Пенис. История взлетов и падений

I. Жезл дьявола

О жизни Анны Паппенхаймер нам ничего не известно, зато ее смерть в 1600 году стала событием историческим. Тысячи жителей Мюнхена столпились на холме за городскими воротами — встав полукругом, толкаясь и ругаясь, зеваки ждали начала публичной казни. Мальчишки, пытаясь пробраться в первые ряды, лезли сквозь толпу, протискиваясь меж ногами у коней, и те испуганно всхрапывали — а на конях, над колыхавшейся туда-сюда толпой, возвышались важные чиновники во главе с городским головой, судейскими и прочими первыми лицами. Всюду шныряли карманные воришки, занятые своим ремеслом, а их не менее предприимчивые сограждане — разве что куда более богоугодные — продавали памфлеты, в которых красочно расписывались преступления и прегрешения этой женщины — жены бедняка, чистившего за договоренную плату отхожие места. Ожидая казни, к которой ее приговорили накануне, Анна уже и сама была рада покинуть этот мир. Ранним утром 59-летнюю мать троих детей выволокли из тюремной камеры, где она созналась во всех преступлениях, в которых ее обвиняли, на площадь перед ратушей; там двое юнцов уже раздували угли в корыте. Кряжистый мужчина, много старше их, в черном капюшоне и кожаных рукавицах, подошел к корыту, выхватил из углей раскаленные щипцы и, разодрав на Анне одежду, вырвал ими обе ее груди… Толпа, собравшаяся перед ратушей, дрогнула, кое-кто сдавленно вскрикнул, а воющую от боли женщину швырнули на поганую телегу, на которой обычно вывозили навозную жижу, и под гром колоколов процессия двинулась к месту казни — сюда, на холм за городскими воротами. Тут ее обмякшее, безвольное, окровавленное тело привязали к стулу и водрузили на верхушку огромного костра. «Господи Иисусе, Тобою одним живы», — возглашал священник, и толпа эхом повторяла за ним слова молитвы. Палач в капюшоне швырнул горящие факелы на гору дров и кустарника. Вскоре костер занялся, поднялся столб дыма, вверх полетели искры. Собаки, взбудораженные запахами и возгласами, исступленно лаяли и носились по кругу. Толпа отозвалась на вопли Анны криками воодушевления. Издали все это было больше похоже на карнавал[1].

Несчастная Анна Паппенхаймер была одной из тысяч женщин, которых погубили за годы «охоты на ведьм», процветавшей между XIV и XVIII веками. Среди казненных одних обвиняли в наведении порчи на урожай, других — в том, что они делали аборты. Однако в одном преступлении после пыток сознавались практически все женщины, начиная с француженки Анжелы де ля Барт — первой «документально подтвержденной» ведьмы, казненной при большом стечении народа в 1275 году. И преступление это сводилось к тому, что все они познали член дьявола.

Паппенхаймер якобы прошла это «посвящение» на ячменном поле в Баварии. Там к ней подошел незнакомец, весь в черном, и, вежливо приподняв шляпу, учтиво приветствовал ее. «Недурной денек выдался, мадам, — сказал он. — Никак весна скоро, а?» Анна отвернулась от него. «Не притворяйся, будто не знаешь меня, — продолжал мужчина. — Я Люцифер, враг рода человеческого. Но тому, кто мне доверится, я могу стать хорошим другом». И он нежно погладил Анну по лицу. Тут она испытала прилив такого животного желания, какого прежде никогда не знала. Когда же Сатана овладел ею, Анна содрогнулась от ужаса: как она впоследствии поведала инквизитору, ей почудилось, будто в нее «вошел кусок льда».

Член дьявола был навязчивой идеей всех инквизиторов и самым важным пунктом в признаниях почти что каждой ведьмы. Все они в своих признательных показаниях неизменно упоминали, что член был ледяной, хотя в остальном их показания расходились. Некоторые утверждали, будто у дьявола член сзади. Кто говорил, что у него их два, кто — будто он раздвоенный. Большинство сообщали: он черного цвета и покрыт рыбьей чешуей. Правда, кое-кто заявлял: у него «вообще ничего нет там, где у мужчин мошонка с яичками». Одна ведьма сравнила дьявола с мулом: враг рода человеческого якобы без конца вытаскивал на божий свет свое огромное мужское достоинство — до того, видно, гордился его величиной и формой. А вот при эякуляции, как сообщали свидетельницы, объем извергаемой спермы у дьявола будто бы превосходил количество спермы от тысячи мужчин. Правда, находились, опять же, и такие, кто говорил: член у дьявола меньше пальца, да и толщина соответствующая. В результате некий инквизитор из Франции даже сделал предположение, что одних ведьм Сатана, по-видимому, обслуживал куда лучше, чем других.

Все эти «признания», разумеется, свидетельствуют об эротических фантазиях этих несчастных женщин, однако куда больше они говорят о страхах мужчин, особенно в отношении к тому самому органу, который, собственно, и отличает их от женщин. Ведь пять веков назад считалось, что женщины не просто сексуально ненасытны, но якобы гораздо хуже: они могли сделать мужчину импотентом и даже заставить его член исчезнуть. В «Молоте ведьм» — этом главном практическом пособии для охотников за ведьмами, изданном в 1486 году[2], — упомянута женщина, которая похитила несколько десятков членов и прятала их все в одном дупле — причем жили они там, как птицы в гнезде. Представления мужчин того времени касательно уязвимости собственного члена были настолько неопределенными, что частью их тогдашнего костюма был «гульфик», особенным образом скроенный «карманчик» для пениса, подчеркивавший форму их мужского достоинства. Гульфик нередко делали из яркой ткани, чтобы выделить укрытый под ним объект: панталоны в этом месте даже специально подбивали более плотной тканью, создавая впечатление постоянной эрекции. Рабле называл гульфик «главным доспехом ратника». Однако разница между тем, что рекламировали сии «ратники» в разгар сражения полов — этого непреходящего, вечного поединка между мужчинами и женщинами, — и тем, что имелось в реальности (то есть что эти вояки могли реально предъявить «противнику»), была значительной, и это весьма красноречиво демонстрирует суть конфликта полов, который на протяжении всей истории человечества нередко оказывался для дам смертельным. Так, английский король Генрих VIII, обладатель самого крупного гульфика во всем английском королевстве, в 1536 году приказал отрубить голову своей второй жене Анне Болейн, некогда придворной даме, обвинив несчастную в том, что она — колдунья, поскольку король утратил интерес к их сексуальным отношениям. Другими словами, у него просто пропала эрекция.

Чем же объясняются обвинения подобного рода в адрес Анны Болейн, Анны Паппенхаймер и многих других женщин, как из высших, так и из низших слоев общества, пострадавших столь страшным образом? Ответ, по-видимому, хоть и не прост, но однозначен — это женоненавистничество во всех его изощренных и отвратительных проявлениях. Но если приглядеться получше и вычленить главное, то в их гибели можно увидеть проявление одной из главных движущих сил человеческого общества — навязчивой одержимости мужским органом, а также порождаемым им чувством неуверенности и тем вредом, который он якобы способен причинять. Тогда становится понятно, как в силу этой навязчивой одержимости и болезненной неуверенности мужской орган превратился в орудие зла — пресловутый жезл дьявола.

Но отчего же мужской член был демонизирован сверх всякой меры? В наши дни, когда даже священнослужители (разумеется, женатые) принимают по совету врача средства для улучшения эрекции, мысль о том, что мужчины когда-то относились к собственному органу как к орудию дьявола, кажется нам абсурдной. Ведь подобные представления не заложены в нас от рождения. Однако в уме западного мужчины живет некое чувство неловкости в отношении собственного полового органа — и это касается не только самого члена, но и яичек, спермы и прочих составляющих или производных мужских гениталий. Как бы то ни было, извращенное отношение к собственным органам продолжения рода характерно только для западной цивилизации. Чтобы узнать, с чего все началось и почему взаимоотношения человека с собственным телом стали аморальными, следовало бы побеседовать с нашими усопшими предками. Но такой диалог состоится, лишь если мы попробуем воспринимать мир их глазами.

Духовенство и политики, казнившие Анну Паппенхаймер, не считали тело человека храмом. Напротив, для них это был хрупкий и жалкий сосуд, в котором бродило и пенилось что-то отвратительное, грязное, мерзкое. Причем результаты происходивших в нем процессов — будь то секс, испражнения, мочеиспускание или рвота — вечно извергались из тела наружу. Самой отвратительной из всех этих гнилостных субстанций считалась сперма, а оскверненным краном, через который она попадала наружу, был мужской член. Этот миф, распространявшийся отцами христианской церкви, возник достаточно давно — более чем за тысячу лет до того, как ученые разобрались в физиологии эрекции и, впервые рассмотрев сперматозоиды в окуляре микроскопа, пришли хоть к какому-то пониманию биологии секса. Впоследствии эта пропасть между реальным и воображаемым никуда не исчезла. Во всех дискуссиях о либидо или бессознательной психической деятельности и спорах о таких категориях, как «зависть к пенису» или «страх кастрации», видно наследие примитивных представлений о природе секса. А уж тогда, в те далекие времена, все, имеющее отношение к сексу, представлялось великой тайной. И центром этого непостижимого явления был такой, казалось бы, безобидный предмет, как мужской член, представлявшийся неразвитому сознанию зловещим и пагубным.

Христианское представление о мужском члене как о воплощении телесной скверны было попыткой определить неопределяемое и осознать всеобщий закон, регулирующий отношения между мужчиной и его половым органом, а также понять связанные с этим проблемы «контроля». Мужчина способен охватить свое мужское достоинство собственной рукой — однако возникает вопрос: кто кого на самом деле держит? И что представляет собой мужской член? Лучшее из того, что есть в мужчине, или, напротив, зверя, бестию? И кто, в конце концов, кем управляет: мужчина собственным членом или же, напротив, член — мужчиной? Как должен мужчина пользоваться своим естеством? И где проходит та граница, за которой начинается злоупотребление? Из всех телесных органов один лишь мужской член ставит человека перед подобными проблемами: ведь он то «настаивает» и «диктует», то вдруг теряет охоту выполнять свои естественные функции; то он донельзя поэтичен, то тут же, сплошь и рядом, жалок. Это «устройство», которое созидает, но в то же время разрушает. Это часть тела, которая нередко воспринимается как нечто отдельное. В силу всех этих противоречий член является одновременно и героем, и злодеем в извечной драме, которая формирует каждого мужчину (а заодно и все человечество).

Блаженный Августин, епископ из карфагенского Гиппона[3], возведенный в ранг святого, еще шестнадцать веков назад ответил на вопрос, почему мужчина неспособен управлять своим членом. Он утверждал, что это свидетельство отчуждения человека от священного начала жизни, наказание за ослушание Адама перед Богом в райском саду. Согласно Августину, этот первородный грех передавался из поколения в поколение вместе с семенем, то есть через сперму. Вот как вышло, что в культуре, где Дева Мария была символом чистоты и непорочности, мужской член стал воплощением зла. Ведь святость Марии определялась тем обстоятельством, что она, как сказано в Библии, «не знала мужа своего». То есть у нее не было контакта с мужским членом.

Правда, каким бы «зловредным» ни представлялся западному христианству мужской орган, предшествовавшие ему языческие культуры отнюдь не воспринимали его как нечто дурное и не считали «жезлом дьявола» или воплощением зла. В нем усматривали различные аспекты: и возвышенные, и низкие. Ведь он был зримым воплощением творческого начала, связующим звеном между человеком и божественным, каналом для телесного и духовного экстаза, что подразумевало единение с вечностью. Правда, тот же орган порою был орудием, направленным против женщин, детей и более слабых мужчин. Он был выражением природной силы, силы естества, которую уважали и которой поклонялись за ее способность порождать новую жизнь, но которой боялись из-за ее явного пренебрежения нормами морали. Мужской орган соединял мужчину с космической энергией, с вселенской силой — той, что из года в год выводила на пастбища новые, тучные стада и заставляла землю в полях рождать новые урожаи. Но эта же сила нередко могла уничтожить и то и другое. Правда, язычники не видели ничего постыдного в «животной похоти» мужского органа. Ведь в любовных похождениях языческих богов человеческие и животные свойства легко сочетались друг с другом. Все эти сложности и противоречия, а также непредсказуемость самой жизни были сконцентрированы в древности в одном-единственном органе — мужском члене.

При этом следует отметить, что речь идет о «пенисе», а не о «фаллосе». Последнее слово совершенно точно отражает эрегированное состояние пениса и все символические значения, связанные с таким состоянием. К сожалению, многие люди нередко используют слово «фаллос», чтобы «приукрасить» или «облагородить» слово «пенис», что, на мой взгляд, совершенно ни к чему. Тем более что в свете относительно недавних событий с участием Билла Клинтона и Джона Боббита (если говорить лишь об этих всем известных джентльменах[4]) слово «пенис» получило широкое распространение в средствах массовой информации, а сама тема стала самой обсуждаемой во время обеденных перерывов и личных разговоров на рабочем месте.

Хочется надеяться, что эта книга будет способствовать дальнейшему распространению этой тенденции, хоть и в менее обвинительной форме, тем более что ее автор разделяет убеждения одного из своих собратьев по перу, который более четырех веков назад также занимался культурологическими исследованиями мужского органа.

«Короче говоря, отучив людей от излишней щепетильности в выборе выражений, — писал Мишель де Монтень, — мы не причиним миру большого вреда. Наша жизнь складывается частью из безрассудных, частью из благоразумных поступков. Кто пишет о ней почтительно и по всем правилам, умалчивает о большей ее половине»[5].

С самого зарождения западной цивилизации пенис был чем-то большим, чем просто частью тела. Он представлял собой идею, концептуальное мерило положения мужчины в мире. Наличие у мужчины пениса — несомненный научный факт; однако как мужчины воспринимают собственный член, как они относятся к нему и как им пользуются — не имеет никакого отношения к науке. Представления о члене сильно разнятся в разных культурах и в разные эпохи. В истории Запада можно выделить отдельные ключевые моменты, когда представления о пенисе и его роли изменялись, сильно влияя на самовосприятие мужчины и его сексуальное поведение.

Доказательства существования одного из самых древних представлений подобного рода были обнаружены в развалинах шумерского города Эриду на юге современного Ирака, где археологи раскопали глиняные таблички с клинописью. Этим табличкам более пяти тысяч лет. В древней цивилизации шумеров пенис символизировал как иррациональную сущность природы, так и божественный разум. Он был воплощением таинства, непознаваемой божественной сущности, сокрытой в глубинах человеческого естества, и это представление выражалось а главных религиозных верованиях шумеров. Большая часть литературных произведений, найденных в Эриду и написанных на первом в мире письменном языке, повествует о деяниях бога Энки, которого обычно изображали высоченным бородатым мужчиной в шапке с несколькими рогами. Энки был великим благодетелем человечества: его величали Вершителем судеб. Вседержителем или Хозяином Вселенной. В эпосе о Гильгамеше Энки помогает человечеству спастись от потопа, насланного другими богами. Поскольку Шумер находился в междуречье Тигра и Евфрата (сегодня это территория Ирака) и ему поочередно грозили то засуха, то наводнение, вода в этой «колыбели цивилизации» одновременно была и драгоценностью и, временами, грандиозной опасностью. Без воды из этих рек нельзя было выжить. Поэтому реки Тигр и Евфрат символизировали саму жизнь, а то, что давало им начало, считалось священным. В поэтическом произведении третьего тысячелетия до нашей эры такая творческая, животворящая сила получает название. Этот исток — Энки, а точнее — его пенис.

А еще через несколько строк Энки проделал то же самое для Тигра:

В других циклах этой поэмы Энки с помощью своего пениса прокладывает первые оросительные каналы, изобретает сексуальное размножение у людей и, зачав первого ребенка-человека, в восторге восклицает: «Хвала моему пенису!»

Это экстатическое отношение к животворящему пенису разделяли и древние египтяне, чьи боги горделиво похвалялись тем же. В иероглифическом тексте, который еще 4 тысячи лет назад попал внутрь пирамиды, излагалась теория, весьма похожая на современную теорию Большого взрыва. Только в древнеегипетском тексте речь шла об одном из божеств Египта и его пенисе. Вот как объяснялось там происхождение Вселенной; «Я сам создал все живущее, — говорит бог Атум (он же Амун, он же Ра). — Мой кулак был мне супругой. Я совокупился с собственной рукой». Так из пениса Атума благодаря этому акту священной мастурбации явилось все сущее — и божественное, и смертное, — причем первым делом возникли бог воздуха Шу и богиня влаги Тефнут, целиком порожденные его семенем — спермой. Совокупившись, они породили Геба, повелителя Земли (тверди), и Нут, богиню неба. Сцена соития этой божественной пары встречается на многих древних папирусах[7]. Там изображена нагая Нут, дугой изогнувшаяся над богом земной тверди. Он же возлежит на спине, и его эрегированный член направлен прямо в зенит. Для древних египтян это было не порнографией, а религиозной картой их мироздания.

Раз в год правитель Египта, фараон, совершал поклонение другому вечно эрегированному небожителю — Мину, богу плодородия. «Славься, Мин, зачавший себя в лоне собственной матери!» — говорил фараон во время культа, воспевавшего веру в то, что этот бог обладал такой мощной потенцией, что смог зачать сам себя. После того как фараон возносил хвалу Мину в храме в Фивах за дарованных ему сыновей, статую бога, установленную на платформу, выносили на своих плечах жрецы с выбритыми головами и в белых одеждах. Мин неизменно изображался стоя — так, чтобы его грандиозный фаллос был еще заметнее. В торжественной процессии за статуей шествовал фараон со своей супругой, следом за ними выступал белый бык, считавшийся воплощением Мина, а далее шли жрецы с листьями салата-латука, молочный сок которого считался символом семени и почитался как священное растение.

Святость пениса была центральной идеей самого важного мифа Древнего Египта, определявшего веру египтян в загробную жизнь и в божественное происхождение фараона. Это миф об Осирисе и Исиде, брате и сестре, которые правили Египтом как царь и царица в первом веке после Сотворения мира. Осирис дал людям законы и научил их выращивать зерно. Исида обнаружила медицинские свойства растений и изобрела прялку. Они пользовались всеобщей любовью, однако их завистливый брат, бог Сет, ненавидевший их обоих, хитростью заставил Осириса улечься внутрь ящика, который подручные Сета затем столкнули в Нил. Когда Исида нашла труп брата, Сет вновь завладел им и, расчленив тело Осириса на четырнадцать частей, разбросал их по всему царству. После долгих поисков Исиде удалось их отыскать. Все, кроме одной — царского пениса.

В одном из вариантов этого мифа царица собрала воедино все найденные части и составила их в единое целое, создав таким образом первую мумию. Затем Исида обернулась ястребом и, зависнув над пахом своего мертвого супруга, трепеща крыльями, породила у него новый пенис. После чего опустилась на этот орган, который тут же восстал благодаря такой волшебной процедуре, и приняла в себя семя Осириса. Так был зачат бог Гор, от которого возводили свой род все фараоны Египта. В конце концов. Гор отомстил за смерть отца и уничтожил Сета, причем после этого он еще и оскопил его — лишил мужского достоинства. Согласно Плутарху, древнегреческому историку, побывавшему в Египте в конце первого века нашей эры, статуя Гора в Коптосе изображала его с зажатым в руке священным трофеем — пенисом Сета. Позже в расположенной неподалеку Иудее (а затем и по всему Средиземноморью) стали проповедовать другую историю о воскрешении из мертвых: о человеке, рожденном от Бога и девственницы, которая жила безгрешной, праведной жизнью. И всем, кто следовал ее примеру и верил, что Сын Божий воскрес из мертвых, открывался путь спасения души. В Древнем же Египте священный миф проповедовал спасение целой культуры — благодаря смерти и перерождению божественного пениса.

Этот волшебный орган, обладавший столь сильной потенцией, что мог победить смерть, доминировал в загробном мире Древнего Египта. Вновь обретя член, Осирис демонстрировал свою мужскую силу в Подземном царстве, где он стал верховным правителем. «Я — Осирис… с тугим членом… Я могущественнее бога зла[8]; я совокупляюсь и имею власть над мириадами» — так говорит он в «Египетской книге мертвых». В том же книге мы находим заклинание от змей: «Ты не сможешь восстать, возбудиться. Не сможешь размножаться». Связь между импотенцией и поражением имела в реальной жизни мрачные последствия для врагов Древнего Египта на полях сражений. Доказательством этого может служить надпись на стенах храма в Карнаке, сделанная около 1200 года до нашей эры после триумфальной победы фараона Мернептаха над ливийцами:

А три тысячи лет спустя один американский президент продемонстрировал, что фаллическая символика и сегодня не утратила своего значения для мужчин, стоящих у руля власти. В своей книге «Исполин с изъянами; Линдон Джонсон и его эпоха, 1961–1973 годы» Роберт Доллек описал поразивший его случай: во время неофициальной встречи со скептически настроенными журналистами, когда они, что называется, «достали» его вопросами, почему США никак не закончат войну во Вьетнаме, президент Джонсон, раздраженный тем, что его политические аргументы никак на них не действуют, расстегнул ширинку и, вынув свой член, сказал; «Вот почему!»

Настенный барельеф более древней эпохи, чем надпись фараона Мернептаха, свидетельствует, что древние египтяне применяли нож и в отношении собственного члена. В 1889 году в некрополе Саккара на западном берегу Нила, напротив древнего местонахождения Мемфиса, была найдена любопытная скульптура: она изображала мужчину, стоящего на коленях перед мальчиком Помощник мужчины, стоя позади мальчика, держит последнего за руки. Левой рукой мужчина держит член мальчика, вытянув его крайнюю плоть вперед. В правой руке у него зажат небольшой нож. Сразу понятно, что речь идет об обрезании.

Этот скупой обмен словами, произошедший около 2400 года до нашей эры, доказывает, что обрезание практиковалось в Египте с древнейших времен. Геродот, древнегреческий «отец истории», посетивший Египет около 450 года до нашей эры, считал, что ритуал обрезания берет начало именно оттуда. В начале двадцатого века антрополог Грэфтон Элиот Смит согласился с его мнением, написав, что обрезание было частью обряда поклонения солнцу, возникшего в долине реки Нил пятнадцать тысяч лет назад. В дальнейшем его копировали соседние народы. В ветхозаветной Книге пророка Иеремии сказано, что идумеи, моавитяне и аммонитяне — все эти племена были соседями и египтян, и древних иудеев — практиковали обрезание. Правда, неизвестно, научились ли они этому обряду у жителей Древнего Египта. Некоторые из коллег Смита высказывали предположение, что этот обычай зародился не в Египте, а сделался общепринятым знаком обращения в рабство или уничижения военнопленных. Пожалуй, достоверно известно лишь одно — Геродот питал отвращение к этому обряду. И в этом с ним были согласны все древние греки. «Половые части другие народы оставляют, как они есть; только египтяне (и те народности, которые усвоили от них этот обычай) совершают обрезание», — пишет Геродот[9], и ниже: «Половые части они обрезают ради чистоты, предпочитая опрятность красоте».

Древние египтяне ухаживали за телом с невероятной тщательностью, особенно заботясь о его отверстиях. Одним из целителей, чье имя сохранилось до наших дней, был Ири, Хранитель царственного ануса, — он занимался очищением и орошением прямой кишки фараона. В Древнем Египте придавали большое значение свободному, незатрудненному отхождению естественных выделений. Поэтому, возможно, именно там начали удалять крайнюю плоть у мальчиков, ведь в жарком климате под нею легче откладывалась смегма, мешающая истечению мочи и семени. Однако возможно, что обрезание в Древнем Египте связано не столько со стремлением к чистоте и гигиене, сколько с благочестием. Хотя этот обычай существовал во всех социальных стратах, обязательным он был лишь для храмовых жрецов, поскольку означал сопричастность богу солнца Рэ (Ра), который сам сделал себе обрезание, описанное в «Книге мертвых». Древнегреческий философ Пифагор, побывавший в Египте около 550 года до нашей эры, столкнулся в связи этим с неожиданной дилеммой. Посещая один из храмов, он пожелал ознакомиться с хранившимися в нем священными книгами. Верховный жрец не возражал, однако поставил условие: прежде чем получить доступ к книгам, эллин должен распрощаться со своей крайней плотью.

Для древних иудеев обрезание и те отношения, которые устанавливались при этом между человеком, его пенисом и Богом, были знаком их единения с Всевышним — равно как и друг с другом, — однако для этого единения требовалась «санкция свыше». Не только жрецов, но вообще всех мужчин иудейской веры подвергали на восьмой день жизни обряду обрезания крайней плоти. Теологические основы этого обряда можно найти в Книге Бытия, когда Бог установил договор, или завет (союз), с Авраамом (на тот момент у него, 99 лет от роду, еще было имя, данное ему при рождении, — Аврам[10]), а также с его «семенем»[11]. Согласно этому завету. Всевышний становился единственным божеством древних иудеев, которые получали за это Землю обетованную в Ханаане, где все они «весьма размножатся»[12] в том числе и Авраам, которому было сказано, что вскоре и он впервые испытает радость отцовства. Древний обитатель пустыни лишь посмеялся над такой перспективой; «И пал Авраам на лице свое, и рассмеялся, и сказал сам в себе: неужели от столетнего будет сын? и Сарра, девяностолетняя, неужели родит?»[13]. Для Бога, разумеется, это не составило проблемы, однако Он потребовал в ответ на услугу обещание: «Сей есть завет Мой, который вы [должны] соблюдать между Мною и между вами и между потомками твоими после тебя: да будет у вас обрезан весь мужеский пол; обрезывайте крайнюю плоть вашу: и сие будет знамением завета между Мною и вами»[14]. В Торе говорится, что Авраам незамедлительно обрезал собственную крайнюю плоть, как и плоть всех мужчин, рожденных в его доме, а также всех «купленных им за серебро» (неизвестно, правда, какой была реакция всех этих мужей и мальчиков, когда сей мудрец с его козлиной бородой явился им из своего шатра с окровавленным кремнем в руках и объявил во всеуслышание, чего именно только что потребовал от него Бог).

Эта престранная заповедь и скрепивший ее монотеистический завет имели долгосрочные и противоречивые последствия. Авраам, бывший отцом Измаила[15] (родоначальника арабов), а также патриарха иудеев Исаака, почитается в Коране как «вождь народа». Измаилу Авраам также сделал обрезание; соответственно, и у арабов мужчин обрезают. (Совершают обряд обрезания, конечно, и многие африканские племена, а также аборигены Австралии, но это никак не связано со смыслом, заложенным в Ветхом Завете). Одухотворив прокреативную цель пениса, обрезание у древних иудеев привело к пересмотру отношений между человеком и его «ведущим» органом. В обмен на то, чтобы стать во главе богоизбранного народа и иметь благословение продолжить род, что гарантировало вечное существование жителей древнего Израиля, Авраам согласился не поклоняться более никакому иному богу и отрезать свою крайнюю плоть. Это действие символически изменило его пенис, навсегда обнажив головку члена (что у необрезанных мужчин происходит только в возбужденном состоянии). Однако это всего лишь «косметическое» изменение, никак не влияющее на репродуктивные свойства этого органа. Высказывались, правда, и такие мнения, что древние иудеи были приверженцами древнейшего культа поклонения фаллосу, раз они имитировали эрекцию подобным образом, но эту точку зрения разделяют немногие. Другие исследователи отмечали, что Маймонид[16], самый влиятельный еврейский мудрец Средневековья, заявлял: истинной, подспудной причиной введения акта обрезания стала необходимость «уменьшить количество совокуплений» и желание «ослабить соответствующий орган», то есть все это делалось для того, чтобы иудеи в первую очередь поклонялись Богу, а не собственному сластолюбию. (В наши дни активисты движения за отмену практики обрезания выдвигают тот же самый довод, хотя и по вполне светским причинам: эта операция, утверждают они, удаляет большую часть нервных рецепторов пениса, снижая тем самым чувствительность.) Но что пенис Авраама не должен был «ослабеть», явно было важной частью изначального договора. Известно, что мужская сила не покинула Авраама даже после его акта самообрезания, и даже после того, как он отпраздновал свое столетие. Не только, как и было обещано, Сара родила Исаака, но после ее смерти Авраам взял себе в жены женщину много моложе себя. Звали ее Кетура, и с нею он, как сказано в Писании, наплодил еще шестерых сыновей.

Обрезание явно пошло Аврааму на пользу. Однако стойкий интерес к этому явлению со стороны религиоведов, историков, антропологов, антисемитов и специалистов в области здравоохранения, а также пыл, с которым обрушиваются на него современные активисты, выступающие против практики обрезания, говорят о том, что обрезание «работает» на самых разных уровнях. Мало какие другие ритуалы могут сравниться с ним по внутренней противоречивости и психологической сложности — ведь это акт физический, но не физиологический; он связан с половой жизнью, но не несет в себе эротики; он не генетический, но генеалогический. Это отличительный знак, отметина — да еще на том самом месте, которым мужчина внешне отличается от женщины. Даже в глазах одной видной феминистки сей акт божественного гендерного предрассудка не лишен смысла. «Что может быть более логичным и уместным, — пишет Герда Лернер в своей книге «Сотворение патриархата», — чем использование в качестве символа союза с Богом тот орган, который производит семя и помещает его в женское чрево? Никакой иной орган человеческого тела не подходил так хорошо на эту роль, только он мог столь наглядно продемонстрировать человеку связь между способностью к продолжению рода и божьей благодатью».

Однако некоторые пассажи из Ветхого Завета представляют обрезание метафорой святости, которая может иметь отношение к любой части тела, — к примеру. Второзаконие призывает каждого сына и дочь Израилевых «совершить обрезание для сердца»[17]. И все же истинная причина обрезания и его смысл не вызывают никаких сомнений. Связь между человеком и самой грандиозной тайной во Вселенной — Богом — была скреплена отметиной на том органе, с которым мужчины имеют самую крепкую и самую таинственную связь, — его пенисе.

Правда, далеко не все соседи древних иудеев или их завоеватели воспринимали этот обычай именно так. Древние греки, эллины, относились к обычаю обрезания у иудеев и у древних египтян с одинаковым отвращением. В результате две тысячи лет назад перед иудеями, жившими в Александрии Египетской, культурном центре тогдашнего эллинского мира, и желавшими продвинуться в эллинском обществе, возникла нешуточная проблема. Если иудей желал заниматься физическими упражнениями в гимнасии, спортивном клубе древних греков, где занятия спортом проводились исключительно в обнаженном виде, то он не мог не понимать, что его обрезанный пенис оскорбит эллинское чувство прекрасного. И вовсе не потому, что древние греки смущались наготы — куда там! Но вот зрелище обнаженной головки члена представлялось им весьма отталкивающим. Именно по этой причине греки выполняли физические упражнения обнаженными, но с «инфибулированным» пенисом, то есть они специально натягивали на головку члена крайнюю плоть, а затем еще и закрепляли ее: завязывали специальной нитью или зажимали специальным закругленным приспособлением вроде английской булавки, которое было известно как фибула[18].

Согласно Первой книге Маккавейской, некоторые иудеи в течение второго и первого веков до нашей эры даже «установили у себя необрезание и отступили от святого завета» — лишь бы сойти за эллинов. Большинство из них, по-видимому, пользовались тем, что получило название Pondus Judaeus[19] — это был бронзовый или медный грузик в форме воронки, который прикрепляли к остаткам препуциальной кожи на теле пениса над головкой члена. Тяжесть грузика через некоторое время оттягивала кожу книзу, удлиняя ее, так что головку члена удавалось прикрыть. Таков, по крайней мере, был расчет, однако в 1999 году два современных британских специалиста, доктор С. В. Брэндис и доктор Дж. У. Макэнинч, писали в своей статье в «Британском урологическом журнале»: «…трудно представить себе, каким образом подобная методика позволяла бы добиваться хоть сколько-нибудь удобоприменимого долгосрочного успеха».

Некоторые эллинизированные иудеи пытались исправить ситуацию с помощью хирургического вмешательства, известного под названием «эпипасмос», что на греческом означает «натягивание». Две подобные процедуры были описаны в первом веке нашей эры в многотомном труде Цельса[20] De medicina («О медицине»). В обоих случаях были сделаны небольшие надрезы в коже пениса, чтобы ее можно было подтянуть вперед и надвинуть на головку. Но едва подобные операции стали популярными и распространились достаточно широко, как раввины изменили законы обрезания. Если прежде было необходимо удалять лишь периферийную, наружную часть крайней плоти, что просто укорачивало крайнюю плоть полового члена, то законы, принятые около 140 года нашей эры, требовали, чтобы головка была полностью обнажена. В результате «эпипасмос» стал практически невозможен. (Хотя в годы нацизма в Германии некоторые евреи в отчаянии осуществляли эту операцию.)

Одни эллины относились к обрезанию с куда большим отвращением, чем другие. Так, у сирийского царя Антиоха IV Епифана, потомка одного из величайших командиров Александра Македонского Селевка, это отвращение за годы правления в Иудее превратилось в ярую ненависть. Раввинов, которые по-прежнему совершали обрезания (таких раввинов-«резников» называли «мохель»), забивали камнями или натравливали на них диких собак. Матерей, допустивших, чтобы их сыновьям делали обрезание, «удавливали, вешали их задушенных младенцев им на шею, а затем распинали на кресте, в назидание прочим» — так написано в Книге Маккавейской. Согласно сборнику традиционных еврейских легенд под названием «Песикта де Рав-Кахана», записанных несколько веков спустя, при римском императоре Адриане дела обстояли еще хуже: римские солдаты «отрезали у живых иудеев их обрезанный половой орган и, подбрасывая его к небу, издевательски кричали, обращаясь к Богу — «Так вот что Ты выбрал?»»

Ясно, что обрезание стало для древних иудеев, а впоследствии и евреев особой метой, знаком отличия, который не только приносил им немало страданий, но и позволял иметь особые отношения со Всевышним. Не приходится, однако, сомневаться в том, что, устанавливая для своего народа это отличие и принимая соответствующее обязательство, Авраам искренне верил, что ставит свой пенис на службу Всевышнему. Тогда как прочие древние культуры поступали наоборот, ставя пенисы богов себе на службу. Фаллоцентрические мифы (например, об оплодотворяющих, созидательных актах мастурбации у Энки или Атума) были основой их религиозных текстов. Пенис индуистского бога Шивы играет настолько ключевую роль в священных текстах этой религии, что в одной книге по эстетике индуизма говорится, что Шиву, который ездит на быке, следует изображать с такой эрекцией, чтобы его орган доставал до пупа. Считается, что член Будды был подобен половому органу коня: он якобы втягивался внутрь. А вот в Ветхом Завете о пенисе Бога нет ни слова, поскольку у иудейского Бога нет тела. Вместо этого все внимание направлено на пенис человека — таинственный орган, одухотворенный Богом.

И этот таинственный орган должен быть вполне дееспособен. Ветхий Завет говорит следующее: «У кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне»[21]. Раввинам, прежде чем им дозволялось служить в храме, приходилось предъявлять свои мужские органы и доказывать, что они находятся в рабочем состоянии. Позже нечто подобное стали требовать и от католических священников — и даже от Папы Римского. «Когда 11 августа 1492 года Родриго [Борджиа] был избран в папы, приняв имя Александра VI, — писал английский историк Уильям Роскоу, — то перед коронацией в соборе Святого Петра его отвели в сторонку, чтобы произвести окончательную проверку его способности пребывать на этом посту, хотя в его случае к ней можно было и не прибегать». Последние слова, несомненно, намекали на то, что у этого Папы Римского был сын, Чезаре Борджиа, один из самых известных политических деятелей тогдашней Европы.

«Окончательная проверка», о которой пишет Роскоу, сводилась к тому, что будущего Папу Римского сажали на специальное сиденье, называемое по латыни «sedes stercoraria» («навозное кресло»). Этот предмет, напоминающий допотопный стульчак, был сделан так, что, когда вновь избранный папа садился на него, его мошонка и яички опускались в специальное отверстие, чтобы специально выбираемый для этой цели кардинал мог убедиться в их существовании. Согласно легенде, происхождение это обычая было связано не столько с предписанием Ветхого Завета, не позволявшим кастратам входить в круг священнослужителей, а тем более занимать столь высокий пост, сколько с тем конфузом, который будто бы случился в Риме в IX веке, когда женщина, переодетая в мужское платье, некоторое время стояла во главе Святого престола под именем папы Иоанна VII. Было такое на самом деле или нет, сказать трудно, однако женщину эту и по сей день называют папессой Иоанной — да и специальное «проверочное кресло» также несомненно существует[22]. О том, что оно в самом деле имеется, свидетельствует, например, Питер Стэнфорд, бывший редактор лондонской газеты «Католический вестник», который, по его словам, даже смог немного посидеть на нем в одной из задних комнат Ватиканского музея. В своей книге «Папесса» Стэнфорд пишет:

В библейском Ханаане некоторые из соседей древних иудеев воспринимали связь между пенисом и божественной властью на Земле буквально. «В таких племенах, — пишет в своей книге «Мифология секса» Сара Денинг, психоаналитик юнгианской школы, — для нового царя было не столь уж необычным съесть пенис своего предшественника, дабы преисполниться его священной властью». Как утверждает Денинг, доказательством существования подобного обычая, как и того, что иудеи наложили на него запрет, служит известная история из Книги Бытия: когда Иаков боролся с Богом, Тот, в разгар этой схватки, «коснулся состава бедра его[23] [Иакова]» (Бытие 32:25). По этой причине, как сказано в Библии, «…и доныне сыны Израилевы не едят жилы, которая на составе бедра, потому что Боровшийся коснулся жилы на составе бедра Иакова» (32:32).

Однако клятвы они давали как раз на бедре. В Книге Бытия Авраам приказывает своему слуге Элиэзеру: «…положи руку твою под стегно мое[24] и клянись мне Господом, Богом неба и Богом земли, что ты не возьмешь сыну моему [Исааку] жены из дочерей Хананеев, среди которых я живу» (24:2–3). Позднее Иаков, которого к тому времени уже звали Израиль, просит своего сына Иосифа: «…положи руку твою под стегно мое и поклянись, что ты окажешь мне милость и правду, не похоронишь меня в Египте, дабы мне лечь с отцами моими» (47:29–30). Все это вызывает недоумение, лишь если не знать, что переводчики Библии нередко использовали слово «чресла» (или, как здесь, «стегно») в качестве эвфемизма слова «пенис»[25]. Так, в книгах Бытие и Исход сказано; дети Иакова вышли из его «чресел». Сегодня представляется очевидным, что священная клятва между древними иудеями скреплялась прикосновением руки к мужскому органу. Ведь клясться на этом таинственном органе было все равно что клясться самому Богу. Можно ли яснее выразить божественную суть пениса? И хотя об этом мало кто догадывается (особенно в американском суде), сама идея клятвы, даваемой положив руку под бедро (то есть обхватив яички или поместив руку где-то рядом), сохранилась сегодня, по прошествии почти четырех тысячелетий, в английском слове «testify», что значит «свидетельствовать», происходящем от слова testicle («яичко»).

Нет свидетельств того, что эллины давали клятву тем же образом. Однако в Афинах классического периода было совершенно в порядке вещей, чтобы мужчина постарше прикасался к мошонке мальчика. Это было настолько обычно, что драматург Аристофан представил попытку уклонения от этого жеста в виде сатиры:

В наше время эта шутка кажется весьма странной. В современном обществе педерастия — то есть сексуальные отношения между мужчиной и мальчиком — это надругательство над ребенком и уголовное преступление[27]. Но в Древней Греции все было иначе. Тогда педерастия была непременным общественным атрибутом, и такие отношения были освящены богами с Олимпа и героями мифов. У Зевса, Аполлона, Посейдона, Геракла — у всех у них были в жизни педерастические эпизоды. Так же как у многих знаменитых и вполне реальных эллинов, включая Солона, Пифагора, Сократа и Платона. Эти отношения были частью фундамента элитарной, пронизанной воинским духом культуры, которая вывела идею пениса за рамки биологии и религии и вознесла ее в разреженные высоты философии и искусства.

Пенис в Афинах был не просто вознесен на пьедестал, но и обнажен. В гимнасии, этой кузнице афинской мужественности, мужчины упражнялись обнаженными — слово «гимнос», кстати, и означало «обнаженный». Для гражданина Афин — для человека, рожденного свободным, — нагота подтверждала его статус гражданина-воина. Как писала историк Лариса Бонфанте, это была «гражданская униформа жителя Афин», такая же, в какую были «облачены» герои, побеждавшие врагов этого полиса на мраморном фризе в храме Афины Ники (Ники Аптерос[28]). Ряд историков считают, что афинские мужчины появлялись обнаженными и за пределами гимнасиев. По мнению Роберта Осборна из Оксфордского университета, об этом свидетельствуют «греческая скульптура, а также различные изображения на древнегреческой керамике». Правда, он предупреждает, что «связь между ними [этими изображениями]… и реальной жизнью все же требует взвешенной оценки». Но даже в гимнасиях обнаженные мужские тела весьма шокировали чужеземцев, наведывавшихся в Афины двадцать пять веков назад. Афинянам же явно импонировала собственная исключительность. На вазах классического периода нередко встречается изображение обнаженного грека, демонстрирующего свой неприкрытый мужской орган полностью одетой женщине. То, что мы сегодня называем эксгибиционизмом, в то время было просто флиртом и заигрыванием. В Афинах именно мужская привлекательность могла соблазнить женщину, вызвав у нее желание, — а не наоборот!

Почитание мужских форм нашло отражение в тысячах «couroi» («куросов») — статуях обнаженных юношей, которые высились по всему эллинскому миру. Хотя пенис у этих скульптур изображался висящим, их крепкие, мускулистые торсы явно свидетельствовали о большом фаллическом потенциале. Зато другие греческие статуи были куда более откровенными. На просторах Греции были повсюду расставлены гермы — каменные или деревянные столпы, увенчанные сверху головой бога Гермеса, а в средней части — эрегированным членом. Тиран Гиппарх приказал возвести гермы на каждой из дорог, ведших из Афин в селения Аттики, притом точно на середине пути. А около 500 года до нашей эры гермы, как сообщают нам историки, стояли в Афинах у входа почти в каждый дом.

Эти скульптурные изображения, у которых не было никаких иных органов, кроме головы и пениса, воплощали древнегреческое представление о пенисе как об идее. Древнегреческая философия проводила различие между формой и содержанием. Форма, которую Платон также именовал «идеей», была активной, фертильной и мужской — как и сам пенис. Содержание же было пассивным, женским, непорождающим началом. Подобно металлической печати, которую прикладывали к воску, идея должна была отпечатываться в содержании, чтобы придать ему смысл. И нигде это не выражалось четче, чем в древнегреческом представлении о зачатии. В своем труде «О возникновении животных» Аристотель сравнивал мужчин с плотниками, а женщин — с деревом: ребенка, по Аристотелю, плотник создавал из дерева. В «Эвмениде» Эсхил высказывает ту же идею устами бога Аполлона:

Эрегированный член также символизировал власть Афин. После того как греки нанесли поражение персам, взяв крепость Эйон во Фракии в 476 году до нашей эры, военачальники-стратеги, командовавшие победоносной греческой армией, потребовали увековечить память о себе и об этом событии особым мемориалом. Памятник, сооруженный в их честь, представлял собой три мраморные гермы, которые были установлены на Агоре, рыночной площади в центре Афин, где проходили общественные собрания. Всю греческую цивилизацию, а заодно и победу, что помогла ее сохранить, символизировали три каменные эрекции. Потому-то зрелище, открывшееся горожанам в одно летнее утро 415 года до нашей эры, было таким удручающим. За несколько часов до отправления афинских воинов на Сицилию, где должны были произойти важные сражения, кто-то сбил сотни каменных эрекций с расставленных по всему городу герм. Что бы это ни было: безумная выходка какого-то пьяницы или, как пишет историк Эва Койле в своей книге «Господство фаллоса», антивоенный протест афинских женщин, — смысл произошедшего был предельно ясен не только для афинских воинов, но и для всех афинян. Город проснулся кастрированным, что было ужасающим предзнаменованием. И вскоре его подтвердил сам ход истории: высадка греков на Сицилию потерпела неудачу, что впоследствии ускорило победу Спарты над Афинами.

Связь между могуществом и пенисом, существовавшую в сознании эллинов, отмечал около 275 года до нашей эры Калликсейнос, писатель и историк с острова Родос, живший в Александрии: став свидетелем общегородского дионисийского праздника, он оставил нам его описание. В ходе празднования по городу носили грандиозный «золотой фаллос длиной около 60 метров», на верхушке которого красовалась золотая звезда, а участники праздника, около полумиллиона человек, внимали стихам, распеваемым рапсодами в честь животворящего органа. Предшествовали же этому гигантскому позолоченному чуду (которое, если поставить его вертикально, достало бы до крыши современного двадцатиэтажного здания) десять рядов страусов, на которых восседали подростки в костюмах сатиров, множество взрослых мужчин-эфиопов, вздымавших в руках слоновьи бивни, десятки важных павлинов, шестнадцать гепардов, четырнадцать леопардов, один белый медведь, носорог и жираф. Следом за гигантским священным пенисом также везли золотую статую Зевса, за которой шли более пятидесяти тысяч пеших воинов.

Любой грек явно относился к собственному пенису с «айдосом» — то есть с благоговением, какое испытываешь перед чем-то всемогущим и священным. Греческие небесные сферы были населены богами, которые родились благодаря волшебной мошонке или из нее самой. Так, Афродита появилась во всем своем совершенстве прямо из пенящегося семени, когда титан Кронос, оскопив собственного отца, швырнул его мошонку в море. А от связи Афродиты, богини любви, и Диониса, бога вина, родился Приап. Этот не слишком значительный бог плодородия отличался весьма значительной и к тому же непреходящей эрекцией. Дионису ежегодно посвящали в Афинах семь празднеств, и всякий раз они сопровождались процессиями «фаллоев» (копий мужских членов), которые вздымали над собой «фаллофорои» (членоносители), шествовавшие по всему городу и воздевавшие к небу эти деревянные модели эрегированного органа — хотя ни один из них, увы, не был столь грандиозным, как тот, что видел Калликсейнос из Александрии, — и все это время праздношатающиеся гуляки пили вино и распевали непристойные гимны.

И колонии, и союзники Афин были обязаны присылать на общегородскую «Дионисию» — самое грандиозное афинское празднество в честь бога вина — свои «фаллои».

Сохранились записи, свидетельствующие о том, что остров Делос несколько раз присылал в Афины великолепную крылатую птицу, вырезанную из дерева, — правда, на месте головы у нее красовался эрегированный член. У многих же обычных деревянных «фаллоев», шествовавших в процессии, на головке члена был изображен огромный, немигающий глаз, причем линии рисунка указывали на то, что крайняя плоть у него была отвернута, так что у каждого пениса была не только голова и шея, но и некая индивидуальность. Что именно выражали эти антропоморфные формы, было ясно любому древнему греку, поскольку таким образом воплощался в зримом виде извечный вопрос: кто кем обладает — человек пенисом или пенис человеком?

Хотя самого Диониса никогда не изображали с эрекцией, в мифах и легендах прослеживалась четкая связь этого божества с эрегированным членом. Вот лишь два примера. В первом мифе Пегас, посланник и доверенное лицо Диониса, привез статую божества из Элефтеры в Афины, однако там и он сам, и изображение божества были встречены грубостью. Джулия Сисса и Марсель Детьен пишут в своей книге «Повседневная жизнь древнегреческих богов», что в наказание за это Дионис покарал неучтивых мужланов-афинян практически неизлечимой «болезнью, поражавшей мужской орган».

Во втором мифе Дионис дал вина афиняну-землепашцу по имени Икарий, которому оно так понравилось, что он пригласил отведать его случившихся неподалеку пастухов. Вскоре пастухи допились до того, что либо уснули тяжким сном, либо уже не могли связать двух слов, — в таком вот виде их и обнаружили другие пастухи, явившиеся на праздник с опозданием. Они решили, что Икарий отравил их друзей, и за это так его побили, что тот умер. Тогда разгневанный Дионис явился им в обличье красивого мальчика, которого убийцы тут же страстно возжелали. Однако, когда их возбуждение достигло пика, мальчик исчез, тогда как эрекция у пастухов, причем сильнейшая, осталась. И снова им пришлось идти за помощью и советом к Дельфийскому оракулу, который возвестил, что излечиться они смогут, только если принесут дары Дионису, причем опять же в виде фаллосов, а после устроят в его честь торжественную процессию.

Как показывают все эти истории, древние греки воспринимали собственный член как мерило своей близости к истоку божественной силы и божественного разума — а также насланного божеством безумия. Как пишет исследователь классицизма Альберт Хенрихс, для грека «эрекция есть знак его физиологического и душевного состояния… того, что Платон называл «священным безумием»». В «Тимее» Платон указывал, что божественное находится у людей внутри спинного мозга, в спинномозговой жидкости, той самой субстанции, утверждал он, из которой образуется и мозг, и семя. Эта божественность обладает «животворной жаждой излияния», писал Платон, добавляя, что именно поэтому «природа срамных частей мужа строптива и своевольна, словно зверь, неподвластный рассудку, и под стрекалом непереносимого вожделения способна на все»[30].

Древние греки — будь то во благо или во вред — явно использовали пенис как мерило своей близости к богам. Однако его размеры не играли в этом уравнении особой роли. Ну или хотя бы не в том смысле, в котором это можно было бы себе вообразить. В реальной жизни, вопреки грандиозным размерам эрегированных образов, демонстрируемых во время процессий, древние греки предпочитали пенис небольшой и тонкий — вроде тех, какие можно было видеть у упражнявшихся в гимнасиях юношей. Такой пенис был и у фигурок-куросов, и на расписных вазах по всему Средиземноморью. Древнегреческие художники выражали свое презрение к чужестранцам и рабам тем, что изображали у них огромные половые органы. Аристотель даже подвел под такое эстетическое предпочтение «научную базу»: он писал, что маленький пенис лучше подходит для зачатия, поскольку семя в пенисе больших размеров охлаждается, оказываясь неспособным к зарождению новой жизни. Чем бы ни объяснялась такая аргументация, но Аристофан наверняка немало позабавился, выдумывая для своей пьесы «Облака» спор о педагогике, насыщенный в оригинале богатой игрой слов. Один из спорщиков приводит там такие доводы:

Каков бы ни был размер пениса, невозможно отрицать его важность в древнегреческой философии образования. Откуда бы ни был родом эллин, из Афин или из Спарты, он все равно придерживался иерархической системы верований, а его эстетические основы зиждились на доминирующем положении мужчин, воинских идеалах и идеализации обнаженного мужского тела, притом что вся тогдашняя система образования держалась на совершенно невообразимом для нас сегодня институте педерастии. Это был не столько стиль жизни, сколько принятый в Древней Греции обряд посвящения, инициации во взрослый мир. Почти все древнегреческие аристократы, несмотря на педерастическое посвящение в детстве и юношестве, впоследствии женились и создавали семьи, причем большинство сохраняли почтительные отношения со своими бывшими наставниками. А вот для взрослого мужчины, который позволял осквернить себя пенетрацией, существовало презрительное слово «кинэдос», то есть мужчина в роли женщины. Чтобы понять педерастию древних греков, желательно взглянуть на это явление их глазами; эта практика была связана не столько с получением удовольствия, сколько с педагогикой. Дело было не в сексе, а скорее в принадлежности к определенному, высшему классу общества. Главное же, что пенис был орудием благородным.

В Древней Греции учили тому, что такое мужественность, но дальше право называться мужественным мужчине надо было заслужить. Первая часть «университетов» мужественности происходила с подачи учителя, вторая же — на поле сражения. Педерастический акт был кульминацией процесса наставничества, происходившего один на один и направленного на передачу «арете». Этим греческим словом обозначался целый набор мужских добродетелей, таких как храбрость, сила, справедливость, уважение других и честность[32]. Связь между педерастией и «арете» получила монументальное выражение в форме на афинской Агоре. Слово «арете» было написано там на трех гермах, воздвигнутых в память о победе греков над персами в Эйоне. А рядом стояли еще более древние, гигантские статуи Гармодия и Аристогитона, педераста-наставника и его протеже, которые были изображены обнаженными, с хорошо проработанными мышцами и четко видимыми пенисами, — обоих запечатлели в момент совершения акта, подтверждающего их «арете», когда ударом кинжала они убивают тирана Гиппарха в 514 году до нашей эры. Понятно, что человек, обладавший «арете», воплощал собой высшие идеалы греческой демократии и мужества. А для древних греков, чья культура предписывала им ставить на дорогах и не только памятные гермы в честь своих побед, все эти идеалы были воплощены в пенисе.

Отношения между «эрастисом» (старшим любовником) и «эрбменосом» (юным объектом любови) закладывались в гимнасии. Согласно легенде, тело атлета впервые полностью обнажилось во время Олимпийских игр 720 года до нашей эры, когда у одного из участников — бегуна по имени Орсипп — во время забега на дистанцию слетела набедренная повязка, но он все равно прибежал первым. Неясно, когда именно возникли гимнасии, однако нам известно, что в шестом веке до нашей эры Солон требовал смертной казни для всякого, кто украдет в гимнасии одежду занимающихся спортом. Самыми знаменитыми гимнасиями в Афинах были Академия и Ликей. В каждом имелись беговая дорожка, помещение для борьбы, помещение для общих упражнений, бани и помещения для распития напитков, а также философских диспутов. В Академии держал речь Платон, в Ликее — Аристотель.

Тело юного аристократа в Древней Греции было одновременно и гербом, и произведением искусства. И то и другое формировалось в гимнасии перед собранием ценителей в лице пожилых мужчин. Однако не всеми умение ценить красоту тела ставилось так высоко: в пьесе «Облака» Аристофан высмеивает идею о том, что в гимнасии престарелый афинянин мог таять от любовного томления, взирая на отпечаток, оставленный в песке прелестным пенисом своего юного возлюбленного.

Какое бы удовольствие ни получал «эрастис» от сексуального контакта со своим «эрбменосом», официально все было подчинено достижению высшей цели — передаче «арете». «В Греции, — писал Мишель Фуко в своей «Истории сексуальности», — истина и секс соединялись в форме педагогики через передачу драгоценного знания от одного тела к другому; секс служил опорой для посвящения в познание». Росписи на древнегреческих вазах подтверждают, что между афинскими мужчинами и мальчиками был принят интеркруральный секс (сношение между бедер). Однако в книге «Педерастия и педагогика в Древней Греции» ее автор, историк Уильям Армстронг Перси-третий, делает вывод, что предпочтительным способом все же было анальное проникновение. (Это также разжигало гомофобию Аристофана, который издевался над теми, кто был «на принимающей стороне», называя их «ойропроктос» — «с расширенным анусом» или «катапугон» — «трахнутые в зад»).

Однако точка зрения Аристофана не была среди древних греков господствующей. Ведь когда эрастис входил в эроменоса своим пенисом, это был лишь символический момент — хотя для этих двоих он также был вполне реальным, — во время которого происходила полная и окончательная передача «арете». То, что средством передачи сути мужественности была сперма, соответствовало учению Аристотеля, который считал, что лишь сперма создает душу ребенка. Так, благодаря педерастии древним грекам удалось победить саму природу: с помощью собственного детородного органа и без помощи женщин они «рождали» из юношей мужчин. Вот в чем заключалась самая удивительная и таинственная сила пениса.

А вот для римлянина представление о том, что мужские достоинства, добродетели и доблесть передаются за счет анальной пенетрации, было попросту немыслимым. Дня гражданина Рима понятие мужественности подразумевало мощный и динамичный сексуальный акт. Римлянин мог входить в других собственным пенисом — но никак не наоборот. Никто и никогда не мог осквернить римлянина подобным вторжением. Мужчина, который это допустил, страдал, как говорили римляне, от «мулиэбриа пати» («происходящего с женщинами»). И такой мужчина уже не был настоящим мужчиной. Его называли словом, перешедшим в латынь из греческого, — он был теперь «кинедус», то есть переживший подобного рода унижение. Римляне испытывали по этому поводу столь сильные чувства, что это повлияло на их военные нравы. Так, латинское слово «glans» имеет два значения: «пуля» и «головка члена». Перед тем как выстрелить каменной или свинцовой пулей из боевой пращи, на ней нередко делали мрачные непристойные надписи, сравнивая воздействие пращи с изнасилованием. Во время осады Перуэии в 41 году до нашей эры воины-пращники, бывшие на стороне Марка Антония, нацеливали свою амуницию с непристойными надписями на анус Октавиана.

Подобно древним грекам, представители римской элиты видели в сыновьях равных им по статусу сограждан объекты вожделения. Однако в глазах римлян эти мальчики были «вири» (мужчины) — а точнее, мальчики, готовящиеся стать настоящими мужчинами. Для римлянина попытка нарушить этот процесс, заставив мальчика или юношу «побывать в положении женщины», была равносильна проклятию. В связи с существованием подобного табу мальчик-римлянин всегда носил на шее «буллу» — медальон с вложенным в него изображением фаллоса. Это изображение, известное как «фасцинум», определяло общественный статус римского мальчика, а также класть, которую он как римский муж (vir) получит в будущем. «Булла» как бы предохраняла его от сексуальных домогательств. И это притом что «фасцинум» внутри «буллы» был, пожалуй, единственным фаллическим образом, который здесь не выставляли напоказ. Как и в Афинах, изображения эрегированной мужской плоти были в Древнем Риме повсюду — на мостовых, в общественных банях, на стенах частных домов граждан: они были символом удачи или же предотвращали «сглаз». Фасцинум, свисающий с колесницы, защищал полководца-триумфатора, когда он въезжал в Рим во время парадов в честь военных побед, от зависти сограждан. Волшебная сила, приписываемая эрегированному члену, оказалась настолько стойкой, что даже в годы Первой мировой войны премьер-министр Италии Витторио Эммануэле Орландо носил на своем браслете «фасцинум» — ради гарантий победы государств-союзников. Сегодня, через пятнадцать веков после падения имперского Рима, все, что оказывает на нас в англоязычном мире столь же загадочное, чарующее и мощное воздействие, как проявление эрекции, обозначается словом fascination (очарование, прелесть).

Повсеместное присутствие фасцин для защиты от злых сил было сравнимо разве что с популярностью Приапа, одного из самых незначительных богов пантеона, у которого, однако же, был самый крупный пенис — настолько большой, что «на взводе» он был размером чуть не с половину его тела. Изначально Приап был греческим божеством. Считалось, что он был родом из города Лампсак в Малой Азии, где под его эгидой проходили знаменитые оргии. Его мать, красавица Афродита, стыдилась того, что у ее сына было такое уродливое лицо и деформированное тело. А вот женщины из Лампсака так не думали: по их мнению, у него все было как нельзя лучше. Сложности у Приапа были не с ними, а с лампсакскими мужьями: снедаемые завистью, они изгнали этого вечно эрегированного соперника из города. Правда, в результате их поразила какая-то хворь (судя по всему, это была венерическая болезнь), свойственная только лампсакцам. И панацея от нее была найдена лишь после того, как мужья упросили Приапа вернуться обратно; они объявили его богом-покровителем садов и стад, а также сделали множество макрофаллических статуй, которые они расставили в дворах своих домов. (Разумеется, эта история очень схожа с мифами, объясняющими происхождение процессий с фаллосами Диониса в Афинах.)

В Греции Приап был популярным, но не слишком значительным богом. В Риме же его слава резко возросла — в основном из-за его огромного члена. «Хотя небольшой, аккуратный пенис мальчика или юноши был культовым предметом поклонения для афинских мужей, — писал историк Крейг А. Уильямс, — Приап, с его способностью «декларировать» свою зрелую маскулинность, внедряясь в окружающих своим внушительным орудием, стал для римлян настоящим символом соответствующих качеств». Приап выполнял свою главную функцию — защитника частной собственности — в виде небольшой статуи из дерева, которая ставилась либо в заднем дворике римского дома, либо прямо посреди полей, принадлежавших гражданину Рима. Его несоразмерно крупный член часто красили в красный цвет, и нередко он поддерживал какую-нибудь вазу с фруктами. Этот грубоватый, простоватый облик Приапа лишь усилил его влияние во времена правления Октавиана Августа, когда возникли опасения, что показная роскошь имперского Рима противоречит традиционным ценностям римлян. Грубо сработанные статуи Приапа «резко контрастировали с украшениями из золота и резного мрамора, которыми изобиловал Рим», писал историк Питер Стюарт. Своей ухмылкой и огромным пенисом Приап «подчеркивал правомерность призывов к возврату в состояние бесхитростности, характерное для Рима доимперской эпохи». И в то же время жестокости. Приапу посвящены более восьмидесяти дошедших до нас стихотворений на латыни. Большинство из них были якобы написаны самим Приапом как предупреждение для любителей чужого добра. Неизвестно, кто именно написал эти строки, но нельзя не отметить их агрессивный настрой:

В данном случае в роли злоумышленников выступали мужчины. Но это вовсе не означает, что Приап испытывал особо теплые чувства к женщинам.

Эти стихи великолепны по многим причинам, но одна из главных заключается в том, как говорящий пенис используется для изображения неприглядного портрета римского общества. Как писал Отто Кифер в своем основополагающем труде 1934 года «Сексуальная жизнь в Древнем Риме», римскому чувству эротики присуща жестокость. И нигде это не проявлялось так, как в гладиаторских боях в Колизее, во время которых жажда жестоких зрелищ персонифицировалась в гладиаторе: он вонзал свое оружие в другого гладиатора и получал право жить, или же оружие вонзали в него, и тогда он умирал. Аналогичная эротизированная жестокость вдохновляла и приапическую поэзию. И хотя предназначалась она для забавы, однако, как пишет классицист Г. Д. Рэнкин, ее «презрение к сирым», а также «цинизм и насилие» были «слишком уж характерной чертой всего римского».

Не менее римской была и вера в то, что мужчина с приапическим пенисом обладает исключительной силой. Римские полководцы порой повышали солдат в звании в зависимости от размеров их членов. Император Коммод сделал верховным жрецом особого языческого культа[34] как минимум одного носителя внушительного мужского органа. Профессор Дж. Н. Эдамс, обладавший, по-видимому, неистощимыми запасами свободного времени, исследовал более сотни разговорных латинских метафор к слову «пенис». Само слово «penis» возникло в разговорной речи как производное от слова «хвост». Однако самым распространенным ругательством в Древнем Риме было не оно. Самой частой бранью было слово «mentula», происхождение которого до сих пор не ясно. Ряд ученых считают, что оно возникло от слова «menta», что значит «стебель мяты», однако Эдамс с этим не согласен. Еще более вульгарным было слово «verpa» — два этих слова соотносятся друг с другом примерно как цензурный русский «хрен» и нецензурное слово на ту же букву. Почти все изученные Эдамсом разговорные метафоры свидетельствуют об озабоченности римлян размерами мужского органа. Так, поэт Катулл издевался над одним римским мужем, «у которого меч, свисавший сморщенной свеклой из-под поддевки, на бой не был готов никогда»[35]. К тем же «счастливцам», что находились на другом конце спектра и кого тоже, разумеется, донимали шутливыми издевками, относились не иначе как с благоговейным трепетом. Вот эпиграмма Марциала[36], знаменитого своим остроумием поэта первого века нашей эры:

Большеразмерный мужской орган являл собой власть Рима во плоти: и то и то уважали, порой страшились, но стремились заполучить. Потому-то римские бани были небезопасным местом для такого молодца, как Марон, приятель Марциала. Голая правда заключалась в том, что его генитальное превосходство возбуждало invidia — зависть к чужому богатству или власти, а в данном случае — к его внушительному органу. Римляне считали, что состояние invidia может иметь патологические последствия, вызывающие травму, болезни и даже смерть объекта зависти.

Пенис символизировал силу и мощь Рима до такой степени, что есть мнение, будто архитектурный центр Империи, Форум Августа в Риме, был спроектирован таким образом, чтобы походить на пенис[38]. Хотя на этом месте пока не производилось масштабных раскопок, сохранившийся проект сооружения указывает на то, что там был длинный зал, на конце которого находились два полушария. Вид сверху подтверждает, что, возможно, это был самый грандиозный «фасцинум», когда-либо построенный людьми. К тому же такая форма весьма соответствовала бы тем ритуалам — посвящения в мужчины и наделения властью, — которые здесь проводились. Ведь именно сюда являлись римские юноши, дети полноправных римлян, чтобы сменить одежду мальчика-подростка — toga praetexta, с ее пурпурной каймой, на белую toga virilis, то есть тогу взрослого мужчины, которому уже не требовалась «булла» (медальон с вложенным в него изображением фаллоса). В Форуме императоры ставили свои трибуналы[39], здесь сенат объявлял о начале войны и здесь же военачальники-триумфаторы посвящали свои победы богу Марсу. Форум Августа был памятником мужественности, символом мужского начала. Именно здесь сильные мира сего, прозорливые и дальновидные, могли воздать себе по заслугам. Какую же еще форму можно было придать такому месту?

И все же римляне никогда не забывали о том, что пенис — это орудие удовольствия. Мы знаем об этом благодаря несчастью, постигшему 24 августа 79 года нашей эры Помпеи, город на юге Италии, который всего за пару часов был погребен под лавой во время извержения вулкана Везувий. Но прежде все засыпал пепел. Это был настоящий дождь из пепла: он-то и помог сохранить это место точь-в-точь таким, каким оно было почти 2000 лет назад, включая выражения на лицах умирающих. Многие из сохранившихся под слоем пепла домов покрыты прекрасными настенными росписями и мозаикой. И значительная часть этих изображений связана с пенисом.

Пожалуй, самые знаменитые фрески находятся в вестибюле дома Веттиев. Художник изобразил там Приапа, однако этот бог совсем не похож на приземистого, безобразного карлика. Нет, у него нормальная человеческая фигура, а лицо не только красиво, но и свидетельствует о тонкости его натуры. Справа от него на полу стоит ваза с фруктами, обычно покоящаяся на его огромном, эрегированном органе. Но Приап занят куда более важным делом: он взвешивает свое мужское достоинство, достающее ему до колен, на весах, где противовесом служит мешок с монетами. Здесь пенис Приапа явно стоит своего веса в золоте.

Видимо, жители Помпей любили наслаждения. Но была ли эта жажда наслаждений больше, чем у прочих граждан Рима? Трудно сказать: другие города не сохранились до наших дней столь хорошо. Правда, в своей книге «Двенадцать цезарей» римский историк Светоний создал вполне «пенисоцентричный» портрет правящего класса: там есть и император Тиберий, который держал за своим ложем картину С изображением Юноны, удовлетворявшей ртом Юпитера: и императрица Агриппина, которая стала победительницей сексуального конкурса, переспав за одну ночь с четырнадцатью мужчинами, после чего повесила на ближайший фасцинум четырнадцать лавровых венков. Но так ли типично для страны то, что происходит при дворе императора? Ведь в отличие от «развратного Рима» Помпеи, возможно, были местом степенным. И все же кредо его жителей, похоже, можно выразить словами: «Жизнь коротка. Наслаждайтесь, пока можете». Как и во всем римском мире, эта жизненная философия нашла свое визуальное воплощение в упругом пенисе. На одном из самых известных помпейских барельефов эрегированный член возвышается над двумя яичками. Над барельефом и под ним начертаны слова: «Hic Habitat Felicitas» («Здесь живет счастье»).

Однако со временем отдельные римляне стали подвергать сомнению эту идею, принимая участие в различных эксцентричных культах. Самым необычным из них было поклонение богине Кибеле, той, что была привнесена в Рим из Малой Азии во время Пунических войн, которые Рим вел против Карфагена в третьем и во втором веке до нашей эры. Согласно преданию, любовь Кибелы к своему сыну Аттису[40] намного превышала обычную материнскую любовь. Настолько, что она предпочла сделать сына безумным, нежели позволить ему жениться. И в этом состоянии безумия — или, как сочли иные, религиозного экстаза — Аттис оскопил себя. В честь безмерной любви между матерью и сыном новопосвященные в культ Кибелы совершали под открытым небом экстатическое действо, доходя во время танца до состояния полной невменяемости, все это происходило весной, в так называемый день крови. Затем жрецы-неофиты, бежавшие куда глаза глядят по улицам Рима, останавливались в каком-нибудь месте, отсекали свои яички освященным кремнёвым ножом и, швырнув окровавленные части в дом ничего не подозревавшего гражданина Рима, начинали требовать у хозяина дома и его жильцов, которым выпала подобная честь, отдать им любое женское платье — отныне и до конца своих дней жрец Кибелы носил только женскую одежду. Эти евнухи-трансвеститы, которых называли galli («галлами»), служили в языческом храме Кибелы, находившемся до четвертого века нашей эры на том месте, где сегодня высится базилика Святого Петра.

Хотя граждане Рима верили, что именно Кибела способствовала их окончательной победе над Карфагеном в Пунических войнах, они все же взирали на «галлов» с отвращением. В своей знаменитой книге «История упадка и разрушения Римской империи» историк Эдуард Гиббон приводит такую древнеримскую пословицу: «Если у тебя есть евнух, убей его; а если нет — тогда купи его и убей». Этот убийственный юмор был связан с верой в то, что потенция является необходимым условием мужественности. Ничто не было для римлянина более противоестественным или более подозрительным, чем мужчина без функционирующих как надо гениталий. Поэт-сатирик Ювенал высмеивал в своих стихах пресыщенных римских аристократок, которые делали евнухов своими любовниками:

У таких безбородых мужчин — обычно это были рабы — могла возникать эрекция чуть ли не приапической стати. Ювенал был прав: мужчина, у которого удалены или же не действуют яички, после наступления половой зрелости утрачивает способность производить сперму и естественную тягу к половым сношениям, но вовсе не способность заниматься любовью. Поскольку с такими мужчинами невозможно забеременеть, а значит, можно не бояться аборта, они и в самом деле могли быть популярны — во всяком случае, у женщин, живших за два тысячелетия до изобретения противозачаточных таблеток.

Кастрированные рабы были эротическими игрушками и для некоторых римских мужей, о чем можно прочесть в «Сатириконе» Петрония:

Император Нерон, при дворе которого Петроний был arbiter elegantiae — законодателем изящного вкуса в науке наслаждений, — нередко приглашал евнухов на свои оргии и, в конечном счете, даже женился на одном из них. Нерон, как писал Светоний, «…мальчика Спора сделал евнухом и даже пытался сделать женщиной: он справил с ним свадьбу со всеми обрядами, с приданым и с факелом[44], с великой пышностью ввел его в свой дом и жил с ним как с женой… И до сих пор в ходу чья-то удачная шутка: «счастливы были бы люди, будь у Неронова отца такая жена!»[45]. Светоний не был бы Светонием, если бы не добавил последнего предложения (правда, заметим, через полвека после смерти Нерона).

Большинство этимологов сходятся в том, что английский глагол castrate (кастрировать) произошел от латинского слова castrare, что значит «выхолащивать», а оно в свою очередь происходит от слов на иврите и санскрите, которые означают «евнух» и «нож». Более смелое, но не обязательно заслуживающее доверия объяснение заключается в том, что слово «кастрация» произошло от латинского castor, что значит «бобр» — а о яичках этого животного издавна шла молва, что, съев их, человек способен исцелиться от мужской немощи. По причине чего две тысячи лет назад на бобров охотились с таким азартом, что кое-где их извели под корень. Согласно греко-романскому фольклору, если загнать бобра в угол, то он может отгрызть свою мошонку и швырнуть ее в охотника, чтобы спасти себе жизнь. А если позже за ним погонится другой охотник, бобру нужно просто лечь на спину и показать своему преследователю, что он не представляет для него никакой ценности.

Во времена Древнего Рима кастрацией называли (как продолжают называть и сегодня) хирургическое удаление или раздавливание яичек; правда, у полностью «выбритого» евнуха удаляли и пенис (считается, что мальчику Спору, жене Нерона, выпала именно такая участь). Слово «евнух» произошло от греческого слова, которое переводится как «хранитель ложа». Хранители лож в гаремах великих мусульманских империй были полностью «бритыми». Ведь в обществе жен султана могли находиться лишь те, у кого не было никаких мужских «принадлежностей».

Римский сенат запретил гражданам Рима принимать участие в чудовищном, варварском ритуале кровавой инициации, который проходили неофиты, желавшие стать посвященными в культ Кибелы — Аттиса. Однако римлянам не возбранялось быть зрителями всего происходившего. В «Золотой ветви» Джеймс Дж. Фрэзер писал, что зрелище этих публичных самоистязаний нередко имело неожиданные и явно недостойные римских граждан последствия.

Неудивительно, что многие психоаналитики в свое время дискутировали по поводу подобных ритуалов. Так, в 1938 году в статье «Культ и мифология Великой Матери с точки зрения психоанализа» Эдит Вайгерт-Фовинкель писала, что ее поразило, с одной стороны, требование Кибелы, чтобы оскопление совершалось в качестве платы за ее милостивое отношение к этому народу, а с другой — охотное желание мужчин превращаться в «женщин», чтобы получить доступ к сверхъестественным источникам женской силы. Поскольку такое оскопление производил сам мужчина, то стимул к этому скрывался, по мнению исследовательницы, в самых глубинных слоях психики. На Карла Юнга это деяние Аттиса произвело столь глубокое впечатление, что на дорожном указателе фаллообразной формы возле своего дома в Швейцарии он начертал посвящение «Самому прекрасному Аттису».

Развитие культа Кибелы ясно свидетельствует о том, что римское представление о пенисе претерпевало трансформацию: этот физически осязаемый символ могущества Рима стал подпитываться от «более могущественной», неосязаемой силы. Но в то же самое время, когда Кибела и Аттис привлекали на свою сторону все новых поклонников, в Риме уже вовсю строились храмы и для египетских богов — Осириса и Изиды. Оба культа, попавшие в Рим из других стран, имели в своей основе общую, совершенно новую для римлян идею — идею воскрешения. И Аттис и Осирис умерли в страданиях, но после возродились. При этом оба они были кастрированы, что прежде всегда было уделом рабов, а не свободных граждан Рима. И тем не менее эти новые, чужестранные культы с их необычными обрядами посвящения и практикой аскетизма стали медленно, но верно привлекать все больше и больше последователей. И вряд ли без них Рим воспринял бы другую новую религию с Востока — христианство, а вместе с ним и новые представления о пенисе. Поворотным пунктом в истории стало обращение в христианство римского императора Константина, которое произошло, если верить легенде, прямо на поле битвы, в 312 году нашей эры[47], после нескольких веков жесточайших преследований христиан, породивших бесчисленное множество мучеников за веру. Тогда же зародилось и христианское представление о пенисе — концепция с поистине революционными последствиями, как в политическом, так и в религиозном смысле.

Историки Алин Руссель и Питер Браун отмечали, что в Древнем Риме пенис был инструментом государственной власти. В период расцвета имперского могущества Рима средняя продолжительность жизни римлянина была меньше двадцати пяти лет. Лишь четверо из ста мужчин доживали до своего пятидесятилетия. Смерть методично прореживала ряды римских воинов. Поэтому Империя, обеспокоенная собственным выживанием, требовала от граждан производить больше законнорожденного потомства. Ведь если пользоваться им надлежащим образом, то сильный, крепкий член римлянина способствовал укреплению римского государства. Октавиан Август, первый император Рима, вознаграждал отцовство и наказывал холостяков. Римляне даже праздновали возможное будущее отцовство подростка — его первую эякуляцию — в рамках государственного праздника, который назывался «Либералия»[48]. Хотя тело гражданина Рима было его личной собственностью, проникать в которую не дозволялось, пенис его был обязан трудиться на благо Империи.

В отличие от пениса христианина. Он сломил светские узы, наложенные на него Римом, и заменил их на новую духовную связь. Для христианина истинным было Царство Божие, а не кесарево. А истинная свобода была свободой от похоти — равно как и от предписания восполнять численность народонаселения Империи. Единственный Сын Божий был рожден от девственницы и ходил по земле. Его бесполое зарождение и жизнь воспринимались как мостик между падшим состоянием человека и его прекрасным будущим. Дух человека был божественным, а вот плоть его была средоточием пороков. И ни один из органов человека, как вскоре установил Блаженный Августин, не был более порочным, чем пенис.

Основу подобного отношения к телу заложили первые отцы церкви. Климент Александрийский (150–215?) сравнивал сперму с пеной, выступающей на губах у эпилептика во время приступа. Тертуллиан (155–220?) учил, что во время оргазма из пениса исходит не только семя, но и часть души. Папа Сириций (умер в 399 году) проповедовал в одном из наставлений ненависть к пенису и женоненавистничество. Предметом его рассуждений была девственность Марии на протяжении всей жизни. Согласно Сирицию, только с этим условием Иисус позволил ей стать его матерью. «Иисус не предпочел бы родиться [от нее], — писал Сириций, — если бы ему пришлось относиться к ней как к той, чья утроба, в которой было сотворено тело Господа нашего, этот чертог вечного царя нашего, могла бы в силу ее необузданности быть осквернена мужским семенем».

Желающие узнать, что думал сам Иисус о пенисе и о семени, будут разочарованы почти полным отсутствием сведений на эту тему. Одним из самых неоднозначных библейских изречений являются слова Иисуса в Евангелии от Матфея, когда он воздает хвалу тем, кто «сделали сами себя скопцами для Царства Небесного»[49]. Около 206 года Ориген, сын мученика за христианскую веру из Александрии, человек еще молодой (всего несколько лет как перешедший в пору возмужалости), но уже ставший одним из ведущих церковных толкователей Священного Писания, принял эту идею близко к сердцу и подверг себя кастрации. Однако деяние это, по мнению католического теолога Уты Ранке-Хайнеман, было не только опрометчивым, но и ошибочным. Ведь в этом пассаже из Евангелия от Матфея Иисус, как она пишет, говорил не о половых отношениях, а о повторном браке. «Я говорю вам; кто разведется с женою своею не за прелюбодеяние и женится на другой, [тот] прелюбодействует; и женившийся на разведенной прелюбодействует»[50] — вот что сказал Иисус в той же самой проповеди. И еще: «Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано». Вот они-то — те, кому дано, — и могут стать «скопцами для Царства Небесного». Изумило же слушателей не то, что он говорил о сексе, «о котором он вообще ничего не говорит», как пишет дальше Ранке-Хайнеман, «но его логика в отношении супружества и развода — вот это и вправду было нечто новое».

Как отмечал профессор Гэри Тейлор в своей книге «Кастрация», слово «евнух» встречается в дошедших до нас трудах отцов христианской церкви более пятисот раз, и чаще всего (хотя и не всегда) в положительном контексте. В книге Нового Завета «Деяния святых апостолов» говорится, что первым крещеным язычником был евнух из Эфиопии, который обратился в христианство после того, как апостол Филипп разъяснил ему высказывание из Книги пророка Исаии. И все же многие из первых христиан воспринимали оскопленных мужчин почти с таким же отвращением, как римляне. Теолог четвертого века Василий Великий, впоследствии причисленный к лику святых, поносил евнухов такими словами, как «ящерицы и жабы… женоподобные… жадные до денег, грубые… отвратительные и ревнивые».

Подобное отношение — нередко выражавшееся в еще более красноречивых выражениях — в конце концов заставило церковь осудить членовредительство, нанесенное Оригеном самому себе. А Никейский собор 325 года, созванный с целью установления свода вселенских правил для церкви, запретил евнухам входить в число священнослужителей[51]. Апостольский Устав, написанный примерно через 55 лет после этого собора, предписывал наказывать тех, кто не принадлежал к клиру, тремя годами отлучения от церкви, если они совершат акт самооскопления. Не все, однако, это осознали. В 377 году Епифаний Кипрский писал об одной христианской секте последователей гностика Валентина, которые верили, что кастрация была непреложным условием чистоты веры. По словам Епифания, члены этой секты совершали оскопления любого странника или путешественника, решившего воспользоваться их гостеприимством, — ведь это делалось ради их же вечного блаженства. (Мнения ничего не подозревавших гостей дома по данному вопросу почему-то не сохранились в исторических анналах.)

Самым эксцентричным псевдохристианским культом, связанным с кастрацией, была секта скопцов в России. Ее история — в силу того, что она стала самой многочисленной сектой подобного рода за всю историю христианства, — нуждается в небольшом хронологическом отступлении. Эта секта была основана в России во второй половине XVIII века, и главным ее постулатом была идея о том, что первородный грех был привнесен в мир через секс. Многие христиане, кстати, придерживались такой же точки зрения, однако скопцы отличались от них тем, что верили, будто Иисус явился на Землю спасти человечество не столько собственной смертью, сколько кастрацией. Это, как утверждали скопцы, было неправильно понято неправославными христианами, которые не смогли осознать того факта, что Иисус был не только распят на кресте, но и оскоплен. Чтобы действительно пойти по стопам Христа, как проповедовал основатель секты скопцов Кондратий Селиванов, каждый должен заключить новый завет с Господом, который сам Селиванов называл «печатью»[52]. Здесь подразумевалась Книга «Откровения Иоанна Богослова» (Апокалипсис), где говорится, что у ста сорока четырех тысяч, что с Агнцем, «имя Отца Его написано на челах». А что скопцы делали себе печать на гениталиях, то это, как пишет Лора Энгельштейн в своей изумительной книге об этой секте «Скопцы и царство небесное»[53], было связано с их представлением о пенисе как о «ключе бездны» (где «бездной» конечно же была вагина). Мужчины этой секты, пишет Энгельштейн;

К 1772 году в сельских районах России, к востоку от Москвы, скопцов уже было так много, что православная церковь начала расследование их еретической, раскольнической деятельности. Однако секта продолжала существовать до начала XX века, хотя и стала малочисленной. Сам Селиванов умер в 1832 году, причем последние два десятка лет своей жизни он провел в Санкт-Петербурге, где, согласно свидетельству Энгельштейн, «к нему с большим почтением относились представители высшего общества, которых завораживали его боговдохновенность и личное обаяние».

«Истинный евнух не тот, кто неспособен, но тот, кто не желает потакать своим страстям», — писал Климент Александрийский за шестнадцать веков до появления скопцов. И конечно, никто не боролся с подобным учением с большим рвением, чем Блаженный Августин (354–430). Из всех отцов христианской церкви именно о его сексуальном и духовном опыте мы знаем больше всего. В своей «Исповеди» Августин писал, что в молодости у него было несколько любовных приключений. Однако когда ему исполнилось двадцать лет, он выбрал себе одну женщину, с которой и прожил, по-видимому, моногамно еще тринадцать лет. «Августин избрал ее потому, что любил, а спал с нею потому, что ему это нравилось», — писал историк из Принстонского университета Питер Браун в своей книге «Тело и общество». Подобная сексуальная активность «никого бы не шокировала», добавляет Гарри Уиллз в своей биографии Августина, «если бы речь не шла о будущем святом».

Еще находясь в гражданском браке со своей возлюбленной, Августин перешел в модное тогда манихейство[54], представители которого видели мир разделенным на две сферы — добра и зла, Бога и Сатаны, а также учили, что любая сексуальная жизнь была на руку силам зла. В своей группе Августин был «аудитором» (то есть обычным верующим, «тем, кто слушал») — ниже уровня «избранных», суровых аскетов, которые полностью отказывались от секса и принимали как можно меньше пиши. Во время манихейских служб простые верующие лишь слушали, как изможденные аскеты — Богоизбранные — нараспев читали молитвы, превозносившие путь самоотречения. Августин, который тогда еще не был тем, кем он впоследствии стал, ответил на их молитвы собственным обращением к Богу, ныне широко известным: «Дай мне целомудрие и воздержание, только не сейчас»[55].

В 384 году Августин переехал из Карфагена в Медиолан (Милан), где его могла ожидать престижная карьера в имперской администрации, если бы ему удалось завести нужные связи. Его мать Моника, уже обратившаяся в христианство, нашла ему невесту двенадцати лет, чья семья была близка к миланскому епископу Амвросию. Августин согласился на этот брак. Его любовница вернулась в Африку (в Карфаген). Августину надо было подождать два года, пока его невеста из хорошей семьи не достигнет совершеннолетия, однако, будучи «рабом похоти», как он впоследствии сам себя именовал, Августин взял новую любовницу. Он обожал сексуальное удовлетворение, но в то же время ненавидел себя за эту слабость[56].

В результате он испытал откровение, сравнимое разве что с тем, которое выпало на долю святого Павла, — открытие веры. Находясь в саду, Августин вдруг услышал невесть откуда детский голос, повторявший: «Возьми и читай! Возьми и читай!» Августин истолковал это как божественное веление. Под рукой у него оказался Новый Завет, послания апостолов, и, открыв его на первой попавшейся главе, он прочел: «…будем вести себя благочинно, не [предаваясь] ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти». Так в один миг ему были явлены и проблема и решение. Августина вскоре крестил епископ Амвросий, знаменитый проповедник, восхвалявший достоинства девственной жизни. Новый Августин, ставший впоследствии епископом Гиппона, провел немало времени в раздумьях о том, прежнем Августине. Отчего он был бессилен перед силой похоти? Августин нашел ответ на это в Книге Бытия. И то, что он в дальнейшем проповедовал, привело к переоценке западного представления о пенисе на все последующее тысячелетие.

Прозрение Августина было тавтологично: он был бессилен управлять собственным пенисом, поскольку был бессилен. Свобода выбора есть лишь иллюзия. Правом Адама по рождению, вслед за Сотворением мира, было право на свободу, которую Августин определял как способность повиноваться Господу, однако Адам презрел сей дар, поскольку возжелал «свободу творить беззаконие» (то бишь творить грех, поступать греховно). Грехопадение Адама лишило его потомков свободы выбора — то есть, по Августину, свободы не грешить. Главным воплощением этого обстоятельства, писал Августин, является «непослушание члена». После того как Адам и Ева пренебрегли запретом Бога и отведали запретный плод, у них появилось два новых ощущения: они устыдились собственной наготы и ощутили необузданное сексуальное влечение. «И мы стыдимся того же самого, что заставило их самих устыдиться, когда они прикрыли свои чресла, сделав себе опоясания», — писал Августин. Это «то же самое» — не что иное, как спонтанная эрекция.

С точки зрения Августина, пенис был для каждого мужчины тем же, чем пятнадцать веков спустя стала рука доктора Стрейнджлава в черной комедии Стэнли Кубрика — органом, который не просто восставал, но делал это сам собой, по своему хотению[57]. «Это наказание за первородный грех, — писал Августин, — это чума и клеймо за грехи наши тяжкие: ибо

До грехопадения Адам и Ева не шли на поводу у секса: размножение было для них волевым актом, «подобно тому, как человек управляет ногами во время ходьбы». Однако после изгнания из рая люди перестали управлять эрекцией, и это стало для них мукой. «Порой желание приходит незванно, — писал Августин в труде «О граде Божьем». — А иной раз оно покидает задыхающегося от страсти любовника, и, хотя ум его горит желанием, тело его холодно». Для древних греков или римлян эрекция была подобна ускорению сердцебиения: она была непроизвольной, на нее не влияли ни хула, ни хвала. Но для Августина и причиной, и следствием первородного греха была похоть — соответственно, эрекция была одновременно и симптомом, и болезнью. Таким образом, Августин единолично, одним махом изменил саму природу нашего отношения к пенису: священный скипетр превратился в жезл дьявола. Такое не удавалось еще никому.

«Всякий обязательно порочен и телесен через Адама», — писал Августин. И активным началом, передающим это «позорное клеймо» из поколения в поколение, была сперма. Такое «ошеломляющее доказательство», как назвала его историк Элейн Пейгелс в своей книге «Адам, Ева и Змей», было призвано раз и навсегда установить: «всякий человек рождается со скверной». Этим утверждением Августин расшатывал сразу два столпа христианской веры: что все божественное творение является праведным и что человеку дана свобода воли. Один из первых отцов церкви, высказывавшийся на эту тему, говорил, что христианство было хорошо тем, что признавало автономию тела. Сексуальность была диким, необузданным зверем, тогда как церковь выступала в роли укротителя. Христиане-девственники вовсе не были «бесполыми», как заявляли насмехавшиеся над ними язычники. Ведь сексуально активные мужчины всего лишь завоевывали безвольных женщин, тогда как христиане-девственники усмиряли нечто куда более сильное и опасное — собственный пенис.

Молодой итальянский епископ Юлиан из Экланума (386–455) подверг подобный пересмотр раннехристианского учения об изначальной праведности человеческой природы резкой критике. Он написал открытое письмо, оспаривавшее идеи Августина, в котором утверждал, что тот заблуждался в отношении первородного греха (по Юлиану, никакого физически передаваемого наследственного фактора, который бы осквернял природу человека, не существовало), в отношении свободы воли (потому что на самом деле люди отвечают за свои поступки), а также в отношении пениса. «Господь создал тело человека, — писал Юлиан, — разделил его пол, вылепил его гениталии, наделил его любовью, через которую соединяются тела, вложил в семя силу и управляет его тайной природой — Бог ничто не создал порочным». «Правильно, — парировал Августин, — Бог здесь ни при чем — во всем виноват Адам!» То, что Юлиан восхвалял как «животворящий огонь», Августин презрительно именовал «дьявольским возбуждением плоти».

Эти теологические дебаты, насыщенные ядовитыми выпадами и личными нападками, были не менее серьезными и жаркими, чем политические дискуссии, которые сегодня можно увидеть на канале Си-эн-эн в программе «Перекрестный огонь» (Crossfire), — и продолжались они двенадцать лет, до самой смерти Августина. Августин поносил «слабоумие» Юлиана, его «тщеславие» и «безумие». Юлиан же, превосходившим своего оппонента в умении вести полемику, наэывал Августина «вождем задворок», «тем, кого лишь африканцы принимают за философа», «хрипящим старым хрычом» и даже «ревущим глашатаем ослов». И все же Римская католическая церковь, в конце концов, встала на сторону хрипящего и ревущего пустынника-деревенщины — епископа Иппонийского, причисленного впоследствии к лику святых.

С современной точки зрения, победа Августина представляется триумфом медицинского маркетинга с небольшой добавкой протофрейдизма. Сперва он объявил, что человек исполнен похоти и скверны, что он источает порочную субстанцию — сперму, а после провозгласил святую церковь Великим Врачевателем Души. Страждущих Августин утешал — мол, вы тут ни при чем. Во всем виноваты ваш прародитель Адам (которого, конечно, соблазнила Ева) и пенис, которым вы не способны управлять. Да, вы страдаете, говорил Августин, но знайте, что ваша боль и ваши страдания имеют смысл, к тому же, Божьей милостью, они не вечны. Ирония достижений Августина заключается в том, что его победа опровергает его же собственную веру в беспомощность человека. Ведь этот новообращенный христианин одной лишь своей силой воли сделал общепринятыми свои личные убеждения — убеждения человека, пришедшего к Богу в зрелом возрасте и погрязшего в борении с собственным членом, который виделся ему проводником греховного экстаза и возбуждал в нем ненависть к себе.

Как пишет Элейн Пейгелс, начиная с V века негативные взгляды Августина на эрекцию, сперму и естественную природу человека стали «доминирующими в западном христианстве, как католическом, так и протестантском, и повлияли на всю западную культуру в целом, христианскую и не только». Его теория Сотворения мира и грехопадения Адама, которую поначалу исповедывали лишь маргинальные секты, легла в основу нашего интеллектуального и культурного мировоззрения.

Сам же пенис перешел в иную ипостась. Если те, кто строил египетские пирамиды и Парфенон в Афинах, почитали его как тайную пружину жизни, если прежде племя, обитавшее в пустынях Ближнего Востока и давшее миру идею единобожия и идею прихода Мессии, поклонялось ему как божественному началу, то теперь этот священный скипетр низвергли с пьедестала и изъяли из западного культурного лексикона. Вместо него миру явился жезл дьявола — искусителя и совратителя человечества.

«В английском языке с его изысканным лингвистическим богатством существует различие между такими понятиями, как «голый» (naked) и «обнаженный» (nude), — писал историк Кеннет Кларк. — Быть голым значит быть лишенным одежды, и это слово подразумевает… смущение. А вот слово «обнаженный» не несет в себе в культурной речи какой-либо неприятной окраски. Скорее оно рождает в уме образ гармоничного и уверенного в своей привлекательности преображенного тела».

Идея обнаженного тела возникла в Древней Греции. Христианство же вернулось к понятию «голый». Как эстетический образ тело человека не утратило своей силы, однако смысл его в корне изменился. После победы идеологии Августина тело стало считаться проклятием, «облачением, которое человек был обречен носить со дня грехопадения, — писал историк Майкл Кеймил, — при этом неспособность контролировать тело свидетельствовала о человеческой греховности, а его увядание и разрушение — о близости смерти».

Средневековые изображения Адама и Евы отражают этот сейсмический сдвиг в людском сознании. Не считая Иисуса, мучеников-христиан, подвергавшихся пыткам, и горевших в аду грешников, лишь Адама и Еву дозволялось изображать без одежды. Однако тела их, в миниатюрах или на иллюстрациях в Библии, никак нельзя назвать зерцалами божественного совершенства, как это было в классический греко-римский период. Нет, отныне это объекты стыда и позора. И нет у обнаженного человека более позорной части тела, чем пенис. На средневековом рисунке, хранящемся во Французской Национальной библиотеке, изображен первый человек, только что созданный Богом, у которого попросту нет пениса. На словах же эта идея была не менее ясно высказана одной из женщин-мистиков XIII века, сестрой Мехтхильдой из Магдебурга. Пенис не был причиной первородного греха, писала она, он был лишь результатом грехопадения.

Эта запись была сделана около 1275 года, когда изображения пениса практически отсутствовали в западном искусстве уже почти восемьсот лет. Подобное «отрицание тела в христианском искусстве, как полный отход от эстетических стандартов Античности, — пишет профессор Кеймил в книге «Готический кумир», — стало одним из важнейших поворотных пунктов в истории Запада». Даже на пике итальянского Ренессанса, через двести с лишним лет после вышеприведенного высказывания, когда художники снова стали изображать обнаженную натуру, Микеланджело убедился на собственном опыте, сколь переменчивы могут быть взгляды людей в этой области. В 1504 году во Флоренции толпа забросала камнями его обнаженного Давида. А еще через тридцать лет, когда великий мастер закончил свою колоссальную фреску «Страшный суд» в Сикстинской капелле, папа Павел IV повелел другому художнику «подмалевать» изображение, чтобы скрыть обнаженные мужские пенисы.

В средневековой Европе пенис был практически невидим, однако выкинуть его из головы оказалось сложнее. Дьявольский жезл стал навязчивой идеей христианской церкви, о чем можно судить по особому виду литературы, известной как «пенитенциалии». В этих руководствах для исповедников, возникших в VI веке в Ирландии, описывались правила поведения достойного христианина — в особенности в том, что касалось его пениса. Пенитенциалии отталкивались от идеи Августина о греховности секса, приносившего удовольствие. «Уд при сем возбраняется» — это выражение встречалось в пенитенциалиях на каждом шагу. Слово «уд» означало «пенис», а «при сем возбраняется» относилось к любому сексуальному акту, который не был направлен на продолжение рода.

Нарушителей этого правила подвергали наказанию, которое выражалось в отказе от причащения, соблюдении долгих постов, продолжительных периодах воздержания от всяких плотских удовольствий, а иногда и публичной порке. Длительность наказаний за каждое прегрешение говорит сама за себя: в английских пенитенциалиях за прерванный половой акт (так называемый коитус интерруптус) назначалось наказание сроком в десять лет, за анальный секс — пятнадцать лет, за оральный же секс полагалось пожизненное наказание. («Всякий, кто оскверняет свои уста семенем человеческим, совершает самый тяжкий грех», — утверждал Теодор Кентерберийский.) Однако в тех же пенитенциальных сборниках за преднамеренное убийство полагалось наказание сроком всего на семь лет. По-видимому, церковь и в самом деле считала пенис куда более изуверским орудием преступления, чем, скажем, тесак.

Не все теологи разделяли эту точку зрения. Пьер Абеляр (1079–1142), один из наиболее проницательных умов средневековой церкви, посвятил ранние годы своей карьеры борьбе с подобными установками. Но, в конечном счете, история самого Абеляра скорее лишь подтвердила учение Августина и даже, что еще более удивительно, Оригена. Логик по образованию, Абеляр критиковал как нелогичные все преграды на пути половых сношений в браке. «Ни одно из естественных плотских удовольствий нельзя объявлять грехом, — писал он, — равно как нельзя винить кого-то в том, что он испытывает восторг от наслаждений, которые он не может не испытывать в определенных ситуациях». Абеляр говорил, что от начала времен сексуальные отношения и прекрасная пища (а как же иначе, ведь он был французом) были естественным образом связаны с получением удовольствия; именно так это и задумал Господь. Идеи Абеляра подвергались резким нападкам, что не было для него неожиданностью. Но нападению подверглось и его тело, и вот этого он наверняка не ожидал.

Кое-кто скажет, что он заслужил и то и другое. Дело в том, что в 1118 году Абеляр стал учителем прекрасной Элоизы, племянницы Фульбера, каноника собора Парижской Богоматери. Во время уроков, как позднее писал сам Абеляр, «рука моя чаще тянулась к ее груди, нежели к ее книге».

Через некоторое время Элоиза родила ребенка. Любящих тайно обвенчал кипящий от гнева Фульбер, а затем они были разлучены. (Абеляр был монахом, однако он еще не был посвящен в сан, так что, по законам того времени, имел право жениться. Все же он настаивал, чтобы женитьба его была тайной, так как иначе пострадала бы его карьера учителя в церковной среде.) В результате каждый из них отправился к себе домой, и Элоиза вернулась к дяде-канонику. Однако, когда Абеляр узнал, что там с нею плохо обходятся, он похитил Элоизу и отвез ее в монастырь в Аржантеле, неподалеку от Парижа. Тогда ее дядя, Фульбер, а также «ее родные и близкие еще более рассвирепели, думая, что я их грубо обманул и посвятил ее в монахини, желая от нее отделаться», — писал позднее Абеляр. «Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор, и однажды ночью, когда я, ничего не подозревая, спал в отдаленном покое моего жилища, они с помощью моего слуги, подкупленного ими, отомстили мне самым жестоким и позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались».

Абеляр конечно же был в ярости. Не только из-за усекновения возможности своей половой жизни, но и из-за потенциальной утраты души. Как и все, кто читал Ветхий Завет, Абеляр прекрасно знал, какое презрение выказывалось по отношению к евнухам «пред лицом Божьим». Однако по прошествии двенадцати лет всем предстал другой Абеляр, человек с совершенно иным отношением к пенису. Он писал Элоизе, которая уже давно была монахиней, убеждая ее

Вот какими словами ознаменовался краеугольный момент в деле демонизации пениса. Великий либеральный логик Абеляр осознал логичность собственной кастрации.

Церковь, однако, по-прежнему пребывала в замешательстве от силы мужской потенции. И ни в чем это замешательство не проявилось более очевидно, чем в учении Ватикана о том, что мы сегодня называем либидо. Блуд (то есть секс, вызываемый похотью) считался смертным грехом, однако для того, чтобы его предотвратить, церковь призывала супругов к совокуплению. Какой бы абсурдной ни казалась нам сегодня такая постановка вопроса, средневековым теологам это различие виделось вполне рациональным. Совокупление в браке считалось безгреховным, поскольку предполагалось, что в нем отсутствует похоть. Ведь его целью было не удовольствие, а следование заповеди Господа «плодиться и размножаться». Ирония судьбы здесь заключалась в том, что в результате церковь превратилась в диагностический центр по выявлению мужской половой дисфункции. Если похоть внутри Ватикана была общественным врагом номер один, то следующим по счету врагом была импотенция.

В «Декретуме» Грациана, сборнике канонического права, изданном в 1140 году, импотенция была объявлена причиной, позволяющей признать брак недействительным. Грациан настаивал, чтобы супруги, которых затронет подобное несчастье, продолжали жить вместе «как брат и сестра». Если это было невозможно, то жена могла вторично выйти замуж, тогда как для страдающего импотенцией мужчины этот путь был закрыт. Когда же преемники Грациана в католической церкви перестали вести споры о том, сколько ангелов могут одновременно танцевать на кончике иглы, они завели дискуссию на другую тему, а именно: можно ли позволять жениться евнуху? «Да!» — заявлял теолог Пьер де ля Палюд, но только если тот способен к эрекции, может проникнуть в вагину и эякулировать в нее. «Нет!» — возражал Уильям Пагула, который, однако, настаивал на том, чтобы брак оставался законным, даже если мужчина был кастрирован уже после брачной церемонии.

Но В одном почти все средневековые священнослужители были единодушны: мужей, которые не выполняли своих супружеских обязанностей, надлежало подвергать дотошному осмотру, какие бы жестокие или странные методы при этом ни использовались. Например, в ходе «испытания холодной водой» член мужа погружали в ледяную воду, после чего определяли, насколько сжались вены на его мошонке. Стоит ли удивляться, что после одного такого обследования врач отмечал, что пенис мужчины «был такого же размера, как у двухлетнего мальчика». Еще более унизительным, если только это возможно, было другое обследование, во время которого женщина (а для этого привлекали только тех, кто был известен своей «честностью») обнажала перед обвиняемым мужчиной свои груди, целовала его, ласкала, поглаживала его пенис — в общем, делала все возможное, чтобы добиться у испытуемого эрекции, — как правило, в присутствии его жены и священника.

Иногда церковные суды прибегали к процедуре, известной под названием «конгресс» или «соитие», что было частью процесса аннулирования брака на основании обвинения в импотенции. Насколько нам известно из труда «Chirurgia Magna» («Большая хирургия»), написанного в XIV веке врачом Ги де Шолиаком, супружеской паре, подвергавшейся подобной процедуре, целью которой было добиться успешной пенетрации, что позволило бы не расторгать брак, приходилось «возлежать вместе по нескольку дней» в присутствии «замужней матроны, привычной к подобным вещам». Эта матрона, как писал де Шолиак, «должна предлагать им различные специи и ароматические вещества и травы, она должна их утешать, растирать их подогретыми маслами, массировать обоих супругов около камина, заставлять их разговаривать друг с другом и обнимать друг друга. После чего она должна сообщить врачу все, что видела» (как видно, не все виды нью-эйдж терапии сексуальных расстройств зародились в Калифорнии)[60].

Из иллюстрированного манускрипта той эпохи ясно видно, насколько унизительной была такая процедура. На рисунке изображена матрона, докладывающая врачу о своих изысканиях, но там же присутствует и бедный муж, которого обвиняют в импотенции: он стыдливо свесил голову на грудь, а его одежду разводят в разные стороны две женщины (одна, по-видимому, его супруга, а вторая — матрона), обнажая для врачебного осмотра его крошечный, обмякший пенис. Как пишут историки Томас Бенедек и Дженет Кьюбинек, во Франции на подобных «конгрессах» порой присутствовало до пятнадцати человек. Неудивительно, что позже один из немецких врачей издевательски отзывался об этой процедуре, так как она «превращала помещение суда в конюшню, где обычно спаривают лошадей».

Видимо, ни одному из тех мужчин, которых в эпоху позднего Средневековья подвергали процедуре «конгресса», не посчастливилось встретить врача, знакомого с трудами Константина Африкана[61] (1020–1087), врача и монаха XI века, посвятившего себя предотвращению и лечению импотенции. Переведя арабские труды по медицине на латынь — арабские же труды были, в свою очередь, переводами древнегреческих трактатов, — Африкан дал Западу новый свод знаний, собранный в двух больших трактатах — Liber Pantegni («Свод всех медицинских искусств») и Viaticum («Справочник для путешествующих»). Именно они стали основой медицинской европейской практики на протяжении последующих четырех веков. Шестая книга в справочнике для путешествующих называлась De Coitu («О совокуплении»). В ней Африкан перечислял десятки «блюд и трав, которые вызывают желание и хорошо воздействуют на импотентных мужчин», отмечая, что «некоторые из них мы испытали на себе». Один рецепт даже удостоился особого упоминания автора как «удивительно стимулирующий».

Африкана интересовали не только вопросы улучшения эрекции. Он также пытался расшифровать скрытые физиологические процессы, которые были с ней связаны, притом что сам он находился под большим влиянием древнегреческого понятия pneuma (буквально это означает «дыхание» или «ветер», однако в данном контексте этим словом обозначался живой дух внутри любого человека). «Когда в печени возникает аппетит, — писал Африкан, — сердце создает дух, который… заполняет пустоты внутри пениса и делает его твердым и негнущимся». Эрегированный пенис заполняется не кровью, решил этот монах, но воздухом, духом — и эта точка зрения будет господствовать почти пять столетий. Восхитительное доказательство непреходящего и всеобъемлющего влияния Африкана можно найти в «Кентерберийских рассказах» Чосера. Там герой «Рассказа купца» крайне недоброжелательно отзывается об этом враче-монахе, обзывая его такими словами, как «проклятущий монах», «сводник» и «жалкий продавец любовных напитков».

Однако самый удивительный пример интереса средневековой церкви к проблемам сексуальности, пожалуй, являет собой труд так называемого Петра Испанца. На самом деле речь идет о португальском священнике, который изучал теологию в Париже, а затем стал профессором медицины в Сиене. Там он сочинил комментарий к труду Африкана под названием Quaestiones super Viaticum, где задавался, в частности, таким вопросом: «Кто испытывает больше удовольствия во время соития — мужчины или женщины?» (И отвечал на него так: у мужчин больше «качество» удовольствия, тогда как у женщин больше «количество».) Это исследование на целых семь веков опередило эксперименты по измерению наслаждения при половом акте, которые проводили Уильям Мастерс и Вирджиния Джонсон, подключая к испытуемым всяческие датчики, лампочки и проводки. В другом своем труде — Thesaurus Pauperum, который, по-видимому, был самым популярным медицинским трудом XIII века, — Петр описывал тридцать четыре рецепта афродизиаков и пятьдесят шесть составов для улучшения мужской потенции. Но что делает исследования Петра Испанца особенно интересными, так это тот факт, что в 1276 году его избрали Папой Римским Иоанном XXI. К несчастью для дальнейшей судьбы западных сексуальных исследований, всего через девять месяцев после вступления в должность он погиб, когда на него обрушился потолок в библиотеке.

Было ли это делом рук божьих? Знамением свыше? Современник папы Иоанна XXI Альберт Великий (1193–1280), теолог и схоласт, вполне мог так подумать. Ведь именно он, будущий святой и учитель церкви, составил чуть ли не бесконечный список медицинских причин, по которым излишняя потенция пагубна для человека. Одним из доказательств этой теории была слышанная им история о монахе, который, «навестив одну красавицу и возымев к ней похоть шестьдесят шесть раз» за одну ночь, наутро был найден мертвым. (А кто бы на его месте выжил?) Тело несчастного монаха подвергли вскрытию, обнаружив, что его головной мозг усох до размеров граната. «Это признак того, — решил Альберт, — что коитус истощает мозг». Он также утверждал, что за людьми, которые часто занимаются сексом, все время следуют собаки. «Собаки любят запахи и следуют за трупами, а ведь тело того, кто слишком много совокупляется, приближается к состоянию трупа по причине большого количества гнилого, разлагающегося семени».

Каждый средневековый теолог знал, что сперма — это зло. Однако в сочетании с верой в то, что приспешники дьявола имеют половые отношения с людьми, сперма приобретала еще более худший статус: она становилась дьявольским семенем. Церковники, правда, так и не дали ответа на вопрос, мог ли дьявол или его исчадия производить семя сами, и если да, то каким образом. Ватикан утверждал, что дьявол и демоны не были созданиями из плоти и крови, а были бестелесными потомками оступившихся ангелов, которые после своего падения стремились совокупляться с людьми. Эти демоны внедряли в умы людей греховные желания: похоть, ярость, насилие — все это было делом рук нечисти. Демоны были сильны, и все же было непонятно, как им удавалось оплодотворять людей. Считалось, что демоны собирали семя тех, кто занимался мастурбацией или практиковал прерванный половой акт. Но все же главным источником человеческого семени у демонов была якобы сперма преступников, казненных через повешение. Специалисты-демонологи настаивали на том, что умерших мужчин следует хоронить как можно скорее, чтобы дьявол не успел выдоить из трупов семя. Многие также верили, что труп, не преданный земле, испускает семя в виде пара или тумана, подобно цветочной пыльце, которую демоны собирают и используют по назначению.

Ответ на вышеупомянутый вопрос был наконец получен благодаря усилиям лучшего ученика Альберта Великого Фомы Аквинского в его трудах Quaestiones Quodlibetales и Summa Theologica. Демоны принимали форму женщины, известную как суккубус, писал Фома Аквинский, а семя они получали у мужчин, обманывая их, соблазняя своими женскими формами и вынуждая совокупляться с ними. Позже тот же самый демон принимал вид мужчины, или инкубуса, и использовал выкраденное семя для оплодотворения женщин. (Вы обратили внимание на женоненавистничество в рассуждениях Фомы Аквинского?) Из всех источников, перечисленных доминиканскими монахами из Германии Генрихом Крамером и Якобом Шпренгером в их знаменитом руководстве для охотников за ведьмами Malleus Maleficarum — «Молоте ведьм», никого они не цитируют так часто и с таким пиететом, как Фому Аквинского. Ведь именно он объяснил, почему Господь дал дьяволу «магическую власть» над пенисом — большую, чем над любым другим человеческим органом. «Он [Фома Аквинский] учит, что первичное склонение к греху, через которое человек делается рабом дьявола, происходит в каждом из нас еще в момент зачатия», — писали Крамер и Шпренгер. (Кстати, здесь Фома Аквинский лишь пересказывает своими словами Блаженного Августина.)

И все же именно Фома Аквинский упрочил и увековечил демонизацию пениса, которую начал Августин и чей пик пришелся на один из самых страшных периодов в европейской истории. Зигмунд фон Ризлер, немецкий историк, исследовавшим период «охоты за ведьмами» в Баварии, когда на кострах были сожжены тысячи таких женщин, как Анна Паппенхаймер, писал, что «обвинители обосновывали [свои действия], ссылаясь на авторитет Фомы Аквинского. Читая доводы, приводимые обвинителями в качестве доказательства своей позиции, всякий раз видишь, что лишь идеи Фомы Аквинского носили характер четкой доктрины, непреложного принципа». Фома Аквинский со своим учением о демонизированном семени и об оплодотворенных им женщинах — «этот «Ангелический Врач», этот святой, этот ученый монах-доминиканец — несет прямую ответственность, — писал фон Ризлер, — за массовую истерию «охоты на ведьм», охватившую весь христианский мир».

И все же был на земле один пенис, который оставался священным скипетром даже в разгар «охоты на ведьм», подогревавшейся благодаря влиянию Фомы Аквинского. Этот пенис не принимал никакого участия в первородном грехе, он не ослушался воли Господа, не перечил человеческой воле и уж точно не был орудием дьявола. Напротив, этот пенис был средством искупления, доказывая уже самим фактом своего существования, что рай может быть вновь обретен. Пенис этого Нового Адама начисто стирал грехопадение Адама Изначального. Это был самый загадочный пенис на свете, чьи таинства сулили не ад, а спасение, — пенис Иисуса Христа.

Этот исключительный орган был единственным исключением из правила, требовавшего избегать изображения пениса в произведениях искусства Как продемонстрировал историк Лео Стейнберг в своей поразительной книге «Сексуальность Иисуса Христа в искусстве эпохи Возрождения и в современном забвении», немало произведений искусства, созданных между XIV и XVI веками, было посвящено изображению гениталий Христа. На этих изображениях, многие из которых выставлялись в церквях, младенец Иисус горделиво демонстрировал свой детородный орган, или же ему помогали в этом его мать, Дева Мария, или его бабка, святая Анна. На некоторых из них Дева Мария прямо указывает на обнаженный орган, на других она прикрывает его своими руками, на третьих же к пенису младенца прикасается святая Анна. Кое-где член Иисуса окружен гирляндой из цветочных лепестков. На картинах с изображением волхвов, явившихся с дарами к младенцу Иисусу, все трое нередко стоят на четвереньках, разглядывая промежность младенца, которую Мария открывает их взорам. Что ж, их поклонение сфокусировано как нельзя лучше[62].

Это ostentatio genitalium[63], которое до публикации книги Стейнберга в 1983 году никак не обсуждалось, хотя и было очевидно, наглядно демонстрируют репродукции более двухсот картин. По мнению Стейнберга, эти картины, порой принадлежавшие кисти таких мастеров, как Микеланджело, Тициан и Боттичелли, невозможно объяснить ни приверженностью к натурализму, ни простым подражанием классическим образцам. Нет, эти картины отражают тогдашние тенденции в теологии, когда главное внимание уделялось не столько божественной природе Иисуса — она-то как раз не нуждалась в демонстрации, — а его человеческой сущности, которой такал демонстрация была необходима: верующим того времени нужно было противопоставить нечто зримое и существенное ереси катаров[64] которые учили, что у Иисуса не было тела и что он якобы был бесплотным.

То, что взрослого Иисуса художники того времени изображали с пенисом, свидетельствовало о его способности управлять своими желаниями. Имея пенис, он, согласно Библии, предпочел не использовать его как сексуальный орган, а это говорило о том, что животные инстинкты можно побороть. Если младенец Иисус и демонстрировал на многих картинах собственные гениталии, это вовсе не являлось, как выразились бы современные последователи Фрейда, доказательством его полиморфной перверсии. Нет, это лишь доказывало, что пенис Нового Адама был рожден без проклятия первородного греха, а значит, и без того стыда, который, как утверждает церковь, любой из нас, обычных людей, должен испытывать по отношению к собственным гениталиям.

Это представление особенно ярко проявилось в картинах голландского художника Мартина ван Хеемскерка — пожалуй, самых шокирующих репродукциях в книге Стейнберга. Обе они имеют одинаковое название — «Муж скорбей» (Христос в терновом венце). Воскресший Христос изображен на них сильным мужчиной с развитой мускулатурой. Из раны в его боку сочится кровь. Он повернул к зрителям свою левую ладонь — так, чтобы были видны его стигмы. Христос сидит (на одной картине в одиночестве, а на другой — в окружении ангелов), полностью обнаженный, не считая тернового венца на голове и куска ткани, небрежно наброшенного на промежность. Художник явно хотел привлечь внимание зрителя к этой легкой, полупрозрачной материи. Ведь пенис, который хорошо просматривается под нею, явно возбужден и увеличен в размерах.

Книга Стейнберга небесспорна, однако нельзя не считаться с тем фактом, что картины эти в самом деле существуют, причем с акцентом на причинном месте. Интересно, что ни на одной из них пенис младенца Иисуса не обрезан, несмотря на то что его обрезание описано в Евангелии[65]. Европейские художники явно не могли себе представить, что пенис Нового Адама не будет вершиной совершенства, то есть не будет изображен в своем первозданном виде. Нет сомнений, что антисемитизм также сыграл здесь свою роль. Ведь обрезание, как знак принадлежности к еврейскому племени, к иудейской религии, подчеркивало статус любого еврея как «чужого». Считалось, что сам вид пениса любого иудея был прегрешением против божьего творения. Правда, в «Золотой легенде», популярном религиозном сочинении эпохи раннего Возрождения, говорилось, что день Обрезания Господня, когда «он начал проливать кровь за грехи наши… стал началом искупления людей», причем этого же мнения придерживался и Фома Аквинский.

Эти взгляды имели странные и непредвиденные последствия. Ведь в эпоху, когда превыше всего ценились мощи святых, самой бесценной святыней для верующего была крайняя плоть Иисуса. Более дюжины европейских храмов, в том числе собор Святого Иоанна Латеранского в Риме (базилика Сан-Джованни ин Латерано), то есть церковь самого Папы Римского, где находится его престол, заявляли о том, что именно у них хранятся настоящие мощи (или хотя бы часть) Святой Крайней Плоти, той единственной части тела Иисуса, которая осталась в этом мире, а не вознеслась на небо. Мощи крайней плоти Христа в церкви аббатства Кулон близ города Шартра на севере Франции славились как средство излечения бесплодия и облегчения болей при родах. Поговаривали, что в начале XV века английская королева Екатерина даже брала эти мощи «напрокат». И она и ее супруг, Генрих V, были так довольны результатом — а именно рождением их отпрыска, будущего короля Генриха VI, — что, возвратив мощи обратно, они соорудили для хранения святыни особый алтарь.

Церкви постоянно оспаривали друг у друга титул официального места хранения Святой Крайней Плоти, а сообщения об обнаружении ее то в одном, то в другом месте были сродни евангельскому чуду о насыщении пяти тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами. Жан Кальвин, к примеру, сомневался в том, чтобы столь малый кусочек кожи можно было столь часто делить наряду с грудным молоком Девы Марии, хранившимся по свидетельству многих церквей именно у них. «Даже если бы Мария была коровой, — писал Кальвин, — она не смогла бы произвести столько молока». Мартин Лютер также с презрением относился к мощам святых, указывая, что в одном только Риме насчитывается 26 мест захоронений одиннадцати апостолов и что священных мощей крайней плоти имеется так много и столь разных по виду, что все они просто не могут быть настоящими.

Изобилие мощей Святой Крайней Плоти — которые, кстати, стоили немалых денег на процветавшем тогда рынке торговли мощами — привело к появлению особого рода ценителей, а также разработке всевозможных тестов для проверки их подлинности. Самым распространенным был вкусовой тест. Местный священник прибегал к услугам специально обученного врача, который, как сообщает историк Марк Шелл, пожевав сморщенный кусочек кожи, должен был определить, был ли он целиком или хотя бы отчасти кожей человека.

В итоге христианское представление о пенисе оказалось раздвоенным: у людей он был демоническим, а у Иисуса — божественным. Считалось, что Дева Мария всю жизнь носила с собой крайнюю плоть сына. В XIV веке Бригитта Шведская (1303–1373) прославилась тем, что ей явилась Дева Мария с мощами в руке и сообщила будущей святой, что она передала это сокровище апостолу Иоанну. Подобные видения были не так уж редки в Средние века, особенно у женщин. Святая Екатерина Сиенская (1347–1380), одна из всего лишь двух женщин, удостоенных звания учителей церкви, утверждала, что кольцо, которое она носила, не снимая, в знак своего обручения с Иисусом, было мистическим воплощением его крайней плоти. Святая Агнесса Бланбекин (род.? — 1315) представляла себе, что во время причащения она проглатывает священную крайнюю плоть. Во Франции имела хождение история о том, что священная крайняя плоть, помещенная в кожаную сумочку-мошну, была привезена ко двору Карла Великого (742–814) в Ахене. Эти мощи впоследствии стали известны как «Рака мошны Обрезания Господня»[66]. Историк Мари-Мадлен Готье писала, что по образцу той священной мошны В Средние века в Европе делали кошельки и что этот фасон был самым популярным.

Впрочем, никакая самая модная и самая драгоценная сумочка не могла сравниться с оригиналом, в котором хранился крошечный, но бесценный образец Христова тела. Тем более удивительна история, описанная в 1870 году в статье французской газеты «Л’Эскомюнье». В ней утверждалось, что в 1527 году мощи крайней плоти Иисуса Христа, принадлежавшие базилике Святого Иоанна Латеранского в Риме, были украдены. К счастью, вор спрятал свою добычу в ящике, где по прошествии тридцати лет ее нашел один священник. Он принес этот ящик в дом к своей патронессе, и в нем обнаружились такие редкости, как мощи святого Валентина, нижняя челюсть святой Марты и небольшая сумочка с надписью «Иисус». Когда сиятельная дама раскрыла сумочку, писала французская газета, «по всем ее апартаментам распространился удивительно тонкий аромат… а державшая ее рука заметно опухла и закостенела».

Однако не у всех с этими мощами связаны столь же приятные воспоминания. В 1559 году, рассказывалось в той же статье, когда мощи вернулись в базилику Святого Иоанна Латеранского, некий священник позволил себе, «побуждаемый любопытством и не обуздываемый благоговением», вынуть их, чтобы увидеть это чудо своими глазами, а после осмелился отломить от них небольшой кусочек. «Тут же над этим местом разразилась страшная буря, сопровождаемая громовыми разрядами и слепящими вспышками молний, а затем вся страна погрузилась во мрак», — свидетельствовала «Л’Эскомюнье».

Уверенный в том, что пробил его смертный час, грешный священник распростерся на полу. Он и не подозревал в своем невежестве, что совсем рядом ученые уже проводят эксперименты, которые произведут революцию во взглядах человечества на этот архиважный орган. Отныне споры о взаимоотношениях между человеком и его пенисом не будут определяться религиозными воззрениями, оспаривающими их божественную или дьявольскую суть. Тайну этого органа, его силу и могущество теперь будут исследовать приборы совсем иного рода, и теология постепенно уступит место биологии.