Перчинка

Глава I СТРАННАЯ ВСТРЕЧА

Где-то в самой глубине ослепительно голубого неба внезапно вспыхивали слабые язычки огня, распускались белыми хлопьями разрывов и так же неожиданно таяли. Из центра города поднималось тяжелое черное облако, свивалось и повисало в неподвижном воздухе. Горела Санта Кьяра.

Неаполь, окутанный дымом шрапнелей, изрыгаемых зенитками, сотрясаемый грохотом тысячефунтовых бомб, застланный едким туманом, исходившим от пылающих домов, которые с долгим жалобным стоном, похожим на предсмертный крик животного, скручивались, как кусочки горящей бересты, весь Неаполь казался сплошным пожарищем. А Везувий бесстрастно смотрел на все, что творилось у его ног, равнодушный к назойливым букашкам, которые с упорной (настойчивостью сновали взад и вперед по его огромной шапке. Шел четвертый день августа 1943 года.

Город был мертв. Царящее в нем безмолвие нарушалось только воем бомб да рокотом моря, набегающего на берег, пустынного, зловещего, словно вернувшегося из древних легенд моря, единственными обитателями которого были утопленники и неразорвавшиеся мины.

Жизнь переселилась под землю. Там, в старых бомбоубежищах, в тоннелях метро, находился истинный город. Грохот войны и безмолвие смерти, сливаясь воедино, долетали туда монотонным рокотом, и каждому чудилось, что гибнет что-то дорогое и близкое ему — родной дом, прогулка по берегу моря, излюбленный лоток продавца устриц, водонос с прохладной водой, которого так ждешь в жаркий летний день. Солнце, словно обезумев, обрушивало свои отвесные лучи на израненные осколками улицы, заставляя сверкать ослепительным блеском глубокие лужи, разлившиеся возле разломанных труб. Извилистые переулки, которые то карабкались в гору, то круто спускались вниз, на каждом шагу спотыкались о груды развалин. Неузнаваемо исказились и жизнь и лицо ослепленного солнцем и страхом города.

Пламя с ревом рвалось через крышу Санта Кьяра, а в подземельях старой церкви взлетали на воздух немецкие склады. Бесконечные ленты затопленных солнцем улиц, бесконечные, похожие друг на друга развалины, одни уже зеленеющие травой, другие еще свежие, осыпанные пылью, появившиеся только вчера, а может быть, и сегодня. Повсюду безмолвие, над которым, словно стальной купол, выточенный нечеловеческой рукой, висел гул войны. Все улицы походили одна на другую: и те, что были озарены сейчас факелом Санта Кьяра, и узкие переулочки в центре, и длинная Стадера а Поджореале, заполненная удушливой, тяжелой пылью от разбитых бомбами домов, висевшей в воздухе, словно туман.

Сквозь эту пронизанную солнцем густую пыль, то и дело перепрыгивая через груды битого кирпича, шел человек. Он шел к центру города, не обращая внимания на непрекращавшуюся канонаду.

Человек был один, один во всем Неаполе. На его плечах болтались какие-то лохмотья, руки и лицо были в крови. Но он улыбался, словно не замечая этого воющего, грохочущего, свистящего ада, который окружал его со всех сторон. Он проворно взбирался на груды обломков и не переставал улыбаться даже в те минуты, когда случайно оступался и падал. Он только еще упорнее цеплялся за разбитые кирпичи, бросая время от времени быстрый взгляд назад, словно желая еще раз убедиться в том, что, кроме него, ни одно человеческое существо не рискует прогуливаться под бомбами.

Грохот бомбежки умолк почти сразу во всех районах. В эту минуту человек добрался уже до конца улицы Фория. Он остановился и несколько мгновений стоял неподвижно, словно сбитый с толку этой внезапной тишиной, потом бросился бежать по бесконечным лестницам Звездных переулков, ведущих к кладбищу капуцинов.

Теперь, когда зенитки замолчали, звук его шагов гулко разносился среди каменных стен, вспугивая кошек, единственных четвероногих обитателей, выживших, несмотря на войну и голод. Они со всех ног кидались в ближайшие подворотни и долго провожали его любопытным взглядом.

Человек продолжал бежать. Наконец лестница вывела его на широкую площадку, расположенную перед входом в древний монастырь капуцинов. Часть монастыря когда-то в незапамятные времена была полуразрушена, а в сохранившейся части здания ютилась дюжина шумливых бородатых монахов.

После минутного колебания человек медленно двинулся, вдоль монастырских стен, внимательно оглядывая дома, выходящие на площадь. Проходя мимо разрушенной части монастыря, он заглянул в полуобвалившиеся ворота, украшенные искусно вырезанными из камня листьями папоротника, юркнул в них и очутился в темноте, царящей здесь уже два столетия. Сначала, после солнца, ослепительно сиявшего снаружи, все показалось ему черным и неразличимым: и пол, заросший бурьяном, и тысячи валявшихся под ногами обломков. Сделав несколько шагов, человек остановился, потер глаза и ощупью двинулся дальше, ощупывая ногой почву. Он снова улыбался. Развалины начинались длинным темным коридором. Через десяток метров коридор круто поворачивал и вел к лестнице, от которой сохранилось только пять первых ступенек. За поворотом темнота еще больше сгустилась. Человек остановился и присел на поросшие травой каменные плиты. Теперь он должен был отдохнуть и собраться с мыслями.

Он провел рукой по израненному лицу, и ему отчетливо вспомнилось все, что недавно произошло, особенно та минута, когда он понял, что может выбраться на волю. Это была страшная минута. На него рушились стены камеры, всё окутали густые облака пыли, смерть уже казалась неизбежной. И вдруг тяжелую завесу пыли прорезал свет — солнце!

Он рванулся навстречу этому свету и побежал, спотыкаясь о камни, не обращая внимания на грохот обвала у себя за спиной. Он бежал не останавливаясь, не думая о бомбах, не замечая осколков, со свистом проносящихся вокруг, бежал при ярком солнце к свободе.

Неаполь он знал плохо, потому что прожил здесь всего два-три месяца, пока его не арестовали. Но ему вспомнились слова Сальваторе, товарища, у которого он некоторое время скрывался.

«Если тебе нужно будет спрятаться на несколько дней, — говорил Сальваторе, — поднимись по лестницам Звездных переулков и укройся среди развалин старого монастыря. Найти тебя там будет трудновато. Я знаю, многие прятались в тех местах. До войны, правда, все больше жулики. Много их там скрывалось. Ну, а сейчас, пожалуй, никого нет».

С тех пор он ни разу не вспомнил об этом совете. И, только когда американская бомба обрушила стены тюрьмы, его сразу осенила мысль о старом монастыре капуцинов. Но как до него добраться? Не собьется ли он с пути, блуждая по извилистым улочкам Неаполя, в которых ему так же трудно ориентироваться, как в джунглях. И вот, смотри ты, все-таки добрался! Теперь надо подумать о следующем шаге. Хотя нет, с этим лучше подождать. Нужно осмотреться…

Среди сырых стен застыла тяжелая тишина. Да, надо подождать, чтобы сердце перестало бешено колотиться в груди, чтобы остыло разгоряченное лицо. Надо спокойно во всем разобраться. Надо, чтобы утихомирилась эта неистовая сила, этот стихийный порыв, который словно толкал его в спину, приказывая бежать. Надежно ли его убежище? Этого он не знал. Будут ли его искать? О, в этом можно было не сомневаться. Как они обрадовались, когда увидели его в наручниках! Потом он узнал, что допрашивал его сам шеф тайной полиции, тощий человек с пергаментным лицом, украшенным усиками. Шеф все время улыбался и с наигранной любезностью говорил:

— Итак, вы синьор Марио Грасси?

— Нет.

— Боже мой, какое разочарование! А я был уверен, что вы-то и есть синьор Грасси.

— Нет, меня зовут Марио Андьяни.

— Ай-яй-яй! Как же это мы так обознались! Но вы не извольте беспокоиться. Мы сию же минуту все проверим и больше не причиним вашей милости никаких неприятностей.

Глаза шефа полиции превратились в щелочки, как у кота, который готовится схватить добычу. Марио твердо взглянул в эти хищно сузившиеся глаза. Он заранее представлял себе, что его ожидает. Он даже предвидел этот первый допрос, на котором обо всем спрашивают сладким голосом и до приторности любезны.

— Так, значит, вы даже не подозреваете, почему мы вынуждены были вас задержать?

— Понятия не имею.

Шеф полиции изобразил на лице самое сердечное участие и покачал головой.

— Однако, синьор… Как вы сказали? Ах, да, синьор Андьяни. Однако, синьор Андьяни, вы что-то уж слишком спокойно отнеслись к тому, что с вами случилось.?

Марио смотрел на полицейского и думал, что хочешь не хочешь, а нужно продолжать комедию, даже если уверен, что это бесполезно. Таковы законы игры, которую он начал.

— Может быть, — проговорил он, — меня задержали из-за бутылки контрабандного масла, которую нашли у меня на кухне?

— Ах, боже мой, синьор Андьяни! Бутылка масла! Да у меня на кухне полчетверти такого масла! И, как видите, я ведь не приказываю себя арестовать!

Это была утонченная пытка. Марио казалось, что он когда-то уже пережил подобную сцену. Да, в воображении. Сколько раз, и в Риме, и в Генуе, и в Турине, выполняя опасные задания, он представлял себе свой арест. Сначала полицейский комиссар задает вежливые вопросы, потом лицо его делается жестким и, наконец, он швыряет на стол обличающие документы.

Но до сих пор все сходило благополучно; чем сложнее и напряженнее становилась его работа, тем, казалось, шире раздвигались сети, расставленные вокруг него. Марио словно окружал странный ореол неприкосновенности — его ни разу не арестовали, ни разу не проверили документов. И даже сейчас на допросе его называют вымышленным именем, под которым он был известен в Турине, — Грасси.

«Кончится тем, — думал он, — что я забуду, как меня зовут на самом деле».

Действительно, он был вовсе не Марио. Свое истинное имя он забыл навсегда или, по крайней мере, до тех пор, пока не будет закончена его «работа». Оно было тайной партийного центра. Только там знали, кто он в действительности.

«Вот кончится война, выйдем из подполья, — думал он, — и я снова стану тем, кем был раньше, снова обрету свое имя, родителей, снова вспомню название места, где родился. А сейчас я все равно что марсианин. Неизвестный, упавший с неба. Сейчас я знаю только одно — свое задание. Я должен наладить партийную работу в Неаполе. Должен установить связь с центром. Должен узнать, кто выдал пятерых товарищей. Ведь подумать только пять арестов за каких-то два месяца!

Да, меня больше не существует. Я должен забыть все, кроме своего задания. А в ту секунду, когда меня схватят, навсегда должно исчезнуть из моей памяти и это. Тогда я буду просто куском мяса, который ничего не соображает, ни о чем не думает, ничего не помнит, который не трепещет ни от посулов, ни от угроз и не отвечает на вопросы. Я не должен отвечать. Это самый лучший выход. И это легче всего».

Лицо начальника расплылось, как в тумане, и стало огромным.

— Синьор Грасси, не вы ли печатали эти листовки?

— Нет.

— Как же они в таком случае попали в вашу комнату?

— Не знаю. Я их никогда не видел.

— А не знаком ли вам некто Сальваторе?

Ох, память! Зачем при одном упоминании об этом имени перед ним, как живое, всплывает широкое загорелое лицо Сальваторе, ясно вспоминается его голос и даже характерный акцент неаполитанца.

— Нет.

— Сколько времени вы живете в Неаполе? Вот это другое дело. Этот вопрос он предвидел.

— Шесть месяцев.

— Зачем вы сюда приехали?

— Хотелось повидать своих. Они должны были вернуться из Калабрии. Я их искал, но так и не нашел. А тут еще узнал, что разбомбили завод в Турине, на котором я раньше работал. Ну вот я и решил обосноваться здесь, поискать работы.

— Почему же вы не обратились к нам?

— Мне просто в голову не пришло.

Дежурная улыбка сползла с лица полицейского, и оно стало худым, тонким и жестоким.

— Хватит ломать комедию! — проговорил он уже совсем другим тоном. — У нас есть очень хорошие средства, чтобы развязать язык тем, кто прикидывается дурачком. Тебе придется говорить, это в твоих же интересах. Будешь упорствовать — пеняй на себя…

Мрак становился все чернее. Но сквозь расплывшееся лицо полицейского пробивалось что-то новое. Это «что-то» не имело никакого отношения ни к физиономии шефа, ни к конторке в камере полицейского управления, ни к кулачищам дюжего полицейского. Просто какой-то шепот, чьи-то еле слышные шаги.

Марио вздрогнул, словно его толкнули, и широко открыл глаза. Он ничего не мог разглядеть в окружавшей его кромешной тьме, но чувствовал, что рядом кто-то есть. Постепенно глаза его привыкли к темноте, и он начал различать слабый отсвет, пробивавшийся из-за поворота коридора. На этом сером фоне, шагах в пяти от того места, где он присел и, должно быть, задремал, смутно маячил какой-то предмет. Скоро Марио различил два глаза, которые не мигая уставились на него. От этого неподвижного взгляда ему стало не по себе. «Кошка», — подумал он, собираясь снова задремать, но внезапно вздрогнул. Это были не кошачьи глаза. Это были глаза человека.

Он решил не шевелиться. Теперь, всмотревшись хорошенько, он уже мог разглядеть силуэт человека, который, как и он, сидел на корточках.

«Откуда он взялся? Может быть, он уже сидел в этом разрушенном коридоре, когда я пришел? — спрашивал себя Марио. — Почему же я его не заметил?» Нет, он был уверен, что раньше здесь никого не было. Но в таком случае, давно ли это чучело пялится на него?

И все же, непонятно почему, Марио не чувствовал никакого беспокойства. Снаружи, с монастырской площади, доносились приглушенные шаги и слабый шум. Тревога кончилась, снова начиналась привычная жизнь. Между тем фигура, сидевшая перед ним, не шевелилась. Марио уже хотел зажмуриться и проверить, не исчезнет ли она, но, прежде чем он успел это сделать, фигура заговорила. Тихий, чуть хриплый голос о чем-то спросил, но о чем, Марио не понял. Фигура говорила на неаполитанском диалекте, который он понимал с большим трудом, хотя уже порядочно прожил в Неаполе.

— Что тебе надо? — стараясь говорить как можно спокойнее, спросил Марио.

— Ты прячешься? — прошептал голос.

Теперь по голосу Марио догадался, что перед ним ребенок. «Совсем малыш, — подумал он, когда обладатель голоса поднялся на ноги. — Мне по пояс будет, не выше. Но какие все-таки странные глаза! Они светятся в темноте, как у кошки. Поэтому, вероятно, я и принял его сперва за кошку».

— Почему ты думаешь, что я прячусь? — спросил он уклончиво.

— Ладно, пошли, — не ответив на вопрос, сказал мальчик.

«А, пожалуй, не такой уж он ребенок», — подумал Марио, — следя глазами за легкой фигуркой, которая вприпрыжку бежала впереди по шатким каменным плитам.

Вот мальчик остановился перед каким-то проломом в стене, наполовину скрытым кучей камней, сделал знак следовать за собой и исчез. Марио, который был вдвое выше него, пришлось согнуться в три погибели и пробираться чуть ли не ползком. Нечего и говорить, что он беспрекословно выполнял все указания мальчика. Он был почти уверен, что повстречался с хозяином дома, и решил во что бы то ни стало с ним подружиться. Это помогло бы ему выиграть время и как следует поразмыслить над тем, что делать дальше.

Спустившись ступенек на пятьдесят по осклизшей от сырости, изглоданной временем лестнице, Марио увидел вдалеке слабый свет.

Вдруг послышались голоса. У него сильно заколотилось сердце. Что там за люди? Марио подошел ближе и увидел еще двух ребятишек, сидевших на земле. Перед ними теплился огарок свечи, рядом валялась разбросанная колода карт. Пораженные ребята с любопытством смотрели на нового пришельца, который был удивлен и заинтересован не меньше, чем они. И только парнишка, который привел его сюда, казался совершенно спокойным и ничему не удивлялся. Он жестом пригласил Марио сесть.

— Хочешь есть? — спросил он.

— Да, — ответил Марио.

Он и в самом деле чувствовал волчий голод, потому что не ел со вчерашнего дня. Последняя его еда состояла из тюремной баланды, до того отвратительной, что приходилось заставлять себя насильно проглатывать каждую ложку.

Мальчик сделал знак одному из своих друзей, который сейчас же поднялся и куда-то исчез. Пока он отсутствовал, Марио молча разглядывал карты, валявшиеся на земле. Мальчуган вернулся бегом и положил перед ним завернутые в газету фрукты, сыр и даже кусок хлеба. Марио был растроган. Он поднял глаза на ребят, но никто из них даже не взглянул в его сторону. Тогда, низко опустив голову, он принялся за еду. Ребята снова взялись за карты. Перед каждым ходом то один, то другой из них что-то бормотал, но Марио был уверен, что они говорят только о картах.

Конечно, он мог бы съесть гораздо больше, чем было в пакете. Однако, вспомнив, что с самого дня ареста ему пришлось питаться только тюремной похлебкой, которая почти ничем не отличалась от обыкновенной воды, он решил, что слишком много свежих продуктов сразу могут причинить вред. Эта мысль невольно воскресила в его памяти далекие, давно забытые дни детства, когда он, вместе с другими ребятами совершал набеги на огороды. Потом незаметно для себя он перенесся мыслями в Булонский лес, где ему пришлось ужинать за неделю до возвращения в Италию…

Нет, так не годится. Есть вещи, которые он не имеет права вспоминать, даже глядя на свежие кисти винограда.

Он решительно поднял голову.

— Если хочешь спать, я скажу, и тебе принесут соломы, — отрываясь от игры, сказал мальчик, который привел его сюда.

Марио уже заметил, что он все время держится с видом вожака.

— Не бойся, здесь безопасно, — продолжал мальчик. — Ты ведь родом не из Неаполя, верно?

— Верно, — подтвердил Марио.

Ему волей-неволей пришлось сказать правду, так как он знал, что его уже давно выдал типичный акцент северянина.

— Как же тебе удалось удрать? — снова спросил мальчик, и в глазах его блеснули искорки любопытства.

Марио улыбнулся.

— Откуда ты взял, что я удрал? — спросил он.

— А зачем же ты тогда пришел сюда? — простодушно возразил его маленький собеседник.

Марио ничего не оставалось, как признаться.

— В Поджореале попала фугаска, — медленно проговорил он. — Как раз в тот корпус, где я сидел. Стена обвалилась, ну я и убежал.

— Тебя будут искать?

Марио задумчиво посмотрел на мальчика. Он уже и так почти совсем доверился этим ребятам. Да ему больше ничего и не оставалось делать. В этом городе у него была единственная явка — дом Сальваторе, и он волей-неволей должен был довериться кому-нибудь, чтобы дождаться благоприятного момента и возобновить прерванную работу.

— Думаю, что да, — сказал он. — А кто-нибудь видел, как ты вошел сюда?

— Не знаю, — нерешительно пробормотал Марио.

Но тут же, вспомнив удивленные взгляды людей, появившихся в подворотнях, едва только кончилась стрельба, он добавил:

— Впрочем, кое-кто все-таки видел.

— Не беспокойся. Тут тебя не найдут, — заметил мальчик.

Он бросил карты, подошел к нему поближе и внимательно оглядел с головы до ног.

— Здесь у нас внизу столько народу перебывало — страсть! В этих подвалах тебя ни один полицейский не отыщет… — добавил он и, повернувшись к одному из своих друзей, крикнул: — Винченцо, ступай наверх! Если кого заметишь, свистни. И запутай след.

«Ну ни дать ни взять — вождь краснокожих», — улыбнулся Марио. Он вдруг подумал, что задача, которую взял на себя мальчик, вероятно, кажется ему сейчас просто игрой.

— До войны я тут уйму народа перепрятал, — продолжал мальчик, — и ни разу никого не поймали. А ты мышей боишься? — спросил он вдруг с такой серьезной миной, что снова показался Марио просто ребенком, играющим в какую-то игру.

На минуту мужчиной овладело сомнение. Разумно ли он поступил, ввязавшись в эту глупую забаву? Однако, вспомнив, как неподвижен и спокоен был взгляд его нового друга там, в коридоре, он решил, что такому пареньку можно довериться.

— Нет, мышей я не боюсь, — ответил он.

— Ну, тогда тебе здесь будет хорошо! — воскликнул мальчик. — Да тебя, наверное, и искать-то не будут. Война, бомбят все время. Они знаешь как за свою шкуру дрожат!

О полиции он говорил только обиняком, и в таких живописных выражениях, какие можно найти только в неаполитанском наречии. Сразу было видно, что он все время старается подражать разговорам, которые подслушал в остериях,[1] и повторяет слова тех, кто прятался здесь до войны. Марио нетрудно было представить себе, что это были за люди — разного рода воришки, а может быть, даже и настоящие бандиты.

— Нет, искать меня будут, — возразил он. — Сюда, возможно, и не доберутся, но искать непременно будут.

— Не волнуйся, — успокоил его мальчик. — Я здесь — значит, все в порядке!

— Спасибо, — ответил Марио, сдерживая улыбку.

— Э, чего там! — возразил мальчик. — Сегодня я для тебя что-то сделал, завтра — ты для меня. Не так, что ли?

— Конечно, так, — согласился Марио.

Он чувствовал себя совершенно измученным после долгого бега, и на смену нервному напряжению пришло непреодолимое желание спать. Но мальчик ничего этого не замечал. Ему до смерти хотелось узнать историю незнакомца.

— Ну, если они из-за тебя даже бомбежки не побоятся, значит, ты важная птица, — с уважением проговорил мальчик.

— Какая уж там важная! Это они, может, думают, что важная… — возразил Марио, но тотчас же спохватился. Не совершил ли он ошибки? Может быть, нужно всячески поддерживать восхищение собой? Нет, обманывать было не в его правилах.

— Ну да! — воскликнул мальчик. — Конечно, важная персона. Ты же ведь не здешний!

«Ясно, — подумал Марио. — Для него раз не здешний — значит, важная персона».

Мальчик старался говорить как можно понятнее. Он словно переводил каждое свое слово с неаполитанского диалекта на понятный гостю итальянский язык.

— А как тебя зовут? — спросил он.

Марио с облегчением подумал, что это, вероятно, последний вопрос.

— Марио.

— Марио? А меня Ачин-э-пепе.

— Как ты сказал? — воскликнул изумленный Марио.

— Ачин-э-пепе.

— Ачин-э-пепе? Так ведь по-неаполитански это значит «зернышко перца»!

Мальчик не понял. Он удивленно взглянул на мужчину и возразил:

— Нет, просто Перчинка. Меня все так зовут.

— Почему? Разве у тебя нет имени?

— Как же — нет? Есть. Перчинка, — повторил мальчик и удовлетворенно засмеялся, радуясь, что ему удалось поразить взрослого, да к тому же еще нездешнего.

Вместе с ним рассмеялся и его приятель, до сих пор молча сидевший на пустом ящике. Марио покачал головой.

— Да, у тебя действительно интересное имя, — сказал он. — Перчинка! — и тоже засмеялся.

Их веселый смех разбудил эхо, жившее в подземелье, и оно запрыгало под мрачными сводами, добираясь до самых отдаленных тайников Перчинки, хозяина этой подземной крепости.