сосны, заволокла небо дымчатой провисью.

За те долгие семь лет, которые Попов прожил в Китае, в его сознании утвердилась мысль, что Срединное царство не доступно для человека стороннего. Китай огромен, и величественна жизнь его племён, его власть предержащих и его рабов. Величественна и многообразна, таинственна и до убогого проста; горька, разымчива, как рисовая водка, сладка, как смерть, и вездесуща, как любовь. Это здесь, в Китае, когда человек заплясал, родилась музыка, когда загрустил, появилась мелодия.

Попов хлопнул в ладоши.

— Любят барышни конфеты, шоколад и монпансье!

Войлочная куртка показалась ему лишней, и он сбросил её с плеч.

Из соломенной кошёлки выпрастывался петух и норовил клюнуть прохожих. Голозадая мартышка строила Попову глазки. Он погрозил ей пальцем и услышал хихиканье. Лукавое искусство обольщения было у неё врождённым.

Попов уже пристал, было, к шарманщику с расспросами о «короле нищих», как к ним подошёл знакомый албазинец с дрессированным медведем. Не говоря ни слова, он приставил к их опустошённой четверти свою полнёхонькую, сел рядышком и заговорил о войне.

— Худой поп свенчает, и хорошему не развенчать, — он сбил сургуч с принесённой им посудины, передал её шарманщику.

— Давай, помянем.

— Кого?

— Прожитый день.

Медведь улёгся рядом. Попов опасливо покосился на него, слегка отодвинулся. Шарманщик наполнил стакан, протянул албазинцу.

— Со встречей!

Тот степенно выпил и куснул пряник.

— Дурак всегда виновен.

— Есть такие, — ухмыльнулся шарманщик и с хитринкой глянул на Попова. — Ходят пятками вперёд, коленками наружу.

Чтоб сидеть, никому не мешать, они перебрались под стену, развели костерок.

— Когда человека душат, у него кровь из глаз течёт, — загнул палец на руке албазинец. У повешенного — язык набок. Это об чём говорит? — посмотрел он мрачными глазами на собутыльников и сам же ответил. — А это говорит о том, что смерть любит языкатых. Немые живут дольше.

— Вот и я об том же, — трезвым голосом сказал шарманщик. — Кто разобрался в этом мире, разберётся и в загробном. Яму в два прыжка не перепрыгнешь.

Албазинец пристроил над огнём жестяной чайник. Медведь прикрыл глаза и положил на морду лапу. Подбежали тощие замурзанные китайчата, стали просить денег. Их босые пятки выбивали дробь.

— Хорошо тому, кто ничего не имеет, — выгреб из кармана мелочёвку Попов и уставился в огонь. — Кроме своей тени.

Китайчата с радостными воплями помчались прочь. Один подставил ножку другому, подхватил выпавшую из его пригоршни монетку, и с гиканьем понёсся дальше.

— Если у тебя есть тень и больше ничего, кроме тени твоей, — сказал албазинец, — благодари Всевышнего за счастье созерцать её. — Он стряхнул со своего армяка хлебные крошки и добавил. — Завтра и этого может не быть.

— Вполне, — смутно соображая, ответил Попов. — Козыри разложены, а король припрятан.

Он не мог отделаться от чувства, что за ним давно следят, прячутся неподалёку. Где-то рядом. Может, люди Су Шуня, может, «короля нищих». Китайцы не любят сердиться, но коль разойдутся, их не остановишь. Тем более, теперь, когда идёт война и все озлоблены донельзя. Рушатся дома, распадаются семьи. Люди теряют себя, свой человеческий облик.

— Если тебя грабят, — обращался к нему шарманщик и подавал стакан с домашней водкой, — не сопротивляйся. Не деньги нас, а мы должны закапывать их в землю.

— Тот, кто голоден, — проглотил водку Попов, — опасности не чует. А я чую!..

— Что? — подался к нему албазинец.

— Не скажу!

— Вот тебе и "буки, веди", — рассмеялся албазинец и повалился на медведя. Тот недовольно заворчал, но продолжал лежать. — Отглаголил и добро!

Попов помог албазинцу подняться, хотя его и самого уже сильно шатало. Тянуло улечься на землю или, что лучше, на того же медведя. К тому же, он не знал, что ему делать? Убираться восвояси или ждать, когда шарманщик всё же сообщит секретный адрес "короля"? А может, и зарежет — тёмный человек. Ткнёт шило под лопатку — и каюк.

— Судьи загробного мира знают всю правду о нас, — заговорил албазинец и судорожно скривил рот. — Поэтому молчи, всю жизнь молчи. Ни-ни, — он погрозил пальцем. — Смерть носит в своём чреве мёртвых.

Попов не перечил. Отец Гурий как-то говорил, что между жизнью и смертью есть тонюсенькая, самая, что ни на есть, невидимая щель, световой зазор, в который и стремятся души. Не зря сказал Христос: "Входите тесными вратами».

Чайник засвистел, задребезжал крышкой.

Попов всматривался в полыхающий огонь, о чём-то думал, что-то вспоминал... но всё шло мимо, не цепляло и не грело. Жар шёл от костра, другого жара он в себе не ощущал…

…дьякон, мотнув подрясником повернул к церкви Успения Богородицы, а Попов юркнул в переулок, перелез через забор, пробежал по саду, взобрался на кривой вяз, с него спрыгнул на крышу, заскользил по мокрой черепице, приземлился, затих; перемахнул через ограду, протиснулся между двумя домами, отбился от злобного пса, и, как ни в чём ни бывало, пошёл на "птичий рынок".

Калитка сорвана — валяется в грязи.

Шарманщик был на месте. Сыпал табак в четвертушку вчерашней листовки. Албазинца не было. Медведя тоже.

Из головы Попова не выходили слова дьякона: "Когда мы не знаем, что нам делать, радоваться или огорчаться, лучше радоваться — так Богу угоднее, живёшь, значит, радуйся. А огорчения, по большей части, нами же и накликаются. Чего боишься, то обычно и случается. Нет, надо радоваться, думать о хорошем".

— Непременно, — сказал вслух Попов и подумал, что небо зла не терпит. Другое дело, что земное время не совпадает с небесным, а точнее, у Бога его просто нет. Нет времени у Бога. Наказание приходит, но люди не знают, за что. Он слабо поднялся, упёрся лопатками в стену, попробовал шагнуть — мотнуло вбок. Насилу удержался. Не упал. В глазах темнело... Попов схватил «что-то» рукой и это «что-то» оказалось пастью каменного тигра.

В потёмках выбрался наружу. Вновь упал. Почуял топот ног; работая локтями, откатился в тёмные кусты, пропал, затих... Услышал голоса, зевластый хрип. «Найдут, — мелькнуло в голове, — хана». Нет, пробежали мимо. Он осторожно встал — и рухнул навзничь.

Утром, обхватив голову руками, он слушал, что говорит шарманщик. Оказывается, когда всю водку выпили, и албазинец увёл медведя, Попов стал порываться идти в ночь: искать "короля нищих". Видя, что шарманщик не идёт, потребовал кричать частушки — русские, срамные. Не понимал, не слышал никого, но был весёлый. Плясал "камаринского", свистал соловьём и ходил на руках. Целовал какую-то старуху и обещал на ней жениться.

Глава II

Шарманщик жил в кособокой хибаре из плетёной лозы, обмазанной глиной и подпёртой со стороны улицы стволом белого тополя, поваленного бурей. Выйдя во двор, Попов обнажился по пояс, опрокинул на себя ведро колодезной воды, растёрся рушником, оделся и спросил:

— Сто ланов хватит?

Шарманщик поскрёб в бороде.

— Как хошь, а червонец доложь — на похмел.

Попов отсчитал деньги, протянул старику. Тот спрятал их в складках одежды. Повертел головой, удостоверился, что рядом чужих нет и начертил на земле план "татарского города".

— Здесь, — показал он на квадратик в северо-западной части столицы, — "Шестая луна".

Поднялся с корточек, растёр рисунок сапогом:

— Очинно, скажу тебе, приятственные лярвы. Расторопные.

Попов понял, что "Шестая луна" это публичный дом — один из сотен, а, может, и тысяч в Пекине.

— Бывай.

Он толкнул обитые жестью ворота, выглянул в переулок, убедился, что никого нет, вывернул куртку наизнанку: была серой, стала синей, и, не оглядываясь, быстро пошёл прочь.

Возле Храма Неба он нанял носилки и отправился в "Ивовый сад", небольшой уютный квартал, в котором он снимал комнату у вдовы своего бывшего учителя кун-фу, досточтимой госпожи Сяо Сан. Детей у неё не было, родственников тоже, поэтому она была чрезмерно рада квартиранту. Он был скромен, учтив, а главное — в срок платил за жильё. Попов понимал, что обеспечивал ей постоянный заработок, но дома бывал редко. Во-первых, он был приписан к русской духовной миссии, и там у него имелся свой угол; во-вторых, он постоянно был в разъездах: такова служба; и в-третьих, он снимал ещё одну, отдельную квартиру, недалеко от Внутреннего города, платил большие деньги. Квартира явочная, тайная. Никто о ней не знал: опять же — служба.

Госпожа Сяо Сан заметила, что за последний месяц, практически с того дня, как произошло первое сражение правительственных войск с армией "белых чертей", о чём она узнала из "Столичного вестника", её квартирант стал ночевать дома значительно чаще. И это было легко объяснить: богдыхан запретил торговлю с французами и англичанами, пожри их пучина! а коль скоро постоялец — коммерсант, то и дела его сейчас, по всей видимости, идут хуже обычного — такое время! В общем, она была довольна жильцом: платил исправно, появлялся редко и с подарками. В последний раз привёз ей из Шанхая чудные французские духи, а перед этим подарил бельгийские салфетки — кружевные. Очень, очень милый молодой человек: достойный ученик её покойного мужа, да познает тот блаженство в царстве мёртвых! Время от времени к постояльцу наведывались гости, люди приличные, держались скромно; бывали и нахалы, от которых дурно пахло, но большинство посетителей внушало ей доверие. Кто-то оставался ночевать, кто-то уходил под утро, когда соседский петух горланил третью стражу.

В основном, это были мелкие чиновники, студенты и торговцы. Так они представлялись. О чём они говорили, ей было неизвестно, хотя до её слуха и доносились обрывки фраз — она не любила шпионить — муж отучил. Конечно, ей случалось иногда задерживаться перед дверью постояльца — мало ли какие у неё в данный момент были дела по дому, но чтобы специально подкрадываться на цыпочках и замирать, прислушиваясь к тихим голосам, такого — нет! — она себе не позволяла. Если что от неё и требовалось, так это приготовить чашку риса, заварить чай или прислуживать гостям — за достойное вознаграждение. Иной раз она относила в прачечную его постельное бельё, платки, сорочки; убирала в комнате сама: брать в дом служанку он ей запретил в ультимативной форме. Сказал, съедет! Пришлось подчиниться. Терять столь выгодного постояльца не хотелось. Он был, и его не было. Роясь как-то в его гардеробе (что-то ей тогда понадобилось разыскать) она нашла тяжёлый пистолет и коробку зарядов к нему — открыла и закрыла. Испугалась. Не за себя, за него: а вдруг с ним что-нибудь случится? Он ведь коммерсант, а коммерсантов часто грабят, убивают. Видимо, и он боялся за себя: любил менять одежду. Уходил в одном костюме, приходил в другом — со странным, исказившимся лицом. Порой она его не узнавала. Тогда он широко улыбался, показывал свои кораллово-белые зубы и браво напевал: «Любят барышни конфеты, шоколад и монпансье…» Душа её возвращалась на место.

Попов расплатился с носильщиками, заглянул в цветочную палатку, купил букет ярко-красных камелий, полюбезничал с торговкой, ненароком глянул в зеркало, пригладил волосы, а, в общем-то, проверил: нет ли слежки? и вскоре взбежал по скрипучей деревянной лестнице известного ему дома. Госпожа Сяо Сан всплеснула руками, прижала цветы к груди и расплылась в улыбке: «Как это мило с вашей стороны! С приездом. Проходите».

Попов попросил заварить чай, и, переодевшись в домашнее платье, улёгся на софу. Чтобы не уснуть, он надавил на возбуждающие точки, помассировал виски, установил дыхание: действие в покое и, когда госпожа Сяо Сан принесла душистый чай в красивой фаянсовой чашке, примерно знал план своих действий. Сначала отдохнёт, потом обдумает детали. Он — человек в тени, отсюда надо и плясать — соединиться с тенью. С чьей? «Короля нищих». Вчера, проходя мимо лавки одного знакомого старьёвщика, он услышал чью-то реплику "у короля, в шестой", невольно остановился, прислушался, открыл дверь, но в лавке было пусто. Тогда он не придал этому никакого значения, а вот сегодня, зная, что "Шестая луна" это место, облюбованное тем, кто его интересует, подумал, что из лавки старьёвщика, как и из овощной лавки «Тётя Тыква», куда-то в одно место ведут тайные ходы. Куда?

Попов допил чай, вновь помассировал виски — голова после вчерашней выпивки болела, и когда боль отпустила, задумался: а с какой стати "король нищих" станет помогать ему, если вообще, Попов сумеет до него добраться? Что он, в сущности, об этом человеке знает? В ком-то «король нищих» вызывал восхищение, в ком-то жуткий страх, лютую ненависть. Самые разные чувства, кроме одного: любви. Как у всякого "короля", у него был "двор". Но вряд ли кому из приближённых приходило в голову назвать себя его любимцем. Фаворитом. Судя по слухам, «король» был болезненно себялюбив. Циничен и жесток. Поговаривали, что он соединял в себе буддийский мистицизм и конфуцианский рационализм самым изощрённым образом. Панически боялся смерти. Часто повторял: "Что есть, того нет". Его темя украшала свастика — татуированный символ совершенства в буддизме. В молодости он преподавал в конфуцианской школе. Ценил живопись, любил поэзию. Ему приписывали множество стихов. Попов запомнил эти:

Таким образом, он не был тупым громилой, как его пытались представить полицейские чины из Палаты уголовных дел. В глазах своей "придворной" челяди он выглядел, как "цзюньцзи" — благородный муж, имеющий верное представление о нравах и чаяниях народа, и всячески помогавший несчастным. Исходя из этого, можно было предположить, что "король нищих" — гениальный мифотворец, умело сочинявший о себе самом притчи, анекдоты и легенды. Вот один из анекдотов, передававшийся в Пекине из уст в уста: «Когда у богдыхана не хватило денег в казне, чтоб выплатить жалование полицейским, «король нищих» сам явился в Трибунал и привёз сто тысяч ланов личных денег. При этом он сказал: «Мне жаль не их, мне жаль их семьи. В стране, где нет детей, не будет хлеба». А из легенд бытовала такая: «Когда он отказался в суде дать ложные показания против друга в пользу своего начальника, тот подослал к нему наёмного убийцу, но последний, будучи человеком благородным, раскрылся перед будущим "покровителям несчастных" и тем самым подвигнул его основать "братство мстителей", чтобы служить духам справедливости, добра и милосердия».

Такой вот рыцарь и защитник угнетённых.

Все эти байки и легенды учили тому, что правители обязаны распознавать таланты, не обязательно художественные, как это принято считать; талант государственный тоже не часто встречается. Строку можно оборвать, но мысль безгранична. Без ритуальных гимнов кумиром не станешь. "Король нищих" это знал и создавал свою религию, содержал целый клан восхвалявших его сочинителей. Долг призывал простого человека к честному служению, но жизнь в столице полна мерзостей, правители окружены льстецами, и кто-то должен положить конец бесчестию, злословью и разврату. Клин выбивали клином — ещё большим развратом и бесчестием. Тот, кто вчера умывался слезами, сегодня мог умыться кровью.

Припоминая всё, что ему удалось узнать о «короле нищих», Попов услышал жалобное пение и подошёл к окну. Во дворе дома, на лавочке сидели старики: пили вино и пели печальные песни.

Глядя на них, он подумал, что пройдёт ещё несколько лет, и он уже не сможет расстаться с Китаем — как расстаться с тем, что стало твоей жизнью?

Чтоб лучше слышать стариков, он осторожно приоткрыл окно.

Пели они чудесно. Пели о том, что до глубокой старости может дожить и безумец, но не каждому дано пить вино со старым другом. А пить и не терять ума, такого не бывает.

"Это точно, — усмехнулся Попов и наказал себе больше не пить. — Трезвому сопутствует удача".

— Кто неразборчив, тот и сговорчив, — донёсся до него голос одного из стариков. — Лёгкие мысли доводят до дна.

— А там, — его собеседник поднял палец вверх. — Очень легкомысленные люди.

— Наша беда, — поддержал его первый старик, — раздробленность внутри страны, клокочущее варево племён, беда и слабость.

— Но и сила, — возразил третий, и Попов слегка высунулся. — Если эту кипящую лаву направить в единое русло, Китай станет великим.

— Не дадут.

— Кто?

— Белые варвары. Французы, англичане. Сильный Китай им не нужен. Нужен разрозненный, слабый.

— Они гонятся за выгодой.

— Мы тоже.

— Когда люди гонятся за выгодой, — сказал третий старик, разливая из фарфорового чайника вино по чашкам, — не ноги страдают, душа.

— Вот за это и выпьем, — сказал старик, мечтавший о величии Китая.

— За что? — спросили его собеседники.

— За то, чтоб наши души не страдали. Старики поклонились друг другу и выпили. Один из них с длинной косичкой, в которую была вплетена жёлтая ленточка, попросил внимания.

— Сегодня утром я написал стихи.

— Читайте.

Старик с длинной косичкой приосанился.

"Здорово, — мысленно восхитился Попов. — Кто уверен в себе, тот уверен и в друге. Не было б этого, не было бы тайных сообществ".

— Это удача, — сказал старик в застиранном синем халате, и автор стихов поклонился ему в знак благодарности. Вскоре приятели заговорили о литературе. Попов закрыл окно, прошёлся по комнате и вновь улёгся на софу.

«Иногда удача идёт нам навстречу, иногда нет. — Он заложил руки за голову и прикрыл глаза. — И чтобы она не покидала мужчину, он должен выглядеть, как богатый холостяк не старше тридцати пяти лет. Всякий раз, — думал Попов, — когда удача улыбается нам, и мы встречаемся с ней лицом к лицу, и даже жмём ей руки в знак любви и благодарности, надежда нашёптывает нам, что эта встреча изменит жизнь, вызовет в сердце те чувства, которые позволят забыть о горестном опыте прожитых лет, об изменчивости фортуны. Но когда этого не происходи, надежда вновь прячет глаза, отводит их, не смотрит в нашу сторону: мы ей неинтересны, оттого, что слишком уповаем на неё, на её издевательский шёпот, и понимая это, так разочаровываемся в жизни и в самих себе, не говоря уже об окружающих нас людях, что становимся холодными, словно лягушки, и безвольно рассеянными, никак не отвечая на заигрывания той самой удачи, от которой мы когда-то были без ума. — Он вздохнул и, кажется, немного пожалел себя, расслабленного от вчерашней водки. — И связи с миром прерываются навеки и без сожаления. Как говорят скептики: «Всё не то и не так».

Задумавшись, он не заметил, как уснул. Приснился ему учитель боевых искусств господин Ян Го, облачённый в черно-белые одежды мага. В левой руке он держал "Книгу перемен", а в правой — острый нефритовый меч, играющий всеми цветами радуги. Учитель плыл по жёлтой воде, стоя на соломенном плоту, по бокам которого были привязаны большие тыквы-горлянки, державшие утлое сооружение на плаву. Вдалеке, за спиной господина Ян Го, пылали погребальные костры, чадили трупы. У неба были рваные края.

— Иди, — сказал ему учитель, — не оглядывайся.

Попов попытался встать и не смог.

— Иди, — повторил господин Ян Го. — Оглянешься — сгоришь.

Неимоверный усилием воли Попов заставил себя приподняться с земли и увидел трещины на потолке: проснулся. Какое-то время он переживал, осмысливал свой сон, затем решительно встал и, предупредив госпожу Сяо Сан, что вернётся поздно, направился в харчевню, в которой до этого встречался с одноглазым бродягой.

Редкозубый трактирщик сразу же узнал его и с непонятным восторгом сообщил, что "злобный дух из мрачных сфер" ударил богдыхану в голову, и он распорядился умертвить "белых чертей".

— Земля вздыхает, а мы говорим "ветер", — тоном умудрённого жизнью человека ответил Попов и заказал китайские пельмени. — Засуха научит пить слёзы.

При этом он так посмотрел на трактирщика, что тот втянул голову в плечи; знал за собой грех. Уже по одному его униженно-скорбному виду было ясно, что он донёс в полицию на одноглазого, будучи её тайным осведомителем. По этой же причине и за Поповым в тот злополучный день погнались ищейки.

«Ну что ж, — придвигая к себе изрядную порцию пельменей, подумал Попов. — Нет худа без добра. Не увяжись за мной жандармы, я не заскочил бы в овощную лавку, не узнал о существовании потайной двери в стене и не нашёл бы туфельку Му Лань».

Плотно позавтракав, Попов расплатился с трактирщиком и жестом приказал тому сесть рядом.

— Одноглазый арестован? — спросил он тем миролюбивым тоном, с которым мудрый учитель обращается к нашалившему малышу, чей потерянный вид и дрожащие пальцы уже говорят о раскаянии.

— Да, — еле слышно признался трактирщик. — Меня тоже пытали.

— Понятно, — озабоченно нахмурился Попов. — На согнутых коленях бегом не побежишь.

Трактирщик опустил голову.

— У бродяги нашли золото. Чужое.

Попов строго сказал, что не придаёт сему факту ни малейшего значения, и участливо спросил, желает ли радушный хозяин столь замечательного заведения дожить до глубокой старости и умереть своей смертью в окружении родных и близких? Разом вспотевший толстяк не преминул ответить утвердительно.

— Тогда встань и закрой дверь, — ледяным тоном приказал Попов. — Мне нужно расспросить тебя кое о чём. — Он намеренно был груб.

— Сейчас, сейчас, — с холуйской расторопностью заковылял к двери трактирщик и трижды провернул ключ в замочной скважине. Он был китайцем и хорошо знал, что шпионы Су Шуня далеко не простофили. А в том, что его строгий посетитель является одним из них, он не сомневался. Поэтому готов был услужить чистосердечно. Даже попытался улыбнуться.

Через полчаса Попову стало известно, что, если у досточтимого дашэня Су Шуня вот уже на протяжении нескольких лет стало правилом устраивать утренние приёмы в своём министерстве, то "король нищих" полюбил ночные бдения. Его "приёмы" всякий раз проводились в новом, хорошо законспирированном месте. На этих "приёмах" блистали фокусники, циркачи, гадатели и заклинатели змей, а так же люди в масках оборотней. Поговаривали, что люди эти не только олицетворяли злых духов, но имели тесное родство с нечистой силой. Об этом в Пекине ходило столько слухов, сколько через тюрьму Нань-со прошло приговорённых к смерти за последние сто лет. Калеки на ночных "приёмах" были верными солдатами, воры — закадычными приятелями, а убийцы — назваными братьями. Вокруг "короля нищих" постоянно крутилось не меньше двух десятков охранников, стражей левого и правого плеча. Дом, в котором находился "благородный рыцарь попрошаек", брался охраной в двойное кольцо. Бойцы внутреннего круга двигались по часовой стрелке, наружного — против. Каждый страж внутреннего кольца был вооружён боевым цепом и мечом, а стражи внешнего круга имели при себе луки со стрелами. При появлении полиции или подозрительных лиц, они тотчас выпускали стрелы в сторону дома — предупреждали об опасности и занимали оборону: обеспечивали отход «короля нищих». Чаще всего он уходил тайным подкопом, который тут же заваливался землёй. От дома к стражам внутреннего кольца по радиусу протягивались бечёвки с колокольцами — ночными "соловьями". Чуть что, они поднимали трезвон. На крышах, на деревьях сидели "ночные кукушки " — меткие лучники, поражавшие цель на расстоянии ста метров. У "короля нищих" было два коридора отхода: по одному он уходил сам, по другому — его двойник. Почему "король нищих" выбрал местом своего обитания "татарский город", Попову сразу стало ясно: там находилась древняя каменоломня. В случае надобности, можно было пробраться в катакомбы, засесть в одном из лабиринтов и даже оказаться за пределами Пекина, в полутора или же двух верстах от его стен. В разговоре с трактирщиком выяснилось, что под «монгольским» городом, как под «татарским», было несколько заброшенных угольных шахт, а под «Внутренним городом», в котором располагались дворцы богдыхана, протекала подземная река. Её русло пытались найти многие, но поиски их не увенчались успехом: они просто-напросто не выбрались из-под земли.

"Ночные приёмы" собирали немного людей, но от этих немногих зависела жизнь тех, кто кормился на улицах Пекина: бродяжничал и клянчил подаяние, кто обитал в "домах из куриных перьев" — в грязных зловонных ночлежках. Как бы там ни было, после беседы с трактирщиком Попов уже не сомневался в том, что двор «короля» больше напоминал публичный дом, отданный солдатам для жилья, нежели роскошные покои.

Балаганный фарс необходим: он заглушает ужас жизни.

Глава III

Вывески со знакомой надписью "Тётя Тыква" более не существовало. На месте овощной лавки располагалась шорная. Двери её были раскрыты настежь, и Попов вошёл внутрь. Его взгляд скользнул по стене и обнаружил свежую побелку: тайный лаз был заложен камнями и замазан известью. В лавке пахло кожей и дёгтем. Здесь можно было выбрать конскую упряжь и плётки на любой вкус, для упрямого осла и для нерадивой прислуги. Попов повертел в руках поводья из пальмового лыка, поклацал клещами, которыми продавец предлагал вырывать коням зубы, потеребил уздечки, помял узорчатые чепраки, отороченные шерстью носорога, погладил седло из дублёной воловьей кожи и, поблагодарив продавца за советы, сказал, что в его лавке нет ни одной безвкусной вещи. Пообещав зайти «недельки через две», вышел на улицу. Как он и предполагал, полиция арестовала торговца овощами, а пролом в стене замуровала. Не успел он пройти и десяти шагов, как ему в ноги бросился нищий, вцепился в брюки и стал просить денег на хлеб. Попов порылся в кармане, нашёл медный грош и протянул. Бродяга окатил его волной холодного презрения.

— Да я за эту муть даже не плюну!

— Как хотите, милейший, — спрятал деньги в карман Попов и попытался высвободиться из цепких рук. — Я не толстосум.

Нищий грязно выругался и неожиданно резко дёрнул Попова за ногу — думал свалить, но получил такой удар по шее, что тотчас разжал пальцы.

— Гад!

Попов вздёрнул его за шиворот и следующий удар бродяга проглотил вместе с зубами — он вихлясто, как пьяный гуляка, сделал несколько шагов назад и, видимо, вконец утомлённый своей праздной жизнью, приткнулся к каменной ограде. Потом со стоном сполз на землю — вытянулся вдоль стены. Его драная шапчонка закатилась в лужу.

Попов отряхнул брюки и, не оглядываясь, пошёл дальше. В Пекине шагу нельзя ступить, чтобы не столкнуться с побирушкой. На каждом углу, у каждого мало-мальски приличного здания толклись нищие. У многих оборванцев на груди болтались деревянные таблички, испещрённые призывами жертвовать деньги на восстановление того или иного храма, той или иной доисторической развалины, будь это древняя пагода или безымянный мост в горах. Где точно находятся объекты жертвенной благотворительности, никто не мог толком ответить, а если начинали объяснять, то подозрительно мудрёно: от Горы Сгнившего Топорища десять ли на север, перед камнем Утренней звезды, в ущелье Синих Птиц. Собиратели пожертвований подобострастно кланялись и слащаво улыбались. Кто улыбается, тому и верят.

Хочешь не хочешь, расщедришься.

Проходя мимо начальной школы, он заметил ватагу мальчишек, которые делали бумажные фигуры европейцев и тут же отрывали им конечности. Плевали в ненавистные рожи и втаптывали в грязь. Они призывали на головы "белых чертей" тридцать три несчастья, проклинали интервентов так, как это делали в Китае с незапамятных времён. Прибегали к мистике. Вокруг них толпились сочувствующие. Так устроены люди. У каждого зрелища — свои зеваки. Торговать ли будут, учить пению, казнить ли, миловать, всегда найдётся тот, кто станет продавать свои глаза, не повышая цену. Что выпало из-под хвоста коня, оценят птицы. Зеваки те же птицы. С двух сторон дверного проёма школы к стене были прибиты деревянные доски, с вырезанными на них благими изречениями в виде парных надписей и с одинаковым числом знаков. Рядом шелестели бумажные свитки с пожеланием добра и всяческого благоденствия.

— Он ещё не пришёл? — спросил Попова сорванец с бумажным чучелом "индили" и шмыгнул носом, подтягивая каплю.

— Кто? — не понял Попов.

— Тот, кого ждут, — глаза мальчишки превратились в щёлки. — Судья мёртвых: Янь-ван.

— Думаю, нет, — как можно убедительнее, ответил Попов и взъерошил его волосы. — Он всё ещё томится под землёй.

Мальчишка радостно заулыбался и наподдал чучело ногой.

— Я так и знал!

Во дворе ветхой мазанки, облупленной дождём и градом, сидел сухощавый старик и колотил в широкий медный таз. Он сумасшедше громко хохотал, слёзно стенал, извещая соседей о том, что у него умерла жена, и они могут прийти помочь ему проститься с ней.

— На крыльях осени к нам прилетела смерть!

Ветер гнал по небу облака, похожие на продранную кисею. Срывался дождь.

Попов поёжился, поднял воротник куртки. Огонь одолевает дерево, а вода — огонь. Он должен стать водой. Каплей, долбящей камень. «Если знаешь противника и знаешь себя, — говорил ему учитель, — сражайся хоть сто раз, опасности не будет». Попов уже довольно много знал о «короле нищих», но, чтобы правильно оценить противника, его надо знать, как самого себя, а для этого необходимо время и дополнительная информация, верные сведения, а их, как раз, и не было. «Если знаешь себя, а его не знаешь, один раз победишь, другой раз нет — потерпишь поражение».

Свернув за угол, он прошёл мимо угрюмого тюремного замка Нань-со, и сразу отметил, что одно из зданий подверглось срочной перестройке. Главный вход, находившийся ранее с западной стороны и ведший прямо на второй этаж, был заложен кирпичом, замазан штукатуркой, фундамент с нижним подвалом имел множество узких бойниц. Парадные кованые двери располагались теперь с восточной стороны. Перед тюрьмой торчали жёлтые щиты — жёлтый цвет — символ императорской власти, на которых наклеивались важные объявления. Попов прочёл самое свежее. В нём сообщалось о том, что "белые варвары" просят пощады и отступают к Тяньцзиню. "Да воссияет Звезда долголетия над головой богдыхана!" "Хвала и честь полководцу Сэн Вану!" "Зелёный Дракон и Белый Тигр стоят на страже Поднебесной!"

— «Совсем хорошо», — иронично подумал Попов и, зная лживость правительственных заявлений, пришёл к выводу, что войска союзников намерены идти к Пекину и штурмовать его при первой же возможности.

Неподалёку от тюрьмы несколько солдат пекинского гарнизона ловили в канале водяных крыс; сдирали с них шкуру и жарили на шомполах. В бедных кварталах не брезговали и такой дичью.

Переходя на другую сторону канала по горбатому мосту и удаляясь от тюрьмы Нань-со, он поглубже засунул руки в карманы и подумал, что учат не только добрым делам — и злое требует науки. Не зря мошенники и воры стремятся в тюрьмы. Там они слывут за мудрецов, их уважают. — Там говорят, что жизнь — театр, сцена обмана: если ты честен, прикинься лжецом, если ты лжив, изображай простака. Находишься близко, показывай, что мысли твои далеко. Если смел, не бойся показаться трусом. Не зря тюрьму Нань-со прозвали "академией".

Он прошёл по парковой аллее, присел на скамью: никакой слежки за собой не обнаружил и двинулся дальше. Кому чего не надо, тот того и не получит. Достойные люди живут без лишних знаний, руководствуясь сердцем. Устоит сердце, устоит судьба.

Когда подошёл к лавке старьёвщика, ветер пригнал с моря хлёсткий дождь. Даль заволокло серым туманом.

— Уф! — сказал Попов, переступая порог и прикрывая за собой дверь. — Светопреставление.

Торговец Ахметка, скуластый татарин в пёстрой тюбетейке, сухо ответил на приветствие и погрузился в чтение старинной книги. На его кривой шее алел свежий рубец — кто-то, видно, полоснул по горлу острой сталью. Дерзкие грабители, смекалистые аферисты, нахальные и лживые пройдохи, спившиеся чиновники и расточительные сынки известных богатеев — кто только не заглядывал к татарину Ахметке: и в его лавку, и в его глаза. Одни сбывали старинные вещи, другие — покупали. У всех старых вещей есть одно объединяющее свойство: они кажутся или ненужными, или необычайными. У Ахметки можно было приобрести штоф водки, настоянной на кедровых орехах ещё при Чингисхане, неизвестно каким образом и чудом сохранившийся в отвалах столетий; заговорную траву юй — душистый лук с зелёными цветами, засушенную самим Хуанди — Жёлтым Предком, и даже шёлковую шляпу с отворотами легендарного кудесника Го Пу, автора "Книги Захоронений", несколько страниц которой были выставлены на продажу: лежали под стеклом.

Попов примерил на себя жёлтый халат мятежного царедворца Ван Ши Чуна, чёрный пояс Янь Хуэя — любимого ученика Конфуция, шёлковую шляпу с отворотами. Приценился к нефритовому браслету какого-то военачальника эпохи Борющихся Царств, вернул понравившиеся вещи татарину — уж больно высока цена! и попросил найти одежду с черно-белыми полями.

— Мне нужно платье мага, — небрежно уточнил Попов. — Времён императора Цинь Шихуана.

— О! — изумлённо повертел головой старьёвщик и, не дожидаясь ответа, полез в кованый сундук, открывшийся с весёлым мелодичным звоном. Покопавшись в его тряпичном содержимом, он вытащил бумажный свёрток.

— Взгляните, это платье мудреца Сюй Ши.

Попов развернул одежду с черно-белыми разводами, отдалённо напоминающее трико балаганного шута, и удивился.

— Это всё?

У татарина забегали глаза.

— Ещё, ещё.

Он вновь погрузился в завалы тряпья и выудил чёрный халат, с вышитыми на нём знаками Ян и Инь, символизирующими свет и тьму. Затем подал чёрную шляпу и целый набор мистических фигур, составленных из цельных и ломаных линий в загадочном чередовании.

— Гадают со второй стражи на третью, — счёл нужным подсказать старьёвщик, хотя Попов его об этом не просил. — Всё непонятное нам кажется зловещим.

— А зловещее — предвестником добра, — бесстрастным голосом проговорил Попов и начал торг. Легче было отпилить себе голову тупой бамбуковой пилой, нежели снизить цену, заявленную Ахметкой.

— Что ж вы, уважаемый, столь несговорчивы? — удивился Попов и в сотый раз достал из портмоне деньги. — Разве я мало даю?

Старьёвщик хитро щурился.

— А товар мой! Значит, и цена моя.

Попов позволил с ним не согласиться.

— Любая крайность порочна. Это видно на примере богатых и нищих.

— Я не вполне понимаю.

— И те, и эти могут жить без совести.

Старьёвщик укоризненно покачал головой.

— Где глубина познания, там глубина молчания. Стыдно, почтенный! Вы обозвали честного татарина бессовестным; а я ведь вам стараюсь угодить.

— Дороже всяческих наград сознанье правоты, — не выпуская из рук пачки ассигнаций, с достоинством сказал Попов и попросил старьёвщика не сокрушать себя злоречием. — Человек редко получает желаемое, но всегда — должное. — Он выложил на витрину содержимое своего кошелька и для убедительности вывернул карманы. — Кто злословит, тот злодействует, кто ищет выгоду, теряет сердце.

— Забирай! — хлопнул в ладоши Ахметка и сгрёб деньги с витрины. — Помни мою щедрость.

Попов учтиво поклонился.

— Кто щедр, тот и счастлив.

— Своё не утратишь, — сел на табурет старьёвщик и вновь уткнулся в книгу, от чтения которой его оторвал настырный покупатель. — Я понимаю коварство корысти.

Дождь и ветер заставили Попова нанять паланкин. Продрогшие носильщики резво взяли с места.

Дома он внимательно рассмотрел покупку, примерил платье мага и решил, что для задуманного маскарада лучше не найти: и необычное, и явно дорогое. Встречают, как известно, по одёжке.

Госпожа Сяо Сан приготовила на ужин лапшу с куриными крылышками, и Попов, проголодавшись к вечеру, съел две порции.

— Не могу иначе выразить своё восхищение вашим кулинарным искусством, — похвалил он радушную хозяйку и пересказал ей последние правительственные заявления. — Боюсь, богдыхан убежит из Пекина, оставит город на произвол судьбы.

Госпожа Сяо Сан опечалилась.

— Что же нам делать? Простым смертным?

Попов прислушался к шуму дождя: он утихал.

— Не поддаваться панике. Если интервенты предпримут штурм столицы, советую всё ценное зарыть в подвале дома и не выходить на улицу: маньчжурам на руку гибель китайцев.

— А кем же они станут управлять? — подавая чай, вскинула брови госпожа Сяо Сан. — Наша Поднебесная — великая страна.

— Пришлыми людьми, — с горькой усмешкой ответил Попов. — Голью перекатной. — Он надкусил печенье и прихлебнул чай. — Рабы плодятся сами по себе, о них думать не надо.

— Бедные мы, бедные! — покачала головой хозяйка дома и приложила руку к груди. — Когда же мы избавимся от поработителей? — Задавшись вопросом, она с испугом посмотрела на Попова. — Ох! я, кажется, позволила себе бестактность. — В её глазах появилась мольба. — Не выдавайте меня, я глупа...

— Вы умны, — постарался успокоить её Попов и попросил не опасаться его. — Я не шпион, я человек нейтральный — коммерсант.

— Вы добрый человек, — кротко улыбнулась госпожа Сяо Сан. — Я это сразу поняла и счастлива, что не ошиблась. Извините, — она поднялась из-за стола и скрылась в своей спальне. Вернувшись в столовую, она с поклоном вручила Попову презент: крохотную фигурку свирепого воина с алмазным скипетром в руке, отлитую из чистого золота.

— Это Цзиньган — главный хранитель буддийских законов, — объяснила госпожа Сяо Сан и добавила, что с изображением этого важного бога её покойный муж не расставался никогда. — Он говорил мне, что второй такой фигурки в мире нет: она досталась ему в наследство от прадеда, а тому — от его прапрадеда, который принадлежал к древнему роду Цао, известному в истории Китая тем, что один из его представителей по мужской линии стал знаменитым полководцем периода Трёх Царств, а другой известен под именем Дунфан Шо.

— Тоже полководец? — разглядывая редкую вещицу, спросил Попов и поблагодарил за дорогой подарок. По-видимому, в глазах госпожи Сяо Сан он выглядел настоящим мужчиной: робким по отношению к женщине и смелым в осуществлении задуманного. К тому же, он был любимым учеником её покойного супруга.

— Полководец? — задумчиво переспросила госпожа Сяо Сан и медленно проговорила: — Нет, с его именем связывают искусство магии. — Почтительно склонив голову, она добавила: — Его имя — пароль. Кто его не знает, тот шарлатан. Самозванец.

— Простите, — извинился за свою рассеянность Попов. — Я не запомнил имени.

— Дунфан Шо, — ласково улыбнулась хозяйка дома, и, видимо, радуясь тому, что смогла сделать доброе дело, и что её подарок вызвал живейший интерес, любезно повторила: — Дунфан Шо.

— Дунфан Шо, — любуясь микроскопически мелким изображением Цзиньгана, эхом отозвался Попов и спросил, каким образом его учитель господин Ян Го никогда не расставался с магической фигуркой?

— Очень просто, — улыбнулась вдова, — он заплетал её в косичку.

Она снова вышла и вернулась с тонким шёлковым чехлом чёрного цвета.

— Вот, — сказала она. — Смотрите. — Взяв крохотную фигурку Цзиньгана, которая была не больше спичечной головки, госпожа Сяо Сан быстро поместила её в чехол и протянула Попову. — Можете и вы вплести, вполне удобно.

— Если можно, — смущённо попросил Попов, — если это вас не затруднит и не обидит, помогите мне: уж больно у меня короткая косичка и нет навыка.

— Нисколько не обидит, — она проворно заплела ему косичку, перевив её чёрным шнуром чехла. — Да охранит вас Цзиньган от несчастья!

Попов растроганно поцеловал ей руку.

— Так принято у европейцев, — объяснил он, краснея. — От чистого сердца.

Вечер прошёл в милой и долгой беседе, и когда водяные часы в доме ударили десять раз, Попов пожелал хозяйке доброй ночи, прикрыл за ней дверь, переоделся в платье мага, потрогал косичку, убедился, что вплетённый шнур держится прочно, воткнул в него цыганскую иглу и, прихватив зонт, выбрался через окно во двор. Осмотрительность — залог спокойной старости.

То, ради чего бедствуешь, обогащает душу.

Уже на полпути к «татарскому городу» вспомнились слова учителя: «Нельзя попасть в мишень, только целясь в неё. Нужно иметь чувство полёта стрелы».

Попов считал, что обладает таким чувством.

Глава IV

Ночной Пекин ни на минуту не забывал о том, что он город столичный: прилагал все усилия к тому, чтобы волновать, соблазнять, возбуждать — влюблять в себя и не выпускать влюблённых из объятий. Так слабый старается опередить тех, кто сильнее его, а жадный алчет денег.

Чтобы встретиться с "королём нищих", Попов решил использовать принцип "тени" — прилипнуть к противнику и отражённо уподобиться ему. Идти вперёд, но не идти против течения. « Ваша сила — в вашей искренности», — говорил ему учитель.

Дождь закончился, но воздух был холодным. Бездомные бродяги жались поближе к жаровням: к теплу и запаху еды. Они старались выглядеть бесстрастными: бесстрастные не знают ни горя, ни радости, но это у них плохо получалось. Нужда всегда реальна и у неё довольно кислое лицо.

Попов миновал ресторанчик "Шань и Шэнь", чьи жёлтые фонарики горели ярче, чем обычно; прошёл вдоль постоялого двора, забитого приезжим людом, в основном, купцами: в Китае всё подчинено торговле, настояно на ней и ею же пропитано; перепрыгнул через сточную канаву, нырнул в арку парковой стены, отказался от услуг двух юных дев, послушал сумасшедшего поэта, приставшего к нему, как банный лист и чиркнул зонтом по стене городской мыльни, увернувшись от несущейся во весь опор двуколки. Поскользнувшись, обтёр плечом извёстку сторожевой будки и, благодаря природу за то, что ветер не свирепствует, гром не гремит, и ливень не бушует, вошёл в "татарский город", ускорил шаг.

«Любят барышни конфеты, шоколад и монпансье».

По его представлению "Шестая луна", в которой устраивал сегодняшний "приём" «король нищих», должен бил находиться где-то рядом — Попов стоял на "четырёх углах", на перекрёстке, и вспоминал план, начерченный шарманщиком.

«Да, где-то здесь», — сказал он сам себе и начал всматриваться в лица. Лиц было много, но они скользили, не задерживая на себе его вниманиям: ни лучников внешнего круга, ни меченосцев внутреннего окружения Попов среди них не приметил.

Честно говоря, место было мрачным и безлюдным. Попов свернул в ближайший переулок. По пути он обнаружил несколько досок ночных сторожей, и это могло говорить о том, что они в страхе разбежались… при появлении — кого? — отчаянных головорезов.

Попов дошёл до "Пяти переправ" — полуподвального притона, в котором собиралось местное жульё, упёрся в стену, оказался в тупике и повернул назад, свернул за угол, отшатнулся — пробежала стая крыс; добрел до "Небесной реки" — питейной лавчонки, из дымного чада которой неслась хмельная брань, толкнул узкие ворота, обитые жестяными драконами, прошёл по двору с маленьким фонтаном, присел на корточки, всмотрелся в темноту: ни зги не видно, мрак. На ощупь двинулся между стволами елей, зацепил мокрую ветку — дождевые капли холодяще потекли за шиворот — поёжился, перебулгачил гусей в затхлой клетушке, перелез через забор и, пригибаясь под деревьями, направился в сторону зеленоватых огоньков какой-то забегаловки. На её двери красовалась выпиленная из тонкой дощечки голова обезьяны с красным языком. Она показывала его тем, кто задавался лишними вопросами: что, где, когда? Забегаловка имела странное название "Гай-Гуй". «Лучше бы назвали «Ау-ау»», — подумал Попов, припоминая ночные крики обезьян. Он толкнул дверь и она со скрипом подалась. Его взору предстало логово нищих — иначе этот тускло освещённый кабачок назвать было нельзя. Попов прижал к груди зонт и спросил у разносчика водки, где находится «Четвёртая луна»?

— Четвёртая? — удивился малорослый китаец с крупной родинкой на лбу, державший в обеих руках не меньше дюжины бутылок с плещущейся в них сивухой. — Не знаю такой! — Он двинулся дальше, но Попов придержал его локоть. — Извините, почтенный, а какую луну вы знаете?

— Шестую, — резко ответил разносчик и отчего-то дёрнул головой, точно отряхивал с неё капли дождя. — Я знаю шестую.

— Странно, — протянул Попов. — Мне назначена встреча в "четвёртой".

— А вы кто? — Разглядывая его колдовское одеяние, поинтересовался китаец. — Гадатель?

— Учёный.

Разносчик с презрением выдавил.

— Ясно.

— Что ясно? — наивным простаком воззрился на него Попов. — Как пройти до "четвёртой луны"?

— До "шестой", — выходя из себя, огрызнулся китаец. — Выходите от нас, сворачивайте влево, отсчитывайте сорок семь шагов и, — он снова дёрнул головой, — там вас проводят.

— Жаль, — понурил голову Попов, — но я ищу "четвёртую луну".

На улице он сунул зонт подмышку и с видом углубившегося в свои мысли человека начал отсчитывать шаги. Сутулый, кособокий, несуразный.

— Эй ты, обезьяна в галошах!

В тени кирпичного забора стоял какой-то ухарь в войлочной шляпе и такой же, как шляпа, видавшей виды куртке. Он почесал за ухом и нагло ухмыльнулся:

— Заблудился?

Попов не успел ответить, как горло перехватил аркан. Он инстинктивно схватился за него двумя руками, пытаясь ослабить петлю, но свет ушёл из глаз. Когда пришёл в себя, услышал голос.

— Вам помочь?

Он помотал головой, давая понять, что справится сам: встанет и пойдёт, но сделать это было непросто — в глазах плыл туман. Подкатывала тошнота. Надо было срочно что-то делать, но что? — голова не соображала. Наконец, он поднялся с колен, сделал несколько шагов и — провалился в пустоту.

Когда он вновь открыл глаза, его тело разламывалось от боли, затылок налился свинцом и, кажется, он ничего не слышал.

Мучительно хотелось пить.

Он повернул голову и увидел ноги в сапогах. Над ним стояли два китайца.

Самое ужасное, что он не имел ни малейшего понятия о том, где находился. Он обвёл глазами пол, сырые стены, потолок. Он ничего не узнавал, да и не мог узнать. В этой темнице он был впервые.

Пол земляной, потолок деревянный.

Нормально.

Превозмогая себя, он попытался сесть и вспомнить, как он очутился в этой яме, почему ему так плохо? Ему что-то говорят, а он почти не слышит. Откуда-то издалека, как будто бы из-под земли, раздался голос.

— Обыщите.

Два дюжих мордоворота ловко обшарили карманы и тело Попова, раскрыли зонтик, поискали, нет ли в нём скрытой пружины, стрелы или лезвия, и на всякий случай, отобрали. Коробку с магическими фигурками сунули в руки Попову. Мало ли что! Ещё наворожит беду в отместку.

Пока его обыскивали, Попов не проронил ни слова. Молчащего обычно понимают.

Ему не задали ни одного вопроса, не бросили в его адрес ни одного бранного слова. Были терпимы и вежливы. И этим очень походили на агентов политического сыска. Если Попова что и угнетало, так это головная боль и неприятный запах изо рта одного стражника, вооружённого до зубов и старавшегося дышать прямо в лицо. На нём была бойцовская куртка, сшитая из черепашьих панцирей, браслет с шипами на левом запястье и стёганые штаны. За поясом торчали два меча. Он с китайской кропотливостью и деловым усердием пересчитал деньги, найденные в карманах Попова, и передал их старшему, одетому столь же изысканно, как и он сам, разве что рукоять его меча украшал кованый дракон, свернувшийся клубком. Попов знал, что мечи с такими рукоятями имели стражи богдыхана и люди Су Шуня. Хочешь — не хочешь, пригорюнишься. Если он чего и опасался, так это попасть в руки этих двух правителей Китая. Одного гласного, а другого тайного. Последний был, пожалуй, пострашнее. 0н давно уже сформировал свой "тайный орден" с твёрдым уставом и своими псами-рыцарями, личной охраной и широчайшей сетью осведомителей — попадались в неё и провинившиеся перед богдыханом иностранцы: торговцы опиумом, малолетними девочками и хорошенькими мальчиками. Понять, где преданные воины Сянь Фэна и где телохранители Су Шуня, было невозможно. Все одинаково одеты, все одного роста — серая стена защиты. Тысяча подручных, пять тысяч — срединных, десять тысяч — круговых бойцов, и все — непобедимы. Тигры и драконы. Меченосцы. Ужас перед ищейками Су Шуня доводил многих китайцев до самоубийства. Стоило кому-нибудь из них завести знакомство с европейцем, как их тут же объявляли "неблагонадёжными", а то и просто арестовывали по подозрению в шпионаже. Полицейские участки и тюрьмы были забиты подлыми застрельщиками смуты, злокозненными оборотнями и "врагами народа". Для них и казни были особые. «Отдыхающих в ночи» замуровывали в ниши, "постигающих путь" заживо сжигали на кострах, а тех, кто "собирался в гости", расчленяли на кусочки. Закон власти — беспощадность. И если Попов кого и опасался, так это прихвостней власти. Тупых, жестоких, беспринципных. Что же касается таинственного "короля нищих", то он считал его послушной марионеткой в чьих-то опытных руках — скорее всего, им управлял министр налогов и сборов господин Су Шунь, о котором Попов слышал немало зловещего. Если даже считать, что "король нищих" действует по указке начальника пекинской жандармерии, чего, конечно, тоже исключить нельзя: полиция старается везде иметь своих людей, это не меняло сути дела и не внушало особого страха. Попов был странствующим магом и не больше. Сегодня в долине, а завтра в горах. Утром без хлеба, ночью без сна. Вечный путник. Он не подглядывал, он не шпионил не добивался встречи с "королём", ничем ему не угрожал, не шантажировал раскрытием какой-то жуткой тайны. Он был ветром, заблудившимся в лесу. Кроме того, в нём жили слова учителя Ян Го: «Иди и не оглядывайся». Попову редко кто-то снился, поэтому он веровал в мистическую силу снов. Не было случая, чтобы его сон не сбылся — хороший, плохой ли, предвещавший удачу или затруднения в делах. Это помогало ему в жизни, и он благодарил Бога за подсказки. Попов относился к тому типу искателей приключений, которые заранее уверены в своей неуязвимости и не страшатся рисковать жизнью. Впрочем, он допускал ряд тяжёлых последствий той или иной предпринимаемой авантюры, но расчёт на свою молодость, ловкость, и сообразительность позволял верить в успех и думать о нём, как о чём-то само собой разумеющемся. Поэтому он безотчётно, неизбежно лез на рожон и не жалел об этом.

Попову завязали глаза и вывели на улицу.

Где-то рядом прокричал петух.

«Значит, светает, — обрадовался Попов и двинулся вперёд, подталкиваемый стражниками. — Куда ночь, туда и зло».

Он насчитал про себя триста девяносто семь шагов и получил приказ остановиться. Повязку сдёрнули.

"Шестая луна" представляла собой низкий кирпичный сарай с глинобитной пристройкой и бамбуковой верандой. Рядом с ней благоухала выгребная яма.

Попов зажал нос, откинул полог и вошёл в накуренную комнату. Она была тесно забита людьми. Кого здесь только не было! Казалось, все слои китайского общества делегировали сюда своих колоритных представителей — от чиновников до побирушек. И всё же калек и увечных бродяг было больше. Один из них — старый слепец с узловатым посохом сразу привлёк внимание Попова. На его тыквообразную макушку была напялена рваная засаленная шапка, а худое немытое тело прикрывали жалкие остатки некогда богатого халата. Возможно, из парчи, расшитой мутными узорами. Прежде чем присесть на лавку, слепец ощупал её край рукой и боязливо скривился. По-видимому, в детстве над ним часто издевались, устраивали пакости, и он за долгую свои скитальческую жизнь давно и ни во что не верил. На груди его болталась жалкая снизка гадательных бирок, таких же серых и невзрачных, как сушёные бобы или вяленые головастики.

«Тоже провидец судеб», — горько усмехнулся Попов и стал проталкиваться к нему, печально сознавая, что впасть в нищету легко, выбраться трудно. Стражников за спиной уже не было. До его слуха донеслись интимные подробности любовных похождений императора Сянь Фэна, его фаворитки Цы Си, и он невольно прислушался. Толпившиеся вокруг него бродяги костерили, на чём свет стоит, не только богдыхана, его двор и многочисленную родню, но упоминали самым нелестным образом и старейших царедворцев. Попов услышал ряд громких имён стяжавших себе всенародную славу, и порицаемых теперь во всех смертных грехах.

— Демон злобы, — говорили о Сянь Фэне.

— Гадюка, — клеймили Цы Си.

Здесь хулили не только богдыхана, его стиль руководства страной, доведший правительственную армию до позорных поражений в войне с "белыми варварами", но и самого Су Шуня, подлинного правителя страны, заставлявшего трепетать весь чиновный Пекин. Люди без роду и племени издевались над слабостями и чудачествами тех, кто жестоко карал виновных и страдал манией величия. Самоотверженный патриот Су Шунь на деле оказывался мелким приспособленцем, лжецом и глупцом, и многие отпускали в его адрес глумливые шуточки. Скабрёзности резали слух. Кто высмеивал пристрастие Су Шуня к пыткам и казням, кто сочинял басни, выставляя «гениального провидца» ослом и козлом, кто сравнивал его с самцом шимпанзе, бесстыдно удовлетворяющим свою неистовую похоть на глазах почтенной публики. Пересказывались сатирические стихи о блуднице Цы Си, о её извращённой любви к пиявкам и ужам. Всё самое несуразное, отвратное и удивительно похожее на правду передавалось из уст в уста без малейшего намёка на оглядку. Едкая кислота острот разъедала железный авторитет любого чинодрала, покрывала его несмываемой ржавчиной позора, хулы и огласки. Не было в мире средства, способного вернуть той или иной развенчанной личности её былую славу и величие. Любой вольнодумец в обществе бродяг и попрошаек почувствовал бы себя смешным и жалким типом, единственно на что ещё способным, так это на отъявленную лесть, пресмыкательство и подлость. Всё переворачивалось в сознании законопослушного китайца с ног на голову, вздыбливалось вверх тормашками, неслось и кувыркалось, отравляло жизнь на веки вечные: на маскараде маски не срывают. Всё это, как вскоре понял Попов, делалось ради укрепления власти и авторитета "короля нищих", чьё настоящее имя не знал никто — и уже одно это должно было наталкивать на мысль о его неземном происхождении. Ни одного намёка на лживость его «королевского» положения, ни одного неосторожного слова, затрагивающего честь и достоинство "защитника униженных", ни одного оскорбительного жеста в сторону двери, за которой скрывался "король". Ни одна из его провинностей не выносилась на суд. Его слово — закон. Его власть — безраздельна.

Попов не принимал участия в разговоре, бубнил себе под нос: «Жуи, жуи, жуи», бормотал детскую считалочку: "Пошла баба с бобылём, бобыль — с белым кобелём, за того, за кобеля, порешил он короля", подскуливал: "Юйвэнь, Юйвэнь", что означало "Просвещённость Мира" и должен был казаться со стороны занудой и тупицей.

Он не одобрял, не порицал. Был сам в себе.

Его потерянный вид смешил и удивлял. Охранники показывали на него, крутили пальцем у виска. Шарлатаны всех мастей, напоминающие сутенёров, и сутенёры, ничем не отличающиеся от заклинателей змей, были им понятны и близки. Их похлопывали по плечам, делились с ними табаком, нашёптывали что-то на ухо. "Пусть как угодно перемывают мне кости", — думал Попов и следил за тем, как движется очередь на приём к «королю».

Из-за приоткрытой двери доносились голоса.

— Хлопнешь в ладоши…

— А жизнь пролетела.

Очередь двигалась довольно быстро, и не успел Попов узнать у слепца его имя, как кто-то втолкнул его в маленькую "залу". Прямо напротив него сидел обнажённый по пояс китаец с выбритым лбом и отсечённым ухом. Он жестом подозвал к себе Попова и объяснил ему, что "жизнь — игра".

— Чтобы попасть к "королю", — сказал китаец, — вы должны уважить мою прихоть. Закончить фразу, начатую мной и самому задать вопрос. — При этом он сделал такую многозначительною мину, что Попов едва не прыснул от смеха: буддийский кумир, да и только! Условия игры заключались в том, чтобы логически завершать фразу, начатую «бонзой».

— Если ваш ответ мне не понравится и пауза затянется до счёта: раз — два — три, вы никогда не попадёте к «королю». Всё ясно? — поинтересовался китаец и потеребил своё единственное ухо. — Ответ — вопрос, вопрос — ответ: без передышки.

— Да, — прохрипел Попов и смежил веки.

В "зале" было накурено и от благовоний першило в горле. Хотелось чихнуть.

— Кровь чаще всего, — тихо начал говорить китаец и наступила тишина.

— Ударяет в голову безумцам, — выпалил Попов и задал свой вопрос.

— Приснился бабочке?

— Философ Чжуан цзы, — быстро ответил одноухий и сделал "выпад":

— Отчитаюсь…

— …перед духом, — парировал Попов, и сам пошёл в атаку:

— Нечисть любит…

"Раз, два", — сосчитал он про себя и услышал:

— Белые одежды.

В отличие от своего экзаменатора Попов был безукоризненно точен в ответах. Казалось, он знал их заранее, хотя многие вопросы слышал впервые. Это подкупило "цербера" и он милостиво пропустил его к "королю".

— Вы интересный собеседник. Проходите.

Попов раздвинул шёлковые занавеси и отчего-то опустился на колени. Коснулся земли лбом. Поднял глаза. Перед ним, на небольшом возвышении сидел черноволосый, плотный, точно кованый из цельного металла китаец средних лет со шрамом над верхней губой. У него было широкое, скуластое и как бы вогнутое лицо, придававшее ему холодно-тупое выражение отъявленного негодяя. Уже но одному его жесту, по одному взгляду и брошенному невзначай слову стало ясно, что он сильно преуспел в делах. Гордыня распирала его так, что локти странным образом вывернулись вперёд, равно, как и его тяжёлый раздвоенный подбородок, говоривший о непреклонной воле, самолюбии и лживости.

Попова он не замечал. Смотрел немного вбок, в некую точку. Всем своим видом подтверждал старую истину: кто презирает человечество, тот может управлять людьми.

Глава V

Поверх чёрной куртки из тонкого сукна на "короле "ещё была оранжевая, с золоток прошвой, из набивного шёлка. Белые чулки и туфли из жёлтой крокодиловой кожи на толстой подошве подчёркивали его стремление к роскоши, о чём наглядно свидетельствовал белый, намотанный на шею и небрежно заброшенный через плечо, газовый шарф.

Попов невольно осмотрел себя: туфли из прессованной соломы, заляпанные глиной штаны и черно-белая куртка без пуговиц — вместо них торчали нитки. Не хочешь, да скажешь: «Умные в учёные не лезут».

Где-то снова прокричал петух. Гулко ударил колокол.

Не повышая голоса, «король» предложил Попову назвать своё имя, рассказать о себе и жестом подозвал его поближе.

— Будь мы знакомы, я бы обнял вас, а так, — он помолчал, — я вынужден устроить вам экзамен.

— Меня зовут И Ду, — хрипло ответил Попов. — Простите, но я, кажется, утратил голос.

"Король" рассмеялся.

— Это мои живодёры! Их мёдом не корми, дай людей попугать.

Он хлопнул в ладоши и, когда из боковой двери показался хромой китаец с непроницаемым лицом, велел дать Попову тёплого вина.

— Я причинил вам неудобство, — с учтивым достоинством поклонился Попов, и услышал, что "это неудобство допустимо". Голос у "короля" был приятным, бархатно-грудным. — Вы бесконечно любезны. — Попов сделал несколько глотков. Вино оказалось приторно-сладким. — Ваша забота очень кстати: дождь и ветер изменили мир, и я продрог в подвале.

"Король нищих " усмехнулся. Он знал, о чём шла речь.

— Я сожалею, — сказал он в свою очередь, — что не могу назвать своего имени, но думаю, что это обстоятельство не очень вас стеснит.

— Да нет, — ответил Попов и медленно допил вино. — Безвестный труд — двойное благо, а безымянность — свойство божества.

То, что у "короля" не было имени, говорило о том, что он мудро уповает на охранительную силу тайны; там, где всё отлажено, как это было отлажено «королём», никаких неожиданностей не бывает. Там — вечный май, цветёт сирень, щебечут птицы.

— Вы хорошо говорите, — расплылся в улыбке "король".

— Я преподавал в Конфуцианской школе.

— Я тоже, — вырвалось у "короля" и он пугливо глянул на Попова: запомнил он его ответ или же нет?

Лицо Попова было безучастным.

— В Гонконге.

— Где? — не расслышал "король".

— В Гонконге, — слегка повысил голос Попов, придавая ему мягкость. — С тех пор любовь к ясности заставляют меня переходить границу тьмы.

— Ваши слова приобрели двусмысленный оттенок, — заметил "король" и впервые встретился с Поповым взглядом. — Вы можете быть учёным, можете быть магом, но быть ещё и острословом — это дурной тон: излишества вредны. — Было видно, что он находится в самом лучшем расположении духа. — Надо жить и радоваться, надо просто жить.

"Никто не спорит, — подумал Попов, — но откровения подобного рода всегда несвоевременны".

"Король" оценил его молчание, как знак благовоспитанности. С молчащим легче беседовать. Человек, обладающий сильным умом и независимым характером, чувствует чужую правоту.

Беседа потекла по такому извилистому руслу, когда вопросы и ответы неожиданно перемежаются яркими ассоциациями и требуют предельной концентрации внимания, чтобы можно было в считанные доли секунды переключаться с одной темы на другую и легко перемещаться во времени. При всём при этом, Попов старался говорить степенно, монотонно: усыпляя… Он так размеренно произносил слова, как будто чувствовал ритм метронома. И льстил, льстил, льстил. Стелил себе соломку.

— Что привело вас ко мне? — взгляд "короля" упёрся Попову в зрачки.

— Меня к вам привели, — с благородным достоинством ответил Попов. — Я шёл по улице, считал свои шаги и ощутил на горле петлю.

— О чём вы думали в этот момент?

— Когда накинули аркан?

— Нет, когда шли.

— Считал шаги, искал слова.

— Так вы поэт?

— Скорее, мифотворец, — уклончиво сказал Попов. — Безвестный сочинитель сказок.

— Интересно, — протянул "король". — А что вы обо мне сказать могли бы? Попов показал глазами на стражников левого и правого плеча, оберегавших жизнь "короля".

— Они мешают.

— Удалитесь, — распорядился "король" и стражники повиновались.

Чужие уши, это уже беда.

— Итак, — медленно заговорил Попов, — запомните, что мне внушили боги. — Он прикрыл глаза, как будто засыпал, и начал монотонно декламировать: — Кто увидит его, тот прозреет, кто услышит его, тот запомнит; кто приблизится, тот отдалится, кто забудет, уснёт навсегда.

"Раз-два-три", — произнёс про себя Попов и впился взглядом в глаза «короля». — Уснёт навсегда…

"Король" смотрел и не смотрел, видел и не видел: он впал в летаргический транс. Магическая сила Цзинь-гана, заплетённого в косичку, и монотонная напористость речи придали Попову бесподобную самоуверенность и наделили его волю парализующей мощью. Обучившись в Китае искусству гипноза и хорошо владея всеми его приёмами, Попов, тем не менее, был поражён: столь быстрого эффекта он не добивался никогда.

— Спать, спать, спать…

"Король" спал сидя. Спал с открытыми глазами.

— Как тебя зовут? — спросил Попов.

— Се Сунь, — голосом кротким и тихим ответил "король".

— Что тебе снится?

— Река.

Попов приблизился к нему и заглянул в глаза: они были пусты.

— Где девушка My Лань?

Лёгкая тень пробежала по лицу "короля, "он обмяк.

— В "Чёрном пепле".

"Чёрным пеплом" в Пекине прозвали дворец городского казначея, который один раз подожгла молния, а второй раз — неизвестно кто. Великолепный дворец дважды превращался в кучу пепла, выгорал дотла, и его заново отстраивали. Городской казначей приходился двоюродным племянником Су Шуню, и злые языки говорили, что дворец на самом деле принадлежит министру налогов, а купчая оформлена на родственника. Так это или нет, Попова не касалось, его волновало другое.

— Девушка жива?

— Му Лань жива, — еле внятно ответил "король". — Но мне никак нельзя…

— Что нельзя?

— Нельзя на ней жениться.

— Спать, — угнетающе-влекущим тоном произнёс Попов. — Настало время сна.

— Я сплю, — шепнул "король".

Попов рассчитал точно: лесть усыпляет — в прямом и переносном смысле, к тому же "король нищих" оказался на редкость внушаемым типом, настоящим сомнамбулой, проявившимся лунатиком — идеальным пациентом для лечения гипнозом. Сказалось и то, что он учился в буддийской школе, имел навык медитации.

Убедившись, что "король" спит и ещё долго не проснётся, Попов быстро повернулся и направился к двери. Поскольку никто из охраны не знал, кто он такой и зачем приходил к "королю", который оставался с ним наедине почти четверть часа, стражники правого и левого плеча не сделали и шага. Мало того, как только он глянул на них, они молча расступились. Если человек идёт, значит, имеет право, а тому, кто имеет право, нельзя отказать. Так считают китайцы, так считал и Попов. « Не будите его, — сказал он охране. — Я сам приду и разбужу».

В открытом проёме двери была видна фигура "короля": он сидел и смотрел, не мигая.

Стражники тотчас опустились на колени. Большинство упало ниц. За спиной Попова послышался молитвенный шёпот: «Чародей».

Беспокойство — это земное. Люди покоя — люди небес. Попов был ветром, заблудившимся в лесу. Холодным ветром.

Отсчитав от порога "Шестой луны" положенное число шагов, он оказался возле заброшенной лачуги — без окон и дверей, окружённой чахлым палисадом, заглянул внутрь и увидел вход в подвал. Догадавшись, что обыскивали его здесь, он решил забрать свой зонт. Моросил дождь, и тащиться через весь город пешком значило промокнуть до нитки. Деньги у него выгребли, а за спасибо ни один китаец даже разговаривать не станет, не говоря уже о том, чтобы нанять носилки.

Спустившись в подвал и обшарив углы, Попов выбрался наружу ни с чем. Зонт исчез. Этого следовало ожидать, но надежда умирает последней.

Чертыхнувшись, Попов огляделся, заметил дорожку примятой травы и по ней вышел прямо к тому переулку, в котором чья-то ловкая рука накинула ему аркан на шею.

«Если встречу того гада, из-за которого я пострадал, честное слово, набью ему морду», — распалял себя Попов, прекрасно сознавая, что никого он не встретит и никому не набьёт морду: "татарский город" просыпался, и на улицах уже было полно людей. Кто рано встаёт, тому кто-то чего-то.

Глядя на унылые заспанные лица прохожих, Попов поёжился и горестно вздохнул: может, осень и прекрасна сама по себе, но не такая — сырая, мрачная, с раскачивающимися под дождливым небом мокрыми деревьями.

Одно примиряло с действительностью: Му Лань жива, она в Пекине, где-то рядом.

Сначала он хотел попросту унести подальше свои ноги, а может, даже и вообще покинуть столицу — сообщить Игнатьеву радостную весть, но, не зная, где тот может находиться в данное время, решил взглянуть на дворец казначея, в котором томилась Му Лань. Доверяй, но проверяй, и проверяй лично.

«Чёрный пепел» окружала высокая каменная стена с глухими железными воротами. Пройдя вдоль неё и завернув за угол, Попов выждал момент, когда никого из прохожих рядом не было, и забрался на раскидистый дуб, росший в полуметре от стены. Он уже настолько промок, что не замечал воды, стекавшей с листьев. Одним ушатом больше.

Дворец представлял собой сооружение из трёх отдельных зданий, причём средний особняк был с небольшой надстройкой и слегка возвышался над боковыми флигелями. Его парадный вход охраняли два дракона из белого известняка и один стражник, томившийся на крыльце под навесом: он то приседал на корточки, то прислонялся к стене, скрестив на груди руки. Его одолевали скука и тоска. Тоска и скука.

Напротив центрального особняка располагался изящный фонтан, украшенный тончайшими колоннами из малахита и агата. Эти колонны в свою очередь были увиты изумрудными листьями в виде небольших чаш. Вода вытекала из каждой колонны, переливалась из одной чаши в другую и скатывалась в крохотный бассейн из блестящего чёрного мрамора. В глубине дворцового парка виднелась беседка, к которой вели несколько дорожек, посыпанных красным песком и обсаженных кустами сирени вперемешку с можжевельником и чёрным бамбуком.

Один из флигелей напоминал оранжерею. Часть крыши была из стекла.

«Если My Лань держат здесь, — думал Попов, изучая подходы к дворцу, — придётся запастись верёвочной лестницей с крючьями, топориком и очень большой суммой денег».

Так, как ничего этого не было, Попов осторожно спустился на землю, крадучись обследовал стену. Опыт подсказывал, что где-нибудь в ограде может быть дыра: по ночам к охранникам шныряют проститутки. Чем выше стена, тем больше вероятности найти в ней пролом: хозяева живут своей жизнью, а их стража — своей, и порою очень трудно бывает решить, кто же в доме пользуется всеми благами — то ли слуги, то ли господа... По крайности, лучший кусок всегда съедает повар, а дети ключниц растут, как на дрожжах.

Пролома в стене Попов не обнаружил, зато нашёл подкоп. Двигаясь вдоль каменной ограды, он упёрся в заросли шиповника в северо-западном углу и криво усмехнулся: трава под кустами была спутанной, жёлтой. Мало того, к кустам вела едва приметная тропинка.

Попов осмотрелся по сторонам, натянул куртку на голову и лёг на живот: так и есть — к стене вёл узкий, но всё-таки лаз. Расширить его руками не удалось, и Попов ещё раз убедился, что без топорика не обойтись.

Цепляясь за колючки и шипы, попятился назад. Изгваздался в грязи, досадно сплюнул. Отряхнулся.

Через полтора часа он с упоением рассказывал госпоже Сяо Сан о том, что ему снилось, поглощая пирожки с инжиром. Вытирал пот с лица и пил душистый чай. За окном раскачивались ветлы, шумел дождь...

Вскоре на лестнице послышались шаги — пришёл монах Бао.

Попов обрадовался старику, с которым он не виделся, наверное, недели две, но госпожа Сяо Сан обрадовалась ещё больше — даже захлопала в ладоши.

— Почтенный Бао-цзы, как вы давно не заходили к нам, совсем забыли тех, кто помнит вас!

Старик за это время поиссох. Глаза ввалились, складки вокруг губ стали печальнее. Нос заострился.

— Плохи дела, — сказал он, усаживаясь за обеденный стол по настоянию хозяйки. — Европейцы идут на Пекин.

На глазах хозяйки дома показались слёзы. Она всхлипнула и принялась потчевать завтраком гостя.

— За что казнят нас боги? Ну, за что?

— Чем дешевле оружие, тем бессмысленнее войны, — сказал монах Бао и поинтересовался, отчего не ест Попов?

— А мы уже поели, — весело сказал Попов. Ваш приход — счастливый случай. — Его распирало сообщить старику о том, как он провёл ночь, с кем виделся и что узнал, но всему своё время! Гостя надо накормить и дать ему прийти в себя после дороги.

— Вне времени случая нет, — ответил монах Бао и, беря бамбуковые палочки, чтобы приступить к еде, усомнился в победе правительственных войск. Во-первых, — сказал он, — армия Сэн Вана отступает в Монголию, а во-вторых, величие правителя не в победе над врагом, а в победе над людскими нуждами.

— Покойный муж говорил, что "лучший правитель — заведённый порядок", — сокрушённо вздохнула госпожа Сяо Сан.

— Цинизм государственного устройства состоит в том, что имеющие всё хотят отобрать последнее, — поддержал разговор Попов и потёр ушибленный локоть — ударился о землю, когда его прихватили арканом. — Государство это алчность, помноженная на корысть.

— Правители нуждаются в мудрости, но избегают мудрых, — отозвался монах. — Они не понимают, что без мужества мудрым не станешь.

— Разумный бесстрашен, — придвинула к нему блюдо с пирожками хозяйка, — Так говорил мой муж; вы его помните.

— Помню и чту его намять, — перекрестился монах. — Царство ему небесное!

Попов тоже перекрестился и вспомнил одно из выражений господина Ян Го: "Всем бы хватило, если бы власть не хватала".

После того, как старик утолил голод и впервые улыбнулся, похлопав себя по животу: «Глина любит воду, а горшок — огонь», Попов увёл его в свою комнату и подробно рассказал о том, что он узнал.

— Му Лань Жива! Её содержат в доме казначея.

Глаза монаха просияли. Он тут же засобирался в дорогу, донести радостную весть до Игнатьева, но Попов упросил его остаться и помочь ему вызволить My Лань из плена.

— Я чувствую, что она там! Сегодня же пойдём!

Старик задумался.

— Не строй себе препятствие: не торопись.

Часа через три он поделился с Поповым своим планом. Попову он очень понравился. Оказывается, и короткую мысль можно обдумывать долго.

Глава VI

Вместе с союзными войсками к Пекину подступала осень. Она кружила палую листву, сбивала в стаи перелётных птиц, кричала их простуженными голосами. Уже с утра холодный мглистый свет терялся в далях, налетал гудящий ветер, и тогда придавленные его тёмной силой тучи долго тёрлись влажными боками о шумящие вершины сосен, стряхивая с них хвойные иглы.

Ни от Попова, ни от монаха Бао никаких известий не было, и это угнетало. Чтобы иметь хоть какое-то представление о том, что происходит за пределами Тунчжоу, Игнатьев направил Татаринова к областному начальнику под благовидным предлогом: спросить, доставлены ли письма русского посланника в Верховный совет?

Не прошло и часа, как Татаринов вернулся и принёс новость.

— Богдыхан скрылся из Пекина.

— Этого следовало ожидать, — сказал Николай и тотчас сообщил об этом союзным послам. Хотя бегство богдыхана соответствовало задуманному им плану, мысли о возможных беспорядках в городе, тревога за безопасность членов Духовной миссии не покидали его. Пассивное ожидание развязки предпринимаемых союзниками действий для его деятельной натуры было тягостным и грустным испытанием. Нет ничего хуже: ждать и догонять! Но вот, извольте… Понимая, что пока парламентёры находятся в плену, англичане и французы, так или иначе, постараются отомстить за злоключения своих соплеменников, он не на шутку забеспокоился о судьбе русского дипломатического архива, часть которого, по словам монаха Бао, была переправлена в Летний дворец несколько недель тому назад. Эта загородная резиденция Сянь Фэна находилась в Хайдэне, верстах в двадцати к северо-западу от столицы и носила пышное название: Юаньминюань. Монах Бао рассказывал, что Летний дворец строили португальцы-иезуиты; первые особняки были возведены сто лет назад и поражали великолепием убранства. В Юаньминюане хранились бесчисленные подарки императорам Поднебесной от правителей всех близлежащих и подвластных Китаю государств; гуаньси — приветливая деловитость. Без самоуважения нет ни личности, ни государства. О несказанной красоте Юаньминюань Игнатьеву говорил и отец Гурий. Он подчёркивал, что над интерьером дворцовых построек трудились самые искусные живописцы и непревзойдённые резчики по дереву и слоновой кости.

"Какую вещь ни возьми, — восхищался священник, словно держал в своих руках фарфоровую статуэтку или яшмовую вазу, — чего ни коснись, всё исполнено с таким усердием и выдумкой, что диву даёшься, и оторопь берёт: как может простой смертный сотворить такую красоту?"

Николай представил себе возможные действия союзников и, памятуя о бешеном честолюбии генерала Монтобана, устроившего сражение под Чанцзяванем и захватившего мост Бали-цяо, пришёл к выводу, что неуёмный полководец попытается захватить Летний дворец и тем самым вдохновить своих вояк на штурм столицы. Что будет с Юаньминюань и пострадает ли его великолепие от действий союзников, Игнатьев не думал, но он не мог допустить, чтобы русский дипломатический архив, тексты Тяньцзиньского и Айгунского договоров, бумаги, хранившие секретную переписку России с Китаем, оказались в руках англичан или французов. Ко всему прочему, он страшился, что его личная переписка с китайским правительством, в которой он предлагал себя в качестве посредника при переговорах с союзниками, попадёт на глаза барона Гро или, чем чёрт не шутит! — окажется в руках лорда Эльджина. Если это произойдёт, скандал неизбежен! А вместе со скандалом и полный провал того, что он задумал.

Николай занервничал. Надо было либо опередить союзников, что в общем-то, конечно, нереально, либо отбить у них русский архив, если не удастся завладеть им преждевременно. Лучше утратить переписку, нежели отдать её в руки врага. Не для того он столько времени провёл в Китае, чтобы его усилия оказались напрасными! Дудки, господа хорошие! не выйдет.

— Дмитрий! — крикнул он камердинеру. — Вызови ко мне прапорщика Шимковича и капитана Баллюзена. Живо!

Отдав распоряжение, он повернулся к Вульфу.

— Боюсь, наша переписка с китайцами будет захвачена союзника ми.

— Это провал, — закусил губу секретарь. — Всё псу под хвост, а главное — Бог знает, как потом аукнется нам этот казус.

Когда пришли капитан Баллюзен и прапорщик Шимкович, Игнатьев спросил у последнего, не составил ли он случайно со слов отца Гурия, план Хайдэна — Летнего дворца богдыхана?

— Хотя бы самый приблизительный, — добавил Вульф с молящей интонацией.

Шимкович зарделся.

— Нет.

Игнатьев выругался.

— Чёрт! всё против нас.

Видя, что его ответ вызвал такую ожесточённую досаду, топограф покраснел ещё больше и вскинул руку к козырьку.

— Разрешите, ваше превосходительство.

— Что? — сверкнул глазами Николай. — Что разрешить?

— Припомнить… на бумаге... — голос Шимковича дрогнул. — У меня память хорошая.

— Сейчас, — засуетился Вульф, раскладывая на столе бумагу. — Вот карандаши, я подточил, вот чистые листы...

То, что карандаши заточены до игольчатой остроты и так было видно, но Вульф не преминул обратить внимание присутствующих на свою аккуратность и предупредительность.

Шимкович приступил к работе.

Через полчаса Игнатьев и Баллюзен изучали схему основных дорог, ведущих к Хайдэну и паутину парковых тропинок, по которым можно было пройти к тому или иному павильону. Помимо основного дворца с окружающей его площадкой, в прилегающем парке было ещё два основных здания: одно располагалось в роще вековых сосен, которая окружала площадку с круглым бассейном, а второе здание находилось у западной стены, на небольшом возвышении.

— Я помню, — сказал Шимкович, вставая из-за стола и уступая место Баллюзену, — что первоначально композиция дворца была рассчитана на широкий обзор окружающей природы, но позднейшие перепланировки и реконструкции привели к загромождению пространства дополнительными строениями и новыми посадками деревьев экзотических пород.

— Неужели и пальмы растут? — удивился Вульф. — Наряду с елями?

— Не думаю, — убрал руки за спину топограф. — Скорее всего, высаживали вечнозелёную крушину и японские криптомерии. — Да, — вспомнил он, обращаясь к Игнатьеву. — В центре дворца находится бассейн с изваянием зелёного дракона. Кажется, из изумрудов.

— Хороший ориентир, — сказал Николай и объяснил ему, для чего столь срочно понадобился план Летнего дворца. — Надо выручать архив.

— Немедля, — приказным тоном добавил Вульф и посмотрел на Баллюзена, который и без того понял, что выполнять распоряжение Игнатьева придётся лично ему — гвардии капитану конной артиллерии, самому подготовленному для намеченной вылазки офицеру посольства.

— Лев Фёдорович, — уловил ход его мыслей Николай. — Придётся вам.

— Я сам хотел просить.

— Тогда берите двух охотников, экипируйтесь — и в дорогу! Действуйте по усмотрению. Думаю, архив находится в одном из флигелей у западной стены. Если не удастся завладеть им, уничтожьте.

Рисковать жизнью вызвались несколько человек: урядники Стрижеусов, Шарпанов, Беззубец и рядовой Курихин.

— Двоих хватит, — сказал Игнатьев, поблагодарив казаков за храбрость и готовность послужить короне Российской империи. — А чтоб всё было по чести, бросьте жребий.

Баллюзен вытащил из кармана медный пятак и попросил казаков "загадать".

— Орёл, — выпалил Шарпанов.

— Решка, — воскликнул Беззубец.

— Решка, — почесал за ухом Стрижеусов и махнул рукой, мол, надо было ставить на "орла".

— Орёл, — вытянул шею Курихин.

Баллюзен подкинул монету, и она плотно прилегла к земле.

Орел! — в две глотки проорали Курихин и Шарпанов, бросившись в объятия друг друга. — Едем!

Можно было подумать, что их отправляют домой.

Беззубец предложил Курихину обменяться конями: «Мой порезвее будет», но тот потёр рубец на скуле и бесшабашно сплюнул: «Обойдусь»! Зато от револьвера, который сунул ему в руки прапорщик Шимкович, отказываться не стал: провернул барабан, пересчитал и оценил на вид капсюли — вроде, всё в норме, осечки быть не должно, и опустил пистолет в карман казачьих шаровар. — Авось, не пригодится. — Он приосанился и даже сдвинул каблуки, прихлопнув рукой шашку.

Николай наблюдал за сборами казаков и представлял себе лорда Эльджина, довольно потирающего руки по случаю захвата русского архива. «Если нож не входит в грудь, он может войти в спину» — это была одна из любимых поговорок английского посланника.

— Ваше превосходительство, — обратился Баллюзен к Игнатьеву, — разрешите приступить?

Видение лорда Эльджина исчезло.

Николай посмотрел на капитана и тот, вытянувшись, щёлкнул каблуками. — Команда к вылазке готова!

— С Богом! — напутствовал его Игнатьев. — И зря не рискуйте: люди дороже.

Шарпанов и Курихин приторочили к сёдлам карабины.

— Куда навострились? — шёпотом спросил Савельев, и Курихин уклончиво хмыкнул. — Допрежь не знали, а ноне как вчерась.

— Не закудыкивай, — буркнул Шарпанов.

— Ладныть, — сконфуженно сказал Савельев и похлопал его по плечу. — Я не глазливый.

— А я и не, — мигом очутился в седле Семён. Даже стремя не качнулось. — Казак струсит, девка мамкою не станет.

Вид лихой, глаза блестят.

Счастливый.

В это время Игнатьев давал Баллюзену последние наставления.

— Англичане будут принимать вас за французов, а французы сочтут за англичан. Поскольку и у тех и у других много наёмников со всех концов света, орите по любому поводу: «Мой Бог!»

и вас поймут.

— По крайней мере, примут за контуженных, — рассмеялся Баллюзен и молодецки сдвинул фуражку.

Из Тунчжоу выехали рысью, затем пришпорили коней.

Шарпанов с цыганистым смуглым лицом и выбивавшимся из-под фуражки смоляным чубом скакал впереди — его отчаянная храбрость и неуёмная прыть рвались наружу. Неожиданно из придорожных кустов выпрыгнул заяц, и он едва удержал своего жеребца на краю обрыва, с которого запросто можно было свалиться в реку. Лошадь Баллюзена шарахнулась вбок, осела на задние ноги и, напружинив шею, кося глазом, стала выбиваться передними копытами из топкой канавы. Пришлось капитану соскочить на землю, а Курихину поддёрнуть гнедую за нарыльник, благо, ремни уздечки были крепкими. Тут же, напуганная лошадиным храпом и людской вознёй, из прибрежного камыша взлетела цапля, чиркая по воде длинными ногами и маховыми перьями своих огромных крыльев.

— Сумнение берёть: туды ли метим? — крутнулся в седле Антип, когда они одолели ещё несколько вёрст. Перед ними чавкало болото, сопело, плюхало вонючей жижей. Жеребец Шарпанова, разгорячённый бегом, грыз удила, натягивал поводья.

— Стой, чёртова худоба! — поддёрнул железо уздечки Шарпанов и посмотрел на Баллюзена. — Надо мозговать.

— Чу! — поднял нагайку Курихин, и все насторожились. — Кажись, стреляют.

Откуда-то издалека доносилось хлопанье в ладоши.

— Из пушек жарят, — потеребил свой чуб Шарпанов.

— Из фалконетов, — уточнил Баллюзен и снова прислушался. — А вот теперь гаубица.

— Значица, левее надыть, — указал нагайкой на поросший лесом взлобок Курихин и стал заворачивать коня. Следы от копыт наливались водой. — Захряснем в мочажине.

Проехали кремлевник — хвойный лес на моховом болоте, тонкомерный осинник, чахлый березняк, и выбрались на сушь.

Курихин первым заметил французов — конный разъезд.

— Сыпь! — гаркнул он в ухо Шарпанову и пустил свою лошадь галопом — только подковы засверкали. — Тикаем, ваше благородие!

Баллюзен помчался следом.

Шарпанов пропустил его вперёд, поскакал сзади. Прикрыл.

Кони взяли разбег и под их аллюрный топот мимо проскакивали то редкий соснячок, то частый ельник, то густой чащобный бурелом.

— Пусто, — оглянулся на скаку Семён и погрозил Курихину нагайкой. — Всыпать бы тебе за огурство, да арапника жаль.

— Ты зря-то не блажи, — огрызнулся Антип. — Говорю, французы.

Изредка со стороны заходящего солнца доносился перестук выстрелов, пушечные залпы. С каждой верстой их звуки становились громче и отчётливей.

Кони перешли на рысь.

Случайно наехали на заросшую высоким бурьяном и молочаем крохотную бахчу. Среди пожелтевшей ботвы и огудины нашарили три небольших арбуза с жёлтыми пятнами пролежней и две спелых дыньки, источавших медовый аромат. Пустили коней шагом. Полакомились.

— Сейчас бы карафинчик красенького, — выплёвывая арбузные семечки, размечтался Курихин, — да барашка с поджаркою…

— Щас пятки припекёт, — нахмурился Шарпанов. До его слуха докатилась новая волна перестрелки. — Видать, французы.

— Энтих мы смигнём, абы бумаги найти.

По дороге наткнулись на живую изгородь из винограда и терновника. С трудом продрались сквозь колючие кусты. Жеребец Курихина едва не провалился в волчью яму, за что и получил тычка.

— Гляди, куды прёшь, едрева грызь!

Перебрались через топкую холодную речушку, выбрались на твёрдый берег и снова — руби её в пять! — кусты боярышника и колючки. Терновник, шиповник, репьи в рост человека.

— Гляди, — обратил внимание на труп китайца, лежавший подле серого камня, Шарпанов. — Свежая протычина под глазом.

— Штыком ковырнули, — присмотрелся Курихин. Его конь всхрапнул, скосил глаза, подался вбок. В это мгновение Антип мог поклясться, что чувствует на своём плече чью-то тяжёлую руку, затылком ощущает злобный взгляд. Он резко обернулся — и встретился глазами с Шарпановым.

— Че крутишьси, как муха в молоке? — Заметив опасливую настороженность в лице товарища, проворчал Семён и направил своего коня по истоптанному коноплянику.

— Фу, — стряхнув наваждение, выдохнул Курихин. — Чё токмо не помстится. — Он постучал нагайкой по заляпанному грязью голенищу и со всего маху перешиб плетью стебель татарника. — Еп-пишкина коза!

Над дальним лесом, к которому они стремились, висела багровая туча, обожжённая закатом. Высоко прокугыкали гуси.

Решив облегчить себе путь, казаки предложили Баллюзену свернуть на просёлок и теперь их лошади скакали по избитой, но твёрдой земле.

С той стороны, где, по их мнению, находился Летний дворец, громыхнули пушечные выстрелы — три или четыре. Затем послышался мощный орудийный залп и частая ружейная стрельба.

— Мы уже близко, — посуровел Баллюзен. — Теперь на пулю бы не напороться.

Глава VII

Летний дворец, штурмуемый французами, они обошли с западной стороны, спешились в редком лесочке, где остро пахло грибной сыростью, палым листом, свалявшейся травой и дикой грушей — падалицей. Где-то высоко над головой тоскливо гудел ветер. Сосны шумели вековой хвоей, елозили макушками по небу, настырно притирались к вечности. С ветки на ветку перепархивали чёрные дрозды. Устраивались на ночь. Сквозь редкий чапыжник были видны задворки какого-то бедного селения, от всех строений которого осталась одна ветхая лачуга и заброшенное кладбище. Полевые орудия французов, подошедших с севера-востока, изрыгали в сторону дворца жгучую шрапнель: казалось, где-то рядом отхаркиваются верблюды.

Курихин достал револьвер, ещё раз пересчитал патроны — ровно шесть, и посмотрел на Баллюзена.

— Айда, ваше благородие? — Позади него пофыркивали спутанные лошади.

— Айда, — в тон ему ответил капитан и повернулся к Шарпанову.

— Ждите нас здесь. Если к полдню не вернёмся, возвращайтесь в Тунчжоу.

Семён был огорчён таким решением, но перечить не стал. Там видно будет.

Баллюзен и Курихин прошуршали древесной опадью и, низко пригнувшись, побежали к каменной ограде, окружавшей Летний дворец. Двигались молча, то и дело припадая к земле, пристально всматриваясь в каждую кочку и корягу. В одном месте прямо на них выскочило несколько китайцев и, завизжав от страха, бросились в рассыпную — оружия в их руках не было.

— Прислуга, — шепнул Баллюзен. — Они нам не помеха.

Хоронясь от шальных пуль и осколков, добежали до зарослей боярышника, спрятались под стеной сгоревшей фанзы. Несколько пушечных ядер, начиненных порохом, ударились впереди них о землю, подскочили и не разорвались. Выгорели изнутри.

— Ишь, как огонь оберестил хибару, — высморкался Курихин и потёр ушибленное колено. — Угли да зола.

— Боюсь, и от архива останется лишь пепел, — плотнее натянул фуражку Баллюзен. — Надо спешить.

Они отдышались и снова рванули вперёд.

Ползком и короткими перебежками добрались до стены, нашли участок, заплетённый диким виноградом и, цепляясь за ветвистую лозу, очутились на территории дворца.

— Встречаемся здесь же, — одними губами сказал Баллюзен и побежал к ближайшему флигелю.

В этот момент пушечная канонада смолкла, и раздался многоголосый рёв:

— Победа-а-а!..

Чугунные ворота дворца распахнулись. Началась резня. Последние защитники несметных сокровищ богдыхана не в силах были противостоять вооружённым до зубов штурмовикам генерала Монтобана. Волна рукопашного боя окрасилась кровью. С её мощного гребня пенным валом покатился гул — победный вопль лужёных глоток. Обезумев от видимых богатств, от блеска золота и драгоценной утвари, солдаты устремились на грабёж. За это стоило сражаться с самим чёртом!

Кто-то тащил ларец из малахита, кто-то выковыривал изумруды из настенных украшений, но большинство устремилось в поисках монет и драгоценностей. Начались стычки между собой.

Баллюзен заскочил в ближайший флигель, споткнулся о порог, хлобыстнул бросившегося ему наперерез капрала так, что тот больше не встал, схватил огромный короб, вытряхнул на пол золототканные пурпурные одежды, перевернул ряд сундуков, сорвал с них крышки — раскатились жемчуга, и ринулся в соседний павильон. Навстречу ему французский лейтенант тащил конскую упряжь, отделанную золотом.

Приняв Баллюзена за соотечественника, рыщущего в поисках богатств, он дико заорал.

— Виват!

— Виват! — не менее восторженно ответил Баллюзен, и они оба поняли друг друга.

— Едрева грызь! — перескочил через чьи-то распластанные тела Курихин и влетел в приземистое здание, вход в которое охраняли мраморные воины. Одному из них снарядом оторвало голову.

— Казаки менуетов не вальсуют!

Хозяйничавший в помещении француз отшатнулся и упал, крепко ударившись лопатками о землю.

— Лежи, не шелыхайся! — шикнул Антип и придавил ему ноги каменным истуканом, торчавшим при входе. — Враз башку сниму.

Обезвредив противника и подхватив его винтовку, которую тотчас перекинул за плечо, он забаррикадировал вход попавшимися под руку массивными дубовыми шкафами, забитыми пыльными книгами, и стал искать архив, лихорадочно опорожняя сундуки и корзины, короба и платяные шкафы. Он уже понял, что Летний дворец — это уйма древних вещей и подарков, поднесённых богдыхану. "Где-то здесь", — подбадривал он сам себя, глотая столетнюю пыль. Ружейные залпы то стихали, то вновь будоражили ночь.

— Стоять! — рявкнул на пороге соседнего павильона Баллюзен и ловко выбил нож из рук француза. — Миль пардон! — Обезоруженный солдат рванул во все лопатки. Его соратник — мордатый капрал схватился за кобуру и тотчас ударился затылком о складские двери. У капитана Баллюзена был увесистый кулак, а главное — молниеносный удар, валивший с ног быка. Что ни говори, а в гвардию конной артиллерии зачисляют далеко не всех.

— А я предупреждал, — добродушно сказал Баллюзен и подхватил с земли связку ключей, оброненную французом. На всякий случай разрядил его револьвер. Забросив патроны в кусты, он втащил бесчувственного вояку внутрь дворцовой пристройки и зажёг спичку. Осмотрелся. Где-то должен быть фонарь, какой-нибудь светильник.

Тем временем в Тунчжоу барон Гро яростно ссорился с лордом Эльджином. Причиной раздора стал Летний дворец, захваченный французами. Так вышло, что решение завладеть несметными сокровищами Юаньминюаня принадлежало англичанину, но главнокомандующий британской армией, краса и гордость штурмовых отрядов её величества генерал Хоуп Грант, решивший резко сократить путь до Хайдэна, увяз со своим авангардом в непроходимой топи, и слава победоносного полководца вновь зажгла звезду над головой Кузена де Монтобана!

Французы опередили англичан.

Опередили, победили, а победителей не судят. Всё, что можно было взять, стащить и уволочь, досталось им. Роскошь и великолепие Летнего дворца напоминало сказочную иллюстрацию из "Тысячи и одной ночи". Ничего подобного простой солдат не видел никогда. И, надо думать, не увидит.

Жемчуга — корытами, ушатами, возами.

Изумруды — вёдрами, мешками, рыбными бочонками в рост человека.

Сабли, секиры, мечи — поленницами вдоль дворцовых стен.

И золото, золото, золото…

Богдыхан настроил дворцов, чтобы в них сходить с ума.

Парковые и садовые дорожки Юаньминюань были усеяны в эту ночь не только осколками гранат и стреляными гильзами, но ещё и редкостными монетами — разных времён и государств.

Жизнь это Храм Света, но люди забывают об этой простой истине и ведут себя так, словно попали не в храм, а на городскую свалку.

Снарядные "линейки", обозные фуры, госпитальные двуколки, даже котлы полевых кухонь были доверху набиты награбленным добром.

Французы ликовали: утёрли англичанам нос!

Барону Гро достался кованый сундук, в котором переливались всеми цветами радуги драгоценные камни, обработанные с изумительной тонкостью и огранённые с чудным мастерством. Но хвастался барон корейским двуручным мечом, выкованным из чистого золота и поражавшего несравненной отделкой. Его жилище завалили картинами, на которых принцы и князья, шахи и султаны скакали на тонконогих лошадях, выпуская из луков чёрные стрелы.

Триумф был полным.

Если что и огорчало, так это печальное известие, касавшееся судьбы пленённых парламентёров; из двенадцати человек, содержавшихся в Летнем дворце, в живых уцелело пятеро. Остальные вернулись в гробах. И всё же, не это вызывало гнев и ярость французского посланника, совсем не это.

— Нельзя, нельзя уничтожать дворец! — восклицал он в сотый раз и в сотый раз видел сардоническую ухмылку лорда Эльджина. — Мы христиане, а не варвары. Потешились солдаты — всё! Пусть радуются, дурни. А разрушать и предавать огню бесценные сокровища архитектуры, — от волнения он терял голос, срывался на фальцет. — Это, это дикость! Это глупость. Да, да, да! — Потворство дьяволу, если хотите.

— Хочу! — стукнул по лавке, на которой сидел, взбешённый лицемерием француза лорд Эльджин. — Я уже отдал приказ.

— Какой? — простёр к нему руки барон Гро и застыл с мольбой в глазах. — Разрушить всё, что может разрушаться и сжечь дотла всё, что горит.

— Я не могу, — застонал француз и горестно всплеснул руками. — Я безнадёжно болен.

— Чем? — предугадывая ответ, рассмеялся лорд Эльджин.

— Моим цинизмом и жестокостью?

— Да, да, да! — трижды воскликнул барон и страдальчески поморщился. — У меня хроническое возмущение вашим бурным темпераментом: вы настоящей мюрид, вы люто ненавидите всех иноверцев, их культуру, их обычаи, их мир. — Голос у него окончательно пропал, и он с усилием закончил свою речь. — Святая Дева, что ни говори, вы злой язычник.

— Не огорчайтесь, — успокаивающе сказал лорд Эльджин.

Разрушение дворца послужит замечательным уроком. К тому же, — он ехидно засмеялся, — богатство — пыль на ветру, к чему жалеть о нём? Так, кажется, твердят учёные мартышки, прося меж нищих подаянье.

— Я говорю о справедливости, милорд, — сорванным голосом прохрипел француз. — Нельзя уничтожать культуру, здания, дворцы; бессмысленно уничтожать произведения искусства — это следы цивилизации, свидетельства таланта, человеческого гения. — Говорить ему было трудно, и он помогал себе жестами. — Вспомните, хотя бы, парк в Шанхае, дворцы Тяньцзиня с их поразительной гармонией убранства! Мне кажется, что я впервые осознал величие Востока.

— Скорее всего, представили себе, вообразили, — охладил его восторженное сердце англичанин. — Первое впечатление обманчиво, а воображение плодит иллюзии: всё величие Востока — иллюзорно. На самом деле, это пшик: китайцы — черви, навозные жуки. Сороконожки. — Он рассмеялся, посчитав сравнение удачным, и предложил забыть Летний дворец.

— Всё равно домой не увезти.

Это был сильный аргумент.

— Да, — еле слышно произнёс барон Гро и сокрушённо вздохнул. Он понял, что приказ лорда Эльджина об уничтожении Летнего дворца будет исполнен немедля.

— Разрушить и сжечь!

Приказ жестокий, короткий и резкий, как удар боевого меча.

После этого все диалоги барона Гро и лорда Эльджина сводились к взаимным упрёкам.

— Это вы виноваты!

— Да в чём же?

— Во всём!

Курихин нащупал рукой свёрток и услышал дикий хохот: за стеной флигеля горланили солдаты. Они напали на склад женских одежд и, вырядившись в платья наложниц, лихо отплясывали канкан.

Баллюзен спрятался за мраморную скамью, пропустил мимо себя горластую ораву кирасиров и увидел, как над Летним дворцом с огненным треском заполыхало пламя пожара.

— Мстят союзнички, — сказал он сам себе и взбежал на крыльцо ещё одного павильона. Архив он пока не нашёл. — Грабят подчистую.

Первыми загорелись постройки в северо-восточном углу дворца. Из жуткого мрака пожарища, озаряемого ярко-багровыми клубами огня, доносились душераздирающие вопли — это спрятавшееся в одном из глухих подвалов дворцовые слуги пытались выбраться из пекла — сгорали заживо. Взывали к людям.

Англичане сумасшедше хохотали. Выполняли приказ.

Гуд раскалённого ветра, человеческий вой, огненные языки пламени лишали солдат разума, и они отплясывали нечто безрассудное, дикарское — дёргались и корчились, как одержимые... Вороха летучих искр довершали их безумие. И что за ужас было видеть, как на фоне клокочущего пламени, опьянённые лёгкой победой и баснословной добычей, офицеры и нижние чины, гвардейцы и наёмники, обозники и кирасиры, соперничая друг с другом в невежестве и злобе, тащили, рвали, волокли, кромсали и ломали то, что было ценным, но уже не умещалось — ни в солдатском ранце, ни в руках, липких от крови, ни в бездонных повозках штабов. И что за мука была видеть бесчинства мародёров и не иметь возможности предотвратить эти бесчинства: ничем не прикрытый грабёж, уничтожение бесценных исторических реликвий, чудных творений рук человеческих!

"Вандалы, вандалы, вандалы", — метался из одного здания в другое Баллюзен в поисках архива. Горячий дымный воздух обжигал ноздри.

Трупы, ругань, сорванные с петель двери, перекошенные лица — всё смешалось и вошло в его сознанье одним словом: бесовщина!

Рядом с ним рухнула стена и шумно обвалилась кровля, взметнув столб пламени, обдавший его жаром. Бежавший впереди француз споткнулся на бегу и смаху обнял землю. Чугунные решётки окон жарко покраснели и стали пластовать окалину. Большой бассейн с фонтаном в виде изумрудного дракона, в котором шевелили плавниками пьшнохвостые оранжевые рыбки, в мгновение ока был погребён под слоем пыли и золы.

Образно говоря, пламя Хэсиву и Чанцзяваня перекинулось на Юаньминюань. Летний дворец полыхал со всех сторон. Через три дня от него остались только стены, внутри которых громоздились обугленные балки. Всё остальное поглотил огонь, испепелил и уничтожил.

Шарпанов давно уже не слышал перестрелки, зато с тревогой смотрел на пожарище. Он распутал лошадей, набрал опавших груш, погрыз их, покурил, перемотал портянки, даже чуточку вздремнул: с четверть часа, а Баллюзен с Курихиным всё не возвращались.

На куст бересклета, за которым он таился, села ранняя синица, качнула ветку, ив этот момент он увидел Курихина. Было видно, что тот выбился из сил.

Семён кинулся навстречу.

— Ну, чё там?

— Воды дай, — вместо ответа попросил Антип, приник к фляге с водой. Струйка потекла по подбородку, намочила чекмень. — Дыхать садко.

— А я прозяб. Под утро колотун.

— А тама — пекло, — не поворачивая головы, сказал Курихин и, завинтив флягу, вернул её Шарпанову. — Чичас посмотрим, чё я приволок.

Он полез за пазуху и достал свёрнутые в трубку бумаги.

— Вроде, как они.

— С нашим орлом.

— Из огня выхватил.

Спустя полчаса, уже засветло вернулся Баллюзен. Весь в ссадинах, кровоподтёках и ожогах. Он тоже принёс кипу бумаг.

— Других не нашёл, — выдохнул гвардии капитан и опустился на землю. Ноги дрожали, в глазах стоял огонь. — Письма Игнатьева в Пекин. — Он принялся, было, просматривать их, но Шарпанов деликатно кашлянул в кулак.

— Попозжа успеем, ваше благородие. Сматываться надо.

— И то верно, — засобирался Баллюзен и скомандовал Курихину: — Подъём.

Глава VIII

— Ну вот, — обрадовался Николай, принимая от Баллюзена свёрток со своими письмами и дипломатическим архивом. — Отныне нашей репутации ничто не угрожает.

— Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек! — слегка ёрничая, пробормотал Вульф и щёлкнул сейфовым замком, пряча архив.

Так было, так будет.

Через два часа личный состав посольства, был выстроен во дворе кумирни. Сверкающий серебром эполет Игнатьев громогласно поблагодарил гвардии капитана конной артиллерии Баллюзена, унтер-офицера Шарпанова и унтер-офицера Курихина за проявленные ими героизм и мужество во время выполнения особого задания. При этом он добавил.

— Я не ошибся в вас и горжусь, что мне выпала честь служить вместе с вами Царю и Отечеству! Я не оговорился, когда упомянул звание казака Курихина: я издал приказ о присвоении ему унтер-офицерского звания с увеличением должностного жалованья. Мало того, и гвардии капитан Баллюзен, и отличившиеся унтер-офицеры, представлены мною к боевым наградам. Надеюсь, что по возвращении в Россию вы эти награды получите. Благодарю за службу!

На вечер запланировали праздничный ужин.

— Можно с вином, — поощрительно распорядился Игнатьев. — По бутылке на двоих, кроме караульных.

Перед обедом он не удержался и перечитал свои письма в Верховный Совет Китая. Многие фразы в его посланиях были отмечены красными кружками. Татаринов сказал, что таким образом китайцы отмечают наиболее удачные места в экзаменационных сочинениях.

— У китайцев, вообще, есть чему поучиться, — добавил драгоман. — Есть что перенять.

— Что именно? — протирая очки, исподлобья глянул Вульф.

— Хотя бы целостность мышления, — ответил Татаринов. — К сожалению, нужно признать, что сознание у большинства европейцев разорвано.

— Стремятся к миру и воюют, — поддержал драгомана Игнатьев. — Что-что, а двоедушие Европы потрясающе. Говорят о гуманизме и торгуют опиумом.

— Домогаясь своего приоритета в мире, Европа не понимает, что любое домогательство это всегда насилие над собой: хотеть чего-то, значит, заставлять себя. — Татаринов продолжил свою мысль. — Китайцы учат внутренней свободе. Они учатся жить так, как смотрят в воду.

— Это как же? — близоруко сощурился Вульф.

— Очень просто. Когда мы смотрим в воду, мы сначала различаем дно, а уж затем — своё отражение. Совсем не так, когда мы смотрим в зеркало.

— В зеркало мы видим себя, — сказал Игнатьев.

— В том-то и дело. Отсюда европейский эгоизм.

— Понятно, — продолжая щуриться и протирать очки, задумчиво сказал Вульф. — Европа смотрит на мир, а видит себя.

Говорить с драгоманом было всегда интересно и, возможно, разговор бы продлился, но в комнату заглянул камердинер Скачков и сообщил, что прибыл нарочный. От англичан.

Игнатьев посмотрел на Вульфа, и тот поднялся из-за стола. Вернулся с запиской.

— Легки на помине.

Лорд Эльджин спешил известить Игнатьева о том, что «незаменимый Парис» и некоторые другие лица будут вскоре выданы китайской стороной и, что, таким образом, он надеется «увидеть Игнатьева в Пекине и воспользоваться приглашением на обед в русском подворье».

«Радуется награбленному в Хайдэне», — уловил нотки триумфа в записке англичанина Игнатьев и придвинул к себе чернильницу. В своём письменном ответе он поздравил лорда Эльджина со столь «замечательным результатом двухдневного движения войск» и просил передать господину Локy и господину Парису своё сочувствие и радость по случаю их освобождения. Лока он нарочно поставил на первое место, поскольку тот никогда не проявлял враждебности к России.

Вульф молча выслушал прочитанное вслух ответное послание и лишь согласно кивнул головой: блажен, кто не способен презирать людей, да и вообще, что толку от дождя, когда жито горит? Союзники успешно продвигались к своей цели.

Казаки, не дожидаясь ужина и пользуясь всеобщим благодушием, особенно со стороны начальства, вскладчину обмывали "офицерство" Антипа Курихина. Куда-то сбегали, чего-то принесли. Расставили посуду.

Антип кусал усы. Переживал.

— Ты четверть-то спрячь, не свети, — шикнул на Савельева хорунжий. — Радость, она тайну любит.

Бутыль с самогоном оказалась под столом.

— Везучий ты, Антип, — сграбастав свой стакан с китайской "ханкой", поднялся над застольем Чурилин и предложил выпить "без шума".

— Горшок в детстве вылизывал, — толкнул Курихина сидевший рядом с ним Шарпанов, и все захохотали.

— С Богом!

— У-у-у! — замотал головой Антип, не в силах перевести дух от жгучей сивухи, — лядское варево! — Он согнулся в поясе, ещё раз с шумом выдохнул, и на его глазах выступили слёзы. — Зар-раза! — Он постучал кулаком по груди, откашлялся и понюхал хлебную горбушку. — Хар-р-рашо...

Все дружно принялись закусывать. Хренком, вяленой рыбой, крупно нарезанным луком.

Курихин быстро захмелел и теперь живо рассказывал о своём "геройстве": «Слышу, вроде как порося хрындучит или собака перхает оглодком. Што, думаю, за грызь такая? А эфто, значица, хранцуз, тоже тудыть, и на мине… Ну, я ево хлобысть, и дым винтом!..

Казаки менуетов не вальсуют».

Савельев разлил «по второй».

— Ежели чиво, то чиво, ежлив ничево, то ничево, а доведись такое дело, во тя и христосуйся! — многозначительно пробубнил он в бороду и закусил хмельное зелье красным стручковым перцем — любил его сызмалу.

— Ежелить, конешно, шта и говорить, — в тон ему отозвался Стрижеусов, и на его груди качнулись два солдатских «Георгия». — Служба наша не из лёгких.

Выпили за службу.

— А богдыхан хитрой! — сверкнул глазами Шарпанов. — Брательника вместо себя науськал, а сам сбёг.

— Энти себя уважают, — дёрнул бороду Савельев.

— С "Цыськой" убёг-то? — навалился на стол Бутромеев.

— А то, — важно протянул Курихин. — Богдыхан без своей бабы никуда.

— Ладныть с имя, — отмахнулся Стрижеусов. — Ты лутшее про дворец сказывай.

— А я видел? — отозвался на его вопрос Антип. — Пылюку по сусекам грёб, во флигере копался.

— Экай ты, мозгаль! — с упрёком глянул на него Стрижеусов. — Ты, Антип, ничё-ничё, а часом, как глупой. Не понимаешь моменту. Деньгу видал, а про карман забыл. Притырил бы чиво на жисть.

Все загалдели.

— Надо было...

— Чё там...

— Жизнью рисковал.

— Чужое не послужит, — заступился за товарища Шарпанов. — Ты Ерофей хитрушший, а того, — он постучал себя по лбу, — ни ай да ну! — соображать надо. Он чиво, — обнял дружка за плечи Семён и притянул к себе, — по сторонам не зыркал, деньгу, как ты гутаришь, упускал? — А с того, что государственная тайна! Люблю и уважаю!

Выпили за уважение.

— Потому, как седни жив, а завтре — ни гугу, — сказал хорунжий.

— Хамлет ихний милорд, — сделал заключение Беззубец. — Пошто дворец поджог?

— Петлю бы ему на шею, — поддержал его Шарпанов и стал рассказывать, как ждал Антипа с Баллюзеном. — Стреляли почём зря.

— Французы?

— А то хто? Чую, пуля тюкнет, ветку секанёт, да коростель в чапыге шебаршит. — Он помотал головой, ловя протянутый ему солёный огурец и, пожевав, подпёр щёку рукой. — Уж и туман полёг, и пушки не палят, и утки, этак, к зорьке полетели... пора, вроде, придтить, куды ж ишшо? Я все репьи с лошадок поснимал, табак прикончил. Ну, думаю, чичас сам побегу — и полыхнуло! У! — столбом и выше.

— Французы каймак сняли, — объяснял Курихин Бутромееву. — Мне капитан порассказал. — Успели хапануть.

— А там, гляжу, Антип чевой-то тащит, — втолковывал Шарпанов самому себе.

— Шарпан, — весело поддел его хорунжий. — Язык не зазяб? Расскажи, как дрых, да чё во сне приснилось?

— Бабьи титьки, — загоготали казаки. — Они ему завсегда снятся.

— А вы видали? — удивился Семён.

— Чать, на одном полу спим, — толкнул его в бок Бутромеев. — Всяк увидит.

— Экай ты, — чувствуя подвох, погрозил пальцем Шарпанов. — С ехид-цей.

— Экай не экай, а попервах кумекай!

— Тихо! — оборвал их перебранку хорунжий. — Дайте Антипа послухать.

— Я ево и шваркнул сбоку набекрень.

— Нет, — после секундной заминки возразил хорунжему Шарпанов. — Низко тебе кланяюсь за твою заботу. Об моих мозгах не сумлевайся.

Он громко хлопнул в ладоши и выбрался из-за стола. Распахнул руки.

Казаки сдвинули лавки, образовали круг.

Вслед за Шарпановым пошёл вприсядку Стрижеусов. Застучали сапоги. Разудало присвистнул Курихин.

— Цыть! — гаркнул хорунжий, и лицо его побагровело. — Шёпотом орите, про себя.

— Эх, шкура еловая, — потянулись казаки на выход. — Вечер испортил.

На улице было прохладно, ветер нагонял тучи, и все довольно быстро протрезвели. Стали закуривать.

После обеда приехал барон Гро.

Игнатьев пересказал ему содержание записки, полученной от лорда Эльджина, и француз высказал подозрение насчёт чистоплотности англичан.

— Мне кажется, они Париса просто выкупили.

— Или всё было подстроено заранее, — высказал предположение Игнатьев. — Я сам удивляюсь, почему Парис, так унижавший китайцев, ими не казнён?

— Признаюсь, и меня это волнует. Я не перестаю возмущаться действиями англичан. Стопроцентные мерзавцы.

Барон Гро рассказал о штурме Летнего дворца, о бесчинствах и мародёрстве солдат, о попустительстве со стороны штабов и генерала Монтобана.

— Не будь он лично заинтересован в грабеже, большинство произведений высочайшего искусства можно было сохранить.

— Летний дворец действительно был сказочно богат? — спросил Вульф.

— Необыкновенно! — ответил французский посланник. — Одни водяные часы, украшенные большими бронзовыми изваяниями голов быка, обезьяны и тигра, стоили не менее пятисот тысяч франков.

— Ого! — воскликнул Николай. — Можно себе представить, каких сокровищ вы лишились.

— Боже всеблагой и милосердный! — с наигранным пафосом, совместил свои ладони барон Гро и в порыве демонстрируемой набожности закатил глаза под лоб. Весь вид его показывал, что он душой и телом принадлежит Иисусу Христу, всецело подчиняется ему и никому кроме, а то, возможно, кое-кто подумает, что им руководит корысть и — будь оно презираемо в роде людском! — столь ненавистное им с раннего детства лжесвидетельство. И похоть глаз, и похоть плоти, и гордость житейская.

Николаю даже показалось, что барон невольно скосил глаза в его сторону, но тут же принял кроткое и благостное выражение лица: грешу и каюсь. Несмотря на походные условия жизни, на нём был отличный сюртук модного кроя, белая батистовая сорочка, галстук, завязанный с характерной нарочитой небрежностью, свойственной аристократам, и ослепительный жилет из пёстрого набивного атласа. Глядя на молитвенно сложившего ладони французского посланника, он пытался ответить себе, насколько верны его догадки и справедливы слухи, касавшиеся разногласий, возникших между союзниками. Непременно хотелось узнать, что их ссорит? 3ависть и гордыня, алчность и корысть? Если сведения об их неприязненных отношениях соответствуют истине, можно считать, что он неплохо разбирается в характерах, а это вдохновляет. В дипломатии без знания людей трудно двигаться к намеченной цели и уповать на удачу. И ещё он подумал, что французы умеют пленяться прекрасным, но сами не сильны пленять сердца — слишком мелки для этого, капризны.

— Уничтожение дворца — дело рук англичан, — прервал молчание барон Гро и опустил руки. — Если быть точным, этот вопиющий акт вандализма целиком и полностью лежит на совести их беспринципного посла.

— Джеймса Брюса, лорда Эльджина? — задался вопросом Игнатьев, прекрасно понимая, о ком идёт речь.

— Да, именно так. Он упрям, как тысяча ослов.

— Или, как его любимый попугай.

— Или, как его любимый попугай, — эхом повторил барон. — Но он не понимает, что память народа впитывает в себя все зверства и ужасы войны, и что однажды эта память станет бить в набат и призывать к возмездию!

— Мне отмщение и аз воздам?

— Вы верно понимаете меня. Лорд Эльджин уничтожил не дворец, он унизил народ, подорвал его веру в христианство, в справедливое мироустройство…

— Ещё бы, — воскликнул Николай. — Китайцы теперь из поколения в поколение станут говорить, что английские солдаты не столько воевали, сколько грабили и разрушали, жгли и пускали по ветру. Я сейчас урывками читаю дневник одного английского солдата, найденный на поле сражения под Чанцзяванем, весьма умный и пытливый человек, надо сказать, так вот, он написал, что если ему удастся унести свои ноги из Китая, то он всю жизнь станет замаливать грехи своих соотечественников. Он так и написал: «В душе я — дезертир".

— Он, прежде всего, чистый человек.

— Возможно, он погиб …

— Чистый и честный, — уточнил барон Гро. — Да, кстати, — произнёс он после некоторой паузы, мы обнаружили в Летнем дворце дипломатические архивы многих государств, но вот российского архива не нашли. Ужели он сгорел?

— Всё может быть, — уклончиво сказал Игнатьев. — Но я надеюсь, он ещё в Пекине. Я ведь не закончил своих дел.

— Тяньцзиньский договор?

— Он самый.

— Я вам желаю всяческих успехов и надеюсь, что с вашими бумагами беды не приключилось. Я понимаю, что такое государственная тайна, дипломатический иммунитет, но вряд ли это понимают мандарины и... английская разведка, — рассмеялся барон Гро, но рассмеялся так, что поддержать его не захотелось.

Николай криво усмехнулся.

— Благодарю, барон. В моих письмах в Верховный Совет нет никаких тайн, которые могут быть восприняты заинтересованной стороной, как леденящие душу откровения... Восемь моих писем — это жалобы по поводу непонимания моих намерений и действий рядом нижестоящих чиновников Палаты внешних сношений, только и всего. Пустое.

Вульф корпел над записью их беседы, будучи уверенным в том, что они станут хорошей основой его будущей диссертации, тему которой он пока не определил, но количество глав уже мысленно видел. Настоящее потчует нас достоверными сведениями, а будущее украшает их подробностями.

Видя, что Игнатьев нисколько не озабочен судьбой своей переписки с китайцами, барон Гро начал прощаться, причём, довольно неохотно.

— Вас что-то тяготит? — участливо спросил Николай. — Может, нужна помощь? Я верен дружбе и ценю мужскую солидарность.

— Я не постигаю, — скорбным голосом заговорил француз, — почему мирные переговоры не улаживаются. Китайцы предлагают мир, мы готовы приступить к переговорам, а сами же китайцы вынуждают нас продолжать военный действия…

— Это их стиль, — сочувствующим тоном отозвался Игнатьев и вышел проводить барона. — В случае решительных затруднений можете всецело рассчитывать на меня.

Если он правильно понял, французский посланник приезжал с одной единственной целью: уговорить его как-то воздействовать на буйный характер лорда Эльджина.

— Вы бы его навестили, — просительным тоном сказал барон Гро. — Мне кажется, он будет рад.

— Но из полученной записки, — сомневающимся тоном заговорил Николай, — я понял, что посланник её величества намерен сам посетить меня, уже в Пекине. Возможно, он сочтёт мой неожиданный визит за фамильярность, дурной тон, или, что ещё хуже, за оскорбляющую его честь развязность... Люди так непредсказуемы, так своенравны... Опрометчивость — их главная черта, хотя, возможно, я и ошибаюсь.

— Нет, нет! — с жаром возразил ему садившийся в карету барон Гро. — Всё не так плачевно. Есть надежда, что мой коллега выберется из трясины своих мрачных заблуждений.

— Что было бы очень кстати, — пожал протянутую руку Игнатьев. — Без твёрдой почвы нет лёгкого шага, верного взгляда на мир. Где твёрдо, там ясно.

— А ясность нам сейчас нужна больше всего, — помахал из глубины кареты барон Гро, и лакей захлопнул дверцу.

«Тьфу, тьфу, — мысленно сплюнул Николай. — Кажется, меня вторично сватают в посредники. Неплохо».

Скрюченная в три погибели старуха собирала по дороге лошадиный помёт, а из здания напротив доносилась песня:

Глава IX

Вчера он допоздна читал дневник английского солдата, размышлял над вспомнившейся фразой старика Бао: "Желание выделиться обезличивает", потом решил написать в Азиатский департамент о событиях последних дней, взял чистый лист бумаги и… отложил перо. Пока письмо дойдёт, всё может десять раз перемениться. К тому же, он прекрасно понимал, какими нелестными эпитетами награждает его глава департамента Егор Петрович Ковалевский. Николай налёг локтями на стол, уронил голову на руки. Поплыли мысли, образы родных, близких друзей. Задумавшись, он не заметил, как уснул. Во сне пришла Му Лань. Сказала, что её похитил «спящий на ходу».

Разбудил его Дмитрий, державший в руках свечку. Напомнил о том, что уже поздно, помог снять сапоги. Взбил подушку, укрыл одеялом.

Не придавая особого значения снам, Николай всё же долго думал, кто бы это мог быть — "спящий на ходу"? Император Сянь Фэн? Министр Су Шунь? Кто-то третий? Так и не найдя ответа, он снова задремал, но среди ночи просыпался часто. Будили голоса караульных казаков, лай собак, потом — крик петухов. В печной трубе тоскливо завывал ветер.

Проснулся он с тяжёлой головой, руки не слушались: два раза уронил чайную ложку и едва не опрокинул самовар, неловко встав из-за стола.

— Шпак запечный! — Выругал он сам себя и непонятно почему сунул руку в карман шинели, висевшей на гвозде. Пальцы нащупали круглую деревянную печать, и он вспомнил своё посещение бывшей канцелярии китайского главнокомандующего. Печать принадлежала Сэн Вану и была взята, как сувенир, на память.

Он повертел в пальцах деревянный штемпель, показавшийся ему ненужным, хотел бросить в печь, но что-то заставило переложить его в ящик стола, который он тут же запер на ключ: вошло в привычку. Подальше положишь, поближе возьмёшь. Вынимая ключ из замка, он вспомнил о своём вчерашнем желании написать письмо в Азиатский департамент, понял, что писать не станет, прибрал на столе и велел седлать коня.

— Съезжу к англичанам, — уведомил он Вульфа. — Навещу лорда.

Ветер унялся, стало проглядывать солнце.

Николай взял с собой четырёх казаков, от которых за версту несло водкой и луком, и направился в лагерь союзников.

— Ваша светлость, — с ледяной учтивостью обратился он к лорду Эльджину после взаимного приветствия, — мне стало известно, что архив русской дипломатии попал к вам в руки. Намерен официально заявить, что вы завладели им незаконно и соответственно праву международных отношений я прошу, — он подчеркнул голосом «прошу», — вернуть его мне, как уполномоченному посланнику России.

— Позвольте, — искренно удивился напористости упрекающего тона занятый своими мыслями лорд Эльджин, но он не дал ему договорить.

— Милорд, перестаньте хитрить! Я слишком долго покрывал все ваши шашни за спиной барона Гро, но, видимо, ошибся в вас и склонен думать, что не я иду на ссору.

Уловив явную обиду в его голосе, англичанин закивал и даже замахал руками: «Полно, полно! Вы прекрасно разыграли сцену». У него был вид человека, желавшего что-то возразить, но удержавшегося от соблазна высказать свою гордыню, облечённую в слова.

Игнатьев с радостью почувствовал, что англичанин далеко не равнодушен к его умонастроению и, стараясь всё перевести в шутку, пытается уяснить суть вероятного конфликта, успокоить его, и ни в коем случае не допустить ссоры — это при его-то самолюбии!

— Я и не думал ничего разыгрывать, — смягчил свой тон Николай и рассказал о вчерашнем визите француза, чей намёк на захваченный английской разведкой архив Верховного Совета Китая привёл его к “еретической” мысли: русский архив теперь — в чужих руках! — Говорить он старался ясно, с твёрдой интонацией, но так, чтобы не оставалось ощущение резкости, столь свойственной людям, склонным к безапелляционным заявлениям и категоричности фраз.

Англичанин с облегчением вздохнул.

— Фу, вы меня напугали! Я уж думал, вы полезете стреляться.

— С вами? — усаживаясь на расшатанный стул, снял с головы фуражку Игнатьев и умостил её на колено. — Ни за что! Вы мой учитель дипломатии, как можно!.. Просто, я был вне себя, когда подумал…

— Воображение — плохой советчик, — уселся напротив лорд Эльджин. — Ваши гневные упрёки прозвучали зря. Всё, что говорит барон Гро — ересь и ложь.

— Исполняющий долг благороден.

— Вы это о себе?

— В данный момент, о бароне.

— Печально, — отозвался посланник её величества, хотя и тени скорби не отразилось на его лице. — Вот это-то меня и бесит!

— Что вас бесит? — мягко поинтересовался Николай.

— Сознание того, что мне навязывают роль мальчика для битья: французы грабят, а я — отдувайся.

Игнатьев скрипнул стулом.

— Если врач прописал сотню лекарств, не принимайте ни одно.

— Не обращать внимания?

— Конечно.

— Хороший совет, — проговорил лорд Эльджин и толкнул клетку с попугаем. — Он у меня умница: расширил лексикон. — Попугай завозился на жёрдочке, распустил хохолок, стал охорашиваться. — Слушайте, что он сейчас вас спросит. — Попугай покрутил головой, уставился своим бельмастым глазом на Игнатьева. Мигнул несколько раз и прокартавил:

— Фыпить хочешь? Фыпить хочешь?

Лорд Эльджин захлопал в ладоши.

— Отлично, малыш!

"Фыпить хочешь" Николай услышал раз сто.

— Весьма гостеприимен, — с улыбкой похвалил он попугая и поинтересовался, возвратился ли Парис?

— Ждём со дня на день.

Оказалось, что лорд Эльджин позаботился о своих соотечественниках и отослал им через принца И Цина одежду и всё необходимое.

— Барон Гро говорит, что отношения с принцем не складываются?

— Трудно ответить однозначно, — признался англичанин. — После разграбления Хайдэна французами, китайцы в открытую называют их "взломщиками сундуков". Принц И Цин согласен с таким мнением.

— Я помню, что ещё в Тяньцзине вы прозорливо заметили, что французам может понравиться грабёж, и они не будут вылазить из Китая, — с восхищением в голосе проговорил Игнатьев и услышал в ответ то, ради чего приехал.

— Я искренне сожалею, что вынужден действовать заодно с бароном Гро, а не с вами!

В голосе англичанина он не уловил ни одной фальшивой нотки.

Вернувшись к себе, Николай рассказал Вульфу об усилившейся конфронтации между союзниками.

— Этого следовало ожидать, — любуясь остро заточенными карандашами, ответил секретарь. — Богатая добыча французов не даёт англичанам покоя.

— А французы уже и принца И Цина готовы устранить от переговоров.

— Нам это выгодно? — поинтересовался Вульф, болезненно воспринимавший любые перемены и чутко реагировавший на действия англичан.

— Не думаю, — помедлив, ответил Игнатьев. — Если нам ясно, что вместо любимого брата богдыхана в переговоры может вступить всемогущий Су Шунь, который, вероятно, этого и добивается.

— Вы подозреваете англичан в сговоре с маньчжурами? Это возможно?

— Вполне. История с пленением Париса и его освобождением напоминает фарс, судите сами. Что-то тут нечисто.

— Происки Су Шуня?

— Я не исключаю. Сражение при Чанцзяване явно спровоцировано.

Его не должно было быть.

— Но оно произошло.

— Я думаю, Су Шунь решил уполовинить казну Китая в свою пользу.

— Каким образом? — воскликнул Вульф, заинтригованный таким предположением.

— Не очень сложным, но и не настолько простым, чтобы о нём нельзя было подумать.

— Не томите, объясните! — взмолился секретарь.

— Охотно, — встал из-за стола и прошёлся по комнате Николай. — Если принца И Цина отстраняют от переговоров и на его место приходит Су Шунь, миротворцем в глазах всего китайского народа выступает министр налогов, единственный, кто располагает верными сведениями о золотом запасе Поднебесной, отсюда и все его действия.

— Какие?

— Он обговаривает сумму контрибуции, налагаемой на китайское правительство, допустим в десять миллионов рублей серебром, согласовывает её с казначейством, ставит в известность богдыхана и вывозит эти деньги в золотых слитках в Тяньцзинь для передачи союзникам, а последних убеждает в том, что в наличности имеется всего лишь пятьсот или шестьсот тысяч, и ни копейкой больше. Естественно, союзники требуют больше. Тогда он предлагает выделить некую сумму из тех денег, что принадлежит лично ему, но при одном-единственном условии: союзники включают в сумму полученной ими контрибуции богатства Летнего дворца.

— И? — глаза у Вульфа вопросительно расширились.

— И, таким образом, часть золотых слитков остаётся у Су Шуня, в его тайном хранилище!

— И союзники пойдут на это?

— С лёгкой душой!

— Отчего?

— Стоимость награбленного в Хайдэне, по самым скромным подсчётам, превышает восемь миллионов франков. Об этом я узнал из разговора с бароном, что говорит в пользу моей версии.

— Действительно, — постучал пальцами по столу Вульф. — Обо всём этом можно договориться устно или прикрепить к протоколу о выплате контрибуции дополнительное соглашение.

— Которое вскоре исчезнет. Знать о нём будут избранные, от силы два-три человека.

— А с ними потом...

— ...может случиться всё, что угодно, — мрачно продолжил Игнатьев.

— Но какой резон союзникам соглашаться на эту аферу?

— Если англичане готовы принять рассрочку контрибуции, то французы, которым срочно нужны деньги, ради сиюминутной выгоды пойдут на это с радостью, поверьте.

— Почему?

— Содержать армию в Китае обойдётся намного дороже.

— Я об этом не подумал.

— Англичане тоже стонут. Генерал Грант признался, что будет рад выводу войск из Китая: экспедиция убыточна, овчинка выделки не стоит.

— А, — замялся Вульф, — послы, наверно, тоже…

— Разумеется, — подтвердил его догадку Николай. — Послы тоже не останутся в накладе. Скорее всего, они явно завысят стоимость золотых и серебряных изделий из Летнего дворца, упакуют и передадут награбленное в свою казну в счёт контрибуции, а господин Су Шунь барону Гро и лорду Эльджину за их сговорчивость уступит часть золотых слитков.

— А личное богатство министра налогов возрастёт вдвое.

— Пусть даже на треть, главное, что он станет богаче и вследствие этого могущественнее.

— У кого кошелёк, у того и вожжи, — вспомнил русскую пословицу Вульф и перестал барабанить по столу пальцами. — Теперь я понимаю, почему англичане уничтожили дворец, пустили его по ветру, как пепел... понимаю, — голос его стал задумчивым и тихим.

— Чтобы по части нельзя было восстановить целое, — сказал Игнатьев. — Сожгли — и концы в воду.

— Чтобы и сравнить было не с чем, — всё так же задумчиво, но с явным осуждением в голосе проговорил Вульф. — Цинично и просто.

— Кому война, а кому мать родна, — остановился посередине комнаты Николай и задумался. За любым перемирием следует наложение контрибуций.

Ради этого войны и ведутся. Люди, стоящие у подножия престола или приближённые к нему, подвержены соблазну грабежа и грабят казну безнаказанно. Слаб человек перед искусом золота, слаб.

— Ах, если бы люди знали свою смерть в лицо! — воскликнул он, раздумывая вслух. — Наверно, было б лучше.

— Думаю, что ничего не изменилось бы, — после короткого молчания ответил Вульф. — Все делали бы вид, что её нет или снисходительно приветствовали. Человек знает о возмездии и — совершает преступление.

Обедали молча. Каждый думал о своём.

Николаю вспомнилось, как они ездили с отцом зимой в именьице Чертолино, как он бежал ребёнком по проторённым в снегу дорожкам, бросался пухлыми снежками в птиц, в ворота, в проезжающий обоз, и что есть мочи улепётывал из страха ожидаемой расправы.

«Я те»! — голосил вдогон какой-нибудь мужик, и его зычный веселящий крик легонько толкал в спину, сбивал с ног, и — только валенки торчали из сугроба…

Детство.

Он спасался в нём, дышал там полной грудью, радовался, удивлялся миру, примерял его к себе. Считал ворон. В детстве не было дипломатических скандалов, казусов и дрязг — шелухи быта. Там не было людей, которые, казалось, вцепятся в глотку и перервут её. В далёком детстве падал снег, скрипели сани, стайками летали снегири.

— Здрасуйте, — знакомый старческий голос вернул его к действительности. В дверях стоял монах Бао. На нём была линялая суконная шляпа, отороченная вытертым мехом рыжей лисы, татарский стёганый халат, подпоясанный широким кушаком. На ногах рваные туфли, подвязанные чёрными шнурками.

— Здравствуйте, почтенный, — обрадовался его приходу Игнатьев, и сразу усадил за стол. — Подкрепитесь и поговорим.

После обеда они уединились.

Морщины ещё больше заплели глаза монаха, но выглядел он бодро.

— My Лань жива, — шепнул он по секрету. — Её держат в Пекине, в доме городского казначея.

— Жива? — переспросил Николай, и порывисто расцеловал старика, прижав его к себе. — Жива! В его порыве было все: и радость от сознания того, что девушка нашлась, и страстное желание освободить её из плена, и прорвавшаяся нежность: его прекрасная и несравненная Му Лань жива! Он ликовал, он знал это теперь наверно, и это знание вмещало в себя всё, что составляло и могло составить счастье. На глаза навернулись слёзы, и он рассмеялся. — Жива!

Не зря она ему приснилась нынче ночью.

Он рассказал монаху о своём сне, о том, как My Лань сообщила, что её похитил "спящий на ходу".

— Это «король нищих», — сразу ответил старик и поведал о розысках девушки, предпринятых Поповым. — Ваш переводчик — смелый человек, но, прежде всего, — умный. Напал на след Му Лань.

— Что нужно для её освобождения? — Нетерпеливо поинтересовался Николай. — Если нужны деньги, я вам дам — для подкупа прислуги.

— Нужна бумага от высокого начальства, — сказал Бао. — Богдыхан покинул Пекин вместе с господином Су Шунем.

— А где Сэн Ван? — вспомнил про деревянную печать полководца Игнатьев, и старик с поразительной осведомлённостью ответил. — Ушёл по калганской дороге.

— У меня есть его печать, — полез в ящик стола Николай и показал старику свою находку. — Такая подойдёт?

— Откуда она у вас? — удивлённо вскинул брови монах.

— Военный трофей, — улыбнулся Игнатьев и рассказал о том, как она оказалась у него.

— Очень ценная вещь, очень важная! — обрадовался китаец, разглядывая печать. — Настоящая.

— Что ещё нужно?

— Бумага.

— Какая?

— С водяными знаками.

Николай показал несколько листков, приобретённых Татариновым "на всякий случай" у секретаря чжилийского губернатора после того, как тот скрылся из Тяньцзиня.

— Такая подойдёт?

Старик посмотрел бумагу на свет и восхищённо цокнул языком.

— С правительственным драконом — та, что нужно!

Склонившись над столом, они вместе сочинили распоряжение, согласно которому «девушка, имеющая честь содержаться в доме пекинского казначея под строгим надзором, немедленно должна быть переправлена со всеми предосторожностями и соблюдением особой тайны в сопровождении подателя сей бумаги по известному ему адресу. Всякий, оказавший противодействие данному распоряжению, считается государственным преступником и может быть казнён на месте по закону военного времени». Подпись и печать. Всё чин по чину.

Бао радостно потёр руки и заторопился в дорогу.

— Если богдыхан бежал в Монголию в одежде поселянина в двухколёсной повозке, имея всего трёх телохранителей, а так же, учитывая то, что большинство пекинских богатеев, сановников и управителей различных ведомств давно покинули столицу, никто не усомнится в подлинности данного приказа!

Игнатьев велел Дмитрию снабдить старика провизией.

— Будь моя воля, — сказал он, провожая китайца, — я бы сам сейчас отправился в Пекин и вызволил My Лань, но — видит Бог! — я не имею права. — Он стиснул зубы и прошёлся от стены к стене. Ему хотелось действовать и действовать немедля.

— Не надо волноваться, — проговорил старик. — Мы с Поповым сами всё устроим.

— Я надеюсь.

"Приказ" главнокомандующего правительственной армией генерала Сэн Вана был аккуратно запечатан и спрятан монахом Бао на груди. По его отрешённому виду Николай понял, что тот уже в дороге.

Глава X

Подождав, когда мимо него пройдут двое незнакомых молодых людей, подозрительно долго и медленно шествовавших за ним от самых городских ворот, Бао свернул в тёмный переулок, постучал в щелястые ворота. Когда ему открыли, он быстро пересёк уютный дворик со старой шелковицей возле колодца, протиснулся между поленницей и каменным сараем, перелез через забор, утыканный гвоздями, предварительно накинув на него свёрнутую вдвое войлочную кошму, благополучно опустился на землю, скатал подстилку и, проделав нечто подобное ещё несколько раз, очутился во дворе дома госпожи Сяо Сан.

Слежки за собою он не обнаружил и поднялся по лестнице.

— Вот, — протянул он Попову пакет, заштемпелеванный сургучными печатями, и стал рассказывать последние новости. — В этом конверте — необходимый нам приказ, — радостным шёпотом похвастался он. С печатью Сэн Вана!

Попов от удивления даже присвистнул.

— Делать, так делать, — с ноткой самодовольства в голосе сказал Бао и, попросив задёрнуть шторы, опустился в кресло. — Сейчас немножко отдохну, и примемся за дело.

— А что там, у союзников? — закрыл дверь на ключ Попов и достал из гардероба одежду для Му Лань — тёмную мужскую куртку, грубые штаны и туфли из коровьей кожи.

— Игнатьев говорит, союзники сами на себя не похожи. В их стане разлад, в штабах сумятица. Вовсю строчат доносы друг на друга.

— Не могут поделить награбленное? — вытащил из чемодана небольшой китайский меч Попов и прикинул на глаз, подойдёт ли один из припасённых им костюмов старику. — Я так понимаю, что Летний дворец стал для них своеобразным Санта-Клаусом, дедом Морозом, осыпавшим их драгоценностями с ног до головы.

— Французы ликуют, — вздохнул старик и стал примеривать костюм. — Устроили в Тунчжоу рынок военных трофеев.

— Представляю, что там продаётся, — облачился в форму китайского полковника Попов и оглядел себя в зеркало. — Несметные сокровища. Не так ли? — Выглядел он импозантно.

— Жадных людей нужно жалеть: они очень несчастны, — отозвался Бао, примеривая цивильный костюм.

— Или серьёзно лечить.

— От глупости не вылечишь. Роскошь презирает человека.

— А жадные этого не понимают. Единственный вопрос, который донимает их всю жизнь, сводится к мучительному воплю: зачем другому столько?

Монах улыбнулся.

— Вы не по годам мудры.

— Спасибо, — пожал его локоть Попов и, присев на корточки, зашнуровал ботинки. — Когда живёшь в Китае, невольно поумнеешь.

— Мудры и учтивы, — добавил китаец.

— Да ладно, — засмущался Попов. — Каждый пришёл в этот мир сказать что-то своё.

— Жаль, что у многих оно злое, — посетовал старик, облачившись в костюм пекинского чиновника. — Жизнь даёт возможность стать мудрее, но людям этого не надо: они горды своим невежеством.

— И всячески им похваляются.

— Одни стремятся в горы, другие — на дно моря, а по сути, — сказал Бао и принялся упаковывать одежду для Му Лань, — и тех, и других роднит неуравновешенность.

— А это от зависти, — высыпал в правый карман своего мундира пачку табака Попов и перетянул себя ремнями офицера императорской гвардии.

— От зависти, — увязал свёрток жёлтой лентой старик. — И нигде нет столько зависти, как в городе.

— Городской человек — человек неприкаянный, — переломил револьвер Попов и, патрон за патроном, стал заряжать барабан. — Малодушный, несчастный. Ко всему прочему можно сказать, что, чем крупнее город, тем мельче душа. — Он сунул револьвер в кобуру, закусил губу, словно проверял себя, не забыл ли чего? и добавил: — У некоторых, кажется, душа не более клопа или головной вши. Короче, гниды.

— Многие беды оттого, что мужчин воспитывают женщины, — подошёл к двери монах Бао, показывая тем самым, что он готов действовать. — Выходят замуж в радости, а вдовствуют в печали. Войны уносят мужей.

— А женщины всегда не понимают самого простого.

Попов окинул комнату взором — возможно, что сюда он уже больше не вернётся, заложил пакет за отворот мундира, прицепил саблю и подмигнул монаху.

— Любят барышни конфеты…

— …шоколад и монпансье.

С некоторых пор они стали понимать друг друга с полуслова.

В тот момент, когда Попов закрывал за собой дверь и проворачивал ключ в замке, который он намеренно не смазывал, тесть богдыхана Гуй Лян, бывший уполномоченный на переговорах в Тяньцзине, а ныне отставной сановник с особыми привилегиями, сидел в одном из зданий охотничьего дворца своего зятя Сянь Фэна и мирно беседовал со старым другом Су Шунем, явно недовольным своим вынужденным затворничеством.

— Если помнить, — говорил Гуй Лян, — что под луной ничто не ново, люди с каждым годом должны становиться молчаливей, но этого не происходит.

— Все становятся болтливей и беспамятней, — развалившись на шёлковых подушках, сыто, сквозь послеобеденную дрёму, процедил министр налогов, всерьёз обеспокоенный тем, чтобы ни одна живая душа не узнала место его пребывания.

— Грустно, — промолвил Гуй Лян, видя, что старый друг слушает его с тем выражением лица, которое больше похоже на зловещую гримасу, нежели на приветливую улыбку опытного царедворца.

— Грустно, — согласился с ним Су Шунь и продолжил с той интонацией, в которой можно уловить и нотки сожаления, и нотки неприязни, — если беспечная молодость не замечает сделанного тобой. — Он явно намекал на свою обиду: вместо того, чтобы оставить Су Шуня главным уполномоченным на переговорах с союзниками, император увёз его в горы и держит подле себя неотлучно.

Ничем иным, кроме, как домашним арестом, это издевательство не назовёшь.

Регентом Китая, временным его управляющим, богдыхан назначил принца И Цина — своего младшего брата, нового любовника Цы Си — ненавистной соперницы Су Шуня в борьбе за подлинную власть в империи. Гарем богдыхана уже прибыл в горы и занимал несколько дворцовых построек на склоне живописного ущелья. Ровно три недели назад Су Шунь лично занимался его перевозкой в горы. Пришлось даже казнить нескольких евнухов, чересчур много болтавших о времени и пути следования гарема. Где тайна, там и кровь.

— Но, если благоразумная старость воздаёт тебе за труд, — после долгого раздумья произнёс Гуй Лян, — ты на верном пути.

"Старая обезьяна, — покосился на Гуй Ляна Су Шунь, — ничего уже не понимает! В башке черепаший навоз. Единственное, что он ещё умеет делать, так это ловить блох".

— Какой толк быть на верном пути и слушать похвалы, когда на душе скорбь?

— Скорбящий никого не оскорбит, — начиная догадываться об истинных причинах недовольства Су Шуня, миролюбиво сказал Гуй Лян и промокнул платком уголки губ. — Разве что самодовольного выскочку, и то своим видом. Хотя, — сцепил он свои трясущиеся пальцы, — обласканный удачей не видит никого, кроме себя. — Гуй Лян очень любил свою дочь, несчастную в замужестве, и не упускал случая лягнуть своего зятя и его возлюбленного братца принца И Цина.

Су Шунь приподнял брови и как бы по-новому взглянул на своего друга, погрязшего в отвратном слабоумии.

— Оскорбляют подлые, — обиженным тоном произнёс он вслух, а про себя подумал, что люди лезут в петлю оттого, что не знают, как жить. Вывод мрачный, но что делать? Он понял, что у власти ему быть недолго. Если богдыхан "сядет на облако" и отправится на небо, к праотцам, Цы Си захватит трон: имеет право. Малолетний наследник — её сын. Сянь Фэн, конечно, знает, что настоящая мать ребёнка умерщвлена и умерщвлена не кем-нибудь, а коварной и подлой Цы Си, но других детей у богдыхана нет, и положение Цы Си прочнее многих. Надо спасать шею, пока голова на плечах. И он, Су Шунь, спас бы её, будь он сейчас в Пекине, в ранге уполномоченного, но… он вынужден сидеть в горах под негласным домашним арестом.

— Нечисть любит белые одежды, — как бы уловив ход его мыслей, печально проговорил Гуй Лян и добавил, что о смерти помнят все, но ждут её лишь глубокие старцы.

— Если я чего и жду, — уходя от чёрных мыслей, проговорил Су Шунь, — так это штурма Пекина.

Гуй Лян увидел на его лице довольную ухмылку подстрекателя.

— Эти варвары и нищего ограбят! — воскликнул он, уловив перемену в настроении собеседника и надеясь вызвать того на откровенный разговор. — Я не думаю, что Китай выдержит ещё одну войну.

— Когда всё ясно, люди молчат, — взбил подушку и улёгся поудобнее Су Шунь. — Но я скажу. Доходы народа низки, денежные средства поступают в казну нерегулярно, император сетует на недостаток золота, а крайний — министр налогов! — Он ткнул себя пальцем в лоб. — Вот этот лысый череп.

— Может, от излишних трат императора удержит то обстоятельство, что после перемирия нам понадобится крупная сумма на выплату контрибуции? Проклятые варвары требуют почти двенадцать миллионов ланов серебром и непременно в слитках. — Гуй Лян неудачно повернул шею и охнул. Болезненная гримаса исказила его морщинистое лицо. — В дороге просквозило.

— Обман — своеобразное насилие, — не обращая внимания на страдальческое выражение лица своего собеседника, двусмысленно сказал Су Шунь. — Я не хочу обманывать себя и ждать счастливых перемен. "Белые черти" ликуют, разгромив Летний дворец. Но это судороги грабежа, они скоро пройдут. Англичанам и французам захочется большего, и они с удвоенной энергией бросятся на штурм Пекина.

— Алчность порождает алчность, — потёр шею Гуй Лян, улавливая в голосе Су Шуня нотки злорадства.

— И эта алчность станет головной болью самодовольных выскочек, — никак не упоминая имени принца И Цина, осклабился Су Шунь.

— Всё зависит от наших врагов, — приподняв одно плечо и как бы втянув голову, беспомощно сказал Гуй Лян.

— Не всё, — с затаённой злобой ответил Су Шунь. — Кое-что и я предпринял. — Он вспомнил о похищенной девушке и прикрыл глаза, мысленно представляя выражение лица русского посланника, когда его поставят перед выбором: или вы отказываетесь от Айгунского договора и в награду получаете любимую, или вы увидите в корзине её голову. Не говоря уже о том, чтобы претендовать на роль посредника между принцем И Цином и лордом Эльджином. Французского посланника Су Шунь и в грош не ставил. А вот с англичанином он будет говорить сам, лично, когда они встретятся в захваченном Пекине. В том, что город будет взят, он не сомневался. А с лордом Эльджином они давно нашли общий язык, очень давно. И богдыхан об этом знает, держит Су Шуня при себе, на всякий крайний случай, до поры до времени, пока угроза низвержения династии Цинов не стала реальной. Вот тут-то министр налогов и понадобится со всеми его козырями, спрятанными в рукаве. — Он завозился на подушках и откровенно ухмыльнулся: то, что говорят себе, редко говорят другим.

— Созерцая луну, забываешь про звёзды, — встретившись глазами с ухмыльнувшимся и чем-то успокоенным Су Шунем, иносказательно заметил Гуй Лян. — Многие приписывают себе те достоинства, которых лишены.

— Ничего, — понял его намёк Су Шунь. — Человек деятельный, и не поучая, учит.

— Но опыт притупляет восприятие, погружает в сон и это плохо, — с мягкой предупредительностью в голосе покачал головой Гуй Лян. — Во сне и спящий побежит.

— Не спорю, но уверен: природа смелости божественна. Смельчаки в бою не погибают.

— За перемирием — война, — полез в карман за платком Гуй Лян и снова вытер губы.

Узкие глаза Су Шуня потемнели.

— Всё так, но за победой — мир!

«Обычно правду говорят невольно», — подумал Гуй Лян и с облегчением вздохнул: его старый друг по-прежнему умён и дерзок. Хорошо это или же плохо, он ещё сказать не мог, но предупредить его всё же решился. Начал издалека.

— Вдохновение воспламенят, а лучшее время всегда впереди. Это так.

Нельзя только забывать, что любой из взлетевших может упасть, но не всякий упавший поднимется. Заговор глухонемых раскрыть нельзя, а луну можно увидеть, и не поднимая головы.

— Я что-то делаю не так? — после длительного раздумья над словами Гуй Ляна спросил Су Шунь и, может быть, впервые жизни испытал нужду в добром совете.

Гуй Лян скосил глаза.

— Не противься ноше, и она станет посильной.

— Разъясните, преждерождённый.

— Пожалуйста, — добросердечно ответил Гуй Лян. — Ваши интриги против русского посланника… — Лицо Су Шуня помертвело. — Бессмысленны. — Гуй Лян сам не ожидал такой реакции со стороны всесильного дашэня. Выходит, он попал не в бровь, а в глаз: в зеницу ока. — Русский для нас неуязвим.

— Он что, святой? — оторвал голову от подушек Су Шунь, и его лицо залила мертвенная бледность. — Бессмертный? — В его глазах промелькнул ужас. И ужас этот был оправданным: ни одно из тайных покушений на жизнь русского посланника не удалось. Он оставался жив и невредим.

Гуй Лян потёр рукою шею, поморщился.

— С ним говорил один китаец, монах Бао.

— Кто он такой, этот Бао?

— Весьма неглупый человек. Философ. Он принял христианство ради глубины познания, но он один из тех, кому я верю. — Гуй Лян помял лицо дрожащею рукой и медленно продолжил. — Так вот, монах Бао сказал: «Русский посланник живёт в Духе».

— Что это значит?

— Он — двойник дракона.

— Перерождённый? — не скрывая мистического ужаса, отполз к стене Су Шунь.

— Перерождённый, — подтвердил Гуй Лян. — Кутухта. Так говорят жрецы; никто не скажет, как далеко простирается его ясновидение и насколько удалён от нас центр его жизни.

Су Шуня словно вздёрнули за шиворот. Он резко вскочил на ноги, зажал лицо руками, заходил из угла в угол.

— Я этого не знал, но чувствовал нутром; он не простой.

— Присядьте, — видя его крайнюю взволнованность, протянул к нему свою руку Гуй Лян, и этот успокаивающий тон, и жест заставили Су Шуня опуститься на софу. — Русский посланник — живое воплощение иероглифа «взаимность», о которой говорил божественный Кун-цзы. А «взаимность», насколько вам известно, дарована всем. И нам в первую голову. Гуй Лян выделил голосом окончание фразы, и его старческие руки неожиданно перестали трястись. Он ещё раз взглянул на Су Шуня и, видя, то тот слушает его, не закрывая рта, словно ребёнок, продолжил: — Вы сами знаете, что птица Феникс прилетает с Севера и что на Севере живёт Дракон Вселенной. — Явно удовлетворённый растерянным видом своего могущественного друга, кавалер всех высших орденов Поднебесной, дважды поклонился ошарашенному царедворцу и, сославшись на чрезмерную усталость: в глазах темно и голова, как не своя, попросил верного друга не таить обиды, и дать ему возможность отдохнуть. Уединённо.

Излишне говорить, что с этого дня министра налогов словно подменили. Он совершенно перестал интересоваться ходом переговоров и раздражённо отмахивался, когда ему наушничали о передвижении русских. Всю свою энергию он направил на борьбу с Цы Си, с её зловещей ролью тайной правительницы Китая.

Глава XI

Направляясь к дому городского казначея, Попов заранее решил, что, если ему удастся освободить My Лань, то выходить с ней они будут через центральные ворота. Монах Бао воспользуется подкопом дворцовой ограды, чтобы у соглядатаев Су Шуня не возникло лишних подозрений.

Двое вошли, двое вышли.

Когда они с Бао добрались до намеченного крыльца, солнце уже село, тьма сгустилась, и привратник зажигал свечи в фонарях. Он взял протянутый ему пакет с тремя сургучными печатями, повертел его в руках, вскрыть не решился и, окинув поздних посетителей с ног до головы пристальным взглядом, направил их к начальнику охраны, сидевшему при входе в золочёном кресле.

— Когда колеблется пламя свечи, я плохо вижу, — извинился он перед полковником маньчжурской гвардии и вытянул руки по швам.

Начальник охраны, широкогрудый здоровяк со следами оспы на лице и оголённым мечом у пояса, небрежно протянул руку, посмотрел пакет на свет, увидел водяные знаки и тотчас сломал печати. Грамотно и аккуратно. По мере того, как он читал предписание, плечи его поднимались над креслом. Вскоре он так же, как и привратник, держал руки по швам.

— Надо же, — сказал он смущённо, — я и не знал, что у нас в доме есть такая важная персона.

— Вы и теперь не знаете об этом, — зловещим тоном произнёс Попов, и рябое от оспин лицо стражника покрылось потом.

— Не знаю, — поспешно согласился он и вернул пакет. — Пройдите внутрь, обратитесь к господину Ю Синю, к дворецкому.

Монах Бао безучастно стоял рядом. Глянешь и скажешь: «Тупица». Ну и что с того, что облачен он в костюм столичного чиновника четвёртого разряда, а подмышкой у него объёмистый свёрток, перевязанный крест-накрест широкой жёлтой лентой, символизирующей императорскую власть. Знаем мы этих чиновников!

Дворецкого они нашли в крохотной комнатке, примыкавшей к прихожей. Попов сразу понял, что этот вислоухий коротышка с двойным подбородком относится к тому типу людей, которые каждую новую мысль изучают, как экзотический фрукт и не спешат тотчас отведать на вкус, зато на нового человека накидываются с жадностью проголодавшейся дворняги.

— Хозяин в отъезде и вы можете пожить у нас до его возвращения, — с хитроумной учтивостью согнулся он в поклоне. — Заодно мы с вами познакомимся поближе.

— Знакомство со мной, — ледяным тоном произнёс Попов, — может стоить вам жизни. — Он выдернул бумагу из пальцев дворецкого и ткнул его носом в текст, где чёрным по белому было сказано, что всякий, оказавший противодействие, может быть "казнён на месте".

— По законам военного времени! — добавил монах Бао.

Глаза дворецкого забегали, и он повёл суровых посетителей вслед за собой. Что ни говори, а гербовая бумага пестрила водяными знаками «Рю» — иероглифами дракона, символизирующими мощь и величие того, кто подписал приказ и приложил к нему свою печать. Главнокомандующий правительственной армией генерал Сэн Ван — любимый дядя императора, и вряд ли кто из смертных станет ему возражать, рискнёт перечить.

Судя по живым и выразительным гримасам, дворецкий обладал мимическим талантом.

— Хорошо, когда сабля покоится в ножнах, а пуля — в ружейном стволе, — заигрывающим тоном говорил он столичному чиновнику, угадывая в нём человека более разумного, нежели это может показаться на первый взгляд. — Но даже тогда, когда всё хорошо, многие люди не получают желаемого по одной простой причине.

— Какой? — вежливо осведомился монах Бао, бережно неся заветный свёрток и едва поспевая за быстро шагающим Поповым.

— Они не умеют просить, — вприпрыжку семенил дворецкий.

— У меня сложилось мнение, — пренебрежительно заметил старик, — что все только этим и заняты.

— Верно, — дворецкий свернул за угол. — Но они просят с таким видом, точно заранее знают, что им откажут.

На вид ему было лет шестьдесят — он уже привык подчиняться приказам и принимал на веру всё, что скреплено печатью.

Проведя своих спутников по длинной анфиладе комнат, он спустился по широкой, мраморной лестнице в полуподвал, стены которого были отделаны чёрной яшмой с перламутром, затем все трое оказались в зимнем саду. Попов отметил богатство интерьера; узорчатые стёкла дверей, цветные стёкла витражей, искусственные водопады из хрустальных, изумрудных и рубиновых подвесок. Роскошь поражала и не поддавалась описанию, "Представляю красоту Летнего дворца", — восхищённо подумал Попов, и тут же ухватил дворецкого за шиворот. — Куда? — Ему показалось, что тот попытался ускользнуть: закрыться изнутри в одной из комнат. — Я не люблю сюрпризов.

Дворецкий больше не болтал, не заговаривал зубы и не пытался делать какие-то знаки многочисленной прислуге. Он почувствовал на своём горле железные пальцы Попова и понял, что несчастье — понятие земное. Не стоит навлекать его на свою голову.

Когда они спустились ещё ниже и пошли подземным ходом, монах Бао бросил на Попова настороженный взгляд, но Попов знаком показал, что "всё нормально" — по его представлению, они находились как раз под оранжереей, в подвале которой и должна была, по всей видимости, томиться My Лань.

Дворецкий отпер массивную дверь и, оставив ключ в замке, шагнул в затхлую клеть подвала. Монах Бао тотчас сунул ключ в карман. Подальше положишь...

Навстречу им поднялась старуха с лысым теменем и повела их дальше. «Негодяи, — шипела она на ходу, — упыри».

Стены подземелья обметало чёрной плесенью. По ним ползали мокрицы.

Попов ускорил шаг. Он давно жил в Пекине и понял, что пока в Китае будут рождаться красивые девушки, на них будет вестись охота. Сильный выбирает лучшее. И ему не надо было объяснять, что хочет сказать своим злобным шипением старуха, державшая в своих руках тяжёлую связку ключей. Ей хотелось восстановить справедливость и наказать беззаконие, но где та сила, что смогла бы сделать это? Инстинкты мужчины и женщины порою враждебны друг другу.

Когда My Лань увидела Попова и старика Бао в несвойственном им облачении, она залилась слезами. Может быть, она им что-нибудь бы и сказала, но рыдания мешали говорить. К тому же Попов успел скрытно приложить палец к губам, и Му Лань всё поняла: ни слова!

Человек надеется на чудо даже тогда, когда, казалось бы, спасения не будет.

Старуха протянула ей платок, смахнула с её головы осыпавшуюся известь штукатурки, что-то быстро-быстро зашептала на ухо и, взяв за руку, повела на выход. Глаза Му Лань таили изумление. Казалось, бледное лицо её подернуто жемчужной поволокой. Светлое в своей невыразимой красоте, оно, тем не менее, удалялось или приближалось по мере того, как на него падал свет — пламя свечи колебалось. Увидев её впервые столь близко, Попов обомлел. Ему стало ясно, отчего Игнатьев искал девушку, не знал покоя и просил её найти. Она была очаровательна! В её движениях было столько безыскусной прелести и девичьего целомудрия, что он залюбовался ею: казалось, она не шла впереди него по коридору, а скользила, как лунный свет по текучей воде.

"Вот это да-а… — восхищённо смотрел он на её гибкую фигурку и не мог понять, как же он раньше-то её не разглядел? — С ума можно сойти".

В комнатке для прислуги My Лань переоделась в мужской костюм и молча обняла старуху. Любовь мертва в словесной оболочке.

Выходили они через оранжерею, где благоухали розы, орхидеи и огромные лиловые пионы. Среди живых благоухающих цветов Му Лань казалась чудом, живым воплощением счастья.

Дворецкий откланялся и удалился во внутренние покои дома.

За ним поковыляла старуха.

Попов шепнул Му Лань, чтобы она напустила на себя строгости, и они быстрым шагом направились к центральному выходу.

Монах Бао скрылся в парковых зарослях.

На улице было так темно, что люди Су Шуня, изображавшие из себя уличных нищих, не уловили подвоха: двое вошли в дом казначея и двое вышли. У одного подмышкой торчал объёмный свёрток.

Когда Попов и Му Лань дошли до Русского подворья, ночной сторож постучал по колотушке — началась вторая стража.

Пройдя в соседний переулок и дождавшись, пока сторож скроется из виду, Попов тихо окликнул караульного казака, назвал пароль и помог My Лань перебраться через каменную ограду — рука девушки дрожала. После всего пережитого недавняя пленница была близка к обмороку.

— Фу! — облегчённо вздохнул Попов, когда они с My Лань пересекли двор и вошли в здание духовной миссии. — Кажется, добрались.

Увидев девушку живой и невредимой, отец Гурий поцеловал её в лоб и перекрестил.

— Слава тебе, Господи!

Он отвёл её в потайную келью и объяснил причину её похищения людьми Су Шуня.

— Одного не пойму, — сказал отец Гурий, заставив My Лань поужинать и выпить горячего чая, — откуда министр налогов узнал, что наш Николай Павлович испытывает к вам самые нежные чувства?

Му Лань задумалась и покачала головой.

— Не знаю. Я никому не говорила... нет, — прервала она саму себя, — кажется, я всё-таки сказала.

— Кому? — насторожился Попов.

— Своей двоюродной сестре, — призналась My Лань. — Я имела неосторожность, непростительную глупость похвастаться перед Чан Тинь, так зовут мою сестру, тем, что господин Игэначефу неравнодушен ко мне.

— Она старше вас, младше? — поинтересовался отец Гурий и переглянулся с Поповым: это было их упущением — они не знали о существовании сестры.

— Младше, — потупила взор My Лань, и по её щекам потекли слёзы. — Но она уже замужем, и я… — Девушка разрыдалась и упала лицом в ладони. — Глупая, глупая, глупая... всё рассказала ей!

— Что все? — В один голос спросили Попов и отец Гурий, и оба недовольно хмыкнули.

— Я рассказала, что он учит меня русскому языку, ласково и нежно смотрит на меня, что, кажется, не раз хотел меня обнять, и я хотела этого, ждала, но он был робок и почтителен, как самый благородный человек. Мне показалось, нет, я поняла, что не могу ни о ком думать, кроме как о нём, что я хочу быть рядом с ним всю жизнь. Ещё я думала, что, если он захочет, я поеду вслед за ним, в Россию! — в её голосе послышалась непререкаемая твёрдость, гордый вызов.

Отец Гурий утешительно погладил Му Лань по голове.

— Господь попустит, поедешь. А сейчас ответь, за кем твоя сестра замужем?

Му Лань всхлипнула.

— Её муж очень почтенный человек, служит в Палате внешних церемоний.

Правда, он старше её на двадцать один год...

— Всё ясно, — потёр виски Попов, обескураженный признанием My Лань. — А где она жила до этого, ваша сестра?

— В Шанхае, — закашлялась девушка и поднесла к губам платок.

— А где живут её родители?

— В Нанкине. Её отец, мой дядя.

— По отцу? — спросил Попов. — Или по материнской линии?

— По материнской.

— Чем он занимается? Торговлей?

— Он чиновник, — ответила My Лань. — В местном департаменте налогов.

Попов сцепил пальцы.

— А когда сестра успела обзавестись мужем? И вообще, когда она приехала в Пекин?

— Свадьбу сыграли в Шанхае, в мае месяце. А в июне они с мужем переехали в Пекин.

— И вы поведали ей тайну сердца?

— Да.

— И вскоре вас похитили?

— Не помню, — закашлялась Му Лань, и тёмные её, зелёные глаза налились мукой: она прижала к груди руки, точно усмиряя своё сердце, и горестно произнесла: — Мы говорили с ней в субботу, а в четверг меня схватили.

— Что и требовалось доказать, — посмотрел Попов на отца Гурия. — Люди Су Шуня знают своё дело.

— И сестру разыскали, и замуж её выдали.

— И мужа перевели в Пекин, нашли ему работу.

— И всё пошло по плану.

— Я прошляпил, — хрустнул пальцами Попов.

— Господь милостив, — сказал отец Гурий. — В противном случае вам не удалось бы вызволить Му Лань.

— Молитвы доходят до Бога, а проклятия — нет, — встал со своего места Попов и улыбнулся Му Лань, ещё ближе рассмотрев её тонкие черты лица. — Поэтому теперь вы вне опасности.

— Благодарю вас, — прижала руки к груди Му Лань, и он ещё раз подивился красоте её зелёных глаз.

— Только о том, что вы здесь, никто пока не должен знать. Это в ваших интересах.

— Никто, никто? Ни мама, ни отец?

— Никто, — сказал Попов. — Мало того, им придётся срочно покинуть Пекин. Этим займётся монах Бао. Он их спрячет где-нибудь в провинции.

— Так надо, — ласково сказал отец Гурий, уловив в глазах My Лань тревогу за своих родных и боль предстоящей с ними разлуки. — Сеть нашего врага пуста, а он привык к богатому улову.

— В Пекине сейчас неспокойно: богдыхан покинул город, все готовятся к осаде и, вероятнее всего, господин Су Шунь захочет отомстить вам за побег — схватить ваших родных.

Глаза My Лань расширились от ужаса.

— Нет, нет, только не это!

— Не пытайтесь успокоить их — напомнить о себе. Вы меня поняли?

— Да, — еле слышно ответила My Лань. — Я виновата.

— Ни в чём ты, милая, не виновата, — успокоил её отец Гурий. — Ложись и спи спокойно. Игнатьев вернётся в Пекин, и всё как-то устроится.

— Игэначефу? — сквозь слёзы улыбнулась Му Лань, и щёки её вспыхнули. — Он меня помнит?

— Ещё бы! — воскликнул Попов. — Если бы не он, я вряд ли нашёл бы, вызволил тебя из плена. В смысле, вас, — поспешил он извиниться и только тут заметил, что белоснежный платок, который прижимала к губам девушка, испачкан кровью.

Глава XII

Когда Игнатьев узнал, что My Лань жива, что она не столь измучена и убита своими злоключениями, как он опасался (Попов забыл сказать ему о крови на платке), он тотчас решил перебраться поближе к Пекину.

— Остановимся на русском кладбище, — сказал он Попову, когда тот спросил, где будет разбит лагерь. — Пустоши там предостаточно, к тому же, поселившись на своей земле, мы как бы перехватываем инициативу у союзников и даём понять китайцам, что готовы вступить в переговоры в любое время суток.

Николай всегда чувствовал в себе стремление к свободе, к деятельной инициативе, и судьба дала ему возможность проявить себя: вынесла на оперативный простор. Он обрёл долгожданную независимость — пора выказывать себя на деле. Мало сказать: "Я так хочу!" и безоглядно ринуться в круговорот событий — свобода и желание не гарантируют успеха. Нужен расчёт, необходима воля. Дважды услышав от барона Гро предложение вмешаться в переговоры, заручившись благосклонностью лорда Эльджина, он вплотную приблизился к цели, которую поставил перед собой ещё в начале года. Приблизился, но не переступил той грани, за которой сияла победа. Необходимо было ещё раз взглянуть на всё происходящее с позиций завтрашнего дня, подстраховать себя лояльностью китайцев, внести кое-какие изменения в намеченные планы. Желание действовать переполняло его: My Лань нашлась, она была жива, находилась под опекой отца Гурия и никого не винила за то, что с ней случилось. А это говорит о том, что Му Лань любит его, верит в него, ждёт.

— Так и сказала: "Готова поехать в Россию"? — не отпуская от себя Попова, переспросил Николай и не мог скрыть радости, когда услышал: — Так и сказала. Он ликовал. В груди поднималась волна счастья, приподнимала над землёй, кружила голову. Он испытывал к Попову братскую нежность. Глубокую, как тайна жизни и бесконечную, как сама жизнь! Что ни говори, а спас My Лань Попов! Нашёл и вызволил из плена. Николай отдавал распоряжения, собирал личные вещи и понимал, что нет такой награды, которая в полной мере отвечала бы проделанной Поповым работе, да что там работе, работают многие! — подвигу, совершенному этим скромным и немногословным человеком, умницей и авантюристом, натурой ветреной и героической!

— Вы удивительная личность! гипнотическая! — не справляясь с охватившей его бурей чувств, самозабвенно восклицал он. — Я вам бесконечно благодарен, бесконечно!

Он уже мысленно сидел рядом с My Лань, смотрел в её глаза и признавался, признавался, признавался ей в любви!

Что ещё нужно для счастья?

Вся жизнь, как вдох и выдох. От рождения до смерти расстояние не больше бьющегося сердца.

"Господи, — молитвенно шептал Николай, глядя на Попова, — благодарю тебя! Му Лань жива".

Всё никчёмно, если нет любви.

Когда сборы были закончены, он велел оседлать своего коня для Попова и, проклиная пошлую необходимость "сохранять лицо влиятельного вельможи", забрался в паланкин.

Четверо мускулистых носильщиков подняли его над землёй.

Ветер срывал с ветвей охапки листьев, подкидывал их вверх и отшвыривал в сторону — задиристо и безоглядно. Багряные и золотые, они вскоре превращались в блёклый, горестно-шуршащий хлам. Где-то звонил колокол, и его звуки мелодично уплывали в небеса.

Сидя в носилках и мысленно беседуя с My Лань, Николай сознавал, что она такая же земная, как и он, со своими взглядами на жизнь и, может даже, с неуёмными желаниями, и всё же, нет — она была иной, возвышенней его и лучше. Он это чувствовал, он в это верил. Причиной того, что он до сих пор не был женат, являлось маленькое обстоятельство: больше всего он страшился петербургских барышень — избалованных, жеманных, безумно властных и пустых. А My Лань — она совсем другая! Особенность её души, её натуры, целомудренная кротость и чудная ровность характера делали её прелестной. Были выше всяческих похвал. Хороший нрав — уже большое достояние. Где-то он прочитал, что человеческое тело способно улавливать музыкальный ритм, а душа — мелодию. Общение с My Лань всегда было прохвачено мелодией покоя, тихого очарования. Николай боготворил свою любимую за эту её чудную способность очаровывать его и радоваться ей. И пусть злые языки говорят, что боготворить женщину — великий грех! Господь создал человека по "образу и подобию Своему", и этим всё сказано. Сердце для того и дано, чтобы прозревать божественное в людях. Отец Гурий верно сказал, что жизнь праведного человека, его добрые деяния, его светлая судьба — всё это аллегория любви, любви предвечной. То, что от Бога, то Богом и воспримется.

До Русского кладбища добрались к вечеру.

Когда Игнатьев выбрался из носилок, Баллюзен доложил ему, что лорд Эльджин расположился в кумирне Хэйсы, в северном предместье Пекина, в полутора верстах от городской стены.

— Ну что ж, — сказал Николай, разминая ноги. — Будем соседями.

Последние лучи солнца зажгли над горизонтом облака и где-то высоко в небе прокричали гуси.

Татаринов продекламировал стихи безвестного китайского поэта и повёл Игнатьева в дом кладбищенского сторожа, пока казаки разбивали палаточный лагерь. Это была жалкая хибара с камышовой крышей и крохотным окошком, заставленным осколками стекла. Рядом с ней, в небольшом палисаде, огороженном плетёным лозняком, пышно цвели хризантемы. Осенний багрянец густо разросшегося плюща потемнел, отливал синевой. Печально шелестел бурьян.

Глядя на убогую халупу, в которой предстояло растопить печь и состряпать ужин, камердинер Дмитрий Скачков с горечью сказал: «Мыканцы мы с вами, ваше превосходительство, тычуть вас куды ни попадя, и помыкают, и посмыкивают, и я за следом вошкаюсь репьём, тянусь куделью».

— Что ты такое говоришь, Дмитрий? — начал увещевать камердинера Николай. — Никакие мы не мыканцы, как ты изволил выразиться, а военные люди: честь имеем, славу добываем.

— Кому? — Скачков набрал возле халупы кизяков и теперь закладывал их в печь. — Под утро холодрынь, ядрёный чичер.

— Что значит, кому? — присел на лавку Игнатьев. — Отечеству, прежде всего.

Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы. Забыл, что Пушкин завещал?

Дмитрий чиркнул спичкой.

— Так это он своему другу, а не нам.

— А мы чем хуже? — Николай снял фуражку, примостил её рядом с собой на лавке. — Служим царю и роду своему. Я — роду Игнатьевых, ты — роду Скачковых. Не стыдно будет, придёт время, помирать.

Дмитрий молча раздувал огонь, подпихивал солому.

Игнатьев облокотился о стол.

— Неужели мы такие бесталанные, что проживём, как сорная трава?

В печи занялось пламя. Дмитрий встал с колен.

— Ежели чиво, оно конешно…

— То-то, братец! Не мыканцы мы, а подвижники. Запомни.

— Это што ж мы двигаем-то, задницы по лавкам? — Дмитрий налил в самовар воды, засыпал в чугунок пшена, придвинул табуретку к шаткому столу.

Николай поморщился.

— Дело продвигаем, дело!.. Трудными дорогами идём.

Скачков почесал в затылке, постоял, подумал, потряс коробок со спичками, прикинул: сколько там ещё осталось? и зажёг коптилку, наполнив её припасённым лампадным маслом. Поставил на стол.

— Это понятно. Бог терпел, так он-то без коленок. А у меня от здешней сырости уже все кости ломит.

Игнатьев рассмеялся. Логика у камердинера была железной.

После ужина он собрал офицеров.

— Господа! С этого дня старайтесь никуда не отлучаться. Казакам накажите держаться друг друга: возможны провокации любого рода. Будьте начеку. За всеми нами наблюдают сотни глаз. — Он кивнул головой в сторону Пекина. Перехватив насмешливый взгляд хорунжего, строго произнёс: — Я не шучу. Друзей у нас нет. Поэтому приказываю всем: держаться кучно и усилить караул. В наших руках дипломатический архив. Всё ясно?

— Так точно, — дружно ответили Шимкович и Чурилин.

Баллюзен кивнул.

— Лев Фёдорович, — обратился к нему Николай, — назначаю вас с сегодняшнего дня начальником нашего маленького гарнизона.

— В каких пределах?

— В границах, — он хотел сказать "русского кладбища", но, уловив, что фраза может прозвучать двусмысленно, быстро нашёлся: — В границах нашей территории. — Он повёл глазами по периметру кладбища, на какое-то мгновение задержался взглядом на лагере англичан, где горели костры, и счёл нужным добавить. — Это наша русская земля. В своё время мы выкупили её у Китая.

Поздно ночью пришёл монах Бао. Он сообщил, что родители Му Лань и её брат уже покинули Пекин, отправились в известную им деревушку Чэндэ. Там есть, где укрыться.

— Как у них с наличностью? — спросил Игнатьев и, не дожидаясь ответа, отсчитал пятьсот рублей. — Вот, — вручил он ассигнации китайцу. — Найдите их и передайте.

— От кого? — пряча деньги, поинтересовался старик.

— Скажите, отец Гурий так распорядился.

— Хорошо, — ответил Бао и сообщил, что британский консул Парис перед своим освобождением из плена ездил к старшему брату богдыхана Дун Цин Вану с предложением вступить на престол, но тот мудро отказался.

— А что говорят в народе?

— Жители Пекина склонны думать, что союзники намерены вступить в столицу только лишь затем, чтобы сменить богдыхана и на его место возвести английского посла.

— Это уже происки Париса, — усмехнулся Николай. — Его мёдом не корми, дай унизить китайцев.

— Пекинцам всё равно, кто воссядет на троне, — сказал монах Бао. — Лишь бы их не обирали и не унижали больше прежнего.

— Что ещё говорят доблестные защитники Пекина, лишённые всякого патриотического чувства?

Ирония не ускользнула от монаха. Он улыбнулся.

— После разграбления Летнего дворца, один из знакомых мне торговцев сказал так: "Французы более падки на вино и женщин, а для англичан истинная радость — грабёж: они ненасытны на добычу и на деньги».

О том, что делёж награбленного в Юаньминюань продолжается, Игнатьев узнал в Тунчжоу от генерала Хоупа Гранта. Он сообщил, что подарки отобраны для всех членов правительства и, разумеется, для её величества королевы Елизаветы.

— Чтобы распределение добычи не привело к жестоким стычкам и кровопролитию, — сказал генерал, — была составлена комиссия из офицеров. Никто не должен быть обойдён. Французы даже для сына Луи-Наполеона Ш принца Альберта загрузили две госпитальные фуры. А мы устроили аукцион в пользу тех, кто не участвовал в сражении.

"Вернее сказать, в разграблении», — подумал Николай.

— Ноя, — горделиво ткнул себя пальцем в грудь Хоуп Грант, — не взял ни вот такусенькой крупинки, — он указал на ноготь своего мизинца. — Я солдат! Рыцарь короны.

— Вы истинно свободный человек! — восхитился его аскетизмом Игнатьев. — Свобода эксцентрична, откровенна и прекрасна. Вы не попались на блесну добычи, сохранили, отстояли своё "я", и мне отрадно сознавать, что я вас знаю лично.

Честный вояка заморгал глазами. Такого панегирика в свой адрес он не ожидал, и по секрету сообщил, что английские осадные орудия, в том числе шестидесятивосьмифунтовые пушки уже доставлены к Пекину.

— Я оттого и воюю, что знаю цену миру.

— Кто верен делу, тот надёжен, — пожал ему руку Игнатьев. Разубеждать генерала не было смысла: споры существуют лишь для тех, кто признает доводы. Беседуют равные. Неровня препирается. Да и вообще, кто много говорит, уже не думает. Птица в небе след не оставляет.

Полковник Гаскойн, начальник английского гарнизона в Тунчжоу, зашедший в это время к генералу Гранту, сказал, что под стенами Пекина решено оставить зимовать шесть тысяч солдат, а остальных разместить в Хэсиву, Тяньцзине и Дагу.

На следующий день в расположение русского посольства пришёл китаец Дин — римско-католического вероисповедания — и вручил Игнатьеву записку отца Гурия. Так же он передал просьбу китайцев-христиан снабдить их охранными грамотами на случай вторжения в Пекин армии союзников.

— Я не знаю, чему может научиться черепаха у человека, — сказал китаец, — но человек у черепахи научиться может.

— Чему? — поинтересовался Николай, разворачивая записку.

— Умению вовремя прятать голову, — не без гордости за мудрость своего ответа произнёс китаец.

Игнатьев тотчас распорядился начать выдачу бумажек с православным крестом для наклейки на дома христиан. Этим занялись Вульф, Баллюзен и Шимкович. Ещё китаец Дин сообщил, что начальства в столице нет. Все "дашэни" разбежались. Остались восьмизнамённые войска, ополченцы и полиция.

— Как настроены жители? — углубился в чтение записки Игнатьев, понимая, что китайцу хочется выговориться и почувствовать себя лицом значительным.

— Народ возмущён бегством богдыхана, — поддёрнул рукава Дин, — но ещё больше тем, что Пекин обречён на гибель. Малодушие и трусость сановников довело столичных жителей до неслыханной дерзости: они ругают и поносят правительство открыто.

— Каково отношение к иноземцам?

— Готовы растерзать. Тем более, что за головы "белых чертей" продолжают выплачивать деньги.

Николай кивнул и продолжил чтение.

Отец Гурий писал, что все миссионеры живы-здоровы (имя My Лань опытный архимандрит не упоминал), что основной архив Верховного Совета вывезен в провинцию Жэхэ. В заключение своего письма отец Гурий просил выручить православных албазинцев, поставленных в числе прочих ополченцев на Северной стене против монгольского монастыря Юн Хэ Гуна, соседнего с Русским подворьем «ввиду близости французских батарей».

Игнатьев на минуту задумался и попросил Дина передать албазинцам, чтобы те при начале штурма бежали в Русское подворье.

— Непременно передам, — заверил китаец и, получив от Баллюзена целую кипу крестных бумажек, заторопился к городским воротам.

Тем временем у союзников шли последние приготовления к тому, чтобы в полдень первого октября начать штурм Пекина и бомбардировку Внутреннего города. Французские батареи заняли позиции восточнее Храма Земли, а британские артиллеристы, пыхтя и надрывая животы, затаскивали дальнобойные орудия на его стены. Лупить — так лупить, прямой наводкой.

Английский разведчик вскарабкался на трубу бесхозной печи, в которой раньше обжигали черепицу, и рассмотрел в окуляр северо-восточный угол строящихся земляных валов у стен Пекина. Разглядел и китаянку в своём городском саду, подбиравшую — спиной к нему — опавшие груши, и яблоки — руки, собиравшие фрукты, были по-молодому проворны. Двигалась китаянка с поразительной быстротой и грациозностью.

Разведчик неохотно перевёл подзорную трубу на земляной вал, но ничего особенного не увидел: масса людишек таскала на своих горбах в корзинах и рогожах мокрую глину, ссыпала её и утаптывала.

— Мартышки безмозглые, — выругался вслух разведчик и ещё раз глянув в сторону сада — не повернулась ли к нему лицом молодка? обдирая брюхо о кирпичную трубу, соскользнул на землю: молодка обернулась старой ведьмой.

Под городские стены Пекина стали закладывать мины: готовились пробить брешь для штурмовых отрядов.

Сапёры отважно работали в ста шагах от стены, а самые отчаянные норовили подобраться к ней вплотную — метили смолой и битумом цель каждого орудия, а толпы пекинцев с любопытством взирали на них сверху, пытаясь догадаться, чего это "белые черти" роются в земле?

— Подкапываются! — убеждали друг друга военные.

— Прячут добро, — перемигивались бродяги.

— Роют для себя могилы, — дерзко шутили оптимисты и норовили спрятаться за спины полицейских.

Игнатьев встретился с командующим французской армией генералом Монтобаном, и орудия, направленные на город, развернули свои жерла так, чтобы Русское подворье оказалось вне зоны обстрела.

В десятом часу утра Баллюзен вызвал Шарпанова и Стрижеусова: — Едем на рекогносцировку.

— По калганской дороге? — сдерживая застоявшегося жеребца, умялся в седле Шарпанов, полагая, что их будет интересовать лагерь маньчжурской армии, но Баллюзен сказал, что отправляются они в Пекин: — Нужно собрать кое-какие сведения.

Пристроившись за французским батальоном, который занимал ворота Ан-дин-мын, они тут же повернули налево и поскакали вдоль городской стены к Северному подворью.

Столпотворение на улицах столицы было сумасшедшим.

Когда Баллюзен с казаками добрался до Северного подворья, отец Гурий трижды облобызал капитана и сказал, что «нашего миссионера Пещурова толпа чуть не растерзала».

Мимо них, распевая воинственный гимн, протопали ци-жэни: жёлтознаменные солдаты внутренних войск. У одного болталась за спиной английская винтовка — должно быть, командир.

Глава XIII

Получив от Баллюзена записку, в которой тот сообщал, что вошёл в город, Игнатьев переговорил с драгоманом Татариновым и тот немедля отправился в Пекин — надо было срочно устанавливать отношения с членами Временной комиссии по управлению городом.

— Если встретите Жуй Чана, кланяйтесь ему от меня: он благоразумнее Су Шуня.

С Татариновым отправились урядник Беззубец и рядовой казак Савельев. Проводив драгомана, Николай попросил Вульфа рассказать о состоянии посольской казны.

— Если дело с перемирием затянется, — пожаловался секретарь, — нам придётся латать дыры и переходить на сухари. Когда прибудут деньги из Иркутска, неизвестно.

Игнатьев задумался. Дорога в Кяхту была закрыта войсками Сэн Вана.

— Везёт англичанам! — после небольшой паузы воскликнул Вульф. — Настроение у них отличное, дела идут, в средствах они себя не стесняют.

Николай уловил камешек в свой огород.

— Вы опьянены чужим успехом, но не забывайте, что удача ненадёжна и весьма изменчива. Не завидуйте другим, возлюбите своё.

— Но союзники дьявольски озолотились....

— Вот именно: дьявольски. Не впадайте в уныние, постарайтесь сохранить достоинство, способность трезво смотреть на то, что происходит.

— Вижу, не слепой, — резко ответил Вульф. — Мы уже пшённой каше рады, а французы от зайчатины отказываются.

Игнатьев нахмурился.

— Желание жить на широкую ногу может привести к тому, что вам придётся семенить и лебезить перед теми, кого вы и на дух не переносите. А что касается экономии средств, так никто не говорит, что с завтрашнего дня мы должны начать морить себя голодом.

— Но денег-то нет! — с плохо скрываемым раздражением возразил секретарь. — Может, у китайцев одолжим?

— Я послал Баллюзена в город.

— Ну и что?

— Он должен привезти часть средств…

— Каких? … тех, что я оставил на хранении в духовной миссии.

— Вы полагаете, их не истратили? — усомнился в наличии денег Вульф, рассматривая свои ногти.

Глядя на него, Николай вспомнил, что всякий раз, когда барон Гро был чем-то недоволен, он имел обыкновение крутить на безымянном пальце свой драгоценный перстень, а лорд Эльджин поджимал губы, и без того тонкие.

— Уверен, — ответил он секретарю и добавил, что как бы там ни было, и это очевидно, обстоятельства складываются не в пользу союзников и, соответственно, китайцев.

— Это ваше искреннее мнение? — мрачно поинтересовался Вульф, поглощённый разглядыванием своих ногтей.

— Самое чистосердечное, — стараясь не замечать уязвляющего тона, ответил Игнатьев. — А вы предпочитаете иные, спорные прогнозы? — Его раздражала манера Вульфа уделять своей внешности излишне пристальное внимание, но он старался быть терпимым к проявлению чужих пристрастий.

— Да никто и не спорит, — вяло отозвался Вульф и зябко поёжился: он до чёртиков устал от оптимизма.

«Господи, — подумал он, выходя на улицу, где было слякотно и сыро. — Как хороши были размеренные, жаркие деньки в Тяньцзине! Остаётся только вспоминать».

Примерно так же думал и барон Гро, когда ему сообщили, что среди предметов, вывезенных из Летнего дворца, нашлись вещи полковника Фулонаде Граншана и секретаря посольства барона Меритенса. Позже принесли записную книжку и седло комиссара Адера. Стало ясно, что они погибли. Китайцы извинялись и ссылались на смятение умов простолюдинов. Из французов в живых остались Эскайрак де Латур и пятеро сопровождавших его драгун. Шестеро из тринадцати пленённых. Брабазану и де Люку отрубили головы. Маньчжурский генерал счёл эту казнь достойной местью за своё ранение — в бою при Тунчжоу он лишился глаза.

Капитана Шануа живого разорвали лошадями, погнав их в разные стороны. Привязали за руки — за ноги, а голову оставили, чтоб видел то, что он из себя представляет после казни. Видел, истекая кровью и содрогаясь в конвульсиях.

Лейтенанта Коид Османа рубили по частям — от мизинца правой руки до левого уха, медленно и беспощадно. А Париса — наглого и грубого Париса, из-за возмутительных действий которого переговоры в Тяньцзине были сорваны, китайцы вернули живёхоньким и невредимым! Где же, скажите, справедливость? Её нет, да и не будет на земле.

Барон Гро считал себя романтиком и вынужден был испытывать глубочайшую обиду, когда его возвышенные порывы натыкались на глухую стену грязного политиканства и меркантильности того же лорда Эльджина. Это было крайне, крайне неприятно, хотя, никакой трагедии, понятно, в этом не было. Наоборот. Чужая вседозволенность позволяла не выпадать из колеи насущной прагматичности — в конце концов, он и сам прибыл в Китай не для ахов и охов.

— Я думаю, — говорил он навестившему его после полудня Игнатьеву, — теперь вы сами смогли убедиться в том, что никого не радуют наши успехи, кроме нас самих.

— Да нет, — мягко возразил ему Николай, объяснивший свой визит тем, что в годину горя люди тянутся друг к другу, пытаясь отыскать самих себя, не затеряться в мире, в его бедах и сумятице. — Ваши успехи очевидны и довольно поучительны. Всякий раз, когда я восторгаюсь вашим дипломатическим чутьём, я говорю себе: «Иди к лучшим — их мало. Лишним не будешь».

— Полно, полно, — с грустной усмешкой много пожившего человека и, тем не менее, заметно потеплевшим голосом проговорил барон. — Все замечают не бегущего коня, а споткнувшегося, не пролетевшего голубя — он промелькнул и скрылся — а валяющегося под ногами с растерзанной грудью и окостенелыми крыльями.

Игнатьеву показалось, что говоря о голубе, французский посланник имел в виду себя, измученного вероломством китайцев и сознанием того, что печальная участь вернувшихся в гробах парламентёров требует отмщения. А мстителем надо родиться — яркий тому пример лорд Эльджин, человек, пришедший в мир скандалить.

— Вы, несомненно, устали, — сказал он сочувствующим тоном. — Иначе не судили бы сейчас столь мрачно.

— Видимо, да. Я устал, — согласился с ним барон, — Поэтому я лишний раз признаюсь: я очень рад и видеть вас, и слышать.

— Весьма польщён и чрезвычайно горд такой оценкой наших отношений, — с воодушевлением ответил Николай и поспешил выразить барону восхищение по поводу его умения смягчать довольно острые углы. — Я вижу, что сжигание мостов не входит в сферу ваших интересов. — Он намекал на трения, возникшие между ним и лордом Эльджином.

— Восстанавливать порушенные отношения всегда невероятно сложно, — ответил французский посланник, великолепно понимая, о каких острых углах заикнулся Игнатьев, — а что касается сжигания мостов, — он повертел на безымянном пальце перстень, — то я вам скажу так: лучше памятливый враг, чем беспамятный друг, вернее, приятель, поскольку друг всегда носитель памяти. Всегда страшится нанести обиду.

— Без памяти нет дружбы, — согласился Николай.

— А вот любовь чаще беспамятна, — оставил в покое свой перстень барон Гро и, не дожидаясь ответа, поинтересовался, что нового в Пекине? — Ваш архимандрит вам пишет?

— Не далее, как вчера утром получил от него весточку, — поделился новостью Игнатьев. — Комендант пекинского гарнизона распорядился сузить и забаррикадировать улицы, а всем мужчинам взять в руки оружие.

— Из столичных арсеналов?

— Нет, какое у кого имелось: мечи, пожарные багры, большие портняжные ножницы.

— Боится вооружать народ. Надеется на дух сопротивления.

— И у безумцев есть замыслы.

— Экстаз распада, — вынес приговор тому, что творится в Пекине, барон Гро и негромко добавил: — Сотрясают основы, а рушится кровля.

— Одни думают, не делая, другие делают, не думая. Тут-то все и спотыкаются, и расшибают себе лбы, — весело сказал Игнатьев. — Я не мог удержаться от смеха, когда узнал, что пекинский полководец выдвинул на городские стены монголов и татар, вооружив их луками и стрелами.

— Вы шутите?

— Нисколько. Поэтому и уточняю: по девять стрел на два колчана.

— А почему не по четыре на воина?

Николай благодушно рассмеялся.

— Надо знать китайцев: лишняя стрела — иллюзия запаса, избытка боевых средств.

— Тупицы! — воскликнул барон. — Авангард идиотов.

— Это воинство должно стать живым щитом Пекина.

— Они не понимают своей обречённости.

Игнатьев задумался над сказанным. Перед отъездом в Китай, он зашёл попрощаться с князем Горчаковым и тот не преминул сказать: «Всё время будьте начеку: не доверяйте чувству. Сомневайтесь даже в тех слухах, что вам преподнесут, как очевидный факт. Ошибки нежелательны». А Егор Петрович Ковалевский, вышедший вместе с Игнатьевым на крыльцо Азиатского департамента, сухо обронил: «Будьте скрупулёзны, как аптекарь». Вряд ли он имел в виду посольскую казну.

От француза Николай поехал к англичанину. Тот расхаживал по выгороженной ему в кумирне комнате и потрясал кулаками.

— Мерзавцы! Они умертвили тринадцать человек.

Понимая, что речь идёт о палачах-китайцах, истязавших пленных парламентёров, Игнатьев рассказал лорду Эльджину о мучениях, которым подверглись французы.

— Капитана Шануа живого разорвали на части, а лейтенанта Османа изрубили на кусочки.

— Так им и надо! — гневно сверкнул глазами англичанин. — Заварили кашу, устроили побоище под Чанцзяванем, пускай теперь кусают локти. — Немного успокоившись, он стал рассказывать о бедах и муках, перенесённых его соплеменниками:

— Можете вообразить. Пленников возили по городам Китая, осыпали проклятиями и камнями, причём, верёвки постоянно смачивали, чтобы они туже стягивали руки и ноги, связанные между собой. — "Сапой, сапой, сапой, " — подхватил попугай, прыгая по клетке. — Лорд Эльджин погрозил ему пальцем. — Вместо пищи наливали в лохань нечистоты, содержали в выгребных ямах. Днём они страдали от солнца, ночью от холода. Он поджал губы и посмотрел на Игнатьева, который, непонятно почему, светился счастьем. — У поручика Андерсона началась горячка с бредом. Его руки распухли, раны нагноились — в них копошились белые черви. — Лорд Эльджин вновь прошёлся по комнате. — Толпы китайских обывателей сбегались любоваться мучениями пленников. Затем их отвезли в крепость и посадили на цепь. На девятый день Андерсон умер: его мышцы отстали от костей.

— Разложился заживо? — ужаснулся Игнатьев.

— Представьте себе! — гневно воскликнул Лорд Эльджин. — Руки бедняги так и остались привязанными к щиколоткам ног.

— Их всех держали вместе? — глухо спросил Николай, почувствовав, как все внутри его окаменело, стоило ему лишь на мгновение представить издевательства, которым могла подвергнуться My Лань.

Англичанин взял сигару, принялся её раскуривать. Выдохнув облако дыма, разогнал его рукой и после этого ответил.

— Нет. Вторую партию парламентёров переправили на запад, в горы, бросили в сырой подвал старой тюрьмы.

"My лань тоже держали в подвале", — едва не проговорился Игнатьев и после небольшой запинки промолвил: — Мужество их поражает!

— Страстотерпцы. Истинные христиане. Мы за них нещадно отомстим.

Николай уже знал, как умеет мстить потомок шотландских королей, и поинтересовался судьбой других несчастных.

— Сколько всего было групп?

— Пять, — ответил лорд Эльджин. — Третья партия парламентёров была отправлена во дворец какой-то крепости на севере страны. Там умер журналист еженедельника «Таймс» господин Булби. Вероятно, вы его помните.

— Прекрасно помню. Очень живой человек.

— К сожалению, был. Этот славный малый умер двадцать четвёртого сентября.

— Трёх дней не дожил до своего освобождения, — посочувствовал Игнатьев лорду Эльджину, всячески опекавшего газетчика и надеявшегося с его помощью создать о себе мнение, как о будущем генерал-губернаторе Индии. Англичанин запыхтел сигарой.

— Труп господина Булби оставался неубранным и разлагался среди живых, пока его не перекинули через забор.

Он вновь окутал себя дымом и остановился в центре комнаты.

— Из четвёртой партии в живых не осталось никого.

Игнатьев удивился.

— Чем же они так провинились?

Лорд Эльджин покачнулся с пятки на носок.

— Эта партия должна была отправиться на юг, но там хозяйничают инсургенты, поэтому их умертвили чохом.

— А Парис?

— Парис и Лок содержались в Пекинской тюрьме.

— В Пекине их две.

— Наверно, в той, где держат государственных преступников, — пожал плечами англичанин. — Знаю, что их сразу заковали в кандалы.

— Пытали?

— Да. Учили "коу-тоу".

— Каким образом? — поинтересовался Николай и тут же понял, что проявил бестактность. Разве дело в пытках? Главное, что люди претерпели муки. Надо ли описывать душераздирающее зрелище?

— Тянули за уши и били головой о землю, — резко ответил лорд Эльджин. — Издевались. — Поджав губы, он долго смотрел в пол, как будто что-то потерял и всё не мог найти, потом заявил: — Я послал принцу И Цину ультиматум: «Тюремный замок, где мучили и умерщвляли подданных её величества, королевы Англии, срыть до основания, сравнять с землёй». Мало того, — пыхнул он дымом, — я потребовал незамедлительно выплатить шестьсот тысяч рублей серебром и безоговорочно подписать конвенцию, составленную ещё в Тяньцзине. — Игнатьев слушал. — В противном случае, — нахмурился лорд Эльджин, — война будет на суше и на море. — Николай вскинул на него глаза. — На суше и на море? — Да! — категорично отрезал лорд Эльджин. — Пекин будет разрушен и династия будет низложена.

— Сурово.

— Признаюсь вам, как частному человеку, что для нас было бы лучше, если бы принц И Цин решился продолжать сопротивление.

— Конечно, — тут же поддержал его Игнатьев. — Руки бы у вас были развязаны.

— Мы разрушили бы Пекин, посадили своего претендента на китайский престол, а столицу перенесли бы в Нанкин.

— Поближе к Гонконгу?

— Поближе к нашим военным судам. Там с четырьмя кораблями можно добиться большего, нежели здесь с такой огромной и дорогостоящей экспедицией.

— А как же север Китая? — озабоченно спросил Николай, понимая, что на эту территорию уже нацелилась Франция.

— Пусть пропадает! — сбил пепел с сигары лорд Эльджин. — Или объявляет себя отдельным государством — у нас тут нет торговых интересов.

— Но вряд ли, — криво усмехнулся Игнатьев, — подобный исход будет соответствовать интересам России или Америки. Окончательное устройство Китая не обойдётся без их вмешательства.

— С Россией мы всегда договоримся, — высокомерно заявил англичанин. — У нас на севере Китая с нею нет противоречий. Вы ведь сами мне об этом все уши прожужжали.

— Говорил, — не обращая внимания на обидную реплику, кивнул головой Николай. — И готов подтвердить сказанное.

— Прекрасно, — с ухмылкой в голосе сказал лорд Эльджин, театрально выставив ногу и отведя руку с сигарой. — А что касается Америки, то она слишком молода, чтобы диктовать свои условия.

— Всё так, всё так, — быстро заговорил Игнатьев, выражая своё несогласие с тем планом, который только что или намного раньше сложился в голове английского посла. — Но сомневаюсь, чтобы общественное мнение поддержало вас в подобном предприятии и одобрило способ ваших действий.

— Отчего? — Разглядывая струйку дыма, тянущуюся от сигары, задался вопросом лорд Эльджин и снова покачнулся с пятки на носок. — Что в моих мыслях крамольного?

— Сейчас постараюсь ответить, — как можно спокойнее сказал Николай. — Минутный взрыв негодования по поводу умерщвления и пыток английских подданных скоро пройдёт, а холодный рассудок, и материальные выгоды возьмут верх над мстительным чувством, которое, я думаю, несвойственно английскому народу.

— Допустим, — сухо произнёс англичанин и недовольно поджал губы. Он не терпел инакомыслия.

Игнатьев продолжал рассуждать вслух.

— Если вы захотите возвести новую династию на месте маньчжурской, то вам придётся поддерживать её военной силой и деньгами, а их на поддержание режима, уйдёт много.

— Свои затраты мы окупим!

— Не думаю. По крайней мере, в скором времени. А в течение первых лет нового правления в Китае возникнет масса поводов к восстанию народа — как против вашего ставленника, так и против вас, ему благоволящих.

— Я и не знал, что вы ужасный пессимист.

— Отнюдь. За оптимизм меня ругают постоянно. Но вернёмся к проблеме. Её суть состоит в том, что наиболее многочисленные народы Китая совершенно отложатся от империи и образуют независимые государства, которые, естественно, попадут под влияние других, более сильных соседей.

Лорд Эльджин стряхнул пепел под ноги и с видом озадаченного человека признался, что он никогда бы не решился на такую крайнюю меру, не посоветовавшись с представителем России, то есть, с ним, с Игнатьевым.

— Вы имеете точно такое право, как и я, в решении подобного вопроса.

Лучшего ответа и быть не могло.

Николай хотел сказать, что «он не имел ни малейшего сомнения в том, что дело это устроилось бы не иначе, как по взаимному согласию всех заинтересованных государств», но в это время к английскому посланнику зашёл генерал Грант и, увидев, что тот не один, высказал учтивую просьбу составить им общество.

Лорд Эльджин предложил ему сигару и поинтересовался настроением в войсках.

— Бойцы к штурму готовы?

— Рвутся в бой! — живо ответил генерал и сел в предложенное ему кресло. — Думаю, вся операция займёт недели две.

Николай промолчал — он человек посторонний.

— Кстати, — обратился к нему главнокомандующий десантной армии, — я намерен просить вас.

— О чём?

— Позвольте похоронить на русском кладбище наших соотечественников, погибших в китайских застенках.

— Можете рассчитывать на мою помощь.

Генерал молча, одними глазами поблагодарил его за проявленное великодушие и заговорил о сроках похорон.

— Вы не возражаете, если этот скорбный ритуал будет произведён на днях?

— Ни в коей мере.

Обговорив порядок предстоящих похорон, Игнатьев попрощался с лордом Эльджином, козырнул Гранту, отдал честь караулу и глубже надвинул фуражку — налетел ветер. Синие горы, видневшиеся на горизонте, закутались в осенний сумрак и, теряя свои очертания, отодвинулись на самый край земли.

Сгущалась мгла.

Глава XIV

Утро выдалось хмурым, ненастным, и чтобы не мёрзнуть на стылом ветру, солдаты из похоронной команды полковника Гаскойна дружно взялись за рытьё могил. Они побросали шинели на повозку, в которой только что приехали, и, разобрав лопаты, стали усердно долбить землю. Верхний слой глины, тяжёлой и вязкой, оказался тоньше, чем они думали, и это придало им сил. Намеченные ямы быстро углублялись.

Прапорщик Шимкович, выделивший им участок, молча наблюдал за работой и курил одну папиросу за другой. Он никак не мог избавиться от надоедливо-унылой строчки, вертевшейся в его мозгу: «Печален опыт похоронный и похоронный ритуал». Строчка напоминала собой колючий ком перекати-поля, гоняемый по кладбищенской пустоши осенним ветром.

Утренняя сырость пробирала до костей. Как и все нормальные молодые люди, юный топограф испытывал священный трепет перед смертью и, наверно, в сотый раз перечитывал корявую надпись на заросшей бурьяном могиле с почерневшим восьмиконечным крестом, сделанную не иначе, как по настоятельной просьбе усопшего.

«НЕ ТОПЧИТЬСЯ ПО МОИХ КОСТЯХ — Я ДОМА, ВЫ В ГОСТЯХ»

Этой наивной сентенцией безымянный автор эпитафии напоминал богобоязненным потомкам о бренности всего земного, особенно в те грустные минуты, когда угрюмые могильщики сосредоточенно поплёвывают на ладони.

Прапорщик Шимкович любил жизнь.

К назначенному часу из лагеря англичан прибыли члены посольства и офицеры штабов. Торжественным строем прошёл почётный караул, расчехлил инструменты оркестр.

Один из чудом уцелевших англичан, с рукой на перевязи, раздражённо отмахнулся от сочувствия: «К чёрту сантименты! Мир жесток». Его измождённое лицо лучше всяких слов говорило о перенесённых им страданиях.

Парис и Лок, исхудавшие до такой степени, что их шатало на ходу, вяло ответили на приветствие Игнатьева и остановились поодаль с Олифантом, секретарём лорда Эльджина. Сам лорд Эльджин встречал барона Гро, прибывшего отдать последний долг невинно убиенным. Приветствие посланников было столь же учтивым, сколь и сдержанным.

— Примите мои соболезнования.

Барон Гро выглядел разбитым и подавленным. Игнатьев уже знал, что французы решили захоронить останки своих соотечественников на кладбище португальского монастыря в Пекине, самом красивом и величественном из всех католических храмов Китая.

— Скорблю вместе с вами, — сказал он барону Гро, когда тот подошёл к нему с лордом Эльджином.

— Я ценю ваше участие.

Николай почувствовал, как барон сжал его локоть, и расположился так, чтобы оказаться между двумя союзниками. «Пусть привыкают к тому, что без меня им не обойтись», подумал он и застыл в скорбном молчании. В воротах кладбища показался траурный кортеж: артиллерийские повозки, обтянутые чёрным крепом. Нахохлившиеся под сырым ветром барабанщики вскинули палочки и выдали долгую скорбную дробь.

За всем, что происходило на Русском кладбище, внимательно следили китайцы. На сыпучих откосах городских стен стайками сидела ребятня. Взрослые толпились на самих стенах.

Даже отсюда, со стороны кладбища, примыкавшего к северной стене Пекина, было видно, что в городе всеобщая неразбериха и весьма воинственные настроения, ничем не уступающие тем, какие будоражили кровь осаждающих штурмовиков, предвкушающих победу. На стенах собирались шумные манифестации с транспарантами и кольями в руках. Жители столицы скандировали проклятия в адрес иноземцев.

Мрачные лица. Злобные взгляды.

Знакомые китайцы, видевшие Игнатьева вместе с лордом Эльджином, осуждающе качали головами, поражаясь тому, что русский посланник всё ещё верит подлому англичанину и зачем-то согласился на участие в похоронах, которые, ребёнку ясно, были ни чем иным, как новой уловкой коварного «дьявола».

Представив их возмущение, Николай сделал резкое движение рукой, словно категорически не соглашался с тем, с кем вынужден стоять бок о бок.

— Не могу! — оправдывая свой неверный жест, он вытер губы и объяснил лорду Эльджину причину своего негодования. — Не могу привыкнуть к людской подлости, к языческой жестокости.

— Они молятся гаду, дракону, а мы служим Творцу! — с пафосом сказал англичанин и ковырнул носком штиблет стреляную гильзу.

Вместе с его ответом, под шумное хлопанье развёрнутых знамён, бившихся на холодном ветру вблизи свежевырытых могил, в ушах Игнатьева зазвучали слова отходной молитвы, которую читали полковые капелланы в длинных чёрных сутанах с карманными требниками в посиневших от холода пальцах. И снова ему стало страшно за My Лань, за безоглядно-храброго Попова, стоявшего рядом с прапорщиком Шимковичем, за мудрого монаха Бао, терпеливо и преданно служащего ему — в общем-то, за всё своё посольство! Война — это всегда смертельная опасность.

Тощий седой капельмейстер вскинул руку, и полковые трубы зарыдали.

Печаль и скорбь пригнули головы живых. Влажные полотнища знамён склонились до земли.

В гробах, оббитых чёрным глазетом с траурными кистями, глубоко под землю опускались останки тех, кто не дожил до своего освобождения.

Лорд Эльджин тихо сказал, что у одного из парламентёров, кажется, помощника генерал-интенданта Гансона, когда его вызволили из плена, лицо было разбито до неузнаваемости, на голове запеклась кровь, позеленевшая от времени, а правая рука висела плетью. Он пытался говорить, но язык его не слушался. В груди хрипело. Он был так плох, что, несмотря на все усилия врачей, к вечеру скончался. Видимо, ему отбили лёгкие. Палачи, набившие руку на неспешном умерщвлении людей, поглумились над заложниками вдосталь.

— Можно плюнуть на офицера, можно плюнуть на её величество, но нельзя плевать на корону империи! — патетически воскликнул лорд Эльджин, и солдаты почётного караула произвели очередной ружейный выстрел. Он отошёл в сторону и вне себя от праведного гнева сломал несколько спичек, пока не раскурил сигару. От холода его лицо стало багровым.

Отдавая погибшим последние почести, казаки обнажили сабли.

— Оттого кукушка и рыдает, что кукушат растеряла, — тихо сказал хорунжий.

Когда гробы опустили и забросали землёй, установив кресты, сияющие струганой и цельной древесиной, ветер усилился, заморосил дождь.

— Природа плачет, — угнув голову в плечи, сказал Вульф и, не дожидаясь ответа от прапорщика Шимковича, поправил на носу очки. — Когда государство посылает своих граждан на смерть, оно требует называть себя родиной.

Шимкович устыдился своих слез и не ответил. Зато отозвался Попов.

— Китайцы утверждают, что если плачет флейта, заплачет и верблюд.

— Любите вы их цитировать, — покосился на него Вульф.

— В каждом народе есть мудрость. — Приглушённый, с лёгкой хрипотцой голос Попова заставил Игнатьева обернуться и сомкнуть веки: ни звука!

— У богдыхана не душа, а уголь, — тихо ярился лорд Эльджин, не обращая внимания на моросящий дождь и своего секретаря, делавшего ему знаки, что можно уходить: похоронный ритуал закончен. — Разыщу негодяя — казню! — Похоже, он давал себе задание. Глаза его сверкали. — Клянусь, он мне заплатит кровью. Я покажу, как надо отвечать на нанесённую обиду!

Гнев и ярость клокотали в нём, и он с трудом удерживал себя от крика. Впрочем, и молчание его было свирепым. Он стискивал зубы и покусывал сигару.

— Таких мерзавцев распинают голыми на муравьиной куче, — простуженно гундосил барон Гро, страдая от насморка. — В знак презрения и чтоб подольше мучились.

— Сто ударов бамбуковой палкой по пяткам и человек не жилец, — раскрыл большой чёрный зонт Олифант и поднял его над головой лорда Эльджина. Поодаль стояла посольская карета с позлащёнными гербами на дверцах.

— Всё вечно и недолговечно на земле, — шумно высморкался в платок барон Гро. — Тает жизнь, истаивает страсть. Что остаётся после человека? — Он не скрывал своих слёз.

Полковые капелланы отслужили заупокойную мессу и с привычной смиренностью прошли мимо сгрудившихся дипломатов — в чёрных рясах, с чётками в руках.

«Если перемирие не состоится, — поддерживая разговор то с английским, то с французским посланниками, — думал Игнатьев, — в этом не моя вина. Я делаю всё, чтобы примирить враждующие стороны: китайцев и союзников».

«Что знают все? — спросил он, как бы самого себя, дождавшись паузы. — Что люди смертны. Это основное родственное всем знание, — выделил он голосом. — Остальные знания лишь разобщают». И, словно в подтверждение сказанного, один из английских офицеров упал на свежий холм могилы. Плечи его затряслись. Генерал Грант пояснил, что «это сын секретаря шанхайского консульства Нормана, безжалостного убитого китайцами».

— Служит в штабе артиллерийской бригады.

— Он лишился дара речи, когда узнал, что отца растерзали, — добавил полковник Гаскойн, на плечи которого свалились все хлопоты по организации и проведению похорон. — Нормана держали на цепи в выгребной яме.

— А затем пытались скормить свиньям, — передёрнул плечами лорд Эльджин, всем своим видом показывая гнусность и мерзость обращения китайцев с пленными.

— Молодой человек буквально угасает на глазах, — с печалью в голосе сказал генерал Грант и посмотрел в сторону офицера, чьи плечи продолжали сотрясаться от рыданий. — У бедняги горловой паралич: стоит ему попробовать пищу, как его буквально тут же начинает жутко и безостановочно тошнить.

— Когда боги улыбаются, — вспомнил Игнатьев китайскую мудрость, — народ играет свадьбы. А когда плачут, люди хоронят близких. В конечном счёте, — проговорил он, обращаясь больше к лорду Эльджину, нежели к барону Гро, — все мы друг другу родня: родословные деревья давно переплелись в веках корнями и ветвями.

Лорд Эльджин скорбно улыбнулся, но его взгляд был холоден.

— Суть дела в том, что мы действительно покажем богдыхану все прелести его изгнания из Поднебесной.

— Покажем мартышкам, где щуки свистят, — глянул в сторону Пекина генерал Грант. Он знал, как обзывать китайцев в присутствии лорда.

— Вы останетесь при своём, не знаю, каком деле, а мы — при нашем, всем известном, — тоном обманутого простака заявил барон Гро и с видом человека, уязвлённого в самых лучших чувствах, обидно вскинул подбородок. Наверно, так он вскидывал его в далёком детстве, сглатывая непрошенные слёзы. — Я Цинов низвергать не собираюсь!

— Жизнь это смертельная болезнь, — пытаясь разрядить обстановку, заговорил Олифант. — Рождение, болезни, страсти… старость, наконец, и всё ради чего? — Он усмехнулся. — Ради смерти.

— Буддийские монахи утверждают, что цепь перерождений человека — сансара — источник страданий. — Поддержал сугубо философский разговор полковник Гаскойн. — Кто достигнет нирваны, прервёт цепь страданий. — Он помолчал, потом вздохнул. — Видит Бог, я ничего в этом не смыслю.

— Жаль, — непонятно по какому поводу произнёс лорд Эльджин и, покосившись на отошедшего в сторону барона Гро, потянулся к уху Игнатьева. — Какого дьявола он медлит?

— В каком смысле? — вопросом на вопрос ответил Николай и услышал быстрый шёпот англичанина. — Надо срочно штурмовать Пекин и колотить мартышек так, чтобы у них от страха глаза лопнули! — Он не стеснялся сильных выражений. — Французы трусы, все до одного!

— Барон говорит, что с нетерпением ждёт от маньчжуров ответ на ультиматум.

— Можно подумать! — фыркнул англичанин, — я сам его жду, этот чёртов ответ. Но я, вы знаете, спуску не дам: я первый вобью гвоздь в башку Сянь Фэна.

— Вы мюрид. По духу вы мюрид, — словами барона Гро отозвался Игнатьев. — Так ненавидите инаковерных, так желаете им смерти...

— Вероятно, — поджал губы лорд Эльджин. — Никогда не относил себя к моллюскам, к мягкотелым. — Он с раздражением отбросил прочь сигару и с присущей ему сменой настроения, участливо спросил: — Вы собираетесь в Пекин?

— Ещё не знаю, — глядя, как с большого чёрного зонта стекают капли, ответил Николай. Ему показалось, что будь он китайским поэтом, то, наверно, сочинил бы стихи. Примерно, такие: "Они стояли и не верили друг другу, а небесные тропы дождя любовно перепутались над ними".

— Не знаете? — в голосе лорда Эльджина звучало недоверие.

— Единственно, в чём я уверен, так это в том, что низвергать Цинов не в ваших интересах. Между тем, — предупреждающе сказал он, — существует величайшая опасность сделать это, если вы предпримите штурм сейчас, до получения ответа на свой ультиматум. Пока вы были в Англии, я одиннадцать месяцев изучал внутриполитическую ситуацию в стране и пришёл к неутешительному выводу: китайцы всей душой желают свергнуть клику Цинов. Защищать маньчжуров они не собираются, а вот возглавить общенародную войну против династии, под видом борьбы с иностранцами, готовы хоть сейчас. — Он посмотрел на лорда Эльджина и, видя, что тот ещё плотнее сжал губы, саркастически продолжил. — Вы сели на пороховую бочку, а вам сказали, что она пивная.

— На пороховой бочке тоже можно сидеть.

— Разумеется, можно усидеть и на ней, но всё дело в том, что подожжён запальный шнур: он уже горит. Сумеете ли вы вовремя отсечь его, не знаю. Тайфун сачком для бабочек не ловят. — Он грустно усмехнулся, заложил руки за спину. — И зонтик не спасает от него.

— Тайфун, говорите?

— Тайфун, — повторил Игнатьев. — Гнев народа. А он, как известно, бич Божий. И горе тому, кто обратит его против себя.

В глазах у англичанина сверкнула неприязнь.

— Вы говорите с такой скрытой яростью, как будто одержимы этим гневом. Не помня вас другим, расчетливо-бесстрастным, я с чистой совестью назвал бы вас "тайфуном", этим самым "бичом Божьим".

Николай выдержал холодный мрачный взгляд.

— Я слишком молод, чтоб давать советы, но я не вправе скрыть от вас ни своих чувств, ни своих мыслей. Тем более, трагического свойства.

— Благородно.

— И ещё. Вы, видимо, должны были заметить, как резко, как стремительно меняется вода в Китайском море. В одно мгновение из чистой, ласковой, прозрачной она становится угрюмой, грозной, беспросветной. Про бури и тайфуны я уже не говорю.

— Вы это к чему? — поёжился англичанин: ветер с дождём усилился.

— К тому, — сказал Игнатьев, — что природа формирует все, в том числе и характер нации, характер личности, их способ действовать и мыслить.

Лорд Эльджин хмыкнул.

— Вы чрезвычайно наблюдательны. Уже одно это говорит о том, что вам надо ехать.

— Куда? — с деланным удивлением спросил Николай.

— В Пекин, — приказным тоном ответил лорд Эльджин. — Изучить обстановку на месте.

— А разве я ваш агент? — не меняя выражения лица, спросил Игнатьев и, видя, что музыканты складывают инструменты, развязал на своём рукаве траурный бант. — Я частный человек.

Английский посланник смутился.

— Простите, я сморозил глупость. Эти похороны, эта головная боль, — он страдальчески поморщился. — Простите.

— Понимаю, — строго сказал Николай, следя глазами за бароном Гро; тот направлялся к нему.

— Я покидаю вас, — сказал француз и протянул руку. — Отныне вся моя надежда это вы. — Выглядел он жалким, искалеченным. Годы брали своё.

— Почту за честь помочь вам.

Чтобы как-то сгладить неловкость, возникшую после неосторожной своей фразы, лорд Эльджин взял Игнатьева под руку и в виде слуха сообщил, что "недавно была попытка выкрасть сердце Вольтера".

— Оно что, забальзамировано? — Николай пропустил спутника вперёд, давая возможность обойти лужу.

— Представьте себе, — бодро ответил англичанин, сделав знак, чтоб зонт над его головой приподняли повыше.

— И откуда же его хотели выкрасть?

— Из замка Фернэ. Какие-то злоумышленники проникли в тёмную комнату, где оно хранилось, но зацепили хитроумную сигнализацию и быстренько ретировались.

— Вы считаете, что у Вольтера было сердце? — несколько приотстал Игнатьев, вытирая о траву испачканный в глине сапог.

— Откровенно говоря, нет. Когда я читал его сочинения, мне показалось, что кроме желчного ума и саркастического слога у него ничего нет. Пустышка.

Когда лорд Эльджин сел в карету, и она покатилась, переваливаясь с боку на бок, по ухабистой дороге, Николай вспомнил слова апостола Павла из его послания к римлянам: «Ноги их быстры на пролитие крови. Разрушение и пагуба на путях их…»

Направляясь к посольской палатке, он задержался у кладбищенских ворот. Здесь, на небольшой клумбе, запоздало цвели георгины — самых ярких огненных оттенков: от сочно-алых до тёмно-пурпурных, цвета угасающих углей.

Глава XV

Как только похороны завершились, и послышалась команда: «разойдись!» казаки заговорили о поминках.

— У англичан сегодня, — потянул носом Шарпанов и сладостно прикрыл глаза, — обед вкуснюшший!

— Ой, ли? — усомнился Курихин.

— Говорю: шти бурдовые, говяжьи, по кусману мяса и гороха толчёного вволю!

— Англичанам завсегда лафа! — завистливо сказал Антип. — Их на кораблях привозят, а нам в сёдлах зады отбивать.

— Хребтом вёрсты отмеривать, — поддержал его Бутромеев.

— Трепло ты, Антип, — засмеялся Шарпанов. — Мы по земле топаем, а они — по морю-окияну!

— Страхота! — пригнув голову, забрался в палатку хорунжий и уселся на камышовый настил, бросив на него казачью бурку.

— Судьба и на печке найдёт, — огрызнулся Курихин, устраиваясь рядом.

— Не скажи, — возразил ему Семён. — Окиян, он кораблями кормится. Людишек на зуб пробует.

Рыжебородый Савельев примостился в уголке.

— Страсть и ужас, ежели чиво.

Ветер усилился, по армейской парусине забарабанил дождь. Хорунжий почесал бровь: — Я, эвот, думаю…

Казаки примолкли.

— Надо помянуть.

— Богдыхан шутить не любит, — ёрничая, погрозил пальцем Курихин и посмотрел на Шарпанова. — Семён, смотайся к оберещику. Можа, чиво раздобудешь.

— У яво осталось от прошлого разу, — подсказал Савельев.

— У Скачкова должно быть, — нетерпеливо подтолкнул Шарпанова хорунжий и, не успели казаки решить, отчего это вороны живут по триста лет, как гонец вернулся. Его смоляной чуб намок, прилип ко лбу. Глаза сияли. В каждой руке он держал по бутылке.

— Одна от капитана, — объяснил он хорунжему.

— Серьёзный человек.

— Благоговейный.

Казаки сгрудились, подались лбами вперёд, точно собирались обмозговывать жизненно важный вопрос.

— Плесни чуток.

— И мне в чепурку.

Стаканы, знамо дело, не сдвигали — все там будем.

Водка согрела, развязала языки. Стали вспоминать родных и близких, покойных и живых.

— У мине племяшка померла, от глотошной, ага... махонькая крыхточка — андельский ребёночек.

— Махоньких всегда жальчее.

Палатку трепал ветер, нагонял тоску, тревожно путал мысли.

— Золото горстями сыпали, ровно песок речной, — в сотый раз рассказывал Курихин, вспоминая свою вылазку в Летний дворец. — Блескучий.

— Чё теперь-то, — обрывал его хорунжий и тут же требовал: — Ну, жулябия, сказывай дальше. — Ему нравилась весёлая жуликоватость рассказчика.

Антип смеялся.

— Эх, станишные, — потеребил свои кудри Шарпанов. — Теперь бы песни покричать, так ведь осудют.

— Хто? — Курихин приподнялся. — Враз!..

Что он сделает «враз», хватая рукой шашку, всем было ясно, и хорунжий усадил его на место. — В Пекине запоем.

— Это, как пить, — откликнулся Савельев, — После штурма.

Чурилин полез за кисетом, и вскоре из палатки повалил дым — казаки дружно закурили. Курихин принялся повествовать о том, как был "дружкой" на свадьбе у троюродного брата.

— Окалдычили мы с ём четверть вина, а сверьху — водки штоф. На крыльцо вышатнулись — ух! — голова кругом. Ступлю — коленки впереплёт. Как ни шагну, все пятки на столбе. Лбом землю шшупаю, ушами отгребаю. Помотало.

— И чё? — спросил его Савельев.

— Три дня потом по стеночке ходил, с жизнью прощался.

— Что ни говори, а помирать не хотца.

— Надо ещё внуков потетёшкать, — послюнил палец и пригасил цигарку Шарпанов.

— Поперьвах женись, — треснул его по плечу Курихин и смахнул с губ семечную шелуху: за кладбищенской оградой он нашёл хиловатый подсолнух с крупной шляпкой, и теперь грыз семечки сырыми. — Женись, опосля погутарим.

Слыша возбуждённый говор казаков, в палатку заглянул кладбищенский сторож. По секрету сообщил, что одна из продовольственных повозок англичан застряла в семи верстах отсюда — в заболоченной низинке. Охраны никакой: ездовой с кривой сабелькой.

Курихин загорелся.

— Туда-обратно за ночь обернёмся!

— Не рыпайся, рожа босяцкая, — удержал его хорунжий. — Терпи до Пекина. Чать, не впервой слюну жевать, соплей занюхивать.

— Всем хоцца, когда нет, — остудил Курихина Савельев. Антип запротестовал. Свой протест он оправдывал тем, что, если застрявший обоз никто не выручает, значит, он ворованный.

— Как так? — изумился Шарпанов.

— А так, обнаковенно, — развёл руками Курихин, малость потеснив хорунжего. — Интенданты воруют у солдат, обозники у интендантов, и что куды девается, никто понять не скажет. — Он стряхнул с себя подсолнечную шелуху и поправил ремень. — Война — кошма, всё покрыват.

— Садись, Антип, — дёрнул его за полу чекменя рассудительный Савельев. — А хошь, лягай — поспи с устатку.

— Деревня ты немытая, — покачнулся Курихин и стал укладываться спать.

— Кулак стерпишь, а от щикотки загнешьси…

— Шуткуй, — поостерёг его Савельев и подвинулся, давая место.

— Ноги крутют от энтих дожжей, — ворочаясь с боку на бок, потёр свои "мосолыги" Антип и, не слыша ответа на свои причитания, принялся обиженно бубнить: «Энто я ишшо мальцом в пролубь мырнул, перед ребятами еройствовал. Теперя изморозь грызёт, точит шкелету. — Пожаловавшись на свой давешний недуг, он швыркнул носом, повозился, умащиваясь на походном тюфяке, и, завернувшись в бурку, плаксиво заблажил: — Куды бы мне сироте горемычной голову свою нещасну преклонить, не жрамши потому как, и вопче». Через минуту он уже храпел.

Чурилин и Шарпанов пошли расставлять караульных.

Тёмная сырая наволочь затягивала даль. В посольской палатке светилось окошко, и собравшиеся в ней члены мисси, как это зачастую и бывает после похорон, заговорили о жизни и смерти.

— Плоть людская ненавидит Бога. Отсюда все грехи, — с жаром проговорил Вульф и потянулся к самовару с чашкой.

— Не плоть враждебна, — возразил Игнатьев, — а наше потворство желаниям плоти. И не умерщвлять плоть надо, а воспитывать.

— Плетью и розгами? — спросил Вульф, привёртывая краник самовара. — Как на помещичьей конюшне?

— Зачем на конюшне? И непременно розгами? Духом воспитывать, в Духе.

— Но если плоть сильнее Духа, как тут быть? Тем паче, что для жизни на земле ей очень много надо? И кров, и пища, — мы ведь все равны, все из одной глины?

— Равны, говорите?

— Равны! — с жаром воскликнул секретарь. — Все равны друг перед другом.

— Перед Богом, — возразил Николай. — Перед Создателем, а ни в коем случае не перед друг другом.

— Слишком общо, — скривил губы Вульф.

— В хвойном лесу и былинка смолой пахнет, — поддержал Игнатьева Попов. — Так говорят китайцы.

— А что они ещё говорят, эти ваши многомудрые китайцы? — Вульф не скрывал своего раздражения и нервно постукивал ложечкой по блюдцу.

— Они говорят, — благодушно усмехнулся Попов, — что люди оттого хотят нового, что остаются самими собой. Другими словами, пока неизменны органы чувств, зрение и слух, человек неизменен.

— Наверное, отсюда: выколоть глаза, отрезать уши? — спросил Баллюзен.

— Думаю, да, — ответил Попов. — Желание во что бы то ни стало изменить суть человека, своего врага.

— Каждый мечтает о скором суде, — сказал Баллюзен.

— Над другими, — обиженно отозвался Вульф. — Все вдруг разом поумнели, а, поумнев, возопили, что мир сошёл с ума! А он такой от века, изначально! Просто одни открывают счёт в банке, а другие предъявляют счёт жизни.

— И этот счёт жизни, насколько я понял, предъявляете вы, — с укором в голосе сказал Игнатьев.

— Помни о смерти, — важно произнёс Вульф.

— Стоит волку задрать голову, он тотчас начинает выть, — усмехнулся Попов. — Вот вы утверждаете, что помните о смерти. Допускаю. Но мне кажется, что, произнося сакраментальное: "Помни о смерти", вы всего-навсего видите мертвеца, узилище гроба и могильных червей.

— А вы? что видите вы? — голос Вульфа истончился, сорвался на фальцет. — Райские кущи?

— Отнюдь нет, зачем так примитивно? Выражение древних "Помни о смерти" я лично, — Попов ткнул себя в грудь, — воспринимаю, как слова: "Помни, что ты будешь жить".

— Вы верите в бессмертие? — тоном ужаснувшегося человека воскликнул Вульф и откинулся назад, забыв, что под ним не стул, а раскладное походное кресло — едва не упал, и упал бы, не придержи его за локоть Баллюзен. — Вы это серьёзно?

— Вполне, — ответил Попов. — И в бессмертие, и в телепатию, и, как вам известно, в гипнотизм, которым я в какой-то мере обладаю. Во всё это я верю, причём искренно.

Вульф закатил глаза, мол, я отказываюсь что-либо понимать, и стал допивать чай.

— Человеческая цивилизация, это цивилизация людей верующих в жизнь, в её Божественную вечность, — убеждённо произнёс Игнатьев. — Других определений общности людей я не признаю.

— А как быть с техническим прогрессом? — спросил Баллюзен. — Он зачастую искажает нашу веру.

— Искажает, — согласился Николай. — Я не могу избавиться от мысли, что искажение это сознательное. Вместо того, чтобы познавать себя, мы крутим головой по сторонам в поисках материальных благ и тех умников, что пытаются "на деле" постичь Бога. Вот уж действительно, кто не знает блаженства, ищет удовольствий. Люди отказываются верить в то, что совершаемое нами не столько часть нашей сегодняшней жизни, сколько часть нашего будущего. И это будущее нам дано увидеть — потрогать, ощутить. Будь это возведённый дом, посаженное дерево или, — договорил он сдержанно, — подписанный трактат.

— Но технический прогресс уважает человека, — робко произнёс прапорщик Шимкович. — Он помогает жить.

— Трудно сказать, — повертел в пальцах чайную ложку Попов. — По крайней мере, однозначно.

— Уважать человека, — заговорил Игнатьев, обращаясь больше к Шимковичу, нежели к Попову или Баллюзену, — это, значит, верить в его божественное происхождение, в его духовность, в его нравственность. В его бессмертие, если хотите. Но люди обо всём этом думают не чаще, чем о прошлогоднем снеге. Жить одним материальным, земным, недолговечным — самая великая ошибка, совершаемая человечеством.

— Благополучие — пустышка человечества, — страстно произнёс Попов. — Посмотри, что делают другие, и отойди от них, чего уж проще?

— Нельзя трусливо надеяться на сытое существование и только, — продолжил Игнатьев. — Трусливое благополучие — жалкая участь эгоистов. Выше всего я ставлю достоинство человека, идущего наперекор поруганию и осмеянию скотоподобными материалистами. — Он заметил, как Вульф презрительно усмехнулся, и несколько повысил голос. — Эгоизм, предательство, светобоязнь: торжество низких инстинктов — вот путь распада человеческого общества, путь бесовщины.

— А разве предчувствия, пророчества — не бесовщина? — поинтересовался Шимкович. — Лично я не верю ни гадалкам, ни толкователям снов, никому. Если всё свершается по воле Его...

— …то по воле Его и пророчества сбываются, — ответил Попов. — Я не так уж много прожил на свете, но я знаю, что такое "внутренний голос", не слуховые галлюцинации, как вам может показаться, а именно внутренний голос, то неизъяснимовлекущее чувство, которое я много раз испытывал. — Он рассказал о явившемся ему во сне учителе кун-фу господине Ян Го, о его способности действовать на расстоянии одной лишь своей волей, читать чужие мысли.

— Я сам припоминал события, свидетелем которых не был, — признался Игнатьев. — Не был и не мог быть. И сны видел вещие, не скрою. Перед отъездом из Пекина я во сне ознакомился с содержанием письма, которое получил утром.

Все дружно заговорили о сновидениях, об их значении в жизни людей, о раздвоении сознания, о предсказателях и гипнотизме, о таинственных явлениях душевной жизни человека, заострив своё внимание на таинственных предзнаменованиях кончины людей, явлениях умерших живым, о смерти и воскресении мёртвых.

— Ещё древние иудеи не сомневались в том, о чём мы с вами сейчас спорим, — с жаром заговорил Николай. — Во время Преображения Господа нашего Иисуса Христа на Фаворе явились пророк Моисей и пророк Илья, трудно сказать, сколько тысяч лет тому назад покинувшие землю, и стояли рядом со Спасителем.

— В Евангелии сказано, что по воскресении Христа многие умершие восстали и явились в Иерусалиме, — напомнил Попов. — Насколько я знаю, святители нашей православной церкви истинно верили, что явления умерших возможны; пусть неизъяснимы, но неопровержимы.

— А нам они не явятся? — спросил Шимкович, и все рассмеялись, кроме Вульфа, который не преминул уколоть прапорщика: — Чего боишься, то и случается.

— Я не скажу, что ко мне являлись мёртвые, — заговорил Баллюзен, когда голоса Шимковича и Вульфа стихли, — но не могу забыть одного артиллерийского поручика, служившего вместе со мной во время Севастопольской кампании. Фамилию его намеренно не стану называть.

— Боитесь, навестит? — съязвил Вульф.

— Не хочу тревожить его имя, — уклончиво ответил Баллюзен. — Так вот. Перед очередным сражением он неожиданно взял с меня слово, что все его личные вещи и письма я отошлю по тому адресу, который он мне сообщил. «Чувствую, — сказал он мне, — что в завтрашнем бою меня убьют». Я, как мог, начал ободрять его, но он лишь печально вздохнул, объяснив своё тягостное предчувствие тем, что до этого у него болела рука, и в эту руку он был ранен. «Но теперь, — признавался он мне, — болит грудь, и гораздо сильнее, нежели когда-то болела рука». На следующий день, не дождавшись его с позиций, уже вечером, я отправился на перевязочный пункт, где и нашёл его, накрытого рогожей. Неприятельская граната разворотила ему грудь, ударив в самое сердце.

— Да, — протянул Попов, — предчувствие его не обмануло.

Приведя ещё ряд памятных примеров неопровержимых предсказаний смерти, явлений умерших живым и прямых свидетельств о загробной жизни, собеседники пришли к выводу, что, если человек в своей гордыне будет мнить, что всё зависит от него, он, разумеется, будет неправ.

— И если человек покорно скажет: "Ничего от меня не зависит", он так же будет заблуждаться, — проговорил Игнатьев, вставая из-за стола и давая возможность Дмитрию прибрать посуду. — Человек, отдавший свою волю в Божьи руки, научится владеть собой.

Баллюзен раскрыл портсигар и вынул папиросу.

— И тогда глаза его увидят многое, а душа — всё!

— И человек своей мыслью будет опережать события, — уверенно сказал Попов. — Воздействовать на них.

Глава XVI

Ночью Сянь Фэну снилась кровь. Она текла по золотому изваянию Будды, подтекала под ноги маленькому сыну, над которым нависала тень великого Чингисхана, пачкала платье Цы Си... И чем больше он пятился от текучего марева крови, тем беспощаднее вставал вопрос: как быть? Как действовать в мятежноистлевающем Китае, порабощаемом "белыми варварами"? Куда ни ступи, повсюду кровь. Кровь за повстанцами. За европейцами. И за дядей Сэн Ваном — она. Сянь Фэн закрыл лицо руками, плотно-плотно смежил веки, и перед его глазами, перед его мысленным взором замелькали, закружили в воздухе снежинки, поднялся ветер, началась метель. Задуло, замело, засиверило… Ему стало знобко, он начал замерзать, но так же неожиданно, как замело, всё миротворно притихло: улеглось, раскинулось просторными сугробами под чудный звон колоколов. Где и когда он слышал этот звон? Этот переливчато-знакомый клёкот медных птиц, слетающих с высоких звонниц под сияющими небесами?

Над солнцем куполов горели золотом кресты.

Сянь Фэн вгляделся, приподнялся на локтях, обрадованно засмеялся: он узнал храм русского подворья, его кресты и колокольный звон. Там было чисто, благостно, светло — там было мирно. Крови не было.

Очнувшись от видений, он долго осмысливал свой сон, затем собственноручно набросал письмо и велел доставить его младшему брату И Цину.

— Отвечаешь головой, — сказал он нарочному, выходя во двор. — Передашь лично в руки.

Пахло мокрой травой, цветущими астрами и хризантемами.

В это время войска неприятеля вплотную подошли к Пекину.

Напротив зимнего дворца богдыхана англичане установили два дальнобойных орудия, и теперь молчаливые артиллеристы прикидывали на глазок высоту прицела, определяли градус отклонения, держа в уме минимальную дистанцию между орудийными жерлами и городской стеной.

О том, что ситуация непредсказуема и штурм Пекина в самом деле может состояться, говорили уже не только в английских штабах, но и во французском посольстве, куда сразу же после завтрака прибыл Игнатьев. Он уже знал, что все лица, составлявшие славу Пекина, поспешно оставили город, и теперь его преследовало навязчивое ощущение, что если не взять быка за рога прямо сейчас, что-то в жизни не заладится, пойдёт не так, как надо и, вместе с тем, была опаска испортить всё излишним рвением. Не зря монах Бао любит повторять: «Удача приходит к тому, кто ей не мешает».

— К чёрту! — неожиданно вспылил барон Гро, как только Игнатьев пожал его протянутую руку и сел в предложенное кресло. — К чёрту! — Было видно, что он вне себя от бешенства.

— Кого и по какому поводу? — участливым тоном спросил Николай, и все слова, которые он заготовил для утренней беседы, показались ему пресными: француз сразу же излил накопившуюся у него желчь на лорда Эльджина. — Всё плохо, гадко, скверно! Не по — дружески! И всё не так! Не так! — гневно повторял барон Гро. — Мародёрство, бестолковщина, ужасный произвол. О дисциплине я уже не заикаюсь. Меня пугает самодурство англичан. Не приди вы ко мне, — с негодованием в голосе признался он Игнатьеву, — я сам бы направился к вам. Нет сил смотреть на лорда. Фанфарон!

— Благородство не купить, — подольстил ему Николай. — Оно либо есть, либо его нет. На рынке им и не торгуют.

— Это верно, — несколько успокаиваясь, произнёс барон и перестал вертеть перстень. Ему нравился русский посланник своей отзывчивостью и чистосердечностью. В нём не было лихорадочной суетливости, характерной для людей энергичных и взбалмошных, постоянно одержимых какой-нибудь новой и непременно гениальной идеей, каким в его глазах выглядел лорд Эльджин. Не замечал он за Игнатьевым и беспокойства малодушного человека, пугающегося любых перемен в жизни, сопряжённых с предельной концентрацией душевных сил, как это бывает при совершении трудного выбора или осваивания чуждой социальной роли. Этим, честно говоря, грешил он сам. Нет, напротив, Игнатьев олицетворял собой сгусток энергии и воли, неукротимой и мощной. Всякий раз, когда барон обращался к нему за советом, он становился собраннее, рассудительнее и, как ни странно, прямодушнее.

Видя, что француз перестал крутить на пальце перстень и смотрит на него с неким вопросом, Николай поведал ему о воинственных и далеко идущих планах лорда Эльджина.

— Если дать ему волю, — тоном крайне озабоченного человека произнёс он, — то война не скоро прекратится. Самым вероятным будет то, что вам, барон, придётся возвратиться во Францию, не добившись желаемого, а французские войска вынуждены будут вести страшную, истребительную, многолетнюю, и, что самое ужасное, — он сделал паузу, — дорогостоящую войну.

— Кроме дальновидных политических замыслов, — раздражённо заговорил барон Гро, — лорд Эльджин имеет в виду угодить газете "Таймс" и громогласно отомстить за смерть её корреспондента, всячески содействовавшему упрочению популярности моего приятеля и сотоварища. — При этом он грустно вздохнул и закатил глаза под лоб, как бы показывая, что в этом мире всё недолговечно.

Помня о том, с какой быстротой поднялся ему сегодня навстречу француз и, отметив про себя вежливую предупредительность, с которой тот распорядился принести ещё одно кресло из штабной палатки, Николай уверился в том, что барон Гро ждал его с нетерпением, и заговорил ещё напористей.

— Пока вы вели военные действия под видом того, что хотите освободить парламентёров, томящихся в китайских застенках, подготавливались к штурму и осаждали Пекин, весь прогрессивный мир был на вашей стороне. Все вам сочувствовали и молились на вас, желая вам победы. Ваши солдаты чувствовали себя освободителями, а это, в самом деле, очень важно, чрезвычайно.

— Быть агрессором ужасно неприятно, — поморщился барон. — Мы же христиане.

— Конечно, — подтвердил Игнатьев. — Кто прав, тот побеждает.

Я уже испытываю зависть к тем, кто подпишет мир, испытываю ревность к вашей, барон, славе. Если вы испытываете чувства, какие охватили мою душу, вы непременно выберетесь из ловушки, в которую попали. Выберетесь и проявите волю настоящего христианина, готового положить жизнь свою "за други своя". — Последнюю фразу он произнёс с пафосом, украсив голос нотками восторга, и удовлетворённо понял, что попал в цель: щёки французского посланника вспыхнули румянцем.

— Клянусь, мы победим!

Ему нравилась чисто внешняя сторона его профессии: приёмы, званые обеды, встречи с главами государств и членами королевских фамилий, внимание к себе со стороны мировой прессы и неплохие гонорары за пространные статьи по тем или иным вопросам внешнеполитического курса Франции. Всё это радовало, восхищало, придавало веса в собственных глазах ровно до той поры, пока он не попал в Китай с его туманно-расплывчатым воззрением на человека и природу. Находясь в Тяньцзине, он ещё пребывал в уверенности, что его изворотливый ум и солидный дипломатический опыт помогут быстро приструнить китайцев, но после пленения парламентёров и решения лорда Эльджина сравнять с землёй Летний дворец, он с пронзительной ясностью понял, что за всем его апломбом политического интригана, за внушённым самому себе романтическим восприятием жизни, нет ничего, кроме светской показухи, любви к роскоши и — что греха таить! — неукротимого тщеславия. Он устал приспосабливаться к обстоятельствам, а принуждать себя он не умел, и сознавал, что никогда не станет этому учиться. Это было выше его сил. Намного легче хлопнуть дверью и уйти — нет, не из жизни, из политики, будь она проклята! Когда переговоры с китайцами зашли в тупик, и назрела необходимость осадить Пекин, нацелив на него орудия, барон Гро признался себе, что не способен засучить рукава и начать разгребать всю ту грязь, которая накопилась за время войны и готова была поглотить не только франко-китайские конвенции, но и его самого — дипломата с мировым именем. Это всё равно, что утопить в выгребной яме перстень с бриллиантом.

— Вы победите! В этом я не сомневаюсь, — бодро произнёс Игнатьев, — но позвольте мне поговорить с вами о том, что собственно меня волнует и заботит в данный момент больше всего на свете.

Глаза барона Гро заметно погрустнели.

— Говорите.

— Я хочу поговорить о мире. О вашем одностороннем или союзном перемирии с Китаем. По совести и справедливости. Мы все в одной лодке — её нельзя раскачивать.

— Скажите это англичанам.

— Подорвать стены Пекина всё равно, что подорвать под собой пороховой погреб.

— Это не я, — пробормотал барон Гро. — У лорда Эльджина замашки крестоносца.

Понимая, что барон действительно боится освободительной войны, Николай полностью взял инициативу разговора в свои руки.

— Если даже вам удастся убежать во Францию, вас всё равно повесят.

Не для того король отправил вас в Китай, чтоб здесь погибла его гвардия.

— Но что же делать? — присел рядом и спросил упавшим голосом француз. — Он, кажется, и впрямь не знал, что ему делать.

— Замиряться. Срочно, — посоветовал Игнатьев. — У меня прекрасные отношения с принцем И Цином.

— С регентом Китая? — схватил его за руку барон. — Боже мой!

Это спасение. Спасите, выручайте, генерал. Сообщите принцу, что Франция не сделает ни шагу в сторону Пекина.

Парламентёры преданы земле, Летний дворец сожжён. Мы — квиты. Завтра же подписываем мир.

— Вы горячитесь, монсеньор, — остудил его пыл Николай. — Едва ли я успею сделать что-то существенно-важное за такой короткий срок. Я мог бы всецело поручиться за восстановление мира, если бы имел несколько дней в моём распоряжении.

— Как посредник в наших переговорах с китайцами, вы вправе иметь их столько, сколько понадобится для дела. — Было видно, что барон Гро хорошо поразмыслил над своими словами и произнёс их не без внутренней борьбы. — Поверьте, и я лично, и моё правительство, мы будем очень благодарны вам за все ваши усилия в пользу мира. Я готов и впредь советоваться с вами и согласовывать мои действия с вашими.

— Если я отправлюсь в Пекин, — сказал Игнатьев, — я должен быть уверен, что в течение, как минимум, семи дней атаки на город не будет.

— Даю слово, — клятвенно заверил барон Гро. (Впоследствии выяснилось, что лорд Эльджин сократил недельный срок на двое суток!) — Обещаю воздействовать на англичан, но, — он отвёл глаза, — у вас это лучше получится.

Нельзя сказать, что дух аристократического снобизма полностью выветрился из французского посланника, но то, что он — индивидуалист до мозга костей — отметил незаурядные дипломатические качества своего молодого коллеги, говорило, если не о его проснувшемся демократизме, то, по крайней мере, о его политической хватке: как опытный стрелок, он выбрал то оружие, которое не подведёт — не даст осечки.

Николай согласно кивнул головой. Если ему не изменяет память, Горчаков говорил, что хороший дипломат сродни опытной женщине. Понимая, что молодому человеку вряд ли хорошо известны все тонкости женского характера, он тут же пояснил: "Чем отличается опытная женщина? Тем, что не собирается связывать себя узами брака. Опытных женщин очень мало и, вместе с тем, гораздо больше, чем нам кажется. Опытная женщина, — продолжал светлейший князь, — не трогает сердец, не разбивает их; она устраивает так, чтобы обоюдное удовольствие достигалось без ненужных треволнений". Разговор с бароном Гро окончательно убедил Игнатьева в том, что между англичанином и французом заметно похолодало, и что в их переговорах с китайцами наступил кризис. Это значило, что долгожданная и благоприятная минута для посредничества наступила. Теперь он мог предстать перед китайцами в роли спасителя и решить пограничный вопрос.

Имел ли он право действовать на свой страх и риск? Безусловно, да. У государственных посланников всегда власти больше, чем это предписано инструкцией. Дальновидность политиков ценится выше их служебной дисциплины. Главное, чтобы логика действий была безукоризненной и вела к желаемому результату. Времени на размышление у него было предостаточно. Он шёл к этой минуте полтора года! Его сосредоточенная воля сделала своё дело: к нему обратились за помощью.

— Сам Господь послал вас в Китай! — с чувством пожимая ему руку, воскликнул барон Гро, и в его глазах засияла надежда. — Радость сближает, а беда вяжет: в единый узел вяжет, в одночасье.

Покидая лагерь французов, Николай ликовал: свершилось! Настала пора действовать. Его энергия искала выход. Ультиматумы союзников приняли такой угрожающий тон, что в любой момент могло случиться одно из двух: или маньчжурские сановники окончательно потеряют голову и погубят династию, или во всём уступят европейцам: отдадутся им связанными по рукам и ногам. И то, и другое противоречило интересам России. И в том, и в другом случае русские были бы принесены в жертву: не видеть тогда нам трактатов, определяющих нашу сухопутную границу и дающих полное право занять Приморскую область и Уссурийский край. Айгунский договор остался бы набором слов, филькиной грамотой. Русский посланник с двенадцатью казаками конвоя был бы принуждён покинуть пределы Китая, так ничего и не достигнув. Престиж России окончательно бы пал в глазах Европы. Оставалось несколько дней до принятия или отвержения союзнического ультиматума. Надо было спешить. Заодно предстояло выбрать, в какие ворота въезжать? Открыты были только двое: ближайшие к Русскому подворью Ан-дин-мынь, занятые английским и французским караулами, в нескольких шагах от китайского заградительного отряда, и ворота в юго-западной части городской стены, через которые шло сообщение между начальником столичного гарнизона, главнокомандующим правительственными войсками и принцем И Цином, переезжавшим с места на место в целях безопасности. Восточные и северо-западные ворота были засыпаны землёй, а прямо напротив них стояли китайские пушки, готовые расстреливать в упор штурмовиков. Игнатьеву не хотелось быть обязанным союзникам и вступать в Пекин через занятые ими ворота, но поскольку с китайцами отношения у него ещё не были налажены, вступление через юго-западные ворота могло внести ненужные осложнения в намечающиеся переговоры. Приходилось выбирать Ан-дин-мынские ворота, как ближайшие к Русскому кладбищу и Северному подворью. В глазах китайцев это было бы естественным, тем более, что при первом проезде в Пекин, Игнатьев вошёл в те же ворота. Так и надо было объяснить союзникам, чтобы в последующем не упрекнули, что он «загребал жар чужими руками». Одно беспокоило: вдруг англичане под каким-нибудь благовидным предлогом закроют ворота? Любая задержка, всякое столкновение со стражей могли компрометировать русского посланника в глазах китайцев. С военной точки зрения запрещение прохода через ворота не могло быть оспариваемо и выглядело вполне оправданно.

В город надо было пройти так, чтобы не пролилось и капли крови.

Лорд Эльджин, узнавший о решении Игнатьева вмешаться в судьбу переговоров, крепко пожал ему руку и пожелал успеха.

— Ваши усилия окупятся сторицей.

— Я надеюсь, — ответил Игнатьев.

— Завидую вам, — признался англичанин. — Ваш государь простит вам то, чего не простит мне моя королева.

— Ничего, — успокоил его Николай. — Кто казнит, тот и милует.

А главное, милорд, вся Европа уже знает, что заслуга в освобождении парламентёров целиком и полностью принадлежит вам. Не будь вы столь решительны, маньчжуры ещё долго возили бы несчастных по провинции. Если Цинны не понимают, что они давно банкроты, я постараюсь им это доказать. — Будучи натурой сильной и целеустремлённой, он умел казаться простодушным и подкупал чужое недоверие своей чистосердечностью. При этом он умел выдержать любой надменный или угрожающий взгляд с подобающей холодностью и бесстрашием. Всё это легко объяснялось его безоглядной верой в себя, в правоту того, что говорил или собирался сделать. Он готов был считаться с мнением других лишь до тех пор, пока это мнение не противоречило его мировоззрению и тем задачам, в разрешении которых он был кровно заинтересован. Лорд Эльджин в свою очередь считал, что давно разгадал Игнатьева, поскольку тот напоминал ему его самого в юности, разве что был намного скромнее и проще в общении. Поэтому он по-дружески предупредил его.

— Не пытайтесь убедить себя, что через денёк-другой китайцы образумятся — и не надейтесь! Тупость их и самомнение — непроходимы. Пора уже привыкнуть, что эти любомудрые мартышки, относящиеся к себе с завидным уважением, в глубине души — трусливы и коварны, для них нет ничего святого. Вся жизнь их держится на страхе. На страхе пыток и нечеловеческих мучений, на страхе лютой казни. А когда они устают бояться, с радостью бунтуют, лезут в петлю. И ещё, — с лёгкой усмешкой в голосе сказал он. — Есть одно обстоятельство, способное осложнить ваш путь к успеху: ваша нравственная чистоплотность. Вы чересчур целомудренны для избалованной фортуны.

Николай улыбнулся.

— Я не обескуражен вашей мотивацией. Что есть, то есть. Но я благодарен вам за прямоту и честность в оценке моих деловых качеств. Предупреждён, значит, вооружён. Постараюсь достичь желанной цели окольным путём и на деле доказать вам свою признательность.

Лорд Эльджин, человек исключительной энергии и проницательности, очень опытный физиономист, был поражён той переменой, какая произошла с Игнатьевым в последние несколько дней. Вместо вежливой учтивости на его лице теперь читалась бодрая самоуверенность, и глаза чему-то постоянно радовались. И вот таким он ещё больше нравился. Он понял, что с русским посланником можно не кривить душой. Лорд Эльджин видел перед собой сильную личность и хладнокровного политика, умеющего не только хорошо владеть собой, но и достаточно смело воздействовать на обстоятельства.

— Приятно, когда нет нужды лицемерить, — признался он. — Отрадно сознавать, что человек, которого ты считаешь неплохим приятелем, на самом деле — настоящий друг.

— Быть в дружбе с вами — большая честь, — заверил его Николай. — Мало того, что вы освободили парламентёров, вы выиграли больше, чем могли. Вы обеспечили себе право немедля увеличить сумму контрибуции и, уверяю вас, я сделаю всё, чтобы вы тотчас получили деньги наличными, по крайности, большую их часть.

— А, — начал было говорить лорд Эльджин, но он жестом прервал его на полуслове. — Я откровенно вам завидую. Вы сделали гениальный ход.

— Какой?

— Во-первых, вы изгнали богдыхана из Пекина, показали нечестивцу, кто есть кто. Во-вторых, великодушно предлагаете подписать мир. Сделали поистине королевский жест. Жест государственника и творца новой истории. Это гениальный ход, — вдохновенно повторил он и с жаром добавил: — Я поздравляю вас и тотчас отправляюсь в Пекин на встречу с принцем. Стратегия ясна, дело за мной. — Он встал. — Ждите известий.

В изложении Игнатьева всё казалось таким ясным и легко осуществимым, что лорд Эльджин с радостью признал правоту его слов и возбуждённо потёр руки.

— То-то славно.

Демон тщеславия вознёс его над миром, словно он уже добился цели.

Опасаясь, что между Русским северным подворьем и лагерем союзников устраивается подземный ход, китайцы окопали его со всех сторон глубоким рвом, но никакого подземного туннеля не нашли. Единственно, в чём они убедились воочию, так это в том, что все противоречия очередной опиумной войны, все их разногласия с европейцами сошлись и завязались здесь в один тугой Пекинский узел.

Глава XVII

Под вечер вновь подул «монгол» — холодный северо-западный ветер. Он срывал листву, гнул до земли осиновый подрост, обламывал поветвье. Тёмные низкие тучи неслись к морю, поднимали на крыло кричащих птиц, сеяли мглу.

Налетал туман — густой, промозглый...

Казаки, свободные от караула, собрались у кладбищенской стены, под самодельным навесом. Они кутались в отяжелевшие бурки, смолили табак, хулили мерзкую погоду. Жгли костёр.

— Вишь, мутотень какая, — сплюнул в огонь Курихин. — В трёх шагах креста не разглядишь, не то штобы шпиёна. — Ему обрыдло жить среди могил.

В полуверсте от Русского кладбища горели костры французов, артиллеристов и штурмовиков. За ними — цепочкой огней — тянулись в сумрак ночи костры англичан. Сквозь туман они казались тлеющими угольками, словно караульные солдаты закурили цигарки и пошли, куда глаза глядят.

Изредка до слуха доносился чей-то кашель, простуженные голоса, скрип колёс и ржанье лошадей — угрюмый ропот многотысячного войска. К лагерю союзников тянулись новые обозы. Где-то около, неподалёку, невидимые ездовые осторожно вели лошадей под уздцы — вдоль наспех вырытых окопов, оборонительных рвов и канав, держась друг друга и опасливо перекликаясь.

— Знал бы по-ихнему, ща бы шороху наделал, — Курихин переломил хворостину, разворошил жар и, подцепив пылавший уголёк, подсунулся к нему с цигаркой.

— А штоб ты исделал? — спросил его Шарпанов.

— Арапником бы стебанул, да в ухо кому гаркнул: "Разбегайсь!" Они бы и рванули драпаря!

— Шебутной ты, Антип. Драть тебя некому.

Курихин не ответил. Он досмолил самокрутку и, когда огарыш стал жечь пальцы, пульнул его в огонь.

— Пойду послухаю, чиво ахвицера гутарят? Никак у них совет.

В посольскую палатку зашли капитан Баллюзен и прапорщик Шимкович.

После разговора с союзниками Игнатьев решил не медлить и отправиться в Пекин на следующий день. По этому поводу он и собрал совещание.

— Господа, — обратился он к присутствующим. — Сегодня я получил официальное предложение посодействовать французам, заключить мир с китайцами.

— Ур-ра, — сдавленным от волнения голосом прошептал Шимкович. — Наконец-то!

Секретарь Вульф не разделил его восторга.

— Пустая трата времени. Возможно, нас хотят втянуть в очередную авантюру.

— Волков бояться — в лес не ходить, — сказал Игнатьев. Он уже хорошо изучил своего главного помощника и заранее знал, что тот не одобрит поездки в Пекин.

— Мы очень многое ставим на карту, — хмуро произнёс Вульф. — Рискуем своей репутацией. Лорд Эльджин — коварный игрок.

Он умеет жить за счёт врага: вести войну и взыскивать долги. Вы знаете, что он делец, причём, жестокий. Не пытайтесь его переиграть.

— И тем не менее, — бодро сказал Николай, — я думаю у нас есть повод начать разговор о нашем активном содействии французам. — Эту фразу он произнёс, глядя поверх головы секретаря. Не хотелось встречаться с ним глазами, боялся наговорить колкостей. — Сейчас не время прятаться в кусты, ждать у моря погоды. Вы хорошо знаете, что я всегда придерживался тактики последовательных ходов.

— Вот и отлично, — вполне миролюбиво сказал Вульф. — Не стоит менять в пути планы.

— Всё это так, но в переговорах союзников с китайцами наступил кризис, а при кризисе рубят сплеча: да или нет. Без увёрток.

— Всё так запутано…

— Поэтому я и решил: рубить!

Николай благодарил судьбу за то, что мог идти прямым путём, пусть даже по краю войны, благодарил за то, что она вела его по шаткому мосту над бездной, но он знал грань между добром и злом, и радовался той уверенности, с какой сам принимал решения.

— Ваша скромность подчёркивает ваши достоинства, — язвительно заметил Вульф. — Я понимаю, насколько лестно выглядит предложение барона Гро выступить в качестве его ассистента...

— Не ассистента, а посредника! — повысил голос Игнатьев. — Согласитесь, это не одно и то же.

— ...но я не могу его принять без официального уведомления.

— Я не ребёнок! — воскликнул Николай. Меньше всего ему хотелось пререкаться со своим секретарём — Я ждал подобной мотивации и заверяю вас, что все необходимые формальности будут соблюдены в полном объёме.

— Вы должны отдавать себе отчёт, что лорд Эльджин может воспротивиться вашему содействию.

— Я с ним договорился.

— На словах. А на деле? Кто знает, как он завтра поведёт себя?

Не увлекает ли он нас в западню?

— Я это уже слышал, — вспылил Игнатьев. — Мои доводы вы знаете: наступил кризис, образовался гнойный нарыв, а древние говорили: «Где гной — там разрез». Всё! Времени на осмысление чужих поступков у нас нет. — Он чувствовал, как его секретарь лихорадочно ищет выход из затянувшегося спора, просчитывая все возможные последствия их вступления в Пекин. Он знал, что его решение единственно верное — других решений быть не могло. Каждый из участников переговоров, включая его самого, сохранял своё лицо и спасал главное: мирную инициативу. Когда он увидел, что Вульф готов заговорить, он быстро упредил его, добавив: — Мне предстоит нелёгкий диалог с принцем И Цином, но я заручился всемерной поддержкой французов и надеюсь, что все наши усилия увенчаются успехом. Не зря я внимательно изучал барона Гро, и вы не могли не заметить моего интереса к лорду Эльджину: он мне тоже во многом понятен.

— Чужая душа потёмки, — подал голос Баллюзен. — Но самое неприятное то, что улицы Пекина запружены беснующимися ополченцами.

— И это очень важно, — насупился Вульф. — Нет ничего легче, чем свести с ума толпу: толпа безумна. Может сложиться так, что мы не то, что попадём впросак, а просто ляжем там, где нас убьют. Причём, не просто ляжем, — воскликнул он и вскочил с места. — Нас раздавят, рас-тер-за-ют! — произнёс он по слогам, — как Грибоедова в Персии! — От волнения и страха его голос зазвенел. — Простите меня за резкость, но я отказываюсь что-либо понимать! Зачем так рисковать и своей жизнью, и жизнью сотрудников?

Николай жестом посадил его на стул.

— Вы мне напоминаете слепую лошадь, которая норовит свернуть с дороги, да при этом ещё и лягается. — Он чувствовал, что не стоит горячиться и сетовать на недостаток понимания со стороны сотрудников: каждый проживает свою жизнь и в этой жизни, как в лесу, свои кикиморы и лешие, чувствовал, и всё же срывался на резкость.

Видя, что Игнатьев теряет самообладание, Попов обратился к Вульфу.

— Не стоит так драматизировать, пугать самих себя.

— В самом деле, — поддержал его Баллюзен. — Двум смертям не бывать.

Мы — члены военной миссии, а это значит, что мы не можем не подчиниться приказу, не вольны в своём выборе. — Он перевёл дух и посмотрел на хорунжего Чурилина, начальника конвоя. — А коли так, исполним долг, возвысим нашу честь.

— Вы ещё добавьте "честь нации", — с неприязнью сказал Вульф, и мука безысходности скривила его губы. Где-то там, в стороне Тяньцзиня и Шанхая остались короткие душные ночи, долгие жаркие дни. Водопадная зелень плакучих ив, щебечущий воздух, стрекозы над водой и мерный гул прибоя. По краешку прибойной полосы ходили чайки.

— Ваше превосходительство, — почти застонал он. — Это безумие.

Игнатьев взял себя в руки, заговорил с лёгкой улыбкой.

— Но вы же сами только что сказали: пекинцы обезумили, значит, мои действия могут показаться им разумными. У безумцев свои замыслы, у сумасшедших своя логика, и хорошо, что она есть, иначе было бы невыносимо тяжело осознавать своё бессилие перед глупцами, а так, — он засмеялся, — есть надежда, что подобное излечится подобным. Этим руководствуются эскулапы.

— Счастье общения это когда есть кто-то, разделяющий наши заблуждения, — обезволенно пробормотал Вульф. Спорить с таким упрямцем, как Игнатьев, было бессмысленно.

— Кризис требует действия, — не обращая внимания на встречную колкость секретаря, категорично заявил Николай. — Решение моё неизменно! Живым или мёртвым, но я должен быть в Пекине. — Выступаем в полдень.

Чем тяжелее крест, тем достойнее человек, несущий его.

Уже перед сном он услышал, как Вульф донимает Попова назойливыми откровениями.

— Я не горю желанием увидеть дату своей смерти! Даже на геройской мраморной плите. Я предпочитаю очень долго ничего не знать о собственной кончине. Я не трус, но я предвижу невесёлое развитие событий. Кстати, — понизил он голос, — вы мне не подскажите, отчего это Игнатьев так рвётся в Пекин? Французы говорят: "Ищите женщину..." Быть может, так и есть?

Попов ничего не ответил, и Николай мысленно поблагодарил его за умолчание. Безмолвствуй, но помни. Влюблённое сердце не выдерживает злобы мира, но любящее преодолевает его. Есть две силы, возвышающие душу: сила долга и сила любви. И чувство окрылённости его не покидало. Завтра он войдёт в город, завтра увидит My Лань. Завтра, завтра, завтра... С тех пор, как они расстались, он не имел ни минуты покоя, думал о ней, тосковал, томился неизвестностью, страдал. Говорят, влюблённость подобна морозным узорам: пригреет солнце, и сказочная красота растает, но он видел: время шло, а очарование его не покидало. Он засыпал и просыпался с мыслью о My Лань. И очень часто просыпаться не хотелось: если снится радостный счастливый сон, разве есть желание проснуться? Человек должен искать человека, своё второе «я», и он его нашёл, поэтому его и тянет к Му Лань, как магнитом. Скажи ему кто-нибудь перед поездкой в Пекин, что он найдёт там свою суженую, он бы оскорбился и ещё, чего доброго, рассорился бы с шутником. А теперь он лежал и улыбался. Кому море ближе? Тому, кто зашёл в него по колено, или тому, кто утонул? Если труд сердца страдателен, значит, дело его не напрасно.

Николай взбил в изголовье подушку, улёгся поудобнее. Лёжа с открытыми глазами, подумал, что, может быть, самое трудное это сохранить себя в любви. Не раствориться в ней и не окаменеть в эгоизме. И тут лучший наставник — любимое дело. Оно уравновешивает все. Ведь то, что человек не в силах побороть, способно поработить его, если он забудет о своём предназначении. Чувство пути — единственно достойное оружие в противоборстве с земными соблазнами. Кто ты? для чего явился в мир? Ответь себе и ты неуязвим. Путнику открывается вечное. И ещё он подумал, что при горящей свече, при точечно мерцающей лампаде мечтается и думается чище, вдохновенней, благостней. Близость живого пламени, горение, исполненное света, как близость ангела с мечом — пылающим: духовным.

Проснулся он в слезах, вернее, он проснулся на мокрой подушке и понял, что плакал во сне. Что ему снилось? Дорога и чувство сиротства: он шёл по пустыне. Сон вскоре забылся, но тревога и смутная догадка значимости этого сна, остались. Сознание того, что Му Лань покорно ждёт его с надеждой и любовью, заставляло испытывать неясную вину, и не было ничего сладостнее этой виноватости.

После подъёма хорунжий доложил, что все казаки конвоя вызвались идти в Пекин, но путём жеребьёвки отобрали четверых охотников.

— Со мной и Поповым будет шестеро, — уточнил Чурилин.

Игнатьев велел построить добровольцев и прямо сказал им, что всех их в Пекине ожидает неизвестность.

— Почём знать, — нахмурился он, — может статься, мы сложим там свои головы... Но зато мы исполним сыновний долг перед своей родиной, и за это нас вспомнят добрым словом благодарные потомки.

Казаки дружно отозвались, что пойдут за ним куда угодно.

Над зубчатыми стенами Пекина, над кровлями пагод и храмов прорезалась осенняя заря — узенькая, словно жало сабли.

Чтобы избежать любых случайностей и недоразумений, Николай заехал к французам. Барон Гро с покрасневшими от бессонной ночи глазами протянул лист бумаги.

— Взгляните.

Это был текст перемирия. Торжественное уверение противоборствующих сторон о решении прекратить враждебные и боевые действия друг против друга, основанное на согласии забыть и не помнить о междоусобной распре.

Слова были верными, и теперь оставалось скрепить их нужными подписями.

Игнатьев вернул барону акт перемирия и похвалил за ясный стиль.

— Можно считать, главная сделка заключена.

— Будет, если...

— «Если» не будет, — позволил себе бестактность Николай.

Его уже серьёзно раздражала нерешительность француза, вечные его оглядки, опасения и недомолвки. — Будет так, как вы того хотите. А хотите вы мира. Значит, мир у вас в руках. — Он указал глазами на бумагу, которую барон не выпускал из своих пальцев.

— Будь что будет, — понуро сказал барон Гро. — Как говорили древние: «Поступай, как знаешь, всё равно раскаешься».

Генерал Монтобан в свою очередь заверил, что у ворот будет дежурить французский батальон.

— В случае надобности, — сказал он, — мы будем наготове и мигом придём к вам на выручку, если вы окажетесь в опасности.

Обеспечив, таким образом, своё беспрепятственное вступление в город, Николай решил осуществить его безотлагательно.

Вульф ещё раз попытался отговорить от "ненужного риска".

— Ваше превосходительство, — обратился он к нему, когда Игнатьев объявил, что в два часа пополудни вступит в город. — Обстоятельства могут сложиться гораздо ужаснее, нежели можно предположить сейчас, находясь вне города и его разъярённых жителей. За что вы осуждаете себя на казнь?

Игнатьев посуровел.

— Долгие проводы — лишние слёзы. Не стоит говорить о том, о чём мы уже говорили, и потом: осуждение ещё не казнь, ещё не гибель. У осуждённых есть надежда на спасение, а у погибшего — нет.

— Не спорьте, Николай Павлович, — протестующим тоном заговорил секретарь. — Я категорически против: вы не имеете права так рисковать своей жизнью. Без вас не будет договора. Тяньцзиньский, может быть, и утвердят, но Айгунский, вы знаете, нет!

— Его не будет, если я останусь здесь, — отрезал Игнатьев. — В виду союзнических войск под стенами Пекина. Я должен быть в столице вместе с китайским народом, с принцем И Цином, если хотите, да, да! Не удивляйтесь: вся дипломатия держится на мелочах, на психологических нюансах, а принц И Цин сейчас растерян так же, как и барон Гро. Я это чувствую, я это знаю. — Он посмотрел на часы: стрелки показывали полдень. — Су Шунь в горах. Это подарок.

Вульф резко отвернулся и кончик его носа побелел. Всем своим видом он как бы показывал, что заведомые дураки ужасно любят ставить умных людей в глупое положение. У них звериное чутьё на унизительные ситуации. И, словно в подтверждение этих его мыслей, рыжая кобыла одного из казаков бессовестно задрала хвост...

Конвойные, слышавшие разговор секретаря с Игнатьевым, клятвенно сгрудились.

— Сгинем, а до подворья дойдём, — храбро сказал Шарпанов.

— Не выдадим их превосходительства, — прогудел Стрижеусов.

— Ништо, — со свойственной ему бравадой рассудил Курихин. — Отобьёмси.

— "У, казачьё тупое", — выругался про себя Вульф, до последнего надеявшийся, что охотников идти на верную смерть не сыщется. Оказывается, нашлись. Людей, которым не жаль собственной жизни, да и чужой тоже, гораздо больше, чем он думал. Но мучительнее всего было то, что его, потомственного дворянина, воспринимают, как труса, и никто, — никто! — не знает, что перед отъездом в Китай, он твёрдо заверил отца Игнатьева в том, что удержит сына от рискованных мероприятий. Об этом уговоре знали лишь они одни.

— Ваши действия не вызовут сочувствия у будущих историков. — Вульф знал о крайнем честолюбии Игнатьева и решил уязвить почувствительней. — Да и сама история, пожалуй, вас не вспомнит.

— Поживём, увидим, — ответил Николай.

Казаки держали коней под уздцы, ждали приказа.

Курихин часто сплёвывал, насупленно смотрел на офицеров и ковырял землю носком сапога: и што телятся, когда уже решили?

Стрижеусов и Беззубец перебрасывались короткими фразами.

— В брюхе щикотно.

— А то ж.

Шарпанов с его чёрными, как смоль, кудрями, терпеливо ждал, курил и жёлтым ногтем сбивал пепел с самокрутки. Не его казачье дело выяснять, кто прав, кто нет? Этим пусть другие забивают себе голову. Его задача — охранять. Без разговора.

По небу неслись клочковатые тучи. Ветер нещадно растрепливал их, тащил низом. Над самой землёй.

Попов застегнулся на все пуговицы, проверил барабан револьвера, пересчитал патроны.

— Любят барышни конфеты...

Игнатьев надел парадный мундир, оглядел конвой и сел в роскошный паланкин. Шестеро мускулистых носильщиков подняли его на высоту своих надплечий, и теперь он вполне походил на знатного российского вельможу, наделённого огромными государственными полномочиями.

В тот момент, когда он уже готов был скомандовать: "Вперёд", из города на китайских повозках прибыли отец Гурий и Татаринов.

"Командующий столичными войсками предупреждён, — сообщил священник, — но мы не усидели, решили составить вам свиту".

Николай тотчас распорядился увеличить казачий конвой и поймал себя на мысли, что уже привык командовать людьми, привык нести ответственность за всё, что с ними происходит, пока он начальствует, выполняя волю своего государя.

Не прошло и минуты, конвойные привстали на стременах.

Хорунжий потянул шашку, внимательно посмотрел на клинок и, покачав головой, словно ему что-то не понравилось, с силой вогнал его в ножны.

— Прорвёмся.

Он знал своих казаков, знал, кто на что способен, и был уверен в их несгибаемом мужестве.

— Конвой... по двое ... шагом!

Минута вступления в Пекин была торжественной.

Английский батальон стоял по правую руку от Игнатьева, французский — по левую. Поперёк пути в воротах была натянута верёвка, а за нею теснилась китайская гвардия. Французский пост, а за ним английский, вышли "в ружьё" и взяли "на караул". Европейцы отдали Игнатьеву честь на глазах изумлённых пекинцев.

Шарпанов и Курихин разом взмахнули шашками — верёвка, рассечённая булатными клинками, упала под ноги коней.

И в эту минуту проглянуло солнце.

Юное лицо Шимковича расплылось в улыбке: само светило приветствует их! Он глянул на часы: было два часа тридцать минут пополудни.

Глава XVIII

Сидя в помпезных носилках, Николай живо представил себе то, что творится сейчас в центре Пекина и на его окраинах, где яростная стихия человеческой злобы и мстительности захлёстывала улицы и переулки. Мучительная смерть поджидала любого чужеземца на каждом шагу. И что с того, что символом Пекина была жёлтая чайная роза, а покровителем — Дракон Драконов, изображаемый не иначе, как белым квадратом на белом поле, видимым и не видимым одновременно? Народ высыпал на улицы и площади города, чтобы на баррикадах доказать всей Поднебесной, всем четырём частям света, какова сила его духа и его воли к жизни, освящённых глубиной молчания Жёлтого Предка — прародителя китайцев.

Секретарь Вульф держался поближе к паланкину — прикрывал его хорунжий Чурилин.

Краем глаза Игнатьев заметил, что городская сумятица отразилась на лицах казаков выражением зловещего спокойствия.

Нервы у всех были напряжены до предела.

Татаринов сообщил, что в оружейных лавках бойко торгуют порохом и картечью. Каждому покупателю хотелось отличиться перед богдыханом: лично убить иноземца за обещанную награду. На всякий товар — свой покупатель. Цины покупали головы врагов.

Когда проехали несколько вёрст, толпа воинственно настроенных китайцев, вооружённых луками и старыми пищалями, а более всего короткими мечами, запрудила дорогу, перегородила проезд. В глаза бросились: чадящая пакля, полыхающие факелы, высоко поднятые вилы. Кое-где над толпой вздымались гигантские копья, вызывавшие вопрос: кто и когда их изготовил, и сколько человек удерживали каждое из них? Такими копьями слонов валить и то не по отдельности, а скопом — по шесть бивней на копьё.

Десятки, сотни, сотни тысяч разъярённых жителей Пекина выплёскивали гнев и возмущение. Какая-то визжащая старуха кинулась наперерез, вцепилась в стремя Шарпанова, пытаясь укусить его за ногу. Её кто-то отдёрнул, впихнул в водоворот толпы. Быть может, сын или же внук. Когда показался квартал ветхих лачуг, покосившихся мазанок и вросших в землю клетушек, обитатели которых никогда не отличались излишним радушием, Вульфу стало не по себе. Он вцепился в плечо одного из носильщиков и отпустил только тогда, когда тот недовольно вывернулся.

В казаков полетели комья грязи, камни и лошадиный навоз.

Кто-то сунул факел в морду коня, и он забил передними копытами по воздуху, встал на дыбы. Его ноздри нервно раздулись. Судорога исступления скривила рот Курихина, щека задёргалась, а правый глаз полез наружу.

— Зарублю!..

Толстобрюхий верзила, вооружённый топором мясника, потрясал грозным орудием и бешено орал. По-видимому, проклинал, взывал к расправе.

Сабли, пики, летящие камни.

— Назад! — по-монгольски рявкал Чурилин.

— Назад! — на столичном жаргоне осаживал заполошных крикунов Попов.

— Назад! — как важный мандарин кричал Татаринов.

Отец Гурий отмахивался крестом.

Легче ходить по раскалённым углям босиком, нежели пробираться по улицам осаждённого неприятелем города.

"Лишь бы не бросили бомбу, — страшился Игнатьев. — Прицельно из толпы не выстрелишь".

На повороте к Русскому подворью толпа пришла в неистовое бешенство. Сверкнули поднятые пики, топоры, армейские штыки. На многих ополченцах были древние доспехи: деревянные нагрудники, плетёные щиты. Наиболее горячие кричали, что пришельцам надо рубить головы — от них всё зло и все несчастья.

Шарпанова ударили чем-то тяжёлым по ноге, он даже потянулся к сабле; с хорунжего сбили фуражку.

Толпа придвинулась, грозя схватить и растерзать, ещё мгновение и началась бы рубка, но в этот момент раздался чей-то резкий начальственный окрик. Безумие лиц сменилось тупым равнодушием. Выплеск ярости и гнева перешёл в зловещий ропот, но солдаты разом отступили, стали прижиматься к стенам, пропуская русского посланника.

Было видно, что многие собрались стоять до последнего вздоха, биться насмерть.

Повсюду возводились баррикады.

Уже на подступах к подворью, вновь началась давка. Толпа стремительно покатилась навстречу, послышались истошные вопли.

Игнатьев гордо вскинул голову: если человек идёт, значит, имеет право, и широко развернул плечи. "Только бы не выстрелили!" — билось в мозгу. Когда стреляют из толпы или в толпу, это всегда опасно.

Савельев пошатнулся в седле — острый камень рассёк ему скулу.

Топографа Шимковича окатили с ног до головы помоями.

Пока продвигались по тесным улочкам и переулкам, солнце село. К Русскому подворью добрались в сумерках.

Игнатьева засыпали вопросами.

— Как вы решились?

— Вы и вправду не боитесь смерти?

— А вас не станут за это преследовать?

— Нет, нет! — поспешно отвечал Николай, делая знаки отцу Гурию, чтобы тот провёл его к My Лань. — Ещё спасибо скажут.

Архимандрит показывал глазами, что не может отлучиться. Готовится к молебну.

Понимая, о ком думает Игнатьев, Попов повёл его за собой.

Они прошли по коридору, спустились вниз по лестнице, свернули за угол, и Попов остановился. «Сейчас», — предупредил он и трижды, с перерывом, постучал в дверь. Она открылась.

Николай увидел My Лань.

Едва успели отслужить молебен, как к отцу Гурию пришёл столичный чиновник, присланный членами Временной военной комиссии, которая управляла Пекином после отъезда богдыхана. Она же вела дипломатические и административные дела. В комиссию входили: старый знакомый Игнатьева сановник Жуй Чан, бывший уполномоченный при его переговорах с маньчжурским правительством и напарник Су Шуня. Теперь он именовался генерал-полицмейстером столицы и председателем уголовной палаты. Вместе с ним в состав комиссии входили президент палаты финансов и председатель палаты церемоний. Всего восемь сановников, среди которых был и родной брат чжилийского губернатора господин Хэн Ци. Он передавал всем привет от своего брата и от председателя Тяньцзиньского торгового общества господина Хай Чжан By. Узнав о том, что Игнатьев согласен быть посредником-примирителем между китайским правительством и союзниками, чиновник сообщил отцу Гурию, что члены Временной комиссии убедительно просят русского священника пожаловать на вечернее совещание. Николай обрадовался возможности хотя бы сегодня не разлучаться с Му Лань, и посоветовал архимандриту не отказываться от приглашения.

Отец Гурий взял с собой Татаринова, двух иеромонахов, прекрасно знавших мандаринский диалект, и отправился на совещание. Все члены комиссии были в сборе и тут же принялись просить настоятеля русской духовной миссии уговорить Игнатьева принять на себя посредничество в распре с европейцами. Отец Гурий для солидности выдержал довольно продолжительную паузу, озабоченно нахмурил брови и загудел своим архиерейским басом.

— Генерал Игнатьев не раз пытался выручить вас из беды, и ему удалось бы это сделать ещё в Тяньцзине, обратись вы к нему с просьбой. Вы сами его отстранили и предпочли иметь дело непосредственно с европейцами. Помня о том, что он человек не обидчивый и весьма дружественно настроен к китайскому народу, советую вам обратиться к нему чистосердечно. Думаю, он не откажет и сделает всё для вашего спасения, если только вы, со своей стороны, исполните его требования.

— Что для этого нужно? — в один голос спросили сановники.

— Во всяком случае, — пророкотал отец Гурий, — нужно, чтобы маньчжурское правительство прислало к русскому посланнику официальную бумагу с просьбой о посредничестве.

Члены Временной комиссии понимающе закивали головами и принялись обсуждать предложения, сделанные Игнатьевым во время своего первого пребывания в Пекине. Разговор коснулся Амура, восточной границы, и тут Жуй Чан сказал, что: "Нам надо посовещаться".

— Воля ваша, — ответил отец Гурий и вежливо откланялся.

На другой день, утром, к Игнатьеву пришли Жуй Чан и Хэн Ци. Они поздравили его с приездом и выразили свою радость видеть в Пекине в такую грозную минуту посланника дружественной им державы.

Николай слушал их медоточивые слова, а сам думал о том, что My Лань ужасно исхудала, под её печальными глазами залегли тени. Выглядела она крайне болезненно, кашляла, не переставая, и платок, который она прижимала ко рту, пропитывался кровью. Её бледный лоб был горячим, а на щеках выступил чахоточный румянец. В её некогда певучий голос закралась нездоровая осиплость. Говорила она с трудом: часто задыхалась и тогда её губы синели. Он видел, каких усилий стоило ей выглядеть бодрой, и как всякий страстный человек, испытывающий непреходящую вину перед любимой, страдал нестерпимо. Чудные тёмно-зелёные глаза Му Лань таили жалобу: "Видишь, что они со мной сделали, эти подлые люди Су Шуня?"

Игнатьев смотрел на разжиревшего Жуй Чана, а ему казалось, что он видит глумливую и сальную ухмылку министра налогов, мертвенно-стылые глаза убийцы. Окажись тот сейчас перед ним, он бы вцепился ему в глотку и задушил на месте.

Татаринов тихо шепнул: "Вы скрипите зубами".

"Ещё бы", — подумал Николай и, прерывая поток славословия, с ожесточением заговорил, обращаясь к маньчжурским сановникам.

— Вы на пороге нового бедствия. Переступить сей порог или остаться в дверях — воля ваша. Не стоит только забывать, что у медали две стороны, а люди, близкие богдыхану, не всегда такие, какими кажутся. — Он намеренно говорил общими фразами и угрожающим тоном. Основной пружиной задуманного им механизма воздействия на маньчжуров должна была стать мысль о падении династии из-за дальнейшего сопротивления союзникам, а для вразумления последних он решил использовать угрозу общенародного восстания. Когда правители предают народ, народ сам вынужден решать свою судьбу, вершить свой суд.

Татаринов почувствовал страстное желание как можно резче выразить его мысли, но огромным усилием воли поборол в себе ненужную задиристость. Мудрые люди поступают согласно своим знаниям, а глупые — сообразно своим прихотям.

— Думайте, с кем иметь дело, — сказал он китайцам, напустив на себя строгость. — С европейцами или с представителем России.

— С представителем России, — в унисон ответили Жуй Чан и Хэн Ци. Ссылаясь на двухсотлетнее мирное соседство России с Дайцинской империей, они просили совета и помощи в том затруднительном положении, в которое их поставили европейцы. — Они грабят, разоряют, выжигают всю страну! Болтают о мире, но убивают наших граждан.

Только мы собрались подписать необходимый им трактат, как они двинулись в Пекин, и обговорённое нами перемирие вновь расстроилось.

Богдыхан потерял голову, не зная, что придумать? Мы готовы на уступки, но не понимаем, как прекратить войну. Вы лучше нас знаете европейцев. Они боятся вас и слушают, — подольстился Жуй Чан. — От вас зависит показать на деле, что вы действительно желаете пользы Китаю — водворите мир!

— А разве моё присутствие в Пекине в столь тяжкое время не говорит о том, что я хочу добра? — жёстко заговорил Игнатьев. — Не смотря на все отписки, отправленные мне вашим правительством, я до сих пор не получил ответа на своё извещение о прибытии в Пекин, которое я послал ещё двадцать пятого сентября из Тунчжоу! — Он повысил голос и вновь смягчил тон. — Тем не менее, я сижу перед вами в городе, который не сегодня-завтра подвергнется бомбардировке. Узнав, что богдыхан покинул столицу, что Летний дворец разорён и разграблен, что союзные войска готовы уничтожить город, я поспешил в Пекин и, несмотря на всё случившееся прежде, готов спасти династию, столицу и ваше государство от конечной гибели. А на будущее, — с укоризной в голосе сказал он, — помните: спесь умной не бывает!

Униженные и пристыженные Жуй Чан и Хэн Ци, некогда гордые и заносчивые, стали валить всю вину на Су Шуня.

— Своим упрямством, грубостью и самодурством он губит империю! — воскликнул Жуй Чан и молитвенно сложил ладони. — Прогоните европейцев от Пекина, прикажите им уплыть к себе домой!

— Нам больше ничего не надо! — слёзно добавил Хэн Ци.

"А мне надо, — с ожесточением подумал Николай. — Мне надо восстановить справедливость, подписать Айгунский трактат".

— А что касается договоров, — уловил ход его мыслей опытный Жуй Чан, — мы исполним их неукоснительно.

— Свежо предание, — буркнул Игнатьев и объяснил, что время упущено. — Сейчас речь может идти лишь о спасении Пекина и династии, и для ведения посреднических переговоров с союзниками мне нужна письменная просьба об этом принца И Цина, не говоря уже об утверждении Айгунского трактата.

Шестого октября рано утром приехал посыльный чиновник с бумагой принца И Цина, в которой брат богдыхана выразил желание, чтобы ходатайство русских в примирении с европейцами было основано на «совершенной справедливости для обеих сторон».

— Где он её видел, эту "совершенную справедливость"? — хмыкнул Игнатьев, слушая текст, который ему зачитывал Татаринов.

— В объятиях Ци Си, — в тон ему ответил драгоман.

Вечером привезли подлинные ультиматумы англичан и французов. Теперь Николай получил возможность контролировать взаимные претензии китайского правительства и союзников. В ультиматумах дополнительно требовалось: денежное вознаграждение пострадавшим в плену и семействам умерших в плену. Англичане требовали триста тысяч ланов, а французы двести тысяч ланов серебром и, разумеется, немедленного подписания конвенций, составленных в Тяньцзине. В заключении объявлялось, что, если десятого октября деньги в размере одного миллиона не будут доставлены в союзнический лагерь, а одиннадцатого принц И Цин не подпишет конвенцию и не произведёт утверждение Тяньцзиньских трактатов тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года, то военные действия будут тотчас возобновлены.

Игнатьев узнал подписи лорда Эльджина и барона Гро.

Прочитав ультиматумы, он отложил их в сторону и задумался над тем, как быстрее встретиться с принцем И Цином? С каждым днём My Лань становилось всё хуже, и врач духовной миссии, молодой выпускник Петербургской военно-хирургической академии, советовал отправить больную в горы, поближе к сосновым лесам. "Неужели чахотка?" — с трудом произнёс это страшное слово Николай, и доктор ответил, что "сомнений нет".

— Без хорошего ухода, без целебного свежего воздуха ей вряд ли выздороветь. За нею ходит "экзитус леталис".

"Смертельный исход", — мысленно перевёл Игнатьев неутешительное словосочетание древних латинян и почувствовал, как всё внутри него сжалось и похолодело.

— Она сирота? — спросил врач.

— Нет, — глухо ответил он. — Её родители сейчас в деревне.

— Где?

— На северо-востоке.

— Её надо отправлять к ним, — тоном, не терпящим возражений, заявил врач. — Хороший уход, полноценное питание и целебный горный воздух, вот всё, что ей необходимо. Иначе, — он развёл руками, — дело примет скверный оборот.

Николай проглотил слёзы. Он видел, что Му Лань, как свечка, тает на глазах. Безропотно, с улыбкой. Вчера, когда он зашёл к ней, чтобы пожелать спокойной ночи, её трепал озноб. Коснулся лба: горячий. Взор стал печально-лучистым.

Терзаемый виной и ухудшающимся состоянием любимой, он попросил отца Гурия найти для неё сиделку и дал деньги на самые дорогие лекарства.

— Я должен встретиться с принцем, — сказал он, — иначе нельзя отправлять My Лань в деревню. Люди Су Шуня злопамятны.

Только полюбив, он начал ощущать всю глубину жизни, призрачность надежд, недолговечность снов. Только полюбив, он ощутил всю трепетность сердца, всю неустойчивость и бесприютность мира. Испытал дыхание судьбы.

Радостное сознание того, что долгожданное посредничество утверждено обеими сторонами, омрачалось болезнью My Лань. Захваченный водоворотом миротворческих переговоров, обременённый дипломатическими заботами и челночными передвижениями от одного посольства к другому, Николай ни на минуту не забывал о столь необходимой ему встрече с принцем И Цином. Он знал, что он сделает. Он попросит брата богдыхана оградить My Лань от преступных посягательств на её жизнь и свободу со стороны министра налогов господина Су Шуня.

— Муланьюшка, любимая моя, — сказал он ей сегодня утром.

— Крепись, дружочек, не сдавайся хвори… Я сделаю всё, чтобы ты выздоровела; я упрошу принца И Цина приставить к тебе лучших докторов, отвезу тебя к родным...

— Это возможно? — сквозь слёзы улыбнулась My Лань. — Я так соскучилась по ним...

Над её кроватью был прикреплён лист бумаги с нарисованной тушью грациозной цаплей и девушкой на берегу водоёма. Это была одна из лучших акварелей Му Лань.

— Яшмовые Девы — благосклонные богини времени — помогут мне, — говорила она нараспев и сотрясалась от приступов кашля.

Николай плохо знал китайский язык, но странным образом понимал почти всё, что говорит Му Лань. Было видно, что она до глубины души растрогана заботой и вниманием, которыми окружена, и часто повторяла, что её родители и брат станут почитать его как самого родного и близкого в семье.

— А ты? — брал её руки в свои Николай и нежно прижимался к ним щекой. Спрашивал и улыбался.

— Я люблю, — шёпотом отвечала Му Лань и тёрлась носом о его нос. И таким душевным теплом веяло от её взгляда, такой нежностью наполнялось его сердце, что он исступлённо понимал: не жить ему без этих глаз — не быть счастливым.

Глава XIX

Дав китайцам своё согласие переговорить с союзными послами и передать им просьбу богдыхана о смягчении условий перемирия, Игнатьев сразу же попытался доказать лорду Эльджину и барону Гро необходимость взаимных уступок.

— Если вы будете продолжать прежний образ действий, — сказал он обоим, — то пекинское правительство окончательно распадётся.

Возмущение китайского народа и войск достигнет крайних пределов: при вступлении в город последует ожесточённая борьба на улицах, которая станет началом общенародной войны. Тогда уж никому не поздоровится. Придётся думать не о барыше, а о том, как унести ноги. Говорил он с ними так, как говорят с базарными воришками. Увещевал с острасткой.

Оба посла обещали умерить свои требования и не доводить принца И Цина до отчаяния.

— Обещаю, — заявил лорд Эльджин, — отсрочить назначенную на завтра атаку Пекина.

Прощаясь, Игнатьев пригласил послов к себе:

— Мне хочется запомниться вам хлебосольным.

Народ, столпившийся перед столичными воротами, уже ожидал его возвращения, зная по слухам, что русский посланник поехал учить иноземцев уму-разуму.

— Игэна-дашэнь! Игэна-дашэнь! — скандировали они, что есть мочи, и приветственно вздымали руки.

Десятого октября китайцы попросили у него казаков для сопровождения серебра, выплачиваемого союзникам за умерших в плену. Игнатьев выделил двоих — Шарпанова и Стрижеусова.

— Достаточно, — сказал он хорунжему, предложившему усилить конвой ещё двумя казаками. — Дело не в численности, а в представительстве. Китайцы хотят выразить мне благодарность, демонстрируя своё доверие к моей охране.

Казначейские телеги с глубокими корытообразными ящиками, загруженными серебром, тронулись от палаты финансов до кумирни Хуан-сы, где теперь находилась главная квартира союзников.

Видя казаков в столь ответственном конвое, пекинцы окончательно уверились, что русский посланник и маньчжурское правительство действуют заодно, а, следовательно, можно быть спокойными за себя и за свой город. Авторитет Игнатьева упрочился настолько, что корреспондент французской газеты "Монитер" письменно испросил у него разрешение осмотреть столицу Поднебесной. Он разрешил. А почему бы нет? Тем более, что француз везде представлялся русским подданым.

Двенадцатого октября в палате церемоний состоялось подписание трактатов с англичанами. Лорд Эльджин, прибыл в носилках со своей помпезной свитой. Впереди шёл оркестр, нещадно стуча в барабаны. Англичанин теперь во всём подражал Игнатьеву, только с большим размахом. Он письменно отказался требовать аудиенции у богдыхана без исполнения церемониала коленопреклонения.

На другой день, в полдень, были удовлетворены все требования французов. Барон Гро был счастлив. Вокруг него вновь толпились журналисты, и он бойко давал им интервью.

Через три дня состоялись похороны французских парламентёров на кладбище Португальского монастыря. Барон Гро пригласил Игнатьева участвовать в траурном шествии, но Игнатьев вместо себя послал капитана Баллюзена, а сам прибыл на кладбище раньше французского посла, показывая китайцам, что русские и на сей раз, как и на своём кладбище, распоряжаются захоронением умерших христиан. Лорд Эльджин, решивший, что Игнатьева на похоронах вовсе не будет, сказался больным и прислал вместо себя секретаря Олифанта.

Французов это очень оскорбило. Не видя английского посла, они все — от католических священников до генерала Монтобана, включая самого барона Гро, горячо благодарили Игнатьева за оказанную честь их погибшим соотечественникам. Китайцы меж собой стали говорить, что русский Игэна-дашэнь является первостепенным послом в Пекине.

Встретиться с принцем И Цином всё ещё не удавалось.

Глядя на страдания My Лань, Николай понимал, что её надо срочно вывозить из Пекина. Будь у него подписан Айгунский договор и ратифицирован Тяньцзиньский, можно было немедля забрать её с собою в Петербург. Там бы он показал её хорошим докторам, отправил на курорт. К сожалению, состояние My Лань так быстро ухудшалось, что ни о каком длительном путешествии, тем более, через две страны, в осенне-зимнюю пору, нельзя было и думать. Врач духовной миссии так прямо и сказал: «Откажитесь от этой затеи. Дорога угробит больную».

Николаю впервые открылся смысл фразы, оброненной когда-то отцом Гурием: «Бойтесь счастья — оно приносит горе».

Вечером он составил план будущих действий. Предстояло решить три задачи. Во-первых, надо было ускорить отбытие союзных войск и самих послов из Пекина. Во-вторых, добиться переговоров с принцем И Цином. В-третьих, не дать послам до их отъезда из Тяньцзиня в Европу повода для подозрений о ведущихся переговорах с богдыханом.

Утром он отправился к главнокомандующему английскими войсками генералу Хоупу Гранту и убедил его срочно вывозить солдат.

— Зима в этом году обещает быть ранней. Река Бэйхэ через неделю станет, покроется льдом.

— Я по горло сыт китайщиной! — жестом показал генерал Грант и распорядился "чехлить барабаны". — Пора и честь знать.

Его мучил застарелый ревматизм.

Что касалось дальнейшего пребывания в Пекине Фредерика Брюса и господина Бурбулона как постоянных представителей Англии и Франции, то уговорить их не делать этого стоило трудов.

— Учреждая постоянных представителей в Пекине, — обратился Игнатьев к лорду Эльджину и барону Гро, — вы тем самым наносите большой вред общеевропейским интересам и вредите самим себе. Пусть Европа успокоится после того шума, какой вы произвели своей войной в Китае, а когда страсти поулягутся, открывайте посольства.

Лорд Эльджин поджал губы. Он упорно не желал оставлять Игнатьева в Пекине одного и семнадцатого октября приехал вместе с братом Фредериком в Русское подворье.

Встреча в двенадцать часов утра была для Николая и неожиданной, и неприятной, но он справился с собой, и принял англичан с улыбкой на лице.

— А я как раз собираюсь покинуть Пекин. Давно бы сделал это, да поджидаю монгольскую почту.

— Мы не надолго, — извинился Фредерик Брюс. — Я хочу знать, что нужно для открытия посольства?

— Вы хотите здесь остаться? — неодобрительно спросил Игнатьев и, услышав утвердительный ответ, сочувствующе произнёс: — Меня удивляет ваше желание. Вы просто не знаете местных обстоятельств и слишком оптимистично смотрите в будущее. Что касается меня, то я ни за что не соглашусь зимовать в Пекине, даже, несмотря на удовольствие, которое находил бы в вашем сообществе.

Показывая Брюсам Южное подворье, он останавливался перед каждой печью, сложенной казаками в его комнатах, и приговаривал.

— Без таких жарких печей прожить зиму в ледяных стенах Пекина невозможно. Мне вас просто жаль: вы наживёте здесь чахотку.

Досада и животный страх промелькнули в глазах Фредерика Брюса, и он испуганно воскликнул: — Этого мне только не хватало!

Лорд Эльджин обратился к Игнатьеву с просьбой повлиять на брата и отговорить его от бесполезного пребывания в Пекине.

— Он въехал в Пекин верхом, в дорожном френче и в ботфортах. Вряд ли косоглазые мартышки будут относиться к нему с должным пиететом.

— В самом деле, — сказал Николай, — Я убеждён, что китайцы станут смотреть на вас, как на самозванца. Вы входили в Пекин с двумястами сикхов и не уведомили китайское правительство письменно о своём прибытии.

— Но мне ведь и сейчас не поздно написать его, — неуверенно сказал Фредерик Брюс и посмотрел на брата. Тот пожал плечами.

— Китайцев не поймёшь.

Игнатьев заговорил настойчивей.

— Все ваши действия сейчас должны быть направлены на успокоение маньчжурского правительства и водворение порядка, на оживление торговли и, особенно, на возвращение богдыхана в столицу. Это более всего необходимо для упрочения и упрощения ваших отношений с ним.

Согласитесь, — сказал он, — если богдыхан, Верховный Совет и его сановники будут находиться вне столицы, то будет ли достигнута та цель, которую вы ставите перед собой, переселяясь в Пекин? Лично я намерен в первых числах ноября уехать.

— Каким путём? — спросил Фредерик Брюс.

— Кратчайшим. Через Монголию.

После его ответа лорд Эльджин стал настаивать на отъезде брата. Тот неожиданно грубо оборвал его и стал расхаживать по комнате, пытаясь уличить Игнатьева в неискренности.

— Зачем же вы в Тяньцзине держите свою эскадру?

— Эскадру? — удивился Николай. — Клипер без пушек и при нём два катера это, по-вашему, эскадра? — Он посмотрел на лорда Эльджина и, видя, что тот пожимает плечами, как бы принося свои извинения за подозрительность брата, добродушно упрекнул Брюса: — Вот уж никак не думал, что вы настолько мнительны.

— Стыдно, Фредерик, — грея руки у камина, произнёс лорд Эльджин.

После небольших препирательств, вспыхнувших было снова, англичане решили, что Брюс вернётся в Тяньцзинь и прибудет в Пекин лишь весной будущего года. Игнатьев облегчённо вздохнул. Кажется, ещё одно препятствие было преодолёно. Роль посредника, которую он играл в течение последних семи дней, ему уже прискучила. Он намеревался приступить к своим делам. Нужно было не упустить времени, пока ещё не развеялась гроза над Пекином. Поэтому он принял все меры, чтобы его переговоры с принцем И Цином сохранялись в тайне от союзников.

Наученный опытом прежних переговоров, он быстро сочинил и предоставил уполномоченному Жуй Чану краткую записку, в которой изложил главную сущность своих требований.

Первое: точное определение Восточной и Западной границ между Китаем и Россией.

Второе: установление на новых основаниях сухопутной торговли.

Третье: пересмотр прежних трактатов с целью изменить или уничтожить те статьи, которые оказались неприменимыми на деле.

Наряду с запиской он передал проект Айгунского трактата, значительно изменённого против того, который был представлен в прошлом году, и пограничную карту, подробнейшим образом составленную на месте полковником Генерального штаба Будогосским.

Хотя оба документа были переведены на маньчжурский язык, Жуй Чан отказался принять их безоговорочно, ссылаясь на то, что пограничный вопрос не подлежит обсуждению в Пекине по причине незнаний ими местности. Начались многодневные словесные битвы.

Жуй Чан со своими помощниками являлись к Игнатьеву в десятом часу утра и оставались до вечера, так что ему приходилось кормить их обедами, и постоянно держать самовар на столе. Жуй — Чан оказался водохлебом. Ко всему прочему, он был ещё и сладкоежкой. Обожал конфеты и печенье.

"Сычурь болотный", — хмуро поглядывал на него камердинер Скачков, устававший за день так, что к ночи падал с ног.

Чтобы союзники ни о чём не догадались, Николай попросил сановников из Временной комиссии лишний раз не появляться на русском подворье:«Европейцы очень подозрительны и думают, что вы желаете им навредить». Президент финансовой палаты и председатель палаты церемоний с радостью остались сидеть дома. И всё же однажды Парис без обиняков спросил, что нужно Жуй Чану и его свите от русского посланника?

Игнатьев объяснил.

— Я поручил своим переводчикам обсудить с ним вопрос об улучшении почтового сообщения, о чём ещё в Тяньцзине его просил лорд Эльджин.

— Это кстати, — попался на удочку Парис. — Мы будем просить отправить вместе с вашими бумагами наши депеши в Европу, вы позволите?

— Само собой, — пообещал Николай и тут же спросил: — Вы увидите сегодня лорда Эльджина?

— Увижу, — ответил Парис.

— Тогда передайте ему, что завтра я даю обед в его честь.

— Непременно передам, — ответил фаворит английского посланника и взял протянутый ему билет официального приглашения.

Ещё в Шанхае Игнатьев запасся всеми необходимыми для сервировки стола приборами, а главное, хорошими винами, которых в Пекине нельзя было достать.

Обед прошёл как нельзя лучше. Гости были довольны. Они не переставали удивляться разнообразию и щедрому изобилию блюд. На обеде, кроме лорда Эльджина и его секретаря, присутствовали Фредерик Брюс, главнокомандующий Хоуп Грант, дивизионные генералы и их адъютанты.

Лорд Эльджин и его свита были в чёрных фраках, а военные в парадных мундирах.

После обеда комнаты ярко осветили, в камине развели огонь; это очень обрадовало престарелого Гранта: на улице дул сильный ветер, а он из городского предместья добирался до Русского подворья верхом на коне, в парадном мундире. Вот его и просквозило.

— Ужасно продрог, — прижимался он спиной к нагретому камину и зябко потирал плечи. — Кровь уже не греет.

Пока шёл обед, в покоях отца Гурия шли переговоры с Жуй Чаном. Вопрос касался учреждения русского консульства в Цицинаре и беспрепятственного проезда русских купцов в Пекин. Жуй Чан нахваливал печенье, поглощал одну чашку чая за другой, вытирал со лба обильный пот и всячески юлил. Вопрос о торговле решался с трудом. Зато у конвоя лорда Эльджина и русских казаков, которым Игнатьев отвёл две комнаты для дружеского застолья, шепнув хорунжему, чтоб тот упоил англичан в «дребезги», никаких препятствий к братанию не возникало. На столе дымились горы мяса, риса, отварной картошки. Среди всего этого изобилия дружно стояли по ранжиру, а затем и вразнобой, зелёные бутыли с медовухой, сочинённой по особому сибирскому рецепту: две ложки мёда, желательно чайных, на ведро китайской водки, настоянной на кедровых орешках. Особенностью этого хмельного зелья являлось то, что после третьего стакана англичанин понимал русского, а русский — англичанина.

— Талан у тебя, да про ево никто не зна-а-ат, — поощрительно хлопал по плечу английского капрала Курихин, и тот, воодушевлённый похвалой, начинал в третий раз выговаривать ласкательное слово "молёдьец".

— Все мои сродичи дальше уральских гор не хаживали, — тыкал себя пальцем в грудь Савельев и заглядывал в глаза такому же, как и он сам, рыжеволосому англичанину в красном мундире. — А я, вишь, до Пекина докачнулся. — Англичанин кивал головой и говорил, что, дескать, кар-р-рашо, душевно, стало быть, сидим, и опрометчиво щёлкал себя по горлу: Савельев тотчас наливал по «полной». Казаки так усердно потчевали своих «товаришшов», что те едва стояли на ногах. Английский майор, начальник посольского конвоя, с которым хорунжий Чурилин обменялся саблями, предусмотрительно обезоружил своих подгулявших гвардейцев, опасаясь, что те откроют в городе ненужную стрельбу по ночным звёздам.

— Фальшверк! — вопили англичане и делали вид, что целятся в небо.

— А то ж, — благодушно соглашались казаки и запевали песню. Родную.

Старинную.

Курихин пояснял капралу: — Каша для брюха, а песня для слуха.

— Мольёдец, — вис у него на плече старый вояка и плакал от счастья, легко подбирая слова. — Твою мать!

Двадцать четвёртого октября английские войска покинули окрестности Пекина. На радостях китайцы дали залп из городских пушек, обыватели плясали.

Через четыре дня, солнечным утром, столицу Поднебесной покинул лорд Эльджин. Барон Гро сел в карету после полудня. Оба посланника неохотно расстались с Игнатьевым. Несмотря на то, что они не стали близкими друзьями в силу известных обстоятельств, на прощание всё же сошлись. Обнялись.

Глава XX

Двадцать девятого октября русское подворье было взято в плотное кольцо сюньфаней — столичных жандармов: ожидался приезд регента Китая принца И Цина к Игнатьеву. По пути следования брата богдыхана от Хуангэна — императорского города — до ворот подворья выстроились восьмизнамённые войска. Головные уборы маньчжурских офицеров были украшены перьями фазанов и павлинов. Все дашэни китайского правительства, все высшие сановники с утра были на ногах. Больше всех суетился и кричал на подчинённых президент Палаты внешних сношений, щуплый старик с кустистыми бровями и необычайно громким голосом.

— Красную тушь не забудьте! — орал он на бесчисленных секретарей и грозился облить их почётные жёлтые куртки дерьмом. Принц И Цин, как и его брат богдыхан, любил "красную кисть" — писал свои резолюции алой тушью.

В дворцовой канцелярии, через которую проходили все доклады императору, толпились миньжэни — чиновники без службы, готовые за плошку риса переписать горы бумаг. В животах у них бурчало, а в глазах стоял голодный блеск. Штатные писари демонстративно плевали им под ноги: ходят тут всякие.

Чиновники, чьи головные уборы украшали дешёвые рубиновые шарики, держали себя так, словно каждого из них произвели в ранг министра, а придворные портные шьют им новые одежды.

Два дня назад обсуждая будущую встречу с принцем, Жуй Чан сказал Игнатьеву, что брат богдыхана готов поставить подпись под Айгунским договором, правда, предстоит ещё отшлифовать текст и уточнить его некоторые статьи.

— В таком случае, — обиженно произнёс Николай, — прошу передать его высочеству, что я не намерен ещё что-либо обсуждать. Я понял, что английские и французские орудия звучат куда убедительнее, нежели мой голос. Я отвёл войска союзников от Пекина, но я же могу их и вернуть.

Жуй Чан тут же пошёл на попятную.

— Вы не дослушали меня. Принц И Цин заверил, что вы вольны отстаивать любую фразу и любую статью ратификационных актов.

— Я буду отстаивать любую запятую, — предупредил Игнатьев. — Ничто так не ранит, как несправедливость.

И вот сегодня принц И Цин должен был впервые нанести ему визит. Все сотрудники посольства облачились в строгие костюмы, офицеры и казаки конвоя замерли в почётном карауле. Музыканты готовились грянуть торжественный марш.

Сам Игнатьев в парадной генеральской форме, сверкая золотом эполет, в белых лайковых перчатках и новёхонькой фуражке придерживал левой рукой саблю и ждал прибытия принца на крыльце подворья. Рядом с ним, бок о бок, стоял отец Гурий. На куполах церкви горел осенний свет.

Ожидание несколько затянулось, но вот, наконец, к воротам Русского подворья подошёл отряд императорских егерей — лучших стрелков Под-небесной, входящих в так называемый "тигровый заслон" Цинов. Вооружённые до зубов телохранители расступились, запели трубы оркестра, и на ковровую дорожку ступил регент Китая принц И Цин. Под звуки боевых рожков и барабанов, под аккомпанемент цимбал и гонгов, под приветственные возгласы толпы Игнатьев пошёл ему навстречу. Он с юности отлично знал придворный этикет, не раз присутствовал на императорских приёмах и мог легко сойти за великого князя, а то и за самого наследника престола. Рослый, статный, с мощным разворотом в плечах, с открытым ясным взором — царский сокол. Он шёл к принцу И Цину и чувствовал, как отодвинув занавеску, на него смотрит Му Лань.

Худощавый, чуть выше среднего роста, с живыми умными глазами принц И Цин был облачен в торжественное платье из золотистой парчи, расшитой драконами и фантастическим узором. На поясе висел маньчжурский меч. Он радушно поклонился Игнатьеву, и они пожали друг другу руки. Брат богдыхана знал, что русский посланник — особа знатного происхождения, что он принадлежит к древнейшему роду царских воевод, и что одним из его предков был святой митрополит Алексий, почитаемый буддийскими монахами как бессмертный. Знал он и то, что названым отцом Игнатьева является русский император, и ему, принцу крови — брату богдыхана, не зазорно иметь дело с такой благородной персоной. Сановники из свиты принца сложили руки в знак приветствия и замерли в почтительных позах. Не делать лишнего уже достоинство.

Толпа горожан, собравшихся у ворот Русского подворья, радостно загудела. Пекинские старожилы, отличавшиеся чутким вниманием ко все-возможным торжествам, не помнили случая, чтобы кто-нибудь из иноземцев пользовался такой милостью, таким благорасположением богдыхана и его влиятельной родни во главе с принцем И Цином, какими пользовался русский посланник Игэначефу. Всем уже была известна его редкая цивилизованность и доскональное следование китайскому государственному этикету, что говорило о несомненном уважении к национальной традиции и великим заветам просвещённого Кун-цзы. Все восхищались дружественным умонастроением, которое он проявлял по отношению к китайскому народу, не делая особенных различий между мандаринами и простыми людьми. Китайцы знают: кто нарушает порядок — идёт по ложному пути. Игнатьев в их глазах шёл правильной дорогой. В благодарность за спасение столицы они нарекли его «Князем Пекина».

Двадцатишестилетний принц, как и в первую их встречу, произвёл на Николая очень хорошее впечатление. Держался достойно и скромно, говорил тихо, но внятно. Стоя перед Игнатьевым, он выразил ему искреннюю признательность за содействие и советы в делах с европейцами, как от имени богдыхана, так и от себя лично. Попросил извинить его за то, что не мог быть раньше с визитом.

— Я понимаю, — склонил голову Николай и повёл дорогого гостя в дом. — Глубоко горе народа, пострадавшего в войне.

— Глубокое горе, как глубокий колодец, — негромко ответил И Цин, — попасть в него легко, выбраться трудно.

Игнатьев хотел сказать, что из глубокого колодца даже днём можно увидеть звёзды, но Татаринов шепнул, что надо накрыть стол, и он распорядился принести фрукты, печенье и чай. — Непременно с чабрецом и мятой, — предупредил он.

Принц И Цин уселся на предложенный ему диван, а Игнатьев сел напротив в кресле.

Как всякий правитель, брат богдыхана был неравнодушен к славословию и фимиаму, расточаемым в честь его персоны. Это было видно по его лицу, и вместе с тем, Николай был приятно поражён его чувством меры, которое позволяло легко переходить от одной темы к другой, не замыкаться на одной какой-нибудь проблеме.

— И случайно оброненное слово, — сказал И Цин, выслушав восхищение своей разумной логикой, — в этой жизни зачастую не случайно. — Он подумал и добавил: — В равной мере это относится и к поступку, и к событию. — Видя, что его внимательно слушают, принц заговорил чуть громче. — Мудрой судьбой посланы вы в Поднебесную в тяжкую пору смуты и войны. К моему прискорбию, — почтительно сложил он ладони, — я должен признать, что правительство не сразу увидело в вашем сиятельном лице друга трона и благодетеля китайского народа.

— Это верно, — учтиво произнёс Игнатьев и поклонился с видом человека, знающего себе цену и вполне понимающего, какой полнотой власти наделён тот, кого он имеет честь приветствовать и принимать у себя дома с самыми благородными чувствами. — Когда господин Су Шунь попытался навязать мне свою волю и выдворить меня из Китая, я в порыве гнева обиделся, решил остаться и нисколько не сожалею о содеянном.

— Невежество жестоко по своей природе, — извиняющимся тоном заметил принц. — О таких, как господин Су Шунь хорошо сказано: "Если нет колокола, они будут биться головой, лишь бы услышать звон".

Услышав ненавистное ему имя министра налогов, Николай хотел, было, обратиться к брату богдыхана со своей просьбой относительно судьбы My Лань, но принц заговорил так, как говорят для протокола, и пришлось внимательно следить за его речью.

— Я знаю, — медленно подбирая слова сказал И Цин, — невежество и грубость господина Су Шуня огорчали и заботили вас: вы жаловались на него в Верховный Совет и вполне справедливо сетовали.

Сожалею, что не мог быть вам полезен в дни вашего пребывания в Пекине, но теперь, когда я назначен регентом Китая, я сделаю всё, чтобы стать вам другом. Надеюсь, что мудрое сердце, которое бьётся в вашей отважной груди, преисполнится радостью благоволения к нам, неблагодарным, и утешится наилучшим разрешением тех вопросов, которые поставлены вашим правительством.

— Если ваши восхитительные планы таковы, — как можно учтивее отозвался Игнатьев, — разрешите мне обратиться к вашему высочеству с небольшой просьбой частного характера.

— Сочту за честь хотя бы в малой мере помочь вам, — сказал принц И Цин и, соединив ладони, пошевелил пальцами, как бы притирая их друг к другу. Улыбка стала тёплой и более чем дружеской. Всё-таки они с Игнатьевым почти ровесники: Игнатьев на два года старше, и это располагало к доверию.

Подозвав к себе Попова, Николай посоветовался с ним, как лучше сформулировать просьбу, и шепнул: «Не говорите лишнего. У них хорошие писцы — потом не оправдаемся».

Принц И Цин рассматривал книжные шкафы, письменный стол, сияющую хрусталём люстру, утварь и мебель, всю ту обстановку, в которой жил русский посланник.

Когда вкатили чайный столик с самоваром, принц И Цин заулыбался: точно такой самовар был у его брата Сянь Фэна. С двуглавым орлом и медалями.

Взяв в руки чашку с крепко заваренным чаем, он благосклонно повторил, что выслушает и поможет.

Игнатьев вкратце рассказал историю похищения китайской девушки Му Лань людьми Су Шуня и поведал о её болезни.

— Врачи установили у неё чахотку. Но поскольку её родители находятся сейчас в деревне, необходима ваша санкция на её свободный выезд из Пекина и проезд по Китаю. Что-то вроде охранной грамоты, — пояснил Попов.

— Это всё? — изумился принц. — Я думал речь пойдёт о том, чтобы я позволил вам приобрести земельный участок в Шанхае, как это делают многие европейцы.

— Да, — подтвердил Игнатьев. — Это всё. Я не делец, не торговец. Я хлопочу о судьбе вашей подданной.

— Вы ей покровительствуете? — мягко спросил И Цин, а глазами спросил: это настолько серьёзно?

— Хотел бы поучаствовать в её судьбе, — уклончиво ответил Николай.

— Дело в том, что её брат учится в русском училище, и уже одно это налагает на меня определённую долю ответственности за благополучие его родных и близких.

— Это очень благородно.

— В России так принято. Мы — христиане, стараемся не оставлять человека в беде, сочувствуем ему словом и делом.

— Достойно подражания, — задумался И Цин. Помолчав, он спросил имя девушки, и не прошло пяти минут, как он подписал алой тушью рескрипт, согласно которому семья My Лань и она сама брались под опеку государства с назначением им достойного жалованья.

— Мне бы хотелось оградить её от возможных преследований, — объяснил свою просьбу Игнатьев. — Люди Су Шуня злопамятны.

— Можете не волноваться, — заверил принц. — Злоба господина Су Шуня не выйдет из берегов моей верховной воли.

Он передал бумагу Игнатьеву и признался, что ему понравилось печенье, приготовленное русским кондитером.

Николай взял рескрипт, подписанный принцем, и держал его до тех пор, пока Попов осторожно не забрал его и не вложил в папку с российским гербом. Не увязая в благодарностях и давая тем самым понять, что просьба, в самом деле, пустяковая, Игнатьев сказал, что людям благородным свойственна щедрость: желание прийти на помощь.

— Ваше имя, — учтиво поклонился он принцу И Цину, — никогда не даст забыть о том, что было в вашей жизни. Это так же верно, как и то, что истина открывается тому, кто в ней нуждается.

— Один человек рассыпается в глину, а другой превращается в свет.

— Я не забуду о вашем благодеянии, — заверил принца Николай и спросил, желает ли он узнать мнение русского посланника о положении Китая в мире?

— Долг государственного человека требует от меня этого, — вежливо ответил тот.

Игнатьев предупредил Попова, чтобы тот заострил внимание на главном. Попов потёр переносицу: всё ясно.

— В настоящее время, — заговорил Николай, — цивилизованные страны приближаются к такой фазе своего существования, когда приходится отказываться от политики самоизоляции.

— Что это даёт?

— Уходя от изолированности, государства могут в своём развитии опираться на опыт, помощь и поддержку других стран, как в деле экономического развития, так и в научно-технических областях.

Прожив полтора года в Поднебесной, я думаю, что решение многих ваших вопросов может быть ускорено и обеспечено за счёт тесных связей с Россией и Европой.

— Каковы возможные пути взаимодействия? — принц И Цин сделал знак, чтобы его протоколисты ничего не упустили.

— Если говорить общо, то путь самоизоляции, блокады, запрета на торговлю и научные связи вы уже прошли. Этот путь привёл Китай к очередной войне.

— Грустно сознавать, но это так. Политика самоизоляции, ярым приверженцем и вдохновителем которой является господин Су Шунь, дала свои довольно горькие плоды.

— Вторым путём, — продолжил свою речь Игнатьев, — может стать политика умеренный взаимосвязей в виде консультаций и подготовки людей для той или иной деятельности. В нашем случае мы могли бы обучать военному делу ваших офицеров.

— Это хорошо, — отозвался принц И Цин. — Мы к этому ещё вернёмся.

— И в третьих, формы взаимодействия могут быть активными: усиленная финансовая и экономическая поддержка реформ народного хозяйства Китая, широкие поставки техники и совместное строительство самых различных сооружений.

— А что может быть, — вступил в разговор осторожный Жуй Чан, — если мы станем придерживаться разных путей взаимодействия с Европой?

— Винегрет. Деревенская окрошка.

— Объясните, — попросил принц И Цин.

— С удовольствием. Если вы пойдёте по пути блокады и самоизоляции, вам грозит переворот, победа консервативных сил в стране, приход к власти господина Су Шуня, а самое печальное, это неприятие вашего государства за рубежом.

— А что даёт умеренность? — любопытствовал Жуй Чан.

— Неясность политических шагов, отсутствие чётко выраженной цели и реальных программ преобразования.

— Разве осторожность помешает?

— Если знаешь, чего хочешь, то нет. А при отсутствии ясно намеченной цели, эта позиция шаткая.

— А что обещает нам активное сотрудничество? — поинтересовался принц И Цин, допивая чай.

— Быстрые экономические реформы и доверие к вашей стране.

Сегодня в мире всё строится на взаимном доверии.

— Иероглиф "взаимность" — основа мира, — сказал принц И Цин. — Так говорил Кун-цзы.

— Это мой любимый знак, — сказал Игнатьев.

Принц улыбнулся.

— И мой тоже.

Выпив чашку чая и попробовав печенья русского приготовления, брат богдыхана дружелюбно распрощался с Игнатьевым и заверил, что дела России с Китаем должны решаться по-соседски, без всякого спора и миролюбиво. При уходе он ещё раз крепко пожал ему руку.

У обстоятельств наклонности скульптора, ваятеля и гончара.

Теперь Игнатьеву оказывали неслыханный почёт, ему благоволили и его возвеличивали. Ему внимали. Не зря кто-то сказал: "Помоги, и помогут тебе".

После обеда выглянуло солнце, воздух прогрелся, и Попов шепнул, что время не терпит.

— Надо отправлять My Лань к родным.

— А кто поедет с ней?

— Да, хоть, и я, — вызвался Попов, но Николай возразил:

— Вы здесь нужны.

— Тогда монах Бао.

Через час My Лань уехала. Игнатьев видел её и не видел: слёзы туманили взор. Он привлёк её к себе и долго не выпускал из объятий, стиснув зубы и закрыв глаза. Все слова были сказаны, и сердце его разрывалось: оно не желало разлуки. Оставалось надеяться, что всё образуется, всё как-то устроится. Му Лань окрепнет, выздоровеет, и он зашлёт в её семью сватов.

Глава XXI

— Когда вместо поленьев подкидывают лёд, — сказал Игнатьев, — задымит любой костёр, любой огонь зачахнет.

— Огонь добрососедства не угаснет, — заверил его принц И Цин и сам подлил в чашку рисового вина "шаосин". Брат богдыхана принимал у себя русского посланника, решившего нанести визит вежливости.

Речь шла о развитии отношений России и Китая, о целесообразности обмена историческим и культурным опытом, об особенностях государственного устройства Российской империи, об общности тех или иных народов, населяющих Дальний Восток.

— Мало в земной жизни правды, много под луной обмана, но мне — принцу крови — нет нужды лукавить, нет необходимости плести нити коварства и лжи, — предлагая отведать лепестки хризантем, обжаренные в сладкой муке, неспешно говорил хозяин дома и всячески старался угодить своему гостю. — Вы склонили к перемирию французов, охладили воинственный пыл англичан, и мне приятно сознавать, что я имею честь принимать у себя в доме человека, чьё имя стало своеобразным магнитом для множества китайцев, независимо от их возраста и вероисповедании. Знаете, как вас называют в народе?

— Ещё нет, — заинтересованно ответил Николай и пригубил вино с запахом цветущей липы.

— Князь Пекина.

— Очень лестно. Высокие слова.

— Высокие, — согласился принц И Цин, — но не выше того благородства, которое возносит вас над миром.

Игнатьев тут же заявил, что ни он, ни российская дипломатия не стремятся к продлению смуты в стране и свержению правящей династии в отличие от англичан.

— Мои чувства, мои мысли против всяких революций. Пусть всё идёт, как идёт.

— Только бы рождались дети, — мило улыбнулся принц.

Николай хотел поинтересоваться, если ли дети у самого И Цина, но тот, словно угадав его вопрос, признался, что своих наследников у него ещё нет.

— У меня тоже, — открылся перед ним Игнатьев. — Некогда жениться.

— Много дел?

— Я человек присяги: военный дипломат. Иными словами, царский сокол.

Ему нравилось, что принц И Цин открыт, приветлив, разговорчив. «Когда люди молчат, — любил повторять Горчаков, — возможно, они вас не понимают, а вы наивно полагаете, что так им легче выразить своё с вами согласие. Вы увлекаетесь, говорите с жаром, от души — о том, что вас волнует; не понимая, что давно уже стоите с вашим молчаливым собеседником на противоположных берегах, а то и пребываете на разных континентах. Много, очень много недоразумений проистекает от общепринятого мнения, от слишком ясных и давно никем не оспариваемых суждений».

— Сокол всегда стыдится промаха, — поддерживая разговор и объясняя свою любовь к соколиной охоте, воодушевился принц. — Сокол бьёт наверняка, а если не удалось поразить жертву с первого удара, тотчас отлетает — благороден.

— Я думаю, — подсказал Попов Игнатьеву, — есть смысл провозгласить здравицу в честь благородного принца.

— Самое время, — согласился Николай и попросил того перевести его слова, как можно благозвучнее.

— Ваше высочество, — обратился он к хозяину дома. — Ваш брат, ясноликий Сянь Фэн, сидит на троне лицом к югу, как истинный царь. Так пусть же он никогда не изменит своей позы. Пусть он будет спокоен за свой тыл, за то, что происходит за его спиной: Россия никогда не выступит против Китая. Чувство долга, чувство любви, чувство добрососедства — это тот божественный дар, которым невозможно пренебречь.

Принц И Цин был растроган и не сразу нашёлся, что сказать. Глаза его лучились. Привыкший общаться с людьми своего круга, с опытными царедворцами, имея смелый и незаурядно гибкий ум, он всё больше убеждался, что в разговоре с Игнатьевым не нужно лицемерить и кривить душой, хитроумные ходы не достигают цели, а недосказанность вредит. Игнатьев был понятен, как тайфун. Он есть и ним надо считаться. Неукротим. Напорист. Грозен.

— Лучше жить под землёй, чем лежать трупом на солнце, — начал он издалека, взяв ответное слово. — Лучше кормить комаров, чем могильных червей. Лучше забыть врага, чем помнить о нём! — Выпитое вино требовало говорить красиво. — Неопределённость — это всегда смута, источник всевозможных зол: междоусобиц, распри. В Поднебесной знают: лучше быть открытыми друг другу, как на ладони, чем сжатыми, как кулаки. — Он даже показал свои руки, поставив на стол чашку с вином: сначала раскинул пальцы, затем сжал. — Дружба соседей — это дома, в которых живут люди. А дома, в которых живут люди, пусть даже они ветшают под тяжестью времени, не рушатся, но стоит людям покинуть их, как они тотчас начинают разваливаться: штукатурка отслаивается, известь осыпается, проседают кровли, заваливаются печные трубы, которые, если что и подпирало, так это печной дым. Вдумайтесь только! — воскликнул принц, озарённый неожиданным образом. — Дым — ничто! а удерживает целую трубу из кирпича. Нет! — патетически возразил он невидимому оппоненту, — мы не дадим превратить наше добрососедство в дом без жильцов.

Честно говоря, младший брат богдыхана поразил Николая своей политической зрелостью и пылкостью воображения, своей благосклонной уступчивостью и неожиданным милосердием. Он был настроен на более стойкое препирательство и, наверно, поэтому к его радости примешивалось чувство лёгкого недоумения: правильно ли он оценивает принца? Было видно, что к тонкости дипломатических ухищрений брат богдыхана не привык, да и не мог, привыкнуть: он был молод, пылок, страстен и великодушен. Игнатьев понял, что завоевал прочную позицию. Ведь это очень важно: приучить человека делать добрые дела, заставить его сказать "да", чтобы в будущем ему казалось невозможным сказать "нет". Принц не лукавил, не уклонялся от прямых ответов, не выказывал административных амбиций. Николай похвалил себя за то, что удосужился переписать текст Айгунского трактата, и при первом прочтении Жуй Чан одобрил его. Крути не крути, а внести изменения в одобренный текст всегда сложнее, нежели в тот, который ещё надо прочесть и подписать. Сейчас этот текст лежал в Палате внешних сношений и была надежда, что в течение ближайших дней принц И Цин с ним ознакомится. "Засуха научит рыть каналы и пить слёзы", — вспомнил он присказку монаха Бао и поблагодарил принца за радушное гостеприимство.

— Мы за день пережили с вами два века нашей дружбы.

— Злое сердце требует любви, доброе любит, — учтиво поклонился принц И Цин и крепко пожал ему руку. До носилок Игнатьева проводил Жуй Чан. Сгибаясь в наклоне, он намекнул, что вечером может приехать в Русское подворье.

— Буду ждать, — пообещал Николай и подумал, что лесть — единственная мелочь человеческого быта, которая никогда не выходит из моды. Лесть тривиальна и универсальна, изысканно-груба и возвышенно-прекрасна. Приближаясь к буддийскому храму, за которым высилась колокольня русской церкви Успения Пресвятой Богородицы, он поймал себя на мысли, что Китай или станет просвещённо-открытым, и тогда его величие сумеет осознать весь мир, или он лишится чувства самосохранения и погибнет как цивилизация.

Монгольский монах, стоявший в воротах своего храма, завидев Игнатьева, мигом опустился на колени и уткнулся лбом в землю.

Когда Николай рассказал об этом отцу Гурию, тот улыбнулся.

— Ничего удивительного. Он вас почитает за святого. Вчера монгольское духовенство Пекина во всеуслышание заявило, что русский генерал Игэначефу не просто человек, не просто "усмиряющий тайфун", а божественным образом Перерождённый — Кутухта.

Со слов отца Гурия, монгольские монахи так объясняли происхождение Игнатьева: отец его, брат китайского богдыхана, бежал в Россию, женился на дочери русского царя, потом уехал в Англию, где сочетался браком с наследницей престола. Затем он перебрался в Париж, где ещё раз обвенчался, теперь уже с дочерью французского короля. От этого тройного брака родился сын — божественный И-фу. Иначе они никак не могли объяснить его величайшее влияние и на французов, и на англичан, и на китайцев одновременно.

«Блажен, кто верует», — подивился замысловатости легенды Игнатьев и услышал, как высоко в небе прокричали дикие гуси — сердце отозвалось им щемящей грустью. Где теперь My Лань?

Капитан Баллюзен, все эти дни занимавшийся перевозкой походной утвари на русское подворье, запретил Дмитрию везти щенков в Пекин, и не мог теперь узнавать новости посольской жизни у разобиженного камердинера. Вульф был немногословен, Татаринов замкнут, оставался Попов... Как только он вышел из носилок, Лев Фёдорович обратился к нему.

— Как съездили? Принц понимает нас?

— Вполне, — ответил Попов и вкратце рассказал о "посиделках".-

Думаю, вот-вот засядем за трактаты. Пусть богдыхан пытается, но он не сможет нас одурачить. Мы ему цену знаем, видим, где он путает следы, где вяжет петли и узлы, а где просто тешит самолюбие.

— Скорее бы, — сдвинул фуражку на затылок Баллюзен — Чувствую, всё складывается, как нельзя лучше.

— Откуда такая уверенность? — Попов остановился возле клумбы, ярко освещённой солнцем, и запрокинул вверх лицо.

— А вы посмотрите, — Баллюзен стал загибать пальцы. — Вода у нас была?

— Это, в каком смысле? — не понял его рассуждений Попов, греясь на солнышке.

— Море! — воскликнул Баллюзен. — В море мы были, по реке плавали — это вода. Значит, раз. — Он загнул мизинец и снова задался вопросом, чтобы самому же и ответить на него. — Огонь был?

— Был. Ещё какой! — с жаром добавил он и пояснил, — Сгорел Хэсиву, Чанцзявань, сгорел Летний дворец. — Он загнул безымянный палец. — Что остаётся? — Попов приоткрыл глаз, покосился на капитана.

— Медные трубы? Они! — рассмеялся Баллюзен. — Они милые!

Попов улыбнулся.

— Ну, у вас и логика, Лев Фёдорович. — Обуховская сталь.

— О чём это вы? — поинтересовался Вульф, проходя мимо.

— Да, так! — весело отозвался Баллюзен. — Смешинка в рот попала.

В пятом часу пополудни китайцы доставили в посольство несколько экземпляров напечатанного ими текста Тяньцзиньского договора, а на следующий день Жуй Чан, мило улыбаясь, вручил Игнатьеву ларец с Указом богдыхана.

Николай передал его Вульфу. Попросил прочитать вслух. Указ богдыхана был переведён на русский язык столь грамотно, что Вульф одобрительно хмыкнул: "Недурно". В государственном акте говорилось, что "князь первой степени Гун, что значит Почтительный, по имени И Цин, с товарищами, представил на наше высочайшее воззрение список договора с Русским Правительством, заключающего в себе пятнадцать статей. Жуй Чан с товарищами по поручению Гун-Цин-Вана (принца И-Цина) входил в совещание с посланником Русского Государства генералом Игнатьевым подробно о каждой статье, что и учинено ими с должным вниманием и удовлетворительно. — Вульф налил в стакан воды, сделал несколько глотков и торжественно продолжил: — Повелеваем исполнить то, что в сём договоре постановлено. Быть по сему. Сянь Фэн десятого года девятой луны двадцать шестого числа (октября двадцать седьмого дня тысяча восемьсот шестидесятого года.)

Игнатьев поклонился, выражая тем самым согласие с прочитанным ему текстом Указа, и попросил Жуй Чана срочно отпечатать Русско-китайский Тяньцзиньский договор и разослать во все надлежащие ведомства.

Жуй Чан заверил, что просьба русского посланника будет исполнена неукоснительно.

На следующий день Игнатьев с Поповым направились к принцу И Цину. Желательно было заручиться его подписью и печатью под пограничной картой.

— Терпеливый нищим не станет, — мягко заметил принц и неожиданно отказался сделать то, о чём его попросил Игнатьев. — Я боюсь совершить ошибку.

— Не бойтесь, — напористо сказал Попов и посмотрел прямо в глаза И Цину. — В тексте трактата упоминается пограничная карта с печатями и подписями обоих уполномоченных, а редакция статьи, касающейся границы, осталась без изменений. Из этого следует, что ваша предосторожность не имеет смысла. Ваш брат Сянь Фэн уже одобрил и утвердил трактат: быть по сему.

Принц И Цин обмакнул кисть в алую тушь и начертал свой знак. Рядом с его подписью лёг оттиск государственной печати.

Местом обмена ратификационных грамот назначили Русское подворье — честь неслыханная!

В три часа тридцать минут пополудни приехал принц. После взаимных приветствий тотчас приступили к поверке текстов и договоров.

Во время внесения «полномочия» генерала Игнатьева на подушке малинового бархата, принц И Цин встал со своего места. Стоя он встретил и ларец с Указом богдыхана, который установили на столе. Николай застыл напротив. Глаза их встретились, и они оба улыбнулись — краем губ.

Принц И Цин предложил Игнатьеву первым подписать трактаты.

— Да ляжет на сей договор драконова печать и никогда не разрушится, — произнёс по-маньчжурски заученную фразу Николай и принц поклонился ему: — Па-си-бо.

Он внимательно смотрел, как расписывается Игнатьев, как секретарь Вульф высушивает чернила, затем сам склонился над бумагой.

Новая пограничная карта была передана ему в заранее приготовленной серебряной гильзе с чеканными гербами русских губерний. Эту карту принц И Цин тотчас отправил богдыхану.

Когда церемония утверждения русско-китайских договоров была окончена, Николай пригласил всех к столу.

— Будьте, как дома.

Держа бокал с понравившимся ему шампанским, принц И Цин любезно ответил на поздравление Игнатьева и учтиво поклонился.

— Я стараюсь иметь дело только с теми, кому доверяю.

Жуй Чан, стоявший рядом, согласно кивал головой: брат богдыхана выражал и его мнение.

«Слава Тебе, Господи!» — мысленно произнёс Николай и поднял бокал: — Ура!

Главная цель была достигнута.

Китайское правительство торжественно признало и подтвердило, что Амурский и Уссурийский края всецело принадлежат России. Сверх того, к русским владениям был прирезан обширный край, находящийся между рекой Уссури и озером Хинкай, реками Суй-фынь, Тумынь и морем, о чём в первоначальном Айгунском трактате не было сказано ни слова.

— Ур-ра! — вслед за Игнатьевым крикнул Шимкович, и все стали поздравлять друг друга: — Свершилось!

Когда принц со своей свитой уехал, и члены посольства остались одни, Баллюзен и Чурилин подхватили Игнатьева на руки, а Дмитрий помог им подкинуть его вверх.

— Победа!

Игнатьева качали, обнимали, ему аплодировали. Можно было ехать домой.

— Ваше превосходительство, — задыхаясь от счастья и гордости, обратился прапорщик Шимкович. — Вам теперь памятник поставят?

— Мавзолей, — внезапно севшим голосом ответил Николай и криво усмехнулся. Он получил то, о чём мечтал, услышал то, что хотел, наступил час, когда поставленная перед собой задача была выполнена, и можно было с гордостью сказать: "Я это сделал! Я — никто другой!", но именно в этот момент появилось ощущение какой-то пустоты и непонятного сиротства. Казалось бы: радуйся, ликуй, отдайся мигу торжеств, но радости как раз и не было. Была усталость, грусть... Он улыбался, принимал поздравления, говорил что-то весёлое, но чувство неудовлетворённости не покидало его. Вначале это чувство было едва уловимо. Затем он осознал, что в свои двадцать восемь лет, а точнее, в свои неполные двадцать девять, он был ужасно одинок. С одной стороны, его военная служба постоянно требовала длительных разлук с родными, а с другой, оторвавшись от своих корней, он так и не прирос к новой почве: не обрёл свой дом, семью, своих детей... Влюбился в китаянку, потерял покой, принёс тревогу и несчастье в её дом... Последние два месяца он даже не писал отцу, хотя старался делать это регулярно. Череда событий выбила его из колеи, перепутала планы, изменила привычки. Если он о ком и думал постоянно, так это о My Лань. Лучшей спутницы жизни он для себя не представлял.

По прошествии нескольких дней сборы к отъезду закончились, и ранним ноябрьским утром Игнатьев вышел на крыльцо.

Вульфу закладывали коляску.

Когда пристегнули постромки, и саврасая кобыла нетерпеливо стукнула копытом, сутулый кучер в чёрном овчинном тулупе взобрался на козлы и, глядя, как в его ладную двуколку пытаются впихнуть сундук, ревниво гаркнул: — Тарахтуху не сломайте, нахапеты!

Николай застегнул шинель и улыбнулся: любят мужики поважничать, друг друга попрекнуть и глазом зыркнуть — всякий барин. Он забрался в тарантас, пристроил саблю меж колен, опёрся на эфес.

"Наш-то Палыч всех переплясал!" — шепнул Дмитрий Шарпанову и сел рядом с Игнатьевым — в ноги бросил шубу.

Казаки конвоя взлетели на коней.

Утро было ясным, лицо щекотал холодок, в воздухе порхали редкие снежинки.

Игнатьев ещё раз окинул взглядом Русское подворье, перекрестился и скомандовал: — Трогай!