Пенумбра. Шесть готических рассказов.

Он быстро развязал верёвку. Там лежала Нина, разбитая на множество осколков, и мягкий свет больничной палаты скользнул по складкам её бледно-зелёного, старомодного шелкового платьица.

Фиона Маклеод

«Зелёные ветви»

Уже год прошел с момента смерти Мануса МакКодрума, а Джеймс Эчанна никогда больше не видел своего брата Глума. Возможно, ему казалось, что теперь он остался совсем один; и у него больше не осталось ни друзей, ни знакомых, пока однажды ему не пришло письмо с Запада. Будучи честным с собой, он никогда не верил официальной версии событий о том, что якобы именно в ту ночь сразу оба его брата просто взяли и утонули разом, как раз той же ночью, когда Энн Гиллеспи и Манус собирались вместе покинуть Эиланмор.

Первое, что смущало его в этой истории, был факт того, с какой стороны Глум был причастен ко всей этой истории; и если отринуть факт того, что он слышал звук флейты, на которой кроме Глума играть никто не умел, кроме того, стоит отметить примечательный факт - это была та самая мелодия, которую он ненавидел больше всего на свете - Данс Макабр. Вряд ли есть ещё один такой человек в Эиланморе, кроме Глума, кто будет так хорошо играть ненавистную ему мелодию. Он не был полностью уверен в том, что мёртвые остались таковыми. Чем больше и дольше он думал об этом, тем больше Эчанна был склонен к мысли, что его шестой брат всё ещё жив. Тем не менее, он не стал ни с кем делиться своими подозрениями по этому поводу.

Как только он смог обрести свободу, претерпев годы долгого и терпеливого смирения со своей судьбой, он сразу же поспешил избавиться от всего, что было связано с Эчанна, и почти сразу покинул остров. Ему не нравилось вспоминать об этом. Погруженная в вечный сумрак болотистая местность, что медленно разрасталась и отравляла своим ядом новые клочки земли, что послужило причиной не одного потерянного урожая; непрекращающиеся дожди, которые обволакивали остров в сизую пелену туманов на долгие дни, недели и месяцы; надрывные всхлипы прилива днём и истошные стоны ветра ночью, тяжелое дыхание бриза и гробовая тишина отливов; глухой и неистовый рокот шторма, что словно тень неведомого, чёрного зверя вгрызалась своими когтями в берег - одно лишь воспоминание об этом месте вводило его в состояние глубокого уныния. Ему никогда там не нравилось, даже когда временами его устилал богатый, зелёный ковёр растительности; а в кристальной глади отражались белые облака и синее небо, дул лёгкий и приятный ветерок; и всё это место напоминало Рай, окруженный морским простором.

Ему ещё никогда не было так одиноко, и всё окружающее так не утомляло его. Он устал от гнёта той тени, что нависла над его родом. Его мало заботила судьба его братьев, всех, кроме старшего – ведь тень, словно не касалась его; он практически ненавидел Глума, который постоянно завидовал ему из-за его привлекательности. Кроме того, он был очень похож на Элисон, и всегда относился к ней с должным почтением. К тому же, с тех пор как он влюбился в Кетрин МакКартур, дочь Дональда МакКартура, дом которой находился в Небесном саду, ему всегда хотелось быть рядом с ней. Он знал, что Глуму тоже приглянулась эта девушка, и он желал, чтобы она была его не только потому, что она ему очень нравилась, но ещё и потому, что таким образом он желал задеть чувства брата.

Итак, когда он, наконец, покинул остров, он был рад отправиться на Юг. Он покидал Эиланмор. Ему очень нравился его новый дом в Небесном Саду и, возможно, он торопился к своему столь запоздалому, но такому долгожданному, счастью. Вот только Кетрин не была обещана ему. Он даже не мог с уверенностью сказать, испытывала ли она к нему подобные чувства. Он думал, надеялся, мечтал, и смог почти убедить себя в том, что это было так. Рядом с ней почти всегда был её двоюродный брат Ян, который уже долгое время ухаживал за ней, и старый Дональд МакКартур дал ему своё родительское благословение. Но всё же, на его душе было бы сейчас легче, если бы не два доставляющих хлопот его покою обстоятельства. Первое из которых - это письмо. Несколько недель назад он получил его, так и не разобрав, кто его автор, потому что ему не часто доводилось держать в руках письма и кроме этого, оно было написано изменённым почерком. Он смог с трудом понять, о чём шла речь, хотя всё было написано печатными буквами. Вот что там было:

«Ну, Шеймус, брат мой, думаю, тебе будет интересно узнать, мёртв я или нет. Может, это так, а может статься, что и нет. Но я посылаю тебе это письмо, чтобы ты знал, что я знаю, чем ты занят сейчас и что собрался сделать позже. Ты ведь собрался оставить Эиланмор без последнего Эчанна, не так ли? Задумал путешествие в Небесный Сад? Что же, тогда позволь тебе кое-что сказать. Не делай этого. Я знаю, что там прольётся кровь. И учитывай кое-что ещё: ни ты, ни кто либо ещё, не отнимете у меня мою Кетрин. Ты должен это принять. Ян МакКартур уже понял. И Кетрин тоже поняла. Я думаю, что для себя ты сам решишь, жив я или нет. Я предупредил тебя - не вздумай этого делать. Так будет лучше и для тебя, и для всех нас. Ян МакКартур отплыл в Северное море на китобое - судно недавно прибыло в Эиланмор, и не вернётся ещё три месяца. Будет лучше, если он вообще не вернётся. Но, если все, же это произойдёт, ему придётся считаться с интересами человека, который полагает, что Кетрин МакКартур принадлежит ему. Я бы предпочел не иметь дел сразу с двумя мужчинами, один из которых - мой брат. Тебя не должно заботить, где я. Сейчас я не нуждаюсь в деньгах. Но я хотел бы, что бы ты кое-что оставил для меня. Передай мне кое-что тогда, когда я об этом тебя попрошу. Когда этот день придёт, я не буду ждать долго, так что лучше подготовь всё заранее. Мне нравится то место, где я сейчас нахожусь. Ты спросишь: почему мой брат так далеко? (Я же отвечу тебе, что это не дальше на Север, чем Сент-Килд, и не Южнее Мыса Кентаир). Спросишь, почему так? Это лишь между мной и тишиной. Но, я думаю, ты иногда вспоминаешь об Энн. Ты же знаешь, что она лежит под зелёной травой? И Манус МакКодрум тоже. Говорят, он ушел в море и не вернулся. Люди шепчутся о кровавой печати и о гневе, что постиг его. По-моему он просто сошел с ума. Я понимаю природу его безумия, и я играл его мелодию на своей флейте. И ты само собой, Шеймус, спросишь меня - а что это была за мелодию, которую ты играл?

Твой брат, день которого настал.

Глум.

Не забывай кое-что: я бы предпочел не играть свою “ Пляску смерти”. Это был тёмный час для Мануса, когда он услышал свой “Дар печали”. Это была песня его души, вот так вот... а песня твоей души – “Танец жизни” ».

Это письмо никак не шло у него из головы. Кое-что случилось после, во тьме, когда он плыл в Сад, и что увидел он и ещё пара матросов, которые жили на Армандале в Небесном Саду. Как только судно медленно вышло из гавани, один из матросов спросил, уверен ли он, что на острове больше никого не осталось. Он вроде бы видел, какой-то силуэт на вершине скалы, который размахивал каким-то чёрным отрезом ткани, похожим на платок. Эчанна покачал головой; и как раз в тот же момент второй матрос повторил вопрос товарища, потому что он заметил то же самое. Шеймус отдал приказ выдвигаться, и они медленно двинулись через гавань, а сам взял небольшую плоскодонку и направился к берегу. Тщетно он бродил по острову, громко звал кого-то снова и снова. «Вряд ли это могло привидеться им обоим», - думал он. Если на острове не осталось людей, и если это был не обман зрения, кто же это мог быть? Призрак Маркуса, наверное. И это мог быть его старик (его отец) воскресший, чтобы проститься со своим младшим сыном, или же предупредить его о чём-то?

Медлить больше было нельзя, посему, часто оглядываясь назад, он снова сел в лодку и зашлёпал вёслами по направлению к своей шхуне.

Хлюп, хлюп, хлюп - раздался по водной глади, тихий, но и в тоже время очень звонкий звук, напоминающий ему мотив «Пляски смерти». Он испугался и погнал лодку так, что брызги разлетались во все стороны. Когда он вышел на палубу, он хриплым басом приказал матросу рядом с ним, чтобы он развернул штурвал и держал курс прямо по ветру.

- Там никого нет, Каллум Кемпбелл. - прошептал он.

- Тогда откуда доносится эта странная музыка?

- Какая музыка?

- Да, сейчас она уже смолкла, но мы слышали её так же чётко, как голос Эндры МакЭвана.

Это было похоже на голос флейты, и её мелодия была очень зловещей.

- Это была Пляска Смерти.

- Но кто играл на флейте? - спросил матрос, и я глазах его был заметен испуг.

- Мертвец.

- Мертвец?

- Нет. Я думаю, что это один из моих братьев, который прежде утонул в этих водах. Это Глум, потому что только он умел играть на флейте. Потому что, если это не то...

Матросы затаили дыхание в тишине, поскольку в сердце каждого из них проник древний, суеверный страх. Задающий ритм сделал знак капитану, что нужно продолжать путь.

- Тогда, пусть лучше это будет Келпи.

- Или... или это может быть одна из тех обитательниц карстовых пещер?

- Думаю, это всё же дух. Мы ведь знаем, что старый Келпи порой заводит свою песню, а случается, и играет на каком-нибудь инструменте, когда в море кто-нибудь гибнет; и в это мгновение чарующая, прерывистая мелодия громко и отчётливой музыкой окутала залив. Было в ней что-то жуткое, словно утопленники сновали под кормой судна, то жалобно всхлипывая, то заливаясь неистовым, демоническим смехом. Это было уже слишком. Матросы - Кэмпбелл и МакИван не могли сдвинуться с места, даже если бы Эчанна сейчас посулил им все богатства этого мира. И не он, и не матросы долго не могли прийти в себя, пока медленно не подошли к вёслам и не пустились прочь от этого гиблого места, до которого уже не доходил знакомый им шум порта в Эиланморе.

Они стояли как вкопанные в полной тишине. Сквозь загустевший сумрак на севере пробился алый блик. Это было похоже на око, что смотрела на них своим кроваво-красным, воспалённым зрачком.

- Капитан, что это?

- Похоже, кто-то развёл огонь в доме на вершине утёса. Вон там, на островке. Двери и окна распахнуты настежь. Тому, кто это сделал, наверняка бы понадобилось сухое дерево и немного торфа - иначе, пламя бы ни было таким ярким. Но там точно никого не было, когда я был там в последний раз. Насколько я помню, дерева, годного для растопки, там тоже нет, разве что пара полок и кровать.

- И кто тогда развёл это пламя?

- Не имею не малейшего понятия, Каллум Кэмпбелл.

Больше никто ничего не говорил, и от этого всем было легче. Последний алый отблеск канул во тьму. В конце путешествия Кемпбелл и МакИван были рады расстаться со своим капитаном. Не столько, потому что они считали, что он сумасшедший, и у него был очень склочный характер, а больше, потому что они боялись, что их тоже может затронуть его проклятие - и они будут так же обречены, как и он. Им не обязательно было произносить свои клятвы вслух о том, что они никогда больше не ступят на берег Эиланмора, и, если уж так всё-таки будет нужно, то сделают это только при свете дня, и даже в таком случае исключительно в компании ещё кого-нибудь.

***

Дела у Джеймса Эчанна складывались очень даже не плохо, после того как ему удалось сдать свой дом в Роуз-Уотер в Небесном Саду. Дом хоть и был небольшой, но в хорошем состоянии, и он уповал на то, что если он немного похлопочет, у него будет самый лучший дом во всём Саду.

Дональд МакКартур не позволял ему часто видеться с Кетрин, но теперь старик хотя бы не был против этих редких встреч. Шеймус как раз ожидал Яна МакКартура, который должен был вернуться в Сад буквально со дня на день. Джеймс Эчанна был самым младшим из Эчанна, представителем того самого первого рода, что некогда прибыли в Эиланмор. Старик никогда никому ни говорил, но любил представлять, как Кетрин свободно, и на правах хозяйки будет гулять по всем окрестным землям: от высоких вершин Ранз-Мор на севере, до выжженной пустоши Ранз-Бэг; и конечно он искренне верил, что если такому и правда когда-нибудь суждено сбыться, это будет и его заслуга тоже.

Но Эчанна оказался достаточно терпелив. Ещё до того, как Кетрин призналась ему в своих чувствах, он по сиянию её чёрных глаз знал, что она любит его. По прошествии нескольких недель после прибытия на остров, ему удалось, наконец, с ней встретиться, и именно тогда она сказала ему заветные слова: что она любит его, и не желает быть ни с кем, кроме него. Но она просила его подождать, пока Ян вернётся домой, потому что её отец дал ему обещание. Этот день был самым счастливым в его жизни. Он пробыл с ней весь день, до самого вечера, и возвращался домой с мечтательной улыбкой на лице. Всякий раз, когда он видел, как гнутся берёзы под мощными порывами ветра, или как у самого его дома волны подымаются над Лок-Лайтом, и, проходя мимо колючих зарослей диких роз, и когда видел лунный свет, освещающий белые стволы сосен - он думал о ней; о том, как была она мила, как грациозна, как точны и плавны были её движения; о её светлом личике, о копне её тёмных, волнистых волос; о её бездонных глазах, о рябиново-красных устах. Говорят, что Бог, облачившись в тени, ходит среди людей, молчаливо и с улыбкой даруя своим детям любовь, и два холодных дыхания могут согреть друг друга, и пред ними расступаются глубокие воды, потому что они вместе. Но тень его никто никогда не видел. Любовь же их росла подобно цветку, что был согрет солнцем и напитан дождём.

Когда наступило лето, и Ян Маккартур всё-таки явился, уже было слишком поздно. К тому моменту Кетрин принадлежала другому.

Летом Кетрин и ещё несколько местных девчушек поднимались на скалистый Майол-Ранза, где жили на ферме на Вересковых пиках; в этих местах располагались высокогорные пастбища для выпаса овец. Вересковые пики - кольцо усеянных валунами скалистых холмов, заросших вереском и образовавшие таким образом кресловину (чашу) с центральным пологим склоном - Лохан-Фраок., на дне которой располагалось озеро, окруженное тёмными, тенистыми лесами. На холмах и высоких плато паслись овцы. Каждые выходные Кетрин возвращалась вниз по склону в Ранза-Мор, а каждое утро понедельника возвращалась на Вересковые пики к своим обычным, не очень увлекательным занятиям. Именно в одно из таких своих прогулок она и была сильно пугана. Её отец сказал ей, что она должна вскоре выйти замуж, и ей определённо стоит поискать кандидатуру лучше Шеймуса Эчанна. Её отец аргументировал это тем, что он узнал что-то о Джеймсе, что сделало невозможным союз между ними; и он всячески намекал на то, что ему было бы неплохо вовсе покинуть Ранза-Бег. В конце концов, после давления со стороны дочери он рассказал ей, что слышал, что Эчанна как-то причастен к какому-то убийству, и что теперь он является чьим-то кровным врагом, а это бы значило, что он так или иначе скоро умрёт. Старик не смог внятно сказать, кем был тот человек, который рассказал ему это, лишь оговорившись, что незнакомец, скорее всего, был землевладельцем с соседних островов. Кроме того, он все ещё помнил об обещании Яну МакКартуру. Сейчас он в Тюрсо, что находилось чуть севернее от них, и вскоре прибудет в Сад; и что он - её отец, написал ему письмо с заверениями, что после прибытия сюда он немедленно женится на Кетрин.

- Ты помнишь, как выглядел тот человек, что рассказал тебе это? - только лишь и спросила она.

- Эй, милая, ты же должна понимать, что не можешь быть вечно вольной птицей.

- Как только он будет тут, я стану женой Яна МакКартура, но не раньше.

С этими словами она вышла из дому и направилась к Вересковым пикам. По дороге она встретила Эчанна.

В ту ночь он впервые преодолел Лохан-Фраук, чтобы встретиться с ней.

Самый быстрый способ добраться до горного пастбища - миновать озеро в центре долины, а затем подняться вверх по пастушьей тропе, что огибала ореховую рощу у самого подножья холма. Таким образом, можно было сэкономить полчаса, и избежать крутых и обрывистых склонов по ту сторону тропы. Для этого была специально припрятана лодка, привязанная железной цепью к неподъёмному валуну, а ключ к навесному замку был только у Дональда МакКартура. В последний раз он ни в какую не хотел отдавать его. Он не сомневался в том, что это поможет удержать Эчанна от совершенно нежелательных встреч с его дочерью. Юноша не мог преодолеть озеро так, чтобы его не заметили.

Той ночью, вскоре как взошла луна, Кетрин лежала на густой, усыпанной листьями траве и ждала своего возлюбленного. Озеро хорошо просматривалось с любой точки Вересковых пиков, а так же с Юга. Пересечь его незаметно, и при этом не привлечь ни чьего внимания, было практически невозможно, даже если добираться вплавь, кто-нибудь бы всё равно что-нибудь да заметил, разве что только не отважиться делать это после наступления сумерек под покровом ночи. Однако она заметила, как на середине озера зашевелились зелёные водоросли, и кто-то явно двигался по гладкой поверхности спокойного озера, и она поняла, что это был ни кто иной, как Шеймус, который спешил на свидание с ней. Вот только она не подумала тогда том, что бы случилось, если бы он запутался в зарослях на берегу, и они бы окутали и уволокли на дно её Шеймуса Эчанна.

Опасений не было, когда он прибыл к берегу, и спрятался в зарослях камыша, что рядом с подлеском орешника, где она ожидала его, и Кетрин смогла увидеть своего возлюбленного. Он стряхнул с себя прилипшую к одежде тину и с тоской и любовью посмотрел на её стройную, окутанную в пряный полумрак фигуру.

Так было и на следующий вечер, и во многие прочие вечера. Кетрин казалось, что она попала в чудесный сон. Даже возвращение её двоюродного брата Яна больше не беспокоило её.

И вот однажды, всё же наступила их неизбежная встреча. Она была в Ранма-Мор, и его длинная тень скользнула по стене сыроварни, где она работала. Она посмотрела вверх и увидела Яна перед собой. Ей показалось, что он был выше и сильнее чем прежде, и хотя он не был так же высок на Шеймус, который будет казаться стройным в сравнении с атлетически сложенным коренным жителем Сада; но когда она посмотрела на его чёрные волосы, и бычью шею, в его колючие и тёмные глаза на обветренном алом лице, она удивилась, как вообще могла раньше выносить одно его присутствие.

Он сразу же нарушил тишину.

- Скажи мне, Кетрин, ты рада снова меня видеть?

- Я рада, что ты снова дома в целости и сохранности.

- И сделаешь ли ты свой дом моим домом, будешь ли ты жить со мной, о чём я так долго прошу тебя снова и снова?

- Нет, как я и говорила тебе прежде.

Он был мрачен несколько минут, прежде чем заговорил снова.

- Я задам тебе лишь один вопрос, Кетрин, дочь брата моего отца: ты любишь того человека, Эчанна, что живёт в Ривер-Уотер?

- Ты можешь вопросить ветер, почему он восточный, а не западный, но он не даст тебе ответа. Потому что ты не можешь приказывать ветру.

- Ты глубоко заблуждаешься, если думаешь, что я позволю этому человеку забрать тебя у меня. Просто немыслимая глупость.

- Сейчас говоришь как глупец только ты.

- Да?

- Ах, ну конечно. И что ты сделаешь, Ян? В худшем случае ты мог бы перейти грань и убить Джеймса Эчанна. А дальше то что? Я тогда тоже жить не буду. У тебя не получится разлучить нас. Я бы не вышла за тебя замуж, даже если бы ты был последний мужчиной на земле, а я - последней женщиной.

- Ты просто дура, Кетрин МакКартур. Твой отец дал мне слово и вот что я тебе скажу: если ты и вправду так любишь его, твой единственный шанс сохранить ему жизнь - позволить ему покинуть это место. Я даю слово - надолго он тут не задержится.

- О да, ты даешь своё слово. Но ты не сможешь повторить всё то же самое в лицо Джеймса Эчанна. Потому что ты просто трус.

Он пробормотал себе под нос обещание и развернулся в пол оборота на каблуках.

- Пусть он остерегается меня, и ты тоже, леди Кетрин. Я клянусь могилой своей матери и Крестом святого Мартина, что ты теперь принадлежишь мне.

Девушка презрительно улыбнулась. Она медленно подняла ведро с молоком.

- Было бы жаль тратить такое хорошее молоко на тебя, Ян-тупица, и если ты немедленно не уйдёшь, я всё же вылью его тебе на голову, и ты будешь так же бел, как и твоё слепое сердце.

- Так ты считаешь, что я - идиот? Ян-тупица? Ну, это мы ещё посмотрим. И что касается молока, от него вы больше бы пострадали, чем я, леди Кетрин.

С того дня ни Шеймус, ни Кетрин ничего больше не слышали о нём, между тем время Эчанна подходило к концу. Они узнали об этом позже, чем их секрет был раскрыт, и тогда Ян МаКартур с диким упорством решил подчинить её себе, потому что им начал управлять гнев, и тогда он решил осуществить свою двойную месть. Он представлял, упиваясь злобой, погружаясь в свои чёрные мысли, которые сновали по его душе словно голодные звери по бесплодной пустоши. Но он не мог себе представить, что был ещё один мужчина, наполненный такой же яростью на возлюбленного Кетрин, ещё один мужчина, что так же дал клятву, что она будет его, человек, что всё это время предпочитал оставаться в тени, и был известен в Арманлейде как Дональд МакЛин, а на северных островах он был известен как Глум Эчанна.

В течение трёх дней он плыл под шквальным ветром и ледяным дождём. На четвёртый день море утихло и появилось солнце. Затем, последовал чудесный, тёплый, благоухающий вечер, тихий вечер. В сумерках ещё не было ни луны, ни звёзд, хотя зыбкая дымка тумана обещала осесть с наступлением ночи.

На южном склоне озера их было двое. Шеймус пришел раньше обычного. Он с нетерпением ждал наступлением вечера, и не мог спокойно сидеть на месте. Конечно, он думал, что у него есть право на такой риск. Вдруг он услышал, как кто-то тихо крадётся к нему. Может, это старый Дональд всё же прознал о том, что он всё равно встречается с ней, нарушив его строгий запрет; а может это Ян МакКартур, следит за ним, как если бы он был оленем, а Ян - охотником, что наткнулся на дичь во время водопоя? Он присел на корточки и замер в ожидании. Через несколько минут он увидел, как Ян крадётся через заросли. Мужчина замер, внимательно всматриваясь в зелёные заросли. Улыбаясь, и тихо шурша листвой, он подошел ближе и сорвал несколько ветвей.

Между тем ещё один человек молча, наблюдал и ожидал. Он ждал на другой стороне озера, там, в зарослях орешника. Глум Эчанна надеялся, и в то же время опасался, что Кетрин может прийти раньше. Было бы так чудесно увидеть её снова, заставить её смотреть, как он убивает её «возлюбленного», не смотря на то, что это был его родной брат. Есть риск, что она может узнать его, и так или иначе даст какой-то знак, что может, заставит его жертву скрыться.

Итак, он был тут, потому что решил прийти до заката, и теперь ожидал своего часа в зарослях густого папоротника, под заросшим мхом выступом у самого берега, куда вряд ли мог кто-то сунуться, и ещё менее вероятно, что она или кто-либо ещё заметит его.

Чем гуще были тени, тем громче становилась тишина. Не было ни намёка на ветер. Лишь только высоко над кронами вереска маячил ленивый поток прерывистого воздуха. Из тьмы доносился стрекот козодоев. Коростель где-то в зарослях завёл свою монотонную шарманку. Звук его тихого, но резкого голоса только подчёркивал царившую вокруг неподвижность. Множество мошек, парящих над осокой, заставляло тёплый, знойный воздух дрожать. Послышался всплеск, как будто проплыла рыба. И опять тишина. Потом тихие, непрерывные всплески, будто что-то двигалось под водой. Тихий, шелестящий шорох в толще воды.

Глум Эчанна, который лежал в тени папоротника, медленно поднял голову и посмотрел сквозь заросли, внимательно прислушиваясь. Если Кетрин и была где-то рядом, он её не видел.

Он украдкой двинулся к берегу. Когда он встал в полный рост снова, он был полностью окутан зелёными ветвями. Он специально сплёл их за три часа до этого. Он грёб левой рукой, медленно плывя вперёд, пытаясь сохранять равновесие. В правой руке он держал оставшуюся часть сплетённых веток рябины. В зубах он сжимал какой-то предмет - длинный и тонкий, с чёрной рукоятью, другой поблёскивал в тусклом солнечном свете, словно чешуя мёртвой рыбы.

Он двигался очень осторожно, медленно подплывая к середине озера, и со стороны казалось, что это ещё один комок зелёных водорослей. Несомненно, он был полон уверенности, что его никто не увидит.

Зелёные ветви приближались к берегу. Со стороны всё ещё казалось, что это оборванные штормом ветви, что прибило к берегу течением. Они погрузли в вязком иле и остановились. И странная, протяжная мелодия раздалась из-за зелёных ветвей.

Он расслабился. Две связки зелёных ветвей больше не двигались. Пока, наконец, они медленно не начали двигаться дальше. Пловцу было очень плохо видно, не спрятался ли кто-то позади него. Углубившись вглубь берега ещё немного, он сбросил маскировку.

Это выглядело так, словно большое животное вынырнуло из воды. Был всплеск, и что-то тёмное рвануло из омута. Что-то блеснуло в полумраке. Потом, началась какая-то возня. Неожиданно, зелёные ветви начали разлетаться в стороны, теряя листья. Кто-то жадно глотал ртом воздух. И снова, и снова что-то блестело. В третьем порыве тишину пронзил ужасающий крик. Это, отчётливое и ужасное трижды прокатилось по кресловине. Затем, после слабого всплеска вновь наступила тишина. Одна связка зелёных веток медленно плыла вверх по течению. Другая медленно двигалась к тому месту, откуда некогда приплыла вся связка.

Глум Эчанна неподдельно восхищался своим успехом. Он убил своего брата Шеймуса. Он всегда ненавидел его, потому, что он был лучше него во всём. А в последнее время лишним поводом для ненависти стало то, что он встал между ним и его Кетрин МакКартур, ибо он стал её возлюбленным. Теперь все они мертвы, все, кроме него, кроме Эчанна. Теперь есть только один Эчанна. Скоро настанет день, когда он вернётся в Геллоуэй, и на правой руке его будет сорока, сидящая на рябине, а на левой - ворон на ели. Они бы всё равно получили своё, даже если бы точно знали, что он жив! Он снова станет тем, прежним Эчанна. И пусть все, кто встанет у него на пути пожалеют об этом. Что же касается Кетрин - может, он заберёт её с собой, а может, и нет. Он улыбнулся.

Эти мысли навязчивой одурью роились в его голове, в то время как он медленно плыл обратно к противоположному берегу под покровом зелёных ветвей, и когда он снова освободился от них, вновь вернулся в свою лёжку в зарослях папоротника. Именно в этот момент появился третий действующий персонаж. Готовый к тому, что Кетрин может появиться в любой момент, Глум был озадачен тем, что на месте плотной тени от папоротника чья-то рука коснулась его плеча, и голос прошептал:

- Шеймус! Шеймус!

В следующий момент она была в его объятиях. Он чувствовал, как сильно билось её сердце.

- Что это было, Шеймус? Что это был за ужасный вопль?

Вместо ответа он приблизился к её губам и поцеловал её, снова и снова. Девушка отпрянула в сторону. Внутреннее предчувствие велело ей это сделать.

- Что случилось, Шеймус? Почему ты молчишь?

Он снова поцеловал её.

- Отрада сердца моего, это я, я, я люблю тебя, я люблю тебя больше всего на свете, это я, Глум Эчанна!

С криком она ударила его по лицу. Он подался назад, и она вырвалась из его объятий.

- Ты трус!

- Кетрин, я...

- Только попробуй подойти ко мне ещё раз. Если попытаешься, я прикончу тебя на месте!

- О, смерть!.. Ах, глупышка, разве я недостаточное количество раз умирал?

- Эй, Глум Эчанна, сейчас я закричу, и Шеймус придёт и спасёт меня. Он убьёт тебя как шавку, если узнает, что ты навредил мне.

- Но его тут нет, как и нет никого, кто бы мог сейчас помешать мне, кто бы мог встать между мной и тем, что я желаю!

- Может я всего лишь женщина! Но если ты прикоснёшься ко мне, я задушу тебя своими волосами и если нужно, стисну зубы на твоём горле.

- Я не знал, что ты так строптива, словно дикая кошка. Но я приручу тебя, моя милая! Да, моя дикая кошечка! – сказал, он, низко хихикая.

- Вот твоя суть, твоё истинное «я», Глум. Да, я дикая кошка, и как дикий зверь я не должна сдаваться пред лицом опасности. Я клянусь всеми святыми, тебе придётся за всё ответить! А теперь - прочь с дороги, брат моего возлюбленного!

- Твой возлюбленный... Аха-ха-ха!

- Что тебя так веселит?

- А с чего мне не смеяться, если такая живая, тёплая девушка как ты предпочитаешь общество мертвеца?

- Какого... ещё... мертвеца?

Ответа не последовало. На девушку накатило новая волна страха. Она медленно подошла ближе, пока её дыхание не коснулось его лица. Наконец, он сказал:

- Да, он мёртв.

- Ты лжёшь!

- Ну и где же ты была, раз не слышала, как он громко сказал своё «Прощай!»? Я думаю, это было довольно громко!

- Ты всё врёшь, врёшь!

- Нет, это не ложь. Шеймус теперь холоден, как лёд. Теперь он не будет нам мешать: он там, в озере.

- Что... ты дьявол! За что ты убил собственного брата?

- Я никого не убивал. Он умер уже давно. Может, в холодной воде у него свело ногу. Может, на дно его утащил Келпи. Я видел. Я видел его внизу увитым зелёными ветвями. Он был уже мёртв. Я видел его бледное лицо. Я дал тебе клятву. И теперь ты моя. Конечно, ты моя, Кетрин! Я люблю тебя! Теперь у нас начнётся новая жизнь, и она будет словно глоток свежего, морского воздуха! Смотри, я покажу тебе, как я...

- Прочь... убирайся... убийца!

- Прекрати нести эту чушь, Кетрин МакКартур. По правде, я устал от этого. Я люблю тебя, и теперь ты принадлежишь мне! Если ты не пойдёшь со мной по своей воле, я заставлю тебя сделать это силой!

Он набросился на неё. Напрасно она сопротивлялась. Его руки держали её, как горностай держит в захвате кролика.

Он откинул его голову назад и начал целовать её шею, пока её удушливое дыхание не превратилось в сдавленный плач. Из последних сил она выкрикнула имя мертвеца:

- Шеймус! Шеймус! Шеймус!

Человек, который боролся с ней, засмеялся.

- Эй, ну где же ты, отзовись! Твоя госпожа ждёт тебя, поэтому ты должен к ней прийти! Аха-ха, ты моя, Кетрин! Он мёртв и холоден, а у тебя есть я, и я живой...

Она упала, поскольку не смогла сохранить равновесие, когда вырвалась из его хватки. Что всё это значит? Глум всё ещё стоял там, но она не могла сдвинуться с места. Сквозь полумрак она увидела, как кто-то взял его за плечо, позади него стояла чья-то тень.

Некоторое время царила абсолютная тишина. Затем из тьмы послышался хриплый голос:

- Думаю, ты знаешь, кто я, Глум Эчанна!

Это был голос Шеймуса, который должен лежать мёртвым в озере. Убийца дрожал, и не смел двинуться с места. С огромным усилием он медленно повернул голову назад. Он увидел покрытое пятнами лицо мертвеца; в белом пятне лица горели яростью два красных глаза, сущность души его брата, которого он убил.

Он отшатнулся, как подкошенный, едва не упав на землю в приступе ужаса. Шеймус медленно поднял руку и указал в сторону озера. Всё ещё указывая это направление, он быстро шел вперёд.

С воплем, как загнанный зверь, Эчанна качнулся в одну сторону, споткнулся, поднялся и нырнул в темноту. Несколько минут Шеймус и Кетрин стояли молча, только слушая звук его полёта со скалы - убийца пытался убежать от настигающей его костлявой тени.

Дж.Ш.Ле Фаню

«Пьяные сны»

Дуду была ужасно смущена

(Конечно, в результате сновиденья,

Которого разгадка неясна),

И мне знакомо странное явленье

Таинственно-пророческого сна:

Быть может, это просто совпаденье;

Но совпаденьем люди в наши дни

Считают все, что тайному сродни

Байрон

О, Грёзы! Кто, в какую эпоху, и в какой стране мира хоть раз в жизни не задавался вопросом: где начинается и когда исчезает та тонкая грань, что стоит между сном и реальностью? Я, как и прочие, тоже думал об этом. Этот вопрос часто тревожил мои мысли и лишал меня покоя, а порой, случалось так, что я не мог думать не о чём ином, что было совсем мне не свойственно; но как я не пытался постигнуть истинный смысл этого загадочного явления, в конце концов, мои измышления так и не смогли привести меня к точному и чёткому ответу; и моё любопытство так и не было удовлетворено. Думаю, такой сложный психический процесс, как сон, не может быть изучен однобоко - лишь теоретически, и как для многих прочих дисциплин - обязателен практический подход. Достоверно известно, что в былые времена, ещё в древности, люди думали, что сны - есть средство общения между ними, смертными и их бессмертными покровителями - Богами; Я часто вижу сны, порождённые моим спящим разумом, по всей видимости, безнадёжно помешанном на всякого рода обсценностях, после которых моё состояние истомы было настолько сильным и долгим, что даже подавлялись мои внутренние, нравственные установки, привнеся заметное разнообразие в жизнь закоренелого одиночки вроде меня, и как следствие из этого, мы можем сделать вывод, что никакие ограничения, которые бы имели место в сознании, не работали в мире сна ровным счётом никак, превращаясь в нечто иное, более значительное, более экспрессивное, нежели просто обычный, незатейливый сон, поскольку такие сны допускают даже то, на что порой бы не решилось самое смелое воображение; но мне всё же тяжело представить, что я вижу всё это по воле Господа, по воле его тайного и великого замысла.

Наш разум отвергает суеверия, поскольку находит их несостоятельными; но было место версии, что якобы бывают такие сны, что предшествуют некоторым грядущим событиям; и хоть это кажется нам глупостью, но наш разум, причём без какого-либо ущерба для логики, признает факт того, что даже в самых странных, невообразимых и безымянных скитания по царству Морфея, среди тысяч образов, что мы увидим, и слов, что мы услышим, будет таиться скрытая угроза, заставляющая нас испытывать страх, предупреждая нас о чём-то таком, что требует от нас предвосхитить события, и побуждая к активным действиям. Нет причины сомневаться, что если вовремя и правильно трактовать все эти образы, как было некогда в эпоху великих пророков и оракулов, что имело в глазах людей большое значение в немалой степени благодаря великому дару красноречия и убеждения, подкреплённое цепью неслучайных событий и обстоятельств, что были загодя упреждены снами и видениями накануне, и люди вполне разумно для той эпохи видели в этом высшую, божественную волю, что было свидетельством бесконечного могущества богов и их несомненного существования. Мой разум был настолько глубоко погружен в изучение данного явления, что дальнейшие события, о которых я расскажу ниже, не могли не произвести на меня неизгладимое впечатление. Я расскажу, что знаю сам, а так же дам свою оценку происходящему, и хоть она может вам показаться несколько экстравагантной, но, тем не менее, все моим выводы АБСОЛЮТНО ВЕРНЫ.

В семнадцатом году, когда я только переехал в К----Ж по назначению и арендовал небольшой домик в городке с таким же названием. Однажды утром, в ноябре месяце, мой слуга быстрой, порывистой походкой вошел в мою спальню, чтобы сообщить мне о том, что меня вызывают к больному. Как хороший пастырь ведёт свою мессу до тех пор, пока последний безбожник не проникнется его благоговейно речью - хотя, хочу уверить вас - все служители Церкви довольно пунктуальные люди - я потратил чуть более пяти минут на то, чтобы одеться - ведь мне, очевидно, предстоял путь - обуться, и накинуть на свои плечи походный плащ. Я спустился по узкой лестнице в гостиную, в которой меня уже ждала девочка, которая и должна была стать моим проводником. Она явно ждала именно меня; и я увидел, насколько она была печальна и несчастна, поскольку она навзрыд плакала у парадной двери, и, уделив ей должное внимание, я понял лишь то, что её отец либо уже прибывал в Боге, либо только находится на пороге его вечной обители.

- И как же зовут твоего отца, бедное дитя? - спросил я.

Она неловко склонила голову. Я повторил свой вопрос, и маленькое, заплаканное существо рядом со мной разразилось новым потоком слёз, ещё более горьких, чем ранее. Наконец, у меня начало заканчиваться терпение, и хоть мне, правда, было искреннее жаль бедняжку, сил моих больше не было выносить её всхлипы, потому я жестко сказал:

- Если ты не скажешь мне имя того, кто требует меня к себе, твоё молчание может стать для меня причиной, почему бы я мог отказать и ему и тебе в этой услуге.

- Не говорите так! Не говорите! - сквозь слёзы промолвила девочка. - Господин, я была так взволнованна, так напугана, что не успею, что не смогла сразу сказать вам его имя. Я и сейчас боюсь, что когда вы узнаете, кто это, вы не согласитесь пойти со мной; но теперь уже нет причины таиться - его имя Пэт Коннелл, плотник, ваше святейшество.

Она смотрела мне прямо в глаза, и я видел искреннюю тревогу, словно само её существование на этой грешной земле зависело сейчас от того, какой ответ она найдёт в моих глазах; и я тут же поспешил успокоить её. Имя это было действительно мне знакомо, и вызывало неприятные воспоминания; но, какими бы ни были мои прежние визиты к нему в иное время, реальность внушала мне, что мои прошлые выводы об этом человеке были несколько, если не говорить в корне, не верными. Конечно, я всё ещё сомневался, если толк с ним говорить и хочу ли я вообще это делать в принципе, поскольку, мне казалось, что он глух к моим словам, но в глубине души во мне теплилась надежда, что осознание неизбежной участи заставит его быть более лояльным, готовым слушать и быть услышанным. Соответственно, я велел девочке вести меня к нему, и последовал за ней, храня молчание. Она быстро преодолела длинную, узкую улочку, что ветвилась и соединялась с центральной улицей городка. Чем дольше мы шли, тем гуще становился мрак вокруг; в особенности это касалось района старых, обветшалых лачуг, что располагались по обе стороны от нас и источали какой-то странный, почти таинственный ореол. Сырость и липкий холод, присущие раннему утру, заставили меня поёжиться и быстро прогнали мою дрёму, а если ещё вспомнить, что сейчас я иду к смертному ложу отходящего в мир иной безбожника, дабы внушить ему даже против моего собственного желания надежду, что его душу ещё можно спасти, мне казалось что дело не стоило того - пьяница, скорее всего, найдёт свою смерть в объятиях алкогольной одури. Вся эта царящая вокруг атмосфера, да и осознание того, на что мне придётся тратить своё время, сплетаясь в одно целое, усиливало и без того мрачное и непреклонное в своей унылости настроение, поэтому я и пытался ничего не говорить своей маленькой проводнице, которая сейчас быстрым шагом семенила по неровно вымощенной мостовой центральной улицы. После пяти минут быстрого шага, она свернула в узкий переулок: невзрачные и неуютные трущобы были привычным атрибутом любого достаточно старого города. Удушливые и зловонные миазмы насквозь пропитали вязкий воздух над грязными, поросшими серым мхом и утопающих в гнили косоватых хибар, что были не просто запущены - они вот-вот грозились упасть на головы здешним прохожим.

- Твой отец живёт сейчас в несколько иной обители, нежели тот дом, в котором он жил раньше - когда я в последний раз навещал его, и, боюсь, это совсем не оказывает ему чести, - сказал я.

- Вы правы, господин, но мы должны быть благодарны даже за это, - ответила она. - Мы должны благодарить Господа, что у нас есть кров над головой и хоть и скудная, но пища на столе, ваше святейшество.

«Бедный ребёнок!» - подумал я. Сколько же в её словах было мудрости, дойти до которой может не всякий старик - даже не всякий философ, знающий толк в ремесле проповедника, но никогда не знавший истинной нужды, не смог бы вложить столько чувств и смысла в эти смиренные слова! Манера и стиль речи этой малышки был далеко за рамками её возраста и социального положения; и, в самом деле, когда заботы и горести предвосхищают своё обычное количество, и всё это разом сваливается на голову ребёнка, обычно ему приходится взрослеть раньше положенного срока. Исходя из своего опыта, скажу, что так было почти всегда. Юный ум, в котором не было места радости и состраданию, привыкший к трудностям и самоотрешенности с самого детства, вызывал во мне такое уважение и почёт, какое не мог вызвать не другой, и, говоря касательно этого ребёнка, не смотря на всю её удивительную образованность, что объясняет её манеру речи, в этом особенном способе говорить была сокрыта некая грусть, обычно не свойственная детскому голосу. Мы стояли у грубо сколоченной, едва держащейся на своих петлях двери, которая запиралась снаружи с помощью защёлки. Мы стали подниматься по крутой, витой лестнице наверх, туда, где вероятно находилась комната больного. Чем выше мы поднимались по скрипучим ступеням, тем отчётливее я слышал короткие обрывки фраз разных голосов. Среди них особенно можно было выделить сдавленное рыдание какой-то женщины. Мы поднялись на крышу - в самую верхнюю комнату, и я уже хорошо мог слышать её надрывные всхлипы.

- Сюда, ваше святейшество, - сказала моя юная проводница; и в тоже мгновение распахнула заплатанную и полусгнившую дверь, открывая передо мной путь в убогую обитель страданий и смерти. Источником всего света в помещении была всего одна свеча, что горела в руках испуганного, сильно отощавшего, словно иссушенного изнутри ребёнка. Свет был настолько тусклым, что почти всё вокруг было окутано густым сумраком, хотя мне на ум приходило скорее слово «тьма», поскольку я буквально чувствовал на себе её опустошающее присутствие. Однако, не смотря на всё это, я смог различить силуэт умирающего и его предсмертного ложа. Я поднёс переданную мне свечу ближе, и её свет явил мне ужасающую действительность - нездорово синее, опухшее лицо пьяницы. Я не мог себе вообразить, что человеческое лицо может быть настолько пугающим. Его почерневшие губы были слегка приоткрыты, а зубы плотно стиснуты. Глаза тоже были приоткрыты, но я не мог рассмотреть ничего, кроме белков. Вся эта картина моментально отпечаталась в моей памяти. На его лице тугой, неподвижной, каменной маской застыло выражение немого ужаса, отчаянного, чистого страха, такого, какого мне ещё не приходилось видеть, а уж тем паче испытывать. Руки его были скрещены и крепко прижаты к груди; он выглядел как покойник, или скорее мумия - отрезы белой, мокрой ткани венчали его лоб и виски. Как только я заставил себя перевести взгляд от этого ужасающего зрелища, я заметил, что мой друг, доктор Д. - один из самых уважаемых и лучших представителей своей профессии, стоит у изголовья его кровати. Похоже, он пытался пустить кровь, но у него явно ничего не получилось, и теперь он приложил палец к сонной артерии, чтобы проверить пульс.

- Есть ли какая-нибудь надежда? - спросил я шепотом.

В ответ он помотал головой. На мгновение доктор замер, продолжая держать пациента за запястье - но и там он тщетно пытался найти пульс - его там уже не было; и когда он отпустил руку, она вернулась в прежнее положение, безвольно упав на грудь.

- Этот человек мёртв, - заключил врач, отойдя от кровати, где лежала жуткая, гротескная фигура мертвеца.

«Мёртв!» - подумал я, едва решаясь взглянуть ещё раз на потрясающее в своей отвратительности тело. Просто умер! Даже не совершив покаяния, даже не исповедавшись; умер, так и не дождавшись обязательно процедуры, которая должна была состояться; разве ему есть теперь, на что надеяться? Белые зрачки, сардоническая улыбка, деформированная от опухоли голова - и этот жуткий, едва уловимый взгляд, похожий на то, как бы хороший художник изобразил истинное в своей постоянности отчаяние, свойственное душе, стоящей на пороге Ада. Таков был мой вердикт. Убитая горем жена сидела подле него, и слёзы капали из её глаз, а сердце её было разбито. Маленькие дети обступили кровать, разглядывая мертвеца, и с явным любопытством взирали на невиданную ими ранее форму, которую приняла смерть. Когда первая волна скорбных чувств сошла на нет, и все хоть немного успокоились, пользуясь моментом тишины и относительного порядка, я пожелал, чтобы скорбящие родственники покойного присоединились ко мне во время молитвы; и все преклонили колено, в то время как я торжественно и страстно читал некоторые из тех молитв, которые были наиболее уместны в данной ситуации. Я вёл себя таким образом в надежде, что мои речи не были бесполезны для живых. Они внимательно слушали меня в течении десяти минут, и выполнив свою задачу, я был первым кто встал. Я окинул взглядом несчастных, заплаканных, беспомощный созданий, которые, как смиренные овцы стояли на коленях вокруг меня, и моё сердце обливалось кровью, когда я видел их такими. Повернувшись в пол оборота, я перевёл свой взор на кровать, где лежало тело; и, о Боже милосердный! Что за жуткая и омерзительная картина предстала перед моими глазами, поскольку сердце моё наполнил ужас, когда я увидел труп, сидящий на своём смертном одре, повернувшись лицом ко мне. Белые повязки, обмотанные вокруг его головы, теперь частично отпали и обвисли, словно чудная поросль омелы, свисая с лица и плеч, в то время как воспалённые глаза таращились на нас из-за них.

«Зрелище, которое возможно вообразить, но невозможно описать».

Мои ноги словно вросли в пол, и я был не в силах пошевелиться. Фигура качнула головой и подняла руку, как мне почудилось, в угрожающем жесте. Тысячи спутанных и ужасных мыслей пронеслись в моей голове в мгновение ока. Я как-то читал в книгах о том, что тела самонадеянных грешников, которые добровольно отдали свои бессмертные души Нечистому, духом попадали в ад, в то время как их тело становилось сосудом для новой демонической сущности - иначе говоря, становилось одержимым.

Из оцепенения, в котором я прибывал некоторое количество времени, меня вывел истошный крик матери, которая теперь тоже заметила разительные перемены, произошедшие с почившим. Она бросилась к его кровати, но, так же как и я, оцепенев от ужаса и явного перевозбуждения, упала бесчувственной на пол, прежде чем в достаточной степени близко подойти к нему. Я почти уверен, что если бы я не утратил на некоторое время контроль над своим телом, поддавшись приступу страха, я бы тоже имел глупость сразу подойти к нему ближе, чтобы хотя бы из любопытства посмотреть что с ним стало, и тогда бы точно на полу сейчас лежало бы два тела. Однако, иллюзия всё же была рассеяна, и разум возобладал над предрассудком: человек, которого все считали мёртвым, был всё ещё жив. Доктор Д., который стоял к его кровати ближе всех, быстро и бегло осмотрел его, и обнаружил, что из раны, оставленной скальпелем, внезапно потекла густая, почти чёрная кровь; и я решил, что это, несомненно, было прямым свидетельством его сверхъестественного возвращения в мир живых из мест, откуда, по всеобщему убеждению, возвращения нет. Он был всё ещё нем, но, кажется, уже вполне понимал всё, что говорил ему врач, который тут же запретил ему делать бесполезные попытки заговорить, и он послушался его. Доктор поставил своему пациентов пиявок на виски, что теперь слабо кровоточили, и вызвали у него явный приступ сонливости, который обычно предшествует апоплексическому удару. Доктор Д. объяснил мне, что он никогда прежде за все годы своей богатой практики не встречал такого странного, не однозначного состояния, симптомами напоминая многого чего, тем не менее, ничем из них при этом не являясь. Это был точно не апоплексический удар, не каталепсия и не белая горячка - это было сразу всё это одновременно и по чуть-чуть. Это было чрезвычайно странно, но не более тех событий, что случились многим после.

В течение нескольких дней Доктор Д. не позволял своему пациенту произносить ни слова, поскольку ему это давалось с большим трудом и требовало от него траты большого количества энергии. Он просил его, чтобы, если тот и хочет что-то сказать, использовать короткие фразы, а ещё лучше - простые слова, который бы ёмко выражали его непосредственные желания; и только на чётвёртый день после моего преждевременного к нему визита, доктор счёл целесообразным разрешить мне посетить его, но я не встретился с ним тогда лишь потому, что доктор ещё колебался, и велел ещё немного обождать, поскольку если бы тогда наша встреча всё же состоялась, то он, несомненно, восстанавливался бы гораздо больше должного, и короткий разговор явно того не стоил. Думаю, мой друг питал некие надежды на то, что исповедь может облегчить тяжкий груз, довлеющий над душой его пациента, и вывести оттуда некий яд, своеобразную скверну что имела место быть, и сейчас мучила его; и без неё он стал бы восстанавливаться гораздо быстрее, чем сейчас.

Человек лежал в своей постели, и казался слабым и нервным. Едва завидев, как я вхожу в его комнату, он поднялся с кровати и неразборчиво пробормотал несколько раз:

- Слава Богу! Слава Богу!

Я попросил членов его семьи оставить нас наедине - в комнате всё ещё было несколько человек; и когда они ушли, я взял стул, поставил рядом с кроватью и сел. Едва мы остались одни, человек взбодрился и сказал:

«О, прошу, не надо рассказывать мне сейчас о том, что я грешен и всё такое прочее - я знаю и понимаю даже получше вашего. Я знаю, точно знаю, до чего может довести человека грех. Я видел всё своими глазами, так же ясно, как вас сейчас, святой отец». Он покрутился в постели, как будто стремясь спрятать лицо под одеялом; а затем резко вскочил и воскликнул с поразительной для его состояния горячностью:

«Смотрите же, господин священник! Нет в вашем ремесле сейчас никакого смысла! Я уже отмечен адским клеймом! Я был в аду... и знаю что это такое. Что вы скажите мне на это теперь, а? Там, в бездне... Я потерялся в её лабиринтах навсегда, и у меня теперь нет больше шансов. Я уже проклят... проклят... ПРОКЛЯТ!»

В конце своей речи его изначально спокойный голос сорвался на истошный крик; и та интонация, тот смысл, что он вкладывал в каждое произносимое слово - это было просто поразительно; он откинулся назад, распростёр руки на кровати, рассмеялся и нервно заскулил. Я налил в кружку немного воды, и подал ему. После того, как он выпил жидкость, Я сказал, что если он хочет поговорить со мной - ему пора бы уже начать нашу беседу. Я поступил так потому, что я хотел избежать повторения такой ситуации, когда бы мне пришлось вновь выслушивать его тёмные проповеди; в тоже время предупреждая, что если он намерен продолжать в том же духе, я оставлю его, хотя по правде, я и не собирался так делать, но это был мой единственный веский аргумент на случай, если он опять начнёт делать нечто подобное.

- Всё это не имеет смысла, - продолжал он. - Нет толку мне выражать вам свою благодарность за то, что вы явились к такому малефику, вроде меня. Бесполезно желать вам добра или давать своё благословение, поскольку, у таких, как я, нет никакой благодати.

Я сказал ему, что я не более чем исполняю свой священный долг, и вновь призвал его исповедаться, чтобы снять груз со своей души. Затем, он начал говорить следующее:

- Я как всегда пришел домой в стельку пьяный вечером, в пятницу и лёг спать прямо тут. Я не помню, как я попал домой. Ночью, мне показалось, что я проснулся, и, чувствуя нужду, я встал с постели. Мне нужно было на воздух, но окна открывать я не стал, поскольку это могло вызвать много шума, а у меня не было намерения кого-то будить. Было очень темно; и я не сразу смог найти дверь; но потом я её таки нашел, открыл, и стал спускаться по ступенькам вниз. Я считал ступеньки, когда спускался. Это помогало мне сохранять концентрацию, чтобы случайно не оступиться.

Когда мои ноги уже было коснулись дощатого пола - да прибудет с нами Бог! - всё поплыло у меня перед глазами, и я начал медленно, очень медленно сползать на пол, пока почти у самой его поверхности чувства не покинули меня. Я не знаю, сколько это заняло у меня времени, но мне показалось с того момента прошла как минимум вечность. Когда я наконец очухался, я сидел на большой скамье. Я не мог полностью оценить площадь её поверхности, но могу с уверенностью сказать, что это была точно скамья, хоть всё и плыло перед глазами; а ещё там было много людей. Много-много людей; и они тоже сидели рядом со мной. По каждую руку от меня они бесчисленной вереницей тянулись куда-то вдаль. Сначала я толком не понял - я был на улице, или в каком-то помещении; но мою шею словно сдавливала невидимая удавка, и это явно не было моим обычным состоянием; а ещё там был этот свет, в таком алом, зыбком спектре который я раньше никогда не видел. Я долго не мог понять, откуда он вообще исходит, пока не поднял свою голову вверх, и не обнаружил, что его источником были большие, кровоточащие сгустки пламени, которые быстро метались у меня над головой и издавали странный, низкий, вибрирующий звук. В этом месте они парили под каменным потолком, чьи высокие своды заменяли в этом месте нам небо. Когда я понял это, я смутно начал подозревать, куда попал, поэтому я встал и промолвил:

«Я не должен быть здесь, я должен уйти». На это человек, сидевший слева от меня, как-то нехорошо улыбнулся и сказал: «Сядь на место. Ты НИКОГДА не сможешь выбраться отсюда». И голос его был настолько звонок, что мне показалось, что со мной говорил ребёнок, но не один ребёнок не может говорить с такой интонацией. Когда он произнёс это, он снова осклабился.

Тогда я поступил со своей стороны очень смело и громко сказал: «Именем Господа всемогущего, выпусти меня из этого скверного места». Был там ещё какой-то очень высокий человек, которого я раньше не видел, и сидел он на противоположной стороне скамьи, за которой сидел я. Рост его был выше роста дюжины взрослых мужчин, а его лицо было надменным и жутким. Он встал и протянул свои руки вперёд, ко мне; и когда он встал в полный свой рост, все эти люди, склонились перед ним с тяжелым вздохом, и на меня накатила волна дикого страха, и пока он взглядом изучал меня, я не мог выдавить из себя ни слова. Я чувствовал, что принадлежу ему, и он будет делать со мной то, что ему заблагорассудится, потому что я сразу понял, кто предстал предо мной. Он сказал: «Если ты поклянёшься, что вернёшься сюда, я могу позволить тебе... ммм... погулять какое-то время».

Голос его был густым и вязким, и эхо его прокатилось и тысячекратно усилилось этой бесконечной пещерой, растворившись в завывании пламени под сводом. Пока он сидел на своём месте, я почти не слышал этого звука. Он словно сдерживал его, но теперь он был повсюду, словно выла гигантская домна; и я ответил, израсходовав весь запас своих душевных сил, что у меня был: «Я обещаю, что вернусь! Во имя Господа, отпусти меня!» Потом всё померкло перед глазами и звуки все разом резко исчезли. Когда я снова начал осознавать себя, я сидел в этой самой постели и мои раны кровоточили, а вы и остальные в это время как раз молились.

Затем он замолк, и тыльной стороной ладони вытер со лба холодную испарину. Некоторое время я сидел молча. Видение, что настигло тогда его, и которое он только что так подробно мне описал, взбудоражило моё воображение, причём довольно таки сильно; и это заставило меня вспомнить одну арабскую сказку, повествующую о неком халифе и мрачных и бесконечных залах Иблиса, великолепием которых он так восхищался История, которую поведал мне этот человек, подстегнула моё любопытство, поскольку она была настолько пугающая в своём великолепии, что у меня не возникало сомнения в том, что создана она была подлинными чувствами и впечатлениями очевидца, ибо его тело, и его дух пережили всё это по-настоящему. Был во всём этом какой-то неприкрытый страх, свойственный человеку, когда он прикасается к чему-то не ведомому. И хотя соответствий его словам сказке оказалось не так уж и много, и само место вечного наказания выглядит несколько стандартно, им явно руководила чужая воля, что заставила испугаться даже меня, по крайней мере, я считал, что это именно страх. Наконец, он нарушил тишину. Его лицо исказила гримаса подлинного, неумолимого ужаса, которую я никогда не забуду.

- Ну, ваше святейшество, есть ли ещё надежда? Есть ли хоть какой-то шанс? Или моя душа навсегда заложена и обещана быть Его вечно? Теперь я полностью в Его власти? И, как бы я не старался, мне придётся вернуться обратно?

Я просто не находил для него нужных слов, потому что как бы ни были сильны мои порывы уверовать в искренность его слов и слёз, как бы ни были сильны мои сомнения касательно всего его рассказа, тем не менее, я чувствовал, что и его сердце съедают противоречия, и результатом этого стало его укоренившееся смирение перед грядущим, неизбежным ужасом. Теперь он был готов, чтобы я начал полноценно работать с ним. Теперь я мог простить ему его грехи, и он теперь даже может вернуться к своей обычной жизни, нормальной жизни, прибывая в вере.

Поэтому, я сказал ему, что он должен рассматривать свой сон как некое предупреждение, нежели как действительно пророчество его судьбы; что спасение его души зависело не от слов или того, что он делал сейчас, а от всей его жизни в целом; и что было бы уж совсем не плохо, если бы он забыл своих товарищей по бутылке, и бросил пагубную привычку, твёрдо став на путь трезвой, трудолюбивой, исполненной верой жизни; и что силы тьмы не могут просто так претендовать на его душу, пока есть более высокая, высшая истина, что не может быть до конца осознана человеком, и сулила спасение каждому, кто покаялся и начал новую, совсем другую жизнь.

Мои слова утешили его, и ему стало заметно лучше. Я ушел от него с обещанием вернуться на следующий день. Я сказал, и после признал, что его общество было гораздо приятнее мне, когда его эмоциональное состояние пришло в норму, и маска печали и скорби сошла с его лица, поскольку её источником было его отчаяние. Его обещания измениться были даны с тем искренним намерением, которое присуще лишь священной решимости. Я с немалым восхищением наблюдал за тем, как в течение не одного уже посещения, он старался измениться, и отнюдь я хочу сказать не без успеха, но на всё требовалось время. Я видел, что он позабыл свою праздную и испорченную компанию, чьё общество годами отравляло его жизнь и обрекало на неминуемую гибель. Он вновь вернулся к своим старым интересам - он снова занимался ремеслом и больше никогда не брал ни капли в рот. В душе я был уверен, что для него всё произошедшее являлось нечто большим, нежели обычным сном.

Однажды, уже после того как он был полностью здоров, я был удивлён, поднимаясь по уже знакомой лестнице, когда в очередной раз посещал его. Я искал его в доме, и он точно был тут и очевидно был занят починкой пола в гостиной. Всюду лежали обструганные доски. Ему снова приснился вещий сон, в котором он увидел, что скоро умрёт. Он чинил пол, чтобы избежать подобной участи, и я вряд ли мог сдержать улыбку, когда сказал:

- Да благословит Бог твою работу.

Он понял, о чём я, потому сразу же ответил:

- Я больше никогда не смогу спокойно, без дрожи в коленях спуститься по этой лестнице. Я бы покинул это место, если бы только мог, но пока что я не могу себе позволить что-то более приличное, и никто в городе не сдаст мне ничего подобного по такой же низкой цене, к тому же я решил с Божьей помощью погасить свои долги, и я не могу спать спокойно, пока не укреплю половицы так крепко, как смогу. Вы вряд ли поверите мне, ваше святейшество, что в то время, как я занят на работе, я всегда переживаю, когда иду с неё домой, поскольку в любой момент, когда я переступлю порог и сделаю два шага, часть пола может провалиться и поглотить меня, поэтому, ваше святейшество, нет ничего странного в том, что я решил обезопасить себя от такой возможности, укрепив свой пол любой имеющейся у меня древесиной.

Я одобрил его решение погасить все свои долги, и похвалил его упорство, с которым он добросовестно исполняет задуманное, благословив его. Прошло много месяцев, но в его жизни в целом ничего особо после не поменялось. Он был талантливым мастером, потому быстро вернулся в строй. У него было много работы, и она приносила вполне себе неплохой доход. Казалось, дела идут на поправку. У меня есть, что ещё добавить, но я расскажу вкратце.

Однажды вечером я встретился в Пэтом Коннеллом, когда он шел с работы домой, и, как обычно, обменявшись любезностями, я сказал ему несколько слов поддержки и одобрения. Я видел его трудолюбивым, здоровым, одним словом - живым, но не более чем через три дня после этого он уже был мёртв.

Обстоятельства, предшествующие его смерти были несколько странными, если не сказать - зловещими. Несчастный человек по воле случая встретил своего старого друга, только вернувшегося в город после длительного отсутствия; и в момент душевного подъёма, забывая всё в теплоте его радости, он поддался соблазну пойти с ним в трактир, который был как раз неподалёку от места встречи. Коннелл, всё же, входя в таверну, сразу сказал, что не намерен напиваться.

Но ох! Кто может быть целеустремлённее пьяницы, который цепляется за бутылку всю жизнь? Он может покаяться - даже измениться - он даже может смотреть с презрением на старую версию себя самого; но на фоне таких перемен и угрызений совести, кто может дать гарантию, что он не сорвётся и всё вновь не станет как было, и весь триумф, раскаяние и стыд - всё сойдёт на нет, ибо он склонится пред своим пороком вновь, что может быть ужаснее и отвратительнее этого?

Бедный человек покинул таверну в состоянии полного беспамятства. Его привели домой почти без сознания; и положили в его постель, где он лежал, прибывая в глубоких недрах алкогольной комы. Было поздно и дети пошли спать. Но бедная жена осталась сидеть у очага, слишком опечаленная и удивлённая тем, чего она совсем не ожидала, и думала, что всё закончилось; усталость, однако, всё же одолела её, и она постепенно погрузилась в беспокойный сон. Она не могла сказать, как долго она спала, но когда проснулась, то едва открыв глаза, она увидела слабый алый свет тлеющих углей и двух человек, в одном из которых она узнала своего мужа, бесшумно покинувшего комнату.

- Пэт, дорогой, ты куда? - спросила она.

Ответа не последовало, и дверь закрылась за ним; но через мгновение она была напугана и удивлена громким и тяжелым хрустом, как будто чьё-то тяжелое тело упало с лестницы. Сильно встревоженная, она подскочила, и, подойдя к краю лестницы, неоднократно звала его, но никто не отзывался. Она вернулась в комнату, и попросила дочь, о которой я уже упоминал ранее, чтобы она нашла и зажгла свечу, с которой она вновь поспешила к лестнице.

Внизу лежал, казалось, ворох каких-то тряпок - скомканных, безжизненных, неподвижных - это был её муж. При спуске по лестнице, зачем теперь уже сказать трудно, он неосознанно и сильно приложился головой о пол, она была откинута назад. Позвоночник не выдержал удара, и тут же был сломан, после чего должна была наступить мгновенная смерть. Тело лежало там же, как и было в его сне. Едва ли можно что-то объективно сказать в подобной истории, где вопросов на много больше, чем ответов, и всё, что не происходило, было, так или иначе, окутано мраком тайны; тем не менее, я не мог не подозревать, что второй силуэт, который видела жена Коннелла в ночь его смерти, была ничем иным, как его собственной тенью. Это довольно противоречивое объяснение; но она сказала мне, что неизвестный был значительно выше её мужа; и, дойдя до двери, повернулся назад, как будто говорил что-то своему спутнику. Что он сказал ему, так и осталось тайной.

Сон был и вправду вещий? Куда подевался бесплотный дух? Кто знает наверняка? Мы так точно и не узнаем. Но я покинул тот дом после его смерти в состоянии, исполненном неподдельного ужаса, которое я даже не знаю, как описать. Я словно всё ещё спал. Я видел и слышал всё, будто находясь под чарами кошмара. Совпадение было чудовищным.

THE END