Пелэм, или приключения джентльмена

Предисловие к изданию 1835 года

Некий остряк, которому рассказали о св. Дени[10], пустившемся в дорогу со своей отрубленной головой под мышкой, мудро заметил, что это как раз один из тех случаев, когда сделать первый шаг значит уже пройти полпути. Данное замечание может с таким же успехом относиться к судьбе литературного произведения, прокладывающего себе путь к грядущим поколениям. Если в наше время, когда издается столько романов и когда публика требует постоянной новизны, какой-нибудь из них читается и продолжает жить в течение шести лет, весьма вероятно, что он будет жить и читаться еще добрых шестьдесят. Это тоже один из тех случаев, когда первый шаг — уже полпути.

«Пелэм» был так хорошо принят публикой и доныне пользуется таким успехом, что, может быть, для читателя представят некоторый интерес краткие сведения о том, как он возник и создавался. Со стороны начинающего писателя подобное желание поведать о совершенной им работе можно было бы счесть проявлением назойливости или даже самонадеянности. Но оно представляется довольно естественным у того, кто в ученичестве провел не меньше времени, чем даровитый Вильгельм Мейстер[11], и кто занимается литературной деятельностью уже достаточно долго для того, чтобы, удовлетворяя обычное читательское любопытство, сообщить и кое-что небесполезное для своих начинающих собратьев.

Когда я был еще мальчиком, но имел уже некоторый опыт жизни в свете (куда вступил преждевременно), мне, на мое счастье, случилось в самом конце лондонского светского сезона довольно серьезно заболеть, и вследствие этого я оказался запертым в четырех стенах своей комнаты. Никого из моих друзей в городе не было, и в борьбе со скукой — уделом больного — мне пришлось пользоваться лишь теми средствами, которые предоставляет нам одиночество. Развлекался я тем, что написал с невероятным трудом и усилиями (ибо до того проза была мне, как и господину Журдену, областью совершенно неведомой) пять-шесть рассказов и очерков. Среди них была повесть под названием «Мортимер, или Записки джентльмена», которую читатель найдет в качестве приложения к этому предисловию. Начало ее почти слово в слово совпадает с началом «Пелэма», но замысел в корне отличается от этого последнего — и более позднего — произведения. «Мортимер» должен был показать, каким образом свет портит своего питомца. «Пелэм» же, наоборот, выражает более новый и, по-моему, более справедливый моральный принцип, показывая, как человек здравомыслящий может подчинить себе обычаи света вместо того, чтобы оказаться у них в плену, и как он постепенно становится мудрее, извлекая уроки из своих юношеских слабостей.

Эту повесть, вместе с написанными тогда же очерками, я, скрыв свое настоящее имя, послал одному очень известному издателю, который нашел рукопись слишком легковесной для того, чтобы издавать ее отдельной книгой, и посоветовал мне послать самые удачные из очерков в какой-нибудь журнал. В то время я не был расположен печататься в периодических изданиях и предал забвению то, что для читателя, возможно, было не более как nugae[12], но для автора во всяком случае представляло собой difficiles[13]. Вскоре после этого я уехал за границу. По возвращении я послал мистеру Колбэрну для опубликования подбор писем, из которых по разным причинам сделал впоследствии роман и которые (в весьма, однако же, отличном от первоначального виде) стали известны читающей публике под названием «Оолкленд».

Исправляя корректурные листы этой повести, я нашел в ней много недостатков. Но лишь тогда, когда она стала уже достоянием публики, я обнаружил самый существенный из них, а именно — слишком мрачное изображение жизни и живописание таких умонастроений, которые, хотя вообще бывают свойственны очень молодым людям, испытавшим первые горькие уроки жизни и первые разочарования, однако же никакой художественной новизны не представляют и в самом существе своем никогда не были правильны.

Работа над этим произведением оказала на мое сознание совершенно такое же воздействие, какое (если позволено мне будет благоговейно привести столь знаменитый пример), по словам Гете, оказало на него самого создание «Вертера»[14]. Сердце мое очистилось от этого «гибельного вздора», я исповедался в своих грехах и получил отпущение — я смог возвратиться к действительной жизни с ее здоровой сущностью. Ободренный приемом, который оказан был «Фолкленду», лестным для меня, хотя и не блестящим, я решил начать новый и более содержательный роман. На меня давно уже произвела впечатление правильность одного замечания г-жи де Сталь[15], что персонаж, по характеру чувствительный и в то же время жизнерадостный, всегда имеет успех на сцене. Я решил вывести подобный же персонаж в романе, но с тем, чтобы чувствительная сторона его характера выступала гораздо менее открыто, чем жизнерадостная. Я вспомнил о своем юношеском опыте — «Записках джентльмена» — и на этой основе задумал строить новый роман. Немного поразмыслив, я решил, однако, усложнить и облагородить характер первоначального героя. Сам по себе этот характер умного светского человека, испорченного светом, не являлся новым. Такие уж изображали Мэкензи[16], Мур в своем Зелуко[17] и до некоторой степени даже гениальный мастер, сам Ричардсон[18], создавший несравненный образ Ловлейса. Мораль, которую можно извлечь из этих творений, казалась мне двусмысленной и сомнительной; это мораль литературной школы, предавшейся мраку и отчаянью. Но мы живем в мире, большинство из нас, цивилизованных людей, неизбежно должно быть в той или иной степени преданным мирскому. И у меня возникла мысль, что я пришел бы к новому, плодотворному и, может быть, счастливому нравственному выводу, если бы показал, каким образом возможно очистить и облагородить нашу повседневную жизнь, если бы я сумел доказать ту несомненную истину, что уроки, преподанные обществом, не обязательно развращают человека и что мы можем, будучи людьми света и даже в какой-то мере увлекаясь его суетой, в то же время становиться и мудрее, и благороднее, и лучше. Руководясь этой мыслью, начал я создавать характер Пелэма, долго и обстоятельно обдумывая все его черты, прежде чем перенести их на бумагу. Для работы над своим произведением я внимательно изучил великие творения своих предшественников, стараясь извлечь из этого изучения известные правила и каноны, служившие мне путеводной нитью. Если бы кое-кто из моих более молодых современников, которых я мог бы назвать, снизошли до того, чтобы заняться таким же предварительным трудом, я уверен, что результаты были бы более блестящими. Часто случается, что люди, намеревающиеся создать литературное произведение, обращаются ко мне за советами, и в подобных случаях я неизменно убеждаюсь, что они воображают, будто им достаточно сесть за стол и приняться за писание. Они забывают, что искусство — это вовсе не наитие свыше и что романист, постоянно имеющий дело с противоречиями жизни и последствиями событий и поступков, должен в самом широком и глубоком смысле слова учиться быть художником. А они хотят писать картины для потомства, не потрудившись даже научиться рисовать.

Когда к тому представится возможность, — вероятно, при следующем издании «Отверженного»[19], — я поговорю о том, на какие виды, по-моему, подразделяется прозаическое творчество. Из двух основных видов, чисто повествовательного и повествовательно-драматического, я выбрал как образец для «Пелэма» — первый. Когда роман вышел в свет, мне часто указывали, что интрига его развита недостаточно подробно, не хватает многих эпизодов и сцен. Но критики в данном случае явно смешивали оба повествовательных жанра, о которых я сейчас говорил, и от произведения, относящегося к одному из них, требовали качеств, являющихся принадлежностью другого. Блистательная слава Скотта[20], проявляющего себя почти исключительно в драматически-повествовательном жанре, заставила их позабыть о столь же знаменитых примерах романа чисто повествовательного, которые можно найти у Смоллетта[21], Филдинга[22] и Лесажа[23]. Впрочем, может быть, именно в «Пелэме» единая, последовательно развивающаяся интрига занимает больше места, чем происшествия, которые не раскрывают характера героя и не приводят к развязке, но требуются, по общему мнению, законами чисто повествовательного жанра и характерны для произведении названных выше великих писателей.

Должным образом подготовившись, я начал и закончил первый том «Пелэма». Затем различные обстоятельства заставили меня прервать эту работу, пока, спустя несколько месяцев, я не очутился в мирной деревенской глуши, где у меня оказалось столько досуга, что я вынужден был, спасаясь от скуки, продолжить и закончить свое произведение.

Может быть, я укреплю мужество и поддержу надежды других писателей, если добавлю, что рецензент, которому рукопись моя была передана издателем для отзыва, высказался самым неблагоприятным и мрачным образом насчет ее шансов на успех, но, к счастью, мнение это было опровергнуто мистером Олльером[24] даровитым и остроумным автором «Инезильи», к которому издатель после того обратился. Книга вышла, и должен заметить — в течение добрых двух месяцев действительно казалось, что она так, преждевременно, и скончается еще в пеленках. За исключением двух очень лестных и великодушно-доброжелательных заметок в «Литературной газете»[25], и в «Исследователе»[26], а также очень обнадеживающего и дружественного отзыва в «Атласе»[27], все прочие критики встретили ее равнодушием или бранью. Они неверно поняли намерение автора, а в сатирических местах искали намеков на живых современников. Но на третий месяц быстро обозначился успех, которым она с тех пор неизменно пользуется. Не могу притязать на то, чтобы труд мой достиг всех целей, которые я себе ставил. Но мне кажется, что одна из них была во всяком случае достигнута: думаю, что, не в пример большинству произведений других авторов, моя книга содействовала окончанию демонического поветрия, помогла отвратить честолюбивые помыслы молодых людей без галстуков и юных бледнолицых клерков от игры в «Корсара»[28] и похвальбы вымышленными злодействами. Если же, неправильно понимая иронию, имеющуюся в «Пелэме», они дошли до крайностей в подражании недостаткам, которые приписывает себе мой герой, то эти недостатки в тысячу раз менее пагубны и в них даже больше мужественности и благородства, чем в человеконенавистнических признаниях и слезливом любовании порочностью[29].

Такова история моей книги, хотя и не первой в числе моих произведений, но, во всяком случае, одной из тех, чья судьба подсказала мне — прекратить мои литературные опыты или продолжать их.

Могу с чистой совестью повторить, что отдал здесь эту дань самовлюбленности не только для того, чтобы удовлетворить любопытство публики ко всему, относящемуся к раннему творчеству писателя, который — хорош он или плох — достиг того, что его стали читать. Быть может, мне удалось преподать здесь молодым авторам, более одаренным, но менее опытным, чем я сам, нижеследующий урок. Во-первых, каждому начинающему романисту следует знать, какую пользу приносит критическое изучение литературных правил, ибо этому изучению обязан я всеми выпавшими на мою долю успехами. Если в искусстве композиции я достиг того, что даже слишком легко осуществляю свои намерения, то это было куплено ценой неспешного, упорного труда в самом начале и решительного самоограничения: я не позволял себе написать вторую фразу, пока не выразил наилучшим образом все, что хотел сказать в первой. Во-вторых, судьба моей книги может доказать, как мало стоят все те «поощрения», на недостаток которых так горько жалуется сэр Эджертон Бриджес[30] и которые он считает столь необходимыми для достижения популярности писателем, как бы он ни был талантлив. Когда я начал писать, я не знал ни одного критика и почти ни одного писателя. До нынешнего дня я не слышал ни единого поощрительного слова от кого-либо из тех писателей, которые некогда почитались творцами литературных репутаций. Еще долго после того, как мое имя получило некоторую известность во всех странах, куда проникает английская литература, толстые журналы моей родины не желали даже признавать моего существования. Пусть же никто не требует «поощрений» или покровительства, и пусть начинающие авторы, которые теперь часто пишут мне, жалуясь на недостаток сочувствия и на свое незнакомство с критиками, узнают от писателя (как бы незначителен он ни был сам по себе), обращающегося к ним в качестве друга и товарища и без всякой горечи признающего, что внимание, которым он пользуется, вовсе не меньше, а больше его заслуг, — пусть узнают они от него, что труд человека — лучший его покровитель, что публика — единственный критик, для которого нет ни выгоды, ни смысла недооценивать творчество писателя, что мир, окружающий его, велик, и лишь на малый участок этого мира могут проникнуть недружелюбие и зависть, и что гордое чувство, охватывающее нас, когда мы сами, своими руками запечатлели свое имя, стоит всех и всяческих «поощрений». Да здравствует благородное и возвышенное изречение Сиднея[31]: Aut viam inveniam aut faciam[32].

Мортимер, или записки джентльмена

Я единственный сын. Мой отец — младший отпрыск одного из самых родовитых графов Англии; моя мать, дочь шотландского пэра[33], слывшего самым безупречным джентльменом своего времени, ничего не получила в приданое. Мой отец был умеренный виг[34] и задавал роскошные обеды; моя мать была женщина со вкусом; особое пристрастие она питала к бриллиантам и старинному фарфору.

Люди простого звания не представляют себе, сколь велики потребности тех, кто вращается в свете, и срок, на который они ссужают деньги, не длиннее их родословной. Мне было шесть лет, когда у нас в доме произвели опись всего имущества. Моя мать как раз собиралась погостить неделю[35] у герцогини Д. и заявила, что не может появиться там без своего бриллиантового убора. Старший судебный пристав заявил, что не может ни на минуту терять бриллианты из виду. Пришли к соглашению — матушка отправилась в К. в сопровождении судебного пристава и выдала его там за моего гувернера. Тогда люди не были столь неуместным образом начинены ученостью, как сейчас. Пристав оробел и не выдал тайну. К концу недели бриллианты были отданы в заклад ювелиру, а моя мать стала носить поддельные драгоценности.

Около месяца спустя — если память мне не изменяет — скончался дальний родственник моей матери; он завещал ей двадцать тысяч фунтов. Отец сказал, что этих денег как раз хватит на то, чтобы вовремя уплатить по самой срочной закладной и на расходы в Мелтоне[36]. Мать сказала, что они ей нужны до зарезу, чтобы выкупить бриллианты и заново обставить дом; была избрана вторая возможность.

Незадолго до того Сеймур Конуэй был причиной двух бракоразводных процессов; разумеется, все лондонские дамы воспылали к нему страстью; он влюбился в мою мать, а она, разумеется, была чрезвычайно польщена тем, что он ухаживал за нею. К концу сезона мистер Конуэй уговорил мою мать съездить с ним в Париж.

Карета ждала на противоположном конце сквера. Впервые за всю свою жизнь моя мать встала в шесть часов утра. Уже ее башмачок коснулся подножки кареты, уже мистер Конуэй прижал ее ручку к своему сердцу, как вдруг она спохватилась, что забыла взять своего любимого фарфорового болванчика и свою моську. Она настояла на том, чтобы вернуться, зашла за ними в дом и уже начала было спускаться с лестницы, одной рукой прижимая к себе болванчика, а другой — моську, как вдруг столкнулась с моим отцом, которого сопровождали двое слуг. Камердинер моего отца (уж не помню как) обнаружил исчезновение леди Фрэнсес и разбудил своего хозяина.

Удостоверившись в утрате, отец велел подать себе халат, обыскал чердак и кухню, заглянул в сундучки служанок и в находившийся в столовой погребец для вин — и, наконец, объявил, что лишился рассудка. Он издавна славился как участник любительских спектаклей. Он направился к своей туалетной, чтобы там безраздельно предаться скорби, — и вдруг увидел перед собой мою мать. И впрямь, эта rencontre[37], наверное, была для них обоих весьма некстати, а для моего отца оказалась особенно несчастливой, ибо Сеймур Конуэй имел огромное состояние и, бесспорно, суд обязал бы его уплатить соответственную сумму в возмещение понесенного отцом морального ущерба. Произойди эта встреча без свидетелей — пожалуй, все легко можно было бы уладить и леди Фрэнсес преспокойно ушла бы; но ведь эти треклятые слуги всегда торчат где не надо!

Однако впоследствии я часто думал, что судьба распорядилась мудро, завершив дело таким способом, ибо на множестве примеров — я убедился, что иногда весьма неприятно, когда у тебя мать разведенная.

Все участники сделали вид, будто ничего не произошло, а мой отец был столь незлобив по природе, что мистер Конуэй впоследствии стал весьма близким его другом. С деликатностью, превозмогшей его гордость, мистер Мортимер даже соблаговолил занять у Конуэя несколько тысяч фунтов; вряд ли можно было найти лучший или более изысканный способ доказать, что он совершенно простил былое посягательство.

Вскоре после этих событий скончался мой дед; титул и родовые поместья перешли к моему старшему дяде. В обществе он не без основания слыл чудаком: устраивал школы для крестьян, прощал браконьеров и сбавлял фермерам арендную плату. Из-за этих и подобных им странностей его считали едва ли не идиотом, тем более что он не принимал никакого участия в общественной жизни, не вел знакомства с окрестной знатью, — следовательно, у него не было оснований притязать на популярность — mais chacun à son goŭt[38]. Он уплатил долги моего отца и дал нам возможность вести прежнюю роскошную, обеспеченную жизнь. Но этот акт великодушия был обставлен очень неприглядно: дядя взял с отца слово, что тот уйдет из клуба Брукса[39] и перестанет охотиться, а мою мать он сумел отучить от пристрастия к бриллиантам и фарфоровым болванчикам.

В скором времени у нас появился еще один источник дохода, ибо мой отец, решив со свойственным ему благородным патриотизмом, что нас всех гильотинируют, если он не займет должности в государственном казначействе, однажды попросил мистера Берка[40] взять его с собой к премьер-министру, после чего наш бюджет увеличился на полторы тысячи фунтов в год. Французская революция сказалась для нас отнюдь не злосчастным событием.

Когда мне исполнилось десять лет, меня отправили в Итон[41]. На другой день после приезда мне велели вымыть чайные чашки[42]; я с подобающим презрением отказался исполнить это не достойное джентльмена приказание и в ответ получил удар, сваливший меня наземь. Мой мучитель был гораздо старше и сильнее меня, однако я вступил с ним в драку, в которой потерял два зуба (к счастью — молочных), а утешением в этой утрате мне должны были служить два фонаря под глазами. На следующий день моя мать приехала навестить меня и, разумеется, пришла в ужас от моего вида. Слезами и мольбами она добилась от меня обещания мириться в дальнейшем с такими умалениями моего джентльменского достоинства, а не драться и не увечить себя, как уличный мальчишка. «Спустя несколько лет, — сказала она, — тебе, быть может, придется защищать свою честь в поединке, но дуэль взрослых мужчин на пистолетах и кулачный бой мальчишек — совершенно разные вещи». Столь логичное доказательство, подкрепленное еще более красноречивым аргументом — золотой монетой, заставило меня, ради чести быть застреленным в будущем, отказаться от удовольствия давать себя колотить в настоящем.

Несколько застенчивый от природы и мало склонный к играм, в которых, как мудро говорила матушка, мальчишки только рвут одежду, не получая взамен ничего путного, я незаметно пристрастился к чтению. Все свое время я отдавал книгам и был щедро вознагражден тем, что на экзаменах занял первое место и мои выдающиеся способности удостоились хвалебного упоминания в публичной речи. К счастью для меня, я после этого события в моей ученой карьере был взят домой — иначе я, пожалуй, стал бы книжным червем или писателем.

У нас были гости, мне позволили обедать со взрослыми. «Присматривайся к мистеру Фицдоннелу, — сказала мне матушка, — он самый элегантный мужчина во всем Лондоне, им восхищаются в любой гостиной, он полная противоположность твоему отцу, точная копия моего отца — словом, он именно таков, каким я хотела бы тебя видеть».

Я впился глазами в предмет ее восторгов, я оглядел его с головы до ног; в его наружности не было ничего примечательного, но я уверил себя, что передо мной — сущий Аполлон. За обедом он говорил много и неумно, но все присутствующие смеялись его остротам, и каждый, к кому он обращался, явно был этим польщен.

«Кто такой мистер Фицдоннел?» — шепотом спросил я отца, рядом с которым потихоньку пристроился. «Второй сын лорда Меривейла, — ответил он. — А сам лорд Меривейл был внук богатого купца и успел растранжирить свое состояние».

По молодости лет я, естественно, думал, что младший сын человека, не принадлежащего к знати и не богатого, сам обладает какими-нибудь достоинствами, раз с ним так носятся, и мистер Фицдоннел соответственно вырос в моем мнении. Тогда я не знал, каким образом человек входит в моду и какую громкую, хотя — увы! — кратковременную известность он благодаря ей приобретает. Зашла речь об одном из литературных «львов» того времени — мне думается, то был мистер Дж…

«Ах, — сказал Фицдоннел, — я никогда не считал, что он заслуживает внимания; настоящий книжный червь, ни в коей мере не светский человек; не знаю, в чем тут дело, но мне кажется, что занятия науками идут лишь во вред природным способностям. Когда слишком много дров, огонь затухает; чем больше мы погружаемся в книги, тем меньше мы изучаем человека, а для лиц, занимающих в жизни известное положение, — для дипломатов, для государственных деятелей, словом, для джентльменов, — это единственный предмет, достойный того, чтобы в него углубляться. Уверяю вас, — закончил мистер Фицдоннел с легкой улыбкой и едва заметным поклоном в сторону моей матери, — что временами перестают изучать человечество в целом, но ради чего? Ради того, чтобы восхищаться женщинами!»

«Генри, — сказала мне матушка потом, когда я подсел к дамам, — видал ли ты когда-нибудь человека столь приятного и разумного, как мистер Фицдоннел?» — «Никогда», — ответил я и твердо решил впредь больше не заглядывать в книги и во всем подражать мистеру Фицдоннелу.

Я считаю, что в этом отношении обязан матушке едва ли не больше, чем во всех других вместе взятых, ибо она сумела подавить во мне любовь к знанию; а затем житейский опыт показал мне, что занятия науками только губят наше здоровье и наши виды на будущее и к тому же побуждают нас довольствоваться малым и ставить сохранение независимости выше материального благополучия.

В последующий период своего пребывания в Итоне я посвящал свои досуги увлекательным мечтам об арабских скакунах и придворных одеяниях (двор в те времена был в моде), завел шестерых закадычных друзей, вполне (за исключением одного юноши, о котором речь впереди) разделявших мой образ мыслей, наделал долгов, восхвалял мистера Питта[43], ругал французскую революцию и пробежал глазами «Антиякобинца»[44].

В расцвете сил, когда мне исполнилось восемнадцать лет, меня отправили в Кембридж, где я два года щеголял в синем с серебром одеянии студента Тринити-колледжа. По истечении этого срока я, как потомок английских королей, был удостоен почетной степени: я полагаю, что они именуются так в отличие от ученых степеней, которые после трех лет усидчивых занятий присуждаются бледнолицым молодым людям в очках и нитяных чулках.

У меня осталось лишь смутное воспоминание о моей жизни в Кембридже[45]. В моей комнате стояли клавикорды, а в Честертоне я снял бильярд для себя одного. Попеременно развлекаясь тем и другим, я умудрялся проводить долгие часы между завтраком и обедом более занятно, чем можно было ожидать в таком унылом месте. По правде сказать, это было ужасающее сборище тупиц. Студенты лакали пиво галлонами и пожирали сыр целыми кругами; носили куцые куртки на манер жокейских, в разговоре употребляли какой-то воровской жаргон, на пари участвовали в конских бегах и неистово ругались, когда проигрывали; пускали дым прямо в лицо собеседнику и харкали на пол. Самым благородным делом у них считалось править почтовой каретой, самым доблестным подвигом — подраться с кучером, самым утонченным вниманием к женщине — перемигиваться с трактирной служанкой. Я говорю о тех, из кого слагалось самое лучшее общество, какое только можно было там найти. Старшие наставники только и говорили что об окладах и дифференциальном исчислении, а лекторы — те вообще почти не разговаривали со студентами, но жалеть об этом не приходилось: белье они меняли раз в неделю, а если за столом вы просили их передать вино, они вздрагивали, словно очнувшись от глубокого раздумья, и отвечали: «Справьтесь в гидростатике».

Когда мне исполнилось двадцать лет, я переехал в Лондон, где полученное мною превосходное воспитание и наставления моей матери чрезвычайно мне пригодились. Я не мог позволить себе ту роскошь, которою блистали многие мои соперники, но я достиг искусства при небольших средствах казаться богатым. Кроме того благодаря своему хладнокровию я сделался удачливым игроком. Что до моей наружности, то я был высок и строен; меня нельзя было назвать красавцем, но выражение моего лица, осанка, самоуверенность производили, в общем, то действие, для которого человек менее изысканный должен был бы обладать прекрасным обличьем.

К концу сезона мною восхищались, за мной ухаживали, и у меня почти не осталось долгов. Я имел, однако, предусмотрительность счесть эти долги, хоть и незначительные, указанием свыше на то, что мне необходимо повысить свою платежеспособность; но как достичь столь желанной цели? Иметь профессию — бесспорно дело куда менее благородное, чем жить в праздности. Лучше всего — стать священником. Служба в армии, несмотря на то, что список высших воинских званий весьма длинен, нестерпимо вульгарна во всех смыслах. Бездельничать там можно вволю, это верно, но как-никак вы обязываетесь «повиноваться и исполнять свой долг», а ведь для джентльмена существует один долг — карточный. Юриспруденция — занятие чересчур хлопотливое и требующее чрезмерной точности; весь склад вашего ума становится строго деловым, даже дуэль или любовную интрижку вы приучаетесь рассматривать как нечто незаконное. Церковь — вот подлинно джентльменская, пристойная, как бы созданная для «младших братьев» профессия[46], но если молодой человек лелеет надежду стать епископом, он должен отказаться от танцев и всех прочих удовольствий, а что, как не эта надежда, может побудить джентльмена стать «преподобным»?

«Женись на богатой наследнице!» — сказала матушка. «Удачная мысль», — сказал я, и, соответственно, к началу следующего сезона в записной книжке, куда я вносил пари, заключаемые на скачках, уже значились шесть самых состоятельных невест.

Первая из них, мисс Бидулф, была дочь биржевого маклера, который давал за ней в приданое сто тысяч фунтов. То была красивая, видная, краснощекая девушка, громко смеявшаяся, пышущая здоровьем и брызжущая весельем. Ей льстило мое ухаживанье, и к концу второй недели, отправляясь на званый обед к ее отцу, я сказал себе: «После обеда я сделаю предложение, если только проклятый купеческий повар не отравит меня своими подделками под французскую кухню». К счастью, обед был семейный, присутствовали только близкие родственники; дядя невесты был кондитер, весьма достойный человек, с ужасающе простонародным произношением; я не мог себе представить, что маленькие внучатые племянники будут просить у него пирожных — это было бы оскорбительно для славного старика; я избавил его от этой опасности и на другое же утро отправился на верховую прогулку с мисс Мелвил — второй по списку богатой наследницей. Эта девица была молода, весьма миловидна, из хорошей семьи, что я ставил очень высоко, и имела от своих глостерширских поместий годовой доход в пять тысяч фунтов, что я ценил еще выше. К тому же мисс Мелвил была умна и образованна, поэтому я вначале произвел на нее большое впечатление, но по неизвестным мне причинам это впечатление постепенно стало ослабевать. Я поручил матушке понаблюдать за ней и выяснить, на что я могу надеяться. Так она и сделала — и вскоре сообщила мне, что мисс Мелвил краснеет при одном упоминании обо мне, ласкает мою собаку и едва не лишилась чувств, когда возник ложный слух, будто я упал с лошади. На основании этих сведений я решил объясниться и отправился к Мелвилам. Девица была одна; я воспользовался случаем, сделал предложение и был отвергнут. Слезы, туманившие ее взор, и нежность, звучавшая в ее голосе, явно противоречили уничтожающей суровости отказа. «Чем же, — спрашивал я, умоляя ее сказать правду, — чем же вызвано ваше решение? Неужели его никак нельзя изменить?» — «Боюсь, что нет, — ответила мисс Мелвил, — но это целиком зависит от вас». — «От меня! О, если это так, каких только чудес не совершит любовь, подобная моей!»

Наконец я добился ответа. И как вы думаете, в чем заключалось непреодолимое препятствие? Не в чем ином, как в моих нравственных качествах. Она требовала, чтобы я перестал играть в карты и отказался от своих «дурных знакомств». Я мог понять это только как намек порвать с отцом и матерью. Разве я мог не прийти в ужас от столь противоестественного предложения?

Мисс Мелвил призналась, что могла бы полюбить меня, но прибавила, что должна питать ко мне и уважение. Она не хочет краснеть за своего мужа. Перевоспитываться мне уже было поздно, начать лицемерить — еще рано; поэтому, заручившись обещанием, что полученный мною отказ не будет предан огласке, — обещание это мисс Мелвил дала чрезвычайно охотно, с каким-то непонятным оттенком презрения в голосе, — я взял свою шляпу и удалился как нельзя более изумленный и огорченный. Следующим предметом моих нежных чувств стали пятьдесят тысяч фунтов леди Джен Карвер. Тут у меня оказались три соперника, все как на подбор красивее, богаче и знатнее меня. К счастью, в леди Джен был силен дух противоречия. У ее отца, хоть он и не был Соломоном Премудрым, хватило, однако, ума распознать, что я — самая худшая партия, которую его дочь может сделать, и вел он себя со мной сообразно этому. Разумеется, его резкость в отношении меня побуждала леди Джен быть любезной. Чем больше граф хмурился, тем чаще его дочь улыбалась; чем холоднее он принимал меня в своем доме, тем приветливее его дочь была со мной в других знатных домах, пока, наконец, я — наименее знатный, наименее богатый, наименее привлекательный и менее всех других вздыхателей заслуживавший этого — не вытеснил их всех из сердца прекрасной леди и не стал с приятнейшим для меня презрением смотреть сверху вниз на моих понапрасну усердствовавших, просчитавшихся и злобствующих соперников.

Среди моих школьных товарищей, как я уже говорил, был лишь один, чей образ мыслей отличался от моего собственного. Странное дело, из всех их он единственный, чья последующая судьба переплелась с моей, и еще более странно, что он, отличный от меня решительно во всем, нравился мне и привлекал меня гораздо больше тех сверстников, что были мне сродни по духу. Я в самом деле любил его, любил так горячо, что порою сам дивился этому. Фредерик Морленд был сыном купца, славившегося своим богатством; мой ровесник, он в Итоне тесно сдружился со мной одним; я уже упомянул, что платил ему тем же.

Странный он был человек — никогда не думал о себе! У него была некая неразумная неодолимая склонность, определявшая все его мысли, речи и действия: делать окружающих счастливыми. Он не был человеком легкого, веселого нрава, но в его взгляде и голосе была сердечность, придававшая ему особое, неизъяснимое очарование. Но поскольку, менее счастливый, чем я, он дома не имел такой наставницы, как моя мать, его понятия о светских приличиях зачастую были неверны и не соответствовали его положению в обществе. Так, например, однажды — в ту пору нам было лет четырнадцать — мы шли по улице Пел-Мел; какой-то лакей, ехавший в двуколке, сшиб с ног ребенка и помчался дальше, ограничась тем, что крепко выругался; собралась толпа, никто не знал, чей это ребенок, кто его родители, откуда он взялся, как попал в это место, но каждый видел по одежде ребенка, что он, наверное, принадлежит к тому классу, от которого трудно ждать вознаграждения за услугу; а посему мужчины, женщины и дети, такие же, как пострадавший, только глазели и твердили: «Какая жалость!» Морленд бросился к несчастному малютке, поднял его с земли и вместо того, чтобы доставить в ближайший трактир, где ему оказали бы необходимую помощь, стремглав побежал с окровавленным, грязным ребенком на руках по Бонд-стрит к особняку своего отца, всю дорогу плача и что-то приговаривая, словно помешанный. К счастью, я успел убежать. Случись это на два года раньше, я поступил бы так же, как он, но никто не знает, сколь многим я обязан своей матери! В отношении характера Морленда, который я даю себе труд обрисовать, ибо вскоре на сцене появится сам Морленд, мне остается только прибавить, что неимоверная впечатлительность, побуждавшая его к благородным, добрым поступкам, делала его и глубоко чувствительным к оскорблениям, а его преданность всем тем, кого он любил, была столь беззаветна, что он мог простить обиду, нанесенную ему самому, но никогда не прощал зла, от которого пострадали они.

Однажды вечером у леди X., усиленно ухаживая за леди Джен, я вдруг заметил, что она как-то рассеянно слушает мои речи, а лицо ее приняло то смятенное выражение, которое у женщин, занимающих известное общественное положение, может быть вызвано только провинностью поклонника или превосходством соперницы: именно последнее обстоятельство и огорчило леди Джен. «Скажите, — молвила она с кислой улыбкой, — вы считаете вон ту девушку очень красивой?» Я обернулся и увидел самое очаровательное существо, какое когда-либо попадалось мне на глаза, об руку с моим неизменно благородным Ахатом[47], Фредериком Морлендом. Наши взоры скрестились, в одно мгновение узнали мы друг друга, в следующее — обменялись рукопожатиями, и двое взрослых мужчин вновь ощутили ту же взаимную любовь, которая когда-то связывала двух мальчиков. Я оставил свою даму, он — свою: нам необходимо было уединиться. «Завтра ты со мною отобедаешь, — сказал я, — но скажи — ты женат?» — «Нет». — «Кто же это прелестное существо?» — «Моя сестра. Представить тебя?» — «Я буду в восторге, но сперва мне надо покончить с некоторыми обязательствами». И действительно, пора было успокоить леди Джен, ибо я уже заметил мечущие молнии глаза и нахмуренный лоб, столь приятно украшающие лицо женщины, на которой намереваешься жениться.

Я быстро заключил мир, протанцевал с леди Джен один танец, показавшийся мне нескончаемым, передал ее лорду Белтону, делая вид, что мне трудно с этим примириться, и через пять минут утешился в обществе мисс Морленд. После того как два месяца промучаешься, приятно улыбаясь лицам, утратившим уже всякую свежесть от рассеянной жизни в течение нескольких сезонов, и душам, уже до нитки износившимся в скучной и однообразной рутине флиртов и сумасбродств, словно могучее свежее дуновение охватывает тебя при виде черт, совершенно тебе незнакомых: благодаря одной лишь своей оживленной, выразительной привлекательности они все время представляются новыми, а ум, еще не притупившийся, еще не зараженный пошлостью, кажется каким-то интеллектуальным калейдоскопом, вечно изменяющимся, искрящимся и восхитительным при любой перемене. Это был первый выезд мисс Морленд. Я люблю юных девиц, впервые вывезенных в свет! Все их замечания, если только девицы не слишком застенчивы в разговоре, обладают пленительной, острой свежестью — они подобны пузырькам содовой воды, пока она еще не выдохлась и не стала пресной. Эти юные существа еще не вступили в круг одних и тех же вопросов и ответов, еще не научились звонить в одни и те же колокольчики на пятьдесят различных ладов, неискусно варьируя один и тот же мотив. Мисс Морленд и я стали закадычными друзьями, и я отправился домой сейчас же после ее отъезда с бала — влюбленный, как только может влюбиться разумный человек, еще не знающий, какое в точности состояние у его предмета. На следующее утро явился Морленд, и цифра была уточнена: восемьдесят тысяч фунтов в день бракосочетания и еще двадцать тысяч после смерти ее отца. Невозможно описать, какой страстью я воспылал, услышав это сообщение. Я признался Морленду, что его сестра меня совершенно покорила. У него заблестели глаза, он схватил мою руку, уверяя, что сестра ему дороже жизни: все его надежды и чаяния сосредоточены в ней. Какой восторг испытал бы он, если бы счастье друга его детства было на всю жизнь священными узами связано и переплетено с его собственным! «Я поселюсь с вами, — сказал он, — ибо никогда не женюсь. Когда-то я любил, но та, кто была мне дорога, умерла, и любовь погребена вместе с нею. Мы с тобой будем едины и в судьбах своих и в устремлениях, и все, что нам выпадет на долю в жизни, мы станем распределять таким образом, чтобы и другие могли разделять наше благополучие. Счастье наше окажется центром, и от него пойдут всё расширяющиеся круги, которые великодушно охватят всякого, кто с ними соприкоснется. Когда же мы устанем от блаженства, живущего в сердцах наших, мы выйдем за пределы личного, чтобы радоваться вместе с теми из наших ближних, кого мы осчастливили».

Я был так растроган восторженностью, с которой он произнес эти слова, что ощутил, как сердце растаяло в моей груди. Я бросился в объятия Морленда, едва удерживаясь от слез, — такое упоительное, доныне неизведанное чувство овладело мною. В течение двух месяцев я каждый день бывал у Морлендов. Отец семейства был человек решительный, неугомонный, вечно строивший планы и погруженный в дела: даже в редкие часы отдыха он был занят своими мыслями и сдержан. Мать — женщина с мужским умом, одаренная поразительным здравым смыслом, внешне холодная даже со своими; но под этим ледяным спокойствием таился источник глубокого и сильного чувства. Главной страстью ее была любовь к своим детям, особенно к сыну; впрочем, она, может быть, скорее гордилась им — его дарованиями, его добродетелями, его красотой, его высокой репутацией среди тех избранных, которые уже получили всеобщее признание. Разумеется, я прекратил свои ухаживания за леди Джен, вскоре вышедшей замуж за лорда Белтона. Со времени ее замужества мы стали с ней самыми близкими друзьями. «Honni soit qui mal у pense!»[48][49]

Добиться благосклонности мисс Морленд было мне не так-то легко. Венец всех совершенств она усматривала в своем брате, а так как я по характеру весьма от него отличался, она оставалась равнодушной к моим ухаживаниям, сколь они ни были лестны сами по себе. Непостижимым образом и почти незаметно я принял некое новое обличье: признавался в своих сумасбродствах, ссылался на неправильное воспитание, намекал на то, что несомненно исправлюсь, если та, чья власть над моим сердцем безгранична, соизволит направлять и вдохновлять меня. Доныне я толком не знаю — притворялся я тогда или говорил искренно, но превращение мое дало изумительный результат. Женщина зачастую может устоять перед повесой, вызывающим у всех восхищение, но ей это редко удается, если он, неизменно притязая на то, чтобы им восхищались, готов ради нее отказаться от притязаний на репутацию повесы. Полагаю, что уже к концу сезона я был любим со всей одухотворенной глубиной, верностью и нежностью, на которые только способна женщина. Женщины ведь так глупы!

Я сделал ее отцу официальное предложение, которое и было официально принято с оговоркой насчет согласия жены и дочери; в последней я был вполне уверен. Что касается согласия первой, то я попытался намекнуть, что оно-де не так уж необходимо. Однако мистер Морленд тотчас вывел меня из заблуждения: он заявил, что все несущественные домашние дела он предоставляет решать своей жене и дал себе зарок никогда не вмешиваться в них. После этого он со мною распрощался: ему пора ехать вести переговоры об одном правительственном займе, за обедом он надеется меня увидеть снова. Я же отправился к мисс Морленд.

Не стоит распространяться о том, как она улыбалась и краснела, что придавало еще большее очарование прекраснейшему в мире лицу. Достаточно сказать, что Эллен меня не отвергла. Да! Это действительно был счастливейший момент моей жизни. Я был счастливее, чем тогда, когда совсем еще юнцом впервые сел верхом на собственную лошадь; и счастливее, чем впоследствии, когда, находясь в полном расцвете успехов и побед, с величайшим восторгом переманил к себе знаменитого повара лорда X. Затем я предстал перед миссис Морленд. Она холодно сказала мне, что, по-видимому, дочь ее действительно не мыслит для себя счастья иначе, как в союзе со мною, и что поэтому с ее стороны, как матери, препятствий не будет, хотя при этом она чистосердечно признала, что я не совсем тот человек, которого она выбрала бы в зятья. Впрочем, дружеские чувства ко мне ее сына говорят в мою пользу. Однако Эллен и я еще слишком молоды, и потому она просит меня поехать на два года за границу: если по истечении этого времени мы оба по-прежнему будем настаивать на браке, она будет только рада его заключению. Тщетно умолял я о сокращении испытательного срока, тщетно заговаривал с Эллен о тирании родителей и о Гретна Грин[50], тщетно просил я ее брата о вмешательстве, тщетно убеждал ее отца, погруженного в свои дела, — решение оставалось непоколебимым. Я сердечно распрощался со своими родителями, внял уговорам Фредерика Морленда свести моих кредиторов с ним и в одно прекрасное утро отправился в Дувр. Не успел я перебраться на материк, как Мир, словно юный новобранец, облачился в красный мундир и провозгласил войну. При обычном моем везении мне удалось не попасть в плен, я отправился в Германию, посмотрел там все, что можно было увидеть, получил вежливое предложение сражаться против Бонапарта, отклонил его и возвратился на родину на суденышке контрабандиста за несколько месяцев до истечения двухлетнего срока, отбросив всякую недостойную джентльмена щепетильность насчет непогашенных на континенте долгов. До отъезда из Англии я был просто английским повесой, теперь же усовершенствовался, превратившись в распутника на иностранный лад. Кто посвящен во все такие дела, тот хорошо знает, в чем тут разница! Я прибыл в столицу и имел весьма трогательное свидание с матушкой: при моем неожиданном появлении она лишилась чувств, а очнувшись, тут же впала в истерику от восторга, вызванного моим подарком — красивыми шалями. Прежде всего я спросил об Эллен: лица у моих домашних вытянулись, зато ответы их оказались чрезвычайно кратки. Я стал допытываться, в чем дело, и выяснил, что отец ее, потеряв много денег в связи с возобновлением военных действий, принялся за слишком уж рискованные коммерческие спекуляции, потерпел неудачу и, получив известие об этом недели три назад, во время бритья как-то не так двинул бритвой, а семье оставил в наследство лишь свое честное имя да репутацию необычайно богатых и приятных в прошлом людей. Что за низменный и неджентльменский поступок — отправить человека в двухлетнее путешествие, пообещав ему сто тысяч фунтов, а затем избавиться от этого обещания с помощью инструмента, употребляемо о для того, чтобы избавляться от растительности на лице!

Довольно трудно мне было представить себе, что семейство, которое все чтили и которому все завидовали, когда я с ним простился, превратилось теперь в обездоленных и всеми оставленных бедняков. Я бросился к ногам той, кого любил по-прежнему, правда, уже не любовью ранней юности, но с пламенной страстью вполне взрослого человека. Как прекрасны были ее слезы, как невинны ее помыслы, когда она спросила, действительно ли чувства мои остались столь же неизменны, как я уверяю, действительно ли я готов прижать к сердцу своему бесприданницу и удовлетвориться единственным неисчерпаемым ее богатством — любовью ко мне? С миссис Морленд сошла вся холодная чопорность, когда я сказал ей, что явился за получением своей награды. Она призналась, что не ожидала от меня подобного великодушия, призналась в своем заблуждении: теперь я действительно достойный друг ее сына и избранник дочери. Но где же был этот сын? Он вышел ко мне столь же горделивой поступью, с челом столь же величавым, если не столь же ясным, как тогда, когда я видел его в поистине королевских залах его родительского дома и в апогее благополучия. Вскоре я занял у них свое прежнее положение, и решено было, что в конце года моя нареченная станет моей супругой. И все же, любезный и проницательный читатель, веришь ли ты, что путешествие совершенно изменило мой нрав, что все веления здравого смысла не устояли перед романтическими понятиями о чести и перед чистотой любовного чувства? Если да, то да просветит тебя господь… впрочем, не стану цитировать дальше. Что правда, то правда: я испытывал какую-то удивительную привязанность к Эллен. В чужих странах я не встретил ни одной женщины, равной ей по красоте, прелести, нежности, и теперь, возвратившись на родину, не мог не заметить, что, несмотря на все пережитое ею горе, красота ее расцвела за это время еще ярче прежнего. Конечно, теперь, когда она разорилась, я не мог думать о ней, как о жене, но ведь, хвала небесам, — брак не единственный способ наслаждаться любовью обожаемой женщины. Однако для того, чтобы воспользоваться каким-либо иным способом, надо было получить благоприятную возможность, а этого я мог бы достигнуть лишь благодаря дружеской близости и доверию со стороны всех троих, для чего опять же мне необходимо было возобновить свое матримониальное предложение. Это ведь не представляло особой опасности, ибо дело не могло разрешиться скоро. Должен был пройти почти целый год траура, прежде чем я мог пристойным образом просить о том, чтобы наступление счастливого дня было ускорено. А за это время, принимая во внимание все мои качества и к тому же опыт, который я приобрел в подобных делах, было бы просто странно, если бы я не добился своей цели.

Так как мне вовсе не хотелось, чтобы в обществе заметили мою дружескую близость с сыном покончившего самоубийством банкрота, да к тому же я стремился, насколько возможно было, избавиться от такого проницательного наблюдателя, как Фредерик Морленд, я предусмотрительно устроил ему, благодаря связям моего отца, службу в одном из правительственных учреждений, правда, не слишком доходную, но зато почетную и отнимающую много времени. Дабы не удлинять свое и без того длинное повествование, скажу, что я не пожалел усилий для того, чтобы распалить чистое девичье чувство Эллен. Но все помыслы ее были до такой степени невинны, что мне никак не удавалось замутить в ней ту страсть, которая вообще легче всего этому поддается. Время шло, текли месяцы, а я еще ничего не добился. «Крепости (люблю старинные метафоры за их определенность) надо брать штурмом», — подумал я. Стояла середина лета. Я не решался расстаться с Эллен, но, чтобы никто не обратил внимания на столь неблаговидную странность, как пребывание в городе в такое время года, я снял дом в пригородной местности, носящей ныне почетное название «Риджент-парк». По соседству обосновалось несколько довольно приятных семей, другие все еще оставались в городе. «А не устроить ли, — подумал я, — холостяцкий праздник? На лужайке у меня будут стоять палатки, на тополях — висеть фонарики, в доме — накрыты столы, гости явятся в масках, а назову я это, как принято в газетах, — fête champêtre»[51]. С большим трудом удалось мне уговорить Эллен впервые после смерти отца появиться в обществе и украсить мой праздник своим присутствием. Для самой миссис Морленд это было бы почти то же, что пойти в сидровый погребок[52]. Поэтому решили, что Эллен будет сопровождать одна общая знакомая.

Когда наступил торжественный день, я, надевая шляпу перед тем как уйти из дома миссис Морленд, сказал: «Если Фредерику захочется прийти, пожалуйста», но, зная его отвращение к подобным развлечениям, я полагал, что особо приглашать его было бы проявлением излишней вежливости. Как я и предвидел, мое малоучтивое приглашение несколько уязвило миссис Морленд. «Можете быть спокойны, мистер Мортимер, — сказала она, — Фредерик не помешает вам своим присутствием». — «Что ж, я знаю, он теперь несколько желчен», — ответил я, выходя из комнаты. Бедняжка Эллен! Посмотрев с улицы на ее окно, я уловил взгляд, полный любви и нежности!

Так вот, наступил вечер и привел с собою моих гостей. Я терпеливо переносил обычную докуку такого рода приемов. Закутанный в темное домино, смешался я с толпой и слушал, как меня всячески обсуждают — порицая и хваля, высмеивая и восхищаясь, — и не испытывал при этом ни уныния, ни тщеславной гордости, ибо душу мою с неослабевающей силой жгла одна мысль: в эту ночь я обрету полное счастье. В успехе я был так уверен, что к чувствам моим ни на мгновение не примешивался страх. Я подошел к Эллен, танцевал с нею, шептал ей пламенные слова любви, повел ее к столу с прохладительными напитками и дал ей вина с водой, к которому подмешал одурманивающее зелье. Она выпила без тени подозрения. «Она — моя!» — воскликнул я про себя, и глаза мои загорелись при этой мысли. «Прекрасная моя Эллен, — сказал я, — тут есть одна комната, которую я только что обставил заново, вы ее еще не видели». Я взял ее под руку, мы свернули в коридор, ведущий в никем не посещаемую часть дома: слугам строго-настрого велено было не пропускать туда никого, кроме меня. Войдя в коридор, я оглянулся и заметил у себя за спиной какого-то человека в маске. Впрочем, он, видимо, забрел сюда просто из любопытства, ибо тотчас же удалился в противоположном направлении. «Умри на месте, — шепнул я своему лакею-швейцарцу, которого поставил у входа в коридор, — умри на месте, но никого сюда не пропускай». Мы шли по коридору, рука Эллен дрожала в моей, грудь ее тяжело поднималась и опускалась. «Снадобье начинает действовать», — подумал я. «Вот здесь», — сказал я, и мы вошли в комнату, приготовленную для задуманного мною дела. В один миг я незаметно для Эллен запер дверь на задвижку и тут же бросился к ее ногам. Мой взволнованный голос и горящие глаза привели Эллен в смятение, она бросилась в противоположный конец комнаты; я ринулся за нею. Мои чары должны были подействовать. Я не помню женщины, которая устояла бы перед ними, но Эллен была больше чем женщина. «Оставьте меня, Мортимер! — вскричала она, разражаясь слезами. — Если я когда-нибудь была дорога вам, если для вас имели значение мой покой, моя жизнь, мое вечное блаженство, если вы когда-либо чтили все то, что для души моей было дорого, драгоценно, священно, — не приближайтесь ко мне больше ни на шаг!» Я остановился, но лишь на мгновение: я сжал ее в своих объятиях. Вырываясь и почти теряя сознание, она все же собралась с силами и вскрикнула. В то же мгновение я услышал чьи-то громкие, гневные голоса, протесты моего верного швейцарца. Внезапно он умолк, и одновременно весь дом задрожал от тяжкого стука, словно наземь упало чье-то тело. Я услышал быстрые шаги, дверь трижды с силой рванули, на четвертый раз она не выдержала, и вот передо мною предстала темная фигура человека, которого я заметил в коридоре. Он сорвал с лица маску — то был Фредерик Морленд. Эллен в обмороке лежала на полу. Вину мою выдавало только мое смущение. «Негодяй! — сурово закричал Морленд. — Приди я слишком поздно, из этой комнаты вынесли бы твой труп». Тут я увидел в руке его пистолет. «Мистер Морленд, — промолвил я, — ваша сестра… ваша… ваша сестра, невинна!» — «Удалитесь отсюда, сэр, — шепотом произнес Морленд, и голос его звучал как-то неестественно тихо, — не то…» — и он поднял пистолет на уровень моего сердца. Воспитанный как джентльмен, я отличался храбростью и испытывал теперь не столько страх перед угрожающей мне опасностью, сколько унижение от сознания своей подлости. Кажется, это был единственный в моей жизни случай, когда я спасовал перед противником. Я повернулся, чтобы уйти из комнаты, но тут мне пришла в голову одна мысль. Могу с гордостью сказать, что даже в тот миг, когда мне грозила опасность, когда я ощущал смятение и стыд, я не забыл уроков, преподанных мне в юности. «Не поднимайте шума, — сказал я, — помните о мнении света». — «Я буду помнить, — вымолвил Морленд полушепотом, с трудом подавляя душившую его ярость, — я буду помнить о добром имени сестры и буду помнить о мщении, которое должно постигнуть того, кто едва не обесчестил ее!» Я вышел из дома и стал бродить по саду. На траве сидели гости, их смех терзал мне уши, их шумное веселье ранило мою душу, мне хотелось застонать от сердечной тоски. Наконец один за другим гости мои разошлись. Ночь незаметно растаяла и сменилась днем. Выглянуло яркое солнце во всем блеске своей летней славы, зеленая земля сверкала в его лучах, но в душе моей царили зимний холод, полуночный мрак, буря и ненастье. Помилуй бог, дорогой читатель, я даже ударился в поэзию! Как видно, я недавно начитался творений своего современника лорда Тэрло[53] и позаимствовал его стиль. В конце концов, я лег в постель; сон был у меня не очень спокойный, но все же я проспал несколько часов; когда же проснулся, мне подали нижеследующее письмо от Эллен:

Я позвонил и велел немедленно же запрячь в мою карету четверку лошадей. «Я повинуюсь тебе, Эллен, — мысленно произнес я. — Брат твой не умрет от моей руки». «Сэр, — сказал мой швейцарец, входя в комнату, — там внизу какой-то джентльмен очень хочет вас видеть». — «Болван, зачем ты его впустил?» Бедняге Луи и без того солоно пришлось прошлой ночью в роли часового! «Поди, скажи ему, что я сейчас уезжаю в Девоншир и никого не принимаю». — «Сэр, — сказал Луи, возвращаясь, — я ему так и сказал, а он говорит, ему тем более надо повидать вас немедля… и… diable[54] — да вот и он сам, сэр!»

И действительно, в комнату торжественно вступил какой-то человек с военной выправкой, в коем я тотчас же узнал полковника Макноутена, старого друга Морлендов. «Сэр, — произнес он, — вы извините меня за вторжение». — «Нет, сэр, не могу извинить и прошу вас удалиться». Посетитель посмотрел на меня с полнейшим sang froid[55], уселся на стул, велел моему Луи выйти из комнаты и закрыл за ним дверь, а затем, спокойно взяв понюшку табаку, сказал с улыбкой: «Мистер Мортимер, сейчас вам не удастся меня оскорбить. Ничто на меня не подействует, пока я не выполню возложенное на меня поручение, и я уверен, что вы не станете меня оскорблять». Разумеется, поручение, о котором он говорил, был вызов от Морленда. Я тотчас отказался драться, но тут же сказал Макноутену, который несколько высокомерно поднял брови: «Сэр, если вы сами готовы драться и это вам подойдет, я с величайшим удовольствием выйду на поединок с вами вместо вашего друга». Джентльмен, по происхождению шотландец, минут десять смеялся над моим предложением, а успокоившись, сказал, что Морленд, предвидя мой отказ, велел ему сказать мне, что никакие извинения его не удовлетворят, что он будет бесчестить меня в каждой кофейне, что он всюду будет преследовать меня и оскорблять, если я откажусь, словом, что из всех способов возмездия его удовлетворит только шпага. «Вы хотите сказать — пистолет», — молвил я. «Пусть так, — ответил Макноутен, — если вы предпочитаете, но мой доверитель говорит, что он стреляет гораздо лучше вас, и, требуя поединка на самых тяжелых условиях, он в то же время не хочет воспользоваться тем преимуществом, которое даст ему над вами принятое в подобных случаях оружие. Он рассказал мне, что вы с ним часто практиковались на шпагах до вашего отъезда за границу и как противники вполне стоите друг друга. Я лично поколебался, ибо шпага теперь совершенно не применяется, но, видя, что мой доверитель решительно настаивает на своем, я не мог не дать согласия, тем более что сам по профессии — человек шпаги. Впрочем, право выбора за вами, мистер Мортимер». Я не мог не признать, что со стороны Морленда это было очень великодушно, тем более что как раз в этот миг мне бросился в глаза лежащий на столе перочинный нож, о лезвие которого он только три дня тому назад расплющил пулю. Однако же это великодушие свидетельствовало о том, сколь беспощадны его гнев и жажда мщения. Должен признаться, что, услышав предложение драться на шпагах, я уже не стал так решительно отказываться от дуэли. За границей я весьма усердно и успешно практиковался в фехтовании и считал, что могу биться с самым грозным противником. Обладая тем превосходством, которое у меня, по-видимому, есть над Морлендом, бывшим и до моей заграничной поездки значительно слабее, мне — так я рассудил — нетрудно будет обезоружить моего противника или слегка ранить его в руку, которою он держит шпагу, так чтобы дуэль во всяком случае не имела рокового исхода. Дабы выиграть время для размышления, я сказал полковнику, что посоветуюсь с одним из своих приятелей и вечером извещу его о принятом мною решении. Одним словом, приняв в расчет, что воспользоваться правом выбора оружия ни в малейшей степени не противоречит самым строгим правилам чести, придя в ужас от мысли, что меня публично обзовут трусом и оскорбят, питая полную уверенность, что благодаря своему искусству смогу предотвратить всякую опасность, и дав себе слово, что ничто не заставит меня сойти с чисто оборонительной позиции, я пришел к единственному решению, возможному для джентльмена, и принял вызов. Эллен я отправил двусмысленную записку, в которой заверял, что брат ее в полной безопасности, и затем стал терпеливо ждать следующего утра. Наконец оно наступило. Я первым прибыл на место поединка, но лишь на три минуты раньше Морленда. Лицо его выражало спокойствие и твердость, но покрыто было смертельной бледностью. Видя, как он направляется ко мне, я почувствовал, что сердце мое словно растаяло у меня в груди. Я подумал о нашей детской дружбе, о его великодушной натуре, о злосчастной перемене в судьбе его семьи, о благородстве, которое он проявил даже в отношении предстоящего сейчас поединка, и мне страстно захотелось броситься в его объятия, признать свою вину, умолить его дать мне возможность искупить ее и вновь заслужить руку его сестры и его личное уважение. Но я не был уверен, как будут приняты мои шаги к примирению, боялся, что они могут быть неверно поняты, подумал о мнении света — мистера Мортимера де принудили жениться на девушке без гроша за душой — и решил, что никогда не стану рисковать репутацией, которая джентльмену дороже жизни.

Когда мы стали в позицию, глаза наши встретились. Во взгляде Морленда я прочел такую лютую ненависть, что невольно опустил взор. В начале дуэли оба мы проявляли осторожность, но постепенно Морленд разгорячился. Он сделал несколько стремительных, но ловких выпадов, так что мне пришлось призвать на помощь все свое искусство. Дважды он находился в моей власти, но не сознавал грозящей ему опасности, я же хотел только обезоружить его или каким-либо другим способом заставить его прекратить поединок. Наконец возможность представилась. Он нанес сильный, но неловкий удар, шпага была выбита из его руки и отлетела на несколько ярдов в сторону, а острие моей уперлось ему в грудь. Он сделал движение, чтобы снова выпрямиться, поскользнулся и грудью наткнулся на мой клинок: неописуемый ужас охватил меня, я задрожал с головы до ног, увидев, что он лежит на земле, обливаясь кровью. Тело его корчилось в предсмертных судорогах, пальцы конвульсивно рвали траву, лицо искажала мука, гнев, последняя борьба со смертью, глаза смотрели прямо на меня. Это длилось лишь одно мгновение. Непоправимое свершилось — он был мертв! Единственного друга, по-настоящему любившего меня, человека с таким горячим сердцем, такого одаренного, великодушного не стало. Меня увезли прочь, куда — сам не знаю. Я был словно погружен в какой-то глубокий, страшный сон. Сверкни у ног моих молния, я бы не пробудился. Целый месяц, — так сообщили мне впоследствии, ибо я утратил ощущение времени, — целый месяц пролежал я в жару и бреду.

Послали за моим отцом. У него был приступ подагры. Как же он мог приехать? Послали за матушкой: она гостила у своего брата в Эссексе. Там собралось большое общество, все состоявшее из порядочных, фешенебельных людей. Тем не менее она решилась с ним расстаться. Экипаж ее минут пять простоял у моего крыльца, но моя болезнь показалась ей заразительной, — как же она могла задержаться? Она наняла для меня отличную сиделку, прислала еще двух врачей, взяла с них слово писать ей ежедневно и возвратилась в Лондон-парк, где произвела на всех пленительное и трогательное впечатление и без конца говорила о своих нервах и материнских заботах. Я выздоровел. Когда все случившееся ожило в моей памяти, я прежде всего спросил о Морлендах. Те, кто за мной ухаживал, отмалчивались, утверждая, что им ничего не известно, и умоляя меня лежать спокойно и не разговаривать; но это было притворство, за которым несомненно что-то скрывалось. В течение нескольких дней я находился в полном неведении, но так как от природы обладал могучим здоровьем, то, несмотря на нестихающую душевную тревогу, с каждым часом чувствовал себя физически все лучше и лучше. Когда я окреп настолько, что мог ходить без посторонней помощи, я рассчитал сиделку, отослал своего верного слугу, вышел на улицу, поручил какому-то мальчугану, игравшему в шарики (вот счастливец!), сбегать за наемной каретой, бросился в нее и велел ехать к Морлендам. Дом стоял запертый. Я трижды стучался, прежде чем мне открыли, наконец ко мне вышла какая-то безобразная старуха зловещего вида. «Где миссис Морленд?» — спросил я. «На кладбище Сент-Панкрас», — ответила старая ведьма с ужасным смехом. «Великий боже! — вскричал я, содрогаясь. — Так она умерла?» — «Да, ровно три недели тому назад. Когда ей сказали, что ее сын убит, с ней случился удар. Она в течение двадцати дней не говорила ни слова, только перед самой смертью вскричала: „Сын мой, сын мой!“ Когда же через час опять пришел доктор, она была уже мертва. Но боже мой, сэр, как вы плохо выглядите! Только ежели вы тоже собрались умирать, здесь-то хоть, пожалуйста, не умирайте. Мы и так уж довольно народу похоронили». Я прислонился к перилам крыльца, и мне стало так худо, что на несколько мгновений я, видимо, потерял сознание. Старуха принесла мне стакан воды. «Похоже, сэр, что вы хорошо знали миссис Морленд, а может быть, и бедняжку мисс Эллен?» — «А что с ней? — спросил я спокойным голосом, ибо на меня нашло спокойствие отчаяния. — Она, наверно, тоже скончалась?» — «Никак нет, сэр, только она не в своем уме, помешалась, сэр, ее отвезли в лечебницу доктора…» Я не стал слушать дальше. На ближайшие несколько недель я снова потерял сознание: лихорадочный бред возобновился. К счастью, наемный возница не отъезжал от крыльца. Как он нашел мое местожительство, — не знаю, но я был привезен домой. На этот раз врачи потеряли надежду на мое выздоровление. Но такие пустяки не могли довести меня до могилы. Я вновь открыл глаза, и сознание вернулось ко мне, но теперь здоровье мое было подорвано, юношеские силы свои я утратил, и с тех пор я уже не тот, что прежде. Не буду повествовать о постепенном своем выздоровлении. Наконец, я в последний раз заплатил врачу, обещал беречься, велел заложить экипаж и поехал в лечебницу д-ра…, куда, как мне сказала старуха, отвезли Эллен. Вся моя душа, все мои помыслы были полны одним. «Я должен увидеть ее», — сказал я себе и, не переставая, повторял про себя эти слова, пока не очутился у роковой двери. Ко мне вышел улыбающийся румяный человек, возглавлявший это учреждение. Никогда не встречался я ни с кем, хоть наполовину столь учтивым, как он. Но временами, когда с уст его сбегала угодливая улыбка и он уже не заставлял себя изображать любезность, лицо его принимало жестокое и зловещее выражение, свидетельствовавшее о характере, весьма подходящем для его профессии[56].

Я спросил о мисс Морленд. «Она настолько больна, что не может ни с кем видеться, сэр», — ответил доктор. К этому я был готов. Зная кое-что о порядках в частных лечебницах для душевнобольных, я сунул ему в руку чек на довольно значительную сумму. «Я один из ее ближайших родственников, сделайте милость, примите это в знак моей благодарности за ваше внимание и позвольте мне повидаться с ней». Он взглянул на меня, а потом на чек. Заметив, как я бледен и как плохо выгляжу, он понял, что я не тот Геркулес, который способен разгромить его Аид[57], и что, проявив ко мне любезность, он только выиграет. Я вошел, меня провели по длинному коридору — до моих ушей доносились какие-то вопли, замолкавшие под ударами плети. Что если это голос Эллен… Но я отогнал от себя страшную мысль. Мой проводник продолжал идти вперед, все время толкуя о себе и о своей гуманности, но я ему не отвечал. Мы подошли к маленькой двери по правую руку, предпоследней в этом коридоре, и остановились. Я так дрожал, что попросил его минутку повременить. До меня донесся слабый стон. «Ну, — сказал я, — теперь я готов, сэр». Доктор открыл дверь, и я очутился в комнате, где находилась Эллен. О боже! Кто, кроме меня, мог бы ее узнать! Длинные черные волосы беспорядочно спадали ей на лицо. Она откинула их назад: лицо было как у мертвеца, желтая кожа обтягивала скулы, в тусклых глазах не светилось ни единой искры разума. Она устремила на меня долгий взгляд. «Мне очень холодно, — произнесла она. — Но если я буду жаловаться, вы меня побьете». Тут она снова упала на солому и заплакала. Человек обернулся ко мне. «Вот она так всегда, сэр, — сказал он, — безумие у нее совсем особое. Она никогда не смеется, редко скажет хоть одно-два слова за целый день и все время плачет. Я даже не могу сказать, помнит она прошлое или нет». Я не стал задерживаться в этой комнате. Я подкупил доктора, чтобы он разрешил увезти мою жертву ко мне домой. В течение шести недель я не отходил от нее ни днем, ни ночью. Она не узнавала меня, не узнавала до последней ночи. Полная луна освещала комнату, мы были одни, она повернула ко мне лицо: словно яркий луч сверкнул из ее глаз и улыбкой заиграл на губах. «Все прошло, — молвила она, — бог да простит тебя, Генри Мортимер, как я тебя прощаю». Я заключил ее в свои объятия. И сейчас одно воспоминание об этом приводит меня в волнение — не могу продолжать — вы сами поймете! На той же неделе мы похоронили ее рядом с ее матерью.

С того времени прошло шестнадцать лет. Мои родственники умерли, и я унаследовал титул и родовые поместья. Я так и не женился, но все же я довольно счастлив, если не считать приступов ипохондрии и головных болей. Недавно меня смутило появление нескольких седых волос. На пасхе со мной случился приступ подагры, а в прошлое воскресенье я побывал в церкви. Может быть, я вскоре женюсь, но девушки так ветрены! И вообще молодое поколение отличается грубостью манер, которую я с трудом переношу. Женщинам не хватает мягкости. Они слишком обильно завтракают и слишком много ездят верхом. Кажется, я превращаюсь в этакого bon vivant[58]. Я — тонкий знаток вин и состою в самых дружеских отношениях с лордом… Такова, читатель, моя натура, и так сложилась моя жизнь. Если ты принадлежишь к хорошему обществу, ты, наверно, часто встречаешься со мною. Если бы я женился на ней, может быть, я стал бы другим, но… Луи, принесите-ка мне снотворные капли![59]

Предисловие ко второму изданию «Пелэма»

Я думаю, если любого писателя спросить, что в его литературной деятельности приносит ему самые крупные огорчения, мы услышим больше всего жалоб не на недостаток одобрительных отзывов о нем, а на непонимание его подлинных намерений. Быть может, все мы пишем с некоей тайной целью, до которой публике никакого дела нет. И если каждый читатель ищет в любой книге родственные себе моральные принципы, то ни один из них даже случайно не уловит того, что автор в глубине души стремился ему внушить. Личный опыт в этом отношении и заставляет меня предпослать настоящему изданию «Пелэма» то предуведомление, которое я для первого полагал излишним.

К счастью, мир наш устроен таким образом, что в нем все находит себе применение. Любая былинка на больших дорогах жизни таит в себе нектар, который легко может извлечь Наблюдательность художника, и даже у самого Безумия можем мы почерпнуть немало мудрости, если, занимаясь исследованием, будем отделять одно от другого и, воспринимая вещи, оценивать их с сатирической точки зрения. Убежденность в этом и породила данную книгу. Я не допускал мысли, что даже самые обычные явления и черты жизни нашего света не достойны изображения и не предоставляют возможности извлечь из них некую мораль. Вот почему материалом для этого романа и послужили обычные явления и черты в жизни общества. Если о несущественных вещах говорить естественно, их можно сделать забавными, а то, чему верность природе придает забавность, она же может сделать поучительным. Ибо Природа есть источник всяческой морали, волшебный родник, не содержащий в себе ни одной капли, которая не обладала бы силой излечить хоть какой-нибудь из наших недугов.

Героем своего произведения избрал я такого человека, который, на мой взгляд, лучше всего выражал мнения и обычаи своего класса и своего времени, являясь своеобразным сочетанием противоречивых черт: фат и философ, любитель наслаждений и моралист, человек, погруженный в мелочи жизни, но притом скорее склонный извлекать из них поучительные уроки, нежели считать их только естественными, нечто вроде Аристиппа[60] в ограниченном масштабе, привыкшего делать мудрые заключения из безумств, к которым он привержен, и объявляющего себя жрецом Наслаждения, тогда как на самом деле он лишь ученик Мудрости. Подобный характер оказалось гораздо труднее изобразить, нежели замыслить. И тем более трудно, что у меня лично нет с ним ничего общего[61], кроме склонности к наблюдению и некоторого опыта жизни в той обстановке, в которой он изображен. А ведь само собой разумеется, что даже наиболее знакомые тебе обстоятельства трудно наблюдать с некоей точки зрения, в самом существе своем и постоянно отличной от той, с которой ты сам привык на них смотреть. Вследствие этой трудности, может быть, покажется извинительной моя неудача, да, пожалуй, автор, который редко пользовался самовлюбленностью своего героя для того, чтобы найти выход своей собственной самовлюбленности, заслуживает и дополнительного снисхождения.

Принимая во внимание, что романы о нравах обычно читаются широким кругом самых различных людей, можно считать, что рассуждения автора будут восприниматься без скуки и запоминаться без отвращения, если он сумеет поднести их в наиболее легкой и наименее назойливой форме. Может быть, это послужит извинением за наличие в романе всяческих легкомысленных эпизодов, допущенных автором вовсе не из склонности к пустякам. Я вообще очень часто стараюсь высказывать истину именно под покровом того, что имеет видимость легкомыслия. Самая мелкая речка, через которую мы проходим, уверенные, что видим все, таящееся на дне, может оставить несколько крупиц золота на своих берегах. И из цветов мы можем не только сплетать праздничные гирлянды, но и украшать ими священные жезлы, как древние это делали с тирсами.

Мне остается только выразить надежду, что это издание «Приключений джентльмена» будет более совершенным, чем предыдущее, и закончить словами ученейшего мужа, достопамятного Джошуа Барнса:[62][63] «Итак, я начинаю свою речь, и ежели не все в ней — правда, то и не все вздор, и, может быть, любителей шутки она кое-чем повеселит, а человека, нуждающегося в поучении, кое-чему научит».

Автор.

Октябрь 1828.

ГЛАВА I

Я единственный сын. Мой отец — младший отпрыск одного из самых родовитых графов Англии; моя мать, дочь шотландского пэра, ничего не получила в приданое. Мистер Пелэм был умеренный виг и задавал роскошные обеды; леди Фрэнсес была женщина со вкусом; особое пристрастие она питала к бриллиантам и старинному фарфору.

Люди простого звания не представляют себе, сколь велики потребности тех, кто вращается в свете, и срок, на который они ссужают деньги, не длиннее их родословной. Мне было шесть лет, когда у нас в доме за долги произвели опись всего имущества. Моя мать как раз собиралась погостить у герцогини Д. и заявила, что не может появиться там без своего бриллиантового убора. Старший судебный пристав заявил, что не может «и на минуту терять бриллианты из виду». Пришли к соглашению — матушка отправилась в К. в сопровождении судебного пристава и выдала его там за моего гувернера. «Человек редких достоинств, — говорила она шепотом, — но уж очень застенчив!» К счастью, судейский действительно оробел, утратил свою наглость и поэтому не выдал тайны. К концу недели бриллианты были отданы в заклад ювелиру, а леди Фрэнсес стала носить поддельные драгоценности.

Около месяца спустя — если память мне не изменяет — скончался дальний родственник моей матери; он завещал ей двадцать тысяч фунтов.

— Этих денег мне только-только хватит, чтобы уплатить самым надоедливым кредиторам — и на расходы в Мелтоне, — сказал мистер Пелэм.

— Этих денег мне только-только хватит, чтобы выкупить бриллианты и заново обставить дом, — сказала леди Фрэнсес.

Была избрана вторая возможность. Мой отец послал на скачки в Нью-Маркет[65] свою последнюю лошадь, а моя мать устроила в роскошном турецком шатре празднество, на которое пригласила девятьсот человек.

Повезло обоим — и «Греку»[66], и «Турчанке». Лошадь моего отца осталась за флагом, благодаря чему он положил себе в карман пять тысяч фунтов, а моя мать была так обворожительна в костюме султанши, что Сеймур Конуэй без памяти влюбился в нее.

Незадолго до того мистер Конуэй был причиной двух бракоразводных процессов: разумеется, все лондонские дамы воспылали к нему страстью. Судите сами, какой гордости преисполнилась леди Фрэнсес, когда он стал ухаживать за ней. Конец сезона оказался на редкость скучным, и моя мать, просмотрев список полученных ею приглашений и увидев, что ни одно из них не стоит того, чтобы дольше задерживаться в Лондоне, согласилась бежать со своим новым поклонником.

Карета ждала на противоположном конце сквера. Впервые за всю свою жизнь моя мать встала в шесть часов утра. Уже ее башмачок коснулся подножки кареты, уже мистер Конуэй прижал ее ручку к своему сердцу, как вдруг она спохватилась, что забыла взять своего любимого фарфорового болванчика и свою моську. Она настояла на том, чтобы вернуться, зашла за ними в дом и уже начала было спускаться с лестницы, одной рукой прижимая к себе болванчика, другой — моську, как вдруг столкнулась с моим отцом, которого сопровождали двое слуг. Камердинер моего отца (уж не помню как) обнаружил исчезновение леди Фрэнсес и разбудил своего хозяина.

Удостоверившись в утрате, отец велел подать себе халат, обыскал чердак и кухню, заглянул в сундучки служанок и в находившийся в столовой погребец для вин — и, наконец, объявил, что лишился рассудка. Я слыхал, что слуги были до слез растроганы его отчаянием, и нимало в этом не сомневаюсь, ибо он издавна славился как участник любительских спектаклей. Он направился к своей туалетной, чтобы там безраздельно предаться скорби — и вдруг увидел перед собой мою мать. И впрямь, эта rencontre, наверное, была для них обоих весьма некстати, а для моего отца оказалась особенно несчастливой, ибо Сеймур Конуэй имел огромное состояние, и, бесспорно, суд обязал бы его уплатить соответственную сумму в возмещение понесенного отцом морального ущерба. Произойди эта встреча без свидетелей — пожалуй, все легко можно было бы уладить и леди Фрэнсес преспокойно ушла бы, но ведь эти треклятые слуги всегда торчат где не надо!

Однако впоследствии я часто думал, что судьба распорядилась мудро, завершив дело таким способом, ибо на множестве примеров я убедился, что иногда весьма неприятно, если у тебя мать разведенная.

Я неоднократно наблюдал, что отличительной чертой людей, вращающихся в свете, является ледяное, невозмутимое спокойствие, которым проникнуты все их действия и привычки, от самых существенных до самых ничтожных: они спокойно едят, спокойно двигаются, спокойно живут, спокойно переносят утрату своих жен и даже своих денег, тогда как люди низшего круга не могут донести до рта ложку или снести оскорбление, не поднимая при этом неистового шума. Мое наблюдение подтверждается все тем же несостоявшимся бегством: этот случай просто-напросто замолчали. Мой отец ввел Конуэя в клуб Брукса и в продолжение целого года два раза в неделю приглашал его к обеду.

Вскоре после этого происшествия скончался мой дед; титул и родовые поместья перешли к моему дяде. В обществе он не без основания слыл чудаком: устраивал школы для крестьян, прощал браконьеров и сбавлял фермерам арендную плату. Из-за этих и подобных им странностей одни считали его дураком, другие — сумасшедшим. Однако он не совсем был лишен родственных чувств, ибо уплатил долги моего отца и дал нам возможность вести прежнюю роскошную, обеспеченную жизнь. Но этот акт великодушия — или справедливости — был обставлен очень неприглядно: дядя взял с моего отца слово, что тот уйдет из клуба Брукса и перестанет играть на скачках, а мою мать сумел отучить от пристрастия к бриллиантам и фарфоровым болванчикам.

ГЛАВА II

Когда мне исполнилось десять лет, меня отправили в Итон. До того времени моим образованием ведала матушка; приходясь дальней родней лорду N. (автору печатного труда под названием «Некоторые размышления о кулинарном искусстве»), она воображала, что имеет наследственные права на литературное дарование. Ее коньком была история, ибо она прочла все модные в то время исторические романы; вот почему она с особым старанием обучала меня этой науке.

Как сейчас я вижу перед собой мою мать; полулежа на кушетке, она уже в который раз повторяет мне какой-то рассказец о королеве Елизавете и лорде Эссексе[71], а затем в изнеможении откидывается назад, томным голосом повествует о радостях, доставляемых любовью к изящной словесности, и в заключение настоятельно советует никогда не читать дольше получаса подряд, дабы не повредить своему здоровью.

Итак, меня отправили в Итон, и на другой же день после приезда меня до полусмерти избил один из старших воспитанников за то, что я, со всей гордостью, подобающей роду Пелэмов, отказался вымыть чайные чашки. Из когтей моего мучителя меня вырвал мальчик, бывший ненамного старше меня, но считавшийся для своего роста лучшим боксером всего колледжа. Звался он Реджиналд Гленвил. С тех пор мы стали неразлучны, и эта дружба длилась все время его пребывания в Итоне, а уехал он оттуда за год до того, как я в свою очередь переселился в Кембридж.

Его отец, баронет[72], происходил из семьи, известной своей знатностью и богатством, а мать была женщина довольно одаренная, но прежде всего — честолюбивая. Она сумела сделать свой дом в Лондоне одним из тех, куда особенно лестно получить доступ. Леди Гленвил редко появлялась на шумных раутах, но ее присутствием особенно дорожили на небольших soireés[73], где собиралось избранное общество. По-видимому, этим успехом в свете она менее всего была обязана своему состоянию, хотя и весьма значительному. В доме у нее не было ни вызывающей роскоши, ни вульгарного подчеркивания богатства, ни искательства перед могущественными, ни покровительственного снисхождения к маленьким людям; даже воскресные газеты, и те не находили в чем ее упрекнуть, а придирчивые жены «безнаследных младших братьев» могли только язвительно улыбаться — и молчать.

— Это превосходнейшее знакомство, — промолвила моя мать, когда я рассказал ей, что подружился с Реджиналдом Гленвилом, — и пользы от него тебе будет больше, нежели от многих других, на первый взгляд куда более блестящих. Помни, дорогой: всякий раз, когда тебе захочется сойтись с кем-нибудь поближе, ты должен обдумать, какую пользу ты сможешь извлечь из него в будущем. Это-то мы и называем знанием света, и в закрытые учебные заведения[74] мы посылаем вас именно затем, чтобы вы его приобрели.

К стыду моему, мне кажется, что, несмотря на советы, преподанные мне матушкой, такие благоразумные соображения почти не примешивались к тому чувству, которое мне внушал Реджиналд Гленвил. Я полюбил его так горячо, что сам позднее удивлялся этому.

Он был странный мальчик. В погожие летние дни, когда все другие весело резвились, он один бродил по берегу реки, погруженный в свои мысли, которые уже тогда, в столь юном возрасте, были овеяны глубокой, страстной меланхолией. Свойственную ему сдержанность принимали за холодность или надменность, и поэтому он мало кому нравился. Но с теми, кого он любил, он был бесконечно искренен и ласков, старался, как никто, сделать приятное другим и менее всего заботился о том, что могло быть приятно ему самому; отличительными чертами его характера были полное отсутствие себялюбия и пылкая, действенная благожелательность. Я сам видел, как он с беспечным добродушием сносил самые дерзкие выходки мальчиков, бывших намного слабее его; но стоило только кому-нибудь ударить или обидеть меня, или еще кого-либо из его близких друзей, как он приходил в ярость. Он был хрупкого сложения, но с малых лет занимался телесными упражнениями; они развили его мышцы и придали ему силы, а ловкость, которую он обнаруживал во всех атлетических состязаниях, когда соглашался участвовать в них (что случалось довольно редко), внушала уверенность в успехе любого смелого предприятия, за которое он брался со свойственной ему львиной отвагой.

Я бегло, неполно обрисовал здесь характер Реджиналда Гленвила — того из товарищей моих юных лет, кто более всех отличался от меня и, однако, был мне всех дороже, того, чья последующая судьба теснейшим образом переплелась с моей собственной.

Перейдя в последний класс, я покинул Итон. Поскольку меня считали отменно воспитанным и образованным юношей, приверженцам нынешней системы воспитания, возможно, будет приятно, если я ненадолго задержусь и перечислю все, что я тогда знал. Я мог за полчаса сочинить пятьдесят рифмованных строк на латинском языке; мог, не пользуясь английским подстрочником, разобраться в синтаксисе любого нетрудного латинского автора, а пользуясь подстрочником — справиться со многими трудными авторами; свободно читал по-гречески и даже мог перевести текст при помощи латинского перевода, напечатанного внизу страницы. Мне приписывали выдающиеся способности, ибо я потратил только восемь лет на приобретение этих обширных знаний; но у вас есть все основания полагать, что, поскольку в свете никогда не имеешь случая их освежить, я позабыл всю свою ученость, прежде чем мне исполнилось двадцать пять лет. А так как за все это время об изучении английского языка и речи не было; так как, когда я однажды, в час досуга, взялся было читать стихи Поупа[75], меня высмеяли и обозвали «зубрилой»; так как моя мать, отдав меня в школу, перестала внушать мне любовь к литературе, и, наконец, так как, сколько бы учителя ни спорили против этого, в наши дни ничто не познается по наитию, — вы имеете столь же веские основания полагать, что в восемнадцать лет, когда я расстался с Итоном, я был глубочайшим невеждой во всем, что касается английской литературы, английских законов и английской истории (за исключением упомянутой выше побасенки о королеве Елизавете и лорде Эссексе).

В этом возрасте меня отправили в Кембридж, где я два года щеголял в синем с серебром одеянии студента колледжа св. Троицы. По истечении этого срока я (как потомок английских королей) был удостоен почетной степени; я полагаю, что они именуются так в отличие от ученых степеней, которые, после трех лет усидчивых занятий, присуждаются бледнолицым молодым людям в очках и нитяных чулках.

У меня осталось лишь смутное воспоминание о том, как я проводил время в Кембридже. В моей комнате стояли клавикорды, и в деревушке, на расстоянии двух миль от города, я снял бильярд для себя одного; попеременно развлекаясь тем и другим, я развил свой ум гораздо больше, чем на то можно было рассчитывать. Правду сказать, от всего вокруг разило пошлостью. Студенты лакали пиво галлонами и пожирали сыр целыми кругами; носили куцые куртки, на манер жокейских; в разговоре употребляли какой-то воровской жаргон, на пари участвовали в конских бегах и неистово ругались, когда проигрывали; пускали дым прямо в лицо собеседнику и харкали на пол. Самым благородным делом у них считалось лихо править почтовой каретой, самым доблестным подвигом — подраться с кучером, самым утонченным вниманием к женщине — перемигиваться с трактирной служанкой. Я думаю, мне поверят на слово, если я скажу, что без особого сожаления расстался с обществом, которое здесь изобразил. Когда я пришел проститься с моим наставником по колледжу, он, дружески пожимая мне руку, сказал:

— Мистер Пелэм, вы вели себя образцово: вы никогда не топтали из озорства траву на лужайке перед колледжами, не науськивали вашу собаку на проректора, не носились на тандеме[76] по утрам и не разбивали уличных фонарей по ночам, не ходили в часовню колледжа, чтобы выставлять себя там в пьяном виде, и не являлись в аудиторию, чтобы передразнивать профессоров. А ведь именно так ведут себя обычно молодые люди из хороших, состоятельных семей. Но вы себя вели иначе. Сэр, вы были гордостью вашего колледжа.

На этом моя ученая карьера закончилась. Тот, кто откажется признать, что она сделала честь моим учителям, обогатила мой ум и принесла пользу обществу, — человек ограниченный и невежественный и не имеет никакого представления о преимуществах нынешней системы воспитания и образования.

ГЛАВА III

К тому времени, когда я уехал из Кембриджа, мое здоровье сильно расстроилось; а так как светские люди еще не возвратились в Лондон, то я охотно принял приглашение сэра Лайонела Гаррета погостить у него в поместье. И вот, в морозное зимнее утро, заботливо укутанный в три теплых плаща и полный надежд на живительное действие свежего воздуха и моциона, я покатил по большой дороге в Гаррет-парк.

Сэр Лайонел Гаррет был человек весьма распространенного в Англии склада; изобразив его, я тем самым изображу всю эту породу людей. Он происходил из знатной семьи; его предки в течение нескольких столетий проживали в своих имениях, расположенных в графстве Норфолк. Достигнув совершеннолетия, сэр Лайонел стал владельцем изрядного состояния и тотчас, в возрасте двадцати одного года, устремился в Лондон. То был неотесанный, неуклюжий юнец с гладко зачесанными волосами, обычно носивший зеленый фрак. Его столичные друзья принадлежали к тому кругу, члены которого стоят намного выше представителей светского тона, покуда не стремятся усвоить его; но однажды задавшись этой целью, они сбиваются с толку, утрачивают равновесие и оказываются несравненно ниже сферы этого тона. Я разумею тот круг, который именуется респектабельным и состоит из пожилых пэров старого закала; из провинциальных помещиков, упорно не соглашавшихся разлюбить вино и возненавидеть французов;[79] из генералов, усердно служивших в армии; из «старших братьев», которые унаследовали от отцов кое-что сверх заложенных поместий; из «младших братьев», научившихся отличать доход с капитала от самого капитала. К этому же кругу можно причислить и всех баронетов, ибо я подметил, что баронеты неизменно держатся вместе, словно пчелы или шотландцы; вот почему я, встретившись у какого-нибудь баронета с джентльменом, которого не имею удовольствия знать, всегда именую его «сэр Джон»[80].

Итак, после всего вышесказанного вряд ли покажется удивительным, что в этот круг вошел сэр Лайонел Гаррет, уже не увалень с прямыми волосами, в зеленом фраке, а изящный юноша с тонкой талией и пышными кудрями, обладатель скаковых лошадей и густых бакенбард, ночью танцевавший до упаду, днем бездельничавший до одури, любимец престарелых дам, Филандр[81] молодых.

И вот, в некий злосчастный вечер, сэр Лайонел был представлен знаменитой герцогине Д.[82] С этой минуты у него голова пошла кругом. До того времени ему всегда казалось, что он некто сэр Лайонел Гаррет, джентльмен приятной наружности, имеющий восемь тысяч фунтов годового дохода; теперь ему стало ясно, что он — никто, если только не получит доступ в салон леди Дж. и не будет представлен леди С. Пренебрегая тем значением, до которого могли его возвысить собственные качества, он отныне стал полагать свое счастье единственно в том, чтобы вращаться среди значительных лиц. Все, чем он обладал — богатство, старинное имя, положение, — все это теперь было ему совершенно безразлично; он должен войти в круг людей светского тона — иначе он песчинка, ничто, жалкий червь, а не человек. Никто из стряпчих в Грейз-Инн[83], никто из каторжан, прикованных к веслу, никогда не вкладывал в свою работу столько сил, сколько сэр Лайонел Гаррет — в свою. Тон — для холостого человека цель вполне достижимая. Сэр Лайонел уже почти добился вожделенного отличия, когда увидел, полюбил и избрал своей женой леди Хэрьет Вудсток.

Особа, с которой он сочетался браком, была из не очень богатой семьи, лишь недавно получившей титул, и столь же упорно, как сам сэр Лайонел, боролась за признание в высшем обществе, но об этих усилиях он и не подозревал; он видел, что она бывает в большом свете — и вообразил, что она там царит; она была там ничтожным персонажем, ему казалось, что она — главное лицо. Леди Хэрьет уже минуло двадцать четыре года, она была хитра и ничего не имела ни против того, чтобы выйти замуж, ни против того, чтобы сменить фамилию Вудсток на Гаррет. Она поддерживала заблуждение баронета до того дня, когда ему уже поздно было исправить свою ошибку.

Супружество нисколько не образумило сэра Лайонела. Устремления его жены совпадали с его собственными; Гарреты могли занять видное положение в провинции — и предпочли ничтожное положение в столице; могли сами выбирать друзей по своему вкусу среди людей всеми уважаемых и родовитых — и предпочитали поверхностное знакомство со снисходившими до них людьми светского тона. Вращаться в свете — в этом заключался весь смысл их существования, и единственным удовольствием в их жизни были те труды, которых им это стоило. Разве я не сказал правду, предупредив, что изображу людей, встречающихся весьма часто? Найдется ли среди читателей хоть один, кто не узнает здесь того, все быстрее растущего слоя населения Англии, представители которого сочли бы себя кровно оскорбленными, если бы им сказали, что они вполне заслуживают уважения общества по своим собственным качествам? Которые считают за честь, что своей репутацией они обязаны своим знакомствам? Которые во имя того, чтобы вести полную беспокойства жизнь ради людей, нимало ими не дорожащих, отказываются от возможности спокойно жить для себя, чувствуют себя несчастными, когда ими не повелевают другие, и весь свой век, охая и стеная, прилагают огромные усилия к тому, чтобы утратить свою независимость?

Я приехал в Гаррет-парк перед самым обедом и едва успел переодеться. Совершив этот обряд, я стал спускаться с лестницы, — и услышал, как чей-то нежный голос, слегка шепелявя, произнес мое имя:

— Генри Пелэм! Боже, как это прелестно звучит! Он хорош собой?

— Скорее distingué[84], чем красив, — последовал не очень-то обрадовавший меня ответ; по важному, медлительному тону я сразу догадался, что говорит леди Хэрьет Гаррет. Шепелявый голосок снова спросил:

— Как вы думаете, может он чем-нибудь пригодиться нам?

— Чем-нибудь! — возмущенно воскликнула леди Хэрьет. — Он будет лордом Гленморрис! И он сын леди Фрэнсес Пелэм!

— Вот как! — небрежно отозвалась шепелявящая дама. — А умеет он сочинять стихи и разыгрывать proverbes?[85]

— Нет, леди Хэрьет, — сказал я, представ перед ними, — не умеет; но разрешите мне, через ваше посредство, заверить леди Нелторп, что он умеет восхищаться теми, кто на это способен.

— Стало быть, вы меня знаете? — сказала шепелявящая дама. — Я вижу, мы будем друзьями. — С этими словами она отошла от леди Хэрьет, взяла меня под руку и начала болтать о людях, о событиях, о поэзии, о фарфоре, о французских пьесах, о музыке, пока я не очутился рядом с ней за столом и не принялся усердно расхваливать ей необычайные достоинства рыбы под бешамелью, чтобы хоть ненадолго заставить ее замолчать.

Я воспользовался этой передышкой, чтобы осмотреться в небольшом кружке, центром которого была леди Хэрьет. На первом месте там блистал мистер Дэвисон, великий знаток политической экономии, низенький тучный темноволосый джентльмен со спокойным, безмятежным, сонным выражением лица; при виде его мне всегда живо вспоминается глубокое кресло моей бабушки; рядом с ним сидела маленькая вертлявая женщина, вся блеск и движение, то и дело обводившая стол серыми сверлящими глазками.

Как мне потом сказала леди Нелторп, то была некая мисс Траффорд, особа незаменимая для провинциальной жизни во время рождественских праздников; владельцы поместий наперебой приглашали ее к себе; леди Нелторп уверяла меня, что мисс Траффорд умеет великолепно подражать кому угодно, великолепно играет на сцене и бесподобно декламирует; умеет сочинять стихи и тачать башмаки и в довершение всего — изумительно гадает на картах: ее предсказания всегда сбываются!

Был там и мистер Уормвуд[86], noli me tangere[87] литературных львов, писатель, расточавший в беседе не розы, а одни только тернии. Его никак нельзя было обвинить в той льстивости, которую обычно приписывают людям его профессии; за всю свою долгую, богатую событиями жизнь он никогда никому не сказал учтивого слова. Он никем не был любим — и поэтому всеми recherché[88], ибо в Англии всякий, кто приобрел известность хотя бы даже уменьем досаждать, может быть уверен, что с ним будут носиться.

Напротив него сидел умнейший, но строивший из себя педанта лорд Винсент, один из тех, которые всю свою жизнь остаются многообещающими молодыми людьми; эти люди до четырех часов пополудни сидят дома, в халате, над внушительным in quarto;[89] в разгар парламентской сессии обязательно на шесть недель уезжают в деревню, чтобы на досуге вызубрить там «импровизированную отповедь», и всегда уверяют, что печатают обширное сочинение, которое, однако, никогда не выходит в свет.

Что до леди Нелторп — я уже неоднократно встречался с ней. Считали, что она не лишена талантов; была не в меру восторженна, писала стихи в альбомах, делала всеобщим посмешищем своего мужа, страстного любителя охоты на лисиц, и была известна своим сильным penchant pour les beaux arts et les beaux hommes[90].

Далее, среди приглашенных было четверо или пятеро безвестных, ничем не блиставших молодых людей из породы «младших братьев» — хорошие стрелки и неважные женихи; несколько пожилых дам, из тех, что обитают на Бейкер-стрит[91] и подолгу сражаются в вист; и несколько молодых особ, которые не прикасались к вину и каждую фразу начинали обращением «сэр». Я должен, однако, выделить среди них прекраснейшую леди Розвил, быть может, самую обворожительную женщину того времени. По-видимому, она здесь была главным лицом, да иначе и не могло быть там, где должным образом ценят светский тон. За всю свою жизнь я видал только одну женщину, превосходившую ее красотой. У леди Розвил были темно-синие глаза, нежнейший румянец на лице, волосы прекрасного каштанового цвета, а очертания полного и в то же время стройного стана были столь безупречны, что сам мистер Уормвуд — и тот не нашел бы к чему придраться.

Хотя ей было всего двадцать пять лет, она уже занимала то положение, которое одно избавляет женщину от зависимости: она вдовствовала. Лорд Розвил, скончавшийся года два назад, наслаждался супружеским счастьем лишь в течение нескольких месяцев; но этот краткий срок оказался достаточным, чтобы он оценил все качества своей супруги и увековечил свою признательность, завещав ей ту весьма значительную часть своих владений, которая не входила в состав неотчуждаемой родовой собственности.

Она очень любила общество literati[92], хотя отнюдь не притязала на то, чтобы самой войти в это сословие. Но более всего в леди Розвил пленяла ее манера держать себя в свете, совершенно отличная от того, как держали себя все другие женщины, и, однако, вы не могли, даже в ничтожнейших мелочах, определить, в чем именно заключается различие, а это, на мой взгляд, самый верный признак утонченной воспитанности. Она восхищает вас, но должна проявляться столь ненавязчиво и неприметно, что вы никак не можете установить непосредственную причину своего восхищения.

— Скажите, прошу вас, — обратился лорд Винсент к мистеру Уормвуду, — вы нынче гостили у П.?

— Нет, — ответил Уормвуд.

— Я гостила, милорд, — сказала мисс Траффорд, никогда не упускавшая случая вставить словечко.

— Вот как! А они, наверно, отправили вас, по своему обыкновению, ночевать в «Корону» и, как всегда, притащив вас к себе, за пятьдесят миль от города, стали рассыпаться всё в тех же вечных извинениях — дом битком набит… не хватает постелей… все заняты — до гостиницы рукой подать. Ох! Век не забуду эту гостиницу, с ее громким названием и жесткими тюфяками.

— Ха-ха! Превосходно! — воскликнула мисс Траффорд — она всегда первая подхватывала каламбур. — Именно так они с нами обошлись; всех нас — несчастного старого лорда Белтона, с его ревматизмом; толстяка лорда Гранта, с его одышкой, да еще трех холостяков помоложе и меня — всех нас под надежной охраной спровадили в это убежище для бездомных.

— А! Грант! Грант! — воскликнул лорд Винсент, обрадовавшись случаю снова позабавиться игрой слов. — Он как-то ночевал там одновременно со мной, и, когда утром я увидел, как эта бесформенная туша, переваливаясь с боку на бок, выходит из гостиницы, я сказал Темплу: «Это — самый жирный кус[94], который когда-либо жаловала Корона!»[95]

— Очень хорошо, — с глубокомысленным видом отозвался Уормвуд. — Винсент, вы и впрямь с годами становитесь законченным острословом! Вы, разумеется, знали Джекила! Бедняга — вот уж кто подлинно был силен в каламбурах! Но человек пренеприятный — особенно за столом, — ведь каламбуристы не бывают обходительны! Мистер Дэвисон, будьте добры сказать, что это за кушанье там, возле вас?

— Это сальми из куропаток с трюфелями, — ответил знаток политической экономии, большой гурман.

— С трюфелями! — воскликнул Уормвуд. — Как! Вы? — вы едите трюфели?

— Да, — ответил Дэвисон необычайно решительным тоном, — и я давно уже не едал таких изумительных трюфелей.

— Охотно верю, — протянул Уормвуд с удрученным видом, — я тоже большой охотник до трюфелей, но даже отведать их не смею — трюфели ведь необычайно способствуют апоплексии! Ну, вы-то можете их есть без всяких опасений, я в этом не сомневаюсь.

Уормвуд был высокий, тощий, с неимоверно длинной шеей, а у Дэвисона, приземистого и, как я уже упомянул, тучного, шеи, казалось, вообще не было: голова у него упиралась в туловище, как у трески.

Дэвисон весь побелел; беспокойно ерзая на стуле, он бросил полный смертельного ужаса и отвращения взгляд на роковое кушанье, которому только что уделял столько внимания, а затем, чуть слышно пробормотав: «способствуют апоплексии…», плотно сжал губы и уже не разжимал их до самого конца обеда.

Мистер Уормвуд достиг своей цели. Двух сотрапезников он заставил умолкнуть и расстроил их, а веселость всех остальных тоже подернулась какой-то дымкой. Обед прошел и закончился так, как положено званым обедам: дамы удалились, а мужчины, оставшись одни, пили вино и говорили сальности. Мистер Дэвисон первый встал из-за стола, чтобы поскорее посмотреть в Энциклопедии слово трюфель, а лорд Винсент и я ушли тотчас после него, «из опасения, — так язвительно заметил лорд Винсент, — что стоит нам помешкать еще минуту, и треклятый Уормвуд на сон грядущий доведет нас до слез».

ГЛАВА IV

Я сообщил матушке о своем намерении погостить в Гаррет-парке и на второй день после приезда получил письмо следующего содержания:

— Ну что ж, — сказал я, прочтя это письмо и поправив самый пышный из моих локонов, — матушка права: вперед в атаку на леди Розвил!

Я сошел вниз к завтраку. В столовой я застал мисс Траффорд и леди Нелторп, беседовавших весьма оживленно, а в голосе мисс Траффорд звучало сильное волнение.

— Как он красив! — воскликнула леди Нелторп в ту минуту, когда я подошел к ним.

— Вы говорите обо мне? — спросил я.

— О тщеславнейший из тщеславных! — ответила она. — Нет, мы говорили о чрезвычайно романтической истории, которая приключилась с мисс Траффорд и со мной, и спорили насчет ее героя; мисс Траффорд заявляет, что он ужасен, а я говорю, что он красавец. Ну, а относительно вас, мистер Пелэм…

— Двух мнений быть не может, — закончил я. — А ваше приключение?

— Вот в чем дело, — выпалила мисс Траффорд, боясь, как бы леди Нелторп не опередила ее и не присвоила себе удовольствия рассказать о случившемся. — Два-три дня назад мы прогуливались на взморье, собирали ракушки и говорили о «Корсаре»[104], как вдруг огромный, свирепого вида…

— Мужчина! — вставил я.

— Нет, пес, — продолжала мисс Траффорд, — выскочил из пещеры под скалой, направился к нам, ворча самым ужасающим образом, и, несомненно, растерзал бы в клочья и дорогую нашу леди Нелторп и меня, если бы не мужчина необычайно высокого роста…

— Не такого уж высокого, — поправила леди Нелторп.

— Дорогая! Вы все время меня перебиваете, — раздраженно сказала мисс Траффорд. — Ну, хорошо, мужчина маленького роста, в плаще…

— В наглухо застегнутом сюртуке, — процедила леди Нелторп. Пропустив это замечание мимо ушей, мисс Траффорд продолжала:

— …который соскочил со скалы и…

— Подозвал пса к себе, — закончила леди Нелторп.

— Да, подозвал к себе, — в свою очередь сказала мисс Траффорд, обводя глазами присутствующих, дабы удостовериться, что они должным образом поражены этим необыкновенным происшествием.

— И всего удивительнее, — добавила леди Нелторп, — то, что незнакомец, хоть он и джентльмен, судя по его одежде и всему обличью, ни на минуту не задержался, чтобы спросить, пострадали ли мы, сильно ли перепугались, а лишь мельком взглянул на нас…

— Вот уж это меня ничуть не удивляет, — заявил мистер Уормвуд, только что вместе с лордом Винсентом вошедший в столовую.

— …И пропал среди утесов столь же внезапно, как появился…

— О! Значит, вы видели этого человека? — откликнулся лорд Винсент. — Мне он тоже попался навстречу, — чертовски странный вид у него!

Превосходно запомнил и еще лучше применил — не так ли, мистер Пелэм?

— Право, — ответил я, — не могу судить о применении, так как не видел самого героя.

— О, изумительно! — воскликнула мисс Траффорд. — Именно таким я изобразила бы его в прозе. Но умоляю вас, скажите — где, когда и при каких обстоятельствах вы его видели?

— Ваш вопрос проникнут духом религиозной мистики, trio juncta in uno[105][106], — сказал Винсент. — Но я отвечу на него с поистине квакерской простотой: на днях, под вечер, я возвращался в Гаррет-парк из одного из заповедников сэра Лайонела; егеря я послал вперед, чтобы без помехи предаться…

— Заучиванию острот к обеду, — съязвил Уормвуд.

— …попыткам уяснить себе смысл последнего сочинения мистера Уормвуда, — бесстрастно продолжал лорд Винсент. — Самый ближний путь пролегал по кладбищу, которое находится в какой-нибудь миле отсюда и считается самым живописным уголком этого унылого края, потому что там растут три куста чертополоха и раскидистое дерево.

Только я вошел на кладбище, как из травы, где он, должно быть, лежал, вдруг поднялся человек; с минуту он стоял неподвижно, а затем (очевидно, не — заметив меня) простер к небу стиснутые руки и пробормотал несколько слов, которых я не расслышал. Когда я подошел к нему поближе, — что, признаюсь, не доставило мне особо приятного ощущения, — большой черный пес, спокойно лежавший у его ног, бросился на меня, с неистовым лаем.

как сказано у Персия[109]. Я так испугался, что не мог двинуться с места,

и, несомненно, был бы растерзан на части, если бы наш с вами, сударыни, общий знакомый, очнувшись от глубокого раздумья, не подозвал к себе пса, который, к слову сказать, носит весьма подходящую кличку «Ярый», после чего, надвинув шляпу на брови, быстро прошел мимо меня вместе со своим псом. Только через час с четвертью я опомнился от пережитого ужаса. Я пошел дальше — с какой быстротой, о боги! Что удивительного, впрочем, если я сильно ускорил шаг, ведь недаром Плиний[112] сказал:

Все время, что длился этот рассказ, мистер Уормвуд выказывал сильнейшее нетерпение: он уже приготовился было напасть на лорда Винсента, но, завидев только что вошедшего мистера Дэвисона, обрушил удар на него.

— Великий боже! — воскликнул Уормвуд, выронив булочку из рук, — какой у вас сегодня скверный вид, мистер Дэвисон! Лицо налито кровью, жилы вздулись, а всё эти ужасные трюфели! Мисс Траффорд! Разрешите вас побеспокоить — передайте мне соль!

ГЛАВА V

Прошло несколько дней; я всячески старался приобрести расположение леди Розвил, и в той мере, в какой дело касалось банального светского общения, я не имел повода быть недовольным своими успехами. Но, несмотря на мое тщеславие (являвшееся одной из немаловажных составных частей Генри Пелэма), мне вскоре стало ясно, что какие-либо иные отношения между нами невозможны. Ее духовный склад резко отличался от моего; казалось, она существо иного мира, быть может не более совершенного, нежели мой, но нимало не схожего с ним. У нас не было ни одной общей мысли, мы ни в чем не держались одного мнения, расходились во взглядах решительно на все. Вскоре я убедился, что ее подлинная натура совершенно противоположна той, какую ей приписывали в обществе. Леди Розвил отнюдь не была бездушной светской женщиной. Ей была свойственна тонкая чувствительность и даже романтичность; в ней таились сильные страсти, а воображение было еще сильнее страстей. Но все эти глубины ее души были сокрыты: несказанная прелесть и томность ее манеры держать себя в обществе облекала их покровом, непроницаемым для глаз поверхностного наблюдателя. Временами мне казалось, что она не знает душевного покоя и глубоко несчастна. Но она слишком искусно умела притворяться, чтобы это впечатление могло быть длительным.

Говоря по совести, я очень легко примирился с тем, что в этом особом случае привычный для меня успех auprès des dames[117] изменил мне; я был занят другим. Мужчины, гостившие у сэра Лайонела Гаррета, все до одного были завзятые охотники, я же никогда не питал особого пристрастия к охоте и возненавидел этот вид разумного времяпрепровождения со дня той достопамятной battue[118], когда я не только не уложил ни одной дичины, но меня самого чуть не уложили на месте; три часа я, словно бутылка вина в ведре со льдом, проторчал на отведенном мне посту, в глубокой канаве, и за это время другие охотники дважды прострелили мне шляпу, приняв ее за фазана, и выпустили заряд по моим кожаным гетрам, вообразив, что перед ними заяц. В довершение всего, когда эти недоразумения выяснились, люди, покушавшиеся на мою жизнь, не только не извинились передо мной за то, что стреляли в меня, но были весьма разочарованы тем, что промазали.

Говоря всерьез, охота — развлечение поистине варварское, достойное лишь майоров, находящихся на действительной службе, герцогов, принадлежащих к королевской фамилии, и тому подобных лиц: долгая ходьба сама по себе пренеприятна, а уж когда ружье связывает вам руки, ноги вязнут в ботве и жизнь ваша зависит от милости плохих стрелков и свирепости хороших, — то, думается мне, вы не ощущаете ничего, кроме мучительной усталости, и силы вам придает только сознание, что вы, по всей вероятности, будете убиты.

Цель этого отступления — сообщить, что я никогда не присоединялся к холостякам с двустволками в их странствиях по заповедникам сэра Лайонела Гаррета. Я предпочитал долгие прогулки в полном одиночестве; добродетель сама в себе таит награду, и эти ежедневные телесные упражнения заметно укрепили мое здоровье.

Однажды утром мне волею случая подвернулась une bonne fortune[119], которая пришлась мне весьма по вкусу. С этого времени семью фермера Синклера (одного из арендаторов сэра Лайонела) стали тревожить странные, сверхъестественные явления; особенно часто они происходили в комнате, где жила некая молодая особа, член этой семьи; даже приходский пономарь, человек весьма отважный и не чуждый скептицизма, — и тот признавал, что дом посещают духи. Окна этой комнаты сами распахивались и с шумом захлопывались, из нее доносился шепот нежных, неземных голосов, и поздней ночью, когда все домочадцы и сама прелестная обитательница таинственной комнаты давно уже почивали, оттуда выскальзывали какие-то темные тени. Но самыми необъяснимыми из всех были те фатальные происшествия, которые приключились со мной и, казалось, предвещали мне безвременную кончину. Я, который, будучи охотником, так умело держался вдали от пороха, — два раза подряд едва не был убит, прикидываясь духом. То была довольно жалкая награда за прогулки в целую милю, да еще отнюдь не в такие ночи, когда «ни облачка на небе, лишь россыпь ярких звезд»; ввиду этого я решил, что пусть уж лучше «дух изыдет из меня» не метафорически, а вполне реально, и что пора мне нанести дому фермера Синклера прощальный визит. Ночь, когда я выполнил это решение, запомнилась мне навсегда.

Весь день дождь лил не переставая, и дорога, ведущая к ферме, стала почти непроходимой; когда пришло время воротиться в Гаррет-парк, я, не на шутку встревожась, спросил, нет ли другого, более удобного пути. Ответ вполне меня удовлетворил. Тем и закончилось последнее мое ночное посещение фермы Синклера.

ГЛАВА VI

Мне было сказано, что дорога, которою следует идти, несколько длиннее, но гораздо лучше обычной. Она пролегала по кладбищу — тому самому, к слову сказать, где лорду Винсенту, как он нам сообщил, повстречался таинственный незнакомец. Ночь была ясная, но ветреная; по небу неслись легкие облачка; время от времени они закрывали полную луну, сиявшую тем холодным, прозрачным светом, который неразлучен с нашей северной зимой.

Я быстро дошел до кладбища; очутившись там, я невольно остановился (хотя все романтическое мне глубоко чуждо) и залюбовался представившейся мне чарующей картиной. Посреди кладбища одиноко стояла древняя церковь, отмеченная характерной для ранней готики суровой простотой. Справа и слева от нее росло по тисовому дереву; их темные раскидистые ветви осеняли могилы, которые, судя по величественным, пышным памятникам, были последними владениями усопших властителей этой земли. Поодаль зеленела густая заросль барвинка, а впереди нее одиноко высился могучий дуб, безлистный и унылый, словно олицетворявший скорбь и запустение. В этом уголке кладбища виднелось лишь несколько памятников, да и те почти целиком были скрыты от глаз высокой, буйной травой, обвивавшейся вокруг них. Синее небо и бледная луна излучали тихий печальный свет, воздействие которого на ландшафт и воображение не передать словами.

Я только собрался продолжать путь, когда высокий мужчина, одетый, как и я, в просторный сюртук французского покроя, медленно вышел из-за церкви и направился к уже упомянутой мною заросли. В ту минуту тисовое дерево скрывало меня от его глаз; он остановился, с минуту стоял неподвижно, затем бросился наземь и зарыдал так громко, что мне и в отдалении было слышно. Я не знал как быть — выждать, что будет дальше, или уйти. Дорога пролегала как раз мимо того места, где он находился, и, пожалуй, было бы небезопасно потревожить столь материальное привидение.

Мое любопытство уже разыгралось, а ноги закоченели, — две веские причины продолжать путь; да и, правду сказать, ничто на свете — ни живое, ни мертвое — никогда меня особенно не страшило.

Итак, я покинул свое убежище и медленно пошел по дороге. Не успел я сделать и трех шагов, как незнакомец поднялся и, выпрямясь во весь рост, встал передо мной. Шляпа свалилась с его головы, и теперь лунный свет падал прямо на него; но если я отпрянул и весь похолодел, то не потому, что его мертвенно-бледное, изможденное лицо выражало глубокую душевную муку, не потому, что это выражение, как только он взглянул на меня, сменилось всеми приметами гнева и ярости! Несмотря на жестокие опустошения, которые горе произвело в лице, недавно еще блиставшем всем очарованием юности, я тотчас узнал эти все еще благородные, словно резцом изваянные черты! Реджиналд Гленвил — вот кто стоял передо мной! Я мгновенно пришел в себя; я кинулся к нему, я назвал его по имени. Он быстро повернулся ко мне спиной, но я не дал ему убежать: я положил руку ему на плечо и привлек его к себе, восклицая: «Гленвил, это я, твой старый, преданный друг Генри Пелэм. Великий боже! Так вот где мне, наконец, довелось встретиться с тобой — в каком месте!»

В мгновение ока Гленвил оттолкнул меня, закрыл лицо руками, издал нечеловеческий стон, жутко прозвучавший в безмолвии кладбища, — и рухнул наземь у той могилы, с которой только что поднялся. Я стал на колени рядом с ним; я взял его за руку; я говорил ему самые ласковые слова, какие только мог припомнить; глубоко взволнованный и смятенный столь неожиданной странной встречей, я почувствовал, что невольно роняю слезы на руку, которую сжимал в своей. Гленвил обернулся, пристально взглянул мне в лицо, словно желая удостовериться, что перед ним подлинно я, и, кинувшись в мои объятия, заплакал, как ребенок.

Этот приступ слабости длился лишь несколько минут; он быстро поднялся с земли, выражение его лица мгновенно изменилось: по щекам Гленвила все еще катились крупные слезы, но суровая гордость, отобразившаяся теперь в его чертах, казалась несовместимой с теми чувствами, о которых свидетельствовала эта пристойная лишь женщине слабость.

— Пелэм, — сказал он, — ты увидел меня таким; я надеялся, что ни одному живому существу не откроется… Но я в последний раз предался этому безумию… Да благословит тебя господь — мы снова встретимся — и пусть тогда эта ночь покажется тебе сновидением…

Я хотел было ответить ему, но он быстро повернулся, почти бегом миновал заросли и спустя минуту бесследно исчез.

ГЛАВА VII

Я не сомкнул глаз всю ночь и на рассвете отправился в путь, твердо решив узнать, где живет Гленвил. Раз его так часто видели в ближайших окрестностях, значит он поселился где-то неподалеку.

Прежде всего я посетил фермера Синклера; оказалось, что фермер и его домашние часто встречали какого-то незнакомца, но ничего не могли сообщить мне о нем; затем я пошел к морю; у самого берега находился жалкий трактир, принадлежавший к владениям сэра Лайонела Гаррета. В жизни я не видал местности более унылой и печальной, чем та, что на много миль простиралась вокруг этой убогой харчевни. Каким образом трактирщик мог там прокормиться — это для меня по сию пору осталось загадкой: мне кажется, только морская чайка или шотландец умудрились бы не умереть с голоду в этой глуши.

«Как-никак, — подумал я, — здесь-то я уж наверно что-нибудь выведаю о Гленвиле».

Я вошел в трактир, расспросил хозяина и узнал, что какой-то приезжий джентльмен две-три недели назад поселился в коттедже на расстоянии около мили от трактира. Я тотчас направился туда и, повстречав по пути двух ворон и одного таможенника, благополучно прибыл к новой цели моих странствий.

Этот дом имел несколько лучший вид, нежели убогая хижина, где я только что побывал; впрочем, я давно уже установил, что при любых обстоятельствах и в любых краях «питейные дома» — самые неприглядные из всех; но место было такое же глухое и унылое. Домик, принадлежавший человеку с дурной славой — полурыбаку, полуконтрабандисту, — стоял в глубине небольшого залива, между двумя высокими голыми черными утесами. Перед домом, под ласковыми лучами зимнего солнца, сушились рыбачьи сети, в разбитой лодке с высоко поднятым килем на редкость уютно устроилась курица со своим выводком, а черный, смахивавший на старого неженатого священника ворон, казалось, жил у нее en pension[121]. Я подозрительно покосился на почтенного пернатого, который приближался ко мне вприпрыжку с весьма враждебным видом, и быстро переступил порог, так как питаю давнюю неприязнь к заранее обдуманным нападениям. — Насколько мне известно, — так я сказал старой, иссохшей темнолицей женщине, разительно похожей на ожившую копченую селедку, — у вас проживает некий джентльмен.

— Нет, сэр, — был ответ, — он уехал нынче утром.

Меня словно окатили ушатом ледяной воды. Неожиданность ошеломила меня, и в то же время я весь похолодел. Но я возобновил расспросы. Старуха повела меня наверх, в убогую каморку, где от промозглой сырости буквально клубился туман. В углу стояла неприбранная кровать с тюфяком, набитым шерстяными оческами, напротив нее красовались табурет, стул и старинный стол резного дуба, быть может подаренный хозяевам кем-нибудь из окрестных сквайров; на столе были разбросаны обрывки писчей бумаги, стоял надтреснутый пузырек, до половины наполненный чернилами, валялось перо и сломанный шомпол. Когда я машинально взял его в руки, старуха обратилась ко мне на очаровательном patois[122] со следующими словами, которые я переведу на общепонятный язык, так как привнести их в оригинале — бесполезно.

— Сэр, этот джентльмен сказал нам, что приехал на несколько недель поохотиться. Он привез с собой ружье, большую собаку и маленький баул. Он прожил у нас без малого месяц и что ни день с утра уходил на болота; но мне думается, плохой он стрелок, редко когда принесет домой дичину. И еще сдается нам, сэр, что, наверно, он не в своем уме, потому он зачастую один-одинешенек поздней ночью уходил из дому и иной раз не возвращался до самого утра. А вообще-то он был очень спокойный и вел себя с нами как настоящий джентльмен. Не нашего это ума дело, разумеется, а только мой старик думает…

— Скажите, пожалуйста, — перебил я ее, — почему он так внезапно уехал?

— Видит бог, сэр, — не знаю! Но он уже несколько дней назад предупредил нас, что пробудет не дольше конца этой недели. Вот мы и не удивились, когда сегодня в семь часов утра он с нами простился. Бедняга — как вспомню, какой у него был измученный, больной вид, сердце у меня кровью обливается.

И действительно, глаза доброй старушки были полны слез; но она утерла их и, воспользовавшись тем, что от волнения ее плаксивый голос стал еще более жалобным, принялась меня упрашивать:

— Уж будьте так добры, сэр, если какой-нибудь молодой джентльмен, ваш знакомый, захочет поохотиться на болотную птицу и ему потребуется хорошая, опрятная, тихая комната…

— Разумеется, я посоветую ему обратиться к вам, — сказал я.

— Сейчас, — продолжала хозяйка, — здесь ужасный беспорядок; но уверяю вас — летом это чудесный уголок!

— Очаровательный, — подтвердил я, спускаясь по лестнице так быстро, как только мог; я дрожал от холода, в ухе у меня кололо, я ощущал ломоту в плече.

«И здесь, — подумал я, — здесь Гленвил прожил около месяца! Удивительно, как он не превратился в облако пара или в зеленую плесень!»

Я пошел домой через кладбище и остановился у того места, где расстался с Гленвилом. На мобильной насыпи, возле которой он тогда бросился наземь, предавшись своему горю, стоял очень скромный надгробный камень. Инициалы Г. и Д., число, месяц и год (даты свидетельствовали, что всего несколько недель прошло со дня смерти того или той, чей прах покоился под этим камнем) — вот все, что на нем было высечено. Рядом с этой могилой находилась другая, украшенная более внушительным памятником; надпись гласила, что под ним покоится некая миссис Дуглас. Судя по всему, между этими двумя надгробиями не было ничего общего, только совпадение буквы Д. на невзрачном камне с первой буквой фамилии, начертанной на памятнике, могло навести на мысль о родственной связи усопших, но против этого предположения говорило то, что памятники членов одной семьи обычно схожи по стилю, тогда как здесь под первым из них могла покоиться бедная поселянка, под вторым — владелица соседнего поместья.

Итак, я окончательно запутался в лабиринте моих предположений и возвратился в Гаррет-парк гораздо более разочарованный и огорченный итогами моих поисков, нежели мне хотелось самому себе признаться в этом.

В вестибюле мне повстречался лорд Винсент.

— Счастлив вас видеть, — сказал он. — Я только что из N (он назвал ближайший городок). Хотел разведать, что за дикари там водятся. Сейчас там на всех парах готовятся к какому-то балу… Сальные свечи нарасхват… Кто-то пиликал на варварской скрипке, извлекая

Единственный модный магазин битком был набит тучными женами сквайров; они закупали кисейные доспехи, чтобы наперегонки блистать на балу. А во всех мансардах уже в четыре часа пополудни толпились сизощекие деревенские барышни, точно волны в бурю «свои главы ужасные курчавя», как сказано у Шекспира.

ГЛАВА VIII

Гаррет-парк успел основательно мне надоесть. Леди Розвил собиралась уехать в Г., куда я тоже был приглашен. Лорд Винсент серьезно подумывал о поездке в Париж. Мистер Дэвисон уже отбыл. Мисс Траффорд давным-давно покинула Гаррет-парк, и я отнюдь не был расположен остаться там в блаженном уединении, словно некая «последняя роза минувшего лета»[124]. Итак, Винсент, Уормвуд и я решили уехать все вместе.

День отъезда настал. По обыкновению, мы встретились за завтраком. Карета лорда Винсента стояла у крыльца, а грум проезжал его любимую верховую лошадь.

— Какая у вас прекрасная кобыла, — сказал я, мельком выглянув в окно, и потянулся через стол за страсбургским паштетом.

— Кобыла! — воскликнул неисправимый каламбурист, восхищенный моей ошибкой. — Я думал, вы лучше разбираетесь в propria quae maribus[125][126].

— Гм! — отозвался Уормвуд. — Когда я гляжу на вас, я, во всяком случае, вспоминаю «как in praesenti»[127][128].

Лорд Винсент выпрямился и грозно взглянул на говорившего. Он был разгневан. Уормвуд, словно ни в чем не бывало, продолжал грызть гренок, а леди Розвил, которая в то утро, против своего обыкновения, сошла к завтраку вниз, в столовую, приветливо заговорила с ним, чтобы загладить его неловкость. Я не берусь утверждать, что пленительная улыбка и еще более пленительный голос прекрасной графини смягчающе подействовали на аскетическую натуру мистера Уормвуда; во всяком случае, он вступил с ней в беседу, во время которой вел себя лишь немногим более неучтиво, чем можно было бы ожидать от любого другого человека, не столь одаренного. Они говорили о литературе, о лорде Байроне, о светских беседах и о Лидии Уайт[129][130].

— Мисс Уайт, — сказала леди Розвил, — не только сама обладает изумительным даром слова, но и умеет пробуждать его в других. Званые обеды, обычно такие скучные, в ее доме всегда восхитительны. Представьте — там даже у англичан веселые лица, а один или два имеют вид почти что непринужденный.

— А! — воскликнул Уормвуд. — Вот уж это действительно редкое явление! У нас ведь все — заимствованное. Мы в точности похожи на английского обожателя Порции[131] в Венецианском купце: камзол мы берем в одной стране, штаны — в другой, а манеры — всюду понемножку. Своим отношением к моде мы сильно напоминаем того героя одной из повестей Лесажа, который беспрестанно менял слуг, располагая при этом только одной ливреей, и каждому, кого он нанимал на смену выгнанному, приходилось в нее рядиться, безразлично, статен ли он был или приземист, дороден или тощ. Так и мы перенимаем чужие повадки, как бы нелепы и несообразны нашей природе они ни были, и поэтому всегда кажемся неестественными и неловкими. Но soirées[132] Лидии Уайт действительно приятны. Помнится, когда я в последний раз обедал у нее, нас было шестеро, и хотя нам не посчастливилось встретить там лорда Винсента, застольная беседа протекала на редкость оживленно и приятно. Все, даже С, говорили остроумные вещи.

— В самом деле! — воскликнул лорд Винсент. — Прошу вас, мистер Уормвуд, поведайте нам, что вы там говорили.

— Ах! — протянул писатель, бросив ехидный, значительный взгляд на довольно невзрачную особу лорда Винсента. — Я вспомнил обличье вашего сиятельства и сказал: grăce![133][134]

— Гм! Гм! Gratia malorum tam infida est quam ipsi[135] — говорит Плиний, — пробурчал лорд Винсент, поспешно вставая и застегивая сюртук.

Наступившей затем паузой я воспользовался, чтобы подойти к леди Розвил и вполголоса попрощаться с ней. На мои любезности она ответила приветливо, даже сердечно и тоном, казалось, выражавшим неподдельную приязнь, просила меня непременно побывать у нее, как только она возвратится в Лондон. Я быстро засвидетельствовал свое почтение всем остальным и меньше чем за полчаса отдалился на добрую милю от Гаррет-парка и его обитателей. Не могу сказать, чтобы человеку моего склада, любящему, чтобы с ним носились, было так уж приятно гостить в поместьях своих друзей. Это, пожалуй, подходящее дело для супружеских пар, ибо уже одно то обстоятельство, что люди состоят в браке, дает им право на кое-какие преимущества, par exemple:[136] получить комнату несколько просторнее собачьей конуры, снабженную зеркалом, которое не перекашивает ваши черты подобно апоплексическому удару. Но для нас, холостяков, довериться случайностям сельского гостеприимства — значит претерпеть бесчисленные беды и страдания. Нас запихивают на первый попавшийся чердак, отдают на милость крыс и смело залетающих туда ласточек. Вы умываетесь в треснувшем тазу и находитесь так далеко от всякой помощи, что звук ваших колокольчиков замирает, не донесясь и до середины лестницы, ведущей вниз. За два дня до моего отъезда из Гаррет-парка я своими глазами видел, как огромная мышь утащила мой миндальный крем для кожи, и я был бессилен против этого дерзкого нападения. О! Мытарства гостя-холостяка невообразимы; и всего ужаснее то, что само это злосчастное холостое положение лишает вас всякого права на сочувствие: «Холостяк может сделать то-то, холостяку следует поручить вот это, холостяка можно приткнуть там-то, холостяка можно послать туда-то…» Эти рассуждения я слыхал всю свою жизнь; все стараются их применить, никто против них не спорит, и в силу того, что нас во всем обделяют и притесняют, бесцеремонное обращение с нами в конце концов стало общепринятым.

ГЛАВА IX

Я был очень рад, что вернулся в Лондон. Первым делом я отправился в отчий дом на Гровнор-сквер. Все наше семейство — иначе говоря, мой отец и моя мать — находилось в Г., и malgré[138] мое отвращение к сельской жизни, я решил отважиться погостить несколько дней у леди С. Итак, я поехал в Г. Вот уж подлинно аристократический дом — какой вестибюль, какая картинная галерея! Я нашел свою мать в большой гостиной: опираясь на руку стройного белокурого юноши, она любовалась портретом покойного короля.

— Генри, — сказала она, знакомя меня с юношей, — ты помнишь своего товарища по Итону, лорда Клинтона?

— Разумеется, — ответил я (хотя совершенно его не помнил), и мы обменялись самым дружеским рукопожатием, какое только можно вообразить. Замечу вскользь: самое несносное на свете — это делать вид, будто вы помните людей, с которыми учились в школе лет десять назад. Прежде всего, если они не входили в ваш тесный кружок, вы вряд ли даже когда-либо разговаривали с ними; а если они и принадлежали к нему, то с уверенностью можно сказать, что они с того времени стали совершенно иными, чем вы сами; действительно, я почти не знаю случая, когда, возмужав, мы находили бы удовольствие в обществе товарищей наших детских игр — неопровержимое доказательство глупости нетитулованных людей, которые посылают своих сыновей в Итон и Харроу[139] в надежде, что там они приобретут связи.

Клинтон задумал в ближайшее время отправиться путешествовать. Намереваясь прожить год в Париже, он был полон блаженных надежд, связанных с представлением об этом городе. Весь этот вечер мы провели вместе и необычайно пришлись по душе друг другу. Задолго до того как я, наконец, пошел спать, мне передался тот пыл, с которым он несся навстречу похождениям на континенте, и я почти что дал слово сопровождать его. Когда я сообщил матушке о своем намерении путешествовать, она сначала пришла в отчаяние, но затем мало-помалу примирилась с этой мыслью.

— Более чистый воздух укрепит твое здоровье, — сказала она, — да и твое французское произношение еще отнюдь не безупречно; итак, дорогой сын, береги свое здоровье и прошу тебя — не теряя времени, позаботься, чтобы твоим maitre de danse[140] был Кулон[141].

Отец дал мне свое благословение и чек на своего банкира. В последующие три дня я обо всем условился с Клинтоном, а на четвертый — вместе с ним вернулся в Лондон. Оттуда мы поехали в Дувр, там сели на корабль, впервые в жизни пообедали во Франции, подивились тому, что обе страны так мало разнятся между собой, а более всего тому, что даже малые дети, и те так хорошо говорят по-французски[142], и продолжали путь до Аббвиля; там бедняга Клинтон заболел, и мы на несколько дней задержались в этом мерзком городишке, после чего Клинтон, по совету врачей, отправился назад, в Англию. Я проводил его в Дувр, а затем, досадуя, что потерял столько времени, уже ни днем, ни ночью не давал себе покоя, покуда не очутился в Париже.

Молодой, знатный, не лишенный привлекательности, никогда не знавший безденежья, никогда не отказывавший себе ни в одном из тех удовольствий, какие можно получить за деньги, я вступил в Париж, полный сил и решимости как можно лучше воспользоваться теми beaux jours[143], которые так быстро ускользают от нас.

ГЛАВА X

He теряя времени попусту, я представил свои рекомендательные письма, и столь же быстро приглашения на балы и званые обеды показали мне, что они признаны действительными. В Париже в ту пору было несметное множество англичан, притом более высокого круга, нежели те, что обычно переполняют это вместилище людей со всего света. Первое из полученных мною приглашений было на званый обед к лорду и леди Беннингтон; они принадлежали к числу весьма немногих англичан, запросто принятых в самых знатных домах Франции.

Прибыв в Париж, я тотчас решил избрать определенное «амплуа» и строго держаться его, ибо меня всегда снедало честолюбие и я стремился во всем отличаться от людского стада. Поразмыслив как следует над тем, какая роль мне лучше всего подходит, я понял, что выделиться среди мужчин, а следовательно, очаровывать женщин я легче всего сумею, если буду изображать отчаянного фата. Поэтому я сделал себе прическу с локонами в виде штопоров, оделся нарочито просто, без вычур (к слову сказать — человек несветский поступил бы как раз наоборот) и, приняв чрезвычайно томный вид, впервые явился к лорду Беннингтону. Общество, довольно малочисленное, состояло наполовину из французов, наполовину из англичан; французы все побывали в эмиграции, и разговор, главным образом, велся по-английски.

За обедом меня посадили рядом с мисс Поулдинг, перезрелой девицей, пользующейся в Париже некоторой известностью, очень образованной, очень говорливой и очень самовлюбленной. По ее левую руку сидел молодой человек с бледным злым лицом; то был мистер Абертон, атташе нашего посольства.

— Бог мой! — воскликнула мисс Поулдинг. — Какая у вас прелестная цепочка, мистер Абертон!

— Да, — ответил атташе, — не удивительно, что она хороша: я купил ее у Бреге[146], вместе с часами. (Заметьте — люди, не принадлежащие к избранному обществу, покупая вещи, всегда заодно покупают и суждения о них, руководствуясь исключительно ценой этих вещей или их соответствием моде.)

Затем мисс Поулдинг обратилась ко мне:

— Скажите, мистер Пелэм, а вы уже купили часы у Бреге?

— Часы? — переспросил я. — Неужели вы полагаете, что я стал бы носить часы? У меня нет таких плебейских привычек. К чему, скажите на милость, человеку точно знать время, если он не делец, девять часов в сутки проводящий за своей конторкой и лишь один час — за обедом? Чтобы вовремя прийти туда, куда он приглашен? — скажете вы; согласен, но, — прибавил я, небрежно играя самым прелестным из моих завитков, — если человек достоин того, чтобы его пригласить, он, разумеется, достоин и того, чтобы его подождать.

Мисс Поулдинг широко раскрыла глаза, а мистер Абертон — рот. Миловидная, веселая француженка, сидевшая напротив нас (мадам д'Анвиль), рассмеялась и затем приняла участие в нашем разговоре, который я, со своей стороны, до самого окончания обеда продолжал все в том же духе.

— Как вам нравятся наши улицы? — спросила престарелая, но сохранившая необычайную живость мадам де Г. — Боюсь, вы найдете, что для прогулок они не столь приятны, как лондонские тротуары.

— По правде сказать, — ответил я, — со времени моего приезда в Париж я всего один раз прогулялся a pied[147] по вашим улицам — и чуть не погиб, так как никто не оказал мне помощи.

— Что вы хотите сказать? — спросила мадам д'Анвиль.

— Только то, что я свалился в пенистый поток, который вы именуете сточной канавой, а я — бурной речкой. Как вы думаете, мистер Абертон, что я предпринял в этом затруднительном и крайне опасном положении?

— Ну что ж, наверно постарались как можно скорее выкарабкаться, — сказал достойный своего звания атташе.

— Вовсе нет: я был слишком испуган. Я стоял в воде, не двигаясь, и вопил о помощи.

Мадам д'Анвиль была в восторге, мисс Поулдинг — в недоумении. Мистер Абертон шепнул жирному, глупому лорду Лескомбу:

— Что за несносный щенок! — И все, даже старуха де Г., стали присматриваться ко мне гораздо внимательнее, чем раньше.

Что до меня, я был вполне удовлетворен произведенным мною впечатлением и ушел раньше всех, чтобы дать мужчинам возможность поносить меня, ибо когда мужчины хулят человека, женщины, отчасти из кокетства, отчасти, чтобы поддержать разговор, неизменно берут его под свою защиту.

На другой день я верхом отправился в Елисейские поля. Я всегда особенно гордился своим умением держаться в седле, а мой конь и в Париже выделялся красотой и норовом. Первая женщина, которая повстречалась мне, была мадам д'Анвиль. В ту минуту я как раз осаживал лошадь, ветер развевал мои локоны. Сознавая, что вид у меня необычайно авантажный, я скоком подъехал к экипажу мадам д'Анвиль (она тотчас велела кучеру остановиться), самым естественным тоном, непринужденно, без всякой аффектации приветствовал ее и тут же сделал ей несколько изысканных комплиментов.

— Сегодня, — сказала мадам д'Анвиль, — я буду у герцогини Д. — это ее приемный день, приезжайте тоже.

— Я с ней незнаком, — ответил я.

— Скажите мне, где вы остановились, — продолжала мадам д'Анвиль, и еще до обеда я пришлю вам приглашение.

— Я остановился в гостинице… на улице Риволи. Сейчас я живу на третьем этаже, а в будущем году — так я полагаю, исходя из обычной в жизни холостяка последовательности, — вероятно, буду жить в четвертом; ведь здесь у вас кошелек и его владелец как бы играют в старинную детскую игру — качаются на наклонной доске, и чем ниже скатывается первый, тем ближе к небесам взлетает второй.

Так мы беседовали с четверть часа; все это время я старался внушить хорошенькой француженке, что в это утро я так же безмерно восхищаюсь ею, как накануне безмерно восхищался самим собой.

По дороге домой мне навстречу попался мистер Абертон в сопровождении трех-четырех его приятелей. С отменной благовоспитанностью, отличающей англичан, он порекомендовал меня их вниманию — и все они дружно, словно по команде, уставились на меня. «N'importe[148], — сказал я себе, — дьявольски хитрые они парни, если им удастся найти хоть какой-нибудь изъян в моей лошади — или во мне самом».

ГЛАВА XI

Мадам д'Анвиль сдержала слово: я вовремя получил приглашение, а посему в тот вечер, около половины одиннадцатого, поехал на улицу Анжу.

Гостей уже было много. У двери первой гостиной стоял лорд Беннингтон, а рядом с ним — лорд Винсент, имевший очень рассеянный вид. Оба они подошли ко мне одновременно. «Как вы ни старайтесь, — подумал я, приглядываясь к величественной осанке первого из них и к насмешливому выражению лица второго, — как вы ни старайтесь, ни тому, ни другому из вас, ни трагику, ни комику, не подняться до Гаррика!»[150]

Я сначала заговорил с лордом Беннингтоном, так как знал, что от него мне легче будет отделаться, а затем бедняга Винсент добрых четверть часа оглушал меня всеми теми остротами, для которых в течение уже нескольких дней не находил слушателей. Условившись отобедать с ним на следующий день у Вери,[151] я потихоньку улизнул от него и подошел к мадам д'Анвиль.

Она была окружена мужчинами и с каждым из них разговаривала с той живостью, которая так к лицу француженкам, а в англичанках была бы нестерпимо вульгарна. Она не смотрела в мою сторону, но безошибочным инстинктом кокетливой женщины почуяла мое приближение и, неожиданно пересев, указала мне место возле себя. Разумеется, я не упустил столь благоприятного случая приобрести ее расположение — и утратить расположение всех увивавшихся вокруг нее зверюшек мужского пола. Я опустился в кресло рядом с ней и, сочетая невероятнейшую дерзость с изощреннейшим мастерством, сумел так повести разговор, что каждая любезность, которую я ей говорил, в то же время была оскорбительна для кого-нибудь из окружавших ее поклонников. Сам Уормвуд — и тот вряд ли справился с этой задачей лучше меня. Один за другим поклонники исчезли, и среди толпы гостей мы оказались в уединении. Тогда я резко изменил тон. Язвительность уступила место чувству, притворная пресыщенность — притворным излияниям души. Словом, я так твердо решил очаровать мадам д'Анвиль, что не мог не преуспеть в этом.

Но этот успех был отнюдь не единственной целью моего присутствия на вечере. Я был бы совершенно недостоин той, на мой взгляд вполне заслуженной, репутации зоркого наблюдателя, которой издавна пользуюсь, если бы за три часа, проведенные мною у герцогини Д., не запомнил каждого, кто чем-нибудь выделялся, будь то высокое положение в обществе или лента на корсаже.

Сама герцогиня была белокурая, миловидная, умная женщина, — манерами скорее напоминавшая англичанку, нежели француженку. В тот момент когда я почтительно представлялся ей, она опиралась на руку некоего итальянского графа, пользующегося в Париже довольно широкой известностью. Бедняга О — и! Говорят, он недавно женился. Он не заслужил такого тяжкого бедствия!

Возле герцогини стоял сэр Генри Миллингтон, весь накладной, втиснутый в модный фрак и жилет. Несомненно, во всей Европе не найти человека, который был бы так искусно подбит ватой.

— Подите сюда, посидите со мной, Миллингтон, — вскричала старая леди Олдтаун, — я хочу рассказать вам презабавную историю о герцоге Г.

Сэр Генри с трудом повернул свою величественную голову и невнятно пробормотал какие-то извинения. Дело в том, что бедняга в тот вечер был не приспособлен к тому, чтобы сидеть, — на нем был тот фрак, в котором он мог только стоять. Но леди Олдтаун, как известно, легко утешается. На место, предназначавшееся ветхому баронету, она усадила какого-то немца с пышными усами.

— Кто такие, — спросил я мадам д'Анвиль, — эти миловидные девицы в белом, которые так оживленно болтают с мистером Абертоном и лордом Лескомбом?

— Как! — воскликнула француженка. — Вы уже десять дней в Париже — и еще не представлены девицам Карлтон? Знайте — ваша репутация среди ваших соотечественников в Париже целиком зависит от их приговора.

— И от вашего доброго расположения, — прибавил я.

— Ах! — воскликнула мадам д'Анвиль, — вы несомненно француз по происхождению, в вас есть нечто presque Parisien![152]

— Прошу вас, — сказал я (учтиво поблагодарив свою собеседницу за этот комплимент, самый лестный, какой только может сделать француженка), — скажите честно, без прикрас, какое мнение о моих соотечественниках сложилось у вас за время вашего пребывания в Англии?

— Я скажу вам всю правду, — ответила мадам д'Анвиль, — они храбры, честны, великодушны, mais ils sont demi-barbares.[153]

ГЛАВА XII

На следующее утро я получил письмо от матушки. «Дорогой Генри» — так начиналось послание моей любящей, несравненной родительницы.

Я едва успел прочесть это письмо и переодеться к обеду, как у подъезда загремела карета лорда Винсента. Я терпеть не могу, когда люди заставляют себя ждать, и стал спускаться так быстро, что встретился с сиятельным острословом на середине лестницы.

— Какой сильный ветер! — заметил я, когда мы садились в карету.

— Да, — отозвался Винсент, — но ведь высоконравственный Гораций, говоря о наших невзгодах, в то же время всегда напоминает нам и о способах облегчить их.

то есть: провидение, насылающее бурю, дарует нам также плащ и карету…

Мы быстро доехали до Пале-Рояля.[162] У Вери было полным-полно.

— Общество не блестящее, — молвил лорд Винсент (полулиберал по своим взглядам, и, разумеется, аристократ по натуре), обводя глазами разношерстных англичан, находившихся в зале.

И действительно, публика была самая пестрая: провинциальные помещики; питомцы наших университетов; вышедшие на пенсию офицеры; усатые клерки в измятых сюртуках; две-три личности, более почтенные на вид, а на деле — полуджентльмены, полушарлатаны; словом, все они, каждый в своем роде, были превосходными образцами того кочующего племени, которое делает добрую старую Англию предметом пересудов и насмешек всего континента. Я никак не могу понять, почему за границей мы имеем такой позорный вид и так недостойно себя ведем; знаю одно — стоит мне где-либо за пределами этого благословенного острова встретиться с англичанином, и я невольно краснею от стыда за свою родную страну.

— Garcon! Garcon! — орал какой-то толстяк, сидевший с двумя своими приятелями за соседним столиком. — Don-nez-nous une sole frite pour un, et des pommes de terre pour trois![163]

— М-да, — протянул лорд Винсент. — Хорошее, наверно, у этих garcons представление об английском вкусе! Люди, предпочитающие жареную камбалу с картофелем всем тонким яствам, какие можно здесь заказать, способны, по такой же извращенности вкуса, предпочесть стихам Байрона стихи Блумфилда.[164] Изысканность вкуса зависит исключительно от конституции, и тот, кто не обладает им в гастрономии, неизбежно лишен его и в литературе. Жареная камбала с картофелем! Если б я написал книгу, все достоинство которой заключалось бы в изяществе, я не показал бы ее такому человеку! Но он мог бы превосходнейшим образом судить о «Политических списках» Коббета[165] или о «Самоучителе пивоварения».

— Совершенно верно, — заметил я, — что мы закажем?

— D'abord des huîtres d'Ostende,[166] — сказал Винсент. — А в отношении всего прочего, — вскоре продолжал он, взяв в руки меню, — deliberare utilia more utilissima est.[167]

Вскоре вы вкусили все радости и горести, связанные с обедом из множества блюд.

— Petimus,[168] — заявил лорд Винсент, кладя себе на тарелку изрядную порцию цыпленка а-ля Аустерлиц, — petimus bene vivere, quod petis, hie est![169]

К концу обеда, однако, мы несколько усомнились в справедливости этого изречения. Если половина всех блюд была удачно выбрана нами и еще лучше изготовлена, то другая половина была столь же плоха. Действительно, Вери уже перестал быть королем парижских кулинаров. Незнатные англичане, наводнившие эту ресторацию, совершенно ее погубили. Может ли официант, может ли повар уважать людей, которые не заказывают супа и начинают обед с жаркого; не умеют отличить изысканное кушанье от грубого, почки едят не к завтраку, а к обеду, восхищаются соусом Робер и свиными ножками; неспособны по вкусу безошибочно определить, высшего ли качества боунекое вино и не изготовлено ли фрикасе из вчерашних цыплят. Которые, поев шампиньонов, жалуются на боль под ложечкой, а после трюфелей погибают от несварения желудка? О англичане, англичане! Почему вы не остаетесь на своем острове, почему не можете, объевшись йоркширским пудингом, умирать от апоплексического удара у себя на родине?

Когда мы допили кофе, было уже далеко за девять, а Винсенту нужно было заехать по делу к английскому послу до десяти часов. Поэтому мы простились.

— Какого же вы мнения о Вери? — спросил я Винсента, выходя.

— Ну что же, — ответил он. — При мысли о невыносимой духоте, от которой я едва было не заснул; о том, сколько раз, по всей вероятности, этих бекасов разогревали, и о том, какой нам подали чудовищный счет, я могу сказать о Вери только то, что Гамлет сказал о нашем мире, — он кажется мне «докучным, тусклым и ненужным».[170][171]

ГЛАВА XIII

Я праздно бродил под аркадами Пале-Рояля (который англичане, в какой-то глупой поговорке, именуют «столицей Парижа», хотя ни один француз, занимающий сколько-нибудь видное положение, ни одна уважающая себя француженка никогда туда не заходят. Мне любопытно было посмотреть, что делается в тех небольших кафе, которыми кишит Пале-Рояль. Я зашел в одно из самых неприглядных, сел за столик, взял Journal des Spectacles[173] и спросил себе лимонаду. За соседним столиком два-три француза, по-видимому люди весьма незначительные, громогласно рассуждали о l'Angleterre et les Anglais.[174] Вскоре их внимание целиком сосредоточилось на мне.

Доводилось ли вам наблюдать, что в тех случаях, когда люди склонны дурно думать о вас, ничто так не укрепляет их в этом, как тот или иной ваш поступок, пусть маловажный и безобидный, но резко отличный от их собственных нравов и обычаев? Как только мне подали лимонад, мои соседи пришли в необычайное волнение. Во-первых, французы, как и следовало предположить, зимой редко пьют лимонад, а во-вторых, поскольку этот напиток был одним из самых дорогих, какие имелись в кафе, они могли усмотреть в моем заказе бахвальство. К несчастью, я уронил свою газету; она упала под столик, за которым сидели французы, и тут я сделал глупость: не позвал официанта, а сам нагнулся, чтобы ее поднять. Она лежала как раз под ногами одного из французов; я в самых вежливых выражениях попросил его малость подвинуться; он не ответил ни слова. Я никак (хотя бы это стоило мне жизни) не мог удержаться от того, чтобы слегка, совсем легенько толкнуть его ногу своей. Он мгновенно вскочил со стула, и вся компания тотчас последовала его примеру. Француз три раза подряд грозно топнул оскорбленной ногой, и вслед за тем на меня излился поток непонятной мне брани. В ту пору неистовая горячность французов еще была мне совершенно непривычна, и я ни слова не мог ответить на их ругань.

Поэтому вместо того, чтобы вступить с этими людьми в перепалку, я быстро обдумал, как мне надлежит действовать. Если, — так я рассудил, — я встану и уйду, они сочтут меня трусом и нанесут мне оскорбление на улице; если же я буду вести себя вызывающе — мне придется драться с ними на дуэли, а они, по всей вероятности, не более чем лавочники или нечто в этом роде; если я ударю самого шумного из них, он либо утихомирится, либо потребует от меня удовлетворения; в первом случае — все в порядке; во втором — ну что ж, у меня будет более веский повод драться с ним на дуэли, нежели сейчас.

Итак, я принял решение. Никогда в жизни не был я так свободен от страстей, как в эту минуту, и поэтому с полнейшим спокойствием и самообладанием посреди словоизвержений моего противника поднял руку и хладнокровно, метким ударом сбил его с ног.

Он тотчас поднялся и вполголоса сказал: «Sortons![175] Француз никогда не прощает оскорбления действием!»

В эту минуту сидевший в темном углу кафе англичанин, ранее мною не замеченный, подошел ко мне и, отведя меня в сторону, сказал:

— Сэр, не вздумайте драться с этим человеком; он мелкий торговец с улицы Сент-Оноре, я своими глазами видел его там за прилавком. А знаете, ведь «иной раз бывает, что баран мясника зашибает».

— Сэр, — ответил я, — премного вам благодарен за сведения, которые вы мне сообщили. Но драться я все-таки должен, а причины я, как некий ирландец, укажу вам потом; не согласитесь ли вы быть моим секундантом?

— С радостью, — ответил англичанин (француз сказал бы: с болью в душе.)

Мы вышли из кафе все вместе. Мой соотечественник спросил французов, не сходить ли ему к оружейнику за пистолетами.

— За пистолетами? — повторил секундант француза. — Мы согласны драться только на шпагах.

— Нет, нет, — возразил мой новоявленный друг. — On ne prend pas le lièvre au tabourin.[176] Вызов исходит от вас, поэтому право выбрать оружие принадлежит нам.

К счастью, я слышал этот спор и поспешил сказать своему секунданту:

— На шпагах или на пистолетах — мне безразлично; я сносно владею и тем и другим оружием; только прошу вас — поскорее.

Мы условились драться на шпагах, и нам вскоре доставили их; французы никогда не дают своему гневу остыть, и так как ночь выдалась ясная, звездная — мы не мешкая отправились в Булонский лес.[177] Там мы выбрали местечко, довольно уединенное, но, думается мне, нередко посещавшееся в тех же целях. Я был уверен в себе как никогда, ибо знал, что мало кто может сравниться со мной в искусстве фехтования, и у меня имелось еще одно немаловажное преимущество — хладнокровие, которого не было у героя этого столкновения, принимавшего его совершенно всерьез. Мы скрестили шпаги, и спустя несколько минут мне стало ясно, что жизнь противника — в моих руках.

«C'est bien,[178] — сказал я себе, — хоть раз поступлю великодушно».

Француз сделал отчаянный выпад. Я выбил у него шпагу из рук, подхватил ее на лету и учтиво подал ему со словами:

— Я счастлив, сударь, что могу теперь извиниться перед вами за оскорбление, которое я вам нанес. Согласны ли вы удовлетвориться самыми искренними извинениями с моей стороны? Человек, способный так сурово карать оскорбление, наверно способен и простить его.

Какой француз может устоять против изящной фразы? Мой герой взял шпагу с глубоким поклоном, на глазах у него выступили слезы.

— Сэр, — сказал он, — вы победили дважды.

Мы все покинули место дуэли, изъясняясь друг другу в преданности и добрых чувствах, и, учтиво раскланявшись, сели в свои фиакры.

— Разрешите мне, сударь, — сказал я, очутившись с глазу на глаз с моим секундантом, — разрешите мне сердечно поблагодарить вас за помощь и заверить вас, что я буду счастлив продолжить знакомство, так странно начавшееся. Я проживаю в гостинице *** на улице Риволи; моя фамилия — Пелэм; а ваша, позвольте узнать?

— Торнтон, — ответил мой соотечественник. — Я не премину воспользоваться предложением, которое я считаю за большую честь для себя.

Обмениваясь этими и другими, не менее любезными речами, мы доехали до моей гостиницы, а затем мой спутник, плотно запахнув свой плащ, пешком направился в Сен-Жерменское предместье, где (так он сообщил мне с таинственным видом) ему предстояла некая встреча.

Я сказал мистеру Торнтону, что причины, побудившие меня драться, я открою ему после поединка. Поскольку, помнится, я этого не сделал и поскольку мне отнюдь не хочется, чтобы эти причины остались неизвестными, я сейчас сообщу их читателю. Верно — я дрался на дуэли с лавочником. Ввиду ничтожности его положения в обществе этот мой поступок был совершенно не нужен, а многие, возможно, сочли бы его непростительным. Что до меня, вот как я рассуждал в этом деле: ударив того лавочника, я тем самым поставил себя на одну доску с ним; я сделал это, чтобы оскорбить его, но я был вправе так поступить еще и ради того, чтобы предоставить ему единственное возмещение, которое было в моей власти. Будь оскорбление нанесено им — я мог бы, не без основания, отгородиться от него своей знатностью и по своей воле сделать выбор между презрением и возмездием; но взяв на себя роль нападающего, я лишил себя этой альтернативы: ибо знатность, освобождая меня от обязанности давать удовлетворение за нанесенную мною обиду, вместе с тем обязывала меня не наносить обид. Признаюсь — имей я дело с англичанином, а не с французом, все сложилось бы совсем по-другому, ибо англичанин иначе судил бы о сущности и тяжести оскорбления. Английский лавочник не имеет представления о loi d'armes;[179] удар можно либо вернуть, либо получить за него возмещение деньгами.

Не то во Франции, где огромное большинство людей, принадлежащих к любому классу, хоть несколько возвысившемуся над нищетой du bas peuple,[180] не удовлетворилось бы ни ответным ударом, ни судебным преследованием того, кто повинен в столь тяжком, непростительном оскорблении. В любой стране учтивость, лежащая в основе чувства чести, обязывает нас считаться с воззрениями народа в целом. Поэтому в Англии мне пришлось бы заплатить, а во Фракции я дрался на дуэли.

Если мне возразят, что француз дворянин не снизошел бы до поединка с французом лавочником, я отвечу, что первый никогда не нанес бы того оскорбления, изгладить которое, по представлениям второго, можно лишь одним способом. Кроме того, даже если бы это возражение было основательным, нельзя забывать, что долг уроженца данной страны и долг иностранца — весьма различны. Пользование гостеприимством чужой страны вдвойне обязывает ничем не оскорблять коренных жителей, а уж если так случилось — вдвойне стараться искупить свою вину. По представлениям этого француза, обиду, которую я ему нанес, можно было искупить лишь одним способом. Кто может порицать меня за то, что я его избрал?

ГЛАВА XIV

Я не знаю человека, характер которого труднее было бы изобразить, нежели характер лорда Винсента. Разумеется, это затруднение легко было бы преодолеть, решись я последовать примеру авторов, по мнению которых все искусство изображения индивидуального характера заключается в том, чтобы, уловив в человеке какую-нибудь ярко выраженную особенность, приписывать ему эту отличительную черту в любое время и при любых обстоятельствах. Тогда мне пришлось бы всего-навсего представить читателю человека, речь которого сплошь состояла бы из чередования острых шуток и цитат — некое умело рассчитанное сочетание Йорика[182] и Партриджа.[183] Но это значило бы отнестись чрезвычайно несправедливо к тому характеру, который я попытаюсь обрисовать. Порою Винсент настолько увлекался серьезным спором, что у него редко вырывалась шутка, и тогда цитаты он приводил только для иллюстрации какого-нибудь веского утверждения, а не ради красного словца. Он обладал богатейшей, разносторонней эрудицией, а его память своей обширностью и точностью поражала всех. Строгий критик, он необычайно искусно умел из любого сочинения, которое разбирал, приводить все то, что говорило против его автора. Подобно большинству людей, он был довольно строг в своих философских теориях — и более чем снисходителен в применении их на практике. Суровостью и нетерпимостью своих правил он разительно напоминал Катона[184] — и вместе с тем зачастую как ребенок отдавался мгновенной прихоти. Любитель долгих размышлений и ученых исследований, он, однако, еще более был привержен веселью и забавам; образованнейший собеседник, он были превеселый собутыльник. Наедине со мной или с людьми, которых считал подобными мне, его педантизм (ибо в той или иной мере он всегда был педантом) принимал шутливый оттенок; в беседе с ученым или bel esprit[185] этот педантизм становился глубокомысленным, пытливым и саркастическим. Он охотнее противоречил общепринятым мнениям, нежели соглашался с ними, и это, пожалуй, нередко приводило его к парадоксам; однако даже в самых крайних его утверждениях всегда имелась изрядная доля здравого смысла, а сила ума, заставлявшая его думать самостоятельно, проявлялась во всем, что он высказывал или писал. До сих пор я приводил примеры разговоров, которые Винсент вел в одном умонастроении; в дальнейшем я намерен, дабы воздать ему должное, пусть даже временами докучая этим читателю, передавать иногда и более серьезные беседы.

Под непроницаемой внешностью, в глубинах его души жило скрытое, но беспокойное честолюбие; однако в ту пору он сам, возможно, еще не подозревал об этом. Мы не знаем нашего собственного духовного склада, покуда время не научит нас самопознанию; если мы становимся мудрыми, мы должны благодарить за это себя самих; если мы становимся великими — мы должны благодарить за это судьбу.

Я разгадал духовную природу Винсента, и это способствовало нашему сближению. В этом человеке, всегда верном той роли, которую он избрал, я находил сходство с самим собой, а он, быть может, временами догадывался, что я несколько выше того сластолюбца и несколько умнее того фата, которых мне тогда угодно было изображать.

Винсент был невысокого роста, недурно сложен, но лишен всякого изящества. Зато лицо его поражало своей красотой. У него были черные, лучистые, проницательные глаза; веселая улыбка придавала бы его чертам слишком легкомысленное выражение, если бы не печать раздумья на высоком лбу. Нельзя сказать, чтобы он плохо одевался; он не следил за модой, но придавал большое значение опрятности. Обычно он носил просторный коричневый сюртук, цветной галстук, жилет в крапинках, серые панталоны и короткие гамаши; прибавьте сюда необычайной свежести замшевые перчатки и невиданной толщины палку — и портрет закончен.

В общении с людьми он был то учтив, то груб, то обходителен, то надменен, смотря по умонастроению. В его манере держать себя не было ни тени вульгарности и в то же время — ни малейшей искусственности. Замечу мимоходом — что за редкостный дар уменье держать себя! Сколь трудно его определить, сколь несравненно труднее к нему приобщиться! Оно важнее богатства, красоты и даже таланта, с избытком возмещает их и не нужно, пожалуй, только гению. В этом искусстве нужно совершенствоваться неустанно, сосредоточивая на нем все внимание, не щадя сил. Тот, кто достиг в нем наивысшей ступени, то есть: кто умеет применительно к цели очаровывать, проникать в душу, убеждать — тот владеет сокровеннейшей тайной дипломата и государственного деятеля, тому нужен лишь благоприятный случай, чтобы стать «великим».

ГЛАВА XV

У месье де В.[188] был званый вечер; из англичан приглашения получили только лорд Винсент и я, а так как особняк де В. находился на той же улице, что и гостиница, где я жил, мы вместе отобедали у меня и пешком отправились к министру.

Общество было такое же чопорное и скучное, как всегда на парадных вечерах, и мы оба чрезвычайно обрадовались, завидев месье д'А.,[189] блестящего собеседника, пользующегося также некоторой известностью в качестве ультраправого писателя. Возле него в дальнем уголке гостиной собралась группа гостей, и мы воспользовались нашим знакомством с этим учтивым французом, чтобы присоединиться к ней. Разговор почти исключительно вращался вокруг литературных тем. Кто-то упомянул об «Истории литературы» Шлегеля,[190] о той строгости, с которой он говорит о Гельвеции[191] и о философах его школы, и тотчас завязался спор о том, какой вред вольнодумцы нанесли философии.

— Что до меня, — сказал Винсент, — я никак не возьму в толк, почему хотят, чтобы в сочинениях, где много правды и некоторая доля лжи, много хорошего и некоторая доля дурного, мы видели только дурное и лживое, полностью исключая все правдивое и хорошее? Каждый, кто обладает умом достаточно живым и острым, чтобы находить удовольствие в чтении метафизических трактатов, сумеет сам, именно благодаря этой живости и остроте ума, отделить зерно от плевел, истину от лжи. Люди молодые, легкомысленные, поверхностные — те в самом деле зачастую впадают в заблуждения и неспособны распознать их нелепость. Но скажите — разве люди молодые, легкомысленные, поверхностные имеют привычку читать философские сочинения, в которых исследуются самые отвлеченные, самые сложные проблемы? Нет! Нет! Поверьте мне — во вред нравственности и добродетели идет именно то занятие, которое месье Шлегель рекомендует, — чтение изящной литературы. Драма, поэма, роман, понятные и приятные всем, даже самым фривольным умам, — вот подлинные враги религии и нравственного совершенствования.

— Ma foi![192] — воскликнул месье де Г., бездарный писатель и страстный читатель романов. — Уж не хотите ли вы лишить нас изящной словесности — запретить выход в свет наших романов и сжечь наши театры?

— Разумеется нет! — ответил Винсент. — И в этом вопросе я расхожусь с некоторыми современными английскими философами, к большинству которых я, впрочем, питаю глубочайшее уважение. Я не хочу отнять у жизни человеческой ни одного из ее наслаждений, ни одной из ее радостей, но я хотел бы обезвредить все, что есть пагубного в изящном; если бы посреди моих цветов оказалась змея, я не стал бы вырывать цветы, я убил бы змею. Рассудите — кто же те, на кого художественный вымысел и литература оказывают вредное действие? Мы уже видели — люди легкомысленные и верхогляды. А кто извлекает из них пользу? Те, что обладают упорядоченным, рассудительным умом; и, наконец, — кто извлекает из них удовольствие? Все человечество! Так не лучше ли вместо того, чтобы, изгнав из нашей Утопии[193] поэзию и художественный вымысел, лишить некоторых людей пользы и всех — удовольствия, — не лучше ли было бы исправить умы, находящие дурное там, где, будь они надлежащим образом воспитаны, они находили бы хорошее? Согласимся ли мы с Гельвецием в том, что все люди рождаются с одинаковой способностью к совершенствованию, или же присоединимся к мнению всех остальных метафизиков, гласящему, что воспитание может развить ум человеческий до степени, определить которую пока еще невозможно, — все равно, нам должно быть ясно, что мы можем внедрять здоровые воззрения вместо ложных и излагать общераспространенные истины в столь же вразумительной и доступной форме, в какой излагаются общераспространенные заблуждения. Но если в деле воспитания наших детей мы выполним эту задачу, которую все мы считаем совсем нетрудной; если мы станем укреплять, а не расслаблять их умы и прояснять, а не затемнять их взгляды, — мы тем самым, с этого момента, устраним пагубное воздействие художественного вымысла, и так же, как мы сызмальства научаем детей пользоваться ножом, не калеча себе пальцы, — так же мы научим их пользоваться вымыслом, не обращая его себе во вред. Кому из людей, умеющих мыслить по-философски, когда-либо вредило то, что они читали романы Кребильона[194] или смотрели комедии Мольера?[195] Поймите же меня правильно, месье де Г.! Верно — я считаю, что изящная словесность (как ее принято называть) вредна для верхоглядов; но из-за этого я не расправился бы с литературой, а расправился бы с верхоглядами.

— Я не согласен с теми, — сказал месье д'А., — кто считает, что это такая уж легкая задача; невозможно сделать мудрыми всех людей.

— Нет, — ответил Винсент, — но возможно, во всяком случае до известной степени, сделать мудрыми всех детей. Поскольку вы никак не можете отрицать могущественного воздействия воспитания, вы должны признать, что оно по меньшей мере разовьет в детях здравый смысл; ибо если оно этого не может — значит, оно вообще бессильно. А ведь здравый смысл — все, что требуется, чтобы отличать хорошее от дурного, будет ли то в жизни или в книгах. Но для этого — воспитание впредь должно заключаться не в том, чтобы в школе просвещать, а в семье — отуплять; вы не вправе парализовать действие здравого смысла, внушая детям предрассудки или потворствуя их слабостям; в деле воспитания вы, быть может, не достигнете высшей его цели, но вы по меньшей мере обязаны все сделать для того, чтобы расчистить путь к ней. К примеру сказать, в отношении художественного вымысла вы не вправе действовать так, как принято в современном воспитании — допустить болезнь, а затем пичкать ребенка теплой водицей, думая этим изгнать недуг; вы не вправе позволять вашему ребенку читать изящную литературу, не преподав ему ни единого принципа для суждения о ней — иначе еще не окрепший ум весь пропитывается ядом и настолько расслабляется длительным его употреблением, что уже неспособен переварить противоядие. Нет, сперва укрепите интеллект ребенка, развивая суждение, а затем уже услаждайте его фантазию художественным вымыслом. Не волнуйте его воображение описаниями любви и славы, покуда вы не сделаете его способным правильно судить о том, что такое любовь и слава. Словом — научите его размышлять, прежде чем вы предоставите полную свободу его фантазии.

Наступила пауза. У месье д'А. вид был весьма недовольный, а бедняга де Г., по-видимому, заподозрил, что, так или иначе, его мастерство как сочинителя романов — под сомнением. Чтобы успокоить их, я затронул тему, позволявшую несколько польстить их национальному чувству: я незаметно перевел разговор на характер французов.

— Я не знаю характера, — сказал Винсент, — который так часто бы описывали и так плохо бы понимали. Вас считают поверхностными. Мне кажется, нет на свете народа, в отношении которого этот упрек был бы менее заслужен. Что касается немногих избранных, то ученые других наций, как всем известно, считают ваших философов, ваших математиков, ваших естествоиспытателей величайшими авторитетами и зачастую обращаются к ним. В отношении большинства этот упрек еще менее обоснован. Стоит только сравнить вашу толпу, будь то джентльмены или плебеи, с толпой в Германии, Италии, даже Англии, и, несмотря на национальные предубеждения, я должен буду признать, что это сравнение будет целиком в вашу пользу. Невежество и тупость английского сквайра, английского юриста, английского petit maître[196] вошли в поговорку. У вас те классы общества, которые соответствуют этим кругам в Англии, весьма осведомлены в литературе и зачастую довольно хорошо в науке. Точно так же ваши коммерсанты, ваши рабочие, ваши слуги по своему умственному развитию, широте кругозора и свободе от предрассудков стоят неизмеримо выше представителей тех же слоев общества в Англии. Но бесспорно у вас решительно все притязают на то, чтобы быть savants,[197] и в этом основная причина, почему вас осуждают, как пустозвонов. Мы видим, что у вас и утонченный джентльмен и petit bourgeois[198] изображают собою критика или философа; а поскольку он отнюдь не равен ни Скалигеру,[199] ни Ньютону,[200] мы забываем, что перед нами всего навсего bourgeois[201] или petit maitre, и клеймим ваших философов за то верхоглядство, которым, если судить справедливо, следует попрекать данного скользящего по поверхности представителя породы пустозвонов. Действительно, мы, англичане, не выставляем себя в таком невыгодном свете; наши щеголи, наши лавочники не изощряются в крайне посредственных философских суждениях о природе человеческого разума и о beaux arts;[202] но почему это так? Не потому, чтобы они были более сведущи, нежели подобные им людишки во Франции, а потому, что они гораздо невежественнее их; не потому, что они могли бы сказать на эту тему гораздо больше, а потому, что они вообще ничего не могут сказать.

— В этом отношении, — сказал д'А., — вы воздаете нам более чем должное, но согласны ли вы быть столь же справедливым и в другом вопросе? Ваши соотечественники всегда склонны обвинять нас в бессердечии и недостатке чувства. Считаете ли вы это обвинение заслуженным?

— Нисколько, — ответил Винсент, — на мой взгляд, это ошибка, порожденная, как и то неверное суждение, о котором мы уже говорили, все той же причиной, а именно: своего рода пале-рояльским тщеславием, свойственным всей вашей нации и побуждающим вас все, что только возможно, выставлять напоказ, будто на витрине. В общении с иностранцами вы проявляете величайшую любезность и даже восторженность и начисто забываете их, как только вы с ними простились. «Как это бессердечно!» — восклицаем мы. Вовсе нет! Англичане — те не выказывают иностранцам ни любезности, ни восторженности; но они так же начисто забывают о них, как только распрощаются. Стало быть, здесь единственное различие между вами и ими состоит в том, что сначала вы были любезны; но уж если мы принимаем у себя иностранцев, то я не вижу причин не быть с ними возможно более учтивыми; я не только далек от мысли, что стремление делать иностранцам приятное проистекает от криводушия, но считаю такое поведение в тысячу раз более пристойным и благожелательным, нежели обыкновение à l' anglaise[203] — угрюмостью и молчаливостью давать иностранцам понять, что нам до них совершенно нет дела. Если мне нужно пройти с человеком хотя бы только милю — почему не постараться сделать этот путь как можно более приятным для него? А главное — уж если я вздумаю дуться и посылать его ко всем чертям, то к чему же еще выпячивать грудь, багроветь от горделивого сознания своей добродетели и кричать во всю мочь: глядите, какое у меня честное сердце!

Ах, месье д'А., поскольку благожелательность неотделима от подлинной морали, — совершенно ясно, что эта благожелательность должна проявляться в малом так же, как в большом; и тот, кто хочет сделать других людей счастливыми, хотя бы на миг, несравненно добродетельнее того, кто относится к их благополучию равнодушно или (что еще хуже) презрительно. Так же я, правду сказать, не вижу, почему доброе отношение к человеку, с которым ты только знаком, якобы идет в ущерб сердечному отношению к близкому другу; напротив, мне еще надлежит убедиться, что (разумеется, применительно к нравам и обычаям вашей страны) вы, по сравнению с нами, худшие друзья, худшие мужья, худшие отцы!

— Как! — воскликнул я. — Вы забываетесь, Винсент! Разве домашние добродетели могут процветать там, где нет огня в камине? Разве семейные привязанности перестали быть синонимом семейного очага? А где еще вы найдете и то и другое, как не в доброй старой Англии?

— Верно, — подхватил Винсент, — и, разумеется, немыслимо, чтобы отец семейства, его жена, его дети были так же ласковы друг к другу в ясный солнечный день, в Тюильри или Версале,[204] танцуя и распевая песни на вольном воздухе, как были бы в мрачной гостиной окнами во двор, у закопченного камина, подле которого уютно расположились le bon père и la bonne mère,[205] а бедные детки сидят на нижнем конце стола, дрожа от холода, переговариваясь шепотом, не смея резвиться — ведь им запрещено шуметь, и в их представлении, как это ни странно, семейный очаг неразрывно связан со злым букой, а милый папа прочно ассоциируется с пучком розог.

Этот ответ вызвал дружный хохот, а месье д'А., вставший, чтобы откланяться, сказал:

Ну что ж, милорд, ваши соотечественники — большие любители философских обобщений: для всех людских поступков у них всего лишь два мерила. Всякое проявление веселости они считают признаком пустоты ума, всякое проявление доброты — признаком лживости сердца.

ГЛАВА XVI

По приезде в Париж я, чтобы поскорее усвоить парижское произношение, нанял учителя французского языка. Этот «продавец местоимений», по фамилии Марго, отличался высоким ростом, важной осанкой и неизменно серьезным выражением лица. Как гробовщик он был бы неоценим. Волосы у него были светло-желтые; казалось, им в какой-то мере передалась желчная окраска его лица — оно было темно-шафрановое, словно в нем сгустилась желтуха, волею судеб одновременно поразившая десятерых несчастных с больной печенью. У него был высокий, очень узкий лоб с залысинами, неимоверно выдающиеся скулы, а щеки своей необычайной впалостью наводили на мысль, что более удачливые, нежели Пирам и Тисба,[210] они без препон и преград лобызают друг друга изнутри. Лицо — такое же остроконечное и почти такое же длинное, как опрокинутая пирамида, с обеих сторон обрамляли чахлые, наполовину вылезшие бакенбарды, казалось, едва ли способные долго продержаться среди всего этого ясно обозначавшегося упадка и оскудения. Эта очаровательная физиономия венчала тело до того длинное, тощее, призрачное, что его легко можно было принять за разрушающуюся мемориальную колонну.

Но всего характернее для физиономии месье Марго была та чрезвычайная, изумительная серьезность, о которой я уже упоминал. Вызвать улыбку на его лице было столь же немыслимо, как заставить улыбнуться каминные щипцы, и, однако, месье Марго отнюдь не был меланхоликом. Он любил пошутить, распить бутылочку винца, вкусно пообедать, как если бы он был человеком более плотной комплекции. Прекрасным примером претворения антитезы в жизнь была бойкость, с которой этот растянутый, искривленный рот извергал игривые рассказы и соленые шутки; это было парадоксально и в то же время напыщенно — это была пресловутая мышь, выскочившая из своей норки в огромном Элийском соборе.

Я уже сказал, что эта серьезность была самой характерной чертой месье Марго; но я забыл упомянуть еще две черты, столь же примечательные: страстное преклонение перед всем рыцарским и столь же страстное преклонение перед самим собой. Обе эти черты довольно обычны у французов, но у месье Марго они были развиты до необычайных пределов. Он являл собой совершеннейший образец chevalier amoureux,[211] помесь Дон-Кихота и герцога де Лозена.[212] Говоря о настоящем времени, даже en professeur,[213] он неизменно со вздохом вспоминал давно прошедшее время и приводил тот или иной случай из жизни Байяра,[214] а спрягая какой-нибудь глагол, сам себя прерывал, чтобы сообщить мне, что его ученицы всем другим глагольным формам предпочитают je t'aime.[215]

Короче говоря, у него был неистощимый запас рассказов о его любовных похождениях и о подвигах разных других лиц по этой части. Я ненамного согрешу против истины, если скажу, что все эти рассказы были почти столь же длинны и едва ли не столь же фантастичны, как он сам; но коньком месье Марго были его собственные любовные дела. Слушая его, можно было вообразить, что лицо бойкого француза переняло у магнитной иглы не только ее заостренность, но и ее притягательную силу. А как очаровательна была его скромность!

— Это удивительно, — говорил он, — весьма удивительно; ведь я не могу отдавать этим делам много времени. Я не располагаю, как вы, месье, досугом, необходимым для всех тех предварительных уловок и ухищрений, которые создают la belle passion.[216] Нет, месье, урвав часок от занятий, я хожу в церковь, в театр, в Тюильри,[217] чтобы хоть немного отдохнуть — et me voila partout ассаblé[218] любовными похождениями. Я некрасив, месье, — не очень красив во всяком случае; правда, у меня выразительные черты, по-настоящему — air noble[219] (мой двоюродный брат, месье, не кто иной, как шевалье де Марго), а главное — мое лицо говорит о моей душе; женщины, месье, любят душу, их всегда привлекает умственное, духовное начало; и все же — в моем успехе есть нечто непостижимое!

— Bah, monsieur,[220] — ответил я, — при такой осанке, таком выражении лица, такой душе — какая француженка могла бы устоять против ваших чар? Нет, вы несправедливы к самому себе. Если о Цезаре[221] говорили, что он был велик, не прилагая к тому усилий, то насколько же больше оснований сказать, что месье Марго счастлив в любви, нимало о том не стараясь.

— Ах, месье, — продолжал француз, все с тем же видом, —

Ах, месье, ваши замечания по глубокомыслию и меткости достойны Монтеня.[222] Нам не понять женских причуд, как и не уяснить себе, почему женщины приписывают нам те или иные достоинства. Но выслушайте меня, месье: в том же семейном пансионе, где я снимаю комнату, проживает сейчас одна знатная англичанка. Eh bien, monsieur,[223] — обо всем остальном вы сами можете догадаться. Она увлеклась мною и обещала сегодня ночью впустить меня в свои апартаменты. Ах, она чудо как хороша! Ah! qu'elle est belle! Une jolie petite bouche, une denture éblouissante un nez tout-à fait grec, in fine, un bouton de rose.[224]

Я не скрыл от месье Марго, что завидую его удаче; он еще некоторое время распространялся на эту тему, а затем, наконец, ушел. Вскоре ко мне наведался лорд Винсент.

— У меня приглашение на обед для нас обоих, — сказал он, — вы пойдете?

— Разумеется, — ответил я, — кого же мы осчастливим своим посещением?

— Некую мадам Лоран, — ответил Винсент, — одну из тех особ, которых можно встретить только в Париже; они живут за счет всего чего угодно, но только не на доходы с капитала. У нее недурной стол, который привлекает множество поляков, русских, австрийцев — и нескольких праздных французов — peregrinae gentis amoenum hospitium.[225] До сих пор ей все не выпадало счастье познакомиться с каким-нибудь англичанином (хотя у нее проживает, на полном пансионе, одна наша соотечественница), а так как ей хочется поскорее устроить свою судьбу, то она из кожи вон лезет, чтобы удостоиться этой чести. Ей все уши прожужжали рассказами о нашем богатстве и нашем уме, и она тешит себя мечтой, что каждый из нас — странствующая сокровищница индийского раджи. По правде сказать, любая француженка воображает, что покуда на свете есть хоть один богатый глупец, ее счастье зависит только от нее самой.

на это вся ее надежда, а

— ее девиз.

— Мадам Лоран, — повторил я, — да ведь так зовется хозяйка пансиона, где проживает месье Марго!

— Надеюсь, нет! — воскликнул Винсент. — А то мы, пожалуй, прескверно пообедаем; он не внушает доверия к ее столу — ведь недаром говорится: «Кто жирно ест, тот жиром сам заплыл».

— Во всяком случае, — сказал я, — мы можем разок испробовать, как там кормят. Мне любопытно взглянуть на нашу соотечественницу. По всей вероятности, это та самая особа, которую месье Марго изображает такими волшебными красками и которая вдобавок воспылала страстью к моему исполненному важности наставнику. Какого мнения вы на этот счет, Винсент?

— Я не нахожу в этом ничего удивительного, — молвил мой друг. — Вместе с великим моралистом эта дама восклицает:

Я ответил подходящим каламбуром, и мы отправились в Тюильри, нагулять себе аппетит к обеду у мадам Лоран.

Мы явились к ней ровно в половине шестого. Прием, который она нам оказала, свидетельствовал о том, как она довольна нашим приходом. Она тотчас познакомила нас с пресловутой соотечественницей — миловидной белокурой женщиной с плутовским выражением лица. По-видимому, если только ее глаза и рот не лгали, веселость и лукавство были свойственны ей как amante[228] в гораздо большей мере, нежели прямота и честность.

Месье Марго не замедлил явиться. Он сильно удивился, увидев меня, но, казалось, нимало не был встревожен моим вниманием к его inamorata.[229] По правде сказать, простак был слишком самодоволен, чтобы у него могли зародиться подозрения, обычно смущающие менее удачливых поклонников. За обедом я сидел возле все той же хорошенькой англичанки, носившей фамилию Грин. Я тотчас завязал беседу с ней.

— Месье Марго, — сказал я, — часто говорил мне о вас, прежде чем я имел счастье лично убедиться в том, что его чувства вполне оправданы и нимало не преувеличены.

— О! — воскликнула миссис Грин с лукавой усмешкой. — Стало быть, вы знакомы с месье Марго?

— Имею эту честь, — ответил я. — Каждое утро он наставляет меня в науке любви и во французском языке. И тем и другим он владеет в совершенстве.

Миссис Грин расхохоталась так громко, как хохочут только британцы, и воскликнула:

— Ah, le pauvre professeur![230] Он слишком уж нелеп!

— Месье Марго, — продолжал я самым серьезным тоном, — уверяет меня, что он совершенно accablé de ses bonnes fortunes,[231] — возможно, он льстит себя мыслью, что даже вы не совсем нечувствительны к его домогательствам.

— Скажите, мистер Пелэм, — спросила меня прелестная миссис Грин, — вы могли бы пройти по этой улице сегодня ночью, около половины первого?

— Я не премину это сделать, — ответил я, немало дивясь ее вопросу.

— Прошу вас, — сказала она, — а теперь поговорим о милой старой Англии.

Едва только мы вышли, я сообщил Винсенту, что мне назначено свидание.

— Как? — воскликнул он. — Затмить месье Марго! Невозможно!

— Вы правы, — ответил я, — на это я и не надеюсь. Здесь, видно, затевается какая-то забавная проделка, — почему бы нам не присутствовать при ней в качестве зрителей?

— De tout mon coeur![232] — воскликнул Винсент. — А покамест — поедем к герцогине Г.

Я согласился, и мы отправились на улицу.

Герцогиня Г. — примечательный осколок старого режима — высокая, статная, с пышной прической из собственных искусно взбитых седых волос, увенчанной великолепным блондовым чепцом. Она эмигрировала одной из первых и довольно долго жила у моей матери, которую с того времени считала одной из самых близких своих приятельниц. Герцогиня была совершеннейшим образцом причудливой смеси самомнения и невежества, столь характерной для дореволюционной знати. Она могла напыщенным тоном знатока рассуждать о нашумевшей трагедии и тут же, по примеру Марии-Антуанетты,[233] спросить, почему бедняки так настойчиво требуют хлеба, когда можно покупать такие вкусные пирожные по два су штука? «Чтобы вы имели представление об ирландцах, — заявила она некоему любознательному маркизу, — достаточно сказать вам, что они баранине предпочитают картофель».[234] Ее soirees слыли едва ли не самыми приятными в Париже; у нее собиралось все, что было знатного и даровитого среди ультрароялистов,[235] ибо она считала себя меценатом в обличье женщины; математик или романист, естествоиспытатель или поэт — ее дом был открыт для всех, с каждым она беседовала одинаково непринужденно и самоуверенно.

Совсем недавно была поставлена новая пьеса, и разговор, вначале шедший о том, о сем, вскоре сосредоточился на ней.

— Вы сами видите, — заявила герцогиня, — мы имеем актеров, вы — авторов. Какой прок от того, что вы хвалитесь Шекспиром, если вашего Лизетона, хоть он и большой актер, нельзя сравнить с нашим Тальма?[236]

— И все же, — возразил я с таким глубокомысленным видом, что Винсенту и всем прочим моим соотечественникам стоило большого труда оставаться серьезными, — все же, сударыня, вы должны признать, что они изумительно похожи друг на друга — и наружностью и великолепной игрой.

— Pour са, j'en conviens,[237] — ответил новоявленный критик «Урока женам».[238] — Mais cependant Liseton n'a pas la nature, l'âme, la grandeur de Talma.[239]

— Стало быть, вы ни одного из наших актеров не согласны признать выдающимся? — спросил Винсент.

— Mais oui! Dans le genre comique, par exemple, votre buffo Kean met dix fois plus d'esprit et de drôlerie dans ses rôles que Laporte.[240]

— Суждение герцогини так проницательно и беспристрастно, что дольше спорить об этом предмете не приходится, — сказал я. — Мне хотелось бы знать, что герцогиня думает о современном состоянии нашей драматургии?

— Вот что, — изрекла герцогиня, — у вас много выдающихся поэтов, но когда они пишут для сцены, они совершенно затрачивают свое дарование. Роб Руá, пьеса вашего Вальтера Скотта, гораздо слабее его одноименного романа.

— Какая жалость, — продолжал я, — что Байрон не переделал своего Чайльд-Гарольда[241] в трагедию; в этой поэме такая сила, такое захватывающее действие, такое разнообразие!

— Правильно, — со вздохом подтвердила герцогиня, — но, видимо, трагедия под силу только нашей нации; одни мы достигаем в ней совершенства!

— Однако, — возразил я, — Гольдони[242] написал несколько прекрасных трагедий.

— Eh bien,[243] — молвила герцогиня, — одна роза еще не создает сада!

И весьма довольная своим ответом, la femme savante,[244] обратясь к знаменитому путешественнику, начала обсуждать с ним возможность открыть Северный полюс.

Среди приглашенных было два-три образованных англичанина; Винсент и я — мы присоединились к ним.

— Видели ли вы уже персидского принца? — спросил меня сэр Джордж Линтон. — Он человек весьма одаренный и жаждет приобрести знания. Он намерен опубликовать наблюдения, сделанные им в Париже, и я думаю, мы получим восхитительное дополнение к «Персидским письмам» Монтескье.[245]

— Я очень бы этого хотел, — отозвался Винсент, — нет лучших сатир на цивилизованные страны, чем наблюдения менее просвещенных путешественников; зато в тех случаях, когда цивилизованный путешественник описывает нравы американских дикарей, народ, который он посетил, не предстает в смешном свете, а наоборот, — сарказм обращается против посетителя; Тацит[246] не мог и помышлять о более негодующей, более благородной сатире на распущенность римлян, нежели та, которую подсказывает его описание простоты нравов древних германцев.

— Кто, — спросил господин д'Э., умный человек, ci-devant émigré,[247] — кто из ваших публицистов, по общему мнению, — самый выдающийся?

— Трудно сказать, — ответил Винсент, — ведь при наличии стольких партий, кумиров тоже, разумеется, множество. Но мне думается, в числе одного из самых популярных я вправе назвать Болинброка.[248] В самом деле, пожалуй, трудно было бы указать имя, которое чаще бы упоминалось и вокруг которого возникало бы больше споров, а между тем политические сочинения Болинброка — наименее важная часть его наследия. Они пронизаны возвышенными чувствами, содержат множество прекрасных, хотя и разрозненных мыслей; но он писал их в те времена, когда о законодательстве больше всего спорили — и меньше всего в нем понимали; вот почему ценность его трудов преимущественно в их огромном значении для той эпохи, а не в их непреходящих достоинствах. Жизнь Болинброка в нравственном отношении поучительнее всех его писаний, и автор, который даст нам полную, беспристрастную биографию этого замечательного человека, выполнит одну из самых насущных задач и философской и политической литературы Англии.

— Мне представляется, — сказал д'Э., — что ваша национальная литература особенно бедна биографическими трудами — верно ли я сужу?

— Несомненно, — ответил Винсент, — у нас нет ни одного сочинения, которое можно было бы счесть образцом биографии (исключая разве что «Жизнь Цицерона», написанную Мидлтоном[249]); этим подтверждается вывод, к которому я неоднократно приходил, пытаясь определить различие между вашей философией и нашей. Мне кажется, вы, французы, так изумительно проявляющие себя в деле создания биографий, мемуаров, комедий, сатирических наблюдений над различными классами, отточенных афоризмов, предпочитаете рассматривать человека в его взаимоотношениях с обществом, его деятельности в окружающем его мире, нежели в более отвлеченных и метафизических операциях его ума. В противоположность вам, наши писатели любят предаваться глубокомысленным спекуляциям о природе человека, изучать его с отвлеченной, обособляющей его точки зрения и наблюдать, как он мыслит наедине с самим собой, в своей комнате, — вы же охотнее всего изображаете, как он действует среди толпы, в нашем мире.

— Согласитесь, — сказал д'Э., — что если это в самом деле так, наша философия более полезна, хотя ваша, быть может, глубже.

Винсент промолчал.

— Однако, — сказал сэр Джордж Линтон, — подобного рода произведениям ваших авторов неизбежно будет присущ недостаток, который, умаляя их применимость в широком смысле, также умаляет их общественную полезность. Сочинения, изучающие человека в его взаимоотношениях с обществом, применимы к нему, лишь покуда длятся данные взаимоотношения. Так, например, пьеса, в сатирическом свете рисующая определенный класс, сколь бы глубоки ни были содержащиеся в ней мысли на эту тему, сколь бы правдиво ни был изображен предмет сатиры, неизбежно утратит значение, когда утратит его этот класс. Политический памфлет, превосходный для одного государства, может оказаться нелепым в другом. Роман, правдиво характеризующий нынешний век, может в следующем представиться странным и непонятным; вот почему популярность произведений, рассматривающих человека в определенных взаимосвязях, а не in se,[250] зачастую ограничивается той эпохой и той страной, когда и где они были созданы. А с другой стороны — произведения, исследующие человека как такового, схватывающие, раскрывающие, анализирующие духовную сущность человека, в древнее ли, в новое ли время, будь то европеец или дикарь, — очевидно применимы и, следовательно, полезны для всех времен и всех народов. Тот, кто открывает кровообращение или происхождение идей, получит как философ признание любого народа, в жилах которого струится кровь, в мозгу которого живет мысль, — тогда как философские выводы того, кто, пусть даже превосходно, изображает нравы одного только народа или действия одного только лица, будут признаваться лишь применительно к определенной стране, к определенной эпохе. Если вы, месье д'Э., изволите все это принять в соображение, вы, быть может, согласитесь, что философия, которая изучает человека в определенных взаимоотношениях, менее плодотворна, ибо не столь постоянна и неизменна, нежели та, что изучает человека в себе.[251]

Мне этот разговор уже успел надоесть, и хотя до полуночи времени оставалось много, я, дабы иметь благовидный предлог откланяться, сослался на то, что мне нужно еще кое-где побывать, и встал.

— Полагаю, — сказал я Винсенту, — что вам желательно продолжить спор.

— Простите меня, — ответил он. — Мыслящему человеку развлечения столь же полезны, как метафизика. Allons![252]

ГЛАВА XVII

Мы направились к той улице, где проживала мадам Лоран. Но разреши мне, любезный читатель, отвлечься от моей собственной персоны и представить тебе моего друга, месье Марго, чьи приключения мне несколько позднее подробно рассказала словоохотливая миссис Грин.

В условленный час он постучался к моей миловидной собеседнице, и она неслышно впустила его. Месье Марго был в шелковом халате цвета морской воды; длинный, тощий, весь высохший, он в этом наряде был похож скорее на щуку, нежели на человека.

— Мадам, — сказал он напыщенным тоном, — от всей души благодарю вас за ту честь, которую вы мне оказали; смотрите — я у ваших ног!

С этими словами тощий вздыхатель торжественно опустился на одно колено.

— Встаньте, месье, — воскликнула миссис Грин, — признаюсь, вы покорили мое сердце; но это еще не все — вы должны показать себя достойным того высокого мнения, которое я себе составила о вас. Месье Марго — меня привлекла не ваша наружность — о нет! — меня пленили ваши рыцарские, благородные чувства; докажите мне, что они подлинны, и тогда мое восхищение даст вам право требовать все, чего вы только пожелаете…

— Чем же я должен доказать вам подлинность моих чувств, мадам? — спросил месье Марго, подымаясь с колен и грациозным движением плотнее запахивая халат цвета морской воды.

— Своей доблестью, преданностью, рыцарским служением! Я требую лишь одного доказательства — вы можете тут же дать его мне! Вы помните — во времена рыцарства дама бросала свою перчатку на арену, где находился лев, и приказывала своему обожателю принести ее. Месье Марго, испытание, которому я хочу вас подвергнуть, не столь страшно. Смотрите, — тут миссис Грин распахнула окно, — смотрите! Я бросаю свою перчатку на улицу — принесите ее!

— Ваша воля — для меня закон, — ответил романтически настроенный Марго. — Пойду немедленно. — И с этими словами он направился к двери.

— Повремените, месье! — воскликнула дама. — Вы должны спуститься не таким простым способом; вам надлежит попасть вниз тем же путем, что и моя перчатка, — через окно!

— Через окно, мадам! — воскликнул месье Марго торжественно и вместе с тем изумленно. — Это немыслимо, ведь квартира в четвертом этаже, и, стало быть, я разобьюсь насмерть!

— Никак нет, — возразила миссис Грин, — вон в том углу стоит корзина, к которой я (предвидя ваше решение) заранее прикрепила веревку; в этой корзине вы и спуститесь. Вы видите, месье, сколь изобретательна и предусмотрительна любовь!

— Гм, гм! — уныло протянул месье Марго; его отнюдь не прельщало воздушное путешествие, которое ему хотели навязать. — Но ведь веревка может оборваться или выскользнуть из ваших рук!

— Потрогайте-ка веревку, — воскликнула дама, — и первое из ваших опасений тотчас отпадет; а что касается второго, то неужели вы можете, неужели вы способны предположить, что нежность, которую я питаю к вам, не побудит меня заботиться о вашем благе вдвое ревностнее, нежели о моем собственном? Фи, фи! Неблагодарный месье Марго!

Меланхолический рыцарь бросил скорбный взгляд на корзину и сказал:

— Мадам, чистосердечно вам признаюсь, ваше предложение мне совсем не нравится; разрешите мне спуститься обычным способом, по лестнице; выйдет ли ваш обожатель в дверь или в окно — подобрать вашу перчатку ему одинаково нетрудно. Прибегать к необычным способам следует только тогда, когда обычные неприменимы.

— Прочь отсюда, месье! — воскликнула миссис Грин. — Прочь! Теперь я вижу, что ваше рыцарское поведение было чистейшим притворством! Безумством было полюбить вас так, как я полюбила, еще большим безумством — вообразить героя там, где теперь я вижу…

— Остановитесь, мадам, я выполню вашу волю… я все выдержу… но выдержит ли веревка?

— Доблестный Марго! — воскликнула дама; она заглянула в свою гардеробную и позвала камеристку, чтобы та ей помогла. Веревка была весьма надежной толщины, корзина — весьма солидных размеров. Веревку привязали к большому крюку, а корзину немного спустили, так что она оказалась вровень с окном.

— Я готов, — заявил месье Марго, пробуя крепость веревки. — Но право же, мадам, — дело чрезвычайно опасное!

— Спуститесь, месье! И да хранит вас господь бог, спасший святого Людовика!

— Погодите! — взмолился месье Марго. — Я сбегаю за своим плащом; ночь холодная, а я в легком халате.

— Нет, о нет, мой рыцарь, — вы так нравитесь мне в этом халате! Он придает вам такой изящный и вместе с тем достойный вид — просто прелесть!

— Я простужусь насмерть, мадам, — мрачно изрек месье Марго.

— Ба, — ответила англичанка, — где это видано, чтобы рыцарь боялся холода? К тому же вы ошибаетесь: ночь теплая, а вы уж очень хороши в вашем халате!

— В самом деле? — спросил тщеславный месье Марго с выражением несокрушимого самодовольства в лице. — Если так, я легче перенесу все это; но скажите — можно мне будет вернуться по лестнице?

— Да, — ответила дама, — вы видите, я требую не слишком многого от вашей преданности — можно!

— Тогда смотрите! — вскричал француз, влезая в корзину, которая тотчас начала спускаться.

Ввиду позднего часа и установленных полицией порядков улица была безлюдна; дама усердно махала платочком в знак ободрения и уверенности в успехе. Когда корзина очутилась в каких-нибудь пяти ярдах от земли, миссис Грин крикнула своему поклоннику, который не отрывал от нее взора, полного благородной, сдержанной грусти:

— Смотрите, месье, смотрите прямо перед собой! Влюбленный рыцарь обернулся так быстро, как только позволяла привычная ему важность, — и в ту же минуту окно захлопнулось, свет погас, корзина остановилась. Месье Марго так и застыл на месте, прямой как палка, в корзине, — а корзина недвижно висела в воздухе!

Я не берусь в точности определить, какие мысли волновали месье Марго в этом неуютном положении, — он не соизволил мне их поверить; но когда, спустя час с небольшим, Винсент и я (мы несколько замешкались в пути) свернули, как было условлено, на эту улицу, при тусклом свете фонарей мы увидели, футах в пятнадцати от земли, какой-то темный, внушительных размеров предмет, касавшийся стены дома, где жила мадам Лоран.

Мы быстро направились к нему и вскоре услышали слова, четко, раздельно произносимые хорошо знакомым мне голосом:

— Ради всего святого, джентльмены, помогите мне! Я стал жертвой коварной женщины и с минуты на минуту жду, что грохнусь оземь и разобьюсь насмерть.

— Великий боже! — вскричал я. — Да ведь это месье Марго взывает о помощи! Скажите на милость — что вы тут делаете?

— Замерзаю, — дрожащим голосом протянул месье Марго.

— Куда ж это вы попали? Я вижу только какой-то громоздкий темный предмет.

— Я нахожусь в корзине, — пояснил месье Марго, — и премного буду вам обязан, если вы поможете мне выбраться оттуда.

— Право, — сказал Винсент (меня душил смех, и я не мог вымолвить ни слова), — ваш Шато-Марго[253] сейчас в очень уж прохладном погребке. Многое на свете легче сказать, нежели сделать. Как нам доставить вас в более приятное место?

— Ах! — простонал месье Марго. — В самом деле — как за это взяться? Наверно у привратника найдется приставная лестница, достаточно длинная, чтобы я мог спуститься по ней на землю. Но подумайте, какие вольные шуточки и остроты будет отпускать на мой счет привратник. Джентльмены, эта история получит огласку — меня поднимут на смех — да, поднимут на смех, и, что всего страшнее, я лишусь своих учеников!

— Дорогой друг, — сказал я, — лучше лишиться учеников, нежели жизни; притом забрезжит свет — и тогда над вами будет потешаться не только привратник, а вся улица!

Месье Марго застонал.

— Идите же, друзья мои, — молвил он, — и добудьте лестницу! О, эти чертовки! Как я мог дать себя так обмануть!

Жалобы месье Марго перешли в какое-то невнятное бормотанье, а мы помчались к привратнику, неистовым стуком в дверь подняли его на ноги, сообщили, что произошел accident,[254] — и добыли лестницу. Оказалось, однако, что за нашими действиями следили чьи-то зоркие глаза, и некое окно наверху снова открылось, но так бесшумно, что я это не услышал, а только увидел. Привратник — дюжий, веселый, грубоватый малый — светил нам фонарем и ехидно ухмылялся, глядя, как мы прилаживали к стене лестницу, едва достававшую до корзины.

Рыцарь с тоскующим видом следил за нашими приготовлениями. Теперь, при свете фонаря, мы могли ясно разглядеть его нелепую фигуру; зубы месье Марго выбивали дробь; совместное действие стужи, пронизывавшей его тело, и тревоги, терзавшей душу, усугубляли обычное в его изможденном лице выражение печали и в то же время важности; ночь выдалась ненастная; сильный порыв ветра то и дело налетал на злополучный халат цвета морской воды, высоко вздымал полы и, покружив их в воздухе, швырял прямо в лицо несчастному наставнику, словно издеваясь над ним. Эти непрерывные озорные шалости ветра, необычайная вышина краев корзины и, наконец, то обстоятельство, что узник, никогда не отличавшийся проворством, сейчас дрожал мелкой дрожью, — все это вместе взятое привело к тому, что переход из корзины на лестницу оказался для месье Марго весьма нелегким делом; прошло немало времени, прежде чем он занес за край корзины одну из своих тощих, трясущихся ног.

— Благодарение господу… — молвил мой набожный наставник, но в ту же минуту благодарственная молитва замерла у него на устах, ибо, к его несказанному удивлению и отчаянию, корзина футов на пять поднялась над лестницей и месье Марго оказался в пренеудобной позе: одна нога у него болталась в воздухе, словно флаг, привешенный к гондоле воздушного шара.

Взлет произошел так быстро, что месье Марго и ахнуть не успел; лишь спустя несколько минут он уразумел все последствия такого внезапного «возвышения» и голосом, в котором звучала проникновенная скорбь, молвил:

— Вот уж это никак нельзя было предусмотреть! Какое огорчение! О, если б господу угодно было снова водворить мою ногу в корзину или же вызволить из нее мое грешное тело!

Мы всё еще неудержимо хохотали и ни слова не успели сказать о неожиданном вознесении блистательного месье Марго, — как вдруг корзина спустилась так стремительно, что, задев фонарь, вышибла его из рук привратника, а мой наставник грохнулся оземь с такой силой, что слышно было, как загремели все его кости.

— О боже! — воскликнул он. — Я погиб. Беру тебя в свидетели, как бесчеловечно меня умертвили!

Мы вытащили его из корзины и, поддерживая с обеих сторон, дотащили до каморки привратника. Но страдания месье Марго тем не кончились: каморка была битком набита людьми. Там находились и мадам Лоран, и немецкий граф, которого месье Марго обучал французскому языку, и французский виконт, которого он обучал немецкому; были все, кто жил в пансионе: дамы, чьей благосклонностью он хвастался, и мужчины, которым он этим хвастался. Вряд ли Дон-Жуан, очутившись в преисподней, застал там более неприятную компанию старых знакомых, чем та, которая предстала испуганному взору месье Марго в каморке привратника.

— Как! — закричали они в один голос. — Стало быть, это вы, месье Марго, так нас напугали? Мы решили, что в дом ломятся разбойники; сейчас русский генерал заряжает свои пистолеты; счастье ваше, что вы раздумали оставаться еще дольше в таком положении. Отвечайте, месье Марго, — что побудило вас выставить себя напоказ в таком виде, в одном халате, да еще в такую холодную ночь! Неужели вам не стыдно?

Все эти нападки и еще бесчисленное множество других градом посыпались на несчастного преподавателя; он стоял посреди каморки, весь дрожа от холода и страха и переводя взгляд то в одну, то в другую сторону, сообразно тому, откуда доносились негодующие возгласы.

— Уверяю вас… — молвил он наконец.

— Нет! Нет! — крикнул кто-то. — Теперь объяснения бесполезны!

— Mais, messieurs…[255] — снова сердито начал злополучный Марго.

— Замолчите! — воскликнула мадам Лоран. — Вы опозорили мой дом!

— Mais, madame, écoutez-moi…[256]

— Нет, нет, — заорал немец, — мы вас видели, мы вас видели…

— Mais, monsieur le comte…[257]

— Фи! Фи! — воскликнул француз.

— Mais, monsieur le vicomte…[258]

Тут уж все завопили хором, но терпенье месье Марго к тому времени истощилось, и он пришел в бешенство; его мучители прикинулись столь же возмущенными, и, в конце концов, кулаками и пинками он проложил себе путь к двери так быстро, как ему это позволяла боль в ушибленных костях, — а за ним понеслась вся орава, вопя, визжа, браня его и потешаясь над ним.

На следующее утро месье Марго не пришел в обычное время, и урок не состоялся; это было вполне естественно. Но когда прошел второй день и затем третий, и о месье Марго не было ни слуху ни духу — я начал беспокоиться за беднягу и послал к мадам Лоран справиться о нем; судите сами, как я изумился, узнав, что на другой же день после своего приключения он покинул пансион, захватив свои убогие пожитки — книги и одежду, — оставив письмо к мадам Лоран с вложением той суммы, которую был ей должен, — и словно в воду канул.

С этого дня я никогда и нигде его не встречал. Бедняга не успел получить даже те небольшие деньги, которые я был должен ему за уроки, ибо не подлежит сомнению, что в людях такого пошиба, как месье Марго, даже корыстолюбие менее сильно, нежели тщеславие.

ГЛАВА XVIII

Однажды утром, когда я верхом направлялся в Булонский лес (излюбленное место свиданий в Париже), чтобы встретиться с мадам д'Анвиль, я увидел всадницу, которой грозила опасность вылететь из седла: ее лошадь испугалась английского тандема или того, кто им правил, и начала бросаться из стороны в сторону, а дама явно все более и более теряла присутствие духа. Сопровождавший ее мужчина едва справлялся со своим собственным конем и, видимо, жаждал помочь ей, но не знал, как это сделать. Вокруг собралась толпа зевак; никто ничего не предпринимал, все только повторяли:

— Боже милостивый! Что-то будет!

Мне всегда претила роль героя драматических сцен, а еще большее отвращение мне внушали «женщины, попавшие в беду». Но как-никак сочувствие к чужой беде иногда пронимает самые черствые сердца, и я осадил лошадь, сперва чтобы поглазеть, а затем чтобы оказать помощь. В ту минуту, когда малейшее промедление могло стать роковым, я соскочил наземь, одной рукой схватил лошадь за поводья, которые всадница уже не в силах была держать, а другой помог ей спешиться. Когда всякая опасность миновала, изящный спутник дамы пришел в себя и ему тоже удалось сойти с лошади: скажу не таясь — узнав, что особа, подвергавшаяся такой опасности, его жена, я перестал удивляться его медлительности. Он осыпал меня изъявлениями благодарности, а она сопровождала их взглядами, намного увеличивавшими их ценность. Коляска супругов дожидалась поблизости. Муж пошел предупредить кучера — я остался наедине с дамой.

— Мистер Пелэм, — сказала она, — я много слыхала о вас от моей приятельницы, мадам д'Анвиль, и давно уже мечтала познакомиться с вами, но я никак не думала, что при самом начале нашего знакомства вы так бесконечно меня обяжете.

Польщенный тем, что дама уже знала, кто я такой, и уже интересовалась мною, я, смею вас уверить, пустил в ход все, чтобы как можно лучше использовать эту благоприятную возможность, и когда я, усадив мою новую знакомую в коляску, пожал ей руку, ответное пожатие было несколько более длительно, чем принято.

— Вы будете сегодня вечером у английского посла? — спросила дама, когда лакей собирался захлопнуть дверцу.

— Непременно, если только вы намерены там быть, — ответил я.

— Значит, мы увидимся! — воскликнула дама, и ее взгляд был красноречивее слов.

Я продолжал прерванную прогулку; неподалеку от Пасси, где у меня была назначена встреча с мадам д'Анвиль, я поручил лошадь моему слуге и пошел пешком. Я уже был в двух шагах от условленного места, уже видел свою inamorata, когда со мной поравнялись двое мужчин, разговаривавших с большим жаром; они меня не заметили — но кому и когда удавалось ускользнуть от моего внимания? Один из них был Торнтон; другой — кто же это мог быть? Где мне довелось видеть это бледное, необычайное лицо? Я снова взглянул на него — и убедился, что мелькнувшая у меня догадка ошибочна: волосы были совсем другого цвета. «Нет, нет, — сказал я себе, — это не он; но какое сходство!»

Все то время, что я провел с мадам д'Анвиль, я был distrait[259] и озабочен. Лицо человека, беседовавшего с Торнтоном, преследовало меня, словно наваждение. Да и по правде сказать, вспоминая о встрече, назначенной мне вечером, я несколько тяготился этим утренним свиданием, которое уже смахивало на почетную и обременительную обязанность.

Мадам д'Анвиль быстро подметила холодность, сквозившую во всем моем поведении. Хоть и француженка, она более огорчилась, нежели разгневалась.

— Я, видно, наскучила вам, мой друг, — сказала она, — и когда я думаю, как вы молоды и какие соблазны вас окружают, я нисколько этому не удивляюсь; но скажу вам чистосердечно — эта мысль огорчает меня гораздо сильнее, чем я могла предположить.

— Ба! Ma belle amie,[260] — воскликнул я, — вы заблуждаетесь. Я вас обожаю — всегда буду вас обожать; но час уже поздний!

Мадам д'Анвиль вздохнула, и мы расстались. «Она далеко не так хороша собой и не так мила, как прежде», — подумал я, садясь на лошадь, и снова вспомнил о предстоящем рауте у посла.

В тот вечер я особенно позаботился о своей наружности. К особняку посольства на улице Фобур-Сент-Оноре я подъехал на целых полчаса раньше обычного. Я прогулялся по анфиладе гостиных, но нигде не нашел героини моего утреннего приключения. Мимо меня прошла герцогиня N.

— Она удивительно красива, — сказал мистеру Абертону длинный, худой, похожий на призрак мистер Говард де Говард, секретарь посольства.

— М-да, — промямлил Абертон, — но, на мой вкус, герцогиня Перпиньянская нисколько ей не уступает — вы знакомы с ней?

— Нет… да! — с запинкой ответил Говард де Говард. — То есть не так уж коротко — не очень близко… (англичанин никогда не признается, что незнаком с герцогиней такой-то.)

— Гм! — сказал мистер Абертон, проводя огромной рукой по своим прямым, светло-желтым волосам. — Гм, как вы полагаете — может кто-нибудь рассчитывать на успех у нее?

— Полагаю, что может тот, у кого располагающая наружность, — изрек призракоподобный аристократ, самодовольно оглядывая свои до невероятия тощие подпорки.

— Будьте так добры, — снова начал Абертон, — скажите, что вы думаете о мисс N.? Говорят, она богатая наследница.

— Что я о ней думаю? — переспросил секретарь, столь же бедный, сколь тощий. — А вот что: в свое время я подумывал о ней.

— По слухам, ее обхаживает этот дурак Пелэм (говоря это, мистер Абертон не подозревал, что я стою позади него).

— Сомневаюсь, чтобы это было так, — возразил секретарь, — его всецело занимает мадам д'Анвиль.

— Вздор! — не допускавшим возражений тоном заявил Абертон. — Уж она-то никогда не обращала на него внимания!

— Почему вы так уверены в этом? — полюбопытствовал мистер Говард де Говард.

— Почему? Да потому что он никогда не показывал ни единой ее записочки и даже никогда никому не говорил, что у него liaison с ней!

— О! Это вполне достаточное доказательство! — согласился Говард де Говард. — А вот, кажется, герцогиня Перпиньянская!

Мистер Абертон обернулся, я тоже — наши взгляды скрестились, он потупился — что удивительного, после того как он присоединил к моему имени такой лестный эпитет; но я был слишком хорошего мнения о себе, чтобы хоть сколько-нибудь дорожить его отзывом; вдобавок в эту минуту я был сам не свой от изумления и радости, ибо в герцогине Перпиньянской я узнал даму, с которой познакомился утром. Она встретилась со мной глазами и с улыбкой ответила на мой поклон. «А теперь, — сказал я себе, подходя к ней, — посмотрим, не удастся ли мне затмить Абертона».

Когда мы хотим понравиться женщине, мы все действуем одинаково: поэтому я избавлю читателя от пересказа беседы, которую вел в тот вечер. Я уверен — если он припомнит, что роль влюбленного в ней играл Генри Пелэм, — он нимало не усомнится в успешном результате.

ГЛАВА XIX

На следующий день я пообедал у «Братьев из Прованса»; к слову сказать, это превосходнейшая ресторация, где кормят отменной дичью и куда, вдобавок, почти не ходят англичане.[262] После обеда я решил побывать в игорных домах, которыми кишмя кишит Пале-Рояль.

В одном из этих домов народу набралось столько, а духота была так невыносима, что я тотчас ушел бы, если б меня не поразило напряженное, тревожное выражение лица одного из тех посетителей, которые за большим столом играли в rouge et noir.[263]

То был мужчина лет сорока, желтовато-смуглый, с крупными чертами лица. Его можно было бы назвать красивым, если бы в глазах и уголках рта не залегло мрачное выражение, делавшее его лицо скорее неприятным, нежели привлекательным. Неподалеку от него, тоже участвуя в игре, сидел мистер Торнтон; его беспечный, равнодушный вид являл разительный контраст мучительному беспокойству человека, наружность которого я только что описал.

Сперва мне показалось, что те двое да я — единственные англичане во всем зале. Присутствие первого из них в этом злачном месте изумило меня гораздо больше встречи с Торнтоном, так как в обличье незнакомца было нечто distingué, гораздо менее подходившее к этому притону, нежели air bourgeois[264] и такая же одежда моего ci-devant[265] секунданта.

«Ну вот, еще один англичанин!» — сказал я себе, когда, обернувшись, увидел сюртук из грубой, плотной ткани, который никак не мог облегать плечи жителя континента. Человек, одетый в этот сюртук, стоял как раз напротив того места, где сидел смуглый незнакомец. Низко нахлобученная шляпа скрывала верхнюю часть его лица; я пересел, чтобы лучше рассмотреть его. Он оказался тем, кого я накануне видел в обществе Торнтона. Навсегда запомнилось мне суровое, жестокое выражение, не сходившее с его лица, покуда он вглядывался в резкие, искаженные азартом черты своего визави. В его глазах и линии рта нельзя было различить ни удовольствия, ни ненависти, ни презрения в их чистом, беспримесном виде, — но, казалось, все эти чувства слились и переплавились в единую смертоносную, опустошительную страсть.

Этот человек не говорил, не играл, не двигался. По-видимому, волнение, царившее вокруг, не имело над ним никакой власти. Он стоял, погруженный в свои мрачные, непроницаемые мысли. Его испепеляющий взор, в котором было нечто демоническое, не отрывался от возбужденного лица игрока, не замечавшего этого пристального наблюдения. Я не в силах был двинуться с места. Странное, непонятное любопытство сковывало меня, но вскоре я встрепенулся, услыхав громкий возглас смуглолицего игрока, — первый, который у него вырвался, — прежде он, несмотря на свое волнение, безмолвствовал; глубокий, прерывающийся звук его голоса вызывал живейшее сочувствие к тяжким мукам, исторгшим из недр души это восклицание.

Трясущейся рукой он вынул из истрепанного кошелька немногие остававшиеся там золотые и все до единого поставил на красное. Он перегнулся через стол; нижняя губа у него отвисла, руки были судорожно сжаты; все свидетельствовало о том, что его истерзанные нервы напряжены до предела. Я дерзнул встретиться глазами со вторым незнакомцем, — я чувствовал, что его взгляд все еще устремлен на игрока: да, он покоился на нем, такой же недвижный, такой же суровый, но теперь над всем, что отражалось в нем прежде, преобладала радость — такая чудовищная и злобная, что взгляд, исполненный гнева и ненависти, не внушил бы мне такого леденящего душу ужаса. Я опустил глаза, я все свое внимание сосредоточил на игре — оставалось открыть последние две карты. Еще минута ожидания — фортуна выбрала черное. Незнакомец проиграл. Ни слова не проронив, он тупо посмотрел на длинный совок, которым маркер вместе с последними его деньгами сгреб его последние надежды, встал, вышел из зала и исчез.

Второй англичанин вскоре последовал за ним. Он рассмеялся отрывистым, глухим смешком, который, по всей вероятности, услышал только я, и, прорвавшись сквозь бесчисленные sacres[266] и mille tonnerres,[267] которыми была насыщена атмосфера этого ада, быстрым шагом пошел к двери. Словно тяжкое бремя спало с моей души, когда он скрылся из глаз.

ГЛАВА XX

На другое утро, когда я, сидя за завтраком, размышлял о том, что произошло на моих глазах минувшей ночью, мне доложили о приходе лорда Винсента.

— Как себя чувствует покоритель сердец Пелэм? — спросил он, входя в комнату.

— Признаться, — ответил я, — сегодня на меня почему-то нашла хандра, и ваш приход — словно солнечный луч в хмурый ноябрьский день.

— Блестящее сравнение, — сказал Винсент, — вот увидите, скоро я из вас сделаю премиленького поэта, выпущу в свет изящный томик ваших стихов in-octavo и посвящу их леди Д. К слову сказать — вы когда-нибудь читали ее пьесы? Вы знаете, они ведь не опубликованы, — леди Д. дала их напечатать только для тесного круга друзей.

— Нет, — ответил я. Говоря по совести, спроси меня его сиятельство о любом другом сочинении, я, сообразно роли, которую мне тогда угодно было играть, дал бы тот же ответ.

— Нет! — словно эхо, повторил Винсент. — Разрешите вам сказать — никогда не подавайте виду, что вам неизвестно то или иное неопубликованное сочинение. Чтобы быть recherché,[269] всегда нужно знать то, чего не знают другие, тогда можно вволю издеваться над всем тем, что они знают. Вам незачем переступать порог храма науки — там каждый новичок может с вами померяться. Хвалитесь тем, что вами открыта святая святых, — и среди десяти тысяч не найдется человека, который мог бы это оспаривать. Читали ли вы памфлет господина де***?

— Признаться, — сказал я, — у меня было столько дел…

— Ah, mon ami[270], — воскликнул Винсент, — жалобы на обремененность делами — самый верный признак безделья. Но вы на этом потеряли — памфлет хорош. К слову сказать, у *** незаурядный, хотя и не обширный ум, напоминающий мне садик мелкого буржуа где-нибудь под Лондоном. Тут и хорошенький цветник и китайская пагода; дуб — в одном углу, грядка шампиньонов — в другом, а главное — готическая руина против широкого окна-фонаря. Вы можете одним махом пересечь такой садик от края до края; все четыре страны света — в пределах кротового холмика! Но все, что вы там найдете, в своем роде хорошо, все размещено не без изящества и не без плана.

— Какого вы мнения, — спросил я, — о министре, бароне де **?

— О нем-то? — воскликнул Винсент.

Эта душа мрачна и полна смятения, ее тревожат смутные видения старого строя; она подобна летучей мыши, кружащей вокруг келий древнего замка. Жалкая, старомодная душонка! Но я ни слова больше не скажу о ней — ибо

как душа барона де**.

Видя, что лорд Винсент расположен язвительно острить, я тотчас направил его rabies[271] на мистера Абертона, внушавшего мне невыразимое презрение.

— Мистера Абертона? — воскликнул Винсент в ответ на мой вопрос, знает ли он этого обходительного атташе. — Как же! Это тот, кто, упоминая об английском посольстве, говорит «мы». Кто самые знатные визитные карточки выставляет напоказ у зеркала над камином и сам себе пишет billets doux[272] от имени знаменитейших герцогинь. Он — карманного формата собрание изящнейших афоризмов в переплете из телячьей кожи! Прекрасно знаю! Кажется, он прилично одевается, — не так ли, Пелэм?

— Его одежда хорошо сшита, — ответил я, — но разве может человек с такими ручищами и ножищами быть хорошо одет?

— О! — возразил Винсент. — Я представляю себе, что он приходит к самому лучшему портному и говорит ему: воротник сделайте в точности такой, как у лорда Н. Он не осмелится надеть жилет нового фасона, пока этот фасон не будет узаконен каким-нибудь авторитетным лицом; в моде, как и в причудах, он подражает только наилучшим образцам! Такие молодчики всегда настолько гнушаются себя самих, что кичатся своей одеждой, — подобно китайским морякам, они курят благовония перед иглой.[273]

— А мистер Говард де Говард? — спросил я смеясь. — Какого мнения вы о нем?

— О тощем секретаре? — воскликнул Винсент. — К нему вполне применимо математическое определение прямой линии — длина без ширины. Его закадычный друг мистер Абертон вчера бежал со всех ног по улице Сент-Оноре, чтобы не отстать от него.

— Бежал! — повторил я. — Совсем как простолюдин — разве кто-либо когда-либо видел меня или вас бегущим?

— Правильно, — сказал Винсент, — но, увидев, как он гонится за этим высохшим призраком, я сказал Беннингтону: «Я нашел подлинного Петера Шлемиля!» — «Кто же это?» — с простодушной серьезностью спросил сиятельный лорд. «Мистер Абертон», — пояснил я, — разве вы не видите, как он гонится за своей тенью? Но забавнее всего в этом иссохшем создании — его спесь! Он состоит в отдаленнейшем родстве с герцогом и поэтому неизменно начинает разговор словами: «Когда я унаследую титулы моих предков». Совсем недавно он услыхал, как два-три молодых вертопраха спорили о церковных и государственных делах; сперва они вели безбожные речи (а мистер Говард де Говард так бестелесен, что уже по одному этому он склонен к спиритуализму); однако он ограничился тем, что ерзал на стуле. Затем они принялись высказывать весьма крамольные мысли — тут мистер Говард де Говард снова заерзал — и, наконец, начали на все лады ругать аристократию; этого тенеподобный спесивец magni nominis umbra[274][275] уже не мог вынести. Он встал и, смерив сконфуженных юнцов надменным взглядом, заявил им: «Джентльмены, я молча слушал, как вы высмеивали короля и кощунственно оскорбляли господа бога; но теперь, когда вы поносите аристократию, — я уже не могу оставить без внимания такое, явно намеренное, оскорбление. Вы позволили себе личные выпады!»

— Но известно ли вам, Пелэм, что он женится?

— Нет, — ответил я, — не могу сказать, чтобы такое событие представлялось мне возможным. Кто его избранница?

— Некая мисс *** — девица с изрядным приданым. «Состояния у меня нет, — так он заявил отцу девицы, — но я могу сделать из нее миссис Говард де Говард!»

— Бедная девушка, — сказал я, — боюсь, что ее счастье повиснет на очень уж тонкой ниточке. Но не переменить ли нам тему? Во-первых, потому, что предмет обсуждения настолько худосочен, что мы рискуем выжать из него все соки, а во-вторых, потому, что такие шуточки могут дать рикошет, — я и сам-то ведь не очень дороден!

— Э! — отмахнулся Винсент. — У вас по крайней мере есть кости и мышцы. А вот доведись вам истолочь беднягу секретаря в ступе, — его хватило бы самое большее на одну понюшку.

— Скажите, Винсент, — спросил я после недолгого молчания, — встречался ли вам когда-нибудь в Париже некий Торнтон?

— Торнтон, Торнтон, — в раздумье повторил Винсент. — А как его зовут? Том?

— Весьма вероятно, — ответил я. — Это имя ему как раз под стать; у него широкое, красное лицо, он носит галстук в горошек. Том — да разве он мог бы зваться иначе?

— Ему лет тридцать пять, не так ли? — продолжал Винсент. — Приземистый парень, волосы и бакенбарды у него рыжеватые?

— Совершенно точно, — подтвердил я, — разве Томы не все скроены на один лад?

— О, — сказал Винсент, — я его отлично знаю; способный, смышленый малый, но отъявленный негодяй. Его отец был управляющим у одного помещика в Ланкашире и дал сыну юридическое образование; но парень был разбитной, забавный и стал любимцем отцовского хозяина, своего рода захолустного мецената, покровительствовавшего ярмарочным драчунам, боксерам и жокеям. У этого помещика Торнтон встречал многих лиц, занимавших видное положение, но разделявших вкусы хозяина дома; пошлую грубость Торнтона они принимали за прямодушие, его крепкие прибаутки — за остроумие и допустили его в свое общество. С одним из них я и встречал его. Кажется, в последнее время его репутация сильно испортилась, и что бы ни привело его в среду англичан, проживающих в Париже, в среду этих «приукрашенных мерзостей» и «безгрешных чернот», как Чарлз Лэм[276] называет трубочистов, — это доказывает, что он не преуспел в своей профессии. Я думаю, однако, что он как-то ухитряется существовать здесь, — ведь там, где водятся английские дураки, всегда найдется хорошая пожива для английского мошенника.

— Верно, — сказал я, — но разве здесь хватает дураков, чтобы прокормить всех мошенников?

— Да, потому что мошенники, наподобие пауков, пожирают друг друга, когда нет ничего другого. Покуда действует незыблемый закон природы, в силу которого мелкие негодяи становятся добычей больших, — пусть Том Торнтон не беспокоится, так как большего негодяя, чем он, быть не может! Если вы, любезный Пелэм, познакомились с ним, я настоятельно советую вам быть настороже, ибо если он у вас не станет красть, выпрашивать или занимать деньги, — значит, в мире нет ничего невозможного, значит, мистер Говард де Говард может потолстеть и даже мистер Абертон — поумнеть. А теперь прощайте, благороднейший Пелэм. Il est plus aisé d'être sage pour les autres que pour soimême.[277]

ГЛАВА XXI

Я находился в Париже уже несколько недель и в общем был доволен тем, как провел это время. Я веселился до упаду и вместе с тем старался, как только мог, соединить приятное с полезным, например: если вечером мне предстояло посетить оперу, я утром брал урок танцев; если я был приглашен на вечер к герцогине Перпиньянской, — я отправлялся туда лишь после того, как провел час-другой в salle des assauts d'armes,[278] а если я изъяснялся герцогине в любви, — то вы можете быть уверены, что предварительно я целую неделю под руководством моего maître des grâces,[279] упражнялся в эффектных позах. Словом, я прилагал все усилия к тому, чтобы достойным образом завершить свое светское воспитание. От души желаю, чтобы все молодые люди, посещающие континент с этой целью, могли то же сказать о себе!

Однажды (с неделю после той беседы с лордом Винсентом, которую я привел в предыдущей главе) я медленно прохаживался по одной из аллей Jardin des Plantes,[280] размышляя о многообразных достоинствах Роше де Канкаль и герцогини Перпиньянской, как вдруг на эту аллею с пересекавшей ее дорожки свернул высокий мужчина в темном сюртуке из грубой, плотной ткани (сюртук я узнал гораздо раньше, чем лицо незнакомца). Он остановился и стал озираться вокруг, словно кого-то поджидая. К нему подошла женщина на вид лет тридцати, довольно плохо одетая. Они обменялись несколькими словами, затем женщина взяла его под руку, они пошли по боковой дорожке, и вскоре я потерял их из виду. Я думаю, читатель уже догадался, что в незнакомце я узнал того, с кем Торнтон был в Булонском лесу и кто так поразил меня за игорным столом в Пале-Рояле. Я никогда бы не поверил, что человек с лицом столь благородным, даже когда оно выражало злобу, может расточать улыбки женщине, видимо принадлежавшей к самым низам общества. Но все мы имеем свои маленькие слабости, как сказал один француз, когда варил голову своей бабушки в муравленом горшке.

Я сам в ту пору был одним из тех, кого привлекает всякое смазливое личико, как бы ни была невзрачна одежда той, кому оно принадлежит; не могу сказать, чтобы я когда-либо опускался до любовной интрижки с горничной, но я отнесся бы довольно терпимо ко всякому мужчине моложе тридцати лет, с которым это приключилось бы. И вот доказательство моей снисходительности: спустя десять минут после того, как мне довелось быть свидетелем столь малопристойной встречи, я, идя следом за миловидной молоденькой bourgeoise,[281] оказался в кабачке, в ту пору находившемся (по всей вероятности, это и теперь так) посредине сада. Гризетка, которую сопровождали старуха (должно быть, мать) и un beau gros garcon,[282] вероятно, ее любовник, сидела напротив меня и тотчас со всем изощренным кокетством француженки стала делить свое внимание между парнем и мной. Что до него — он, казалось, был весьма недоволен теми выразительными взглядами, которыми мы обменивались поверх его правого плеча, и в конце концов, под предлогом, что девицу нужно уберечь от сквозняка, — окно было открыто, — уселся как раз посредине между нами. Однако этот весьма изобретательный маневр не оправдал его надежд, так как он не принял в расчет того обстоятельства, что я ведь тоже способен двигаться; и действительно, я передвинул свой стул фута на три, чем совершенно расстроил ответный выпад противника.

Но этот флирт длился недолго; по-видимому, парень и старуха сошлись на том, что он недопустим, и по примеру опытных полководцев решили отступлением достичь победы. Они допили свой оршад, расплатились, взяли ненадежного воина в середину и оставили поле битвы в моем распоряжении. Но я отнюдь не был расположен сильно огорчаться по этому случаю и остался сидеть у окна, прихлебывая лимонад и бурча себе под нос: «Что ни говори — с женщинами уйма хлопот!»

У наружной стены кабачка, как раз под окном, стояла скамейка, которую, уплатив несколько су, каждый желающий мог получить в полное безраздельное пользование, свое и своих спутников. В данное время ее занимала какая-то старуха (так по крайней мере я заключил по ее голосу, хотя этот визгливый, пронзительный дискант мог принадлежать и мистеру Говарду де Говарду; но я не дал себе труда выглянуть в окно), восседавшая там вместе со своим любезным. В Париже для женщины, как бы она ни была стара, всегда найдется amant,[283] соблазненный либо страстью, либо деньгами. Понежничав, парочка ушла, и на смену ей тотчас явилась другая. Мужчина заговорил очень тихо, но звук его голоса заставил меня вскочить с места. Прежде чем сесть снова, я быстро выглянул в окно. Я увидел англичанина, ранее замеченного мною в саду, и женщину, с которой он там встретился.

— Ты говоришь — двести фунтов? — едва слышно сказал англичанин. — Все должно достаться нам.

— Но, — возразила женщина, тоже полушепотом, — он-то говорит, что больше никогда в жизни не притронется к картам.

Мужчина рассмеялся.

— Глупец, — сказал он, — страсть не так-то легко обуздать. Сколько дней назад он получил из Лондона эти деньги?

— Дня три, — ответила женщина.

— И это в самом деле последнее, что у него осталось?

— Да, последнее.

— Стало быть, когда он пустит по ветру эти деньги, ничто уже не спасет его от нищеты?

— Ничто, — подтвердила женщина, вздохнув едва слышно.

Мужчина снова рассмеялся и совершенно другим тоном сказал:

— Вот тогда — тогда, наконец, я утолю свою мучительную жажду. Пойми, женщина, — уже много месяцев я не знаю дня — но что я говорю — дня: не знаю ночи, не знаю часа, когда моя жизнь была бы такой, как жизнь других людей. Моя душа охвачена одним огненным желанием. Дотронься до моей руки — не удивительно, что ты вздрогнула — она вся пылает, но что лихорадка, терзающая тело, по сравнению с пламенем, сжигающим душу?

Он еще больше понизил голос, и я уже ничего не мог расслышать; судя по всему, женщина пыталась его успокоить; наконец она сказала:

— Несчастный Тиррел! Вы ведь не допустите, чтобы он умер с голоду?

Мужчина помолчал минуту-другую. Затем он сказал:

— Денно и нощно я, преклонив колена, возношу господу одну-единственную неумолчную молитву — вот она: когда для этого человека придет последний час; когда, изнуренный усталостью, горем, болезнями, голодом, он упадет на свое ложе; когда в горле у него будут клокотать предсмертные хрипы, а глаза подернутся темной пеленой; когда воспоминание заполнит все вокруг него видениями ада и этот трус начнет в страхе дрожащим голосом каяться небесам в своих злодействах — пусть я буду при этом!

Наступило длительное молчание, его прерывали только всхлипывания женщины, которые она, видимо, не в силах была подавить. Наконец мужчина встал, и голосом столь нежным, что он звучал как музыка, заговорил с ней необычайно ласково. Она быстро поддалась этим чарам и с живостью отвечала ему.

— Как ни мучат меня угрызения совести, — сказала она, — я согласна лишиться жизни, чести, надежды, даже спасения души — только бы не лишиться вас!

После этого они ушли.

О, любовь этой женщины! Сколь сильна она в своей слабости! Сколь прекрасна в своей преступности!

ГЛАВА XXII

Дня через два после этой загадочной встречи я сидел утром один в своей гостиной, когда мой слуга Бедо доложил, что меня желает видеть дама.

Эта дама оказалась красивой, видной особой, одетой в точности по картинке из Magasin des Modes.[285] Она уселась, откинула вуаль и, с минуту помолчав, спросила, доволен ли я комнатами, которые занимаю.

— Очень доволен, — ответил я, несколько озадаченный ее вопросом.

— Может быть, вам желательны какие-нибудь изменения? — продолжала дама.

— Нет, mille remerciments![286] — ответил я. — Очень любезно с вашей стороны, что вы так заботитесь о моих удобствах.

— Эти портьеры можно бы драпировать поизящнее, софу заменить более элегантной, — продолжала новоявленная надзирательница.

— Уверяю вас, — ответил я, — мне весьма лестно, слишком даже лестно ваше внимание. Может быть, вы вообще хотели бы занять мои комнаты; если это так — скажите по крайней мере прямо, не стесняясь.

— О нет, — ответила дама, — я ничего не имею против того, чтобы вы оставались здесь.

— Вы слишком добры, — сказал я, отвешивая глубокий поклон.

Наступило молчание. Я воспользовался им и задал вопрос, вертевшийся у меня на языке:

— Я полагал, сударыня, что имею честь говорить с… с…

— Хозяйкой этой гостиницы, — спокойно докончила за меня дама. — Я зашла только узнать, как вы себя чувствуете; надеюсь, вам здесь удобно жить?

«Довольно поздно спохватилась — ведь я уже полтора месяца живу здесь», — подумал я, мысленно припоминая все то, что мне с разных сторон говорили о склонности моей нежданной гостьи к любовным похождениям. Однако, поняв всю безвыходность моего положения, я с кротостью, достойной великомученика, покорился судьбе, которую предвидел. Я встал, придвинул ее кресло поближе к моему, взял ее за руку (очень жесткую, очень худую руку) — и нежнейшим пожатием выразил ей свою благодарность.

— Я много имела дела с англичанами, — сказала дама, переходя на мой родной язык.

— Ах! — воскликнул я, снова пожимая ей руку.

— Вы очень хорошенький мальчик! — продолжала она.

— Совершенно верно, — ответил я.

В эту минуту вошел Бедо; он шепнул мне, что в прихожей дожидается мадам д'Анвиль.

— Великий боже, — воскликнул я, зная ее ревнивую натуру, — что делать! Сударыня, вы премного меня обяжете… — С этими словами я открыл дверь в примыкавший к гостиной узенький коридор и втолкнул туда злосчастную хозяйку, — отсюда вы сможете незаметно ускользнуть — всех благ… — Едва я запер дверь и положил ключ в карман, как в гостиную вошла мадам д'Анвиль.

— Уж не отдали ли вы вашим слугам приказ всегда заставлять меня дожидаться в передней? — надменно спросила она.

— Далеко не всегда, — ответил я, пытаясь ее смягчить, но все мои старания были тщетны; она ревновала меня к герцогине Перпиньянской и была рада любому случаю выказать свое недовольство. А я принадлежу к числу тех мужчин, которые способны снести дурное расположение духа женщины, но неспособны его простить; иначе говоря — в тот момент, когда она изливает свою досаду, это не производит на меня впечатления; но у меня остается ноющее воспоминание о чем-то весьма неприятном, и я даю себе слово никогда больше не испытать этого ощущения. Мадам д'Анвиль заехала ко мне по дороге в Люксембургский сад, и единственным средством успокоить ее было предложить сопровождать ее на прогулке. Итак, мы сошли вниз и поехали в сад. Перед уходом я дал Бедо множество мелких поручений и сказал, что, выполнив их, он может не являться домой до самого вечера. Не прошло и часу, как дурное расположение духа мадам д'Анвиль дало мне повод самому прикинуться раздраженным. Она успела смертельно мне надоесть, я жаждал освобождения — поэтому я ударился в пафос, сетовал на ее дурной характер, на ее неспособность беззаветно любить, говорил захлебываясь, не давал ей ответить, — и, оставив ее в Люксембургском саду, поспешил к Галиньяни[287], чувствуя себя как человек, только что скинувший смирительную рубашку.

А теперь, любезный читатель, оставь меня на несколько минут в читальном зале Галиньяни и вернись к хозяйке, которую я так бесцеремонно выставил из своей гостиной.

Узенький коридор, куда я ее втолкнул, с одной стороны сообщался с этой гостиной, с другой дверь вела на лестницу. Но Бедо имел обыкновение запирать эту дверь и держать ключ при себе. Что касается выхода в гостиную, то, как уже было сказано, я сам его замкнул; таким образом, злополучная хозяйка, попав в этот коридорчик, оказалась запертой словно в темнице — десять футов на пять — и вдобавок окруженной, словно Ева в раю, целым мирозданием: но то были не птицы, не звери, не рыбы — а метлы, щетки, ношеное белье и корзина с дровами. Как выйти из этого затруднения? Вопрос казался неразрешимым. Разумеется, она могла кричать, звать на помощь, но мысль о том, какие насмешки, какой позор обрушатся на нее, когда ее застанут в таком двусмысленном положении, была непереносима для нашей хозяйки, великой скромницы; к тому же, в результате такого exposé,[288] эта милая женщина могла потерять нечто гораздо более ценное, нежели репутация, а именно: своих жильцов. Самые лучшие помещения занимали две знатные англичанки, а хозяйка гостиницы столько слыхала о высокой нравственности нашей нации, что боялась, как бы эти завзятые святоши не выехали немедленно, если ее вопли и рассказ о ее невероятном приключении дойдут до их ушей.

По всем этим причинам она сидела совсем тихо и смирно, созерцая метлы и щетки, которые все труднее становилось различить в быстро сгущавшихся сумерках, и утешая себя уверенностью, что ее в конце концов освободят.

Но вернемся к моей собственной драгоценной особе (ведь я лишь очень редко и неохотно, даже когда даю волю своему воображению, отвлекаюсь от нее). Тем временем я увидел в читальном зале Галиньяни лорда Винсента, внимательно просматривавшего «Избранные места из лучших английских писателей».

— А, любезный друг, — сказал он мне, — рад вас видеть; только что я удивительно удачно привел цитату: юные Беннингтоны топили какого-то несчастного щенка; самый младший мальчишка (мамаша щенков принадлежала ему) с серьезным, грустным видом следил глазами за щенком, покуда тот не перестал барахтаться, — и разревелся. «Что ж ты плачешь?» — спросил я. «Да уж очень это было жестоко — утопить бедняжку!», — ответил, всхлипывая, юный Филокин.[289] «Тьфу!» — воскликнул я. — Quid juvat errores mersa jam puppe fateri?[290][291] Разве я не попал в самую точку? Помните, Пелэм, так ведь сказано у Клавдиана?[292] Подумать только, что такой бисер я метал перед этими невежественными в латыни малолетними обормотами! Кстати — виделись ли вы за это время с мистером Торнтоном?

— Нет, — ответил я, — не виделся, но я твердо решил в скором времени доставить себе это удовольствие.

— Поступайте как знаете, — молвил Винсент, — но вы окажетесь в положении ребенка, забавляющегося острыми предметами.

— Я не ребенок, — возразил я, — стало быть, ваше сравнение неудачно! Чтобы надуть меня, он должен быть хитер, как сам дьявол, или, по меньшей мере, как шотландец.

Винсент покачал головой.

— Пообедайте со мной сегодня в Роше, — предложил он. — Нас будет шестеро — все избранные умы.

— Volontiers;[293] но если вы сейчас свободны, прогуляемся сперва в саду Тюильри.

— С удовольствием, — сказал Винсент, беря меня под руку.

Проходя по улице де ля Пэ, мы увидели сэра Генри Миллингтона верхом на гнедой лошади, такой же неповоротливой, как он сам; глядя на коня и всадника, можно было вообразить, что оба они вырезаны из одного куска картона.

— Хотел бы я, — сказал Винсент, заимствуя это изречение у Лютреля,[294] — «чтобы сей магистр искусств очистил грудь свою от скверны, коей она набита». Я дорого дал бы, чтобы узнать, в каком укромном уголке громоздкой махины, которая вот сейчас рысцой свернула за угол, обитает настоящее тело сэра Генри Миллингтона? Я живо представляю себе, как это жалкое, щупленькое нечто ежится там внутри, словно нечистая совесть. Да, правильно говорит Ювенал:[295]

— Все-таки у него величественная голова, — вставил к. Время от времени я соглашаюсь признать кого-либо красивым. Это создает видимость великодушия.

— Верно, — согласился Винсент. — Она словно создана для витрины парикмахерской. Но вот идет миссис К. — и с ней красавица дочь. С этими дамами вы должны познакомиться, если вы хотите видеть человеческую природу в какой-то мере отрешенной от той суетности, которая даже мужчин — и тех в свете делает похожими на модисток. Миссис К. — женщина чрезвычайно одаренная и к тому же весьма здравомыслящая.

— Редкое сочетание! — воскликнул я.

— Отнюдь нет, — возразил Винсент. — Ходячее мнение гласит, что одаренность и здравый смысл — несовместимы. Что касается меня, то, если говорить о здравом смысле в суждениях, я скорее обратился бы за советом в серьезных делах к великому поэту или великому оратору, нежели к унылому труженику, который весь свой век прокорпел в какой-нибудь конторе. Здравый смысл — лишь один из видов таланта; гений — высшее его выражение; стало быть различие заключается не в самой их природе, а в степени развития. Но возвращаюсь к миссис К. — она пишет, почти что импровизируя, прекрасные стихи, рисует превосходные карикатуры, охотно трунит над тем, что смешно, но никогда не станет высмеивать то, что хорошо. В чрезвычайно щекотливых обстоятельствах она проявляла такт и положительность, достойные высшей похвалы. Но если есть у нее качество еще более ценное, чем интеллект, — это ее душевная доброта; не удивительно, что она по-настоящему умна — самые лучшие плоды, самые чудесные цветы произрастают на тех деревьях, у которых здоровая сердцевина.

«Лорд Винсент становится поэтичным, — сказал я себе, — как он в действительности непохож на того человека, которым хочет казаться в свете! Но так обстоит дело с каждым из нас — все мы подобны античным актерам: сколь бы ни было прекрасно лицо, нам все же приходится носить маску».

Мы гуляли уже около часа, как вдруг Винсент вспомнил, что у него чрезвычайно важное дело на улице Жан-Жак-Руссо, а именно — купить обезьянку.

— По поручению Уормвуда, — пояснил мне Винсент, — он прислал мне подробнейшее письмо с описанием всех тех свойств и способностей, которыми обезьянка должна обладать. Я полагаю, она ему нужна, чтобы в какой-нибудь злой проделке излить все накопившееся в нем ожесточение, — неужели же я не помогу ему в таком благом начинании? Боже меня упаси!

— Аминь! — сказал я, и мы вместе отправились к торговцу обезьянками. После длительного обсуждения мы, наконец, остановили свой выбор на самом уродливом зверьке, — которого я когда-либо видал: он был так безобразен, что — нет, я и не попытаюсь его изобразить — это невозможно! Винсент был в таком восторге от нашего приобретения, что решил немедленно взять обезьянку с собой.

— А что, зверек спокойный? — спросил я.

— Comme un oiseau,[297] — заверил нас продавец.

Мы заплатили за месье Жоко, подозвали фиакр и поехали в гостиницу, где жил Винсент; но оказалось, что его слуга ушел и забрал с собой ключи от комнат.

— Черт возьми! — воскликнул Винсент. — Впрочем, не беда: le petit monsieur[298] поедет с нами.

Итак, мы втроем снова сели в фиакр и поехали в знаменитую ресторацию на улице Монторгейль. Ах, блаженные воспоминания об этом обеде! Они кружат вокруг меня, и, очарованный ими, я погружаюсь в прошлое! Сейчас, когда я в тоскливом одиночестве, с резью в желудке перевариваю волокнистый, невообразимо жесткий — more anglico[299] британский бифштекс, меня обступают райские видения, передо мной escalopes de saumon[300] и laitances de carpes,[301] окутанные облачком пара, они источают тонкий, приятный аромат. Их сказочно прекрасный вид и нежный вкус являют разительный контраст тем мрачным, грубым, неугрызаемым изделиям, которые ныне вызывают у меня такую тяжесть под ложечкой! А ты, прекраснейшее из всех блюд — вечернее светило среди изысканных закусок — ты, что красуешься посреди трюфелей, гордо возвышаясь над темной волнистой грядой соуса — ты, божественный foie gras![302] Неужели ты изгладился из моей памяти? Нет, о нет! — напротив — я вижу тебя, обоняю, вкушаю и едва не испускаю дух, наслаждаясь тобой! Как! Гуся, того самого гуся, частью которого ты являешься, жарят живым, на медленном огне, для того чтобы печенка увеличилась в объеме, — и наш знаменитый almanach des gourmands[303] авторитетно заявил, что гусь рад-радешенек своим мученьям, затем что его ждет неувядаемая слава! Разве не предстает гусю в пророческом видении эта самая печенка увеличенной, облагороженной, разве не любуется он, как ее измельчают для паштетов и обжаривают для соте, окружают сонмом трюфелей, объявляют гордостью кулинарного искусства, сокровищем, блаженством, неземным счастьем гурманов? О ты, вознесенный превыше всех пернатых, достигший своего триумфа гусь — разве не ликовало твое сердце, даже когда твоя печень румянилась и разбухала внутри тебя, и ты погибал мучительнейшей смертью? И разве, подобный индейцу на костре, ты не исполнялся горделивой радости при мысли, что твои муки — и только они — даруют тебе славу?

После обеда мы очень развеселились. Винсент был неистощим в каламбурах и цитатах; мы хохотали, всячески его подзадоривали, и после каждой новой шутки бургундское еще быстрее шло вкруговую. В нашей компании месье Жоко был отнюдь не самым степенным; он щелкал свои орехи так же бойко, как мы отпускали остроты, он ухмылялся и трещал так же весело, как самые непутевые из нас. После кофе все мы так подружились, что решили не расставаться, и, прихватив Жоко, отправились ко мне, чтобы, вдохновляясь пуншем из ликера кюрасо, продолжить наше веселье и острить еще блистательнее прежнего.

Мы шумно ввалились в мою гостиную, и Бедо тотчас принялся делать пунш из кюрасо. Этот Ганимед[304] в образе слуги сам только что вернулся, — когда мы пришли, он как раз отпирал дверь. Мы быстро развели яркий огонь, и наши умы соответственно разгорячились. Месье Жоко сидел на коленях у Винсента — Ne monstrum[305] — так он именовал обезьянку, памятуя классиков. Один из собутыльников вздумал поиграть с ней, Жоко разозлился, оскалил зубы, поцарапал обидчика, в придачу больно укусил — все это в один миг.

— Ne quid nimis[306] — хватит! — серьезно сказал Винсент, отнюдь не стараясь успокоить пострадавшего, который пришел в неистовство. Только полная немилость могла спасти обезьянку от мести того, с кем она так круто расправилась.

— Куда мы ее изгоним? — спросил Винсент.

— Вот куда, — ответил я, — в этот коридорчик. Дверь на лестницу заперта, зверек никуда не денется. — На этом и порешили.

Читатель, вероятно, помнит, что злосчастная «владелица замка» именно там претерпевала в этот момент все муки durance vile.[307] Бедо схватил осужденную обезьянку, отпер дверь из гостиной в коридорчик, швырнул туда Жоко и закрыл ее. Мы тем временем продолжали веселиться.

— Nunc est bibendum,[308][309] — объявил Винсент, когда Бедо поставил пунш на стол. — Дартмор, произнеси-ка тост!

Лорд Дартмор был молодой человек необычайно живого нрава; живость до известкой степени заменяла ему остроумие. Он хотел было ответить Винсенту, как вдруг из узилища, где находился Жоко, донесся вопль, затем — звуки, свидетельствовавшие о какой-то борьбе, а минуту спустя дверь с треском распахнулась, и в гостиную, визжа пронзительно, как чайка, влетела обезумевшая женщина, а на плечах у нее сидел Жоко; с этой «не сулившей добра высоты» зверек гримасничал и лопотал с такой злостью, словно в нем засела целая полсотня чертей. Два раза подряд обежав гостиную, бедняжка рухнула на пол и забилась в конвульсиях. Мы тотчас бросились к ней на помощь, но воинственный зверек, все еще сидевший на ней верхом, никого из нас не подпускал. Поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, он скалил белые острые зубы и время от времени испускал какие-то угрожающие дьявольские звуки.

— Что же нам делать, черт возьми! — вскричал Дартмор.

— Делать? — переспросил Винсент, задыхаясь от смеха; он, однако, старался говорить серьезно. — Мы можем только, как Луций Опимий,[310] заботиться, чтобы ne quid respublica detrimenti caperet.[311]

— Клянусь богом, Пелэм, обезьяна выцарапает даме ее прекрасные глаза! — воскликнул добросердечный Дартмор; он попытался было схватить обезьянку за хвост, но она едва не изодрала ему лицо своими когтями. Однако тот из нас, кто уже пострадал от свирепости Жоко и все еще жаждал мщения, чрезвычайно обрадовался этому благоприятному случаю и предлогу расквитаться с обидчиком. Схватив каминные щипцы, он тремя прыжками вплотную приблизился к обезьянке, которая издала вопль, прозвучавший дерзким вызовом, и одним ударом раскроил ей череп надвое. По ее тельцу пробежала судорога, она упала и тут же испустила дух.

Тогда мы подняли с полу злосчастную хозяйку гостиницы, положили ее на кушетку, и Дартмор влил ей в рот изрядную порцию пунша. Она постепенно пришла в себя, три раза подряд страдальчески вздохнула, вскочила на ноги и стала дико озираться вокруг. Большинство из нас — в том числе и я, несчастный — все еще хохотали; как только хозяйка, и без того достаточно взволнованная, заметила это, она вообразила, что стала жертвой преднамеренной подлой шутки. Губы у нее задрожали от гнева, она разразилась ужасающими проклятиями; не догадайся я забиться в угол, завладев трупом Жоко и храбро им обороняясь, — она, пожалуй, при помощи тех немудреных орудий, которыми природа снабдила ее руки, навек изуродовала бы чарующе нежные черты Генри Пелэма.

Когда, наконец, разъяренная женщина поняла, что ей никак не расправиться с нами, она выпрямилась во весь рост, отпустила звонкую затрещину Бедо, который, широко осклабясь, стоял возле нее, и величественно вышла из комнаты.

Мы снова уселись вокруг стола, более чем когда-либо расположенные изощряться в остроумии, и до самого рассвета длился фейерверк шуток на счет героини, застрявшей в коридоре, cum qua[312] (метко сказал Винсент) clauditur adversis innoxia simia fatis.[313][314]

ГЛАВА XXIII

На следующий день я проснулся с сильнейшей головной болью, меня лихорадило. Ох, эти ночные пирушки — сколь восхитительны они были бы, если б после них не наступало утро! Сидя в своей туалетной, я прихлебывал сотерн, разбавленный содовой водой, и, поскольку нездоровье всегда располагает меня к размышлениям, — перебирал в памяти все, что я сделал со времени приезда в Париж. За этот краткий срок я (видит бог, это мне быстро удается) приобрел известность, обо мне много говорили. Правда, на меня везде и всюду нападали. Одни порицали мои галстуки, другие — склад моего ума; тощий мистер Абертон распустил слух, будто я накручиваю свои волосы на бумажки, а сэр Генри Миллингтон, весь накладной, уверял, что я сам разительно напоминаю бумажную трубочку, обмотанную нитками. Один говорил, что я неважно езжу верхом, другой — что я плохо танцую, третий недоуменно спрашивал, может ли женщина увлечься мною, а четвертый заявлял, что никак не может.

В одном, однако, — друзья и враги — полностью сходились: все считали, что я — законченный фат и чрезвычайно доволен собой. A la vérité[317] — они не так уж сильно заблуждались. К слову сказать, чем объясняется, что быть довольным самим собой — наивернейший способ восстановить против себя всех вокруг? Если кто-либо — безразлично мужчина или женщина, — явно восхищающийся собственными достоинствами, входит в гостиную, заметьте, какое волнение, смятение, недовольство тотчас овладевает всеми, кто одного с ним пола. С этой минуты для них нет ни удовольствия, ни даже спокойствия, и я убежден, имей они возможность уничтожить невинную жертву своего сплина, никакая христианская добродетель не смогла бы удержать их от этого проявления жесточайшей вражды. Нет милосердия для фата, нет прощения для кокетки. Общество смотрит на них как на своего рода отступников; нет такого злодейства, которое не вменялось бы им в вину; они не привержены той религии, которую исповедуют другие; они создают себе кумир из собственного тщеславия и этим оскорбляют все узаконенные виды тщеславия остальных. На них ополчается ханжество — костер уже пылает, злословие уготовило им аутодафе. Увы! Что может сравниться по беспощадности с яростью, порождаемой тщеславием? С теми гонениями, которые оно вызывает? Отнимите у человека его состояние, его дом, его доброе имя, но льстите при всем этом его тщеславию — и он простит вам. Осчастливьте его своими милостями, осыпьте благодеяниями — если вы пораните его тщеславие, вы лучшего из людей сделаете неблагодарным. Он всегда будет стараться ужалить вас, если только сможет; вы не вправе его порицать — вы сами влили яд в его душу. Вот одна из причин, почему редко следует рассчитывать на благодарность, когда делаешь людям добро. Только возвышенные души не тяготятся признательностью. Если вы хотите приобрести чье-либо расположение, помните: гораздо разумнее принимать благодеяния и даже самому домогаться их, нежели делать добро, ибо благодеяния всегда лестны для тщеславия того, кто их оказывает, и весьма редко для тщеславия того, кому их оказывают.

Однако я невольно отвлекся от основной своей темы: дозвольте мне вернуться к ней; последнее время я очень мало общался с англичанами. Рекомендательные письма, которыми меня снабдила матушка, открыли мне доступ в самые знатные дома Франции, и там я теперь обычно проводил вечера. Увы! Счастливое это было время, когда мой экипаж, дожидавшийся у подъезда Роше де Канкаль, мчал меня, по моей прихоти, во всевозможные места, и в каждом из них общество и обстановка были совершенно иные, чем в других: то я несся на блистательный вечер к госпоже де Д., то в appartements au troisième[318] некоей не столь знаменитой жрицы разгула и экарте,[319] то на литературные беседы у герцогини де Д-с или у виконта д'А., — и заканчивал день среди лихорадочного возбуждения игорного притона. Носясь из дома в дом в погоне за удовольствиями, разнообразие которых еще усугубляло мою жадность; нигде не испытывая разочарований и всюду являясь желанным гостем; обладая здоровьем позволявшим мне с легкостью переносить все излишества и волнения, и юношеской пылкостью, придававшей им прелесть, — я не отрываясь пил из чаши наслаждений, которая в этой восхитительной столице всегда полна до краев.

До сих пор я лишь вскользь упоминал о герцогине Перпиньянской; сейчас я считаю нужным рассказать о ней несколько подробнее. С того самого вечера, когда я встретился с ней на балу в посольстве, я не переставал оказывать ей всяческое внимание. Вскоре я разузнал, что у нее престранная liaison с одним из атташе нашего посольства — приземистым, сутулым и бледным; он носил голубой фрак и замшевый жилет, кропал плохие стишки и воображал, что очень хорош собой. Весь Париж говорил, что она страстно влюблена в этого юнца. Лично я уже после каких-нибудь четырех дней знакомства установил, что сильную страсть ей может внушить разве только паштет из устриц и «Корсар» лорда Байрона. Ее душевный склад являл крайне причудливую помесь чувствительности — и всего того, что прямо противоположно этому свойству; в любви она была равна Лукреции:[320] в эпикурействе — самому Апицию пришлось бы уступить ей первенство. Ей нравились томные вздохи, но она обожала веселые ужины. Ради любовника она способна была бросить все, — за исключением обеда. Атташе вскоре поссорился с ней, и тогда я был возведен в ранг платонического воздыхателя. Не скрою — поначалу я был весьма польщен ее выбором, и хотя она оказалась неимоверно exigeante[321] по части реtits soins,[322] — умудрился в течение почти целого месяца поддерживать в ней нежное чувство ко мне и, что еще более удивительно, сам питать такое же чувство к ней. Причиной моего охлаждения было следующее происшествие.

Однажды вечером я сидел у нее в будуаре, как вдруг вошла камеристка и предупредила нас, что сейчас придет герцог. Несмотря на то что наша взаимная привязанность была самого невинного свойства, герцогиня насмерть перепугалась; налево от дивана, на котором мы сидели, была небольшая дверца, я направился к ней. «Нет, нет, только не туда!» — завопила герцогиня, — но, не видя другого убежища, я проскользнул в эту дверцу, и, прежде чем герцогиня успела извлечь меня оттуда, в будуар вошел герцог.

Сидя в своем укромном уголке, я, чтобы скоротать время, разглядывал все диковины нового мира, куда так неожиданно перенесся; на столике возле меня лежал ночной чепчик необычайно замысловатого покроя. Этот чепчик я внимательно исследовал: с каждой стороны его я обнаружил по сырой телячьей отбивной котлетке; они были прикреплены к чепчику зелеными шелковыми нитками (я и сейчас еще помню мельчайшие подробности); рядом, на специальной подставке, красовался очаровательный золотистого цвета парик (герцогиня терпеть не могла, когда я нежно проводил рукой по ее волосам), а на другом столике мне бросились в глаза вставные челюсти d'une blan cheur éblouissante.[323] В этой лаборатории красоты я пробыл четверть часа, после чего субретка (герцогиня была настолько тактична, что удалилась) освободила меня из заключения, и я с проворством души, вырвавшейся из чистилища, помчался по лестнице вниз, к подъезду.

С этой минуты герцогиня удостоила меня самой бешеной ненависти; планы мести, которые она сочиняла, были столь же глупы, сколь жестоки, столь же коварны по замыслу, сколь бессмысленны по выполнению. Однажды ей едва не удалось подсыпать мне яду в кофе; другой раз она пыталась заколоть меня ножом для разрезания бумаги.

Я уберегся от всех покушений, но эта современная Мессалина бесповоротно решила меня погубить, и в ее распоряжении оказалось еще одно средство, о котором читатель будет иметь удовольствие узнать в дальнейшем.

За это время мистер Торнтон дважды приходил ко мне, и дважды я отдавал ему визиты; но этот обмен учтивостями остался втуне, так как ни один из нас ни разу не заставал другого дома. То обстоятельство, что Торнтон был знаком с таинственным посетителем игорного дома и Ботанического сада, и жгучий, не зависевший от моей воли интерес к загадочной личности, которую я, по моему глубокому убеждению, уже встречал в совершенно иных местах и при совершенно иных обстоятельствах, побуждал меня продолжать знакомство с Торнтоном, хотя, судя по всему тому, что сообщил о нем Винсент, мне следовало бы тщательно избегать этого человека. Поэтому я решил снова попытаться застать Торнтона дома и, как только головная боль несколько утихла, отправился к нему, на его квартиру в Сен-Жерменское предместье.

Я люблю этот квартал. Если только мне доведется еще раз посетить Париж, я непременно поселюсь там. Это особый мирок, совершенно непохожий на те хорошо знакомые англичанам улицы и переулки, где они по преимуществу обитают. В этом предместье вы действительно находитесь среди французов — среди окаменелых остатков старого строя; вас поражает унылое, но освященное веками величие зданий — там вам нигде не попадется сверкающий белизной, выстроенный в самом модном стиле дворец какого-нибудь nouveau riche.[324] Все, даже неровные булыжники мостовой, дышит надменным презрением к новшествам; стоит вам только перейти один из многочисленных мостов, и вы мгновенно переноситесь в другую эпоху, вдыхаете воздух иного века; вам не бросаются в глаза пышные boutiques,[325] где мишурный французский товар продают по высоким английским ценам; вы не увидите на этих унылых улицах ни затянутых, на английский манер, сюртуков, ни неестественных энглизированных походок. Старинные особняки с их угрюмыми фронтонами и горделивым презрением к комфорту; лавки — такие, какими они, по всей вероятности, были в аристократические дни Людовика XIV, прежде чем под влиянием вульгарных британцев лавочники обнаглели, а товары подорожали; общественные здания, по сей день красноречиво свидетельствующие о великой щедрости прославленного grand monarque;[326] кареты с расписными украшениями и внушительным кузовом; могучие лошади нормандской породы с огромными не подрезанными хвостами; слегка надменные, хоть и весьма учтивые люди, на которых Революция как будто не наложила печати демократического плебейства, — все это оставляет смутное, неясное впечатление седой старины. Даже к веселью там примешивается нечто торжественное, а в роскоши сквозит обветшалость. Там вы видите великий французский народ не изменившимся, не запятнанным общением с ордами тех кочующих, многоязычных иноплеменников, что стекаются на великую парижскую ярмарку наслаждений.

Иностранцы, которыми кишат кварталы по ту сторону Сены, не заглядывают сюда; между этими кварталами и древним предместьем — пропасть. Небо — и то кажется иным; ваши чувства, ваши мысли, сама природа — все преображается, как только вы переходите Стикс, разделяющий пришельцев и коренных жителей. Сперва вы ощущаете некоторое стеснение, но вскоре его сменяет легкий, возвышающий душу, неизъяснимый трепет. Вокруг вас — величие минувших веков, и по мрачным улицам предместья вы идете горделивой поступью человека, вспоминающего великолепие королевского двора, где он некогда дал клятву верности.

Торнтон жил на улице Сен-Доминик.

— Monsieur est-il chez lui?[327] — спросил я старуху привратницу, погруженную в чтение повести Кребильона.

— Oui, monsieur, au quatrième,[328] — сказала она. Я ступил на темную, грязную лестницу и, запыхавшись, невероятно устав, в конце концов взобрался на высоту, где обитал мистер Торнтон.

— Entrez![329] — крикнул чей-то голос в ответ на мой стук. Я последовал приглашению и вошел в довольно просторную комнату, по-видимому одновременно выполнявшую несколько назначений. Полинялая, грязно-голубая шелковая портьера отделяла salon[330] от алькова — chambre à coucher.[331] Она была неплотно задернута и не скрывала тайн находившегося за ней логова; постель еще была неприбрана, белье на ней, по-видимому, сомнительной свежести; с подножья кровати свешивался красный фуляр, вероятно заменявший ночной колпак; по соседству с ним, ближе к изголовью, в беспорядке лежали шаль, зонтик и старая домашняя туфля. На столе, в простенке между запыленными, затуманенными окнами, мне прежде всего бросилась в глаза надтреснутая чаша, на дне которой темнел мутный осадок, распространявший запах пунша, приготовленного из джина. Там стояли еще две наполовину пустые бутылки, кусок заплесневелого сыра и салатник. Под столом валялись две толстые книги и женский чепчик.

Торнтон сидел в кресле подле камина, где тлели уголья. Перед ним, на столике, еще были расставлены принадлежности завтрака. Кофейник, кувшин с молоком, две чашки, початый каравай и порожнее блюдо — все это вперемежку с колодой карт, одной игральной костью и раскрытой книгой de mauvais goût.[332]

Все вокруг так или иначе говорило о разврате самого низкого пошиба; а что касается самого Торнтона, то чувственное выражение его иссиня-красного лица, немытые руки, весь его неряшливый, ухарский вид давали довольно точное представление о genius loci.[333]

Все, что я здесь описал, включая промелькнувшую как тень женщину, которая юркнула в другую дверь, как только я переступил порог, — мой острый взгляд уловил в ту минуту, когда я здоровался.

Торнтон тотчас встал с кресла; с довольно развязным, но и слегка смущенным видом он сказал мне, какой это для него приятный сюрприз — наконец видеть меня у себя. Выражался он более изысканно, нежели можно было предположить по его виду, однако в его речах была особенность, придававшая им остроту и вместе с тем — вульгарность. Эта особенность, как читатель, возможно, и сам уже успел заметить, заключалась в поговорках, которыми он уснащал свою беседу. Среди них встречались и затасканные и более новые, попадались довольно меткие, но все они изобиловали теми грубыми словечками, которые человек мало-мальски воспитанный остерегается употреблять.

— У меня жилье тесноватое, — сказал он, улыбаясь, — но, слава богу, в Париже о человеке судят не по его жилищу. Дом невелик — невелика и забота! Право слово, немного найдется garcons,[334] у которых квартиры получше моей!

— Правильно, — ответил я, — и, судя по бутылкам на том столе да по чепчику под ним, вы считаете, что как квартирка ни мала, как ни тяжко туда взбираться, в ней можно пожить в свое удовольствие!

— Клянусь богом, вы правы, мистер Пелэм! — вскричал Торнтон, разражаясь грубым, клохчущим смехом, который раскрыл мне его сокровенную сущность гораздо полнее, чем могли бы встречи в течение целого года. — Мне нет дела до того, — продолжал он, — изящно ли накрыт стол, а важна еда, и мне безразлично, какие у женщины рюшки на чепчике, лишь бы рожица под чепчиком была смазливая. Недаром говорится: хороша была б еда, а уж запах — не беда. К слову сказать, вы, мистер Пелэм, наверно, часто хаживаете к мадам Б., на улицу Гретри? Бьюсь об заклад, что это так!

— Нет, — ответил я, расхохотавшись, но втайне содрогаясь от омерзения, — но вы-то знаете, где найти le Ьоп vin et les jolies filles.[335] Что до меня, я все еще не обжился в Париже и развлекаюсь весьма невинно.

Торнтон просиял.

— Вот что я вам скажу, дружи… прошу прощения — мистер Пелэм… Я могу позабавить вас на славу, если только вы согласны уделить мне немного времени — да хоть сегодня вечером — идет?

— Боюсь, — ответил я, — что эта неделя у меня уже вся расписана; но я жажду продолжить знакомство, которое, по-видимому, как нельзя лучше соответствует моим вкусам.

В серых глазах Торнтона блеснул огонек.

— Не угодно ли вам позавтракать со мной в будущее воскресенье? — спросил он.

— Сочту за счастье, — ответил я. Наступила пауза — я воспользовался ею.

— Мне думается, — так я начал, — я раза два встречал вас в обществе высокого, красивого мужчины, одетого в просторный сюртук какого-то странного цвета. Если этот вопрос не слишком нескромен — кто он? Я уверен, что видал его в Англии.

Говоря, я смотрел прямо в лицо Торнтону. Он побледнел и, прежде чем ответить, искоса взглянул на меня своими сверкающими глазками. Затем он сказал:

— Я не знаю, кого вы имеете в виду, — у меня в Париже столько знакомых в самых различных кругах! Это мог быть и Джонсон, и Смит, и Говард — словом, кто угодно.

— Он ростом около шести футов, — продолжал я, — на редкость хорошо сложен, худощав; лицо у него бледное, глаза — светлые, а волосы, усы, бакенбарды — черные как смоль. Я как-то видал вас с ним вместе в Булонском лесу и еще раз — в Пале-Рояле, в игорном доме. Уже теперь-то вы, наверно, вспомните, кто он?

Торнтону явно было не по себе.

— А! — воскликнул он после минутного молчания, снова быстро и, как всегда, плутовато взглянув на меня. — А, так вот о ком речь! Это — совсем недавнее знакомство. Как же его звать? Позвольте-ка! — И мистер Торнтон сделал вид, будто весь погрузился в смутные воспоминания. Время от времени он, однако, бросал на меня тревожный, пытливый взгляд — и тотчас снова отводил глаза.

— Постойте, — воскликнул я, словно невзначай, — мне думается, я знаю, кто он!

— Кто же? — с волнением в голосе вскричал Торнтон, забыв всякую осторожность.

— И, однако, — продолжал я, будто не слыхав его возгласа, — это вряд ли возможно — волосы совсем другого цвета!

Торнтон снова притворился, что погружен в воспоминания.

— Уор… Уорбер… наконец-то вспомнил! — воскликнул он немного погодя. — Уорбертон, ну конечно! Его фамилия Уорбертон — вы его имели в виду, мистер Пелэм?

— Нет, — сказал я, делая вид, будто совершенно удовлетворен. — Это совсем не то. Я ошибся. Прощайте, я не думал, что уже так поздно. Стало быть, в воскресенье, мистер Торнтон, au plaisir![336]

«До чего хитер, проклятый пес! — подумал я, уходя. — Однако on peut être trop fin.[337] Я его перехитрю!»

Самый верный способ одурачить кого-либо — это внушить намеченной вами жертве, что она сама вас обманывает.

ГЛАВА XXIV

Воротясь домой, я застал своего бесценного слугу Бедо в ужасном состоянии: весь окровавленный, он кипел яростью.

— Что случилось? — спросил я.

— Случилось? — повторил Бедо сдавленным от неистовства голосом; затем, обрадовавшись возможности дать волю своему гневу, он обрушил поток ругательств, таких, как ivrognes[340] и carognes,[341] на «владетельницу замка» — героиню обезьяньей истории. С большим трудом я, наконец, понял из его исступленных выкриков, что взбешенная хозяйка, решив отомстить хоть кому-нибудь из нас, послала за Бедо, пригласила его к себе, приветливо улыбаясь, усадила в кресло, попотчевала холодным слоеным пирожком и стаканчиком кюрасо, и покуда он, угощаясь, радовался своей удаче, незаметно ушла, а на смену ей явились три здоровенных парня с дубинками в руках.

— Мы тебе покажем, — сказал самый дюжий из них, — мы тебе покажем, как запирать почтенных дам ради своей гнусной потехи. — Ни слова больше не проронив, они набросились на Бедо и с невероятным усердием и такой же силой принялись его колотить. Сначала храбрый слуга защищался, как только мог, зубами и ногтями, но за это его стали обрабатывать еще ретивее. А тем временем вернулась хозяйка и с той же ласковой улыбкой, что и раньше, попросила Бедо не церемониться, продолжать развлекаться так же, как сейчас, а когда ему это прискучит — освежиться еще стаканчиком кюрасо.

— И вот это, — прибавил Бедо, хныкая, — вот это для меня больнее всего. Так жестоко обойтись со мной после того, как она пичкала меня своим пирогом; насмешку и несправедливость я могу стерпеть, но предательство ранит меня в самое сердце!

Когда, наконец, истязатели утомились, дама насытилась мщением, а Бедо едва не испустил дух — несчастному слуге позволили удалиться. Но предварительно хозяйка вручила ему письмо на мое имя и очень вежливо попросила передать его мне, как только я вернусь. В письме оказался счет и предупреждение о том, что, поскольку мой месячный срок истекает на другой день, она обещала мои комнаты близкому другу, а посему просит меня соблаговолить найти себе другое помещение.

— Немедленно отвезите мои вещи в отель «Мирабо», — приказал я и в тот же вечер переехал. С удовольствием пользуюсь случаем горячо рекомендовать отель «Мирабо», на улице де ля Пэ, куда меня привел этот необычайный случай, тем моим соотечественникам, которые подлинно являются джентльменами и не осрамят меня за мое указание. Это — безусловно наилучший караван-сарай во всем Английском квартале.

В тот день я был приглашен к маркизу д'А. на обед, на котором должны были присутствовать некоторые известные литераторы; зная, что я встречу там Винсента, я не без удовольствия отправился в особняк маркиза. Я поспел к самому обеду. Среди приглашенных было много англичан. Добросердечная (во всех значениях этого слова) леди N., всегда открыто выражавшая свое расположение ко мне, закричала во весь голос:

— Пелэм, mon joli petit mignon,[342] я целый век не видела вас — вашу руку, ведите меня к столу!

Но я заметил мадам д'Анвиль и пристально взглянул на нее; ее глаза были полны слез, и я до глубины души устыдился того невнимания, которым накануне так огорчил ее. Я тотчас подошел к ней и, слегка кивнув леди N, сказал в ответ на ее предложение:

— Non, perfide,[343] теперь мой черед быть жестоким. Вспомните ваш флирт с мистером Говардом де Говардом!

— П-фа! — отозвалась леди N., беря под руку мистера Говарда. — Ваша ревность основана на «безделице, как воздух невесомой».[344]

— Можете ли вы простить меня? — шепнул я на ухо мадам д'Анвиль, ведя ее в столовую.

— Разве любовь не прощает все? — ответила она. «Но вряд ли, — подумал я, — истинная любовь говорит так высокопарно!»

Общий разговор вскоре перешел на книги. Что до меня, я в ту пору редко принимал участие в такого рода спорах. Я давно с несомненностью установил: если ваша слава или известность упрочена, то вам совершенно незачем беседовать с несколькими людьми одновременно. Если вы не будете блистать — вас назовут глупцом, если же будете — сочтут надоедливым. Вы неизбежно станете либо мишенью насмешек, либо предметом всеобщей неприязни; если вы тупица — вы своими речами больно заденете ваше собственное самолюбие; если вы умны — вы заденете ими самолюбие других. Поэтому я помалкивал, с видом глубочайшего внимания слушал все, что говорилось вокруг, и время от времени бормотал: «Правильно! Превосходно!» Но благодарение небесам — когда какая-нибудь из наших способностей бездействует, тем самым обостряются все остальные: когда мои уста безмолвствуют, глаза и уши у меня всегда на страже. Я кажусь безразличным и равнодушным ко всему на свете, но ничто никогда не ускользает от моего внимания. Мой зоркий глаз мгновенно подмечает самый пустячный изъян того или иного блюда, того или иного слуги, самую незначительную особенность критического суждения или модного фрака — и все эти черты навсегда запечатлеваются в моей памяти.

У меня есть две особенности, которые, возможно, заменяют мне талант: я наблюдаю и запоминаю!

— Вы уже видели книгу Жуй «Отшельник с Шоссе д'Антэн»?[345] — спросил наш хозяин лорда Винсента.

— Да, видел, и весьма невысокого о ней мнения. Автор все время пытается говорить остроумные вещи — и все время только наводит скуку. Подобно неумелому пловцу, он делает большие рывки, с неистовым шумом плещет по воде и ни на пядь не подвигается вперед. Всех его сил едва хватает на то, чтобы не пойти ко дну. В самом деле, маркиз, ваша литература пришла в большой упадок, ваши драмы напыщены, философия поверхностна, поэзия — слезлива. Видимо, современные французские писатели считают, вместе с Буало,[346] что

— Должны же вы, однако, признать, — воскликнула мадам д'Анвиль, — что стихи де Ламартина[348] прекрасны?

— Признаю, — ответил Винсент, — что их можно причислить к лучшему из того, что у вас есть. Я знаю лишь немногие французские стихи, которые могли бы сравниться с первыми двумя стансами его «Размышлений о Наполеоне» или с великолепным стихотворением «Озеро». Но вы со своей стороны должны признать, что ему не хватает оригинальности и силы. Мысли у него возвышенные, но неглубокие; он хнычет, но не льет слез. Подражая лорду Байрону, он совершил чудо, противоположное евангельскому: вместо того чтобы обратить воду в вино, он обратил вино в воду. Вдобавок он нестерпимо туманен. Подобно Вакху (вы помните, маркиз, некую строку Еврипида[349], которую здесь цитировать неуместно), он считает, что есть «величие в призрачности». Но он неправильно применяет эту мысль — в его туманности нет ничего величественного, она подобна фону картины старого голландского мастера. Копченая селедка или истрепанная шляпа — вот что он облекает пышным покровом тени и мглы.

— Но его стихи так мелодичны, — сказала леди N.

— Ах! — сказал Винсент.

— Увы! — вздохнул виконт д'А., сам довольно известный писатель. — Согласен с вами: ни Вольтера,[351] ни Руссо[352] нам уже не видать.

— Эти жалобы неосновательны, хотя их постоянно слышишь, — возразил Винсент. — Правда, вы уже не увидите ни Вольтера, ни Руссо, но увидите людей, равных им, ибо гений народа никогда не исчерпывает себя одной личностью. У нас в Англии в пятнадцатом веке стихотворцы поколения, следующего за Чосером,[353] жаловались на упадок их искусства — они не предвидели появления Шекспира. Разве во времена Хэйли[354] кто-либо мог предсказать взлет Байрона? Ведь и Шекспир и Байрон, оба они появились «как жених во тьме ночи», и столь же вероятно, что и у вас появится — не второй Руссо, разумеется, но писатель, который сделает столько же чести вашей литературе.

— Мне думается, — сказала леди N., — что Юлию Руссо не в меру превозносят. До замужества я столько слыхала о «Новой Элоизе», и мне так часто твердили, какая это зловредная книга, что я купила ее на другой же день после свадьбы и, признаюсь, так до сих пор ее и не дочитала.

— Я этому нисколько не удивляюсь, — ответил Винсент, — и, несмотря на это, Руссо — гений. Бесспорно, сюжет «Новой Элоизы» не может сравниться с ее стилем, и Руссо прав, когда заявляет: «се livre convient à très peu de lecteurs».[355] Одно письмо восхитило бы всех, но четыре тома писем уж чересчур, это действительно «toujours регdrix».[356][357] Но главная прелесть этой замечательной повести, творения человека вдумчивого и страстного, — в неподражаемой манере воплощения мыслей и в том, что сами эти мысли исполнены нежнейшего чувства, правдивы и глубоки; когда лорд Эдуард говорит: «C'est le chemin des passions qui m'a conduit a la philosophie»,[358] он в одной этой простой фразе запечатлевает глубокую, непреложную истину. Именно в таких замечаниях у Руссо более всего сказывается знание природы человека. Слишком занятый собой, чтобы глубоко вникать в духовный склад других, он, однако, благодаря изучению своего я раскрыл сокровеннейшие тайны сердца человеческого.[359] Он умел с первого взгляда распознать мотивы и причины людских поступков, но у него не хватало терпения проследить их прихотливое, извилистое развитие. Он видел страсти в их постоянном обиталище и неспособен был следовать за ними в их скитаниях. Он знал человеческий род в целом, но не человека в отдельности. Вот почему, прочтя у него афоризм или рассуждение, вы тотчас восклицаете: как это верно! Но когда он принимается анализировать это рассуждение, когда он убеждает, обосновывает и пытается доказывать свои положения, — вы либо отвергаете его за неестественность, либо вы отрицаете его утверждения, как ложные. Тогда он впадает в ту manie commune,[360] которую приписывает другим философам, — «de nier се qui est et d'expliquer се qui n'est pas».[361]

Последовала краткая пауза.

— Мне представляется, — заметила мадам д'Анвиль, — что произведения наших писателей вообще отличаются обилием тех pensées,[362] которыми так восхищает вас Руссо.

— Вы правы, — подтвердил Винсент, — и объясняется это тем, что у вас gens de letters[363] — вместе с тем всегда gens du monde.[364] Отсюда их проницательное понимание не только книг, но и людей. Их наблюдения метки и облечены в изящную форму; но нелишне указать, что та самая причина, которая порождает афоризм, зачастую мешает ему быть глубоким. У этих литераторов gens du monde есть чутье, необходимое, чтобы наблюдать, но нет терпения, а быть может, и досуга исследовать. Они создают максиму, но никогда не объясняют вам хода мыслей, который привел к ней. Поэтому в них больше блеска, нежели истины. Английский писатель никогда не осмелится сообщить своему читателю максиму, возможно определяющую, в двух строках, чрезвычайно существенную моральную проблему, не приведя на нескольких страницах всех доказательств своего утверждения. Французский эссеист предоставляет читателю судить самому. Он не рассказывает ни о том, как он дошел до своего утверждения, ни о вытекающих из него выводах. Le plus fou est souvent le plus satisfait.[365] Поэтому ваши моралисты хоть и не так утомительны, как англичане, но более опасны и могут скорее считаться образцами сжатости стиля, нежели логики. У ваших писателей человек, пожалуй, быстрее научится думать, у наших — с большей вероятностью научится думать правильно. Многие наблюдения Лабрюйера и Ларошфуко, в особенности последнего, считаются правильными только по причине их остроты. Они обладают тем же достоинством, что и весьма разумный и, дозвольте мне прибавить, подлинно французский стих Корнеля:

Маркиз воспользовался тишиной, наступившей после критических замечаний Винсента, и предложил перейти в гостиную. Туда направились все, кроме Винсента (он откланялся). Тотчас начались пересуды. «Qui est cet homme? — спросил кто-то. — Comme il est épris de lui-même».[367] — «До чего он взбалмошен!» — воскликнул другой. «До чего уродлив!» — рассудил третий. Какой у него дурной вкус в литературе — к тому же болтун — говорит бессодержательно, да еще и самоуверенно — не стоит ему возражать — слова не даст вставить. Пренеприятен, ведет себя возмутительно, неотесан, неряшливо одет — таковы самые снисходительные из тех отзывов, которыми наградили злополучного Винсента. Женщины говорили, что он une horreur,[368] мужчины — что он une bête.[369] Старики высмеивали его mauvais gout,[370] молодые — его mauvais coeur,[371] ибо первые всегда приписывают все, что несогласно с их собственными чувствами, «извращенному» вкусу, а вторые — все, что не достигает высот их восторженности, относят за счет черствого сердца.

Что до меня — я вернулся домой, обогащенный двумя новыми наблюдениями: во-первых, я установил, что в чужой стране ни о чем из того, что касается этой страны, нельзя говорить так свободно, как это могут себе позволить ее уроженцы. Резкие суждения о том, что касается нации, воспринимаются как личная обида.

Во-вторых, я убедился, что люди, в теории превосходно изучившие природу человека, редко знают ее на практике. Мудрости, создающей правила, обычно сопутствует либо тяготение к отвлеченностям, либо тщеславие; и то и другое сводит эти правила на нет. Я хочу этим сказать, что кабинетный философ зачастую либо слишком неуверен в себе, чтобы претворять свои наблюдения в действие, либо так жаждет предать их гласности, что не скрывает той цели, которую он ими преследует. Лорд Винсент гордится своим Science du monde.[372] Он много читал о людях, еще больше размышлял о них. Он сочиняет афоризмы, поучающие, как управлять людьми или как им нравиться. Он бывает в свете; половина тех, с кем он там встречается, обманывает его, другую половину он оскорбляет. Тот, кто в своем кабинете — мудрец, в гостиной — круглый дурак; и самые изощренные светские люди — те, что менее всего размышляли о свете.

ГЛАВА XXV

На другой день мне принесли записку, посланную по моему бывшему адресу, в Hôtel de Paris.[375] Она была от Торнтона и гласила:

Это письмо навело меня на долгие и многообразные размышления. Что могло побудить такого прожженного плута, как мистер Торнтон, отложить по собственному почину столь выгодное дельце и не ощипать поскорее наивного юнца, которого он имел все основания считать пойманным в свои сети. Очевидно, он сейчас менее страстно, чем раньше, жаждал продолжить знакомство со мной — иначе он не отменил бы так бесцеремонно своего приглашения, даже не назначив дня новой встречи. Что же заставило его изменить свои первоначальные намерения относительно меня? Ведь если Винсент правильно охарактеризовал его, то естественно было предположить, что он стремится извлечь выгоду из знакомства со мной и поэтому в своих же кровных интересах будет стараться сойтись со мной поближе.

Одно из двух, решил я: либо теперь ему не так уж нужно обобрать меня, либо он разуверился в том, что это возможно. Однако оба эти предположения были неправдоподобны. Маловероятно, чтобы Том Торнтон вдруг стал честным человеком или вдруг разбогател; с другой стороны, я отнюдь не дал ему повода предположить, будто я хоть малость осмотрительнее, чем кто-либо из тех, кого он обирал на своем веку. Напротив — усердие, с которым я, искусно притворяясь, домогался знакомства с ним, не свидетельствовало о знании света. Чем дольше я думал, тем сильнее бы недоумевал, не догадайся я, наконец, объяснить то, что он пошел на попятный, его близостью к незнакомцу, которого он именовал Уорбертоном. Правда, никаких причин для этой догадки я не имел; это было ни на чем не основанное предположение, мой разум отвергал его, и все же, неизвестно почему, я не мог от него отделаться.

«Надо это выяснить», — сказал я себе наконец и, закутавшись в плащ, так как день выдался морозный, направился к Торнтону; я сам себе не мог объяснить глубокого интереса, который во мне возбуждало все, что было связано с так называемым Уорбертоном или могло пролить хоть какой-нибудь свет на его личность. Его поведение в игорном доме; его беседа с женщиной в Ботаническом саду; то странное обстоятельство, что человек столь аристократической наружности общается с Торнтоном и появляется исключительно в столь дурном обществе и в столь неприглядной обстановке, — все это не могло бы, однако, в такой мере завладеть моими мыслями, если бы не какие-то туманные воспоминания, какие-то неопределенные ассоциации, непрестанно тревожившие меня, и когда я его видел и когда, не встречая его на своем пути, думал о нем.

Погруженный в эти размышления, я медленно шел по Новому мосту; меня опередил тот самый незнакомец, за которым Уорбертон так напряженно наблюдал в игорном доме, и я тотчас отождествил его с человеком по имени Тиррел, о котором шла речь в беседе, услышанной мною в Ботаническом саду. Заострившиеся черты смуглого лица говорили о крайнем изнурении. Он шел, не замечая ничего вокруг, не глядя ни вправо, ни влево, с тем задумчивым, рассеянным видом, который всегда отличает людей, одержимых одной всепоглощающей, опустошительной страстью.

Как только мы очутились на другом берегу Сены, я увидел неподалеку ту самую женщину, которая была тогда в Ботаническом саду. Тиррел (как я вскоре узнал, это действительно был он) вздрогнул, когда она подошла к нему, и недовольным тоном спросил, где она пропадала. Я остановился в нескольких шагах от них и поэтому отлично мог ее разглядеть. На вид ей было лет двадцать восемь, если не все тридцать. Черты ее лица, на мой взгляд, правда, слишком резкие и крупные, подлинно были прекрасны; светлые глаза глубоко запали, бледный, прозрачный цвет лица свидетельствовал о слабости здоровья. В общем выражение ее лица, хотя и решительное, отнюдь не было неприятно, а улыбка, заигравшая на нем, когда она отвечала на грубоватое приветствие Тиррела, придала ему на миг изумительную красоту.

— Где я пропадала? — молвила она в ответ на его сердитый вопрос. — Ходила посмотреть новую церковь; все говорили, что уж очень она superbe.[376]

— Сдается мне, — ответил мужчина, — что в нашем положении такие зрелища не могут доставить удовольствия.

— Почему же, Тиррел? — спросила женщина; она тем временем взяла его под руку, и они медленно пошли дальше, а я следовал в нескольких шагах позади. — Сейчас мы ведь богачи по сравнению с тем, что было, а если ты снова примешься за игру, твои двести фунтов легко могут превратиться в крупное состояние. Проигрыши научили тебя многому, и теперь ты сможешь извлечь большую пользу из своей ловкости.

Тиррел не дал ей прямого ответа; казалось, он спорит с самим собой.

— Двести фунтов — из них двадцать уже прожиты! Еще несколько месяцев — и ничего не останется! Что это, как не краткая передышка накануне голодной смерти? Но если только мне повезет, эти деньги могут стать основой богатства.

— А почему бы и нет? Многие разбогатели, начав с еще меньшей суммы, — сказала женщина.

— Верно, Маргарет, — согласился игрок, — и даже если не повезет, мы этим только ускорим на месяц или два неизбежную развязку — лучше мгновенная гибель, нежели медленная пытка.

— А что, если ты попытаешь счастья в какой-нибудь другой игре, где ты более опытен, или где шансов на выигрыш больше, чем в rouge et noir? — спросила женщина. — Разве ты не мог бы сорвать солидный куш с этого высокого, красивого мужчины, о котором Торнтон говорит, что он несметно богат?

— Эх! если б это было возможно, — со вздохом, задумчиво сказал Тиррел. — Торнтон уверяет, что выиграл у него тысячи и что эти деньги для такого богача, при его доходах, капля в море. Торнтон добродушный, беспечный, простой парень — он, пожалуй, согласится уделить мне часть добычи; но в какую игру лучше всего вовлечь этого богача?

Тут я поравнялся с достойной парочкой, затем обогнал ее — и не слыхал продолжения разговора.

«Ну что ж, — подумал я, — если этот бесценный человек действительно умрет голодной смертью — так ему и надо! Он ее заслужил с лихвой — и своими замыслами в отношении незнакомца и в особенности своим отзывом о Торнтоне. Будь он только мошенник — его еще можно было бы пожалеть; но мошенник и дурак одновременно — вот сочетание отвратительных черт, которое мало покарать временно, чистилищем общественного мнения; здесь справедливым возмездием будет только окончательная гибель».

Я быстро дошел до дома, где жил Торнтон. Все та же старуха, погруженная все в ту же повесть Кребильона, дала мне все тот же ответ, после чего я снова поднялся по темной крутой лестнице, казалось говорившей о том, что стезя порока не такая уж легкая, как принято думать. Я постучал в дверь и, не получив ответа, открыл ее. Первое, что я увидел, был темный, плотный сюртук Уорбертона — его обладатель сидел спиной ко мне и с жаром говорил что-то Торнтону; тот полулежал в кресле, перекинув одну ногу через подлокотник.

— А, мистер Пелэм! — воскликнул хозяин дома, проворно изменив свою не слишком изящную позу. — Очень рад вас видеть. Мистер Уорбертон — мистер Пелэм, мистер Пелэм — мистер Уорбертон.

Новый таинственный знакомец выпрямился во весь рост и весьма небрежным кивком ответил на мое любезное приветствие. Человек, не получивший хорошего воспитания, счел бы его невежей. Я же только предположил, что он не знает светских обычаев. Подлинно светский человек никогда не бывает неучтив. После этого молчаливого знака снисхождения de sa part[377] он повернулся ко мне спиной и опустился на кушетку.

«Я ошибался, — сказал я себе, — когда думал, что он стоит выше такого проходимца, как Торнтон. Они отлично подходят друг к другу».

— Дорогой сэр, — обратился ко мне Торнтон, — я душевно сожалею, что не мог позавтракать с вами, — мне помешала встреча совсем особого рода… verbum sap.[378]

Надеюсь, мистер Пелэм, вы сообразили — черные глаза, белоснежная кожа, а щиколотки… — Говоря так, мужлан потирал свои огромные руки и хихикал.

— Что же, — ответил я, — не мне вас осуждать, хоть я и потерпел ущерб; черные глаза и тонкие щиколотки все извиняют. А какого мнения на этот счет мистер Уорбертон? — спросил я, обращаясь к тому, с кем жаждал завязать разговор.

— Право, — ответил он сухо, не меняя при этом своей неучтивой позы, — дело самого мистера Торнтона решать, изысканные ли у него вкусы по некоторой части и уважительны ли те извинения, которые он принес.

Это было сказано саркастическим, язвительным тоном. Торнтон досадливо закусил губу — скорее, так мне казалось, из-за этого тона, нежели из-за самих слов, и его серые глазки засверкали мрачным, злобным огнем, гораздо больше соответствовавшим выражению его лица, нежели беспечная веселость и enjouement,[379] обычно искрившиеся в них.

«Видно, не такая уж это тесная дружба, — подумал я, — а теперь нужно изменить план атаки».

— Скажите, прошу вас, — спросил я, обращаясь к Торнтону, — у вас в Париже столько знакомых, не встречался ли вам некто Тиррел?

Уорбертон вскочил с кушетки и тотчас снова опустился на нее. Торнтон бросил на меня косой быстрый взгляд, разительно напоминавший взгляд собаки, еще не решившей, кусаться или удрать.

— Я знаю мистера Тиррела! — ответил он после минутного молчания.

— Что он за человек? — спросил я с равнодушным видом. — Страстный игрок, не так ли?

Время от времени не прочь перекинуться в картишки, — ответил Торнтон. — Надеюсь, вы с ним незнакомы, мистер Пелэм?

А почему бы нет? — в свою очередь спросил я, избегая прямого ответа. — Эта столь распространенная склонность не может повредить его репутации, если только вы не считаете его скорее авантюристом, нежели картежником — иначе говоря, человеком, умеющим слегка помогать фортуне!

— Упаси меня бог говорить подобные вещи, — возразил Торнтон, — старый юрист никогда не попадется в такую ловушку!

— Чем правдивее отзыв, тем решительнее его объявляют клеветой, — сказал Уорбертон, зловеще ухмыляясь.

— Нет, — продолжал Торнтон, — я ничего дурного не знаю о мистере Тирреле — ровно ничего! Возможно, он человек весьма почтенный, так я считаю. Но в качестве вашего друга, мистер Пелэм, — тут в голосе Торнтона зазвучали ласковые нотки, — я советую вам как можно меньше общаться с людьми такого пошиба.

— Теперь, — сказал я, — вы по-настоящему возбудили мое любопытство; вы ведь знаете — нет ничего соблазнительнее тайны.

По лицу Торнтона я заключил, что он ждал совсем иного ответа, а Уорбертон раздраженно сказал:

— Кто в густом тумане вступает на незнакомую дорогу — легко может заблудиться.

— Верно, — ответил я, — но самая эта возможность приятнее ходьбы по дороге, где знаешь каждое дерево! Опасность и новизна мне более по вкусу, нежели безопасность и однообразие. Кроме того, поскольку я никогда не прикасаюсь к картам, я ничего не потеряю от знакомства с человеком, который любит карточную игру.

Снова наступило молчание; рассудив, что я выведал у мистера Торнтона и его неучтивого друга все, чего я мог от них добиться, я взялся за шляпу и откланялся.

«Не знаю, — говорил я себе, — много ли мне будет проку от этого посещения. Прикинем: прежде всего, я так и не дознался, почему мистер Торнтон отменил свое приглашение; ибо причина, которую он привел в свое извинение, годна только на один этот день, и дорожи он знакомством со мной, он немедленно условился бы насчет другой встречи. Но все же я выяснил, во-первых, что ему очень нежелательно, чтобы я завязал какие-либо сношения с Тиррелом; во-вторых, по саркастическим выпадам Уорбертона и по тем взглядам, которыми на них отвечал Торнтон, я понял, что хоть он и на короткой ноге с Торнтоном, но дружбы между ними нет; и, в-третьих, то обстоятельство, что Уорбертон все время сидел спиной ко мне, свидетельствовало о том, что он либо хотел быть нарочито невежливым, либо желал оставаться незамеченным». Последнее предположение, как-никак, было наиболее правдоподобно; и, взвесив все, я более чем когда-либо проникся убеждением, что он — именно тот, кем я склонен его считать.

ГЛАВА XXVI

Возвратясь домой, я нашел у себя на столе письмо от матушки следующего содержания:

Я дважды перечел это письмо. Оно заставило меня серьезно задуматься. Мысль, что мне придется покинуть Париж, вызвала у меня сожаление, но вслед за тем я ощутил некоторую радость, подумав о новых возможностях, так неожиданно открывшихся мне. Главная цель философа — примиряться с любой неприятностью, уравновешивая ее тем или иным благом; если этого блага нет — философ должен его придумать. Поэтому я принялся размышлять не столько о том, что я теряю, покидая Париж, сколько о том, что я этим выигрываю. Во-первых, я уже несколько пресытился тамошними развлечениями: ни одно дело не утомляет так, как безделье. Я жаждал перемены — и что же? — она сама представилась мне! Затем, откровенно говоря, я несказанно обрадовался предлогу ускользнуть от целой стаи folles amours[385] с мадам д'Анвиль на первом месте; то самое стечение обстоятельств, которое люди, играющие на кларнете и способные влюбляться, сочли бы чрезвычайно огорчительным, мне представлялось чрезвычайно благоприятным.

Но имелась, однако, еще одна причина, более всего остального примирявшая меня с предстоящим отъездом. За время пребывания в Париже я, вращаясь частью среди людей, притязавших на остроумие, частью среди подлинных roués,[386] усвоил себе известную — не скажу — grossièreté,[387] но недостаток утонченности, известную вульгарность выражений и мыслей; я сознавал, что это черты случайные и что мне нетрудно будет их отбросить, но в ту пору они в какой-то мере замедляли мое приближение к тому умственному и нравственному облику, который я стремился приобрести. Ничто не могло бы так шлифовать манеры, как пребывание на континенте, не будь тех английских débauchés,[388] с которыми там неизбежно встречаешься в свете. Английское беспутство всегда грубо, а в беспутстве самое заразительное — его тон. Когда страсти разнузданы, люди теряют власть над собой, и от тех, в чьем обществе мы предаемся разгулу страстей, мы перенимаем характер и способы их удовлетворения.

Как известно читателю, я слишком жаждал совершенствования, чтобы не стараться избежать такой нравственной порчи, и поэтому весьма легко примирился с тем, что лишусь шумных развлечений и веселой компании. Изгнав таким образом из своих мыслей всякое сожаление об отъезде, я сосредоточил их на тех преимуществах, которые мне сулило возвращение в Англию. Большой любитель сильных впечатлений и разнообразия, я заранее радовался выборам, предвкушая и напряженную избирательную борьбу и несомненное торжество.

Вдобавок, к тому времени мне уже надоело ухаживание за женщинами, я жаждал заменить его теми интересами, на которые мужчины обычно устремляют свое честолюбие, и тщеславие нашептывало мне, что успех у женщин — неплохое предзнаменование для новой деятельности. Зная, что в Англии я буду подвизаться на новом поприще и преследовать иные цели, я решил отказаться от той роли, которую играл до того времени, и избрать другую. Насколько я выполнил это решение — покажут разнообразнейшие события, о которых речь впереди. Что до меня — я сознавал, что выхожу на более высокую арену, где действующих лиц гораздо больше, и ранее приобретенное мною знание человеческой природы подсказывало мне, что для моей безопасности требуется большая осмотрительность, а для успеха — более достойное поведение, чем прежде.

ГЛАВА XXVII

Я отнюдь не принадлежу к числу людей, неделями размышляющих над тем, что можно решить в один день.

— Через три дня, в половине десятого утра, — объявил я Бедо, — я уеду из Парижа в Англию.

— Бедная моя женушка, — сказал слуга, — если я расстанусь с ней, ее сердце будет разбито.

— Если так — оставайтесь, — ответил я. Бедо пожал плечами.

— Службу у вас, месье, я предпочитаю всему на свете.

— Как, даже вашей супруге? — спросил я. Учтивый негодяй приложил руку к сердцу и низко поклонился.

— Ну что ж, — продолжал я, — ваша преданность не должна пойти вам в ущерб. Вы возьмете жену с собой.

Верный супружескому обету, слуга тотчас помрачнел и промямлил, что не может злоупотребить моим великодушием.

— Я настаиваю на этом, — заявил я. — Ни слова больше.

— Тысячу раз прошу извинения, месье; но моя жена серьезно больна, и такое путешествие ей не по силам.

— Раз так, вам, примерному супругу, и думать нечего о том, чтобы оставить больную женщину, не имеющую средств к жизни.

— Бедности закон не писан! Если бы я внял голосу сердца и остался — я умер бы с голоду, et il faut vivre.[391]

— Je n'en vois pas la nécessité,[392] — ответил я, садясь в экипаж. К слову сказать — эта острота принадлежит не мне; это исключающий всякие возражения ответ некоего судьи вору, пытавшемуся оправдаться.

В тот день я, по традиционной формуле, «прошел положенный круг взаимных сожалений». Визит к герцогине Перпиньянской был последним (прощание с мадам д'Анвиль я отложил до следующего дня). Эта добродетельная и мудрая особа находилась в будуаре, где обычно принимала близких знакомых. Войдя, я мельком взглянул на роковую дверцу. Я терпеть не могу упоминаний о том, что было и миновало безвозвратно. Поэтому, беседуя с герцогиней, я никогда не касался наших прошлых égarements.[393] В то утро я сообщил ей о предстоявшей женитьбе одного, о недавней кончине другого и, наконец, — о моем собственном отъезде.

— Когда вы едете? — тревожно спросила герцогиня.

— Послезавтра. Если вы дадите мне какие-нибудь поручения в Англию, это несколько смягчит для меня боль расставания.

— Никаких, — ответила она и вполголоса (чтобы не услыхал никто из светских бездельников, усердно посещавших ее малые утренние приемы) прибавила: — Сегодня вечером вы получите от меня записку.

Я поклонился, переменил тему и попрощался; обедал я у себя, один, а вечер употребил на то, чтобы перечитать многочисленные billets doux, полученные мною за время пребывания в Париже.

— Куда прикажете деть все эти локоны? — спросил Бедо, открывая до верху наполненный ящик.

— В мою шкатулку.

— А все эти письма?

— В огонь.

Я уже лежал в постели, когда мне принесли от герцогини Перпиньянской письмо следующего содержания:

«Какие рассудочные излияния! — подумал я про себя, прочтя это письмо, — и все же в нем как-никак больше чувства и твердости духа, чем можно было предположить у этой особы». Я взял цепочку в руки, она была мальтийской работы, не очень изящна и вообще ничем не примечательна, если не считать волосяного колечка, прикрепленного к ней так прочно, что, пытаясь снять его, я едва не разорвал цепочку.

«Странная просьба, — подумал я, — но ведь и женщина, от которой она исходит, — странная. И поскольку в этом есть нечто интригующее и загадочное, я во всяком случае явлюсь завтра в Тюильри в цепях и оковах».

ГЛАВА XXVIII

Дождавшись часа, когда в саду Тюильри прогуливаются светские люди, я пошел туда. Цепочку и прикрепленное к ней колечко я надел так, что они были на самом виду, и на темном фоне сюртука — я всегда носил темное платье — они выделялись еще резче. Я не пробыл в саду и десяти минут, как заметил, что молодой француз, самое большее лет двадцати, необычайно внимательно разглядывает эти новые знаки отличия. Он проходил мимо меня гораздо чаще, чем этого требовали изгибы аллей, и, наконец, сняв шляпу, вполголоса попросил удостоить его чести доверительно обменяться со мной несколькими словами. Я с первого же взгляда определил, что имею дело с джентльменом, и поэтому, согласясь на его просьбу, удалился с ним под сень деревьев, в более уединенную часть сада.

— Разрешите мне спросить, — так он начал, — откуда у вас эта цепочка и это кольцо?

Месье, — ответил я, — вы поймете, если я скажу, что это — тайна, которую я, дорожа честью некоей особы, должен свято хранить.

— Сэр, — воскликнул француз, побагровев, — я видел их не раз — короче говоря, они мои!

Я улыбнулся — француз пришел в ярость.

— Oui, monsieur,[397] — продолжал он скороговоркой, сильно повысив голос, — они мои! Я настаиваю на том, чтобы вы либо немедленно вернули их мне, либо силою оружия отстояли свои права на них.

— На ваше предложение, месье, возможен лишь один ответ, — сказал я. — Я сей же час разыщу кого-нибудь из моих друзей, и он без промедления явится к вам. Разрешите узнать ваш адрес.

Француз, крайне взволнованный, вручил мне свою визитную карточку. Мы раскланялись и разошлись в разные стороны.

Бегло взглянув на карточку, я едва успел прочесть на ней В. d'Azimart, rue de Bourbon, №…,[398] как над моим ухом раздались слова:

Ты узнаешь меня? Ведь ты Алонзо!

Даже не оглянувшись, я понял, что это лорд Винсент.

— Как я рад вас видеть, дорогой мой! — воскликнул я и тотчас шепотом рассказал ему о том, что произошло. Выслушав мой рассказ с явным интересом, лорд Винсент без всякой аффектации изъявил готовность исполнить мою просьбу и сожаление о том, что я обращаюсь к нему по такому поводу.

— Ба! — сказал я. — Дуэль во Франции — совсем не то, что в Англии; во Франции дуэль — обычное дело. Пустячное происшествие, случающееся едва ли не каждый день. Не переводя дыхания, человек принимает вызов и приглашение на обед. Не то в Англии! Там на дуэль смотрят серьезно и обставляют ее торжественно, строят постные физиономии — встают спозаранку — пишут завещание. Прошу вас, постарайтесь покончить с этим делом как можно скорее, так чтобы мы успели потом пообедать в Роше де Канкаль.

— Ладно, дражайший Пелэм, — сказал Винсент. — Я не могу отказать вам в этой дружеской услуге. Вероятнее всего, месье д'Азимар предложит драться на шпагах, и, зная, как вы искусны в фехтовании, я уверен, что исход будет благоприятен для вас. Я впервые принимаю участие в такого рода деле, но надеюсь, что с честью выполню свои обязанности.

как говорит Ювенал. Au revoir.[401] — С этими словами лорд Винсент ушел, в своей отеческой радости по поводу удачно примененной цитаты едва не забыв тревогу о моей жизни.

Из всех каламбуристов, которых я знаю, лорд Винсент — единственный, у которого доброе сердце. Вообще говоря, для этой породы людей в целом на свете нет ничего важнее игры слов; и укоренившаяся в них жестокая привычка беспощадно расправляться с фразами делает их равнодушными к смерти близкого друга. Дожидаясь его возвращения, я ходил взад и вперед по всем аллеям, какие только имеются в Тюильрийском саду, и усталость уже начинала меня одолевать, когда вернулся Винсент. Вид у него был весьма серьезный, и я сразу понял, что противник предложил самые тяжелые условия. В Булонском лесу — на пистолетах — через час, вот то главное, что он мне сообщил.

— На пистолетах! — воскликнул я. — Ну что ж, пусть так! Я предпочел бы драться на шпагах, как в интересах юнца, так и в моих собственных; но на дистанции в тринадцать шагов, целясь твердой рукой, я тоже не сплошаю. Сегодня, Винсент, мы разопьем бутылочку Шамбертена.

На лице каламбуриста появилась какая-то жалкая улыбка, и в первый раз в жизни он не нашелся что ответить. Мы неспешно, с сосредоточенным видом пошли ко мне домой за пистолетами, а затем молча, как подобает христианам, отправились в условленное место.

Француз и его секундант уже дожидались нас. Я заметил, что противник бледен и неспокоен — мне думалось, не от страха, а от ярости. Когда мы стали по местам, Винсент подошел ко мне и тихо сказал:

— Бога ради, позвольте мне уладить дело миром, если только возможно!

— Это не в нашей власти, — ответил я.

Он подал мне пистолет. Я посмотрел на д'Азимара в упор и прицелился. Его пистолет выстрелил на секунду раньше, чем он ожидал, — вероятно, у него дрогнула рука — пуля задела мою шляпу. Я целился вернее и ранил его в плечо — именно туда, куда хотел. Он, шатаясь, сделал несколько шагов, но не упал.

Мы подбежали к нему; когда я приблизился, его лицо покрылось мертвенной бледностью, он пробормотал сквозь сжатые зубы какие-то проклятья и повернулся к своему секунданту.

— Благоволите спросить, считает ли себя месье д'Азимар удовлетворенным, — сказал я Винсенту и отошел в сторону.

— Секундант, — сообщил Винсент (обменявшись с ним несколькими словами), — сказал, в ответ на мой вопрос, что рана, полученная месье д'Азимаром, не позволяет ему в настоящий момент продолжить дуэль.

— От всей души поздравляю вас с исходом поединка, — сказал мне Винсент. — Месье де М. (секундант д'Азимара) сообщил мне, когда я был у него, что ваш противник один из самых знаменитых стрелков Парижа и что некая дама, в которую он давно уже влюблен, поставила условием своей милости смерть того, кто носит цепочку с кольцом. Ваше счастье, дорогой мой, что у него дрогнула рука. Но я не знал, что вы такой отменный стрелок.

— Как сказать, — ответил я. — Конечно, я не чудо-стрелок, как их обычно называют. Мне не расплющить пулю о лезвие перочинного ножа; но вообще я без промаха попадаю в мишень поменьше человека и на дуэли целюсь так же уверенно, как на стрельбище.

— Le sentiment de nos forces les augmente,[402] — заключил Винсент. — Так что же, сказать кучеру, чтобы он повез нас в Роше?

ГЛАВА XXIX

В сопровождении Винсента я возвращался с улицы Монторгейль к себе домой. Когда мы свернули на улицу Сент-Оноре, я увидел, что впереди нас идут двое мужчин: высокий рост и благородная осанка одного из них были слишком памятны мне, чтобы я мог ошибиться. Они остановились перед особняком, дверь которого им открыли так бесшумно, как это умеют одни только парижские привратники. Когда я подоспел, она уже захлопнулась за ними, но я мельком еще различил черные кудри и бледное лицо Уорбертона, а затем нечаянно взглянул на номер дома.

— Да ведь я уже бывал здесь! — сказал я вслух.

— Весьма вероятно, — проворчал Винсент, уже порядком хвативший. — У этого дома два назначения, одинаково полезные: вы можете играть там в карты или развлекаться с женщинами, selon votre goŭt.[405]

При этих словах я тотчас вспомнил и особняк и его обитателей. Он принадлежал разорившемуся аристократу, который, уже стоя одной ногой в могиле, все еще цеплялся за земные блага. Он жил с хорошенькой смышленой женщиной, которая носила его имя и считалась его женой. У них было два салона, один — pour le petit souper,[406] Другой — pour le petit jeu.[407] Там много играли в экарте и еще больше предавались любовным утехам; с одинаковой легкостью теряли и свои сердца и свои деньги. Словом, маркиз и его jolie petite femme[408] были мудрой, преуспевающей супружеской четой, которая пользовалась жизнью, как только могла, весьма достойно и прилично существуя за счет других людей.

— Allons,[409] Пелэм, — воскликнул Винсент, видя, что я призадумался и не двигаюсь с места. — Сколько времени вы еще заставите меня коченеть на морозе, на ветру? Quamdiu nostra patientia abutêre, Catilina?[410][411]

— Зайдем, — предложил я. — Я знаю здешний пароль, возможно мы там найдем…

— Юный порок и греховный соблазн, — прервал меня Винсент, икнув.

Тем временем дверь открылась в ответ на мой условный стук, и мы поднялись во второй этаж, в апартаменты маркиза.

В просторной комнате было много народу; soi-disant[413] маркиза порхала от стола к столу, за каждым держала пари, кокетничала со всеми гостями; сам маркиз, старец со слезящимися глазами и трясущимися руками, корчил из себя заправского Дон-Жуана,[414] любезничая с многочисленными Эльвирами и Аннами, находившимися в салоне. Винсент попытался было следовать за мной в толпе, но ноги едва его слушались, глаза ничего почти не различали, он застревал то в одной, то в другой группе и под конец совсем уже не мог сдвинуться с места. Тучный, огромного роста француз, шесть футов в вышину, пять в ширину (громоздкое, весомое препятствие!) загородил ему путь; напряженно следя за превратностями игры в экарте, он совершенно не замечал попыток Винсента обойти его то справа, то слева.

Наконец раздосадованный острослов, которого тщетность его усилий и злила и ставила в тупик, схватил толстяка за руку и резким, бранчливым тоном спросил его:

— Знаете ли вы, месье, в чем сходство между вами и лотосовым деревом[415] в седьмом небе Магомета?

— Сэр! — изумленно воскликнул француз.

— В том, — продолжал Винсент, сам разрешая заданную им загадку, — что вы — предел, которого не преступить!

Француз (сын той нации, которая всегда все прощает за bon mot[416]) улыбнулся, поклонился и отошел в сторону, а Винсент проследовал дальше и, подойдя ко мне, изрек, снова икнув: In rebus adversis opponite pectora fortiae.[417]

Тем временем я уже несколько раз обводил глазами гостиную в надежде найти тех, кого выслеживал, но к великому своему удивлению нигде их не заметил. «Быть может, — сказал я себе, — они в другой комнате», — и тотчас отправился туда. Там я увидел стол, накрытый к ужину; старая служанка преспокойно лакомилась конфетами. Но это было единственное живое существо, которое я там нашел (если только дряхлую старуху можно назвать живым существом); отсутствие Уорбертона и его спутника привело меня в совершенное недоумение; я снова зашел в salle à jouer,[418] попытал счастья, исследовал каждый уголок, заглянул в каждое лицо — все было напрасно. Гораздо более удрученный этим, нежели своим проигрышем, я взял Винсента под руку, и мы ушли.

Следующее утро я провел с мадам д'Анвиль. Француженка легко утешается в потере возлюбленного; она превращает его в друга и внушает себе (в этом она ненамного ошибается), что выигрывает от этой перемены. Нашу скорбь мы выражали в сентенциях и, прощаясь, говорили антитезами. Ах! что за наслаждение вместе с Алсидонисом (в повести Мармонтеля[419]) пить из розовой чаши, тешить себя игрой воображения и не размышлять о страстях, волнующих юность. Есть в жизни пора, когда сердце полно нежности; она переливается через край, и, быть может (ведь наши добродетели, как и наши пороки, проистекают из наших страстей), этот избыток скорее дает нам повод надеяться на будущее, нежели страшиться его. Если, предаваясь наслаждениям, впадаешь в ошибки — виною им опрометчивость, а не злая воля; и любовь, шествуя по цветам, «мед источает на своем пути, но не дано ей жала, чтобы ранить». О, блаженная пора, которой та, что так чудесно передает чувства словами, посвятила следующие строки:

Простите это отступление — я сам признаю, что оно в не совсем обычном для меня духе, но разреши мне, любезный читатель, настоятельно посоветовать тебе не судить обо мне раньше времени. Если, прочтя мою книгу, ты осудишь ее или ее героя — ну что ж, тогда (как советует почтенный Догберри[420]) «я оставлю тебя в покое, покуда ты не протрезвишься; а если и после этого ты ответишь мне не более разумно, значит, ты не тот, за кого я тебя принимал».

ГЛАВА XXX

В тот вечер (последний мой вечер в Париже) я был зван к герцогине Б.[423] Я знал, что там будет вся королевская семья и приглашены весьма немногие. Оказанную мне высокую честь я приписывал тому, что часто бывал у ***, близких друзей герцогини, и ждал немалого удовольствия от этого вечера.

Когда я вошел в гостиную ее высочества, там было всего восемь или девять человек. В наиболее distingue из них я тотчас узнал ***. Когда я приблизился, он сделал несколько шагов навстречу мне и любезно меня приветствовал.

— Мне кажется, вы представлялись около месяца назад, — сказал *** с чарующей усмешкой. — Я хорошо это помню.

Выслушав этот комплимент, я отвесил глубокий поклон.

— Долго ли вы предполагаете пробыть в Париже? — продолжал ***.

— Я отложил свой отъезд, — ответил я, — единственно ради той высокой чести, которой удостоился нынче вечером. Таким образом, я, если соблаговолите заметить, последовал мудрому правилу приберечь самое большое удовольствие на самый конец.

В ответ могущественный рыцарь поклонился мне, улыбаясь еще любезнее, чем прежде, и вступил со мной в разговор, длившийся несколько минут. Его осанка и манера держать себя поразили меня. Они исполнены величайшего достоинства и притом вполне естественны. *** прекрасно говорит по-английски, и внимание, которое он оказал мне, заговорив со мной на моем родном языке, свидетельствует о тонком уме и такте. Его суждения мало чем напоминают о его высоком сане. Имей вы дело с простым смертным — они так же поразили бы нас своей правильностью, вам так же понравилась бы его манера их излагать. Судите же сами, как они должны были пленить меня в ***. Верхняя, несколько выдающаяся вперед часть лица красива, выражение глаз — кроткое. Он худощав, необыкновенно хорошо сложен; пожалуй, его наружность скорее может произвести впечатление в небольшом обществе, нежели в пышных церемониях. Словом, он принадлежит к числу тех весьма немногих высоких особ, чьей дружбой вы бы гордились, будь они одного с вами ранга, и чьей власти вы охотно подчиняетесь.

Когда *** после краткой паузы весьма учтиво заговорил с герцогом, я, раскланиваясь на все стороны, проложил себе путь к герцогине Б. Эта особа, своей живостью и непринужденностью обращения всегда заставляющая каждого из нас жалеть о том, что она занимает столь высокое положение, убеждала в чем-то долговязого, преглупого вида мужчину — одного из министров; когда я подошел, она подарила меня очаровательной улыбкой и тотчас заговорила со мной о наших национальных увеселениях.

— Вы, — сказала она мне, — не так увлекаетесь танцами, как мы.

— У нас нет столь возвышенного образца, который одновременно вызывал бы и восторг и желание подражать ему, — ответил я, намекая на хорошо известное пристрастие герцогини к этому времяпрепровождению. В этот момент к нам подошла герцогиня А., и разговор продолжался довольно оживленно, покуда не составилась высочайшая партия в вист. Партнершей *** оказалась мадам де ла Р., героиня Вандеи.[424] То была высокая, очень тучная женщина, на редкость живая и занимательная, по-видимому обладавшая нравственной и физической силой, вполне достаточной для деяний еще более доблестных, нежели те, которыми она прославилась.

Вскоре я решил, что мне не следует дольше оставаться. Я успел произвести благоприятное впечатление, и в таких случаях неукоснительно соблюдаю правило уходить как можно скорее. Оставайтесь, если нужно, часами, покуда вам удастся понравиться, но уходите, как только понравитесь. Выдающемуся человеку не следует слишком долго задерживаться ни в салоне, ни в этом мире. Он должен уйти avec éclat.[425] Поэтому, убедившись, что мои старания понравиться при дворе возымели должное действие, я встал, чтобы откланяться.

— Вы вскоре вернетесь в Париж, — сказала герцогиня Б.

— Меня неодолимо влечет сюда, — ответил я. — Mon corps reviendra ici chercher mon coeur.[426]

— Мы вас не забудем, — продолжала герцогиня.

— Сейчас ваше высочество указали мне единственный мотив не вернуться, — ответил я и с поклоном вышел из гостиной.

Ехать домой было еще рано. В ту пору я был так молод и подвижен, что ложился спать намного позже полуночи. Прикидывая, где и как провести остаток вечера, я вдруг вспомнил особняк на улице Сент-Оноре, куда Винсент и я так бесцеремонно проникли накануне. В надежде, что сейчас мне больше посчастливится, я велел кучеру ехать к старику маркизу. Игорный зал был, как всегда, переполнен. Я проиграл несколько наполеондоров в экарте, чтобы таким способом уплатить за entrée,[427] а затем начал легкий флирт с одной из красоток, служивших там приманкой. Но взоры мои и мысли то и дело отвлекались от прелестницы. Я не мог отказаться от надежды еще раз перед отъездом увидеть Уорбертона. Каждое из сделанных мною ранее наблюдений, подтверждавших мои догадки насчет его личности, только усиливало мой интерес к таинственной связи, соединявшей его с Тиррелом и грубым debauche с улицы Сен-Доминик. Вдруг, в ту минуту, когда я вяло отвечал что-то моей случайно обретенной Цинтии,[428] до моего слуха долетели слова, сказанные по-английски. Я оглянулся — и увидел Торнтона, вполголоса беседовавшего с человеком, о котором, хотя он стоял ко мне спиной, я сразу подумал: «Это Тиррел!»

— О, он скоро явится, — сказал Торнтон, — и уж сегодня-то мы из него по-настоящему выпустим кровь! Странно, как это вы, гораздо более искусный игрок, чем он, вчера вечером не распотрошили его!

Тиррел ответил так тихо, что я ни слова не расслышал. Минуту спустя дверь открылась, и вошел Уорбертон. Он тотчас направился к Торнтону и его спутнику и, обменявшись с ними обычными приветствиями, сказал с характерными для него неестественными модуляциями в голосе:

— Я уверен, Тиррел, что вам не терпится взять реванш. Проиграть такому новичку, как я, — это, наверно, усугубляет и горечь поражения и жажду возмездия.

Я не расслышал ответа Тиррела, но все трое направились к двери, которой я до той минуты не замечал; по всей вероятности, она вела в будуар хозяйки дома. Soi-disant маркиза сама открыла ее; за эту дружескую услугу Торнтон отблагодарил ее многозначительным взглядом и усмешкой, весьма характерными для его представлений о галантности. Когда дверь снова закрылась за ними, я подошел к маркизе и, сделав ей несколько комплиментов, спросил, открыт ли для других гостей доступ в то помещение, куда удалились английские господа.

— Как вам сказать, — ответила она, несколько смутясь, — эти джентльмены ведут игру более крупную, нежели у нас здесь принято, и один из них легко раздражается, когда зрители дают советы и делятся своими соображениями. Поэтому, после того как они поиграли вчера вечером в зале, мистер Торнтон, очень давний мой друг (при этих словах маркиза потупилась), попросил у меня разрешения занять, вместе со своими партнерами, более уединенную комнату, и поскольку я его так хорошо знаю, я сочла возможным сделать ему это одолжение.

— Стало быть, — спросил я, — мне, как постороннему, вероятно, нельзя пройти туда?

— Хотите, я спрошу у них? — предложила маркиза.

— Нет! — ответил я. — Не стоит. — С этими словами я сел на прежнее место и снова, сделав вид, что сильно увлечен, стал говорить всякие belles choses[429] моей добросердечной соседке. Однако при всем моем притворстве мне трудно было дольше нескольких минут поддерживать разговор, не имевший никакого отношения к чувствам, волновавшим меня в ту минуту, и я несказанно обрадовался, когда собеседница, недовольная моей рассеянностью, встала и предоставила меня моим размышлениям.

Какой выгоды Уорбертон (если он действительно был тем, кого, думалось мне, я в нем опознал) мог достичь своей маскировкой? У него было такое огромное состояние, что деньги, которые он мог выиграть у Тиррела, для него ничего не значили, и его положение в обществе слишком разнилось от положения Торнтона, чтобы знакомство с этим проходимцем могло доставить ему пользу или удовольствие. Мрачные угрозы мести, вырвавшиеся у него в Ботаническом саду, слова, сказанные им тогда же о двухстах фунтах, имевшихся у Тиррела, — все это в какой-то мере давало ключ к его замыслам. Но опять-таки — какова цель этой маскировки? Встречался ли он с Тиррелом раньше, в своем подлинном обличье, и не произошло ли тогда между ними нечто такое, что заставляло его теперь скрываться под личиной? Это предположение казалось довольно правдоподобным; но был ли Торнтон посвящен в эту тайну? И если целью маскировки была месть, то неужели этот низкий человек должен был стать ее участником, или же, что более вероятно, он предавал их обоих? Что до самого Тиррела — его злокозненных намерений в отношении Уорбертона было достаточно, чтобы он не внушал мне никакой жалости. Пусть сам свалится в яму, которую вырыл другим!

Меж тем время шло; было уже далеко за полночь, и почти все гости разъехались, но я не в силах был уйти; я то и дело в неописуемой тревоге поглядывал на дверь; я жаждал, чтобы она отворилась, — и страшился этого; мне чудилось, что моя собственная судьба в какой-то мере связана с тем, что происходит за этой дверью, и я не мог решиться уйти, прежде чем результат игры не позволит мне сделать какие-нибудь выводы.

Наконец дверь отворилась, появился Тиррел; в его лице не было ни кровинки, бледные щеки ввалились, — двух часов страшного возбуждения оказалось достаточно, чтобы вызвать эту перемену. Я заметил, что челюсти у него стиснуты, а кулаки сжаты, как это бывает, когда мы тщетно пытаемся предельным напряжением нервов справиться со смертельными муками души. Уорбертон и Торнтон шли за ним следом; лицо Торнтона выражало обычное самодовольное безразличие; его хитрые глазки быстро перебежали с маркиза на меня, и хотя он слегка побледнел, однако кивнул мне так же развязно и небрежно, как всегда; но Уорбертон, совсем как Тиррел, шагал, не видя и не замечая ничего вокруг; он не сводил широко открытых, сверкающих глаз с того, кто шел перед ним, и его прекрасные черты, которые даже беспорядочно ниспадавшие волосы и всклокоченные бакенбарды не помешали мне различить, сияли радостью, но столь жестокой, что меня обуял страх и я невольно отвернулся.

Когда Тиррел подошел к выходу, Уорбертон положил руку ему на плечо.

— Погодите, — сказал он, — мне с вами по пути — мы пойдем вместе.

При этих словах он повернулся к Торнтону (уже завязавшему разговор с маркизом) и властным жестом дал понять, чтобы тот не следовал за ними; минуту спустя Тиррел и он вышли.

Теперь я уже не в силах был дольше оставаться. Лихорадочное беспокойство влекло меня за ними; я покинул салон, и очутился на лестнице, прежде чем оба игрока успели сойти вниз; Уорбертон шел всего на несколько ступенек впереди меня; лестница была тускло освещена одной единственной догоравшей лампой; он не обернулся, чтобы разглядеть меня, да и, вероятнее всего, был слишком поглощен своими мыслями, чтобы слышать мои шаги.

— Счастье может еще улыбнуться вам, — сказал он Тиррелу.

— Это невозможно! — ответил тот, и в его голосе звучало такое безмерное отчаяние, что я был потрясен до глубины души. — Я нищий — у меня ничего, ничего уже нет — мне осталось только одно: голодная смерть!

При бледном колеблющемся свете лампы я увидел, что Уорбертон почему-то поднес руку к своему лицу.

— Неужели у вас нет никакой надежды — нет места, где бы вы могли найти утешение; неужели единственным спасением от голодной смерти для вас будет подаяние? — спросил он тихим, прерывающимся голосом.

Тем временем мы спустились с лестницы; Уорбертон шел на одну ступеньку позади Тиррела. Тот ничего не ответил на его вопрос; но когда он с темной лестницы вышел на освещенный луной двор, я увидел, что по щекам несчастливого игрока медленно катятся крупные слезы. Уорбертон положил руку ему на плечо и вскричал:

— Обернись! Твоя чаша еще не полна, взгляни на меня — и вспомни!

Я бросился вперед — луна светила прямо в лицо говорившему: черных как смоль волос уже не было, мои подозрения подтвердились — я вмиг узнал золотистые кудри и высокий лоб Реджиналда Гленвила. Тиррел долго смотрел на него, словно силясь отогнать какое-то страшное воспоминание, с каждой минутой сильнее его угнетавшее, а суровое лицо Гленвила, исполненное гнева и презрения, мрачнело и мрачнело, и, наконец, Тиррел, глухо застонав, без чувств рухнул наземь.

ГЛАВА XXXI

Я всегда питал невыразимое отвращение к тому, что люди, не вращающиеся в свете, называют «попасть впросак». Вне всякого сомнения, именно это сейчас случилось со мной. У моих ног лежал человек в глубоком обмороке, а виновник этого несчастья весьма благоразумно исчез, предоставив мне охранять пострадавшего, привести его в чувство и доставить домой — сочетание пренеприятных дел, столь противных нраву Генри Пелэма, что казалось — все это подстроила коварная судьба.

Быстро рассудив, как мне быть дальше, я постучался к привратнику, попросил у него холодной воды и смочил Тиррелу виски. Медленно открыв глаза, он испуганно, подозрительно оглянулся вокруг.

— Ушел, ушел, — едва слышно пробормотал он. — Ах, что он здесь делал в такую минуту? Месть — за что? Я не мог ей сказать — это убило бы ее, пусть пеняет на свое собственное безрассудство. Я его не боюсь. Я презираю его коварство. — С этими словами Тиррел вскочил на ноги.

— Не разрешите ли вы мне проводить вас домой? — спросил я. — Вам еще нездоровится — прошу вас, доставьте мне это удовольствие.

Я говорил тепло, искренне; прежде чем ответить, несчастный минуту-другую глядел на меня безумными глазами.

— Кто, — сказал он затем, — кто это говорит со мной — погибшим, преступным, разоренным — говорит ласково и задушевно?

Я взял его под руку и вывел со двора на улицу. Он пристально, пытливо взглянул на меня, затем к нему постепенно вернулась память, он, видимо, отдал себе отчет в прошедшем и в настоящем; он горячо пожал мне руку, и мы пошли по направлению к Тюильри. Помолчав немного, он сказал мне:

— Простите, сэр, если я недостаточно горячо поблагодарил вас за вашу доброту и внимание. Сейчас я чувствую себя совсем хорошо; в комнате, где я просидел столько часов подряд, было душно; жара и лихорадочное возбуждение при игре не могли не подействовать на меня, на мое расшатанное здоровье, и вызвали сильный приступ слабости. Сейчас, повторяю, я совершенно оправился и не хочу дольше злоупотреблять вашей добротой.

— Уверяю вас, — возразил я, — вам еще не следует отказываться от моих услуг. Разрешите мне проводить вас домой.

— Домой! — прошептал Тиррел, тяжко вздохнув. — Нет! Нет! — И тут же, словно спохватившись, прибавил: — Благодарю вас, сэр, но…

Заметив смущение Тиррела, я прервал его, сказав:

— Ну что ж, сэр, если я ничем уже не могу быть вам полезен — разрешите проститься с вами. Я уверен, что мы еще встретимся при обстоятельствах, более благоприятных для продолжения нашего знакомства.

Тиррел поклонился, снова крепко пожав мне руку, и мы расстались. Я быстрым шагом направился к своей гостинице. Пройдя некоторое расстояние, я оглянулся. Тиррел все еще стоял на том месте, где я его оставил. При свете луны я увидел, что его лицо и руки подняты к небу. Но это длилось недолго; я не успел еще отвести взгляд, как он медленно, спокойно зашагал в том же направлении, что и я.

Придя к себе, я тотчас лег спать, но не мог заснуть. Необыкновенное событие, свидетелем которого я стал; мрачное, свирепое выражение лица Гленвила, отмеченного печатью бурных, роковых страстей; неведомое мне грозное воспоминание, вызвавшее ужас на мертвенно-бледном, взволнованном лице игрока, таинственная маскировка Гленвила, жажда мщения, выраженная в столь жестоких словах, и, наконец, жгучее, неодолимое, порожденное не праздным любопытством, а моей давней близкой дружбой с Гленвилом желание дознаться причины этих явлений — все это вихрем кружилось в моем мозгу и разгоняло сон.

Когда, наконец, я увидел, что яркие лучи солнца пробиваются сквозь ставни, и услышал шаги Бедо, вошедшего в спальню, я ощутил своеобразное удовольствие, знакомое лишь тем, кто часто проводит ночи в тягостном, тоскливом беспокойстве.

— На какое время заказать почтовую карету, месье? — спросил бесценный слуга.

— На одиннадцать, — ответил я и соскочил с кровати, радуясь перемене мест, которая живо предстала моему воображению при одном только упоминании о путешествии.

В те времена я был сибаритом; в моих апартаментах была ванна, устроенная по плану, который я сам начертил; поверх нее были укреплены два небольших пюпитра — на один из них слуга клал мне утреннюю газету, на другой — ставил все, что нужно для завтрака, и я ежедневно по меньшей мере час предавался трем наслаждениям одновременно: читал, вкушал пищу и нежился в теплой воде. По неизвестной причине Galignani's Messenger[430] в то утро запоздал; кончить завтрак или выйти из ванны, не прочтя эту газету, было совершенно немыслимо, и я оставался там в состоянии какого-то ленивого безразличия, покуда не раскис совершенно. Наконец газету принесли; первой мне попалась на глаза заметка следующего содержания: «В светских салонах предместья много толков вызывает дуэль, состоявшаяся … числа между неким молодым англичанином и месье Д.; по слухам, причина дуэли в том, что оба они домогались расположения очаровательной герцогини П., которая, как передают, равнодушна к обоим соискателям и дарует свои милости некоему атташе английского посольства».

«И вот, — подумал я, — материалы, на основании которых судят о жизни людей. Все, кто читает этот листок, с жадностью проглотят такое сообщение и поверят ему. Если бы кто-нибудь вздумал написать мемуары о королевском дворе, он черпал бы факты и скандальные происшествия из этого же собрания записей о прошлом; а ведь это сообщение, хоть и недалекое от истины, насквозь лживо! Но хвала небесам — по крайней мере меня миновал позор прослыть любовником герцогини. Того, кто дерется из-за нее на дуэли, могут счесть глупцом, того, кто любим ею, должны считать негодяем!»

Вслед за тем мое внимание привлекла другая заметка: «Нам сообщают, что И. В. Говард де Говард, эсквайр, секретарь посольства, и пр., и пр. в скором времени поведет к алтарю Гименея дочь покойного Тимоти Томкинса, эсквайра, консула». Сам не свой от восхищения, я выскочил из ванны и, даже не дождавшись, покуда Бедо вытрет и надушит меня, сел, схватил перо и бумагу и поспешно написал тощему секретарю поздравительное письмо следующего содержания:

— Так, — сказал я, запечатывая письмо, — я частично расплатился с мистером Говардом де Говардом за ту неприязнь ко мне, которую он никогда не пытался скрывать. Он кичится тем, что якобы молод, — мои намеки на его возраст доставят ему истинное удовольствие. До чего искусно я льстил ему, расписывая, сколь важно его хорошее или дурное мнение! Правду сказать, Генри Пелэм, я и не думал, что ты такой мастер сочинять панегирики!

«Лошади, сэр!» — объявил Бедо, и «Счет, сэр!» — объявил слуга. Увы! Какая жалость, что первые всегда неразлучны со вторым, что мы никогда не можем отбыть, не удовлетворив сего грозного свидетеля нашего пребывания. Короче говоря: счет тотчас был уплачен — кони захрапели — дверца кареты распахнулась — я сел в нее — Бедо вскочил на запятки — бич щелкнул — кони помчались — так закончились мои похождения в любезном мне Париже.

ГЛАВА XXXII

Клянусь прекрасными днями своей юности — нет ничего восхитительнее быстрой езды в карете, запряженной четверкой лошадей. Во Франции, где кони не так ретивы, путешествие доставляет меньшее удовольствие, чем в Англии; и все же тот, кто устал торчать на одном месте и жаждет перемены, кто любит сильные впечатления и еще не устал гнаться за ними, — тот на большой дороге чувствует себя несравненно лучше, чем в самом покойном кресле, тому в тесной темнице, именуемой почтовой каретой, веселее, чем в парадных апартаментах Девоншир-хауза.[431]

На другой день мы благополучно и довольно рано прибыли в Кале.

— Месье желает обедать у себя или за табльдотом? — спросил слуга.

— Разумеется, у себя, — возмущенно отрезал Бедо. Лакей-француз всегда считает, что его достоинство тесно связано с достоинством его хозяина.

— Вы слишком добры, Бедо, — сказал я, — я буду обедать за табльдотом. Какое здесь у вас общество?

— Правду сказать, сударь, — ответил слуга, — постояльцы у нас сменяются очень быстро, мы редко видим одно и то же лицо два дня подряд. Перемены у нас так же часты, как в английском министерстве.

— Вы большой шутник, — сказал я.

— Нет, — ответил слуга, судя по всему, не только острослов, но и философ, — нет, у меня очень плохое пищеварение и par conséquence[432] я от природы меланхоличен, ah, ma foi, très triste![433] — С этими словами чувствительный жонглер тарелками прижал руку не то к желудку, не то к сердцу и тяжко вздохнул.

— Когда будет обед? — спросил я. Этот вопрос несколько отрезвил официанта.

— Через два часа, месье, через два часа, — и, со значительным видом крутя салфетку, мой меланхоличный знакомец помчался встречать новых постояльцев и жаловаться им на свое пищеварение.

Приведя в надлежащий вид себя самого и свои бакенбарды — два занятия, которые следует строго различать, — трижды зевнув и выпив две бутылки содовой воды, я отправился прогуляться по городу. Я шел не торопясь, как вдруг кто-то меня окликнул. Обернувшись, я увидел перед собой сэра Уиллоуби Тауншенда, допотопного баронета, любопытную окаменелость, свидетеля чудесных времен, когда в Англии еще царил тот старинный уклад жизни, который был сметен бурным вторжением французских нравов, создавших из обломков старого новый порядок и новых людей.

— Ах! Дорогой Пелэм, как поживаете? А достойнейшая леди Фрэнсес, ваша мать, и милейший ваш отец — все в добром здоровье? Рад это слышать! Раслтон, — продолжал сэр Уиллоуби, обращаясь к мужчине средних лет, которого держал под руку, — вы помните Пелэма — настоящего вига — закадычного приятеля Шеридана?[434] Позвольте представить вам его сына. Мистер Раслтон[435] — мистер Пелэм, мистер Пелэм — мистер Раслтон.

Как только я услышал это имя, на меня нахлынули воспоминания; передо мной стоял современник и соперник Наполеона — самодержавный властитель обширного мира мод и галстуков — великий гений, перед которым склонялась аристократия и робели светские люди, кто небрежным кивком приводил в трепет самых надменных вельмож всей Европы, кто силою своего примера ввел накрахмаленные галстуки и приказывал обтирать отвороты своих ботфорт шампанским, чьи фраки и чьи друзья были одинаково изящного покроя, чье имя было связано со всеми победами, какие только может одержать величайшая в большом свете добродетель — наглость, — прославленный, бессмертный Раслтон. Я распознал в нем родственный мне, хотя и более высокий, ум и низким поклоном выразил преклонение, подобное которому мне еще не внушал ни один человек.

Судя по всему, это столь очевидное восхищение понравилось мистеру Раслтону; на мой поклон он ответил с шутливой важностью, пленившей меня; он предложил мне ту руку, которая была не занята, я с радостью согласился, и мы втроем продолжали прогулку.

— Стало быть, Раслтон, — сказал сэр Уиллоуби, продолжая начатый разговор, — стало быть, вы довольны своим пребыванием здесь? Я думаю, среди англичан для вас есть чем позабавиться; не забыли еще искусства высмеивать людей, старина?

— Даже если б я его забыл, — ответил мистер Раслтон, сильно растягивая слова, — встречи с сэром Уиллоуби Тауншепдом были бы достаточны, чтобы я снова вспомнил его. Да, — продолжал после минутного молчания сей восхитительный обломок прошлого, — да, в общем я доволен своей жизнью здесь; мне нравится, что у меня спокойная совесть и чистая рубашка; чего еще человек может желать? Я подружился с прирученным скворцом и научил его всякий раз, когда мимо него, высоко задирая голову и раскачиваясь на ходу, идет англичанин, говорить: «Истый британец! Истый британец!» Я берегу свое здоровье и размышляю о старости. Я прочел Жиль Бласа[436] и «Все обязанности человека»;[437] словом, мне думается, что, обучая уму-разуму скворца и просвещаясь сам, я провожу время столь же достойно и плодотворно, как епископ Уинчестерский или сам лорд Э! Я полагаю — вы прямо из Парижа, мистер Пелэм? — Я только вчера оттуда!

Наверно, Париж по-прежнему кишит этими отвратительными англичанами? Я так и вижу, как они со своими огромными шляпами и крохотными умишками суются во все лавчонки Пале-Рояля, тусклыми глазами подмигивают девицам за прилавком и пускают в ход свое жалкое знание французского языка, чтобы торговаться из-за каждого су. О чудовища! У меня разливается желчь, как только я вспоминаю о них; на днях кто-то из этих людей заговорил со мной и так долго толковал о патриотизме и о жареных поросятах, что вогнал меня в нервическую лихорадку; к счастью, это случилось поблизости от моего дома, и я добрался туда, прежде чем болезнь приняла роковой оборот. Но вы только подумайте — что сталось бы со мной, если бы в момент встречи я находился далеко от дома! В мои годы я не выдержал бы такого потрясения и несомненно умер бы от жестокого припадка. Надеюсь, в эпитафии по крайней мере упомянули бы причину моей смерти; здесь покоится Джон Раслтон, эсквайр, погибший… лет от роду по вине некоего англичанина, и пр. и пр. Тьфу! Надеюсь, вы свободны, мистер Пелэм? Отобедайте со мной сегодня. Уиллоуби и его зонтик тоже пожалуют.

— Volontiers,[438] — ответил я, — правда, я хотел наблюдать людей и нравы за табльдотом гостиницы, где остановился…

— Искренно сожалею, что из-за меня вы лишитесь такого огромного удовольствия. У меня вы найдете только довольно сносный лафит и странное блюдо, которое моя повариха называет отбивной бараньей котлетой. Мне самому неизвестно, какие изменения она внесет сегодня в приготовление баранины. Когда я впервые заказал ей «сочную отбивную», я воображал, будто объяснил ей все, что она должна для этого сделать: взять кусок мяса определенного сорта и поджарить его на вертеле. И что же? В семь часов вечера мне подают côtelette panée.[439] Faute de mieux,[440] я с трудом проглотил это изделие, вдобавок плававшее в ужасающем соусе, после чего я за всю ночь проспал самое большее час, да и то меня мучили кошмары. На следующий день я принял все меры к тому, чтобы ошибка не повторилась: соус я исключил из употребления, наложил строжайший запрет на всякие приправы и убедительно просил полить мясо только собственным соком; блюдо подано, я снимаю крышку — и вижу перед собой баранью грудинку, одни хрящи да кости, точь-в-точь умирающий гладиатор! Тут уж я был слишком удручен, чтобы негодовать: я сел — и заплакал. Сегодня я в третий раз проделаю все тот же опыт — неужели французские поварихи дадут человеку умереть с голоду среди благ земных? Что до меня, мой желудок уже не переваривает затейливых блюд; я еще в молодости испортил себе пищеварение ужинами Джека Сен-Леже и Шеридановыми посулами уплатить долги. Скажите, мистер Пелэм, в Париже вы заказывали что-нибудь у Стауба?[441]

— Да, — и я ставлю его на одну ступеньку выше Стульца, о котором давно решил, что он годится только для незрелых оксфордских студентов и для перезрелых майоров пехотных полков.

— Верно, — согласился Раслтон, едва заметной улыбкой одобрив каламбур, несколько похожий на его собственные и задевавший портного, чьей славе он, быть может, слегка завидовал, — верно; Стульц[442] стремится делать джентльменов, а не фраки; каждый стежок у него притязает на аристократизм, в этом есть ужасающая вульгарность. Фрак работы Стульца вы безошибочно распознаете повсюду. Этого достаточно, чтобы его отвергнуть. Если мужчину можно узнать по неизменному, вдобавок отнюдь не оригинальному покрою его платья — о нем, в сущности, уже и говорить не приходится. Человек должен делать портного, а не портной — человека.

— Верно, черт возьми! — вскричал сэр Уиллоуби, так же плохо одетый, как плохо подаются обеды у лорда И ***. Совершенно верно! Я всегда уговаривал моих Schneiders[443] шить мне не по моде, но и не наперекор ей; не копировать мои фраки и панталоны с тех, что шьются для других, а кроить их применительно к моему телосложению, и уж никак не на манер равнобедренного треугольника. Посмотрите хотя бы на этот фрак, — и сэр Уиллоуби Тауншенд выпрямился и застыл, дабы мы могли вволю налюбоваться его одеянием.

— Фрак! — воскликнул Раслтон, изобразив на своем лице простодушное изумление, и брезгливо захватил двумя пальцами край воротника. — Фрак, сэр Уиллоуби? По-вашему, этот предмет представляет собой фрак?

ГЛАВА XXXIII

Вскоре после того как Раслтон дал такой ответ на похвалы, которые Уиллоуби расточал своей одежде, я расстался с этими достойными мужами, обещав прийти к обеду; в моем распоряжении было еще целых три часа, и я вернулся в гостиницу, чтобы принять ванну и заняться своей корреспонденцией. Я намеревался написать мадам д'Анвиль письмо, полное антитез и сентенций, и не сомневался, что оно приведет ее в восторг; далее — письмом подготовить матушку к моему предстоящему приезду; в третьем письме я хотел поручить лорду Винсенту несколько дел, которые забыл выполнить перед отъездом из Парижа.

У меня не очень бойкое перо; позевывая, потягиваясь, любовно рассматривая свои кольца и в промежутке между этими более свойственными мне занятиями набрасывая несколько строк, я провозился так долго, что пришло время принять ванну и переодеться, а письма еще не были закончены. Я отправился к Раслтону в превосходном настроении, твердо решив извлечь из этой оригинальной личности все, что только возможно.

Комната, где он находился, была очень мала; разлегшись в покойном кресле у камина, Раслтон самодовольно поглядывал на свои ноги и, видимо, совершенно не слушал того, что ему втолковывал сэр Уиллоуби Тауншенд, необычайно страстно говоривший о политике и хлебных законах.[446] День выдался теплый, однако в камине был разведен огонь, и бедняга Уиллоуби, уже разгоряченный старанием убедить хозяина дома в своей правоте, весь обливался потом, тогда как Раслтон, очевидно, не ощущал духоты и возле пылающих дров чувствовал себя так же превосходно, как огурец на унавоженной грядке. Наконец сэр Уиллоуби, расхаживавший по комнате, остановился у окна и, тяжело дыша, попробовал его открыть.

— Что вы делаете? Боже милостивый, что вы делаете? — вскричал Раслтон, вскочив с кресла. — Вы хотите меня убить?

— Убить вас? — в ужасе спросил Уиллоуби.

— Да, убить меня! Разве в этом треклятом приморском городке и без того не царит адский холод, и нужно еще мое единственное жалкое прибежище сделать ареной буйства сквозняков? Разве я последние полгода не страдал ревматизмом в левом плече и лихорадкой в мизинце? Так ли уж вам необходимо открыть это гнусное окно и одним ударом оборвать нить моей несчастной жизни? Неужели на том основании, что ваше массивное тело, совсем недавно покинувшее йоркширские пастбища, сделано из такого материала, что кажется — шкура быков, чье мясо вы пожирали, стала вашей кожей; на том основании, что из ваших ног и рук можно напилить кучу досок для постройки семидесятивосьмипушечного военного корабля и смело спустить его на воду, не просмолив, — так плотно у вас закупорены все поры; на том основании, что вы так же непроницаемы, как резиновый сапог, — неужели на основании всего этого вы воображаете, что я, Джон Раслтон, столь же непроницаем и что вы вправе позволить восточным ветрам резвиться в моей комнате, наподобие неугомонной детворы, насылая ревматизм, и астму, и все разновидности простуды? Прошу вас, сэр Уиллоуби Тауншенд, дайте мне умереть более естественной и цивилизованной смертью. — С этими словами Раслтон, явно изнемогая, снова опустился в кресло. Сэр Уиллоуби, помнивший нашего чудака во всем его былом величии и по-прежнему почитавший его, словно храм, где все еще реет божество, хотя алтарь повержен, в ответ на это необычайное увещание только протяжно свистнул и сказал:

— Так и быть, Раслтон; но, клянусь моим париком (любимое выражение сэра Уиллоуби), — вы большой оригинал!

Затем Раслтон повернулся ко мне и томным тоном изнеженной леди пригласил меня сесть поближе к огню. Так как я от природы зябок, а кроме того, люблю разить людей их собственным оружием, я придвинул свое кресло вплотную к камину, сказал, что день очень холодный, и позвонил, чтобы принесли еще дров. Раслтон сперва был несколько озадачен, а затем с учтивостью, которой он меня до того не удостаивал, приблизил свое кресло к моему и завязал беседу, оказавшуюся чрезвычайно увлекательной, несмотря на его странные повадки и дешевые остроты.

Слуга доложил, что обед подан, и мы перешли в другую комнату; бедняга Уиллоуби, давно уже расстегнувший жилет и тяжело дышавший, словно чахоточный мопс, издал горестный стон, убедившись, что столовая еще меньше гостиной и духота там еще сильнее. Раслтон тотчас налил ему тарелку дымящегося супа и велел слуге подать ему кайенского перцу, прибавив: «Несомненно, дорогой Тауншенд, вы согласитесь, что этот potage[447] весьма подходит для такой суровой погоды».

Обед прошел довольно мирно, если не считать тяжких мучений «нашего тучного друга», необычайно веселивших Раслтона. Пресловутые бараньи котлеты не появились на столе; все кушанья, хотя их было маловато, отличались отменным вкусом и были красиво сервированы. За десертом несчастный баронет встал и, сославшись на внезапное нездоровье, вышел из комнаты, едва держась на ногах.

После его ухода Раслтон откинулся на спинку стула и в продолжение нескольких минут громко, весело хохотал, покуда у него слезы не покатились по щекам. «Ну и доброе же у тебя сердце!» — подумал я. (Свои суждения о характере человека я всегда вывожу из мелких черточек.)

Обменявшись несколькими шуточками насчет сэра Уиллоуби, мы заговорили о некоторых других лицах. Мне вскоре стало ясно, что в Раслтоне горечь и разочарование преобладают над всем; его мнение о людях сплошь выражалось в сарказмах, его душа была заключена в оболочку злобы, он и ворчал и кусался. Я убежден — никогда светский человек, удалившийся от общества, не станет подлинным философом. У людей, в течение многих лет занимавшихся пустяками, отсутствует душевное величие — единственное, что могло бы сделать их равнодушными к тому, чем они всю жизнь стремились овладеть, как самым желанным и важным.

— Читали ли вы мемуары N.? — спросил меня мистер Раслтон. — Нет? А я-то думал — нет никого, кто бы по меньшей мере не полистал их! Я зачастую серьезно помышлял о том, чтобы облагородить свое уединение литературным трудом — пространным описанием моих похождений в высшем обществе. Мне думается, я мог бы пролить на события и людей такой яркий свет, что мои современники шарахнулись бы прочь, словно совы.

— Ваша жизнь, — молвил я, — наверно столь же занимательна, как и поучительна.

— Эх, — ответил Раслтон, — занимательна для глупцов и поучительна для негодяев. В самом деле, я — прискорбнейший пример честолюбия, поверженного в прах. Я ввел в Англии накрахмаленные галстуки и кончаю тем, что завязываю свой собственный галстук в Кале, глядясь в трехдюймовое зеркальце. Вы молоды, мистер Пелэм, вы только еще вступаете в жизнь, по всей вероятности, с теми же взглядами, что и я (хотя и с большими преимуществами); быть может, теша собственное себялюбие, я все же кое-чем вознагражу вас за причиненную усталость.

Я едва ли не с рождения безмерно любил славу и страстно восхищался всем оригинальным; эти склонности могли сделать меня Шекспиром; я обязан им большим: они сделали меня Раслтоном! Шести лет от роду я перекроил свою куртку на манер фрака, а из самой лучшей нижней юбки своей тетушки смастерил себе жилет. В восемь лет я уже презирал просторечие и, когда отец просил меня принести ему домашние туфли, отвечал, что моя душа парит выше лакейских душонок. В девять лет у меня появились собственные понятия о том, что мне подобает; я с поистине королевским величием отвергал солодовый напиток и необычайно пристрастился к мараскину; в школе я голодал, но никогда не брал вторую порцию пудинга и из своих карманных денег — одного шиллинга, еженедельно платил шесть пенсов за то, что мне чистили башмаки. С годами мои стремления ширились. Я безраздельно отдался снедавшему меня честолюбию, я порвал со своими старыми друзьями, скорее завидовавшими моему дарованию, нежели пытавшимися соперничать со мной; чтобы изготовить мне перчатки, я нанимал трех мастеров — одного для части, покрывающей руку, второго для пальцев, и третьего — особо для большого пальца! Благодаря этим качествам мною стали восхищаться, меня начало обожать новое поколение, ибо в этом вся тайна: чтобы вызвать обожание, нужно избегать людей и казаться восхищенным собою. Последнее совершенно очевидно. Кто, черт возьми, вздумает носиться с вами, если вы сами этого не делаете?

Еще до того, как я окончил колледж, я влюбился. Мои ровесники в такой оказии хныкали бы, брились бы не чаще двух раз в неделю и кропали стишки. Я не делал ни того, ни другого, ни третьего; последним, я, впрочем, пробовал было заняться, но к величайшему своему изумлению обнаружил, что мое дарование. — не универсально. Начал я эффектно:

Но как я ни старался — мне приходила в голову одна лишь рифма — «сапог». Тогда я придумал другое начало:

но и тут я ничего не мог подобрать, кроме рифмы «башмак». Дальнейшие мои усилия были столь же успешны. «Вешний цвет» рождал в моем воображении рифму «туалет», со словом «услада» почему-то сочеталась «помада», откликом на «жизнь уныла», завершавшую второй стих, была весьма неблагозвучная антитеза — «мыло». Наконец убедившись, что поэтическое искусство не моя forte,[448] я удвоил попечение о своей внешности; я наряжался, украшался, умащался, завивался со всей тщательностью, которую, видимо, подсказывало само своеобразие рифм, рожденных моим вдохновением. Короче говоря, я решил, что лучшим доказательством моих пылких чувств к моей Дульцинее будет трогательная нежность, с которой я относился к своей собственной персоне.

Повелительница моего сердца не могла отказать мне в восхищении, но не даровала мне свою любовь. Она согласилась с тем, что мистер Раслтон одевается лучше всех в университете и что руки у него такие холеные, как ни у кого другого; а спустя два дня после этого признания она удрала с дюжим румяным парнем из Лестершира.

Я не осуждал ее, ибо она внушала мне глубокую жалость, но я дал себе клятву никогда больше не влюбляться. Несмотря на всевозможные соблазны, я сдержал эту клятву и выместил на всех женщинах обиду, нанесенную мне одной из них.

Прежде чем я взялся играть ту роль, которой затем всю жизнь был верен, я основательно изучил характер зрителей. Я обнаружил, что наиболее фешенебельные англичане раболепствуют перед знатью и пасуют перед дерзостью; они восхищаются вами, если у вас родовитые знакомые, и пресмыкаются перед вами, если вы высокого о себе мнения. Поэтому первой моей задачей было сблизиться с людьми, занимающими видное положение, второй — приобрести некоторую власть над ними. Я хорошо одевался и держал хороших лошадей — этого было довольно, чтобы молодые люди стали домогаться знакомства со мной; я бесстыдно злословил и никогда не смущался — этого было более чем достаточно, чтобы стать recherche[449] среди матрон. А ведь ключи святого Петра,[450] открывающие врата светского общества, в руках холостяков и замужних женщин. Я вскоре был допущен туда, более того, я стал одним из святых этой небесной сферы. Я овладел ее тайнами — и мне подражали. Я стал кумиром, светским львом. Почему? Разве я был лучше, богаче, красивее, умнее других, подобных мне? Нет, нет (при этих словах Раслтон заскрежетал зубами, в его лице выразилось глубокое, гневное презрение), — но если б даже это было так, если б я представлял собою подлинный образец, воплощение всех человеческих совершенств — они не ценили бы меня и вполовину столь высоко, как они это делали, — почему? Я открою вам этот нехитрый секрет, мистер Пелэм: я попирал их ногами — вот почему они, словно растоптанная трава, в ответ с благодарностью курили мне фимиам.

О! Бальзамом для моей души, полной горечи и злобы, было созерцать, как те, что отвергли бы меня, если б только посмели, извивались под моим хлыстом, которым я, по своей прихоти, карал или миловал. Подобно чародею, держал я в узде великие силы, жаждавшие растерзать меня в клочья, держал тем простейшим заклинанием, которое открылось мне благодаря моей неимоверной дерзости, и видит бог — я широко им пользовался.

Ну что же, сейчас все это — лишь праздные воспоминания; власть человеческая, говорит пословица, имеющаяся у всех народов, кратковременна. Александр не навек завоевал царства;[451] и Раслтону в конце концов изменило счастье. Наполеон умер в изгнании — то же будет и со мной. Но оба мы познали славу, и мне она доставила больше радостей, ибо на склоне лет я все еще живу ею! Я более счастлив, чем можно было бы думать — je nе suis pas souvent où mon corps est.[452] Я живу в мире воспоминаний, я снова попираю ногами герцогские короны и горностаевые мантии — гордость ничтожных «великих мира сего». Снова предписываю законы, подчиняться которым любой, даже самый заядлый вольнодумец, сочтет за великую честь; я собираю вокруг себя двор и изрекаю свои «да будет так». Я подобен умалишенному, мнящему, что его одиночная камера — обширное государство, а солома, которою она устлана, — несметное множество подданных; а когда, пробуждаясь от этих лучезарных видений, я гляжу на себя — одинокого, всеми забытого старика, шаг за шагом приближающегося к могиле в жалком селенье чужой страны, — я по крайней мере могу в былой своей власти над умами почерпнуть силу устоять под бременем бедствий. В часы, когда я склонен к меланхолии, я гашу огонь в камине и воображаю, что стер с лица земли некую герцогиню. Я тихонько подымаюсь в свою убогую спальню и ложусь в постель, дабы во сне вновь увидеть призраки моей юности, пировать с принцами, предписывать законы высшей знати, и, просыпаясь утром (тут в лице и голосе Раслтона зазвучала серьезность, напомнившая мне повадки методистов[453]), — я возношу хвалу небесам за то, что у меня все еще есть одежда, прикрывающая мне и брюхо и спину, равно как за то, что я надежно избавлен от столь мерзостного общества и могу, «отрекшись от хереса», честно прожить весь остаток моего земного существования.

После долгого повествования беседа продолжалась довольно вяло, с перерывами. Мои мысли невольно возвращались ко всему тому, что мне довелось услышать, а собеседник, по-видимому, все еще витал среди воспоминаний, им самим воскрешенных; некоторое время мы просидели друг против друга задумчиво и отчужденно, совсем как супруги, повенчавшиеся месяца два назад. Наконец я встал и попросил разрешения откланяться. Прощаясь со мной, Раслтон был столь же холоден, как обычно, но несколько более учтив: он проводил меня до двери.

В ту минуту, когда слуга хотел закрыть ее за мной, он окликнул меня и сказал:

— Мистер Пелэм, когда вам опять случится быть здесь, навестите меня; вы ведь много будете вращаться в свете — разузнайте, что говорят о моем образе жизни![454]

ГЛАВА XXXIV

Мне кажется, я могу, без большого ущерба для читателя, обойти молчанием дальнейшее мое путешествие на следующий день, до Дувра (ужасное воспоминание!). Могу также избавить его от подробного описания всех гостиниц и всех наших мытарств между этим портовым городом и Лондоном и не считаю безусловно необходимым, для связности рассказа, задерживаться у каждого верстового столба между столицей и Гленморрис Каслом, где дядя и матушка с нетерпением дожидались прибытия будущего кандидата в члены парламента.

Прекрасный тихий день клонился к вечеру, когда мой экипаж въехал в парк. Я уже несколько лет не был в этом поместье, и нечто вроде фамильной гордости шевельнулось в моем сердце, когда, миновав старинный, увитый плющом коттедж привратника, я обвел глазами расстилавшийся передо мной чудесный ландшафт, холмы и долы. Повсюду зеленели купы вековых деревьев, своей мощью как бы свидетельствовавших о древности знатного рода, которому они были обязаны своим существованием. У подножия холма лучи заходящего солнца преломлялись в водах озера, дробя волны на несметное множество сапфиров, окрашивая темные сосны на берегах в яркий, золотистый цвет, навязчиво напоминавший мне о ливреях челяди герцога N.

Когда, подъехав к парадному крыльцу, я вышел из экипажа, слуги, выстроенные двумя шеренгами такой длины, что я даже удивился, приветствовали меня так сердечно и радостно, что я тотчас составил себе представление о старомодных вкусах их хозяина. Кто в наши дни старается внушить своим слугам хоть каплю уважения или интереса к себе самому или своему роду в целом? Нам и в голову не приходит, что это племя имеет свою собственную жизнь, отличную от его службы у нас; мы даже не знаем, существуют ли наши слуги за пределами их работы. Как провидение создало звезды на пользу земле, так оно создало слуг на потребу джентльменам; а поскольку слуги, как и звезды, появляются только когда они нам нужны, то я полагаю, что вне этих знаменательных и счастливых для них отрезков времени они попросту лишены бытия.

Возвращаюсь к своему рассказу — ведь если я чем-либо грешен, то уж, конечно, чрезмерным пристрастием к отвлеченным размышлениям и философствованиям. Через обширный вестибюль, весь увешанный оленьими рогами и ржавыми рыцарскими доспехами, меня торжественно провели в другой вестибюль, поменьше, с высокими каменными колоннами, украшенный только фамильным гербом, затем — в прихожую, стены которой были покрыты гобеленами, изображавшими ухаживание царя Соломона за царицей Савской[455] — и, наконец, ввели в апартаменты, которые почтил своим августейшим присутствием лорд Гленморрис. Сей именитый муж восседал на диване, совместно с тремя спаниелями и одним сеттером;[456] когда обо мне доложили, он быстро встал, но тотчас, сдержав первый свой порыв, возможно побуждавший его приветствовать меня с излишней сердечностью, протянул мне руку с покровительственным и вместе с тем приветливым видом и, обмениваясь со мной рукопожатием, оглядел меня с головы до ног, дабы удостовериться, что моя наружность оправдывает его милостивое снисхождение.

Вдоволь насмотревшись на меня, он осведомился о состоянии моего аппетита, ласково улыбнулся, когда я сказал, что готов по этой части подвергнуться любому испытанию (первая мысль всех гостеприимных старомодных людей — накормить вас до отвала), и молча сделал какой-то знак седовласому слуге, дожидавшемуся распоряжений, после чего слуга вышел. Лорд Гленморрис сообщил мне, что все уже откушали, но мне сейчас подадут обед, что мистер Тулингтон скончался четыре дня тому назад, что моя мать всячески старается расположить избирателей в мою пользу и что с завтрашнего дня мне и самому придется доказывать, что я обладаю всеми необходимыми для избрания качествами.

После этого сообщения наступила краткая пауза.

— Какое прекрасное поместье! — сказал я восторженно… Этот бесхитростный комплимент польстил лорду Гленморрису.

— Да, — ответил он, — это верно, и я сделал его еще более прекрасным, нежели оно представилось тебе с первого взгляда.

— По всей вероятности, вы засадили деревьями противоположную сторону парка?

— Нет, — с улыбкой ответил дядя, — природа уже все успела сделать для этого поместья к тому времени, когда я стал его владельцем; не хватало лишь одного, и то, что я добавил это украшение, — единственное подлинное торжество, которого искусство способно достичь.

— Что же это такое? — спросил я. — Ах, знаю! Пруды!

— Ошибаешься, — ответил лорд Гленморрис. — Это украшение — счастливые, довольные лица.

Я в изумлении взглянул на дядю. Меня несказанно поразило выражение его лица — спокойное, открытое, ясное! Словно солнечный луч озарил его.

— Сейчас ты этого не понимаешь, Генри, — сказал он, помолчав, — но со временем ты увидишь, что из всех способов улучшать состояние поместий — этот легче всего усвоить. Но пока довольно об этом. Ты не был au désespoir,[457] покидая Париж?

— Наверно был бы несколько месяцев назад; но когда матушка вызвала меня, я нашел, что искушения, подстерегающие нас на континенте, ничтожны по сравнению с теми, которые ожидают меня здесь.

— Как! Ты уже достиг той великой поры, когда тщеславие впервые меняет кожу и жажда наслаждений уступает место честолюбию? Но возблагодари небеса за то, что ты не услышишь моих поучений, — твой обед подан!

Я возблагодарил небеса и отдал должное дядюшкиному гостеприимству.

Только я успел пообедать, вошла матушка. Как вы естественно могли ожидать, зная всю силу ее материнского чувства, она выказала бурную радость — во-первых, потому что мои волосы сильно потемнели, а во-вторых, потому что я имел такой привлекательный вид. Весь вечер мы обсуждали то важное дело, ради которого меня вызвали.

Лорд Гленморрис обещал помочь мне деньгами, а матушка — советами; а я в свою очередь привел их в восторг, обещав как можно лучше применить и то и другое.

ГЛАВА XXXV

Местечко Баймол[458] испокон века было никем не оспариваемой собственностью лордов Гленморрис, пока богатый банкир, некто Лафтон, не приобрел обширное поместье в ближайших окрестностях Гленморрис Касла. Это событие — предвестник великих потрясений в местечке Баймол — произошло в тот год, когда мой дядя вступил во владение поместьем. Спустя несколько месяцев, когда нужно было избрать в парламент депутата от Баймола, дядя выставил кандидатуру[459] одного из членов своей политической партии. К великому удивлению лорда Гленморриса и столь же великому удовлетворению жителей Баймола, мистер Лафтон противопоставил лицу, указанному лордом Гленморрисом, свою собственную кандидатуру. В наш просвещенный век сторонники новшеств не уважают самых священных установлений седой старины. Впервые за все время существования местечка жители Баймола выразили сомнения, а затем проявили непокорство. Сторонники Лафтона — horresco referens[460][461] — восторжествовали, и соперничавший с ним кандидат провалился. С этого дня местечко Баймол было открыто для всех.

Мой дядя, человек добрый и покладистый, придерживавшийся к тому же несколько своеобразных взглядов на свободное представительство и невмешательство в выборы, заявил, что это событие мало его волнует. Отныне он довольствовался тем, что благодаря своему влиянию проводил в парламент одного из членов от Баймола, а второе место оставлял в полном распоряжении династии Лафтонов, которая мирно и монопольно владела им со времен успешной для нее первой стычки.

В течение последних двух лет дядин ставленник, покойный мистер Тулингтон, медленно умирал от водянки, а Лафтоны оказывали честным баймолцам такое необычайное внимание, что люди посмышленее заподозрили их в замысле дерзко захватить и это место. За последний месяц их подозрения подтвердились. Мистер Огастес Леопольд Лафтон, старший сын Бенджамина Лафтона, эсквайра, публично заявил о своем намерении после кончины мистера Тулингтона стать его преемником; против этого видного лица мне и предстояло выступить во всеоружии.

Вот изложенная вкратце история местечка Баймол до того времени, когда мне суждено было принять деятельное участие в его интересах и судьбах.

На другой день после моего прибытия в замок в Баймоле было опубликовано следующее воззвание:

Таково было первое публичное заявление о моих намерениях; сочинил его наш стряпчий, мистер Шарпон, и наши друзья сочли его образцом совершенства, ибо, как мудро сказала матушка, оно ровно ни к чему меня не обязывало, я не формулировал в нем никаких определенных принципов и вместе с тем объявлял себя сторонником взглядов, которые все партии должны были бесспорно признать самыми лучшими.

В первом доме, который я посетил,[462] проживал священник из хорошей семьи, женатый на девице с Бейкер-стрит; разумеется, достопочтенный мистер Комбермир Сент-Квинтин и его супруга немало гордились тем, что они «благородного звания». Но я пришел не вовремя. Войдя в прихожую, я увидел неряшливо одетого слугу-подростка, несшего глиняное блюдо с картофелем в комнату, очевидно выходившую окнами во двор. Другой Ганимед, несколько более высокого ранга, открывший мне дверь и старавшийся попасть в рукава куртки, которую набросил на себя, когда я затрезвонил в колокольчик, повел меня, на ходу прожевывая хлеб с сыром, в эту комнату. Когда, переступив порог, я увидел, как хозяйка дома кормит меньшенького какой-то подозрительной снедью, носящей, как я узнал впоследствии, название черничного пудинга, я решил, что все пропало. Другой малыш голодным голосом истошно вопил: «Папа, катоску!» Запихав кончик салфетки в верхнюю петлицу жилета, отец резал мясо и оделял им шумную ораву, а мать, в большом переднике, испачканном застывшей подливкой и нектароподобным соком черничного пудинга, с благодушно-величественным видом восседала, словно Юпитер на Олимпе, на высоком стуле и, судя по всему, скорее наслаждалась гомоном окружавших ее домашних божков, наперебой чавкавших, оравших, ссорившихся и пачкавшихся едой, нежели старалась их утихомирить.

Среди всего этого шума и гама кандидат в члены парламента от местечка Баймол вступил в тесный семейный круг «благородных» мистера и миссис Сент-Квинтин. Услыхав мою фамилию, хозяйка дома вскочила с места. Преподобный Комбермир Сент-Квинтин, казалось, окаменел. Тарелка, направленная от черничного пудинга к самому младшему малютке, внезапно остановилась, словно солнце в долине Аялонской.[463] Кусок, которому предстояло с вилки старшего из мальчиков проследовать к нему в рот, минуту-другую задержался на пути к уничтожению. Словом, волшебство, даже такое, как в сказке о cемерых спящих не могло бы вызвать столь внезапного, полного оцепенения.

— Ах! — воскликнул я, быстро шагнув вперед и изобразив на своем лице радостное удивление. — Какое счастье, что я застал вас всех за ленчем. Я нынче встал спозаранку и позавтракал так давно, что сейчас умираю с голоду! Подумать только, как мне повезло! Харди, — продолжал я, повернувшись к сопровождавшему меня члену комитета сторонников моей кандидатуры, — не правда ли, я только сейчас говорил вам, что дорого бы дал за то, чтобы застать мистера Сент-Квинтина за ленчем? Не разрешите ли вы мне, сударыня, присоединиться к вам?

Миссис Сент-Квинтин густо покраснела и, вся задрожав, пролепетала какие-то слова, которые я намеренно не расслышал. Я придвинул себе стул и, обведя стол не слишком внимательным взглядом, воскликнул:

— Ах! Ах! Холодная телятина! Самое мое любимое блюдо! Могу ли я попросить вас, мистер Сент-Квинтин, отрезать мне ломтик? Ну, а ты, милый мальчик, прикинь-ка, можешь ли ты уделить мне картофелину? Какое славное дитя! Сколько же тебе лет, юный герой? Глядя на твою маменьку, я сказал бы — два года; глядя на тебя — шесть лет.

— Ему в мае исполнится четыре, — сказала мать, снова покраснев, на этот раз — не от смущения.

— В самом деле! — воскликнул я, внимательно взглянув на него; затем, обращаясь к преподобному Комбермиру, я сказал более серьезным тоном: — Мне кажется, одна ветвь вашего рода еще обитает, как встарь, во Франции. Я встречался за границей с месье Сент-Квинтином, герцогом де Пуатье.

— Верно, — ответил мистер Комбермир, — это имя все еще встречается в Нормандии, но о титуле я не слыхал.

— Неужели? — с удивлением воскликнул я. — А между тем (при этих словах я снова взглянул на мальчика), я поражен тем, как долго сохраняются фамильные черты! Дети герцога души не чаяли во мне. Знаете что, — я попрошу у вас еще телятины, она такая вкусная, и я так проголодался!

— Вы долго пробыли за границей? — спросила миссис Сент-Квинтин, успевшая тем временем снять передник и привести в порядок свои локоны; чтобы не мешать ей в этом, я последние три минуты пристально смотрел в противоположную сторону.

— Месяцев семь-восемь. Правду сказать, нам, англичанам, полезно посмотреть чужие края, но долго жить там для нас не годится; все же, мистер Сент-Квинтин, континент имеет перед нами некоторые преимущества, и среди них то, что там еще должным образом уважают древность происхождения — а здесь у нас, это вы знаете, «деньги делают человека», как гласит пошлая поговорка.

— Да, — сказал, вздохнув, мистер Сент-Квинтин, — страшно смотреть, как множится число этих выскочек, оттесняющих на задний план все, что есть древнего и родовитого. Опасные нынче времена, мистер Пелэм, очень опасные! Все только новшества и новшества, подрывающие самые священные установления! Я уверен, мистер Пелэм, что ваши принципы совершенно противоположны этим новомодным учениям, влекущим за собой не что иное, как анархию и смуты — да, не что иное.

— Я счастлив, что вы одного со мной мнения, — ответил я, — для меня нестерпимо все то, что влечет за собой анархию и смуты.

Тут мистер Комбермир искоса взглянул на жену — она тотчас встала, позвала детей и, окруженная ими, с достоинством удалилась.

— Вот теперь, — заявил мистер Комбермир, придвинув свой стул к моему, — теперь, мистер Пелэм, мы сможем без помехи поговорить об этих делах. Женщины ничего не смыслят в политике.

Произнеся этот мудрый афоризм, преподобный Комбермир рассмеялся негромко и как-то торжественно. Никто другой не способен был бы так смеяться. В течение нескольких секунд я вторил его глубокомысленному веселью, а затем, трижды кашлянув и приняв вид, приличествовавший и предмету разговора и сану моего собеседника, сразу приступил in medias res.[464]

— Мистер Сент-Квинтин, — так я начал, — вам, наверно, уже известно, что я намерен выставить свою кандидатуру в члены парламента от местечка Баймол. Вы, — иначе и быть не могло, — первый, кого я, приняв это решение, посетил, чтобы просить вас оказать мне великую честь — отдать мне ваш голос.

Мои слова, видимо, понравились мистеру Комбермиру: он хотел было ответить, но я повторил: вы — первый, кого я посетил!

Мистер Комбермир улыбнулся.

— Ну что ж, мистер Пелэм, — сказал он, — наши семьи давным-давно уже на самой короткой ноге.

— С древнейших времен, — воскликнул я, — со времен Генриха Седьмого эти знатные фамилии — Сент-Квинтины и Гленморрисы — были тесно связаны. Вы сами знаете — ваши предки поселились в этом графстве раньше моих, и моя мать уверяет меня, что в какой-то старой-престарой книге читала пространное описание милостивого приема, который ваш пращур оказал моему в замке Сент-Квинтин. Я надеюсь, сэр, что наш род не содеял ничего такого, что могло бы лишить нас поддержки, которой мы так давно пользуемся.

Мистер Сент-Квинтин молча поклонился — он слова не мог вымолвить от восхищения; снова обретя, наконец, дар речи, он спросил:

— А какие у вас принципы, мистер Пелэм?

— Совершенно те же, что и у вас, дорогой сэр: борьба с анархией и смутой.

— А вопрос о католиках,[465] мистер Пелэм?

— Вопрос о католиках, — повторил я, — это вопрос первостатейной важности, он не пройдет, нет, мистер Сент-Квинтин, не пройдет. Неужели вы допускаете мысль, что в таком ответственном вопросе я поступлю против своей совести?

Я заявил это с большим жаром, и мистер Сент-Квинтин был либо слишком убежден в моей искренности, либо слишком робок, чтобы продолжать разговор на столь опасную тему. Я благословил свою счастливую звезду, когда он умолк, и, не дав ему времени затронуть другие щекотливые спорные темы, продолжал:

— Да, мистер Сент-Квинтин, вы — первый, кого я посетил. Бесспорно, меня к этому обязывало и ваше положение в нашем графстве и древность вашего рода; но я-то помнил лишь о том, как долго, невообразимо долго Сент-Квинтины и Пелэмы были тесно связаны.

— Ну что ж, — сказал преподобный Комбермир, — отлично, мистер Пелэм, я окажу вам поддержку и от всего сердца желаю успеха молодому джентльмену, придерживающемуся таких превосходных принципов.

ГЛАВА XXXVI

От мистера Комбермира мы отправились к грубоватому, прямодушному, радикально настроенному виноторговцу, которого казалось, едва ли возможно было расположить в мою пользу. Но успех у Armado[466] духовного звания воодушевил меня, и я не поддавался страху, хотя с трудом убедил себя, что не следует терять надежду. Сколь невозможно установить твердые правила приобретения власти над людьми, даже зная характер того, чье расположение ты хочешь завоевать. «У Сент-Квинтинов ты должен держать себя очень сухо и официально», — сказала мне матушка. В общем она правильно рассудила, и застань я их всех чинно сидящими в парадной гостиной — миссис Сент-Квинтин в праздничном наряде, а детей смирными и послушными, я был бы величествен, словно Дон-Кихот в парчовом халате; но раз я нашел их в полном дезабилье, мне оставалось только вести себя как можно более развязно и даже дерзко, делая вид, будто я сроду не знал нравов более утонченных, нежели те, что узрел здесь, и остерегаясь каким-либо проявлением гордости с моей стороны напомнить Комбермирам о том унижении, которое претерпевает их гордость. Труднее всего было сочетать с этой фамильярностью известную почтительность, примерно такую, какую французский посол выказал бы августейшей особе Георга Третьего,[467] застав его величество в час дня за обедом, состоящим из баранины с репой. Преодолением этой трудности я был весьма горд и поздравлял себя горячо, словно совершил величайший бранный подвиг. Ибо никакая победа, бескровная или кровавая, на войне или на выборах не доставляет порочной человеческой природе такой радости, как победа, хитростью одержанная над другими людьми.

Но мне пора вернуться к моему виноторговцу, мистеру Бриггсу. Его дом находился на окраине местечка Баймол; он был окружен небольшим садом, где пышно цвели крокусы и подсолнечники; с правой стороны красовалась беседка; там почтенный владелец дома и сада прохлаждался в летние вечера, расстегнув жилет, дабы дать менее уважаемым частям человеческого тела ту свободу, которой властно требует наступающее после сытного обеда значительное увеличение их объема. Кроме того, в эти часы приятного отдыха почтенный горожанин, под влиянием божественного вдохновения, вызванного виргинским зельем,[468] предавался мыслям, не лишенным самодовольства.

Попыхивая сигарой, пуская клубы дыма, глядя на пестрые крокусы и смутно припоминая то, что он вычитал во вчерашней газете, мистер Бриггс размышлял о чрезвычайной важности местечка Баймол для Британской империи и о чрезвычайной важности Джона Бриггса для местечка Баймол.

Когда я постучал в дверь, смазливая служаночка наградила меня улыбкой и лукавым взглядом, который, по всей вероятности, ей преподал виноторговец, не в меру угостившись спиртным из собственных запасов. Она ввела меня в комнатку, где, прихлебывая бренди с водой, сидела приземистая, тучная, так сказать, односложная фигура, даже в мелочах вполне соответствовавшая фамилии Бриггс.

— Мистер Пелэм, — сказал этот джентльмен, одетый в коричневый сюртук, белый жилет, невыразимые цвета буйволовой кожи с длинными штрипками, гетры того же цвета и материала, что и панталоны, — мистер Пелэм, прошу присесть, простите, что я не встаю; я, как епископ в известном анекдоте, слишком стар, чтобы подняться с места. — Тут мистер Бриггс разразился отрывистым, визгливым, злобным хохотом, на который я, разумеется, откликнулся так раскатисто, как только мог.

Но как только я рассмеялся, мистер Бриггс умолк, окинул меня пронзительным, недоверчивым взглядом, покачал головой и отодвинул свое кресло по меньшей мере на четыре фута от того места, где оно стояло раньше.

«Зловещие признаки! — подумал я. — Этого джентльмена нужно малость прощупать, прежде чем рискнуть обращаться с ним так, как с другими экземплярами той же породы».

— У вас премиленький домик, мистер Бриггс, — сказал я.

— О да, мистер Пелэм, и премиленькое право голоса, что, думается мне, для вас несколько более существенно.

«О-го-го! — сказал я себе. — Теперь, мистер Бриггс, я вас раскусил. Не годится быть чересчур учтивым, обращаясь к человеку, который подозревает, что вы учтивостью хотите его провести».

— Видите ли, мистер Бриггс, — начал я, — говоря откровенно, я действительно пришел к вам, чтобы просить вас подать за меня голос; согласитесь ли вы или откажетесь — ваше дело. Вы можете быть уверены, что я не прибегну к тем недостойным уловкам, которые обычно пускаются в ход, чтобы обманным путем заполучить голоса джентльменов избирателей. Я прошу вас голосовать за меня, как один свободный гражданин просит другого; если вы считаете, что мой противник лучше будет представлять местечко Баймол, — господь с вами, окажите ему поддержку; если же вы этого не считаете и удостоите меня своим доверием — я во всяком случае постараюсь не обмануть его.

— Правильно сказано, мистер Пелэм! — воскликнул Бриггс. — Люблю прямоту, ваши речи мне по сердцу. Разве это приятно, когда ловкий краснобай выманивает у тебя голос и тотчас после выборов посылает тебя к черту! А еще хуже — дать себя заморочить надменному, спесивому лоботрясу, в руках у которого его родословная, а на лице написано, сколько у него акров, и вообще он считает за величайшую для тебя честь, что просил тебя подать за него голос. Печальные это времена для свободной страны, мистер Пелэм, когда кучка нищих гордецов, таких, как наш поп Квинни (я иначе не называю этого достопочтенного болвана, мистера Комбермира Сент-Квинтина), воображает, что имеет право навязывать свою волю честным, великодушным людям, которые могли бы оптом купить их самих и всю их семью. Я вам вот что скажу, мистер Пелэм: мы ничего не сможем сделать для этой страны, покуда не освободимся от земельной аристократии[469] с ее предками и всеми ее ерундовскими штуками. Надеюсь, вы согласны со мной, мистер Пелэм?

— Разумеется, — ответил я, — в Великобритании нет никого почтеннее наших купцов. Человек, всем обязанный самому себе, стоит тысячи тех, что всем обязаны своим предкам.

— Совершенно верно, мистер Пелэм, — согласился виноторговец; он придвинул свое кресло к моему, приложил толстый, бесформенный палец к моей руке и, пытливо заглянув мне в лицо, сказал — А как насчет парламентской реформы — что вы о ней думаете? Надеюсь, мистер Пелэм, вы не защитник застарелых злоупотреблений и современной коррупции?

— Отнюдь нет! — воскликнул я тоном честнейшего негодования. — Я следую велениям своей совести, мистер Бриггс, как в общественной, так и в личной жизни.

— Великолепно! — вскричал мой собеседник.

— Нет, — продолжал я, все более воодушевляясь, — нет, мистер Бриггс, я не хочу слишком много говорить о своих принципах, прежде чем они не будут испытаны на деле. А вот когда, претворив их в жизнь, я этим принесу некоторую пользу, тогда настанет время громогласно заявить о них; я не буду молить вас голосовать за меня, мистер Бриггс, как, возможно, будет мой противник; между моими сторонниками и мною должно существовать взаимное доверие. Когда я вторично предстану перед вами, вы будете вправе расследовать, в какой мере я оправдал — или же обманул — доверие, оказанное мне как вашему депутату. Я допускаю, мистер Бриггс, что моя манера разговаривать с вами может казаться грубой и недипломатичной; но я человек простой, прямодушный и презираю неблаговидные методы избирательной борьбы, мистер Бриггс!

— Дайте вашу руку, сэр, — восторженно крикнул виноторговец, — вашу руку! Я обещаю вам свою поддержку и буду счастлив, буду счастлив голосовать за молодого джентльмена, придерживающегося таких превосходных принципов.

Хватит, однако, любезный читатель, говорить о мистере Бриггсе, который со времени этой беседы стал самой надежной моей опорой. Не буду еще дольше задерживаться на этом периоде моей деятельности; приведенные здесь разговоры могут служить убедительным доказательством того, что я обладал всеми нужными для депутата качествами. Поэтому я добавлю лишь одно, что после надлежащего количества званых обедов, попоек, трескучих речей, вранья, двусмысленных заявлений, подкупов, бурных собраний, разбитых голов, нарушенных обещаний и — хвала богу Меркурию,[470] покровителю выборов! — славословий достойнейшему из кандидатов, я был вполне законно избран в члены парламента от местечка Баймол.

ГЛАВА XXXVII

Спустя неделю после того, как шум борьбы несколько утих и éclat[471] победы стал ослеплять меня меньше прежнего, я сидел в библиотеке Гленморрис Касла и не спеша грыз сухой ломтик поджаренного хлеба (в те времена, как и сейчас, излюбленное мое кушанье по утрам), когда дядя обратился ко мне со следующими словами:

— Генри, твой успех открыл тебе новое поле деятельности; я полагаю, ты намерен подвизаться на нем?

— Разумеется, — ответил я.

— Но ты сам знаешь, дорогой Генри: у тебя большие способности — признаюсь, во время предвыборной борьбы я поражался им; однако для того, чтобы блистать в палате общин, ты должен основательно их развить. Entre nous,[472] Генри, тебе не мешало бы кое-что почитать.

— Прекрасно, — ответил я. — Почему бы мне не начать с романов Вальтера Скотта? Говорят, они необычайно интересны.

— Верно, — ответил дядя, — но в них ты не найдешь ни самых достоверных исторических данных, ни самых здравых основ политической мудрости. Чем ты собирался заняться сегодня, Генри?

— Ничем, — с невиннейшим видом сказал я.

— Мне думается, Генри, это твой обычный ответ на такого рода вопросы.

— Я тоже так думаю, — ответил я с величайшей naïveté.[473]

— Ну что ж, — тогда пусть уберут со стола, и сегодня утром мы кое-чем займемся.

— Охотно! — воскликнул я и позвонил в колокольчик. Тотчас все было убрано со стола, и дядя начал меня экзаменовать. Бедняга! По моей обычной манере держать себя и характеру моего воспитания он никак не мог себе представить, что во всеобщей литературе немного найдется областей, в которых я не был бы почти столь же начитан, как он сам. Я наслаждался его изумлением, когда мало-помалу ему открылось, как хорошо я осведомлен в самых различных вопросах, но меня уязвило то обстоятельство, что он выказал только изумление, но не радость.

— У тебя, — сказал он мне, — обширный запас знаний, гораздо больший, нежели я когда-либо мог предположить; но мне хотелось бы, чтобы теперь ты по-настоящему развил свою способность мыслить. А для этой цели я, пожалуй, даже предпочел бы, чтобы у тебя было меньше знаний. Цель воспитателя — внедрить основы, которые в дальнейшем могли бы направлять и просвещать нас. Знание фактов желательно лишь в той мере, в какой они иллюстрируют эти основы: поэтому усвоение основ должно предшествовать накоплению фактов! Что же надлежит думать о системе воспитания, которая этот явно разумный порядок переворачивает вверх дном, перегружает память фактами, притом крайне сомнительной достоверности, и в то же время предоставляет нам блуждать во тьме, не преподав тех основ, которые одни лишь могли бы сделать эту неоднородную массу сколько-нибудь полезной и ценной для нас? При неразвитом мышлении знания — не более как ворох предрассудков, бесформенная груда хлама, сваленная на пороге разума и преграждающая доступ здравому смыслу. Подумай минуту, вспомни тех своих современников, которым обычно приписывают обширные знания, и скажи мне, придавали им вся их ученость хоть каплю мудрости? Если нет, — эти знания не что иное, как восторженно превозносимое невежество. Скажи мне, разве, по представлениям этих людей, громкие имена не служат порукой правильности мнений, а цитаты не считаются у них аксиомами? Все то, что они знают, служит лишь оправданием незнания ими всего остального. Ручаюсь тебе — за один месяц ты глубже и основательнее проникнешь в самую суть мудрости, нежели они за всю свою жизнь; великая ошибка современного воспитания в том, что сперва засоряют ум устарелыми авторами, а затем исследуют современные воззрения, исходя из авторитетов и сентенций прошлого. Для выполнения нашей задачи мы изберем метод, диаметрально противоположный обычному.

Первым делом — это самое неотложное и необходимое — мы ознакомимся с современными учениями, а затем уже, скорее из любопытства, нежели для пользы, обратимся к учениям минувших дней.

Ты видишь эту небольшую брошюру: это — статья Милля[474] об управлении государством. Мы основательнейшим образом изучим ее, и ты можешь быть уверен, после этого мы будем разбираться во всех государственных делах гораздо лучше огромного большинства тех молодых людей, чью образованность, как тебе известно, превозносят до небес.

При этих словах дядя раскрыл брошюру. Он с самого начала указал мне на строгую, математическую последовательность рассуждений автора, на отсутствие в его аргументации слабых мест, на неоспоримость его выводов, а затем, при самом чтении, силами своего светлого, просвещенного ума пояснял мне те части этого труда, которые искушенный в логике автор предоставил читателю восполнить собственным разумением. Дядя обладал тем неоценимым свойством, что давал только самые необходимые объяснения: он никогда не щеголял своей эрудицией и не затемнял излишними комментариями того, что по существу было несложно.

Когда в этот первый день мы кончили занятия, я был изумлен тем совершенно новым светом, которым для меня озарилось многое. Я чувствовал себя как Синдбад-мореход,[475] когда, блуждая по темной пещере, где он был заживо погребен, он увидел первый луч ясного солнца. По самой своей природе усердный во всем, за что бы я ни взялся, приверженный к умственным занятиям, склонный всесторонне изучать любой предмет, однажды привлекший мое внимание, — я делал быстрые успехи в этой новой для меня области. После того как под дядиным руководством я полностью усвоил некоторые определенные основные принципы, мы стали изучать применение их на практике. Так, например, изучив труд Милля «Об управлении государством», мы затем ознакомились с государственным строем Англии, Британской Америки и Франции — трех стран, притязающих каждая на то, что ее образ правления самый совершенный из всех; и благодаря тому, что, прежде чем рассмотреть столь сложный вопрос, мы твердо установили правила, которыми при этом следует руководствоваться, мы сумели выяснить как недостатки, так и преимущества всех трех конституций и дать оценку каждой из них. В этом деле мое скептическое равнодушие к фактам явилось основной причиной того, что я быстро составлял себе правильное суждение. У меня не было предрассудков, которые приходилось бы преодолевать; не было туманных понятий, почерпнутых из далекого прошлого; никакой приверженности к общепринятым взглядам, почитаемым истиной. Все представлялось мне как исследователю совершенно беспристрастному, без прикрас и обманных иллюзий, щедро расточаемых сектами и партиями. Каждое доказательство формулировалось с присущей логике точностью. Каждое мнение проверялось методами логики. Вот почему за весьма короткое время я убедился в том, сколь прав был дядя, утверждая, что необходимо сравнивать разные типы мышления. Мы изучили все поистине превосходные статьи Милля и «Энциклопедии», наиболее доступные из сочинений Бентама[476], а затем погрузились в глубины политической экономии. Я никак не пойму, как можно находить эту науку неинтересной. Едва начав изучать этот предмет, я уже не мог оторваться от него и по сию пору уделяю ему непрестанное внимание, не столько ради приобретения знаний, сколько для собственного удовольствия; но в то время дядя отнюдь не ставил себе целью сделать меня великим знатоком политической экономии. Он говорил мне:

— Я стремлюсь единственно к тому, чтобы преподать тебе основы наук — не для того, чтобы ты мог кичиться своими знаниями, а для того, чтобы ты был в состоянии избежать невежества; не с целью дать тебе возможность открывать новые истины, а с целью сделать тебя способным распознавать заблуждения. Политическая экономия — та из наук, по которой имеется наименьшее число книг, и, однако, изучить ее труднее, нежели любую другую, ибо для овладения наиболее сложными ее разделами требуется, ввиду малочисленности имеющихся сочинений, особо напряженная работа мысли. Для той цели, которую я ставлю себе сейчас, вполне достаточно будет элементарных работ миссис Марсетт[477] вкупе с несколькими беседами о тех предметах, которые она там рассматривает. В дальнейшем я намерен показать тебе, сколь неразрывно великие политические науки связаны с нравственностью каждого гражданина в отдельности — это и есть важнейшая цель наших занятий. А теперь — за работу!

Так вот, любезный читатель (как ты, наверно, уже и сам заметил, я люблю время от времени учтиво, по старинке обращаться непосредственно к тебе), — так вот, чтобы закончить рассказ об этом периоде моей жизни, вне всякого сомнения невероятно тебе надоевший, поскольку речь идет по преимуществу о моем старании исправиться, а не о моем шествии по стезе заблуждений, — скажу тебе, что гораздо более благодаря беседам с дядей, нежели тем книгам, которые мы вместе читали, я настолько ознакомился с основами главнейших наук, что испытывал большое удовлетворение, а мой наставник был доволен мною. И еще я должен сказать, в оправдание моих занятий и моего наставника, что извлек из них нечто весьма ценное, чем необычайно дорожу и по сей день, а именно: я твердо усвоил основы нравственности. До того времени те немногие способности, какие у меня были, только побуждали меня к действиям, которые, думается мне, ты, благожелательный читатель, уже сурово осудил; мои добрые чувства — ибо я по природе не был дурным человеком — нимало меня не удерживали, когда я сталкивался с искушением. Единственным моим руководителем была страсть, единственным правилом поведения — мгновенная прихоть. Но разве полученное мною воспитание могло дать иной результат? Я был безнравствен потому, что меня никогда не наставляли в нравственности. Ничто, быть может, от природы не свойственно человеку в столь малой мере, как добродетель. Сознаюсь, дядины наставления не совершили чудес: живя в свете, я не отрекся от его заблуждений и безумств; водоворот был слишком силен, атмосфера — слишком заразительна; но по крайней мере я избежал тех преступлений, совершить которые меня, по всей вероятности, побудил бы мой темперамент. Я перестал рассматривать жизнь как игру, которую следует вести по возможности честно, хотя порою не возбраняется и обман. Я перестал проводить резкую грань между интересами других людей и моими собственными; если я старался ввести их в заблуждение, это делалось отнюдь не противозаконными способами и не в чисто эгоистических целях; если… но хватит, Генри Пелэм, пока что ты достаточно себя расхвалил, и в конце концов твои последующие похождения лучше всего покажут, всерьез ли ты исправился.

ГЛАВА XXXVIII

— Дорогое мое дитя, — ласково сказала мне матушка, — ты тут, наверно, очень скучаешь; pour dire vrai,[479] и я тоже. Твой дядя очень хороший человек, но он не умеет сделать свой дом приятным, и последнее время я очень боялась, как бы он не превратил тебя в настоящего книжного червя. В конце концов, дорогой Генри, ты достаточно умен, чтобы иметь право полагаться на свои собственные возможности. Ваши великие гении никогда ничего не читали.

Верно, дорогая матушка, — согласился я, весьма недвусмысленно зевая и кладя на стол сочинение Бентама «Книга ошибок», — верно, я совершенно того же мнения. Читали ли вы в сегодняшней газете о том, как много народу в Челтенхеме?

— Да, Генри, и раз уж ты сам заговорил об этом, я скажу тебе — мне думается, самое лучшее, что ты мог бы сделать, это пожить там месяц или два. Что до меня — я должна вернуться к твоему отцу, которого оставила у лорда Г. Entre nous, у него в поместье ненамного веселее, чем здесь, но вечером можно сыграть партию в экарте, и к тому же там гостит милейшая леди Розвил, твоя старая знакомая.

— Отлично, — ответил я, подумав, — что если мы уедем отсюда в начале будущей недели? До Лондона нам с вами по пути, и необходимость сопровождать вас послужит мне благовидным предлогом, чтобы извиниться перед дядей и прекратить чтение этих треклятых книг.

— C'est une affaire finie,[480] — сказала матушка, — с дядей я поговорю сама.

Мы немедленно сделали соответствующий вывод — открыли лорду Гленморрису свои планы. В той мере, в какой это сообщение касалось матушки, он принял его с должным безразличием; зато мое намерение так скоро расстаться с ним сильно его огорчило. Но когда в ответ на выраженное им пожелание, чтобы я продлил свое séjour,[481] я изъявил почтительность, а не радость, он с чуткостью, несказанно меня восхитившей, прекратил разговоры на эту тему.

День отъезда настал. Уже карета у крыльца, сундуки — в вестибюле, завтрак — на столе, я — в дорожном плаще, дядя — в глубоком кресле.

— Дорогой мой мальчик, — так он сказал, — надеюсь, мы скоро свидимся вновь; те способности, которые у тебя есть, позволяют тебе делать людям много добра; но ты любишь светскую жизнь, и хотя ты не прочь поупражнять свой ум, тебя влечет к удовольствиям; поэтому ты, быть может, легкомысленно расточишь те дары, которыми тебя наградила природа. Во всяком случае, теперь ты и как общественный деятель и как частное лицо уяснил себе различие между добром и злом. Всегда, однако, помни следующее: усвоенные тобой политические принципы незыблемы и непогрешимы, но при осуществлении их на практике многое неизбежно меняется в зависимости от времени и обстоятельств. Доктрины, истинность коих неизменна, но претворить которые в действие немыслимо из-за предрассудков данной эпохи, — приходится смягчать, приспособлять к реальным условиям, нередко отказываться от них и даже жертвовать слабой надеждой на великие блага ради уверенности получить гораздо меньшее благо. Но когда речь идет о нравственности в частной жизни — то есть о вопросах, в основном касающихся лично нас, — мы не вправе ни на йоту отступать от непреложных правил поведения; ни время, ни обстоятельства не дают нам права ни на какие изменения или уступки. Чистота принципов не допускает никаких колебаний, честность не признает и тени изворотливости. Мы обязаны непреклонно держаться все тех же суровых воззрений в твердой уверенности, что правый путь подобен тому мосту, который, по мусульманским верованиям, соединяет землю с небом. Стоит лишь на волосок отклониться от указанной черты — и ты погиб.

В эту минуту вошла матушка со словами: — Что же ты, Генри? Все готово, нельзя мешкать. Дядя встал, крепко пожал мне руку и оставил в ней бумажник, как я впоследствии убедился, весьма щедро наполненный. Мы ласково, сердечно простились, прошли между двумя рядами слуг, выстроенными в парадном вестибюле, сели в карету — и умчались вдаль с той быстротой, с какой развивается действие в романах о «фешенебельной жизни».

ГЛАВА XXXIX

В Лондоне я задержался всего на день или два. Я мало бывал на водах и, по своему пристрастию к наблюдению нравов и характеров, стремился поскорее заняться этим увлекательным делом. Поэтому в первое же солнечное утро я отправился в Челтенхем. При въезде в город я был поражен: вот куда следует приглашать иностранцев, чтобы они получили надлежащее представление о богатстве Англии и о том, сколь широко в ней распространена роскошь. Каждая из провинций нашей страны имеет то, чем во Франции является один только Париж: столицу — средоточие веселья, праздности и наслаждений. В Лондоне один класс общества чересчур занят, другой — чересчур надменен, чтобы пребывание там могло быть приятно для иностранца, не привезшего с собой рекомендательных писем, которые открывают доступ в светское общество. Но в Брайтоне, Челтенхеме, Гэстингсе, Бате он может, совсем как в Париже, не знать ни души и участвовать во всех развлечениях.

Моя карета остановилась у гостиницы. Дородный, благообразный слуга в коротких, до колен, штанах с позолоченными пряжками повел меня наверх. Я очутился в довольно приятной комнате окнами на улицу; на стенах красовались две картины, изображавшие скалы, реки и стаи ворон, премило реявшие на горизонте; птицы были как живые, только несколько больших размеров, нежели деревья. Над доской камина, там, где я так надеялся найти большое зеркало, висел гравированный на меди внушительный портрет генерала Вашингтона:[483] одна рука у него высовывалась вперед, словно носик чайника. В простенке (неудачное место!) висело продолговатое зеркало, подбежав к которому я с удовольствием обнаружил на своем лице отсвет обрамлявших зеркало драпировок — светло-зеленый, как приятный сельский ландшафт.

Я в ужасе отпрянул, обернулся — и увидел все того же слугу. Узри я перед тем свое изображение в зеркале, украшенном драпировками нежно-розового цвета, я кротко, с улыбкой сказал бы: «Будьте любезны принести мне карту кушаний». При данных обстоятельствах я рявкнул:

— Принесите карту — и убирайтесь ко всем чертям!

Благообразный слуга с достоинством поклонился и неспешно вышел. Я еще раз обвел комнату глазами и увидел дополнительные украшения, как то: котелок для чая и какую-то книгу. «Слава богу, — сказал я себе, раскрывая ее, — это уж наверно не сочинения Джереми Бентама». И действительно, это был «Путеводитель по Челтенхему». Я первым делом разыскал главу «Развлечения». Bal paré[484] в Курзале по… — я уже запамятовал, какой из семи дней недели там назван, но помню, что это был тот самый день, когда я занял апартаменты в гостинице N.

«Хвала небесам!» — мысленно возгласил я, когда явился Бедо с сундуками, и тотчас приказал ему все приготовить для большого «бала в Курзале» к половине одиннадцатого вечера. Вошел благообразный слуга с картой кушаний. «Супы, котлеты, грудинка, бифштексы, жаркие и пр. и пр. — львы, птицы».

— Принесите мне какой-нибудь суп, — так я распорядился, — ломтика два львиного мяса и полдюжины птиц.

— Сэр, — ответил степенный слуга, — львов мы подаем только целиком, а что до птиц, у нас их осталось всего две штуки.

— Скажите, пожалуйста, — спросил я, — вы, очевидно, получаете провизию из Экзетера или, может быть, разводите львов здесь на месте, вроде как цыплят?

— Сэр, — заявил угрюмый слуга по-прежнему без тени улыбки, — нам каждый день привозят львов из окрестных деревень.

— И почем вы их покупаете?

— Обычно по три с половиной шиллинга штука, сэр. «Гм! Очевидно, рынок в Африке насыщен львами до отказа», — подумал я.

— А скажите, как вы приготовляете мясо этих животных?

— Сэр, их жарят, фаршируют и подают со смородинным вареньем.

— Как! Словно зайца!

— Сэр, лев и есть заяц!

— Да что вы!

— Да, сэр, это заяц! Но мы называем его львом из-за постановлений о сроках охоты.

«Блестящее открытие! — подумал я. — В Челтенхеме они изобрели и совершенно новый язык; ничто так не развивает ум, как путешествия».

— Ну, а птицы, — сказал я вслух, — надеюсь, это не страусы и не колибри?

— Нет, сэр, — куропатки.

— Ладно: так вот, принесите мне суп, отбивную котлету и птицу, как это у вас называется, да поскорее!

— Будет немедленно сделано, — заявил исполненный важности слуга и удалился.

Если приятное течение той изобилующей удовольствиями и разнообразием жизни, которую молодые леди и джентльмены в своих стихах объявляют горестной и однообразной, время от времени прерывается поистине тяжкими муками, всякий раз длящимися около получаса, — это полчаса томительного ожидания обеда в незнакомой гостинице. Все же благодаря своей житейской философии и выглядыванию в окно я весьма терпеливо перенес этот искус, и хотя совсем изголодался, однако выказал, когда обед, наконец, принесли, равнодушие истинного мудреца. Прежде чем приняться за суп, я минуту-другую вертел в руках салфетку и накладывал кушанья себе на тарелку с величавой медлительностью, которая, вне сомнения, покорила сердце благообразного слуги. Суп мало чем отличался от горячей воды, а приправленная острым соусом котлета имела вкус вымоченной в уксусе подошвы, но я расправился с ними храбро, как ирландец, и запил их наихудшим из всех сортов напитка, когда-либо носившего venerabile nomen[485] кларета. Куропатка была так жестка, что сошла бы за страуса в миниатюре; весь этот вечер и большую часть следующего дня птичка буйствовала в склепе, куда я ее загнал, — моем желудке, — покуда стакан кюрасо не угомонил ее.

После такой роскошной трапезы я с довольным видом человека, отлично пообедавшего, откинулся на спинку кресла и немного подремал, покуда не настало время готовиться к балу.

— Ну, — сказал я себе, став перед зеркалом, — должен ли я просто понравиться «фешенебельному» кругу Челтенхема или же вызвать восторженное изумление? Да что там! Второй способ слишком вульгарен. Байрон опошлил его. Не доставайте цепочку, Бедо; я надену черный фрак, черный жилет, длинные панталоны. Причешите меня гладко, постарайтесь, чтобы не было и следа локонов; сделайте так, чтобы tout l' ensemble[486] имел вид изящно-небрежный.

— Oui, monsieur, je comprends,[487] — ответил Бедо.

Я вскоре был готов, ибо во всех важных начинаниях больше всего времени и размышлений требует замысел, а не выполнение. Действовать нужно как можно быстрее. Послали за портшезом,[488] и Генри Пелэм отправился на бал.

ГЛАВА XL

Войдя, я увидел множество голов, подымавшихся и опускавшихся в такт мелодии «Вишни созрели». Прямо передо мной красовался ряд затылков, туго обхваченных галстуками самой безупречной длины и ширины. Высокий тощий юноша с темными жесткими волосами, причесанными на боковой пробор, натягивал вудстоковские белые перчатки[489] и с притворным безразличием, присущим светскому тону, оглядывал все вокруг.

— А, Ритсон! — сказал другой молодой челтенхемец, обращаясь к рыцарю в вудстоковских перчатках. — Вы еще не танцевали ни одного тура?

— Что вы, Смит! Клянусь честью — нет! — ответил мистер Ритсон. — Такая сверхъестественная духота! И вообще ни один фешенебельный кавалер сейчас не танцует, это не полагается!

— Вот как? — удивленно спросил мистер Смит, добродушного вида мужчина в голубом фраке с медными пуговицами, коротких, до колен, панталонах и галстуке, заколотом золотой булавкой. — Вот как? Но ведь танцуют же в Олмэкском клубе, не правда ли?

— Нет, клянусь честью, нет! — пробормотал мистер Ритсон. — Нет, разве что пройдутся в кадрили или повертятся в вальсе, как выражается мой приятель, лорд Бодабоб, только и всего; нет, к черту танцы, это очень уж вульгарно!

Тут к мистерам Ритсону и Смиту подошел тучный краснолицый мужчина лет тридцати с напомаженными каштанового цвета волосами, в великолепном жилете, но плохо выстиранной рубашке.

— А! Сэр Ралф! — воскликнул Смит. — Как изволите поживать? Наверно весь день охотились?

— Точно так, дружище, — ответил сэр Ралф. — Гнался за лисицей, покуда совсем не выдохся. Лихая была охота! Черт возьми, Смит, если б только вы видели мою серую кобылу! Как она берет рвы и изгороди, черт возьми!

— А вы охотитесь, Ритсон? — спросил мистер Смит.

— Да, — ответил Ритсон, манерно играя своими вудстоковскими перчатками, — но только в Лестершире, с моим приятелем лордом Бодабобом; охотиться в других местах вообще не полагается.

Сэр Ралф с молчаливым презрением уставился на говорившего, а мистер Смит стоял, словно всем известный осел между двумя охапками сена, мысленно взвешивая противоположные друг другу достоинства баронета и модного щеголя. Тем временем к этому трио подлетело улыбающееся, приветливо кивающее, жеманное создание, все в цветах и кудряшках.

— Нет, в самом деле, мистер Смит, вы должны хоть разок станцевать! Такой фишинебельный молодой человек, как вы, ну, просто не знаю, что молодые дамочки должны о вас подумать, — проворковала прекрасная искусительница и чарующе засмеялась.

— Вы очень добры, миссис Доллимор, — с низким поклоном ответил мистер Смит, краснея, — но мистер Ритсон сказал мне, что теперь танцевать вообще не полагается.

— О! — вскричала миссис Доллимор., — Но ведь он такой дерзкий повеса и невесть что о себе воображает! Только не вздумайте брать с него пример, мистер Смит, — и милая женщина снова залилась смехом.

— Ах, миссис Доллимор, — сказал мистер Ритсон, проведя рукой по своим отвратительным волосам, — вы слишком суровы; но скажите мне, миссис Доллимор, графиня Сан-A. прибудет?

— Помилуйте, мистер Ритсон, — уж вы, такой светский кавалер, должны были бы знать это лучше меня; но я слыхала, что да.

— Вы знаете графиню? — с почтительным удивлением спросил Ритсона мистер Смит.

— О, прекрасно, — ответил челтенхемский корифей, обмахиваясь своей вудстоковской перчаткой. — Я не раз танцевал с ней на балах Олмэкского клуба!

— И хорошо она танцует? — полюбопытствовала миссис Доллимор.

— Превосходно, — ответил мистер Ритсон. — У нее такая миленькая, изящная, упоительная фигурка!

Сэру Ралфу этот «фишинебельный» разговор, по-видимому, наскучил. Он удалился.

— Скажите, пожалуйста, — спросила миссис Доллимор, — кто этот джентльмен?

— Сэр Ралф Румфорд, — с живостью ответил Смит. — Мой друг-приятель по Кембриджу.

— Интересно знать, долго он здесь останется? — не унималась миссис Доллимор.

— Думаю, что да, — ответил Смит, — если мы сделаем пребывание здесь приятным для него.

— Уж как хотите, а вы должны представить его мне, — заявила миссис Доллимор.

— С превеликим удовольствием, — сказал добряк Смит.

— А что, сэр Ралф — фешенебельный? — осведомился мистер Ритсон.

— Он — баронет! — весьма выразительно произнес мистер Смит.

— Эх! — воскликнул Ритсон. — Ведь можно иметь благородное звание и не быть фешенебельным.

— Уж это верно, — прошепелявила миссис Доллимор.

— Право, не знаю, — сказал Смит с простодушно-удивленным видом, — но у него семь тысяч фунтов годового дохода.

— В самом деле? — взвизгнула миссис Доллимор; изумление вернуло ей природные интонации.

В эту минуту к ней подошла молодая особа, тоже вся в цветах и кудряшках, и обратилась к ней, нежно называя ее «маменькой».

— Ты танцевала, душенька? — спросила ее миссис Доллимор.

— Да, маменька, с капитаном Джонсоном.

— О! — воскликнула родительница; она зловеще качнула головой и, многозначительно подтолкнув дочку, увела ее в противоположный конец зала, чтобы там поговорить с ней о сэре Ралфе и его семи тысячах фунтах годового дохода.

«Однако, — подумал я, — люди здесь престранные. Что ж, проникнем поглубже в эту страну дикарей». Задавшись такой целью, я направился прямо на середину зала.

— Это кто такой? — громким шепотом спросил мистер Смит, когда я поравнялся с ним.

— Клянусь честью, не знаю, — ответил Ритсон, — но у него дьявольски изящный вид; надо думать, он из знатных!

«Очень вам благодарен, мистер Ритсон, — сказало в ответ мое тщеславие. — Оказывается, не такой уж вы забияка».

Я остановился, чтобы поглядеть на танцующих; рядом со мной стоял средних лет мужчина почтенного вида. Люди простого звания, когда им перевалит за сорок, становятся общительными. Дважды откашлявшись, мой сосед, видимо, решил вступить со мной в разговор. «Почему бы не ободрить его?» — подумал я и с приветливой улыбкой повернулся к нему.

— Красивый зал, сэр, не правда ли, — тотчас сказал он.

— Очень красивый, — ответил я с улыбкой, — и какал хорошая публика!

— Эх, сэр, — продолжал он, — Челтенхем — уже не тот, что лет пятнадцать тому назад. Я видал в этих стенах не менее тысячи двухсот пятидесяти человек одновременно. (Некоторые люди всегда нестерпимо педантичны.) Да, сэр, — продолжал мой laudator temporis acti,[490] — и притом добрая половина из них принадлежала к высшей знати.

— Скажите на милость! — воскликнул я, изобразив на своем лице подобающее случаю изумление. — Но общество здесь такое же хорошее, как прежде, не так ли?

— Да, общество вполне благородное, — ответил мой собеседник. — Но не такое шикарное, как было. (О, эти ужасные слова!)

— Скажите, прошу вас, — спросил я, указывая глазами на Ритсона и Смита, — не знаете ли вы, кто эти два джентльмена?

— Как не знать! — отозвался сосед. — Высокий — мистер Ритсон; у его матери собственный дом на Бейкер-стрит, она задает элегантнейшие вечера. Он очень светский молодой человек, но отчаянный фат!

— А второй? — снова спросил я.

— А! Это — некий Смит: его отец был богатейшим купцом, он недавно умер и оставил каждому из сыновей по тридцать тысяч фунтов; молодой Смит — парень не промах и хочет иметь удовольствие от своих денег. Он увлекается «великосветской жизнью» и поэтому неразлучен с Ритсоном, у которого совершенно такие же наклонности.

— Лучшего образца он не мог найти, — вставил я.

— Вы правы, — простодушно согласился мой челтенхемский Асмодей,[491] — однако ж я надеюсь, что он усвоит только его элегантность, а не его надменность.

«Я умру, — сказал я себе, — если продолжу разговор с этим человеком». И уже хотел было незаметно скрыться, когда в зал вошла рослая, осанистая женщина с двумя тощими, костлявыми дочерьми; я не мог устоять против соблазна выведать у собеседника, кто эти дамы.

Когда я задал моему новому другу этот вопрос, на его лице выразилось презрение ко мне.

— Кто они? — переспросил он. — Да ведь это графиня Бэбелтон со своими дочерьми леди Джен Бэбел и леди Мери Бэбел. Они самые знатные особы в Челтенхеме, и получить доступ в их круг — нелегкое дело!

Тем временем леди Бэбелтон и ее дочери шествовали по залу, раскланиваясь и кивая на обе стороны в ответ на почтительнейшие приветствия расступавшейся перед ними толпы. Мой опытный глаз мгновенно определил, что леди Бэбелтон, несмотря на ее титул и величавую поступь, — прямая противоположность женщины хорошего тона, а по выражению кисло-сладкой любезности, застывшему на лицах ее дочерей (походивших не столько на обглоданную баранью лопатку, сколько на ее призрак), можно было определить, что они понятия не имеют о том, что принято в свете.

Мне не терпелось узнать, кто они такие и что собой представляют. В глазах челтенхемцев то были сама графиня и ее дочери — всякие дальнейшие пояснения были бы сочтены совершенно излишними, но я твердо решил их получить; я принялся расхаживать по залу, размышляя о том, как этого достигнуть, и вдруг несказанно удивился, услыхав голос сэра Лайонела Гаррета. Я обернулся и к неописуемой своей радости увидел достойнейшего баронета.

— Вот так сюрприз, Пелэм, — воскликнул он. — Как я рад вас видеть! Леди Хэрьет, вот ваш давнишний любимец мистер Пелэм.

Леди Хэрьет улыбалась и была сама приветливость.

— Вашу руку, — сказала она. — Я должна подойти к леди Бэбелтон и поговорить с ней; какая мерзкая женщина!

— Дорогая леди Хэрьет, — сказал я, — прошу вас, объясните мне, откуда взялась леди Бэбелтон?

— Откуда? Она была модисткой и подцепила покойного лорда, круглого идиота. Voilà tout![492]

— Все понятно, — воскликнул я.

— Или «коротко и мило», как сказала бы леди Бэбелтон, — докончила, смеясь, леди Хэрьет.

— В отличие от ее дочерей — обе они ведь длинные и кислые.

— Ах! Да какой же вы насмешник! — жеманно воскликнула леди Хэрьет (ее самое можно было оценить лишь на каких-нибудь три балла выше челтенхемской графини). — Но скажите, сколько времени вы уже в Челтенхеме?

— Часа четыре с половиной.

— Значит, вы еще не знаете ни одного из здешних светских львов?

— Нет. (Кроме, — добавил я мысленно, — того льва, которого мне подали к обеду.)

— Так и быть, отделаюсь от леди Бэбелтон и тотчас покажу вам всех видных лиц.

Мы подошли к леди Бэбелтон; она уже отправила своих дочерей танцевать и в горделивом одиночестве сидела в дальнем конце зала.

— Дорогая моя леди Бэбелтон! — воскликнула леди Хэрьет, горячо пожимая сиятельной вдове обе руки. — Я так рада встрече с вами! Какой у вас прекрасный вид! А как поживают ваши очаровательные дочери? Прелестные девушки! Давно вы уже на балу?

— Мы только сейчас приехали, — ответила ci-devant модистка, привстав от радостного волнения; перья ее султана ерошились, как у разнервничавшегося попугая. — Приходится сообразовываться с нынешними порядками, леди Эрьет,[493] хоть я-то люблю жить по старинке — рано откушать, а всякие там увеселения кончать до полуночи; и я из кожи вон лезу, чтобы опять ввести моду на ранние часы; потому, как я-то думаю, леди Эрьет, что наш-то долг перед обществом — подавать пример по части добрых нравов. А иначе для чего же нам дано наше высокое положение. — При этих словах «графиня от прилавка» выпрямилась во весь рост, как бы воплощая собой высокое нравственное достоинство.

Леди Х взглянула на меня и, прочтя в моих глазах столь выразительную, как только возможно, просьбу «продолжать», задала вопрос:

— Каким из здешних целебных источников вы пользуетесь, леди Бэбелтон?

— Всеми, — ответила сановная вдова. — Я люблю благодетельствовать здешним беднякам; мне в голову не приходит кичиться своим титулом, леди Эрьет.

— Верно, — согласилась достойная супруга сэра Лайонела Гаррета, — все в один голос говорят о вашем милостивом снисхождении к людям малозначительным. Но неужели вы не боитесь уронить свое достоинство тем, что бываете повсюду?

— О! — возразила графиня. — Я очень немногих принимаю у себя дома, но бываю-то я в перемешанном обществе. — Затем, взглянув на меня, она шепотом спросила леди Хэрьет: — Кто этот приятный молодой человек?

— Мистер Пелэм, — ответила леди Хэрьет и, повернувшись ко мне, должным образом представила нас друг другу.

— Уж не родня ли вы леди Френсес Пелэм? — спросила вдова.

— Я ее сын, только всего, — сказал я в ответ.

— Подумайте, — воскликнула леди Бэбелтон, — как странно! Что за милая, элегантная женщина! Она, видно, очень мало выезжает? Я редко ее встречаю в свете.

— Да, вряд ли вы, миледи, встречались с ней. Она не бывает в перемешанном обществе.

— С каждым титулом связаны определенные обязанности, — внушительно заявила леди Хэрьет. — Ваша матушка, мистер Пелэм, может сколько ей угодно ограничивать круг своих знакомств; но высокое звание леди Бэбелтон требует от нее большего снисхождения, так же как герцоги Сассекский и Глостерский бывают во многих местах, которых ни вы, ни я не стали бы посещать.

— Очень верно! — подтвердила простодушная вдова. — Это очень правильное замечание. Вы ездили в Бат прошлой зимой, мистер Пелэм? — продолжала графиня, чьи мысли бессвязно перескакивали от одного предмета к другому.

— Нет, леди Бэбелтон, к сожалению, я был в менее аристократическом месте.

— А где именно?

— В Париже.

— В самом деле? А вот я никогда не бывала за границей. Я считаю, что лицам высокого звания незачем уезжать из Англии, они должны оставаться там и поощрять промышленность нашей страны.

— Ах! — воскликнул я, дотрагиваясь до шали леди Бэбелтон. — Какой миленький манчестерский узор!

— Манчестерский узор! — в ужасе вскричала вдова пэра Англии — Да что вы, это самая что ни на есть настоящая индийская шаль; неужели, мистер Пелэм, вы всерьез думаете, что я ношу вещи, изготовленные в Англии?

— Тысячу раз прошу прощения, миледи! Я ничего не смыслю в нарядах; но возвращаясь к тому же вопросу, я вполне разделяю ваше убеждение, что мы должны поощрять нашу промышленность и не ездить за границу; однако даже если англичанина всячески ублажают на континенте, он там не заживется — скоро начнет тосковать по родине.

— Очень правильное замечание, — одобрила леди Бэбелтон. — Это-то и есть, по-моему, настоящий патриотизм и настоящая мораль. Если б все нынешние молодые люди походили на вас, вот было бы хорошо! Ах! Что я вижу! Прямехонько сюда идет один из моих любимчиков — мистер Ритсон! Вы не знакомы с ним? Представить вас ему?

— Упаси меня бог! — вскричал я, ошалев от испуга и начисто позабыв светский тон. — Идемте, леди Хэрьет, разыщем сэра Лайонела!

Поняв меня с первого слова, леди Хэрьет снова оперлась на мою руку, на прощанье любезно кивнула леди Бэбелтон и вместе со мной удалилась в менее ярко освещенный конец зала.

Там мы некоторое время хохотали до упаду, покуда, наконец, мне не прискучило потешаться над челтенхемской Клеопатрой[494] и я не напомнил леди Хэрьет ее обещания указать всех видных лиц.

— Eh bien, d' abord.[495] — начала леди Хэрьет, — вы видите эту крошку, необычайно расположенную к embonpoint?[496]

— Вот эту особу, похожую на китайский бокал без ножки — этот узел старого тряпья — этот квадратный метр бренной плоти с физиономией водоплавающей твари?

— Вот именно, — смеясь, подтвердила леди Хэрьет. — Это некая леди Гандер. Она корчит из себя покровительницу литературы и в Лондоне каждую неделю задает soirйes для всех газетных рифмоплетов. Каждый год влюбляется и тогда заставляет своих менестрелей[497] сочинять сонеты; ее сын с нежной любовью взирает на ежегодную ренту в десять тысяч фунтов, которую ей завещал ее покойный супруг и которую она расточает на эти приемы и другие нелепые затеи, и, с целью присвоить ее себе, объявил милую леди умалишенной. Половину ее друзей он — кого подкупом, кого уговорами — побудил присоединиться к его мнению; другая половина стойко утверждает, что леди Гандер в здравом рассудке; но самое удивительное — то, что ее собственное мнение об этом случае весьма изменчиво. Надо вам сказать, что пристрастие к спиртным напиткам доводит леди Гандер до излишеств, весьма далеких от сентиментальности, и в пьяном виде она признает выдвинутое ее сыном утверждение справедливым, умоляет пощадить ее и дать ей бренди, с видом кающейся грешницы кое-как добирается до своей кровати, а наутро приходит в себя, и картина полностью меняется: она — невинная страдалица, всеми истязуемая святая, Софокл[498] в образе женщины, ее объявляют умалишенной только потому, что она — одно из чудес света. На днях в Лондоне бедняжка Гарри Дарлингтон отправился к ней с визитом; он застал ее сидящей в глубоком кресле, окруженной целой сворой прихлебателей, ожесточенно и отнюдь не sotto voce[499] споривших о том, сумасшедшая ли она или нет. Гарри тотчас был призван в судьи: «То-то и то-то — разве не доказательство безумия?» — говорил один. «А вот это и это — разве не признак compos mentis»,[500] — горячился другой. «Сами рассудите, мистер Дарлингтон!» — восклицали все. Тем временем предмет этих разногласий пребывал в состоянии какой-то плаксивой апатии и, поворачивая голову то вправо, то влево, кивал спорившим, словно соглашаясь и с теми и с другими. Но довольно о ней. Взгляните вот на ту даму в…

— О боже! — вскричал я, вскакивая. — Возможно ли? Неужели Тиррел здесь?

— Что с вами? — изумленно воскликнула леди Хэрьет. Я быстро овладел собой и сел на прежнее место.

— Простите меня, леди Хэрьет, — сказал я. — Но мне думается, — нет, я уверен, — что вижу человека, с которым однажды встретился при очень странных обстоятельствах. Посмотрите вот на того высокого смуглого мужчину в глубоком трауре — он только что вошел в зал и разговаривает с сэром Ралфом Румфордом.

— Вижу, — ответила леди Хэрьет. — Это сэр Джон Тиррел, он только вчера приехал в Челтенхем. Его история совершенно необычайна.

— Чем же? — с живостью спросил я.

— Вот чем: он — единственный отпрыск младшей ветви рода Тиррелов — очень древнего рода, как показывает само имя. Несколько лет подряд он постоянно вращался среди известных roués[501] и был знаменит своими affaires de coeur.[502] Но этот широкий образ жизни был ему совершенно не по средствам; он стал игроком, потерял остаток своего состояния и уехал за границу. В Париже его зачастую видали в игорных домах самого низкого пошиба; он кое-как перебивался всякими сомнительными способами, пока, месяца три назад, не скончались два его родственника, стоявшие между ним и титулом с родовыми поместьями в придачу, и — он совершенно неожиданно унаследовал и то и другое. По слухам, его с трудом нашли в Париже, в каком-то подвале — нищего, опустившегося. Как бы там ни было, сейчас он — сэр Джон Тиррел, имеет большое состояние и, несмотря на некоторую грубость манер, по всей вероятности связанную с тем, что он долго был в такой дурной компании, его очень любят немногие светские люди, составляющие избранное общество Челтенхема; они даже восхищаются им.

В эту минуту Тиррел поравнялся с нами. Наши взгляды скрестились, он тотчас остановился и густо покраснел. Я поклонился; одну минуту, он, казалось, недоумевал, как ему быть, но только минуту. Он ответил на мое приветствие, по видимости, весьма сердечно, горячо пожал мне руку, сказал, что счастлив меня видеть, спросил, где я остановился, и объявил, что непременно побывает у меня, после чего ускользнул и вскоре затерялся в толпе.

— Где вы с ним встречались? — спросила леди Хэрьет.

— В Париже!

— Вот как! Разве он там бывал в приличном обществе?

— Не знаю, — ответил я. — Доброй ночи, леди Хэрьет. — Затем я, с видом крайнего утомления, взял свою шляпу и расстался с шутовской помесью фешенебельной черни и вульгарной знати.

ГЛАВА XLI

Тебе, любезный мой читатель, кому я в этом повествовании поверяю все свои тайны; тебе, кого я уже полюбил и считаю своим близким другом, тогда как ты пока что имеешь основания не слишком меня уважать, — тебе легко вообразить мое изумление при столь неожиданной встрече с бывшим героем событий в игорном доме. Я был ошеломлен странными переменами, наступившими в его жизни с тех пор, как я видел его в последний раз. Мои мысли тотчас вернулись к той сцене и к таинственной нити, соединявшей Тиррела и Гленвила. Как примет Гленвил весть о благоденствии его врага? Удовлетворится ли он тем возмездием, и если нет, то какими способами сможет он теперь достичь своей заветной цели?

Эти мысли и множество других, сходных с ними, занимали и тревожили меня всю ночь напролет. Под утро я, наконец, позвал Бедо и велел ему читать мне вслух, покуда я не засну. Он раскрыл пьесу месье Делавиня,[504] и в начале второй сцены я уже перенесся в страну сновидений.

Я проснулся около двух часов пополудни, оделся, неспешно выпил свой шоколад и только начал прикидывать, как бы поэффектнее надеть шляпу, как мне принесли записку следующего содержания:

Гостиница, название которой Винсент указывал в записке, находилась на той же улице, что и мой караван-сарай, и я тотчас направился туда. Я застал моего друга склоненным над увесистым фолиантом. Он принялся горячо, но тщетно убеждать меня, что намерен прочесть его. Оба мы были от души рады встрече.

— Но как же, — сказал Винсент после первых сердечных приветствий, — как же мне достойным образом поздравить вас с вашим новым, столь почетным титулом? Вот уж не ожидал, что вы из rouй превратитесь в сенатора!

Так говорит Берне;[508] в правильном истолковании этот совет означает, что вам надлежит изумить крыс церкви святого Стефана.[509]

— Увы! — сказал я. — Во все западни этого учреждения нужно положить приманки.

— Верно! Но крыса соблазняется любым сыром, от глостера до пармезана, и вам нетрудно будет раздобыть какой-нибудь огрызок. Раз уж мы заговорили о Палате, вы видели в здешней газетке сообщение, что сенатор-купец олдермэн[510] У. находится в Челтенхеме?

— Я этого не знал. По всей вероятности, он пополняет запас речей и черепах для предстоящей сессии.

— Удивительно, — заметил Винсент, — как ваше высокое звание развязывает язык! Стоит только человеку стать мэром,[511] и он уже воображает себя по меньшей мере Туллием.[512] Представьте, Венэбл однажды спросил меня, как по-латыни «публичная речь», и я сказал ему: hippomanes [513] — или неистовство мэров.[514]

После того как я, приведя в движение мускулы, ведающие смехом, отдал должное остроумию лорда Винсента, он захлопнул фолиант, велел подать свою шляпу, и мы отправились погулять. Проходя мимо книжной лавки, мы увидели, что на скамейках перед ней удобно расположились денди, накануне блиставшие на балу.

— Прошу вас, Винсент, — сказал я, — обратите внимание на этих достойных молодых людей, в частности на тощего юношу в синем фраке и жилете цвета буйволовой кожи. Это мистер Ритсон, de Rous, иными словами — самый подлинный джентльмен во всем Челтенхеме.

— Вижу, — ответил Винсент. — Мне думается, он весьма удачная помесь врожденной грубости и благоприобретенного изящества. Он напоминает мне изображение огромного вола, вставленное в золоченую раму.

— Или состряпанное в Блумсбери-сквере[515] заливное, красоты ради обложенное кусочками моркови.

— Или бумазейную нижнюю юбку под роскошным шелковым платьем, — добавил Винсент. — Ну что ж, в конце концов эти подражатели не хуже своих образцов. Когда вы возвращаетесь в Лондон?

— Не раньше чем этого потребуют мои сенаторские обязанности.

— А до того времени вы останетесь здесь?

— Это уж как угодно будет богам. Но, силы небесные! Что за красавица, Винсент!

Винсент обернулся и, пробормотав: «O, Dea certe»,[516] умолк.

Предмет нашего восторженного изумления стоял на углу улицы подле лавки, видимо дожидаясь кого-то, кто находился внутри. Когда я ее заметил, ее лицо было обращено ко мне. Никогда еще я не видел женщины, которая хоть отдаленно могла бы сравниться с ней по красоте. Ей было лет двадцать: волосы у нее были дивного каштанового цвета с золотистым отливом — словно солнечный луч запутался в этих пышных кудрях и искрился там, тщетно пытаясь ускользнуть. Блеск больших глубоких карих глаз затемняли и смягчали (как теперь принято выражаться) длинные темные ресницы. Уже цвет ее лица вызывал восхищение — кровь, пульсировавшая под нежной, прозрачной кожей, придавала ей розоватый оттенок. Нос был той прекрасной строгой формы, которую мы редко видим в жизни, но хорошо знаем по греческим статуям — сочетание четкого, смелого контура с утонченнейшей женственной прелестью, а линия, идущая от носа к устам, была так мила и воздушна, что, казалось, не кто иной, как бог Амур перебросил мост к самому чудесному и благоуханному из его островов.

На правой щеке виднелась ямочка, игравшая в ответ на каждую улыбку, каждое движение губ; можно было поклясться, что тень этих улыбок, этих движений скользит по ней, подобно тому, как все причуды апрельского неба мгновенно отражаются в долине. Она была несколько выше среднего роста, а ее стан, в котором стройность и хрупкость нежной юности сочетались с теми чарами, что дивно расцветают в сложившейся женщине, был столь безупречен, столь совершенен даже в мелочах, что взгляд мог долго покоиться на нем и не подметить ни малейшего изъяна, ничего, что хотя бы на йоту следовало дополнить или убавить. Но прекраснее всего был тот свет, тот блеск, то внутреннее сияние, которое невозможно передать словами. Явись она вам в солнечный летний день под сенью деревьев, у прозрачного ручья, среди сладостных звуков и цветов, — и вы сочли бы ее феей — покровительницей воды и цветов. Но пора кончать это поэтическое описание, ведь поэзия — не моя forte.

— Что вы о ней скажете, Винсент? — спросил я.

— Скажу, как Феокрит[517] в его эпиталаме[518] Елене…[519]

— Не говорите таких вещей, — прервал я его, — не хочу, чтобы вы цитатами оскверняли ее присутствие.

В эту минуту девушка быстро повернулась и вошла в лавку, у двери которой она стояла. Там торговали духами.

— Хвала небесам, — сказал я, — за то, что она употребляет духи. На каких же ароматах она остановит свой выбор? Будет ли это изысканный bouquet du roi,[520] или же освежающе нежная esprit de Portugal,[521] или благоуханная смесь, называемая mille fleurs,[522] или менее тонкий, но приятный для обоняния miel,[523] а быть может, навевающая майские грезы esprit des violettes,[524] если не…

— Omnis copia narium,[525] — прервал меня Винсент. — Зайдем, мне нужно купить флакон одеколона.

Я не заставил себя просить. Мы вошли в лавку. Моя Армида[526] стояла там возле пожилой дамы, опиравшейся на ее руку. Увидав нас, она залилась краской. Как нарочно, пожилая дама спустя минуту закончила свои покупки, и обе они ушли.

весьма уместно процитировал мой спутник.

Я ничего не сказал в ответ. Весь остаток дня я был молчалив и рассеян, а Винсент, увидев, что я уже не смеюсь в ответ на его остроты и не улыбаюсь, слушая его цитаты, заявил мне, что я заметно изменился к худшему, и сослался на какое-то полученное им приглашение, чтобы поскорее избавиться от такого глупого собеседника.

ГЛАВА XLII

На следующий день я решил посетить Тиррела: ведь он еще не выполнил своего обещания побывать у меня, а мне очень важно было не упустить случая познакомиться с ним поближе; поэтому я послал своего слугу узнать, где он остановился. Оказалось, что он живет в одной гостинице со мной; я заранее удостоверился, что он у себя, и вскоре старший слуга гостиницы ввел меня в апартаменты бывшего игрока.

Тиррел с видом полнейшего безразличия ко всему, в раздумье сидел у камина. Его мускулистое, не лишенное красоты тело прикрывал парчовый халат, накинутый с какой-то неряшливой nonchalance;[528] чулки свисали на пятки, волосы были всклокочены, и лучи солнца, пробивавшиеся сквозь неплотно задернутые занавеси, освещали седые пряди, кое-где видневшиеся среди густых темных кудрей; по собственному недосмотру или по несчастной случайности, он сидел так, что свет падал косо и резко обрисовывал глубокие морщины, которые годы и распутство провели возле его глаз и уголков рта. Я был поражен тем, как он постарел и осунулся.

Когда слуга произнес мое имя, он учтиво встал, а как только мы остались одни — подошел ко мне и, горячо пожимая мою руку, сказал:

— Позвольте мне теперь поблагодарить вас за внимание, которое вы оказали мне в ту пору, когда я едва был способен выразить вам свою признательность. Я сочту за честь познакомиться с вами поближе.

Я ответил ему в том же духе и сумел сделать наш разговор настолько занимательным, что он предложил провести остаток дня вместе. Мы велели к трем часам подать нам верховых лошадей, заказали обед на семь часов, и я пошел к себе, чтобы дать Тиррелу время одеться.

Во время нашей верховой прогулки мы главным образом беседовали на общие темы: говорили о различиях между Францией и Англией, о лошадях, о винах, о женщинах, о политике, словом — о чем угодно, только не о том, что было причиной первого нашего знакомства. Из его речей было видно, что у него острый, дурно направленный ум и что опыт заменяет ему умение рассуждать. Все, что он говорил, свидетельствовало о такой разнузданности страстей, о такой безнравственности взглядов, что даже я (перевидавший достаточное число распутников всякого толка) был совершенно ошеломлен. Его философия была весьма несложного свойства: она сводилась к тому, что первое правило мудрости — презирать все на свете. О мужчинах он говорил с горечью, порождаемой ненавистью, о женщинах — с бесстыдством, проистекающим от презрения. Во Франции он усвоил привычку к излишествам, но не то изящество, которое придает им некоторую утонченность; его чувства были низменны, а слова, которыми он их выражал, — еще более омерзительны; то, в чем состоит нравственность высших классов, и чего, я думаю, ни один преступник, даже самый закоренелый, не осмелится отрицать, та религия, на которую не посягают никакие насмешники, тот кодекс, который никто не подвергает сомнению — кодекс джентльменской чести, являющийся движущей силой нашего общества, — по представлениям Тиррела, даже в основных своих законах был авторитетом лишь для неопытных юнцов и легковерных романтиков.

В общем мне казалось, что он человек «дурной и дерзкий», достаточно умный, чтобы быть ловким негодяем, но лишенный того более высокого разумения, которое открыло бы ему, что избранный им путь — самый губительный из всех для него самого; достаточно смелый, чтобы быть равнодушным к опасностям, сопряженным со злодейством, но не столь отважный, чтобы бороться с ними и преодолевать их. Что до всего прочего, он галопу предпочитал крупную рысь, гордился своим молодцеватым видом, носил замшевые перчатки, пил par préférence[529] портвейн, самыми лакомыми из всех кушаний, обозначенных на карте, считал бифштекс и соус из устриц. Мне думается, теперь, любезный читатель, ты получил довольно полное представление об этой личности.

Когда после обеда мы распивали вторую бутылку, я решил, что настал момент расспросить Тиррела о его знакомстве с Гленвилом. Он изменился в лице, когда я назвал это имя, но быстро овладел собой и сказал:

— А, вы имеете в виду soi-disant[530] Уорбертона? Я знал его несколько лет назад; он был жалкий, вздорный юнец, слегка свихнувшийся, так я думаю, и он питал ко мне жестокую вражду из-за глупейшей ссоры, которая произошла, когда он был совсем еще мальчик.

— Что же явилось поводом к ней? — спросил я.

— Пустяк, совершеннейший пустяк, — ответил Тиррел и, помолчав, прибавил с фатовским видом: — Помнится, мне больше, чем ему, повезло в одной любовной интрижке. Знаете, бедняга Гленвил несколько романтичен.

Но довольно об этом. Не пойти ли нам поглядеть, что происходит в танцевальном зале?

— С удовольствием, — ответил я, и мы отправились туда.

ГЛАВА XLIII

Спустя два дня после нашей долгой беседы с Тиррелом я снова навестил этого достойного человека. Оказалось, к великому моему изумлению, что он покинул Челтенхем. Затем я зашел к Винсенту; он томно возлежал на кушетке; вокруг него, как всегда, валялось множество книг и бумаг.

— Войдите, Пелэм, — сказал он, видя, что я в нерешительности остановился на пороге. — Войдите. Все утро я наслаждался Платоном;[532] я не знаю, что именно так восхищает нас в древних. Я даже склонен полагать, вместе со Шлегелем, что подлинная их прелесть — в том совершенном спокойствии, том глубоком душевном мире, которым дышат их писания. То, что у нас показалось бы общим местом, у них исполнено величия и пафоса. Банальное становится глубокой истиной, дикость — дерзновением богатейшей фантазии. Дело в том, что, при всех их заблуждениях, у них во всем обнаруживается самобытность мышления; чарует в древних и сама созерцательная возвышенность их чувств и та, чуждая всяких заимствований форма, в которую они ее облекают. Возьмите хотя бы отрывок из Мимнерма[533] о быстротечности жизни. Кажется, что может быть скучнее этой темы, обыденнее тех чувств, которые здесь выражены? И, однако, каждая строка пронизана мудрой печалью и несказанно глубокой нежностью. Из тех английских авторов, которые более всех других обладают этим даром интересно и ярко, притом без излишней пышности живописать предметы и чувства отнюдь не новые, Байрон никем не превзойден; это самая прекрасная черта его великого таланта. Прочтите как можно внимательнее Чайльд-Гарольда, и вы будете поражены тем, как мало подлинной глубины и новизны вы обнаружите во многих рассуждениях, по видимости блистающих и тем и другим. Вас пленяет неизъяснимая, но неотразимая красота стиля этой поэмы, ее непревзойденное своеобразие. Подобно Додонскому оракулу,[534] поэт обращает леса в свои скрижали и запечатлевает свое вдохновение на листьях деревьев, но источник этого вдохновения вы не можете определить: вам мнится, что вас восхищает прелесть его стихов и выраженная в них мудрость. Вы ошибаетесь: причина ваших восторгов — присущая его творениям таинственность.

— Позвольте, — сказал я, — а не допускаете ли вы, что одной из важнейших причин рождения того духа, о котором вы говорите и в котором я усматриваю не что иное, как стремление глубоко вникать во все, даже незначительные явления и столь же проникновенно их изображать, было то великое одиночество, которое так ценили поэты и философы древности? Я не обладаю вашим талантом по части цитирования классиков, но, помнится, Цицерон говорит, что consideratio naturae[535] есть pabulum animi,[536] и ум человеческий, в уединении неизбежно ограничивающийся немногими предметами, сосредоточеннее размышляет обо всем, с чем соприкасается. Эта сосредоточенность входит в привычку, накладывает свою печать на мышление в целом, и все, что затем исходит от этого ума, носит явственные следы этого долгого, плодотворного созерцания.

— Heus Domine![537] — воскликнул Винсент. — С каких это пор вы стали читать Цицерона и рассуждать о мышлении?

— О, — ответил я, — быть может, я менее невежествен, нежели стараюсь казаться; сейчас я стремлюсь быть законченным денди; со временем, возможно, мне взбредет на ум стать оратором, или острословом, или ученым, или вторым Винсентом. Вы еще увидите, много раз в своей жизни я четверть, а то и полчаса проводил не так бесполезно, как вы думаете.

Винсент, видимо сильно взволнованный, встал, но тотчас снова уселся и в течение нескольких минут не сводил с меня темных сверкающих глаз, а выражение его лица было так благородно и серьезно, как никогда.

— Пелэм, — молвил он наконец, — вот ради таких минут, как эта, когда ваше подлинное, лучшее «я» прорывается наружу, я искал общения и дружбы с вами. И сам я — не совсем такой, каким я кажусь; быть может, мир еще убедится, что Галифакс[538] — отнюдь не единственный государственный человек, для которого занятия литературой явились превосходной подготовкой к делам чрезвычайной важности. Пока что — пусть меня по-прежнему считают педантом и книжным червем: подобно некоему более смелому авантюристу, я «жду своего часа». Пелэм, предстоящая сессия будет бурной! Вы подготовитесь к ней?

— Нет, — ответил я, снова впадая в обычный свой тон томной аффектации, — я слишком буду занят: Стульц, и Неджи,[539] и Тэттерсол,[540] и Бакстер,[541] и еще сотня других им подобных не оставят мне ни одного свободного часа. Не забудьте, это мой первый сезон в Лондоне со времени моего совершеннолетия.

Винсент, явно огорченный, взялся за газету, но как человек светский быстро подавил свое недовольство.

— Парр,[542] снова и снова Парр, — сказал он. — Газеты полны им. Видит бог, я не менее, чем всякий другой, уважаю ученость, но я ценю ее во имя той пользы, которую она приносит, а не во имя ее самой. Однако я не намерен подвергать сомнению блестящую репутацию Парра — она мимолетна. Недолгий проблеск посмертной славы — таков удел литераторов, не оставляющих потомству ничего, кроме своего имени. A propos — знаете ли вы мой каламбур насчет Парра и майора?

— Нет, не знаю, — ответил я. Majora canamus![543][544]

— Так вот: Парр, я и еще двое-трое обедали однажды у бедняги Т. М., автора «Индийских древностей». Майор N., известный путешественник, поспорил с Паррем по какому-то вопросу, касающемуся Вавилона. Ученый муж невероятно разъярился и обрушил на своего злосчастного противника такой поток цитат, что тот, оглушенный трескотней Парра и устрашенный греческой речью, вынужден был сложить оружие. Тогда Парр с торжествующим видом обратился ко мне: «Как вы полагаете, милорд, кто из нас прав?» — «Adversis major — par secundis»,[545] — так я ответил Парру.

— Винсент, — сказал я, выразив должное восхищение каламбуром. — Винсент, эта жизнь начинает мне надоедать, поэтому я уложу в карету свои книги и себя самого, поеду на воды, в Малверн Уэллс,[546] и спокойно буду там жить, покуда не придет время показаться в Лондоне. Итак, завтра вы меня уже не увидите.

— Я не могу возражать против такого похвального намерения, хотя много теряю из-за этого, — ответил Винсент.

Мы еще некоторое время беседовали о разных пустяках, а затем я предоставил ему снова мирно наслаждаться своим Платоном. В тот же вечер я уехал в Малверн Уэллс. Там я вел жизнь весьма однообразную, деля свое время между умственными занятиями и телесными упражнениями и приучая себя к тому состоянию созерцательного раздумья, которое так восхищало Винсента в творениях античных авторов.

Когда я уже собрался покинуть уголок, где жил в уединении, я получил известие, круто изменившее все мои виды на будущее. Мой дядя, до весьма почтенного возраста — пятидесяти лет — не обнаруживавший никакого желания вступить в брак, внезапно влюбился в какую-то соседку и, поухаживав недели три, женился на ней.

«Я не так возмущалась бы этим браком, — так несколько позднее бедная моя матушка весьма великодушно писала мне по этому поводу, — если бы его супруга не сочла уместным забеременеть, а это я считаю и всегда буду считать недопустимым посягательством на твои наследственные права».

Сознаюсь, это событие сперва сильно огорчило меня, но, зрело все обдумав, я успокоился. Я уже весьма многим был обязан дяде и понял, что с моей стороны было бы крайне несправедливо и неблаговидно выказать недовольство поступком, который я не вправе был осудить, или горькое сожаление по поводу недействительности моих столь сомнительных притязаний. В пятьдесят лет человек, возможно, имеет такое же право думать о своем счастье, как в тридцать, и если его решение вызывает насмешки тех, кто ничем ему не обязан, то уж во всяком случае он вправе рассчитывать на сдержанность и защиту со стороны тех, кому делал добро.

Под влиянием этих мыслей я написал дяде поздравительное письмо, искреннее и задушевное. Ответ был совершенно в его духе — ласковый, благожелательный и к тому же свидетельствовал о его неизменной щедрости. Дядя сообщал, что уже назначил мне ежегодную ренту в тысячу фунтов, а кроме того, ежели у него будет мужское потомство, — оставит мне по завещанию еще две тысячи фунтов в год. В заключение он заверял меня, что единственной мыслью, смущавшей его, когда он решил вступить в брак с женщиной, во всех отношениях более любой другой способной составить его счастье, была мысль о тягостной необходимости лишить меня в будущем высокого звания, которое я (как он с гордостью говорил) вполне достоин был носить и украсил бы собою.

Я был глубоко растроган добротой дяди и не только не порицал его а, напротив, от души пожелал ему всех тех благ, которые супружество могло ему дать, даже если бы одним из них явилось рождение наследника поместий и титулов рода Гленморрис.

Я пробыл в Малверне на несколько недель дольше, нежели предполагал. Событие, так сильно отразившееся на моем благосостоянии, столь же значительно повлияло и на мой характер. Я стал более рассудительным, мое честолюбие — более осмысленным. Вместо того чтобы тратить время на праздные сожаления об утраченных возможностях, я вознамерился своими силами завоевать положение, всеми признаваемое и более высокое, нежели то, которое дается наследственными привилегиями. Я твердо решил как можно успешнее применить те немногие способности и знания, которыми обладал; и помня, что мой доход, значительно возросший благодаря дядиному великодушию, позволит мне жить в роскоши, я дал себе слово не поддаваться моей склонности к безделью.

В таком расположении духа и с такими намерениями я возвратился в столицу.

ГЛАВА XLIV

Как памятны мне чувства, с которыми я прибыл в Лондон и вступил во владение апартаментами, приготовленными для меня у Майварта! За этот год в моем духовном складе произошли глубокие изменения. Я перестал гнаться за удовольствиями ради них самих; теперь я скорее склонен был дорожить ими как главным источником уважения в обществе. Я был не меньшим фатом, чем прежде, не меньшим волокитой, не меньше внимания уделял своим лошадям и своей одежде, но теперь я все эти предметы видел в совершенно другом свете: под напускной беспечностью таился ум скрытный, деятельный и пытливый, а личиной светской ветрености и развязностью манер я прикрывал безмерное честолюбие и непреклонную решимость ради достижения своей цели действовать так дерзко, как только потребуется.

На второй день после приезда я еще сидел за завтраком, когда мне доложили о приходе знаменитого портного, мистера N.

— Доброе утро, мистер Пелэм. Счастлив снова вас видеть. Не слишком ли рано я вас обеспокоил? Может быть, прийти попозднее?

— Нет, мистер N. Я готов вас принять; можете снять с меня мерку: наверно, фигура несколько изменилась.

— У нас прекрасная фигура, мистер Пелэм, — затараторил Schneider,[549] приготовляясь снять мерку и оглядывая меня с головы до ног. — Прекрасная фигура, но все-таки мы нуждаемся в некоторой помощи: нужно как следует подложить вот здесь, дать надлежащий рельеф груди, прибавить дюйма два в плечах; мы обязаны производить фурор в свете, мистер Пелэм, для того и живем: капельку потуже стянуть в талии, а?

— Во-первых, мистер N., — сказал я, — снимите мерку такой, как она есть, а во-вторых, выслушайте мои предписания. Первое вы уже сделали?

— Мы кончили, мистер Пелэм, — медленно, торжественно сказал делатель людей.

— Так вот — будьте любезны нигде ничего не подкладывать, ни на йоту не стягивать мне талию — она должна сохранить свой естественный вид; и вообще — соблаговолите, в бесконечном своем милосердии, как можно точнее придерживаться того фасона, который мне дан господом богом.

— Но, сэр, нас невозможно одеть, не подложив чего-нибудь. Мы очень худощавы. Всем офицерам лейб-гвардии всегда что-нибудь подкладывается, сэр.

— Мистер N., — ответил я, — впредь будьте любезны, говоря о нас, употреблять местоимения порознь, в единственном, а не во множественном числе; далее, извольте сшить мне одежду, которую человек, не состоящий — поймите это раз навсегда — в лейб-гвардии, мог бы носить, не рискуя, что пятого ноября его примут за чучело Гая Фокса.[550]

Мистер N. был сильно удручен.

— Мы не будем иметь успеха, сэр, если оденемся на такой манер, уверяю вас, не будем. Я снова побеспокою вас в субботу, ровно в одиннадцать. Доброго здоровья, мистер Пелэм; нам никогда не воздадут должного, если мы не будем стараться произвести фурор. Доброго здоровья, мистер Пелэм.

А теперь, когда портные смертельно мне надоели, дозволь мне, любезный читатель, сделать несколько замечаний о том божественном искусстве, которому они служат. Увы! Сколь ненадежна мудрость человеческая! Всего несколько месяцев назад, в первом издании этого достопримечательного труда, я изложил в ряде правил основы искусства одеваться — и что же? Сейчас богиня Мода уже оспаривает их непреложность. Но те мысли, которые я воплощу в слова сейчас, будут вне сферы могущества этого падкого на новизну божества, и они действительны не для какого-либо определенного времени, а для всех времен. Проницательному читателю, уже успевшему разгадать, что именно в этом сочинении задумано иронически и что всерьез, я бесстрашно представляю эти сентенции и настоятельно прошу его верить, по примеру Стерна, что «все таит в себе шутку и все имеет свой смысл и к тому же поучительно, если только уметь разобраться».

Платье должно не столько быть вам впору, сколько украшать вас. Задача искусства — не копировать природу, а улучшать ее. Апеллес[551] порицал Протогена[552] за то, что тот слишком следовал природе.

В одежде своей никогда не пренебрегайте полностью тем, что принято в данное время. Эксцентричность в великом свет считает гениальностью, в мелочах — безрассудством.

Неизменно помните, что одеваетесь вы для того, чтобы восхищать не себя самого, а других.

Совершая свой туалет, старайтесь, чтобы дух ваш не волновали слишком сильные переживания. Для успеха совершенно необходима философическая ясность духа. Гельвеций справедливо утверждает, что заблуждения наши порождаются страстями.

Помните, что лишь тот, чье мужество бесспорно, может разрешить себе изнеженность. Лишь готовясь к битве, имели лакедемоняне обыкновение душиться и завивать волосы.

Не допускайте, чтобы ношение вами драгоценностей — цепочек, колец — приписывали вашему личному вкусу. Пусть кажется, что предметы, являющиеся естественной принадлежностью женщин, вы носите только ради них. Мы облагораживаем щегольство, связывая его с нежным чувством.

Стараясь добиться благосклонности своей возлюбленной — допускайте известное неряшество в туалете; стараясь упрочить ее благосклонность, проявляйте о нем особую заботу: первое есть признак страстности в любовном чувстве, второе — внимания к его предмету.

Уметь хорошо одеваться — значит быть человеком тончайшего расчета. Нельзя одеваться одинаково, отправляясь к министру или к любовнице, к скупому дядюшке или к хлыщеватому кузену: именно в манере одеваться проявляется самая тонкая дипломатичность.

Если значительное лицо, чью благосклонность вы стараетесь завоевать, — щеголь, идите к нему в таком жилете, как у него. «Подражание, говорит автор „Лакона“, — есть самая тонкая лесть».

Красавец может позволить себе одеваться кричаще, некрасивый человек не должен позволять себе ничего исключительного; так в людях замечательных мы ищем того, чем можно восхищаться, от обыкновенных же требуем только, чтобы нам ничего не приходилось им прощать.

Искусство одеваться существует для пожилых людей, так же как и для молодых. Неряшливость и в тех и в других равно неприлична. Соображая, что именно подобает каждому из этих возрастов, мы должны помнить, что молодым надлежит вызывать любовь, а пожилым — уважение.

Глупец может одеваться пышно, но не способен одеваться хорошо, ибо здесь есть над чем поразмыслить. Ларошфуко справедливо говорит: «On est quelquefois un sot avec de l'esprit, mais on ne l'est jamais avec du jugement».[553]

В том, как облегает шею воротник и как завивается локон, может таиться гораздо больше скрытых чувств, чем это кажется людям поверхностным. Разве мы с такой готовностью сочувствовали бы горестной судьбе Карла I[554] и прощали бы его неискренность, если бы на портретах он являлся нашему взору в куцом паричке с косичкой? Вандейк[555] был более глубоким мудрецом, чем Юм.

В манере одеваться самое изысканное — изящная скромность, самое вульгарное — педантическая тщательность.

Манера одеваться содержит два нравственных начала — одно личного, другое общественного характера. Мы обязаны заботиться о внешнем впечатлении — ради других и об опрятности ради самих себя.

Одевайтесь так, чтобы о вас говорили не: «Как он хорошо одет!», но «Какой джентльмен!»

Избегайте пестроты и старайтесь, выбрав один основной спокойный цвет, смягчить благодаря ему все прочие. Апеллес пользовался всего четырьмя красками и всегда приглушал наиболее яркие тона, употребляя для этого темный лак.

Для проникновенного наблюдателя не существует пустяков! Характер проявляется в мелочах. «Где в этом письме, — спросил некий король у самого мудрого из живших в то время дипломатов, — обнаруживаете вы нерешительность?» — «В начертании букв н и г!» — ответствовал тот.

Истинно расположенный к людям человек не станет оскорблять чувства ближних ни чрезмерной небрежностью в одежде, ни излишней щеголеватостью. Поэтому позволено усомниться в человеколюбии как неряхи, так и хлыща.

Свисающий чулок свидетельствует о полном безразличии его обладателя к тому, понравится ли он окружающим или нет. Но бриллиантовый перстень может стать проявлением недоброжелательства.

Изобретая какое-либо новшество в одежде, надо следовать Аддисонову определению хорошего стиля в литературе и «стремиться к той изысканности, которая естественна и не бросается в глаза».

Тот, кто любит мелочи ради них самих, сам человек мелкий; тот же, кто ценит их ради тех выводов, которые можно из них сделать, или ради тех целей, для которых они могут быть использованы, — философ.

ГЛАВА XLV

Мой кабриолет стоял у подъезда, и я уже готов был ехать, как вдруг увидел конюха, не без труда прохаживавшего на редкость красивую, горячую лошадь. В то время я больше всего думал о том, чтобы приобрести для своих конюшен самых лучших лошадей, какие только были мне по средствам, поэтому я тотчас послал своего грума (vulgo[557] — «тигра») узнать у конюха, продается ли эта лошадь и кому она принадлежит.

— Лошадь не продается, — был ответ, — а принадлежит она сэру Реджиналду Гленвилу.

Меня словно пронизала электрическая искра; я сел в кабриолет, догнал грума и спросил, где проживает сэр Реджиналд. Грум дал мне адрес — улица Пел-Мел №… Я решил побывать у него в то же утро, но сперва заехал к леди Роззил, поболтать с ней об Олмэкском клубе и о beau monde[558] и заодно узнать все самые последние сплетни и эпиграммы.

Леди Розвил я застал дома; в гостиной было довольно много женщин — прекрасная графиня принадлежала к числу тех немногих, кто принимает по утрам. Она встретила меня необычайно приветливо. Заметив, что N. — по мнению его друзей, самый красивый мужчина нашего времени, сидевший рядом с леди Розвил, — встал, чтобы пропустить меня, я с невозмутимым, беспечным видом тотчас занял его кресло, а когда N, видимо возмущенный моей дерзостью, сердито уставился на меня, ответил на его негодующий взгляд самой обольстительной и милостивой улыбкой, на какую только был способен. Благодарение небесам — самый красивый мужчина нашего времени перестает быть главным лицом в гостиной, как только там появляются Генри Пелэм и его ангел-хранитель, врагами Пелэма именуемый его самолюбованием.

— Какая у вас прелестная коллекция, дорогая леди Розвил, — молвил я, обведя гостиную глазами, — настоящий музей! Но кто этот вежливый молодой человек, настоящий джентльмен, который так мило уступил мне свое место? Я искренне огорчен тем, что вынужден им завладеть, — прибавил я, в то же время откидываясь назад, бесцеремонно вытягивая ноги и вообще как можно прочнее водворяясь в отобранном мною кресле. — Pour l'amour de Dieu,[559] сообщите мне все самые последние on dit.[560] О небо! Что за противное зеркало и вдобавок как раз напротив меня! Нельзя ли его перевесить на то время, что я здесь? Ах, кстати, леди Розвил, вы любительница богемских зеркал? Что до меня — я обладаю таким зеркалом, но смотрюсь в него только когда на меня находит хандра: оно дает такой радужный отсвет, что потом весь день пребываешь в хорошем расположении духа. Увы, леди Розвил, вы видите, я сейчас гораздо бледнее, чем когда мы встречались с вами в Гаррет-парке. Зато вы напоминаете один из тех прекрасных цветков, которые особенно пышно распускаются в зимнее время.

— Хвала всевышнему, мистер Пелэм! — воскликнула, смеясь, леди Розвртл. — Наконец-то вы дали мне вставить хоть одно слово. По крайней мере, вы за время своего пребывания в Париже научились нести все frais[561] разговора.

— Я вас понимаю, — ответил я, — вы хотите сказать, что я говорю слишком много; верно, я признаю за собой этот недостаток, сейчас это не в моде. Даже меня, самого учтивого, самого добродушного, самого безыскусственного человека всей Европы — даже меня невзлюбили, почти что возненавидели из-за этого единственного, отнюдь не тяжкого преступления! Ах! Ведь больше всех в обществе любят глухонемое существо, чье имя — «comment s'appelle-t-il?»[562]

— Да, — согласилась леди Розвил, — популярность — богиня, которую легче всего умилостивить, ничем себя не проявляя, и чем меньше прав человек имеет на то, чтобы им восхищались, тем более он может притязать на то, чтобы его полюбили.

— В общем это совершенно верно, — согласился я, — и в этом смысле я представляю правило, вы — исключение. Я образец совершенства, и меня за это ненавидят: вы — такой же чистейший его образец, и, несмотря на это, перед вами преклоняются. Но скажите мне, что нового в литературе? Я устал от суетной праздности и, чтобы достойно насладиться отдыхом, намерен выступить как savant,[563]

— О! леди К. собирается писать комментарий к сочинениям Уде,[564] мадам де Жанлис[565] — исследование о подлинности апокрифов.[566] Герцог Н. в скором времени закончит трактат о веротерпимости, лорд Л. — «Опыт познания самого себя». Далее, по сведениям из-за границы, алжирский дей сочинил «Оду свободе», а ученая коллегия Кафрарии намерена издать том путешествий на Северный полюс.

— Ну что ж, — сказал я, — если я вздумаю с самым серьезным видом разгласить эти сведения, бьюсь об заклад, что очень многие мне поверят; ибо выдумка, изрекаемая торжественным тоном, звучит гораздо более убедительно, нежели правда, сообщенная неуверенным голосом. Иначе как бы могли существовать служители Магомета и Брахмы?[567]

— О! Мистер Пелэм, вы становитесь слишком уж глубокомысленным!

— C'est vrai,[568] хотя…

— Скажите, — прервала меня леди Розвил, — чем объяснить, что вы обнаруживаете такие познания в беседе на ученые темы и притом столь непринужденно говорите о предметах весьма легковесных?

— А вот чем, — ответил я, вставая, чтобы откланяться, — великие умы склонны думать, что все, чему они придают хоть какое-нибудь значение, одинаково ценно. Так Гесиод[569] — как вам известно, превосходный поэт, хоть он и подражал Шенстону,[570] — говорит, что некоторых людей боги наделили талантами, а других — необыкновенными способностями к танцам. Мне, леди Розвил, было уготовано соединить в себе оба эти дара. Прощайте!

«Вот так», — сказал я себе несколько позднее, когда снова остался один, — мы «шутов изображаем, как принято в наш век», покуда судьба не принесет нам того, что лучше шутовства; и, праздно стоя на берегу, в ожидании попутного ветра, который направит ладью нашей жизни к отважным начинаниям и успехам, мы забавляемся теми былинками и камешками, что у нас под рукой!

ГЛАВА XLVI

От леди Розвил я поехал к Гленвилу. Я застал его дома. Слуга ввел меня в роскошную гостиную с узорчатыми шелковыми занавесями и великим множеством зеркал. Небольшой кабинет справа от гостиной весь был уставлен шкафами с книгами. Судя по всему, хозяин дома любил проводить здесь время. Серебряные, отделанные перламутром жирандоли украшали простенки. Ручки дверей были из того же металла.

Кабинет прилегал к большому залу в два света, стены которого были увешаны шедеврами итальянского и фламандского искусства. Через этот зал почтительный пожилой слуга провел меня в четвертую комнату, где сидел Реджиналд Гленвил. Он был в халате. «Великий боже, — подумал я, подходя к нему, — неужели это — тот самый человек, который par choix[571] поселился в нищенской лачуге, открытой всем ветрам, туманам, испарениям, в таком изобилии даруемым Англии ее небесами?»

Мы приветствовали друг друга необычайно сердечно. Гленвил все еще был худ и бледен, но, казалось, его здоровье значительно улучшилось со времени нашей последней встречи. Он был очень весел или прикидывался веселым. Синие глаза блистали, губы складывались в лукавую усмешку, благородное, ясное лицо сияло, словно никогда его не омрачали страдания и страсти, и глядя на него, я подумал, что никогда еще не видал такого идеального образца мужской красоты, физической и духовной.

— Дорогой Пелэм, — сказал Гленвил, — мы должны видеться как можно чаще; я живу весьма уединенно, у меня превосходный повар, которого мне прислал из Франции знаменитый гурман, маршал де N. За стол я сажусь ровно в восемь часов и никогда не обедаю вне дома. Стол у меня всегда накрыт на три прибора, и ты можешь быть уверен, что всегда найдешь здесь обед в те дни, когда у тебя не будет более заманчивых перспектив. Какого ты мнения о моем вкусе в живописи?

— Одно только могу сказать, — ответил я, — раз уж мне предстоит часто обедать у тебя, я искренне желаю, чтобы твой вкус в винах был хоть наполовину так хорош, как в живописи.

— Все мы, — сказал Гленвил, слегка улыбнувшись, — все мы, как мудро говорили в старину, «взрослые дети». Первая наша игрушка — любовь; вторая — показной блеск, в том виде, в каком он льстит нашему тщеславию. Ради него одни держат скаковых лошадей, другие гонятся за почестями, третьи задают пиры, а кое-кто — voici un exemple[572] — собирает редкостную мебель или картины. Да, Пелэм, поистине, самые ранние наши желания — самые чистые; любовь побуждает нас алкать земных благ ради любимой, тщеславие — ради нас самих; так, первые проявления наших способностей приносят плоды другим, но последующих уже едва хватает для нас самих, ибо с годами мы становимся скаредны. Хватит, однако, морализировать — ты возьмешь меня покататься, если я оденусь быстрее, чем когда-либо одевался мужчина?

— Нет, — ответил я, — ибо я поставил себе за правило никуда не ездить даже с близким другом, если он небрежно одет; переоденься не спеша, и тогда я охотно возьму тебя с собой.

— Да будет так! Ты любишь чтение? Если да — мои книги существуют для того, чтобы ими пользовались, полистай их, пока я буду заниматься своим туалетом.

— Ты очень любезен, — ответил я, — но читать не в моих привычках.

— Смотри, — продолжал Гленвил, — вот два сочинения, одно о поэзии, другое — по вопросу о католиках; оба посвящены мне. Сеймур — жилет! Вот видишь, что значит обставить свой дом не так, как другие люди: один миг — и уже ты bel esprit,[573] ты — меценат. Поверь, если только твои доходы позволяют, эксцентричность — самый верный способ достичь славы! Сеймур — сюртук! Я к твоим услугам, Пелэм! Теперь ты веришь, что мужчина может безукоризненно одеться в короткое время?

— В виде исключения — да! Allons![574]

Мне бросилось в глаза, что Гленвил носит глубокий траур; из этого обстоятельства, а также из того, что слуги, обращаясь к нему, титуловали его, я заключил, что его отец скончался совсем недавно. Вскоре выяснилось, что я ошибся. Старый баронет умер несколько лет назад. Гленвил заговорил со мной о своей семье.

— Мне хочется поскорее представить тебя матушке, — сказал он. — О сестре я тебе ничего не буду рассказывать; я уверен, ты изумишься, когда увидишь ее. Теперь — она мне дороже всего на свете, — при этих словах по лицу Гленвила пробегала тень.

Мы уже были в парке; мимо нас проехала леди Розвил, оба мы поклонились ей; я был поражен тем, что краска бросилась ей в лицо, когда она ответила на наше приветствие. «Неужели это относится ко мне?» — подумал я и взглянул на Гленвила; его лицо снова прояснилось, теперь оно приняло свое обычное гордое, но отнюдь не вызывающее, спокойное выражение.

— Ты хорошо знаком с леди Розвил? — спросил я.

— Очень хорошо, — коротко ответил Гленвил и заговорил о другом. Мы хотели было выехать из парка через Кемберлендские ворота, но нас задержало скопление экипажей; в это время кто-то зычным, грубым, вульгарным голосом окликнул Гленвила. Я обернулся — и увидел Торнтона.

— Ради всего святого, Пелэм, — гони! — вскричал Гленвил. — Избавь меня от этого гнусного плебея!

Торнтон уже перешел аллею и направился к нам; я приветливо помахал ему рукой (я никогда ни с кем не бываю груб) и быстро выехал через другие ворота, сделав вид, будто не заметил, что он хочет поговорить с нами.

— Слава богу! — вымолвил Гленвил и погрузился в глубокое раздумье, которое мне так и не удалось прервать, покуда мы не доехали до его особняка.

Вернувшись в апартаменты, которые я занимал у Майварта, я нашел там визитную карточку лорда Доутона и письмо от матушки:

Я еще сидел в полном одиночестве за обедом, когда мне принесли следующую записку от леди Розвил:

«Любопытно знать, — так я думал про себя, одеваясь, — влюблена ли леди Розвил в своего нового корреспондента?» На вечер я поехал рано, и задолго до того, как я откланялся, оказалось, что мое тщеславное предположение необоснованно. Когда я вошел, леди Розвил играла в экарте. Ее противником был мистер Бедфорд, побочный сын герцога Шрусбери, один из самых добродушных и красивых денди столицы; разумеется, вокруг стола собралось много народу. Леди Розвил играла изумительно; большинство зрителей держали пари за нее. Вдруг она изменилась в лице — рука у нее задрожала — спокойствие изменило ей — она проиграла партию. Я поднял глаза и увидел Реджиналда Гленвила, с беспристрастным, непринужденным видом стоявшего напротив нее. Мы только успели кивнуть друг другу, так как леди Розвил встала, оперлась на мою руку и пошла со мной в другой конец гостиной, чтобы представить меня хозяйке дома.

Я сказал ей несколько слов, но она была рассеянна и отвечала невпопад; при моей проницательности я без каких-либо иных свидетельств понял, что она не совсем нечувствительна к исходившему от Гленвила очарованию. Леди К. была так же учтива и глупа, как большинство наших пустоголовых дам; мне стало очень скучно, и я вскоре удалился в менее шумный уголок гостиной. Гленвил присоединился ко мне.

— Я очень редко бываю в таких местах, — сказал он. — Но сегодня сестра уговорила меня отважиться на это.

— Она здесь? — спросил я.

— Да, — ответил он, — сейчас она пошла за прохладительным питьем для матушки; когда она вернется, я тебя представлю.

Не успел он закончить начатую фразу, как к нам приблизились три немолодые дамы, уже минут десять взволнованно о чем-то переговаривавшиеся.

— Который — он? Который он? — отнюдь не шепотом вопрошали две из них.

— Вот этот, — объявила третья и, подойдя к Гленвилу, заговорила с ним, к великому моему изумлению, в самых панегирических тонах.

— Ваша книга изумительна! изумительна! — восклицала она.

— Вполне! Да, да — вполне! — вторили ей обе другие.

— Не могу сказать, — продолжала Coryphaea,[575] — чтобы я одобрила ее мораль — во всяком случае не вполне! Нет, не вполне!

— Не вполне, — дружно откликнулись обе ее приспешницы.

Гленвил выпрямился во весь рост, приосанился, отвесил один за другим три почтительных поклона, присовокупив к ним улыбку, выражавшую самое недвусмысленное презрение, повернулся на каблуке — и пошел прочь.

— Видали ли, ваша светлость, когда-либо такого неотесанного медведя? — спросила одна из поддакивающих особ.

— Никогда, — ответила герцогиня с несколько сконфуженным видом, — но все-таки я еще залучу его к себе. Как он красив! Не верится, что он — сочинитель!

Я спускался с лестницы, одолеваемый нестерпимой скукой, когда Гленвил дотронулся до моего плеча.

— Хочешь, я отвезу тебя домой, — предложил он, — моя карета у подъезда.

Я с радостью согласился.

— С каких это пор ты стал писателем? — спросил я, когда мы сели в карету.

— Совсем недавно, — ответил Гленвил. — В чем только я не искал забвения — все было напрасно! О, если б вымысел дал мне его, я благословил бы судьбу! Неужели я обречен вечно терзаться все той же испепеляющей, несмолкающей, неизгладимой правдой!

Эти слова Гленвил произнес каким-то исступленным, полным отчаяния голосом; помолчав минуту, он сказал другим тоном:

— Никогда, любезный Пелэм, не давай никаким соблазнам вовлечь тебя в это приятное, но обманчивое начинание — печататься; с этого момента ты становишься общественным достоянием; самое жалкое животное в Экзетере свободнее тебя. Но вот и гостиница Майварта. Addio,[576] я зайду к тебе завтра, если только позволит мое вконец расшатанное здоровье.

На этом мы расстались.

ГЛАВА XLVII

Сезон еще не был в разгаре, а я уже смертельно устал от всего того, что, словно в насмешку, именуют светскими развлечениями; поэтому я вскоре сильно сократил число своих знакомств и затем редко выходил из этого замкнутого круга. За мной уже установилась слава человека эксцентричного, фешенебельного и, что меня изумляло, даровитого, — моя гордость находила удовлетворение в том, что все искали моего общества, тогда как я, следуя своим подлинным склонностям, появлялся в свете как можно реже. Я часто встречался с Винсентом и, сходясь с ним все ближе, проникался все большим уважением к его разносторонним знаниям и блестящим способностям; важные политические события, назревавшие в том году, давали ему возможность применять их и блистать ими. Время от времени я бывал у леди Розвил, и всегда она принимала меня не как обычного светского знакомца, а как давнего испытанного друга; я высоко ценил это внимание ко мне, так как она старалась сделать свой салон не только блестящим, но и приятным, и ее могущество в избранном обществе давало ей полную к тому возможность.

Я исправнейшим образом посещал бы заседания Палаты общин, если б не пустячное происшествие, о котором я, поскольку оно пренеприятного свойства, упомяну лишь вскользь. Не успел я занять свое место, как мне пришлось от него отказаться. Мой провалившийся противник, мистер Лафтон, подал на меня жалобу, в которой приписывал мне пользование незаконными, как он выражался, способами избирательной борьбы. Один господь знает, что он имел в виду; Палата, я в этом уверен, не знала — и изгнала меня, а мистера Лафтона объявила законно избранным.

Никогда еще семья Гленморрисов не испытывала такого потрясения. Дядина подагра перекинулась на желудок, а матушка на целую неделю заперлась у себя с Тремэном[577] и фарфоровым болванчиком. Что до меня, я, хоть и был глубоко уязвлен, но внешне перенес это несчастье с философским спокойствием и не меньше прежнего занимался политическими делами. С какой ловкостью, с успехом ли или безуспешно, я пытался возместить утрату того влияния, которым пользуются члены парламента, — это читатель увидит, когда, по ходу повествования, нужно будет коснуться этих предметов.

С Гленвилом я виделся постоянно. В мало-мальски хорошем расположении духа он был занимательнейший собеседник, хотя никогда не откровенничал и не предавался сердечным излияниям. Тогда в его речах была веселость, но без острословия, и саркастичность, но без горечи. Он уснащал их философскими рассуждениями и выразительными сентенциями, всегда придававшими разговору еще больший интерес и уж во всяком случае вызывавшими на спор. То был несомненно человек выдающийся, обладавший глубоким умом, богатым, правда, мрачным воображением и большой, многосторонней, хотя, возможно, несколько беспорядочной эрудицией. Он любил парадоксальные утверждения и доказывал их с такой изощренностью и силою мысли, какой Винсент, весьма им восхищавшийся, никогда еще, по его словам, ни у кого не встречал. Временами им овладевали тоска и уныние, столь тяжкие, что, казалось, — его рассудок помрачался. В таком состоянии он чаще всего упорно молчал и, видимо, забывал и о моем присутствии и обо всем вокруг. Только в эти часы, когда лицо Гленвила не носило обычного живого выражения и в чертах его было угрюмое спокойствие, явственно проступали глубокие, печальные признаки преждевременного увядания. Щеки впадали и покрывались бледностью, взор туманился, становился мечтательным, недвижным — так смотрят люди, одержимые тяжким недугом, духовным или телесным, и взор этот, по древнему поверью многих народов, выдает тайное, сверхчувственное общение с существами, обитающими в иных мирах. Иногда это экстатическое состояние кончалось внезапно, Гленвил быстро выпрямлялся и продолжал прерванный разговор, словно нимало не отдавая себе отчета в том, как долго длилось его забытье. Порою, однако, он медленно вставал со своего кресла, удалялся в свои интимные покои и в такие дни уже не выходил оттуда.

Но читатель должен твердо помнить, что в этих умонастроениях Гленвила, чему бы их ни приписывали, не было ни тени искусственности или аффектации, ничего, что походило бы на те драматические приступы глубокой меланхолии, на те неистовые порывы, в которых охотно упражняются молодые джентльмены, увлеченные Ларой и лордом Байроном. Сущая правда, что вряд ли найдется характер, более чуждый ханжества в любом его виде. Его книга — странная, волнующая смесь страстей и проницательных размышлений — была, возможно, чересчур своеобразна и, бесспорно, чересчур глубокомысленна, чтобы понравиться обычным читателям наших романов. Она не стала популярной, но автор благодаря ей приобрел громкую славу. Вдобавок она в каждом, кто ее читал, вызывала смутный, непонятный интерес к тому, кто создал такую необычайную книгу, и желание узнать его.

Гленвил первый стал высмеивать этот интерес и старался разочаровать публику. Он избегал всякого восхищения, всякого теплого чувства. В ту минуту, когда его обступали люди и все напрягали слух, чтобы уловить каждое слово, которое столь богатый, изощренный ум подскажет столь прекрасным устам, он, для собственного удовольствия, выражал чувства прямо противоположные тому, что говорилось в его книге, и целиком разрушал возникшее у читателя впечатление. Однако такому «испытанию в роли автора» Гленвил подвергал себя чрезвычайно редко. Он ни у кого почти не бывал, за исключением леди Розвил, да и там обычно появлялся не чаще одного раза в неделю. Замкнутый, ни с кем не схожий ни по складу своего ума, ни по своим вкусам, он жил в свете, как человек, поглощенный какой-то своей, особой целью, создавший себе особое, отдельное от всех, существование. Роскошью и утонченностью своего образа жизни, более чем своих привычек, он превосходил всех других знатных людей. Обеденный стол у него ломился под тяжестью серебряной посуды, слишком ценной для повседневного употребления даже за столом владетельного князя; но это красивое зрелище не веселило его. Вина и яства, подаваемые за этим столом, были самого изысканного свойства — он едва прикасался к ним. И, однако, сколь бы непоследовательным это ни представлялось — ему претило все показное, все потуги возвысить себя в глазах других. Лишь очень немногие имели доступ к нему, и ни с кем он не был так близок, как со мной. Я никогда не видал у него за столом больше трех человек одновременно. Казалось, в своей приверженности к искусству, в любви к литературе, в стремлении к славе он (впрочем, это были его собственные слова) неустанно пытался найти забвение и неизменно вновь предавался воспоминаниям.

— Я жалею этого человека еще более, нежели люблю, — сказал мне Винсент однажды ночью, когда мы возвращались от Гленвила. — Он страдает той болезнью, для которой поистине «nulla medicabilis herba».[578] Что бы ни терзало его — прошлое или настоящее, гнетет ли его память о минувших горестях или пресыщение нынешним благоденствием, так или иначе, та жизненная философия, которую он исповедует, — горчайшая из всех. Он не отвергает радостей жизни — он окружает себя ими. Но он подобен камню, покрытому мхом, — нежный ярко-зеленый покров не согревает, не смягчает, не веселит его. Как у двух окружностей может быть лишь одна точка соприкосновения, так любое благо, которое ему дарует жизнь — из чего бы оно ни проистекало, какой бы доле его души ни было родственно, — может соприкоснуться с ней в одной лишь точке: там, где таится незаживающая рана; и к чему бы он ни прибегал — к oblivio[579] ли или же к otium[580] — всегда окажется, что у него нет того сокровища, которое «neque gemmis neque purpura venale пес auro».[581]

ГЛАВА XLVIII

— Здорово, старина! Как живешь? Чертовски рад, что ты опять в Англии, — громким, звонким, веселым голосом прокричал кто-то над самым моим ухом, когда я морозным утром, дрожа от холода, шел по Брук-стрит в направлении Бонд-стрит. Я обернулся — и увидел перед собой лорда Дартмора. Мне тотчас вспомнились веселые пирушки в Роше де Канкаль. Я ответил ему столь же сердечным приветствием; он ухватил меня под руку и потащил по Бонд-стрит, в штаб-квартиру всех буйных, шумных, неотесанных, славных парней, именуемую гостиницей…

Там мы тотчас нырнули в небольшую комнату с низким потолком, которую занимал Дартмор; она была битком набита молодыми людьми такого могучего сложения, какое я встречал только у здоровенных пехотинцев.

В Дартморе еще чувствовался бывший оксфордец; все его товарищи в свое время были незадачливыми питомцами Крайстчерч-колледжа;[582] его излюбленными занятиями были бокс и охота, дни он проводил в зале для бокса, ночи в «Сидровом погребке», утро заставало его на Боу-стрит.[583] Судите сами, можно ли вообразить более подходящего спутника для героя и живописателя этих похождений. На столе валялись боксерские перчатки, несколько дубинок, две пары увесистых гантелей, четыре рапиры, из коих одна была переломлена, и стоял большой оловянный кувшин, доверху наполненный портером.

— Ну что, — крикнул, входя, Дартмор, двум полураздетым парням, усердно колотившим друг друга, — кто победил?

— Еще неясно, — был ответ, и тотчас более дюжий из них кулаком в боксерской перчатке нанес более тщедушному удар, способный свалить с ног самого Улисса,[584] — а ведь он, помнится, в этом деле тоже кое-что смыслил.

Это легкое приветствие было лишь введением к схватке, за которой вся ватага, сгрудившись вокруг борцов, следила с напряженнейшим вниманием. Я стоял среди них, притворялся, будто столь же взволнован и столь же заинтересован в исходе, и, попав в пренеприятное положение, старался, как и многие другие в подобных случаях, весьма мужественной повадкой прикрыть весьма тягостные опасения.

Тотчас после состязания (закончившегося победой более тщедушного) Дартмор вскричал:

— Ну, Пелэм, давай померимся перчатками!

— Ты чересчур любезен, — ответил я, впервые в этой компании растягивая слова, точно в светской гостиной. Все вокруг стали перемигиваться и ухмыляться.

— В таком случае не хотите ли пофехтовать со Спаунтоном или подраться со мной на дубинках? — спросил толстый, низкорослый и наглый забияка, донельзя вульгарный граф Колтон.

— Как сказать, — ответил я, — рапирой я владею неважно, а дубинкой — еще хуже; но я не возражаю против того, чтобы обменяться двумя-тремя ударами с графом Колтоном.

— Нет! Нет! — воскликнул добросердечный Дартмор. — В этой игре Колтон никем не превзойден, — и понизив голос, прибавил: — Он бьет с размаху — и никогда никого не щадит!

— В самом деле, — сказал я громко, самым манерным тоном, — это весьма прискорбно, ведь я чрезвычайно чувствителен; но раз уж я согласился — мне неловко отказаться. Будьте так любезны, дайте мне осмотреть рукоятку; надеюсь, она крепко сидит, не то дубинка может повредить мне костяшки пальцев, а уж этого я ни за что на свете не могу допустить. Теперь — за дело! Мне очень страшно, Колтон! — Так я говорил, но втихомолку потешался, глядя, как лица всех присутствующих и самого Колтона расплываются в улыбке, — ведь они заранее радовались при мысли, что «денди получит хорошую трепку». Я взял дубинку и, выбирая позицию, держал себя нарочито неуклюже и неумело.

Колтон стал в позицию по всем правилам, приняв при этом полный hauteur[585] и nonchalance вид, как бы рассчитанный на то, чтобы вызвать восторг зрителей, что ему и удалось.

— Будем драться всерьез? — спросил я.

— Разумеется! — решительным тоном ответил Колтон.

— Отлично, — сказал я, поправляя на голове шляпу, — не лучше ли бы и вам покрыться?

— О нет, — резко ответил Колтон, — я и так сумею защитить свою голову. — С этими словами мы начали игру.

Сперва я стоял почти не сгибаясь, нимало не пользовался преимуществом, которое мне давал мой высокий рост, и держался оборонительной тактики. Для джентльмена Колтон играл неплохо, но со мной, кто в тринадцать лет победил лейб-гвардейцев у Анджело, он не мог сравниться. Неожиданно, в ту минуту, когда все дружно хохотали над неуклюжим поворотом, которым я отразил стремительную атаку Колтона, я круто изменил позицию и, держа его на изрядном от себя расстоянии, загнал в угол, а затем, воспользовавшись неосторожным движением противника, вызванным его самоуверенностью, довольно обычным маневром увернулся от удара, нацеленного мне в бедро, и обрушил свою дубинку ему на голову с такой силой, что он как подкошенный рухнул наземь.

Спустя минуту я уже сожалел о том, что нанес такой жестокий удар; но никогда наказание не было столь заслуженным. Мы подняли ошарашенного героя и посадили на стул, чтобы он пришел в себя. Тем временем я принимал поздравления зрителей, с совершенно иным, чем раньше, естественным видом, приведшим их в восхищение; меня не отпускали, покуда я не обещал отобедать с Дартмором и провести остаток вечера в обществе его друзей.

ГЛАВА XLIX

Было немного позже семи, когда я, как мы условились, отправился к Дартмору — ведь в ранней молодости люди редко опаздывают к столу. Мы сели вшестером за обед, очень скверный и в то же время до смешного изысканный. Черепаха без жира, оленина без пикантного привкуса, шампанское напоминало наливку из крыжовника, рейнское вино имело свойства граната.[589] Так уж водится у молодых людей: по их представлениям все, что дорого стоит, не может не быть отменного качества, и за сущую отраву они платят дороже, чем наиболее приверженный лекарствам английский ипохондрик.

Разумеется, вся компания заявила, что обед был великолепный; вызвали хозяина гостиницы, чтобы выразить ему свое удовлетворение, и тут же, к великому его ужасу, заставили осушить бокал его собственного рейнского. Бедняга! Его явное нежелание они приняли за конфузливость и, чтобы избавить его от этого недостатка, поднесли ему еще бокал, после чего он вышел с гримасой, выражавшей благодарное смирение, но притом весьма кислой; мы же принялись распивать бутылку за бутылкой с самоубийственной твердостью древних римлян, потерпевших поражение. Нетрудно себе представить, что мы довольно скоро достигли столь желанного нам приятного опьянения и около одиннадцати часов вечера в храбрейшем расположении духа, с блуждающими глазами и пылающими щеками, готовые затеять ссору, вышли из гостиницы, греясь умертвить, устрашить, уничтожить всех оставшихся трезвыми подданных его величества.

Мы сделали длительную остановку на Арлингтон-стрит; эту улицу, самую тихую во всем околотке, мы сочли подходящим местом для приведения нашего отряда в боевой порядок. Дартмор, Стаунтон (высокий, худощавый, хорошо сложенный глуповатый юноша) и я шли впереди, остальные следовали за нами. Мы сообщили друг другу подробнейшие инструкции насчет того, как себя вести, а затем, издав воинственный клич, всполошивший всю улицу, продолжали путь. Мы довольно мирно дошли до Черинг-кросс; всего три раза караульные пытались нас утихомирить, а один раз нам пригрозили хорошей трепкой два тележника исполинского роста, женам или возлюбленным которых мы сделали кое-какие заманчивые предложения, едва не накликав этим на себя беду. Но едва мы успели миновать колоннаду оперы, как нас гурьбой обступили пышнотелые служительницы Киприды,[590] такие же резвые и хмельные, как мы сами. Мы остановились на несколько минут посреди сточной канавы, чтобы поболтать с новыми подружками, и у нас завязался весьма сердечный и глубокомысленный разговор. Дартмор в совершенстве владел их жаргоном, но оказалось, что некоторые из этих миловидных, покладистых созданий вполне могли потягаться с ним в этом деле. Но вдруг, в самом разгаре наших забав, Стаунтон сделал некое пустяковое открытие, после чего все веселье мигом сменилось переполохом, враждой, угрозами.

Полногрудая красотка, руки которой были столь же готовы к действию, как и ее прелести, потихоньку стянула у Стаунтона часы, которые он, à la mode,[591] носил в жилетном кармане. Юнец, хотя тогда был пьян, а глуп во всякое время, однако обладал той инстинктивной проницательностью, с которой все двуногие в образе человеческом охраняют свое добро. Он вырвался из объятий сирены, схватил ее за плечо, негодующим голосом обвинил в краже —

Никогда еще мой слух не подвергался такому тяжкому испытанию. Разгневанные писатели в похождениях Жиль Бласа ничто по сравнению с компанией, препиравшейся в сточной канаве на Черинг-кросс; мы бесчинствовали, сыпали проклятиями, ругались на самом отборном жаргоне — все это с подлинно христианской кротостью и всепрощением, которые умилили бы самого мистера Уилберфорса,[592] и уже готовились к более решительным действиям, но нам помешало весьма нежелательное для нас появление трех караульных.

— Заберите эту треклятую девку, — заявил, поминутно икая, Стаунтон. — Она — ик — украла — ик — мои часы.

— Ничего подобного, караульный, — заорала обвиняемая. — Этот подлый приказчик отродясь не имел часов! Он из окна у своего хозяина, Леви, который дает ссуды под заклад, слямзил позолоченную цепочку — красная цена ей два с половиной пенса — и прицепил к своей пестрой шкуре, чтобы задать форсу; да, вот что ты сварганил, дохлый, тонконогий ублюдок, моржовое отродье!

— Ладно, ладно, — заявил караульный, — проходите, проходите живее!

— Убирайся ко всем чертям, Чарли![593] — заорал кто-то из нашей компании.

— Ого-го! Видать, вы большие нахалы! Я вас отправлю малость прохладиться в караулку, если вы будете разевать пасть и обзывать нас по-всякому. Я так думаю, эта молодая особа верно про вас сказала и вы отродясь не имели часов — нет, не имели!

— Гнусный ты лжец! — вскричал Стаунтон. — Все вы тут заодно, шайка мошенников, вот кто вы такие!

— Я вам вот что скажу, молодой джентльмен, — вмешался другой караульный, с виду более благообразный, серьезный и степенный, нежели его товарищи, — если вы сейчас же не уберетесь подальше и не оставите этих порядочных молодых особ в покое — я всех вас представлю к сэру Ричарду.[594]

— Скажи-ка, Чарли, — спросил Дартмор, — тебя никогда еще не дубасили за твою наглость, старина?

Самый степенный из караульных взял на себя труд ответить на этот вопрос кратко и внушительно: он схватил Дартмора за шиворот, а его товарищи оказали нам ту же дружескую услугу. Эти действия не прошли безнаказанно: минуту спустя двое из «фаворитов луны» со своими дубинками, фонарями и прочей амуницией лежали врастяжку у памятника своего августейшего тезки;[595] третий Догберри был посильнее; одной рукой он так сдавил Стаунтону горло, что несчастный юнец мог только чуть слышно, но все же угрожающе пропищать «чтоб тебя», а другой рукой так усердно орудовал своей трещоткой, что нас вмиг окружили со всех сторон.

Как в потревоженном муравейнике из каждой ямки и щели высыпают разъяренные обитатели, о существовании которых неосмотрительный обидчик и не подозревал, так из всех дальних и ближних улиц, переулков, тупиков, проездов сбежались рыцари ночной тишины.

— Джентльмены, — кричал Дартмор, — бежим, sauve qui peut![596] — Увещевать более решительно ему не пришлось: те из нас, кто мог, помчались прочь со всей той прытью, какою их наделил господь. Не берусь утверждать, но мне думается — бегство возглавил я. Хорошо помню, что я понесся вверх по Стрэнду и с разбегу чуть не опрокинул убогий, стоявший на отшибе навес, из-под которого валил пар и доносился пронзительный, неумолчный крик: «Чай горячий, чай горячий — пенни кружка». Я вижу, в туманной дымке воспоминания, старуху, валяющуюся в сточной канаве, и оловянный кувшин с каким-то таинственным снадобьем, с размаху брошенный в лавку зеленщика — te virides inter lauros,[597] — сказал бы Винсент. Все быстрее и быстрее мчались мы, шум трещотки все громче отдавался у нас в ушах, топот погони доносился все явственнее.

— К дьяволу тех, кто отстал! — завопил Дартмор, поравнявшись со мной и тяжело переводя дух.

— Караульный избавил князя тьмы от этого труда, — ответил я, оглянувшись и увидя одного из наших спутников в когтях преследователей.

— Живей! Живей! — вот все, что Дартмор прокричал в ответ.

Наконец, счастливо избежав бесчисленных опасностей, после долгих блужданий по извилистым переулкам, темным дворам, узким проходам, которые, наподобие каверзных оговорок законов, несмотря на все старания правосудия, охраняли нас и благоприятствовали нам, мы оказались на обширном пустыре, где нам, по-видимому, ничто уже не угрожало. Мы передохнули и, удостоверившись в своей личной безопасности, огляделись вокруг, дабы установить размеры понесенного нами урона. Увы, он оказался весьма тяжким — наш отряд уменьшился ровно наполовину: из шести только трое уцелели во время схватки и бегства.

— Половина, — изрек мой и Дартмера спутник, некто Трингл, воображавший, будто он причастен к наукам, и немало этим кичившийся, — половина стоит меньше целого, но как-никак больше, чем ничего.

— Это, бесспорно, аксиома, — сказал я, — истина, не требующая доказательств; но теперь, когда мы вне опасности и можем на досуге подумать о том, что произошло, не кажется ли вам, что мы довольно подло поступили с нашей лучшей половиной, так равнодушно оставив ее в руках филистимлян?

— Отнюдь нет, — возразил Дартмор. — Когда речь идет о компании, участники которой вовсе не притязают на звание трезвенников, трудно ожидать, чтобы люди, едва способные позаботиться о себе, заботились еще и о других.

Нет, во всех передрягах такого рода мы следуем только принципу самосохранения.

— Разрешите мне, — сказал Трингл, схватив меня за лацкан, — дать вам строго научное объяснение этих явлений. Из гидростатики мы знаем, что закон взаимного притяжения частиц для твердых тел гораздо более действен, нежели для жидких, — иначе говоря, люди, превратившие свои твердые тела в бурдюки, наполненные вином, не могут держаться друг за друга так крепко, как если бы они были трезвы.

— Браво, Трингл! — воскликнул Дартмор. — А теперь, Пелэм, надеюсь, после такого блестящего éclaircissement[598] ваша щепетильная совесть успокоится навсегда.

— Вы меня убедили, — сказал я, — предоставим этих несчастных их судьбе и сэру Ричарду. Но что нам делать дальше?

— Прежде всего — сообразить, где мы, — ответил Дартмор. — Кому-нибудь из вас знакомо это место?

— Только не мне, — в один голос ответили Трингл и я. Мы расспросили какого-то старика, который, спотыкаясь, брел домой, видимо, как и мы, после обильных возлияний Вакху, и узнали, что находимся в Линкольне Инн[599] Филдс.

— Что же мы предпримем? — спросил я. — Потихоньку разойдемся по домам или будем шляться по улицам, зайдем в «Сидровый погребок» и в ночной кабак и расцелуем первую девчонку, которую встретим поутру, когда она пойдет на Ковент-гарденский рынок промышлять там своими прелестями и своей репой?

— Разумеется, так и сделаем! — в один голос заявили Дартмор и Трингл.

— А если так — идем! — продолжал я. — Побродим по Холборну,[600] по пути завернем в Сент-Джайлс,[601] а затем разыщем путь в какой-либо более знакомый уголок земного шара.

— Аминь! — произнес Дартмор, и мы в полном согласии снова пустились в путь. Мы углубились в узенький переулок, хорошо знакомый, думается мне, всем, кто занимается сочинительством, и попали в Холборн. Над нами во всей своей спокойной красе сияла луна; она озаряла наемные кареты, в дремотном покое дожидавшиеся седоков, и «тихой грустью серебрила» испитые лица и темные одежды двух блюстителей ночного порядка, весьма недоверчиво, как нам казалось, созерцавших нас.

Так мы шли неспешным шагом, покуда не натолкнулись на толпу людей самого нищенского вида, теснившихся вокруг меланхоличной, мрачной, грязной лавчонки, где мерцала одна-единственная свеча, чей длинный, похожий на иссохшую старую деву фитиль, колеблемый восточным ветром, уменьшался с невероятной быстротой. Угрюмые, изможденные лица этих людей выражали одно, общее им всем, страстное, смешанное с завистью, тревожное вожделение, имевшее над любым из них такую власть, что при всем различии их черт все они казались похожими друг на друга. Оно накладывало на них клеймо, которым, думается мне, если не сам заклятый враг рода человеческого, то какой-либо из покорных ему духов с радостью отметил бы любую овцу своего стада.

Среди этой толпы я узнал немало тех, зачастую попадавшихся мне во время моих долгих прогулок по Лондону физиономий, которые так характерны для оборванных, назойливых, выгнанных лакеев, с чьих пересохших, потрескавшихся губ неизменно срывается вопрос: «Лошадку подержать не потребуется, сэр?» Но больше всего там было обездоленных женщин самого истасканного, омерзительного вида, преждевременно состарившихся в разврате; поблекшие от лишений черты, гноящиеся глаза, отвислые челюсти, дрожащие конечности и многие другие страшные приметы возвещали судьбу этих несчастных, лишенных всякой надежды, всякой помощи и, что страшнее всего, — нищих. Время от времени в толпе слышалось грубое ругательство, произнесенное с сильным ирландским акцентом и выражавшее свойственную этому народу нетерпеливость, а в ответ раздавался визгливый, хриплый голос какой-нибудь дряхлой, но неутомимой жрицы наслаждения (наслаждения — о боже!). Но всего характернее для этого сборища было молчание — глубокое, напряженное, гнетущее; а над всеми ими сияла луна — спокойная, прекрасная, струившая такую благостность, такой ровный, ничем не замутненный свет, словно никогда она не озаряла страшное зрелище человеческих страстей, бедствий, прегрешений. Несколько минут мы безмолвно глядели на всех этих людей, а затем пошли следом за дряхлой уродливой старухой с надтреснутой чашкой в руках, решительно прокладывавшей себе путь в толпе, и очутились в жутком приюте демонов, одновременно порождающем и питающем пороки обездоленных, — в кабаке, где торгуют одним только джином.

— Входите, бедняги, — сказал Дартмор, обращаясь к двум-трем оборванцам, стоявшим ближе других и, казалось, наиболее изнуренным, — входите, я плачу за всех.

Предложение было принято с готовностью, чрезвычайно лестной для приглашающего; так Голод, отец Изворотливости, порою не отказывается сойтись с Учтивостью.

Покуда наши protégés[602] угощались, мы продолжали стоять у прилавка, молча наблюдая все вокруг. Для меня в проявлениях низменных страстей всегда есть нечто столь мрачное, пожалуй даже устрашающее, что я не способен забавляться ими; судороги умалишенного более необычны, чем кривляния дурачка, но не вызывают смеха — наше сочувственное отношение к ним определяется причиной, а не следствием.

У края прилавка, облокотясь на него, стоял мужчина лет пятидесяти, внимательно, пытливо разглядывавший нас. Одет он был довольно странно: судя по всему, он считал, что к вышедшей из моды материи более всего подходит старинный покрой. На голове у него красовалась треуголка, лихо надетая набекрень; черный сюртук походил на своего рода omnium gatherum[603] всей грязи, какая попадалась на его пути за последние десять лет, а судя по тому, как это одеяние было сшито и как незнакомец его носил, оно претендовало на то, чтобы в равной мере служить своему владельцу и в военном и в гражданском быту — и как arma[604] и как toga.[605] С шеи незнакомца свисала невероятной ширины голубая лента, на диво яркая, совсем новая и отнюдь не гармонировавшая с остальными частями tout l'ensemble. К этой ленте был прицеплен монокль в жестяной оправе, величина которого была под стать необычайным размерам ленты. Из-под мышки у него грозно торчала огромная, увесистая, похожая на меч палка — «оружие в бою, опора в дни покоя». Физиономия незнакомца соответствовала его платью: в ней сквозили те же следы крайней нужды и одновременно притязания на достоинство, память о котором сохранилась от лучших времен. Над светло-голубыми глазками нависли мохнатые, властно сдвинутые брови, которые выглядывали из-под шляпы, словно Цербер из своего логова. Сейчас взгляд незнакомца был так неподвижен и бессмыслен, как обычно у горьких пьяниц, но вскоре мы убедились, что его глаза еще не разучились сверкать со всей живостью юности и более чем юношеским плутовством. Крупный, резко выдававшийся вперед, породистый нос был бы весьма красив, если бы, по неизвестной причине, не находился в более близком соседстве с левым ухом, нежели беспристрастный судья счел бы то справедливым по отношению к правому. Черты незнакомца были словно отлиты из металла, и в часы, когда ничто его не тревожило, наверно производили впечатление суровое и мрачное. Но сейчас вокруг его рта играла хитрая усмешка, смягчавшая или по крайней мере несколько изменявшая обычное выражение этого странного лица.

— Сэр, — сказал незнакомец (после нескольких минут молчания), — сэр, — тут он несколько приблизился ко мне, — не окажете ли вы мне честь угоститься понюшкой табаку? — При этом он постукивал пальцами по курьезной медной табакерке с изображением покойного короля на крышке.

— Весьма охотно, — сказал я, отвешивая глубокий поклон, — раз это вступление доставит мне удовольствие познакомиться с вами.

Джентльмен из питейного заведения открыл табакерку и с большим достоинством заявил:

— Мне редко случается встречать в подобных местах таких представительных джентльменов, как вы и ваши друзья. Меня нелегко обмануть видимостью. Сэр, когда Гораций говорил «specie decipimur»,[606] он никак не мог разуметь меня. Я понимаю — вы изумлены тем, что я привел латинскую цитату. Увы, сэр, — я могу сказать, вместе с Цицероном и Плинием, что в моей скитальческой, изобилующей превратностями жизни величайшим утешением мне служила литература. Как говорит Плиний, gaudium mihi et solatium in literis: nihil tarn laetum quod his non laetius, nihil tarn triste quid non per has sit minus triste.[607] Разрази тебя гром, мошенник, подай мне джин! Как тебе не стыдно столько времени заставлять ждать такого достойного джентльмена, как я! — Эти слова были обращены к заспанному раздатчику огненной влаги. Тот на минуту поднял мутные глаза и сказал:

— Сперва деньги, мистер Гордон, — вы и так уж задолжали нам семь с половиной пенсов.

— Кровь и гибель! Ты смеешь говорить мне о полупенсах! Знай, ты всего-навсего наемный холуй, да, помни, мерзавец, наемный холуй!

Заспанный Ганимед ничего не ответил, и мистер Гордон нашел для своей ярости выход в том, что долго, прерывисто бормотал какие-то необычайные проклятия, хрипевшие, гудевшие, клокотавшие у него в глотке, словно отдаленные раскаты грома.

Наконец незнакомец успокоился и даже повеселел.

— Сэр, — сказал он, обращаясь к Дартмору, — печально, очень печально зависеть от этих подлых людишек; грубее всего мудрецы древности ошибались тогда, когда прославляли бедность. Для людей порочных она означает искушение, для добродетельных — гибель, для гордецов — проклятие, для меланхоликов — веревку самоубийцы.

— Вы престранный старый чудак, — сказал простодушный Дартмор, оглядывая его с головы до ног, — вот вам полсоверена.

Тусклые голубые глазки мистера Гордона тотчас заискрились; он схватил монету с жадностью, которой минуту спустя, казалось, устыдился, ибо, с небрежным, равнодушным видом вертя ее в руках, сказал:

— Сэр, вы проявили участие и — разрешите мне прибавить — деликатность, весьма редкие в вашем возрасте. Сэр, я верну вам эти деньги, как только смогу, а пока дозвольте мне сказать, что я сочту знакомство с вами за величайшую честь.

— Спасибо, старина, — ответил Дартмор, надевая перчатку, прежде чем пожать руку своего новоявленного друга, протянутую весьма изящно и величаво, но на редкость неопрятную и, видимо, давно не встречавшуюся с мылом.

— Эй, послушай, чертов ублюдок, — гаркнул мистер Гордон, после крепкого рукопожатия тотчас снова повернувшийся к парню за прилавком. — Послушай! Дай мне сдачи с этого полсоверена, чтоб тебя громом разразило! И налей нам по двойной порции самого что ни на есть лучшего джина, да поживее — слышишь ты, бледнорожая каналья с иссохшей печенью, выжимачель пенсов, губитель здоровья, обиратель нищих, бездушный Ариман,[608] командующий злыми духами. Вот что, джентльмены, если вы сейчас свободны — я введу вас в своей клуб; у нас там избранная компания, все люди большого ума; некоторые из них, правду сказать, малость неотесаны, но ведь не все мы рождаемся Честерфилдами.[609] Дозвольте, сэр, просить вас о величайшей любезности — соблаговолите назвать свое имя.

— Дартмор.

— Мистер Дартмор, вы — джентльмен! Эй ты, прохвост, стоячая лужа сивушной настойки, где от настойки одно название, тесный, грязный, жалкий проходной двор, именуемый человеком! Твое тело — ни дать ни взять собачья конура, а душа — сущая выгребная яма. Давай сдачу и джин, негодяй! О-го-го! По какому такому праву ты, кабацкий Прокруст,[610] низводишь нашу законную жажду до своей жульнической меры? Семь с половиной пенсов! Почему бы тебе, собачий ты язычник, не завести девиз? На — вот самый для тебя подходящий: «Мера за меру, а платить будет сам дьявол!» Ого-го! Мерзкий мухомор в образе торгаша — ума в тебе не больше, чем в пустой бутылке из-под воды! А когда ты попадешь в ад, черти тебя приспособят охлаждать меха бесовской кузницы! Я тебе скажу, пакостник, почему тебе там будет еще хуже, чем дьяволу, до пояса погруженному в кипящую серу: потому, подлец ты этакий, что дьявол там сварится только наполовину, а ты — целиком! Идемте, джентльмены, я к вашим услугам.

ГЛАВА L

Следуя за нашим странным другом, мы пробрались к двери. Он с подлинно аристократическим презрением раздвигал теснившихся там людей локтями, не обращая никакого внимания на шуточки, отпускаемые насчет его одежды и повадки; как только мы выбрались из толпы, он остановился (это в самой середине сточной канавы!) и предложил нам дальше идти рука об руку с ним; но мы не соблазнились этой высокой честью, ибо, не говоря уже о потрепанной внешности мистера Гордона, его одежда издавала запах, быть может не столь неприятный ему самому, как тем, кто общался с ним. Поэтому мы пропустили его предложение мимо ушей и только попросили его указывать нам путь.

Он свернул в узкую улицу, затем провел нас по самым мрачным, глухим закоулкам, какие я когда-либо видал, и, наконец, остановясь у какой-то низенькой двери, дважды постучал. На стук, зевая и шлепая ночными туфлями, вышла женщина с голыми красными руками и пышными рыжеватыми волосами. Эту Гебу[611] мистер Гордон приветствовал звонким поцелуем, после чего она разразилась потоком весьма недвусмысленной брани.

— Ш-ш, моя трефовая дама — султанша Сутина! — воскликнул мистер Гордон. — Ш-ш! Или джентльмены подумают, что ты это всерьез. Я привел в клуб трех новых посетителей.

Эти слова несколько смягчили разъяренную гурию, жительницу восхваляемого мистером Гордоном рая, и она весьма учтиво предложила нам войти.

— Постойте! — с важным видом провозгласил мистер Гордон. — Сначала я должен зайти один и попросить наших джентльменов допустить вас в клуб; это только формальность, одного моего слова достаточно. — Затем он исчез минут на пять.

Воротясь, он с радостным видом заявил нам, что мы — желанные гости, но должны предварительно внести обычную входную плату — по шиллингу каждый. Мы мигом собрали деньги; наш чичероне неспешно положил их в жилетный карман, а затем провел нас по коридору в небольшую комнату окнами во двор, где сидели не то семь, не то восемь мужчин, окутанных клубами табачного дыма и очевидно полагавших, что всевозможные напитки, изготовленные из солода, умеряют жар, вызываемый виргинским зельем. Входя, я заметил, что мистер Гордон опустил в какой-то ящичек три пенса, из чего проницательно заключил, что на разрешении нам доступа в клуб он заработал два шиллинга девять пенсов. Затем он с ухарским видом направился к верхнему концу стола, расселся там и, как заправский гуляка, шумно потребовал кружку «пойла» — горячего пива пополам с джином — и трубку. Чтобы не ударить лицом в грязь, мы сделали такие же роскошные заказы.

После того как все мы раза два затянулись, я стал приглядываться к окружающим. Как и следовало ожидать, их вид не свидетельствовал о цветущем здоровье. Желая узнать, в какой мере их духовный склад соответствует внешности, я повернулся к мистеру Гордону и шепотом попросил его дать мне некоторые сведения насчет характера и наиболее примечательных особенностей каждого из присутствующих членов клуба. Мистер Гордон заявил, что с восторгом выполнит эту просьбу, и мы вчетвером перешли к отдельному столику, стоявшему в углу. Когда все уселись, мистер Гордон, отхлебнув «пойла», начал свой рассказ.

— Вы видите это тощее, иссохшее, трупообразное животное, с довольно умным и меланхолическим выражением лица? Это — некий Читтерлинг Крэбтри; его отец вел оптовую торговлю углем и оставил ему десять тысяч фунтов. Крэбтри решил стать политическим деятелем. Когда судьба хочет разорить человека с небольшими способностями и небольшим состоянием, она делает его оратором. Мистер Читтерлинг Крэбтри посещал все митинги в «Короне» и «Якоре»,[612] участвовал во всех подписках в пользу гонимых друзей свободы, произносил речи, доказывал, обливался потом, писал, был приговорен к денежному штрафу и тюремному заключению, выйдя на свободу, вступил в брак; его супруга была столь же пылкой сторонницей общности имуществ, как и он, и покуда он пытался увлечь своей идеей всех граждан, увлеклась неким гражданином, с которым и удрала. Читтерлинг осушил свои слезы и утешил себя рассуждением, что «при справедливом общественном строе» ничего подобного не могло бы случиться.

Силы и капиталы мистера Крэбтри были почти что исчерпаны. Подписные листы в пользу друзей свободы и речи на их товарищеских обедах — отнюдь не даровое удовольствие. Но ему еще предстояло испить чашу до дна. Любимый друг Читтерлинга Крэбтри, самый близкий ему человек, задумал некое предприятие, необычайно смелое и сулившее огромные барыши. Наш герой вложил весь остаток своего состояния в спекуляцию, успех которой казался обеспеченным; афера с треском лопнула — друг бесследно исчез — мистер Крэбтри был разорен. Но не такой он человек, чтобы из-за всяких там пустяков приходить в отчаяние! Что значит хлеб, мясо, пиво для поборника равенства! В тот же вечер он отправился на митинг и заявил, что гордится своей потерей, ибо хотел послужить общему великому делу. Все сборище разразилось аплодисментами, и Читтерлинг Крэбтри лег спать счастливый как никогда. Вряд ли стоит рассказывать дальнейшую его историю. Вы видите его здесь — verbum sat. За полкроны в вечер он произносит речи в духе Цицерона и по сей час каждую неделю вносит шесть пенсов «на дело распространения свободы и просвещения во всем мире».

— Клянусь небом! — воскликнул Дартмор. — Он молодец, и я попрошу отца сделать что-нибудь для него.

Гордон навострил уши, но продолжал говорить.

— Теперь, джентльмены, — сказал он, — я перехожу к изображению второго примечательного персонажа. Вы видите вон того приземистого толстяка — он слегка косит, выражение лица у него беспокойное, хитрое, настороженное?

— В казимировых штанах и зеленой куртке? — спросил я.

— Точно так, — подтвердил Гордон. — Его настоящее имя, когда он в своих странствиях не пользуется чужим, — Джоб Джонсон. Он — один из самых отъявленных мошенников всего христианского мира, такой прожженный плут, что ни один карманник в Англии, которому еще есть что терять, хоть самую малость, не станет работать сообща с ним. Он был любимцем своего отца, и тот намеревался оставить ему все свое состояние, довольно значительное. Но в один прекрасный день отца ограбили на большой дороге. Он дознался, что это — дело рук сынка, и лишил его наследства. Джоба Джонсона определили в торговую контору. Постепенно повышаясь по службе, он стал старшим клерком и женихом хозяйской дочки. За три дня до свадьбы он ночью взломал кассу — и на следующее утро был с позором изгнан. Если бы вы намеревались оказать ему величайшее благодеяние — и то он не мог бы пересилить себя и не запустить руку в ваш карман, покуда вы были бы заняты своим добрым делом. Словом, своими жульническими штучками он уже десятки раз лишал себя возможности жить в достатке и отвращал от себя сотни друзей; обирая других, он самого себя необычайно умело и успешно довел до того, что чуть не побирается и рад-радешенек выпить кружку пива на даровщинку.

— Прошу прощения, — сказал я, — но мне думается, рассказ о вашей собственной жизни должен быть занимательнее любого другого; но, быть может, мое пожелание нескромно?

— Нисколько, — ответил мистер Гордон. — Я постараюсь рассказать вам ее так кратко, как только сумею.

Я по рождению джентльмен и получил довольно тщательное воспитание; мне говорили, что я гений, и я легко дал себя убедить в этом. Я писал стихи всем на удивление, воровал фрукты из соседских садов по всем правилам стратегии, играя в шарики всегда предварительно излагал своим соперникам закон взаимного притяжения частиц и был самым сметливым, изобретательным, хитрым плутишкой во всей школе. Мою семью весьма заботил вопрос о будущности такого чудо-ребенка; один родич советовал готовить меня в судьи, другой — в священники, третий прочил в дипломаты, четвертый уверял мою матушку, что стоит только представить меня ко двору — и я спустя год стану лордом-канцлером. Пока мои доброжелатели совещались, я сам принял решение: в порыве похвальной храбрости я завербовался в пехотный полк. Мои друзья старались, как только могли, облегчить мое положение: они купили мне патент на чин прапорщика.[613]

Помнится, в ночь перед первым боем я читал Платона, а под утро, говорят, сбежал. Я уверен, что это — злостная выдумка: ведь поступи я так, этот факт запечатлелся бы в моей памяти, хотя я был в таком смятении, что ровно ничего не помню из событий того дня. Полгода спустя я каким-то образом оказался вне армии — и в тюрьме; как только мои родственники выручили меня из этой беды, я отправился путешествовать. В Дублине я отдал свое сердце богатой (так я полагал) вдове, женился на ней и узнал, что она так же бедна, как я сам. Один бог знает, что бы сталось со мной, если бы я не начал пьянствовать; моя супруга, не допускавшая, чтобы я в чем-нибудь ее превзошел, не отставала от меня, и к концу года я проводил ее в последний путь. Это послужило мне предупреждением; с тех пор я соблюдаю чрезвычайную умеренность — Бетти, милочка, еще кружку пойла!

Тогда я, мужчина во цвете лет, снова обрел свободу; я был красив — сами видите, джентльмены, — силен и храбр, как юный Геркулес. Поэтому я мигом осушил свои слезы и стал маркером в ночном игорном доме, а днем, щегольски одетый, фланировал по Бонд-стрит (я вернулся в Лондон). Отлично помню, как однажды утром ныне здравствующий король,[614] en passant,[615] изволил одобрить мои лосины — tempora mutantur.[616] И вот, джентльмены, как-то раз, ночью, во время потасовки в нашем игорном доме, мне довольно бесцеремонно сдвинули нос вправо; я в великой тревоге побежал к хирургу, и тот пособил беде, двинув его влево; в этом положении он — хвала небесам! — спокойно пребывает по сей день. Не стоит распространяться о причине спора, в ходе которого произошел этот несчастный случай. Как бы там ни было, мои друзья сочли благоразумным удалить меня с занимаемого мною поста. Я опять поехал в Ирландию; там меня свели с неким «другом свободы». Я был беден — этого вполне достаточно, чтобы стать патриотом. Меня послали в Париж с секретной миссией, а когда я возвратился, оказалось, что моих друзей тем временем — посадили в тюрьму. Свободолюбивый по природе, я не подумал им завидовать и отправился в Англию. По пути я остановился в Ливерпуле и, чтобы привести свой совершенно съежившийся кошелек в более приличный вид, зашел в ювелирный магазин, а месяцев шесть спустя очутился на корабле, стал участником увеселительной морской прогулки в Ботани-Бэй.[617] Вернувшись из тех краев, я решил применить свое литературное дарование. Я поселился в Кембридже, стал там писать на заказ публичные речи и переводить Вергилия по столько-то за лист. Благодаря моим письмам мои родственники (я всем им писал, и притом часто) вскоре разыскали меня и согласились выплачивать мне полгинеи в неделю; на эти деньги да на доходы от писания речей я кое-как перебиваюсь. С того времени я по преимуществу живу в Кембридже. Я любимец профессоров и преподавателей. Я изменил к лучшему как свой образ жизни, так и свои манеры и стал тем степенным, спокойным человеком, каким вы меня видите. Время укрощает самых необузданных из нас.

Бетти, еще кружку — и катись к дьяволу!

Сейчас каникулы, и я приехал в столицу с намерением прочесть цикл лекций о современном состоянии просвещения. Ваше здоровье, мистер Дартмор! Ваше, джентльмены! Рассказ кончен, надеюсь, вы заплатите за мою выпивку![619]

ГЛАВА LI

Мы дружески распрощались с мистером Гордоном и снова вышли на воздух: табак и горячее «пойло» еще усилили наше возбуждение, и мы еще менее прежнего были склонны мирно отойти ко сну. Хохоча во всю глотку и стараясь производить как можно больше шума, мы подошли к стоянке наемных карет, сели в самую ближнюю из них, велели кучеру ехать на Пикадилли и вышли на углу Хей-маркета.

— Эй! Уже без четверти три, — крикнул караульный, когда мы вразвалку прошли мимо него.

— Врешь, мошенник! — отозвался я. — Не без четверти три, а целых три.

Всех нас, основательно подвыпивших, эта острота еще более развеселила; увидев, что из двери «Рояль Салун» пробивается слабый свет, мы постучались и нас впустили. Мы сели за единственный свободный столик и стали разглядывать франтовски одетых людей, которыми зал был переполнен.

— Эй, официант! — заорал Трингл. — Подайте нам глинтвейн! Не знаю, в чем тут дело, но сам дьявол не в силах был бы исцелить меня от жажды! Между мной и вином несомненно существует теснейшее химическое сродство. Вам, конечно, известно, что сила взаимного притяжения частиц определяется силой, потребной, чтобы их разъединить?

Пока мы все трое вели себя так шумно и нелепо, как того только могли желать лучшие наши друзья, появился еще один посетитель. Он обвел глазами зал в поисках свободного места, убедившись, что все занято, весьма развязно подошел к нашему столику и обратился ко мне со словами:

— А, мистер Пелэм! Как поживаете? Вот удачная встреча. С вашего разрешения, я выпью свой грог за вашим столиком. Надеюсь, я вам не помешаю, а? Чем теснее, тем веселее — не так ли? Официант, стакан горячего бренди с водой, да покрепче, — понятно?

Нужно ли пояснять, что эта бойкая, складная речь исходила из уст мистера Тома Торнтона? Он, видно, хватил лишнего: его обычно светлые, хитрые глазки были мутны и беспокойно блуждали. Дартмор, в то время, как и сейчас, добродушнейшее существо в мире, усмотрел в этих признаках опьянения своего рода масонские знаки и подвинулся, чтобы дать Торнтону место. Мне бросилось в глаза, что Торнтон отнюдь не имел прежнего фатовского вида; сюртук лоснился на локтях, белье было в дырах и заношено; не осталось и следа той вульгарной щеголеватости, которая была ему свойственна раньше. Кроме того, он в значительной мере утратил отличавшее его в былые годы могучее здоровье: щеки обвисли, глаза ввалились, под сизым румянцем — временным следствием опьянения — проступала серая бледность. Тем не менее он был в превосходнейшем расположении духа и вскоре показал себя таким занимательным собеседником, что Дартмор и Трингл пришли в восторг.

Что до меня, я под влиянием давней моей антипатии к этому человеку протрезвился и весь остаток ночи упорно молчал, а обнаружив, что Дартмор и его приятель собираются нанести визит каким-то подружкам Торнтона, которых он всячески расхваливал, расстался с ними и отправился домой — бесспорно самое лучшее, что я мог сделать.

ГЛАВА LII

На следующий день ко мне пришел Винсент.

— У меня, — сказал он, — для вас новость, правда, довольно мрачного свойства. Lugete Veneres Cupidinesque![623] Вы помните герцогиню Перпиньянскую?

— Еще бы, — ответил я.

— Так вот, — продолжал Винсент, — она скончалась. Ее смерть была достойна ее жизни. Она хотела дать блестящий бал в честь проживающих в Париже знатных иностранцев, и вдруг, накануне бала, ее лицо покрылось какой-то ужасной сыпью. В неописуемом отчаянии она послала за врачом. «Вылечите меня к утру, — так она сказала, — а вознаграждение назначьте сами». — «Мадам, — ответил врач, — это было бы опасно для вашего здоровья». — «Au diable[624] здоровье! — воскликнула герцогиня. — Что здоровье по сравнению с сыпью?» Врачи поняли намек, применили сильно действующее наружное средство — утром герцогиня проснулась прекрасная, как всегда; бал состоялся — она была Армидой блистательного празднества. Объявили, что ужин подан. Она оперлась на руку ***ского посла и, провожаемая восхищенными возгласами расступавшейся перед ней толпы, направилась к столовой. У самой двери она вдруг остановилась: все взгляды обратились на нее: страшная, смертельная судорога исказила ее черты, губы у нее затряслись, и она рухнула наземь, извиваясь в жесточайших конвульсиях. Ее уложили в постель. Несколько дней она была в забытьи; очнувшись, она немедленно потребовала зеркало. Лицо у нее было совершенно перекошено, былой красоты не осталось и следа — в ту же ночь она отравилась.

Не могу описать потрясения, причиненного мне этим рассказом. Хотя я имел веские причины с омерзением вспоминать о действиях этой несчастной женщины, все же весть о ее смерти вызвала в моей душе лишь сострадание и ужас, и Винсент с большим трудом уговорил меня принять приглашение леди Розвил провести у нее вечер вместе с ним и Гленвилом.

К вечеру я пришел в себя, и хотя все то, что я узнал утром, не выходило у меня из головы, однако, вступая в гостиную леди Розвил, я не был ни грустен, ни задумчив. Такова жизнь! Я застал там Гленвила — в трауре, как обычно.

— Пелэм, — сказал он, увидев меня, — помнишь, на вечере у леди К. я предложил познакомить тебя со своей сестрой? Тогда я не успел этого сделать: мы ушли, прежде чем она вернулась с прохладительным питьем. Могу я сделать это сейчас?

Легко догадаться, каков был мой ответ. Я последовал за Гленвилом в другую гостиную и к своему неописуемому удивлению и восторгу узнал в его сестре прекрасную, навек запомнившуюся мне незнакомку, которую видел в Челтенхеме.

Впервые в жизни я был смущен. Майор армейской пехоты устыдился бы неловкости моего поклона, олдермэн, приветствующий короля, — моих пошлых, с запинкой произнесенных фраз; спустя несколько минут я снова овладел собой и напряг все силы, чтобы показать себя столь приятным и séduisant,[625] как только возможно.

Я уже некоторое время беседовал с мисс Гленвил, когда к нам присоединилась леди Розвил. Обычно эта очаровательная женщина была величественна и невозмутима, как сама Юнона, но в ее обращении с мисс Гленвил было столько нежности, что она совершенно пленила меня этим.

Леди Розвил увлекла мисс Гленвил в уголок гостиной, где велся оживленный разговор преимущественно о литературе. Решив как можно лучше употребить время, я последовал за ними туда и снова оказался рядом с мисс Гленвил. По другую руку моей прекрасной соседки сидела леди Розвил, и я заметил, что всякий раз, когда ее взгляд отрывался от мисс Гленвил, он останавливался на ее брате, среди ярых спорщиков, в разгаре беседы сидевшем молча, в глубоком раздумье.

Разговор коснулся романов Скотта, затем перешел на романы вообще и, наконец, — на повесть об Анастасии.[626]

— Какая жалость, — сказал Винсент, — что место действия так далеко от нас. Но беда Хоупа в том, что

Восхищение, вызываемое точностью описаний нравов и одежды тех времен, зачастую заменяет признание, которое Хоуп стяжал бы мастерским изображением общечеловеческих черт.

— Мне думается, — сказала леди Розвил, — чтобы написать подлинно совершенный роман, нужно обладать необычайным сочетанием духовных сил.

— Настолько необычайным, — подхватил Винсент, — что хотя у нас есть одна эпическая поэма, которую можно назвать совершенной, и несколько поэм, притязающих на совершенство, однако во всем мире нет ни одного совершенного романа.[627] «Жиль Блас» более других приближается к совершенству, но нельзя не признать, что там от начала до конца ощущается отсутствие достоинства, нравственной силы и того, что я назвал бы нравственной красотой. Если бы нашелся писатель, который сумел бы столь различные достоинства Скотта и Лесажа сочетать с более широким и более философским, чем у них, пониманием нравственности, — мы могли бы ожидать от него того совершенства, которого не было со времен Апулея.[628]

— Уж если зашла речь о нравственности, — сказала леди Розвил, — не находите ли вы, что каждый роман должен, как мы это видим во многих произведениях Мармонтеля и мисс Эджуорт,[629] иметь определенную цель и от начала до конца внушать некую нравственную истину?

— Нет, — возразил Винсент, — ибо всякий хороший роман имеет одну великую цель, всегда одинаковую, а именно: обогащать нас знанием человеческой души. В этом смысле каждый, кто пишет романы, должен быть философом. Каждый, кому удастся более правдиво показать нам нашу собственную природу и природу других людей, тем самым принесет науке, а следовательно — добродетели, огромнейшую пользу, ибо правда всегда нравственна. Мне думается, исключительное сосредоточение внимания на одной, обособленной нравственной цели, о которой вы говорите, скорее вредит, нежели способствует достижению этой великой общей цели.

Поэтому прав Драйден,[630] когда он в своем «Опыте о развитии сатиры» ставит Горация выше Ювенала в отношении назидательности, ибо столь разнообразные сатиры первого из них направлены против всех пороков, тогда как более ограниченные по содержанию сатиры второго в основном бичуют лишь один порок. Все человечество — вот то поле, которое автор, пишущий романы, должен возделывать; правдивость во всем — вот то нравственное начало, которое он всячески должен внушать. В непринужденном диалоге, в как бы разрозненных сентенциях, в объяснении событий, в анализе характеров — во всем этом он должен наставлять и улучшать нравы. Чтобы выразить нравственный принцип, либо истинный сам по себе, либо благотворный по своему воздействию, писателю, — и я хотел бы, чтобы некий, совсем недавно появившийся автор[631] романов помнил об этом, — писателю мало иметь доброе сердце, сочувствовать людям и питать так называемые «возвышенные чувства». Прежде чем взяться за свой роман, он должен основательнейшим образом изучить сложную науку о нравственности и в совершенстве развить в себе способность и к отвлеченному и к более конкретному мышлению. Если все это не будет им усвоено достаточно прочно и отчетливо, — любовь к добру сможет только привести его к ошибкам, и предубеждения чувствительного сердца он легко сможет выдать за предписания добродетели. О, если б только люди поняли, что нужно самим много учиться, прежде чем поучать! Dire simplement que la vertu est vertu parce qu'elle est bonne en son fonds et le vice — tout au contraire, ce n'est pas les faire connaître.[632] Что до меня — если б я задумал написать роман, я прежде всего стал бы внимательно, пристально, неустанно наблюдать людей и нравы. Затем, изучив в окружающем нас мире последствия людских поступков, я старался бы, путем чтения книг и размышлений в своем кабинете, установить их причины, и лишь после этого, но никак не раньше, я обратился бы к более легким, изящным предметам — стилю и форме; точно так же и воображению я дал бы волю лишь тогда, когда был бы уверен, что оно не превратит людей в уродов, а правду — в ложь. Орудиями назидания или развлечения в моем романе были бы люди такие, какие они есть, не хуже и не лучше, и к подлинной нравственности они приобщали бы не столько глубокомыслием и серьезностью, сколько шуткой и иронией. Никогда еще несовершенство не исправляли точным изображением совершенства,[633] и если, как утверждают, легкомыслие и насмешка легко вводят в грех, то я не вижу, почему ими нельзя пользоваться и для защиты добродетели. В одном мы можем быть уверены: поскольку смех — отличительное свойство человека, то уж наверно им никогда не тешат себя ни тупые умы, ни жестокие сердца.[634]

Винсент замолчал.

— Благодарю вас, милорд, — сказала леди Розвил, взяв мисс Гленвил под руку и встав с кресла. — Раз в жизни вы соблаговолили сообщить нам ваше собственное мнение, а не чужие! Вы почти не приводили цитат!

— Пусть так, — сказал Винсент.

ГЛАВА LII

Хотя по тону этих записок меня, пожалуй, могут счесть бессердечным и суетным, я все же с полным убеждением могу сказать, что вечер моего первого знакомства с мисс Гленвил был одним из самых прекрасных во всей моей молодости. Я вернулся домой опьяненный чистейшей радостью, которая придала моей жизни новый смысл и новую прелесть. Казалось, эти мигом пролетевшие два часа изменили весь строй моих чувств и мыслей.

Мисс Гленвил ничем не походила на героиню — я ненавижу героинь. В ней не было ни «милой непринужденности», ни «спокойного достоинства», ни (избави боже!) «английской грации», столь восторженно восхваляемых некоторыми писателями. Благодарение небу — она была живым существом. Была очень умна, но вместе с тем шаловлива как ребенок: мыслила чрезвычайно здраво — но была кротка, словно газель. Когда она смеялась, ее лицо, губы, глаза, лоб, щеки — все светилось веселостью. «Казалось, рай отверст в ее чертах»; когда была сосредоточена, эта сосредоточенность была столь прекрасна, возвышенна, но вместе с тем чарующе мила, что, будь у вас хоть крупица воображения, вы могли, глядя на нее, вообразить, что она — ангел нового, неведомого сонма, в котором херувимы — духи любви, слиты с серафимами — духами познания. В обществе она была, пожалуй, не так молчалива, как это соответствовало бы моему личному вкусу; но в разговоре она высказывала восхитительные мысли голосом столь мелодичным, что я жестоко огорчался, когда она замолкала. Казалось, нечто несказанно прекрасное не было выражено до конца.

Но пока довольно об этом. На другое утро после этой встречи у леди Розвил я лениво перелистывал какие-то старые книги, как вдруг вошел Винсент. Я сразу заметил, что лицо у него разгоряченное, а глаза необычайно блестят. Удостоверясь, что мы одни в комнате, он вплотную придвинул свое кресло к моему и вполголоса сказал: — Пелэм, я хочу обсудить с вами очень важное дело, которое давно уже меня занимает; но умоляю вас, отбросьте на сей раз ваше обычное легкомыслие и — простите мне это выражение — аффектацию, выкажите ту искренность, то прямодушие, которые составляют сущность вашего характера.

— Дорогой лорд Винсент, — ответил я, — ваши слова так многозначительны и торжественны, что даже сквозь искуснейше подложенный ватой сюртук работы N. они проникли в мое сердце. Разрешите мне позвонить, чтобы велеть слуге привести моего пуделя и подать мне одеколон, и я выслушаю вас так, как вы этого желаете — всю вашу речь, от альфы до омеги.

Винсент закусил губу — но я все же позвонил слуге; когда приказания были исполнены, я, удобно усевшись вместе с пуделем на кушетке, изъявил полную готовность выслушать его.

— Дорогой друг, — так он начал, — я много раз наблюдал, что, при всей вашей любви к развлечениям, ваши мысли всегда обращены на более высокие, более значительные предметы, и я тем выше ценю ваше дарование и тем более уверен в вашем будущем, что вы не выставляете напоказ первое и, по-видимому, мало тревожитесь о втором —

Я также заметил, что в последнее время вы часто бывали у лорда Доутона, и даже слыхал, что вы дважды беседовали с ним запершись. Всем известно, что это лицо лелеет надежду привести оппозицию на grata arva[636] скамей Казначейства;[637] и несмотря на то, что виги в течение ряда лет не были у власти, некоторые люди с уверенностью предсказывают возможность союза между ними и мистером Гаскеллом,[638] основные принципы которого, это тоже говорят, они постепенно усвоили.

Винсент на минуту замолчал и взглянул мне прямо в лицо. Я ответил столь же пытливым взглядом. Он потупился и продолжал:

— Теперь — слушайте внимательно, Пелэм: этот союз невозможен. Вы улыбаетесь, а я в этом уверен. Я поставил себе целью создать третью партию; быть может, пока обе большие секты «судьбы неведомую волю пытаются предречь», внезапно появится третья «и будет ей дано произнести решенье». Скажите, что вы не считаете невозможным присоединиться к нам, и я буду говорить с вами более откровенно.

Я выждал минуты три, прежде чем ответить. Затем я сказал:

— Сердечно вам признателен за ваше предложение. Назовите мне имена каких-либо двух членов вашей партии — тогда я вам отвечу.

— Лорд Линкольн и лорд Лесборо.

— Как! — воскликнул я. — Виг, заявивший в палате лордов, что как бы страшны ни были бедствия народа — никогда они не будут облегчены за счет какой-либо из деспотических привилегий аристократии! Ну его! Я не хочу иметь с ним дело! Что касается Лесборо — он дурак и хвастун, упорно раздувающий собственное тщеславие самыми мощными ораторскими мехами, когда-либо созданными из воздуха и меди, чтобы вызывать шум и дым, значение коих, право, столь ничтожно! Ну его! С ним я тоже не хочу иметь дело!

— Вы правильно оцениваете моих confrères,[639] — ответил Винсент, — но нам приходится ради благих целей пользоваться плохими орудиями.

— Нет, нет! — возразил я. — Самый обыкновенный плотник скажет вам как раз обратное!

Винсент подозрительно взглянул на меня и сказал:

— Послушайте! Я отлично знаю, что вы больше, чем кто-либо, жаждете достичь высокого положения, власти и славы. Вы это признаете?

— Признаю, — ответил я.

— А тогда — примкните к нам! Я немедленно устрою вам место в Палате общин, а если мы победим, вы первый получите назначение, притом самое лучшее, какое только я смогу вам дать. «Так вот, какой король? Ответь, прохвост, иль сгибнешь!»[640]

— Я отвечу вам словами того самого достойного автора, которого вы сейчас процитировали, — сказал я. — К черту твою должность![641] Известно ли вам, Винсент, что у меня, хоть это, пожалуй, и покажется вам странным, есть нечто, именуемое совестью? Правда, иногда я забываю о ней; но если б я стал политическим деятелем, другие памятливые люди очень скоро напомнили бы мне о ее существовании. Вашу партию я хорошо знаю, и, простите меня, я не могу вообразить себе партию более вредоносную для нашей страны, более омерзительную для меня. И я решительно заявляю вам, что скорее согласился бы кормить своего пуделя требухой и печенкой, вместо сливок и фрикасе, чем стать орудием в руках таких людей, как Линкольн и Лесборо; эти люди без конца болтают и ничего не делают; полное незнание основ законодательства они сочетают с полным равнодушием ко всему, что касается благополучия народа; они расточают «мудрые изречения» минувших дней и не могут привести ни одного довода, пригодного для нашего времени; сами стремятся возвыситься и безжалостно топчут тех, кто стоит ниже их; и те способности, которые вы любезно изволите мне приписывать, они ценили бы не выше, чем охотник ценит хорька, который, повинуясь его прихоти, залезает в нору и там душит зверюшек ему на потеху. Ваша партия недолго продержится. Винсент побледнел.

— С каких это пор, — спросил он, — вы усвоили «основы законодательства» и воспылали любовью «к благу народа»?

— С тех пор, как я вообще кое-что усвоил. Первая непреложная истина, которою я проникся, заключалась в том, что мои интересы неотделимы от интересов всех тех людей, с которыми я волею судьбы связан; если я наношу им вред, я тем самым врежу себе; если могу сделать им добро — это будет столь же благотворно для меня, как и для всех остальных. А поскольку я нежно люблю ту личность, которая сейчас имеет удовольствие беседовать с вами, — я решил быть честным ради нее. Этим объясняется моя любовь к народу. Теперь, что касается тех скромных знаний по части «основ законодательства», за которые вы сейчас изволили меня похвалить, — взгляните на книги, разложенные на этом столе, на рукописи, хранящиеся в секретере, и знайте, что с той поры, как я, к великому моему сожалению, расстался с вами в Челтенхеме, я что ни день самое малое шесть часов читал книги об этом предмете или же писал о нем. Но хватит об этом — поедем сегодня кататься верхом?

Винсент медленно встал.

— Ну что ж, — ответил Винсент. Под влиянием своего природного благородства он быстро поборол горечь и досаду, вызванные тем, что я отклонил его предложение. — Ну что ж — я уважаю вас за ваши чувства, хотя они совершенно противоположны моим собственным. Могу я рассчитывать, что наша беседа не получит огласки?

— Безусловно, — ответил я.

— Я прощаю вас, Пелэм, — продолжал Винсент, — мы расстанемся друзьями.

— Повремените минутку, — сказал я, — и простите, если я призову к осторожности человека, который во всех отношениях неизмеримо выше меня. Никто (я говорю это с чистой совестью, ибо никогда в жизни не льстил друзьям, хотя зачастую восхвалял врагов) — никто более меня не восхищается вами, я горячо желаю увидеть вас на том посту, где вашему дарованию представится наибольший простор; подумайте основательно, прежде чем связать себя — не только с определенной партией, но с определенными принципами, которые нельзя провести в жизнь. Стоит вам только в должной мере проявить себя — и вы либо возглавите оппозицию, либо станете одним из первых в правительстве. Беритесь за то, что надежно, а не за то, что сомнительно; или в крайнем случае — действуйте один! Я настолько верю в силу вашего ума, если только она найдет себе надлежащее применение, что, не будь вы связаны с этими людьми, я дал бы вам слово победить или пасть вместе с вами, даже если бы во всей Англии я был единственным, кто сражался бы под вашим знаменем, но… Винсент прервал меня.

— Благодарю вас, Пелэм, — сказал он, — покуда на политической арене мы не встретимся как враги, в частной жизни мы будем друзьями. Большего я не желаю. Прощайте.

ГЛАВА LIV

Как только Винсент ушел, я наглухо застегнул сюртук и, не обращая внимания на холодный восточный ветер, поспешно направился к лорду Доутону. Искушенный в цитатах политик был прав, утверждая, что я часто бывал у этого знатного лица, но я находил преждевременным говорить о своих видах на политическую деятельность. Я уже упоминал о своем честолюбии, и люди проницательные несомненно уже догадались, что я был гораздо менее невежествен, чем мне угодно было казаться. Одному небу известно, как это случилось, но среди дядюшкиных друзей я приобрел совершенно мною незаслуженную репутацию человека весьма одаренного, и как только меня представили лорду Доутону, он стал оказывать мне необычайное и весьма лестное для меня внимание. Когда я утратил свое место в парламенте, Доутон заверил меня, что еще до окончания сессии я вернусь туда в качестве представителя одного из принадлежащих ему местечек, и хотя меня возмущала мысль о зависимости от какой-либо партии, я все же без долгих колебаний условно обещал ему свое сотрудничество. Так обстояли дела, когда Винсент явился ко мне со своим столь почетным для меня предложением. Я застал лорда Доутона в его библиотеке, в обществе маркиза Клэндоналда (отца лорда Дартмора; по знатности и богатству он считался одним из самых видных, а по тщеславию и ретивости — одним из самых деятельных представителей оппозиции). Когда я вошел, Клэндоналд удалился. Лишь очень немногие из людей, занимающих высокое положение, достаточно мудры, чтобы доверять молодым; как будто большее рвение и искренность молодежи не возмещает с избытком и ее страсть к удовольствиям и ее пренебрежение к серьезности.

Когда мы остались наедине, Доутон сказал мне:

— Мы в полном отчаянии из-за пресловутого запроса, который на днях будет внесен в Палату общин. У нас нет никого, кто был бы способен дать на него тот убедительный, исчерпывающий ответ, которого от нас ждут; во всяком случае нам следует собрать все наши силы для голосования, а наш «загонщик»,[644] бедняга N., так тяжко болен, что, я боюсь, мы будем иметь весьма жалкий вид.

— Дайте мне, — ответил я, — полную свободу действий на путях и перепутьях вне Палаты, и я берусь доставить к ее дверям целый легион денди. Дальше я не могу проникнуть, все остальное должны сделать другие ваши доверенные лица.

— Благодарю вас, дорогой мой юный друг, — с живостью сказал лорд Доутон, — благодарю вас тысячу раз; в самом деле, мы должны как можно скорее ввести вас в Палату; вы нам окажете неоценимые услуги.

Я поклонился с насмешливой улыбкой, которую не в силах был подавить. Доутон притворился, что не заметил ее.

— Идемте, милорд, — сказал я, — нам нельзя терять ни минуты. Завтра вечером я встречусь с вами, по-видимому, в клубе Брукса и сообщу вам, что мне удалось сделать.

Лорд Доутон горячо пожал мне руку и проводил до двери.

«Он — самый лучший премьер, которого мы можем иметь, — сказал я себе, — но он ошибается, если думает, что Генри Пелэм согласится играть роль шакала у льва. Он скоро увидит, что я оставлю себе то, за чем, по его мнению, гоняюсь ради него».

Идя по Пел-Мел,[645] я вспомнил о Гленвиле, зашел к нему и застал его дома. Он сидел в задумчивой позе, прислонясь щекой к руке, перед ним лежало раскрытое письмо.

— Читай, — сказал он мне, указывая на письмо.

Я прочел. В этом письме доверенное лицо герцога N. сообщало Гленвилу, что он прошел в парламент от местечка, принадлежащего одному из членов оппозиции.

— Новая игрушка, Пелэм, — сказал Гленвил с улыбкой, — но еще немного, и все они сломаются — трещотка будет последней.

— Милый мой, дорогой Гленвил, — сказал я с искренним огорчением, — не говори этого; у тебя все впереди.

— Да, — прервал меня Гленвил, — ты прав; все, что мне дорого, — в могиле. Неужели ты воображаешь, что меня тешит хоть какой-нибудь из тех даров, которыми меня осыпала судьба? Что хоть одно чувство еще живет во мне, и я способен ощутить хоть одну из тех бесчисленных радостей, которыми наслаждаются другие люди? Видел ли ты меня счастливым хотя бы одно мгновение? Я живу словно на голой, бесплодной, безводной скале, отрешенный от людей, вне дружеского общения с ними. Когда мы встретились в Париже, у меня еще была цель, ради которой я жил; я достиг ее, жить дольше для меня нет смысла. Небо милосердно: еще немного, и этот лихорадочно мятущийся, тревожный дух успокоится.

Я взял его руку и крепко пожал ее.

— Притронься, — молвил он, — к этой сухой, раскаленной коже. Сосчитай пульс — биение его меняется каждую секунду, и ты либо перестанешь жалеть меня, либо не будешь дольше убеждать меня жить. Уже много месяцев подряд меня день и ночь сжигает изнурительная, гибельная лихорадка; она пожирает мозг, сердце, тело; огонь действует быстро — горючего почти не осталось.

Он оборвал свою речь; некоторое время мы оба молчали. Неровное биение пульса встревожило меня, звучавшая в его словах безнадежность привела в ужас. Я стал упрашивать его обратиться к врачам.

— Неужели, — ответил он с торжественным видом, и в голосе его звучала глубокая убежденность, — неужели ты думаешь, что можно «рассудок помраченный исцелить, из памяти изгладить то, что было»? Ах, прочь цитаты и размышления! — С этими словами он вскочил с кушетки, распахнул окно и несколько минут стоял там, часто и глубоко дыша. Когда он снова повернулся ко мне, лицо его выражало обычное спокойствие. Он говорил о важном запросе, который предполагалось внести в ближайшие дни, и обещал прийти на заседание, а затем, я неприметно навел его на разговор о сестре. Он отзывался о ней восторженно.

— Как ни прекрасна Эллен, — сказал он, — ее лицо — лишь бледное отражение ее духа. Ее мысли так чисты, что каждый ее поступок благостен. Я не знаю существа, которому добродетель давалась бы так легко. Порок, видимо, столь чужд самой ее природе, что какое-либо прегрешение с ее стороны представляется мне совершенно невозможным.

— Не заедешь ли ты со мной к своей матушке? — спросил я. — Я хочу побывать у нее сегодня.

Гленвил согласился, и мы тотчас отправились к леди Гленвил в Баркл-сквер. Нас провели в ее будуар; она сидела там вместе с мисс Гленвил, чужих не было. Вскоре наша беседа перешла с банальных тем на более серьезные; когда Гленвил, что случалось очень редко, высказывал свои мысли — в них сквозила все та же глубокая грусть, омрачавшая его душу.

— Почему, — спросила леди Гленвил, видимо страдавшая за сына, — почему ты так мало бываешь в свете? Ты изводишь себя своими мыслями и в конце концов погубишь себя этим. Любимый, дорогой мой сын, какой у тебя изнуренный вид!

Эллен, неотрывно глядевшая на брата глазами, полными слез, коснулась своей прекрасной рукой его руки и сказала:

— Ради матушки, Реджиналд, побереги себя; тебе нужен воздух, телесные упражнения, светские удовольствия.

— Нет, — ответил Реджиналд, — мне нужно только одно — быть занятым, и благодаря герцогу N. я теперь буду очень занят. Я избран членом парламента от ***.

— Как я счастлива! — с гордостью воскликнула мать. — Теперь ты достигнешь всего, что я тебе предсказывала.

От радости она на миг забыла о лихорадочном румянце, пылавшем на щеках Реджиналда, о его ввалившихся глазах.

— Помнишь ли ты, — спросил Реджиналд, повернувшись к сестре, — прекрасные строки из моего любимого Форда:[646]

— Эти стихи, — сказал я, — прекрасны; это понятно даже мне, человеку, совершенно чуждому поэзии и в жизни не написавшему ни единой строчки. Но я не поклонник той философии, которую они выражают. Я сомневаюсь в мудрости таких излияний, исполненных меланхолии и прославляющих нравственное величие скорби, и не согласен считать это истиной. В жизни человеческой нет таких положений, которые мы не могли бы, по своей воле, либо облегчить, либо сделать еще горше. Если прошлое мрачно — я не вижу необходимости сосредоточивать на нем свои мысли. Если наш дух способен на мощное усилие в одном направлении — стало быть, он может многого достичь и в другом; духовную энергию, с помощью которой мы приобретаем знания, мы можем с таким же успехом употребить на то, чтобы преодолевать горести. Прими твердое решение не думать о том, что причиняет тебе страдания; заставь себя избегать всего, что может напомнить тебе о них; направь свое внимание на новые, увлекательные цели; сделай все это — и ты одержишь победу над прошлым. Ты улыбаешься так, словно это невозможно; нет, это ничуть не труднее, чем оторваться от любимого занятия и обратиться к предмету, который вначале тебе не по душе, а ведь именно так дух человеческий действует в течение всей нашей жизни; стало быть, он способен и на то, другое, если только не остановится перед столь же сильным напряжением. Да и вообще, я полагаю, что углубляться в прошлое противоречит природе человека: его помыслы, планы, чаяния — все принадлежит будущему; мы живем для будущего и будущим, и когда наши страсти бушуют сильнее всего, они тоже устремлены в будущее. Жажда мести, скупость, честолюбие, любовь, воля к добру и злу — все направлено, все движется к далекой цели; глядеть вспять — то же, что двигаться вспять: это противно нашей природе; наш ум крайне неохотно усваивает эту привычку, и даже усвоив ее. — с превеликой готовностью возвращается к тому, что искони ему свойственно. Вот почему забвение является благом, обрести которое гораздо легче, чем мы думаем. Забвение прошлого достигается все усиливающейся тревогой за будущее.

Я на мгновение остановился, но Гленвил не ответил мне. Ободренный взглядом Эллен, я продолжал:

— Ты знаешь, что по древнему поверью память дана нам как проклятие, а надежда ниспослана как благословение свыше. Так пусть же надежда победит воспоминание! Что до меня, я по слабости воли много грешил, быть может, сделал много дурного; я отогнал от себя память об этих поступках, но они служат мне предостережением на будущее. Как плоть наша невольно, отнюдь не связывая этого с первым тягостным опытом, избегает того, что может причинить ей боль, так и наш ум, даже не помня отчетливо, что именно огорчало его в прошлом, бессознательно отдаляет от себя эти воспоминания.

Римский философ утверждал,[647] что тайна счастья человеческого заключена в правиле «ничему не удивляться». Я так и не постиг точного смысла этой сентенции: что до меня — я для достижения той же цели приучил бы себя «ни о чем не сожалеть».

— Увы! Дорогой друг, — сказал Гленвил, — все мы великие философы, когда дело касается других, а не нас; в ту минуту, когда горе обрушивается на нас, мы перестаем философствовать о том, что оно нас умудряет. Время — единственный утешитель; твои рассуждения очень правильны, но они только укрепляют меня в убеждении, что устанавливать незыблемые правила деятельности духа, покуда он зависит от тела — напрасный труд. Счастье и несчастье многих людей заложены в самой их природе и только тогда не зависят от обстоятельств. Дайте всем людям одинаковое здоровье, одинаковое телосложение, одинаково впечатлительные нервы, одинаково невосприимчивую или острую память — и тогда я соглашусь с тем, что можно создавать правила, применимые ко всем людям. Но пока это невозможно, твоя сентенция «ни о чем не сожалеть» так же висит в воздухе, как афоризм Горация «ничему не удивляться». Она может быть мудрой для тебя — для меня она невозможна!

Последние слова Гленвил произнес дрожащим голосом, и я счел неуместным продолжать спор. Глаза Эллен встретились с моими; в ее взгляде было столько доброты, более того — признательности, что я забыл обо всем на свете. Спустя несколько минут слуга доложил о приезде приятельницы леди Гленвил, и я ушел.

ГЛАВА LV

В течение последних двух-трех дней я усердно посещал всех моих друзей из Нижней палаты, приглашая их отобедать со мною перед столь значительным актом, как голосование по законопроекту, предложенному мистером **. После обеда я сам доставил их в Палату общин и, не настолько интересуясь прениями, чтобы оставаться в качестве наблюдателя там, где, по моему мнению, имел право выступать действующим лицом, отправился ожидать результатов к Бруку. Лорд Грэвелтон, плотный, грубовато-добродушный дворянин шести футов ростом, зычным голосом на чем свет стоит ругал официантов в кафе. Мистер ***, автор «Т…», сидел в уголку, углубившись в изучение «Курьера»,[649] а лорд Армадильерос, самый надменный и высокородный из пэров, перечисленных в геральдическом списке, завладел гостиной: правая нога его покоилась на одном из чугунных выступов камина, левая на другом. Я молча уселся и начал просматривать нашумевшую статью в последнем номере «Эдинбургского обозрения». Постепенно зал стал наполняться; все говорили о вопросе, обсуждавшемся Палатой, и строили различные предположения насчет того, какая речь будет лучше и как разделятся голоса.

Наконец вошел один из видных членов Палаты, и вокруг него собралась толпа.

— Сейчас я слышал, — объявил он, — самую необычайную речь из всех, которые мне когда-либо доводилось слышать: поразительное сочетание эрудиции и воображения.

— Наверно, речь Гаскелла, — вскричали все.

— Нет, — ответил мистер ***, — Гаскелл еще не брал слова. Речь произнес некий молодой человек, впервые занявший место в Палате. Его выступление встретили единодушным одобрением, и действительно это было замечательно.

— Как его имя? — спросил я, заранее предчувствуя ответ.

— Только сейчас я узнал его в Палате, — ответил мистер ***, — говорил сэр Реджиналд Гленвил.

И вот все те, кто так часто при мне бранил Гленвила за резкость в обращении или же смеялся над ним за эксцентричность, принялись громко расхваливать себя за то, что они, мол, давно уже восхищались его дарованиями и предсказывали ему успех.

Я покинул эту turba Remi sequens fortunam;[650] меня просто лихорадило от волнения. Все, кому довелось когда-либо неожиданно услышать об успехе, выпавшем на долю человека, к которому они чувствуют глубокую привязанность и которому желают всяческого добра, поймут душевное смятение, заставившее меня пойти бродить по улицам. Холодный воздух пощипывал кожу. Я стал плотнее застегивать пальто на груди, как вдруг услышал чей-то голос:

— Вы уронили перчатку, мистер Пелэм.

Это был Торнтон. Я холодно поблагодарил его за любезность и уже собирался уйти, как вдруг он сказал:

— Если вы идете по Пел-Мел, я не возражал бы против того, чтобы немного пройтись вместе с вами.

Я поклонился несколько высокомерно. Но, редко отказывая себе в возможности лучше изучить какого-нибудь человека, ответил, что общество его доставит мне удовольствие, если нам по дороге.

— Ночь холодновата, мистер Пелэм, — заметил Торнтон, немного помолчав. — Я обедал в ресторане Хэтчета с одним парижским знакомым. Сожалею, что мы довольно редко встречались с вами во Франции, но я был так занят моим другом, мистером Уорбертоном.

Произнося это имя, Торнтон пристально посмотрел на меня и добавил:

— Кстати, как-то я видел вас в обществе сэра Реджиналда Гленвила. Вы с ним, видимо, хорошо знакомы?

— Довольно хорошо, — ответил я с самым невозмутимым видом.

— Какой это странный человек, — продолжал Торнтон. — Я тоже несколько лет был с ним знаком.

И тут он опять испытующе посмотрел мне прямо в лицо. Глупец! Не с его проницательностью можно прочесть что-либо в cor inscrutabile[651] человека, с детских лет воспитанного в правилах хорошего тона, предписывающих самым тщательным образом скрывать чувства и переживания.

— Он очень богат, не правда ли? — спросил Торнтон после минутного молчания.

— Думаю, что да, — ответил я.

— Гм! — произнес Торнтон. — Чем лучше шли дела у него, тем хуже шли у меня: мне везло, «как корове, которая проткнула себя своим же собственным рогом». Думаю, что он вряд ли стремится возобновить со мною знакомство: бедность не способствует дружбе. Впрочем, к черту гордость, скажу я вам, было бы у меня честное сердце круглый год — и летом, и зимой, и в урожай, и в засуху. Эх, дал бы бог, чтобы какой-нибудь добрый друг ссудил меня двадцатью фунтами!

На это я ничего не ответил. Торнтон вздохнул.

— Мистер Пелэм, — снова начал он, — я, правда, не был с вами близко знаком, поэтому простите мою навязчивость, но если бы вы могли дать мне в долг небольшую сумму, это бы мне очень помогло.

— Мистер Торнтон, — сказал я, — если бы я знал вас лучше и способен был оказать вам большую услугу, вы имели бы возможность обратиться ко мне за помощью более существенной, чем пустяк, которым я могу для вас рискнуть. Если двадцать фунтов действительно вам помогут, я готов ссудить вас ими при условии, что вы никогда больше не попросите у меня ни фартинга. Торнтон просиял.

— Тысяча, тысяча… — начал он.

— Нет, — прервал я его, — никаких благодарностей не нужно, только ваше обещание.

— Даю честное слово, — сказал Торнтон, — что никогда больше не попрошу у вас ни фартинга.

«И вор бывает по-своему честен», — подумал я, достал деньги, о которых шла речь, и вручил ему. По правде сказать, хотя этот человек мне очень не нравился, его поношенная одежда и плохой вид вызывали сострадание. Когда он с самой недвусмысленной радостью прятал в карман полученные деньги, мимо нас проскользнул какой-то высокий человек. Оба мы сразу обернулись и узнали Гленвила. Он прошел не более семи ярдов, как мы заметили, весьма неровным шагом и вдруг остановился. Еще мгновение — и он упал на железные перила ограды какого-то дворика. Мы поспешили к нему: по всей видимости, он потерял сознание. Лицо его было покрыто мертвенной бледностью и казалось до крайности истощенным. Я послал Торнтона в ближайший трактир за водой, но прежде чем он вернулся, Гленвил пришел в себя.

— Все… все… тщетно, — вымолвил он медленно, словно не сознавая, что говорит, — единственная подлинная Лета[652] — смерть.

Заметив меня, он вздрогнул. Я заставил его опереться на мою руку, и мы медленным шагом двинулись вперед.

— Я уже слышал о твоем выступлении, — сказал я.

Гленвил улыбнулся, но обычная его бледность и болезненный вид придали этой нежной и ласковой улыбке страдальческое выражение.

— Ты также видел и его результаты: возбуждение оказалось мне не по силам.

— Но ты, наверно, ощутил законное чувство гордости, когда возвращался на свое место, — заметил я.

— Это было одно из самых горьких мгновений моей жизни: память об умерших омрачала его. Что мне теперь честь и слава? Боже, боже, смилуйся надо мною!

Гленвил внезапно остановился и сжал руками виски. Тут подоспел и Торнтон. Взор Гленвила упал на Торнтона, и по щекам его медленно разлился густой чахоточный румянец. Робкая усмешка искривила губы Торнтона. Гленвил заметил ее, брови его сдвинулись, лицо потемнело от гнева.

— Прочь! — вскричал он громким голосом, и глаза его засверкали. — Сейчас же прочь с глаз моих! Мне противно даже видеть такую гнусную тварь!

Глаза Торнтона забегали по сторонам, вспыхнув, как раскаленные уголья, и он так сильно прикусил губу, что из нее брызнула кровь. Однако он сдержался и только сказал:

— Вы сегодня что-то слишком возбуждены, сэр Реджиналд. Желаю вам поскорее поправиться. Ваш покорный слуга, мистер Пелэм.

Гленвил молчал всю дорогу. У дверей его дома мы распрощались. Делать мне все равно было нечего, и потому я направился в М… холл. Там находилось не более десяти — двенадцати человек, и все они столпились у стола, за которым шла азартная игра. Я молча смотрел, как мошенники пожирают дураков, а «младшие братцы», изощряясь в остроумии, стараются вознаградить себя за немилость фортуны.

Ко мне подошел достопочтенный мистер Блэгрэв.

— А вы никогда не играете? — спросил он.

— Иногда, — кратко ответил я.

— Одолжите мне сто фунтов! — продолжал мой милейший знакомый.

— Я как раз намеревался попросить у вас о том же самом, — сказал я.

Блэгрэв от души расхохотался.

— Ладно, — сказал он, — поручитесь за меня перед евреем ростовщиком, а я поручусь за вас. Этот приятель ссужает мне деньги только из сорока процентов. А родитель у меня — проклятый сквалыга, ибо я ведь самый благоразумный сын на свете. Я не охочусь, не держу скаковых лошадей, не имею никаких дорогостоящих страстишек, кроме игры, а он и тут не желает меня побаловать, — по-моему, это просто бессовестно.

— Неслыханное варварство, — сказал я. — И вы хорошо делаете, что разоряетесь у ростовщиков еще до того, как получили отцовское наследство: самый лучший способ отомстить папеньке.

— Верно, черт побери, — согласился Блэгрэв, — с этим делом я уж справлюсь! Ну, у меня осталось пять фунтов, пойду-ка спущу и их.

Не успел он от меня отойти, как со мною заговорил мистер Г., красивый авантюрист: на какие средства он живет, знал один дьявол, ибо он, по-видимому, отлично о нем заботился.

— Бедняга Блэгрэв! — сказал он, разглядывая издали этого изобретательного юношу. — Странный парень! На днях он у меня спросил, читал ли я Историю Англии, и сообщил, что в ней очень много говорится о его предке, римском полководце эпохи Вильгельма Завоевателя, по имени Карактак.[653] Когда мы последний раз держали пари на скачках в Ньюмаркете, он рассказал мне, что, играя в вист, забрал с самого начала шесть чудесных взяток, но при этом так искусно действовал, что теперь должен потерять тысячу фунтов, а мог бы потерять и две. Ну, ну, — продолжал Г. с ханжеским видом, — лучше уж видеть здесь всех этих дураков, чем проклятых мерзавцев, которые обирают других, напуская на себя благородство. Никогда, мистер Пелэм, никому не верьте в игорном доме: за личиной порядочности скрывается отъявленный шулер! Что ж, будете вы сегодня пытать счастье?

— Нет, — сказал я, — буду только зрителем.

Г. направился к столу и уселся рядом с богатым молодым человеком, отличавшимся самым приятным нравом и самым безнадежным невезением. После того как было сделано несколько ставок, Г. сказал ему:

— Лорд **, отодвиньте в сторону свои деньги, у вас их на столе так много, что они смешиваются с моими. Это очень неприятно. Может быть, вы положите часть денег себе в карман.

Лорд ** взял пачку кредиток и беззаботно сунул их в карман сюртука. Минут через пять я увидел, как Г. засовывает свою руку, в которой ничего не было, в карман соседа и вынимает ее оттуда, полную кредиток. А еще через полчаса он протянул маркеру пятидесятифунтовую бумажку:

— Вот, сэр, мой долг. Боже ты мой, лорд **, сколько вы выиграли! Не следует вам оставлять все деньги на столе, положите их в карман, где у вас остальные.

Лорд ** (он понял, какую с ним сыграли шутку, но ему лень было поднимать скандал) рассмеялся.

— Нет, нет, Г., — сказал он, — вы уж мне-то хоть что-нибудь оставьте!

Г. покраснел и вскоре за тем поднялся.

— Чертовски не везет! — промолвил он, проходя мимо меня. — Как это я еще решаюсь играть, здесь такие наглые шулеры. Избегайте игорных домов, мистер Пелэм, если хотите жить.

«И давать жить другим», — подумал я.

Я уже собирался уходить, как вдруг услышал на лестнице хохот, и в комнату вошел Торнтон, перебрасываясь шутками с одним из маркеров. Он меня не видел и, подойдя к столу, вынул ту двадцатифунтовую бумажку, которую я ему дал, и с видом миллионера попросил разменять ее. Я не стал дожидаться, пока мне придется быть свидетелем его удачи или неудачи: и то и другое было мне безразлично. Я сошел вниз по лестнице, и швейцар, выпуская меня, впустил сэра Джона Тиррела. «Неужели, — подумал я, — привычка так сильна?» Мы оба остановились, обменялись приветствиями, и я снова пошел наверх вместе с ним.

Хотя денег у Торнтона было немного, он играл так азартно, как лорд К., у которого было тысяч десять. Он с подчеркнутой фамильярностью кивнул Тиррелу, который ответил ему в высшей степени презрительным и надменным кивком. Вскоре после этого внимание баронета было уже полностью поглощено игрой. Что касается меня, то, удовлетворив свое любопытство и убедившись, что никакой близости между ним и Торнтоном больше нет, я распрощался и ушел.

ГЛАВА LVI

Странно было видеть, что такой человек, как Гленвил, с его изысканными вкусами, привычкой к роскоши, большими дарованиями, словно рассчитанными на то, чтобы блистать ими в обществе, человек, которому оказывали внимание высшие сановники государства и которым за его красоту и ум восхищались многие женщины в Лондоне, — живет, как отшельник, в отдалении от себе подобных и пребывает постоянно в самом мрачном и болезненном унынии. Не заметно было, чтобы какая-либо женщина вызвала в нем хотя бы мгновенное чувство восхищения. Можно было подумать, что все ощущения потеряли для него ценность. Он жил среди своих книг, и, видимо, лучшими друзьями его являлись тени прошлого. Почти всегда ночью его можно было застать бодрствующим и чем-либо занятым, а уже на рассвете к его крыльцу подводили лошадь. Он ездил верхом в полном одиночестве несколько часов подряд, а по возвращении домой посвящал все свое время, пока не наступал час отправляться в Палату, делам и текущей политике. Со дня своего первого выступления он усерднейшим образом принимал участие в обсуждении важнейших вопросов, и все речи, которые он произносил, были, подобно первой, всегда полны значения.

Все удивлялись тому, что и в парламентских его выступлениях и в обычных беседах отсутствовали крайние и резкие суждения, а также пламенная романтическая восторженность, которой по своему душевному складу он, по-видимому, должен был предаваться. Доводы его бывали всегда хорошо и здраво обоснованы, ясно и логично выражены. Правда, страстный и пылкий его темперамент иногда проявлялся в энергичном тоне выступлений или во внезапном и неожиданном взрыве бурного красноречия. Но все это было так естественно, отличалось такой непосредственностью, не только прямо относясь к делу, но особенно ярко подчеркивая его суть, что не вызывало раздражения даже у самых матерых, холодных и расчетливых циников Палаты.

Одно из довольно часто встречающихся противоречий человеческой природы (в Гленвиле оно проявилось с необычайной силой) — это наличие у людей, одаренных воображением и яркой индивидуальностью, отличного здравого смысла, которым они пользуются, когда хотят словом или делом помочь другим, но которым пренебрегают, когда речь идет о них самих. Вскоре Гленвила стали считать наиболее способным и выдающимся из всех молодых членов Палаты. Что же касается холодности, которую он проявлял, избегая заводить близкие отношения с членами своей партии, то она только усиливала в них чувство уважения к нему, хотя и не способствовала возникновению более теплых чувств.

Привязанность к нему леди Розвил ни для кого не составляла тайны. Имя ее было настолько знаменито в высшем свете, что малейший ее взгляд или поступок тотчас всеми замечались, а затем служили пищей для пересудов. А ведь несмотря на то, что все происходило на глазах наблюдающего за нею общества, эта прелестная, но неосторожная женщина слишком часто забывала обо всем на свете, кроме своего романтического увлечения. Гленвила же оно, видимо, не только не трогало, но он просто не замечал его, и когда ему приходилось волей-неволей бывать в толпе светских людей, он неизменно сохранял свою суровую, холодную, равнодушную к окружающим сдержанность, из-за которой все о нем судачили и никто его не любил.

Недели через три после первого выступления Гленвила в Палате я пришел к нему, чтобы передать одно предложение лорда Доутона. Поговорив о деле, мы перешли к темам более личного характера, и под конец я упомянул Торнтона. Надо иметь в виду, что мы с Гленвилом никогда не говорили об этом человеке. Ни разу также не коснулся Гленвил наших прежних встреч и не упоминал о том, что в Париже он жил, изменив свою внешность и под вымышленным именем. Какова бы ни была связанная с этим тайна, не вызывало сомнений, что это нечто весьма для него мучительное, и потому мне не подобало на нее намекать. В данный момент он говорил о Торнтоне совершенно равнодушно.

— Я, — сказал он, — в свое время знал этого человека; за границей он был мне полезен, и, несмотря на то, что это личность неблаговидная, я хорошо уплатил ему за оказанные мне услуги. С тех пор он не раз обращался ко мне за деньгами, которые спускал в игорных домах, как только получал. Похоже на то, что он связался с шайкой самых отъявленных шулеров, и я больше не желаю помогать ему и его приятелям в их гнусных делах. Это подлый, продажный мошенник, который ни перед чем не остановится, только бы ему заплатили!

Гленвил помолчал, а затем спросил меня, причем лицо его слегка покраснело, а голос звучал неуверенно и смущенно:

— Помнишь ты в Париже мистера Тиррела?

— Да, — ответил я, — сейчас он в Лондоне и… Гленвил вздрогнул, словно ужаленный.

— Нет, нет, — возбужденно вскричал он, — он же умер в Париже, умер от голода, в нищете!

— Ты ошибаешься, — сказал я. — Он теперь сэр Джон Тиррел и владеет значительным состоянием. Я сам видел его три недели тому назад.

Гленвил положил руку мне на плечо и посмотрел в мои глаза долгим, мрачным, испытующим взглядом, а лицо его с каждым мгновением становилось все мертвенней, все бледней. Наконец он отвернулся и что-то пробормотал сквозь зубы. В тот же самый миг дверь открылась, и доложили о приходе Торнтона. Гленвил бросился к нему и схватил его за горло.

— Собака! — закричал он. — Ты обманул меня: Тиррел жив!

Руки прочь! — вскричал картежник с вызывающе злобной усмешкой. — Руки прочь! Не то, клянусь богом, создавшим меня, я тоже сумею вас придушить!

— Негодяй! — произнес Гленвил, изо всех сил тряся своего противника, и его худощавое, истомленное болезнью, но все еще мускулистое тело дрожало от исступления. — Ты смеешь угрожать мне! — И с этими словами он отбросил Торнтона к противоположной стене с такой силой, что у того изо рта и носа хлынула кровь. Картежник медленно поднялся и, отирая кровь с лица, устремил на своего обидчика горящий злобой взгляд, а на лице его отражалась такая ненависть и жажда мщения, что кровь застыла у меня в жилах.

— Мой час еще не пришел, — вымолвил он спокойным, ясным, холодным тоном и вдруг, совершенно изменив повадку, подошел ко мне, слегка поклонился и сделал какое-то замечание о погоде.

Гленвил же упал на диван, изможденный не столько сделанным сейчас усилием, сколько приступом ярости, которая его вызвала. Через несколько мгновений он встал и сказал Торнтону:

— Простите меня. И пусть это будет возмещением за нанесенные вам повреждения. С этими словами он вложил в руку Торнтона большой и, по всей видимости, туго набитый кошелек. Сей veritable philosophe[655] принял его с видом собаки, которую ласково треплет хозяйская рука, только что нанесшая ей побои. Он ощупал кошелек короткими жесткими пальцами, словно желая убедиться, основательно ли он набит, и преспокойно сунул его в карман брюк. Затем он старательно застегнул карман, оправил жилет, словно желая получше спрятать деньги, и, обернувшись к Гленвилу, произнес в своем обычно своеобразно вульгарном стиле:

— Меньше слов, сэр Реджиналд, больше дела. Золото хороший пластырь для ссадин. Итак, если угодно, — спрашивайте, я вам отвечу. Но, может быть, вы считаете, что мистер Пелэм здесь un de trop.[656]

Я уже направился было к двери, чтобы уйти, но Гленвил крикнул:

— Стой, Пелэм. У меня к мистеру Торнтону только один вопрос. Джон Тиррел жив?

— Жив! — ответил Торнтон с насмешливой улыбкой.

— И он не нуждается? — спросил Гленвил.

— Не нуждается, — как эхо повторил Торнтон.

— Мистер Торнтон, — произнес спокойным голосом Гленвил. — С вами я теперь покончил, вы можете идти.

Торнтон поклонился с почтительно-ироническим видом и, как ему было велено, удалился.

Я взглянул на Гленвила. Его лицо, которому суровое выражение всегда было более свойственно, чем мягкое, сейчас было просто страшным. По нему пролегли глубокие морщины. Гнев и непреклонную решимость выражали сдвинутые над большими горящими глазами брови. Зубы были сжаты, словно тисками, а тонкая верхняя губа горько покривилась и мертвенно побелела. Высокий, весь превратившийся в комок нервов, он склонился над спинкой стула, которую сжимал правой рукой, сжимал с такой железной силой, что стул под конец не выдержал и с треском сломался, как ореховая тросточка. Этот пустяк привел Гленвила в себя. Самообладание как будто вернулось к нему, и он извинился передо мною за свою несдержанность.

На прощанье я произнес несколько пылких сочувственных слов и оставил его в одиночестве, которого, как я видел, он жаждал всей душой.

ГЛАВА LVII

Когда, возвращаясь домой, я обдумывал то, чему только что был свидетелем, мне припомнились слова Тиррела, будто Гленвил ненавидел его из-за предпочтения, оказанного Тиррелу одной особой, с которой оба они были связаны в дни юности. Объяснение это казалось мне мало правдоподобным. Во-первых, причина была явно недостаточной для подобного вывода. Во-вторых, непохоже было, чтобы молодому и богатому Гленвилу, наделенному самыми разнообразными достоинствами и к тому же поразительно красивому, мог быть предпочтен вечно нуждающийся в деньгах мот (каким в то время был Тиррел, с грубоватыми манерами и неотесанным умом, человек, может быть и не вызывающий отвращения, но уже не самой первой молодости, которого к тому же можно было сравнить с Гленвилом не больше, чем Сатира[658] с Гиперионом.[659]

Тайна эта возбуждала мое любопытство гораздо сильнее, чем должно было бы привлекать внимание разумного человека нечто, его не касающееся. Как раз когда у меня возникли эти мысли, ко мне подошел Винсент; различие в политических взглядах за последнее время сильно отдалило нас друг от друга, и потому, когда он взял меня под руку и увлек за собою по Бонд-стрит, я был немного удивлен его дружелюбием.

— Послушайте, что я вам скажу, Пелэм, — молвил он, — я еще раз предлагаю вам обосноваться в нашем лагере. Вскоре предстоят большие перемены: поверьте мне, такая крайняя партия как та, с которой вы связались, никогда ничего не добьется. Наша, напротив, столь же умеренна, сколь и либеральна. Обращаюсь к вам в последний раз: я знаю, скоро вам придется публично высказать свой убеждения гораздо более открыто, чем вы это делали прежде, и тогда будет слишком поздно. А сейчас я полагаю, вместе с Гудибрасом[660] и древними, что

— Увы, Винсент, — сказал я, — на роду мне написана гибель, ибо словами вы меня не убедите и вам придется прибегнуть к силе. Прощайте, мне надо идти к лорду Доутону. А вы что намерены делать?

— Сесть верхом на лошадь и присоединиться к рагса juventus,[662] — сказал Винсент, рассмеявшись своей собственной шутке. Мы пожали друг другу руки и расстались.

Мне очень жаль, любезнейший читатель, что я не могу раскрыть тебе во всех подробностях ту политическую интригу, в которой я участвовал. Сама роль, выпавшая в ней на мою долю, вынуждает меня строжайшим образом молчать и о сути этого дела и о тех, кто явились его главными исполнителями. Достаточно сказать, что большую часть своего времени я, хотя и тайно, тратил на дипломатические переговоры с различными отечественными деятелями, и занятие это вполне соответствовало как моему вкусу к живой работе, так и тщеславным устремлениям моей души. Внушив Доутону и его помощникам преувеличенное мнение о моих способностях, я отлично умел его поддерживать. Я вставал еще при свечах и предавался усерднейшим занятиям в те часы, которые любой другой человек, принадлежащий к нашей партии, проводил в беспокойном, расслабляющем сне после ночного празднества или кутежа. Когда обсуждался какой-либо политико-экономический вопрос, я давал самые быстрые и ясные ответы. Когда нужно было изучить какой-либо период в развитии нашего законодательства, быть докладчиком поручалось мне. От мадам д'Анвиль, с которой (уже не будучи ее возлюбленным) я постоянно переписывался на правах друга, я получал самые быстрые и точные сообщения о планах и действиях того двора, где протекала вся ее жизнь и где супругу ее поручались самые секретные дела. Я изо всех сил старался получать как можно больше сведений даже о самых, казалось бы, незначительных мелочах, если это могло укрепить репутацию, которой я пользовался. Я всячески и возможно точно разузнавал, каковы личные интересы и жизненные обстоятельства всех тех, кого нам надо было запугать или привлечь на свою сторону. Это я заставлял присутствовать на заседаниях самых юных и беспечных членов Палаты, которых никто, облеченный номинально гораздо большей властью, не мог выманить из бального зала или игорного дома.

Словом, хотя мое знатное происхождение и моя независимо-высокомерная манера держать себя помогали мне чувствовать себя равным самым высокопоставленным лицам нашего круга, я не брезговал брать на себя обязанности и хлопоты, выпадающие обычно на долю самых низших из подчиненных. Доутон заявлял, что я его правая рука, и, хотя я знал, что являюсь скорее головой его, чем рукой, все же делал вид, что горжусь этим названием.

Однако же мне доставляло удовольствие носить в обществе эксцентричное обличие, принятое мною с самого начала, и упражняться в том искусстве, благодаря которому женщины дарили мне улыбки, ободрявшие и поддерживавшие меня в моей более серьезной борьбе с мужчинами. Но только в общении с Эллен Гленвил я отбрасывал эту искусственность, ибо знал, что она вряд ли привлечет к себе девушку со столь утонченным и неиспорченным вкусом. В ней обнаружил я душу, которая пленяла меня своей нежностью и свежестью и в то же время облагораживала возвышенностью мысли. Может быть, в глубине сердца она была по-своему так же честолюбива, как я. Но мои устремления были скрыты эксцентрической маской, ее же — смягчены застенчивостью и очищены благочестием. Бывали мгновения, когда я открывал ей свою душу, и взгляд ее, полный восторженного сочувствия, вливал в меня новое мужество.

«Да, — думал я, — меня манят почести, но ведь я смогу просить ее разделить и облагородить их». В общем же я любил, как любят все мужчины, видел в ней совершенство, старался быть достойным ее. Только время могло либо оправдать мои чувства, либо представить их в смешном виде.

Но где же я с самим собой распрощался? — как говорят ирландцы. Ах да, по дороге к лорду Доутону. Мне повезло.

Личность эта пребывала дома: она писала за столом, заваленным брошюрами и справочниками.

— Тс-с-с, Пелэм, — сказал его милость, спокойный, серьезный маленький человечек, вечно погруженный в размышления и неизменно пережевывающий одну и ту же убогую жвачку. — Не мешайте или же окажите мне услугу, перелистайте этот исторический труд и разыщите дату Пизанского собора.[663]

— Спасибо, юный мой друг, — произнес его милость, когда я дал ему требуемую справку. — Молю небо, чтобы оно дало мне силы закончить эту статью к завтрашнему дню: это ответ господину. Но я так завален делами, что…

— Может быть, — перебил я, — если вы простите, что я вас прервал, — вы разрешите мне собрать воедино все ваши заметки и превратить эти сивиллины[664] изречения в целую книгу. Ваша милость дадите мне материалы, а уж я не пожалею усилий.

Лорд Доутон прямо рассыпался в изъявлениях благодарности. Он разъяснил мне, в чем дело, и полностью возложил на меня все выполнение, я же обещал, если он снабдит меня всеми необходимыми книгами, закончить статью к завтрашнему вечеру.

— А теперь, — сказал лорд Доутон, — раз уж мы с этим покончили, — что нового сообщают из Франции?

— Хорошо было бы, — вздохнул лорд Доутон, когда мы подсчитывали свои силы, — перетянуть на нашу сторону лорда Гьюлостона.

— Как, этого озорного эпикурейца?[665] — спросил я.

— Именно его, — ответил Доутон, — он нужен нам для устройства обедов, и к тому же у него в Нижней палате четыре голоса.

— Ну что же, — заметил я, — он довольно безразличен ко всему и ни с какой партией не связан. Можно попытаться.

— Вы с ним знакомы? — спросил Доутон.

— Нет, — ответил я.

Доутон вздохнул.

А молодой А.? — спросил государственный муж, немного помолчав.

У него любовница, которая ему обходится очень дорого, и скаковые лошади. Ваша милость можете быть уверены в нем, находясь у власти, но можете также не сомневаться, что он изменит вам, как только вы потеряете власть.

— А. Б.? — опять начал Доутон.

ГЛАВА LVIII

Статья моя имела необычайный успех. Авторство приписывали одному из самых одаренных членов оппозиции, и хотя в статье было немало стилистических ошибок и, кроме того (теперь я полагаю, что тогда напрасно к ней прибегал), много софистики,[667] она достигла той цели, которой добиваются честолюбивые авторы любого сорта, — пришлась по вкусу публике.

Как-то через несколько дней я спускался по лестнице в Олмеке[668] и вдруг у самых дверей приемной услышал яростно и громко спорящие голоса. К удивлению своему, я увидел там лорда Гьюлостона и еще некоего совсем молодого человека — оба были в бешенстве. Молодой человек до того никогда не бывал в Олмеке, а входной билет забыл дома. Гьюлостон, принадлежавший к совсем иному кругу людей, чем большинство членов Олмека, настаивал на том, чтобы юношу пропустили по одному его ручательству, доказывая, что этого вполне достаточно. Контролер рассердился, заупрямился и, так как он редко или никогда не видел там лорда Гьюлостона, отнюдь не был склонен считаться с его авторитетом.

Пока я закутывался в плащ, Гьюлостон заговорил со мной, ибо когда люди чем-то взволнованы, сердца их легко раскрываются: стремясь использовать представившуюся мне возможность завести знакомство с этим эпикурейцем, я тотчас же предложил, что устрою его приятелю немедленный пропуск в клуб. Предложение мое было принято с восторгом, и вскоре я добыл собственноручную записку леди ***, что в одно мгновение утихомирило Харона[669] и открыло юноше путь через Стикс[670] в вожделенный Элизий.[671]

Гьюлостон засыпал меня изъявлениями благодарности. Я вернулся вместе с ним наверх и, приложив все усилия к тому, чтобы снискать его благосклонность, добился приглашения к обеду на следующий день и ушел в восторге от своей удачи.

На следующий вечер, в восемь часов, я вошел в гостиную лорда Гьюлостона. Это была небольшая, не только роскошно, но даже со вкусом обставленная комната. Над камином висела Венера[672] Тициана во всей пышной и сладострастной прелести своей наготы: пухлые губки, отнюдь не безмолвные, хотя и сомкнутые, веки полуопущенные с каким-то тайным намеком над очами, чье reveille[673] легко было вообразить себе, плечи, руки и ноги, вся ее поза, такая покойная и вместе с тем полная жизни, — все это, казалось, говорило о том, что сон вовсе не означает полного забытья и что грезы богини не вполне оторваны от тех переживаний и ощущений, которым ей свойственно было сладостно предаваться в часы бодрствования. По обе стороны камина висели две картины Клода[674] нежно-золотистых тонов; это были единственные в комнате пейзажи, все же прочие картины были скорее в духе Венеры великолепного итальянца: тут одна из красавиц сэра Питера Лели,[675] там замечательная копия Геро и Леандра.[676] На столе лежали «Basia» Иоанна Секундуса[677] и несколько французских книг по вопросам гастрономии.

Что же касается самого genius loci,[678] — то представьте себе человека средних лет и среднего роста и по внешности — далеко не цветущего, а скорее хрупкого здоровья. Немногое в этой внешности намекало на пристрастие к вкусной еде. Щеки не были круглыми или вздутыми, фигура, хотя и не худощавая, отнюдь не отличалась чрезмерной полнотой; правда, кончик его обонятельного органа имел несколько более рубиновый оттенок, чем все остальное, и один прыщ недавнего происхождения и еще нежной окраски разливал по всему ландшафту лица свое нежное, как бы лунное сияние. Лысина удлиняла высокий лоб, а немногочисленные пряди волос, еще красовавшиеся над ним, были заботливо и изящно завиты à l'antique.[679] Под седыми мохнатыми бровями (благородный обладатель коих имел странную привычку то поднимать их, то опускать, в зависимости от того, что именно он в данный момент говорил) бегали очень маленькие, пронизывающие, лукавые, беспокойные, светло-зеленые глазки. Рот же, большой и толстогубый, с уголками, приподнятыми в неизменной улыбке, свидетельствовал о весьма чувственной натуре.

Таков был лорд Гьюлостон. К своему удивлению, я был единственным гостем.

— Новый друг, — сказал он, когда мы направились в столовую, — подобен новому блюду: следует быть наедине с ним, чтобы насладиться им и оценить его по-настоящему.

— Какое прекрасное правило! — восторженно молвил я. — Неразборчивое гостеприимство — зловреднейший из всех пороков. Он лишает возможности вести беседу, наслаждаться едой и, осуществляя мифологическую басню о Тантале,[680] обрекает нас на голод среди изобилия.

— Вы правы, — торжественно произнес Гьюлостон. — Я никогда не приглашаю к обеду более шести человек и никогда не обедаю в гостях; ибо плохой обед, мистер Пелэм, плохой обед есть весьма серьезное, я сказал бы — самое серьезное бедствие.

— Да, — подхватил я, — ведь оно поистине непоправимо. Можно заменить схороненного друга, изменившую любовницу, можно очиститься от клеветы, даже восстановить разрушенное здоровье. Но неудачный обед — непоправимая утрата, день этот исчез безвозвратно, испорченного аппетита не восстановить, пока не улягутся жестокие треволнения желудка. Il у a tant de maîtresses (говорит великий Корнель[681]), il n'y a qu'un diner.[682]

— Вы вещаете, как оракул, как «Оракул повара», мистер Пелэм; разрешите налить вам супа, — это суп а-ля Кармелит? Но что у вас в этом футляре?

— В нем, — сказал я, — находятся моя ложка, ножик и вилка. Природа наделила меня одним несчастным свойством, с которым я вынужден бороться, применяя особые орудия. Я ем слишком быстро. Это весьма злополучный недостаток, ибо в одну минуту поглощаешь то, чем следовало бы наслаждаться в течение пяти. Это воистину порок, уменьшающий наслаждение и укорачивающий его, это — постыдное расточительство даров провидения и мрачное издевательство над его щедростью. Совесть мучила меня, но от привычки, роковым образом приобретенной в раннем детстве, нелегко избавиться. Наконец я решил заказать необычно мелкую ложку, вилку такую маленькую, что ею можно поднести ко рту лишь крохотный кусочек, нож, затупленный и иззубренный настолько, чтобы мне в течение достаточно продолжительного времени приходилось разрезать дары, которые «посылают мне боги». Милорд, подле меня — «прекрасная Таис»[683] в образе бутылки мадеры. Разрешите мне с вами выпить?

— С удовольствием, мой милый друг; выпьем в память кармелитов,[684] которых мы должны благодарить за изобретение этого неподражаемого супа.

— Да! — вскричал я. — Давайте на этот раз отбросим предрассудки сектантства и отдадим должное данному ордену этих несравненных людей, которые, уйдя от суеты ленивого и грешного мира, ревностно и прилежно предались изучению теории и практики глубочайшей из наук — гастрономии. Нам, милорд, суждено воздать благодарную дань памяти тех вдохновенных отшельников, которые в течение долгих веков варварства и тьмы хранили в уединении своих монастырей все, что дошло до наших дней от римской роскоши и классической утонченности. Мы будем пить за кармелитов, как за секту, но мы выпьем и за все монашество, как за корпорацию. Если бы мы с вами жили в те времена, то несомненно были бы монахами!

— Любопытно, — ответил лорд Гьюлостон, — (кстати, что вы скажете об этом палтусе?) проследить историю кулинарного искусства: она открывает перед философом и моралистом широчайшие горизонты. Похоже на то, что древние были духовно одареннее нас и обладали большим воображением в области кулинарии, зачастую и тело и душу они питали сладостной иллюзией; так, например, они превыше всего ценили соловьиные языки, ибо вкушали само пение этих птиц, поглощая орган, находящийся у них во рту. Я бы сказал, что это поэзия гастрономии!

— Да, — промолвил я со вздохом, — в некоторых отношениях они безусловно превосходили нас. Кто не проникнется тщетными сожалениями, читая об ужинах, которые давал Апиций?[685] Уде достопочтенный[686] утверждает, что наука гастрономии не продвинулась вперед: «В области кулинарии (говорит он в первой части своего труда) мы знаем очень мало новаторов».

— Лишь с величайшей осторожностью, — сказал Гьюлостон (рот его был набит истиной и палтусом), — можем мы высказывать мнения, не согласные со столь великим авторитетом. Должен сказать, что мое преклонение перед этим мудрецом таково, что если бы мои чувства и разум свидетельствовали об одном, а слова великого Уде утверждали бы противоположное, я склонен был бы, полагаю — даже решился бы отказаться от первых и принять последние.[687]

— Браво, милорд! — горячо воскликнул я. — «Qu'un cuisinier est un mortel divin!»[688] Почему нам не гордиться нашими познаниями в области кулинарии? Ведь она — душа праздничного веселья во все времена и для всех возрастов. Сколько браков заключено было после встреч за обедом? Сколько удачных дел было сделано после хорошего ужина? Есть ли в жизни нашей что-либо счастливее тех мгновений, которые мы проводим за столом? Там утихают и засыпают ненависть и вражда. Там царит одно лишь наслаждение. Там повар, проявляя тщание и изобретательность, предваряет наши желания, когда удачно подбирает блюда и красиво их подает. Там стремления наши находят удовлетворение, наши дух и тело укрепляются, и мы обретаем способность получать величайшие наслаждения от любви, музыки, поэзии, танцев и других удовольствий. Неужели же тот, чьи дарования привели к столь счастливому результату, должен занимать в человеческом обществе место не выше простого слуги?[689]

— Да! — восклицает сам достопочтенный профессор в доблестном и пророческом порыве негодования, вызванного оскорбленным достоинством. — Да, ученики мои, если вы станете соблюдать начертанные мною правила, у рода человеческого хватит самолюбия признать, наконец, что кулинария должна считаться наукой, а профессора ее — заслуживать название артистов.[690]

— Дорогой, дорогой сэр! — вскричал Гьюлостон, так и сияя в приливе родственных чувств. — Я вижу, как близки вы мне по духу! Выпьем же за здоровье и долголетие достопочтенного Уде!

— От всего сердца поддерживаю ваш тост, — сказал я, наполняя стакан до краев.

— Как жаль, — продолжал Гьюлостон, — что Уде, который в совершенстве знал практику своего дела, решился написать, или допустил, чтобы кто-то другой написал изданный под его именем труд. Правда, вводная часть, которую вы сейчас столь выразительно цитировали, изложена с изяществом и прелестью подлинно высокого искусства. Но указания, которые он дает, малозначительны и зачастую даже настолько ошибочны, что сомневаешься в их подлинности. Впрочем, кулинария в конце концов и не может стать писаной наукой — это философия чисто практическая!

— Ах, клянусь Лукуллом,[691] — вскричал я, прерывая хозяина дома, — это просто греза, а не бешамель! О неподражаемый соус! Но и цыплята заслуживают чести быть поданными под ним. Никогда, милорд, во всю свою жизнь, не ешьте курятины в деревне: извините за плохой каламбур, но вы будете обескуражены.

Простите меня за столь длинную цитату, она того стоит.

— Охотно, охотно, — ответил Гьюлостон, смеясь над этими забавными стишками. Но внезапно, сдерживая порыв веселости, он сказал — Мы должны быть серьезны, мистер Пелэм, смех нам пользы не принесет. Что будет с нашим пищеварением?

— Верно, — согласился я, вновь напуская на себя серьезность. — И если вы позволите мне привести еще одну цитату, то услышите, что говорит тот же автор относительно внезапных перерывов во время еды:

— Замечательный совет, — сказал Гьюлостон, орудуя ножом и вилкой над filet Mignon de poulet.[694] — Помните, какой пример дал нам Бальи де Сюффрен,[695] к которому, когда он находился в Индии, явилась депутация из туземцев во время его обеда? «Передайте им, сказал он, что христианская религия решительно запрещает христианину, сидящему за столом, заниматься каким-либо земным делом, кроме еды». Депутация удалилась, проникшись глубоким уважением к исключительной набожности французского генерала.

— Что же, — сказал я после того, как мы, заботясь прежде всего о своем пищеварении, несколько минут сдержанно посмеялись, — что же, выдумка хорошая, но идея сама по себе не нова, ибо еще греки считали, что обильная еда и питье есть нечто вроде жертвоприношения богам, и Аристотель,[696] давая слову Hotvat, то есть пиры, этимологическое истолкование, разъясняет, что «напиться пьяным считалось делом, угодным богам». Признанные нами классики древности высказывают в данном случае неплохую мысль. Также и Полифем[697] в «Киклопах» Еврипида показывает себя весьма основательным теологом, когда говорит, что единственное его божество — желудок. Ксенофонт[698] сообщает, что афиняне, превосходя все прочие народы количеством богов, превосходят их также и количеством празднеств. Могу я положить вашей милости ортолана?

— Пелэм, мой мальчик, — сказал Гьюлостон, и глаза его забегали и замигали с блеском, вполне соответствовавшим многообразию напитков, которые так помогли им повеселеть, — я люблю вас за знание классиков. Полифем был мудрец, настоящий мудрец! Стыд и срам Улиссу за то, что он выколол ему глаз! Не удивительно, что этот остроумный дикарь считал свой желудок божеством: чему другому в сей земной юдоли был он обязан удовольствием более сильным, наслаждением более чарующим и более длительным? Не удивительно, что он с величайшей благодарностью чтил его и приносил ему умилостивительные жертвы. Последуем же этому великому примеру: сделаем наши пищеварительные органы храмом и посвятим этому храму все, что имеем лучшего; не будем считать никаких денежных затрат чрезмерными, если благодаря им приобретаем достойные дары для нашего алтаря; будем, наоборот, полагать нечестием всяческие колебания, если вдруг какой-нибудь соус покажется нам недопустимым роскошеством, а ортолан слишком дорогим. И пусть нашим последним деянием в сем подлунном мире будет торжественное пиршество в честь неизменного нашего благодетеля.

— Аминь вашему символу веры! — сказал я. — В чревоугодническом эпикурействе обретем мы ключ истинной морали: ибо не ясно ли нам сейчас, сколь грешно предаваться бесстыдной и неутомимой невоздержанности? Разве не было бы величайшей неблагодарностью по отношению к могучему источнику наших наслаждений перегрузить его тяжестью, которая вызовет в нем гнетущую вялость либо мучительную боль, а под конец устранить последствия нашего нечестивого поведения с помощью какого-нибудь отвратительного зелья, которое взбудоражит, измучает, раздражит, истерзает, истомит все его глубочайшие извилины. А сколь недопустимо предаваться гневу, зависти, жажде мщения и другим злобным страстям: ибо не влияет ли все смущающее душу также и на желудок? И как можем мы быть настолько порочны, настолько упорны во зле, чтобы забыться хоть на миг и не вспомнить своевременно о нашем долге по отношению к тому, что вы так справедливо назвали нашим неизменным благодетелем?

— Правильно, — сказал лорд Гьюлостон, — поднимем же бокал за мораль желудка.

Тем временем подали десерт. — Я хорошо пообедал, промолвил Гьюлостон, с видом предельного удовлетворения вытягивая ноги. — Но, — и тут мой философ глубоко вздохнул, — до завтра мы уже теперь не сможем пообедать! Счастливцы, счастливцы, счастливцы простые люди, которые способны вечером еще ужинать! Да угодно было бы небу даровать мне величайшее благодеяние — неутолимый аппетит — эту гурию[699] пищеварения, чья девственность способна вечно восстанавливаться. Увы, сколь быстротечны наши радости! Но раз уж нам в настоящий момент не на что надеяться, будем наслаждаться хотя бы воспоминаниями. Что вы думаете о телятине а ля дофин?

— Простите, я не решусь высказать своего мнения, пока не проверю моих соображений вашими.

— В таком случае должен признаться, что я был не вполне доволен, точнее — несколько разочарован этим блюдом. Вся суть в том, что телят надо резать в самом раннем младенчестве, а у нас это делают слишком поздно. И получается, что мы едим каких-то неуклюжих подростков: от телятины у них только преснота, от говядины — только жесткость.

— Да, — согласился я, — французы превосходят нас лишь в телятине: всем их прочим мясным блюдам не достает рубинового сока, упругости и свежести наших. Месье Л. признавал это с прямотой, достойной его широкого ума. Mon Dieu![700] Какой кларет! Какая у него плоть! И, разрешите добавить, какая за этой плотью душа! Кто осмелится пить подобное вино? Оно создано лишь для того, чтобы его смаковать. Оно — как первая любовь, слишком непорочная, чтобы ею страстно наслаждаться. Вся радость ее — в легком касании, в робком поцелуе. Как жаль, милорд, что к десерту мы не подаем духов: они были бы весьма уместны. В произведениях кондитерского искусства (изящное изобретение сильфид[701]) мы часто подражаем лепесткам розы или жасмина; почему же не подражать и их аромату? Что такое природа без ее запахов? А пока наши десерты обходятся без них, бард тщетно восклицает, что

— Мысль ваша просто очаровательна, — сказал Гьюлостон, — в следующий раз, когда вы будете здесь обедать, появятся и ароматы. Обед должен быть пиром всех ощущений —

Наступила краткая пауза.

— Милорд, — сказал я, — как упоительно пахнет эта груша! Аромат ее подобен стилю старых английских поэтов. А что скажете вы насчет кажущегося взаимопонимания между мистером Гаскеллом и вигами?

— Меня это очень мало заботит, — ответил Гьюлостон, накладывая себе варенья, — политика плохо влияет на пищеварение.

«Ладно, — подумал я, — надо, наконец, обнаружить в характере этого человека черту, на которой сыграть легче, чем на его эпикурействе. Все люди тщеславны; выясним же, как можно потешить тщеславие моего хозяина».

— Тори, — сказал я, — по-видимому, слишком уж уверены в себе? Они не придают значения нейтральным членам палаты. Только на днях лорд *** сказал мне, что он ни во что ставит мистера **, хотя тот располагает четырьмя голосами. Неслыханная наглость, правда?

— Да, разумеется, — произнес Гьюлостон лениво-равнодушным тоном. — А скажите, вы любите маслины?

— Нет, — ответил я, — не люблю: маслянистость сочетается в них с кисловатым привкусом, — одно с другим, по-моему, не гармонирует. Но, как я вам говорил, виги, напротив того, очень и очень внимательны к своим сторонникам. Человек с состоянием, общественным положением и влиянием в парламенте может в союзе с вигами добиться полной власти, уклоняясь в то же время от забот, выпадающих на долю лидера.

— Очень возможно, — вяло протянул Гьюлостон.

«Надо бы мне переменить прицел», — подумал я. Но пока я обдумывал новый план атаки, мне принесли нижеследующую записку:

Я тотчас же встал. — Прошу извинения, лорд Гьюлостон. Меня вызывают по важному делу.

— Ха-ха! — рассмеялся этот гурман. — Вас ждут другие соблазнительные яства post prandia Callirhoë![703]

— Мой любезный лорд, — сказал я, не обращая внимания на его намек, — я покидаю вас с величайшим сожалением.

— Так же и я расстаюсь с вами: обедать с таким человеком, как вы, — истинное удовольствие.

Прощайте, дорогой хозяин, je vais vivre et manger en sage.[704]

ГЛАВА LIX

Выйдя на улицу, я увидел Гленвила, который быстрым, неровным шагом расхаживал перед домом.

— Слава богу! — промолвил он, завидев меня. — Я дважды заходил к Миварту, надеясь тебя там застать. Во второй раз я увидел твоего слугу, который и сказал мне, где ты. Я настолько хорошо знаю тебя, что уверен в твоем дружеском отношении.

Гленвил внезапно смолк и после краткой паузы быстро сказал, понизив голос и словно торопясь:

— Дело, о котором я тебя попрошу, состоит в следующем: иди немедля к сэру Джону Тиррелу и передай ему мой вызов. С тех пор как мы с тобой последний раз виделись, я все охотился за этим человеком, но тщетно: его не было в городе. Сегодня вечером он, однако, возвратился, а завтра опять уезжает; нельзя терять ни минуты.

— Дорогой мой Гленвил, — сказал я, — я отнюдь не желаю узнать тайну, которую ты предпочитаешь от меня скрывать. Но прости меня, если я попрошу несколько более обстоятельных инструкций. По какому поводу я должен вызвать сэра Джона Тиррела? И какой ответ мне дать в случае, если он принесет извинение?

— Я предугадывал твой ответ, — сказал Гленвил с плохо скрытым нетерпением. — Тебе надо только передать эту вот бумагу, и тогда ничего обсуждать не придется. Прочитай ее. Я нарочно не запечатал конверта.

Я пробежал глазами записку, которую сунул мне в руки Гленвил, она гласила:

— Ты мой самый старый друг, — промолвил я, прочтя это приятное послание, — и я не намерен уклоняться от роли, которую ты мне поручаешь. Но должен тебе честно и откровенно сказать, что предпочел бы дать на отсечение свою правую руку, только бы не передавать эту записку сэру Джону Тиррелу.

Гленвил не ответил. Мы пошли дальше, но вскоре он внезапно остановился и сказал:

— Моя карета дожидается на углу. Ты должен ехать немедленно. Тиррел живет в Кларендоне. По возвращении ты застанешь меня дома.

Я пожал Гленвилу руку и отправился выполнять его поручение. Признаюсь, что оно было для меня исключительно нежеланным и неприятным. Во-первых, не нравилось мне, что я участвую в деле, сути которого совершенно не знаю. Во-вторых, если бы исход его оказался роковым, свет сурово осудил бы меня за то, что я передал знатному и состоятельному джентльмену столь оскорбительное письмо по причинам, мне почти вовсе не известным. К тому же Гленвил был для меня гораздо дороже, чем могли бы представить себе люди, лишь поверхностно знавшие мой характер, и, будучи по натуре своей равнодушным к опасности, которая грозила бы мне лично, я дрожал, как женщина, при одной мысли, что через мое посредство смертельная опасность угрожает ему. Но еще больше всех этих соображений тяготила меня мысль об Эллен. Если бы брат ее пал в поединке, где я выступал, как считали бы все, его советчиком, разве мог бы я рассчитывать на ее чувство ко мне, о котором теперь так пламенно и нежно мечтал? Пока меня одолевали эти неприятные мысли, карета остановилась у гостиницы, где проживал Тиррел.

Слуга сообщил мне, что сэр Джон в кафе, куда я и не замедлил отправиться. В отгороженном местечке у самого камина сидели Тиррел и еще два господина из компании старомодных roué:[705] в компании этой принято было предаваться распутству, как некоему признаку мужественности, считать, что ежели это делается от чистого сердца и, так сказать, в английском духе, оно скорее добродетель, коей следует гордиться, чем порок, который надо скрывать. Когда я подошел к Тиррелу, он кивнул мне как хорошему знакомому. По количеству еще не допитых бутылок, стоявших перед ним на столе, и яркому румянцу на его обычно желтоватом лице видно было, что он основательно поусердствовал в возлияниях. Я шепнул ему, что хотел бы поговорить с ним по весьма важному делу. Он крайне неохотно поднялся и, выпив для храбрости одним махом целый бокал портвейна, повел меня в боковую комнатку: там он уселся и с обычной своей смесью грубоватости и хороших манер спросил меня, в чем дело. Ничего не отвечая, я удовольствовался тем, что вложил ему в руку Гленвилев billet doux. Слабый и зыбкий свет единственной в комнате свечи, подле которой сидел игрок, озарял снизу вверх, то вспыхивая, то угасая, суровые черты и глубокие морщины его лица, походившего на портрет, достойный кисти Рембрандта.

Я пододвинул поближе свой стул и, слегка прикрыв рукою глаза, молча следил за впечатлением, которое произведет письмо. Я полагал, что Тиррел по натуре своей человек с крепкими нервами и что он бывал в таких жизненных переделках, где искусству скрывать свои чувства научаешься легко и незаметно. Но потому ли, что излишества подкосили его здоровье, потому ли, что оскорбительная записка задела его за живое, — он оказался неспособным совладать со своими чувствами. Строки, которые он читал, писаны были наспех, освещение, как я уже говорил, было слабое и смутное, и ему приходилось разбирать каждое слово, так что «железо» могло постепенно «вонзаться в его сердце».

Гнев, однако же, овладевал им по-иному, чем Гленвилом: у того он выражался в быстрой смене сильных чувств, так что одна яростная волна накатывалась на другую. Это был гнев сильной и глубоко впечатлительной натуры, гнев человека, которому каждый шип казался кинжалом и который тратил гигантскую силу, чтобы отогнать напавшее на него насекомое. В Тирреле гнев действовал на душу черствую, но заключенную в разрушенном теле — рука его сильно дрожала, голос прерывался — он едва владел мускулами, управлявшими его речью. Но не было ни пламенного порыва, ни гневного взлета души, властно выпрямляющего тело: в нем плоть одолевала и парализовала душу, в Гленвиле же душа властвовала над телом, потрясая его судорогой.

— Мистер Пелэм, — сказал он наконец, стараясь говорить возможно более ясно, — над этой запиской я должен подумать. Сейчас я еще не знаю, кого избрать своим секундантом, — можете вы заехать ко мне завтра рано утром?

— Мне очень жаль, — сказал я, — но единственная инструкция, которую я получил, это добиться от вас немедленного ответа. Наверно, каждый из джентльменов, которых я видел с вами, согласился бы выступить в качестве вашего секунданта?

Некоторое время Тиррел молчал. Он старался овладеть собою, и до известной степени это ему удалось. Он высокомерно и вызывающе поднял голову и, еще неуверенными, дрожащими пальцами демонстративно разорвав записку, растоптал все, что от нее осталось.

— Скажите тому, кто вас послал, — промолвил он, — что гнусные и лживые слова, которые он мне написал, я с большим правом отношу к нему, что его утверждения я попираю ногами с тем же презрением, какое вызывает во мне он сам, и что не пройдет и суток, как я встречусь с ним в поединке не на жизнь, а на смерть. Что до остального, мистер Пелэм, то раньше завтрашнего утра я не смогу назвать вам своего секунданта; оставьте мне свой адрес, и не успеете вы завтра проснуться, как мой ответ уже будет у вас. Есть ли у вас ко мне еще какое-нибудь дело?

— Нет, — ответил я, кладя на стол свою визитную карточку. — Я выполнил самое неблагодарное поручение, которое когда-либо мне давалось. Желаю вам доброй ночи.

Я снова сел в карету и поехал к Гленвилу. Когда я, резко распахнув дверь, вошел к нему в комнату, он сидел, облокотясь на стол, и пристально глядел на какую-то небольшую миниатюру. Тут же лежал ящик с пистолетами: один был вполне готов к употреблению, другой не заряжен. Комната, как обычно, была полна книг и бумаг, а на роскошных подушках оттоманки разлегся большой черный пес, который, как я помнил, был сотоварищем Гленвила в былые дни и которого он постоянно держал при себе, как единственное существо, чье присутствие никогда не было ему неприятно. Пес лежал свернувшись и устремив на хозяина внимательный взгляд своих черных глаз; как только я вошел, он, не двигаясь, тихо, предостерегающе зарычал.

Гленвил поднял глаза, как-то смущенно бросил миниатюру в ящик стола и спросил, что у меня слышно. Я слово в слово рассказал ему, как все произошло. Гленвил стиснул зубы и решительно сжал кулаки. И вдруг, словно гнев его сразу утих, он резко переменил и тему и тон нашего разговора. Весело и с юмором коснулся он самых злободневных вопросов, поговорил о политике, посмеялся над лордом Гьюлостоном и, казалось, совершенно позабыл о том, что должно было произойти завтра, проявляя точно такое же равнодушие, какое по своему характеру обнаружил бы на его месте и я.

Когда я встал, собираясь уходить, ибо его судьба слишком волновала меня, чтобы я мог безмятежно поддерживать подобный разговор, он сказал:

— Я напишу две записки — одну матери, другую бедной моей сестре; ты передашь их, если я буду убит, ибо я дал себе слово, что один из нас не уйдет живым с места поединка. Буду с нетерпением ждать часа, который ты установишь с секундантом Тиррела. Да хранит тебя бог, пока — до свиданья.

ГЛАВА LX

На следующее утро, когда я сидел за завтраком, мне принесли пакет от Тиррела: в нем находилось запечатанное письмо Гленвилу и короткая записка для меня. Вот эта записка:

Только трижды перечтя это письмо, смог я по-настоящему понять его смысл. Насколько я знал Тиррела, у меня не было причин считать его менее мужественным, чем большинство светских людей. И все же, вспоминая резкие выражения письма Гленвила и решимость, которую, казалось, проявил Тиррел вчера вечером, я недоумевал, какой более достойной причиной, чем отсутствие мужества, можно объяснить его поведение. Как бы то ни было, я, не теряя времени, переслал весь пакет Гленвилу с запиской о том, что сам буду у него через час.

Когда я выполнил это обещание, слуга Гленвила сообщил мне, что его хозяин ушел сейчас же после того, как прочел присланные мною письма, сказав только, что его целый день не будет дома. Между тем в этот вечер он должен был выступить в Палате с защитой одного очень важного законопроекта и потому оставил письмо, в котором вследствие своей внезапной тяжелой болезни возлагал эту обязанность на другого члена партии вигов. Лорд Доутон находился в полном отчаянии: законопроект был отвергнут огромным большинством голосов. В течение всей недели газеты, торжествуя, поносили и высмеивали вигов. Никогда еще эта злополучная и преследуемая партия не была в таком униженном положении. Никогда еще возможность ее прихода к власти не казалась более призрачной. Виги были как бы совсем уничтожены — от них осталась лишь nominis umbra.[708]

На восьмой день исчезновения Гленвила в кабинете министров произошло некое событие, повергшее всю страну в смятение.[709] Теперь уже тори в своих удобных ночных туфлях синекур и доходных местечек дрожали до самых пят. Общество обратило свой взор к вигам. Простая случайность привела к этой перемене в их пользу, а ведь, несмотря на все свои старания, хлопоты, красноречие, искусство, они в течение многих лет не могли рассчитывать даже на отдаленную возможность такого успеха.

Однако в стране имелась еще одна сильная, хотя и тайная партия, которая, якобы защищая какие-то общественные интересы, работала над достижением определенных личных целей, все увеличивалась численно и приобретала все большее значение: никто не подозревал о ее существовании, которое, однако же, было вполне реальным. Главным ее вождем был лорд Винсент. Доутон, знавший об этой клике и смотревший на участников ее с завистью и страхом, считал, что борьба ведется уже не столько между ним и тори, сколько между ним и этими людьми. Он всячески старался, пока еще было время, усилить свои позиции, приобретая хороших союзников, которые, если дело дойдет до открытого столкновения, могли бы обеспечить ему превосходство. Одним из наиболее могущественных дворян, занимавших независимую позицию, являлся маркиз Честер: следовало во что бы то ни стало перетянуть его на нашу сторону. Это был здоровый, увлекающийся спортом, независимый человек, живший преимущественно в деревне и обращавший свои честолюбивые усилия на то, чтобы содействовать улучшению породы четвероногих, вместо того чтобы потакать дурным страстям людей.

Лорд Доутон стал умолять меня отвезти означенному лицу письмо и приложить все старания, чтобы послание дало те результаты, которых от него ждали. Это было самое важное поручение из всех, которые мне до того давались, и я жаждал применить все свои дипломатические способности, чтобы как можно лучше выполнить столь нужное дело. И вот в одно прекрасное утро я старательно завернулся в плащ, поудобнее устроил свою бесценную особу в карете и отправился в Нестер-парк в графстве Сафолк.

ГЛАВА LXI

Мне следовало упомянуть, что на другой день после того, как я отослал Гленвилу письмо Тиррела, я получил от своего друга коротенькую, второпях набросанную записку, в которой он сообщал, что уезжает из Лондона в погоню за Тиррелом и не успокоится до тех пор, пока не сможет потребовать у него объяснений. В сутолоке событий, в которых мне пришлось за последнее время принимать столь деятельное участие, у меня не было времени думать о Гленвиле. Но теперь, когда я сидел один в карете, этот странный человек и окружавшая его тайна завладели моими мыслями, несмотря на всю важность миссии, которая была мне поручена.

В Уэйре[712] (если не ошибаюсь), пока меняли лошадей, я поудобнее откинулся на подушки кареты, как вдруг до слуха моего долетел чей-то голос, который был чем-то близко связан с моими размышлениями. Я выглянул из кареты и увидел, что посреди двора стоит Торнтон, по своему обыкновению облаченный, со свойственной ему щеголеватостью, в брюки и сапоги необычного покроя. Он курил сигару, потягивал разбавленное водою бренди и изощрял свой талант остроумного собеседника, разговаривая на жаргоне воровских притонов и скаковых конюшен с двумя или тремя парнями, которые принадлежали к тому же обществу, что и он сам, и явно были его сотоварищами. Его зоркий взгляд быстро обнаружил меня, и он проследовал к карете со столь свойственной ему невыразимой самоуверенностью.

— Ага, мистер Пелэм, — начал он, — вы в Ньюмаркет, я полагаю? Я ведь тоже туда, люблю бывать в высшем обществе.[713] Ха-ха-ха, извините за остроту: вы тоже намереваетесь ловить фортуну за конский хвост? Как? Вы не играете, мистер Пелэм? Ой, скрытничаете, хитрите; в тихом омуте черти водятся, не так ли?

— Я еду не в Ньюмаркет, — ответил я. — Никогда не бываю на скачках.

— Вот как! — ответил Торнтон. — Ну, если бы у меня было ваше состояние, я бы уже или удвоил его, или вовсе спустил на этом деле. Видели сэра Джона Тиррела? Нет? Он там будет. Ничто не излечит его от страсти к игре — что у кого в крови, то — и так далее. До свиданья, мистер Пелэм, не стану вас задерживать — наступают горячие денечки: «Скоро дьявол начнет дубасить свою супругу бараньей ногой», как говорит пословица, — au plaisir,[714] мистер Пелэм.

При этих его словах карета тронулась и я, наконец, избавился от моего bête noire.[715] Не буду утомлять читателя отчетом о своих размышлениях по поводу Торнтона, Доутона, Винсента, политики, Гленвила и Эллен и без лишних проволочек высажу его в Честер-парке.

Меня ввели через просторный, обшитый дубом холл эпохи Иакова Первого в комнату, весьма напоминающую клубный зал; два-три круглых стола завалены были газетами, журналами, программами бегов и скачек и т. п. Перед огромным камином сидело и стояло множество людей всех возрастов и, я чуть было не сказал, всех рангов; однако, сколь ни разнились они по внешности и костюму, — все без исключения принадлежали к знати. Одно, впрочем, в этой комнате делало ее непохожей на клуб: большое количество собак, беспорядочно разлегшихся на полу. Перед окнами вели лошадей в попонах гонять их по парковой лужайке, гладкой, словно в Пьютни площадка для игры в шары. А в эркере,[716] серьезно и внимательно созерцая все, что происходило за окнами, стояли двое: один из них, повыше ростом, и был лорд Честер. Держал он себя как-то грубовато и вместе с тем натянуто, чем вызвал во мне сильнейшее предубеждение. «Les manières que l'on néglige comme de petites choses, sont souvent ce qui fait que les hommes décident de vous en bien on en mal».[717]

В свое время, когда я еще был в университете, меня познакомили с лордом Честером. Но что он собою представляет, я уже не помнил, а он забыл и самый факт нашего знакомства. Я тихо сказал ему, что привез довольно важное письмо от нашего общего друга лорда Доутона и прошу оказать мне честь беседой с глазу на глаз в любое удобное для лорда Честера время.

Его милость поклонился с вежливостью жокея, странным образом сочетавшейся с высокомерием главного конюха на конском заводе, и повел меня в маленькую комнату, которую, как я впоследствии узнал, он считал своим кабинетом. (Кстати, никогда не мог я понять, почему в Англии самая плохая комната в доме предназначается для хозяина и носит торжественное наименование «господского кабинета».) Я передал ньюмаркетскому гранду адресованное ему письмо и, спокойно усевшись, стал дожидаться результатов.

Он медленно и молча прочел его от начала до конца, а затем, вынув толстую записную книжку с заметками насчет скаковых пари, возраста лошадей, мнений, высказанных жокеями, и т. д., торжественно поместил послание Доутона среди этой достойной компании, а затем промолвил холодным, но деланно-любезным тоном:

— Мой друг лорд Доутон пишет, что вы пользуетесь его полным доверием, мистер Пелэм. Надеюсь, что вы окажете мне честь быть моим гостем в Честер-парке в течение двух-трех дней, пока я выберу время написать ответ лорду Доутону. Не желаете ли чего-нибудь выпить и закусить?

На первое предложение я ответил согласием, второе отклонил. Лорд Честер, считая излишним утруждать себя какими-либо дальнейшими расспросами или замечаниями, которых не мог бы слышать весь его жокей-клуб, отвел меня обратно в комнату, которую мы только что оставили, и предоставил мне самому знакомиться с кем и как вздумается. Привыкший к тому, что меня ласкали и баловали в наиболее труднодоступных кругах Лондона, я был крайне возмущен бесцеремонностью этого сельского тана,[718] которого я почитал стоящим бесконечно ниже меня во всем решительно, не говоря уже, — как оно и было в действительности, — о большей древности моего рода и, надеюсь также, моем более высоком умственном уровне. Я оглядел всю комнату и не обнаружил ни одной знакомой души. Похоже было на то, что я очутился, в буквальном смысле этого слова, в ином мире: даже язык, на котором здесь велась беседа, звучал для моего уха как-то странно. Вообще я придерживался правила заводить знакомства среди всевозможных людей любого общественного положения, но единственная категория лиц, в отношении которых я этому правилу изменил, — были спортсмены: эту разновидность двуногих я никогда не считал принадлежащей к человеческому роду. Увы! Теперь-то я и пожинал горькие плоды измены своему принципу. Питать чрезмерное презрение к тем, кого считаешь ниже себя, — вещь опасная: всякой гордыне приходит конец.

После того как я целых четверть часа провел в этом странном месте, изобретательность моя пришла мне на помощь. Раз уж я не мог найти подходящего для себя общества среди двуногих скотов, пришлось обратиться к четвероногим. В одном углу комнаты лежал черный терьер чистокровной английской породы, в другом приземистый и сильный крепыш — шотландской. Вскоре у меня завязалась дружба с каждой из этих собачек (благородные души в маленьких тельцах), я постепенно выманил их на середину комнаты и деятельно принялся стравливать друг с другом. Благодаря взаимной национальной антипатии попытка эта к величайшему моему удовольствию увенчалась полным успехом. Ссора взбудоражила вскоре и прочих особей собачьей породы — все они пробудились от сна, подобно веселым ребятам Родерика Ду, и немедленно устремились на место боя.

— Куси его, — сказал я, схватил одного пса за ногу, другого за горло, бросил друг на друга и, таким образом, превратил всю их ярость от нанесенной мною обиды во взаимную схватку. Через несколько мгновений комната стала ареной шумного смятения. Собаки лаяли, кусались и дрались с бешенством, доставлявшим мне безграничное удовольствие. В довершение всего, владельцы псов столпились кругом, и одни поощряли, а другие старались утихомирить разъяренных бойцов. Я же бросился в кресло и предался бурному веселью, которое еще больше взбесило зрителей, со всех сторон на меня устремились гневные взгляды и посыпались упреки. Сам лорд Честер смотрел в мою сторону с удивленно-негодующим видом, еще больше усилившим мою веселость. В конце концов драку удалось прекратить: удары, пинки и окрики достойных хозяев подействовали на псов, и они понемногу разошлись, причем один потерял ухо, у другого была вывихнута лопатка, у третьего рот увеличился на половину своего естественного размера.

Словом, на каждом из псов остались следы свирепой схватки. Я не стал ждать бури, которую предвидел, а с небрежно-скучающим зевком поднялся, вышел из комнаты, позвал слугу, попросил провести меня в отведенную мне комнату и в то время, как Бедо украшал мою голову снаружи, занял ее содержимое «Историей французской революции» Минье.[719]

ГЛАВА LXII

Я не вышел из своей комнаты, пока не смолк первый звонок к обеду и не прошло столько времени, сколько нужно было, чтобы укрепить во мне сладостную надежду на то, что я не вынужден буду слишком долго дожидаться в гостиной главного события, отмечающего день обитателей Европы. Обычно я держу себя в обществе откровенно и непринужденно. Но — скажу без самохвальства — иногда (хотя я прибегаю к этому не часто) мне очень удается высокомерный вид, который держит на почтительном расстоянии наглецов. На этот раз, входя в комнату, где, как я хорошо знал, полно будет моих недоброжелателей, я решил держаться особенно чопорно. В гостиной вокруг леди Честер сидели несколько дам, и, так как лицезрение представительниц прекрасного пола неизменно придает мне уверенность, я сразу же направился к ним.

Судите о моей радости, когда среди них я обнаружил леди Хэрьет Гаррет. Правда, никакого особенного расположения я к этой даме не питал, но в таком унылом и негостеприимном месте я с восторгом приветствовал бы даже знакомую негритянку. Если при виде леди Хэрьет я испытал такое огромное удовольствие, то и она в свою очередь обрадовалась, отвечая на мое приветствие. Она спросила, знаком ли я с леди Честер, и после отрицательного ответа тотчас представила меня этой даме. Теперь я уже чувствовал себя почти как дома. Настроение у меня значительно улучшилось, и я прилагал все старания быть как можно более любезным. А в юности постараться — значит добиться своего.

Я очень красочно описал дамам собачью драку, пересыпав свое повествование разными саркастическими замечаниями по адресу тех, что являлись хозяевами сражавшихся, и насмешки мои были приняты маркизой и ее гостями довольно благосклонно. Действительно, когда объявили, что обед подан, они поднялись, хохоча так громко, что это вряд ли было к лицу патрицианкам. Я, со своей стороны, предложил руку леди Хэрьет, и пока мы шли через целую анфиладу комнат в столовую, наговорил ей столько комплиментов, что от них могла закружиться голова и поумнее, чем у ее милости.

Обед протекал довольно приятно, пока дамы сидели за столом, но в тот миг, когда они удалились, я испытал ощущение, столь знакомое маменькину сынку, впервые оставленному в чужом, холодном и неуютном месте, именуемом школой.

Однако я вовсе не желал, чтобы цветы моего красноречия распускались незаметно для окружающих. Кроме того, мне совершенно необходимо было произвести на хозяина дома благоприятное впечатление. Поэтому я налег грудью на стол и принялся вслушиваться в разговоры, которые велись вокруг меня. Вдруг на противоположном конце я заметил сэра Лайонела Гаррета, человека, о котором я раньше не стал бы ни осведомляться, ни думать. Он деловито и басовито обсуждал законы об охоте. Слава богу, подумал я, тут уж у меня под ногами твердая почва. Тема разговора была настолько интересной для всех и велся он так громко, что все беседовавшие о другом скоро включились в этот главный разговор.

— Как! — говорил сэр Лайонел звонким голосом, обращаясь к скромному и даже несколько робевшему юнцу, по всей видимости из Кембриджа, который в данном вопросе поддерживал либеральную точку зрения. — Как! Неужели о наших интересах так никогда и не спросят? Неужели же нас лишат единственного развлечения? А зачем, по-вашему, сельские джентльмены ездят в свои усадьбы? Или вы не знаете, сэр, как важно для всей нации наше пребывание у себя в имениях? Уничтожьте законы об охоте — и вы поставите под вопрос наше национальное существование.

«Теперь, — подумал я, — пришло мое время».

— Сэр Лайонел, — начал я говорить чуть ли не через весь стол, — я вполне разделяю ваши чувства. Я решительно придерживаюсь той точки зрения, что, во-первых, для спасения нации необходимо сохранить законы об охоте и что, во-вторых, без охоты не будет и сельского дворянства. И то и другое совершенно ясно и несомненно. Но я не согласен с вами в оценке предполагаемых изменений закона. Давайте оставим в стороне вопрос об интересах бедняков или всего общества в целом: это пустяки, которые не достойны хотя бы минутного обсуждения. Давайте рассмотрим вопрос о том, насколько пострадают наши интересы как любителей спорта. Думаю, что смогу в немногих словах ясно доказать вам, что намечаемые изменения в законе об охоте создадут для нас положение гораздо более удобное, чем раньше.

И вот я кратко, но с достаточной полнотой охарактеризовал законы об охоте в их настоящем виде и те изменения, которые предполагалось в них внести. Прежде всего я коснулся двух наиболее неудобных для сельского дворянства последствий ныне существующей системы, а именно — большого развития браконьерства и слишком крупных затрат на охранительные мероприятия. Заметив, что все стали меня внимательно слушать, я принялся энергично и с пафосом развивать эти два пункта. Сделав небольшую передышку, во время которой я вынудил сэра Лайонела и одного — двух его сторонников признать, что было бы в высшей степени желательно устранить, если возможно, указанные недостатки, я перешел к обсуждению того — каким образом, каким путем действительно возможно этого добиться. Я доказывал, что цель предполагаемых изменений закона в том и состоит, чтобы эта возможность осуществилась. Я предугадывал все возражения и отвечал на них, выдвигая ряд предложений, выраженных как можно более ясно и кратко. Говорил я очень вежливым и примирительным тоном, а главное — отбросил всякую видимость заботы о ком бы то ни было на свете, не имеющем избирательного ценза, и потому, заканчивая свою речь, мог заметить, что произвел на слушателей весьма благоприятное впечатление. Вечер завершился полным моим триумфом, ибо леди Честер и леди Хэрьет превратили приключение с собаками в такую веселую историю, что оно стало восприниматься как первоклассная шутка, и вскоре вся компания начала смотреть на меня, как на чертовски забавного, приятного и здравомыслящего господина. Из этого следует, что нет такого положения, которое, при наличии некоторого такта, нельзя было бы изменить в свою пользу: умей управлять самым собою, и ты сможешь управлять и всеми другими.

Что касается лорда Честера, то я вскоре покорил его сердце, показав высокое мастерство в верховой езде и сочинив экспромтом несколько историй, свидетельствующих о необычайном уме собак. Через три дня после моего приезда мы стали неразлучными друзьями. И я так хорошо использовал это время, что еще через два дня он заговорил со мною о своих дружеских чувствах к лорду Доутону и о том, что мечтал бы получить герцогский титул. Обе эти темы легко было связать между собою, и в конце концов он пообещал мне, что в ответном письме моему принципалу согласится на все, чего я пожелаю. На следующее утро после того, как он дал мне это обещание, в Ньюмаркете должен был начаться большой день.

Вся наша компания, разумеется, отправилась на скачки, и мне, хотя и с большой неохотой, тоже пришлось отбыть повинность. Мы находились на расстоянии лишь нескольких миль от места скачек, и лорд Честер предоставил в мое распоряжение одну из своих лошадей. Наиболее короткий путь пролегал через целую сеть перекрещивающихся проселочных дорог. Беседа, которую вели мои спутники, была для меня весьма мало занимательной, и потому я созерцал местность, по которой мы проезжали, с большим вниманием, чем делаю это обычно. Ибо при изучении Природы меня больше интересуют люди, чем поля, и я считаю, что ни один пейзаж не дает глазу столько разнообразных впечатлений и не вызывает столько мыслей, как сердца человеческие во всей их несхожести между собою.

Однако в скором времени именно здесь предстояло развернуться ужасным событиям, и потому в моей памяти волей-неволей запечатлелись некоторые черты местности, которая сейчас ласкала и приковывала мои взоры. Пейзаж этот представлял собою по преимуществу широкую, унылую равнину, которую кое-где оживляли рощицы елей и лиственниц. Дорога была неровная, каменистая, и на нашем пути и там и сям перерезали безрадостного вида ручейки, вздувшиеся от первых весенних дождей и терявшиеся в густой траве среди неприглядных болот.

На расстоянии около шести миль от Честер-парка, слева от дороги, стоял старый дом с обновленным фасадом. На фоне бурых, потемневших от времени кирпичных стен резко выделялись заново пробитые венецианские окна с какими-то вызывающе белыми рамами. Еще не вполне достроенная красивая зеленая веранда окаймляла низкий портик, а в нее упирались два тощих ряда чахлых карликовых платанов, изображавших аллею и со стороны дороги замыкавшихся щеголеватыми белыми воротами с деревянной сторожкой, еще более щеголеватой, но столь скромных размеров, что если бы ее разобрать на дрова, на них нельзя было бы даже сварить репу, а крыса, забравшись в этот домик, могла бы унести его на своей спине. Почва была местами разрыта, словно для новых насаждений, тут и там стояло какое-нибудь заботливо огороженное жалкое деревцо, чье крохотное сердечко словно томилось и жаждало вырваться за пределы этой ограды.

Несмотря на все эти столь хорошо продуманные и столь пышные украшения, усадьба имела такой неуютный и тоскливый вид, что от одного взгляда на нее сжималось сердце. Конечно, когда с одной стороны веющее сыростью болото, с другой — столбы и балки остова какой-то старой конюшни, а позади несколько угрюмых и мрачных елей — все это в известной мере порождает невыразимо безрадостное ощущение от tout ensemble[721] или во всяком случае сильно ему способствует. С любопытством созерцая отдельные части этой северной «Отрады» и удивляясь поведению двух ворон, которые медленно прогуливались по источающей нездоровые испарения земле вместо того, чтобы воспользоваться, насколько возможно, черными крыльями, коими наделило их провидение, я заметил двух всадников, которые выехали из-за дома и рысцой затрусили по аллее. Едва мы отъехали на несколько шагов от усадьбы, как они нас обогнали. Тот, что был впереди, обернулся, проезжая мимо меня, и, когда он резко осадил лошадь, я был просто ошеломлен, узнав черты мистера Торнтона. Я едва кивнул ему, но, нисколько не смущаясь ни этим, ни мало любезными взглядами моих аристократических спутников, никогда не забывавших, какого они благородного происхождения, несмотря на всю грубость своих вкусов, Торнтон немедленно подъехал ко мне с самым фамильярным видом.

— Я ведь вам говорил, мистер Пелэм, в тихом омуте и т. д. Итак, я буду иметь удовольствие видеть вас на скачках, хоть вы и не признавались, что поедете. Ну как, будете вы держать пари? Нет? Ну и хитрец же вы! Я живу тут, в этом миленьком домике, он принадлежит Доусону, это мой старый приятель, буду счастлив представить вас!

— Сэр, — резко сказал я. — Вы слишком добры. Разрешите предложить вам вернуться к вашему другу, мистеру Доусону.

— О, — невозмутимо возразил Торнтон, — это не существенно, он не обидится, если я немного задержусь. Впрочем (тут он уловил мой взгляд и обнаружил в нем суровость, которая вряд ли ему понравилась), впрочем, уже довольно поздно, а кобыла моя не из лучших, потому я пожелаю вам всего хорошего. — С этими словами Торнтон пришпорил лошадь и поехал вперед.

— Кто это, черт побери, к вам тут привязался, Пелэм? — спросил лорд Честер.

— Некая личность, — ответил я, — которая подцепила меня в Париже, а теперь, используя «право находки», заявляет претензию на меня и в Англии. Но разрешите мне спросить в свою очередь, кому принадлежит эта миленькая усадьба, мимо которой мы только что проехали?

— Некоему мистеру Доусону, отец которого был джентльмен, устроивший у себя коннозаводческую ферму, человек, достойный всяческого уважения, так как я совершил с ним одну — две отличные сделки. Сын же увлекся игрой на скачках и приобрел самые худшие навыки людей такого рода. Благородными свойствами он не отличается и, по всей вероятности, превратился в самого настоящего шулера. Недавно он женился на довольно состоятельной женщине, и я думаю, что дом отделан заново и на современный лад по ее вкусу. Что ж, господа, мы выехали на ровную дорогу, не перейти ли на рысь?

Мы так и сделали, но через несколько ярдов на пути нам опять попался крутой подъем. Лорд Честер был как раз серьезно занят расхваливанием своей лошади одному из участников нашей кавалькады, и потому у меня было время разглядеть местность. У подножия холма, на который мы неторопливо въезжали, находился большой неогороженный участок заброшенной земли. С него поднялась, размахивая огромными крыльями, цапля, и тут я обратил внимание на заводь, заросшую камышом и наполовину закрытую с одной стороны гниющим деревом. Судя по ширине ствола и громадному дуплу, оно служило убежищем для диких птиц и защитой для диких животных в те времена, когда никто, кроме них, не рассчитывал на его гостеприимство и когда вся местность на многие мили в окружности оставалась такой же не занятой и не возделанной людьми, как теперь эта заросшая сорными травами пустошь, все еще питающая своими соками изглоданные почтенные корни старого дерева. Было что-то необычайно своеобразное и гротескное в форме и в извивах его голых, призрачных ветвей. Две из них, особенно длинные, выдавались вперед, совсем как простертые с мольбою руки. А наклон ствола над унылой заводью, весь вид седой, исхлестанной ветром кроны и расщепленного дупла, напоминавшего зияющую рану, — все это еще усугубляло создавшуюся иллюзию.

Казалось, перед вами находится допотопное чудовище или какой-нибудь отпрыск титанов,[722] превращенный в дерево, но сохранивший облик существа, молящего безжалостного олимпийца о пощаде.

Это было единственное здесь дерево, ибо поворот дороги и неровности почвы совершенно скрывали усадьбу, мимо которой мы проехали, с ее единственными насаждениями — низкорослыми елками и платанами. Унылая заводь, ее призрачный страж, растущий повсюду печальный вереск, суровый облик окружающей местности и то, что нигде не было видно человеческого жилья, все как бы нарочно соединилось, чтобы создать удручающе скорбную и мрачную картину. Не знаю, как это истолковать, но когда я молча озирался кругом, местность эта завладевала моим воображением, как будто я уже видел ее раньше, но как-то смутно, словно в томительном сне. И безотчетное неясное предчувствие чего-то угрожающего и страшного словно ледяною рукой сжало мне сердце. Мы поднялись на холм и, так как остальная часть пути была для верховой езды удобнее, перешли на рысь и вскоре добрались до цели нашего путешествия.

На месте скачек, как обычно, уже полно было мошенников и дураков, обманщиков и их жертв. Бедная леди Честер, которая прибыла сюда по большой дороге (путь, избранный нами, был недоступен для тех, кто путешествует в экипаже и чей возница сидит высоко на козлах), ездила по полю взад и вперед и просто погибала — так ей было холодно и неудобно. Немногие одинокие кареты, почтившие своим присутствием место скачек, выглядели так скорбно, словно прибыли на похороны своих владельцев, а не только для того, чтобы созерцать, как они будут растрачивать свои душевные силы и свои деньги.

Когда мы направились туда, где заключались пари, мимо нас проехал сэр Джон Тиррел. Лорд Честер дружески поздоровался с ним, и баронет присоединился к нам. В молодости он был завсегдатаем скачек и доныне сохранял свою былую склонность к этому спорту.

Похоже было, что Честер не видел его уже несколько лет, и после краткого, весьма характерного разговора, пересыпанного всякими: «Бог ты мой, как давно мы не виделись…», «Чертовски у вас хороший конек…», «А вы похудели…», «Выглядите великолепно…», «А что вы все время делали?..», «Большие дела…», «А мы-то, пожалуй, отстали…», «Передняя часть у нее отличная…», «Вспомните старого Куинсбери?..», «Пошел ко всем чертям…», «Какие у нас шансы?..» — лорд Честер пригласил Тиррела поехать вместе с нами к нему. Приглашение было охотно принято.

И вот началось: шум, топот, ругань, ложь, вероломство, жульничество, толкотня, суматоха, спешка, пыл, неистовство, нетерпение, надежда, страх, восторг, мука скачек. Когда первая горячка прошла, кто-то спрашивал меня про одно, кто-то вопил про другое, я устремился к лорду Честеру, но он даже не заметил меня. Я стал искать спасения у маркизы, но сильный восточный ветер привел ее в самое мрачное настроение. Леди Хэрьет не хотела говорить ни о чем, кроме лошадей, сэр Лайонел и вовсе не желал разговаривать. Я чувствовал себя поверженным в бездну отчаяния, и было мне неуютно, холодно, как носу леди Честер! Унылый, усталый, угрюмый и угнетенный, выехал я из толпы и предался нравоучительным размышлениям по поводу ее порочных навыков. Человек становится поразительно честным, когда тот род жульничества, который он в данный момент наблюдает, ему почему-либо не по вкусу. К счастью, мой ангел-хранитель напомнил мне, что на расстоянии трех миль от скачек живет мой школьный товарищ, которому за то время, что мы с ним не виделись, милостивая судьба даровала приход и супругу. Я хорошо знал его вкусы и потому мог быть уверен, что никакие конные ристалища не соблазнят его покинуть удобное библиотечное кресло и достойных друзей — книги. Питая посему надежду, что застану его дома, я повернул своего коня прочь от места скачек и распрощался с ними, радуясь возможности улизнуть.

Когда я галопом мчался по краю поросшей вереском пустоши, лошадь моя рванулась в сторону, едва на что-то не наехав. Это был какой-то человек, с головы до ног завернутый в плащ для верховой езды; лицо свое он так тщательно спрятал от резкого ветра, что я не смог даже бегло разглядеть его черты — они были скрыты шляпой и шарфом, обмотанным вокруг шеи. Голову он с явной тревогой повернул туда, откуда доносились шум и топот. Решив, что человек этот низкого звания, а с такими людьми я всегда держусь запросто, я, en passant,[724] обратился к нему с каким-то пустяковым замечанием насчет скачек. Он не ответил. Было в облике этого человека что-то, заставившее меня обернуться и еще раз взглянуть на него через несколько мгновений после того, как я проехал мимо. Он словно застыл на месте. Молчание в сочетании с загадочностью всегда производит настолько неуютное впечатление, что и одеяние, целиком скрывавшее этого человека, и его молчаливость, и неподвижность, какими бы невинными они мне ни представлялись, неприятно поразили меня, и я все время думал о них, продолжая быстро мчаться вперед.

Однако я вообще придерживаюсь правила избегать — если это возможно — неприятностей, даже в мыслях. Поэтому я обратился к иным размышлениям и стал развлекать себя догадками о том, как повлияла на моего старого беспечного товарища двойная тяжесть, легшая ему на плечи, — брак и духовное звание.

ГЛАВА LXIII

Кристофор Клаттербак был обыкновенный человек, принадлежащий к вполне обычной породе людей, которые, однако же, не так уж часто встречаются в сутолоке и суете нашего мира. Не могу похвалиться тем, что предлагаю вашему вниманию столь редкостное явление, как новый человеческий характер; все же в простых и уединенно живущих людях, к которым принадлежит мой приятель, есть немало интересного и даже своеобразного. И теперь, готовясь перейти в своих воспоминаниях к событиям более мрачным, я ощущаю какую-то тихую, умиротворяющую радость оттого, что могу сперва хотя бы очень бегло и несовершенно обрисовать моего школьного товарища. Когда приятель мой поступил в университет, он уже обладал знаниям которыми с полным основанием мог гордиться человек, достаточно поживший и собирающийся покинуть этот мир, и в то же время он был полон такой простоты, в которой постыдился бы признаться младенец, едва вступающий в жизнь. Привычки и манеры его были до крайности сдержанны и робки. За пределы своей комнаты он выходил только в положенное время, когда его призывали трапеза, лекции или церковная служба. Тогда можно было видеть, как его сутулая фигурка быстро пересекает двор, стараясь — боже упаси — не задеть ногой ни одной травинки скудного газона, ибо всем стоящим на низших ступенях университетской иерархии ходить по газонам строжайше запрещалось. Как доставалось ему от менее добродушных, но находившихся в лучшем положении студентов, которые без дела слонялись по двору и у которых грубая одежда и унылый вид смиренного выпускника вызывали усмешки и глумливые шуточки! А спокойное выражение лица важного, но благожелательного человека, который тогда нес почетное бремя лектора по математическим дисциплинам в нашем колледже, смягчалось, когда он со смешанным чувством одобрения и жалости смотрел на бледные ввалившиеся щеки способнейшего из своих учеников — свидетельство необычайного его прилежания. А тот спешил — ибо положенный перерыв в занятиях уже кончился — вкушать наслаждения, которые получал от неразборчивых записей и источенных червями томов и в которых для него заключались все радости и обольщения и все соблазны юности.

Становится как-то грустно — но понять это может только тот, кто учился в колледже, — когда видишь изможденные черты юноши, домогающегося академических лавров, видишь, как первоцвет, молодая зелень, блеск и трепет жизни безнадежно растрачиваются в некоем labor ineptiarum,[725] не приносящем плодов ни другим, ни ему самому.

Если речь идет о поэте, философе, ученом, то мы, даже соболезнуя о принесенных жертвах, можем должным образом оценить предстоящую награду; из их сумрачного уединения исходит озаряющий свет, из недр их сосредоточенного молчания звучит убеждающий голос. Мы можем представить себе, что, добровольно отрекаясь от радостей жизни, они предвкушают будущее и, властно побуждаемые вполне естественным честолюбием, уже прижимают к сердцу награду, которую наверняка принесут им их труды: что значит бесплодное, бескрылое, жалкое настоящее для тех, кто способен предчувствовать весь яркий блеск своего бессмертия в памяти человечества? Но для того, кто только зазубривает всяческую словесность и другие науки, чей мозг — просто машина, запоминающая все, что угодно, но не способная с толком использовать этот груз, для того, кто подобен Колумбу, отдающему гребле галерным веслом всю энергию, с помощью которой надо открывать новые миры, — для него нет мечтаний о грядущем, нет предвкушения бессмертия или славы. Ничего не видит он за стенами своей узкой кельи. Все его честолюбие — разобраться в правилах мертвого языка. Жизнь его — бесконечный школьный день, заполненный словарями и грамматиками, фабрика льда, куда старательно не пропускается ни один солнечный луч, работающая тщательно, но бесполезно, искусно, но бесплодно; когда же весь этот лед растает, то на месте, где он находился, не останется и следа, а труд, которого он стоил, рассеется как дым.

Когда я поступил в университет, мой бедный сотоварищ достиг уже всех отличий, какие мог получить в качестве студента. В свое время он был стипендиатом Питта,[726] теперь стал первым из тех, кто кончил курс с отличием по математике[727] и полноправным членом колледжа.[728] Мне часто случалось сидеть за обедом рядом с ним, и меня поражала его умеренность в еде и восхищала его скромность, несмотря на свойственную ему gaucherie[729] и его жалкую одежду. Постепенно мне удалось с ним сблизиться, а так как у меня всегда была склонность к изучению классиков, я нередко пользовался случаем побеседовать с ним о Горации и посоветоваться насчет какого-нибудь непонятного места у Лукиана.[730]

Много сумрачных вечеров провели мы вместе, обмениваясь воспоминаниями, а порою предаваясь и ученой забаве — нанизыванию стихотворных строк…[731] Если при этом благодаря моей изобретательности или хорошей памяти мне удавалось поразить товарища, он начинал раздражаться и забавно сердиться или же метал в меня какой-нибудь строкой из Аристофана[732] и, повышая голос и высоко поднимая брови, предлагал ответить ему должным образом на это.

Если же, — что случалось гораздо чаще, — мой приятель ставил меня в тупик или даже вынуждал сознаться в неспособности подобрать цитату, он с каким-то странным хихиканьем потирал руки и в доброте сердечной предлагал прочесть вслух греческую оду его собственного сочинения, потчуя меня в то же время «чашкой чая». Я полюбил этого славного малого за его невинность и простодушие и не успокоился, пока, еще находясь в университете, не добился для него места, которое он сейчас занимал. Впоследствии он женился на дочери соседнего пастора и счел своим долгам уведомить меня об этом событии. Но, хотя сей великий шаг в жизни «кабинетного человека» сделан был вскоре после назначения, я, от всей души пожелав своему другу счастья в супружеской жизни, предоставил этому эпизоду мирно дремать на дне своей памяти.

Жилище, к которому я теперь приближался, было невелико, но удобно. Быть может, все здесь казалось несколько triste:[733] и подрезанная и подстриженная с математической точностью старомодная живая изгородь, окружавшая пасторский участок, и громоздкая архитектура, и потемневший кирпич самого дома, где обитал достопочтенный отшельник. Впечатление смягчалось, однако же, мирным и безмятежным обликом этого дома, который, должно быть, вполне соответствовал вкусам хозяина. Посреди небольшой, правильной формы лужайки находился прудок с рыбами, обложенный кирпичом, а над ним склоняли свои плакучие ветки четыре ивы, растущие по четырем его углам. По ту сторону этого пиэрийского источника[734] имелось нечто вроде рощицы или зеленой беседки из лавров в грубоватом, бесхитростном стиле голландских садиков: по-видимому, лавры посадили в дни, когда у нас царил голландский вкус. За беседкой была еще одна невысокая ограда, а дальше лужайка переходила в фруктовый сад.

Когда, подъехав к воротам, я дернул за ручку звонка, дребезжание его гулко отдалось в этом уединенном жилье. Я заметил, как в окне напротив зашевелились занавески, показались, затем быстро исчезли чьи-то лица — словом, там началась суета, выдающая присутствие женщины, озабоченной и несколько встревоженной неожиданным появлением незнакомца.

Прошло немного времени, и единственный слуга пастора, человек средних лет и неряшливого вида, в чем-то вроде широкой рясы и в темно-рыжих казимировых невыразимых, открыл ворота и сообщил, что его хозяин дома. Впустившему меня человеку, который, подобно слугам и многих лиц побогаче, являлся одновременно лакеем и конюхом, я дал несколько внушительных указаний насчет того, как позаботиться о лошади, на которой я приехал, и вошел в дом. Слуга не нашел нужным спросить мое имя, а просто открыл дверь кабинета и кратко доложил:

— Какой-то джентльмен, сэр.

Клаттербак стоял спиной ко мне на невысокой библиотечной лесенке и перелистывал какие-то книги в темных переплетах. А внизу, рядом с лесенкой, я увидел бледного скелетообразного юношу с серьезным и каким-то неподвижным лицом, довольно сильно смахивавшего на самого Клаттербака.

«Mon Dieu,[735] — подумал я, — не мог же он настолько преуспеть в супружеской жизни, чтобы за семь месяцев произвести на свет и вырастить это долговязое подобие самого себя!» Добряк обернулся и, донельзя пораженный тем, что я стою здесь, подле него, чуть не свалился с лесенки. Он быстро сошел вниз и принялся так крепко и пылко пожимать и трясти мне руку, что у нас обоих на глазах выступили слезы.

— Легче, дружище, — сказал я, — parce, precor,[736] или ты заставишь меня сказать: «ibimus una ambo, fientes valido connexi foedere».[737]

Когда Клаттербак услышал сладостные звуки того, что для него было родным языком, глаза его увлажнились еще больше. Он оглядел меня с ног до головы взором, полным отеческого благодушия, пододвинул глубокое кресло, давно уже стоявшее без всякого употребления, ибо его набитое грубым конским волосом сиденье плотным слоем покрывала классическая пыль, столь священная, что грешно было ее смахивать, — и с размаху усадил меня в него, прежде чем я мог помешать столь жестокому проявлению гостеприимства.

«О мои несчастные брюки! — подумал я. — Quantus sudor inerit Bedoso,[738] чтобы вернуть вас к первобытной чистоте!»

— Но откуда явился ты? — произнес хозяин дома, имевший склонность к высокопарным и устарелым оборотам речи.

— С Пифийских игр,[739] — ответил я, — с поля, именуемого Ньюмаркет. Или глаза мне изменяют, или сей insignis juvenis[740] изумительно на тебя похож. Если это — семимесячный ребенок, он поистине соперник титанов.

— Ну, право же, достойный друг мой, — воскликнул Клаттербак, — ты изволишь шутить! Это — мой племянник, хороший и старательный мальчик. Надеюсь, он процветет в лоне нашей матери-кормилицы:[741] в октябре он поступает в Тринити-колледж. Бенджамин Джеремия, дитя мое, — это мой достойный друг и благодетель, о котором я часто говорил тебе. Пойди и позаботься, чтобы для него было приготовлено все самое лучшее, — он разделит с нами трапезу.

— Да нет же, — начал я, но Клаттербак ласково закрыл мне рот рукой, чье мощное дружеское пожатие я уже успел испытать. — Прости, друг мой, — сказал он, — и чужой человек не уйдет отсюда, не вкусив с нами хлеба и соли, а тем более друг. Иди, Бенджамин Джеремия, и скажи своей тетушке, что мистер Пелэм будет с нами обедать. Распорядись также, чтобы устрицы из бочонка, присланного нам в дар достойным другом моим, доктором Суоллоухемом, поданы были наилучшим образом. Это — лакомство классических времен, и, поглощая их, мы будем думать о наших учителях, людях древности. И — стой, Бенджамин Джеремия: позаботься о том, чтобы нам подали вино в бутылке с черной головкой. Теперь можешь идти.

— Ну, старина, — сказал я, когда за одутловатым, ни разу не улыбнувшимся племянником закрылась дверь, — по нраву ли тебе ярмо супружества? Можешь ли ты преподать тот же совет, что и Сократ?[742] Если да, то надеюсь по крайней мере, что не на основании подобного же опыта.

— Гм! — ответствовал степенный Кристофер тоном, который показался мне несколько взволнованным и смущенным, — с тех пор как мы расстались, ты, видимо, развил в себе склонность к юмору. Полагаю, что остроты твои раскаляются на искрометном пламени Горация и Аристофана!

— Нет, — ответил я, — ведь живые люди не дают тем, кого тяжкий жребий заставляет непрерывно общаться с ними, достаточно времени, чтобы изучать памятники, оставленные мертвыми. Но скажи мне по-честному, всерьез, счастлив ли ты, как я того желал бы?

Клаттербак сперва опустил глаза, но через мгновение обернулся к письменному столу, положил одну руку на какую-то рукопись, а другой указал на книги.

— Среди них? — молвил он. — Да как же может быть иначе?

Я не ответил и протянул руку к рукописи. Он попытался робким движением удержать ее, но я знал, что авторы подобны женщинам, и, применив некоторую силу, что явно не доставило моему другу неудовольствия, завладел рукописью.

Это был трактат о древнегреческом причастии. Грустно стало у меня на душе, но, уловив полный ожидания взгляд несчастного автора, я изобразил на своем лице восхищение и стал делать вид, что читаю и обсуждаю difficiles nugae[743] с таким же интересом, как и он сам. Тем временем юноша возвратился. Он безусловно обладал чувством такта, обычно свойственным людям духовной культуры, какова бы она ни была. На худом лице его горел румянец смущения, когда он подошел к дяде и стал что-то шептать ему на ухо, — что именно, я сразу догадался по растерянному и сердитому виду моего друга.

— Брось, — сказал я, — мы слишком давние друзья, чтобы разводить всякие там церемонии. Твоя plaeens uxor,[744] как все дамы, попавшие в столь же трудное положение, считает, что ты поступил несколько необдуманно, пригласив меня к столу. Говоря по правде, мне предстоит еще такой долгий обратный путь, что устриц твоих я поем уж как-нибудь в другой раз.

— Нет, нет, — сказал Клаттербак, проявляя гораздо больше пыла, чем это обычно бывало свойственно его ровному характеру, — нет, я сам пойду и урезоню ее. «Жена да убоится мужа» — говорит проповедник! — И бывший первый ученик по математике в таком волнении вскочил со стула, что едва не опрокинул его.

Я придержал его за рукав.

— Позволь лучше мне пойти, раз уж ты хочешь, чтобы я у тебя обедал. «Всегда к пришельцу благосклонны жены», и я, вероятно, достигну большего, чем ты, несмотря на весь твой законный супружеский авторитет.

Сказав это, я вышел из комнаты. Мне любопытно было познакомиться с супругой моего университетского товарища, но ничего особенно приятного я от этой встречи не ждал. Повстречав слугу, я велел ему доложить о себе.

Меня instanter[745] ввели в комнату, где я и обнаружил все те признаки женского любопытства, которые отметил раньше. Там находилась маленькая женщина, одетая нарядно и в то же время как-то неряшливо. У нее был остренький носик, холодные серые глазки, румянец на скулах, переходящий, однако же, в какую-то зеленоватую бледность пониже, у большого, сердито поджатого рта, который, об этом легко было догадаться, редко улыбался бедному обладателю всех этих прелестей. Подобно достопочтенному Кристоферу, она тоже не пребывала в одиночестве. При ней находилась высокая тощая женщина, уже довольно пожилая, и девушка, несколько моложе хозяйки: они были представлены мне в качестве ее мамаши и сестрицы.

Мое entrée[746] вызвало немалое смущение, однако я уж знал, как тут действовать. С таким сердечным видом протянул я руку хозяйке, что она не могла не вложить двух костлявых пальцев в мои, каковые я убрал только после самого умиротворяющего, дружеского пожатия. Пододвинув свой стул поближе к ней, я начал такой непринужденный разговор, словно уже много лет знал эту троицу. Я сказал, как радостно мне было видеть моего друга устроившимся столь счастливо, заметил, что вид у него теперь гораздо лучше, чем прежде, отпустил лукавую шуточку насчет благотворного влияния супружеской жизни, расхвалил спящую кошку, которую вышивала шерстью почтенная рука пожилой матроны, предложил достать для нее живую кошку настоящей персидской породы — с черными ушами длиной в четыре дюйма и хвостом, как у белки. А затем сразу же перешел к несогласованному с супругой приглашению добряка хозяина.

— Клаттербак, — сказал я, — настоятельно приглашал меня остаться к обеду. Но я не считал возможным принять его приглашение, не выяснив предварительно, будет ли оно поддержано вами. Вы ведь хорошо знаете, сударыня, что мужчины в этих делах мало смыслят, и я никогда не принимаю приглашения женатого приятеля, пока его не подтвердит хозяйка. Этому я научился еще дома. У моей матушки (леди Фрэнсес) исключительно приятный характер. Однако для моего отца взять на себя смелость (иного слова и не придумаешь) пригласить к обеду даже самого лучшего друга, не посоветовавшись с женой, было бы так же невозможно, как если бы он вдруг вздумал летать по воздуху. Никто (так говорит моя матушка, и это святая истина), кроме тех, кто ведает домашним хозяйством, не может решать никаких хозяйственных вопросов. И, следуя этому изречению, я в вашем доме приму только приглашение, исходящее от самой хозяйки.

— Право же, — сказала миссис Клаттербак, краснея от смущения, смешанного с радостью, — вы человек очень деликатный и учтивый, мистер Пелэм. Хотела бы я, чтобы мистер Клаттербак походил в этом отношении на вас. Никто и понятия не имеет, в какое неловкое положение он меня ставит и как подводит. Знай я хоть немного раньше о вашем приезде — а сейчас боюсь просто, что в доме у нас ничего нет. Но если бы вы согласились принять участие в нашей трапезе, как она ни скромна, мистер Пелэм…

— Я восхищен вашей любезностью, — воскликнул я, — и теперь могу без обиняков признаться, какое удовольствие доставило мне приглашение моего старого друга…

Итак, дело уладилось, и я еще несколько минут побеседовал с дамами, проявляя всю живость, на какую только был способен, а затем вернулся в библиотеку под приятным впечатлением, что покинул, как друзей, тех, к кому явился, как к недругам.

Обед назначен был на четыре часа, а до того мы с Клаттербаком развлекались «беседой мудрых и разумных». У этого человека были возвышенные взгляды и благородные чувства, — тем более сожалел я о том уровне ума, при коем все это пропадало даром. В колледже он никогда, illis dissimilis in nostro tempore natis,[747] не раболепствовал перед представителями церковной власти. Выполняя обязанности декана колледжа, был одинаково требователен и к простым парням и к господским сынкам. Более того, когда один из его частных учеников, отец которого в церковных делах был влиятельнее всех других дворян, не пожелал подчиняться его неоднократным указаниям и все время пренебрегал его наставлениями, он послал за ним, отказался его обучать и принимать вознаграждение, которого не считал возможным получать из-за нерадивости ученика. Во всем, касавшемся догматов религии, он проявлял высокую принципиальность и в то же время очень мягко судил о своих ближних. Свободные установления древней Греции изучал он не по сочинениям невежественного историка ее государств.[748][749] А в созерцательной мягкости древних мыслителей и в их благородной философии он умел видеть не только оправдание современного ханжества и царящих у нас злоупотреблений.

В его манере вести беседу была одна примечательная черта. При всей своей склонности ссылаться на классических авторов и упоминать об обычаях древности, он никогда не увлекался цитатами, хотя в памяти его хранилось бесчисленное их количество. Несмотря на то, что он вообще употреблял витиеватые старинные обороты речи, греческие или латинские слова от него можно было услышать лишь тогда, когда мы занимались нанизыванием стихов или же когда, поддавшись соблазну, он принимал вызов на состязание в учености от кого-либо, мнившего себя знатоком классиков. В подобных случаях он действительно извергал такой поток цитат и ссылок, что его сопернику оставалось только умолкнуть. Но в эти словопрения он вступал редко и не очень бурно радовался своей победе. Однако он очень любил, когда другие занимались цитированием, и я знал, что чем чаще буду приводить цитаты из классиков, тем большее удовольствие ему доставлю. Может быть, он считал, что человек, сознающий свою ученость, просто хвастается ею, когда произносит непонятные слова чужого языка, и потому избегал это делать. И в то же время он с характерной для него невинной непоследовательностью не мог понять, что в самой витиеватости его речей или в тех занятиях, которым он посвящал досуги, можно усмотреть нечто, дающее право и его обвинить в педантстве.

И все же порою, когда он увлекался темой разговора, тон его речей и одушевлявшее их чувство делали его в подлинном смысле этого слова красноречивым. Благодаря же тому что по натуре он был человек действительно скромный и вместе с тем искренне восторженный, у тех, кто его слушал, не возникало впечатления напыщенности или аффектации, которое он мог бы на них произвести.

— У тебя здесь обиталище мирное и спокойное, — сказал я. — Даже в криках грачей, — а мне их всегда приятно слышать, — есть что-то убаюкивающее.

— Да, — ответил Клаттербак, — должен признать, что многое в этом уединенном месте успокоительно действует на мою душу. Я полагаю, что здесь мне легче предаваться созерцанию, которое по сути дела является и основной стихией моей умственной жизни и моей духовной пищей. И все же возможно, что в данном случае (как и во многих других) я сильно заблуждаюсь. Ибо, помнится мне, когда я единожды в своей жизни посетил Лондон, я имел обыкновение, внимая в своей комнате на Стрэнде[750] дребезжанию стекол от шума колес и шагов на улице, усматривать в нем призыв моей душе поглубже осознать некую истину: истину, состоящую в том, что это шумное проявление людской суеты напоминает мне, как мало значения имеют для меня треволнения неуемного мира. И ощущение моего одиночества посреди толпы, шумящей где-то снаружи, заставляло меня еще более страстно стремиться к тому обществу, которое я находил внутри себя. Ибо, кажется, душа человеческая полна противоречий: пересаженная в почву, где всему окружающему суждено приносить определенные плоды, она, по какой-то непонятной извращенности, приносит нечто совсем иное. Может быть, ты не поверишь, достойный друг мой, но здесь, в уединении и затворничестве, я не всегда могу отвратить свои помыслы от этого шумного лондонского мира, который занимал их так мало, когда я там жил. Ты улыбаешься, друг мой, а тем не менее это правда. Если же ты примешь во внимание, что обитал я в западной части столицы, поблизости от величественного здания Сомерсет-хауз[751] и тем самым как раз в сердце того, что праздные люди именуют большим светом, то не удивишься этим случайным блужданиям моих помыслов.

Тут достойный Клаттербак сделал паузу и слегка вздохнул.

— А разве ты не огородничаешь и не возделываешь свой сад? — спросил я. — Ведь это деятельность не низменная и для знатока классиков вполне подходящая.

— К сожалению, — ответил Клаттербак, — ни к тому, ни к другому у меня склонности нет. Только я попытаюсь нагнуться, как ощущаю в груди острую, пронзающую боль, дыхание становится прерывистым и затрудненным. Да и по правде сказать, не люблю я отрываться от своих книг и рукописей: с Плинием хожу я в его сад и с Вергилием — в его поля. Такие вот мысленные прогулки только мне и по сердцу. И когда я думаю о своем стремлении к умственному труду и нелюбви к физической деятельности, мною овладевает искушение гордиться свойствами, противоположными тем, которые Тацит восхваляет в своих суждениях о наших германских предках, и я сладостно влекусь к покою, в то время как они столь неистово пробуждались от своей лени.

Речь его прервал длительный приступ глубокого, сухого кашля, который поразил меня в самое сердце… «Увы! — подумал я, услышав, как он кашляет, и заметив на ввалившихся щеках моего друга лихорадочный румянец, — не один лишь ум его будет жертвой этого рокового увлечения книжной наукой».

Я возобновил разговор не сразу и не успел еще этого сделать, как меня прервало появление Бенджамина Джеремии, которого тетушка прислала оповестить нас что обед будет подан через несколько минут. Затем племянник опять принялся шептать что-то на ухо Кристоферу. Ci-devant член Тринити-колледжа с озабоченным видом осмотрел свое платье. Я сразу же сообразил, что ему намекнули о желательности сменить одежду. Чтобы дать ему возможность переодеться, я попросил юношу провести меня туда, где я смог бы совершить предобеденные омовения, и последовал за ним наверх в нечто вроде лишенной всякого комфорта туалетной комнаты без камина или печи, где я обнаружил желтый глиняный кувшин и таз, а также мохнатое полотенце из такой жесткой ткани, что не решился поднести эту дерюгу к лицу — кожа моя не выносит столь грубых прикосновений. Пока я бережно и осторожно омывал свои руки в холодной воде — отнюдь не из Бандузийсксго источника[752] — с гнусным составом, именуемым виндзорским мылом, на лестнице послышалось тяжелое дыхание бедного Клаттербака, и вскоре он вошел в соседнюю комнату. Минуты две спустя к нему присоединился слуга, ибо я услышал, как он произнес хриплым голосом:

— Вина с черной головкой больше нету, сэр!

— Нету, мой добрый Диксон? Да ты жестоко ошибаешься. Еще на прошлой неделе было две дюжины бутылок.

— Уж не могу знать, сэр! — ответил Диксон равнодушным и даже немного дерзким тоном. — Там в погребе завелись такие гады, вроде аллигаторов, они все бутылки расколотили.

— Аллигаторы у меня в погребе! — воскликнул изумленный Клаттербак.

— Так точно, сэр, во всяком случае ядовитые гадины, вроде тех, которых здешний народ называет тритонами.

— Что? — воскликнул Клаттербак, в невинности души явно не понимая, как иронически звучит его вопрос. — Что? Тритоны разбили за одну неделю две дюжины бутылок? Поистине, в высшей степени странное дело, чтобы мелкая тварь из породы ящериц производила подобные разрушения, — может быть, они не переносят винного запаха? Надо будет разузнать у моего друга доктора Диссектола об их силе и привычках. Тогда, милый Диксон, подай нам портвейн.

— Слушаю, сэр. Овес весь вышел, лошадку джентльмена я покормить не смог.

— Да как же, Диксон, или память мне совсем изменяет, или в прошлую пятницу я выдал тебе на овес сумму, равную четырем фунтам и скольким-то там шиллингам.

— Верно, сэр, но корова и куры страсть как много едят, да слепого Доббина кормим четыре раза в день, да фермер Джонсон всегда ставит свою лошадь к нам в конюшню, да миссис Клаттербак с дамами прошлый раз покормили осла, что впряжен был в наемный фаэтон, в котором они приехали. А ко всему еще крысы и мыши жрут его почем зря.

— Удивления достойно, — ответил Клаттербак, — как прожорливы эти паразиты; похоже, что они особенно яростно набросились на мое несчастное добро: напомни мне завтра, милый Диксон, чтобы я написал доктору Диссектолу.

— Слушаю, сэр. Да, кстати, чтоб не забыть… — Но тут очередное сообщение мистера Диксона было внезапно прервано появлением третьего лица, коим оказалась миссис Клаттербак.

— Как! Вы еще не одеты, мистер Клаттербак? Ну можно ли так копаться! А это еще что? Видано ли, чтобы так обращались с женщиной? Вы же вытерли бритву о мой ночной чепчик, ах вы, грязнуля, неряха…

— Тысячу раз прошу извинения, я вполне сознаю свою ошибку! — с какой-то нервной торопливостью прервал ее Клаттербак.

— Да уж действительно ошибку! — вскричала миссис Клаттербак резким, исступленным, злобным фальцетом, вполне приличествующим случаю. — Но ведь это в который раз, ей-богу же, сил никаких нет! Да что вы делаете, идиот несчастный! Вы же суете свои тощие ноги в рукава сюртука, вместо брюк!

— Правильно, милая женушка, глаза у вас видят лучше моих. И мои ноги, — вы верно сказали, что они тонковаты, — проникли туда, куда вовсе не следует. Но при всем том, Доротея, я не заслуживаю названия «идиот», которым вам угодно было меня наградить. Хотя мои скромные умственные способности нельзя считать недюжинными или выдающимися…

— Ну, а что же вы такое, по правде-то сказать, мистер Клаттербак? Только и делаете, что забиваете себе голову никому не нужной чепухой из своих книг. Скажите-ка мне лучше, как вам пришло в голову пригласить мистера Пелэма к обеду, когда вы прекрасно знали, что у нас решительно ничего нет, кроме рубленой баранины и яблочного пудинга? Так-то вы позорите свою супругу, сэр, после того как она снизошла до брака с вами?

— Правда, — терпеливо ответил Клаттербак, — я об этом совсем позабыл. Но мой друг придает грубым удовольствиям стола так же мало значения, как и я сам. Пир мудрой беседы — вот чего ищет он в кратком пребывании под нашим кровом!

— Пир бессмысленной ерунды, мистер Клаттербак! Ну кому еще придет в голову молоть такой вздор?

— К тому же, — продолжал хозяин дома, не обращая внимания на ее восклицание. — Имеется у нас и лакомство, да еще из самых изысканных, к которому он, равно, как и я сам, привержен, хоть это и не подобало бы философам. Я имею в виду устрицы, которые прислал нам добрый наш друг, доктор Суоллоухем.

— Да, что вы в самом деле, мистер Клаттербак! Мы с моей бедной мамочкой поужинали вчера этими устрицами. И она и моя сестра просто с голоду подыхают; но вам бы только набить себе брюхо, а что с нами будет, вам безразлично.

— Нет, нет, — ответил Клаттербак, — вы сами знаете, что обвинения ваши несправедливы, Доротея. Но я это только сейчас сообразил, — не лучше ли нам будет несколько понизить тон? Ведь нашего гостя (это обстоятельство до настоящего момента не приходило мне в голову) провели в соседнюю комнату, чтобы он мог вымыть руки, хотя они настолько чисты, что никакой надобности, на мой взгляд, в этом нет. Мне не хотелось бы, чтобы он вас услышал, Доротея, а то, по доброте сердечной, он, пожалуй, подумает, что я не так счастлив, как… как… он желал бы, чтобы я был.

— Боже мой, мистер Клаттербак!

Это были последние слова, какие я услышал. Слезы подступали к моим глазам, в горле стоял комок, когда, удрученный несчастной супружеской жизнью моего друга, я спустился в гостиную. Никого, кроме бледного племянника, там не было. Он с измученным видом склонялся над какой-то книгой. Я взял ее у него из рук и заглянул. Это был «Бентли о Фаларисе». Я еле удержался, чтобы не швырнуть ее в огонь. «Еще одна жертва!» — подумалось мне. О, проклятое английское воспитание!

Постепенно сошлись все: сперва мамаша и сестрица, потом Клаттербак и, наконец, обвешанная всякими дешевыми побрякушками супруга. Как ни был я искушен в искусстве volto sciolto, pensieri stretti,[753] редко притворство давалось мне с большим трудом, чем в этот раз. Однако мне помогла надежда на то, что я смогу облегчить положение друга. Лучший способ, решил я, добиться, чтобы жена стала его немного больше уважать, состоит в том, чтобы показать ей, как глубоко уважают его другие. Придя к такому заключению, я подсел к ней и сперва постарался завладеть ее вниманием, пустив в ход монету, которая именуется комплиментами и всегда сходит за настоящую, какой бы фальшивой ни была на самом деле. А затем я с глубочайшим почтением стал говорить о дарованиях и учености Клаттербака, распространяясь о всеобщем уважении к нему, о высоком мнении, которое все о нем имеют, о доброте его сердца, о его неподдельной скромности, о его непоколебимой честности, — словом, обо всем, что по моим представлениям, могло на нее подействовать. В особенности же подчеркивал я, какие хвалы расточает ему лорд такой-то и граф такой-то, и в конце концов заявил, что он, без сомнения, доживет до епископского сана. Красноречие мое возымело должный эффект. Пока шел обед, миссис Клаттербак проявляла к мужу исключительное внимание. Видимо, слова мои заставили ее увидеть все в ином свете и совершенно изменить свое отношение к супругу и повелителю. Кому не известна та бесспорная истина, что на своих родных и близких мы обычно глядим близорукими глазами и затуманенным взором и что единственные очки, через которые нам удается по-настоящему рассмотреть их достоинства и недостатки — мнение людей посторонних! Легко представить себе, что в обеде этом было немало смехотворного, что и слуга, и блюда, которые он подавал, и семейство, и сам хозяин представляли собой благодатнейший материал для наблюдателя нравов вроде Хогарта[754] и для карикатуриста вроде Бэнбери.[755] Но я не имел времени даже для легкой улыбки — так деятельно занят был выполнением своей задачи и так старательно отмечал все, что свидетельствовало о моем успехе. Ах, если вы пожелаете пустить своего сына по дипломатической части, покажите ему, как хорошо может дипломатия послужить доброму делу!

Когда женщины удалились, мы подсели поближе друг к другу. Я положил свои часы на стол, убедился, взглянув в окно, что день склоняется к вечеру, и сказал:

— Давай как можно лучше используем оставшееся время. Я смогу задержаться у тебя еще на полчаса — не больше.

— Ну, а как, друг мой, — сказал Клаттербак, — узнаем мы способ наилучшим образом использовать время? Делим ли мы его на большие отрезки или разрываем на мелкие клочки повседневной жизни — в этом-то и состоит величайшая загадка нашего бытия. Был ли когда-либо человек, который (прости меня за педантизм, но я один раз прибегну к греческому слову), изучая эту труднейшую из наук, мог бы по праву воскликнуть: «Эврика!»[756]

— Помилуй, — возразил я, — не тебе, ученейшему знатоку классиков, всеми уважаемому мужу науки, не ведающему, что такое часы праздности, задавать подобный вопрос!

— Дружеские чувства заставляют тебя, при всей твоей проницательности, судить обо мне слишком лестно, — ответил неизменно скромный Клаттербак. — Правда, на долю мою выпало возделывать поля истины, завещанные нам мудрецами древности, и я бесконечно благодарен за то, что мне предоставлен для этого дела полный досуг и никто не посягает на мою независимость — ведь это величайшие блага для души миролюбивой и погруженной в размышления. И все же порою меня берут сомнения — мудро ли я поступаю, предаваясь исключительно этим занятиям. Когда лихорадочно дрожащей рукою отодвигаю я в сторону книги, над которыми просидел без сна до рассвета, и бросаюсь на ложе, где часто тоже не могу заснуть от недугов и болей, терзающих мою слабую и жалкую плоть, мною иногда овладевает желание приобрести здоровье и силу крестьянина даже ценою обмена моих бесполезных и несовершенных знаний на невежество, которое вполне удовлетворено своим малым мирком, ибо оно и понятия не имеет об окружающем его беспредельном мире. Однако ж, дорогой мой и уважаемый друг, произведения древних авторов дышат философией благородной и умиротворяющей, которая должна была бы внушить мне лучшее расположение духа. Отвлекаясь от возвышенных, хотя и вызывающих некоторую меланхолию творений изящного и чувствительного Цицерона, я действительно испытываю минутное удовлетворение моими занятиями и радость даже от незначительных успехов, коими бываю вознагражден. Но мгновения эти — скоропроходящи, и тщеславное чувство, порожденное ими, заслуживает самого сурового осуждения. Меня, милый Пелэм, последнее время сильно огорчает одно обстоятельство: проявляя по свойственному нашей университетской науке и, быть может, излишне педантическому обыкновению особенное внимание к деталям и мелочам в произведениях классиков, я теперь часто теряю способность оценить красоту и возвышенность их общего смысла. Более того: от хитроумного истолкования какого-нибудь искаженного места я получаю гораздо больше наслаждения, чем от красот стиля и от мыслей, составляющих содержание вещи: выпрямляя изогнувшийся гвоздь в винной бочке, я даю испариться вину. Однако мне удается с этим кое-как примириться, когда я думаю о том, что такое же злосчастье постигало и великого Порсона[757] и утонченного Парра — мужей науки, объединить себя с которыми в одной фразе я не решаюсь без величайшего смущения.

— Друг мой, — сказал я, — не хочу оскорблять твоей скромности или выражать сомнения в целесообразности твоих занятий. Но разве тебе самому не приходило в голову, что именно теперь, пока ты еще молод и ум твой в полной силе, было бы и для тебя самого и для твоих ближних гораздо лучше, если бы ты применил свои способности и прилежание к чему-либо более возвышенному и полезному, чем, например, тот труд, с которым ты разрешил мне ознакомиться у себя в кабинете? И еще одно: для человека, старающегося усовершенствовать свой дух, важно прежде всего укрепить телесные силы; не разумнее ли было бы умерить на время твое увлечение книгами, подышать свежим воздухом — несколько выпрямить лук, ослабив тетиву, и поделиться с людьми — письменно или в беседах — плодами твоих многолетних усердных трудов? Переезжай если не в город, то хотя бы поближе к городу. При достаточно разумном использовании того, что ты получаешь от прихода, для тебя это не представит затруднений. Оставь свои книги на полках, паству передай своему помощнику и… — Но ты покачиваешь головой, ты недоволен моими словами?

— Нет, благородный мой и добрый советчик, но — как посажен росток, так должно и вырасти дерево. И мне были свойственны честолюбивые устремления, которые при всей их греховной суетности первыми страстно вливаются в прихотливый и шаткий сосуд души человеческой и последними вытекают из его разбитых осколков. Но мое честолюбие сбрело свою цель и достигло ее в возрасте, когда у других оно — чувство еще неясное и неопределившееся. И в настоящее время оно больше питается воспоминаниями о прошлом, чем устремляется вперед, на морские просторы неизведанного и нового. А что до моих занятий, — то как ты, в свое время жадно пивший из того же древнего Кастальского источника,[758] — как ты можешь теперь хотеть, чтобы я им изменил? Ведь древние — моя пища, моя поддержка, мое утешение в горестях, и они же мне сочувствуют и укрепляют в часы радости. Отнять их — значит лишить меня дуновения тех ветров, которые направляют и очищают от всякой гнили и плесени тихое и незаметное течение моей жизни. К тому же, милый Пелэм, вряд ли от твоей наблюдательности ускользнуло, что нынешнее мое состояние не позволяет мне надеяться на то, что я еще долго проживу. Оставшиеся мне дни должны быть прожиты мною так же, как уже истекшие. И каковы бы ни были телесные мои немощи, а также мелкие неприятности, которые, как я склонен думать, выпадают даже на долю самых удачливых из тех, кто связал себя с неустойчивым и переменчивым созданием, именуемым женщиной, — особенно же в узах Гименея, — каковы бы они ни были, повторяю — мне дано обрести убежище и помощь в золотом сиянии мечтательного духа Платона и в мудрых назиданиях менее одаренного воображением Сенеки. Когда же о моем скором растворении в небытии напоминают мне признаки, проявляющиеся большей частью около полуночи, я нахожу не малую и не постыдную радость в надежде, что, может быть, там, на Островах Блаженных,[759] о которых смутно грезили древние, но которые открыты моему внутреннему взору — ясные, ничем не затуманенные, не затененные сомнениями и неуверенностью, — я встречусь с блистающими душами тех, с кем мы сейчас так несовершенно общаемся. И, может быть, из уст самого Гомера прольется на меня все великолепие подлинной поэзии, а слова самого Архимеда[760] преподадут мне точное исчисление истины!

Клаттербак умолк. Сияние восторга разлилось по опущенным его векам, по всему его истощенному лицу. Мальчик, сидевший в стороне и молчавший, пока мы беседовали, опустил на стол голову, и слышно было, как он плачет. Я же, глубоко потрясенный, встал и принялся на прощание расточать человеку, которому все это было совершенно не нужно, пожелания и благословения сына мирской суеты, поглощенного ею, но все же не окончательно очерствевшего. Мы расстались, чтобы уже не встретиться в этом мире. Факел под спудом погас: завтра исполнится шесть недель с того дня, как благородный ученый испустил последний вздох!

ГЛАВА LXIV

В грустном и задумчивом настроении уехал я из приходского дома, осыпая страстными, бесчисленными проклятиями систему образования, столь непригодную для большинства и столь вредную для некоторых. Жалкий самообман (думал я), приводящий лишь к потере здоровья и извращению умственных способностей, в погоне за знаниями, совершенно бесполезными обществу и губительно отзывающимися на том, кто ими овладел: к гражданской деятельности он оказывается неподготовленным, а в частной жизни совершенно никчемным, так что чужие люди над ним потешаются, жена превращает его в свою жертву, а слуги обманывают.

Погруженный в эти размышления, я быстро ехал вперед, пока снова не очутился на поросшей вереском равнине.

Я стал тревожно оглядываться, ища столь приметный экипаж леди Честер, но тщетно: публики было уже немного, почти все зрители из высших классов отбыли, а простой народ, отдельными группами, с криком и шумом расходился в разные стороны, и пронзительные голоса бродячих торговцев картами и программами в конце концов, замерли. Я проехал по всей скаковой площадке в надежде наткнуться на какого-либо отставшего члена нашей компании. Увы! Никого не было; и хотя предстоящий мне одинокий путь был мало приятен и даже тягостен, я повернул от места скачек по направлению к дому.

Наступил уже вечер, но в холодном сером небе плыла луна, и я готов был сложить ей сонет в благодарность за освещение, которое, на мой взгляд, пришлось как нельзя более кстати, — ведь мне предстояло проезжать по местам очень мрачным и искать верного направления у многочисленных перекрестков, прежде чем я достигну вожделенной гавани — Честер-парка. Когда я свернул с большой дороги, ветер, до того момента пронизывающе-резкий, внезапно стих и я, оглянувшись, увидел темную тучу, которая постепенно догоняла меня. Вообще такая вещь, как ливень, меня мало смущает. Но когда нас уже постигла одна неприятность, мы склонны бываем преувеличивать последствия грозящей нам новой беды, и потому, хмуро и раздраженно поглядывая на своего мрачного преследователя, я пустил лошадь рысью, более соответствовавшей моим, чем ее желаниям. Действительно, она не отнеслась безразлично к тому, что в конюшне приходского дома не нашлось зерна, и в доказательство не проявляла ни малейшей резвости; кроме того, всякий раз, когда шаг ее замедлялся, а поводья, которых я вовремя не натянул, болтались у нее на шее, она старалась задержаться и пощипать сочную траву, росшую по обочинам дороги. Так проехал я около трех миль и вдруг услышал за собою цоканье копыт. Лошадь моя трусила так вяло, что догнать меня было нетрудно. Когда же, поравнявшись со мною, неизвестный всадник осадил своего коня повернулся к нему, передо мною оказался сэр Джон Тиррел.

— Ну-с, — сказал он, — вот это приятная встреча. А то я уже побаивался, что в этот холодный вечер мне придется ехать в полном одиночестве.

— Мне представлялось, что вы должны были давно добраться до Честер-парка, — заметил я. — Разве вы не уехали со скачек вместе со всей нашей компанией?

— Нет, — ответил Тиррел. — У меня в Ньюмаркете было одно дело с неким мошенником по имени Доусон. Он проиграл мне пари на значительную сумму и предложил после скачек поехать вместе с ним в город, где он со мною рассчитается. Он сказал, что живет у дороги, ведущей в Честер-парк, и покажет мне, как проехать самую трудную часть пути, вызвавшись даже сопровождать меня, поэтому я не очень жалел, что не присоединился к Честеру и eгo компании: вы сами знаете, Пелэм, что раз в одну сторону вас влечет удовольствие, а в другую перспектива получить деньги, первое никогда не перевесит. Ну вот, возвращаюсь к моему мошеннику — можете себе представить, что когда мы приехали в Ньюмаркет, он оставил меня в гостинице, а сам отправился, по его словам, за деньгами. После того как я больше часа просидел в холодной комнате с дымящим камином, а он так и не появился, пришлось мне отправиться в город, где я и обнаружил мистера Доусона, — он спокойно сидел в игорном притоне с этим негодяем Торнтоном; я даже и не подозревал, что они знакомы. По-видимому, он рассчитывал, что случайный выигрыш даст ему возможность со мной рассчитаться! Вы легко можете себе представить, как я рассердился и как мой гнев еще усилился, когда он встал из-за стола, подошел ко мне, выразил свое сожаление, проклиная неудачу, и сообщил, что сможет заплатить деньги не раньше, чем через три месяца. Вы сами понимаете, что не мог я возвращаться с такой подозрительной личностью — он еще обобрал бы меня по дороге, — поэтому я пошел обратно в гостиницу, пообедал, велел оседлать свою лошадь, отправился в путь — en cavalier seul,[762] спрашивая дорогу у каждого прохожего, мимо которого проезжал, и вот после бесчисленных плутаний — я здесь!

— Не могу вам посочувствовать, — сказал я, — ибо невзгоды ваши мне очень на руку. Но разве вы полагаете, что нам надо ехать так быстро? Боюсь, что моя лошадь за вашей не угонится.

Тиррел недовольно взглянул на моего тяжело дышащего скакуна.

— Вот дьявол! Беда, что у вас такая плохая лошадь: теперь нам предстоит вымокнуть под проливным дождем.

Из любезности к Тиррелу я приложил все старания, чтобы усилить резвость моего коня. Дорога была неровная, каменистая. Не успел я перевести усталую лошадь на хорошую рысь, как она внезапно захромала, то ли вывихнув себе ногу в глубокой рытвине, ушибив ее о выступающий камень, то ли по какой-нибудь иной причине. Вспыльчивый Тиррел разразился проклятиями, и оба мы спешились, чтобы выяснить, насколько серьезно повреждена нога лошади, надеясь, что дело пустячное — попавший между подковой и копытом камешек или еще что-нибудь в таком же роде. Пока мы пытались разобраться в том, что, собственно, произошло, нас нагнали два всадника. Тиррел поднял глаза.

— Ей-богу, — сказал он тихо, — да ведь это собака Доусон и его достойный клеврет Том Торнтон.

— В чем дело, джентльмены? — раздался грубовато-добродушный голос последнего. — Могу я вам чем-нибудь помочь? — И, не дожидаясь ответа, он спешился и подошел к нам. Едва ощупав ногу лошади, он стал уверять нас, что повреждение серьезное и что мне остается только одно — ехать до самого дома осторожненько, шагом.

При этих словах Тиррел стал весьма бурно высказывать свою досаду, шулер же посмотрел на него с выражением, которое мне очень не понравилось, но вместе с тем произнес необычайно вежливым и даже почтительным тоном:

— Если вы, сэр Джон, желаете добраться до Честер-парка скорее, чем это возможно для мистера Пелэма, отправляйтесь вместе с нами. Прежде чем мы разъедемся в разные стороны, я покажу вам верную дорогу. (Нечего сказать, благовоспитанный человек, — подумал я, — предлагает оставить меня здесь, чтобы я один искал дорогу среди всех этих рытвин и камней)

Впрочем, Тиррел, находившиеся в отвратительнейшем расположении духа, крайне нелюбезно отверг это предложение, добавив, что будет сопутствовать мне, пока сможет, и что если уж нам придется расстаться, он наверняка сам выберется, куда следует. Торнтон, однако же, принялся настаивать и даже sotto voce[763] предложил услать предварительно Доусона, если баронету его общество неприятно.

— Прошу вас, сэр, — сказал на это Тиррел, — оставьте меня в покое и не путайтесь не в свое дело.

После столь резкого ответа Торнтон счел бесполезными дальнейшие уговоры; он снова вскочил в седло, молча кивнул с каким-то чванливо-фамильярным видом и вскоре исчез вместе со своим спутником.

— Мне очень жаль, — промолвил я, когда мы в свою очередь поплелись дальше, — что вы отвергли предложение Торнтона.

— Сказать вам по правде, — ответил Тиррел, — я о нем столь невысокого мнения, что просто опасался бы довериться ему на такой пустынной и мрачной дороге. У меня с собой (и он это знает) около двух тысяч фунтов: мне ведь сегодня на скачках очень везло.

— Я ничего не знаю насчет правил игры на скачках, — сказал я, — но мне казалось, что таких крупных сумм тут же на месте не уплачивают.

— Да, — ответил Тиррел, — но я выиграл эту сумму — тысячу восемьсот фунтов — у одного сельского сквайра из Норфолка, который сказал, что не знает, когда сможет снова со мною встретиться, и сам настаивал на немедленном расчете. Ну, я, разумеется, не стал проявлять излишнюю щепетильность. Торнтон при этом присутствовал, и мне не очень понравился его взгляд, когда я принимал деньги. Да будет вам также известно, — помолчав, добавил Тиррел, — что какая-то подозрительная личность все время вертелась вокруг меня и сегодня и еще вчера: куда бы я ни пошел, она — тут как тут. Похоже, что этот тип неотступно, хотя и издали, следует за мной, и — это всего досадней — он так тщательно закутывается в плащ и так старательно держится на приличном расстоянии, что я даже мельком не смог увидеть его лицо.

Не знаю почему, но в это мгновение перед мысленным взором моим предстала закутанная фигура, которую я видел на скаковом поле.

— На нем длинный плащ для верховой езды? — спросил я.

— Да, да, — удивленно ответил Тиррел, — вы его видели?

— Такого человека я заметил на скачках, но видел его одну минуту, не больше.

Дальнейший разговор прервался: на нас упало несколько крупных капель дождя. Туча закрыла луну и с угрожающей быстротой расползалась у нас над головою. И по возрасту своему, и по состоянию здоровья, и по характеру не такой был Тиррел человек, чтобы, подобно мне, равнодушно отнестись к перспективе промокнуть под хорошим ливнем.

— Бог ты мой! — вскричал он. — Вы должны заставить эту вашу скотину бежать быстрей. Не стану я мокнуть даже ради всех лошадей на свете!

Мне не очень понравился его повелительный тон.

— Это невозможно, — ответил я, — тем более что лошадь-то не моя собственная, да и хромает она, кажется, больше, чем вначале. Но, пожалуйста, ради меня вы не задерживайтесь.

— Ладно! — вскричал Тиррел резким, сердитым тоном, который понравился мне еще меньше, чем его предыдущее замечание. — Но как я найду дорогу, если мы расстанемся?

— Еще с милю, — сказал я, — вам надо ехать, никуда не сворачивая, затем вы увидите верстовой столб и свернете влево; вскоре будет крутой спуск, а внизу довольно широкая заводь и странного вида дерево; тут вы опять держитесь прямого направления, пока не проедете мимо дома, принадлежащего мистеру Доусону…

— Ну же, ну же, Пелэм, поскорее! — с нетерпением вскричал Тиррел, так как полил уже довольно сильный дождь.

— Когда этот дом останется позади, — хладнокровно закончил я, потешаясь над его раздражением, — сверните направо и, проехав шесть миль, меньше чем через час будете в Честер-парке.

Не сказав ни слова в ответ, Тиррел пришпорил коня. Вскоре шум дождя и раскаты грома заглушили удаляющийся топот копыт.

Я же стал тщетно искать дерева, чтобы укрыться, — нигде не было даже кустика; по обеим сторонам дороги расстилалось ровное поле, перегороженное только сухим плетнем да глубокой канавой. «Levius fit patientia»[764] и т. д., — подумал я, — «как говорил Гораций и как сказал бы Винсент». И чтобы отвлечь мысли от неприятного положения, в которое я попал, я принялся думать об успехе своей дипломатии с лордом Честером. Прошло, может быть, минут пять после того, как Тиррел ускакал, и вот мимо меня промчался какой-то всадник. Луну закрыла тяжелая туча, и хотя мрак не был совсем непроглядным, ночь была все же настолько темна, что я мог различить лишь общий контур быстро пронесшейся фигуры. Заметив, что она закутана в широкий кавалерийский плащ, я невольно вздрогнул от страха, но тотчас же стал себя успокаивать. «Таких плащей на свете сколько угодно, — рассуждал я. — Кроме того, даже если это и подозрительная личность, о которой говорил Тиррел, так у баронета лошадь получше, чем у любого рыцаря большой дороги со времен дю Валя. Да к тому же сам он достаточно силен и осмотрителен и сумеет за себя постоять». Удовлетворившись такими соображениями, я перестал думать об этой встрече и снова принялся воздавать хвалы своему необыкновенному уму. «Теперь-то, — думал я, — место в парламенте мною уже наверняка заработано. Доутон, без сомнения, будет если не премьером, то во всяком случае одним из первых по положению и влиятельности министров. Он обязательно станет выдвигать меня и в моих и в своих собственных интересах. А как только нога моя будет в Сент-Стивене, то и руки скоро окажутся заняты государственными делами: „Власть, — сказал кто-то, — это змея, которой достаточно просунуть голову в ямку, — и она уже как-нибудь умудряется и вся туда залезть“». Размышляя таким образом, я старался скоротать время и забыть, что лошадь моя хромает, а сам всадник промок до костей. Но вот гроза стала понемногу стихать: сперва ливень усилился раз в десять по сравнению с тем, что было раньше, после чего наступила краткая передышка, затем снова полило, но не надолго и не так бурно, а когда дождь прекратился, опять выглянула полная луна, тяжелая туча стала удаляться и небо засияло, прекрасное и улыбающееся, как леди *** на балу, после того как дома она надавала мужу оплеух.

Но в это самое мгновение или, может быть, за секунду до того, как стихла буря, мне показалось, что я услышал чей-то крик. Я остановился, и сердце мое замерло — можно было бы услышать жужжанье пролетевшего комара. Крик не повторился; до моего слуха не доносилось ничего, кроме звука дождевых капель, стекавших с плетня, да журчания воды в переполненной канаве. Затем откуда-то сзади появилась сова: крича и размахивая крыльями, она пролетела над дорогой и тотчас же исчезла. Усмехнувшись тому, что теперь представилось мне созданием моей фантазии, я продолжал путь и вскоре добрался до крутого спуска, о котором уже говорилось. Ради безопасности я спешился и стал спускаться с холма, ведя под уздцы притомившуюся, измученную лошадь. На некотором расстоянии я увидел, как что-то темное двигалось по траве, окаймлявшей дорогу. Когда я приблизился, оно выступило из мрака и, озаренное лунным светом, стало быстро удаляться от меня — это был конь без всадника. От предчувствия чего-то недоброго меня охватила дрожь. Я стал оглядываться по сторонам, ища оружия, хотя бы такого, какое мог предоставить мне этот плетень, и, обнаружив палку подходящего веса и толщины, двинулся вперед уже более осторожно, но меньше опасаясь какой-либо неожиданности. Когда я добрался до подножия холма, лунный свет упал на то приметное, одиноко стоящее дерево, которое бросилось мне в глаза еще утром. Оголенное, бледное, казавшееся каким-то великаном среди окружающей пустыни, в лучах луны, окутывавших его холодным, мертвенным саваном, оно представлялось еще более странным и призрачным. Спугнутый мною конь, который все время бежал вперед, остановился у этого дерева. Я, словно движимый каким-то невольным побуждением, ускорил шаг, насколько мне это позволяла ослабевшая лошадь, которую я вел на поводу, и увидел всадника, мчавшегося во весь опор прямо через равнину. Поле, где он проезжал, было освещено луной, и я разглядел длинный, окутывающий его с ног до головы плащ так же ясно, как если бы это было днем. Я остановился, следя за ним взглядом, но тут внимание мое привлек какой-то темный предмет слева от заводи. Я перекинул поводья лошади через плетень и, крепко сжимая в руках палку, поспешил к этому месту. Подойдя к загадочному предмету, я убедился, что это неподвижно лежащее человеческое тело: ноги были наполовину погружены в воду, голова запрокинута, на горле и на боку расплывались красные пятна — это была кровь. Тонкие темные волосы, слипшиеся в комок, спадали на ужасный, обезображивающий синяк. Среди леденящего душу безмолвия я склонился над лежащим человеком, заглянул ему в лицо и узнал сэра Джона Тиррела.

ГЛАВА LXV

Даже человеку с самыми крепкими нервами бывает жутко внезапно оказаться наедине с мертвецом. Насколько же это страшнее, если совсем незадолго до того ты ехал и разговаривал с полным жизни и энергии существом, а теперь перед тобою лежит лишь его подобие, его недвижный прах!

И это был человек, с которым я расстался холодно, почти в ссоре — до этого недоставало одного слова, одного движения! Я поднял его тяжелую руку — она выпала из моей, и при этом мне показалось, что в мертвенно-бледном лице его что-то дрогнуло. Но я ошибся: просто в этот момент луну прикрыло легкое облачко. Оно уплыло, ясный, непорочный свет ее снова озарил ужасную, кровавую сцену, а в нем еще резче и беспощаднее выступила извечная противоположность земли и неба, человека и его творца, страстей и безмятежности, праха земного и бессмертия.

Но сейчас было не время для подобных размышлений. Тысячи других мыслей одолевали меня, исчезая так же стремительно и смутно, как появлялись. Сознание мое было какой-то первозданной ночью противоречивых чувств и переживаний, представлявших собою стихии этого хаоса. Так в течение нескольких минут стоял я над трупом убитого, прежде чем мощным усилием воли сбросил с себя оцепенение и принялся соображать, что же мне теперь надлежит делать. Я знал, что дом, который видел утром, стоит лишь в нескольких минутах ходьбы от места, где я сейчас находился, но он принадлежал Доусону, а именно на него пали первые мои подозрения. Мне вспомнилась дурная репутация этого человека, а также дерзость и неразборчивость в средствах его спутника Торнтона. Припомнив, кроме того, нежелание покойного примкнуть к ним и его весьма веские основания для этого, я уже почти уверился в том, что внушало мне подозрения, и решил лучше ехать прямо в Честер-парк и там поднять тревогу, чем пойти на бесполезный риск и всполошить убийц в их логове. И все же (мелькнула у меня мысль, когда я медленно направился обратно на дорогу), если преступники именно они, как тогда объяснить появление и бегство закутанного в плащ всадника?

Тут в памяти моей воскресли слова Тиррела, когда он рассказывал мне о том, как его упорно преследовал этот загадочный человек, припомнил я и то обстоятельство, что незнакомец обогнал меня на дороге сейчас же после того, как мы с Тиррелом расстались. Эти мысли (связанные с неким именем, которое я не решался произнести даже мысленно, хотя и не мог заглушить в себе определенное подозрение насчет того, кто был преследователем и кто совершил убийство) заставили меня поколебаться в уверенности, что виновниками были Торнтон и его друг, и даже почти вовсе отказаться от этого предположения. К моменту, когда я доехал до белых ворот и аллеи низкорослых деревьев, которая вела к усадьбе Доусона, я решил во всяком случае остановиться у этого одиноко стоящего дома и поглядеть, какое действие произведет мое сообщение.

На мгновение я почувствовал страх перед грозившей мне, возможно, опасностью, но тотчас же отогнал его прочь. Ибо, если даже предположить, что два эти приятеля совершили убийство, какой им смысл делать меня жертвой второго гнусного преступления? Кроме того, я знал, что сумею достаточно хорошо владеть собою и, если у меня опять возникнет подозрение, не дам ему отразиться на моем лице или как-нибудь обнаружиться в моем поведении.

На верхнем этаже спокойно, не мерцая, горел свет. Каким блаженным казался мир обыденной жизни по сравнению с напряженной, зловещей тишиной того места, где я только что стоял над мертвецом! Я дважды позвонил у двери, но никто не пришел открыть, хотя свет в верхнем этаже задрожал, словно передвигаясь туда и сюда.

«Сейчас придут», — подумал я. Однако никто не появился, а так как створка окна была приоткрыта, я посмотрел вверх и к величайшему моему восторгу и успокоению убедился, что оттуда выставлен наружу дюймов на восемь мушкет, дуло которого нацелено прямо мне в лоб. Тут я с необычайной поспешностью прижался всем телом к стене.

— Убирайся, негодяй, — произнес чей-то сердитый, но дрожащий голос, — или я пущу тебе пулю в лоб.

— Любезнейший сэр, — ответил я, не меняя положения, — у меня неотложное дело к мистеру Торнтону или мистеру Доусону. И потому, пока я не переговорю с ними, вы уж лучше повремените, если это не представляется слишком затруднительным, оказать мне ту честь, которой намеревались меня удостоить.

— Хозяин и сквайр Торнтон еще не вернулись из Ньюмаркета, а до их возвращения мы никого пустить в дом не можем, — ответил тот же голос, но тоном уже несколько смягченным моей благоразумной отповедью. Пока же я размышлял, что мне на это сказать, чья-то растрепанная рыжеволосая голова, словно у Листона в каком-нибудь фарсе, осторожно высунулась из-за мушкета и как будто узнала меня и мою лошадь. Тут и другая голова, но в более изысканном уборе — чепчике с цветами, — показалась над левым плечом того, кто выглянул первым; мой вид обоих, по-видимому, успокоил.

— Сэр, — промолвила женщина, — мой муж и мистер Торнтон еще не вернулись, мы же совсем недавно были так напуганы нападением на наш дом, что я не могу никого впустить до их приезда.

— Сударыня, — ответил я, почтительно снимая шляпу, — я не хочу тревожить вас тем сообщением, которое намеревался сделать мистеру Доусону. Попрошу вас только сделать мне одолжение и сказать, когда они возвратятся, чтобы они осмотрели берега заводи на пустыре, а затем поступили, как найдут нужным.

Пока я держал эту речь не очень-то приятного содержания, мушкет все время так резко дергался, что я счел в высшей степени неосторожным мешкать в столь гибельном соседстве и потому постарался как можно скорее выехать из аллеи и снова направился в Честер-парк.

Наконец я туда добрался; джентльмены еще сидели в столовой. Я послал за лордом Честером и сообщил ему, что мне довелось увидеть и почему я так запоздал.

— Что? Гнедой Боб охромел? — воскликнул он. — А Тиррел, ах, бедняга, бедняга, какой ужас! Надо немедленно послать туда кого-нибудь. Сюда, Джон, Том, Уилсон! — И его милость в неописуемом возбуждении принялся кричать и звонить в колокольчик.

Появился помощник дворецкого, и лорд Честер начал:

— Позовите главного конюха… убит сэр Джон Тиррел… сильнейшее растяжение связок на ноге… сообщил через мистера Пелэма… бедный джентльмен… послать нарочного за доктором Физиконом… вам все расскажет мистер Пелэм… Гнедой Боб… горло перерезано от уха до уха… что же нам делать?

И, закончив эту вполне членораздельную и все объясняющую речь, маркиз чуть ли не в истерике упал в кресло.

Помощник дворецкого посмотрел на него изумленно и даже несколько подозрительно.

— Пойдемте, — сказал я, — сейчас я объясню вам, что имел в виду его милость.

Выведя слугу из комнаты, я вкратце сообщил ему все необходимое, распорядившись оседлать мне свежую лошадь и снарядить четырех верховых, которые поедут со мною. Пока совершались эти приготовления, новость быстро распространилась, и меня окружило все население дома. Многие из джентльменов пожелали сопутствовать мне. Пришедший в себя лорд Честер настоял на том, чтобы возглавлять поиски. Мы тронулись в путь. Нас было четырнадцать человек, и вскоре мы подъехали к дому Доусона и позвонили; свет в верхней комнате еще горел. После короткой паузы нам открыл сам Торнтон. Он был бледен и взволнован.

— Какой ужас! — прямо начал он. — Мы только что оттуда вернулись.

— Поедемте с нами, мистер Торнтон, — сказал я очень серьезным тоном, пристально глядя на него.

— Разумеется, — немедленно ответил Торнтон, не выказывая, впрочем, ни малейшего смущения. — Сейчас я возьму шляпу. — На минуту он вошел в дом.

— Вы подозреваете этих людей? — шепнул мне лорд Честер.

— Не подозреваю, — сказал я, — а у меня кое-какие сомнения.

Мы поехали по аллее к воротам.

— А где мистер Доусон? — спросил я у Торнтона.

— В доме, — ответил Торнтон. — Позвать его?

— Да, — коротко сказал я.

Торнтон отсутствовал несколько минут. Когда он снова появился, за ним шел Доусон. — Бедняга, — шепнул мне Торнтон, — он был так потрясен этим зрелищем, что все еще находится в панике. Кроме того, как вы сами можете убедиться, он еще не протрезвился.

Ничего не ответив, я внимательно оглядел Доусона. Как правильно сказал Торнтон, он действительно был сильно пьян. Глаза его блуждали, и, подходя к нам, он нетвердо держался на ногах. Все же, помимо естественных последствий опьянения, он, видимо, нервничал и чего-то боялся. Однако это могло быть тоже вполне естественным (и потому вполне невинным) результатом того, что ему пришлось внезапно увидеть столь ужасную вещь. Поэтому я не стал придавать всему этому большого значения.

Мы подъехали к роковому месту; похоже было, что до тела никто еще не дотрагивался.

— Почему, — тихо спросил я Торнтона, пока все прочие, столпившись, со страхом поглядывали на труп, — почему вы не взяли с собою тело?

— Я как раз собирался вернуться сюда именно для этого с нашим слугой, — ответил игрок, — бедняга Доусон и слишком пьян и слишком испуган, чтобы помогать мне.

— А как случилось, — продолжал я, испытующе глядя на него, — что вы и ваш приятель не были еще дома, когда я к вам заехал, — ведь вы оба уже давно обогнали меня на дороге, а я вас потом нигде не встретил?

На это Торнтон без малейшего колебания ответил:

— Дело в том, что в самом разгаре грозы мы вспомнили, что поблизости есть старый амбар, проехали к нему прямо через поле и переждали там, пока не прошел дождь.

«Вероятно, они не виноваты», — подумал я и обернулся, чтобы еще раз взглянуть на тело, которое подняли наши спутники. На голове виднелся темный след от сильного удара, нанесенного, по-видимому, каким-нибудь тупым тяжелым орудием. Пальцы правой руки были изранены, а один из них почти совсем отрезан: несчастный, очевидно, схватил рукой острое лезвие, нанесшее ему другие раны, широко зиявшие на горле и на боку; и одной из них достаточно было, чтобы причинить смерть.

Когда мы расстегнули его сюртук, обнаружилась еще одна рана, но, видимо, не смертельная; а когда тело подняли, найдено было сломанное лезвие длинного, острого, видимо складного ножа. Врач, осмотревший впоследствии тело, пришел к выводу, что лезвие это сломалось об одно из ребер, почему третья рана, о которой я только что упомянул, и оказалась сравнительно легкой. Я старательно пошарил в папоротнике и высокой траве — не найдется ли еще что-нибудь, принадлежащее убийце. То же сделал и Торнтон. Тут показалось мне, что в нескольких футах от тела что-то блестит. Я бросился к этому месту, поднял с земли миниатюру и хотел уже крикнуть, но Торнтон прошептал:

— Тсс! Я знаю этот портрет. Значит, все так, как я и предполагал.

Холодный страх сжал мне сердце. Полный отчаянной решимости, хотя рука у меня дрожала, я соскреб с портрета кровь: он был сильно испачкан, несмотря на то, что лежал на некотором расстоянии от тела. Я взглянул на изображенное на нем лицо: это были черты юной и необычайно красивой женщины. Мне они были незнакомы. Я повернул миниатюру тыльной стороной. К ней прикреплены были две пряди волос: одна представляла собой длинный и темный женский локон, другая была светло-каштанового оттенка. Под ними виднелись четыре буквы. Я принялся рассматривать их с напряженным вниманием.

— Что-то застилает мне глаза, — тихо сказал я Торнтону, — не могу разобрать эти инициалы.

— Но я-то могу, — ответил он также шепотом, в котором, однако, слышалась какая-то злобная радость; сердце мое замерло. — Это Г. Д. и Р. Г. — инициалы Гертруды Дуглас и Реджиналда Гленвила.

Я взглянул на него — наши взоры встретились — я с силой сжал его руку. Он меня понял.

— Возьмите ее, — сказал он, — никто ничего не узнает. В рассказе моем все это занимает некоторое время, в действительности же было делом одной минуты.

— Ну, вы нашли что-нибудь, Пелэм? — крикнул один из наших спутников.

— Нет, — ответил я, сунув миниатюру за пазуху и спокойно возвращаясь обратно.

Мы отвезли труп в дом Доусона. Его несчастная жена билась в истерике. Укладывая тело на столе в гостиной, мы слышали ее вопли.

— Что еще можно сделать? — спросил лорд Честер.

— Ничего, — ответили все присутствующие. Никакие треволнения не заставят англичан равнодушно отнестись к перспективе простудиться.

— Тогда поедем домой и известим ближайших представителей власти, — вскричал наш хозяин, и ему не пришлось повторять своего предложения.

На обратном пути Честер, обращаясь ко мне, заметил:

— Этому Доусону было чертовски не по себе, — вы еще подозреваете его с приятелем?

— Нет! — решительно ответил я.

ГЛАВА LXVI

Известие об убийстве вызвало смятение во всей округе. Для розыска преступников были подняты на ноги все полицейские силы. Кое-кого задержали по подозрению, но тотчас же освободили. Торнтона с Доусоном подвергли долгому и строгому допросу. Но так как ни малейших улик против них не было, пришлось их отпустить. Имелось лишь одно подозрительное обстоятельство — их задержка в пути: но данное ими объяснение — то самое, которое я еще раньше получил от Торнтона, — было естественным и весьма правдоподобным. Они точно указали местоположение амбара, и, словно в подтверждение того, что утверждал Торнтон, там нашли принадлежащую ему перчатку. В довершение всего мое собственное показание — ибо я не смог умолчать о закутанном в плащ всаднике, обогнавшем меня на дороге и увиденном мною на месте убийства, — обратило все подозрения на этого человека, кем бы он ни был.

Однако все попытки разыскать его оказались тщетными. Установили, что человек, закутанный в плащ, замечен был в Ньюмаркете, но особого внимания на себя не обратил. Выяснили также, что некто, одетый таким образом, остановился на одном из постоялых дворов Ньюмаркета, чтобы покормить лошадь. Однако народу там было столько, что ни лошадь, ни владелец ее не привлекли особого внимания.

При дальнейшем следствии показания свидетелей стали расходиться; теперь уже четыре или пять человек кормили лошадь на постоялом дворе, один конюх переменил цвет коня на гнедой, другой на черный, третий показал, что джентльмен был определенно высокого роста, а официант торжественно поклялся, что подавал стакан бренди с водой какому-то неряхе — джентльмену в плаще, отличавшемуся определенно низким ростом. Одним словом никаких существенных доказательств обнаружить не удалось. И хотя полиция продолжала деятельно вести розыск, не обнаружилось ничего, что обещало бы быстро разъяснить дело.

Что касается меня, то, как только позволили приличия, я покинул Честер-парк, увозя в кармане вполне удовлетворяющее нас послание от владельца поместья к лорду Доутону, и еще раз оказался на дороге, ведущей в Лондон.

Увы! Как изменились мои помыслы и мое душевное состояние с тех пор, как я в последний раз по ней проезжал! Тогда я был полон надежд, энергии, честолюбия, симпатии к Реджиналду Гленвилу, пламенной любви к его сестре, теперь плелся обратно, безразличный ко всему, унылый, без единого чувства, которое могло бы хоть несколько умерить мучительную тревогу, исступленное отчаяние, которые владели мной с той ночи. Что отныне для меня честолюбие? Даже у самого закоренелого эгоиста должен быть кто-то, к кому его влечет, с кем он хочет делиться переживаниями, общаться, радоваться своим удачам и успехам. Где же теперь столь близкое сердцу моему существо? Мой самый давний друг, которого я еще больше уважал за его страдания, к которому относился с еще большим вниманием из-за окружавшей его тайны, Реджиналд Гленвил оказался убийцей, жестоким и подлым преступником, который может быть уличен благодаря любой случайности! А она, она — единственная в мире женщина, которую я по-настоящему любил, единственная, царившая в самых тайных глубинах моей души честолюбивого интригана, — она была сестрой этого убийцы!

И тут мне припомнился злорадный, торжествующий взгляд Торнтона, когда он увидел доказательство вины Гленвила. И хотя преступление моего бывшего друга вызывало во мне ужас, я вздрогнул, вспомнив, какой опасности он подвергался. Но и собой, как свидетелем, я не мог быть доволен, ибо вилял и хитрил: да, я сказал правду, но не всю. И сердце мое под миниатюрным портретом, который я прятал у себя на груди, было полно гордости и горечи.

Каким бы легкомысленным ни казался я читателю, каким бы тщеславным и падким на удовольствия светской жизни ни являлся в действительности, но раз уж мною был составлен для себя и принят какой-то свод нравственных правил, я не отступал от него ни на мгновение и, может быть, был строже и неколебимее в соблюдении догматов моей морали, чем того требовал самый ревностный приверженец буквы и духа десяти заповедей и учения пророков. И мне, право же, стало очень не по себе, когда я подумал, что, спасая преступника, в чьей безопасности был лично заинтересован, пошел на сделку с совестью, изменил правде и преступил то, что сам считал повелительным и нерушимым долгом. Да будет навеки запечатлено в памяти, что, раз ты осознал и принял нечто за правило, никакие личные соображения не должны побудить тебя от этого правила отступиться.

В Лондон я приехал с учащенным сердцебиением и пылающим лицом; к ночи у меня начался сильнейший жар. Послали за хищными птицами из породы медиков, мне обильно пустили кровь, продержали дней шесть в постели, и к концу этого срока моя молодость и крепкое сложение поставили меня на ноги. Я небрежно развернул газету, и в глаза мне бросилось имя Гленвила. Я прочитал относящиеся к нему строки — многословное и напыщенное прославление его дарований и тех надежд, которые они возбуждали, проглядел другой столбец — это была длинная речь, накануне произнесенная им в Палате общин.

«Возможна ли такая вещь? — подумал я. — Да, и в этом одно из таинственных противоречий человеческого сердца. Человек может совершить величайшее преступление, и (если за первым преступлением не последуют другие) это не изменит течения его жизни: для всего света он останется тем же, все его намерения и цели останутся прежними. Он может так же служить своей родине, так же благодетельствовать друзьям, быть щедрым, храбрым, доброжелательным, — словом, таким же, каким был прежде. Одно преступление, даже самое гнусное, еще не совершает переворота в человеке. Лишь тогда меняется характер и черствеет сердце, когда постоянно поддаешься грехам, порокам, безрассудным побуждениям, какими бы незначительными они ни представлялись».

Когда я вернулся в Лондон, матушки моей в городе не было. Но ей написали о моей болезни, и, пока я размышлял над газетой, мне подали ответное письмо. Передаю его в точности:

Я отшвырнул письмо. Да простит мне бог, если из-за своего мрачного настроения я оказался менее растроганным материнской заботой, чем при каких-либо других обстоятельствах.

Я взял одну из многочисленных книг, лежавших у меня на столе. Это было обращенное ко всяческой мирской суете сочинение одного французского мыслителя, и оно дало моим собственным мыслям совсем другой оборот, они вернулись к прежним честолюбивым планам. Кому не ведомо, что личные беды превращают нас в весьма деятельных граждан? Общественная жизнь — это купель Вефизды:[766] все мы стремимся окунуться в нее и смыть свои огорчения.

Я пододвинул к себе письменные принадлежности и написал лорду Доутону. Через три часа после получения моей записки он сам явился ко мне. Я передал ему письмо лорда Честера, но он еще раньше получил от этого достойного дворянина известия, свидетельствовавшие об успехе моей миссии, и теперь рассыпался в проявлениях признательности и благодарности.

— А знаете ли вы, — добавил сей государственный муж, — что вы завоевали расположение лорда Гьюлостона? Он повсюду и при всех расточает вам хвалы. Хотелось бы мне заполучить его и голоса, которыми он располагает. Нам надо собрать все свои силы, дорогой Пелэм, все зависит от теперешнего кризиса.

— Вы вполне уверены, что войдете в кабинет министров? — спросил я.

— Да. Официально еще ничего не объявлено, но нам-то уже хорошо известно, кто получит должности, а кто потеряет. Мне предназначено место…

— От всей души поздравляю вашу милость. А какой пост вы наметили для меня?

Выражение лица у Доутона изменилось.

— Да… право же… Пелэм, мы еще не распределяли более мелких назначений… но хорошо отблагодарим вас… хорошо, дорогой Пелэм… можете на это рассчитывать.

Я устремил на своего благородного собеседника взгляд, который — могу этим похвастаться — один я умею бросить на человека. Может быть, подумалось мне, этот вылупляющийся из яйца министр играет мною, как вполне зависимым от него орудием? Тогда пусть остерегается! Но внезапно вспыхнувший гнев тут же прошел.

— Лорд Доутон, — сказал я, — еще одно слово, и на сегодняшний день о моих притязаниях речи больше не будет. Намерены ли вы обеспечить мне место в парламенте, как только станете членом кабинета? О дальнейшем я не спрашиваю.

— Да, разумеется, Пелэм. Как вы можете сомневаться?

— Достаточно. А теперь прочитайте это письмо из Франции.

Дня через два после свидания с лордом Доутоном, когда я, будучи в настроении не слишком блестящем и не очень склонном к светской беседе, совершал прогулку верхом по Гринпарку, меня обогнал один из роскошных экипажей, чьи владельцы имеют право сказать: «Hic iter est nobis».[767] Чей-то нежный голос велел кучеру остановиться, а потом обратился ко мне.

— Как, герой Честер-парка вернулся и не подумал о том, чтобы рассказать мне о своих приключениях?

— Прекрасная леди Розвил, — молвил я, — признаю себя виновным в небрежности, но не в измене. Правда, я забыл предстать перед вами, но теперь, созерцая вас, помню о своей преданности вам, как о долге. Приказывайте, и я повинуюсь.

— Видите, Эллен, — сказала леди Розвил, повернувшись к юной особе, которая сидела рядом с нею, опустив залившееся румянцем лицо (я только сейчас ее заметил), — видите, что значит быть странствующим рыцарем: он и говорит, словно Амадис Галльский,[768] но (тут она снова обратилась ко мне) ваши похождения — предмет слишком волнующий, чтобы вести о них легкую беседу. А потому мы даем вам строжайшее повеление явиться сегодня вечером в наш замок. Мы будем одни.

— Охотно посещу я ваш приют, прекрасная леди. Но заклинаю вас, скажите, сколько человек подразумевается под словом «одни».

— Ну, — ответила леди Розвил, — боюсь, что, кроме нас, будут еще двое или трое гостей. Но думаю, Эллен, мы можем пообещать нашему рыцарю, что их окажется во всяком случае не больше двенадцати.

Я поклонился и отъехал. Всю вселенную отдал бы я за то, чтобы хоть на миг коснуться руки той, кто сопровождала графиню. Но — это ужасное но словно ледяными тисками сжало мне сердце. Я пришпорил коня и стремительно помчался вперед. Дул довольно резкий ветер, и я отвернулся, так что едва видел, куда бежит моя разгоряченная, ретивая лошадка.

— Постойте, сэр, постойте! — раздался чей-то пронзительный голос. — Ради бога, не наезжайте на меня до обеда, после уж — куда ни шло. Я придержал лошадь.

— Ах, лорд Гьюлостон! Как я рад, что повстречал вас, — простите мою слепоту и глупость моей лошади.

— Противный ветер, — ответствовал благородный чревоугодник, — хорошего никому не надует, правота этой замечательной поговорки подтверждается ежечасно. Однако, как ни неприятен резкий ветер сам по себе, он без сомнения чудодейственный возбудитель лучшего из даров небесных — аппетита. Впрочем, я не мог рассчитывать, что он принесет мне не только возможность в полной мере насладиться моим sauté de foie gras,[769] но вдобавок и того, кто, вероятно, согласится разделить со мною это наслаждение. Окажите мне честь сегодня отобедать со мною.

— В чьей трапезной будем мы сегодня обедать, милорд Лукулл? — спросил я, намекая на привычки того эпикурейца, именем которого я его назвал.

— В трапезной Дианы,[770] — ответил Гьюлостон, — ибо это наверно она убила прекрасного оленя, чей окорок, присланный мне лордом X., мы будем сегодня есть: олень настоящей мейнелской породы. Я приглашаю вас не для того, чтобы завести знакомство с мистером Таким-то или лордом Как-его-там-звать, а для того, чтобы познакомиться с sautй de fcie gras и оленьим окороком.

— Без сомнения, я отдам им должную честь. Я раньше никогда не знал, что вещи гораздо более приятные сотоварищи, чем люди. Ваша милость преподали мне эту великую истину.

— Да простит меня бог! — с досадой вскричал вдруг лорд Гьюлостон. — Сюда идет эта гнусная личность, герцог Стилтонский. На днях я пригласил его на petit diner,[771] и знаете, что он сказал мне, когда я извинился перед ним за странную ошибку, допущенную моим мастером кулинарии и состоявшую в том, что чилийский уксус был заменен простым? Вы никогда не догадаетесь: он так прямо и заявил мне, — ему, мол, безразлично, что он будет есть, он отлично может пообедать просто бифштексом! Какого же черта он тогда приходил обедать ко мне? Можно ли было сказать что-нибудь более оскорбительное? Вообразите себе мое негодование, когда, оглядев стол, я убедился, какие изумительные вещи без толку истрачены для подобного идиота!

Не успело последнее слово вылететь из уст чревоугодника, как обозначенное данным термином высокородное лицо подошло к нам. Мне забавно было видеть презрение Гьюлостона (которого он почти не скрывал) к человеку, пользующемуся почетом во всей Европе, и его досаду на общество собеседника, которое всякий другой считал бы как summum bonum[772] светских отличий. Что касается меня, то, будучи в настроении отнюдь не подходящем для оживленной беседы, я вскоре оставил этих двух столь несходных людей и направился в другой парк.

Не успел я въехать туда, как заметил недоброй памяти мистера Уормвуда верхом на медленно трусящем, но с виду довольно сердитом пони. Хотя мы не виделись с тех пор, как вместе пребывали у сэра Лайонела Гаррета, и хотя были тогда в довольно прохладных отношениях, он, видимо, решил узнать меня и завести беседу.

— Уважаемый сэр, — произнес он с отвратительной улыбкой, — очень рад снова видеть вас, но, боже мой, как вы бледны! Я слышал о вашей серьезной болезни. Скажите, вы были уже у того человека, который уверяет, что может вылечить даже далеко зашедшую чахотку?

— Да, — ответил я, — он прочитал мне два-три рекомендательных письма от излеченных им пациентов и сказал, что одним из последних был у него джентльмен в развитой стадии болезни — некий мистер Уормвуд.

— О, вы изволите шутить, — холодно вымолвил циник, — но, прошу вас, расскажите мне об этом ужасном происшествии в Честер-парке. Полагаю, что вам не очень-то приятно было оказаться задержанным по подозрению в убийстве.

— Сэр, — высокомерно сказал я, — что вы имеете в виду?

— О, значит вы не были… не правда ли? Что ж, я всегда считал это маловероятным, но все так говорят…

— Уважаемый сэр, — продолжал я, — с каких это пор вы придаете значение тому, что говорят все? Если бы я был подвержен такой глупости, то не ехал бы сейчас рядом с вами. Но я-то действительно всегда говорил, в противоположность всем без исключения и даже несмотря на всеобщие насмешки за столь странное мнение, что вы, любезнейший мистер Уормвуд, отнюдь не глупы, не невежественны, не наглы, не навязчивы; что вы, напротив того, весьма порядочный писатель и хороший человек; что вы исключительно благожелательны к людям и потому ежедневно даруете то тому, то другому величайшую радость, которую только можете доставить: эту радость я намереваюсь сейчас испытать, и она состоит в том, чтобы с вами распроститься. — И не ожидая, что ответит на это мистер Уормвуд, я отпустил поводья лошади и вскоре скрылся от него среди гуляющих, которых становилось все больше и больше.

Гайд-парк — нелепейшее место. Англичане из великосветского общества превращают дела в развлечение, а развлечения в дело: они от рождения лишены способности улыбаться, они мечутся в общественных местах, словно ветры, дующие с востока — холодные, резкие, неприятные, или словно клочья морозного тумана, которые Борей[773] выпустил из своих пещер, — и всё с единственной целью мрачно поглядывать друг на друга. Когда они произносят: «Как вы поживаете», вам кажется, что это измеряют длину вашего гроба. Правда, они всегда стараются быть любезными, но уподобляются при этом Сизифу:[774] камень, который они с таким трудом вкатывают на вершину горы, опять скатывается вниз и отдавливает вам большой палец ноги. Иногда они бывают вежливы, большей же частью — неучтивы. Участливость их всегда искусственна, холодность же — никогда, чопорность лишена достоинства, а угодливость — груба. Они наносят вам обиду и называют это «правдой — в глаза», оскорбляют вас в ваших лучших чувствах и утверждают, что это значит мужественно высказать все, что у них на душе. В то же самое время, отбрасывая любезность и мягкость притворства, они принимают всё, что в нем, — фальшь и обман. Утверждая, что им отвратительно низкопоклонство, они льстиво ведут себя по отношению к высшей аристократии. Заявляя вам, что ни в грош не ставят министра, они небо и землю перевернут, чтобы добиться приглашения от его супруги. Нет другого места в Европе, где бы процветала такая низость, где бы вам даже поверили, что она может существовать. За границей вы можете посмеяться над тщеславием одного класса, над льстивостью другого: первый слишком хорошо воспитан, чтобы его тщеславие могло вас оскорбить, второй и в угодливости умеет быть настолько изящным, что это не вызывает отвращения. Но здесь чванливость дворянства, среди которого, кстати сказать, выскочек больше, чем где бы то ни было в Европе, обрушивается на вас, как буря с градом, а низкопоклонство буржуазии может вызвать внезапный приступ тошноты. А их развлечения! Жара, пыль, однообразие этого омерзительного парка днем и то же прелестное зрелище, повторенное вечером на более камерной сцене, в гостиной, где еще жарче, еще больше духоты, где стены тюрьмы обступают вас еще теснее, так что вам еще труднее убежать! Мы бродим, как проклятые души в сказке о Ватеке,[775] и проводим жизнь, спрягая, подобно прусскому королю-философу, глагол je m'ennuie.[776]

ГЛАВА LXVII

Размышления, завершающие предыдущую главу, должны свидетельствовать о том, что я, отправляясь на обед к лорду Гьюлостону, отнюдь не был в расположении духа любезном и склонном к застольной беседе. Впрочем, для света не так уж важно, в каком настроении вы на самом деле: нахмуренный лоб и искривленный гримасой рот хорошо спрятаны под маской.

Гьюлостон возлежал на диване, а взор его был устремлен ввысь, на прекрасную Венеру, висевшую над его очагом.

— Добро пожаловать, Пелэм, я совершаю поклонение своему домашнему божеству!

Я распростерся на соседнем диване и ответил этому эпикурейцу и поклоннику классиков что-то, заставившее нас от всего сердца рассмеяться. Затем мы поговорили о живописи, о художниках, о поэтах, о древних и о труде, который доктор Гендерсон[778] посвятил винам.

Мы беззаветно отдались очарованию последнего особенно увлекательного предмета и, когда наше полное согласие подтвердилось в обоюдном восторженном отношении к нему, спустились в столовую обедать, восхищенные друг другом, как и подобает собутыльникам.

— Все, как должно быть, — произнес я, оглядывая яства, от которых ломился стол, и бутылки с искрящимися напитками, погруженные в ведра со льдом, — настоящая дружеская трапеза. Не часто решаюсь я довериться импровизированному гостеприимству — miserum est aliena vivere quadra;[779] дружеская трапеза, семейный обед — обычно я бегу от них с нескрываемым отвращением. Тяжело признаться, но в Англии нельзя иметь друга, не опасаясь, что он либо застрелит вас, либо отравит. Если вы отказываетесь принять его приглашение к обеду, он считает, что вы нанесли ему оскорбление, и говорит вам какую-нибудь грубость, так что вам приходится вызывать его на поединок. Если же вы принимаете приглашение, то погибаете под тяжестью вареной баранины с брюквой или…

— Дорогой друг мой, — прервал меня Гьюлостон, уже с полным ртом, — все это очень верно, однако сейчас не время для разговоров, давайте есть.

Я признал эту отповедь вполне справедливой, и мы уже не обменялись ни единым словом, кроме возгласов удивления, наслаждения, восхищения или же неудовольствия, вызванных предметами, поглощавшими все наше внимание, пока перед нами не появился десерт.

Когда мне показалось, что хозяин дома принял в себя достаточное количество напитков, я возобновил атаку.

Раньше я пытался воздействовать на его тщеславие соблазнами власти и политического влияния, но тщетно, — теперь же решил подойти с другой стороны.

— Как мало на свете людей, — сказал я, — способны угостить хотя бы всего-навсего порядочным обедом, но зато как много тех, кто может оценить достойную восхищения трапезу! По-моему, для тщеславного эпикурейца самое большое торжество — видеть за своим столом первейших, самых почитаемых в государстве лиц, которые изумляются его хлебосольству и глубине, разнообразности, чистоте его вкуса, которые, насладившись необычайными вкусовыми ощущениями и вынужденные вследствие этого проникнуться к нему величайшим уважением, забывают о гордых мечтаниях, планах и проектах, обычно занимающих их умы. Какое торжество видеть, как особы, перед которыми заискивают все англичане, домогающиеся влияния и власти, сами усердно и страстно добиваются приглашения к твоему столу, знать, что мудрейшие решения комитета министров были задуманы и обсуждены людьми, вдохновленными твоими яствами и возбужденными твоим видом. Какие благородные и важные для всей нации меры могут быть подсказаны оленьим окороком, вроде того, который мы сейчас отведали! Какие ловкие и тонкие политические замыслы могли бы возникнуть благодаря такому вот sautй de foie gras! Какие божественные усовершенствования в системе налогообложения — благодаря рагу à la financière![780] О, если бы мне выпал подобный жребий, я не стал бы завидовать счастливой звезде Наполеона и несравненному гению С… Гьюлостон рассмеялся.

— Восторженный пыл делает вас, дорогой Пелэм, как философа — слепым. Живость воображения заставляет вас, подобно Монтескье, строить парадоксы, которые вы сами же, поразмыслив, осудите. Ну согласитесь, например, что тот, у кого за столом соберутся все эти выдающиеся личности, принужден будет больше говорить и, следовательно, меньше есть. Неоспоримо к тому же, что вы либо придете в возбуждение от своего триумфа, либо нет. Если нет, значит вы только даром побеспокоились, если да, то это отразится на вашем пищеварении: ничто не влияет на желудок так пагубно, как лихорадочное волнение страстей.

Во всех философских системах душевное спокойствие есть χυλαο.[781] И вы сами понимаете, что если в том образе жизни, который вы рекомендуете, человек может порою найти, чем потешить свою гордость, то там же его может постигнуть и унижение. Унижение! Страшное слово: сколь многих апоплексических припадков было оно причиной! Нет, Пелэм, долой тщеславие, наполните стакан и познайте, наконец, тайну подлинной философии.

«Черт бы тебя побрал!» — подумал я, но вслух произнес:

— Многая лета Соломону печеночных соте!

— В вашем лице и манерах, — продолжал Гьюлостон, — столько искренности, живости, непосредственности, что к вам не просто чувствуешь расположение, но хочется даже быть вашим другом. Могу поэтому сообщить вам доверительно, что меня больше, всего забавляет, как за мною ухаживают представители обеих партий. Я смеюсь, глядя, как другие со всем пылом страсти предаются нелепому соперничеству, и мысль принять участие в политических распрях кажется мне не менее дикой, чем мысль вступить в рыцарский орден донкихотов или напасть на воображаемых врагов какого-нибудь обитателя Бедлама.[782] Сейчас, созерцая весь этот безумный бред со стороны, я могу над ним потешаться. Если же я сам приму участие во всем этом, оно будет меня больно задевать. Я не ощущаю ни малейшего желания из смеющегося философа превратиться в плачущего.[783] Теперь я хорошо сплю, и мне вовсе не хочется спать плохо. Я отлично ем — к чему же терять аппетит? Никто не нападает на меня и не мешает мне предаваться радостям, всего более соответствующим моему вкусу, — какой же для меня смысл подвергаться оскорблениям со стороны газетчиков и превращаться в мишень для острот памфлетистов? Я могу приглашать к себе в гости людей, которые мне нравятся, почему же я должен ставить себя в такое положение, когда вынужден буду звать к себе тех, к кому никакой симпатии не питаю? Словом, милый мой Пелэм, для чего мне озлобляться, сокращать свою жизнь, из бодрого еще старика превращаться в укутанного фланелью и окруженного врачами больного и, вместо того чтобы оставаться счастливейшим из мудрецов, сделаться самым жалким безумцем? Честолюбие напоминает мне слова Бэкона[784] о гневе: «Он подобен потокам дождя, разбивающимся о то, на что они падают». Пелэм, мальчик мой, попробуйте-ка Шато Марго.

Как ни чувствительна была для моего самолюбия постигшая меня в деле с лордом Гьюлостоном неудача, я не мог не улыбнуться, вполне одобряя его философические принципы. Однако здесь была замешана моя дипломатическая честь, и я твердо решил завербовать его, несмотря ни на что. Если впоследствии мне это удалось, то лишь потому, что я стал действовать совсем другим способом. Пока же я покинул дом этого современного Апиция, изучив новую страницу в великой книге жизни и придя к новому выводу, а именно — что подлинным философом человека делает не добродетель, а разум. Полное чувство удовлетворения испытывает лишь эпикуреец, но его презрение к деятельности и счастливая праздность даются труднее, чем приверженность к любому более действенному моральному кодексу. Он — единственное человеческое существо, для которого настоящее представляет большую ценность, чем будущее.

Мой кабриолет вскоре примчал меня к дому леди Розвил. Первым, кого я увидел в гостиной, была Эллен. Она подняла на меня глаза, и в них было то привычно ласковое выражение, которым они давно уже научились приветствовать мое появление. «Сестра убийцы!» — подумал я, и в жилах моих застыла кровь. Я сдержанно поклонился и прошел мимо.

Тут же находился и Винсент. Он казался унылым и удрученным. Он хорошо понимал, какая неудача постигла его партию. Больше же всего бесила его мысль о том, кому по слухам предстояло занять место, на которое он сам рассчитывал. Лицо это было в какой-то мере соперником его милости, человеком необычного склада, вызывавшим много толков, обладавшим не меньшими познаниями и не меньшим остроумием, чем Винсент, но, ввиду того, что оно все еще находится у власти, я не скажу больше ни слова, чтобы не быть обвиненным в лести.

Кстати, по тому же поводу. Вероятно, легко заметить, что с некоторых пор лорд Винсент старался изменить столь свойственные ему тон и повадки и проявлять гораздо меньше учености в разговорах. И действительно, он играл уже совсем другую роль, стараясь не производить впечатление какого-то литературного фата, в чем его постоянно обвиняли. Он хорошо понимал, как важно в политической игре проявлять себя светским человеком не меньше, чем книжником. И хотя он был не прочь щегольнуть образованностью и ученой осведомленностью, он старался теперь, чтобы все это казалось более веским и основательным, чем любопытным и изысканным. Как мало на свете людей, которые в известном возрасте сохраняют те же черты характера, какие были им свойственны вначале! Все мы, так сказать, меняем кожу: мелкие слабости, причуды, странности, которым мы сперва лишь поддавались, щеголяя ими, срастаются воедино, затвердевают, и под конец такие искусственно приобретенные свойства становятся второй натурой.

— Пелэм, — произнес Винсент с холодной улыбкой, — этот день будет ваш, борьба еще не достигла высшей точки, но виги победят. «Fugere pudor, verumque, f idesque in quorum subire locum, fraudesque dolique insidiaeque, et vis, et amor sceleratus habendi».[785]

— Нечего сказать, скромная цитата, — заметил я. — Но вы во всяком случае должны согласиться, что amor sceleratus habendi[786] до некоторой степени разделяли также Pudor и Fides,[787] свойственные вашей партии. Иначе просто не понять, откуда бы взялись те упорные атаки на нас, от которых мы еще недавно имели честь отбиваться.

— Неважно, — ответил Винсент, — я не стану вас опровергать:

Не нам, побежденным, спорить с вами, победителями. Но, осмелюсь спросить (продолжал Винсент с усмешечкой, которая мне очень не понравилась), осмелюсь спросить: теперь, когда на вас сыплются все плоды из сада Гесперид,[789] какое миленькое яблочко выпадет вам на долю?

— Любезный Винсент, не надо загадывать заранее.

Если даже ко мне на колени и упадет такое яблочко, пусть не станет оно для нас с вами яблоком раздора.[790]

— Кто говорит о раздоре? — спросила, подойдя к нам, леди Розвил.

— Лорд Винсент, — сказал я, — вообразил себя тем знаменитым яблочком, на котором начертано было detur pulchnori — отдать прекраснейшей. Поэтому разрешите мне преподнести его вашей милости.

Винсент что-то пробормотал — я решил не слушать, что именно, ибо в сущности любил и уважал его. Поэтому я направился в другую часть комнаты и там нашел леди Доутон — высокую красивую женщину, гордую, как и подобает супруге либерала. Она встретила меня необычайно любезно, и я уселся рядом с нею. Три почтенных вдовы и некий весьма пожилой красавец старой школы вели беседу с надменной графиней. Разговор шел об обществе.

— Нет, — говорил пожилой красавец, именовавшийся мистером Кларендоном, — общество теперь совсем не то, что в дни моей юности. Помните, леди Полет, очаровательные приемы в Д***-хаузе? Разве теперь бывает что-либо подобное? Какая непринужденность, какие замечательные люди — даже в смешанной компании была своя прелесть: если вам случалось сидеть рядом с каким-нибудь буржуа, значит он блистал остроумием или талантом. Людей не терпели, как нынче, только за их богатство.

— Верно, — вскричала леди Доутон, — в наши дни хорошего общества больше нет, его наводняют простолюдины, притом ничем не примечательные! — Заявление это было встречено сочувственным вздохом трех вдовиц.

— Однако, — сказал я, — раз мне дано высказаться именно здесь, не навлекая на себя подозрения, что это какой-то личный выпад под видом комплимента, — не кажется ли вам, что без подобного смешения мы представляли бы собой весьма малоинтересную компанию? Разве мы не находим, что наши обеды и soirées[791] гораздо приятнее, когда рядом с прославленным остряком сидит министр, рядом с принцем — поэт, а фат вроде меня — рядом с красавицей, подобной леди Доутон? Чем разнообразнее беседа, тем она увлекательнее.

— Совершенно верно, — ответил мистер Кларендон, — но именно потому, что я стремлюсь к разнообразию, мне и не нравится смешанное общество. О чем можно завести разговор, не совершая неосторожности, если ты не знаешь, рядом с кем тебя усадила фортуна? Я в данном случае не имею в виду политики, ибо, благодаря царящему всюду духу пристрастности, нам редко приходится общаться с теми, кому мы решительно враждебны. Но если мы вдруг посмеемся над методистами, нашим соседом по столу может оказаться праведник, если станем бранить новую книгу — им окажется ее автор, если заметим, что фортепьяно плохо звучит, выяснится, что оно сделано в мастерской его отца, если начнем жаловаться на ненадежность коммерческих предприятий, — узнаем, что его дядя был на прошлой неделе объявлен банкротом. Приведенные мною примеры вовсе не являются преувеличениями, наоборот, мои общие замечания касаются вполне определенных лиц, с которыми многим из нас, вероятно, приходилось встречаться. Итак, вы можете убедиться, что как раз в смешанном обществе разнообразие тем для беседы недопустимо, ибо кто-нибудь из присутствующих непременно будет обижен.

Видя, что мы внимательно слушаем его, мистер Кларендон продолжал:

— И это отнюдь не самое главное возражение против того невероятного смешения, которое преобладает в нашем кругу. Гораздо важнее то обстоятельство, что из-за этого всюду постепенно воцаряется дух подражательности. Коль скоро наплыв людей простого звания в хорошее общество допущен, те или иные его члены стараются, так сказать, избежать заразы и образуют немногочисленные замкнутые группы. Живя в постоянном тесном общении друг с другом, хотя, разумеется, и будучи вынужденными время от времени появляться и в других местах, они приобретают некоторые навыки, некоторые особенности манер и речи, вплоть до акцентирования и произношения тех или иных слов, — особенности, свойственные только им одним; все же, что отличается от этих мелких своеобразных черт, они начинают осуждать как вульгарность и мещанство. А ввиду того, что крайняя разборчивость подобных людей чрезвычайно затрудняет близкое общение с ними даже многим из тех, кто в действительности рангом выше их, эти лица более высокого ранга по естественной склонности человека ценит то, что редко, даже если оно совершенно бесполезно, первые начинают добиваться знакомства с избранным кругом. В знак же того, что знакомство доставляет им удовольствие, они усердствуют в подражании тем особенностям, которые являются как бы тайнописью этого священного круга. Люди, занимающие более низкое общественное положение, подвергаются той же заразе и в свою очередь подражают высшим, считая что те-то уж наверное отлично знают, почему пошла такая мода и что в ней хорошего. И таким образом манеры, для всех неестественные, перенимаются через вторые, третьи, четвертые руки и под конец превращаются в нечто гораздо худшее, чем отсутствие всяких манер. И вот вы замечаете, что все держатся как-то робко, натянуто, неестественно, принужденно, наряжаются в платье, которое им не идет, к которому у них никогда не было привычки, и чувствуют себя так же не по себе, как дикий индеец в обуви и одежде более цивилизованного европейца.

— А отсюда, — сказал я, — проистекает повсеместное опошление и мыслей и манер, распространяющееся во всем нашем обществе, ибо нет ничего более плебейского, чем подражание.

— Совершенно очевидно! — подтвердил Кларендон. — Но больше всего удручает меня неправильный способ, которым кое-кто пытается изменить данное положение и смягчить désagrément[792] того смешения, о котором мы говорили. Я хорошо помню, при основании Олмэка целью ставили не допускать богатых простолюдинов в клуб, где должен был господствовать самый аристократический тон. Для этого руководство поручили дамам-патронессам, назначили исключительно низкий членский взнос и решили не продавать в буфете особо дорогих напитков. С точки зрения интересов небольшой олигархии, основавшей клуб, это было замечательное учреждение, и тем не менее оно лишь способствовало усилению подражательности и пошлости. Быть может, летопись его содержит вещи более позорные для английской аристократии, чем можно прочесть в истории всей Европы. А как же господину и госпоже Журден[793] не последовать примеру какого-нибудь монсеньера герцога или пэра, изощряющегося в унизительном холопстве?

— Как странно, — сказала одна из почтенных вдовиц, — что среди бесчисленного множества ежегодно затопляющих нас романов из великосветской жизни нет ни одного, который дал бы нам мало-мальски порядочное описание всех этих дел.

— Совсем не странно, — возразил Кларендон, учтиво улыбнувшись, — пусть только ваша милость соблаговолит поразмыслить об этом. Большинство из тех, кто пишет о нашем великосветском мирке, о нем понятия не имеют. Самое большое, они могли случайно попасть на раут к Б. или К., которые тоже принадлежат не к самому высшему кругу, а второму или даже третьему. Кое-кто из них, правда, джентльмены. Но джентльмены-неписатели так же плохи, как писатели-неджентльмены. В одном произведении, — называть его я не стану, так как оно широко известно, — диалоги отличаются неестественной высокопарностью, а описания просто смехотворны. Автор заставляет своих графинь все время говорить об их семьях, а графы у него все время ссылаются на свое пэрство. Там все без конца распространяются о государстве, достоинстве, гордости, как будто даже самые видные из нас не поглощены каждодневными мирскими делами до такой степени, что у них и времени-то нет на все эти высокопарно-тщеславные тирады. Умный писатель, желающий изобразить высший свет, должен следовать одному лишь обязательному правилу. Оно заключается в следующем: пусть он примет во внимание, что герцоги, лорды и высокородные принцы едят, пьют, разговаривают, ходят совершенно так же, как прочие люди из других классов цивилизованного общества, более того, — и предметы разговора большей частью совершенно те же, что в других общественных кругах. Только, может быть, мы говорим обо всем даже более просто и непринужденно, чем люди низших классов, воображающие, что чем выше человек по положению, тем напыщеннее он держится, и что государственные дела обсуждаются торжественно, словно в трагедии, что мы все время обращаемся друг к другу «милорд» да «миледи», что мы насмехаемся над простыми людьми и даже для папильоток вырываем страницы из Дебреттовой[794] «Родословной пэров».

Все мы рассмеялись, выслушав эту речь и признав ее справедливость.

— Мне, — сказала леди Доутон, — забавнее всего видеть, как велика, по мнению романистов, разница между титулованными и нетитулованными. Они, по-видимому, даже и не подозревают, что человек простого звания, если он из старинного рода и богат, очень часто занимает среди тех, кого им угодно именовать «большим светом», гораздо более высокое по существу положение и пользуется гораздо большим уважением и даже весом, чем многие из членов Палаты лордов. И столь же забавно, что они не делают никакого различия между людьми, имеющими титулы: лорд А., мелкий барон, для них то же, что лорд 3., знатный маркиз, — оба одинаково важны и надменны.

— Mais, mon Dieu,[795] — промолвил некий юный французский граф, только что присоединившийся к нашей компании, — как вы хотите, чтобы изображение общества было занятно, когда в самом-то обществе царит такая скука? Чем вернее копия, тем она должна быть скучнее. Pour vous amuser[796] вы занимаетесь тем, что стоите на заполненной народом лестнице и жалуетесь, что вам все ужасно надоело. L'on s accoutume difficilement à une vie qui se passe sur l'escalier.[797]

— Да, это верно, — сказал Кларендон, — защищаться нам не приходится. Все мы люди, способные чувствовать, мыслить, мужественные, прозорливые, щедрые, трудолюбивые, благородные. Но следует признаться в том, что мы ужасно надоели и самим себе и всему свету. Леди Полет, если вы уже уходите, то окажите мне честь опереться о мое плечо.

— Вы должны были бы предложить руку, — сказал француз.

— Прошу прощения, — возразил галантный пожилой красавец. — Я отвечу вам так, как один ваш храбрый соотечественник, потерявший в сражении обе ноги, когда некая дама, вроде той, которая сейчас взяла меня под руку, спросила его, не предпочел бы он лучше потерять руки. «Нет, сударыня, — сказал он (это и есть мой ответ на ваше замечание), — руки мне нужны, чтобы не дать сердцу выпрыгнуть из груди».

Видя, что наш маленький кружок распался, я отошел в другой конец комнаты и присоединился к Винсенту, леди Розвил, Эллен и еще двум-трем из гостей, собравшимся вокруг стола, заваленного книгами и гравюрами. По одну сторону леди Розвил сидела Эллен; рядом с нею был пустой стул, но я не занял его, а сел по другую сторону леди Розвил.

— Скажите-ка, мисс Гленвил, — молвил лорд Винсент, взяв в руки небольшой томик, — вам очень нравятся стихи этой дамы?

— Стихи миссис Хименс?[798] — переспросила Эллен. — Не могу даже выразить, как они меня восхищают. Если у вас в руках ее «Святилище в лесу», я уверена, что вы вполне разделите мой восторг.

Винсент перелистал книжку со свойственным ему спокойным, циничным видом. Но когда он прочитал страницы две, лицо его оживилось.

— Да, это в самом деле превосходно, — сказал он, — здесь подлинная красота и много искренности. Как странно, что подобное произведение так мало известно. Оно мне еще никогда не попадалось. А чьи это карандашные отметки на полях?

— Наверно, мои, — скромно сказала Эллен. Леди Розвил завела разговор о лорде Байроне.

— Должен признаться, — сказал лорд Эдуард Невил (довольно известный и очень неплохой писатель), — что мне порядком надоели все эти унылые напевы, которыми нас угощают уже столько лет. Не успел лорд Байрон объявить себя несчастным, как все юные джентльмены с бледными лицами и темными кудрями решили, что они имеют право хмуриться на себя в зеркало и писать оды отчаянию. Каждый, способный нацарапать две стихотворные строчки, обязательно срифмует «чума» и «тьма». Никогда еще не было такой penchant[799] ко всему печальному.

— Интересно было бы выяснить, — заметил Винсент, — откуда идет это скорбное поветрие. Напрасно люди обвиняют бедного лорда Байрона, — оно несомненно пришло из Германии. Может быть, Вертера надо считать первым героем этой школы.

— По-видимому, — сказал я, — существует непонятное предубеждение, будто все, что кажется мрачным, обязательно должно быть глубоким, а все радостное — непременно поверхностно. Несчастную философию облачили в глубокий траур, вместо письменного стола ей дали гроб, а вместо чернильницы — череп.

— О, — вскричал Винсент, — мне припомнились стихи, настолько подходящие к вашим словам, что я вынужден немедленно прервать вас и процитировать их. В одном из своих произведений мадам де Сталь говорит, что меланхолия — источник совершенства. А теперь послушайте мою цитату.

— Что! — вскричал я. — Вы так хорошо знаете мою любимую книгу?

— Вашу? — воскликнул Винсент. — О боги, какое у нас сродство вкусов:[801] она долго была моим излюбленным произведением. Однако

Недоумевая, что означает этот вопрос, я устремил взгляд в ту же сторону, куда посмотрел Винсент, и увидел Гленвила, только что вошедшего в комнату. Мне следовало догадаться, что его ждут: по рассеянности леди Розвил, по тому, как она время от времени беспокойно вставала с места и тотчас же опять садилась, по взглядам, полным страстного ожидания, которые она устремляла на дверь каждый раз, когда ее открывали или закрывали, — по всему, что так выдает безразличное к внешнему миру, погруженное в свои грезы сердце влюбленной женщины.

Гленвил казался бледнее и, может быть, грустнее обычного. Но он был не так distrait, не так отрешен от окружающего. Едва завидев меня, он подошел и сердечно протянул руку. «Его рука!» — подумал я и не смог заставить себя пожать ее. Я только произнес несколько банальных приветственных слов. Он устремил на меня холодный пристальный взгляд, затем резко повернулся и отошел. Леди Розвил поднялась с места — глаза ее следили за каждым его движением. Он опустился на диванчик, стоявший у окна. Она подошла и села подле него. Я отвернулся, лицо мое горело, сердце сильно билось: теперь я был рядом с Эллен Гленвил. Глаза ее были опущены, словно она просто рассматривала какую-то гравюру, но мне показалось, что ее рука (маленькая, нежная ручка Титании[802]) дрожит.

Некоторое время мы оба молчали. Винсент беседовал с другими гостями, сидевшими у стола. В подобных случаях женщина всегда заговаривает первой.

— Мы не видели вас, мистер Пелэм, — произнесла Эллен, — с тех пор, как вы возвратились в Лондон.

— Я был серьезно болен, — ответил я, чувствуя, что мой голос дрожит. Эллен с тревогой взглянула мне в лицо. Я не в состоянии был выдержать взгляд этих больших, глубоких, нежных глаз, и теперь настала моя очередь сделать вид, будто я занят гравюрами.

— Вы очень бледны, — тихо сказала она.

Я не решился больше произнести ни слова. Ловкий притворщик с другими, перед любимой женщиной я вел себя словно провинившийся ребенок. Снова наступило молчание; наконец Эллен промолвила:

— Как вы находите моего брата?

Я вздрогнул. Он был ее брат; от этой мысли я сразу пришел в себя. Ответ мой звучал так холодно, почти высокомерно, что Эллен вспыхнула и с достоинством сказала, что ей надо идти к леди Розвил. Я слегка поклонился, и она отошла к графине. Я схватил шляпу и ускользнул, но не в полном одиночестве: мне удалось незаметно унести книгу с отметками на полях, сделанными рукой Эллен. На много горьких дней и бессонных ночей книга эта сделалась моим единственным товарищем, и теперь она лежит передо мною, открытая на странице, где еще остались следы пролитых мною слез.

ГЛАВА LXVIII

Теперь мне приходилось весьма редко встречаться с Эллен, ибо я очень мало бывал в обществе, с каждым днем все более и более погружаясь в политические дела. Все же порою, уставший от самого себя и всех своих важных дел, я уступал материнским настояниям и являлся в одно из вечерних капищ богини, которую мы называем Удовольствие, а греки именовали Мориа; там шла игра в веселье (как гласит одна испанская поговорка), где все мы были картами, и, когда случай перетасовывал нас, мне приходилось сталкиваться с Эллен. Тогда-то и выпадало мне на долю труднейшее дело, которое я должен был изучить и выполнять: обуздывать свои уста, глаза, душу, накладывать один за другим железные обручи на переполненное любовью сердце, которое ежедневно, ежечасно грозило излиться. И при этом мною владело чувство, что, пока я таким образом сковывал и укрощал могучие и бурные приливы страсти, все внутри меня становилось выжженной, бесплодной пустыней, погибавшей от недостатка влаги. И тем не менее была некая сладость в той грусти, с которой я следил за ее стройной фигурой в танце или слушал ее голос, когда она пела. И я ощущал какое-то умиротворение, даже счастье, когда, давая волю своей фантазии, воображал, что движениям ее не хватает теперь той легкости, какая свойственна была им, когда она танцевала со мною, и что песни, которые ей теперь нравились, не были так веселы, как те, которые она любила прежде.

Стоя в отдалении, так, чтобы она не могла меня видеть, я пожирал глазами ее бледное, похудевшее лицо, жадно подмечал, что временами, даже тогда, когда взгляд ее казался сияющим, а губы спокойно улыбались, на нее находила странная рассеянность, и твердо знал, что хотя роковая тайна может воспрепятствовать соединению наших рук, некий незримый электрический ток уже соединил наши сердца.

Ах, почему самая благородная из страстей человеческих в то же время и самая эгоистическая? Почему, готовые пожертвовать всем на свете ради того, кого любим, мы постоянно и от него требуем жертв? Почему, если мы лишены радости сделать его счастливым, находим мы утешение в том, что нам дана власть причинять ему скорбь? Почему мы всегда следуем тому изречению одного мудреца, которое на словах осуждаем: L'on veut faire tout le bonheur ou si cela ne se peut ainsi, tout le malheur de ce qu'on aime.[803]

Эллен делали прекрасной не только свежесть юности или даже пленительное выражение лица. Красота ее была столь же безупречна, сколь и ослепительна, никто не мог бы отрицать ее ни с чем не сравнимого совершенства. Всюду, где бы мне ни случалось бывать, слышал я об Эллен самые восторженные речи. Что бы там ни говорить о могуществе любви, но общее мнение и для нее играет свою роль: больше всего укрепляется и утверждается чувство, если гордишься тем, кого любишь. Когда все кругом прославляли ее красоту, когда я убеждался, что живой ум, способность увлекательно вести беседу, точность суждений и вместе с тем блеск воображения являются для внутренней ее сущности качествами еще более яркими, чем красота для внешнего облика, мое нежное чувство и стремление назвать ее своей еще усиливались. Еще тверже держался я своего выбора, и в десять раз горше были для меня стоявшие между нами препятствия.

И все же имелось одно обстоятельство, о котором я думал неотвязно, думал с надеждой, несмотря на все улики против Реджиналда. Когда обыскивали карманы несчастного Тиррела, денег, о которых он со мной говорил, так и не нашли. Пусть Гленвил был убийцей — он не мог оказаться грабителем. Правда, во время схватки не на жизнь, а на смерть, которая, по всей видимости, тогда произошла, деньги могли выпасть из карманов убитого и либо затеряться в длинной, густой траве, пышно разросшейся кругом, либо упасть в мрачную илистую заводь, у которой совершилось убийство. Возможно было другое — Торнтон, зная, что покойный имел при себе столь крупную сумму, и не подозревая, что он сообщил об этом мне или кому-нибудь другому, мог (когда они с Доусоном первыми подъехали к этому месту) не удержаться от такого искушения. Тут как бы зияла щель, пропускавшая луч надежды, а я и по натуре своей и в особенности сейчас, охваченный страстью к Эллен, был слишком увлекающимся человеком, чтобы не обратиться к этому лучу во мраке, тяготевшем над моей душою.

С Гленвилом мне в эти дни часто приходилось встречаться очень близко. Оба мы принадлежали к одной партии, принимали участие в разработке одних и тех же мер и потому постоянно бывали вместе и в обществе и даже — иногда — наедине друг с другом. В таких случаях я неизменно держался холодно и отчужденно, а Гленвил не только не уменьшал моих подозрений, но даже усиливал их тем, что, никак не отзываясь на это мое поведение, скорее подражал ему, проявляя такую же сдержанность. Все же я с дрожью и болью в сердце отмечал, что он худеет, что щеки его вваливаются, и мне ясно виделось во всем этом постепенное, но неумолимое развитие болезни и скорая смерть. И в то время как по всей Англии гремела слава молодого, но почти не имеющего соперников политического оратора и обе парламентские партии были единодушны в предвидении его дальнейших несомненных и блестящих успехов, я чувствовал, что, даже если преступление его укроется от неусыпной бдительности правосудия, маловероятно, чтобы от его гения надолго сохранилось в мире живых что-либо, кроме воспоминания. В его любви к литературе, привычке к роскоши и мотовству, в силе ума, в одиночестве, которым он себя окружал, в его загадочности, надменности, в сдержанности его манер и образа жизни было нечто напоминавшее немецкого полководца Валленштейна;[804] он не был чужд даже суевериям этого зловещего, но выдающегося человека. Правда, он не разделял романтических бредней астрологов, однако же всерьез, хотя и тайно, привержен был к миру духов. Он склонен был до известной степени верить в россказни о том, что они возвращаются на землю и посещают живых. И, не будь я таким ревностным наблюдателем всех свойственных человеческой природе противоречий, меня могло бы удивить, что ум его, столь вообще трезвый и твердый, в этой области оказывался доверчивым и слабым и склонялся к верованиям, не только неприемлемым для нормального человеческого разума, но совершенно противоречившим той философии, которой он был страстно предан, и принципам, которым упорно следовал.

Однажды вечером, когда у леди Розвил не было никого, кроме меня, Винсента и Кларендона, вошли Реджиналд с сестрой. Я встал и начал прощаться. Но прекрасная графиня не желала и слышать о моем уходе, а когда я взглянул на Эллен и увидел, что она при этом слегка покраснела, я уступил велению сердца и остался.

Разговор зашел о книгах, но главным образом — о познании du coeur et du monde,[805] ибо леди Розвил была un peu philosophe[806] и, кроме того, несколько более чем un peu litéraire,[807] и в доме ее, как у дю Деффан[808] и д'Эпинэ[809] во Франции старого режима, с одинаковым увлечением обсуждались как предметы серьезные, так и всевозможные пустяки. Тут завелась мода столько же говорить о вещах, сколько смущать смелыми речами людей, а изречения о человеке и рассуждения о его поведении считались столь же уместными, как критика оперных спектаклей или разговоры о том, кому рассылать приглашения на балы.

Все присутствующие в большей или меньшей степени подходили друг другу. Все были светскими людьми, не чуждыми в то же время некоторой учености. Но все по-разному высказывали свои познания или наблюдения. Кларендон был суховат, церемонен, едко остроумен и весь проникнут скептической философией, обычной у людей, опошленных светской жизнью. Винсент делал свою ученость более доступной, прибегая к цитатам, метафорам или же применяя другие своеобразные способы. Леди Розвил вообще мало говорила, но, если ей случалось высказаться, суждения ее всегда бывали скорее изящно выражены, нежели глубоко продуманы. Склонная от природы к меланхолии и задумчивости, она и в замечания свои вкладывала нечто от этих свойств своего ума. Но будучи в то же время dame de la cour,[810] изучившей искусство скрывать свои мысли, она умела за веселой и незначащей речью таить чувства глубокие и грустные.

Эллен Гленвил всегда очень внимательно слушала, но сама говорила неохотно и робко. Хотя разносторонних знаний у нее было не меньше, чем у любого образованного мужчины, она не любила их высказывать. Внешними проявлениями ее характера являлись ребяческая живость и нежность. На поверхности — цветы, восхищавшие всех своей прелестью, глубоко под ними — руда, и редко кто подозревал, насколько она драгоценна.

Гленвил предпочитал высказываться сжато, афористически — он не любил вдаваться в подробности, но за всем, что он говорил, чувствовались долгие годы размышлений и жизненного опыта. Иногда суждения его бывали причудливы, иногда ошибочны. Но всегда на них лежал какой-то мрачный, грустный и горький отпечаток.

Что касается меня, то у леди Розвил я принимал участие в общем разговоре чаще, чем в каком-либо другом месте, и, следуя своей излюбленной философии, говорил веселым тоном о вещах серьезных и серьезным — о веселых. Может быть, как это ни странно, именно так и следует говорить и о том и о другом, ибо предметы, о которых обычно рассуждают с важным видом, на самом деле большей частью достойны насмешки, а те, что расцениваются как пустяки, чреваты последствиями, которых мы сперва и вообразить себе не можем.

Винсент взял в руки книжку: это было посмертное издание стихотворений Шелли.[811]

— Как прекрасны, — сказал он, — некоторые из них, но они лишь прекрасные детали постройки дурного вкуса: и, сами по себе несовершенные, это к тому же произведения пагубной школы. И все же, каковы бы ни были эти стихи, в них чувствуется рука мастера. Они напоминают живопись Паоло Веронезе[812] — она часто оскорбляет взор, часто возмущает разум, но в то же время всегда овеяна дыханием чего-то огромного и возвышенного. Даже в их недостатках мы найдем известное величие, и, может быть, именно наша эпоха отдает им должное, но и последователи поэтических школ будущего найдут для себя очень многое, роясь в этих славных обломках. Произведения Шелли дадут материал для сотен томов, — ведь это замечательный музей худо слаженных между собою редкостей — это алмазы в плохой оправе! Но даже один такой алмаз стал бы неоценимым в руках искусного ювелира: грядущие поэты будут для Шелли тем, чем Меркурий был для черепахи[813] в его же переводе из Гомера, — они заставят его «сладостно петь после смерти»! Лиры свои они сделают из раковины, которой был Шелли.[814]

— Если моя мысль правильна, — заметил Кларендон, — его недостатки как писателя состоят в том, что в поэзии у него слишком много учености, а ученость слишком уж растворена в поэтичном. Ученость вообще для поэта — истинное проклятие. Представьте себе только, как прекрасен был бы Петрарка без своих платонических кончетти, что дало бы нам пышное воображение Каули,[815] если бы он дал ему простор в возвышенных темах природы, а не в ничтожных завитушках искусства. Даже Мильтон, сумевший свою ученость применить гораздо более изящно и богато, чем какой-либо другой поэт, обрел бы значительно большую известность, если бы был доступнее. Поэзия существует для всех, ученость — для избранных. В зависимости от того, как вы их станете смешивать, ученость будет завоевывать себе все больший круг читателей, а поэзия — терять их.

— Верно, — сказал Гленвил, — так и выходит, что самые поэтичные из философов оказываются в свою эпоху наиболее, а самые философичные из поэтов наименее популярными.

— Смотрите, — сказал с улыбкой Винсент, — как бы нас не ввел в заблуждение остроумный pointe,[816] в котором вы выразили свою мысль; замечание ваше само по себе правильно, однако с некоторой оговоркой, а именно: для философии, делающей поэта менее популярным, характерна именно ученость, а не мудрость. Философия, состоящая в познании глубинных свойств человеческой души, а не в исследовании труднодоступных обычному разумению метафизических тонкостей, только расширит круг читателей поэтического произведения, ибо в таком случае оно обращено ко всем, а не к какому-то небольшому числу избранных. Такова философия Шекспира, благодаря которой его книги попадают во все руки и доходят до всех сердец, в то время как, например, философия Лукреция,[817] хоть он и замечательный поэт, часто заставляет нас откладывать его книгу в сторону, ибо она утомляет нас своей ученостью.

Таким образом, философия только портит поэзию, которая в строгом одеянии учености становится «косноязычной и невнятной», вместо того чтобы быть «мелодичной, словно лютня Аполлона».

— Увы! — заметил я. — Насколько теперь труднее стать образованным человеком, чем в былые времена.

Прежде была одна задача — приобрести знания, а теперь мы должны не только овладеть ими, но и отдавать себе отчет в том, что мы с ними будем делать, — ведь нередко случается, что именно полнота знаний прикрывается кажущимся невежеством.

— Может быть, — сказал Гленвил, — подлинная мудрость и состоит в том, чтобы сохранять невежество. Есть ли человек, который, потратив много лет, сил, здоровья на изучение наук, был бы удовлетворен достигнутым успехом или вознагражден одержанной победой? Здравый смысл говорит нам, что лучший способ прожить жизнь — это наслаждаться ею. Здравый смысл подсказывает нам также, что именно помогает человеку вкушать наслаждение: это — здоровье, материальный достаток и потворство, конечно умеренное потворство, нашим страстям. Какое отношение имеет все это к науке?

— Могу сказать вам, — ответил Винсент, — что сам я был весьма ревностным и прилежным искателем скрытых сокровищ духа и по личному опыту мог бы говорить о наслаждении, гордости, чувстве удовлетворенного самолюбия, которые дают нам эти поиски и которые много прибавили ко всему, доставившему мне в жизни радость. Однако со всей искренностью должен признаться, что в связи с этим пришлось мне изведать разочарование, и горечь, и упадок духа, и телесные немощи, и что все это более чем уравновешивает итог. По-моему, дело вообще обстоит так, что личность за усилия свои платится страданием, а успехом ее пользуется вся масса людей. То, что в поте лица своего посеял земледелец, собираем, как жатву, мы, не вложившие никакого труда в посев. Гениальность не спасла Мильтона от бедности и слепоты, Тассо — от дома умалишенных, Галилея — от инквизиции;[818] они страдали, а потомство воспользовалось плодами их трудов. В области литературы все обстоит совсем по-иному, чем в мире политики: не многие созданы для одного, а один существует для многих. Мудрость и гений, так же как и религия, должны иметь своих мучеников и для той же самой цели, то есть semen ecclesiae est sanguis martyro-rum.[819] И это рассуждение должно утешить нас, когда мы думаем об их страданиях, ибо, весьма возможно, его было вполне достаточно, чтобы утешить их самих. В наиболее патетических строках наиболее, быть может, замечательного из когда-либо создававшихся поэтических произведений, ибо в нем мысли, имеющие всеобщее значение, гармонически сочетаются с увлекательным повествованием о личной судьбе героя, — я имею в виду две последние песни «Чайльд-Гарольда», — в поэте теплится надежда, что имя его сохранится

Кто прочтет благородную, волнующую апологию Элджернона Сиднея[821] и не посочувствует словам, которыми он себя утешает, не меньше, чем его бедствиям? Говоря о том, что законы превращаются в ловушку, вместо того чтобы служить защитой для людей, и приводя в пример их шаткость и даже гибельность во времена Ричарда Второго, он добавляет: «Одному богу ведомо, к чему приведет подобное их применение в наши дни. Может быть, в милосердии своем он скорее снизойдет к обездоленному своему народу. Я умираю с верою в то, что он это совершит, хотя не знаю, когда и каким образом».

— Мне нравится, — сказал Кларендон, — энтузиазм, черпающий утешение в столь благородном источнике. Но не кажется ли вам, что тщеславие — не менее могущественный двигатель, чем любовь к человечеству? Разве не стремление блистать перед людьми побуждает нас усердствовать во всем, что этому способствует? А раз подобное чувство может творить, то разве оно не в состоянии укреплять силы? Я имею в виду следующее: раз вы допускаете, что желание блистать, ослеплять, наслаждаться славословиями — не редкая побудительная причина к тому, чтобы начать какое-нибудь великое дело, то и уверенность обрести в будущем награду за подобное желание сама по себе есть уже большая награда. Допустим, например, что именно такое стремление привело к созданию «Потерянного рая», разве мы вправе тогда отрицать, что оно же могло поддерживать поэта в его несчастьях? Или вы полагаете, что он больше думал об удовольствии, которое его поэма доставит потомству, чем о хвалах, которые потомство станет расточать его поэме? Цицерона мы все считаем великим патриотом и человеколюбцем, но ведь оставил же он нам самые чистосердечные признания такого рода! Теперь, когда мы знаем, что и побудительной причиной и желанной наградой было для него тщеславие, разве нам не дано право распространить также и на других то, что мы по поводу него узнали о человеческой природе? Что до меня, я не хотел бы задумываться над тем, как велика была доля тщеславия в возвышенном патриотизме Сиднея и непоколебимости Катонова духа.

Гленвил одобрительно кивнул головой. — Но, — иронически заметил я, — почему же вы так немилостивы к этому злосчастному и всеми порицаемому чувству, раз никто из вас не отрицает, что оно дает начало великим и благотворным деяниям? Зачем клеймить тщеславие как порок, когда оно порождает столько доблести или во всяком случае содействует ее порождению? Меня удивляет, почему древние не воздвигали ему самых великолепных храмов. Quant a moi, отныне я стану говорить о нем только как о primum mobile[822] всего вызывающего в нас уважение и восхищение и буду считать, что делаю человеку величайший комплимент, объявляя его до крайности тщеславным!

— Я готов с вами согласиться, — смеясь, воскликнул Винсент. — В других мы не одобряем тщеславия лишь потому, что оно наносит ущерб нашему собственному. Из всех человеческих страстей (если сейчас я позволю себе назвать его так) эта — самая нескромная: оно все время выбалтывает свою тайну. Умей оно помалкивать, его принимали бы в обществе так же любезно, как любого другого незваного гостя, если он хорошо одет и хорошо воспитан. Но за болтливость его все презирают. Однако, говоря по правде, надо признать, что тщеславие само по себе ни порок, ни добродетель, так же как, например, этот нож сам по себе ни опасен, ни полезен. То или иное качество придает им человек, которому они служат. Так, например, великий ум стремится блистать или проявляет тщеславие в великих деяниях, легковесный — в пустяках и так далее, в зависимости от многоразличия человеческих умов. Но я не могу согласиться с мистером Кларендоном, что мое восхищение Олджерноном Сиднеем (Катоном я никогда не восхищался) должно хоть сколько-нибудь уменьшиться, если я обнаружу, что его сопротивление тирании, пусть даже в немалой степени, происходило от тщеславия или что это же тщеславие утешало его, когда он пал жертвой своего сопротивления тирании. Ибо здесь мы найдем всего-навсего доказательство того, что среди множества чувств, обуревавших его душу, — возмущения угнетением (обычного для всех людей), восторженной любви к свободе (возобладавшей в нем над всеми прочими чувствами), желания облагодетельствовать других, благородной гордости от сознания, что и умирая он остается верен себе, — что среди всего этого и среди множества иных чувств, столь же достойных и чистых, имелось и еще одно, может быть тоже достаточно могучее, — желание, чтобы жизнь его и смерть получили у потомства справедливую оценку. Пренебрежение мнением людей есть презрение к добродетели. Нельзя считать пороком тщеславие, состоящее в стремлении получить от благородных людей одобрение своим благородным делам: «заслужив уважение у самого себя, — говорит величайшие из римских философов, — ты проявишь добродетель, стремясь к тому, чтобы тебя уважали другие».

— Подчеркивая слово уважение, — заметила леди Розвил, — вы, я полагаю, придаете ему особое значение?

— Да, — ответил Винсент. — Я употребляю его для того, чтобы противопоставить восхищению. Всеобщее восхищение может вызвать и дурной поступок (ибо многие дурные дела сопровождаются звоном, благодаря которому они сходят за настоящее золото), но всеобщее уважение может заслужить только доброе дело.

— А нельзя ли, — скромно заметила Эллен, — сделать из этого противопоставления вывод, который очень поможет нам в оценке тщеславия: не вправе ли мы рассудить, что тщеславие, стремящееся только к тому, чтобы завоевать уважение других, это всегда добродетель, а тщеславие, ставящее себе целью всеобщее восхищение, очень часто является пороком?

— Ваш вывод можно принять, — сказал Винсент.

Но прежде чем оставить эту тему, я хотел бы отметить, как нелепа точка зрения поверхностных людей, считающих, что философы, изучая человеческие побуждения, стремятся опорочить поступки людей. Привлечь наше внимание к наиболее существенному вовсе не означает отнять у нас возможность восхищаться чем-либо. И, однако, как раздражаются неосмысленно-восторженные люди, когда мы обнаруживаем реальные чувства там, где ожидались выспренние! Так, сторонники учения о пользе — самой доброжелательной, ибо самой снисходительной философии, — клеймятся как себялюбцы и корыстолюбцы, хулители нравственного совершенства, не верящие в бескорыстное деяние. Самые лучшие друзья порока — это предрассудки, именующие себя добродетелью. Le pretexte ordinaire de ceux qui font le malheur des autres est qu'ils veulent leur bien.[823]

Когда Винсент умолк, взгляд мой случайно упал на Гленвила. Он поднял глаза и слегка покраснел, когда они встретились с моими. Но он не отвел взгляда: упорно, пристально смотрели мы друг на друга, пока Эллен, внезапно обернувшись, не заметила странного выражения наших глаз и не положила, словно охваченная каким-то страхом, свою руку на руку брата.

Было уже поздно. Он встал, собираясь уходить, и, пройдя мимо меня, тихо сказал:

— Еще немного, и ты узнаешь все.

Я не ответил, и он вместе с Эллен вышел из комнаты.

— Боюсь, что леди Розвил провела очень скучный вечер, выслушивая наши нелепые разговоры и примеры из древних времен, — сказал Винсент.

Взгляд той, к кому он обращался, был неотрывно устремлен на дверь. Я стоял подле нее. Когда слова Винсента дошли до ее слуха, она внезапно повернулась; на руку мне упала слеза. Она заметила это, и, хотя я нарочно не смотрел ей в лицо, я увидел, что даже шея у нее покраснела. Но и поддавшись чувству, она, подобно мне, слишком многому научилась в свете, чтобы легко потерять самообладание. Она шутливо побранила Винсента за его недоброе мнение о нас всех и попрощалась с нами, любезная, как всегда, и притворяясь более веселой, чем обычно.

ГЛАВА LXIX

Среди всех волнений, связанных с неопределенностью моих политических расчетов, в том постоянном водовороте, в котором я жил, и прежде всего от неблагоприятных для моей belle passion[824] обстоятельств, здоровье мое опять сдало: я потерял аппетит, утратил сон, под левым глазом у меня залегла глубокая морщинка, и матушка заявила мне, что таким я ни у какой богатой наследницы успеха иметь не буду. Все это вместе взятое возымело свое действие, и однажды утром я отправился в Хэмптон-корт подышать деревенским воздухом.

Порою бывает очень приятно повернуться спиной к большому городу именно тогда, когда там самый разгар веселья. На короткое время мизантропия — если она продолжается недолго — просто пленительное чувство: вдыхаешь полной грудью сельскую жизнь и поносишь городскую, ощущая при этом некое меланхолическое удовлетворение. Я обосновался в хорошеньком маленьком домике на расстоянии мили от города. Из окна гостиной я мог упиваться роскошным зрелищем, созерцая трех свиней, одну корову и солому под навесом. До Темзы можно было добраться за пять минут напрямик по тропке мимо печи для обжига извести. Не часто мы получаем сразу столько приятных возможностей наслаждаться красотами природы, поэтому можете быть уверены, что я извлек из них все. Я вставал рано, гулял перед завтраком pour ma santé[825] и возвращался домой с основательной головной болью pour mes peines.[826] Я читал часа три, гулял еще два и до обеда думал об Эбернети, диспепсии, синих пилюлях, совершенно забыв о лорде Доутоне, честолюбивых мечтаниях, Гьюлостоне, эпикурействе, да обо всем, кроме… конечно, читатель догадывается, кого я намереваюсь исключить, — кроме властительницы моего сердца.

В один прекрасный день, когда все кругом сияло и смеялось, я отбросил книгу на час раньше обычного и вышел на прогулку такой легкой походкой и в таком восхитительном настроении, каких у меня давно уже не было. Едва успел я перескочить через невысокий забор и очутиться на одной из тех зеленеющих затененных тропинок, которые заставляют нас верить старым поэтам, любившим природу и жившим ради нее, когда они именуют наш остров «веселой Англией», — как меня поразил раздавшийся за изгородью короткий и громкий лай. Я резко обернулся и увидел сидящего на траве человека, по всей видимости — коробейника. Перед ним лежал открытый ящик с товарами; кругом валялись несколько штук белья, женское платье, а торговец, казалось, был всецело погружен в осмотр самых потайных закоулков своего переносного магазина. Небольшой черный терьер бросился ко мне с явно недружелюбным рычаньем.

— Стой, — произнес я, — не все чужие — враги, хотя большей частью англичане думают именно так.

Сидевший на земле человек тотчас же поднял глаза. Может быть, его поразило мое не совсем обычное обращение к его спутнику собачьей породы, ибо, учтиво дотронувшись до шляпы, он сказал:

— Собака, сэр, совсем не злая: она хотела испугать вас только для того, чтобы предупредить меня о вашем появлении. Ибо псы, по-видимому, неплохо знают человеческую природу и отлично понимают, что даже самый лучший из нас может быть застигнут врасплох.

— Да вы моралист, — сказал я, в свою очередь немало удивленный подобной речью в устах подобного человека. — Я и не ожидал, что вдруг наткнусь на философа. Нет ли у вас в ящике подходящего для меня товара? Я был бы рад приобрести что-нибудь у продавца, столь глубоко рассуждающего о человеческой природе.

— Нет, сэр, — ответил предполагаемый коробейник, улыбаясь, но в то же время поспешно засовывая товары в ящик и тщательно запирая его на ключ. — Тут у меня добро, принадлежащее другим людям. Мне лично принадлежат только мои рассуждения, и я охотно продам их по назначенной вами самими цене.

— Вы, друг мой, человек откровенный, — заметил я, — и ваша прямота поистине неоценима в наш век, когда все обманывают друг друга, и в стране, где царит лицемерие.

— Ах, сэр! — возразил мой новый знакомый. — Вы, я вижу, из тех людей, которые во всем склонны видеть дурное. Я же полагаю, что времени лучше нашего не бывало и страны добродетельней нашей в Европе нет.

— Поздравляю вас, мистер Оптимист, с подобными воззрениями, — произнес я. — Однако, судя по вашим замечаниям, вы не только путешественник, но и историк. Или я не прав?

— Что ж, — ответил человек с ящиком, — я кой-чего на своем веку почитал и, кроме того, немало побродил среди людей. Сейчас я только что вернулся из Германии и направляюсь в Лондон к друзьям. Я должен доставить туда этот ящик со всяким добром: дал бы мне бог благополучно выполнить поручение.

— Аминь, — произнес я. — Разрешите, помимо этого пожелания, снабдить вас кое-какой мелочью и пожелать вам доброго пути.

— Тысяча благодарностей, сэр, и за то и за другое, — ответил он. — Но присовокупите уж к вашим благодеяниям и еще одно — скажите, как мне добраться до города ***.

— Я сам иду в том же направлении; если вы соблаговолите пройти со мною часть дороги, то могу вас заверить, что в дальнейшем вы с пути не собьетесь.

— Слишком много чести для меня! — ответил человек с ящиком, вставая и перекидывая через плечо свою ношу. — Редко джентльмен вашего звания соизволит хоть три шага пройти рядом с джентльменом моего. Вы улыбаетесь, сэр. Может быть, вы считаете, что я не должен был бы причислять себя к джентльменам. Однако у меня на это на меньше права, чем у большинства лиц вашего сословия. Я не занимаюсь никаким делом, не имею никакой профессии: бреду, куда захочется, отдыхаю, где мне заблагорассудится. Словом, единственное мое занятие — безделье, а единственный для меня закон — моя воля. Ну, как, сэр, — разве я не могу назваться джентльменом?

— Разумеется! — изрек я. — Вы, как я погляжу, нечто среднее между отставным капитаном и цыганским королем.

— Вы попали в самую точку, сэр, — ответил мой спутник с легким смешком.

Теперь он шел бок о бок со мной, и я имел полную возможность разглядеть его более внимательно. Это был довольно крепко сложенный человек среднего роста, около тридцати восьми лет, одетый в темно-синий длиннополый сюртук, не слишком новый, но и не обтрепанный, а попросту плохо сшитый, слишком просторный и длинный для нынешнего своего владельца. Под сюртуком виднелся изношенный бархатный жилет, который некогда, подобно одеянию персидского посла, «багрянцем пламенел и золотом сиял», теперь же его можно было бы не без выгоды сбыть на Монмаут-стрит за законную сумму в два шиллинга и девять пенсов; под жилетом была фуфайка из кашемировой ткани, как будто слишком новой по сравнению с прочей одеждой. Хотя нательная рубашка моего спутника не отличалась чистотой, мне показалась несколько подозрительной тонкость полотна, из которого она была сшита. Из-под потертого и обтрепанного черного галстука сверкала булавка с фальшивым, а может быть, и настоящим бриллиантом, словно глаз цыганки из-под черных ее кудрей.

Брюки у него были светло-серые и волею провидения или же портного являлись как бы справедливым возмездием за чрезмерную длину своего злополучного коллеги — сюртука, ибо, слишком узкие для прикрываемых ими мускулистых конечностей, они, не доходя до лодыжек, открывали взору мощные веллингтоновские сапоги, очень напоминавшие изображение Италии на географической карте.

Лицо у этого человека было самое обыкновенное, ничем не замечательное, такие ежедневно сотнями видишь на Флит-стрит или у Биржи: плосковатое, с мелкими, неправильными чертами. Но вторично посмотрев на это лицо, в выражении его легко было обнаружить нечто особенное, необычное, полностью искупавшее недостаток своеобразия в чертах. Правый глаз его смотрел не туда, куда левый, и косоглазие моего приятеля, когда он пристально вглядывался во что-нибудь, казалось устроенным с какой-то определенной целью, напоминая ирландские ружья, специально рассчитанные на то, чтобы стрелять из-за угла. Широкие косматые брови сильно смахивали на кустики куманики, в которых прятались хитрые, как у лисы, глаза. Вокруг каждой такой лисьей норы располагался целый лабиринт морщин, в просторечии именуемых гусиными лапками, и таких глубоких, изломанных, взаимопересекающихся, что их можно было сравнить с той зловещей паутиной, в которую у нас превращаются судебные дела. Как ни странно, все прочее в его лице было мелким и словно сглаженным: даже линии, идущие от ноздрей к уголкам рта, обычно уже резко обозначавшиеся в его возрасте, тут не были заметнее, чем у восемнадцатилетнего юноши.

Улыбка его светилась искренностью, голос звучал ясно и сердечно, в обращении не было ни малейшей принужденности, совсем как у людей более, казалось бы, высокого положения, чем его собственное, — он словно притязал на равенство с вами, будучи в то же время готовым оказать вам должное уважение. Однако, несмотря на все эти несомненно положительные черты, в его внимательно следящем за вами косом взгляде таились лукавство и хитрость, а вокруг собирались эти подозрительные морщинки, так что я не мог испытывать полного доверия к моему спутнику, хотя вообще он мне нравился. И правда, он, пожалуй, был слишком уж прямодушен, непосредствен, слишком dégagé,[827] чтобы казаться вполне естественным. Честные люди очень скоро на своем горьком опыте приучаются проявлять сдержанность. Мошенники общительны и ведут себя непринужденно, ибо доверчивость и прямодушие им ничего не стоят. Чтобы покончить с описанием моего нового приятеля, замечу еще, что в лице его было что-то, показавшееся мне не совсем незнакомым: это было одно из тех лиц, которые мы, хотя и не имели никакой возможности видеть раньше, тем не менее (может быть, как раз из-за их обыденности) узнаем, словно встречали их уже сотни раз.

Мы шли быстрым шагом, хотя день выдался жаркий. Воздух был так чист, трава такая зеленая, в сиянии полдня жужжало, трепетало, жило столько мельчайших существ, что все это не расслабляло, не вызывало истомы, а наоборот — придавало бодрость и силу.

— Чудесная у нас страна, сэр, — сказал мой приятель с ящиком, — здесь как будто гуляешь по цветущему саду, а на континенте природа как-то суше и унылее. Чистым душам, сэр, в сельской местности хорошо. Что до меня, то я всегда готов воздавать хвалу господу, созерцая его творения, и, подобно долинам в псалме, петь и веселиться.

— Вы не только философ, — сказал я, — вы энтузиаст! Может быть (я считал это вполне возможным), я имею честь беседовать также и с поэтом?

— Что ж, сэр, — ответил он, — случалось мне и стихи писать. Словом, мало чего я в жизни не делал, ибо всегда питал склонность к разнообразию. Но не разрешит ли мне ваша милость высказать то же подозрение относительно вас? А вы-то сами не любимец муз?

— Не могу этого сказать, — молвил я. — Единственная во мне примечательная черта — здравый смысл, а ведь он, согласно общему мнению, антипод гения.

— Здравый смысл! — повторил мой спутник, с какой-то странной и многозначительной улыбкой подмигнув левым глазом. — Здравый смысл! Это у меня не самая сильная сторона, сэр. Вы, я полагаю, из тех джентльменов, которых не так-то легко провести или обмануть поступками или показным видом? Ну, а я-то всю жизнь попадался на удочку — меня и ребенок окрутит вокруг пальца! Я из самых легковерных людей на свете.

«Что-то он уж чересчур простодушен, — подумал я. — Он, безусловно, мошенник, но мне-то что? Ведь я его никогда больше не увижу». И, верный своей склонности никогда не упускать случая изучить новый для меня человеческий характер, я тут же заявил, что каждое такое знакомство считаю очень ценным, особенно если имею дело с представителем какой-нибудь профессии, и поэтому даже несколько огорчился, узнав, что мой спутник не имеет никакого определенного занятия.

— Да нет, сэр, — сказал он, — иногда я бываю при деле. Числюсь я торговцем подержанными вещами: покупаю у бедных графинь шали и носовые платки, перепродаю их богатым простолюдинам, снабжаю новобрачных бельем по более умеренным ценам, чем в лавках, и поставляю жениху драгоценности для подарка невесте со скидкой до сорока процентов. Если же мне не удается продать драгоценности, то я предлагаю посреднические услуги. Такой интересный молодой джентльмен, как ваша милость, уж наверно завел интрижку: если так, то вы можете рассчитывать и на мое ревностное содействие и на мою скромность. Словом, я незлобивый, доброжелательный человек: худого никому не сделаю и притом совершенно задаром, а если кто меня чем-нибудь ублажит, то охотно сделаю хорошее.

— Вполне одобряю ваши правила, — произнес я. — И если мне понадобится когда-нибудь посредник между мною и Венерой, то я обязательно обращусь к вам. А что, вы всегда занимались своей теперешней, не требующей особых усилий профессией или готовились к какой-нибудь другой?

— Я обучался на серебряных дел мастера, — ответил мой приятель, — но провидение судило иначе. С детства меня учили повторять «Отче наш». Небо услышало мои молитвы и избавило меня от лукавого, — ведь даже серебряная ложка такой соблазнительный предмет!

— Право же, — сказал я, — вы честнейший плут, какого я когда-либо видел, и вам можно доверить кошелек хотя бы за прямодушие, с которым вы признаете, что стащили бы его. А скажите, возможно ли, что я уже имел счастье встречаться с вами? Эта мысль неотвязно преследует меня, но так как я никогда не попадал в караулку или в Олд Бэйли, рассудок в то же время твердит мне, что я ошибаюсь.

— Нисколько, сэр, — возразил мой достойный собеседник, — я вас очень хорошо помню, ибо никогда не могу забыть такого лица, как ваше, если хоть раз увижу его. Однажды вечером я имел честь потягивать кое-какие отечественные напитки в одной комнате с вами: вы были в обществе моего приятеля мистера Гордона.

— А! — вскричал я. — Спасибо за то, что вы мне напомнили. Теперь я сам еще кое-что припоминаю: он сказал мне, что вы самый изобретательный джентльмен в Англии и обладаете счастливой склонностью принимать по ошибке чужую собственность за свою. Я бесконечно рад столь завидному знакомству.

Мой приятель, который действительно был не кто иной, как мистер Джоб Джонсон, изобразил на своем лице обычную для него сердечную улыбку, поклонился в знак полного со мною согласия и затем сказал:

— Не сомневайтесь, сэр, мистер Гордон дал вам самые верные сведения. Могу похвалиться, что немногие джентльмены владеют так же хорошо, как я, искусством присвоения; хотя и не подобает мне говорить так о самом себе — я заслуживаю приобретенную мною репутацию. Сэр, я всегда принужден был бороться со злой судьбой, и помогали мне в этом две добродетели — упорство и изобретательность. Чтобы дать вам верное представление о моих злоключениях, могу сообщить, что двадцать три раза меня задерживали по одному лишь подозрению. Чтобы вы могли убедиться в моем упорстве, знайте, что двадцать три раза меня задерживали за дело, а чтобы вы не сомневались в моей изобретательности, примите во внимание, что двадцать три раза меня выпускали на свободу ввиду совершенного отсутствия законных улик!

— Преклоняюсь перед вашими талантами, мистер Джонсон, — ответил я, — если вам благоугодно называться Джонсоном, хотя я полагаю, что, подобно языческим божествам, вы имеете множество имен, из коих некоторые ласкают слух ваш больше, нежели другие.

— Нет, — ответствовал обладатель двух добродетелей, — я отнюдь не стыжусь своего имени, да и ничего порочащего меня никогда не сделал. Я не вращался в обществе недостойных людей и не погрязал в распутстве; все, что я совершал как представитель своей профессии, делалось с подлинным искусством, артистически, а не грубо, по-ремесленному, как зачастую работают другие искатели приключений. Более того, у меня всегда был вкус к изящной литературе, и я даже поступил в подмастерья к одному издателю-книгопродавцу, с единственной целью — знакомиться с новыми произведениями до того, как они выйдут в свет. Наконец, я никогда не упускал возможности усовершенствоваться духовно, и самое худое, что про меня можно сказать, это то, что я твердо запомнил правила катехизиса и употреблял все усилия на то, чтобы как следует учиться и трудиться, зарабатывать себе на жизнь и исполнять долг свой на том поприще, для которого предназначен был волею провидения.

— Мне часто приходилось слышать, — ответил я, — что у воров есть своя честь, и я счастлив узнать от вас, что им свойственно также и религиозное чувство. Ваши восприемники должны бы гордиться таким крестным сыном.

— Без сомнения, должны бы, — ответил мистер Джонсон, — ибо именно им дал я первые доказательства своей ловкости; это длинная история, но я охотно расскажу вам eе если когда-нибудь вы предоставите мне такую возможность.

— Спасибо, — сказал я. — Пока же должен с вами проститься, вам теперь направо. В свою очередь примите от меня изъявления благодарности за то, что вы удостоили сопровождать такую ничем не выдающуюся личность, как я.

— О, не стоит, ваша милость, — ответил мистер Джонсон. — Для меня всегда величайшее счастье прогуляться с джентльменом, обладающим таким «здравым смыслом», как вы. Всего наилучшего, сэр. Надеюсь, мы еще встретимся.

Сказав это, мистер Джонсон свернул куда ему нужно было, и мы расстались.[828]

Я направился к дому, размышляя о своем приключении и восхищаясь этим авантюристом. В трех шагах от двери ко мне самым жалостным голосом обратился старик нищий — видимо, больной и дошедший до пределов нужды. Невзирая на мои политико-экономические воззрения, столь печальное зрелище не могло не расположить меня к подаче милостыни. Я сунул руку в один карман — кошелька там не оказалось. Я стал рыться в другом и обнаружил, что носовой платок, записная книжка и золотой медальон, принадлежавший раньше мадам д'Анвиль, тоже исчезли.

Задаром ведь не водят компании с обладателями двух добродетелей и не получают от них комплиментов за свой здравый смысл.

Нищий продолжал приставать ко мне.

— Дайте ему чего-нибудь поесть и полкроны, — сказал я своей хозяйке. Через два часа она явилась ко мне:

— О сэр, мой серебряный чайник! Ах, этот негодяй нищий!

Тут меня словно озарило: — Ах, мистер Джоб Джонсон, мистер Джоб Джонсон! — вскричал я в неописуемой ярости. — Прочь с глаз моих, женщина, прочь с глаз моих! — Я внезапно умолк, у меня не хватало слов. Пусть мне никогда не говорят, что стыд — неизменный спутник вины: преступный мошенник никогда не стыдится за себя так, как ни в чем не повинный дурак, которого он обчистил.

ГЛАВА LXX

Восемь дней прожил я в своем мирном убежище и за это время ни разу даже не заглянул в газету, — по одному этому можете судить, каким я стал философом. На девятый же я подумал, что пора бы мне уже получить какие-нибудь известия от Доутона. Заметив, что за завтраком я съел две булочки с маслом и что вообще мои преждевременные морщины значительно разгладились, я снова начал думать о «Прелестях Вавилона».

Как раз когда чувства мои к большому городу и его обитателям так смягчились, хозяйка подала мне два письма — одно было от матушки, другое от Гьюлостона. Последнее я распечатал в первую очередь. Оно гласило:

«Ну, с другом покончено, — подумал я, — теперь обратимся к матушке». И я распечатал материнское послание, которое здесь и привожу.

Я два раза прочел это письмо, и щеки мои пылали, а сердце учащенно билось всякий раз, как я доходил до того места, где речь шла о лорде Доутоне и местечке ***. Ясно было, что новый министр уже в течение нескольких недель вел со мною двойную игру: он мог уже давным-давно предоставить мне какую-нибудь должность в одном из министерств, а еще легче обеспечить мне место в парламенте. Вместо того он довольствовался неопределенными обещаниями и ни к чему не обязывающей любезностью. Однако непонятнее всего было для меня, по какой, собственно, причине он нарушил свое обещание или нарочно медлил с его исполнением. Ведь он отлично знал, что я служил ему и его партии лучше, чем добрая половина его сторонников, он всегда высказывал — не только мне самому, но и в обществе — самое высокое мнение о моих способностях, знаниях и усердии. Следовательно, он понимал, какую пользу можно извлечь из меня, как из друга, и, принимая во внимание те же качества, а кроме того, мое происхождение и связи, да еще некоторую мою вспыльчивость и злопамятность, он мог легко сделать вывод, что и врагом я был бы довольно опасным.

Эти соображения несколько успокоили меня — сердце стало биться ровнее, кровь не так лихорадочно пульсировала в жилах. Я скомкал неприятное письмо, несколько раз прошелся по комнате, остановился у звонка, резко дернул его, велел тотчас же позаботиться насчет почтовых лошадей и меньше чем через час был уже на пути в Лондон.

Как меняется умонастроение человека, в зависимости от его местожительства! Страсти наши, как и верования, зависят от географии. Даже ничтожное расстояние, какая-нибудь одна миля, может произвести полнейший переворот в приливах и потоках, бушующих в нашем сердце. Человек мягкий, великодушный, доброжелательный и кроткий в деревне вступает на арену споров и битв и тотчас же становится гневливым и подлым, себялюбивым или беспощадным, словно добродетели годны только для сельского уединения, а пороки уместны в шумном городе. Может быть, все эти рассуждения недостаточно хорошо выражены, — n'importe,[839] тем понятнее станут чувства, обуревавшие меня в то время, о котором идет речь, — ибо я был слишком возбужден и взволнован, чтобы выбирать наиболее удачные выражения. По прибытии к Миварту я поспешно переоделся и тотчас же направился к лорду Доутону. Ему уж придется или дать мне объяснение, или вознаградить меня как следует, или — расплатиться. Я постучался, — министра не оказалось дома.

— Передайте ему мою визитную карточку, — сказал я швейцару, — и скажите, что я приду завтра в три часа.

Я пошел к Бруку и встретился там с мистером В. Я знал его не очень близко. Но он был талантливый человек и, что для меня было еще важнее, откровенный. Я подошел к нему, и мы разговорились.

— Правда ли, — спросил я, — что вас можно поздравить с обеспеченным избранием в парламент от Доутонова местечка ***?

— Да, я так полагаю, — ответил В. — На прошлой неделе лорд Доутон обещал мне его, а мистер X., нынешний представитель от этого местечка, принял Чилтерн Хандредс. Вы знаете, что вся наша семья горячо поддерживает лорда Доутона в теперешнем правительственном кризисе, но мы настаивали на том, чтобы я стал членом парламента. Понимаете, мистер Пелэм, такие вещи неизбежны даже в наше добродетельное время парламентской неподкупности.

— Что ж, — сказал я, скрывая огорчение, — вы с Доутоном произвели отличный обмен. — А как вы полагаете, новое министерство прочно утвердилось?

— Пока еще нет. Все зависит от результатов обсуждения законопроекта ***, который должен быть внесен на будущей неделе. Доутон считает, что это будет решающая битва в этой сессии.

К нам подошел лорд Гэвелтон, и я удалился с совершенно равнодушной (на вид) миной. В конце Сент-Джеймс-стрит меня обогнал хорошо знакомый мне экипаж леди Розвил. На минуту она задержалась.

— Сегодня вечером мы наверно увидимся у герцога ***, не так ли?

— Если вы там будете, то наверное, — ответил я.

Я вернулся в свое одинокое жилье. И если меня терзали обманутые надежды и неудачливое честолюбие, то страдания эти не для постороннего зрителя. Поверхностные чувства можно выставлять напоказ, самые глубокие переживаются наедине с собою. И, как спартанский мальчик, я даже в предсмертных муках буду прятать под плащом впившиеся в грудь мою звериные клыки.

ГЛАВА LXXI

Первым, кого я увидел у герцога ***, был мистер Миварт, заведовавший приемом гостей, а второй — матушка: ее, как обычно, окружали мужчины, «тени героев былых», остатки ее свиты дней минувших, когда ножка леди Фрэнсес обладала той же легкостью, что и головка, и когда эта юная красавица в искусстве танца могла соперничать даже с очаровательной герцогиней Б — д. Для щеголей своего времени она все еще сохраняла прежнее обаяние, и довольно забавно было слышать, как обращались к ней эти ci-devant jeunes hommes,[842] по привычке продолжавшие договаривать комплименты, которые они, восхищаясь ею, начали произносить тридцать лет назад.

Матушка моя и вправду была тем, что в свете именуется очаровательной, приятнейшей женщиной. Не многих в обществе любили так, как ее: манеры — безукоризненны, улыбка — пленительна. Она жила, двигалась, дышала только для света, и за это постоянство и преданность свет воздавал ей должное. Все же, если по письмам ее читатель мог вынести впечатление о ней как о человеке, ему нетрудно было заметить, что само стремление к аристократизму тона придавало (да простит мне бог сыновнюю непочтительность) налет пошлости ее суждениям. Ибо людям, живущим исключительно ради того, что о них скажут другие, всегда не хватает собственного достоинства, — единственного, что придает подлинную возвышенность чувствам. И те, кто обладает безукоризненными манерами, очень часто по духу своему — менее всего аристократы.

Я подошел к кружку, образовавшемуся около моей матери, и леди Фрэнсес вскоре улучила минутку, чтобы шепнуть: «Вид у тебя отличный, и ты очень хорош собой. Могу смело сказать, что у тебя со мною немалое сходство, особенно похожи глаза. Я только что слышала, мисс Гленвил получит большое наследство, ибо бедный сэр Реджиналд, видимо, долго не проживет. Сегодня она будет здесь. Пожалуйста, не упусти случая».

При этих словах щеки мои вспыхнули, а матушка, добавив, что у меня сейчас прекрасный цвет лица, который может вскоре исчезнуть, и потому мне следует немедленно разыскать мисс Гленвил, отвернулась и заговорила о каком-то завтраке, который кто-то вскоре дает. Я прошел в бальный зал, где нашел Винсента; он был в необычно хорошем расположении духа.

— Ну, — сказал он с усмешкой, — вы все еще не в парламенте? Видимо, тот из людей лорда Доутона, чье место вам предназначено, подобен Тезею:[843] sedet eternumque sedebit.[844] Очень, очень жаль, что к будущей неделе вы еще не будете членом парламента: астрологи предсказывают весьма бурные прения по новым законопроектам в Нижней палате.

— Ах, mon cher,[845] — ответил я, улыбнувшись, — в Спарте есть много людей более достойных, чем я! А кстати, как ладят между собою благородные лорды Лесборо и Линкольн?

— Вам-то что! — грубо сказал Винсент. — Они-то поладят раньше, чем вы уладите свое дело. Заботьтесь о себе и помните, что «Цезарь неблагодарен».

Винсент отошел. Я стоял, опустив глаза. Мимо прошла прекрасная леди ***.

— Как, вы мечтаете? — молвила она со смехом. — Так и вся наша компания скоро погрузится в задумчивость!

— Неужели, — сказал я, — вы хотите, чтобы в ваше отсутствие я был веселым? Однако, если верить мифологии Мура, — Красота еще больше любит Безумие, когда оно кое-что берет взаймы у Разума. Но здесь место не для серьезных людей, а для ветреных. Пойдемте танцевать вальс.

— Я уже приглашена.

— Знаю! Что ж, вы думаете, я стану танцевать с какой-нибудь еще никем не приглашенной дамой? Тогда тщеславие нечем потешить. Allons, ma belle,[846] вы должны предпочесть меня тому, кто вас пригласил. — И с этими словами я обнял свою добычу за талию.

Ее кавалером должен был быть мистер В. В тот момент, когда мы присоединились к танцующим, он увидел нас и подошел с серьезным и почтительным выражением на своем длинном лице. Музыка заиграла, но бедный В. остался в проигрыше. Преисполненный мстительного чувства к своему политическому сопернику, я, кружась в вальсе, задел его, подарил ему в виде извинения кротчайшую улыбку и вихрем пронесся мимо, а он продолжал стоять, вытирая платком рот, поглаживая задетое плечо и являя собою самый унылый образ обманутой надежды, какой только можно представить.

Вскоре моя дама мне надоела, и, бросив ее на произвол судьбы, я поплелся в другую комнату. Там находилась леди Розвил; около нее никого не было, и я уселся рядом с нею. Между мною и ею всегда было нечто вроде тайного товарищества. Каждый из нас знал о другом немного больше, чем прочие люди нашего общества, и ему не нужно было слов, чтобы читать в сердце другого. Я сейчас же заметил, что она была отнюдь не в веселом расположении духа: что ж, тем лучше, значит она более подходящая компания для неудачника вроде меня.

В комнате, кроме нас, почти никого не было, и, так как нам никто не мешал, беседа скоро приняла интимный характер.

— Как мало, — сказала леди Розвил, — знает толпа об отдельных личностях, из которых она состоит. Подобно тому как самые противоположные цвета могут быть смешаны в один, потеряв таким образом свои оттенки и получив одно имя, так каждый из тех, кто здесь находится, вернувшись домой, станет говорить о «веселой картине бала», и при этом ему даже в голову не придет, сколько там было разбитых сердец.

— Нередко думалось мне, — сказал я, — как часто бываем мы несправедливы в суждениях о других людях, как часто обвиняем мы в суетности тех, кто лишь кажется таким суетному свету. Ну у кого, например, видевшего вас, когда вы блистали красотой и веселостью, возникла бы мысль, что вы можете сделать признание, которое я сейчас услышал?

— Не многим, помимо вас, сделала бы я такое признание, — ответила леди Розвил. — Нет, благодарить меня не за что. Я старше вас, дольше жила в свете. Я видела самых различных людей, и опыт научил меня распознавать и ценить такие натуры, как ваша. Хотя поверхностным наблюдателям вы и представляетесь легкомысленным, я знаю, что у вас ум не только способный заниматься очень важными и серьезными делами, но уже привыкший основательно обдумывать их. Вы кажетесь изнеженным, — а я знаю, что нет человека смелее вас; ленивым, — и в то же время нет никого более деятельно честолюбивого; предельным себялюбцем, — а я уверена, что никакие выгоды и расчеты не заставят вас совершить подлый или несправедливый поступок, да, вы и в пустяке не поступитесь своими принципами. Потому я и откровенна с вами, что именно так о вас сужу. И к тому же вы столь тщательно и гордо скрываете от людей свои самые возвышенные и глубокие чувства, что это напоминает мне те свойства моей собственной натуры, которые подлинно руководят всеми моими поступками. И потому-то я принимаю такое горячее участие в вашей дальнейшей судьбе. Я предвижу, что она будет блистательной, и хотела бы, чтобы мое предвидение сбылось!

Когда она замолкла, я взглянул прямо в это прекрасное лицо: быть может, сейчас, на мгновение, сердце мое изменило Эллен. Но это чувство тотчас же исчезло, как следы от дыхания с поверхности зеркала. Сколько бы во мне ни было фатовства, я хорошо знал, что проявленный ко мне интерес совершенно свободен от страстного чувства. Какими бы вольными ни были мои нравы, я знал также, что дружба женщины может быть безукоризненно чиста, — если только она любит другого!

Я горячо поблагодарил леди Розвил за ее мнение обо мне.

— Может быть, — добавил я, — если я осмелюсь спросить у вас совета, вы найдете меня не совсем недостойным вашего уважения.

— Совет мой, — ответила леди Розвил, — ничего бы решительно не стоил, если бы у меня не было кое-каких сведений, которых у вас, может быть, нет. Я вижу, вы удивлены. Et bien,[847] выслушайте меня. Вы, кажется, довольно тесно lié[848] с лордом Доутоном и ожидаете от него кое-чего, достойного вашего положения и заслуг?

— Да, я несколько удивлен, — сказал я. — Как ни тесны мои связи с лордом Доутоном, я думал, что они не так уж широко известны. Однако же готов признать, что считаю себя вправе ожидать от лорда Доутона если не награды за оказанные ему услуги, то по крайней мере исполнения обещанного. Теперь я начинаю думать, что ожидание это будет обмануто.

— Да, это так, — ответила леди Розвил. — Наклоните голову, у стен есть уши. Вы имеете друга, настоящего, неусыпного друга среди тех, кто сейчас пришел к власти. Как только он узнал, что мистеру В. обещано представительство от местечка, которое, как ему было известно, давно предназначалось вам, он тотчас же отправился к лорду Доутону. Тот совещался с лордом Клэндоналдом, но друг ваш тем не менее сразу заговорил об этом деле. Он очень горячо защищал ваши притязания, более того — объединил их со своими, весьма значительными, и в качестве награды для себя потребовал исполнения того, что было давно уже обещано вам. Доутон был крайне смущен. За него ответил лорд Клэндоналд, что, конечно, ваших дарований отрицать не приходится, что они немалые, что вы — спору нет — оказали их партии большие услуги и что, следовательно, было бы разумно теснее связать вашу судьбу с их делом, но что вместе с тем вы ведете себя несколько гордо, высокомерно, он даже сказал бы (отметьте, что здесь высшая точка) слишком независимо, а это не может не быть до крайности неприятным в таком молодом человеке. Более того: что вам невозможно верить до конца, что вы не желаете связывать себя определенными обязательствами перед какой-либо партией, что вы всегда говорите об условиях, притязаниях, что предложение ввести вас в парламент вы рассматривали как одолжение скорее с вашей стороны, чем со стороны лорда Доутона, одним словом, — что на вас нельзя положиться. Тут и сам лорд Доутон, набравшись храбрости, принялся ему подпевать и произнес длинный панегирик В. Он долго перечислял, чем они обязаны ему и рвению всей его семьи, и добавил, что в таком кризисе, как сейчас, совершенно необходимо опираться на людей действительно верных, а не сомнительных и колеблющихся, он же лично считает, что, попади вы с его помощью в парламент, неизвестно еще, как бы стали там действовать — как друг или как враг. Кроме того, в связи с женитьбой вашего дяди самонадеянность ваша уже окончательно не соответствует тем надеждам на будущее, какие вы вправе питать, и в конце концов те же самые таланты, благодаря которым ваши притязания, как союзника, можно было бы поддержать, станут довольно опасными, если вы окажетесь в таком положении, когда сможете вредить в качестве врага. Достойная парочка наговорила еще много всевозможных вещей такого же рода, так что друг ваш вынужден был уйти под тем совершенно определенным впечатлением, что если вы не станете более покладистым с новым министром или не дадите ему более определенных заверений, то вам от него решительно нечего ждать, по крайней мере в настоящее время. С уверенностью можно сказать, что он вас слишком боится и скорее сам постарается, чтобы вы не попали в Палату, чем хоть в малейшей степени посодействует получению вами депутатского места. На этот счет вы можете не сомневаться.

— Благодарю вас от всего сердца, — горячо сказал я, схватив руку леди Розвил и пожимая ее. — Вы сообщили мне то, что я уже давно подозревал. Теперь я настороже, и они еще увидят, что недругом я могу быть таким же деятельным, как и другом. Но хвастать сейчас не время. Сделайте одолжение, назовите мне моего неизвестного доброжелателя. Я даже и думать не мог, что на свете есть кто-либо, способный хоть пальцем пошевелить ради Генри Пелэма.

— Этот друг, — ответила леди Розвил дрогнувшим голосом, и лицо ее вспыхнуло, — сэр Реджиналд Гленвил.

— Что! — вскричал я. — Повторите еще раз имя, которое произнесли, или… — Я осекся, придя в себя. — Со стороны сэра Реджиналда Гленвила, — продолжал я высокомерным тоном, — слишком большая любезность заниматься моими делами. Со мной, видимо, произошла очень странная перемена, если, для того чтобы их поправить, мне теперь нужно назойливое вмешательство посторонних.

— Нет, мистер Пелэм, — поспешно сказала графиня, — вы несправедливы к Гленвилу… к себе самому. Что до него, то не проходит и дня, чтобы он не упоминал о вас с самыми восторженными похвалами и самым дружеским чувством. Недавно он сказал, что вы переменились к нему, но что он этим не удивлен, однако о причине этой перемены он не говорит ничего. Может быть, это назойливо с моей стороны, но разрешите мне спросить, в чем дело? Может быть (о, как я была бы счастлива!), мне удалось бы вас помирить. Если бы вы знали, если бы вы хоть отчасти представляли себе, какая благородная и возвышенная натура Реджиналд Гленвил, вы не допустили бы, чтобы вас разделяли какие-то мелочи.

— Это не мелочи, — сказал я, вставая с места, — и я не имею права говорить о том, что нас разделяет. Пока же да благословит вас бог, милая леди Розвил, и да избавит он ваше доброе, благородное сердце от страданий гораздо более мучительных, чем неудовлетворенное честолюбие или обманутое доверие.

Леди Розвил опустила глаза, грудь ее тяжело вздымалась: она уразумела смысл моих слов. Я распрощался с нею и уехал домой.

ГЛАВА LXXII

На следующее утро я получил от Гьюлостона записку с приглашением к восьми часам на обед — познакомиться с жарким из дикой козы. В ответ я написал, что принимаю приглашение, а затем предался размышлениям о том, какой линии поведения держаться в отношении лорда Доутона. Приятнее всего было бы, подсказывал гнев, отправиться к нему, смело потребовать места в парламенте, которое тебе давно уже обещано, и, в случае отказа, обличить его, наговорить ему колкостей и порвать с ним. Правильно, возразил более уравновешенный и менее склонный к драматическим эффектам советчик, именуемый Жизненным Опытом, но это было бы и не полезно для тебя и не слишком достойно — ссориться вообще противно здравому смыслу. Отправляйся, если угодно, к лорду Доутону, напомни с любезной улыбкой о том, что было тебе обещано, и выслушай его извинения с улыбкой сверхлюбезной. А затем уж делай как знаешь — порывай с ним или нет: и то и другое можно сделать прилично и спокойно. Никогда не устраивай никаких скандалов — гневные упреки всегда доводят до скандала. «Вот это верно», — ответил я второму советчику и, приняв твердое решение, без четверти три был уже в доме лорда Доутона…

— Ах, Пелэм, — произнес маленький министр, — рад видеть, что вы поправились на деревенском воздухе. Полагаю, теперь вы останетесь в Лондоне до конца сезона?

— Разумеется, милорд, во всяком случае — до перерыва парламентской сессии. Да и как может быть иначе, имея в виду любезное обещание вашей милости? Мистер ***, представитель от вашего местечка, насколько мне известно, принял Чилтерн Хандредс? Я бесконечно обязан вам за то, что вы так поторопились напомнить данное мне обещание.

— Гм, дорогой мой Пелэм! Гм! — пробормотал лорд Доутон.

Я слегка наклонился вперед, словно приготовившись почтительно слушать, на самом же деле для того, чтобы получить полное удовольствие, хорошо видя его смущение. Он поднял глаза, уловил мой взгляд и, прочтя в нем то, что я никак не мог скрыть, растерялся еще больше. Под конец он все же собрался с духом.

— Да, дорогой сэр, — сказал он, — я, правда, обещал вам представительство от этого местечка. Но личной дружбой иногда приходится жертвовать ради общественного блага. Вся наша партия настаивала на том, чтобы на место выбывающего представителя избран был мистер В.; что я мог поделать? Я упомянул о ваших притязаниях, но все наши, как один человек, оказались на стороне вашего соперника: он ведь и старше вас, и вся семья его пользуется большим влиянием в Нижней палате. Словом, вы отдаете себе отчет, дорогой Пелэм… то есть вы понимаете… вы чувствуете, в каком я находился двойственном положении… вышло бы так, будто я хлопочу за вас, как за своего личного друга, и я был вынужден сдаться.

Лорд Доутон, наконец, разрешился; мне оставалось только поздравить его с новорожденным.

— Дорогой лорд, — начал я, — вы не могли меня больше обрадовать. Мистер В. — человек весьма уважаемый, и я ни за что на свете не хотел бы, чтобы такой пустяк, как ваше честное слово, я хотел сказать — данное мне обещание, — вы поставили выше требований, я хотел сказать — интересов своей партии. Но забудем об этом. Ваша милость изволили быть вчера вечером у герцога ***?

Доутон ухватился за возможность переменить разговор, и мы беседовали и смеялись по поводу разных посторонних дел, пока я не решил, что пора удалиться, и не распростился с самым сердечным видом, внешне проявляя всяческое уважение к хозяину. И лишь за порогом дома дал я «черной желчи» разлиться у себя в груди. Я направился к Грин-парку и шел по главной аллее, держа руки за спиной и опустив глаза, как вдруг услышал, что меня окликают по имени. Обернувшись, я увидел лорда Винсента верхом; он остановил лошадь и заговорил со мною. Будучи до крайности раздражен лордом Доутоном, я ответил Винсенту гораздо дружелюбнее, чем говорил с ним в последний раз. Он тоже был настроен общительно и, по-видимому, так доволен нашей rencontre[850] и моим обращением, что спешился и пошел рядом со мною.

— Сейчас этот парк имеет не тот вид, — сказал Винсент, — что во времена «Веселого короля». Тем не менее он мне больше по вкусу, чем его более веселый и менее классический брат Гайд-парк. Бродя по местам, овеянным историей, невольно погружаешься в приятную меланхолию. Ибо все мы живем больше в прошлом, чем в настоящем.

— Но как схожи люди, — сказал я, — во все времена. Скольких на том же месте, где мы сейчас стоим, волновали те же чувства, которые волнуют нас с вами, сколько людей сделали, быть может, то же замечание, что и вы! Именно это всеобщее тождество и создает самую прочную связь между нами и людьми прошлого, — приятно убеждаться в том, как похожи мы на Агамемнонов[851] былых веков, и всячески лелеять это убеждение, не допуская и мысли, насколько мы в то же время подобны гнусным Терситам.[852]

— Правильно, — ответил Винсент. — Если бы мудрые и великие люди сознавали, как мало разницы между ними и глупыми или жалкими, они бы не старались стать мудрыми и великими. Как гласит китайская поговорка: «Они сжигают картину, чтобы обладать ее пеплом». Тут пожалеешь, что стремление к совершенству нам в жизни столь необходимо. Честолюбие часто бывало прекрасным свойством, но никогда не приносило счастья. Киприан,[853] великолепно говоря о зависти, называет ее «молью, проедающей душу», но даже эта страсть, быть может, менее разрушительна, чем «tabes pectoris»[854] — честолюбие. Вы удивляетесь моей горячности — признаюсь, я прихожу в бешенство при мысли, как много мы теряем, постоянно оказываясь верхоглядами, и, ослепленные своими стремлениями, сами того не сознавая, попираем те возможности завязать дружбу, которые столь часты на нашем жизненном пути. Вот, например, между мною и вами последнее время было полное отчуждение. Почему? Мы поссорились? Испортились наши личные отношения? Обнаружил ли кто из нас в другом низость, предательство, непорядочность? Нет! Все лишь потому, что я обедаю с лордом Линкольном, а вы с лордом Доутоном — voila tout.[855] Верно говорят иезуиты, что тот, кто живет для общества, должен отказаться ото всех личных связей; становясь гражданами, мы перестаем быть людьми. Наша личная жизнь — как папа Лев Десятый:[856] пожертвуешь ею, и тогда конец миру, благополучию, радости, дружеским связям: наступает железный век barbara vis et dira malorum omnium incommoda.[857]

— Жаль, что пути наши разошлись, — сказал я. — Для меня было бы величайшей радостью, если бы у нас были одни политические устремления; но…

— Может быть, и не существует никакого но, — прервал меня Винсент, — может быть, как два рыцаря из всем известного рассказа, мы только называем разными именами один и тот же щит, потому что видим разные его стороны. Давайте же помиримся, как они, после того как, подобно им, враждовали: копья наши сшибались, а теперь признаем свое заблуждение и забудем наше несогласие.

Я молчал. По правде говоря, я старался избежать слишком откровенного разговора. Винсент продолжал:

— Я знаю — и напрасно стали бы вы скрывать это, — что Доутон поступил с вами непорядочно. Мистер В. — мой двоюродный брат. Он был у меня на следующий же день после того, как ему передали местечко ***, и рассказал мне все, что ему тогда говорили Клэндоналд и Доутон. Поверьте мне, вас они не щадили. Первый вами серьезно обижен: вы знаете, что он совершенно порвал со своим сыном, Дартмуром, и настаивает на том, что вы друг и подстрекатель сего невинного юноши в его распутстве и сумасбродствах — tu ilium corrumpi sinis.[858] Сообщаю вам это, не колеблясь, ибо знаю, что вы более честолюбивы, чем тщеславны, и если тут вы будете несколько задеты, — это не так важно, раз я тем самым помогаю вам в другом. Что до меня, то скажу вам честно и откровенно, — я никаких трудов не пожалел бы, только бы перетянуть вас на нашу сторону. Станьте нашим, и, как я вам часто говорил, вы без малейших проволочек очутитесь на парламентских скамьях рядом с нами. Большего я вам пообещать не в состоянии, ибо и для себя сейчас большего ждать не могу. Но с этого момента, если я правильно сужу о ваших способностях, карьера ваша будет всецело у вас в руках. Вы качаете головой, но ведь вы же должны понимать, что наши разногласия не так уж велики, — различие тут не в программе, а в людях. Между нами существует лишь словесное несогласие, и нам следует признать мудрость изречения, которое мы находим у Авла Гелия,[859] что «безумец тот, кто весомость вещей расщепляет на волоски слов». Вас насмешила причудливость этой фразы: но причудливо выраженные мысли часто бывают наиболее правильными.

Я должен признать, что, выслушав эту речь, я поддался сомнениям и колебаниям, и если читатель сочтет меня неустойчивым, пусть он хоть на мгновение поставит себя на мое место, ощутит все негодование, вызванное во мне предательством, несправедливостью, неблагодарностью одного человека, а когда чувство обиды дойдет до высшей точки, пусть его успокоит, обласкает, улестит любезность другого, предлагающего ему свою дружбу. Пусть он при этом лично испытывает к первому презрение, а второго уважает, и — самое главное — пусть он будет вполне уверен и убежден в полной истинности того, на что намекал Винсент, а именно, что от него не требуется пожертвовать принципами или тактикой, — не требуется ничего, кроме союза против определенных людей, а не проводимых ими мер. И кто были эти люди? И связывало меня с ними хоть что-нибудь, обязан я был им хоть малейшей благодарностью? Нет, эти люди нанесли мне самую жестокую обиду и меньше чем кто-либо другой заслуживали моего уважения.

Но какие бы чисто человеческие чувства ни заставляли меня колебаться, мне было ясно, что не они одни должны решать. Я не из тех, чьи порочные или добродетельные наклонности получают преобладание в зависимости от настроений и страстей данной минуты. Если действую я быстро, то решение принимаю не спеша. Я повернулся к Винсенту и крепко пожал ему руку:

— Сейчас я не возьму на себя смелость сказать вам что-нибудь определенное. Дайте мне время до завтра; тогда все у меня будет обдумано и решено.

Я не стал ожидать, что он мне ответит, резким движением отошел от него, завернул в аллею, ведущую на Пел-Мел, и поспешил вернуться домой, чтобы еще раз посоветоваться с самим собою, но не убаюкивать себя ничем.

В этой исповеди я без ложного стыда признал свои слабости и заблуждения, — пусть читатель воспользуется тут всем, что может вызвать у него насмешку или послужить ему на пользу. Но более темные и бурные чувства мои я скрываю под завесой молчания: все, что моего читателя ничем не позабавит и ничему не научит, принадлежит мне одному.

Часы текли — настало время одеваться. Я позвонил Бедо, оделся, как всегда, — сильные переживания обычно не препятствуют механическому выполнению повседневного жизненного ритуала, — и отправился к Гьюлостону.

Он оказался еще более приятным собеседником, чем обычно; обед также был еще лучше, чем всегда. Но, полагая, что я достаточно близок с хозяином и могу не скрывать своих истинных чувств, я все время был distrait, занят своими мыслями и как сотрапезник, в общем, несколько скучноват.

— Что с вами такое, друг мой? — спросил, наконец, благожелательный эпикуреец. — Вы не восхищались моими шутками и не оценили моих эскалопов: поведение ваше больно задевает и жаркое из дикой козы и мои чувства хозяина.

Поговорка, гласящая, что «горе общительно», — права. Я признался, что рад был бы облегчить свою душу с человеком, заслуживающим доверия. Гьюлостон выслушал меня с величайшим вниманием и интересом.

— Как ни мало, — сказал он ласково, — как ни мало значения придаю я лично подобным вещам, это не мешает мне искренне сочувствовать тем, кто придает: хотел бы я помочь вам лучше, чем простым советом. Все же, мне кажется, вы должны, не колеблясь, принять предложение Винсента. Не все ли равно, на какой скамейке сидеть, лишь бы только не на сквозняке, не все ли равно — у лорда Линкольна обедать или у лорда Доутона, лишь бы у обоих были хорошие повара. Что же касается самого Доутона, то я всегда считал его плутоватой, низкой личностью, которая вина свои старается купить подешевле, а должности продать подороже. Давайте, друг мой, выпьем за его посрамление.

С этими словами Гьюлостон наполнил мой стакан до краев. Он проявил ко мне сочувствие, и я счел своим долгом ответить ему тем же. И мы не расставались до тех пор, пока глаза бонвиванов[860] не увидели на небе и на земле много такого, что и не снилось мудрости трезвенников.

ГЛАВА LXXIII

По своему обыкновению, я встал рано. Сон как будто успокоил меня и умерил мой гнев. Теперь у меня было время поразмыслить, что я ведь сделался сторонником своей партии не из личных и корыстных соображений и что поэтому у меня нет оснований отойти от нее по соображениям личным и корыстным. Страсти наши — искуснейшие софисты! Когда Винсент сказал мне накануне, что я должен буду отречься только от определенных лиц, а не от программы и что тут, по существу, и измены-то не будет, сердце мое сразу же согласилось с этим рассуждением и признало его истинным.

Но теперь я начал понимать, в чем состояла его ошибочность. Если бы машина государственного управления действовала безукоризненно правильно, чего доселе еще никогда не бывало (но что, как я верил, могло быть), не имело бы большого значения, кто именно играет в ней роль рычагов. Но при существующем у нас порядке, основная черта которого, простите меня, вы, де Лолмит, — неопределенность, когда люди неизбежно низводят все проводимые ими меры до уровня своих личных способностей или желаний и когда, в противоположность изречению портного, мера так редко создает человека, — не требуется особой проницательности для того, чтобы понимать, сколь опасно доверить Линкольну с его аристократическими предрассудками или Лесборо с его воинствующей глупостью проведение тех самых законов, которые были бы благополучно осуществлены Доутоном с его здравым смыслом и, главное, его помощниками, обладателями немалых и разнообразнейших способностей. Но самая существенная разница между обеими партиями заключалась даже не в вождях, а в составе членов каждой из них. На стороне Доутона были самые лучшие, самые честные, самые дальновидные люди нашего времени. Они-то и являлись источником наиболее действенных законопроектов, лорд Доутон был только каналом, по которому проводились эти законопроекты. Будучи человеком среднего ума, не притязая на гениальность и не отличаясь сильным характером, лорд Доутон охотно уступал более способным членам своей партии власть, которую, по общему желанию, им следовало вверить. В партии Винсента, за исключением его самого, едва ли нашелся бы один человек, обладающий необходимой долей бескорыстной приверженности к тем проектам, которые они якобы предлагали или талантами, требующимися для того, чтобы претворять эти проекты в жизнь, даже при самом искреннем желании. А кроме того, и высокомерный Линкольн и его шумливый и заносчивый сотоварищ Лесборо были не такие люди, чтобы терпеть спокойное, но весьма решительное вмешательство других людей, которому не колеблясь подчинялся Доутон.

Я преисполнился тем большей решимости отдать должное партии Доутона, чем больше влекли меня к другой личные соображения. Во всех делах, на которые влияют личные обиды и интересы, я по зрелом размышлении всегда старался уделять особое внимание той стороне вопроса, которой почти наверняка пренебрегут столь предубежденные советчики. В то время как во мне постепенно, но явственно выкристаллизовывалось решение, я получил от Гьюлостона нижеследующую записку:

Итак, теперь я мог полностью восторжествовать над обидчиком, утолить свое тщеславие и отомстить. Мне предоставлялась блистательная возможность показать свою власть и унизить власть министра. При одной этой мысли мою грудь наполнил восторг. Да простится мне, если на один миг все прежние мои выкладки и моральные соображения испарились из моей головы и я видел перед собой только предложение Винсента и великодушие Гыолостона. Но я утихомирил неистовое биение сердца и принудил свой гордый дух к повиновению.

Я положил перед собой письмо Гьюлостона, и пока перечитывал его, чтобы составить ответ, бескорыстная любезность того, кого я долгое время в мыслях своих несправедливо считал себялюбцем, предстала мне столь очевидной и столь противоположной пустозвонству друзей, казалось бы куда более основательных и по профессии своей и по убеждениям, что из глаз моих хлынули слезы.

Дружеский поступок иногда взволнует сильнее, чем тысячи всяких бедствий.

В ответ я написал горячее, пылкое письмо, благодаря за предложение, сделанное с добротой, тронувшей меня до глубины души. Довольно обстоятельно изложил я причины, по которым предпочел принятое мною решение. Я рассмотрел также по существу тот важный законопроект, который внесен был в Палату, и из этого рассмотрения сделал вывод, что совесть не позволяет мне выступать по данному вопросу против партии Доутона. Письмо мое заканчивалось повторными изъявлениями благодарности. Отказавшись от какого бы то ни было воздействия на подачу принадлежащих лорду Гьюлостону голосов, я осмелился добавить, что если бы мне пришлось оказать такое воздействие, то я бы сделал это с целью поддержать Доутона, — не как человека, а как министра, не как личного друга, а как общественного деятеля.

Едва успел я отправить это письмо, как вошел Винсент. Я сообщил ему, правда самым дружественным и полным уважения тоном, о своем решении. Он, по всей видимости, был крайне разочарован и попытался на меня воздействовать. Видя, что усилия эти бесполезны, он в конце концов выразил полное удовлетворение моими доводами. Они его даже как будто убедили. Расстались мы, пообещав друг другу впредь, что никакие общественные разногласия не повлияют на наши личные отношения.

Когда, очутившись в одиночестве, я увидел, что нахожусь у самого подножия лестницы, по которой уже так высоко и так успешно взбирался, когда я понял, что, отвергнув все предложения друзей, оказался одиноким и беспомощным среди врагов, когда, мысленно оглянувшись по сторонам, я нигде не обнаружил ни малейшего просвета надежды, ничего, за что можно было бы уцепиться, чтобы вновь начать и неутомимо продолжать прерванное восхождение, — может быть, на миг меня и охватило сожаление и раскаяние по поводу принятого мною решения. Однако чистая совесть обладает волшебным свойством восстанавливать душевное равновесие, и когда чувствуешь себя вправе гордиться своим прошлым, то вскоре научаешься с надеждой смотреть в будущее.

В час, назначенный для верховой прогулки, лошадь моя, как обычно, стояла у крыльца — с какой радостью вскочил я в седло и, ощутив ласку свежего ветра на своих воспаленных щеках, поскакал в сторону покрытых зеленью улиц, окаймляющих великий город с запада! Мало у кого так научишься бодрости, как у доброго коня. Я нисколько не удивляюсь, что некий римский император возвел своего жеребца в консулы.[862] Верхом я как-то полнее чувствую свои силы, острее сознаю свои возможности. Во время верховой езды рождаются у меня все наиболее хитроумные замыслы и разрабатываются самые ловкие способы их осуществления. Дайте мне ослабить поводья, пустить лошадь легкой рысью — и вот я Цицерон, Катон, Цезарь. Заставьте меня спешиться — и я просто комок той самой земли, на которую вы меня принудили ступить: пыл, энергия, вдохновение — все исчезло. Я почва, не освещенная солнцем, бочка без вина, одежда без человека.

Я возвратился домой в лучшем настроении, собравшись с мыслями: мне удалось оторвать их от моих собственных дел и сосредоточить на том, что говорила леди Розвил о вмешательстве Реджиналда Гленвила в мою пользу. Продолжая испытывать к этому необыкновенному человеку живейший интерес, мог ли я, не волнуясь, не загораясь самыми дружескими чувствами, думать о том, что он без всякой просьбы с моей стороны, даже без ведома — ведь не сообщи мне об этом леди Розвил, я так ничего и не знал бы — пытался поддержать мои притязания. Хотя агенты полиции по-прежнему деятельно разыскивали убийцу Тиррела и хотя газеты все еще полны были догадками, почему деятельность эта не увенчалась успехом, публика начала уже терять интерес к розыскам. Мне раза два приходилось бывать в обществе Гленвила, когда заговаривали об убийстве, и я внимательно следил за тем, как он будет вести себя при упоминании о вещах, имеющих к нему столь зловещее касательство. Однако я не мог заметить в нем какого бы то ни было смущения или перемены в лице. Может быть, бледные щеки его стали несколько бледнее, мечтательные глаза приобрели еще более отсутствующее выражение, витающий где-то дух умчался еще дальше, но все эти признаки, неопределенные и не слишком убедительные, могли быть вызваны не только сознанием вины, а вообще чем угодно.

«Скоро ты все узнаешь», — последние слова, которые я от него услышал, еще звучали у меня в ушах, и я с нетерпением ждал, когда же он исполнит это обещание. Надежда — постоянный наш льстец, столь утешительно спорящий с доводами разума, — тоже нашептывала мне, что виновные так не говорят. Тем не менее он же сам сказал леди Розвил, что не удивляется моей отчужденности: эти слова, казалось бы, надо было толковать менее благоприятно, чем те, с которыми он обратился ко мне. Когда же я мысленно сделал это замечание, за ним уже само собою возникло другое, неблагоприятное для бескорыстия Гленвила: что, если он хлопотал за меня перед лордом Доутоном не из дружбы, а из расчета? Ведь если, как я предполагал, он догадывался о моих подозрениях и сознавал, насколько они ужасающе справедливы, не могло ли прийти ему в голову, что было бы разумно купить мое молчание? Тысячи мыслей такого рода проносились у меня в мозгу, повергая рассудок мой в сомнения и тревогу.

Не мог остаться незамеченным мною и характер того чувства, которое питала к Гленвилу леди Розвил. По всей вероятности, оно было невинным, во всяком случае — на деле, ибо темперамент сэра Реджиналда представлялся холодным и суровым. Да и сама она не только не старалась скрыть своей привязанности, а с каким-то простодушием предавалась ей на глазах у всех. Правда, она не была чем-либо связана, не имея ни мужа, ни детей, из-за которых любовь может стать преступной. Если бы она, свободная, независимая, отдала свое сердце Гленвилу, то могла бы сделать это по закону и навеки, получив благословение церкви.

Увы! Как мало женщина, живущая в узком кругу своих семейных и светских обязанностей, может знать о скитаниях своего возлюбленного, о всех разнообразных делах, которыми он занят! Действительно, леди Розвил, с восторженным пылом — говорившей о возвышенной и благородной натуре Гленвила, и присниться не могло злодейское, гнусное преступление, в котором он более чем основательно подозревался. И если она лелеяла, может быть, мечту о том, чтобы соединить с его судьбою свою, то даже в самой разнузданной фантазии не могла бы предвидеть, что его неизбежно должна постигнуть судьба преступника, если только раньше к нему не придет более скорая и милосердная смерть.

Торнтона я не видел и ничего не слышал о нем с тех пор, как уехал от лорда Честера. Впрочем, передышка эта вскоре кончилась. Не успел я, возвращаясь домой, дойти до Оксфорд-стрит, как увидел Торнтона, который переходил улицу с каким-то человеком. Я обернулся, чтобы повнимательнее разглядеть его спутника, и, несмотря на совершенно другую одежду, пару длинных фальшивых бакенбард и гримировку под старика, тотчас же узнал, благодаря выработавшейся у меня привычке запоминать лица, моего интеллигентного и добродетельного приятеля, мистера Джоба Джонсона. Оба они скрылись в какой-то лавке, я же решил, что нет смысла дальше наблюдать за ними, хотя имел зуб против мистера Джоба Джонсона и твердо решил дать ему это почувствовать при первом удобном случае.

Я прошел мимо дверей леди Розвил. Час был поздний, и потому мне вряд ли удалось бы застать ее дома, все же я счел, что стоит попытать счастья. Я был приятно удивлен, когда меня приняли: в гостиной никого не было. Слуга сказал, что в настоящий момент леди Розвил занята, но очень скоро выйдет ко мне, а пока просила меня подождать.

Волнуемый самыми различными мыслями, я беспокойно прохаживался взад и вперед по просторным комнатам, составлявшим приемные апартаменты леди Розвил. В самом их конце находился небольшой будуар, куда допускались лишь избранные друзья богини. Приблизившись к нему, я услышал разговор и в следующее мгновение узнал грудной голос Гленвила. Я поспешно отошел, чтобы не слышать, о чем они говорят. Но не сделал я и трех шагов, как до слуха моего донеслось судорожное женское рыдание. Вскоре после того я услышал, как кто-то спустился по лестнице, а затем открылась парадная дверь.

Минуты летели, и меня начало охватывать нетерпение. Снова вошел слуга — леди Розвил внезапно почувствовала себя настолько плохо, что не может меня принять. Я удалился и, теряясь в догадках, вернулся к себе.

Следующий день оказался одним из важнейших в моей жизни. Я задумчиво стоял у камина и с унылым вниманием прислушивался к звукам разбитой шарманки, игравшей против моих окон, когда Бедо доложил о приходе сэра Реджиналда Гленвила. Случилось так, что в то утро я достал из секретного ящика, где обычно прятал ее, миниатюру, найденную мною на роковом месте: мне хотелось поближе рассмотреть эту вещицу: может быть, при более внимательном обследовании на ней обнаружились бы более точные указания о ее владельце, чем инициалы, истолкованные Торнтоном.

Когда Гленвил вошел, портрет лежал на столе. Первым моим побуждением было схватить его и спрятать, вторым — оставить на месте и проследить, какое он произведет впечатление. Решив последовать второму побуждению, я все же подумал, что лучше будет, если я покажу миниатюру в подходящий момент, и потому, проходя мимо стола, небрежно прикрыл ее носовым платком. Гленвил подошел прямо ко мне, и лицо его, обычно хранившее выражение сдержанное и замкнутое, глядело на меня открыто и смело.

— За последнее время ты переменился в отношении меня, — сказал он, — но, помня о нашей прежней дружбе, я пришел выяснить причину.

— Разве память сэра Реджиналда Гленвила не может подсказать ему, в чем дело?

— Может, — ответил Гленвил, — но я не хочу полагаться только на это. Сядь, Пелэм, и выслушай меня. Я могу прочесть твои мысли и мог бы сделать вид, что пренебрегаю ими, что они не имеют для меня никакого значения, — возможно, два года назад я так и сделал бы, но теперь я жалею, что они у тебя возникли и прощаю тебе их. Я пришел к тебе сейчас с любовью и доверием былых дней, прося, как тогда, твоей дружбы и уважения. Если ты потребуешь от меня каких-нибудь объяснений, то получишь их. Дни мои сочтены. Я покончил все расчеты с другими, готов отчитаться и перед тобой. Признаюсь тебе, я был бы счастлив, если бы у тебя осталось обо мне та дружеская память, на которую я в свое время мог притязать и которой, каковы бы ни были твои подозрения, я ничем не опорочил. Стремясь к этому, я не только следую своему собственному желанию, но прежде всего имею в виду интересы другого лица, которое мне дороже себя самого. Ты покраснел, Пелэм, — ты знаешь, на кого я намекаю: если не ради меня лично, то ради сестры моей ты должен меня выслушать.

Гленвил на мгновение остановился. Я убрал носовой платок и пододвинул к нему миниатюру.

— Припоминаешь ты вот это? — тихо сказал я.

С диким воплем, проникшим мне в самое сердце, Гленвил ринулся вперед и схватил миниатюру. Он смотрел на нее пристально, напряженно, лицо его покраснело, глаза сверкали, грудь тяжело вздымалась. Мгновение спустя он снова упал на стул в том полуобморочном состоянии, которое из-за слабости, вызванной болезнью, находило на него в минуты внезапного сильного волнения.

Прежде чем я успел оказать ему помощь, он уже пришел в себя и смотрел на меня диким, исступленным взглядом.

— Говори, — вскричал он, — говори, откуда это у тебя… откуда?.. Отвечай, ради всего святого!

— Успокойся, — сказал я суровым тоном. — На том самом месте, где был убит Тиррел, нашел я это доказательство, что ты тоже там был.

— Да, да, — произнес Гленвил каким-то отрешенным, отсутствующим тоном. Он внезапно смолк и закрыл лицо руками, но затем, словно от какого-то резкого толчка, вернулся к действительности.

— А скажи, — молвил он тихим, глубоким, радостным голосом, — была она… была она окрашена кровью убитого?

— Негодяй! — вскричал я. — Ты еще хвалишься своим злодеянием!

— Довольно! — сказал Гленвил, вставая с совершенно изменившимся, горделивым видом. — Сейчас мне не подобает выслушивать твои обвинения. Если, прежде чем на них настаивать, ты хочешь взвесить, насколько они основательны, то получишь эту возможность. Сегодня вечером, в десять, я буду дома. Приходи ко мне, и ты узнаешь все. А сейчас этот портрет слишком сильно расстроил меня. Ты придешь?

Я коротко ответил, что приду, и Гленвил тотчас же удалился.

В течение всего этого дня голова моя кружилась от какого-то сверхъестественного лихорадочного возбуждения. Ни одного мгновения не мог я усидеть на месте. Пульс мой бился неправильно, словно я был в бреду. Когда до нашей встречи оставался всего один час, я положил перед собою часы и не сводил с них глаз. Мне ведь предстояло не только выслушать исповедь Гленвила. Моя личная судьба, мои дальнейшие отношения с Эллен зависели от того, что я услышу нынче вечером. Но сам я, припоминая, как Гленвил узнал портрет, как в памяти его немедленно и невольно возникло представление о месте, где медальон был найден, сам я, при всем своем оптимизме, едва смел надеяться.

За несколько минут до назначенного времени я отправился к Гленвилу. Он был один — портрет лежал перед ним. Молча пододвинул я стул поближе к нему и, случайно подняв глаза, увидел себя в висевшем напротив зеркале. Мое лицо поразило меня. Еще явственнее, чем на лице хозяина дома, было на нем выражение страстного, всепоглощающего чувства — чувства напряженного ожидания, полного страха и надежды.

Несколько мгновений мы оба молчали. Затем Гленвил начал свой рассказ.

ГЛАВА LXXIV

— Ты помнишь, каким я был в школе, как трудно было оторвать меня от грез и размышлений, заполнявших мое одиночество, которое даже в те дни более соответствовало моим вкусам, чем игры и развлечения, заполнявшие досуги других мальчиков, и с какой глубокой, непонятной для тебя радостью возвращался я вновь к моим мечтам, к моему уединению. Этот характер не изменился в течение всей моей жизни: различные обстоятельства только укрепили его, вместо того чтобы вызвать в нем перемены. Так же точно обстояло и с тобой: в характере, привычках, вкусах, столь отличавшихся в детстве от моих, ничто со временем не сгладилось: ты и сейчас с жаром и пылом продолжаешь добиваться чего-то в жизни, а я, наоборот, ко всему равнодушен; твоя смелая, неутомимая, обдуманная решимость достичь цели доныне заставляет меня стыдиться своей бездеятельности и отрешенности от жизни. Ты по-прежнему приверженец всего мирского и станешь в мире завоевателем, я бегу от мира и умру его жертвой.

После того как еще в школьном возрасте мы с тобой расстались, я ненадолго стал учителем в одной частной школе в …шире. Вскоре она мне надоела, и когда после смерти отца я получил почти полную свободу действий, то не теряя времени, бросил ее. Меня охватила безумная жажда путешествий, довольно обычная для людей моего возраста и наклонностей. Матушка предоставила мне почти бесконтрольно распоряжаться состоянием, которое вскоре должно было стать моим, и, уступая моим желаниям, хотя и не без опасений, разрешила мне, восемнадцатилетнему юноше, одному отправиться на континент. Может быть, она рассчитывала, что благодаря спокойному и сдержанному характеру я буду менее подвержен опасностям, обычно подстерегающим молодежь, — иное дело, если бы у меня был бы пылкий и неуемный нрав. Ошибка эта довольно распространенная: часто натуры серьезные и содержательные всего менее способны к познанию жизни, и им всегда приходится глубже всего страдать, приобретая жизненный опыт.

Некоторое время я жил в Спа. Как ты, может быть, знаешь, место это настолько скучное, что единственное развлечение там — игра. Ей предавались все, и я тоже не избежал общего поветрия, да и не хотел избегать, ибо моя обычная молчаливость заставляла меня, подобно министру Годолфину,[864] любить игру ради нее самой, как замену разговора. Это увлечение и привело к знакомству моему с мистером Тиррелом, который тоже находился в Спа. В то время он еще не совсем растранжирил свое состояние, но с каждым днем приближался к сему вожделенному концу. С игроком нетрудно завести знакомство, легко и поддерживать его — конечно, если ты сам играешь.

Мы сдружились, насколько я при своем сдержанном характере способен был завести дружбу с кем-либо, кроме тебя. Он был на несколько лет старше меня, много на свете перевидал, бывал в самом лучшем обществе и в то время, несмотря на всю свою душевную grossièreté,[865] еще не имел тех неотесанных манер, которыми впоследствии отличался: дурные связи быстро дают плоды. Вполне естественно поэтому, что между нами завелось тесное знакомство, особенно если принять во внимание, что мой кошелек был всецело в его распоряжении: давать деньги — дело «дважды благодарное» и для берущего и для дающего: один становится любезным и услужливым, другой хорошо думает о том, кого он выручил.

В Спа мы расстались, пообещав писать друг другу. Я забыл, сдержали ли мы это обещание; вероятно, нет. Но наша дружба не расстроилась оттого, что между нами не было переписки. Я еще около года путешествовал, а затем возвратился в Англию, таким же склонным к меланхолии и мечтательным энтузиастом, как и прежде. Верно, что нас создают обстоятельства, но и мы в известной мере творим их. Я имею в виду, что ту или иную окраску они получают от наших душевных склонностей. То, что радует одного, повергает в уныние другого, что портит моего соседа, может, наоборот, исправить меня. Так жизненный опыт в одних людях возбуждает деятельность, других еще более отдаляет от мира. Предаваясь же чувственным удовольствиям, одни творят над собою насилие, а для других это становится второй натурой. Что касается меня, то, испробовав все наслаждения, которые могут доставить молодость и богатство, я почувствовал к ним большее отвращение, чем когда-либо. Я общался с самыми разнообразными людьми, но более всего меня привлекало однообразие, которое я находил в самом себе.

Перечисляя все эти особенности моего характера, я, однако, не имею оснований считать себя какой-то исключительной натурой: думается мне, наше время создало много точно таких же людей. Пройдут года, и люди станут с любопытством изучать причины острой, мучительной болезни ума, которая распространялась, да и поныне еще распространяется, как эпидемия. Ты достаточно хорошо знаешь меня и поверишь, что я вовсе не склонен ханжески становиться в какую-то искусственную позу или же стараться изобразить себя более интересным, чем я есть на самом деле. И я далек от стремления обмануть тебя, выдав эту болезнь ума за возвышенность мыслей. Прости мое многословие. Признаюсь, мне очень тягостно переходить к главной части моей исповеди, и я пытаюсь подготовиться к этому, затягивая предисловие.

Гленвил на некоторое время умолк. Хотя он прилагал все усилия, чтобы говорить холодно-сентенциозным тоном, я понял, что он страстно и мучительно взволнован.

— Итак, — продолжал он, — пойдем дальше. Прожив несколько недель вместе с матерью и сестрой, я воспользовался их отъездом на континент и решил совершить поездку по Англии. Богатые люди, — а я всегда был очень богат, — устают от обременяющей их роскоши. С восторгом ухватился я за мысль о путешествии без карет и слуг и взял только любимую верховую лошадь да черного пса, беднягу Ярого, который лежит сейчас у моих ног.

В тот день, когда я приступил к осуществлению этого плана, для меня началась новая и ужасная жизнь. Ты уж прости, если тут я не буду излагать всего в подробностях. Достаточно, если я скажу, что познакомился с существом, которое — в первый и единственный раз в жизни — полюбил! Эта миниатюра пытается воспроизвести ее черты; инициалы на обратной стороне, переплетенные с моими, принадлежат ей.

— Да, — сказал я необдуманно, — это инициалы Гертруды Дуглас.

— Что! — вскричал Гленвил громким голосом, который он, впрочем, тотчас же опять понизил до сдавленного, прерывающегося шепота. — Как давно уж не слыхал я этого имени! А теперь, теперь… — Он резко оборвал свою речь, а затем спросил более спокойным тоном:

— Я не знаю, кто сказал тебе ее имя, может быть ты объяснишь?

— Торнтон, — ответил я.

— Он тебе еще что-нибудь сообщил? — воскликнул Гленвил, еле переводя дыхание. — Всю историю… ужасную…

— Ни слова, — поспешно сказал я. — Он был со мною, когда я нашел портрет, и он растолковал мне эти инициалы.

— Это хорошо, — ответил Гленвил, успокаиваясь. — Сейчас ты сам убедишься, что я прав, когда не хочу, чтобы уста этого гнусного, грязного человека оскверняли то, что я намерен рассказать. Гертруда была единственной дочерью в семье. Будучи хорошего происхождения, она все же ни по состоянию, ни по положению не являлась для меня подходящей парой. Разве не сказал я только сейчас, что знание света меня не изменило? Какое безумие: за год до того, как мы встретились, я считал бы, что подобный брак был бы честью для меня, а не для нее. Каких-нибудь двенадцати месяцев оказалось достаточно, чтобы… да простит меня бог! Я воспользовался ее любовью, молодостью, невинностью, она бежала со мною, но не к алтарю я ее повел!

одни, и вечерами, когда сумрак и безмолвие позднего часа, все сгущаясь и сгущаясь, теснее влекли нас друг к другу, а весь живой, дышащий мир словно сливался с обволакивающим нас ощущением взаимной любви, — сердца наши источали нежность и страсть, слишком полные чувством, чтобы мы были в состоянии говорить, слишком взволнованные, чтобы мы могли молчать. Тогда я прижимал пылающие виски к ее груди, стискивал ее руку в своей и чувствовал, что грезы мои сбываются, что мятущийся дух мой наконец-то обрел покой.

Я хорошо помню, как однажды ночью мы проезжали по одной из красивейших местностей Англии. Это было в разгаре лета, и луна (какая любовная сцена — в действительности ли, в романе ли — может быть подлинно нежной, страстной, божественной, если она не озарена лунным светом?) царила в глубоком июньском небе, придавая прекрасному лицу Гертруды новую, особенно бледную и грустную прелесть. Моя возлюбленная почти всегда пребывала в меланхолическом и сокрушенном расположении духа; может быть, именно это и роднило ее со мной. И взглянув на нее в ту ночь, я не удивился, когда увидел, что глаза ее полны слез. «Ты будешь смеяться надо мною, — сказала она, после того как я стер поцелуями слезы и спросил, откуда они взялись. — Но у меня предчувствие, которого я не в силах отогнать. Мне кажется, что не пройдет и нескольких месяцев, как ты будешь возвращаться по этой дороге, но меня с тобою не будет, не будет, может быть, и в живых». Предчувствие ее сбылось во всем, кроме того, что касалось смерти. Это случилось позже.

На некоторое время мы поселились в очень красивой местности, недалеко от небольшого курорта. На этом курорте я, к величайшему своему удивлению, встретил Тиррела. Он приехал сюда отчасти для того, чтобы повидаться с одним родственником, у которого надеялся кое-что урвать, отчасти же для восстановления своего здоровья, подорванного беспорядочной жизнью и излишествами. У меня не было оснований отказываться от возобновления старого знакомства, и, разумеется, я считал Тиррела настолько человеком большого света, хорошего общества, что не видел необходимости быть с ним чрезмерно щепетильным в отношении Гертруды, хотя вообще избегал ради нее общаться с прежними моими друзьями. Тиррел испытывал

Гленвил снова умолк, а затем, огромным усилием воли овладев собою, продолжал:

— Порочные поступки никогда нельзя совершать наполовину, никогда не должен человек отдавать свои лучшие чувства женщине, которую он губит, незачем ему лелеять нежность там, где он удовлетворяет лишь свои себялюбивые влечения. Распутник, по-настоящему любящий свою жертву, — одно из несчастнейших существ на свете. Несмотря на мой успех, несмотря на то, что страсть моя восторжествовала, несмотря на первые восторги обладания и на более глубокую и возвышенную, впервые мною изведанную радость от взаимности в чувствах и в мыслях, несмотря на всю роскошь, что доставляло нам мое богатство, несмотря на сладостные, по-весеннему лучистые краски, которые юность, здоровье и первая любовь разливают по земле, где ступает возлюбленная, и в воздухе, которым она дышит, несмотря на все это, я не был по-настоящему счастлив. Если мне вдруг казалось, что лицо Гертруды как-то побледнело, а глаза не так ярко сияют, я вспоминал принесенную ею жертву и начинал думать, что и она о ней вспомнила. Напрасно с нежной и великодушной преданностью, на какую может быть способна только женщина, уверяла она, что моя любовь вознаграждает ее за все: чем трогательнее была она в своей нежности, тем мучительнее терзали меня угрызения совести. Я никогда не любил никого, кроме нее, страсть поэтому не могла стать для меня чем-то обыденным, и даже теперь я неспособен смотреть на женщин так, как смотрят обычно представители нашего пола. Я полагал, да и теперь полагаю, что неблагодарность по отношению к женщине — грех гораздо более гнусный, я убежден, что он таит в себе гораздо более жестокую кару, чем неблагодарность в отношении мужчины. Но довольно об этом. Если ты знаешь меня, то можешь понять мои чувства, если нет — напрасно я стану ждать от тебя сочувствия.

Я никогда не любил долго жить в одном и том же месте. Мы объездили большую часть Англии и Франции. Каким волшебством должна быть любовь, украшенная радостной невинностью, если даже в грехе, в раскаянии, в скорби она дарит нам восторги, не сравнимые ни с чем другим. О, в такие мгновения мне казалось, что я погружаюсь в самый эликсир жизни! Когда мы путешествовали

большие денежные затруднения, гораздо более серьезные, чем я тогда предполагал, думая, что затруднения эти — временные. Во всяком случае кошелек мой был, как и раньше, в полном его распоряжении, и он, не стесняясь, весьма широко пользовался моей щедростью. Он часто приходил к нам. Бедная Гертруда, считавшая, что я, принося ради нее жертву, отказался от всех своих знакомств, старалась побороть свою обычную робость и еще более тягостное, естественное в ее положении чувство и даже делала вид, что ей приятно общество моего приятеля; на самом деле это было не так.

Я задержался в *** на несколько недель из-за родов Гертруды. Ребенок — счастливец! — прожил всего неделю. Гертруда еще лежала в постели и не могла вставать, когда я получил от Эллен письмо, извещавшее меня о том, что матушка моя, тяжело больная, находится в Тулузе. Эллен заклинала меня, если я напоследок хочу повидаться с матерью, не теряя времени ехать на континент. Ты можешь понять, в каком я оказался положении, вернее не можешь, ибо не в состоянии представить себе даже в самой ничтожной степени, как сильно я любил Гертруду. И тебе и любому другому, возможно, показалось бы, что нет ничего чрезмерно тягостного в разлуке с нею даже на довольно неопределенное время, — я же чувствовал, что у меня как будто вырывают из груди сердце.

Я нанял для нее полукомпаньонку-полусиделку. Я обеспечил ее всем, что может показаться необходимым самой заботливой и нежной любви, и, полный предчувствий, слишком мрачных, чтобы в них разобраться, поспешно отправился в ближайший порт и оттуда отплыл во Францию.

Когда я прибыл в Тулузу, матушка чувствовала себя значительно лучше, но все же состояние ее было еще неопределенное и довольно опасное. Я оставался при ней больше месяца и в течение всего этого времени с каждой почтой получал от Гертруды несколько строк, а в ответ отправлял послания от «моего сердца ее сердцу». Это служило немалым утешением, особенно если принять во внимание, что в каждом письме сообщалось, что здоровье ее улучшается и силы прибывают. В конце месяца я уже собрался возвращаться — матушка медленно поправлялась, и я больше за нее не боялся. Но в судьбе нашей есть нити, зловеще переплетающиеся друг с другом, и обрываются они только в муках нашего последнего часа. День накануне моего отъезда я провел в доме, где свирепствовала заразная болезнь. Ночью я почувствовал себя очень плохо, а наутро был уже весь в жару.

В течение всего времени, что я находился в сознании, я не прекращал писать Гертруде, тщательно скрывая свою болезнь. Но затем несколько дней я был в бреду. Очнувшись, я сразу же потребовал письма, — но их не было, ни одного. Я не мог поверить, что это наяву. Однако дни шли, а из Англии, от Гертруды, не приходило ни строчки. Как только я смог двигаться, я тотчас же велел закладывать лошадей: невозможно было дольше выносить пытку неизвестности. Я ехал так быстро, как только позволяла мне моя слабость после болезни, и, наконец, прибыл в Англию. Я помчался в *** по той же дороге, по которой мы ехали вместе! И слова о дурном предчувствии, сказанные ею тогда, глыбами льда падали мне в сердце: «Не пройдет и нескольких месяцев, как ты будешь возвращаться по этой дороге, но меня с тобою не будет, не будет, может быть, и в живых». При этой мысли мне хотелось воззвать к судьбе, чтобы передо мною разверзнулась могила. Молчание Гертруды, такое продолжительное и непонятное, молчание, несмотря на то, что письма мои настоятельно требовали скорейшего ответа, молили о нем, рождало во мне самые мрачные предчувствия. О боже, о боже мой, они оказались пустяками по сравнению с правдой!

Наконец я добрался до ***. Мой экипаж остановился у того самого дома… от ужаса я окоченел… меня пронизывала холодная дрожь… казалось, тысячи морозных зим оледенили мою кровь. Я дернул звонок один раз, второй — ответа не было. Я хотел выпрыгнуть из экипажа, выломать дверь, но у меня не было сил двинуться. Человек, завороженный инкубом,[866] сковавшим все его члены, был бы не так беспомощен, как я. Наконец появилась старая женщина, которой я никогда раньше не видел. «Где она? Что с ней?» Я был не в состоянии произнести еще хоть одно слово, но не отрывал глаз от недоумевающего, испуганного лица, которое видел перед собою. И мне казалось, что эти глаза скажут все, чего не в состоянии произнести губы. Но меня постигло разочарование — старуха понимала меня не больше, чем я ее. Тут появилась еще одна особа — я узнал ее лицо: это была девушка из числа нанятой нами прислуги. Поверите ли, при виде ее, человека, которого я знал раньше, который вызывал у меня в памяти образ живой Гертруды, какой она была, радость пронизала меня насквозь, страха словно не бывало, колдовство исчезло!

Я выпрыгнул из экипажа, схватил девушку за платье. «Ваша хозяйка, — вымолвил я, — ваша хозяйка, она здорова, она жива? Отвечайте же, отвечайте!» Девушка вскрикнула: мои нетерпеливые движения, а может быть, происшедшая во мне перемена — исхудалое лицо — привели ее в ужас. Но она была молода, у нее были крепкие нервы, и она сразу успокоилась. Она попросила меня войти в дом, сейчас мне все расскажут. Моя жена (Гертруда всюду считалась моей женой) была жива и, насколько ей известно, здорова, но она уехала отсюда несколько недель назад. Дрожа от волнения и еще полный страха, но на седьмом небе по сравнению с только что испытанным ужасом, я последовал в дом за девушкой и старухой.

Девушка принесла мне воды. «Ну, — сказал я, жадно сделав большой глоток, — теперь я готов выслушать все. Вы говорите, что моя жена уехала из этого дома, но куда?» Девушка заколебалась и опустила глаза. Старуха, немного тугая на ухо, не поняв как следует моих вопросов и не имея представления, насколько я лично заинтересован в ответе, переспросила: «Что нужно этому джентльмену? Он спрашивает про бедную юную леди, которая жила здесь? Да поможет ей бог!» — «Что же с ней такое? — вскричал я, вновь охваченный смертельной тревогой. — Что же с ней? Куда она девалась? Кто ее увез?» — «Кто увез? — пробормотала старуха, раздраженная моим нетерпеливым тоном. — Кто увез? Да врач из сумасшедшего дома, ясное дело!»

Больше я ничего не слышал. Душевная мука оказалась не под силу ослабевшему организму — я свалился без памяти.

Когда я очнулся, была уже темная ночь. Я лежал в постели, подле меня находились старуха и девушка. Я медленно, спокойно встал. Знаешь ли, все люди, много выстрадавшие, знакомы со странной аномалией отчаяния — спокойствием, овладевающим ими как раз когда мука острее всего. Введенные в заблуждение тем, как я себя держал, старуха и девушка постепенно рассказали мне все.

Несколько недель тому назад у Гертруды внезапно появились признаки душевного расстройства, которые, все усиливаясь, через несколько часов начали уже внушать серьезную тревогу. По каким-то причинам — толком старуха объяснить их не могла — Гертруда незадолго перед тем уволила компаньонку, которую я при ней оставил, и, таким образом, осталась одна среди простых слуг. Они послали за невежественными местными лекарями, а те без всякого успеха пытались лечить ее разными снадобьями, но душевное помрачение лишь усиливалось. Слуги, одержимые суеверным ужасом перед безумными, свойственным вообще простонародью, тревожились все сильнее и сильнее. Хозяйка дома требовала, чтобы ее увезли, и… и… я уже сказал тебе, Пелэм… сказал… они отослали ее… отослали в дом для умалишенных! И все это я выслушал! Все! Да, терпеливо выслушал. Я записал адрес больницы, где она теперь находилась: милях в двадцати от, и я велел запрячь свежих лошадей и тотчас же уехал.

Приехал я туда на рассвете. Это был большой старый дом, в котором, как во французском особняке, не видно было входных дверей, — мрачная и угрюмая постройка казалась достойной своего назначения. Прошло много времени, прежде чем кто-то проснулся и вышел на наш стук. В конце концов меня ввели в небольшую приемную — как отчетливо помню я каждую вещь в этой комнате! Крайнее душевное напряжение дает самые разнообразные последствия: одно и то же чувство иногда может притупить все физические ощущения, а иногда и в сто раз сильнее обострить их!

Наконец появился какой-то румяный, улыбающийся человек. Потирая руки, он предложил мне сесть и спросил, что мне угодно. В нескольких словах я объяснил, в чем дело, заявил, что хочу видеть его пациентку, и спросил, кто вверил ее его попечению. Выражение лица этого человека изменилось: цель моего посещения была ему не очень приятна. «Дама — сказал он холодно, — была поручена его заботам, при соответствующем вознаграждении, мистером Тиррелом, и без разрешения этого джентльмена он даже и мысли не может допустить, чтобы я ее увидел». Я сдержал свой гнев, ибо знал кое-что если не о характере частных лечебниц для душевнобольных, то вообще о людях. Я заявил, что его пациентка — моя жена, что я очень обязан ему за попечения о ней и прошу принять вознаграждение за дальнейшие его заботы. Тут же я протянул ему деньги, он весьма охотно взял их. Теперь путь был расчищен: нет такого ада, куда бы не открыла вам дверь золотая ветвь.

Теперь этот человек меня не удерживал — он быстро шел вперед, показывая дорогу. Мы переходили из одного длинного коридора в другой. Порою до моего слуха долетали то тяжкие, болезненные, то приглушенные стоны, порою неясный говор какого-нибудь идиота, бормотавшего что-то себе под нос. Из одного коридора под прямым углом к тому, по которому мы шли, донесся вдруг отчаянный, леденящий душу вопль и тотчас же оборвался — может быть, под ударами плети.

Теперь мы находились в другой части здания; здесь царило безмолвие — глубокое, таинственное, мертвое, и оно казалось мне более страшным, чем ужасные звуки, которые я только что слышал. Мой проводник шел теперь медленней, то нарушая тишину сумрачного коридора звоном своих ключей, то вполголоса прославляя себя и свою человечность. Я не обращал на него внимания и не отвечал ни слова.

В анналах инквизиции мы читаем, что во время пыток все тело — каждый нерв, каждый мускул жертвы — так тонко и старательно изматывалось до самого крайнего предела, что достаточно было бы ничтожной добавочной доли напряжения, и истерзанная оболочка человека уже не смогла бы выдержать. В таком состоянии, по-видимому, находился и я. Мы подошли к маленькой двери направо: это была предпоследняя в коридоре. Тут мы задержались. «Постойте, — сказал я, — одну минуту». Я был так слаб и чувствовал себя так худо, что прислонился к стене, чтобы хоть немного прийти в себя, прежде чем он откроет дверь. Когда же он это сделал, я с невыразимым облегчением увидел, что внутри все темно. «Обождите, сэр», — сказал мой проводник, входя в комнату. Вслед за тем послышался лязгающий звук — отпирался засов тяжелых ставен.

Серый холодный свет раннего утра медленно разлился по комнате. В дальнем ее конце, на убогом ложе распростерта была темная человеческая фигура. Шум заставил ее подняться. Она повернула лицо ко мне. Я не упал, не потерял сознания, не крикнул. Я стоял неподвижно, словно окаменев: передо мной была Гертруда. О небо! Кто, кроме меня, мог бы ее узнать? Лицо было как у мертвой — бледная, без кровинки, кожа обтягивала скулы, глаза в первое мгновение казались стеклянными, безжизненными, затем они озарились каким-то страшным, неестественным блеском, но это не был луч разума, сознания, и она не узнала меня. Она посмотрела на меня долгим жестким взглядом; затем бескровные губы с трудом полуоткрылись и лишь слегка дрогнули, когда послышался ее голос — глухой, прерывающийся, но все же проникший мне в самое сердце. «Мне очень холодно, — произнесла она, — но если я буду жаловаться, вы станете меня бить». Она снова упала на кровать и закрыла лицо руками.

Мой провожатый, небрежно прислонившийся к окну, обернулся ко мне с какой-то усмешечкой.

— Вот так она всегда, сэр, — сказал он, — безумие у нее не совсем обычное: до сих пор нам не удалось выяснить, насколько глубоко оно зашло. Иногда кажется, будто к ней возвращается память, иногда она впадает в полное помрачение: целыми днями молчит или, во всяком случае, говорит не больше, чем вы сейчас слышали. Однако временами на нее находят такие приступы буйства, что… что… Но я никогда не применяю силу, если можно этого избежать.

Я взглянул на этого человека, но ответить не смог, иначе разорвал бы его в клочки тут же, на месте. Я поспешно вышел из комнаты, но не покинул этого дома без Гертруды: я усадил ее в экипаж рядом с собою, несмотря на все возражения и опасения содержателя дома умалишенных. Впрочем, он смолк, как только я выдал ему изрядную сумму денег: ее хватило бы на то, чтобы освободить добрую половину его подопечных. Из его слов я узнал, что Тиррел говорил о Гертруде как о несчастной женщине, которую он сам же соблазнил и от которой хотел бы теперь отделаться. Я вижу, Пелэм, ты помрачнел. Спасибо тебе за это, но придержи свое негодование до более подходящего момента.

Я увез свою жертву — ибо я считал ее своей жертвой — в уединенное, скрытое от всех место. Я обращался к лучшим врачам в Англии — все было тщетно. Днем и ночью; находился я подле нее, но ни разу, ни на мгновение она меня не узнала. Однако иногда, в разгар самого жестокого бреда, имя мое произносилось в порыве какого-то страстного восторга, черты лица моего припоминались, ибо я для нее отсутствовал, меня здесь не было, — и из слов ее можно было понять, что образ мой возникает перед нею во всех мельчайших подробностях. В такие мгновения, когда с нами не было ни единой живой души, я становился перед нею на колени, сжимал ее бледные руки, отирал ей пот со лба, смотрел в ее искаженное судорогой лицо, говорил с нею голосом, который некогда мог успокоить самое жестокое ее волнение, и в смертельном отчаянии убеждался, что глаза ее смотрят на меня с полной отчужденностью и равнодушием или же с величайшим ужасом и отвращением. Но время от времени она произносила слова, от которых я оледеневал до мозга костей. Я не мог, не хотел верить, что они имели какое-то значение, что в безумии их был скрыт некий смысл, но тем не менее они проникали мне в душу и терзали ее, как всепожирающее пламя. В этом бреде была какая-то правда, в этой бессвязности — логика; но я еще не испил своей чаши до дна.

Под конец один врач, который, по-моему, больше чем другие разбирался в таинственных проявлениях этой ужасной болезни, посоветовал мне увезти Гертруду туда, где протекало ее раннее детство. «Подобные места, — вполне справедливо сказал он, — на всех стадиях жизни вспоминаешь с особенной любовью. А я замечал, что зачастую душевнобольные легче припоминают места, чем людей. Может быть, если удастся оживить одно звено в цепи, оно потянет за собою и другие».

Я принял этот совет и переехал в Норфолк. Дом ее детства находился в немногих милях от кладбища, где ты меня однажды встретил, а на кладбище этом похоронена была ее мать. Она умерла еще до побега Гертруды из родительского дома, отец же скончался после него. Быть может, мои страдания — лишь справедливое возмездие! Дом перешел в чужие руки, и мне не трудно было снять его. Слава богу, я не испытал муки встретиться с кем-либо из родственников Гертруды.

Мы переехали в этот дом ночью. В комнату, где она раньше спала, я велел перенести мебель и книги, которые, как я разузнал, находились там в те годы. Мы уложили ее на ту же кровать, на которой она, теперь такая изможденная, так страшно изменившаяся, спала в те дни, когда была молода и невинна. Я закутался в плащ и сел в дальнем углу комнаты, считая тоскливые минуты, оставшиеся до рассвета. Не буду вдаваться в подробности — опыт частично удался, — но лучше бы бог этого не допустил! Лучше бы сошла она в могилу, не раскрыв своей ужасной тайны! Лучше бы, но…

Тут голос Гленвила прервался и ненадолго воцарилось молчание, а затем он продолжал:

— У Гертруды теперь нередко наступали светлые промежутки. Но достаточно было моего появления, чтобы они сменялись буйным бредом, еще более нечленораздельным, чем когда-либо раньше. Она убегала от меня с душераздирающими воплями, закрывала лицо руками, и, пока я находился в комнате, казалось, будто она угнетена и одержима какими-то сверхъестественными силами. Как только я удалялся, она понемногу приходила в себя.

Для меня же это было горше всего: не иметь возможности заботиться о ней, ухаживать за нею, лелеять ее — значило потерять последнюю надежду. Но беспечные, занятые только мирским люди даже грезить не могут о глубинах истинной любви. Целыми днями я сторожил у ее двери, и для меня было величайшей милостью уловить хотя бы звук ее голоса, услышать, как она ходит по комнате, вздыхает, даже плачет. А ночью, когда она не могла знать о моем присутствии, я ложился подле ее кровати. Когда же мною ненадолго овладевал тревожный сон, она являлась мне в мгновенных, ускользающих грезах, озаренная своей преданной любовью, своей красотой, которые некогда составляли мое счастье, были для меня всем миром.

Однажды, когда я стоял на своем посту у ее двери, меня спешно вызвали к ней — она билась в судорогах. Я помчался наверх, схватил ее в объятия и держал, пока припадок не прошел. Мы уложили ее в постель. Она больше не вставала, но на этом смертном ложе слова, произносившиеся ею в бреду, а также причина ее заболевания, наконец, получили объяснение — тайна раскрылась.

Была тихая, глубокая ночь. Ущербный месяц светил сквозь полузакрытые ставни; озаренная его торжественным, неумирающим сиянием, она уступила моим мольбам и открыла мне все. Этот человек — мой друг Тиррел — осквернял ее слух своими домогательствами; когда же она запретила ему появляться в доме, он подкупил женщину, которую я при ней оставил, чтобы она передавала его письма. Женщина была уволена, но Тиррел оказался большим негодяем, чем можно вообразить: как-то вечером, когда она была одна, он проник в дом. Придвинься поближе ко мне, Пелэм… еще ближе… я скажу тебе на ухо… Он употребил силу… насилие! В ту же ночь сознание покинуло Гертруду… Остальное ты знаешь.

С того мгновения, как я уловил смысл прерывистых фраз, которые произносила Гертруда, словно какой-то демон завладел моей душою. Все человеческие чувства как бы исчезли из моего сердца — оно всецело отдалось одному пламенному, ненасытному, яростному желанию, и это была жажда мщения. Я хотел уже оторваться от ее ложа, но рука Гертруды крепко сжала мою и удержала меня. Эта рука, влажная и холодная, становилась все холоднее и холоднее… пальцы разжались… рука упала… я взглянул на Гертруду… легкая, но зловещая дрожь прошла по лицу ее, казавшемуся еще более призрачным в призрачно-белесоватом лунном свете, тело свело судорогой, какой-то лепет вырвался из разжавшихся бесцветных губ. Остального досказывать не буду… Ты знаешь… Ты сам догадаешься.

На той же неделе мы похоронили ее на пустынном кладбище, где она в минуты просветления высказывала желание лежать, рядом с могилой своей матери.

ГЛАВА LXXV

— Слава богу, самая мучительная для меня часть моей истории окончена. Теперь ты можешь понять, как случилось, что мы с тобою встретились на ***ском кладбище. Я поселился в домике неподалеку от могилы, где покоились останки Гертруды. Каждую ночь ходил я в это безлюдное место, жаждал улечься подле моей навеки уснувшей подруги и все время оплакивал ее, думая только о себе. Я простирался ниц на могильном холме, я смиренно проливал слезы.

Сердце мое, измученное до предела, забывало обо всем, что пробудило в нем самые бурные страсти. Ненависть, жажда мщения — все исчезло. Я поднимал лицо свое к благостным небесам, я взывал к ним, и голос мой громко звучал в мирном безмолвии ночи. Когда же голова моя снова падала на хладную могильную насыпь, я не думал ни о чем, кроме сладостных первых дней нашей любви, кроме горестной преждевременной смерти моей любимой. В одно из таких мгновений услышал я твои шаги, вторгшиеся в царство моей скорби; и в это мгновение, когда кто-то другой увидел меня, когда чьи-то другие глаза проникли в святилище моей печали, с этого самого мгновения вся нежность и святость, еще таившиеся в душе, одержимой темными страстями, исчезли, подобно тому, как свертывается пергаментный свиток. С новой силой овладела мною жалящая память, и отныне ей суждено было стать основным стержнем, ключом моего существования. Снова вспомнил я последнюю ночь Гертруды, снова трепетал, прислушиваясь к приглушенному лепету, страшный смысл которого постепенно проникал мне в душу, снова ощущал холодное-холодное, влажное прикосновение прозрачных, мертвеющих пальцев. И снова ожесточил я свое сердце железной решимостью и дал клятву неискоренимой вечной ненависти и беспощадного мщения.

Наутро после той ночи, когда ты застал меня на кладбище, я покинул свою обитель. Я отправился в Лондон и попытался как-то привести в порядок свои мстительные замыслы. Прежде всего следовало установить, где сейчас находится Тиррел. Случайно выяснил я, что он в Париже, и выехал туда через два часа после того как были получены эти сведения. По приезде я скоро нашел его, ибо знал, где бывают игроки. Однажды ночью я увидел его в игорном притоне. Ясно было, что он в стесненных обстоятельствах и что за столом ему не везет. Не замеченный им, я упивался, глядя, как изменяются черты его лица по мере того, как в них отражаются все ужасные, мучительные ощущения, которые можно пережить лишь у игорного стола. И пока я смотрел на него, впервые осенила меня мысль об особенно изысканной, утонченной мести. Поглощенный связанными с этой мыслью соображениями, я направился в совершенно пустую соседнюю комнату. Там я уселся и принялся более подробно обдумывать свой еще смутный, принявший лишь самые общие очертания замысел.

Сам лукавый искуситель рода человеческого послал мне верного помощника. Я сидел, погруженный в задумчивость, как вдруг услышал, что кто-то назвал меня по имени. Я поднял глаза и увидел человека, которого часто видел с Тиррелом и в Спа и на лечебных водах, где мы с Гертрудой встретили Тиррела. Это была личность низкая — по происхождению и по натуре, но за склонность к грубому юмору и пошлую предприимчивость люди, разделявшие вкусы Тиррела, считали его человеком разносторонне одаренным и чем-то вроде Йорика. Благодаря этой незаслуженной славе, а также своему увлечению игрой, которое уравнивает людей самого различного общественного положения, он в некоторых кругах принимался за человека более высокого ранга, чем был в действительности. Нужно ли говорить, что речь идет о Торнтоне? Я знал его очень мало; однако же он заговорил со мною так, словно мы были друзьями, и попытался завести со мною беседу.

«Видели вы Тиррела? — сказал он. — Он опять принялся за свое: знаете, что ты впитал с молоком матери, и так далее». Я побледнел, услышав имя Тиррела, и ответил очень коротко, что именно — уже не помню. «Ага! — продолжал Торнтон, глядя на меня с наглой фамильярностью. — Я вижу, вы ему не простили: в *** он сыграл с вами гнусную шутку — соблазнил вашу любовницу или что-то в этом роде, он мне рассказывал. А скажите, что с этой бедной девушкой?»

Я не ответил, сердце у меня упало, захватило дыхание. Все мои страдания показались мне ничем по сравнению с только что перенесенным унижением. Это о ней… о ней… которая некогда была моей гордостью… честью… всей жизнью… о ней говорили так… и… я не в силах был думать об этом. Я быстро встал, бросил на Торнтона взгляд, который привел бы в полное замешательство человека, не столь бесстыдного и подлого, как он, и вышел из комнаты.

В эту ночь я, не сомкнув глаз, лихорадочно метался на своей постели, точно это было ложе, усеянное шипами, и вдруг сообразил, какую пользу могу извлечь из Торнтона при осуществлении своего замысла. На следующее утро я разыскал его и подкупил (это было не очень трудно): он обещал мне хранить тайну и помогать. Всякому, видевшему и наблюдавшему не так много самых различных людей, как довелось тебе, план мщения, выработанный мною, показался бы каким-то вымученным, неестественным. Ибо люди, поверхностно судящие обо всем, готовы считать естественными всякие чудачества в спокойном течении повседневной жизни, но они неспособны представить себе их в бурном кипении страстей, а ведь именно в подобные мгновения хватаешься за любую нелепость, если она окажется средством, ведущим прямо к цели. Если бы тайные движения сердца смятенного, охваченного страстями, были открыты всем, в них можно было бы обнаружить гораздо больше романтического, чем во всех баснях, от которых мы с недоверием и презрением отворачиваемся, считая их преувеличенными и фантастичными.

Мысленно я строил тысячи планов мщения, но среди них смерть моей жертвы была лишь самой последней целью. Да, смерть — мгновенная судорога — представлялась мне лишь очень слабым возмездием за жизнь, ставшую медленной, непрерывной пыткой, на какую меня обрекло его предательство. Но мое страдание, мои муки я еще мог бы простить. Жало моей мести острила и яд ее питала мысль об участи, постигшей создание более невинное и более оскорбленное, чем я. Этой жажды мщения не могла утолить какая-либо обычная расплата. Если фанатизм удовлетворяется только дыбой и пламенем костров, ты легко можешь представить себе ненависть, которую испытывал я: столь же неукротимую и яростную, но притом смертельную, неуклонно стремящуюся к одной цели и справедливую. И если фанатизм мнит себя добродетелью, то так же было и с моей ненавистью.

Окончательно созревший у меня замысел состоял в том, чтобы все крепче и крепче привязывать Тиррела к игорному столу, быть неизменным свидетелем его безрассудств, наслаждаться его лихорадочным возбуждением и страхом, постепенно погружать его на самое дно нищеты, упиваться предельным унижением, которое он тогда испытает, лишить его помощи, утешения, сочувствия и дружбы с чьей бы то ни было стороны, незримо следовать за ним в какую-нибудь жалкую, грязную конуру, следить за борьбой, которую неутолимость желаний поведет в нем с возмущенной гордостью, в конце концов увидеть изможденное лицо, впавшие глаза, бескровные губы — ужасные, мучительные следы жестокой нужды, доводящей до голодной смерти. И тогда, у этого последнего предела, но не раньше, я открылся бы ему, предстал бы перед ним, простертым без надежды и помощи на смертном ложе, и крикнул бы ему в ухо, уже едва слышащее, то имя, которое сможет пробудить в нем страшные воспоминания, лишить его борющееся в предсмертных судорогах сознание последней опоры, последней соломинки, за которую он в безумии своем пытался бы ухватиться, и еще больше сгустить сумрак близкого конца, открыв его трепещущим чувствам преддверие разверстой пасти ада.

Охваченный нечистым пылом, который возбудили во мне эти намерения, я помышлял только о том, как бы их осуществить. Торнтона, неизменно связанного тесными отношениями с Тиррелом, я использовал для того, чтобы он все больше и больше завлекал Тиррела в игорный дом. А так как неверное счастье за столом в притоне не могло привести даже такого неутомимого, пламенного игрока, каким был Тиррел, к разорению так быстро, как того требовало мое нетерпение, Торнтон пользовался каждым подходящим случаем, чтобы затевать с ним игру один на один и ускорять осуществление моих замыслов, применяя так хорошо известные ему неподобающие приемы. Враг мой с каждым днем приближался к полному разорению. Близких родственников он не имел, с дальними рассорился; друзьям своим и даже знакомым он надоел постоянными приставаниями или возмутил их своим поведением. В целом свете, по-видимому, не было человека, который протянул бы руку помощи, чтобы спасти его от окончательного безденежья, от полной нищеты, к чему он приближался в полном отчаянье. Последнее, что он способен был выжать из бывшего своего имущества или из бывших друзей, немедленно ставилось на карту в игорном доме и немедленно проигрывалось.

Может быть, все это шло бы не так быстро, если бы Торнтон не поддерживал его надежд всевозможными искусными способами. Тиррел часто пользовался его услугами как профессионала. Торнтон хорошо знал все домашние дела игрока, и когда он давал ему обещание изыскать на самый крайний случай какое-нибудь средство для поправления дел, Тиррел с готовностью предавался успокоительной надежде.

Я со своей стороны принял имя и внешний облик, под которыми стал известен тебе в Париже, а Торнтон представил меня Тиррелу как молодого англичанина, очень богатого и в еще большей мере — неопытного. Игрок жадно ухватился за новое знакомство, из которого, в чем быстро уверил его Торнтон, можно было извлечь выгоду. Таким образом я получил легкую возможность день за днем отмечать, как сеть, которую я сплетал вокруг Тиррела, становится все плотнее, как месть моя приближается к вожделенной цели.

Но это было еще не все. Я только что сказал, что на белом свете не было человека, который бы спас Тиррела от заслуженной им и неминуемой участи. Но я запамятовал, что было все же одно существо, которое еще таило к нему нежную привязанность и к которому он в свою очередь испытывал, казалось, более благородное и нежное чувство, сохранившееся со времен, когда он не был так испорчен и грешен. И вот я приложил все свои силы и старания к тому, чтобы это существо (ты легко догадаешься, что то была женщина) отшатнулось от моей добычи; я не мог допустить, чтобы у Тиррела сохранилось утешение, которого он лишил меня. Я применил все средства обольщения, чтобы ее нежное чувство перешло от него ко мне. Все, что могло мне помочь, клятвы и обещания, соблазны любви и богатства — все было пущено в ход, и в конце концов — успешно: я одержал победу. Эта жещина стала моей рабой. Когда Тиррел колебался — идти ли ему дальше по гибельной дороге, именно она боролась с его сомнениями и подталкивала его вперед; именно она обстоятельно сообщала мне о плачевном положении его финансов и делала все, что только могла, для того, чтобы они как можно скорее иссякли. А самое жестокое предательство — бросить его на произвол судьбы в самую тяжелую минуту — было, по моему желанию, отложено до наиболее подходящего случая, и я ожидал его с какой-то злобной радостью.

В осуществлении моего замысла смущали меня два обстоятельства: во-первых, знакомство Торнтона с тобой, во-вторых, совершенно неожиданное получение Тиррелом (немного времени спустя) двухсот фунтов за отказ от каких бы то ни было возможных дальнейших претензий к покупателям его имения. Ты должен простить меня, если с первым, поскольку оно могло помешать осуществлению моих планов или раскрыть мое инкогнито, я постарался как можно скорее покончить. Другое меня сильно встревожило, ибо первой мыслью Тиррела было отречься от игорного стола и попытаться жить на полученные им жалкие гроши столько времени, сколько позволит строжайшая бережливость.

Но, по моему указанию, Маргарет, женщина, о которой шла речь, противилась этому намерению столь искусно и успешно, что Тиррел уступил своей природной склонности и вновь с увлечением предался любимому занятию. Однако я так нетерпеливо стремился завершить эту подготовительную часть моей мести, что мы с Торнтоном условились уговорить Тиррела рискнуть всем, что у него было, до последнего фартинга, в игре один на один со мною. Полагая, что ему легко удастся поправить свои дела благодаря моей неопытности в игре, Тиррел легко попался в ловушку. И на вторую же ночь нашего карточного поединка он не только проиграл все, что у него еще оставалось, но и подписал долговое обязательство на сумму, о которой в то время и мечтать не мог.

Раскрасневшийся, разгоряченный, почти обезумевший от торжества, я весь предался восторгу, охватившему меня в этот миг. Я не знал, что ты находишься так близко, и выдал себя — ты помнишь, как все это произошло. Радостно отправился я домой и впервые после смерти Гертруды был счастлив. Но, по моему расчету, это должно было быть лишь началом моего мщения: я упивался пламенной надеждой, представлял себе, как он будет нуждаться в самом необходимом и голодать у меня на глазах. На следующий день, когда Тиррел, в полном отчаянии, пожелал услышать хоть одно слово утешения из уст, которым, как он, любя и веря, думал, чужды были ложь и предательство, его последний друг посмеялся над ним и покинул его. Знай, Пелэм, я при этом присутствовал и слышал ее слова!

Но тут-то иссякла для меня возможность осуществить свою месть до конца: я еще не утолил, не усмирил своей жажды, а кубок был внезапно оторван от моих губ. Тиррел исчез: куда — никто не знал. Я велел Торнтону навести справки. Через неделю он сообщил мне, что Тиррел умер в крайней нужде от предельного отчаяния. Поверишь ли ты, что, когда я услышал об этом, первыми чувствами моими были ярость и разочарование? Да, он умер, умер в той самой нищете, которой я для него желал, но я не стал свидетелем его смерти, и мне казалось, что он не испытал самых горьких мук смертного ложа.

Хотя я часто расспрашивал Торнтона, мне и посейчас неизвестно, для чего ему понадобилось вводить меня в заблуждение. Думаю, что и сам он был обманут.[868] Достоверно только (ибо я сам это разузнал), что один человек, по описанию очень походивший на Тиррела, погиб в состоянии, о котором говорил Торнтон. Это, по всей видимости, и ввело его в заблуждение.

Я покинул Париж и через Нормандию вернулся в Англию (где и прожил несколько недель). Там мы с Торнтоном встретились снова. Но я думаю, что подлинная встреча наша состоялась тогда, когда Торнтон стал донимать меня своей наглостью и дерзостью. Лезвие страстей наших — обоюдоострое. Подобно царю, который выпускал в битву с врагами диких зверей, мы убеждаемся, что эти неверные союзники для нас самих гибельнее, чем для врагов. Но не такой у меня характер, чтобы я стал сносить насмешки или приставания человека, который был марионеткой в моих руках. Я весьма неохотно терпел его фамильярные выходки, когда не мог обойтись без его услуг. Теперь же услуги, которые он к тому же оказывал мне не по дружбе, а за плату, больше не требовались, и я еще менее склонен был выносить его близость. Подобно всем людям такого же склада, как он, Торнтон обладал некоторым низменным самолюбием, постоянно получавшим от меня щелчки. Ему приходилось бывать на дружеской ноге с людьми даже более высокого положения, чем я, и его оскорбляло мое высокомерное отношение; я же не мог вести себя иначе — так отвратительны были мне свойства его натуры. Правда, я проявлял столь безудержную щедрость, что этот алчный негодяй преспокойно глотал обиды, за которые так хорошо вознаграждался. Но со свойственной ему злобной хитростью и коварством он хорошо знал, как за них отплачивать тою же монетой. Он помогал мне, но в то же время высмеивал мое мщение. И хотя ему вскоре стало ясно, что, произнеси он хоть полслова, оскорбительных для Гертруды или ее памяти, это может стоить ему жизни, он все же умудрялся наносить мне раны в самое чувствительное, самое больное место всевозможными замечаниями общего характера или же скрытыми намеками. Так возникла, росла и все усиливалась в нас неприязнь друг к другу, превратившись, наконец, во взаимную ненависть, которая, думается мне, и стала, как в преисподней у дьяволов, нашей общей карой.

Не успел я возвратиться в Англию, как обнаружил, что он уже там и дожидается моего приезда. Он удостаивал меня частыми посещениями и просьбами о деньгах. Не обладая никакой тайной, действительно угрожающей моей репутации, он хорошо понимал, что знает нечто, способное нарушить мое душевное равновесие, и, как только мог, пользовался тем, что для меня не было ничего тягостнее и мучительнее даже самого легкого напоминания о моих отношениях с Гертрудой, об их мрачной и гибельной развязке. Под конец он мне все же надоел. Я убедился, что он опускается на самое дно, к последним отбросам общества, и мне стала невыносима даже мысль о том, чтобы дальше терпеть его фамильярные выходки и потакать его порокам.

Не стану подробно распространяться о своих внутренних переживаниях, а также о событиях моей внешней, мирской жизни. Великая перемена произошла в моей душе: ее уже не раздирали яростные и противоречивые страсти. Бурное некогда море лежало теперь в мертвенном, тягостном покое: его не волновали теперь даже легкие целительные ветры.

Сильная, всепоглощающая страсть есть одно из самых безнравственных явлений, ибо после нее дух наш всегда слишком изнеможен, слишком погружен в косность, чтобы оказаться способным к той действенной, энергичной жизни, которой мы по-настоящему обязаны жить. Все же теперь, когда чувство, тиранически властвовавшее над моей душою, угасло, я попытался сбросить вызванную им же апатию и возвратиться к разнообразным занятиям и делам повседневного существования. С надеждой и пылом ребенка хватался я за все, что могло отвлечь меня от мрачных воспоминаний или же хоть на миг нарушить мою душевную оцепенелость. Так, ты нашел меня предавшимся всяческим суетным обольщениям, которые надоедали мне, как только проходила их новизна: то я тщеславно гнался за литературным успехом, то за еще более пустыми побрякушками, которые может дать богатство. Порою я замыкался в уединении и размышлял о догматах ученых и заблуждениях мудрецов, порою же отдавался жизни более деятельной, разделяя увлечения суетящейся вокруг меня толпы, и тешил свое сердце надеждой, что аплодисменты государственных мужей и деловой водоворот заглушат голос прошлого и отгонят призрак смерти.

Осуществились ли эти надежды, успешной ли была борьба, ты сможешь судить по тому, как осунулось мое лицо, как разрушается моя оболочка, как явственно день за днем приближаюсь я к могиле. Но я уже говорил, что не стану удлинять эту часть моей истории, да оно и не нужно. Лишь об одном предмете, не связанном с сутью моей исповеди, должен я упомянуть ради некоего существа, нежно любящего и ни в чем не повинного.

В холодном и недружелюбном мире, куда я вступил, было одно сердце, уже в течение многих лет отданное мне. Тогда я и не подозревал об этом незаслуженном мною даре, иначе (ведь это было до моей встречи с Гертрудой) я ответил бы на устремленное ко мне чувство и избавил себя от греха и горя терзавших меня столько лет. С тех пор женщина, о которой я говорю, вышла замуж и, после смерти своего супруга, снова стала свободной. Близкая всей моей семье, особенно сестре, она теперь постоянно встречалась со мною. Сострадание, которое она питала ко мне, заметив происшедшую со мною внешнюю и внутреннюю перемену, оказалось сильнее ее сдержанности, и лишь поэтому решаюсь я говорить о привязанности, которой не следовало бы раскрывать. Думаю, ты уже понял, кого я имею в виду, и если ты обнаружил ее слабость, то надо тебе узнать и ее благородство. Надо тебе узнать, что в ней это была не игра воображения или случайная причуда, а долгая и в тайне хранимая любовь. Пусть станет тебе известно, что не пренебрежение общественным мнением, столь чуждое всякой порядочной женщине, а глубокая жалость заставила ее быть неосторожной, и что в настоящее время она не повинна ни в чем, кроме одного: одержима безумием, любовью к такому человеку, как я.

Перехожу к тому времени, когда я обнаружил, что меня намеренно или ненамеренно обманули и что мой враг жив! Живет и благоденствует, всеми восхваляемый и окруженный почетом. Это известие было точно прорыв заграждения, в который неудержимо хлынул поток, дотоле струившийся медленно и спокойно. Все дремавшие так долго бурные помыслы, чувства и страсти вспыхнули с новой силой — неистово, яростно стремясь к действию. Смятение души моей лишь недавно улеглось: теперь ровная поверхность снова взволновалась, всюду были лишь обломки крушения, хаос, судороги взволнованной стихии. Но все это — избитые, робкие образы, слабо передающие то, что я чувствовал. И, однако, над всем преобладала и господствовала одна мысль — все же прочее было в ней, как атомы, составляющие некую массу, — пробужденная мысль о мщении! Но как осуществить его?

Тиррел занимал теперь в обществе положение, исключавшее все способы возмездия, кроме того, от которого я ранее отказался. Пришлось прибегнуть к нему, хотя я и считал его слишком слабым, слишком милосердным: ты передал Тиррелу мой вызов и несомненно помнишь, как он себя вел. Совесть всех нас превращает в трусов! Письмо ко мне, вложенное в его письмо к тебе, содержало лишь те доводы общего характера, к которым чаще всего прибегают люди, нанесшие нам обиду: разрушив наше счастье, они не хотят становиться вдобавок и виновниками нашей гибели. Когда я узнал, что он уехал из Лондона, ярости моей не было предела: я просто обезумел от гнева. Все закачалось у меня перед глазами. Я почти задыхался в неистовом водовороте охвативших меня чувств. Ни о чем не задумываясь, я тоже покинул город, преследуя своего врага.

Выяснилось, что он, все еще преданный, хотя, кажется, уже не так безумно, как раньше, прежнему увлечению, находится неподалеку от Ньюмаркета, ожидая, когда начнутся скачки. Едва узнав его адрес, я послал ему второй вызов, еще более резкий и оскорбительный, чем тот, что передал ты. Я писал, что отказываться бесполезно, что я дал клятву осуществить мщение и что рано или поздно, перед лицом неба и вопреки силам ада, клятва моя будет исполнена. Запомни эти слова, Пелэм, к ним я еще должен буду вернуться.

Ответ Тиррела был краток и пренебрежителен. Он делал вид, что считает меня сумасшедшим. Возможно (признаюсь, что бессвязность моего послания могла вызвать подобные подозрения), он искренне это думал. В конце его письма говорилось, что если я не перестану писать ему, он ради самозащиты обратится к правосудию.

Когда я прочел его ответ, мною овладела мрачная, грозная, железная решимость. Без всяких внешних проявлений чувств я молча сел за стол, положив перед собой это письмо и портрет Гертруды. Время шло, но я не вставал, не двигался. Помню хорошо, что из мрачного раздумья вывел меня бой стенных часов: пробило час ночи. Этот единственный зловещий удар вызвал в памяти моей все связанные с ним фантастические и жуткие представления детских лет, наполнив душу мою холодом и страхом. Кровь застыла у меня в жилах, холодный пот выступил на лбу. Я преклонил колени и произнес ужасную, смертную клятву — этих слов я теперь не посмел бы повторить, — что не пройдет и трех дней, как преисподняя поглотит свою добычу. Потом встал, бросился на кровать и заснул.

На другой день я покинул свое убежище. Я купил себе сильного и быстрого коня, завернулся с головы до ног в широкий и длинный плащ для верховой езды и один отправился в путь, храня в сердце своем спокойную и холодную уверенность, что сдержу клятву. Под плащом скрыты были два пистолета. Я решил следовать за Тиррелом, куда бы он ни направился, пока, наконец, мы не окажемся один на один в таком месте, где нам никто не мог бы помешать. Я твердо решил принудить его к последней встрече, твердо решил, что не позволю руке своей дрогнуть, а глазам неточно прицелиться, когда осуществлю свое намерение — стать с ним лицом к лицу так, чтобы колени наши соприкоснулись, а дула каждого пистолета были бы тесно прижаты к вискам обоих противников. Решимости моей ни на одно мгновение не поколебала и мысль, что моя смерть последует так же несомненно, как и смерть моего противника. Напротив, умереть таким образом и, значит, избежать более медленной, но столь же верной смерти от болезни, разрушающей меня день за днем, я стремился с той же исступленной и в то же время ничем не смущаемой радостью, с которой люди бросаются в битву, ища гибели, менее для них тягостной, чем жизнь.

Прошло два дня, и хотя каждый день я видел Тиррела, судьба не доставляла мне возможности осуществить мое намерение. Настало утро третьего — Тиррел был на скачках. Уверенный в том, что он пробудет там несколько часов, я оставил своего утомленного коня в городе, а сам отправился к месту скачек и, усевшись в самом отдаленном уголке, довольствовался тем, что издали следил за малейшим движением врага, как змея, не спускающая глаз со своей жертвы. Быть может, ты помнишь, что проехал мимо человека, сидящего на земле и закутанного в плащ для верховой езды. Нет надобности сообщать тебе, что это ко мне ты обратился, когда проезжал. Я узнал тебя тогда, но как только ты скрылся из виду, позабыл об этом. Словно ребенок, созерцающий разыгрываемое перед ним фантастическое зрелище, я смотрел, как вдали движутся толпы народа, не зная даже, не обманывает ли меня зрение, оцепенелый, подавленный тягостным чувством ужаса, проникнутый убеждением, что жизнь моя так далека и чужда жизни мелькающих передо мною людей.

День склонялся к вечеру, я пошел за лошадью, вернулся к месту скачек и затем уже не отставал от Тиррела и держался от него настолько близко, насколько это было возможно, не вызывая подозрений. Он возвратился в город, немного отдохнул, зашел в игорный дом, побыл там очень недолго, вернулся в гостиницу и велел подать лошадь.

Ни разу не потерял я из виду того, кого преследовал. И сердце мое забилось от радости, когда, наконец, я увидел, что он выезжает один среди сгущающихся сумерек. Пока он не съехал с большой дороги, я двигался за ним на некотором расстоянии. Теперь, думалось мне, время мое настало. Я перешел на крупную рысь и почти настиг Тиррела, но в этот момент показалось несколько всадников, и это вынудило меня снова умерить шаг. Возникали затем и еще другие такие же препятствия. Наконец мы оказались одни на дороге. Я пришпорил коня и почти совсем сблизился со своим врагом, как вдруг заметил, что он нагнал другого человека, — это был ты. Принужденный снова держаться на расстоянии, я стиснул зубы и затаил дыхание. Вскоре меня обогнали двое всадников, и я заметил, что из-за какого-то происшествия они остановились, чтобы оказать тебе помощь. Судя по твоим показаниям в связи с дальнейшими событиями, то были Торнтон и приятель его Доусон. Но тогда они проскакали слишком быстро, а я слишком погружен был в свои мрачные думы и потому не обратил на них внимания. Я все время старался не отстать от тебя и Тиррела, иногда различая в лунном свете ваши силуэты, иногда же (и при этом я испытывал жгучую тревогу) лишь улавливая отдаленный стук копыт по каменистому грунту. В довершение всего начался ливень. Вообрази мою радость, когда Тиррел расстался с тобою и поехал один!

Я обогнал тебя и последовал за своим врагом со всей быстротой, на какую способна была моя лошадь, но она не могла сравниться с конем Тиррела, мчавшимся во всю прыть. Так или иначе, в конце концов я доехал до очень крутого, почти обрывистого спуска. Пришлось двигаться медленно и осторожно, но это меня не очень смущало; я не сомневался, что Тиррел принужден будет сделать то же самое. Моя рука уже сжимала пистолет, готовясь совершить заранее обдуманное мщение, как вдруг до моего слуха долетел один-единственный пронзительный, резкий крик.

За ним не последовало ни звука — кругом царило безмолвие. Когда я был уже недалеко от подножия холма, мимо меня промчалась лошадь без всадника. Ливень прекратился, и при свете луны, выглянувшей за несколько минут до того из-за туч, я узнал коня, на котором ехал Тиррел. Что ж, мелькнула у меня мысль, может быть он сбросил с себя всадника и моя жертва будет теперь целиком в моей власти. Я поехал быстрей, несмотря на то, что еще не совсем спустился с откоса, и вот добрался до исключительно унылого места, — то был обширный пустырь; справа находилась заводь, над которой высилось странного вида засохшее дерево. Я огляделся по сторонам, но нигде не обнаружил и признака жизни. Что-то темное и еле различимое лежало у заводи; я подъехал ближе, — милосердный боже! — враг мой выскользнул из моих рук: он был распростерт передо мною — неподвижный, холодный, мертвый.

— Как! — вскричал я, прерывая Гленвила, ибо не в силах был сдержаться. — Значит не ты покончил с Тиррелом? — С этими словами я крепко сжал его руку. Я был так возбужден и увлечен его мучительным повествованием, нервы мои были до того напряжены, что я тут же разразился слезами радости и благодарности. Реджиналд Гленвил невинен, Эллен не сестра убийцы!

После краткого перерыва Гленвил продолжал:

— В глубоком, тягостном молчании смотрел я на обращенное ко мне искаженное лицо мертвеца. Темное, смутное чувство благоговейного страха наполнило мою душу. Я стоял один под небом, торжественным и святым, и ощущал над собою десницу божию: произнесен был таинственный и ужасный приговор. Кто-то пресек в самом разгаре мою неистовую и нечестивую ярость, словно бессильный гнев ребенка; некое всевидящее око следило за тем, как шаг за шагом развивался мой замысел, начертанный жалким моим разумом, и некая неисповедимая, грозная воля разрушила его именно в то мгновение, когда он, казалось, должен был увенчаться успехом. Я жаждал гибели своего врага, и вот желание мое исполнилось — каким образом, я не знал и не мог догадаться. Здесь, у ног моих, лежал он, немой и бесчувственный, комок праха земного. Казалось, что в тот миг, когда я уже занес руку, божественный мститель сам применил власть, по праву ему принадлежащую; казалось, ангел, уничтоживший некогда ассирийские полчища, снова устремился с неба, чтобы поразить жертву, хотя и более ничтожную, и, покарав смертного преступника, навеки положил предел мстительным замыслам его врага из числа таких же смертных!

Я слез с коня и склонился над убитым. Я вынул из-за пазухи миниатюру, с которой никогда не расставался, и омыл безжизненный образ Гертруды в крови того, кто ее погубил. Не успел я этого сделать, как до слуха моего донесся звук чьих-то шагов. Поспешно спрятал я, как мне показалось, портрет на груди, вскочил в седло и быстро помчался прочь. Тогда и в течение многих последовавших затем часов все чувства мои, казалось, замерли. Я был подобен человеку, завороженному сном и передвигающемуся как лунатик или же преследуемому призраком: глазам его мир живых, поглощенный своими заботами, представляется страной фантастических образов и скользящих теней, населенной чудищами мрака и ужасами могилы.

Лишь на другой день хватился я миниатюры. Я отправился на то самое место, внимательно обыскал все кругом, но тщетно — найти ее так и не удалось. Затем я возвратился в город и вскоре узнал из газет обо всем, что случилось после того, как я нашел убитого. С тревогой убедился в том, что все улики указывают на меня, как на преступника, и что агенты правосудия идут по следу, на который наводит их мой плащ и масть моего коня. Таинственное преследование Тиррела, стремление изменить свою внешность, то обстоятельство, что я обогнал тебя на дороге и скрылся при твоем появлении, — все это тягчайшим образом свидетельствовало против меня. Оставалось еще одно, самое убедительное доказательство, и его мог предъявить только Торнтон. В настоящий момент жизнь моя в его руках. Вскоре после моего возвращения в город он ворвался ко мне в комнату, запер дверь на ключ и на засов и, когда мы остались вдвоем, вызывающе произнес, злорадно усмехаясь в своем гнусном торжестве: «Сэр Реджиналд Гленвил, слишком часто оскорбляли вы меня своей надменностью, а еще больше — своими подачками; теперь моя очередь оскорблять и торжествовать — знайте, одного моего слова достаточно, чтобы отправить вас на виселицу».

И он обстоятельно изложил все, что свидетельствовало против меня, причем извлек из кармана мое угрожающее письмо к Тиррелу. Вы помните, я писал, что поклялся отомстить ему, что мщение рано или поздно его настигнет. «Прибавьте, — холодно сказал Торнтон, снова пряча письмо в карман, — прибавьте эти слова ко всем прочим уликам против вас, и я не дам за вашу жизнь медного гроша».

Не знаю, каким образом Торнтон завладел этой бумагой, столь для меня пагубной. Но когда он ее читал, я был потрясен, ясно осознав опасность, которой ныне подвергался. С одного взгляда понял я, что нахожусь в полной власти стоящего передо мною негодяя. Он заметил это и наслаждался моими терзаниями.

«Теперь, — сказал он, — мы хорошо узнали друг друга. Сейчас мне требуется тысяча фунтов. Я уверен, что вы мне не откажете. Когда я их истрачу, то приду опять. Пока же вы от меня избавляетесь». Я швырнул ему чек, и он удалился.

Ты легко поймешь, какое унижение испытал я, принеся гордость в жертву осторожности. Но принудили меня к этому исключительно важные соображения. Я быстро приближаюсь к могиле, и для меня не было бы существенной разницы, если бы насильственная смерть сократила мои дни: их и так остается уже не много, и я вовсе не стремлюсь их продлить. Но невыносима была мне мысль, что я навлеку на мать и сестру беду и позор, которых им не избежать, даже если бы на меня пало одно лишь подозрение в преступлении столь чудовищном. Когда же я осознал, как тяжелы скопившиеся против меня улики, принятый мною путь показался мне менее унизительным, чем мысль о тюремной камере и судебном разбирательстве, об улюлюканье и проклятьях черни, о смерти, уготованной убийцам, и позорной памяти, которую они по себе оставляют.

Но сильнее всех этих побуждений было мое отвращение, мой страх при одной мысли о чем-либо, могущем раскрыть перед всеми тайну прошлого. Я невыразимо страдал, представляя себе, что имя Гертруды и ее участь становятся всеобщим достоянием, что их обсуждают, критикуют, высмеивают праздные зеваки и любопытные. Поэтому мне показалось не бог весть каким нравственным подвигом побороть чувство унижения, которое я испытывал от злорадной наглости Торнтона, и утешаться мыслью, что через несколько месяцев я освобожусь и от его вымогательств и от жизни.

Однако с недавнего времени терзания, которым меня подвергал Торнтон, и его требования дошли до того, что я уже не в силах был сдерживать свое негодование и принуждать себя к уступкам. Борьба с самим собою мне уже не по силам, дело быстро приближается к самой жестокой последней схватке, которую мне придется претерпеть, прежде чем «злодей перестанет мучить, а усталый обретет покой». Несколько дней назад я принял решение, и теперь пусть оно совершится. Я намерен покинуть родину и найти убежище на континенте. Там я укроюсь от преследований Торнтона и от опасности, которой они мне грозят; там, никому не известный и никем не тревожимый, стану я дожидаться исхода своей болезни.

Но до отъезда мне предстояло выполнить два обязательства, и теперь оба уже выполнены: одно в отношении благородной женщины с горячим сердцем, почтившей меня своим сочувствием и привязанностью, другое в отношении тебя. У нее я был вчера и в общих чертах изложил ей историю, подробно рассказанную тебе. Я раскрыл перед ней бесплодную и выжженную пустыню своего сердца, поведал ей о болезни, которая вскоре унесет меня. Как прекрасна любовь женщины! Она хотела следовать за мною повсюду, принять мой последний вздох и, наконец, проводить меня к месту последнего успокоения. И все это без какой-либо надежды, без помысла о награде, хотя бы о награде от моей ничего не стоящей любви.

Но довольно! С нею я уже простился. Твои подозрения я понял и простил — они ведь были так естественны. Я считал себя обязанным их рассеять: пожатие твоей руки доказывает мне, что это сделано. Но для моей исповеди есть и другая причина. Сердце мое свободно от любовных увлечений, и теперь я не склонен поддаваться мелкой щепетильности и изощренности чувств, которые часто становятся для нас препятствием на пути к счастью. Я замечал, как ты прежде ухаживал за Эллен, и, признаюсь, меня это очень радовало. Ибо я знаю, что за всем твоим суетным честолюбием, за принятой тобою внешней, искусственной личиной скрывается горячее и великодушное сердце, благородный и проницательный ум. И если бы сестра моя была в десять раз совершеннее, чем она мне кажется, на всем свете не нашел бы я человека более достойного ее, чем ты. Заметил я и то, что за последнее время ты отдаляешься от Эллен. И, догадываясь о причине, я почувствовал, что обязан ее устранить. Она любит тебя, хотя, может быть, ты этого и не знаешь, — беззаветно, по-настоящему. Вся моя жизнь протекла в праздном себялюбии, и я хотел бы кончить ее с сознанием, что помог двум дорогим мне существам, и с надеждой, что моя смерть станет началом их счастья.

Теперь, Пелэм, я сказал все. Я ослабел, истерзан, и сейчас мне все тягостно, даже твое общество. Поразмысли над тем, что я сказал в заключение, и давай свидимся завтра еще раз. Послезавтра я навсегда покидаю Англию.

ГЛАВА LXXVI

Нелегко было у меня на сердце, ибо я слишком любил Гленвила, чтобы не страдать, слушая его ужасную повесть, — все же с радостью, хотя и овеянной скорбью, узнал я, что друг мой невинен, подозрения, которые я питал на его счет, не оправдались, и устранено единственное препятствие к моему браку с его сестрой. Правда, меч все время висел над его головой, и мы не могли быть уверены в том, что, пока он жив, ему не грозят позор и смерть, уготованные преступнику. Поэтому, с точки зрения нашего общества, все преграды к моему с Эллен союзу далеко еще не были сняты. Но разочарования, недавно мною пережитые, вызвали у меня теперь такое отвращение к этому обществу, что сердце мое с удвоенной силой желания устремилось к чистой и святой любви, в которой я мог обрести и утешение и покой.

Впрочем, это эгоистическое соображение было не единственной побудительной причиной для того образа действий, который я решил избрать. Напротив, в сознании моем оно отнюдь не преобладало над другими, а именно, над моим желанием даровать другу, который был для меня теперь дороже, чем когда-либо, единственное еще возможное для него на этом свете утешение, а Эллен оказать самое надежное покровительство на случай, если бы брату ее грозила опасность. Конечно, ко всему этому примешивались и чувства, которые при более счастливых обстоятельствах могли быть проникнуты величайшим восторгом оттого, что моя глубокая и преданная любовь увенчалась столь блистательным успехом. Но теперь, когда сама жизнь Гленвила находилась под угрозой, я не имел права им предаваться и постарался заглушить их, как только они возникли.

Проведя бессонную ночь, я наутро отправился в дом леди Гленвил. Там я уже давно не бывал, и потому впустивший меня слуга был, казалось, несколько удивлен столь ранним посещением. Я выразил желание повидаться с матерью Эллен и стал ждать в приемной, пока она не появилась. В своей речи я обошелся без всяких излишних предисловий, а в немногих словах высказал свою любовь к Эллен и попросил ее мать быть посредницей в мою пользу. Зная, как она любит сына, я решил, что мне в немалой степени поможет и упоминание о сочувствии, которое к моему намерению питает Гленвил.

— Эллен наверху, в гостиной, — сказала леди Гленвил. — Сейчас я пойду и предупрежу ее, что вы здесь; если вы получите ее согласие, то мое вам обеспечено.

— В таком случае, не разрешите ли мне опередить вас? Простите мое нетерпение и дайте мне поговорить с ней первому.

Леди Гленвил держалась добрых старых традиций и питала некоторую склонность ко всяким формальностям и церемониям. Поэтому, не рассчитывая на благоприятный ответ, я, вместо того, чтобы дожидаться его, со свойственной мне уверенностью вышел из комнаты и быстро взбежал по лестнице наверх. Войдя в гостиную, я закрыл за собою дверь. Эллен сидела в глубине комнаты. Я вошел так неслышно, что она заметила мое присутствие лишь тогда, когда я уже был подле нее.

Увидев меня, она вздрогнула. Лицо ее, дотоле совсем бледное, вспыхнуло.

— Боже мой, вы? — произнесла она прерывающимся голосом. — Я… я думала… но, простите, я сейчас… Я только позову маму.

— Подождите минутку, умоляю вас, я уже виделся с вашей матушкой, она-то и послала меня к вам.

И тут быстро, дрожащим голосом, ибо привычная смелость меня покинула, я в немногих, но горячих словах поведал ей историю моей тайной, все возраставшей любви, все ее сомнения, страхи и надежды.

Эллен снова опустилась на стул, молча, словно завороженная и собственными своими чувствами и неистовой силою моих. Я опустился на одно колено и, схватив ее руку, стал покрывать поцелуями — Эллен не отняла у меня руки. Я поднял глаза и в ее глазах прочел все, на что сердце мое надеялось, но чего не осмеливалось выразить даже про себя.

— Вы… вы… — произнесла она, обретя, наконец, дар речи. — Я думала, вы заняты только своим честолюбием и мыслями об успехе в обществе… Я и мечтать не могла об этом. — Она покраснела и смущенно замолкла.

— Верно, — сказал я, — вы имели право так думать: ведь я до настоящего момента ни разу не приоткрыл вам своего сердца, не обнаружил его тайных безумных желаний. Но разве вы думаете, что любовь моя, оставаясь скрытой, была для меня меньшим сокровищем? Разве она была менее глубока оттого, что лежала на самом дне моей души? Нет, нет, поверьте мне, такой любви нельзя было смешивать с явлениями обыденной жизни. Она была слишком чистой, чтобы осквернять ее легкомыслием и безрассудством, природными моими свойствами, которые развивались во мне, когда я жил светской жизнью. Не думайте, что если я был праздным среди праздных, себялюбцем среди себялюбцев, холодным, тщеславным, беспечным среди тех, для кого такие свойства — достоинства и добродетели, не думайте, что я не таил в себе ничего более достойного и вас и себя самого. Сама любовь моя к вам доказывает, что я мудрее и лучше, чем казался. Скажите же мне, Эллен, — я позволяю себе назвать вас по имени, — скажите мне хоть слово, хоть полслова! Ответьте мне, скажите, что вы прочли все, скрытое в моем сердце, и не отвергнете его.

Дорогие мне уста не раскрылись для ответа. Но на них играла мягкая, ласковая улыбка, и я понял, что могу надеяться. Доныне я помню и благословляю тот час! Он был — лучший в моей жизни.

ГЛАВА LXXVII

Простившись с Эллен, я поспешил к сэру Реджиналду. В холле царил обычный перед отъездом беспорядок. Я перепрыгнул через груды книг и ящики, преграждавшие мне путь, и взбежал вверх по лестнице. Гленвил, как всегда, находился в полном одиночестве. Лицо его было не так бледно, как вчера, и, увидев, как оно просияло при моем появлении, я, опьяненный своим счастьем, возымел надежду, что он, может быть, справится и с врагом своим и с болезнью.

Я поведал ему обо всем, что произошло сейчас между мною и Эллен.

— А теперь, — добавил я, крепко сжимая его руку, — у меня есть к тебе одно предложение, на которое ты должен согласиться: позволь мне сопровождать тебя за границу. Я поеду с тобою в любое место, которое ты предпочтешь. Вместе обдумаем мы все возможные способы сохранить в тайне наше убежище. Я никогда не стану заговаривать с тобою о прошлом. В часы, когда тебе захочется одиночества, я не стану докучать ненужным и несвоевременным выражением своего сочувствия. Я стану заботиться о тебе, охранять, поддерживать с такой нежной любовью, какой не питал бы и к родному брату. Видеть меня ты будешь лишь тогда, когда пожелаешь. Никто не нарушит твоего одиночества. Когда тебе станет лучше, — а я уверен, что так будет, — я отправлюсь обратно в Англию и в самом крайнем случае обеспечу сестре твоей защитника. Затем я возвращусь к тебе один, ибо место твоего добровольного затворничества опасно раскрывать кому бы то ни было, даже Эллен, и останусь с тобой до… до…

— До конца! — прервал меня Гленвил. — Пелэм, ты слишком… слишком великодушен. Видишь, на глазах у меня слезы (впервые за много, много времени), так бесконечно тронут я, до самой глубины души, твоей дружеской, бескорыстной привязанностью. Но теперь твоя любовь к Эллен увенчалась успехом, и я не согласен, хотя бы даже — на время, лишать тебя твоего счастья. Поверь, как ни приятно мне было бы твое общество, гораздо сильнее будет радость моя от сознания, что вы с Эллен вместе и счастливы. Да, при одной мысли об этом исчезнет вся горечь одиночества. От меня ты получишь последнее письмо: в нем будет некая просьба, и дружеская твоя любовь ко мне получит полное удовлетворение и утешение оттого, что ты ее выполнишь. Что до меня лично, то я умру, как и жил, — один. Делить с кем-либо мое горе представляется мне странным и ненужным.

Я не в силах был слушать его дальше. Я прервал его новыми доводами и мольбами, на которые он начал было склоняться, и у меня появилась уже твердая надежда убедить его, как вдруг мы вздрогнули, услышав в холле какой-то отчаянный шум.

— Это Торнтон, — спокойно сказал Гленвил. — Я велел не принимать его, и он пытается пройти силой.

Не успел сэр Реджиналд договорить, как Торнтон ворвался в комнату.

Хотя время было еще раннее, около полудня, он уже где-то напился; пошатываясь, направился он к нам, и в блуждающих пьяных глазах его можно было прочесть выражение наглости и торжества.

— Ого, — сэр Реджиналд, — произнес он, — что, хотели от меня улизнуть? Ваши чертовы прислужники сказали, будто вас дома нет, но я живо заткнул им глотку. Они у меня стали тише воды, ниже травы — недаром я научился владеть кулаками. Итак, вы завтра отбываете за границу, да еще без моего разрешения — славную шуточку вы намеревались со мною сыграть. Ладно, ладно, приятель, нечего смотреть так сердито. Ни дать ни взять сторожевой пес, которому шею свернули!

Гленвил, побелев от еле сдерживаемой ярости, поднялся с высокомерным видом.

— Мистер Торнтон, — промолвил он спокойным голосом, хотя от возбуждения весь дрожал. — Сейчас я не намерен терпеть вашего наглого вторжения. Вы немедленно выйдете из комнаты. А если вам от меня еще что-нибудь нужно, я выслушаю вас сегодня вечером, в любой час.

— Ну нет, друг любезный, — ответил Торнтон с хриплым смехом, — у вас, конечно, ума хватит на трех человек — двух дураков и одного сумасшедшего, но меня-то вам не провести. Не успею я повернуться к вам спиной, как вы сделаете то же самое, и когда я снова навещу вас, ваша милость уже будете на полдороге в Кале. Но — черт побери мою душу — никак это вы, мистер Пелэм? А я-то вас сперва и не заметил. Вы ведь, наверно, не посвящены в нашу тайну?

— От мистера Пелэма у меня тайн нет, — сказал Гленвил, — если вам угодно, можете обсуждать при нем гнусную сделку, которую вы со мной совершаете. Раз вы не верите моему слову, убеждать вас — ниже моего достоинства, и с делом вашим можно покончить хоть сейчас! Вам правильно сообщили, что я завтра намерен покинуть Англию. А теперь, сэр, что вам угодно?

— Клянусь богом, сэр Реджиналд Гленвил! — вскричал Торнтон, видимо до крайности уязвленный холодным презрением Гленвила. — Вы не покинете Англию без моего согласия. Можете хмуриться сколько угодно, я вам говорю — не покинете. Вы даже за порог этой комнаты не переступите, пока я не скажу: «Разрешаю!»

Гленвил был не в силах больше сдерживаться. Он бросился бы на Торнтона, но я схватил и удержал его. На лице его мучителя прочел я такую ярость и злобу, что мне стало очевидно, какой опасности подвергнет моего друга малейшая неосторожность, и я смертельно за него боялся.

Заставив его снова опуститься в кресло, я шепнул ему на ухо:

— Дайте мне поговорить с этим человеком наедине, и я попытаюсь вас от него избавить. — И, не ожидая ответа, я обернулся к Торнтону и сказал холодным, но вежливым тоном: — Сэр Реджиналд Гленвил ознакомил меня с необычайными требованиями, которые вы к нему предъявляете. Если бы он послушался моего совета, то немедленно передал бы это дело в руки своего поверенного. Однако он так болен, так стремится поскорее уехать за границу и почти всем пожертвовать ради своего покоя, что готов пренебречь моим советом и избавиться от ваших приставаний, уступив домогательствам, как бы они ни были незаконны и неоправданны. Поэтому, если вы соблаговолили посетить сэра Реджиналда с целью предъявить ему какое-то требование до его отъезда из Англии, то есть последнее, на которое он согласится, то будьте добры сообщить сумму, которой вы домогаетесь, и если она будет в пределах разумного, я думаю, сэр Реджиналд уполномочит меня передать вам, что вы будете удовлетворены.

— Ну вот и ладно! — вскричал Торнтон. — Это речь разумного человека. И хотя я не люблю разговаривать с третьими лицами, когда присутствует тот, кто мне нужен, я не возражаю против того, чтобы иметь дело с вами, поскольку вы всегда были со мною вежливы. Пожалуйста, передайте сэру Реджиналду вот эту бумагу. Если он возьмет на себя труд подписать ее, может отправляться хоть на Ниагарский водопад! Я не стану ему препятствовать, — так пусть же он возьмет в руки перышко и таким образом навсегда от меня избавится, ибо я понимаю, что нужен ему, как снег во время уборки урожая.

Я взял у него сложенную бумагу и передал Гленвилу, который откинулся на спинку кресла, ослабевший от приступа ярости. Он едва взглянул на нее и тотчас же разорвал на мелкие кусочки, растоптал их ногами.

— Вон! — закричал он. — Вон, мерзавец, делай что хочешь. Я не стану нищим ради того, чтобы тебя обогатить. Ведь он требует всего моего состояния.

— Как угодно, сэр Реджиналд, — со злобной усмешкой ответил Торнтон, — как угодно. Отсюда до Боу-стрит недалеко, а из Ньюгейтской тюрьмы на виселицу еще ближе. Как угодно, сэр Реджиналд, как угодно! — И негодяй, разлегшись во весь рост на оттоманке, уставился прямо в лицо Гленвилу со спокойным и злобным вызовом, словно говоря: «Я знаю, ты будешь брыкаться, но сделать-то ничего не сможешь».

Я отвел Гленвила в сторону.

— Друг мой, — сказал я ему, — поверь, я вполне разделяю твое возмущение, но мы должны сделать все, только бы не разъярить этого подлеца. Чего он требует?

— Я нисколько не преувеличиваю, — ответил Гленвил — когда говорю, что он потребовал почти всего моего состояния, я ведь привык тратить безрассудно, и это сильно отразилось на моих средствах. Он требует именно ту сумму, которую я отложил в качестве приданого для сестры в добавление к ее личному состоянию.

— В таком случае, — сказал я, — отдай ему эти деньги. Сестра твоя выходит за меня и ни в каком приданом не нуждается. А что касается лично тебя, то ведь тебе не так уж много нужно, и ты разделишь со мною все, что у меня есть.

— Нет, нет, нет! — вскричал Гленвил.

Природное великодушие снова подхлестнуло в нем гнев, он вырвался из моих рук и угрожающе двинулся на Торнтона. Эта достойная личность по-прежнему возлежала на диване, поглядывая на нас с полупрезрительным, полуторжествующим видом.

— Сию же минуту убирайтесь вон, — произнес Гленвил, — не то раскаетесь!

— Как! Еще одно убийство, сэр Реджиналд! — сказал Торнтон. — Ну нет, я не воробей, чтобы мне свернула шею такая дамская ручка, как ваша. Дайте мне то, чего я требую, подпишите бумагу и избавитесь от меня на веки вечные и еще на один день в придачу.

— Такого безумства я не совершу, — ответил Гленвил. — Если вы соглашаетесь на пять тысяч фунтов, то эту сумму вы получите. Но пусть мне петлю накинут на шею, вы из меня не вытянете больше ни гроша.

— Пять тысяч! — повторил Торнтон. — Да это же одна капля, пустяк, вы просто смеетесь надо мной, сэр Реджиналд. Ну, я человек благоразумный и, пожалуй, кое-что сбавлю, хотя требования мои вполне справедливые. Дайте мне возможность уютно и удобно устроиться в жизни, завести свору охотничьих собак, хорошенький домик и к нему участок земли да девушку по моему вкусу, и я буду считать, что мы с вами квиты. Вот мистер Пелэм, джентльмен башковитый, который сам себе свинью подкладывать не станет, хорошо знает, что пяти тысяч фунтов для всего этого мало. Положите мне тысячу фунтов в год, то есть дайте кругленькую сумму в двадцать тысяч зараз, и я не потребую от вас больше ни гроша. Черт побери, от пьянства всегда страшная жажда; мистер Пелэм, протяните-ка мне вон тот стакан с водой, у меня голова что-то кругом пошла.

Видя, что я даже не шевельнулся, Торнтон встал и, проклиная всех гордецов на свете, с важным видом двинулся к столу, чтобы взять случайно стоявший на нем стакан с водой; неподалеку лежал портрет злосчастной Гертруды. Игрок, пьяный до такой степени, что плохо отдавал себе отчет в своих действиях и словах (иначе он, по всей вероятности, сделал бы, если употребить одну из его любимых, характерных для его профессии поговорок, более удачный ход), взял в руки портрет.

Гленвил заметил это движение и в один миг оказался уже рядом с Торнтоном.

— Не прикасайся к нему своими проклятыми лапами! — бешено закричал он, уже не владея собой. — Положи сейчас же на место, или я разорву тебя на клочки.

Но Торнтон крепко зажал портрет в руке.

— Вот это штучка! — издевательски протянул он. — Ну кто бы еще так хорошо нарисовал какую-то жалкую… (тут он употребил слово слишком грубое, чтобы его воспроизвести).

Не успело это слово вылететь из его уст, как он во весь рост растянулся на полу. Но Гленвил на этом не остановился. Как тяжело он ни был болен, порыв ярости подхлестнул его атлетически сложенное тело: он поднял игрока, словно малого ребенка, и потащил к двери; в следующий момент я услышал, как Торнтон тяжело скатился вниз, что было весьма мало похоже на изящный и медленный спуск по лестнице.

Гленвил вернулся в комнату.

— Боже мой! — вскричал я. — Что ты наделал!

Но он был еще слишком разъярен, чтобы обратить внимание на мои слова. Обессиленный, задыхающийся, прислонился он к стене; зубы его были стиснуты, глаза сверкали особенно страшно из-за лихорадочного блеска, который придавала им болезнь.

Тут я услышал, как Торнтон вновь поднимается по лестнице. Он открыл дверь и едва переступил порог. Никогда еще не видел я на человеческом лице выражения такой беспредельной злобы и ярости.

— Сэр Реджиналд Гленвил, — произнес он. — Сердечно вам благодарен. Чтобы сцепиться с медведем, надо иметь железные когти. Вы бросили мне вызов, а ответ мой вам доставит палач. Будьте здоровы, сэр Реджиналд, будьте здоровы, мистер Пелэм. — С этими словами он закрыл за собою дверь, быстро спустился по лестнице, и в следующее мгновение его уже не было в доме.

— Нельзя терять ни секунды, — сказал я. — Закажи почтовых лошадей, впряги их в свою карету и тотчас же уезжай.

— Ты неправ, — ответил Гленвил, постепенно приходя в себя. — Я не должен бежать. Это не просто бесполезно, а гораздо хуже. Это было бы самым явным доказательством моей виновности. Пойми, что если Торнтон действительно пошел донести на меня, я буду арестован агентами правосудия задолго до того, как достигну Кале. А если бы я даже добрался туда, то во Франции они схватят меня так же легко, как и в Англии. Но, говоря по правде, я не думаю, чтобы Торнтон донес. Для такого человека, как он, деньги — искушение более сильное, чем жажда мести. На свежем воздухе он минуты через три протрезвится и сообразит, что убивать ради утоления мгновенной вспышки злобы курицу, несущую золотые яйца, — чистое безумие.

Нет: самое правильное для меня — ждать до завтрашнего утра, как я и намеревался. А тем временем он, по всей вероятности, нанесет мне еще один визит, и я с ним сторгуюсь.

Несмотря на мои опасения, я не мог не видеть всей справедливости этих соображений, тем более что у меня самого имелся в их пользу довод гораздо более сильный чем все, приведенные Гленвилом. Это была глубочайшая внутренняя убежденность в том, что сам Торнтон виновен в убийстве Тиррела и что поэтому он ради личной своей безопасности постарается избежать нового, обстоятельнейшего следствия по этому ужасному делу, а если он обвинит Гленвила, — без этого не обойдется.

Оба мы ошибались. Сильные страсти негодяям свойственны так же, как и честным людям. Они тоже способны жертвовать своей выгодой этим страстям, хотя, по расчетам людей рассудительных, выгода — единственное правило, которым они руководятся.

Пережитое волнение так обессилило Гленвила, что он снова попросил меня оставить его. Я согласился, взяв с него обещание, что он увидится со мною вечером, ибо, несмотря на мою уверенность, что Торнтон не приведет своей угрозы в исполнение, я не мог до конца заглушить в себе мрачного рокового предчувствия.

ГЛАВА LXXVIII

Я вернулся домой, одолеваемый бесконечными противоречивыми мыслями о том, чему мне довелось быть свидетелем. И чем больше я думал, тем больше сожалел о роковом стечении обстоятельств, вынудивших Гленвила уступить домогательствам Торнтона. Правда, Торнтону тоже приходилось заботиться о собственной безопасности, и это могло быть достаточной гарантией того, что он постарается скрыть свой сговор с Гленвилом, на который тот вынужден был пойти. К тому же, если принять во внимание, сколько улик накопилось против Гленвила, трудно было сказать, мог ли он, не подвергаясь опасности, избрать какую-либо иную линию поведения.

Понятны были мне также чувства его в отношении несчастной Гертруды, и я их вполне одобрял. Но, несмотря на все эти соображения, меня не могла не возмущать мысль, что он, — это, к несчастью, словно само собою подразумевалось, — уступая вымогательствам Торнтона, как бы молчаливо признает себя виновным. Поэтому я был даже несколько обрадован тем, что он отверг мой опрометчивый, недостаточно продуманный совет пойти на дальнейшие уступки. На случай, если бы Гленвил упорно не соглашался, чтобы я ему сопутствовал, я намеревался, оставшись в Англии, приняться за расследование убийства. Я был убежден в том, что разыскав Доусона, сумею довести это дело до желанного конца. Ибо я почти не сомневался в том, что убийцы — Торнтон и он, и надеялся, что, проявив некоторую ловкость и запугав Доусона, сумею вырвать у него признание, хотя не рассчитывал, что мне удастся добиться того же от его погрязшего в злодействах и более сильного сообщника.

Занятый всеми этими мыслями, я умудрился кое-как протянуть время, пока с наступлением вечера не смог вернуться к главному их предмету. Но в тот самый миг, когда дверь Гленвила открылась передо мною, я с одного взгляда понял, что пришел слишком поздно. Весь дом был в полном смятении. Кое-кто из слуг находился в холле. Они совещались друг с другом с таинственным и вместе с тем взволнованным видом, который так свойствен людям из низов, когда они обсуждают что-либо, вызывающее у них страх. Я отвел в сторону лакея, который уже много лет жил у Гленвила и был необычайно привязан к своему хозяину, и узнал, что немного более часа тому назад в доме снова появился мистер Торнтон в сопровождении трех человек весьма подозрительного вида.

— Короче говоря, сэр, — сказал слуга, понизив голос до шепота, — одного из них я узнал по наружности: это был мистер С, чиновник с Боу-стрит. Сэр Реджиналд ушел из дому с этими людьми и только сказал со своим обычным спокойным видом, что не знает, когда возвратится.

Я скрыл свое волнение и, насколько возможно, постарался успокоить встревоженного слугу.

— Во всяком случае, Сеймур, — сказал я, — мне известно, что вам можно доверять, и потому предупреждаю, что обо всем случившемся никому рассказывать не надо. А самое главное, убедительно прошу вас постараться, чтобы бездельники, слоняющиеся там, в холле, попридержали язык, а вы сами ни в коем случае не волновали понапрасну леди и мисс Гленвил.

Бедняга со слезами на глазах пообещал, что сделает, как я велел. А я, внешне спокойный, но переживая в душе мучительную тревогу, удалился. Раздумывая, куда бы мне двинуться, я, к счастью, сообразил, что, по всей вероятности, буду в числе первых свидетелей, которых вызовут по делу Гленвила, и что, может быть, вернувшись домой, сразу получу приглашение явиться. Поэтому я пошел обратно, и когда возвратился в свою гостиницу, швейцар с таинственным видом сообщил мне, что меня дожидается какой-то джентльмен. В моей комнате, у окна, сидел и вытирал пот со лба красным шелковым носовым платком низенький, коренастый человечек с морщинистым багровым лицом, не лишенным сходства с тутовой ягодой. Из-под мохнатых бровей щурились необычайно маленькие глазки, однако же сей недостаток с лихвою возмещался блеском этих черных, очень живых глаз, устремлявших на вас какой-то неприятно пронзительный взгляд. Нос, из тех, которые в просторечии именуются «картошкой», представлял собою «возвышенный изгиб», мост или, можно сказать, сумеречную возвышенность между пурпурным закатом, разлившимся по одной щеке, и багряным восходом, окрасившим вторую. Углы небольшого рта опущены были книзу, что придавало им сердитое, неприятное выражение и, кроме того, сходство с кошельком, но если это был кошелек, то уж наверное принадлежавший скряге. Добротный округленный подбородок отнюдь не обладал единственной жалкой складкой, напротив, подобно седлу какого-нибудь фермера, он был двойным. С каждой стороны очень низкого лба, над которым щетинились коротко подстриженные черные волосы сомнительной чистоты, помещалось огромное ухо ярко-алого цвета, какой свойствен мясистому отростку, украшающему горло разъяренного индюка. Таких огромных и таких красных ушей я еще никогда не видел — это было что-то фантастически нелепое!

Эта привлекательная личность, облаченная в сюртук и брюки темно-свинцового цвета, несколько смягчаемого длинной золотой цепочкой от часов, украшенной полным набором брелоков, при моем появлении поднялась с места, церемонно хрюкнула в знак приветствия и еще церемоннее поклонилась. Тщательно закрыв за собою дверь, я спросил у этого человека, по какому делу он явился. Оказалось, что я правильно предвидел: меня приглашали на следующий день в суд для личного опроса.

— Печальная история, сэр, печальная история, — сказал мистер ***. — Ужасно неприлично было бы повесить такого достойного джентльмена, как сэр Реджиналд Гленвил, и к тому же такого замечательного оратора. Печальная история, сэр, весьма печальная.

— О, — спокойно заметил я, — можно не сомневаться в том, что сэр Реджиналд совершенно неповинен в преступлении, которое ему приписывают. И возможно, мистер ***, что завтра я попрошу вашего содействия для того, чтобы установить, кто настоящие убийцы. Кажется, у меня есть кое-какие улики.

Мистер *** навострил уши, свои огромные уши.

— Сэр, — произнес он, — я буду счастлив сопровождать вас, весьма счастлив. Сообщите мне улики, о которых вы упомянули, и я скоро разыщу негодяев. Ужасная вещь убийство, сэр, до крайности ужасная. Страшно подумать: джентльмен просто возвращается домой со скачек или с пирушки, и вот ему перерезают горло от уха до уха, сэр, от уха до уха.

И когда он произносил эти слова, его собственные слуховые протуберанцы, словно проникшись ужасом, покраснели еще больше.

— Вы совершенно правы, мистер ***! — сказал я. — Разумеется, я завтра явлюсь для дачи показаний. Пока же до свиданья. — При этом намеке мой огненнолицый приятель отвесил мне низкий поклон и мгновенно исчез из комнаты, словно призрак, возникший в пламени кухонного очага.

Оставшись в одиночестве, я озабоченно и тревожно обдумал все, что могло бы уменьшить улики против Гленвила и направить подозрения правосудия туда, где, по моему глубокому убеждению, и находились подлинные виновники. Это заняло у меня всю ночь, и лишь к утру я на несколько часов забылся беспокойным сном. Когда я проснулся, было уже почти время идти к вызвавшему меня следователю. Я поспешно оделся и вскоре был уже в кабинете следователя.

Невозможно представить себе человека более учтивого и в то же время более беспристрастного, чем должностное лицо, с которым я имел честь беседовать. Он весьма прочувствованно говорил о деле, по которому я был к нему вызван, признал, что сообщение Торнтона — очень ясно и убедительно, выразил надежду, что мои показания поколеблют те выводы, которых ему не хотелось бы делать, а затем перешел к допросу. Тут я к невыразимому своему отчаянию убедился, что ответы мои тяжко свидетельствуют против того, за что я хотел выступать. Я вынужден был признать, что вскоре после того, как мы с Тиррелом расстались, меня обогнал всадник, что, добравшись до места, где лежал убитый, я увидел того же всадника, что, как я полагаю, нет, даже уверен (как мог я уклониться от подобного признания?) — всадником этим был Реджиналд Гленвил.

К своему доносу Торнтон вызвался добавить и другие данные. Он мог бы доказать, что всадник, о котором идет речь, ехал на серой лошади, незадолго до того проданной лицу, чьи приметы в точности соответствуют внешности сэра Реджиналда Гленвила; более того — что эта лошадь и сейчас находится в конюшне арестованного. Он предъявил письмо, которое, по его словам, нашел на убитом: под ним стояла подпись сэра Реджиналда Гленвила и оно полно было самых ужасных угроз по адресу сэра Джона Тиррела. А в довершение всего он призывал меня засвидетельствовать, что мы с ним обнаружили на месте убийства портрет, принадлежавший убийце, возвращенный ему впоследствии и в данное время находящийся у него.

В конце допроса достойный следователь с явно удрученным видом покачал головой.

— Я лично знал сэра Реджиналда Гленвила, — сказал он, — и как общественного деятеля и в частной жизни, и я всегда считал его в высшей степени честным и порядочным человеком. И мне крайне тягостно заявить вам, что долг повелевает мне предать его суду.

Я прервал следователя, прося вызвать для дачи показаний Доусона.

Я уже — ответил он, — спрашивал Торнтона об этом человеке, ибо совершенно ясно, что показания его были бы очень важны. Но Торнтон сказал, что Доусон уехал за границу и что его адрес ему неизвестен.

— Он лжет! — вскричал я в охватившем меня внезапно порыве волнения. — Его сообщник должен быть разыскан! Выслушайте меня. Я все время был с Торнтоном, главным свидетелем против обвиняемого, и, когда я клятвенно утверждаю, что, несмотря на видимые улики, твердо верю в невиновность Гленвила, вы можете положиться на мои слова: да, имеются обстоятельства, говорящие в его пользу, — они еще не принимались во внимание, и сейчас я их перечислю.

И тут я, с глазу на глаз со следователем, высказал ему мое твердое убеждение в том, что преступление совершил сам обвинитель. Я подробно изложил сообщенное мне Тиррелом обстоятельство, а именно, что Торнтону известно было, какая при нем значительная сумма денег, указал, что на убитом странным образом суммы этой не обнаружилось, когда труп осматривали на роковом месте. Отметив, до какой степени невероятно, чтобы Гленвил мог взять деньги, я всячески подчеркивал, что материальные дела Торнтона были плохи, что он привык к рассеянному образу жизни, что человек он был способный на самое худшее; я напомнил следователю, насколько странным было отсутствие Торнтона, когда я явился в дом, где он жил, и насколько сомнительно данное им по этому поводу объяснение. Говорил я еще многое, но все оказалось тщетным. Единственное, чего я добился, это отсрочки, данной мне исключительно во внимание к этому волнению, с которым я высказывал свою уверенность, что сумею подтвердить мои подозрения более основательными данными еще до того, как истечет предоставленная мне отсрочка.

— Следует признать, — сказал беспристрастный следователь, — что некоторые обстоятельства свидетельствуют против обвинителя, однако же они наводят нас всего-навсего лишь на неясное подозрение. Все же, если вы твердо полагаете, что можете обнаружить какие-либо факты, которые помогли бы разобраться в этом загадочном деле и направить розыски по другому пути, я готов затянуть следствие и держать обвиняемого в предварительном заключении до — ну, скажем, до послезавтра. Если за это время не выяснится ничего существенного в его пользу, дело придется передать в суд.

ГЛАВА LXXIX

Я вышел от следователя, не зная, что мне в данный момент предпринять. Однако же я не мог позволить себе стоять в оцепенении, в которое сперва повергло меня постигшее Гленвила несчастье. Собрав всю силу воли, я стряхнул с себя оцепенение и, напрягши все свои умственные способности, стал гадать, каким образом лучше использовать краткую отсрочку, которой мне удалось добиться. Под конец меня озарила одна из тех внезапных мыслей, которые из-за внезапности своей кажутся более блестящими, чем являются на самом деле. Мне припомнилась цельная натура мистера Джоба Джонсона и то обстоятельство, что я видел его в обществе Торнтона. Хотя непохоже было, чтобы Торнтон доверился мистеру Джонсону в каком-либо деле, о котором для него лучше всего было знать одному, все же острый ум и проницательность, столь очевидные в натуре достойного Джоба, вряд ли оставались без употребления в то время, как он общался с Торнтоном, и он мог обнаружить кое-какие вещи, которые весьма помогли бы мне в моих розысках. А так как, кроме того, не подлежит сомнению, что в преступном мире Лондона «жулик жулика видит издалека», было весьма возможно, что достойный Джоб, ведя компанию с мистером Торнтоном, имеет честь состоять в дружбе и с мистером Доусоном. В этом случае я мог с большим основанием рассчитывать на разоблачение этих двух достойных личностей.

И все же я не мог не признать в глубине души, что все это рассуждение построено на песке и звенья его плохо сцепляются друг с другом. А бывали мгновения, когда улики против Гленвила представлялись мне настолько правдоподобными, что, несмотря на все мое дружеское расположение к нему, я не мог изгнать из своей души закрадывавшееся в нее подозрение: а вдруг он все же обманывал меня и обвинение против него имело какие-то основания?

Эта неприятная мысль не заставила меня, однако, умерить шаг, когда я устремился в памятный мне кабачок, где в свое время повстречался с мистером Гордоном. Там я надеялся узнать адрес либо этого джентльмена, либо того «клуба», куда он меня водил вместе с Тринглом и Дартмором. Не исключена возможность, думал я, что в упомянутом клубе или от упомянутого джентльмена я что-нибудь выясню относительно мистера Джоба Джонсона. Если бы мне это не удалось, то я решил возвратиться в то учреждение, где только что был, и обратиться к моему вчерашнему знакомцу мистеру ***, обладателю щек, похожих на тутовую ягоду, с просьбой заняться поисками добродетельного Джоба.

Судьба избавила меня от излишних хлопот. Быстро идя вперед, я случайно взглянул на противоположную сторону улицы и обнаружил там человека, одетого, как пишут в газетах, по последнему слову моды, то есть прогуливающегося в самом крикливом наряде, каким кто-либо когда ни будь щеголял в Маргэйте или блистал в Пале-Рояле. Нижняя половина фигуры этого петиметра облачена была в пару узких синих брюк, обшитых чрезмерно широкой тесьмой, и завершалась гессенскими ботфортами, которые украшены были ослепительно сиявшими медными шпорами. Поверх черного бархатного жилета, усеянного золотыми звездами, надет был зеленый сюртук, отороченный, несмотря на жаркую погоду, мехом и украшенный всевозможными петлистыми шнурами с совершенно барским безразличием к стоимости всего этого и к хорошему вкусу; маленькая французская шляпа была лихо заломлена посреди целого нагромождения длинных черных локонов, — глаз мой, давно уже привыкший распознавать все тайны туалета, сразу же определил, что это — парик. Свирепые черные усы, притом сильно вьющиеся, любовно устремлялись от верхней губы к глазам, которые, обладая пагубной склонностью к эксцентричности, смотрели в разные стороны. Для довершения картины мы должны предположить, что дело не обошлось без краски, и действительно она наличествовала в виде тончайшего, легчайшего слоя румян, но здесь нельзя было даже употребить столь резкое выражение, как краска: точнее было бы сказать — намек на краску!

Как только я заметил эту фигуру, я тотчас же перешел на ту сторону улицы, которую она собою украшала, и последовал за нею на расстоянии почтительном, но достаточном для наблюдения.

Под конец мой щеголь зашел в ювелирный магазин на Оксфорд-стрит. Минуты через две я с самым беспечным видом сделал то же самое. Хозяин с величайшим уважением показывал «гессенцу» свои драгоценности и, очарованный великолепием его парика и жилета, передал меня приказчику. В другое время я, возможно, вознегодовал бы, что мой air noble,[871] которым я так чванился, получает не столь всеобщее признание, как я тщеславно воображал. Но в тот момент я был слишком занят, чтобы помышлять о своем оскорбленном достоинстве. Делая вид, что совершенно поглощен выбором печатки, я не спускал бдительного взора с покупателя, вошедшего в магазин на две минуты раньше меня, и под конец увидел, что он незаметно отделил бриллиантовое кольцо и ловким движением указательного пальца подтолкнул его в меховой обшлаг своего широкого рукава; затем точно таким же манерок исчезло еще несколько мелких вещиц.

Затем джентльмен этот поднялся, выразил свое полное, удовлетворение отличным вкусом ювелира, заявил, что зайдет в субботу, надеясь, что к тому времени заказанный им набор украшений будет готов, и важно удалился, провожаемый низкими поклонами хозяина и его приказчиков. Тем временем я, приобретя недорогую печатку, последовал за своим старым знакомым, ибо читатель без сомнения уже давно догадался, что джентльмен был не кто иной, как мистер Джоб Джонсон.

Горделивой, неторопливой походкой прошелся обладатель двух добродетелей и по всей Оксфорд-стрит. У Камберлэнд-гэйт он остановился и стал с барственно-нерешительным видом оглядываться по сторонам, словно размышляя, стоит ли ему присоединяться к толпе, прогуливающейся в парке. На счастье всех этих благовоспитанных дам и джентльменов сомнения мистера Джоба Джонсона разрешились в их пользу, и он зашел в парк. Все, по-видимому, направлялись к Кенсингтон-гарденс, и в соответствии с этим обладатель двух добродетелей решил пересечь парк по кратчайшей, но наименее людной дороге, дабы оказать любителям удовольствий опасную честь развлекаться в его обществе.

Как только я убедился, что в непосредственной близости очень мало людей, которые могли бы за мной наблюдать, и что вся эта публика состоит из высокого гвардейца с женой, нескольких ребятишек с нянькой да расслабленного ост-индского капитана, прогуливающегося ради своей больной печени, я догнал несравненного Джоба, низко поклонился ему и почтительнейшим тоном начал:

— Мистер Джонсон, я в восторге от того, что мы еще раз повстречались! Разрешите мне напомнить вам, какое приятное утро мы с вами провели недалеко от Хэмптон-Корта. Судя по вашим усам и мундиру, вы с тех пор вступили в армию: от всей души поздравляю британское воинство с таким приобретением.

На мгновение мистер Джонсон утратил самоуверенность, однако он, не теряя времени, постарался вновь обрести это столь свойственное его натуре качество. Он окинул меня свирепым взглядом и, relevant sa moustache, sourit amèrement,[872] как вольтеровский губернатор.[873]

— Черт меня побери, сэр, — вскричал он, — вы что, намерены меня оскорбить? Никаких ваших мистеров Джонсонов я не знаю, а вас самого я раньше и в глаза не видел.

— Послушайте, — любезный мой мистер Джоб Джонсон, — ответил я, — поскольку я могу доказать не только то, что говорю, но также и то, о чем говорить не стану, — например, о неосторожности, которую вы допустили только что в ювелирном магазине на Оксфорд-стрит и т. д. и т. п. — может быть, для вас было бы лучше не принуждать меня к тому, чтобы я собрал толпу народа и передал вас — простите за несколько бесцеремонное выражение — констеблю! Я убежден, что мне не придется прибегать к столь неприятным действиям, ибо, могу вас уверить, — во-первых, я вполне простил вам то, что вы избавили меня от таких совершенно излишних предметов обихода, как записная книжка и носовой платок, такой суетной вещи, как кошелек, и явного признака изнеженности — золотого медальона, подаренного мне как «залог любви». Но это еще не все: мне совершенно безразлично, облагаете ли вы данью ювелиров и джентльменов или нет, и я далек от стремления препятствовать вашим невинным занятиям или мешать вам простодушно развлекаться. Я вижу, мистер Джонсон, что вы начинаете меня понимать. Разрешите же для устранения всех помех к нашему окончательному взаимопониманию дополнительно сообщить вам еще нечто: я открываю вам свой кошелек, и, может быть, за это вы откроете мне свое сердце, ибо в настоящий момент я крайне нуждаюсь в вашей помощи. Окажите мне ее, и вам будет заплачено так, что вы останетесь довольны. Ну что ж, мы — друзья, мистер Джонсон?

Мой старый приятель громко расхохотался.

— Знаете, сэр, должен сказать, что ваша искренность приводит меня в восхищение. Не стану больше перед вами притворяться, да это было бы ни к чему; кроме того, я всегда обожал чистосердечие. Это моя любимая добродетель. Скажите мне, чем я могу вам помочь, — и приказывайте.

— Еще одно слово, — сказал я, — будете ли вы говорить со мной прямо и искренне? Я задам вам несколько вопросов, ни в малейшей степени не угрожающих вашей безопасности, но если вы хотите помочь мне, то на эти вопросы должны дать (а это будет вам нетрудно, раз чистосердечие — любимая ваша добродетель) самые чистосердечные ответы. Дабы укрепить вас на этом правом пути, сообщу вам, что означенные ответы будут буквально повторены на одном судебном разбирательстве и что поэтому предусмотрительность требует, чтобы они были настолько близки к правде, насколько это позволяют ваши склонности. Согласен, что это мое сообщение не слишком приятное, однако я могу уравновесить его вторичным заверением, что вопросы, которые я вам задам, не имеют никакого отношения лично к вам, а если вы окажетесь мне так полезны, как я рассчитываю, я докажу вам свою благодарность, обеспечив вас таким образом, чтобы вам больше не приходилось обкрадывать сельских молодых джентльменов и доверчивых торговцев, и все, чем вы теперь промышляете, превратилось бы для вас в чистое развлечение.

— Повторяю, вы можете мне приказывать, — ответствовал мистер Джонсон, изящным жестом прикладывая руку к сердцу.

— В таком случае, — сказал я, — перейдем сразу же к делу: давно ли вы знаете мистера Томаса Торнтона?

— Всего несколько месяцев, — ответил Джоб без малейшего замешательства.

— А мистера Доусона? — спросил я.

Выражение лица у Джонсона несколько изменилось; он колебался.

— Извините меня, сэр, — сказал он, — но ведь я, по правде сказать, совершенно вас не знаю и, может быть, рискую угодить в ловушку какого-нибудь закона, о котором, клянусь небом, я не осведомлен, как еще не рожденный на свет младенец.

Я понял, что мошенник по-своему прав. В стремлении помочь Гленвилу я считал совершенно несущественным то неприятное обстоятельство, что мне придется довериться воришке и шулеру. Поэтому, желая рассеять его сомнения, и в то же время вести беседу в таком месте, где нас не подслушают и нам не помешают, я предложил ему отправиться ко мне. Сперва мистер Джонсон колебался, но вскоре отчасти убеждением, отчасти угрозами я заставил его согласиться.

Отнюдь не стремясь к тому, чтобы меня видели с личностью столь яркой наружности и выдающихся качеств, я велел ему идти к Миварту, но несколько впереди меня, а сам следовал за ним на близком расстоянии, не спуская с него глаз, чтобы он не попытался улизнуть. Впрочем, этого можно было не опасаться, ибо мистер Джонсон был человек смелый и неглупый, и, может быть, ему не требовалось даже особой проницательности, чтобы сообразить, что я отнюдь не сыщик или осведомитель и что разговор со мной скорее всего обернется к полной для него выгоде.

Поэтому от него вовсе не требовалось особого мужества для того, чтобы пойти ко мне в гостиницу.

У Миварта останавливалось много именитых иностранцев, и прислуга в гостинице приняла моего спутника по меньшей мере за посланника. Он же отнесся к их почтительным поклонам со снисходительным достоинством, естественным для такого большого человека.

Была уже вторая половина дня, и я решил, что гостеприимство требует предложить мистеру Джобу Джонсону какое-нибудь угощение. Предложение мое он принял с прямодушием, которым вполне законно гордился. Я велел подать холодной говядины и две бутылки вина и, верный добрым старым правилам, отложил деловой разговор до конца трапезы… Мы с Джонсоном беседовали о самых обычных вещах, и в другое время меня бы очень позабавило любопытное сочетание бесстыдства и проницательного ума, которое было основой его натуры.

Наконец он утолил свой аппетит, и одна из бутылок опустела. Поставив перед собой другую, удобно раскинувшись в глубоком кресле, мистер Джоб Джонсон приготовился к беседе: глаза его были опущены, но время от времени он пытливо и с любопытством поглядывал мне прямо в лицо. Я начал разговор.

— Вы говорите, что знакомы с мистером Доусоном; где он сейчас находится?

— Не знаю, — коротко ответил Джонсон.

— Вот что, — сказал я, — не будем зря тратить время, если вы и не знаете, то можете узнать.

— Может быть, и могу, — ответил честный Джоб. — На это нужно время.

— Если вы не можете мне сразу сообщить, где он находится, — сказал я, — беседа наша окончена. Эти сведения — для меня самое главное.

Прежде чем ответить, Джонсон немного помолчал.

— Вы говорили со мной искренне, будьте же искренни до конца: скажите мне, какого рода услугу я могу вам оказать и что могу за это получить, и я дам вам ответ. А в отношении Доусона, должен признаться, что в свое время знал его хорошо: мы с ним откололи много разных штучек, и я не хотел бы, чтобы об этом узнали всякие сыщики и фараоны. Поэтому вы сами поймете мое естественное нежелание распространяться о нем, пока я не знаю что к чему.

Я был несколько изумлен этой речью, а также проницательным, хитрым взглядом, которого он не спускал с меня, пока говорил. Впрочем, я и сам задавал себе вопрос: не будет ли самым быстрым и верным способом для достижения моей цели согласиться на его предложение? Но во всяком случае сперва надо было кое-что выяснить: может быть, Доусон состоит в слишком тесной дружбе с чистосердечным Джобом и последний вовсе не пожелает подвергать его опасности; с другой стороны (и это было гораздо вероятнее), Джонсон мог действительно не знать ничего такого, что было бы мне полезно. В обоих случаях я напрасно стал бы посвящать его в свои планы. Поэтому, немного подумав, я сказал:

— Потерпите, любезный мой мистер Джонсон, потерпите, своевременно вы всё узнаете. Пока же я вынужден, хотя бы ради самого Доусона, кое о чем спросить вас без всяких объяснений. Ну, представьте себе, что вашему бедному другу Доусону угрожала бы непосредственная опасность, а в вашей власти было бы спасти его, захоти вы так поступить: разве вы не сделали бы все от вас зависящее?

Маленькие глазки мистера Джоба и все его грубоватое лицо даже потускнели от какого-то странного разочарования.

— И это все? — сказал он. — Нет! Разве что мне уж очень хорошо заплатили бы за то, чтобы ему помочь. А иначе — может себе отправляться в Ботани-бэй. Мне наплевать.

— Как! — вскричал я с упреком. — И это — ваша дружба? Судя по тому, что вы только сейчас говорили, я думал, что Доусон ваш старый и верный товарищ!

— Старый, ваша честь, но не очень-то верный. Не так давно пришлось мне здорово круто, а у него с Торнтоном, бог знает откуда, оказалось около двух тысяч фунтов. Но я не смог вытянуть из Доусона ни гроша: этот хапуга Торнтон все у него забрал.

— Две тысячи фунтов! — сказал я спокойным голосом, хотя сердце мое колотилось. — Большая сумма для такого бедняка, как Доусон. А давно это было?

— Да месяца три назад, — ответил Джонсон.

— Скажите, — продолжал я, — вы за это время часто видели Доусона?

— Часто, — ответил Джонсон.

— Вот как! — воскликнул я. — А мне показалось, будто вы только сейчас обмолвились, что не знаете, где он проживает.

— Я и не знаю, — холодно ответил Джонсон. — Я ведь встречался с ним не у него дома.

Я молчал, ибо быстро, но обстоятельно взвешивал в уме все за и против того, чтобы довериться Джонсону, как он желал.

С точки зрения простейшей логики вопрос ставился таким образом: либо он имеет возможность помочь мне в моих розысках, либо нет. Если нет, то и помешать мне он тоже, пожалуй, не может, значит, не так уж важно — откроюсь я ему или не откроюсь. Если же такая возможность у него есть, то еще не ясно, что для меня выгоднее: использовать ли ее в открытую или применить хитрость. Невыгода искренности заключалась в том, что если бы Джонсон пожелал защитить Доусона и его приятеля, он оказался бы уже подготовленным и смог бы даже предостеречь их. Но, судя по равнодушию, которое он проявил к Доусону, вероятность этого была очень невелика. Выгода искренности представлялась более очевидной: Джоб получит тогда полную уверенность в том, что лично ему ничего не грозит, а если бы я к тому же сумел убедить его, что ему выгоднее послужить невинному, чем виновным, то на моей стороне оказалось бы важное преимущество: он не только сообщил бы мне все, что знает, но при своем уме и проницательности мог бы добыть дополнительные улики или во всяком случае подсказать много полезного. К тому же, как я ни был тщеславно уверен в своей собственной проницательности, приходилось признать, что все мои перекрестные допросы вряд ли будут успешны с таким старым и опытным грешником, как мистер Джонсон. «Вор вора скорее поймает», — гласит одна из мудрейших старых поговорок, и, сообразуясь с нею, я решил открыть все.

Подсев поближе к Джонсону и глядя ему прямо в лицо, я кратко рассказал, в каком положении находится Гленвил и каковы обвинения Торнтона, скрыв только имя моего друга. Я заявил, что подозреваю самого обвинителя и хочу разыскать Доусона, которого, по моему мнению, Торнтон тщательно скрывает. Закончил я свою речь торжественным обещанием, что, ежели мой собеседник сможет, употребив все свои способности, рвение, познания или придумав какой-нибудь подходящий план, обнаружить людей, которые, по моему глубочайшему убеждению, являются настоящими убийцами, ему немедленно будет обеспечена ежегодная пенсия в триста фунтов.

Пока я говорил, Джоб сидел терпеливо и безмолвно, уставившись глазами в землю, и лишь изредка брови его поднимались в знак того, что рассказ мой его все же немного интересует. Однако, когда я перешел к заключительной части, столь многообещающе завершавшейся упоминанием о трехстах фунтах в год, мистер Джонсон заметно оживился. С очень довольным видом он потер себе руки, и внезапная улыбка пробежала по его лицу, от чего на нем возникла сеть мелких морщин, в которых почти потонули маленькие глазки. Улыбка, впрочем, исчезла так же внезапно, как появилась, и мистер Джоб повернулся ко мне с невозмутимым, слегка торжественным выражением.

— Ну вот что, ваша честь, — сказал он. — Я рад, что вы сказали мне все; теперь подумаем, что можно предпринять. Что касается Торнтона, то, боюсь, с ним у нас ничего не получится: это закоренелый негодяй, и совесть у него что кирпич; но с Доусоном я рассчитываю на лучшее. Однако сейчас мы с вами простимся, ибо дело это мне надо самым основательным образом обмозговать в одиночестве. Раз вы говорите, сэр, что медлить нельзя, я буду у вас завтра утром, около десяти, и вы не раскаетесь в том, что доверились человеку чести.

Сказав это, мистер Джоб Джонсон вылил все оставшееся в бутылке в свой стакан, поднял его к свету, как настоящий знаток, и, выпив, от всей души причмокнул, вслед за чем последовал глубокий вздох.

— Ах, ваша честь! — промолвил он. — Хорошее вино чудодейственно возбуждает умственные способности. Но истинный философ во всем соблюдает умеренность: я лично никогда не выпиваю больше положенных мне двух бутылок. С этими словами истинный философ удалился. Не успел я избавиться от него, как все мои мысли устремились к Эллен. В течение всего дня я не имел возможности ни навестить ее, ни даже написать. А между тем я смертельно боялся, что меры предосторожности, о которых я договорился с лакеем сэра Реджиналда, не помогли, и горестная весть об его аресте дошла до нее и леди Глея вил. Терзаемый страхом, не обращая внимания на поздний час, я направился в дом на Баркли-сквер.

Леди и мисс Гленвил были одни и в данный момент обедали, — слуга сообщил мне это самым обычным тоном. — Надеюсь, они хорошо себя чувствуют? — спросил я с некоторым облегчением, но все еще беспокоясь. Слуга ответил утвердительно, и я, возвратившись домой, написал сэру Реджиналду длинное и, надеюсь, утешительное письмо.

ГЛАВА LXXX

На следующее утро мистер Джоб Джонсон явился аккуратно в условленное время. Еще за три часа до его прихода я начал испытывать мучительнейшее нетерпение и потому оказал ему самый сердечный прием, который должен был рассеять последние опасения, быть может еще смущавшие сего застенчивого джентльмена.

Я предложил ему сесть. Видя, что мой завтрак со стола еще не убран, он заметил, что прогулка по свежему воздуху всегда возбуждает у него сильнейший аппетит. Я понял намек и пододвинул к нему булочки. Он немедля принялся за работу, и в течение четверти часа рот его был слишком занят, чтобы заводить еще какие-то там разговоры. Наконец посуду убрали, и мистер Джонсон начал так:

— Я, ваша честь, обдумал все дело и полагаю, что нам удастся дать жару этому негодяю, ибо я с вами согласен — нет сомнения, что настоящие преступники Торнтон и Доусон. Но дело это, сэр, очень трудное и сложное, больше того — опасное для жизни. В стремлении услужить вам я могу ею поплатиться. Поэтому вы не удивляйтесь тому, что я принимаю ваше щедрое предложение насчет трехсот фунтов в год, если предприятие окончится удачно. Тем не менее, поверьте мне, сэр, что сперва я намеревался отказаться от какого бы то ни было вознаграждения, ибо по натуре я человек благожелательный и люблю творит добро. Да, сэр, если бы я был один на белом свете, то презирал бы всякую мзду, ибо добродетель сама себе награда. Но истинный моралист, ваша честь, ни при каких обстоятельствах не может забывать о своем долге, а я имею небольшую семью, и потерять меня было бы для нее величайшим несчастьем. Клянусь честью, что единственно по этой причине я и решился воспользоваться вашей щедростью.

И, закончив свою речь, моралист извлек из жилетного кармана бумагу, которую и протянул мне со своим обычным учтивым поклоном.

Я пробежал ее глазами. Это было составленное по всей законной форме обязательство с моей стороны на случай, если Джоб Джонсон в течение трех дней сообщит мне сведения, благодаря которым будут обнаружены и понесут кару убийцы покойного сэра Джона Тиррела, выплачивать вышеупомянутому Джобу Джонсону по триста фунтов ежегодно.

— Я с величайшим удовольствием подпишу эту бумагу, — сказал я. — Но разрешите мне между прочим заметить, раз уж вы принимаете вознаграждение лишь с целью обеспечить свое семейство, что в случае вашей смерти выплата ведь прекращается и дети ваши снова останутся без гроша.

— Извините, ваша честь, — возразил Джоб, ни в малой степени не смущенный моим справедливым замечанием, — я могу застраховаться!

— Об этом я забыл, — сказал я, подписывая и возвращая ему бумагу. — Ну, а теперь — к делу.

Джонсон с серьезным видом внимательно перечитал полученный им ценный документ и, осторожно запаковав его в три конверта — один в другом, — вложил пакет в большой красный бумажник, который спрятал в самый дальний карман своего жилета.

— Верно, сэр, — медленно произнес он, — к делу. Но, прежде чем я начну говорить, вы должны дать мне честное слово джентльмена, что все мною сообщенное будет сохранено в тайне.

Я охотно согласился на это, с тою лишь оговоркой, что секретность не должна препятствовать достижению моей цели. Джоб, приняв это условие, продолжал:

— Вы должны простить меня, если для того, чтобы дойти до самой сути дела, я начну немного издалека.

В знак согласия я кивнул головой, и Джоб снова заговорил:

— Я знаю Доусона уже несколько лет. Познакомились мы в Ньюмаркете, так как я всегда имел некоторую склонность к скачкам. Парень он был необузданный и довольно глупый, его легко было втянуть в какое-нибудь скверное дело, но он всегда первым старался улепетнуть. Словом, когда мотовство принудило его войти в нашу компанию, мы рассматривали его как очень полезное орудие, но в то же время как человека, достаточно злонамеренного, чтобы ввязаться в какое-нибудь пакостное дело, и слишком слабого, чтобы довести его до конца. Поэтому им часто пользовались, но никогда ему не доверяли. Под словом «мы», возбудившим, как я замечаю, ваше любопытство, я подразумеваю всего-навсего некое товарищество, организованное негласно и ограничивающее свою деятельность исключительно скачками. Считаю нужным упомянуть об этом, — продолжал мистер Джонсон тоном светского человека, — так как имею честь принадлежать ко многим другим обществам, куда Доусон никогда бы не был допущен. Под конец наш клуб распался, и Доусону пришлось самому как-то изворачиваться. Отец его был еще жив, и этот многообещающий молодой человек, будучи с ним в ссоре, крайне нуждался. Он явился ко мне с весьма жалостным рассказом о своем положении и с еще более жалостной миной. Движимый состраданием к бедняге и проявляя большой интерес к его судьбе, я ввел его в некое содружество славных ребят, у которых, кстати сказать, вчера побывал. Там я взял его под свое особое покровительство и, насколько это было возможно с таким безмозглым верблюдом, обучил его кое-каким изящнейшим приемам моей профессии. А этот неблагодарный пес вскоре съехал на свой прежний путь и утянул у меня половину моей доли из добычи, которой я сам же помог ему завладеть. Ненавистны мне предательство и неблагодарность, ваша честь. Уж так это не по-джентльменски!

Затем я потерял его из виду и вновь встретился с ним всего два или три месяца тому назад, когда он возвратился в город и пришел на наше собрание вместе с Томом Торнтоном, незадолго до того принятым в члены клуба. С тех пор, как мы с Доусоном последний раз виделись, отец его умер, и я полагал, что его внезапное появление в городе я связано с получением наследства. Это была ошибка. Старый Доусон так распорядился своим состоянием, что молодому не хватило денег даже на уплату долгов. Поэтому, перед тем как уехать в город, он отказался в пользу кредиторов от своего пожизненного дохода с отцовского имущества. Но как бы то ни было, фортуна, видимо, все же улыбалась юному мистеру Доусону. Он держал лошадей, угощал всю компанию шампанским и дичью. Словом, мотовству его не было бы конца, если бы только Торнтон не высасывал его, как пиявка.

Приблизительно в то же время я попросил Доусона выручить меня небольшой суммой и таким образом избавить от тюрьмы: я тогда лежал в постели и сам ничего сделать не мог. Так поверите ли мне, сэр, этот мерзавец послал меня ко всем чертям с полного одобрения Торнтона! Я не забыл неблагодарности моего протеже, хотя, поправившись, сделал вид, что не придал ей никакого значения. Едва я поднялся с постели, как тотчас же выпутался из всех своих затруднений. Только дурак может подохнуть с голоду, когда перед ним весь Лондон! Дела мои стали поправляться, у Доусона же они шли все хуже и хуже, а от этого и настроение его стало портиться. Он сделался задумчивым, загрустил, прекратил посещение наших собраний и вскоре стал для нашего сообщества совершенно бесполезным членом. Меланхолия его еще усилилась после того, как ему довелось однажды присутствовать при казни одного из наших товарищей, которому сильно не повезло. Видимо, это произвело на него глубочайшее впечатление: с того момента он совсем помрачнел и словно впал в отчаяние. Замечали, что он стал сам с собою разговаривать, бояться темноты, и даже здоровье его начало сдавать.

Однажды вечером, когда мы сидели с ним вдвоем, он спросил меня, не раскаивался ли я когда-нибудь в своих грехах, и затем со стоном добавил, что я ведь и не совершал никогда такого гнусного преступления, как он. Я принялся уговаривать его рассказать мне обо всем, но он не захотел. Однако я сопоставил это его полупризнание с тем, как он внезапно разбогател, и с загадочной смертью сэра Джона Тиррела, и тяжкое подозрение закралось мне в душу. В то время, как раз тогда, когда Доусон снова среди нас появился, мы частенько обсуждали это убийство, привлекшее всеобщее внимание, а так как Доусон и Торнтон выступали на следствии в качестве свидетелей, мы постоянно их расспрашивали. Доусон при этом всегда сразу бледнел и старался переменить разговор. Торнтон же, наоборот, разглагольствовал на эту тему со своим обычным бесстыдством. Теперь я припомнил нежелание Доусона говорить об убийстве, и оно вдвойне усилило мои подозрения. После разговора кое с кем из товарищей я убедился, что они более чем разделяют мои подозрения и что Доусон, когда его совсем одолевала ипохондрия, намекал на свое участие в каком-то ужасном преступлении и на то, что его беспрерывно грызет раскаянье.

Постепенно Доусону становилось все хуже и хуже, здоровье его сдавало все заметнее, от каждого пустяка он вздрагивал, очень много пил и во хмелю говорил такое, что у наших новичков волосы дыбом вставали.

«Дольше терпеть этого нельзя, — заявил Торнтон. Благодаря своей наглости и бесстыдству он часто навязывал ребятам свою волю, словно какой-нибудь атаман шайки. — Его бредовые речи лишают нашу молодежь всякого мужества». И вот, под этим предлогом, Торнтон добился, чтобы несчастного упрятали в некое тайное убежище, о котором известно было только главарям и где содержались те, кто, страдая такой же слабостью, как Доусон, представляли, опасность для других или хотя бы для самих себя. Там было замуровано немало бедняг, которым так и не удавалось потом выглянуть на божий свет. У фаворитов луны, как и у королей, есть свои тюрьмы, государственные преступники и жертвы.

Ну, сэр, не стану больше отвлекаться. Вчера, после того как вы мне любезно доверились, я пошел на наше собрание. Присутствовал там и Торнтон, пребывавший в очень скверном настроении. Когда все наши товарищи стали сходиться и мы остались с ним вдвоем в одном уголке, я, словно бы случайно, заговорил о его доносе на вашего друга — сэра Реджиналда Гленвила, как я уж сам выяснил, — также и моего приятеля: можете удивляться сколько угодно, сэр, но клянусь вам жизнью, что однажды вечером в Опере я обчистил его карманы! Торнтон очень изумился, что я так скоро узнал об этом факте, никому доселе не известном: я же хвастливо объяснил такую осведомленность особым своим искусством раздобывать всевозможные сведения. Тогда он довольно неосторожно признался, что очень жалеет о своем доносе и весьма обеспокоен предпринятыми сейчас розысками Доусона. Все более и более убеждаясь в его вине, я ушел с нашего собрания и отправился туда, где содержался Доусон.

Боясь, как бы он не сбежал, Торнтон добился, чтобы его заключили в одну из самых дальних комнат. Одиночество, темнота этого помещения да к тому же еще угрызения совести оказали свое воздействие на рассудок, никогда не отличавшийся крепостью: Доусон был близок к помешательству. Многое я на своем веку перевидал, но никогда еще не приходилось мне видеть человека, которого совесть терзала бы так мучительно и беспощадно. Старая ведьма, Геката этой преисподней (видите, сэр, я получил классическое образование), очень не хотела впускать меня, так запугал ее Торнтон ужасными последствиями, к которым должно было привести всякое попустительство, однако она не осмелилась противиться моему приказу. С несчастным Доусоном я имел длинную беседу. Он твердо уверен, что Торнтон намеревается его умертвить, и заявил мне, что если бы ему удалось освободиться, он тотчас же пришел бы с повинной к первому попавшемуся представителю правосудия.

Я сообщил ему, что в преступлении, которое, как мне известно, совершил он с Торнтоном, обвиняется человек ни в чем не повинный. Затем, взяв на себя миссию проповедника, я стал призывать его искупить, насколько это возможно, свой тяжкий грех, сделав полное чистосердечное признание, благодаря которому невинный будет освобожден, а преступник понесет кару. Я выразил надежду, что его признание, возможно, окажет следствию большую услугу и ввиду этого он будет прощен, и одновременно пообещал ему приложить все старания к тому, чтобы как можно скорее вызволить его из узилища, где он теперь содержится.

В ответ он заявил мне, что жизнь ему опостылела, что душа его истерзана муками совести и что единственным утешением на земле была бы для него возможность облегчить эти муки полным признанием своей вины и получить надежду на загробное прощение, искупив преступление смертью на виселице. Все это и еще очень многое в том же роде изложил мне со стонами и вздохами малодушный парень. Я с радостью тут же на месте записал бы его признания, чтобы унести с собою, но он отказался исповедаться мне или вообще кому бы то ни было, кроме священника, умоляя меня привести к нему духовное лицо. Сперва я сказал ему, что это невозможно, но, тронутый его отчаянием и угрызениями совести, обещал, наконец, привести к нему нынче же вечером священника, который преподаст ему духовное утешение и запишет его показания. В тот момент у меня мелькнула мысль явиться к нему, переодевшись «попиком»,[874] и выполнить оба эти дела, но затем я придумал и кое-что получше.

Поскольку, ваша честь, власти не ценят мою особу так, как следовало бы, признание, сделанное мне, может показаться им менее достойным внимания, чем если бы оно было сделано кому-нибудь другому, — ну, например, джентльмену вроде вас. Кроме того, не годится мне свидетельствовать против собрата, и это по двум причинам: во-первых, я дал торжественную клятву никогда этого не делать, во-вторых, если я это сделаю, то почти наверняка отправлюсь вслед за сэром Джоном Тиррелом в лучший мир. Поэтому, по новому моему плану, если вы его примете, в качестве священника выступит ваша честь: признание будет сделано вам, и вы его, разумеется, запишете. Должен откровенно признаться, что план этот представляет значительные трудности и даже некоторую опасность: ведь я не только должен выдать вас Доусону за священника, но и Чертовке Бесс — за одного из наших ребят, ибо мне даже незачем объяснять вам, что настоящему священнику, сколько бы он ни стучался, она ни за что не откроет. Поэтому вы должны быть немы, как крот, разве что она начнет с вами разговор на нашем жаргоне; в этом же случае вам надо будет отвечать то, что я подскажу, — не то все раскроется, и если в это время там окажется кто-либо из наших товарищей, выйти оттуда нам обоим будет еще труднее, чем войти.

— Любезный мистер Джоб, — ответил я, — по-моему, есть план гораздо более удобный. Заключается он в том, чтобы попросту сообщить агентам Боу-стрит, где можно обнаружить Доусона, и, я думаю, они сумеют вырвать его из объятий миссис Чертовки Бесс без труда и не подвергаясь опасности.

Джонсон улыбнулся.

— Не долго придется мне пользоваться предложенной вами пенсией, если я напущу ищеек на наше самое тайное убежище. Не пройдет и недели, как меня укокошат. Вы тоже, если пойдете со мною сегодня, никогда не узнаете этого места и не сможете обнаружить его снова, даже если станете обыскивать весь Лондон с помощью всей лондонской полиции. К тому же Доусон в этом доме не единственный, кого разыскивают власти, — там есть еще много других, натыканных по разным помещениям, точно чернослив в пудинге, и я вовсе не хочу посылать их на виселицу. Боже сохрани, чтобы я их выдал, да еще задаром! Нет, ваша честь, это — единственный план, который мог прийти мне в голову. Если вы его не одобряете (а он, конечно, не бог весть что), мне придется выдумать что-нибудь другое, но это может потребовать некоторого времени.

— Нет, мой славный Джоб, — ответил я, — я готов вас сопровождать. Но, может быть, нам удалось бы не только записать признание Доусона, но и вызволить его самого? Личные его показания стоят гораздо больше письменных.

— Безусловно, — ответил Джоб, — и если нам удастся ускользнуть от Бесс, мы так и сделаем. Однако не следует упускать то, что мы наверное можем получить, гонясь во что бы то ни стало за тем, чего можем и не добиться. Сперва получим от Доусона письменное признание, а затем уже будем пытаться вызволить его самого. В пользу этого у меня, сэр, есть еще одно соображение, которое стало бы вам вполне понятно, знай вы так же хорошо, как я, чего стоит раскаяние жуликов. Словом, это хорошо объясняет старая притча насчет заболевшего дьявола. Покуда Доусон прозябает в мрачной дыре и в каждом углу видит черта, он, может быть, и жаждет сознаться, но на вольном воздухе ему этого, пожалуй, не так уж захочется. Темнота и одиночество, как ни странно, повышают совестливость в человеке, и не надо нам упускать возможности, которую они нам дают.

— Вы рассуждаете замечательно, — вскричал я, — и я горю нетерпением сопровождать вас! В котором часу мы отправимся?

— Около полуночи, — ответил Джонсон. — Но вашей чести предварительно придется вспомнить школьные годы и кое-что заучить. Предположим, Бесс обратится к вам с такими словами: «Ну, ты, попик, что больше любишь — тянуть зелье или молоть на деревянной мельнице?»[875] Держу пари, что вы не сумеете ответить.

— Боюсь, что вы правы, мистер Джонсон, — сказал я смиренным тоном.

— Неважно, — ответил сострадательный Джоб, — все мы рождаемся невеждами, — в один день всему не научишься. Но до вечера я сумею обучить вас кое-каким наиболее употребительным словам этой латыни, а предварительно предупрежу старую даму, что она повстречается с новичком в нашей профессии. Но так как перед уходом вас придется переодеть, а здесь этого сделать нельзя, может быть, вы у меня отобедаете?

— Буду счастлив, — сказал я, в немалой степени удивленный этим приглашением.

— Я живу на Шарлотт-стрит, Блумсбери, дом номер… Спросите капитана де Курси, — с достоинством произнес Джоб. — Обедать будем в пять, чтобы осталось достаточно времени для вашей подготовки.

— Охотно, — сказал я. Затем мистер Джонсон поднялся и, напомнив мне, что я обещал молчать, удалился.

ГЛАВА LXXXI

При всей своей любви к разным смелым выходкам, забавам и приключениям вряд ли я решил бы позабавиться вечером именно так, как мне предстояло, если бы это зависело только от моего желания. Но положение, в котором находился Гленвил, не позволяло мне думать о себе. Поэтому я не только пренебрег опасностью, которой должен был подвергнуться, но даже с величайшим нетерпением ожидал часа, когда пора будет идти к Джонсону.

Однако до пяти у меня оставалось еще много времени, и, вспомнив об Эллен, я вдруг ясно понял, как мне надлежит его провести. Я направился к Баркли-сквер. Когда я вошел в гостиную, леди Гленвил стремительно поднялась мне навстречу.

— Вы не видели Реджиналда? — спросила она. — Или, может быть, вы знаете, где он находится?

Я самым беспечным тоном ответил, что он уехал на несколько дней из города, притом, насколько мне известно, просто так, подышать деревенским воздухом.

— Вы меня немного успокоили, — сказала леди Гленвил. — Сеймур вел себя так странно, что мы все тут переволновались. Когда он сказал нам, что Реджиналд уехал из города, у него был такой смущенный вид, что я и впрямь подумала, не случилось ли какой беды.

Я сел подле Эллен, которая, казалось, целиком была поглощена своим занятием — вязанием кошелька. В то время как я шептал ей на ухо слова, от которых лицо ее беспрестанно заливалось румянцем, леди Гленвил прервала меня восклицанием:

— Читали вы сегодняшние газеты, мистер Пелэм? — а когда я ответил, что нет, показала мне заметку в «Морнинг Хералд», над которой, по ее словам, обе они все утро ломали себе голову. Заметка гласила:

Думается мне, я так хорошо умею владеть собой, что цвет лица у меня не изменился бы и ни один мускул не дрогнул, узнай я даже о самом страшном несчастий, которое могло бы меня постичь. Поэтому я не выдал тех переживаний, которые вызвала у меня эта заметка, а, наоборот, изобразил такое же недоумение, как леди Гленвил, принялся вместе с нею удивляться и строить всевозможные догадки, пока она, вспомнив, наконец, какое у меня отныне положение в их семье, не оставила меня вдвоем с Эллен.

Почему tête-а-tête двух влюбленных так неинтересен всему остальному миру, — ведь в этом мире нет почти ни одного существа, которое бы когда-нибудь не любило? Выражение всех прочих чувств нам близко и понятно, выражение любовных — надоедает и докучает. Но это наше свидание было совсем не похоже на сладостные встречи, которые знает каждая любовь на своей заре. Я не в силах был целиком отдаться счастью, которое в одно мгновение могло быть уничтожено. И хотя я старался скрыть от Эллен свою холодность и свое беспокойство, мне казалось преступлением даже проявлять какую бы то ни было пылкость чувств, в то время как Гленвил находился в полном одиночестве, в тюрьме, обвинение в убийстве с него не было снято и ему грозила все та же печальная участь.

Не было еще четырех, когда я оставил Эллен и, не возвращаясь в гостиницу, вскочил в наемный экипаж и поехал на Шарлотт-стрит. Любезный Джоб принял меня, со свойственными ему достоинством и непринужденностью. Квартира его помещалась во втором этаже и обставлена была в соответствии с блумсберийскими понятиями об элегантности: новые брюссельские ковры, необычайно яркие по краскам; выпуклые зеркала в массивных золоченых рамах, увенчанных орлами, стулья из розового дерева с ситцевой обивкой, блестящие каминные решетки с украшениями в виде цветочных горшков из желтой бумаги, словом, вся та подчеркнутая нарядность меблировки, которую Винсент довольно удачно определил, как «стиль упаковки для чая». Джонсон, по всей видимости, весьма гордился своей квартирой, и потому я стал всячески расхваливать ее изящнее убранство.

— Скажу вам по секрету, — молвил он, — хозяйка моя вдова, она считает меня офицером в отставке и рассчитывает, что я на ней женюсь. Бедная женщина! Мои черные кудри и зеленый сюртук делают чудеса, которым даже я изумляюсь. Какой смысл вору ходить голодранцем, когда гораздо выгоднее быть щеголем?

— Правильно, мистер Джонсон! — сказал я. — Но, должен признаться, я удивлен, что такой одаренный джентльмен, как вы, питает склонность к самому низкому в его профессии роду искусства. Я всегда полагал, что в вашем деле карманные кражи — достояние воров самого последнего разряда. Теперь же на собственном горьком опыте мне довелось убедиться, что и вы не пренебрегаете ловкостью рук.

— Ваша честь говорите, как знаток, — ответил Джоб. Действительно, мне следовало бы презирать «низший», как вы справедливо изволили сказать, в нашей профессии род искусства, если бы я не гордился тем, что умею придавать ему особую прелесть и облекать его особым достоинством, которыми оно ранее никогда не обладало. Чтобы вы получили некоторое представление о высоком искусстве, каким является у меня ловкость рук, узнайте, что я уже четыре раза бывал в том магазине, где, как вы заметили, я позаимствовал бриллиантовое кольцо, ныне сверкающее на моем мизинце. И все четыре раза я уносил оттуда кое-что на память о моем посещении. А между тем хозяин настолько не подозревает меня, что уже дважды доверчиво излагал мне горестную повесть о тех утратах, виновником коих является не кто иной, как я. И я не сомневаюсь, что через несколько дней услышу со всеми подробностями рассказ и о том исчезнувшем бриллианте, который сейчас находится у меня, а также самое обстоятельное описание наружности и манер вашей чести! Сознайтесь, что было бы жаль, если бы я из пустой гордости зарыл в землю талант, дарованный мне провидением! Презирать тонкое изящество искусства, в котором я столь успешно подвизаюсь, было бы, на мой взгляд, так же нелепо, как эпическому поэту пренебрегать сочинением превосходной эпиграммы или вдохновенному композитору — безупречной мелодией какой-нибудь песенки.

— Браво, мистер Джоб! — сказал я. — Конечно, подлинно великий человек может придать блеск даже мелочам.

Я бы продолжал и далее распространяться на этот счет, но меня прервало появление хозяйки: это была привлекательная, даже красивая, хорошо одетая и вообще приятная женщина в возрасте около тридцати девяти лет и одиннадцати месяцев, или же, если говорить, избегая излишней точности, в возрасте между тридцатью и сорока годами. Она явилась сообщить, что внизу уже подан обед. Мы спустились в столовую и нашли там роскошную трапезу — ростбиф и рыбу, а за этой первой сменой последовало то, что у простых людей считается высшим деликатесом — жареная утка с зеленым горошком.

— Честное слово, мистер Джонсон, — сказал я, — да вы просто по-царски живете. Ваши еженедельные хозяйственные расходы для холостого джентльмена должны быть не малы!

— Не знаю, — ответил Джоб с барственно-безразличным виДом. — Моей славной хозяйке я пока ничем, кроме комплиментов, не платил, да и в дальнейшем, вероятно, только этим и ограничусь.

Могла ли быть лучшая иллюстрация к призыву Мура:

После обеда мы возвратились в апартаменты, которые Джоб высокопарно именовал своими «личными», и там он принялся обучать меня тем фразам воровского языка, которые могли мне особенно понадобиться во время предстоящего нам дела. Блатная часть моего кембриджского образования дала мне некоторые начатки познаний в этой области, благодаря чему наставления Джоба были для меня не так уж странны и сложны. В усвоении этой «сладостной и святой» науки и протекало время, пока не наступила для меня пора одеваться. Тогда мистер Джонсон провел меня в священнейшее место — свою опочивальню. Входя в комнату, я наткнулся на огромный сундук. Услышав, как уста мои изрекли при этом невольное проклятие.

Джонсон сказал:

— Ах, сэр, будьте так любезны, попробуйте сдвинуть этот сундук с места.

Я исполнил его просьбу, но сундук ни на дюйм не сдвинулся.

— Думаю, что вашей чести никогда еще не случалось видеть такой тяжелой шкатулки с драгоценностями, — с улыбкой заметил Джонсон.

— Шкатулки с драгоценностями! — повторил я.

— Да, — ответствовал Джонсон, — шкатулки с драгоценностями, ибо сундук этот полон драгоценных камней! Когда я уеду, немало задолжав славной моей хозяюшке, я попрошу ее самым проникновенным тоном получше беречь «мой ящик». Черт возьми! Для Мак-Адама[878] это действительно настоящее сокровище — его содержимым можно замостить улицу.

С этими словами мистер Джонсон открыл платяной шкаф и достал оттуда порыжевший черный костюм.

— Вот! — промолвил он с весьма довольным видом, — вот! Это ваш первый шаг к кафедре проповедника.

Я снял свое собственное одеяние и, горестно вздыхая при мысли о том, какой безобразный вид сейчас приму, постепенно облекся в ризы, подобающие духовному лицу. Они оказались слишком широки для меня и вдобавок коротковаты. Но Джонсон любовался мною со всех сторон, словно я был его старшим сыном, впервые надевшим длинные брюки, и, восторженно помянув черта, заявил, что платье — точно на меня сшито.

Затем мой хозяин открыл большую оловянную шкатулку и извлек из нее всевозможные коробочки с пудрой и красками и флаконы с жидкостями. Только мое пламенное дружеское чувство к Гленвилу могло заставить меня перенести ту операцию, которой мне пришлось подвергнуться. «Ну, — подумал я со слезами на глазах, — теперь у меня уже никогда не будет приличного цвета лица!» Конец венчает дело, и вот, четыре раза лязгнув ножницами, Джонсон отхватил мои роскошные кудри, которым я дал отрасти настолько, что они угрожали не подчиниться новой династии избранной Джонсоном для пресловутого увенчания дела. Династию эту представил косматый, но замечательно сделанный парик соломенно-желтого оттенка. Когда же я был переряжен таким образом с головы до пят, Джоб подвел меня к длинному трюмо.

Гляди я на свое отражение хоть целую вечность, я так и не узнал бы ни фигуры своей, ни лица. Можно было подумать, что моя душа подлинно переселилась в какое-то другое тело, не перенеся в него ни единой частицы первоначального. Удивительнее всего было то, что даже мне самому новый облик мой не показался смешным и окарикатуренным, — такое искусство проявил в данном случае мистер Джонсон. Я произнес ему панегирик, который он и принял au pied de la lettre.[879] Никогда еще не видел я человека, столь тщеславящегося тем, что он жулик.

— Но, — спросил я его, — зачем нужно это переодевание? Ваши друзья, по всей вероятности, хорошо знают искусство преображаться и все его тайны и потому легко разберутся, в чем дело, несмотря на все совершенство, которого вы тут достигли. А поскольку они меня никогда раньше не видали, ничто не изменилось бы, если бы я появился в своем собственном облике.

— Правильно, — ответил Джоб, — но вы не подумали, что, не замаскировавшись, вы могли бы быть узнаны впоследствии: наши друзья прогуливаются по Бонд-стрит так же, как ваша честь, а в таком случае вы рисковали бы, что вас, как говорится, в одночасье подстрелят.

— Вы убедили меня, — согласился я. — Теперь же, прежде чем идти, разрешите мне сказать еще нечто касательно цели нашего предприятия. Должен прямо заявить вам что письменные показания Доусона представляются мне делом второстепенным. И потому, если они не будут поддержаны какими-либо косвенными уликами или показаниями свидетелей, которые подтвердились бы впоследствии, они могут оказаться недостаточными для того, чтобы полностью оправдать Гленвила (несмотря на всю свою правдоподобность) и переложить вину на настоящих убийц. Поэтому, если окажется возможным забрать и самого Доусона, после того как мы получим его признание, это надо будет сделать. Я считаю необходимым особо настаивать на данном обстоятельстве, так как мне показалось, что сегодня утром вы были против этого.

— Вполне согласен с вашей честью, — ответил Джоб. — И вы можете быть уверены, что я сделаю все от меня зависящее, чтобы цель ваша была достигнута, притом не только из любви к добродетели, которая неизменно пребывает в моем сердце, если меня не сбивает с пути ее какое-либо более сильное побуждение, но и по соображению более суетному: ведь ежегодная сумма, о которой мы с вами договорились, будет выплачиваться мне лишь в случае успешности нашего предприятия, а не только за мои старания, даже самые добросовестные. Я не стану обманывать вашу честь, утверждая, что не имею ничего против освобождения Доусона; должен признаться, что имею. Во-первых, я опасаюсь, чтобы он не проболтался о делах, не имеющих отношения к убийству сэра Джона Тиррела. Во-вторых, мне не хотелось бы показаться участником его побега. И то и другое подвергает меня очень серьезной опасности. Однако трехсот фунтов в год не заработаешь, умывая руки, и потому приходится выбирать.

— Вы здраво рассуждаете, мистер Джоб, — сказал я. — Уверен, что вы прекрасно заработаете свою ежегодную ренту и долго будете ею пользоваться.

Только я это сказал, как сторож под окнами протяжно возгласил; «Двенадцатый час!» Джонсон вскочил с места, быстро переменил свой блистательный наряд на более скромное платье, накинул поверх него шотландский плед и снабдил меня другим таким же, в который я и завернулся самым тщательным образом. Мы неслышно спустились вниз, и Джонсон вместе со мною вышел на улицу, открыв дверь при помощи своеобразного «Сезам, отворись!» — имевшегося у него собственного ключа.

ГЛАВА LXXXII

Пока мы шли, направляясь к Тоттенхэм-корт-род, где рассчитывали найти наемный экипаж, мой спутник упорно и усердно убеждал меня в необходимости совершенно беспрекословно подчиняться всем указаниям или намекам, которые он, возможно, будет мне делать во время наших похождений.

— Помните, — сказал он самым внушительным тоном, — что малейшее отклонение от них не только воспрепятствует нам достичь цели — вызволить Доусона, но поставит под угрозу и нашу жизнь.

Я дал торжественное обещание тщательно во всех мелочах следовать его указаниям. Мы дошли до извозчичьей биржи. Джонсон выбрал один из экипажей и отдал кучеру какое-то приказание, позаботившись о том, чтобы я не расслышал его слов. В течение получаса, пока мы ехали, Джоб экзаменовал меня по предмету, который он именовал «воровским катехизисом». Под конец он выразил величайшее удовлетворение моими способностями и почтил меня заверением, что берется меньше чем в три месяца сделать из меня самого что ни на есть первосортного вора.

На этот лестный комплимент я также ответил самым любезным образом.

— Вы не должны думать, — сказал Джонсон через несколько минут, — что, если мы пользуемся этим языком, наш клуб состоит из воров низшего разбора, — совсем наоборот: мы представляем собою группу джентльменов — искателей приключений, которые одеваются в самое лучшее платье, ездят верхом на самых лучших конях, посещают самые лучшие игорные дома, равно как и самые шикарные увеселительные заведения, а иногда и вращаются в лучшем лондонском обществе. Нас не так много: мы ничего общего не имеем с обычными ворами, и, если бы мои личные развлеченьица (как вы их правильно именуете) стали известны другим членам нашего общества, я весьма и весьма рисковал бы оказаться из него исключенным за поступки, недостойные джентльмена. Мы редко снисходим до того, чтобы в обычных разговорах между собою пользоваться жаргоном, но считаем это необходимым в ряде случаев, когда силою обстоятельств вынуждены хитрить и прибегать ко всевозможным уловкам. Дом, который вы сегодня ночью посетите, является своего рода колонией, которую мы основали для тех из нас, кто подвергается особой опасности, так как за их головы назначена награда. Там они иногда скрываются по целым неделям, пока их не удается переправить на континент или снова выпустить на свет божий под другим именем. В эту обитель страждущих отправляем мы и тех, кто, подобно Доусону, терзается угрызениями совести и тем самым представляет опасность для всех: они и пребывают там, как в лечебнице, — до смерти или выздоровления. Одним словом, и дом и его обитатели используются для всего того, что может расстроить замыслы наших врагов и помочь нам. Чертовка Бесс, старушка, которой я вас представлю, заведует, как я вам уже говорил, этим учреждением. Эта почтенная дама предпочитает употреблять тот язык, в ознакомлении с которым вы только что проявили такие замечательные способности. Отчасти из уважения к ней, отчасти по общей склонности обитателей ее дома, диалект, принятый в нем, — по преимуществу блатной. Поэтому вы сами можете понять, что вам необходимо обнаружить хоть какое-нибудь знакомство с наречием, которое не только принято по всей стране, но, кроме того, и не может быть чуждым настоящему парню из наших, какой бы птицей высокого полета он ни был.

Когда Джонсон закончил свою речь, карета остановилась. Я выглянул из окна, Джонсон это заметил.

— Мы еще и полдороги не проехали, ваша честь, — сказал он.

Мы вышли из экипажа, я, по просьбе Джонсона, заплатил кучеру, и дальше двинулись пешком.

— Скажите мне откровенно, сэр, — спросил Джоб, — вы знаете, где находитесь?

— Понятия не имею, — ответил я, уныло обозревая длинную мрачную, плохо освещенную улицу.

Джоб бросил на меня пытливый зловещий взгляд, а затем, внезапно повернув направо, нырнул в какой-то крытый проулок или двор, заканчивавшийся узким проходом, по которому мы внезапно вышли к месту, где стояли три экипажа. Джоб подозвал один из них, мы вошли, он дал какое-то указание так, чтобы я не слышал, и мы помчались с бешеной скоростью, — так, как эта расшатанная колесница, наверно, никогда раньше не мчалась. Я заметил, что теперь мы попали в совершенно незнакомую мне часть города. Дома были старые и большей частью самые убогие. Казалось, путь наш пролегает по целому лабиринту узких улочек: однажды мне почудилось, что во внезапно открывшемся просвете между домами мелькнули волны реки, но проехали мы так быстро, что, возможно, это был обман зрения. Наконец экипаж остановился. Мы снова отпустили кучера, и опять я двинулся вперед вслед за своим спутником, находясь теперь почти полностью в его власти.

Джонсон не заговаривал со мною. Он молчал, погруженный в свои мысли, и я мог поэтому без помехи обдумывать свое настоящее положение. Хотя (благодаря своему здоровью и силе) я, подобно большинству мужчин, нелегко поддаюсь страху, у меня все же пробегали по спине мурашки, когда я поглядывал на неясные очертания унылых сараев — домами их назвать было нельзя — с обеих сторон дороги, по которой мы шли. Там и сям одинокий фонарь бросал свой тусклый свет на мрачные перекрещивающиеся улочки (хотя даже это слово было для них слишком пышным), где одиноко звучали наши шаги. Иногда и этого слабого света не хватало, и я едва различал мощные очертания своего спутника. Он же продолжал идти в темноте с инстинктивной быстротой человека, которому здесь знаком каждый булыжник. Я старательно прислушивался — не раздастся ли голос ночного сторожа, но тщетно: в этих пустынных местах его не услышишь. До слуха моего доносились только звуки наших собственных шагов или же случайные вспышки непотребного и нечестивого веселья, долетавшие до нас из незамкнутых лачуг, где предавались оргиям Бесчестие и Порок. Порою какая-нибудь несчастная тварь, дошедшая до самой низменной нищеты, омерзительная, в грязных лохмотьях, встречалась на нашем пути под редкими фонарями и пыталась задержать нас приставаниями, от которых у меня холодело под ложечкой. Но постепенно растаяли даже эти признаки жизни, мы потеряли из виду последний фонарь и очутились в полнейшей темноте.

— Теперь мы уже близко, — прошептал Джонсон. При этих словах меня против воли одолели тысячи всевозможных неприятных мыслей: вот сейчас мне предстояло проникнуть в самое тайное логово людей, давно привыкших ко всякому злодейству, отчаянных и отверженных, и до того закоренелых во всем этом, что между ними и мною не могло быть ничего общего. Безоружный и беззащитный, готовился я пробраться в их укрытие, нарушая тайну, от которой, может быть, зависела их жизнь. Чего еще мог ожидать я, кроме возмездия — взмаха руки и смертельного удара ножом? С точки зрения этих людей, не признающих никакого закона, их более чем оправдывали соображения безопасности. А кто был мой спутник? Человек, в буквальном смысле слова похвалявшийся своим искусством во всевозможных преступных делах. Если же он не решался доходить в этом до крайностей, то, по-видимому, отнюдь не осуждал теоретической основы, на коей они зиждились, и ни мгновения не колебался, если ему приходилось выбирать между личной выгодой и требованиями совести.

Впрочем, он и не думал скрывать от меня, какой опасности я подвергался. Хотя он привык к смелости и риску и в общем ему всегда везло, а потому нервы у него, видимо, были крепкие, — даже он, вероятно, полностью отдавал себе отчет в том, что и ему это приключение грозило опасностью, конечно, значительно меньшей, чем та, что угрожала моей дерзости. Мысли эти стремительно проносились в моем сознании, и как горько я раскаивался, что не догадался захватить с собою на всякий случай хоть какое-нибудь оружие: погибнуть без борьбы — вот самая страшная, смертная мука.

Однако сейчас не время было предаваться страхам. Для меня наступил один из тех решающих моментов, столь редких в однообразии жизни, когда пробуждаются все силы, глубоко скрытые в душе, когда эти силы, о которых мы и не подозревали, пока они таились где-то на дне, восстают, как духи, вызванные заклинателем, чтобы подать взывающему к ним разуму неожиданную и едва ли не сверхъестественную помощь.

Но и в самом характере моего спутника было нечто, порождающее во мне доверие к нему, несмотря на то, что его ремесло к такому доверию отнюдь не располагало: непринужденная откровенная смелость, простодушно-тщеславная вера в свои способности, которыми он пользовался так умело, хотя и не честно, — все это чуждо было свойственной обычным преступникам низости и скрытности, все это было так же на виду, как и воровские проделки, для которых оно служило украшением и мешало вниманию сосредоточиться лишь на темных сторонах в натуре моего приятеля. К тому же я так тесно связал его интересы с моими, что не было, казалось мне, никаких оснований подозревать его в обмане или же в нежелании все свои силы и возможности приложить к делу, которое должно было кончиться для нас обоих или успехом, или гибелью.

Заставляя себя думать только о том, что ободряло меня в этом предприятии, я продолжал молча в полной темноте идти за своим достойным сотоварищем. Так прошло еще несколько минут, и вот Джонсон остановился.

— Готовы ли вы, сэр? — прошептал он. — Если мужество вам изменяет, ради бога вернемся: стоит вам обнаружить хоть малейший признак страха — и вы погибли.

Я думал о Реджиналде и Эллен и ответил:

— Вы сказали мне и убедили меня, что я могу вам довериться, и я ничего не боюсь. Цель, к которой я стремлюсь, для меня так же важна, как моя собственная жизнь.

— Хоть бы искорку света, — задумчиво пробормотал Джоб, — чтобы взглянуть вам в лицо. Ну ладно, может быть, вы дадите мне руку, сэр?

Я протянул ему руку. Джонсон держал ее в своей не меньше целой минуты.

— Клянусь небом, сэр, — сказал он наконец, — хотел бы я, чтобы вы были одним из нас. Вы прожили бы, как храбрец, и умерли бы, как смелый игрок. Сердце у вас железное. Рука не дрожит нисколько, и перышка голубиного не шелохнет. Стыд и позор, если бы с таким смелым человеком стряслась беда.

Джоб сделал еще несколько шагов.

— Ну, сэр, — прошептал он, — теперь помните жаргон, поступайте в точности, как мне, может быть, удастся вам подсказать, и, главное, старайтесь, чтоб на вас не падал свет, если мы окажемся на людях.

С этими словами он остановился. Прикоснувшись к нему (в темноте ничего не было видно), я почувствовал, что он наклонился, видимо прислушиваясь. Потом он пять раз постучался, как я полагал тогда, в дверь, но, как выяснилось впоследствии — в оконный ставень. Сквозь щелки пробился неясный свет, и какой-то низкий голос что-то произнес — что именно, я не расслышал. Джоб ответил таким же тоном, но слов, сказанных им, я совершенно не понял; свет исчез. Джоб куда-то двинулся — как будто бы за угол. Я услышал, как медленно отпираются какие-то засовы и затворы, и через несколько мгновений чей-то грубый голос произнес на воровском наречии:

— Это ты, Джоб-хвастунишка, король-жучок? Ты один в хазу или с довеском?

— Бесс, чертовка старая, хоть и черно кругом, а я — разрази меня на месте — распознал твою пьяную харю. Черт побери, да подними ты свои буркалы: я в хазу не один, нет, убей меня бог! Я же тебе говорил: чтобы Доусон перестал, наконец, хныкать, я приведу к нему попа.

— Ну, заткнись ты, всыпать бы тебе хорошенько за твою болтовню. Ладно уж, входи, чтоб тебя черти взяли.

После этого приглашения Джоб, схватив меня за плечо, втолкнул в помещение и сам вошел следом за мною.

— Поди за свечкой, Бесс, посвети попику — как-никак надо его уважить. А я всуну втулку на место.

Услышав этот приказ, отданный весьма властным тоном, старуха пошла прочь, бормоча себе под нос «заклятья странные». Когда она уже не могла ничего расслышать, Джоб шепнул мне:

— Заметьте, болта я не задвигаю. Дверь закрывается на щеколду, а открывается вот так, смотрите: нужно нажать! Да не забудьте этой пружины, — обращаться с нею легко, только вид у нее необычный. На случай, если вам придется бежать, помните — это самое главное, — что, когда будете уже за дверью, надо повернуть вправо и потом никуда не сворачивать.

Старуха вновь появилась со свечой в руке, Джонсон замолк и быстро направился к ней. Я шел за ним. Старуха поинтересовалась, хорошо ли он закрыл дверь, на что Джонсон дал утвердительный ответ, как следует ругнув ее за то, что она усомнилась.

Мы шли по длинному, очень узкому коридору, потом Бесс открыла небольшую дверь справа и впустила нас в просторное помещение, где, к моему величайшему удивлению, находились четыре человека, сидевших в облаках табачного дыма у дубового стола, перед вместительным жбаном подогретого джина. В глубине этой комнаты, напоминавшей кухню какого-нибудь трактира, красовался внушительных размеров старинный экран, за ним в очаге тускло горело слабое пламя, а перед очагом стоял один из тех стульев с высокими спинками, какие часто видишь в старых домах и на старинных гравюрах. В одном углу высились часы, а в противоположном находилась узенькая лестница, уходившая куда-то вниз, по всей видимости — в погреб. Имелось в комнате и несколько полок, на которых я увидел бутылки с различными напитками, излюбленными у аристократии воровского мира, а также старомодную скрипку, две уздечки и несколько инструментов странного вида, вероятно чаще употребляющихся «свойскими парнями», чем порядочными людьми.

Чертовка Бесс оказалась женщиной среднего роста, но такой ширококостой и мускулистой, что ей позавидовал бы любой профессиональный борец. На голове у нее был не столько надет, сколько напялен съехавший на затылок чепец, из-под которого беспорядочно выбивалось, обрамляя лицо, несколько жиденьких, черных с заметной проседью кудряшек. Большие черные глаза навыкате горели живым, но недобрым огнем. Нос, крупный и какой-то пористый, словно гриб, пылал, подобно всей ее широкой физиономии, ярким багрянцем: очевидно было, что немало, полных бутылок «британской смеси» содействовало возникновению и сохранению этой густой, блестящей окраски, несомненно являвшейся «внешним, ощутимым для глаза признаком некоего внутреннего духовного просветления».

Но отнюдь не все в этом лице было отталкивающим и гнусным. Кроме глубоких и давних следов порока и ничем не сдерживаемых страстей, кроме выражения наглого, неженственного, злобного и хитрого, проглядывало в нем и грубоватое добродушие, в глазах то и дело мелькали огоньки, выдававшие склонность к веселью и дурачеству, верхняя губа забавно кривилась, показывая, что как бы низко ни пал человек, в нем всегда остается одно из существеннейших его свойств — желание посмеяться.

Одеяние сей дамы Леонарды отнюдь не было таким убогим, как это можно было думать. Малиновый шелк платья, до самых колен отделанного оборками и оторочками, с необычайным вкусом оттенялся ярко-желтой шалью. В ушах, по размерам как раз подходящих для того, чтобы воспринимать все «крепкие слова», к которым они были привычны, сверкала пара тяжелых серег. Украшение это, по всей видимости, являлось даром сообразительных гостей, достаточно хорошо знавших жизнь и потому разумевших, что даже возраст, смиряющий все страсти, не может укротить в женщине страсть к нарядам.

Едва завидев меня, четверо бражников повскакали с мест.

— А ну, Бесс, — закричал самый высокий из них, — это еще что за ублюдок? С каких это пор всякий, кому вздумается, сует свой хобот в нашу хазу?

— Ладно, ладно, цыпленочек! — закричал Джоб. — Не ерепенься. Чего там из-за ерунды лезть в бутылку! Этот парень свой в доску, и мы с ним приятели. К тому же он подходящий бутончик для Тайберна и вполне достоин болтаться на столбе с перекладиной.

После представления с подобной рекомендацией меня тотчас же обступили со всех сторон, и все четверо предложили совершить надо мною церемонию «избрания».

Церемония была, видимо, не из приятных, ибо Джоб самым диктаторским тоном отверг это предложение, напомнив своим товарищам, что, хотя они и считают нужным изредка снисходить до самых низменных забав, они все же воры-джентльмены, а не какие-нибудь взломщики и жулики последнего сорта, и что поэтому им следует принять меня с учтивостью, подобающей их положению.

Замечание это выслушали со смехом, однако же ему почтительно вняли (ибо Джоб среди этих филистимлян был, по всей видимости, человек могущественный), и самый высокий, носивший благозвучное прозвание «Паучьи лапы», вежливо спросил меня, не угодно ли мне будет «подпустить вместе с ним дымку», и, когда я изъявил согласие, протянул мне трубку с табаком, которую зажгла госпожа Чертовка Бесс. Я же стал прилагать все свои силы к тому, чтобы еще больше затуманить воздух в комнате.

Что касается мистера Джоба Джонсона, то он начал искусно переводить разговор с меня на главных членов своей шайки. О них говорили, употребляя странные прозвища, которые поставили бы в тупик самое нахальное любопытство. Один назывался «Буравчик», другой «Громила», третий «Чародей», четвертый «Вишнево-красная рожа». Из присутствующих самый высокий прозывался (как я уже говорил) «Паучьи лапы», а самый маленький «Шпингалет». Джобу присвоено было почетное прозвание «Морская свинка». Под конец Джоб разъяснил причину моего появления: он хотел успокоить терзавшую Доусона совесть, переодев одного из ребят, которого Доусон не знал, «церковной крысой», так чтобы и Доусон получил отпущение и шайка не подверглась никакой опасности из-за его исповеди. Эта подробность весьма развеселила всю компанию, а Джоб, улучив удобный момент, вскоре встал и, обернувшись ко мне, молвил:

— Ну, браток, пора нам прощаться с плясунами да сматываться к грешнику.

Одного намека мне было достаточно: я рад был поскорее убраться.

— Да погоди ты, Морская свинка, потяни с нами пойла, — сказал Паучьи лапы, наливая себе из жбана, который был уже почти пуст.

— Еще чего! — крикнула Чертовка Бесс. — Пошли вы все к дьяволу! Где это видано, бражничать до рассвета в почтенном чистом доме, словно это какой-нибудь замызганный притон!

— Ну уж, сказала — так сказала, маруха! — вскричал Шпингалет. — Вот так почтенный дом! А чистота в нем вроде как на тюремном дворе: кругом ворюги, а посредине виселица.

Эта характерная шуточка вызвала всеобщий восторг. Джонсон взял подсвечник из прелестной ручки разъяренной миссис Чертовки Бесс, и эта ручка, освободившись, немедленно устремилась к щеке Шпингалета, нанеся по ней удар, едва не сваливший с ног опрометчивого остряка. Мы с Джонсоном, не теряя времени, воспользовались суматохой, вызванной этим нежным увещанием, тотчас же бросились вон из комнаты и захлопнули за собою дверь.

ГЛАВА LXXXIII

Мы прошли совсем немного, и перед нами оказалась дверь. Джоб открыл ее, и за нею мы увидели узкую лестницу, освещенную сверху тусклым фонарем. Мы поднялись по ступеням и оказались в помещении, похожем на галерею, — там над дверью чулана, которую Джоб тотчас же открыл, горел другой фонарь.

— Тут Бесс обычно оставляет ключи, — сказал Джоб, — надеюсь, они на месте.

С этими словами мастер Джоб вошел в чулан, оставив меня в галерее, но вскоре вернулся с явно разочарованным видом.

— Старая ведьма оставила их внизу, — сказал он. — Мне придется спуститься, а вашей чести подождать.

Не откладывая в долгий ящик, почтеннейший Джоб сошел вниз, я же был предоставлен себе самому и своим размышлениям. Как раз напротив чулана находилась дверь в какое-то другое помещение. Случайно я прислонился к ней. Она оказалась не захлопнутой и, разумеется, открылась. В подобных случаях человек обычно теряет равновесие. Меня постигла та же участь, что и всех, и потому я попал в комнату отнюдь не тем способом, который избрал бы, если бы мог следовать своим склонностям. С кровати в противоположном углу комнаты до моего слуха долетел чей-то слабый голос; говоривший, о телесной немощи которого можно было судить по тону, спросил меня на воровском наречии, кто идет? Я решил, что отвечать мне незачем, и начал как можно было тише убираться восвояси, как вдруг заметил в ногах кровати стол, на котором, среди других вещей, лежали пара пистолетов и замечательная шпага, выкованная согласно самым последним требованиям военного искусства — так, чтобы ею можно было и рубить и колоть. Свет, благодаря которому я мог разглядеть внутренность комнаты, исходил от светильника с фитилем из камышовой сердцевины, стоявшего на очаге. Такие светильники обычно оставляют больным: этот признак, а также еще некоторые другие подробности (вдобавок к слабости голоса того, кто со мной заговорил) навели меня на мысль, что я попал в комнату какого-нибудь заболевшего члена шайки. Осмелев от этого предположения и заметив к тому же, что полог кровати был плотно задернут и лежащий на ней не в состоянии был различить ничего, что творилось в комнате, я не смог удержаться: на цыпочках подошел к столу и потихоньку взял оружие, чей блеск манил меня, как призыв старого, испытанного друга.

Однако мне не удалось сделать этого совершенно без всякого шума; я снова услышал тот же голос, на этот раз звучавший громче: меня назвали «Чертовка Бесс», со всякими ругательствами осведомились, чего мне нужно, и попросили дать напиться. Нужно ли говорить, что я по-прежнему ничего не ответил, но так тихо, как только мог, выбрался из комнаты, благословляя судьбу за то, что она снабдила меня оружием, которым я владел лучше, чем каким-либо другим. Не успел я вернуться в галерею, как появился Джоб с ключами. Я показал ему свое сокровище (оно было таких размеров, что скрыть его я все равно не мог бы).

— Да вы просто рехнулись, сэр! — сказал он. — Или, может быть, считаете, что разгуливать с обнаженной шпагой — это лучший способ отвлечь от себя подозрение? Даже за лучший из бриллиантов, которые когда-либо были мною позаимствованы, не хотел бы я, чтобы вас увидела Бесс.

С этими словами Джоб отобрал у меня шпагу, которую я отдал весьма неохотно.

— Где вы ее достали? — спросил он.

Я шепотом объяснил, и Джоб, снова открыв дверь, в которую я столь бесцеремонно вошел, тихо положил шпагу на ближайший к двери стул. Больной, ощущения которого были явно обострены лихорадочным состоянием, раздраженно спросил, кто там. Джоб на воровском наречии ответил, что Бесс послала его за ключами, которые, как ей казалось, она здесь забыла. Больной, в свою очередь, попросил Джонсона подать ему питье, и нам пришлось еще немного задержаться, чтобы исполнить его просьбу. Затем мы направились дальше по коридору, пока не дошли до других ступенек, приведших нас к какой-то двери. Джоб открыл ее, и мы оказались в помещении не совсем обычных размеров.

— Здесь, — сказал он, — опочивальня Чертовки Бесс.

Всякому, желающему попасть в коридор, ведущий не только в комнату Доусона, но и в другие помещения, где проживают те из нашей компании, которые требуют особого попечения, приходится сперва пройти через эту спальню. Видите звонок у кровати, — это, скажу я вам, не обычный динь-дилинь: он сообщается со всеми спальными помещениями дома, и по нему подается только сигнал настоящей тревоги, когда каждый парень должен выпутываться сам, как сможет. Имеются и еще два таких же звонка: один в комнате, где мы только что сидели, другой там, где спит Паучьи лапы, — это наш сторожевой пес, и его конура внизу. Ступеньки, что в общей комнате, ведут не в погреб, а в его логово. Назад нам придется идти опять через эту общую комнату, и вы сами можете убедиться, как трудно будет похитить Доусона, а если старая леди подаст тревогу, весь улей в один миг всполошится.

Сказав это, Джоб вывел меня через дверь в противоположной стене комнаты в коридор, по размерам и виду сходный с тем, который мы только что прошли. В самом конце его имелся вход в какое-то помещение, и там Джонсон остановился.

— Вот, — сказал он, вынув из кармана записную книжку и роговую чернильницу. — Вот, ваша честь, возьмите, вам же понадобится записать главные пункты исповеди Доусона, он там, за этой дверью.

С этими словами Джоб достал весьма основательную связку ключей, вставил один из них в замочную скважину, и в следующее мгновение мы были уже в комнате Доусона. Комната, низкая и узкая, оказалась довольно длинной, и в ней царила полнейшая тьма, так что тусклое мерцание свечи, которую Джоб держал в руке, не столько рассеивало этот густой мрак, сколько тщетно боролось с ним. Приблизительно посреди комнаты стояла кровать, а на ней в вертикальном положении, с беспокойством повернув к нам изнуренное, исхудалое лицо, сидел отощавший, совершенно изможденный человек. Я очень плохо помнил Доусона, которого, как известно читателю, видел всего один раз, но у меня осталось впечатление от него как от человека среднего роста и скорее атлетического сложения, с довольно красивым и румяным лицом. Существо же, которое я сейчас увидел, являло собою полную противоположность такому представлению. Щеки у него были желтые, ввалившиеся, пальцы, которыми он сейчас отодвигал полог кровати, походили на когти изголодавшегося коршуна — такие они были костлявые, длинные, обескровленные.

— Едва мы приблизились к нему со своей свечой настолько, что нас можно было разглядеть, как он чуть не спрыгнул с постели, воскликнув с той особой радостью в голосе, которая словно облегчает грудь от давящей на нее тяжести страха и тревоги:

— Слава богу, слава богу! Наконец-то ты пришел и с тобой священник — да благословит тебя бог, Джонсон, ты мне истинный друг.

— Не унывай, Доусон, — сказал Джоб, — мне удалось притащить сюда этого достойного джентльмена, и он, я уверен, даст тебе великое утешение; но ты должен быть с ним откровенен и рассказать все.

— Я так и сделаю, так и сделаю, — вскричал Доусон, и на лице его появилось какое-то дикое, мстительное выражение, — хотя бы для того, чтобы его повесили! Иди сюда, Джонсон, дай мне руку, поднеси поближе свечу, послушай; он, этот дьявол, злодей, был сегодня здесь и грозился убить меня. И я весь вечер слушал, слушал, и мне чудились его шаги в коридоре, на лестнице, за дверью; но это все мне только казалось, Джоб, только казалось, и, наконец, пришел ты, добрый, славный, честный Джоб. О, как это ужасно — лежать в темноте без сна, в этой огромной, огромной комнате — по ночам она, точно вечность, — и представлять себе то невыносимое, страшное. Пощупай мне пульс, Джоб, взгляни на мою спину — тебе покажется, будто меня водой обливали, а это ведь холодный пот. О, как это страшно, когда тебя мучит совесть, Джоб. Но теперь ты до утра побудешь со мною, дорогой, милый Джоб!

— Да постыдись ты, Доусон, — промолвил Джонсон, — подтянись, будь мужчиной. Ты сейчас точно дитя малое, которое нянька напугала. Священник облегчит твою несчастную, больную совесть; будешь ты с ним сейчас беседовать?

— Да, — сказал Доусон, — да! Но ты уйди из комнаты, я не могу сказать всего, если ты тут будешь; иди, Джоб, иди. Но только не сердись на меня, я ведь не хочу тебя обидеть.

— Сердиться! — сказал Джоб. — Господь да поможет тебе, бедняга! Конечно же, я не стану сердиться. Я подожду за дверью, пока ты не побеседуешь с его преподобием, но только торопись, ночь на исходе, а священнику наверняка придет конец, если его обнаружат здесь на рассвете.

— Я скоро, скоро, — с дрожью в голосе произнес преступник, — но что это ты делаешь, Джоб, куда ты идешь? Не уноси свечи, Джоб, поставь ее у кровати.

Джоб исполнил его просьбу и вышел из комнаты, но оставил дверь слегка приоткрытой, так, чтобы слышать все подробности признания кающегося, если он будет говорить достаточно громко.

Я присел на край ложа и, взяв в свои руки костлявую руку несчастного, начал утешать и ободрять его, как только мог. Усилия мои, видимо, оказали на него самое благотворное действие, и под конец он стал умолять меня помолиться с ним вместе. Я преклонил колена, и уста мои сразу же нашли слова того языка, которым естественнее всего выражаются волнующие нас чувства, какого бы символа веры мы ни придерживались. Здесь, именно здесь, у изголовья больных или раскаивающихся в совершенном преступлении, служители бога обретают всю полноту своей власти. Именно здесь служение их носит характер божественный и сверхземной, именно здесь, когда они изливают елей на раны души и дают ей утешение, когда они врачуют разбитые сердца, поднимают поникший, униженный дух, — устами их глаголет отец небесный, который сотворил нас в благости своей и будет судить судом милости! Я встал, и после краткого молчания Доусон, жаждавший успокоить себя исповедью, начал так:

— Нет у меня времени, сэр, говорить о раннем периоде моей жизни: я прожигал ее на скаковом поле и за игорным столом, и все это, я хорошо знаю, было грехом и нечестием. Но я был парень необузданный, бездельник, падкий на всякие неблаговидные проделки. И вот, сэр, года три тому назад я впервые повстречал некоего Тома Торнтона: случилось это на состязании по боксу. Имелся у нас своего рода клуб фермеров и мелких землевладельцев; Тома избрали его председателем, и он, как человек веселый, умеющий позабавить общество и привыкший иметь дело с джентльменами, скоро стал всеобщим любимцем.

Со мной он был весьма учтив, и его обхождение мне очень нравилось. Однако в то время и еще в течение двух лет я виделся с ним довольно редко, но несколько месяцев тому назад мы опять повстречались. Я находился в крайне стесненных обстоятельствах, он также, и это сблизило нас больше, чем мы, возможно, сошлись бы при ином положении вещей. Очень много времени проводил он в игорных домах, считая, что им открыт некий способ беспроигрышной азартной игры.[881] Поэтому, если ему не удавалось найти какого-нибудь джентльмена, которого он мог надувать и с которым легко было мошенничать за карточным столом, он во что бы то ни стало пытался испробовать свой непогрешимый способ. Однако я не замечал, чтобы он раздобывал таким образом много денег: и если иногда этим ли пресловутым способом или каким другим ему случалось отхватить значительную сумму, она исчезала так же быстро, как появлялась. Ясно было, что Торнтон не из тех людей, которые способны разбогатеть, ибо он во всем проявлял крайнюю расточительность — тратился на женщин, пил и всячески силился пробраться в круг людей выше его по положению, а для этого делал вид, что на деньги ему наплевать, и, если настоящие джентльмены уходили вместе с ним со скачек и петушиных боев, он старался угостить их как можно изысканнее.

Итак, сэр, он все время пребывал в бедности и с трудом выкручивался, чтобы по-прежнему сорить деньгами. Он познакомил меня с тремя или четырьмя джентльменами, как он их называл, но я обнаружил, что это были маркеры, шулеры и жулики, и в этой компании я утратил последние остатки честности. Они никогда не называли вещи своими именами, и потому эти вещи казались совсем не такими плохими, какими они были на самом деле: обворовать джентльмена не звучало как преступление, если именовалось «припечатать франта», отправиться в ссылку не звучало как наказание, если об этом, смеясь, говорили «парня сдуло». И вот постепенно представления мои о добре и о зле, и без того неопределенные, совсем спутались, и, привыкнув делать из преступления предмет шутки в дружеской беседе, я вскоре приучился смотреть на него как на совершенный пустяк.

Так вот, сэр, этой весной мы с Торнтоном решили попытать счастья на ньюмаркетских скачках. На это время и приехал пожить ко мне, в дом, который я недавно получил в наследство от отца, но который, не принося мне никакого дохода, только вводил меня в лишние траты, тем более что жена моя, дочь трактирщика, была плохой хозяйкой и буквально сорила деньгами. Случилось так, что нас обоих надул жокей, подкупленный нами за большие деньги, и мы потеряли очень значительную сумму. Проиграл я нескольким лицам, в том числе некоему сэру Джону Тиррелу. Я пожаловался на неудачу Торнтону, и он сказал, чтобы я не огорчался, и посоветовал мне пообещать сэру Джону, что я заплачу ему, если он приедет в город. При этом он выразил полную уверенность в том, что я могу расплатиться, так как в городе мы пойдем в игорный дом, а ему известен способ играть в азартные игры наверняка. Он так уговаривал меня, что я дал себя убедить. Но потом Торнтон признался мне, что он добивался только одного: чтобы сэр Джон не уехал к маркизу Честеру (куда он был приглашен) вместе с прочими гостями милорда и он, Торнтон, получил бы таким образом возможность совершить задуманное уже тогда преступление.

В соответствии с желанием Торнтона я попросил сэра Джона Тиррела поехать со мною в Ныомаркет. Он так и сделал. Там я оставил его, встретился с Торнтоном, и мы отправились в игорный дом. Там мы углубились в Торнтонову игру наверняка, как вдруг появился сэр Джон. Я встал, извинился, что не могу с ним сейчас рассчитаться, пообещал заплатить долг в течение трех месяцев. Сэр Джон, однако же, очень рассердился и обошелся со мною так грубо, что весь стол это заметил. Когда он ушел, я высказал Торнтону всю свою обиду и негодование на сэра Джона. Он принялся разжигать мою ярость еще больше, всячески преувеличивая грубость сэра Джона, сказал, что мне пришлось перенести величайшее оскорбление, и под конец довел меня до полного неистовства. Я заявил, что, будь я джентльменом, я набросился бы на сэра Джона Тиррела тут же, за столом.

Когда Торнтон увидел, что я совершенно разъярен, он увел меня из игорного дома, и мы пошли в какую-то гостиницу. Там он велел подать обед и несколько бутылок вина. Я вообще очень быстро пьянею: он это знал и так искусно подливал мне, что вскоре я уже не сознавал, что делаю и говорю. Затем он стал распространяться насчет нашего бедственного положения, делая при этом вид, что о себе самом весьма мало заботится, благо он человек одинокий и одной картофелиной обойдется, но что я-то обременен женой и ребенком и не могу дать им помереть с голоду. Потом он добавил, что сэр Джон Тиррел меня публично опозорил, что на скачках мне уже нельзя будет появиться — ни один джентльмен не станет держать со мной пари, и еще многое другое в том же роде. Видя, что все это произвело на меня свое действие, он сообщил мне, что заметил, как сэр Джон получил очень крупную сумму денег, которая помогла бы нам не только уплатить все наши долги, но и зажить по-джентльменски, и под конец предложил мне обокрасть Тиррела. Хотя я и был пьян, но все же несколько опешил. Однако Торнтон излагал все это на воровском языке, так что и само преступление и опасность, которой мы подвергались, в моих глазах уже не были столь ужасными, — и вот я в конце концов согласился.

Мы отправились в гостиницу сэра Джона и узнали, что он только сейчас уехал; — мы вскочили на коней и помчались вслед за ним. Уже наступила ночь; отъехав на некоторое расстояние от большой дороги по проселку, который вел и к моему дому и в Честер-парк, — ибо мой дом стоит на пути к усадьбе милорда, — мы обогнали какого-то всадника. Я заметил только, что он весь закутан в плащ, но, как раз когда мы проезжали мимо него, Торнтон сказал: «Я знаю этого человека, он весь день преследовал Тиррела, и хотя он старается, чтобы его не узнали, я-то узнал: это смертельный враг Тиррела. Если случится самое худшее, — добавил Торнтон (этих слов я тогда не понял), — мы сможем все взвалить на него».

Проехав немного дальше, мы нагнали Тиррела и еще одного джентльмена. К величайшему нашему разочарованию, они оказались вместе. С лошадью этого джентльмена что-то случилось, и Торнтон спешился, предлагая свою помощь. Он стал уверять джентльмена, — выяснилось, что это некий мистер Пелэм, — что лошадь совсем охромела и что ему едва удастся добраться на ней до дому, и тут же предложил сэру Джону ехать вместе с нами, сказав, что покажет ему правильную дорогу. Однако сэр Джон с самым высокомерным видом отверг это предложение, и мы отправились дальше.

«Ну, теперь кончено, — сказал я, — раз у него есть спутник». — «Ничего не кончено, — ответил Торнтон, — мне удалось подколоть лошадь своим ножом, а если я хоть немного знаю сэра Джона Тиррела, он до того нетерпелив, что никогда не согласится тащиться черепашьим шагом за каким бы то ни было спутником, тем более что вот-вот разразится здоровый ливень». — «Но, — возразил я, ибо начинал уже трезветь и понимать, что мы затеяли, — луна уже взошла и, если ее не скроют дождевые тучи, сэр Джон нас узнает. Так что, вы видите, даже если он расстанется с тем джентльменом, нам от этого пользы не будет. Поторопимся лучше домой да завалимся спать».

В ответ на это Торнтон стал ругать меня за малодушие и сказал, что тучи наверняка скроют луну, а если нет, добавил он, «я уже знаю, как подрезать не в меру длинный язык». Эти слова меня совершенно взбудоражили, и я сказал, что если он, кроме ограбления, замышляет и убийство, я ни в чем принимать участия не буду. Торнтон расхохотался и посоветовал мне не валять дурака. Пока мы все это обсуждали, разразился сильнейший ливень и мы устремились к большому дереву у какой-то заводи. Правда, оно было сухое и безлистное, но это оказалась единственная защита, какую можно было найти поблизости, хотя до моего дома было уже недалеко. Я хотел ехать прямо домой, но Торнтон не соглашался, и так как я всегда ему уступал, то и на этот раз остался вместе с ним под деревом, хотя и очень неохотно.

Вскоре мы услышали конский топот.

«Это он, это он! — вскричал Торнтон исступленным, торжествующим голосом. — И один! Приготовьтесь, мы на него набросимся, но я один скомандую, чтобы он отдал деньги, вы придержите язык».

Тучи и ливень так сгустили мрак, что хотя было и не абсолютно темно, однако вполне достаточно, чтобы не узнать наших лиц. Как только Тиррел приблизился, Торнтон ринулся вперед и измененным голосом крикнул: «Стой, если жизнь дорога!» Я последовал за ним, и мы окружили сэра Джона с двух сторон.

Он попытался прорваться, но Торнтон схватил его за руку, произошла короткая схватка, в которой я сначала не принимал участия, но в конце концов Тиррел вырвался из рук Торнтона, и тогда я схватил его; он пришпорил коня, очень быстрого и сильного, который рванулся изо всех сил, едва не опрокинув меня вместе с моей лошадью, но в это мгновение Торнтон нанес несчастному сильнейший удар по голове рукояткой своего тяжелого хлыста; шляпа сэра Джона слетела с головы еще в самом начале борьбы, и удар оказался такой, что свалил его на землю. Торнтон спешился и велел мне сделать то же. «Времени терять нельзя, — сказал он, — надо скорее оттащить его в сторону и обчистить». Мы понесли его (он был без сознания) к уже упоминавшейся заводи. Пока мы обшаривали одежду Тиррела, ища денег, о которых говорил Торнтон, буря прекратилась и снова проглянул месяц. Мы замешкались, так как бумажник, который Тиррел на глазах у Торнтона на скаковом поле положил в один карман, оказался переложенным в другой.

Едва мы обнаружили и схватили бумажник, как сэр Джон очнулся, и открытые глаза его уставились прямо в лицо Торнтона, который еще склонялся над ним, рассматривая содержимое бумажника — все ли там в наличии. При свете луны Тиррел сразу же понял, кто мы такие. Яростно стараясь высвободиться и подняться, он крикнул: «Я вас узнал, узнал, за это дело вы будете повешены!» Но эти неосторожные слова и погубили его. «Ну, это мы еще посмотрим, сэр Джон», — сказал Торнтон, упершись коленом в грудь Тиррела и пригвождая его к земле. Так как руки его были заняты, он велел мне достать у него из кармана складной кож.

«Ради всего святого, — закричал Тиррел голосом, полным смертельного ужаса и доныне преследующим меня, — пощадите мою жизнь!»

«Слишком поздно», — невозмутимо произнес Торнтон, и, взяв нож из моих рук, он вонзил его сэру Джону в бок, а так как лезвие было недостаточно длинное, чтобы задеть жизненно важные органы, стал поворачивать его в ране, стараясь ее углубить. Тиррел был человек сильный, он продолжал бороться и молить о пощаде; Торнтон вынул нож из раны, Тиррел схватил его за лезвие, и Торнтон, вырывая нож из рук Тиррела, сильно поранил ему пальцы. Несчастный джентльмен понял, что надежды больше нет: он издал громкий, пронзительный вопль отчаяния. Одной рукой Торнтон зажал ему рот, другой перерезал горло от уха до уха.

«Вы погубили его и нас вместе с ним», — сказал я, когда Торнтон медленно поднялся с колен. «Нет, — ответил он, — смотрите, он еще двигается». И действительно, он еще трепетал, но уже в предсмертных судорогах! Все же для верности Торнтон еще раз вонзил нож в тело; лезвие наткнулось на кость и сломалось надвое. Удар был так силен, что отломавшийся кусок лезвия не застрял в ране, а упал на землю и затерялся среди длинных листьев папоротника и трав.

Пока мы заняты были его розысками, Торнтон, у которого слух был острее моего, уловил приближающийся стук копыт. «Живо на коней, — закричал он, — и скорее прочь отсюда!» Мы вскочили в седла и умчались во всю прыть. Я хотел было ехать домой, но Торнтон настоял, чтобы мы сперва заехали в старый амбар, находившийся в поле на расстоянии четверти мили. Так мы и сделали.

— Стойте, — сказал я. — А что сделал Торнтон с уцелевшей половинкой складного ножа? Выбросил он ее или взял с собой?

— Взял с собой, — ответил Доусон, — так как на рукоятке была серебряная пластинка с его именем. Он боялся бросить нож в водоем, как я ему советовал, чтобы его когда-нибудь при случае не нашли. Вблизи амбара имеется довольно большая роща молодых елочек; мы с Торнтоном вошли туда, он вырыл обломанным черенком ямку, положил в нее нож и забросал землей.

— Опишите это место подробнее, — сказал я. Доусон умолк и, видимо, стал припоминать. Я сидел как на иголках, ибо ясно понимал, как важен для меня его ответ. Прошло некоторое время, затем он покачал головой и сказал:

— Место я описать не могу, роща очень густая; но я помню ее очень хорошо, и если бы я снова попал туда, то сразу же смог бы указать, где зарыт нож.

Я опять велел ему прервать рассказ, подумать и приложить все старания к тому, чтобы описать мне это место. Однако он сам был так неуверен в том, что говорил, и все это было так неопределенно, что я отчаялся; он же продолжал свой рассказ.

— Когда это было сделано, Торнтон велел мне постеречь лошадей и сказал, что пойдет один разведать, можно ли нам возвращаться. Он так и сделал и, вернувшись примерно через полчаса, сообщил, что осторожно пробрался к месту убийства и там, бросившись ничком на землю у края насыпи, заметил какого-то человека (при этом он выразил уверенность, что то был человек в плаще, которого мы обогнали, по его мнению — сэр Реджиналд Гленвил), садившегося на свою лошадь как раз там, где лежал убитый, и затем отъехавшего прочь, в то время как вслед за ним появился другой всадник — мистер Пелэм, тоже обнаруживший тело.

«Теперь можно не сомневаться, — добавил он, — что на нас станут всех собак вешать. Но если вы будете вести себя мужественно и твердо, мы избежим опасности: предоставьте мне переложить вину на сэра Реджиналда Гленвила».

Мы сели на коней и поехали домой. Мы вошли с черного хода и поднялись наверх. У Торнтона белье и руки были в крови. Белье он снял, запрятал поглубже и, как только представилась возможность, сжег. А руки вымыл и, чтобы цвет воды не вызвал подозрений, выпил ее. Затем мы присоединились к домашним, как будто ничего не случилось, и узнали, что приезжал мистер Пелэм. Но так как, к счастью нашему, в надворные помещения моей усадьбы недавно залезали воры, жена моя и слуги отказались впустить его в дом. Известие это повергло меня в крайнее смятение и страх. Однако, поскольку мистер Пелэм просил передать, чтобы мы поехали к заводи, Торнтон настоял, чтобы мы сделали это во избежание подозрений.

Затем Доусон рассказал, что по возвращении домой он все еще сильно волновался, и Торнтон заставил его немного прилечь. Когда вся наша компания из усадьбы лорда Честера подъехала к их дому, Торнтон зашел в комнату Доусона и дал ему выпить большой стакан бренди.[882] От этого он опьянел настолько, что уже не отдавал себе отчета, насколько опасно их положение. Впоследствии, когда обнаружен был портрет (о чем сообщил ему Торнтон, равно как и об угрожающем письме Гленвила покойному, найденном в бумажнике Тиррела), к Доусону вернулось мужество. А так как правосудие было направлено по ложному следу, он сумел выдержать допрос, не вызвав никаких подозрений, затем он вместе с Торнтоном отправился в город и все время посещал «клуб», в который еще раньше ввел его Джонсон. Сперва, находясь среди новых людей и еще не растратив полученных столь ужасным способом денег, он мог более или менее успешно заглушать голос совести. Но радость от успеха, достигнутого преступлением, есть нечто настолько противное природе человека, что длительной она быть не может. Несчастная жена Доусона, которую, несмотря на ее мотовство и свой беспорядочный образ жизни, он, по-видимому, действительно любил, заболела и умерла; на своем смертном ложе она призналась, что у нее возникли подозрения в виновности Доусона, и добавила, что подозрения эти измучили ее и довели до болезни. Это вновь пробудило в нем уснувшую было совесть. К тому же его доля денег Тиррела, большую часть которой у него угрозами вытянул Торнтон, иссякла. Он впал, по выражению Джоба, в беспросветное отчаяние, так часто и так настойчиво говорил Торнтону о своих угрызениях и так серьезно о мучительном, неукротимом желании успокоить свою душу, предавшись в руки правосудия, что негодяй, в конце концов не на шутку испугавшись, добился, чтобы Доусона поместили туда, где он теперь находился.

Тут-то и началась для него подлинная кара. Заточенный в одной из самых дальних комнат дома, он все время находился в одиночестве, которое нарушали только посещения его тюремщицы, — она заходила всегда ненадолго и торопилась поскорее уйти, — да еще (впрочем, это было хуже одиночества) вторжения Торнтона. По-видимому, отъявленный этот мерзавец обладал свойством, к чести природы человеческой довольно редким, а именно: любовью к злу не ради того, что оно может тебе доставить, но ради него самого. С жестокостью, вдвойне гнусной из-за ее бесполезности, он запрещал делать Доусону единственное послабление, о котором тот умолял, — оставлять ему на ночь свечу. При этом он не только издевался над Доусоном за трусость, но еще усиливал его страхи, угрожая в один прекрасный день покончить с ним раз и навсегда.

Но страхи эти вызывали в душе несчастного такое смятение, что даже тюрьма казалась ему раем по сравнению с теми адскими муками, которые он терпел.

Когда он кончил свою исповедь и я спросил его: — Если вас удастся отсюда вызволить, повторите ли вы перед следователем то, в чем сейчас мне признались? — он при одной мысли об этом даже вздрогнул от радости. По правде сказать, помимо угрызений совести и того внутреннего властного голоса, который, как это известно из летописи человеческих злодеяний, словно побуждает убийцу принять последнее искупление своей вины, — помимо всего этого, в душе его таилось страстное, хоть и низменное стремление отомстить своему бесчеловечному сообщнику. И, может быть, помышляя о грозившей ему самому печальной участи, он обретал утешение в надежде, что Торнтону предстоит испытать хоть часть тех мучений, которым этот негодяй подвергнул его.

Я записал в книжечку признания Доусона и поспешил к Джонсону, который, поджидая за дверью, слышал (я, впрочем, в этом не сомневался) решительно все.

— Вы сами видите, — сказал я, — что, как ни удовлетворителен сам по себе этот рассказ, он не содержит никаких дополнительных объективных доказательств, могущих его подтвердить. Единственной фактической уликой, на которую он указывает, мог бы послужить сломанный нож с именем Торнтона. Но из слов Доусона вы, конечно, поняли, что в такой большой роще никто, кроме него самого, не разыщет места, где зарыт нож. Поэтому вы должны согласиться со мной, что из этого дома нам нельзя уйти без Доусона.

Джоб слегка изменился в лице.

— Я понимаю так же хорошо, как вы, что и для моей ежегодной ренты и для оправдания вашего друга необходимы личные показания Доусона. Но сейчас уже поздно. Парни там внизу, возможно, еще пьют, Бесс, может быть еще не спит и бродит по дому. А даже если она спит, как нам пройти через ее комнату так, чтобы она не проснулась? Признаюсь вам, что не вижу никакой возможности устроить его побег нынче ночью без весьма вероятного риска, что нам троим перережут глотки. А потому предоставьте мне вызволить его, как только это окажется возможным, вероятно даже завтра, а пока давайте тихонечко уйдем, довольствуясь тем, чего мы пока достигли.

До этого момента я во всем подчинялся Джобу; теперь настала моя очередь командовать.

— Слушайте, вы, — сказал я спокойным, но решительным тоном, — с вашей помощью я проник в этот дом исключительно ради того, чтобы получить от этого человека показания. Но эти показания, которые он дал, может быть сами по себе не стоят и медного гроша. А уж если я затесался в вашу преступную братию, то пусть из этого будет толк. И потому говорю вам напрямик: поможете ли вы мне или предадите меня, я выйду отсюда только вместе с Доусоном, а нет — так пусть здесь останется мой труп.

— Вы, сэр, молодчина, — ответил Джонсон, в котором мой решительный тон вызвал не гнев, а скорее уважение. — Посмотрим, что можно будет сделать. Обождите тут, ваша честь, а я сойду вниз и погляжу: может быть, ребята пошли спать и путь свободен.

Джоб спустился вниз, а я снова вошел в комнату Доусона. Когда я сказал ему, что мы решили, если это окажется возможным, устроить его побег, радости его и благодарности не было границ. Однако все это выражалось так низменно и подобострастно и сопровождалось такими низменными угрозами по адресу Торнтона, что я еле скрывал свое отвращение.

Джоб возвратился и поманил меня из комнаты.

— Все они уже легли, сэр, — сказал он, — и Бесс и все прочие. Впрочем, старушенция до того нализалась, что спит так, будто проснуться ей придется только в день страшного суда. Кроме того, я присмотрел за тем, чтобы засов у входной двери был не заложен. В общем сейчас у нас, пожалуй, не меньше шансов на успех, чем в любое другое время. Больше всего опасаюсь я за этого трусливого увальня. Обе двери в комнате Бесс я открыл настежь, так что нам надо только проскользнуть в них. Что до меня, то я тертый калач и смогу пробраться через комнату больного так же бесшумно, как солнечный луч в замочную скважину.

— Ладно, — ответствовал я в том же духе, — я тоже не слон, и мой учитель танцев, бывало, говорил мне, что я могу наступить на крылышко бабочки, даже не смахнув с него пыльцы (бедняга Кулон! Он и не подозревал, для чего понадобятся мне его уроки!), а потому — не будем терять времени, милейший Джоб.

— Стоп! — возразил Джонсон. — Мне еще нужно проделать некую церемонию с нашим узником. Надо засунуть ему в рот свежий кляп. Ибо, если он убежит, мне придется, опасаясь наших милых ребят, уехать из Англии, возможно даже навсегда, и потому мне все равно, что он станет тут плести обо мне лично, но среди членов нашего клуба есть славные парни, и я не хотел бы зашвырнуть их в Индию. А потому я заставлю милейшего Доусона дать мне нашу самую страшную клятву — а ее, полагаю, даже сам дьявол не решится нарушить! Вашей чести придется обождать за дверью — такие дела ведь совершаются без свидетелей.

Джоб вошел в комнату, я остался снаружи. Через несколько минут послышался умоляющий голос Доусона, и вскоре вслед за тем Джоб возвратился.

— Не хочет, подлец, давать клятву, — сказал он, — и пусть у меня правая рука отсохнет, если я поверну ради него ключ в замке, пока он не поклянется.

Но когда Доусон увидел, что Джоб вышел из комнаты, унося с собой свечу, замученный угрызениями совести трус подошел к двери и стал умолять его вернуться.

— Поклянешься? — спросил Джоб.

— Да, да, — ответил тот.

Джоб снова вошел в комнату, минуты текли, он снова появился, и с ним Доусон — совсем одетый и судорожно цепляющийся за Джоба, который с довольным видом произнес:

— Все в порядке!

Клятва была дана — в чем она состояла, я не знаю, — но Доусон ее не нарушил.[883]

Доусон и Джоб двинулись вперед, я за ними. Мы миновали коридор и подошли к комнате спящей миссис Чертовки Бесс. Джоб еще за дверью заглянул внутрь и прислушался. Он схватил Доусона за плечо и, дав мне знак следовать за собой, стал красться через комнату так бесшумно, что его не услышал бы и слепой крот. Проходя мимо кровати, опытный в таких делах вор старательно загораживал свечу. Я видел, что Доусон дрожит как лист — от этого шаг его становился неровным, тяжелым, внятным для слуха. Они уже были у середины кровати, когда я обернулся поглядеть на Чертовку Бесс и, вздрогнув, заметил, что глаза ее медленно открылись и уставились на смутные очертания моих спутников. Доусон посмотрел туда же, куда и я, и, когда взгляд его скрестился со взглядом широко открытых блестящих глаз старой ведьмы, у него вырвался слабый крик. Это еще увеличило опасность: не крикни он, Бесс в полутьме и спросонья, может быть, не заметила бы третьего человека и решила, что это мы с Джонсоном возвращаемся из комнаты Доусона. Но не успела она уловить этот звук, как тотчас же подскочила и теперь сидела на кровати, выпрямившись и глядя на нас со смешанным выражением изумления и ярости.

Это было ужасное мгновение, — мы так и застыли на месте!

— Ах, вот как, ребятки! — крикнула Бесс, обретя, наконец, дар речи. — Ну, теперь дело ваше, кажется, дрянь. Постой-ка, постой. Морская свинка, ты задумал упереть нашего младенчика, да? Но Бесс тебе подставит ножку, паренек, подставит ножку!

На мгновение Джонсон замер, словно в нерешительности, но тотчас же принял решение.

— Вперед, вперед, — крикнул он, — не то нам крышка! И он с Доусоном (у которого от страха и вправду выросли крылья) в один миг исчезли из комнаты. Я, не теряя времени, последовал их примеру, но зоркая и разъяренная ведьма была начеку и опередила меня. Она изо всех сил дернула ручку звонка, за которую уже держалась. Звон прокатился по всему дому, словно эхо в пещере; и внизу, и вокруг нас, и близко, и далеко, от стены к стене, из комнаты в комнату звон этот словно разрастался и повторялся! И в ту же секунду она соскочила с кровати и набросилась на меня, когда я был у самой двери.

— Вперед, вперед! — кричал Джонсон Доусону: они уже были во втором коридоре, и теперь комната Бесс и лестница погрузились в полный мрак.

Сильные, мускулистые, почти как у мужчины, руки ее судорожно вцепились мне в горло и грудь. Позади в комнатах, выходивших в коридор, откуда мы только что выбрались, послышался шум, ясно говоривший о том, как быстро распространилась тревога.

Открылась какая-то дверь, приближались чьи-то шаги, участь моя, казалось, была решена. Однако отчаяние придало мне сил, но времени для галантного обращения с представительницей прекрасного пола у меня уже не оставалось. Ударом кулака я опрокинул Бесс на пол, вырвался из ее ослабевших рук и помчался вниз по лестнице так стремительно, как это только позволяла царившая кругом тьма. Я достиг коридора, в самом конце которого горел фонарь, теперь уже еле мерцавший: напоминаю, что он висел как раз у комнаты больного, куда я недавно вторгся помимо воли. Тут у меня мелькнула одна мысль, придавшая мне бодрости и быстроты. Я помчался по коридору на слабеющий свет фонаря. Лестница позади меня сотрясалась под ногами моих преследователей. Я очутился у двери больного вора, распахнул ее, схватил шпагу, положенную на ближайший стул Джонсоном, и, почувствовав от прикосновения к столь хорошо знакомому оружию, будто в одной моей руке набралось силы на десять человек, скатился с лестницы, находившейся подо мною, проскочил через дверь у ее подножия, к счастью оставленную Джонсоном открытой, захлопнул ее под самым носом у своих преследователей и оказался в длинном коридоре, который вел к входной двери, — оказался в безопасности, но и в глубочайшем мраке. Из-под двери слева мелькнул свет — то была дверь общего зала, куда мы сперва зашли. Она открылась, и оттуда выглянул Паучьи лапы с одним из своих приятелей, державшим в руке свечу. Пользуясь тем, что они осветили мне путь, я пронесся мимо них вдоль коридора и очутился у входной двери. Вообразите мое смятение, когда я обнаружил, что она закрыта — случайно ли или потому, что мои спасавшиеся бегством спутники сами захлопнули ее, чтобы помешать преследователям!

Два негодяя уже настигали меня, сразу же за ними показались еще двое, — возможно те самые, что гнались за мною наверху. К счастью, коридор (как я уже сказал) был очень узок, и, поскольку огнестрельного оружия в ход не пускали и все сразу на меня наброситься не могли, я почти не сомневался, что смогу задержать бандитов, пока не вспомню, каким способом открывается щеколда, и не выберусь из дома.

Левой рукой я нащупывал задвижку, а правой действовал так, чтобы мои противники держались на почтительном расстоянии. Ближе всех был ко мне Шпингалет, вооруженный точно такой же шпагой. В коридоре гремели проклятия и угрозы. «Бей ублюдка, бей! Надо пришить его, покуда он не добрался до защелки. Коли его, Шпингалет, коли, руби! Если он смоется, нас всех вздернут!»

Среди всей этой суматохи я никак не мог припомнить указания Джоба насчет щеколды. Наконец меня озарило, я нажал пружину, щеколда отскочила, я открыл дверь, но недостаточно широко, чтобы сразу проскочить в нее. Бандиты поняли, что я вот-вот ускользну. «Бей стервеца, бей!» — крикнул чей-то громкий голос, и при этих словах Шпингалета швырнули вперед, прямо на вытянутый клинок моей шпаги. Мне даже не пришлось пошевелить рукой, шпага вонзилась ему в грудь и он, обливаясь кровью, упал к моим ногам. То, что по расчету моих противников должно было меня погубить, стало моим спасением. Ошеломленные гибелью товарища, они подались назад, я воспользовался минутным смятением, распахнул дверь, — вспомнив наказ Джоба, свернул направо, — и помчался вперед так стремительно, что ни о каком преследовании не могло быть и речи.

ГЛАВА LXXXIV

Уже рассвело, но кругом еще царили тишина и безмолвие. Мой шаг по пустынной мостовой звучал странно и одиноко. Хотя меня уже давно никто не преследовал, я машинально продолжал бежать, пока не вынужден был остановиться, чтобы хоть немного перевести дух. Я огляделся по сторонам, но эти узенькие, грязные улочки были мне совершенно незнакомы; даже названия их казались словами какого-то неизвестного языка. Немного отдохнув, я снова пустился в путь и под конец вышел в переулок, именовавшийся Риверлэйн:[885] название было подходящее, ибо, еще немного пройдя, я вышел к Темзе. Там, к несказанной своей радости, я обрел одинокого лодочника, который и перевез меня к Уайтхоллской лестнице.

Думается мне, что никогда в томительный летний зной ни один дамский кавалер, ожидающий сладостной возможности проводить свою любовницу или чужую жену в зеленый Ричмонд либо солнечный Хэмптон, не подплывал к этой лестнице с таким возбуждением и восторгом, какие овладели мною, когда я, оттолкнув руку неотесанного лодочника, сам выпрыгнул на хорошо знакомые мне каменное плиты. Я поспешно устремился к извозчичьей стоянке, столь часто бывшей прибежищем и упованием какого-нибудь запоздалого члена Сент-Стивена или вымокшего под дождем беглеца из Оперы, растолкал сонного возницу, бросился в его коляску и вылез у гостиницы Миварта. Обозрев меня с ног до головы, полусонный швейцар велел мне поворачивать восвояси. Только тогда сообразил я, какой у меня вид.

— Ладно, друг мой, — сказал я, — может же мистер Пелэм побывать на маскараде, как всякий другой?

Эти слова и голос мой убедили Цербера, я был впущен, бросился на свою кровать и, едва голова моя коснулась подушки, заснул крепким сном. Надо признаться, что я вполне заслужил объятий «сладостного целителя усталой природы».

Не успел я и двух часов провести в царстве сна, как проснулся от того, что кто-то схватил меня за плечо. События минувшей ночи так запечатлелись в моей памяти, что я вскочил, словно к горлу моему приставили нож. Однако глазам моим предстал мирный облик мистера Джоба Джонсона.

— Слава богу, сэр, вы невредимы! Я не очень-то надеялся найти вас здесь, когда пришел.

— Да, — произнес я, протирая глаза, — я действительно цел и невредим, милый мой Джоб. Однако похоже на то, что вас мне не приходится благодарить за это столь приятное для меня обстоятельство. Я был бы избавлен от лишних хлопот, а ваш достойный приятель, мистер Шпингалет, от болезненных ощущений, если бы вы оставили дверь открытой, вместо того чтобы запереть меня в вашем клубе, как вам угодно именовать это местечко.

— Вы совершенно правы, сэр, — сказал Джоб, — и я до крайности огорчен этой случайностью. Дверь захлопнул Доусон, не сознавая, что делает, хотя я нарочно предупреждал его, что она должна остаться открытой. Но бедняга был ни жив ни мертв от страха.

— Он в безопасности? — быстро спросил я.

— Да, да, не беспокойтесь, ваша честь: я запер его у себя дома, а сам пошел узнать, как обстоит дело с вами.

— Надо не теряя времени перевести его в более надежное место, — сказал я, вскакивая с кровати. — А вы поскорее идите прямо на *** стрит.

— Тише едешь, дальше будешь, сэр, — ответил Джонсон. — Вы уж теперь вольны поступать, как вам угодно, а я свое дело сделал. Сегодня я буду ночевать в Дувре, а наутро позавтракаю в Кале. Может быть, ваша честь найдете возможным выдать мне аванс в размере четверти моей ежегодной пенсии и позаботиться о том, чтобы остальное было переведено банку Лафитта в Париже на имя капитана де Курси. Сейчас еще неясно, где я буду жить впоследствии. Могу только сказать, что, кроме старой Англии и новой Англии, мало найдется местечек, где я не повеселюсь за счет вашей чести.

— Бросьте, друг любезный, — возразил я, — не стоит покидать страну, которую вы так украшаете своими талантами. Останьтесь на родине и заживите честной жизнью благодаря своей пенсии. Поскольку я смогу поступать согласно своим желаниям, я намерен учитывать и ваши. Ибо всегда буду благодарен вам за оказанную мне услугу, хоть вы и захлопнули дверь перед самым моим носом.

— Нет, сэр, — возразил Джоб. — Жизнь есть дар божий, и я хочу воспользоваться им еще хоть несколько лет. Если же я останусь в Англии, ей угрожает опасность — «правила нашего клуба». К тому же я начинаю думать, что женщина с хорошим характером вещь очень приятная, когда не доставляет хлопот. А так как в Англии у меня, в сущности, никого не осталось, можно попытать счастья и за границей. Если ваша честь обратитесь к представителю власти, который выпишет ордер на арест Доусона и вручит его соответствующему агенту, дабы освободить меня от моего подопечного, — я с той же минуты буду считать, что ответственность с меня снята, и тотчас же почтительно с вами распрощаюсь.

— Что ж, как хотите, — сказал я. — Черт бы побрал вашу воровскую косметику! Ну как я теперь верну себе прежнее свое обличье? Тут, слева у рта, вы мне изобразили такую глубокую морщину, что она поглотит всю мою былую красу. И главное — водой-то ее не отмыть!

— Ясное дело, что нет, сэр, — спокойно заявил Джоб. — Плохой бы я был гример, если бы мою работу можно было смыть губкой.

— Господи, сохрани и помилуй! — вскричал я, охваченный паническим страхом. — А чем же, во имя неба, можно ее смыть? Что ж, я должен, еще не достигнув и двадцати трех лет, выглядеть как методистский пастор за сорок, негодяй вы этакий?

— На последний вопрос, ваша честь, сами себе лучше ответьте, — ответил Джоб. — А что касается первого, то я тут принес одну мазь, и, если вы разрешите мне применить ее как полагается, она смоет с вашего лица все краски, кроме тех, что наложены самой природой.

С этими словами Джоб достал какую-то коробочку, и я, ненадолго отдавшись в его опытные руки, с несказанной радостью увидел, что лицо мое приняло свой первоначальный вид. Правда, радость эта была несколько омрачена утратой локонов. Все же я возблагодарил небо за то, что сей ущерб был нанесен мне уже после того, как Эллен приняла мое предложение. Впрочем, поклонник, всецело преданный одной женщине, и не должен обладать губительной для других представительниц этого пола внешностью: прекрасный пол всегда заслуживает нашего сострадания.

Когда мой туалет был закончен, мы с Джонсоном отправились к следователю. Джоб стал дожидаться на углу, а я вошел в дом:

Мне дали в подмогу грозного мистера ***, если помните, — того, с физиономией как тутовая ягода. Мы с ним уселись в наемный экипаж; Джоб взгромоздился на козлы, и все мы отправились на квартиру Джонсона.

— Сдается мне, сэр, — молвил мистер ***, взглянув на обладателя двух добродетелей, — что я имел уже удовольствие видеть этого джентльмена.

— Весьма вероятно, — сказал я. — Это очень известный в городе молодой человек.

После того как мы благополучно водворили Доусона (он держался спокойнее и даже мужественнее, чем я рассчитывал) в экипаж, Джоб попросил меня зайти с ним в маленькую приемную. Я написал ему чек на сто фунтов, хотя тогда это означало для меня выпустить из своих жил последнюю каплю крови, и дал слово, что, если показания Доусона приведут к вожделенной развязке дела, в чем можно было уже не сомневаться, ежегодная пенсия будет выплачиваться ему, как он пожелает. После этого мы дружески распрощались.

— Прощайте, сэр! — сказал Джоб. — Я отправляюсь в новый мир — мир честных людей.

— Если так, — сказал я, — то мы действительно по-настоящему прощаемся, ибо на этом свете нам уже не свидеться!

Мы возвратились на *** стрит. Когда я выходил из экипажа, какая-то женщина, с головы до ног закутанная в плащ, стремительно бросилась ко мне и схватила меня за руку.

— Ради бога, — быстро произнесла она тихим голосом, — отойдем в сторону, я задержу вас только на минутку!

Оставив Доусона только на попечении агента, я исполнил ее желание. Мы отошли на несколько шагов, и женщина остановилась. Хотя лицо ее было совсем закрыто вуалью, я безошибочно узнал голос и фигуру.

— Гленвил, — сказала она в страшном волнении, — сэр Реджиналд Гленвил, он действительно в опасности, скажите?

Голос ее оборвался, она не в силах была говорить.

— Надеюсь, что нет! — ответил я, делая вид, будто не узнал говорившую.

— Надеетесь, что нет! — повторила она. — И это все! — Тут страстное чувство влюбленной женщины возобладало надо всем, она схватила меня за руку и сказала: — О мистер Пелэм, сжальтесь надо мною, скажите мне, он все еще во власти этого негодяя Торнтона? От меня скрывать нечего, я знаю всю эту ужасную историю.

— Успокойтесь, милая, дорогая леди Розвил, — ласково произнес я, — не стоит больше притворяться, будто я не узнаю вас. Гленвилу ничего не грозит. Я привез свидетеля, чьи показания его вполне оправдают.

— Да благословит, да благословит вас бог! — произнесла леди Розвил, разражаясь слезами. Впрочем, она тотчас же осушила их, и, вновь обретя достоинство, которого никогда не потеряет надолго женщина благородная и воспитанная, она молвила с гордостью, в которой все же сквозила горечь:

— Сюда привело меня не обычное побуждение, не то, что вы мне, возможно, приписываете: сэр Реджиналд может быть для меня теперь только другом, но из всех моих друзей — самым близким и дорогим. От его слуги я узнала, что он куда-то исчез. А так как его тайна мне известна, у меня сразу возникла страшная догадка. Словом, я… я… Но для чего теперь объяснять? Вы никогда никому не скажете, что видели меня здесь, мистер Пелэм, постарайтесь даже забыть об этом… Прощайте.

Леди Розвил, плотнее закутавшись в плащ, быстрым и легким шагом отошла от меня и, свернув за угол, исчезла.

Я же отправился довести свое дело до конца и прежде всего попросил приема у следователя.

— Я пришел, — заявил я ему, — выполнить свое обещание и добиться оправдания невинного.

Затем я кратко изложил все свои приключения, скрыв только (как мною и было обещано) имя и приметы моего помощника, Джоба, и подготовил следователя к исповеди и показаниям Доусона. Этот несчастный как раз заканчивал свой рассказ, когда вошел полицейский и шепнул следователю, что Торнтон дожидается приема.

— Впустите, — громко произнес мистер ***. Торнтон вошел с обычным своим бесцеремонным и наглым видом. Но не успел он бросить взгляд на Доусона, как лицо его изменилось, покрывшись смертельной бледностью. Доусон не сдержался — его злобное нетерпение прорвалось наружу.

— Они все знают, Торнтон! — воскликнул он с торжеством.

Негодяй медленно отвел от него взгляд и обернулся к нам, бормоча что-то нечленораздельное. По выражению лиц, моему и следователя, он понял, что участь его решена; отчаяние привело его в себя, он метнулся к двери, но там его схватили полицейские. К чему описывать дальнейшее? В тот же день он был предан суду, а сэр Реджиналд с почетом освобожден и без колебаний оправдан.

ГЛАВА LXXXV

Самые интересные из моих приключений — если мне позволено тешить себя надеждой, что они вообще представляли какой-то интерес, — теперь окончены: тайна разъяснилась, невинный оправдан, виновные осуждены. Более того: поскольку препятствия к браку между недостойным героем повествования и бесподобной героиней отпали, было бы пустым празднословием распространяться о всех перипетиях традиционного, принятого в свете ухаживания. Не подобает мне и расписывать преувеличенные выражения благодарности, в которых любящее сердце Гленвила сочло нужным изливаться по поводу моих успешных действий в его пользу. Он не желал допустить, чтобы мимо моих ушей прошла хоть одна из тех похвал, которых, по его мнению, я за эти действия заслуживал. Он рассказал леди Розвил и Эллен о моих похождениях с товарищами достойного Джоба. И венцом удач, благодаря которым я стал орудием спасения и оправдания Гленвила, было для меня то, что я услышал из уст его матери и прочел в глазах сестры. Для меня не слишком долго тянулось время, которое, хоть оно по праву именуется счастливейшим в нашей жизни, мы (то есть все по-настоящему влюбленные) из-за испорченности человеческой природы страстно желаем сократить елико возможно.

Ровно через месяц с того дня, как освободили Гленвила, должна была состояться моя свадьба. Реджиналд еще настоятельнее меня требовал ускорения этого события. Будучи твердо убежден, что дни его сочтены, он превыше всего стремился своими глазами увидеть, что мы соединились. Это его желание, его горячее сочувствие нашему счастью, придало ему столько энергии и жизненных сил, что мы даже стали надеяться на его выздоровление. А терзавший Реджиналда роковой недуг словно поддерживал обманчивую надежду наших любящих сердец, разливая по щекам его румянец, зажигая лихорадочным огнем глаза и скрывая подо всем этим свою упорную разрушительную работу.

С того памятного дня, когда я встретился с леди Розвил на *** стрит, мы с ней не виделись. Она никого не принимала и не выходила из своего роскошного дома, и газеты непрестанно сокрушались по поводу болезни или во всяком случае добровольного затворничества той, чьи пиры и празднества доставляли великосветской хронике самый блестящий материал. Единственный человек, которого она к себе допускала, была Эллен. Ей она с некоторых пор поведала о своем чувстве и от нее получала ежедневно сведения с здоровье сэра Реджиналда. Случалось, что, выходя поздно вечером из квартиры Гленвила, я проходил мимо женской фигуры, закутанной так, чтобы ее не могли узнать, и стоящей прямо против его окон, — из-за летнего времени они не закрывались, — чтобы увидеть хоть уголок его комнаты или хоть на мгновение уловить очертания его исхудалого, изможденного лица. Если это одинокое бдение совершала именно та, кого я подозреваю, то поистине глубока и сильна была любовь, способная до такой степени покорить сердце и овладеть духом надменной и высокородной графини Розвил!

А теперь перехожу к совсем иному действующему лицу этой правдивой повести. Когда день моей свадьбы был назначен, родители мои гостили у леди Г. Я написал им обоим, прося их одобрить сделанный мною выбор. От леди Фрэнсес пришел ответ, который я здесь и привожу:

Текли дни и недели. О счастливые дни! И все же я вспоминаю вас без сожаления. Кто сильно любит, тот повсюду видит угрозу своему счастью, даже когда у него все основания для надежды. Чего стоит страстное стремление овладеть сокровищем, которое только перед глазами твоими, но еще не в руках, по сравнению с глубочайшей радостью, какую испытываешь, зная, что оно навеки принадлежит тебе!

Наконец вожделенный день наступил. Я еще не завершил своего туалета, Бедо был в полнейшем смятении (бедняга, он радовался не меньше, чем я сам!), когда мне принесли письмо с заграничным штемпелем. Оно было от достойного Джоба Джонсона, и хотя я даже не распечатал его в тот день, читатель, пожалуй, отнесется к нему с большим вниманием, если, конечно, соблаговолит прочесть нижеследующее излияние:

Когда я брал из рук моего доброго слуги перчатки и шляпу, меня поразил его радостный вид, и я не смог удержаться от желания даровать ему то же блаженство, которое сейчас должно было выпасть на мою долю.

— Бедо, — сказал я, — Бедо, любезный друг мой, поступив ко мне, вы расстались со своей женой. Но я не хочу, чтобы вам пришлось страдать из-за своей верности: напишите, чтобы она приехала, в нашем будущем доме и для нее найдется комната.

Улыбка, сиявшая на лице француза, внезапно исчезла.

— Ma foi,[888] — произнес он на своем родном языке, — месье слишком добр. Сердца наши от чрезмерного счастья черствеют. И потому, опасаясь, что позабуду благодарность, которой обязан провидению, я предпочел бы, с разрешения месье, оставить мою обожаемую женушку там, где она сейчас пребывает.

После столь благочестивого ответа настаивать было бы с моей стороны более чем неблаговидно.

На Беркли-сквер все было уже готово. Леди Гленвил одна из тех добропорядочных особ, которые считают, что брак, не заключенный в церкви, вовсе не брак, а посему мы отправились в церковь. Хотя Реджиналд чувствовал себя теперь так плохо, что не мог переносить даже легкого утомления, он во что бы то ни стало пожелал быть для Эллен посаженным отцом. В тот день и вообще в последние два-три дня ему было, однако, значительно лучше, и надежда на его выздоровление делала наше счастье как-то менее эгоистичным.

Возвратившись из церкви, мы собирались тотчас же отправиться в *** холл, который я снял для нас с Эллен. Когда мы зашли в квартиру на Беркли-стрит, Гленвил отозвал меня в сторону и медленной, неуверенной походкой больного прошел вперед. Мы оказались одни в комнате.

— Пелэм, — сказал он, — мы больше уже не увидимся! Но это неважно, ты теперь счастлив, а скоро и мне будет даровано счастье. Но об одном я хочу еще попросить тебя, как друга: когда я умру, пусть меня похоронят рядом с нею и пусть одна могильная плита покроет нас обоих.

Я сжал его руку и со слезами на глазах дал ему обещание, которого он просил.

— Теперь довольно, — сказал он. — Мои счеты с жизнью покончены. Да благословит тебя бог, мой друг, мой брат. И пусть память обо мне не омрачает твоего счастья.

Он встал, и мы направились к двери. Гленвил опирался на мою руку. Не успел он пройти нескольких шагов, как внезапно остановился. Думая, что он ослабел или почувствовал себя худо, я посмотрел ему прямо в лицо и увидел, что оно страшно изменилось, по нему прошла судорога, глаза были как-то дико устремлены в пустоту.

— Милосердный боже… неужели… неужели это и есть?.. — произнес он тихим, идущим из глубины сердца голосом.

Не успев вымолвить и слова, я почувствовал, что пальцы его, сжимавшие мою руку, разжались, он упал на пол. Я приподнял его: на губах Гленвила запечатлелась несказанно ясная и спокойная улыбка; лицо его было, как лицо ангела, но душа отлетела в вечность!

ГЛАВА LXXXVI

Со дня моей свадьбы прошло уже несколько месяцев. Я мирно живу в деревне среди своих книг и спокойно, без всякого нетерпения ожидаю благоприятной поры для возвращения в свет. Брак для меня отнюдь не склеп, где погребены все человеческие надежды и всякое стремление к деятельности, как это часто бывает у других. Я не питаю большей, чем прежде, склонности к сиденью в мягком кресле и меньшей — к бритью. Стремления мои не ограничиваются обеденным часом, а планы — «переходом с кровати на диван». Я вступил в брак честолюбцем, и он не излечил меня от этой страсти, но благодаря ему все распыленное собралось воедино, все неопределенное стало четким. Правда, я меньше озабочен тем, что станут обо мне говорить в обществе, но зато хочу, чтобы мне воздали по заслугам. Я вовсе не жажду забавлять своих врагов и завсегдатаев светских салонов, но хотел бы приносить пользу друзьям и всему человечеству.

Быть может, я предаюсь лишь тщетным, необоснованным надеждам; быть может, в свойственном природе человеческой самомнении (особенно же свойственном именно мне, как, возможно, подумает читатель) я переоцениваю и силу и цельность своей души (ибо одно без другого бесполезно), — об этом ни я сам, ни свет еще не могут судить. «Время, — говорит один из отцов церкви, — есть пробный камень для того, чтобы истинного пророка отличить от пустого хвастуна».

Однако, любезный читатель, в течение тех двух лет, которые я намерен посвятить своим уединенным занятиям, мои поля и фолианты не займут у меня столько времени, чтобы я неучтиво пренебрег тобою. Если ты знал меня городским жителем, то теперь я от всего сердца приглашаю тебя посетить меня в деревне. Обещаю, что мои вина и яства окажутся вполне достойными Гьюлостонова сотрапезника, а беседа будет не скучнее этой повести. Я буду хвалить твоих лошадей, ты — восхищаться моей супругой. Потягивая старое вино, будем мы обсуждать злободневные события, и если последнее нам наскучит, то мы вознаградим себя первым. Словом, буде ты не очень глуп и не чрезмерно мудр, только от тебя зависит, чтобы мы стали отличными друзьями.

Полагаю, что, с моей стороны, было бы невежливо расстаться с лордом Винсентом, не сказав о нем на прощание ни слова, после того как я заставил его совершить утомительное путешествие по страницам этой книги. Желаю ему на избранном им политическом пути вызывать к себе то восхищение, которого вполне заслуживают его дарования; и если нам с ним придется встретиться в качестве противников, пусть нашим самым смертоносным оружием будет какая-нибудь цитата, а самым тяжким ударом друг другу — острое словцо.

Лорд Гьюлостон регулярно переписывается со мною, и в последнем своем письме обещал навестить меня в течение ближайшего месяца, дабы восстановить на лоне природы значительно ослабевший за последнее время аппетит.

Недели три тому назад я получил от моего дяди извещение о смерти младенца, которого родила ему леди Гленморрис. Я от всего сердца желаю ему возместить эту утрату, у меня достаточно средств для удовлетворения моих нужд и достаточно вполне обоснованных надежд на осуществление моих желаний.

Торнтон умер, как и жил, закоснелым грешником и негодяем. «Эх, — сказал он со свойственной ему шутовской грубостью почтенному священнослужителю, пытавшемуся ревностно, но безуспешно оказать ему духовную поддержку в последние мгновения его жизни. — Эх, ну какая разница между богословием и пустословием? Мы с вами — точно колокол со своим языком: вы трезвоните, я вишу».

Доусон умер в тюрьме, раскаявшийся и примиренный. Трусость, губительная для порядочного человека, зачастую исправляет негодяя.

От лорда Доутона я получил письмо с просьбой принять на себя представительство в парламенте от одного местечка, которое в настоящее время не имело своего депутата. Как жаль, что щедрость, столь расточительная для тех, кому она не нужна, так часто обходит тех, кто в ней нуждается. Не стану распространяться о том, что я ему ответил. Надеюсь, лорд Доутон еще поймет, что простить министра — не значит забыть обиду. А пока я вполне удовлетворен уединенной жизнью в обществе немых наставников, у которых я учусь логике и искусству законодательства для того, чтобы оправдать высокое мнение его милости о моих талантах. Прощай, Брут, мы встретимся при Филиппах![889]

Несколько месяцев тому назад леди Розвил покинула Англию. Судя по последним полученным от нее известиям, она живет в Сиенне в полном затворничестве, и к тому же здоровье ее весьма пошатнулось.

Бедная леди Гленвил! Мать такого красивого, такого одаренного и столь преждевременно погибшего сына! То, что я мог бы сказать о ней, — «вы, вы и вы…», все отцы и матери, в тысячу раз острее меня ощущаете в потаенных глубинах сердца, где уже нет места словам и слезам. Бывают мгновения, когда сестра покойного так мучительно переживает свое горе, что даже муж не в состоянии ее утешить. А я сам, я — о мой друг, мой брат, — разве я забыл тебя? Вот я откладываю в сторону перо, отрываюсь от своих занятий… У ног моих лежит твой пес, он глядит на меня так, словно читает мои мысли, и, кажется, в его глазах я вижу те же слезы, которые блистают в моих.

Но не на этом хотел бы я проститься с читателем. Встреча наша отнюдь не была скорбной, пусть же и прощание не будет грустным. Я хотел бы верить, что ты, следивший за пестрой вереницей моих признаний в этой исповеди, нашел в ней что-нибудь для себя поучительное, хотя я и делал вид, что стараюсь лишь развлечь тебя. Но об этом распространяться не стоит: мораль, которую навязывают, часто не производит должного действия. Все, на что я решусь, — это высказать надежду, что мне удалось раскрыть перед тобою правдивую и вместе с тем не совсем банальную страницу из великой и полной разнообразия книги бытия человеческого. В нашем деятельном и неспокойном мире я не был ни отвлеченным созерцателем, ни праздношатающимся. В то время как все вокруг меня бодрствовали, и я тоже не давал себя усыпить, как бы ни манили меня грезы, достойные поэта. Подобно школьнику, на ученье я смотрел, как на ученье, но в живой деятельности видел величайшую для себя радость.

Как бы там ни было, но все мною виденное, слышанное и прочувствованное я заботливо сохранил в своей памяти и тщательно обдумал. То, что получилось, я отдаю на твой суд.

но, может быть, не

Какое бы общество — высшее или самое низкое — я ни рисовал, эти свои наброски я делал как свидетель, но отнюдь не старался ничего копировать, ибо я никогда не избегал любой среды и любой индивидуальности, которые позволяют взглянуть на жизнь под необычным углом зрения или на человека в каком-то новом его отношении к миру. Однако считаю долгом добавить, что я старался не столько быть сатириком, бичующим отдельные личности, сколько наблюдать и изображать некие общие явления, а потому в обрисовке второстепенных действующих лиц (например, Раслтона или Гордона) я брал с натуры лишь общий контур, а краски накладывал по прихоти своего воображения.[892]

В отношении самого себя я проявил большую откровенность, ибо не только показал — non parca manu[893] — свои ошибки, но даже (согласись, что это бывает куда реже) свои слабости, и, заботясь о том, чтобы развлечь тебя, всегда давал тебе возможность посмеяться даже за свой собственный счет. А потому прости мне, если я не герой в модном вкусе, прости, если я не проливал слез над сокрушенным духом и не чванился своим «истинно британским сердцем», и согласись с тем, что в наши дни, когда всевозможные Вертеры бесконечно чередуются со всяческими могучими героями, человек, не являющийся ни тем, ни другим, есть во всяком случае нечто новое в литературе, хотя, боюсь, нечто довольно обычное в жизни.

А теперь, благосклонный читатель, пора мне вспомнить пословицу о тех, кто о другом скажет одно полезное слово, а о себе наболтает невесть чего, и больше тебя не задерживать. Что бы ты ни думал обо мне и о бесчисленных моих недостатках как писателя и как человека, — поверь, что с самой искренней надеждой на то, что прощальное пожелание мое сбудется, я сейчас говорю тебе — прощай и будь счастлив!

Стихотворные переводы в тексте, кроме особо оговоренных, выполнены Б. Томашевским (главы I–LIV) и Н. Рыковой (главы LV–LXXXVI)

БУЛЬВЕР-ЛИТТОН

П е л э м, или

Приключения джентльмена

Редактор Б. Томашевский Технический редактор М. Кондратьева Корректоры Н. Маркова и Г. Сушкова

Гослитиздат. Ленинградское отделение. Ленинград