Перчинка

Глава II ПЕРЧИНКА

Ветхие стены монастыря разрушались уже в течение двух столетий. В его древних переходах, в голых кельях, которые когда-то давали приют бородатым капуцинам, теперь росли чахлые кустики травы да дремали ящерицы, вылезавшие погреться на солнышке, проникавшем сюда через проломы в стенах. Верхнего этажа давно уже не было и в помине. Прошло больше века с тех пор, как его стены уступили бешеному натиску непогоды и рухнули, превратившись в гигантское, фантастическое нагромождение поросших крапивой, бесформенных обломков и покосившихся арок. Землетрясение тридцатого года довершило разрушение. От подземных толчков остатки стен, сохранившиеся вдоль здания, вдруг склонились и приняли в свои каменные объятия весь второй этаж, покрыв грязно-серым саваном обломков старинные переходы, которые теперь видели солнце только через рваные раны трещин.

Другая часть здания, сохранившаяся, очевидно, потому, что стояла на более прочном фундаменте, с незапамятных времен служила приютом седовласым капуцинам. В глухой полуночный час оттуда доносились молитвы и слышалось щелканье длинных монашеских четок. Над обвалившейся крышей монастыря вечно стоял запах ладана и сладкой сдобы, свидетельствуя о том, что престарелая братия не морит себя голодом. Перчинка убедился в этом еще во время своих первых вторжений в кельи монахов. Он хорошо помнил, как совсем маленьким мальчиком пробирался по темным переходам, путаясь ножонками в длинном коричневом балахоне. Это было очень давно, еще в то время, когда он только-только научился говорить. Ведь Перчинка всегда жил в этом разрушенном монастыре, во всяком случае с тех пор, как помнил себя.

В самых первых его воспоминаниях неизменно присутствовали и эти обвалившиеся стены, и темнота подземных коридоров, и сырость погребов в глубине подземелья. Помнил он и вкусный запах кушаний, который просачивался из монастырской кухни, и другой, противный запах, исходивший от нескольких кустов со странными длинными листьями, которые несмотря на темноту цвели каждое лето. Эти кусты ребята звали «вонючками».

Обычно Перчинке незачем было копаться в своем прошлом. Но, когда его друзья заводили разговор об отце, матери, о доме, где они жили, он тоже пытался что-нибудь припомнить. Однако ему никогда не удавалось воскресить в памяти ничего, кроме бесконечно далекого и очень смутного образа, который появлялся на мгновение и тотчас же исчезал. Ему мерещилось какое-то лицо, неясное, словно подернутое туманом. Он даже не знал, кому оно принадлежит, мужчине или женщине. И все-таки каждый раз, когда появлялось это видение, на сердце у него становилось как-то особенно тепло и хорошо.

Нельзя сказать, что Перчинка рос один-одинешенек. Наоборот. Пожалуй, ни одного мальчика не окружало столько людей. Но все же это никак нельзя было назвать семьей. Это были просто люди, молодые и старые, мужчины и женщины, бесконечная вереница постоянно сменявшихся лиц и характеров. Один был добряк, другой брюзга, одни уходили, другие приходили, и так из года в год, из месяца в месяц. Время от времени в развалинах монастыря появлялась полиция. Но однажды монотонное однообразие было нарушено самым неожиданным образом. Это было в тот памятный день, когда полицейские увели самого Перчинку.

Ему было тогда лет шесть, и он уже знал всю неаполитанскую шпану, скрывающуюся от блюстителей закона в огромных подземельях монастыря. Лично у него никогда не было особых причин обижаться на полицейских, вторгавшихся в его владения, тем более, что вторжения эти случались не часто и кончались всегда одинаково. Если разыскиваемый был парень не промах, он всегда умел найти уголок, где никому бы и в голову не пришло его искать. Обычно полицейские раз десять проходили мимо того места, где он лежал, распластавшись на земле, или стоял, прижавшись к стене, и уходили ни с чем. Если же он оказывался новичком, то сам шел к ним навстречу и покорно протягивал руки, на которых, конечно, тотчас же захлопывались наручники.

На маленького оборванца, который молча сидел в углу и, широко раскрыв свои карие глаза, старался разглядеть все, что делается в полутьме коридоров, никто и внимания не обращал. Самое большее арестованный, направляясь к выходу в сопровождении двух полицейских, кивал ему головой и бормотал: «Пока», — словно был уверен, что через несколько часов вернется обратно.

Для Перчинки, которого никто еще не звал тогда этим именем, потому что в ту пору у него вообще никакого имени не было, мир делился на две половины: на людей, которые удирают и прячутся, и на тех, которые их преследуют. Причем последние далеко не всегда носили полицейский мундир.

Однажды в подземелье, где уже с неделю скрывались двое мужчин, вошел худой, долговязый человек в черном, с бледным как смерть лицом. В это время оба беглеца сидели перед огарком свечи и играли в карты. Перчинка, сжавшись в комочек, притаился между кустами бурьяна и видел, как человек, шмыгнув в темный коридор, двинулся вперед, ступая бесшумно, как кошки, которые вместе с мальчиком обитали в развалинах. Оба мужчины продолжали игру, не замечая его приближения, потому что не могли, как Перчинка, видеть в темноте. Человек подошел к ним почти вплотную и остановился, слегка прищурив глаза, чтобы получше разглядеть сидевших перед ним в полумраке людей.

— Встать! — сказал он таким страшным голосом, что Перчинка похолодел. Долговязый говорил негромко, но каждое его слово гремело, как пушечный выстрел.

Пораженный Перчинка увидел, как мужчины даже не обернулись, будто сразу поняв, с кем имеют дело. Они молча, словно деревянные куклы, встали с земли, подняли руки вверх и застыли, напряженно глядя прямо перед собой.

— Не ждали, а? — продолжал человек, зловеще усмехаясь.

— Слушай, Таторе, постарайся понять, — заговорил один из мужчин. — Мы хотели объяснить тебе…

Но долговязый не дал ему закончить.

— Молчи, — прошипел он.

Со стороны казалось, что он улыбается.

— Не вздумайте бежать, — продолжал Таторе. — Вы знаете, что вас ожидает. Вы сами этого захотели. Таков закон.

Перчинка чувствовал, что сейчас произойдет что-то ужасное, и ему захотелось убежать. Но он не решился вылезти из кустов бурьяна, служивших ему укрытием. К тому же его одолевало любопытство.

Один из мужчин заплакал. Он плакал, не стыдясь слез, плакал, как ребенок. Не как Перчинка — Перчинка никогда не плакал, — а как те дети, с которыми он сталкивался во время своих вылазок в переулки. Их чуть толкни, и они сразу принимаются реветь и звать маму.

Другой мужчина не плакал. Он даже как будто злился на своего слезливого приятеля. Вдруг он отскочил в сторону, повернулся к долговязому лицом и сунул руку в карман. В ту же секунду развалины огласило тысячекратное эхо выстрела. Мужчина рухнул на землю, так и не успев вынуть руку из кармана, а долговязый злобно усмехнулся.

Приятель убитого, не поворачиваясь, упал на колени и, всхлипывая, забормотал:

— Пощади! Я совсем не хотел…

Договорить ему не удалось. Прогремел новый выстрел и, гулко прокатившись по всему подземелью, вспугнул летучих мышей, спавших под древними сводами.

Исчезновения долговязого мальчик не заметил. Он смотрел на тела, которые, словно две неуклюжие куклы, растянулись на полу, и ему хотелось вскочить и убежать подальше от этого страшного места. Но он не осмелился даже пошевельнуться и просидел в своем убежище до тех пор, пока не явились полицейские. В первый и последний раз Перчинка обрадовался их приходу, потому что сейчас они явились, чтобы освободить его от невыносимого, леденящего кровь ужаса и положить конец дикой возне, которую затеяли вокруг неподвижных тел голодные крысы.

Но именно в этот-то раз его схватили и увели.

Осветив карманным фонариком кусты бурьяна, полицейский комиссар увидел съежившегося под ними Перчинку и подошел к нему. Комиссар был новый, назначенный в их квартал недавно. В то время он не успел еще отрастить себе брюшко, по которому Перчинка узнавал его в дальнейшем. Комиссар заговорил с мальчиком на понятном ему неаполитанском диалекте и, как ему показалось, очень дружелюбно.

— Ты все видел? — спросил он.

Перчинка замотал головой. Хотя ему никто об этом не говорил, он знал, что не должен был ничего видеть. Но расширившиеся от ужаса глаза мальчика сказали больше, чем его язык. Полицейский сразу все понял, протянул руку и схватил его за шиворот. Перчинка попробовал вывернуться, но полицейский держал крепко. Не выпуская мальчика, он свободной рукой стукнул его по затылку. Может быть, это был просто дружеский шлепок, но он оказался все же достаточно сильным, чтобы убедить мальчика отказаться от попытки к бегству. Перчинке волей-неволей пришлось покориться и ждать, что будет дальше. Оба тела положили на носилки и вынесли из подземелья; комиссар шел следом за носилками, волоча за собой Перчинку, которому ничего не оставалось, как покорно следовать за ним.

Перчинку допрашивали два дня, и все это время он упрямо молчал, словно воды в рот набрал. Это было упорное состязание — кто кого переупрямит. Победителем, конечно, вышел Перчинка. Наконец, отпустив по адресу мальчика несколько совсем не лестных для него замечаний, комиссар передал его двум старикам, которые явились специально для того, чтобы отвести его в приют. Не успели они добраться до улицы Фория, как Перчинка сделал первую попытку к бегству. Однако он не учел, что провожатые гораздо сильнее его. Не успел он оглянуться, как одна рука с кривыми пальцами больно вцепилась в его длинные спутанные волосы, а другая, заскорузлая и твердая, как корневище, начала долбить его по затылку, и с каждым ударом на него сыпался какой-нибудь новый упрек или ругательство.

— Куда ты рвешься, паршивец? — скрипели старики. — Нет, отправляйся в приют! Да, да! И там тебя запрут! И будут держать взаперти до тех пор, пока не вырастешь. А потом отправят в исправительный дом! А оттуда прямехонько в тюрьму! Там ты и сгниешь!..

Возможно, они говорили все это как-нибудь иначе. Ведь в памяти Перчинки события тех лет были похожи на смутный набросок, который превращался в яркую картину по мере того, как он взрослел. Но, если бы сейчас, как в те далекие времена, ему было всего шесть лет и он никогда не покидал старых развалин монастыря и переулков Кристаллини, все равно смысл слов, сказанных тогда стариками, был бы ему ясен как день, и он снова мог бы поклясться себе, что никогда, ни за что на свете не согласится всю жизнь просидеть в четырех стенах. И он навсегда остался верен своему решению.

После первой неудачи Перчинка не пытался уже вырваться из цепких лап стариков. Но зато он стал глядеть в оба, стараясь запомнить, по каким улицам они идут, чтобы при случае найти самостоятельно дорогу обратно. До площади Карла Третьего, рядом с которой помещался приют, куда должны были отдать Перчинку, они добрались пешком, потому что старики решили не тратиться на трамвай и прикарманить двадцать чентезимов, выданных им в полицейском участке.

Они остановились перед серым каменным домом, таким мрачным и унылым, что от одного его вида у мальчика тоскливо сжалось сердце. Конечно, в развалинах старого монастыря тоже было мало красивого, но они, по крайней мере, были живые. Там повсюду росла трава, наверху гнездились птицы, в подземельях звучали таинственные голоса, а из той части, где жили капуцины, доносились вкусные запахи и слышалось пение.

А здесь будто никогда и не было никакой жизни. Даже редкие лучи солнца, которые случайно просачивались сквозь железные решетки, закрывавшие черные дыры окон, напоминали арестантов, а мальчики, одетые в одинаковые костюмы, казались еще враждебней, чем старики, которые привели его сюда.

Не успел Перчинка переступить порог этого мрачного приюта, как его потащили в баню и принялись мыть такой горячей водой, что с него чуть кожа не слезла. Потом его обрили и втолкнули в столовую — огромную голую комнату, где не было никакой мебели, кроме бесконечно длинного стола, за которым сидело не меньше полусотни ребят, остриженных под машинку, в рваных казенных костюмах такого же грязно-серого цвета, как стены этого унылого дома. Было время ужина.

Когда Перчинка вместе со своими провожатыми подходил к столовой, там стоял невообразимый гвалт, но при их появлении в комнате наступила гробовая тишина.

— Встать! — приказал здоровенный мужчина, становясь во главе стола.

Ребята послушно встали. Они украдкой искоса поглядывали на новенького, а некоторые исподтишка показывали ему кулак.

Мужчина начал читать молитву, которую ребята вразнобой повторяли за ним гнусавыми голосами. Только Перчинка молчал, потому что не знал ни одной молитвы. За это надзиратель влепил ему подзатыльник, вызвав злорадный хохот всей компании.

— Тихо! — рявкнул надзиратель, покраснев от бешенства.

Ребята замолчали.

Перчинка не понимал, чего от него хотят, и ясно видел только одно, что не понравился здесь никому: ни мальчикам, ни взрослым. Когда он хотел сесть за стол, его сосед неожиданно отодвинул стул, и мальчик со всего размаха плюхнулся на пол. Весь стол покатился со смеху, и даже надзиратель изобразил на своем свирепом лице некое подобие улыбки. Но Перчинка уже вскочил на ноги и как вихрь кинулся на обидчика, который был раза в два выше его. Великовозрастный приютский был так поражен внезапной яростью новичка, что не успел защититься и тут же с расцарапанной физиономией вверх тормашками полетел со стула. В следующую секунду Перчинка получил очередную порцию подзатыльников и еще тверже решил как можно скорее убраться из этого места.

Вечером в дортуаре начались новые мытарства. Стоило надзирателю выйти на минуту из комнаты, как десяток мальчишек набросились на бедного Перчинку, который был слабее любого из них и, конечно, не мог защититься от сыпавшихся на него ударов. Через два дня его пришлось укладывать спать в каморке сторожа. Перчинка был очень доволен, и не только потому, что теперь не было рядом мальчишек. Мало-помалу у него начали появляться приятели даже среди тех ребят, которые вначале были самыми заклятыми его врагами. Он радовался главным образом оттого, что эта перемена благоприятствовала его планам побега.

Прошла неделя с тех пор как его привели сюда. За это время ему пришлось пережить столько событий, что, для того чтобы рассказать о них, пришлось бы написать целую книгу. Его приютская жизнь постепенно входила в колею, и он решил, что пора всерьез подумать над тем, как выбраться из этого ненавистного места.

Как раз в это время у него появилось имя. Дело в том, что во время сражений, происходивших в дортуаре, он с такой ловкостью и проворством давал сдачи забиякам, все его выпады были так неожиданны для противников, которые никогда не могли угадать, что он выкинет в следующую минуту, что ребята дали ему прозвище Перчинка. Эта кличка сразу прилипла к нему и стала его именем, первым и единственным на всю жизнь.

Все приютские ломали голову над тем, откуда он родом. Бились, бились, но так ничего и не узнали. Под конец все сошлись на том, что он сын Вельзевула,[2] которым суеверные женщины пугают по ночам неаполитанских детей. Эту выдумку повторяли с таким упорством, что, в конце концов, в нее поверил даже сам Перчинка, и, если у него спрашивали, кто его отец, он задирал нос и вызывающе отвечал: «Вельзевул». Приютский священник, вечно выпачканный нюхательным табаком, неряшливый старикашка, который преподавал закон божий и следил за поведением воспитанников, прослышав об этом, пришел в ужас и поднял страшный крик, хотя сам никогда не называл мальчика иначе, как «сыном диавола во образе и подобии».

За неделю Перчинка уже знал на память расположение всех комнат, какие только были в приюте, и мог бесшумно, как тень, бродить по дому, совершая свои ночные набеги на кладовую. Запасшись продуктами, он решил, что пришла пора попытаться осуществить свое великое предприятие.

Ночным сторожем в приюте работал студент университета, приехавший в Неаполь из провинции и вынужденный поступить на службу в это заведение, чтобы иметь возможность платить за учебу. Он всегда спал как убитый, и его не могли разбудить даже самые ожесточенные баталии, каждую ночь бушевавшие в дортуаре. К тому же Перчинка видел в темноте как кошка. Он так привык к вечной тьме монастырских подземелий, что прогуляться ночью по приюту было для него сущим пустяком. Эта удивительная способность Перчинки вызывала восхищение всех приютских мальчишек. Когда же они узнали, что он ни капельки не боится темноты, то прониклись к нему искренним уважением.

И вот назначенная для побега ночь наступила. Не отрывая глаз от тусклого огонька лампады, горевшей перед изображением мадонны в комнате сторожа, Перчинка спокойно ждал, пока тот уснет. Наконец сторож захрапел. За дверью, ведущей в дортуар, тоже наступила тишина, прерываемая только спокойным дыханием мальчиков.

Перчинка проворно соскочил с кровати, быстро оделся и, потихоньку спустившись с лестницы, направился в кладовую, как будто совершая свой обычный поход за продуктами. И действительно, он скоро возвратился с увесистым свертком в руках. Как видно, на этот раз мальчик решил запастись на несколько дней.

После этого Перчинка уверенно двинулся к выходу. Однако оказалось, что тяжелая парадная дверь заперта на огромный висячий замок. Бесшумно открыть его мог разве только опытный жулик. Перчинке это было не под силу.

Мальчик на минуту задержался, потом смело вошел в комнату сторожа и очутился в каморке, отделенной перегородкой от той части комнаты, откуда доносился сейчас храп студента. Открыв задвижку, он распахнул окно. Всю улицу заливал веселый голубоватый свет луны. Окно было без решетки, наверное, потому, что эта комната с самого начала предназначалась для ночного сторожа. Перчинка бесшумно соскочил на землю и не спеша двинулся по улице.

Мальчик прекрасно понимал, что если он побежит, то сейчас же привлечет этим внимание какого-нибудь полицейского. Поэтому он тихонько пересек белую от луны площадь Карла Третьего, покрепче зажав под мышкой сверток с продуктами, спокойно прошел мимо двух полицейских, которые о чем-то болтали, сидя на скамейке. Они не обратили на Перчинку никакого внимания. Пройдя еще немного, он очутился в узеньком переулке. Здесь ему все было знакомо. В переулках он чувствовал себя как рыба в воде. Переулки означали свободу. Во всяком случае, теперь он надеялся, что окончательно вырвался из тюрьмы. Перчинка шел не останавливаясь, пока не добрался до развалин монастыря. Залитые лунным светом древние руины показались ему еще роднее и ближе, чем прежде. Дружески улыбаясь, они молчаливо приветствовали своего верного обитателя. Он вернулся домой.

За его спиной раскинулся спящий город. Где-то на другом его конце спали сейчас его бывшие товарищи, которые, наверное, будут долго вспоминать таинственного Перчинку и его блестящий побег. Похрапывая, спал ночной сторож, спал и тот здоровенный надзиратель, который всегда появлялся во время обеда и ужина. У мальчика тоже начали слипаться глаза, и он поспешил добраться до укромного уголка, где у него была припасена охапка соломы. Через минуту он уже спал спокойным сном.

Нельзя сказать, что о бегстве Перчинки заговорил весь город, но кое-какой шум оно все-таки вызвало. Агенты полицейского комиссара, распоряжавшегося в Звездных переулках, даже пытались разыскивать его среди развалин старого монастыря. Но он как в воду канул. Конечно, несчастный бригадир, которому поручили сыскать мальчишку, никак не мог предположить, что тот, кого он ищет, стоит над его головой, укрывшись в темном проломе стены. Роясь среди обломков, камней, он и не подозревал, что за ним внимательно наблюдают два лукавых глаза, — ему даже и в голову не пришло, что та пыль и мелкие камешки, которые вдруг посыпались ему за шиворот, дело рук все того же неуловимого Перчинки.

На всякий случай Перчинка несколько месяцев не подавал никаких признаков жизни. Когда же наконец он открыто появился на улицах, никто уже не думал возвращать его в приют. А древние подземелья, как и прежде, служили надежным укрытием для своих молчаливых обитателей.

Не подумайте, однако, что Перчинка все это время безвылазно сидел в темных подземельях старого монастыря. Напротив, до войны большую часть дня он обычно проводил в шумных, веселых переулках своего квартала, где его знал каждый встречный. Если требовалось послать кого-нибудь с поручением, оказать кому-то маленькую услугу, выполнить скучную работу, тотчас же звали Перчинку. Всегда старательный, улыбающийся, он тут же являлся на зов, бежал на рынок, чтобы отнести хозяйке корзинку фруктов, носился по дворам, ловя кур, сбежавших из курятника, помогал старому плотнику наладить ось у старой одноколки, словом, не было такой работы, которая не спорилась бы в его руках.

Здесь, в переулках, также находились люди, которые серьезно уверяли, что Перчинка не обыкновенный ребенок, а порождение нечистой силы.

Суеверные женщины, видя, как он бесстрашно входит под вечер в мрачные лабиринты старого монастыря, куда они и днем-то не решились бы заглянуть, чувствовали к нему невольное уважение. Однако из-за этого он не мог принимать участия в играх своих сверстников. Ребята его недолюбливали. Отчасти они завидовали его вольной жизни, отчасти немного его побаивались, потому что как ни говорите, а с Вельзевулом шутки плохи. Да и самому Перчинке некогда было бездельничать. Ему приходилось думать о том, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Весь день он носился с поручениями, таская корзинки, делал множество всяких мелких дел, и у него просто не оставалось времени на то, чтобы кидаться камнями или участвовать в сражениях, которые разгорались среди холмов и оврагов на окраине города.

А кроме того, Перчинка водил компанию со взрослыми, с настоящими мужчинами, которые приходили ночевать в «его» развалины, когда у них возникали неприятности с полицией. При встречах, здороваясь с ним, они многозначительно подмигивали, и это вызывало жгучую зависть у всех без исключения сверстников Перчинки.

Найти товарищей ему помогла война. Именно благодаря войне он и подружился с Чиро и Винченцо. Раньше у него никогда не было ни одного настоящего друга.

Итак, в один прекрасный день вспыхнула война. До сих пор Перчинка (да и не он один) не представлял себе, что это за штука. Ведь он всю жизнь думал только об одном — где бы добыть еды, следил за тем, как блуждали кошки по подземным переходам, и, уж конечно, никогда не слушал радио. До сих пор для него важнее всего было незаметно пробраться через подземный ход, который он собственноручно расширил для этой цели, в кладовую капуцинов, которая ломилась от запасов съестного.

Но вот однажды — Перчинке было в то время немного больше девяти лет вдруг начали бомбить Неаполь, и Перчинке поневоле пришлось заметить то, что уже давно было известно всем обитателям переулка. Когда он впервые увидел разбитый фугаской дом и плачущих возле него людей, его охватило странное щемящее чувство. Ведь всего несколько часов тому назад дом был цел и невредим, полон жизни, гудел голосами, и вдруг он превратился в безмолвную груду развалин, похожую на его жилище, даже еще хуже. Ничего не понимая, мальчик попробовал хоть что-нибудь разузнать у одной знакомой ему женщины, которая всегда обо всем знала, но та только ткнула пальцем в небо, где сейчас кружились ласточки, буркнув, что беда пришла оттуда, и, надо сказать, Перчинка вполне удовлетворился этим объяснением, не пытаясь докопаться до истинной причины того, что произошло.

Однако он не ушел, а, наоборот, направился к разрушенному американской бомбой дому: эти свежие руины, появившиеся здесь непонятным образом, притягивали его как магнит. Взобравшись на стену, засыпанную известкой и острыми обломками кирпича, он стал карабкаться дальше до самого верха этой кучи, в которую превратилось насмерть пораженное здание. Озираясь по сторонам, он видел только зловещие тени, отбрасываемые частями уцелевших стен. Вдруг из-за огромной кучи кирпича ему послышался какой-то голос. Недолго думая он полез дальше, чтобы узнать, в чем дело.

Неожиданно в небольшой яме за грудой камней он увидел двоих ребятишек чуть моложе себя. Они сидели обнявшись, и один из них плакал. Его-то голос и услышал Перчинка. Он, подошел и сел рядом с ними. Но они даже не посмотрели в его сторону.

— Это ваш дом? — спросил Перчинка.

Малыш, который не плакал, поднял на него глаза и кивнул.

— Ага! — прошептал он и тоже заплакал.

Конечно, Перчинка не мог знать, что значит потерять семью. Зато он очень хорошо знал, что значит потерять дом, и ему стало жалко ребят.

— Что вы тут будете делать? — сказал он. — Ночь на дворе. Скоро холодно станет.

Ребята не ответили.

Перчинка долго сидел рядом с ними, не говоря ни слова, не шевелясь, терпеливо ожидая, пока они успокоятся. Наконец он заботливо спросил:

— Хотите есть?

Ребята утвердительно кивнули, а тот, что был поменьше, шмыгнул носом.

— Ну, тогда пошли, — вставая, проговорил Перчинка. Оба мальчика без разговоров двинулись вслед за ним и скоро добрались до развалин монастыря. С тех пор ребята, так же как и Перчинка, стали их постоянными обитателями, и у мальчика впервые в жизни появились друзья. Правда, он не особенно задумывался над этим. Просто ему было приятно, что есть Винчено, который никогда не забывает натаскать из соседнего хлева свежей соломы для постелей, и есть Чиро, всегда готовый отправиться с ним на поиски чего-нибудь съестного. А сам он казался обоим своим маленьким товарищам каким-то необыкновенным, почти взрослым. Рядом с ним они ничего не боялись. Поэтому не было ничего удивительного в том, что он постоянно о них заботился, а им и в голову не приходило в чем-нибудь его ослушаться. Скоро они тоже научились играть в карты и просиживали за ними долгие вечера, совсем как взрослые в кабачке-бильярдной Аньелло, в котором ребята бывали в те далекие времена, когда еще не было воздушных тревог.