Перед лицом закона

«НЕТ БОЛЬШЕГО СЧАСТЬЯ…»

Эти слова записал в свою памятную тетрадь Александр Иванович Курский сразу же после рассмотрения последнего, прощального дела в Военном трибунале войск МВД СССР Энского округа (предстояла почетная демобилизация). Полностью эта мысль была выражена так: «Нет большего счастья для нашего брата, когда выносишь оправдательный приговор невиновному, ошибочно привлеченному к уголовной ответственности».

Поводом для такой искренней записи послужило дело Глухова.

В тяжелые для страны дни был арестован и привлечен к уголовной ответственности первый секретарь горкома партии одного из небольших городов среднерусской полосы Митрофан Степанович Глухов. Обвинялся он в тяжком государственном преступлении: «…из-за его преступной нераспорядительности фашисты захватили важные промышленные объекты, что способствовало усилению экономической мощи противника».

Глухов дважды приговаривался военными трибуналами к расстрелу, и дважды Военная коллегия Верховного Суда СССР отменяла приговоры за недостаточностью собранных по делу улик, предлагая более тщательно проверить утверждения Глухова о том, что он настоятельно добивался от военного командования уничтожения промышленных объектов города, требовал этого и устно и письменно. Трудно было отыскать лиц, на которых ссылался Глухов, трудно потому, что обвиняемый точно не знал их фамилий, забыл названия частей.

Курский мог поручить это дело кому-нибудь из членов трибунала, но решил взять на себя председательствование, сделать все, чтобы квалифицированно решить его окончательно.

Трибунал определил: «Дело заслушать в судебном заседании с участием сторон — прокурора и адвоката, без свидетелей, за отсутствием таковых».

В третий раз подсудимый Глухов выслушивает обвинительное заключение, оно повторяется почти слово в слово. Третий раз на вопрос о виновности, он отвечает: «Нет, не виновен». И в третий раз прокурор тянет обвинительную нить в свою сторону, адвокат оправдательную — в свою. Такова логика почти любого процесса. Да и сам Глухов теперь настраивает себя, как никогда раньше, на худший исход: потерял веру в людей и, что таиться, в правосудие. Дважды ему не поверили, почему же теперь… И все же он не сдаст своей позиции, будет защищаться до последнего; адвокат производит хорошее впечатление и твердо поддерживает его.

Где-то во второй половине процесса Курским овладело волнение: очень уж крепкий орешек, и вряд ли удастся его раскусить, не оставив на зубах щербинок, от которых будешь потом страдать. Верно, Глухов покоряет правдивостью своего тона, но какой от этого толк? Нужны не эмоции, а факты, доказательства. Важные промышленные объекты целехонькими попали в руки врага. Докажи же ты, первый секретарь, можно сказать, хозяин города, что был настоящим патриотом, коммунистом, находчивым, смелым и оперативным! Не докажешь — клади голову на плаху… Однако не дают покоя другие мысли: а что, если на деле все было именно так, как утверждает Глухов? Он не предполагал, что все обернется против него наихудшим, трагическим образом и вовремя не позаботился о доказательствах своей невиновности. Тогда загублен будет прекрасный человек. В деле много материалов, которые как раз указывают на хорошие качества Глухова, на его деловитость, требовательность к себе и людям, на его непогрешимую честность, моральную чистоплотность. Поистине ни единого черного пятнышка! И загубить такого человека… сойдешь с ума, всю жизнь будешь страдать… А если оправдаешь негодяя, приспособленца, труса, который продал интересы народа? Разве это лучше? Это тоже явится тяжким просчетом суда и в первую голову его, Курского, как председательствующего.

Создалось положение, которое принято называть безвыходным. Но правосудие безвыходности не признает: соблаговолите найти выход, любой ценой, любыми, разумеется законными, средствами. Суд не имеет права остановиться на полпути, когда подводится окончательный итог делу, он обязан сказать да или нет. Третьего не дано.

Курский машинально перелистывает страницы распухшей папки. В глаза бросается самодельный из серой плотной бумаги пакет. На пакете отчетливо значится: «личные документы Глухова М. С.». И в скобках: «паспорт и трудовая книжка». К делу, к формуле обвинения эти документы ни прямого, ни косвенного отношения не имеют… И тем не менее Курский раскрывает пакет: сработала привычка во все вникать. Ничего тайного, все должно быть доступно и суду, и сторонам, и подсудимому. Взял паспорт, перелистал, задержался на фотографии: умное лицо, выразительные, красивые глаза. Посмотрел на Глухова. Как сдал, похудел, постарел. Такое возможно от длительного нервного напряжения. Подумать даже страшно: ходить столько времени в смертниках, ждать бесславного конца!

И снова судья опускает глаза на пакет из серой плотной бумаги… А это что? Из трудовой книжки выпали какие-то записки, их три. Какое они имеют отношение к личным документам Глухова? Курский читает одну записку, вторую, третью. Все больше напрягается лицо, захватывает дыхание. Один из заседателей наклонился к нему, шепчет:

— Что с вами?!

Но Курский ничего не слышит, никого не видит: содержание записок всецело завладело им. Он глубоко и шумно вздохнул. Еще бы, какая тяжесть свалилась с его плеч!

— Подсудимый Глухов, подойдите ко мне!

Глухов вяло вышел из-за перегородки и подошел к столу. Судья пододвинул к нему раскрытое дело, сказал:

— Взгляните на эти записки!

Подсудимый взглянул и… оцепенел, по лицу поплыли малиновые пятна. Не потерял бы сознание. Курский поспешно подал Глухову стакан воды и объявил пятиминутный перерыв.

Естественно, к этим запискам приковано внимание всех участников процесса, они оказались бесценными для правосудия: спасен человек!

Содержание записок однотипно: взволнованное требование Глухова сделать то, что диктовали тревожные, опасные обстоятельства. Две записки адресованы командующему армией, на одной из них карандашная размашистая резолюция: «Н. Ш. (видимо, начальнику штаба). Исполнить». Вместо подписи какая-то закорючка. И с такой же закорючкой резолюция на второй записке, но эта резолюция похожа на окрик: «Н. Ш. В чем дело?!!» Третья записка на имя военкома города, на ней нет никаких следов «прохождения» по инстанциям.

Сличили почерк с многочисленными собственноручными показаниями Глухова. Сомнений нет, почерк один — подсудимого. И нет сомнений в том, что требования Глухова не выполнены не по его вине.

Если бы записки изъяли у Глухова как сфабрикованные, следователь этот важный обличительный момент заактировал бы и даже отразил бы в обвинительном заключении. Бессмысленно было бы Глухову прятать свои записки в трудовой книжке, которые, кстати сказать, обычно хранятся у кадровиков учреждения.

И все же остается загадкой, как эти записки попали в личные документы Глухова? Бесспорно одно: тут нет ничего злостного ни с чьей стороны. Видимо, на каком-то этапе предварительного расследования следователь — скорее всего из-за суматохи — сунул их в пакет с личными документами обвиняемого. Возможно, он считал, что и при наличии записок с резолюциями Глухов не освобождается от ответственности. Плохо, что следователи менялись, их было четверо, поди теперь разберись! А впоследствии не обнаружили эти записки, очевидно, по простой причине: кому нужны эти самые личные документы Глухова, учитывая грозные тучи над его головой!

Пожалуй, все эти догадки и предположения тоже сейчас суду не нужны, они особой ценности для правосудия не представляют…

Участники процесса (судьи, прокурор, адвокат) и до этого втайне сочувствовали и симпатизировали подсудимому, не сомневаясь в правдивости его показаний. Но судебная логика в данном случае оказалась сильнее логики жизни: тяжелые последствия подпадали под действия законов и практики сурового военного времени. Очень хорошо, что теперь факты, бесспорные доказательства исправили огорчительное и, как казалось, безвыходное положение.

Возобновилось заседание трибунала, шла его заключительная часть — прения сторон и последнее слово подсудимого.

Прокурор: — Считаю своим приятным долгом отказаться от обвинения подсудимого Глухова и прошу вынести ему оправдательный приговор.

Адвокат: — Четкое и гуманное предложение государственного обвинителя я целиком и полностью разделяю.

Курский: — Подсудимый Глухов, сам предоставляется последнее слово. Пожалуйста!

Глухов с трудом встал, молчит. Молчит минуту, другую, видимо говорить мешают спазмы. Его терпеливо ждут. Но подсудимый так и не произнес ни слова, молча опустился на скамью.

Что ж, тут можно пойти на некоторые процессуальные нарушения: исход дела ясен. И трибунал удалился в совещательную комнату для вынесения приговора.

Заключительные слова приговора прозвучали почти торжественно: «Глухова Митрофана Степановича считать по суду оправданным за отсутствием в его действиях состава преступления, немедленно освободить из-под стражи».

Курский: — Подсудимый Глухов, вы свободны!

Глухов что-то пытался сказать, но не мог подняться с места. Курский сказал:

— Возьмите себя в руки, Глухов!.. Комендант, помогите ему встать!

Дело Глухова было единственным, предполагалось, что процесс затянется: стороны будут «рубиться до последнего», да и ему, Курскому, придется основательно «попотеть», употребить немало усилий, чтобы добраться до истины и сделать хорошо зацементированный окончательный вывод, который в конце концов удовлетворит требовательную высшую инстанцию — Военную коллегию Верховного Суда СССР. Но в данный момент можно еще раз с большим удовлетворением отметить: у всех участников процесса на душе было необыкновенно светло и радостно.

Курский, войдя с заседателями в совещательную, тотчас позвонил коменданту.

— Лейтенант Экономов вас слушает, товарищ начальник!

— Трибунал в надлежащем составе определил: по случаю торжества советского правосудия устроить пир… Действуйте, лейтенант!

Пока шло приготовление к пиршеству, заседатели поинтересовались:

— И что же, не прояви вы, товарищ полковник, зоркости, выходит, погиб бы тогда человек понапрасну?..

— Не знаю, не уверен, — раздумчиво сказал Курский. — Нам с вами, прежде чем отрезать, сотни раз пришлось бы и так и этак взвесить обстоятельства. Вы, очевидно, заметили, как волновался прокурор, я-то его отлично знаю, активничал в процессе как бы по привычке. Если хотите знать, я не уверен, что он в конечном итоге в своей речи потребовал бы смертного приговора. Возможно, ограничил бы свое требование сроком. И самое главное в этой сложнейшей ситуации — двукратная отмена приговора за недостаточностью собранных улик… Я подчеркиваю: за недостаточностью! А чем пополнилось дело для нас с вами? Ничем! Улики остались прежними — недостаточными. Следовательно, вывод напрашивался только один: оправдать Глухова за недостаточностью улик. Разумеется, этот наш теперешний вывод: за отсутствием состава преступления — означает полную реабилитацию. Восстановлена прежняя незапятнанная репутация товарища Глухова. Недостаточность же еще не означает полную невиновность. И при всем том, я больше склонен был высказаться за полную реабилитацию… А вы?

Заседатели единодушно признались: будь иная точка зрения у их уважаемого председательствующего, они намеревались с ним серьезно поспорить, не дали бы в обиду Глухова.

— Так, так, следовательно, вы вступили против меня в заговор. Это же кощунство! Неслыханное в этих стенах! Возмутительно! Я буду жаловаться…

И Курский и заседатели шутили.

Вошел в совещательную Экономов с подносом в руках, на котором горел серебром старательно начищенный пузатый чайник, к нему прижалась фаянсовая сахарница, которую обступили три стакана в медных подстаканниках; между стаканами и сахарницей — россыпь заскорузлых коричневых галет.

Лейтенант извиняющимся тоном сказал:

— Чайник что-то упрямился, долго не закипал…

Курский и на сей раз, не изменяя своей манере, заметил:

— Поди, дьявол, полагал, что вы, Экономов, замените его более подходящей посудой и более крепкой заваркой.

— А что, товарищ подполковник, случай стоит того, — в свою очередь пошутил комендант.

— Разумеется, заварка наша — шиповник?

— Так точно! Сербалина. Сушка этого года. Порция двойная. Опять-таки по случаю спасения человека… Я ведь тоже рад… Угощайтесь, товарищи!

КСЕНИЯ ТОРЦОВА

Ничего удивительного, что они смотрели друг на друга как-то необычно и даже странно, во всяком случае не так, как это было в довоенные годы, когда судьи города встречались на работе (оперативные совещания) или в домашней обстановке. Время всегда берет свое. А тут время особенное, напряженное. У каждого из них заметно прибавилось морщин, волосы засеребрились. Многие явились при орденах и медалях, почти половина вчерашних воинов не успели сменить военное обмундирование на гражданскую одежду (не успели или не захотели ломать четырехлетнюю привычку)… Курский — вероятно, как хозяин дома — принимал гостей в штатском и без наградных знаков.

Собралось немного — восемь человек из двадцати одного ушедших на фронт близких друг другу товарищей. Утрата тяжелая!

Застолье скромное. Досадно, что после долгих лет разлуки беседа почему-то не завязывалась. Александр Иванович Курский решил исправить положение:

— Да, друзья, для нашего брата наступает новый этап… Впрочем, гадать не будем. Давайте отдадим дань некой традиции — воспоминаниям. Прошу желающих!

Подполковник юстиции запаса Морозов, подражая школьнику, поднял руку:

— Позвольте, Александр Иванович!

— Пожалуйста, Иван Федорович!

— Случай, о котором хочу поведать, — редкий, можно сказать исключительный: подсудимому грозит смерть, а он дарует тому, от кого зависит его судьба… жизнь, спасает судью от гибели. Было это так.

Под ожесточенную артиллерийскую дуэль шло заседание трибунала стрелковой дивизии. Осенью 1942 года судили солдата за дезертирство. Он виновным себя не признавал. Отлучился, правда, без спросу, проведал семью (мать и жену), которая застряла дома в прифронтовой полосе. Его полк в это время был отведен на кратковременный отдых на три километра от линии фронта. Как же тут не проведать! Собирался вернуться, но его задержали на сеновале, где он уже прощался с молодой женой.

Следственный материал признан трибуналом некачественным: не допрошены жена и мать обвиняемого. Коллегия трибунала отошла в сторонку, к своей грузовой машине, чтобы вынести определение о направлении дела на доследование, о чем, разумеется, подсудимый не знал и знать не мог. Он очень нервничал, видимо считал, что жизнь ею на волоске, закончится бесславно, смертью.

Раздались выстрелы. Стреляли с близкого расстояния по трибунальцам. Сомнений никаких — враг. Это была фашистская разведка.

Трибунальцы схватились за оружие, врассыпную поползли к естественным укрытиям. Завязался бой. Один из членов трибунала поднялся со словами: «В бой за Родину…» — и был насмерть сражен вражеской пулей. Подсудимый схватил автомат убитого и мгновенно исчез за косогором в густых зарослях орешника. Оттуда он и повел огонь по фашистской разведке, да так удачно, что почти без помощи трибунальцев отразил наскок врага. Трибунальцы потеряли одного товарища, фашисты расплатились за него семью убитыми и одним пленным.

Обстановка оставалась весьма опасной, она грозила гибелью. Враг потеснил один из полков дивизии, вклинился на значительном пространстве в ее ряды. Трибунальцы очутились между линиями огня своих и чужих. Самолеты врага неистовствовали. Заходы, заходы — казалось, им не будет конца. В один из таких заходов была обстреляна трибунальская машина, она скособочилась, оказались прошитыми пулеметной очередью ее скаты. Вскоре послышался стон, но сразу же утих. К председателю быстро подползли товарищи. Раненый потерял сознание, но его мгновенно оживили, помог нашатырный спирт, оказавшийся в аптечке секретаря трибунала. Времени терять нельзя — ни минуты, ни секунды. Надвигалась более страшная опасность: плен. Для работников специальных органов действительно плен страшнее смерти: их, установив личность, немедленно убивали или, если позволяла обстановка, предварительно пытали, потом истребляли.

И тут снова пришло спасение, и пришло оно от подсудимого: он оказался сильным, выносливым, именно он вынес раненого из опасной зоны и доставил в санбат.

Прокурор дивизии, получив дело с определением трибунала о доследовании, прекратил его производством, а солдата представили к правительственной награде, которая была для него первой высокой наградой и, как потом оказалось, далеко не последней.

Очередь рассказывать подошла к хозяину гостеприимного дома — Александру Ивановичу Курскому. Впрочем, его попросили взять слово вне очереди, зная, как богата и разнообразна была его судебная практика военных лет. Курский охотно согласился, но сразу же оговорился, что намерен несколько нарушить характер воспоминаний, отвлечься от военной темы. Он расскажет о том, как приобщился к судебному миру, причем почти скандально…

— В мое сердце прочно запала судьба одной девицы… кажется, она звалась… Ксения. Отлично помню фамилию — Торцова. Точно, Ксения Торцова.

— В таком случае, позвольте мне! — энергично вмешался Анисимов, бывший член городского суда, ныне полковник юстиции в запасе. — Я тоже… Забыл разве, Александр Иванович? Ведь это я вел служебное расследование о твоих подозрительных взаимоотношениях с Торцовой и чуть было не испортил подающему надежды молодому юристу карьеру…

— Как же, Владимир Владимирович, как же, такое не забывается! Я даже помню, что ты сменил гнев на милость.

— Поправка: гнев отрицаю, милость признаю.

— Но о гневе — к слову, его действительно я не почувствовал.

— А знаете, я ведь вмешался сейчас не случайно: лучше будет, если я расскажу о том, что хочет рассказать нам Александр Иванович. Дело несомненно достойное внимания, но хозяин дома может его обеднить, — говорить ведь надо не только о Торцовой… Кто «за»? Подавляющее большинство…

— Так исстари повелось, — начал рассказывать Анисимов, — трудно найти студента, который не мечтал бы превзойти самую яркую звезду на своем профессиональном небосклоне. Грешен, хотя и не так сильно, но грешен был в этом и Саша Курский. И он никак не ожидал, что его судебная карьера начнется за убогим, чуть ли не о трех ножках, столиком секретаря судебного заседания, да еще — на первых порах — под особым надзором судьи и даже старшего секретаря суда.

…За приставными столиками в зале судебного заседания, переполненного народом, Курский-секретарь и три женщины — две молодые и одна пожилая.

Раздался звонок. «Суд идет!»

Вошла Иринина и с нею две народные заседательницы.

Председательствующая обратилась в зал с вопросом:

— Ксения Торцова здесь?

С передней скамьи встала молодая женщина. Правильные черты лица, под серыми глазами темные круги, волосы не прибраны; фигура стройная, с еле заметной сутуловатостью; взгляд настороженный.

Истица — Костикова, представитель роно. Против нее — в коричневом костюме, в шелковой блузке с зеленым галстуком — помощник районного прокурора Глаголева. У края стола примостилась пожилая женщина, заведующая детской комнатой районного отделения милиции Петрищева. Они пришли в суд защищать Наташу, двенадцатилетнюю дочь Ксении Торцовой.

Роно возбудило два дела против Ксении: первое — о лишении ее родительских прав, второе — о выселении за невозможностью совместного проживания ответчицы с ребенком, родителями и соседями. Оба дела будут слушаться раздельно, одно за другим.

Свидетелей — в том числе и мать Ксении — предупреждают об ответственности за ложные показания и удаляют из зала. Судья объявляет состав суда и разъясняет сторонам их права в процессе.

Говорит Костикова — представитель роно. Говорит нервничая, волнуясь. В районный отдел народного образования поступили сигналы о неблагополучии в семье Торцовых. Собственно, тут нельзя говорить о семье: старики Торцовы — отец и мать Ксении — давно отделились от дочери, восемнадцатиметровую комнату разделили перегородкой. Наташа числится на площади матери, а живет с бабушкой. У Ксении мужа нет, она мать-одиночка. Нигде не работает, пьет, в пьяном виде скандалит и дома и на людях. Дочке Наташе ничем не помогает, воспитанием ее не занимается; ребенок всецело на попечении бабушки. Чтобы избавить девочку от дурного влияния матери, надо ребенка юридически оформить за бабушкой.

Как относится к этому Наташа?

С девочкой обстоятельно беседовали. Она очень любит мать, не раз просила ее не пить противную водку и не приводить чужих мужчин, которые тоже пьют водку, а потом шумят и ругаются, иногда дерутся. Сейчас девочка согласна только бабушку считать своей мамой.

От имени отдела народного образования Костикова просит лишить ответчицу Ксению Торцову родительских прав и обязать ее выплачивать бабушке двадцать пять процентов заработка на содержание Наташи до совершеннолетия девочки.

— Что вы скажете, гражданка Торцова? — сухо спросила Иринина. — Иск признаете?

Ксения встала, оперлась рукой о дубовую спинку скамейки, хотела что-то сказать, но лишь проглотила слюну.

— Суд вас слушает! — повысила голос Иринина.

Торцова, переступив с ноги на ногу, неуверенно сказала:

— Надо же оболгать так человека… Ни стыда, ни совести!

Судья пытливо посмотрела на Ксению:

— Вы это всерьез говорите, Торцова?

— Мне не до шуток, гражданка судья: я страдаю и как мать, и как женщина. Меня хотят втоптать в грязь мои враги, которые явились сюда под видом честных свидетелей и защитников моего ребенка. Разве вы этого сами не видите, не понимаете?

Судья, мрачнея, поспешно перелистывает пухлое дело. Оглашаются акты милиции, комиссии содействия при домоуправлении. Поражает терпение всех этих представителей административной власти и общественности.

Судья не оглашает акты полностью — смягчает описание пьяных проделок ответчицы и время от времени ставит лишь вопросы: «Это что — тоже ложь?», «Наверное, и это милиция выдумала?», «И здесь вас опять оболгали жильцы дома, сводят с вами личные счеты?».

Ксения вызывающе смотрит на судей и, поспешно подхватывая последние слова того или иного вопроса, убежденно твердит:

— Да, ложь, с начала и до конца ложь! Да, милиция выдумала, все до единого слова выдумала… Да, сводят личные счеты, все свидетели — мои личные враги, и топят меня!

На что рассчитывает Торцова? Неужели она не понимает, что ее упрямство, ничем не оправданное запирательство настраивает против нее всех: судей, прокурора, представителей роно, милиции и всех присутствующих в зале? Куда лучше было бы чистосердечно во всем признаться, дать слово поступить на работу, добросовестно трудиться и воспитывать дочурку.

Мать-одиночка! Какое нелепое слово. Пожалуй, она дочь-одиночка, — даже старуха мать против нее.

Иринина мрачнее тучи. Это редко с нею бывает. Обычно она до самого последнего момента, до вынесения приговора или решения, скрывает свое мнение — хорошее качество судьи. Да иначе, как известно, не положено, можно «заработать» отвод. А тут она не выдержала. Никто, ни одна честная душа не выдержала бы! Иногда Иринина отворачивалась, не могла смотреть на ответчицу, слушать ее наглое вранье…

Александру Курскому было жаль Торцову. Почему? По молодости лет, из-за отсутствия опыта? Торцова казалась ему глубоко обездоленной женщиной. Нужно ли так строго ее судить? Какие обстоятельства вынудили эту женщину с такой беспощадностью осквернять себя? Почему этим вопросом не интересуются ни суд, ни представитель прокуратуры, ни представитель роно? Неужели и Иринина, всегда такая внимательная, не чувствует, что Торцова всего лишь жертва каких-то неизвестных обстоятельств? Если объявят перерыв, Александр поговорит с судьей: надо поглубже проникнуть в душу несчастной, ей ведь угрожает серьезная опасность — потерять ребенка, лишиться крова…

Иринина захлопнула папку и спросила заседательниц, нет ли у них вопросов к ответчице. Вопросов не было. Прокурор и представительница детской комнаты милиции тоже не задали ни одного вопроса. Все казалось ясным, о чем тут еще разговаривать.

Допросили четырех свидетелей, они подтвердили факты: от правды никуда не уйти. Да и сама Ксения Торцова, видимо, это чувствует.

Из свидетельской комнаты вызвали Торцову-мать.

— Вы мать Ксении Торцовой? — спрашивает судья.

— Да… к моему великому горю…

— Расскажите, гражданка Торцова, подробно, что там у вас происходит.

Голос матери срывается. Когда-то она жила с мужем хорошо. В семье достаток. У мужа, столяра-краснодеревца, золотые руки. Мать занималась домашним хозяйством и воспитанием дочери, которую тогда очень любила, иначе ведь нельзя — единственная.

Случилось так, что Ксюша стала матерью… Как это случилось? Говорит, полюбила… Она замкнулась, стала избегать родителей. Потом поступила на завод, передав маленькую Наташу бабушке. Работа у Ксении была легкой: поручили кладовую, куда нередко за целый день никто не заглядывал. Она работала, и, судя по всему, неплохо, ею были довольны, Ксения могла бы и до сих пор работать. Но года четыре назад у нее завелась подружка и стала подбивать бросить работу и уехать к Черному морю, где на берегу, на пляжах женихи валяются, как чурбаны, подходи и бери любого. И что же — эта подружка добилась все-таки своего: Ксения оставила работу, бросила ребенка.

Скорбные показания матери взволновали Курского. Надо ли судить Ксению за то, что ей захотелось простого женского счастья? Мужа, которого она любила бы? Верно ли говорить: ты должна ставить работу выше всех желаний? Если бы она имела интересную профессию, работала в коллективе!.. А то ведь сидела одна-одинешенька в кладовой, на отшибе, наедине сама с собой, со своими горькими думами. И разве не вина окружающих, что они не сумели направить ее в другую сторону — к лучшему? Конечно же, они в какой-то мере виноваты…

Без малого шесть месяцев пропадала Ксения, ни одной весточки о себе не прислала. Ждали, беспокоились, что с ней?

Но вот Ксения вернулась домой, загорелая, закоптилась с ног до головы, похудела, просто на себя не похожа. Думали — поумнела, дурь на жаре вытопилась. Ничего подобного — хуже стала. На работу не возвратилась, целыми днями пропадала, домой приходила ночью, нередко под утро. В квартире стали поговаривать, что Ксения пьет, что завела нехорошие знакомства. Это была правда. Скоро домой она стала приходить не одна, а с мужчинами, стала задиристой, падкой на плохое слово и даже драчливой.

В квартиру зачастили работники милиции, члены комиссии содействия. Много они потратили времени и слов, и все напрасно. Девочка жила с бабушкой. Наташа многое понимала, многое знала. И вот — судебное дело…

— Да, плохую вы дочь воспитали, плохую! — в словах судьи укор и сожаление. Иринина обращается к ответчице, хмурясь: — Скажите, может быть, ваша мать тоже… говорит неправду?

Ксения молчит, опустив голову.

Прокурор спрашивает:

— Свидетельница Торцова, скажите откровенно, что вы сейчас думаете о своей дочери?

— Что я думаю… Что я могу думать: плохая она дочь, да и мать никудышная, словом — пропащая…

В зале зашумели:

— Змея это, а не дочь!

— Отрешить надо по суду эту тварь от ребенка!

— Довольно, граждане, мешаете работать… У вас, товарищ прокурор, будут еще вопросы?

— Да… Скажите, свидетельница Торцова, вы где работаете и кем?

— В столовой, уборщицей… Если вы насчет средств, то нас там кормят хорошо и мне хватит содержать Наташу…

— Содержать — одно, а вот… воспитать — другое… Дочь-то вы не сумели воспитать.

Свидетельница Торцова испугалась, она поняла: наступили решающие минуты, — надо отстоять свое право на Наташу. Без девочки она жить не может. Внучка любимая — это все, что осталось у нее в жизни. Она сбивчиво говорит о своих ошибках… Наташа воспитывается по-другому, пусть спросят школу, представительницу детской комнаты милиции, соседей — всех…

Но представитель прокуратуры не успокаивается. Куда Глаголева клонит? Неужели можно думать о том, чтобы отобрать Наташу у бабушки и передать ее в детский дом?! Ни в коем случае этого делать нельзя.

Опять-таки по молодости лет и неосведомленности в процессе, Курский преждевременно горячился, беспокойно поскрипывая стулом. В зале тоже волновались. Нарастало напряжение.

— У меня еще один вопрос к свидетельнице… Скажите, Торцова, как вы сумеете оградить девочку от дурного влияния матери, если суд оставит ее у вас?

— Как оградить?.. На этот вопрос я ответить затрудняюсь…

— А ответить на него надо. Это очень важный вопрос, пожалуй главный.

Прокурор права. Действительно, с пагубным влиянием Ксении на ребенка надо решительно покончить.

Иринина спросила стороны — Костикову и Ксению Торцову, — не желают ли они дополнить чем-либо судоговорение. Костикова кратко повторила свои доводы; Ксения угрюмо молчала: нечего сказать, все исчерпала, конечно ей не верят, ничего не поделать!

Снова говорит помощник прокурора Глаголева, которая призвана как представитель государства дать по делу свое авторитетное заключение.

— Я разделяю позицию роно — она обоснована всеми материалами дела: ответчица Торцова полностью утратила свое право как мать. Если Ксения Торцова будет продолжать теперешнее общение с Наташей, то от беды не уйти — девочка погибнет, может пойти, что скрывать, по пути матери. Этого, разумеется, мы допустить не можем, не имеем прежде всего морального права. Закон же дает нам возможность решительно и коренным образом перестроить жизнь Наташи. Я прошу удовлетворить исковые требования роно. Может встать вопрос о целесообразности присуждения алиментов: что с нее взять — не работает! Это не так. Присуждением алиментов вы, граждане судьи, заставите ответчицу трудиться. Она должна, обязана будет поступить на работу, иначе, ее поведение расценят как злостное уклонение от уплаты средств на содержание ребенка со всеми вытекающими отсюда последствиями. А последствия эти, как вам известно, будут тогда тяжелые — тюрьма! Советую вам, Торцова, поехать куда-нибудь на строительство. Постарайтесь заработать право жить в нашем городе.

Заключительные слова прокурора заглушили дружные аплодисменты.

Суд удалился в совещательную комнату.

После короткого совещания судьи вышли в зал, и Иринина огласила решение: исковые требования удовлетворены полностью.

Тут же суд приступил к рассмотрению второго дела — о выселении. Оно почти предрешено предыдущим делом: основания те же — дурное, безобразное поведение ответчицы. Свидетели те же, но процедура с их предупреждением и удалением из зала повторяется, как того требует процессуальный закон.

Ксения продолжала находиться и прежнем душевном оцепенении. Неужели на нее так сильно повлияло первое решение суда? Не ощутила ли она в нем серьезную опасность для будущего? Потерять навсегда ребенка! Встрепенулась ответчица лишь тогда, когда Глаголева, давая свое заключение по второму делу, решительно, с непоколебимым обоснованием потребовала выселения Ксении. Ксения сорвалась со скамьи:

— Меня выселить? Куда?!

— На улицу! — неумолимо отчеканила Глаголева.

— На улицу?! Я же родилась здесь… Я очень люблю свой город…

— Любимый город берегут, охраняют его честь. А вы что делаете?! Обернитесь назад, посмотрите в глаза вот этим ленинградцам… Не хотите, боитесь, стыдно? Никто вам здесь, в этом переполненном зале, во всем городе, во всей стране, ни один честный человек не посочувствует.

И этот иск был удовлетворен — народный суд лишил Ксению права на жилую площадь.

Александру сегодня нравилась публика, радовала и активность представителей органов местной власти, в том числе и прокуратуры… Но сердце у него ныло, и он как будто не рад был справедливым решениям народного суда. Ему было жаль эту женщину, беспомощно прислонившуюся к серой шершавой каменной стене в тускло освещенном коридоре. «Нет, нет, вряд ли нужно было наваливаться с такой силой на Ксению!»

Мучимый этим вопросом Александр во время перерыва и зашел в совещательную комнату.

Оказывается, там тоже шел бой по делу Торцовой. Народный заседатель Петрищева считала, что Ксению не следовало бы выселять (по поводу передачи Наташи бабушке и взыскания алиментов было полное единодушие). Такой крутой мерой можно окончательно погубить молодую женщину.

Немного выждав и уяснив суть разногласий, Курский высказал свое мнение.

— Саша, — сердито сказала Глаголева, — мой совет ни к чему не обязывает, пусть остается в Ленинграде. Однако закон наш требует от каждого гражданина неукоснительно соблюдать правила социалистического общежития, честно трудиться и по-товарищески жить с соседом. Не бежать же на край света из-за этой разложившейся бабенки ее соседям, ее матери, ее ребенку?!

— Я боюсь, что вы переоцениваете полезность крутых мер…

— А я боюсь, молодой человек, что вы туговато осваиваете то, без чего трудненько вам будет двигаться вперед…

— Теперь уж и я боюсь, — улыбнулась Иринина, — боюсь, что вы, товарищи, поссоритесь, чего я терпеть не могу. Вы не должны забывать одно: истина в суде дается не легко. Вот почему судебная работа обставлена всевозможными процессуальными гарантиями. Вот почему частенько против прокурора садятся адвокаты, защитники подсудимых, представители истцов и ответчиков. Вот почему для участия в нашем деле привлечены прокурор, представители общественности…

— Это совсем другое дело, Надежда Ивановна, — с подчеркнутым уважением согласился Курский. — Я понимаю: поиски истины — это основа основ всей работы суда, и не только суда, — Александр иронически посмотрел на Глаголеву. — Я лишь искренне сожалею, что у Ксении Торцовой сегодня было очень много обвинителей и мало защитников.

— У нее, не считая вас, не было ни одного защитника, — отрезала Глаголева.

— Какой я защитник! — с грустью заметил Александр. — Я всего лишь секретарь судебного заседания. Да и поведение ее мне тоже противно. Но, я уверен, адвокат мог бы кое в чем помочь.

— Вряд ли, — мягко сказала Иринина. — Иного решения вынести нельзя… Все, дорогие товарищи, на этом прервем нашу горячую полемику… Проверь, Саша, явку по очередному делу…

Уходя в этот день с работы, Александр чувствовал, что у него мало-помалу созревает решение выяснить все, что имеет прямое или косвенное отношение к моральному крушению Ксении. Он вспомнил один из наказов своего учителя — профессора Сереброва: «Советский юрист обязан бережно относиться к каждому советскому человеку. Другое дело его пороки — их надо порицать, относиться к ним нетерпимо и даже сурово». Хороший завет, хотя не все студенты с этим были согласны.

Наутро Александр услышал в суде новость: Ксения Торцова сразу же после суда забралась в пивную где-то на окраине города, выпила много пива, кто-то из собутыльников подсунул ей стакан водки, чтобы заглушить горе. Результат обычный, но он еще больше осложнил и без того тяжкую судьбу Торцовой: за мелкое хулиганство она получила небольшой срок. Ее сразу же направили в одно из мрачных старинных зданий — в тюрьму. Это новое, весьма неприятное обстоятельство не остановило Александра и его намерении активно вмешаться в судьбу Торцовой и помочь ей, пока оба решения не вошли в законную силу, она не в состоянии их кассировать из-за своей неосведомленности, да и отчаяние помешает ей это сделать. И молодой, с горячей головой и беспокойным сердцем юрист бурно атаковал судью Иринину, добрейшую, как ему казалось, наставницу. Она поймет его и наверняка пойдет навстречу, во всяком случае даст дельный совет.

Выслушав подопечного, Иринина удивилась:

— Что с вами, Саша?!

— А то… Погибнет же человек, погибнет, уверяю вас!

— Странно, очень странный ход мыслей…

— Ничего странного: Торцовой как никогда прежде нужна сейчас скорая юридическая помощь, и эту помощь я окажу ей охотно и бескорыстно. Заодно и восполню пробел суда: почему Ксения дошла до жизни такой?! Это весьма важно. К сожалению, суд скользил здесь по поверхности. А объяснение матери меня сильно настораживает и тревожит.

— Я и не подозревала, что ты, Саша, такой чудак: хочешь по совместительству стать адвокатом?

— Нет, серьезно, положение ее пиковое. Нельзя у нее отнять право быть человеком.

— Нет, Саша, ты, наверно, решил пошутить с утра пораньше?

— Но если на глазах гибнет человек! — горячился Курский.

— Может быть, ты, дорогой, в городском суде выступишь? — засмеялась Иринина.

— А вы все смеетесь, не хотите понять меня, моих переживаний!

— Хорошо, делай как знаешь, а там посмотрим. Плохо справишься с задачей, так и знай, голубчик, строго взыщу!..

Несомненно, судья шутила, но шутила с напускной серьезностью, чего Александр не разгадал, и он с жаром взялся за дело, посвятив ему, разумеется, часы досуга.

До поры до времени он решил засекретить все, что было связано с необычным вмешательством его в судьбу Торцовой: он опасался неудачи. Успехами же поделиться никогда не поздно…

В этом месте рассказа Курский остановил Анисимова:

— Пожалуй, тебе хватит, Владимир Владимирович!

— Это почему же?

— Опасаюсь, что ты в дальнейшем позволишь излишества. Они уже чуток начинают проскальзывать.

— Но я дотошно исследовал…

— Помню, верю. Но есть нюансы… И не бойся, я себя щадить не стану.

— Знаю тебя, Александр Иванович: можешь из-за скромности…

— Хорошо, постараюсь, памятуя о гречневой каше, быть предельно объективным.

Естественно, большинство гостей поддержало Александра Ивановича, и он продолжил рассказ…

— Без особого труда я установил новое, принудительное «местожительство» нарушительницы общественного порядка Ксении Торцовой. Надзиратель заведения провел меня в невзрачный кабинет с небольшим столиком и двумя табуретками; одна из них в стороне от стола, привинчена к полу; к столу привинчены пепельница и чернильница (видимо, тюремная «техника безопасности»). Я сел за стол. Ввели Ксению, она села на табурет, неприязненно посмотрела на меня: что за фрукт и зачем пожаловал?! Вероятно, не узнала.

Я чувствовал себя скованным: нелегко начать беседу. Молчание затянулось, стало угнетать. Неожиданно для себя я спросил:

— Вы как попали сюда? — И тут же понял, что вопрос не из лучших, тем более что знал причину ее заключения.

Ксения недоуменно пожала плечами, кисло ухмыльнулась и сердито сказала:

— Попала и попала… Вам что? Не ваша болезнь.

— Я хотел бы как-то облегчить вашу участь.

— Что ее облегчать? Я все признала. А здешние знатоки — что в камере — калякают, мол, легко отделалась и чтобы не вздумала хорохориться. Переживу, стерплю.

— Я имею в виду другое — ваши гражданские дела, точнее одно дело — о выселении. Отбудете, куда денетесь, где жить будете?

Ксения снова пожала плечами, мучительно поморщилась и отвернулась.

— Серьезно, серьезно. Я искренне хочу помочь этой вашей беде. Я присутствовал на суде с начала и до конца.

Я решил пока умолчать о своем должностном положении, иначе отпугнешь, для нее и секретарь суда — тот же суд, на который, конечно, она зла.

— Присутствовал… А теперь решил взглянуть, как я выгляжу… Что ж, ничего выгляжу, жива, еще не окочурилась…

— Если вы собираетесь обжаловать решения, я вам помогу составить жалобу… кассацию, понимаете?

— Хотите заработать? Адвокат или просто… какой-нибудь халтурщик?

— Не адвокат и не халтурщик, просто гражданин.

— Скажите-ка прямо — что вам от меня надобно?

— Я, кажется, ясно сказал: хочу помочь вам…

— А я вам не верю.

— Почему?

— Хотя бы потому, что вы мужчина. Уж я-то знаю, ваш брат на корню, с пеленок, подлец — все вы подлецы… Понятно, гражданин?

— Понятно, что вы очень обижены, но… Люди бывают разные, а советские люди…

— В книжках — да, а и жизни все на одну колодку скроены.

— Я мог бы указать вам на тысячи и тысячи честных мужчин… Неудобно говорить о себе, но я лично не причинил зла ни одной девушке, ни одной женщине.

— Не верю!

— В меня или вообще в людей?

— Уходите-ка вы со своей поповской философией подальше… Женат?

— Это неважно.

— Очень важно… Отвечайте на вопрос!

— Женат.

— И дети есть?

— Нет, пока нет, но будут.

— Тогда полбеды…

— Вы опять думаете… Да поймите же, что я пришел сюда… не ухаживать за вами.

Неудачно сказал. Задел женское самолюбие.

— Да, ухаживать сейчас за мной мало интереса, — горько усмехнулась Ксения. — А еще не так давно никто мной не гнушался…

— Какие бы дела ни значились за каждым из нас, — продолжал Александр, — у человека всегда найдется нетронутый уголок, где можно посеять разумное, доброе…

— Вот вы как говорите… как по-писаному. Может, вы в самом деле какой-нибудь поэт. Всех, кажется, встречала, даже как-то попик попался, но таких что-то не припомню… Погодите! Глаза у вас — прелесть, Черное море напоминают. Я страсть как люблю голубые глаза, у вас же они еще и добрые-добрые. И волосы им под стать, русые волосы мне тоже по душе. — Ксения стремительно встала и прикоснулась к моей голове. — Какие мягкие, словно шелк… Нет, правда, вы действительно стихами забавляетесь. — Ксения села на свое место.

Я машинально поправил волосы. Мрачновато сказал:

— А почему бы и нет. Это настраивает на хорошие мысли.

Я говорил правду: затаенная мечта когда-нибудь взяться за перо у меня была. Что ж, пусть Ксения считает, что я пришел к ней за материалом.

— Серьезно, вы мне начинаете нравиться, товарищ поэт: не похожи на всех прочих.

— Ну и слава богу…

— Вы что — даже в бога веруете?

— О себе я потом расскажу, если понадобится. Вы сначала расскажите о себе, и как можно подробней…

— Тоже нашли знаменитость!..

— Меня интересуют ваши радости, огорчения, ошибки, словом, все, все… Заверяю честным словом, что ничего из сказанного я не обращу во вред вам.

— Ну что ж… Если вы серьезно…

Ксения осеклась. Нахмурилась до суровости. Какие-то секунды сидела в молчании, опустив глаза. Потом нервно вскинула голову и изучающе посмотрела на меня. Твердо сказала:

— Нет, я не стану исповедоваться перед вами и потому, что мало вас знаю, совсем не знаю, и потому, что не люблю любопытных. Небось, свою душу за семью замками держите. Почему ж хотите запустить руки в мою душу, почему?

— Извините, пожалуйста, — возразил я, — но я же в ваших интересах. Чтобы реально помочь вам, надо знать причину.

Я хотел сказать, что хотелось бы знать причины ее падения, но не хватило духу, боялся задеть самолюбие женщины. Ксения помогла мне. Она спокойно продолжила мою мысль:

— Интересуетесь, почему я свихнулась… Ладно, ладно, я понимаю и не в обиде на вас. Я не хочу винить других. Во всем виню себя: родилась дурой, жила дурой… Очень много дурила. Мать тогда на суде горькую правду про мои паскудные выходки рассказала. Хуже всего, что я, кажется, буду продолжать свою дурацкую жизнь: не остановиться мне, нет, не остановиться…

— Это вы зря… Слишком.

— Что слишком? Сейчас я трезвая и трезво рассуждаю. Понимаете, рада бы в рай, но привычка сильнее меня.

— Привычки дурные, конечно, надо ломать, избавляться от них.

— Ха, ломать, легко говорить, не каждому это под силу. Не у каждого жизнь идет по маслу, как надо, как хотелось бы.

— Вот и расскажите, как складывалась ваша жизнь, что вам помешало идти другим путем.

— Никаких подробностей я не выложу, отнесем это на потом, когда узнаем получше друг друга. Вы хотите, чтобы мы узнали лучше друг друга? — Ксения игриво подмигнула мне. — Что ж вы молчите?!

Я укоряюще посмотрел на собеседницу.

— Я очень хочу, чтобы вы не сбивались с тона!

— А вы прикрикните на меня, погрозите, словом, сделайте что-нибудь в этом роде. Куда я вам: падшая, не умею ломаться, притворяться, дую напрямик?.. Говорите конкретно, что вам от меня надобно?

— Я уже сказал: давайте напишем жалобу, я искренне хочу вам помочь, без всякой иной цели…

— Что ж, возможно… И все ж я жалобу… Писать жалобу ни к чему. Жаловаться на суд суду? Разве они не одним миром мазаны? Ворон ворону глаз не выклюет — так, кажись, говорится…

— Вы ошибаетесь! В практике сколько угодно случаев, когда старшие судьи поправляют молодых. И потом, я хорошо знаю, что с первого раза выселяют в исключительных случаях — об этом есть даже указание в законе…

— Не с моим багажом на льготы рассчитывать: возились со мной дай боже, предостаточно. И ребенок — большая преграда. Я ведь все понимаю.

— Повторяю: закон…

— А вы откуда про законы знаете?

— Я юрист.

— Вы же поэт, сказали?

— Я вам этого не говорил. Не в этом же дело. Вам нужно написать жалобу; вы должны в ней признать все свои промахи, свои ошибки, признать и, главное, осудить их, убедить вышестоящий суд в том, что вы, Ксения Торцова, впредь будете жить честно, будете уважать родителей и соседей, немедленно поступите на работу, на любую работу. Хорошо было бы поступить и уже работать до рассмотрения вашего дела в кассационной инстанции.

Я заметил, что восковое лицо Ксении покрывается розовыми пятнами, женщина запрокинула голову, закрыла глаза. Она тихо, словно в бреду прошептала:

— Нет, нет, нет…

«Пожалуй, на сегодня довольно», — подумал я.

— Хорошо, я не буду настаивать. Подумайте над моим предложением, подумайте над своим будущим, взвесьте все «за» и «против». Я к вам, с вашего разрешения, зайду послезавтра вечером…

— Вот этого я вам не разрешу, — не меняя позы и не открывая глаз, сказала Ксения. Потом твердо повторила: — Не разрешу, ни в коем случае!

— Почему же?!

— Почему?! Если я скажу, что мне уже теперь как-то неудобно с вами, если я скажу правду… Признаюсь — разве вы поверите…

— Перестаньте, Ксения Захаровна! Будьте здоровы! — Я встал и ждал, когда Торцова протянет мне руку. Я знал правила приличия. Знала их, оказывается, и Ксения. Она криво ухмыльнулась и протянула руку. Сказала:

— Да, странный вы, очень даже…

Курский прервал рассказ и обратился к Анисимову:

— Скажи, дорогой, не таясь: есть что-нибудь для тебя новое в том, что я сейчас поведал?

— Разумеется. И новое это, признаю, представляет особым, существенный интерес, кажется сулит даже некую интрижку… А ну, ну!

Александр Иванович продолжал.

— При втором свидании с Торцовой я обратил внимание на то, что она иная. В кабинет вошла заметно подтянутой, умудрилась разгладить свое коричневое сатиновое платье. И прическа, кажется, модная (я плохо разбирался в этом): высокая с множеством мелких, крутых завитков.

— Не забыли обо мне? — добродушно спросила Ксения, протягивая руку.

— Как видите…

— За это большое спасибо, и, если бы можно было, я по-братски расцеловала бы…

Ксения нервно тряхнула головой и добавила:

— Честное слово, впервой встречаюсь с таким… Я непрестанно ломаю голову: кто вы? Откуда? Почему вдруг решили? Из-за выгоды? Какая от меня выгода? Искать выгоду у меня как у женщины?.. Видите… Вся потрепана… Правда, вашим братом, но не за всякого вы в ответе. А мне как-то хотелось бы отблагодарить, очень! Понимаете?

— Я буду вполне вознагражден, если помогу вам. Максим Горький очень любил людей и советовал им отыскивать друг в друге хорошее, доброе, считая, что у любого из нас хорошего больше, чем плохого. Вот я и хочу… помочь вам понять себя.

— Не боитесь? Я ведь женщина прилипчивая! Могу даже влюбиться. Что вы тогда будете делать?

— Не надо, Ксения Захаровна, еще раз прошу — оставим шутки!

— Пожалуй, вы правы, оставим. Вы как, находите мое положение действительно не совсем безнадежным?

— Если бы я находил его совершенно безнадежным, я не стал бы огород городить. Я уже сочинил жалобу от вашего имени… С лишением родительских прав и взысканием алиментов надо согласиться, оспаривать это бесполезно. И Наташа будет в надежных руках — у родной бабушки, которая ее очень любит. Жалоба от вашего имени касается выселения, вы будете просить о замене его предупреждением, дадите искреннее слово городскому суду коренным образом изменить свое поведение и прежде всего поступить на работу, добросовестно трудиться, совершенно бросить пить и не путаться с подонками.

Я достал напечатанную на машинке кассационную жалобу и подал ее Торцовой.

Я думал, рассматривая Торцову: «Безусловно, ее еще можно спасти. Уже сегодня, через каких-нибудь двое суток, в ней заметны изменения, она стала опрятнее и мягче в обращении».

Из трех страниц жалобы полторы были посвящены покаянным словам. Заканчивалась жалоба просьбой о снисхождении и заверением честным трудом искупить вину.

Подавляя волнение, Ксения взяла ручку, обмакнула перо в чернильницу, подписала жалобу. Затем она встала и отошла к окну. Послышались тихие рыдания. Я, оставаясь на месте, сказал:

— Завтра же пойду на завод, постараюсь добыть характеристику. Если успею, завтра же, но не позднее чем послезавтра, схожу к родителям и попрошу их написать в суд письмо, в котором они попросят разрешения взять вас под свою защиту. Может быть, соседи тоже отступят. Все это я приложу к жалобе и сдам в городской суд… Будем надеяться на лучший исход.

На машиностроительном заводе, где когда-то работала Ксения Торцова, я был принят одновременно председателем завкома Грушиным и секретарем партийного комитета Луковым. Они оказались отзывчивыми, сердечными людьми. Рассказ мой заинтересовал, удивил и огорчил их. До чего же сложна жизнь! И как же это они недосмотрели? А еще не так давно хвалили комсомол за хорошую работу с несоюзной молодежью. Видимо, перехвалили.

Позвонили в отдел кадров. Там никто не помнил бывшую кладовщицу Торцову Ксению Захаровну, да и кладовая эта давно закрыта за ненадобностью. Навели справки в заводском архиве. Установили время работы девушки — и только. Никаких данных о ее работе не сохранилось: ни хороших, ни плохих.

Как же быть? Мне ведь нужна характеристика, где было бы замолвлено доброе словечко о женщине.

Председатель заводского комитета подал мысль — спросить Ильина, бывшего секретаря комитета комсомола, и тут же позвонил ему по телефону. К сожалению, он даже имени Торцовой не слыхал.

Наступило тягостное молчание. Я ждал, кто же из собеседников скажет: «Извините, молодой человек, но помочь вам мы не в силах…»

Но услышал другое:

— Мы, пожалуй, напишем справку, где будет значиться, что Торцова Ксения Захаровна работала на нашем заводе «от» и «до» в качестве… и что отрицательных данных о ней и ее работе не имеется… Как вы смотрите на такой вариант?

Как я мог смотреть на это? С превеликой радостью! Удачный и честный выход из положения. Были бы огрехи, их наверняка зафиксировали бы. Значит, в справке будет сказана правда…

Окрыленный первой удачей, я решил использовать доброжелательность своих собеседников до конца:

— Я благодарен вам, товарищи, но у меня есть к вам еще одна важная просьба… Извините, я буду откровенен. У Ксении Торцовой чрезвычайно неудачно сложилась личная жизнь. Ошиблась в любви, горько ошиблась: принесла и дом внебрачного ребенка. Родители вознегодовали, непримиримо отвернулись. А у нее жизненного опыта нуль, среднее образование, специальности никакой. У вас она впервые начала работать, честно хотела приобщиться к настоящей жизни, к труду, залечить сердечные раны. О результатах я вам уже говорил. Я думаю, вы согласитесь со мной, что за эти огорчительные результаты отвечает не только Ксения…

Луков утвердительно кивнул головой, Грушин слегка покосился на меня, но во взгляде его чувствовалась прежняя доброжелательность, смешанная с интересом: что, дескать, затевает этот настырный парень?

С предельной убежденностью в своей правоте, я сказал:

— Торцова должна вернуться к вам. Возьмите ее учеником токаря, учеником слесаря, на любую работу, но обязательно в цех, где настоящие люди, настоящее дело.

Меня прервал Луков:

— Она согласится?

— Надеюсь, да.

Я тотчас направился к родителям Ксении: рассчитывал застать мать одну, но застал и старика.

Меня встретили недоверчиво. Попросил уделить несколько минут. Речь, мол, пойдет о вашей семье, вы все нуждаетесь в неотложной помощи, и я пришел сюда только за этим.

Старик, повернувшись ко мне широченной спиной, резко махнул огромной пятерней и грузно побрел к себе за фанерную перегородку.

Я тоже зашел за перегородку.

— Вот что, папаша, я решительно призываю вас к благоразумию. Спрятавшись за перегородку, вы…

— Попрошу не учить меня, — сипло пробасил старик. — Я без того в жизни учен и переучен.

— Не надо нам ссориться. Вы ведь родной отец Ксении.

— И что из того?

— А то, что за своих детей надо отвечать. Как вы ее воспитали? Как подготовили к жизни?

— А что — душу я ей свою вложу, совесть, как оспу, привью? Про меня никто никогда плохого слова не сказал.

— Этого мало. А что касается оспы, то, как известно, ее прививают в детстве, и страшная болезнь предупреждается. Как вы все же намерены помочь дочери? О решении народного суда вы, надеюсь, знаете?

— Я все, все знаю… Ни в чем не был зачинщиком, а кто зачинал, тот пусть и кончает.

— Моя хата с краю?

— Да что вы липнете ко мне как банный лист? — огрызнулся старик и поспешно вышел из комнаты.

Я опешил: что делать? Последовать за ним или обождать?

Распахнулась дверь, и старик ввел старуху:

— Вы вот за все лучше спросите с нее. Она в нашей беде первая змея, она повинна в погибели дочери.

Я объявил себя председателем маленького совещания по очень большому вопросу. Пусть отец скажет все, что он думает о своей семейной беде и что надо сделать, чтобы совместно одолеть ее.

— Я сказал все, что нужно было. Я жил как надо: всю жизнь трудился, не пакостил, семью берег, ни в чем у нас недостатка не было. А чем мне заплатили за это жена и дочь, особливо жена: кукиш с постным маслом преподнесли, и даже того хуже… покорнейше их благодарю! Вовек этого не забуду. Лучше под забором подохну, а с ихней подлостью не смирюсь…

Старик демонстративно отошел к подоконнику, на котором в беспорядке громоздились пакеты и сверточки, видимо с продуктами.

Но, может быть, мать смягчилась?

— Обращаюсь к вам, — сказал я старухе, — к вашему материнскому сердцу!..

— Пусть считают, что я мать Наташи. Кроме нее, у меня на всем белом свете нет ни души близких-родных. Да и не надо, раз так погано дело обернулось, не надо, стерплю, переживу горе.

— Но это же жестоко, поймите!

— А она о матери думала, когда безобразничала?

— Погодите! Позвольте мне рассказать. Я только что с завода, где работала Ксения. Ее согласны взять туда на работу, возможно дадут место в общежитии. Но зачем до общежития доводить, зачем отдалять от вас Ксению?.. Вот я и хотел получить от вас письмо в суд… Напишите, что вы не настаиваете на ее выселении и просите оставить…

— Нет, мы… я и Наташа не хотим жить рядом с ней, не верим ей.

— Но ваша дочь будет иной, она даст слово.

— Вы плохо ее знаете.

— В человека надо верить.

— Ну и верьте себе на здоровье, а нас более не терзайте!..

В руках у меня осталась подписанная Ксенией кассационная жалоба, скупая заводская справка — и все. Мало, очень мало! А что, если сделать попытку повлиять на Глаголеву? Обстоятельства до некоторой степени изменились в пользу ответчицы, в своей жалобе она чистосердечно повинилась, и завод, его руководство, его общественные организации протянули руку помощи. Это дает основания для гуманного шага самому строгому и принципиальному прокурору.

Встретив Глаголеву на участке, я выложил ей свои доводы. Та пожала плечами:

— Не понимаю вас, Курским! Филантропическая блажь у нас, советских юристов, никогда не была в моде. И уверяю вас, молодой человек, никогда не будет…

Отпор Глаголевой задел меня за живое:

— При чем тут блажь, да еще филантропическая?! Любите же вы кудрявые словечки…

Глаголева сурово посмотрела мне в глаза:

— Кстати, эта ваша возня с Торцовой очень напоминает усилия членов общества покровительства животных, о которых с язвительной резкостью отзывался Павлов.

— Моя возня обусловлена одним — вернуть к жизни, спасти человека, женщину. Пусть порочную — согласен. Возможно, она кое у кого вызывает отвращение, пусть. Но при всем том она не животное, а человек. Я считаю, что как раз такому человеку и нужно помочь. Здорового, сильного опекать не надо, он без нашей с вами помощи обойдется…

Глаголева не сдавалась:

— Чует мое сердце, молодой человек, дорогой Сашенька, что вы ошиблись при выборе профессии: ваша путеводная звезда не Плевако или Кони, а Макаренко или Ушинский. Убеждена, что вам лучше было бы пойти на педагогический! Что ж, сожалеть об этом поздно. Если же вы хотите остаться юристом, то примите мой совет: покрепче налегайте на протоколы судебных заседаний, а то я снова вынуждена буду представить замечания на ваше «творчество». Право же, у меня нет на это свободного времени.

— Надеюсь в следующий раз заслужить ваше доверие и одобрение. А что касается Торцовой… что ж, постараюсь иным способом облегчить ее участь…

— В таком случае я возьму дело Торцовой под особый контроль. Закон и справедливость против взбесившейся бабенки, к которой вы вдруг воспылали таким странным чувством…

— Могу сказать одно: если бы вы не были подозрительны по всякому поводу и без повода, вы, наверное, тоже бы избрали себе иную путеводную звезду.

— Хорош! — сдержанно сказала Глаголева. — Думаю, что об этих ваших взглядах следует поставить вопрос где надо.

Я остался один. Что же делать дальше? Неужели придется отступить? Может, еще раз посетить стариков? Только надо укротить пыл. Я же сам не раз говорил, что юристы к сноси работе не должны горячиться.

У Торцовых я сверх ожидания встретил Ксению: по истечении срока наказания она выпущена на свободу.

Ксения встретила меня как старого, доброго знакомого. Может быть, помирилась с родителями? Это было бы блестяще…

Оказывается, нет, не помирилась. Об этом даже спрашивать не стоит: появление матери, ее мрачный вид были достаточно красноречивы.

Не ответив на мое приветствие, мать сунула мне в руку клочок бумажки:

— Это от старика. Оставил на тот случаи, ежели вы снова явитесь сюда, а его не застанете дома…

По моему растерянному виду Ксения поняла, что я огорчился запиской отца.

— Вот какие они, — сказала Ксения. — Конечно, насолила я им крепко… Вы жалобу отослали?

— Да. Направил почтой. Но ее все же не худо было бы подкрепить.

— А, ладно. Не пропаду. Чем я хуже других?

— Так-таки и не хуже? — желчно вставила мать. — Рано пташечка запела…

— Что было, то сплыло, мама.

И вдруг меня осеняет догадка: «Уж не влюбилась ли она?..» Но я тотчас прервал себя: «Ерунда! Ее ласковый и преданный взгляд — не что иное, как благодарность за мое доброе участие, вот и все». Эта догадка не поколебала твердого моего намерения продолжать битву за судьбу Ксении, отстаивать ее право на жилье и вернуть ее к труду.

В назначенный срок состоялось заседание судебной коллегии по гражданским делам городского суда.

Городской суд отклонил жалобу Торцовой.

Ксения, сутулясь, словно под непомерной ношей, медленно направляется к выходу. Конечно, она сегодня же напьется, и все тогда окончательно и уж наверняка бесповоротно рухнет… Но этого допустить нельзя. Я ее не оставлю, провожу домой… пока она имеет право жить в своей комнате, можно будет поставить вопрос об отсрочке исполнения решения. Иринина в этом-то не откажет…

По улицам города шли молча… Не сесть ли в трамвай?.. Нет, не надо, лучше идти пешком, и идти помедленнее.

А что, если она сейчас потянется в питейное заведение?! Что тогда?.. Однако опасения оказались напрасны — Ксения подошла к дому, крепко пожала мою руку, тихо сказала:

— Я очень тронута вашей заботой, вашей добротой. — И добавила еще тише: — Надо быть совсем конченым человеком, чтобы обидеть вас.

…Я несколько дней чувствовал себя плохо. Кажется, оскандалился, да еще как, несчастный экспериментатор! И все же решил не сдаваться, еще раз наведаться к Торцовой. При встрече я был немало удивлен ее состоянием: она уже работала на заводе и хорошо отзывалась о своих новых товарищах, о заботливом к себе отношении.

С меня будто сто пудов свалилось! Победа! Вот только наладить дело с жильем: срок выселения наступает, надо попросить отсрочку. И я ринулся с этим вопросом к судье, рассказал о достижениях и неудачах. Иринина, слушая меня, все больше и больше мрачнела, а потом всплеснула руками, сердито сказала:

— Да ты что, дорогой?! Да ты ли это?! Ушам и глазам не верю!

— Но я же говорю правду.

— Но от этой правды пахнет бог знает чем — безобразием… Нас же с тобой так теперь прокатят на вороных…

— Но вы же разрешили… не возражали… не запретили…

— Я была убеждена, что ты умеешь понимать шутки и сам не прочь пошутить…

— Но ведь я добился…

— Погоди, рано ликуешь…

— Тогда простите, пожалуйста!

— Ладно, действуй, безумец, дальше. Не исключено, что хорошими результатами как-то смягчим положение. Но отсрочки я не дам, так и знай, горе-новатор!

— Что же она будет делать?! Ведь все может полететь под откос!

— Если Торцова всерьез взялась за ум, не полетит.

— Но ей на заводе не могут так быстро дать площадь… Где она будет жить? Не идти же ей к развратной подруге вымаливать убежище. Там ведь снова начнутся пьяные оргии…

— Эта ее боевая подружка недавно выбыла из нашего города на далекое расстояние, и, видимо, надолго, как и положено злостному нарушителю закона.

— Ах так! Ну, вот это просто замечательно!

— Но ты же не сторонник крутых мер! Хорошо, дорогой, хорошо, не оправдывайся, я тебя понимаю. Ксения будет жить у родителей на правах временного жильца, если не сорвется, решительно перестроится, хорошо будет вести себя.

…Через несколько месяцев Ксении присвоили разряд и зачислили слесарем.

И я уже думал о другом. У Ксении среднее образование. А что, если со временем ей подготовиться к сдаче экзаменов в техническое учебное заведение, близкое к профилю завода? Можно заниматься заочно. На заводе многие так поступают и многие добились успеха — стали дипломированными инженерами. Право же, у Ксении заманчивая перспектива.

Однако в моей душе появились и не столь радужные мысли. А не надоест ли ей новая жизнь, не появится ли какая-нибудь новая подружка?

Мечту мою об учебе Ксении парализовало одно существенное обстоятельство. Иринину месяц спустя вызвали в городской суд, к председателю. Возвратясь из суда, Надежда Ивановна вызвала меня в совещательную и сказала:

— Этого, Саша, и следовало ожидать… Ты садись, дорогой, садись! Весть неприятная и даже тяжелая. Кто-то подал сигнал в горсуд о твоем эксперименте с Торцовой…

— Конечно же, без Глаголевой тут не обошлось…

— Пусть! Я ее не упрекну за это… Мне надо было бы самой доложить… Ладно! В конечном итоге я отделалась, что называется, легким испугом: принимая во внимание, что сей эксперимент не повлек за собой тяжелых последствий, что, больше того, он помог гражданке Торцовой преодолеть свои пороки, и учитывая многолетнюю безупречную работу народной судьи Ирининой Эн. Ив., руководство вышестоящей инстанции решило ограничиться устным строгим разъяснением оному судье о недопустимости впредь подобного рода упражнений… Ясно?!

— А главному виновнику что? Какую избрали меру воздействия?..

— Моли небо за товарища, который вмешался в твою судьбу (это, Владимир Владимирович, о тебе шла речь). Он обстоятельно исследовал дело и убедительно высказался за нас с тобой. Конечно, заодно приняли во внимание твою молодость и бескорыстность побуждений. Понятно, я не только не возражала, но обрадовалась такому исходу. Подчеркнуто все взяла на себя и выдала при этом тебе добротную характеристику. Председатель как бы между прочим заметил: «Экспериментируйте, Надежда Ивановна, сколько угодно, но только в пределах закона, не ссорьтесь с ним и всемерно ограждайте от этого вашего Сашу… «Саша» — это уж как-то слишком по-домашнему, по-родственному, а?» — «Возможно, по-матерински, — ответила я ему, — мои дети старше Саши». Я попросила не ограничивать мою волю, мою манеру вести себя со своими подчиненными так, как велит мне мое сердце… Будем, Саша, как были… Не возражаешь, дорогой?

— Еще бы! Но только как же это вы?.. Мне больно…

— Хватит об этом! Надеюсь мы больше экспериментировать не будем… Нет, нет, это не вопрос. Это твердое указание судьи своему секретарю, которого надо старательно готовить в судьи…

— Простите, Надежда Ивановна, но… «готовить в судьи» — это выше моего понимания!

— Что ж, откроюсь: это не только мое мнение. Председатель заговорил об этом по своей инициативе. Чувствуется, мол, что этот ваш Курский (эти последние слова прозвучали уважительно, сочувственно) умен и с беспокойным сердцем. И что, мол, приятно — он любит человека. Эти слова мне пришлись по душе, и я заверила начальство, что сделаю все для претворения в жизнь его добрых пожеланий. — Сердечно улыбнувшись, Иринина добавила: — Теперь все остальное за тобой, Саша.

…Новый судья на участке — всегда большое «событие. На участке Ирининой много горячих заинтересованных разговоров: оставляет судейское кресло душевная, чуткая женщина. Возраст — причина важная, но почему бы не подождать? И кто придет на ее место? Говорят, совсем зеленый парень, далекий от жизни.

Но Иринина горячо и неустанно ратовала за мою кандидатуру.

Прежде всего она заблаговременно подала докладную в райком партии, в которой обосновала, почему ее должен заменить именно я. Иринина особо отметила мое стремление к предупреждению нарушений гражданами закона. Я, мол, отлично подготовлен теоретически, дисциплинирован и фанатически влюблен в судебную работу. Она, Иринина, считает меня достойной сменой и всю ответственность за мою будущую деятельность, как коммунист и как человек, принимает на себя.

Такую же записку Иринина передала в управление министерства юстиции по городу и председателю городского суда. По душам поговорила с Глаголевой.

Меня избрали народным судьей. В этом немаловажную роль сыграли два обстоятельства, лучше сказать — два человека: Ксения Торцова, одна из передовых работниц завода, и Луков, секретарь заводского партийного комитета, ставший доверенным лицом на выборах. Ксения написала Лукову письмо:

ГАДАЛКА

Малютины, на первый взгляд, жили согласно, друг друга любили. У них были дети — два мальчика и две девочки, за детьми ухаживала бабушка. Но вот одиннадцатилетний Леня принес от директора школы записку. Директор просил отца зайти для переговоров.

В школе Малютина ошарашили неприятной новостью: его тишайший Леня бойко отстаивает среди ребят церковные обряды, хвалит свою бабушку за то, что она очень хорошо рассказывает о житиях святых, и последнее — самое огорчительное и неприятное — бабушка тайком от родителей окрестила его в церкви. Правда, последнее не совсем точно, но, видимо, так оно и есть: Леня на прямой вопрос воспитательницы этого факта не подтвердил, но страшно смутился, густо покраснел.

Малютин, напряженно слушая директора, боялся глаза на него поднять. Знают ли здесь, в школе, что он председатель местного комитета строительного треста? Оказывается, знают, потому-то директор школы и решил откровенно поговорить с ним. Потому-то сейчас и адресовал ему суровый упрек: мы должны знать все, что творится в нашей семье, чем она дышит, и семья обязана, на началах взаимности, помогать школе. Азбучная истина. Тем обиднее, что про эту истину нередко забывают. Да, да, забывают!

— Что ж, буду откровенен: недоглядел, прошляпил! — с искренним огорчением признался Малютин. — Выходит, мало уделял внимания детям, полагал, что присмотр за ребятами больше по плечу женщинам. Правда, жена тоже работает…

— Религиозна ли мать детей? Леня о ней почему-то не говорит. Все эти его странные разговоры связаны только с бабушкой, которую он, кажется, сильно любит.

— Религиозна ли моя жена? До прихода сюда я решительно сказал бы «нет», а сейчас… Она очень дружна с матерью. А та — я об этом достоверно знаю — посещает церковь, и у тещи над кроватью висит образок.

Беседа закончилась тем, что Малютин обещал все досконально выяснить и о результатах откровенно сообщить директору, которого поблагодарил за своевременный сигнал. Домой отец благополучного, как казалось ему, семейства ушел с тяжелым чувством.

Возвратясь, сказал жене:

— Как же так? Я — профсоюзный активист, люди считают меня достойным человеком. Ты тоже на своем месте не последняя: как токарь с Доски почета вторую пятилетку не сходишь. А наш Ленька черт знает какую ахинею в школе несет… Выслушивая попреки директора школы, я невольно подумал: «Уж не ошибка ли тут, наш ли это сынуля?!»

Наталья расплакалась. Деваться некуда. Надо сознаться во всем. Да, Леньку действительно бабушка окрестила, и тот, кажется, сознательно пошел на это.

— Я узнала о случившемся месяца два спустя. Плохо или хорошо — не знаю, но я решила до поры до времени тайну держать в секрете… Ну, почему, почему? Боялась тебя, думала, что ты не простишь маме, жаль было ее. А тут еще одно наваждение: как брошу на карты, так всегда выходит — держи от мужа свой секрет…

— Час от часу не легче! Ты что — гаданьем занимаешься?

— А что же! Мои гаданья всегда сбываются…

— Ну, знаешь ли, — нахмурился Малютин. — Это уж совсем из рук вон плохо: сколько лет вместе, а я не знал, не подозревал за тобой таких талантов… Черт знает что такое!

— Гриша, успокойся! — вытирая слезы, попросила Наталья. — И не надо так! — Она поправила волосы и уже более решительно сказала: — Люди, как ты не хуже меня понимаешь, не по одной мерке скроены. Мы с тобой верим в коммунизм. Мама верит в бога…

— Ого, да у тебя что-то вроде платформы, но это не такая уж беда. А вот детей уродовать мы не имеем права, я этого не позволю. И потому я настоятельно буду просить тебя укротить религиозный пыл своей мамочки и тебе самой образумиться: выбрось из головы всякую чушь с этим гаданьем на картах, не то…

Малютин оборвал фразу, зло махнул рукой и поспешно покинул квартиру.

Наталья знала мужа, знала, что он на ветер слов не бросает, и залилась еще более горькими слезами. Это была первая трещина в семейном счастье Малютиных.

Григорий отправился в райком партии. В его быту произошло немаловажное событие, и там должны знать об этом. Заодно он хотел посоветоваться, как быть дальше. Не наломать бы дров. Мелькнула мысль отселить тещу, но тут возникнет тысяча сложностей, например трудности с жилплощадью, да и дети… Жену тоже не хотелось обижать, — заденешь за живое, углубишь еще ненароком семейную трещину, а этого не хотелось бы: жили-то они согласно, что называется, по всем статьям душа в душу.

В райкоме, видимо, не совсем поняли его тревогу, во всяком случае посоветовали не преувеличивать опасности того крещения: пустая и даже дикая выходка старушки и попа. А любопытство парня (его согласие так и было расценено) остынет, если к этому приложить его, отца, умелые и твердые руки. Видимо, и школьная пионерия вместе с руководством школы проявят определенную активность, помогут…

И все же на сердце у Григория было неспокойно. Он решил воздействовать прежде всего на Наталью, связаться с ее заводом, узнать из первых рук, как обстоят у нее дела, нет ли и тут каких-нибудь несуразностей. Оказалось, что нет. Практически визит на завод Малютину ничего не дал. Заводские товарищи решили не трогать Наталью, жаль обижать безупречную работницу, да и вины-то ее во всей этой истории с крещением нет. Предупредить его она не могла, матушка и ее ловко обошла.

Не совсем охотно Малютин решил ликвидацию семейных недоразумений целиком взять на себя и только на себя.

Через некоторое время в семье Малютиных возникло новое осложнение — поистине, беда не ходит в одиночку! Жена вдруг приревновала Григория к молодой женщине — лектору из общества «Знание». Та в тресте, где работал Малютин, читала лекцию о борьбе с религиозными верованиями. У него возникли вопросы, после лекции вышли вместе. По дороге оживленно беседовали. Навстречу шла Наталья. Заметила. Мгновенно скрылась под аркой. Погоди ж ты, голубчик! Она, никогда не ревновавшая мужа, вдруг приревновала, пошла за Григорием и его спутницей… Очень любезно беседуют! А он-то, он, ее супруг — щебечет-то как, и все смеется, смеется, словно смешинку никак не может проглотить, давненько он, ее Григорий, не был таким. В последнее время из него слова не вытянешь… Любит другую, ясно.

Не сказав мужу ни слова, Наталья стала следить за ним, и однажды еще раз увидела его вместе с той же молодой женщиной. Правда, они разговаривали мало, видимо оба спешили, но могли назначить свидание в другое время и в другом месте. Наталья не спросила мужа, в чем дело, какие разговоры он ведет с этой женщиной, чем она для Григория интересна. Ослепленная ревностью, Наталья больше не сомневалась. И чем больше не сомневалась, тем ревнивее хотела вернуть мужа, оторвать его от соперницы.

Как-то Григорий вернулся домой раньше обыкновенного. Жены еще не было. Вместе с газетами он извлек из почтового ящика судебную повестку «гражданке Малютиной Н. Г.». Странно! Вызывают по уголовному делу в качестве «______». Что значит этот прочерк? Почему не указана роль вызываемой? Повестка судебная, а вызывают… на ее завод, в клуб! В рабочее время?

Вскоре пришла Наталья, мрачная, молчаливая. Григорий подал ей повестку.

Наталья впилась в нее глазами.

— Объясни, пожалуйста, в чем дело?

Наталья сказала глухо:

— Сама не знаю, наверное какое-нибудь недоразумение.

— Не говори ерунды… Таких недоразумений не бывает. Лучше скажи, не нужна ли тебе какая-нибудь помощь?.. Чего ж ты молчишь?!

У заводского клуба толпа народа. Много заводских, хватает и пришлых, выделяются цыгане, у некоторых цыганок на руках малыши. Григорий сначала не хотел идти на суд — нечего ему там делать, будоражить только нервы. Потом передумал из-за нарастающей тревоги на сердце: жена так и не сказала о своей роли в предстоящем процессе, не расшифровала прочерка в зловещей повестке «по уголовному делу». Подойдя к клубу, он вскоре заметил свою Наталью. Разговаривает с какой-то пожилой особой, у которой на голове цветастый платок с большими яркими крылами, распластавшимися на черной, слегка порыжевшей плюшевой куртке. Собеседница жены усиленно жестикулировала. Наталья сердито морщится… До Малютина донеслись ее слова: «Нет, лгать суду я не буду!»

Толпа качнулась и двинулась к дверям клуба. Сержант милиции попросил граждан строго соблюдать порядок, места всем хватит. Григорий уселся на одной из последних скамеек. Клуб радиофицирован. Лучше не показываться на глаза жене…

На сцене большой стол под ярко-красным сукном, по бокам два небольших стола, покрытых зеленым сукном, за этими столами уже расположились двое: подтянутая, в новеньком коричневом форменном костюме женщина — государственный обвинитель, представитель районной прокуратуры Глаголева и пожилой, со спокойным, добродушным лицом мужчина — адвокат Петрусенко.

Влево от сцены на массивной скамье сидит средних лет женщина, низко склонив голову с черными плохо прибранными полосами, — подсудимая.

Вышли судьи — Курский и заседатели-мужчины, с ними секретарь судебного заседания — молоденькая девушка.

— Встаньте, подсудимая! — предложил председательствующий Курский.

Та неохотно встала, безразлично посмотрела на судью. «Что тебе надо, красавец?» — говорил ее взгляд.

Устанавливается личность подсудимой: Заремова Софья Петровна, замужем…

Заремова метнула злобный взгляд на сидевшую в зале дородную женщину лет тридцати в ярком одеянии (лицо русское, с задорной курносинкой, светлые распущенные пушистые волосы), та ехидно улыбнулась, покачивая головой.

Судья, видимо, понимает, почему обостренно скрестились взгляды этих женщин, и предлагает подсудимой не отвлекаться.

— Да, да, не стану отвлекаться, поздно отвлекаться. Злодейка сделала свое черное дело… Я бездетная, всю жизнь была бездетная… Нет, нет, не работала… То есть работала, но дома, на мужа… Не судимая, конечно, впервой такую беду нажила…

Малютин ломает голову, при чем же тут его Наталья? Вскоре, при оглашении обвинительного заключения вырисовывается ответ на этот мучительный вопрос. Его жалкая сейчас Наталья — одна из жертв суеверия и мошенничества гадалки, которая именуется иногда в обвинительном акте ворожеей.

В очередное воскресенье рано утром Наталья пошла на колхозный рынок за продуктами. По пути встретила приятельницу. Разговорились, отошли к забору. Наталья с волнением рассказала о своей домашней беде. Приятельница посочувствовала ей, и они разошлись. Сразу же к Малютиной подошла молодая цыганка и взяла ее за руку.

— Здравствуй, здравствуй, золотая Наталья, — сказала она. — Знаю про тебя все… про счастье твое и про горе. Счастье было да сплыло, горе осталось, большое оно у тебя, красавица ты моя писаная… Есть у тебя Григорий?

— Григорий? — переспросила пораженная Наталья. — Он муж мне…

— Пойдем со мной вон туда, под серую арку, все расскажу.

Под аркой гадалка заговорила:

— Живешь-поживаешь, красавица… Муж твой опасно зашатался: его обошла три раза бубновая дама… Доверься мне, красавица, и ты будешь снова счастлива, я верну его тебе тремя дорогами…

Наталья стояла перед бойкой ворожеей как зачарованная. В руках гадалки появилась игла, которую она стремительно поднесла к Натальиному рту.

— Дыши, красавица, на эту волшебную иглу! Это первый шаг к разгадке твоей опасной тайны…

Наталья покорно повиновалась…

О чудо! Игла покраснела. Гадалка таинственно прошептала:

— Жалею, жалею, красавица: порча у тебя в кости проникла… Мне не достать ее. Не под силу… Но старшая моя сестра все может… Вот тебе адресок. Подумай, и если тебе счастье дорого, если не хочешь, чтобы твои кости покраснели, а душу выели черви, приходи к моей сестре, не то сожги бумажку с адресом и обо мне забудь… Пепел от бумажки развеешь тогда по ветру буйному и вольному… Денег не надо. Будет польза — будут и деньги.

Малютина не сожгла адрес: вера в таинственную силу гадания, которая с детства пряталась на дне ее души, в эти дни огорчений и ревности обрела силу. Почему бы не поискать помощи у гадалки. И доверчивая женщина явилась на Обводный канал, в грязный, пустынный двор. Где же, как не здесь, обитать прозорливице и избавительнице от всех зол и любовных злоключений! У двери в полуподвальное помещение толкутся несколько женщин, которые, оказывается, тоже явились сюда в поисках счастья. Это, пожалуй, еще одно доказательство, что она, Наталья, на верном пути — к плохой гадалке не пойдут. Заняла свое место в очереди, стала ждать.

— И долго вы ждали? — пряча ироническую улыбку, спросил Курский.

— Я понимаю вас, — вздохнула Наталья. — Очень долго.

— Расскажите подробно, свидетельница, как вам помогала в вашей беде подсудимая Заремова? И помогла ли?

Наталья молчала. Подумала, как бы уйти от ответа: стыдно перед народом, перед товарищами по работе. Следователю она подробно рассказала обо всем. Рассказала правдиво, по своей доброй воле. Но то было один на один. И ей показалось, что она нашла достойный выход:

— В моих показаниях следователю все об этом сказано, как вы хотите, подробно, без утайки.

— Суду этого мало. Мы обязаны проверить ваши показания на предварительном следствии, лично выслушать вас… Пожалуйста!

Придется подчиниться — выхода нет. Будь что будет. И Наталья, поначалу сбивчиво, потом постепенно овладевая собой, поведала свои позорные злоключения.

Она вошла в грязную, с прокисшим воздухом квартиру. Предъявила клочок замусоленной бумажки с адресом.

— Какое горе таишь в душе своей, красавица?.. Хотя не надо, не отвечай: сама отвечу…

И гадалка, напряженно разглядывая линии левой руки Малютиной, грустно добавила:

— Пути-дороги все те же: он любит ее, она его — нет, любит его деньги… Хитрая, как лиса, и ядовитая, как змея, эта женщина: спит и видит отвратить отца (с тобой, красавица, она уже разделалась!), отвратить отца от детей, оборвать все нити между тобой и Григорием.

Наталья теперь не удивилась, что и эта гадалка знает имя ее мужа. Она вздохнула и сказала, что очень хотела бы вернуть любовь мужа к себе и детям и чтобы та бесстыжая женщина стала противной ему.

— Серьезная, трудная, красавица, твоя просьба, — покачала головой ворожея. — Но так и быть: без трудов в нашем деле добра не жди… Возьми, красавица, вот это снадобье. Оно изготовлено волшебными руками на трех тяжелых мраморных жерновах, триста лет назад, в подземелье глубиной в три тысячи верст. Заверни в носовой платок, завяжи на три узла, придешь домой, спрячешь снадобье под свою подушку на три дня и три ночи. Ложась спать, красавица, не забудь трижды назвать имя Григория; вставая, сделай то же самое. На четвертый день в три часа дня придешь… Вернешь снадобье и принесешь десять рублей тридцать три копейки — ни больше ни меньше…

— А теперь, красавица, возьми эти три палочки, положи за икону… Нет иконы?.. Образок не годится, мал. Палочки надо держать в тайне от дурного глаза. Если не купишь большого бога, или его мать Марию, или трех апостолов — не быть удаче. Непременно купи! Пусть палочки пролежат за иконой три дня и три ночи, потом их вернешь и принесешь еще десять рублей и тридцать три копейки — ни больше ни меньше…

— Купи, красавица, швейную иглу, трижды пропусти ее через ношеную рубаху мужа на том месте, которое прилегает к сердцу, потом иглу вернешь мне…

— Дыхни, красавица, на иглу. Ежели игла покраснеет — пути-дороги правильны, если нет — подумаю, что делать дальше, в какую сторону свернуть.

Дыхнула. Игла покраснела.

— Очень хорошо. Давай деньги… Ах, забыла! Это очень плохо, красавица… Если такое повторится, тебя скрючит втрое, и тогда никакая сила тебе не поможет. Придешь через три дня, принесешь три свечи. Про остальное помни сама. Напоминать больше не буду.

Когда были доставлены свечи, гадалка смяла их и передала Малютиной:

— Их надо малость подержать под кофтой над сердцем, после чего опустим в стакан с водой… Смотри в стакан, красавица! Ты видишь маленького покойника? Смотри, смотри!

И действительно, было что-то похожее на ребенка-уродца.

Гадалка горячо бормотала:

— Значит, зло твоего мужа умрет, он вернется к тебе, красавица, а бубновой даме через то придет погибель… Только не радуйся преждевременно, линию спугнешь, и тогда все пропало… Стань вон туда, к печке лицом, выпрямись получше, как шест. Ты будешь обмерена ниткой с ног до головы, потом эту нитку надо связать в девять узлов и носить на животе ниже пупка девять дней. Снимешь, наберешь в стакан из-под крана девять ложек воды, в день по три ложки, опустишь туда нитку, все принесешь с собой… Не забудь деньги, на этот раз тридцать рублей девяносто девять копеек — ни больше ни меньше…

Живую воду и деньги она, гадалка, отнесет на кладбище, в бриллиантовый склеп, где живут девять братьев во главе с Антоном, старшим братом, с золотой звездой на лбу. Деньги кому нужны? Ей, гадалке, или братьям? Никому, ни ей, ни им. Деньги нужны духу, который пожелал проверить, что Наталье дорого — деньги или любовь мужа. Если Наталья будет выполнять все, как велено, возможно эти деньги вернутся к ней… У братьев имеется черная книга, вокруг которой горят дорогие свечи, без этого книгу читать нельзя.

— На свечи, красавица, надо добавить десять рублей тридцать три копейки — ни больше ни меньше. За результатом придешь через девять дней от того дня, когда принесешь сорок один рубль тридцать три копейки…

— Ни больше ни меньше! — улыбнулась Глаголева.

Курский спросил:

— Послушайте, потерпевшая, неужели вы и на этот раз не поняли, куда вы попали и что с вами творят?

— Каюсь, гражданин судья, ничего, истинного смысла я тогда не понимала, все мысли словно плавали в тумане. Ясно работала одна мысль: спасти семью, уберечь мужа, отца наших детей. Потом гадалка так говорила, так говорила…

— Хорошо, не волнуйтесь, продолжайте показания по существу.

Малютина принесла деньги. Гадалка была довольна, сообщила результаты:

— Антон, красавица, прислал радостную весть: твой номер упал на золотой тариф, а это означает, что счастье твое сбудется, оно совсем близко… Погоди, не спеши радоваться, красавица, счастье близко, но еще не в руках. Надо теперь вызвать Антона и спросить, не появилось ли новых каких-нибудь помех и что делать дальше…

Подошла к печке, стала плаксиво и заискивающе звать Антона. Никто не отзывался.

— Обиделся, а на что, мне невдомек. Придешь через три дня, принесешь тридцать рублей, их надо будет сжечь, а пепел через трубу пошлем Антону. Вот тогда ты увидишь — все сбудется…

— А теперь, красавица, купишь куриное яйцо, три дня по три минуты подержишь его под кофточкой над сердцем. В эти три дня ложись спать молча, на вопросы мужа не отвечай, злиться будет — уйди с глаз, сама не злись, увидишь нищего, подай ему тридцать три копейки. На четвертый день принесешь яйцо…

— Заложи руки назад, крепко сожми пальцы. Плотней закрой рот. Слушай внимательно. Сейчас будет разбито яйцо. Если там окажется кровь — это значит, Антон приказал прекратить гаданье и вернуть тебе деньги; если в яйце будет червь — значит, все хорошо, идем правильной дорогой.

Разбили яйцо. В нем оказался большой, свернутый кольцом червь.

— Очень хорошо, красавица, очень! Счастье стучится в дверь. Но этот червь может высосать душу, если Антону не отнести в склеп еще тридцать рублей. Да или нет? «Да» сказать нужно трижды. «Нет» — один раз.

Наталья трижды сказала «да». Ей так хотелось помириться с мужем и погубить соперницу, вернуть утерянное счастье.

Курский огласил имеющуюся в деле красноречивую справку: в разное время гражданка Малютина передала гадалке Заремовой свыше тысячи рублей (в том числе триста — облигациями «золотого» займа) — почти все семейные сбережения.

Но и этого колдунье показалось мало. Для завершения всего дела Антон потребовал личной явки Малютиной в склеп…

На столе появилась эмалированная миска с водой. В воде бумажка.

— Смотри, красавица, в воду, на бумажку!.. Что видишь? Ничего? Не может быть… Смотри внимательно! Скажи: «Господи, открой мне глаза мои».

Наталья повторила. На бумажке вырисовываются слова:

Потерпевшая призналась: денег у нее уже не было, пришлось заложить в ломбард вещи — отрез на пальто, чернобурку и два платья. Боялась, что не сможет исполнить денежные требования гадалки. Но та знала свое, чеканила утешительные слова:

— Все будет хорошо, красавица. Многое, что от тебя пришло к нашим помощникам, непременно вернется к тебе. Они испытывают тебя. Может, твой муж воротит от тебя нос из-за твоей жадности. Прояви еще и еще раз (осталась самая малость) свою доброту, ничего не жалей даже в мыслях. Пожалеешь — будет беда, счастье твое уйдет и деньги пропадут. Может тогда быть и хуже. Антон заставит бегать под землей от кладбища до Ладожского озера, пока дух из тебя не вылетит…

Пришли на кладбище (это было в ноябре). Сыро, темно. Время — начало одиннадцатого вечера. У какого-то сооружения (видимо, это был склеп) мелькнула фигура. Что-то басовито сказала, кажется не по-русски, Заремова ответила тоже не по-русски. Потом они стали говорить по-русски. Антон предложил Малютиной прийти сюда же в три часа ночи без сопровождающих: дух любит смелых и решительных. На кладбище вторично не пошла: впервые закралось сомнение, поняла грязный замысел Антона. Вот и все.

Малютина сама и по собственной инициативе подвела итог своей беде:

— Все это теперь больно и очень глупо, дико! Теперь вспоминаю все свои мытарства, как кошмарный сон. — И обратилась к публике: — У вас же, люди, у своих товарищей по работе прошу: простите меня!

Перед судом проходит еще семь свидетелей: обманутых Заремовой. Те же приемы и методы. Суммы «гонорара» не такие высокие, как у Малютиной. И Антон нигде не фигурирует.

Допрашивается девятая, последняя свидетельница, Петлина. На нее многие смотрят с удивлением: по виду не цыганка, а говорит с сильным цыганским акцентом. С Заремовой несколько раз пыталась заговорить по-цыгански, но судья призывал ее к порядку: судопроизводство идет на русском языке, который отлично знают и подсудимая, и свидетельница… Курский выясняет, что за женщина эта свидетельница. Оказалось, что она с детства в цыганском таборе. Как она туда попала, на это ответить никто не может. Во всяком случае, от Петлиной это скрывают, сама же она думает, что ее малышкой похитили цыгане у каких-нибудь богатых родителей, которые не сумели или пожалели дать за нее требуемый выкуп…

С появлением Петлиной в зале подсудимая встрепенулась и выкрикнула в ее сторону несколько злобных слов, кажется ругательств. Курский предупредил Заремову о недопустимости каких бы то ни было выпадов против свидетельницы. При допросе Петлиной без особого труда была установлена их старая взаимная вражда… Заремова в свое время приютила Петлину, дала ей у себя угол, а муж подсудимой сошелся с нею. Чтобы устранить соперницу, Петлина донесла на нее, и Заремова была арестована за мошенничество.

Судебное следствие подходило к концу. Досаду вызывали и у суда и у прокурора два немаловажных вопроса, которые хотелось бы прояснить: кто же такой, в конце концов, Антон и каковы секреты гаданья? Подсудимая не хочет объяснить свои фокусы с иглой и прочее, видимо надеется, что они ей когда-нибудь пригодятся, или боится своих сородичей.

Заремова настойчиво утверждает, что она, кроме имени, ничего об Антоне не знает, что он сам ввязался в это дело с Малютиной, потому его и нет в остальных случаях. Как быть с методами шарлатанства? Их надо раскрыть, обязательно надо! Если не раскрыть их, роль показательного процесса понижается.

Долго и настойчиво штурмуют по этим вопросам Заремову Курский и Глаголева. Адвокат тоже не отстает: пытается убедить подзащитную, что ее чистосердечное раскаяние принесет ей благо.

Заремова нагловато обращается к Глаголевой:

— А что скажет о скидке, о снисхождении прокурорша?

— Этот вопрос решит суд, — уклончиво отозвалась Глаголева. Она была сурово настроена к подсудимой.

Заремова перевела свой взгляд на Курского:

— Что ж, пусть тогда скажет судья. И как же?

— Вашу судьбу будет решать суд: я и народные заседатели. Во всяком случае, чистосердечное признание своей вины и полное раскрытие всех обстоятельств дела вам не повредят. Ваш адвокат правильно разъяснил вам закон.

Наступила продолжительная пауза. Курский терпеливо ждал. Он понимал, что подсудимая смолкла не случайно: в ней шла борьба. И неспроста она сейчас нет-нет да и вскинет большие напряженные глаза на зал и, возможно, на Антона. Курский предложил подсудимой перерыв, но она поспешно и решительно от него отказалась. Резко тряхнула головой и сказала:

— Давай, судья, буду рассказывать. Я хочу на свободу!

Она призналась, что давно занимается гаданием и что все эти свидетели обмануты ею. Подробно рассказала о том, как запутывала доверчивых женщин.

Фокус с иглой. Игла краснела от медного купороса. Купорос растворялся в воде, этой водой смачивалась тряпочка, которая была у нее приготовлена заранее, к моменту встречи с какой-нибудь очередной жертвой. Достаточно иглой прикоснуться к такой тряпочке, и игла через несколько секунд покраснеет.

С яйцом она поступала так: шприцем высасывала оттуда содержимое, несколько расширяла отверстие и спускала в скорлупу червя, затем снова заполняла скорлупу жидкостью, а дырочку искусно замазывала смесью клея с мелом. Искательницы счастья носили под мышкой, конечно, цельное яйцо, которое впоследствии незаметно подменялось «волшебным».

Коронным был фокус с появлением на бумаге в эмалированной миске (можно и в глубокой тарелке) под водой той или иной надписи. Надо взять серый плотный лист бумаги, написать на нем твердым химическим карандашом нужные слова, их трудно заметить, особенно при плохом освещении. В воде через некоторое время надпись проявляется. Заремова обратилась к Курскому с просьбой снабдить ее необходимым сырьем, — мол, сейчас она все эти чудеса покажет тем, кто их не видел. Суд удовлетворился объяснением, фокусы теперь ни к чему.

Заремова перевела дыхание, шумно вздохнула, опустила глаза.

— А как же с Антоном? — осторожно напомнил Курский.

— С Антоном? — переспросила Заремова и сразу же добавила: — Про Антона я сказала все, что знала.

И больше ни слова. Видимо, Заремова или боялась Антона, его мести, или хитрила. Но ничего не поделать.

— Желают ли стороны дополнить чем-либо судебное следствие? Тот же вопрос и к подсудимой.

Глаголева сказала:

— У меня есть вопрос к Заремовой… Скажите, подсудимая, вы женщина, так сказать, в расцвете сил. Почему же вы ни одного дня не работали по найму?

— Я работала на мужа. Разве это не работа?

— Не та работа. И ваше мошенничество — не работа. Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю, какую работу имею в виду?

— Но вы не понимаете нашей жизни, не знаете наших мужчин. У нас ведь все по-иному. Потом я больна, даже очень больна, и меня никто бы не взял на работу.

Из зала послышался резкий голос, его подал человек лет двадцати пяти, поднявшись со скамьи во весь свой могучий рост, — черноволосый, с пышной до плеч шевелюрой, черноглазый, смуглый:

— Зачем врешь, Соня! Не надо врать, дуреха… Не хотела ты работать, когда я тебя позвал на наш завод.

Молодой цыган сел. В зале зашумели. Трудно было понять, все ли одобрили честную и добрую реплику парня. Видимо, не все, но многие.

Курский спросил Заремову:

— Вы, разумеется, до суда материалы дела читали?

— Я не совсем грамотная. Мне его читал адвокат.

— Надеюсь, он читал вам справку, в которой сказано, что вы практически здоровы и трудоспособны?

Заремова промолчала.

Встал адвокат:

— Справка медицинских органов в деле есть, и я с нею познакомил подзащитную.

В зале тишина. Кто-то лишь шумно вздохнул, вероятно близкий Заремовой человек.

Прения сторон были немногословны, хотя и содержательны. Особенно понравилась слушателям речь Глаголевой. Она доказательно и страстно говорила о некоторых просчетах в нашей жизни, и прежде всего о знахарстве, ворожбе и других предрассудках, несовместимых с расцветом культуры и науки. Полеты в космос — и примитивные фокусы, обман, постыдное вымогательство денег. Крепко досталось потерпевшим. Глаголева сочла необходимым усилить свою обвинительную речь, упомянув загадочного Антона. Ничего тут загадочного нет. Антон — это, понятно, кличка матерого преступника, которого Заремова скрывает, видимо из страха перед ним, — следовательно, подсудимая до конца так и не разоружилась. Поэтому и в связи с тем, что Заремова совершила мошенничество на крупные суммы, занималась им сознательно и систематически, а ущерб, причиненный потерпевшим, вряд ли будет возмещен в полной мере, — по всем этим соображениям подсудимую Заремову надо подвергнуть длительному лишению свободы…

Адвокат во многом согласился с прокурором, но оспаривал его утверждение о неискренности Заремовой. Осуждая преступление, он пытался частично смягчить участь подзащитной известными исторически сложившимися традициями. Антона она могла действительно не знать. Будь он, как говорит прокурор, постоянный ее соучастник, он фигурировал бы и в других эпизодах, инкриминируемых его подзащитной. У суда есть основания не лишать Заремову свободы, что даст ей возможность возместить ущерб потерпевшим — она, понятно, должна немедленно поступить на работу.

Перед последним словом Заремовой суд объявил пятиминутный перерыв. В совещательную, по приглашению Курского, зашли прокурор и адвокат.

Курский спросил их:

— Вы не намерены ли, товарищи, пока мы изготовим приговор, использовать аудиторию, побеседовать с народом?

Прокурор, а за ним и адвокат охотно согласились. Улыбаясь, судья попросил:

— Только не спорить, сейчас цель у вас общая.

— Она у нас всегда общая, — заметил адвокат, — правильно осуществлять правосудие.

Курский не хотел углублять сейчас этот разговор. Он сделал все, что надо: при горячей поддержке прокурора Глаголевой договорился о показательном процессе в клубе завода по месту работы Малютиной, приурочил начало процесса к концу смены.

Процесс возобновился. В своем последнем слове Заремова, враждебно взглянув на Глаголеву, сказала:

— Не будет тебе, прокурорша, счастья, оно таких, как ты, боится…

Потом она перевела взгляд, полный признательности, на адвоката и сказала:

— А тебе, добрый человек, будет счастье, таких, как ты, оно не боится, дружит с ними, любит их.

И суду:

— А вы правильно понимайте то, что сказано прокурорше и адвокату.

Суд приговорил Заремову к двум годам и шести месяцам лишения свободы. Видимо, он правильно понял и оценил социальную опасность сравнительно небольшого, но застарелого зла. Приговор был встречен одобрительными аплодисментами подавляющего большинства присутствующих. Особенно горячо аплодировал Григорий Малютин: он был теперь глубоко убежден, что его семейной беде наступил конец.

НЕ ТА КРАСОТА

Трудно сказать, что сблизило Ивана Ильича с Маргаритой Сергеевной. Скородумов утверждал, что полюбил Маргариту за редкую красоту. Кроме красоты, он тогда ничего не видел. Маргарита считала, что любовь ее была чистой и большой. Ее не остановили язвительные замечания подруг о внешности Ивана Ильича: толстые губы, маленький до смешного вздернутый нос, круглые румяные щеки и крупная не по росту рыжеволосая голова. Маргарита отвечала: «Пусть некрасивый, зато в тридцать два года — профессор». Что ей надо, восемнадцатилетней студентке-первокурснице торгового техникума, круглой сироте, ничего хорошего не видавшей в жизни, не знавшей даже материнской ласки?.. Да и не так он некрасив. Кому как, а ей он мил, и она все больше находит приятных черт в его внешнем облике. У него выразительные карие глаза, от взгляда не оторваться; красивые руки, удлиненные пальцы, как у музыканта. А как он заразительно смеется! Недаром же у него много поклонниц, которых она, Маргарита, дай срок, сумеет поставить на место, делить любовь с другими не в ее натуре.

В первые дни супружества в своем дневнике Иван Ильич записал:

И все же, несмотря на эту оптимистическую запись Ивана Ильича, в его отношениях с Ритой порой случались недомолвки.

Очень скоро перед счастливыми супругами возник вопрос: как быть с учебой Маргариты? Скородумову не совсем нравилась будущая специальность жены — торговый работник. Не лучше ли, пока не поздно, избрать новую, которая находилась бы, так сказать, в созвучии с его положением ученого?

— Милый мой, — возразила Рита ласково, — да будет тебе известно, что я уже успела полюбить свой техникум и свою будущую специальность.

— Откровенно говоря, я не зря затеял этот разговор. У меня созрело естественное желание: иметь семью, а не пародию на нее. Во всем согласованную, с полным пониманием друг друга, взаимным уважением и доверием — этими, к слову будь сказано, верными спутниками любви…

— Красивые слова, милый… Но нельзя ли попроще и поясней: не хочешь ли ты, чтобы я бросила учебу, стала домохозяйкой и, разумеется, по совместительству — твоей женой? — Маргарита явно иронизировала.

Хмурясь, Иван Ильич возразил:

— «Домохозяйка» звучит почти вульгарно и никак не согласуется с современностью: у нас жены — друзья.

— Должны быть.

— Мы будем друзьями. И ты, конечно, понимаешь, должна понимать мое положение: работы через край, и я до фанатизма увлечен ею, часто она продолжается дома за счет отдыха, сна. Почему бы тебе не стать моей помощницей, так сказать, частным образом? Я мог бы привлечь в помощь какую-нибудь девушку, но, сдается мне, нам с тобой такое общение с посторонним человеком ни к чему.

Рита задумалась. В глазах — странные огоньки, похожие на вспышку ревности. Однако Рита быстро овладела собой:

— Быть твоей помощницей заманчиво! Но я ничегошеньки не понимаю в твоих делах, во всех этих пробирках и коллекциях.

— Я научу тебя всему — дело несложное. Сложнее полюбить нашу работу.

— Достаточно моей любви к тебе, — Рита нежно поцеловала мужа.

Что греха таить, упоминание о посторонней девушке всколыхнуло Ритину душу: сколько бывает случаев, когда мужья при сходных обстоятельствах забывают о своем супружеском долге. Бог с ним, с торговым техникумом. Торговля, что говорить, важное дело, но быть помощницей профессора Скородумова в его большом труде во сто раз важней. А звучит-то как! Домашние же дела она, разумеется, целиком возьмет на себя, не в пример другим женщинам, не станет обряжать в кухонный передник и заставлять бренчать посудой талантливого человека…

С каждым днем Рита все больше вникала в замыслы мужа, чувствовала, что по-новому, глубже любит Ивана Ильича.

Он тоже все сильнее привязывался к ней. Однажды Скородумов спросил:

— Рита, что ты думаешь насчет увеличения жильцов в нашей квартире?

Она удивленно посмотрела на него. Иван Ильич говорил серьезно. Рита прикинула: квартира большая, лишняя комната есть… Но кого он хочет пустить?

— Я тебя не совсем понимаю, Ваня. Кого ты имеешь в виду?

— Кого? — многозначительно переспросил Иван Ильич и тут же добавил: — Неужели не догадываешься? Скажем, для начала неплохо было бы сына. И дочурку — ничего. — Иван Ильич вопросительно смотрел в большие синие глаза жены.

Маргарита молчала. Трудно было понять, как реагирует она на желание мужа.

Иван Ильич ждал от любимой женщины иного. Обычно ведь в подобного рода делах инициативу проявляют женщины, — именно они, подчиняясь силе материнского инстинкта и женской нежности, говорят: «Милый, милый… Пусть будет у нас маленький».

— Ты хочешь стать отцом? — наконец спросила Рита.

— А почему бы не проявиться у меня этому естественному чувству? — в свою очередь спросил Скородумов, уязвленный тоном жены. — Почему?

— А потому что материнство — не всегда… — Маргарита осеклась.

Иван Ильич вопросительно посмотрел на жену. Разговор, чувствуется, принимает худое направление. Рита еще больше обострила его.

— Пожалуй, вам-то, мужчинам, как с гуся вода, а вот нам… Во всяком случае, дорогой мой Ванюша, лично у меня пока нет особого желания стать матерью…

— Странно, очень странно и даже противоестественно!

— Ничего подобного. Если хочешь знать, я просто не хочу расставаться с тобой. А наличие ребенка…

— Так, так! Кажется, кое-что проясняется. Да ведь ты, голубушка, ревнива! Меня ревновать, да еще с твоими божественными данными… Не дури, пожалуйста, умоляю тебя!

— Ладно, Ваня, — мрачно сказала Рита, — оставим этот разговор. Поживем — увидим.

Иван Ильич с большим отрядом отбыл на все лето на Кольский полуостров. Рита просила мужа взять ее с собой в качестве коллектора, поначалу он это проектировал, но помешало… радостное обстоятельство — беременность жены. Наконец-то его мечта иметь ребенка осуществится. Ехать же Рите в таком положении с экспедицией неразумно и в известной мере рискованно. Рита попыталась настоять на своем отъезде с мужем, однако тот решительно воспротивился: «Будем благоразумны, — прощаясь с Ритой, проникновенно сказал Иван Ильич, — береги себя, береги нашу малышку, береги наше счастье…»

Конечно, Иван Ильич мало знал свою молодую жену, далеко не изучил ее характера, нрава; плохо знала и она своего супруга. Времени досвадебного почти не было, супружество исчислялось неполными тремя годами. Это, разумеется, далеко не «пуд соли». Вот почему профессора Скородумова буквально потрясло неожиданное появление жены. Беременная женщина ровно через месяц ринулась по следам супруга. На станции наняла проводника. До райцентра ехали на попутной грузовой машине. Рита, правда, заняла место в кабине водителя. Как же иначе? До базы отряда больше суток шли пешком, ночевали под открытым небом, столкнулись с опасной переправой через неспокойное огромное озеро. Трудностей хватало, но их преодолели, к счастью, успешно.

Иван Ильич настолько растерялся, что первые два дня холодно держался с Ритой, не спросил ее ни прямо, ни косвенно о причинах столь неразумного ее шага. Смягчить остроту положения решила сама Рита:

— Я понимаю, Ваня, ты огорчен, но и ты пойми меня: я больше не могла без тебя, напал такой страх, пропал сон, по ночам кричала, думала — схожу с ума… Прости, милый!

Иван Ильич не сдержал слез, горячо поцеловал жену и спросил:

— Ну, а дальше… что дальше будем делать?!

Вопрос прозвучал тревожно. Еще бы! Условия быта отряда суровые, весь состав его живет в палатках. А тут еще работы не удается завершить в намеченный срок, наступает осень, все чаще прорываются леденящие северные ветра. Придется задержаться на месяц, а то и больше. Покинуть Скородумову отряд — безрассудно. Когда он попытался уговорить жену вернуться, то столкнулся с тихой, но злой истерикой и категорическим заявлением:

— Ты хочешь моей смерти, тогда я умру здесь!

Пришлось положиться на судьбу. Но судьба-матушка постучалась в палатку Скородумовых с неожиданной стороны. Ложась спать, Рита спросила:

— А как зовут ту особу… химическая блондинка, которая не умолкая смеется?

— Не ведаю, о ком ты говоришь.

— Даже так, не ведаешь! Что ж, иного ответа я не ожидала… Коллекторша.

— Ах, Люда…

— Значит, Людмила, а ты, выходит, Руслан…

— Да перестань, Рита, к чему ты затеваешь этот несуразный разговор?

— Значит, она заменяет меня, и, надо думать, не только в должности коллектора… А потом, почему она с тобой на «ты»?

— Она со всеми на «ты», да и у нас как-то принято…

— Может быть, ты заодно скажешь, что у вас еще принято, а?! Можешь не отвечать на мой скромный вопрос. Я все знаю! Мир не без добрых людей. Вот что, будем считать, что у нас не все потеряно: немедленно убери из отряда эту вертихвостку!

Иван Ильич вспылил:

— Прекрати, Рита, безумствовать, не то…

Рита, не дослушав мужа, залезла в походный спальный мешок и окаменело молчала.

Утром супруги не возобновили разговора. Казалось, Рита поняла свою неправоту. В последующие дни до возвращения отряда в Москву она вела себя нормально со всеми сотрудниками экспедиции, не замечая лишь своей «соперницы».

На Курском вокзале в Москве шла посадка на поезд. В числе пассажиров была и Маргарита Сергеевна Скородумова с десятимесячной дочуркой. Она несла ребенка на руках. Впереди шел носильщик с двумя кожаными чемоданами, перекинутыми через плечо; в руках две сумки, видимо с продуктами.

Маргарита вошла в двухместное купе. Ее попутчицей оказалась девушка лет восемнадцати, очень хрупкая, с добродушным лицом. «Не студентка ли?» — подумала Маргарита Сергеевна. Они познакомились. Девушка назвала себя Галей, доверчиво улыбнулась и сейчас же занялась маленькой пассажиркой. Девочка ответила ей улыбкой, ласково к ней прижалась, запустила ручонки в светло-русую мальчишескую прическу девушки, что-то лепетала.

— Как она к вам сразу пошла! — удивилась Маргарита Сергеевна.

— Это, наверное, потому, что я очень люблю детей. И профессию я себе выбрала, чтобы с детьми возиться.

— Вы студентка педвуза? Значит, я не ошиблась, приняв нас за студентку, — заметила Маргарита.

— И, конечно, за первокурсницу, — улыбнулась Галя. — К сожалению, все так думают… Я не студентка, я уже детский врач.

— Такая молодая — и врач! — с неподдельным восхищением заметила Маргарита.

— Правда, я только что окончила институт и врачом еще не работала.

— Вы не обиделись на меня… доктор? — спросила Маргарита и добавила: — Честное слово, я не хотела вас обидеть.

— Что вы! На это обижаться нельзя, у нас в роду все моложавые. Если бы вы увидели рядом со мной мою маму, то непременно приняли бы нас за сестер.

— Вашу маму? А скажите, мама живет с вами?

— Нет, ее в город калачом не заманишь, она у нас большая домоседка. У меня три сестры и два брата, работают в разных городах и районных центрах. Братья женаты, сестры замужем, у всех дети. Когда все съезжаются, получается внушительный отряд!

Скородумова после небольшой паузы спросила:

— Вы из Ленинграда?

Галя кивнула головой.

— Ну, а если вас оставят в Ленинграде, как вы тогда будете с жильем устраиваться?

— У меня отличная жактовская комната, от сестры по «наследству» досталась. Она тоже училась в Ленинграде, и мы полтора года жили вместе, а затем ее перевели в Москву.

— Вы замужем?

— В анкетах на этот вопрос я отвечаю отрицательно, — пошутила Галина. — Наслышалась я, что мужчины народ непостоянный, вот и ушла в домашний монастырь, обрекла себя на вечное одиночество.

— Многие так рассуждают. Но полюбят и… конец всем этим рассуждениям.

— Никогда!

— Как все мы, женщины, похожи друг на друга! — покачала головой Маргарита Сергеевна. — Вот так же и у меня…

— У вас? А вы расскажите о себе. Я почему-то убеждена, что у вас должна быть интересная жизнь.

— Откуда вы взяли?

— Вы красивы…

— Не знаю, красива я или нет, — перебила Маргарита Сергеевна, — но, пожалуй, я расскажу вам кое-что о своем счастье и… несчастье… Обратите внимание на мою дочь, пристроилась-то как!

Галя слегка прижала головку девочки к груди и тихо сказала:

— Пусть спит.

— У меня она никогда так сразу не засыпает. Позвольте, я ее уложу.

— Разрешите, я все сделаю сама.

— Вы, Галя, чудесная девушка, — искрение сказала Скородумова. — Будь я мужчиной, я влюбилась бы в вас. Вот о какой красоте надо мечтать мужчинам!.. Ну, вот… Я начну с того беззаботного времени, когда я была студенткой…

И Маргарита Сергеевна подробно рассказала, как она встретила Ивана Ильича, как он увлекся ею и предложил выйти за него замуж, а она долго колебалась.

— Но моего нового знакомого многие ценили, видели в нем способного ученого. Всеобщее уважение, как гипноз, подействовал на меня, и я сдалась, — закончила она.

— И что, раскаиваетесь?

— Никакого раскаяния и сожаления! Несмотря на то что он старше меня намного и, говорят, некрасив. Но разве в этом главное?

— И вы, разумеется, влюблены?

— Да еще как, с ума схожу!

— Значит, вы счастливы, любовь — большое благо для любого человека.

— Сказать откровенно, Галя, не совсем. Полного счастья, по-моему, на земле не бывает. Послушайте дальше и будьте моим… судьей.

— Какое я имею на это право?

— Я даю вам это право. Вы знаете, на моего мужа многие женщины заглядываются. И я все больше и больше боюсь потерять его. Ревность порой доводит меня до умопомрачения… Вот вам и красавица! Вот вам и мои преимущества перед мужем! Многие считают: ревность — спутница любви. Страшно так любить…

— А вы всегда, ко всем женщинам его ревнуете?

— Ревную? Да, всегда и, кажется, ко всем. Но не исключено, что мои страхи порождаются успехами мужа: в любой компании он — душа общества. Сейчас он готовится к очередной экспедиции. В отряде будет много женщин, одна из них у меня на серьезном подозрении. Она, эта особа, и распространяет слухи, что мой Ванюша сменит вехи: она любит его и рано или поздно добьется своего, разлучит его со мной…

— Но, судя по всему, ваш муж человек серьезный, — заметила Галя, — а серьезного человека не так-то легко сбить с пути. Ну, а если собьется — грош ему цена.

— О нет, — оживилась Маргарита Сергеевна, — любимого человека надо беречь, за него надо бороться.

— А если он не любит, разлюбил?

— Все равно. Сердце с этим не мирится, в этом весь ужас… Мне хочется всегда быть рядом с мужем, ухаживать за ним, помогать ему в работе, делить с ним трудности. Разве это не мое право, не обязанность жены? К тому же он сам считает, что ему со мной в этой командировке было бы удобней.

— А почему бы вам тогда не поехать?

— Ребенок мешает. Правда, у нас есть няня, но муж против того, чтобы девочку оставить с ней.

— Вы сказали, что не знали материнской ласки… Почему?

— Скажу иначе: я вовсе не знала родной мамы. Она была «мать-одиночка» и сразу же после родов в больнице отказалась от меня. Вероятно, обманутая каким-то гастролером в любви и испугавшись за свое будущее, мама смалодушничала. Но знаете, я не осуждаю ее.

— Как же так, не осуждаете?

— Как видите, я не затерялась, не пропала…

Слушая свою соседку по купе, Галина пристально рассматривала ее. Черное с глубоким вырезом на груди шелковое платье, в ушах большие золотые серьги с изумрудом, на шее золотая цепочка с таким же ярко-зеленым кулоном, на руках два сердоликовых браслета. Галя как-то не обратила особого внимания на эту явную перегрузку украшениями, ее занимало больше удивительно красивое лицо попутчицы, без единой морщинки, с мягким и нежным отсветом кожи. Белоснежная лебединая шея, безупречная статность фигуры… щедра же бывает природа! И такая женщина все еще чем-то недовольна!

Словно угадав мысли собеседницы, Маргарита Сергеевна сказала:

— Да, но это не главное в моей беде. Самое неприятное в другом. Мне мучительно стыдно признаться вам, Галя. И делаю это, вероятно, потому, что вижу вас первый и последний раз… Так вот, Галя, я плохая мать. Кажется, тут сыграла свою злую и пагубную шутку беспощадная наследственность: порок матери все больше одолевает меня, мое сердце и поражает разум… У меня не только нет настоящих материнских чувств к малютке, но мне чудится, я убеждена, что именно это невинное создание — моя роковая погибель…

— Знаете, Маргарита Сергеевна, хотя я и молодая медичка и не особенно разбираюсь в нервных болезнях, но посоветую вам показаться хорошему специалисту…

— Все ясно, — неопределенно сказала Маргарита Сергеевна и, пристально посмотрев на девушку, добавила: — Благодарю вас за то, что вы слушали мою болтовню. Позвольте поцеловать вас, милая Галя…

А потом они пили чай. Спать легли по-дорожному, рано. Галя заснула почти сразу — убаюкивал мерный, мягкий ход поезда, тихая песня, доносившаяся из репродуктора…

В дверь купе стучали. Послышался мужской голос:

— Граждане, кому до Белгорода? Поезд опаздывает, стоянка будет сокращена.

— Большое спасибо, — отозвалась Галя, быстро поднялась и стала приводить себя в порядок.

Девочка спала, разметав ручонки. Но где же мать? На столике — конверт, на нем крупными буквами:

Велико было смятение в душе девушки. Гнев, страх, сострадание. Действовать, действовать, не теряя ни минуты! Выскочила в коридор, открыла дверь в тамбур. Кроме проводника, никого нет: пассажиры спят, они и не подозревают, какая драма только что разыгралась… Что предпринять? Постояла возле проводника и, не сказав ни слова, вернулась в купе. Посмотрела на ребенка. Спит, щечки раскраснелись, волосенки шелковистые, рыженькие… Поднять тревогу? А если нет, значит, оставить ребенка у себя?! Растить, воспитывать? А как ее зовут? Мать ни разу не назвала ребенка по имени — видимо, не случайно… Не исключено, что многое в рассказе Маргариты Сергеевны придумано нарочно, чтобы замести следы.

Замелькали станционные постройки. Не было времени для раздумий. Галина с лихорадочной поспешностью привела в порядок свои и… чужие вещи. Своих было немного — ехала по-студенчески, чужих — два тяжелых чемодана. Полосатую продовольственную сумку мать-беглянка прихватила с собой: очевидно, с горя голодать не хочет!

Галина оставила вещи в камере хранения и направилась к дому родителей пешком с ребенком на руках. Захватила с собой лишь несколько вещиц для малышки. Утро выдалось хорошее, солнце еще нежаркое, идти легко. Но на душе неспокойно. Как примет все это мать? Ничего, она добрая… Поймет, что ребенок-то ведь не виноват.

Мать Галины работала в палисаднике. Кто-то из ребятишек крикнул:

— Тетя Даша, к тебе гости!

— Что за гости? День-то не праздничный.

Всмотрелась: по дороге поспешно шла ее Галя с ребенком на руках. Бросила лопату. Ринулась навстречу, всплеснула руками, обняла,слезно запричитала:

— Доченька ты моя, доченька… с дитем? Как же так… Когда?

— Мама, не волнуйся. Сейчас все расскажу. Посмотри на девочку: волосики как пух… Она милая.

Прошли в комнату, добрых полчаса возились около ребенка, и Галя подробно рассказала обо всем случившемся… К обеду пришел отец. Думали втроем, что делать с девочкой: заявить в милицию или оставить?

Галина кормила «дочку» из рожка. «Что же это такое? — думала она, чувствуя, что за этот день привязалась к ребенку. — Не отдам… и все! Неужели не выращу? Я уже врач, самостоятельный человек».

Девочка аппетитно причмокивала губенками, смотрела на Галю и вдруг улыбнулась ей.

— Не отдам! — твердо решила девушка.

Супруги Скородумовы собирались встретиться в Сочи, чтобы на даче у хороших друзей провести последние две недели перед отъездом Ивана Ильича в экспедицию. Сам Иван Ильич должен был приехать в Сочи из Горького. Он запаздывал, однако жены в Сочи не оказалось… Что случилось? Почему не предупредила ни его, ни друзей? В Москву полетели телеграммы, но ответа не было. Попытался связаться с квартирой по телефону. Настойчиво просил телефонистку позвонить еще и еще раз…

— Сколько можно звонить?! — рассердилась она. — Молчат там у вас, словно вымерли.

От этих слов Иван Ильич содрогнулся: «А что, если в самом деле их нет в живых?.. Какой-нибудь несчастный случай?» Обратился в милицию. Оттуда сделали запросы по железнодорожным линиям и в Москву. Но и это не внесло ясности. На железных дорогах от Москвы до Сочи не было происшествий ни с женщинами, ни с детьми.

У Ивана Ильича оставался один выход — немедленно вернуться в Москву и уже там заняться розыском исчезнувшей семьи. Однако в Москве ему особых мер принимать не пришлось. Когда открыл дверь, в квартире нашел записку:

Иван Ильич бросился в больницу. Да, жена оказалась там. Свидание разрешили неохотно, неоднократно предупредив, чтобы он вел себя с больной осторожно, ничем не расстраивал ее, не расспрашивал о ребенке: лучше о нем совсем не упоминать, и вообще надо постараться вести себя так, словно в их жизни ничего не произошло.

Если бы Ивана Ильича не сопровождала санитарка, если бы не подвела его к постели больной, пожалуй, он не узнал бы жену — до того она изменилась. Маргарита Сергеевна лежала на спине и неподвижно смотрела в потолок.

— Рита!

Маргарита не отозвалась, продолжая смотреть в одну точку. Иван Ильич пододвинул к кровати табурет, сел, взял похудевшие руки жены и припал к ним лицом. Больная освободила руку, положила ее на голову мужа, провела по мягким волосам.

— Как ты себя чувствуешь, родная моя? — ласково спросил Иван Ильич.

— Под Орлом девочка заболела, — заговорила Маргарита срывающимся от волнения и слабости голосом. — Скончалась под Харьковом… Похоронили в Харькове… без меня… Врачи опасались за мою жизнь… Дали сопровождающего и отправили домой… Я настояла… хотела умереть дома. Сообщить тебе не могла: забыла адреса, все забыла… Остальное я тебе написала в записке… У меня больше нет сил говорить…

— Я все понял… Не волнуйся, моя любимая. Мы сильные, к нам еще вернется счастье… Береги себя. Я сделаю все, чтобы тебе было хорошо.

В палату вошла медсестра:

— Вам пора, гражданин.

Лечащий врач успокоил: дело идет на поправку, дней через пять можно и домой. Но только при одном условии — не волновать и всячески отвлекать мысли от всего, что могло бы напомнить о ребенке. Заранее убрать вещи девочки. Желательно отправить больную за город, может быть даже в деревню.

— А как вы смотрите на то, чтобы я взял ее с собой в экспедицию? — спросил Иван Ильич и рассказал врачу, что это за путешествие. Тот обещал посоветоваться с профессором. Выписывая в назначенный срок Маргариту Сергеевну, сказал:

— Желаю вам, друзья, успехов. Возвращайтесь в Москву здоровыми, счастливыми, словом — молодцами.

Пожелания доктора в значительной степени оправдались: Маргарита Сергеевна вернулась «из дальних странствий» пополневшей и даже помолодевшей. И тем не менее это была не прежняя Рита с ее веселым, беззаботным смехом (как давно это было, и было ли?!), а сумрачная, замкнутая. Ее что-то угнетало. Ивану Ильичу казалось, что он создал любимой жене все необходимые условия и пошел даже на недопустимое: в угоду ревнивице перевел ее «соперницу» в другую геологоразведочную экспедицию. Иван Ильич тайно от жены посетил лечащего врача.

— В подобного рода случаях, — пояснил доктор, — травмы держатся иногда годами. Благоприятным для здоровья может оказаться рождение нового ребенка. Что вы думаете об этом?

— Как-то заговорил с женой — слушать не желает, несколько дней ходила мрачнее тучи… Ей кажется, что ребенка она обязательно родит мертвым или уродом.

— Вот как! В таком случае я расписываюсь в своем бессилии.

Шли годы. Как-то, придя с работы, Иван Ильич объявил новость: его переводят в Ленинград. В этом городе он родился и провел детство. Хороший город, Иван Ильич любит его.

— Милый Ванюша, что ты говоришь! — испуганно воскликнула Рита и, подавляя волнение, продолжала: — Я так люблю Москву, безумно, так привыкла…

— Не огорчайся, дорогая.

— Нет, я ничего. — И, как бы оправдываясь, добавила: — У меня с утра болит голова.

Скородумовы переехали в Ленинград. Маргарита Сергеевна почему-то теперь всегда выходила на улицу под черной сеткой — вуалью.

— Это же паранджа, честное слово! — возмущался Иван Ильич.

— Ну и пусть…

— Да тебе она и не к лицу…

— Хватит, Ванюша, об этом, очень прошу тебя. Мне нравится, вот и все.

В одно из воскресений Скородумовы пошли в Ботанический сад. Была прекрасная погода. Маргарита Сергеевна невольно откинула вуаль, взяла под руку мужа.

— Как восхитительно, — сказала она, указывая глазами на куст белой сирени. — Поистине чудо природы! — И вдруг тихо вскрикнула, судорожно вцепилась в руку мужа.

Из-за кустов сирени вышли две женщины — пожилая и молодая, в белом шелковом платье. Рядом с ними шла девочка: розовое личико, синие глаза, на рыжеватых кудряшках — синий, под цвет глаз, большой бант.

Молодая женщина тоже растерялась и остановилась. С минуту они смотрели друг на друга. Наконец незнакомка сказала:

— Ни слова! Вы меня не знаете, и я вас не знаю.

Маргарита была близка к обмороку: рот полуоткрыт, глаза остановились.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Иван Ильич, почувствовав что-то неладное. — Рита, объясни, пожалуйста, — вы знакомы?

Рита молчала. Чувствовала она себя, по-видимому, все хуже и хуже.

— Тогда объясните вы, — заговорил встревоженный Иван Ильич. — Что за тайна?

— Хорошо, — сказала женщина после короткого раздумья и обратилась к спутнице: — Мама, возьми Веруньку и идите домой.

Проводив их взглядом, она повернулась к Скородумову:

— Ну, а теперь, товарищ, разрешите представиться: Галина Беседина. — Обращаясь к Маргарите, она добавила: — С вами мы, кажется, знакомы, не так ли?

Иван Ильич долго не мог осмыслить происшедшего. Он перестал работать. Целыми днями, ссылаясь на переутомление, пропадал за городом. Поступок жены был для него непостижим. Что это — болезнь или жуткий, ничем не ограниченный эгоизм? Так прикидываться, играть, лицемерить! Продолжать жить с Маргаритой невозможно. Надо развестись.

Всякий раз при встрече Иван Ильич ловил на себе умиляющий взгляд жены, но она не решалась заговорить. Молчал и Иван Ильич. Наконец он не выдержал.

— Я не считаю тебя больше женой. Располагай собой, своим временем, как хочешь.

— Ты что, отрекаешься от меня, зачеркиваешь всю нашу жизнь? — с оттенком угрозы спросила Маргарита Сергеевна.

— Ты сама ее зачеркнула… Нам остается лишь узаконить это через суд.

— А если я не дам развода?

— С матерью-преступницей никто меня жить не заставит.

Маргарита разрыдалась. Только из-за него она это сделала, только из-за него!.. Неужели он не может простить ее?

Но простить Иван Ильич не мог… Так лгать, притворяться? Какой смысл будет в его прощении? Все чаще задумывался он над дальнейшей судьбой девочки.

Галина категорически заявила, что Верочку не отдаст. Маргарита Сергеевна — та, конечно, не может претендовать на ребенка. Но он — отец и ни в чем не виноват. Суд узаконит его права на дочурку. А как это отзовется на Галине? Да и Верунчик к ней привязалась, считает ее родной матерью… Сложно все, очень сложно!

Скородумовы тихо враждовали. Иван Ильич все чаще искал утешения в коньяке, Маргарита Сергеевна бросилась к подружкам за сочувствием и помощью. Среди друзей и знакомых Ивана Ильича пошли слухи о неладах в его семье. Передавали, что виновник всему он сам, что он завел новую подругу, женщину случайную и никакими достоинствами не отличающуюся… Разве соответствует все это облику ученого?

Скородумова вызвали в райком партии. Секретарь осторожно повел речь о семье Ивана Ильича. Скородумова не удивили сплетни. Но слова секретаря о коньяке поразили его: о коньяке знала только жена, значит, она — источник этих слухов!

Иван Ильич, вернувшись домой, впервые вышел из себя, кричал, стучал кулаками по столу. Как не мог понять он преступления с ребенком, так не мог понять и этого ее нового шага.

— Скажи, — жалобным голосом спросила Маргарита, не глядя на мужа, — ты очень хочешь моей смерти?

Иван Ильич оторопел:

— Я? Почему?

— Я не подозревала, что ты так жесток и бессердечен. Я знала, что между нами все кончено. Но мне хотелось бы умереть с мыслью, что ты понял и простил меня…

— Простить тебя?!

— Но ведь преступников в тюрьмах и то амнистируют… А мой поступок хотя и безнравственный, но не преступный, уголовно ненаказуемый: я обеспечила ребенку безопасность, передала его в добрые руки, оставила много денег и вещи. И вот результат…

— Что ж, как будто юридически грамотная позиция, но какой леденящий душу практицизм! Откуда у тебя такое?

— Я была у юриста.

— Хороша!

— Но это же правда! И затем подумай о себе. Так ли ты во всем безупречен? А у тебя разве не было в жизни промахов? Будь честен и ответь лишь на несколько вопросов: зачем ты, умный человек, сорвал мою учебу? Зачем замуровал в четырех стенах? Зачем настоял на ребенке, когда я его не хотела, смертельно боялась?

Иван Ильич задумался.

Так трудно бывает иногда понять друг друга даже самым близким людям! Муж и жена! А оказывается, между ними — пропасть… Да, плохо он сделал, погнавшись за молодостью, за внешней красотой, плохо, что не понял жену, не предотвратил чудовищного поступка, плохо, что стал искать забвения в рюмке… Все это очень плохо! Но иного выхода, кроме развода, нет. Не может он протянуть ей руки.

Иван Ильич передал дело в суд, выставив в качестве свидетельницы Галину Викторовну Беседину. Все трое — Иван Ильич, Маргарита Сергеевна и Галина Викторовна — с большим душевным напряжением готовились к судебной процедуре. Особенно тяжелой была для них ночь накануне суда.

«…Что сказать вам, товарищи судьи, как полномочным представителям государства, народа? Кому предъявить первый счет — ей или самому себе? Начну все же с себя… Да, я полюбил красивую женщину, забыв, что красоту человека надо понимать как красоту сердца, как красоту деяний. Хочется, чтобы у каждого из нас все было красивым — каждая мысль, каждый поступок. Я стремился не отступать от этого закона, жену любил, был верен ей, хотел, чтобы она была счастлива. Но не могу я любить человека, которому чужды элементарные человеческие чувства. Женщина, способная так жестоко поступить с любовью мужа, так чудовищно обманывать его, — недостойна любви и человеческого уважения».

Иван Ильич прервал свои размышления. Утро вечера мудренее… Надо сделать все, чтобы уснуть крепким сном. Завтра в суде он никаких речей произносить не будет, расскажет просто все, что случилось. А там пусть решают, на то они и судьи, мастера своего дела…

Маргарита билась в отчаянии:

«…Во многом я уже искупила свою вину, искупила горем, страхом.

Убедят ли эти мои слова судей? Боюсь, что нет. Не поверят мне… Что бы я теперь ни говорила, будут думать, что я лгу… Но, поверьте, устала я лгать, и ложь, кроме горя, ничего мне не дала. Да и раньше я лгала из страха быть разоблаченной, из страха потерять мужа…

Я признаю все, в чем обвиняет меня муж, но никогда не признаю одного: неправда, что я не любила Ивана Ильича. О любви к нему в свое время я говорила Гале, свидетельнице, не думая, что она будет когда-либо моей обличительницей. Пусть свидетельница ответит — мучилась ли я чувством ревности? Уверена, Галя подтвердит тогдашний искренний стон моей больной души… Вот видите, все подтвердила. Тогда я продолжу: значит, я говорю правду. Значит, я не совсем конченый человек, нет, не совсем…

Вы хотите знать, когда у меня возникло намерение бросить ребенка? Ваша воля верить мне или нет, но я затрудняюсь точно ответить на этот вопрос… Я думала склонить мужа, чтобы он взял меня с собой в новую экспедицию, надеялась в конце концов уговорить его. А когда потеряла надежду, в сознание вклинилось ужасное. Сначала я испугалась и отогнала позорную мысль. Однако некоторое время спустя она снова вернулась ко мне, и еще сильней, еще навязчивей: «Подкинь ребенка, подкинь, иначе потеряешь любимого, потеряешь то, что для тебя — жизнь».

Купе я оставила спокойно, но как только тронулся поезд, мне стало дурно… Очнулась я в незнакомом помещении. Мне захотелось крикнуть: «Остановите поезд! Спасите ребенка! Спасите меня!» Но я не сказала этих слов. Стала снова лгать… С тех пор во мне все время жили два человека: верная, любящая жена и лживая, трусливая женщина. Да, граждане судьи, лживая и трусливая! О себе как о матери я и не говорю. Это моя трагедия. Во мне спят материнские чувства, что-то их сковывает, глушит. Вы разве не встречали женщин и мужчин, подобных мне? Я говорю о людях, которые живут бобылями, пустоцветами, исключительно в свое удовольствие… Да это же слова Ивана Ильича — ими он часто терзал меня, настаивая на ребенке. Боюсь, что он скажет мне их на суде. Что я отвечу на них? Я потеряла ребенка из-за любви к мужу. Во имя своей любви я многим пожертвовала. Иногда мне хотелось признаться, разыскать ребенка, но у меня не хватало сил. Что же я еще скажу суду? О чем просить? На что рассчитывать? На прощение? Я хорошо знаю мужа — он никогда мне этого не простит. Своей исповедью я хочу добиться одного: пусть Иван. Ильич знает, что я любила его… И с этой не понятой им любовью покину зал суда, а может быть, и… жизнь».

Маргарита уснула. Сон тревожный. Через два часа он прервался, и снова думы, думы…

«Судите меня, люди, судите строго, но поймите мою душу, мою трагедию: у меня не хватало душевных сил излечиться от ревности. Броситься в моем положении в тундру, не считаясь ни с какой опасностью… Да найдите вы другую женщину с такой решимостью, с таким самопожертвованием из-за любви!.. Но ребенок, ребенок — он заслоняет все: муж не простит мне моего безумного поступка, никто мне его не простит… Так к чему же тогда все эти мои стенания?! А к тому, что где-то в глубине моей души таится надежда: «А вдруг!..» О! Тогда я была бы иной, к нам вернулось бы настоящее, большое счастье, оно было бы вечным, радостным… клянусь, клянусь, клянусь… Поздно: я пропала…»

Иные, более трезвые мысли владели в эту ночь Галей:

«…Что ожидает меня? Положение нелегкое… Но мне есть что сказать, я предъявлю свой счет… Главное для меня — судьба Верунчика, за нее-то я и буду бороться.

Она, эта женщина, сама, совершенно добровольно отказалась от материнства, от своих прав на дочь. Я же совершенно добровольно приняла их на себя. Спрашивается: кто из нас мать? Простите за резкость: эта красавица-урод всю свою жизнь думала только о себе, о своем благополучии; я же, взяв на себя попечение о девочке, делила с нею радости и горести. Так кто же из нас мать?!

Ребенок не знает этой женщины, не видел от нее ласки, внимания, заботы, для него она чужая! А я? Вся моя жизнь и жизнь Веры слиты воедино, мы — родные. Нас разъединить можно только грубой, бесчеловечной силой… Спокойней, Галина Викторовна, спокойней! Видимо, суду нужно от вас нечто другое. А что? Право, не знаю. Трудно мне быть более рассудительной. Раньше я презирала эту красавицу, а теперь нет на свете более ненавистного человека, чем она. И за это меня никто не осудит. Но сдается мне, что не в ней сейчас главная опасность для нас с Верой. Более опасен Иван Ильич! Он, как отец, в любое время может забрать девочку… Так ли это? У родной матери при разводе нельзя отнять ребенка, — понятно, если она мать. Но разве у меня — можно? Где же тогда справедливость? А может быть, он еще простит жену… Нет, нет и тысячу раз нет!»

На судебном заседании Иван Ильич был предельно сдержан. Здоровая, дружная семья — мечта каждого честного человека. Мечтал и он о такой семье и, когда женился, казалось, делал все, чтобы свою мечту претворить в жизнь. Не вышло… Тяжко ошибся. Извинительна ли эта ошибка? Безусловно. Он не толкал жену на моральное преступление. Он не мог предусмотреть, а тем более предупредить его.

Скородумова вскрикнула и опустилась на стул.

Судебное заседание пришлось прервать.

Не ожидая нового вызова в суд, Скородумова явилась к судье Курскому с просьбой уделить ей несколько минут. Пусть он распространит и на нее, истерзанную страданиями женщину, свою житейскую мудрость, поможет ей выбраться из тупика. Что, вообще, ей делать?

— Я мог бы вас, ответчица, не принять, — мягко сказал Курский, — но решил все же дать вам кое-какие разъяснения: все вопросы, которые вы хотели выяснить, мы выясним в судебном заседании.

— Но у меня всего лишь один вопрос: есть у меня надежда выиграть дело, сохранить свою семью?

— Главнейший вопрос в любом деле. На него судьи отвечают только в совещательной комнате.

— Но вы же человек, — скажите свое мнение: вы лично-то как думаете?

— Если я скажу «нет», вы вправе сделать отвод; если я скажу «да», ваш муж выразит мне недоверие.

— Странная, недоступная обычным смертным математика.

— Таково веление закона. Прокурору, адвокату, истцам, ответчикам, наконец подсудимым — всем можно высказываться по существу, и нам тоже можно, но, повторяю, только в совещательной комнате.

— Но позвольте…

— Я все сказал, гражданка!

После двухдневного перерыва судебное заседание возобновилось.

Решение народного суда:

брак Скородумовых расторгнуть;

Скородумову Маргариту Сергеевну лишить материнских прав на покинутого ею ребенка;

учитывая согласие отца, Ивана Ильича Скородумова, удовлетворить просьбу соистицы Галины Викторовны Бесединой о сохранении за нею права удочерения Веры.

Случилось маловероятное: Маргарита Сергеевна не обжаловала решения суда.

Курский позвонил по телефону Ивану Ильичу: не мог бы он в свободное время зайти к нему в суд?

Очень вежливое и вместе с тем настораживающее приглашение, особенно это «в свободное время». Конечно, Скородумов, бросив все свои дела, поспешил навестить судью.

Курский принял Ивана Ильича в совещательной комнате, один на один. Вышел из-за стола и тепло пожал руку. Они сели за приставной столик, что ободрило Ивана Ильича: такой жест судьи, пожалуй, исключает неблагоприятный ход беседы.

— Простите, Иван Ильич, великодушно, что потревожил вас. У меня возникло к вам несколько, так сказать, приватных вопросов, к прямой судебной деятельности они не имеют отношения.

— Я весь внимание, товарищ судья!..

— Меня зовут Александр Иванович, — Курский сердечно улыбался. — Все эти три месяца после суда ваша супруга не выходила у меня из головы: правильно ли мы с вами сделали, что успокоились?..

— Я не понимаю вас, Александр Иванович.

— Ничего удивительного, вам понять меня сейчас нелегко, тем более что я только-только стал понимать себя, свою озабоченность. И это после трех месяцев поисков, нелегких раздумий… Вы знаете, что сейчас с вашей супругой?

— Понятия не имею! — Иван Ильич потускнел, насторожился.

— Почему она не обжаловала решения, так легко смирилась?

— Тоже не ведаю, это кажется странным и мне… У вас что — есть что-то неприятное?!

— Нет, нет, тут ничего трагического быть не должно, тем не менее… — Курский задумался.

Иван Ильич уже не на шутку заволновался. Александру Ивановичу это понравилось: он не ошибся в Скородумове, озлобленность против Маргариты Сергеевны не задавила в нем человеческое, он, видимо, не прочь ее пожалеть.

— Вам не кажется ли, Иван Ильич, что ваша бывшая супруга может сбиться с пути?..

— Сама себя раба бьет…

— Мудрость неплохая, но однозначное приятие этой мудрости не годится и даже опасно. Маргарита Сергеевна очень сильно вас любила и, возможно, продолжает любить, что является ее бесспорным достоинством…

— Но…

— Одну минуточку, Иван Ильич, выслушайте меня до конца. Она безобразно поступила с ребенком, правильную дала оценку своему поступку, назвав себя матерью-преступницей. У суда не было необходимости углублять вопрос о причинах этого ее шага. В частном порядке я узнал у специалистов, почему происходят подобного рода явления среди матерей, почему они оставляют младенцев. Главная причина — патологически ослабленное или вовсе отсутствующее чувство материнства. У вашей бывшей супруги это прослеживается на всем ее жизненном пути чуть ли не классически. Конечно, нужен был толчок: ревность, больше чем безрассудная, дикая, невозможно осложнившая всю вашу семейную жизнь. Как угодно, но мне по-человечески жаль эту несчастную женщину… А сейчас ваше слово, Иван Ильич, хотя я сказал не все, главное впереди.

— Я не знаю… я в большом затруднении… не понимаю вас, Александр Иванович… Вы же судили, вы признали… Выходит, теперь как бы на попятную…

— Вы не совсем правильно меня понимаете…

— Я правильно понял вас в одном: вы хотите от меня каких-то действий в пользу матери-преступницы, но, знайте, я непоколебим. Мы навсегда останемся посторонними.

— Слава богу, что не сказали «чужими». Тут за вами бесспорное право, которое к тому же теперь закреплено решением народного суда, вошедшим в законную силу.

— Прошу прощения, Александр Иванович, но вы, юристы, в самом деле народ особенный, сложный, не исключено — даже опасный… Что вы делаете со мной? Куда клоните? Давайте говорить начистоту, по-мужски!

— Что ж, не возражаю, давайте поговорим начистоту… На днях у меня была ваша бывшая супруга. Она в отчаянии. Просила помочь ей. Я осторожно повел речь о ее учебе: не хотела ли бы она вернуться в торговый техникум? Разумеется, на общих основаниях, со сдачей экзаменов. Она ухватилась за эту мысль, но сослалась на материальные затруднения, которые могут помешать ей должным образом подготовиться к вступительным экзаменам.

Немного помолчав, Курский продолжал:

— Ей, разумеется, для подготовки потребуется немалый срок. С работой по найму эту подготовку не совместить или очень трудно…

— Я понимаю: вы, конечно, хотите, чтобы я принял участие, оказал материальную помощь…

— Вы, Иван Ильич, правильно меня помяли. Вы можете изыскать такую возможность?

— Что за разговор, и я, искренне скажу, не прочь, и даже охотно.

— Мне приятно, что я в вас не ошибся… Я же со своей стороны, в виде исключения, готов использовать свое служебное положение судьи: один из руководителей техникума — наш долголетний заседатель. В техникуме могут облегчить ей подготовку, у них, кажется, есть подготовительное отделение…

Девять месяцев спустя Маргарита Сергеевна успешно сдала вступительные экзамены, ее зачислили на стипендию, но Иван Ильич решил оказывать ей материальную помощь до окончания техникума…

Дни после суда принесли с собой много радости: милая, славная Верунчик щебечет веселым птенчиком, словно понимает, что произошло, счастлива, что ее не разлучили с мамой. Однако тревоги тоже часто посещают Галю. Как знать, что замыслила Маргарита Сергеевна? Она не обжаловала решение… Нет ли тут какой-нибудь хитрости? Не помирились бы! Вмешательство судьи и доброта Ивана Ильича вызывали тоже двойственное чувство: конечно, моральный долг Ивана Ильича — не оставлять в беде бывшую свою супругу! А вдруг это и приведет к примирению? Тогда все рухнет, вышестоящие судебные инстанции могут пересмотреть дело не в ее пользу… Что же делать? Сходить к юристу? Не хватает решимости, да и юрист здесь как будто ни к чему. Главный юрист, главный судья для нее и для маленькой Верочки — это Иван Ильич, его душа, его характер, его постоянство. Все это видится Гале в самом привлекательном свете. Судя по многим данным, он ничего не замышляет плохого для нее, Гали. Он очень нежен и внимателен к дочурке, часами гуляет с ней (это при его-то занятости), глаз с нее не сводит. И все же Галя неспокойна, не может уйти от изнуряющей тревоги за свое будущее: Верочка ее и не ее… У ребенка есть отец и нет отца: приходящий отец — не отец. И последний, самый страшный вопрос: кто они — Галя и Иван Ильич — друг другу? Чужие или не чужие?

Шло время. И вот постепенно случилось так, что Галя и Иван Ильич почувствовали взаимную симпатию, стали часто советоваться по разным вопросам быта, ухода за дочуркой, ее воспитания. Галя все чаще задумывалась о своих чувствах к Ивану Ильичу: прекрасный отец, такой человек может быть и для нее отличным другом. Да, да, все клонилось к этому. Иван Ильич тоже тепло и нежно думал о Гале: ее великодушный поступок с подброшенным ей ребенком — лучшая аттестация ее сердцу, нравственности. В конце концов их отношения завершились трезвым и глубоко продуманным объяснением…

Курский горячо поздравил новобрачных (он с повышенным интересом следил за развитием их отношений) и был первым, самым желанным гостем на свадебном торжестве Скородумовых.

КТО ЖЕ ЗДЕСЬ ВИНОВАТ? (Трагическое происшествие)

НЕВЕСТА ФОРДА-МЛЛДШЕГО

МУЗА

Юбилей. Банкетный зал первоклассного ресторана. Торжества общественные и семейные решительно перемещаются из домашней обстановки в рестораны: просторно, уютно, хотя и недешево.

Праздновал в ресторане «Метрополь» свое пятидесятилетие инженер крупного объединения Семечкин Серафим Николаевич. Стол накрыт на пятьдесят персон по количеству лет юбиляра.

Гости чинно и, конечно, с удовольствием рассаживались за столами. Небольшая пауза, и в строй вступили ораторы, речам нет конца, они всякие: цветистые, серьезные, добрые, забавные, с тысячами явно неосуществимых пожеланий. Иначе не бывает.

Но оставим речи, займемся диалогами, в данном случае они нужнее.

— Обрати, Муза, внимание вон на того дяденьку, — полушепотом сказала Галя своей соседке, указывая на коренастого мужчину лет сорока.

Галя — подружка жены юбиляра; Муза, Галина подруга, попала на банкет по настоятельной просьбе Гали. Озорства ли ради или по каким иным соображениям, Галя замыслила одно романтическое мероприятие: напустить Музу на Петра Петровича Сизокрылова, заместителя главного инженера крупного объединения. Галины на него атаки всегда оканчивались конфузом; Муза, видимо, посильней и поопытней, перед ней вряд ли устоит этот заскорузлый холостяк.

— Это и есть он? — спросила Муза.

— А что — не звучит? — с оттенком утверждения сказала Галя.

— Больно уж неказист, мрачнее тучи и, кажется, благородства маловато.

— Вот ты его и облагородь, приведи в христианский вид по всем статьям. Ты это умеешь.

— А ты убеждена, что с ним есть смысл поиграть? — Тут уже не было вопроса.

— Будешь благодарна. Основной зарплаты хватит на троих, поток гонораров за книжки. Консультации, экспертизы — это тоже деньги, деньги, деньги. Они плывут на его счет в сберкассе, и он даже не знает, что у него там творится.

Петр Петрович Сизокрылов был действительно умен и жил в достатке (о внешности говорить не стоит, девушки, видимо, правы).

Все его мысли и чувства концентрировались в одном-единственном фокусе: дело, самосовершенствование в своей профессии, движение вперед и только вперед, время без творческого горения — потерянное время, и он дорожил своим временем горячо и ревниво. Петр Петрович позабыл про свою личную жизнь, женщин чурался, питался урывками, часто в работе путал дни и ночи, забывал об отдыхе и нормальном сне. По всей вероятности, богатырский организм, сформировавшийся на благодатных уральских просторах, спас его от преждевременного увядания — он выглядел молодцом.

Муза еще и еще раз украдкой взглянула на Петра Петровича и, как бы подводя итог своим наблюдениям, сказала:

— А что, Галя, у него есть что-то такое, этакая мужская искорка, которая может вспыхнуть и дать яркое пламя.

— Вот, вот, — подтвердила Галя, — именно пламя, которое тебя согреет и будет греть всю жизнь. А борода — беда невелика…

— Да, да, до первого парикмахера.

— Но ты и сама стричь умеешь. — Подружки сдержанно, но весело засмеялись.

Муза Голубкина уже дважды или трижды была замужем, и по ее инициативе браки расторгались, разводилась она «по-хорошему», без шума, без истерик, не давая обывателям малейшего повода для пересудов. Ей сейчас без малого четверть века, и она вправе снова искать свое семейное счастье, которое Муза понимала своеобразно, можно сказать, хищнически. Развод же теперь для людей передовых, лишенных предрассудков, ровно ничего не стоит.

Муза была хороша собой: пышноволосая блондинка, выше среднего роста, фигурка стройная, глаза большие, васильковые, искристые. Но самое замечательное у Музы — это ее, как утверждает Галя, спокойный характер и доброе сердце, заразительный веселый нрав, в чем Петр Петрович имеет возможность убедиться. Возможно, эту самую веселость следовало бы малость сдерживать, особенно смех, который часто переходит в хохот, но опять-таки Муза так ловко владеет им, что никто и никогда не ставил это в упрек обаятельной женщине.

Сегодня Муза была особенно привлекательна. Еще за обедом гости всё больше и больше смотрели в сторону Музы — мужчины восторженно, женщины кисловато, а то и с открытой неприязнью. «Откуда это новоиспеченное чудо?!» — съехидничала одна из женщин, ревниво косясь на мужа.

Петр Петрович начисто был освобожден от какого бы то ни было женского контроля, к тому же он меньше всех интересовался Музой, хотя удивительно — он тоже обратил на нее некоторое внимание: «Броская плутовка!» (Последний эпитет — плутовка — для красного словца.)

А ведь по правде говоря, никто из присутствующих (исключая Галю) не подозревал, что сейчас Муза мобилизовала все свои чары больше всего для Петра Петровича, тщательно и тонко их маскируя. И уж конечно, не понимал учиненного против него заговора сам Петр Петрович. Как будто нечаянно — так, по крайней мере, показалось простодушному Петру Петровичу — он и Муза столкнулись у двери в банкетный зал. Муза, лукаво поглядывая на Петра Петровича, сказала:

— А вам, Петр Петрович, лучше бы пошла белая рубашка, чем ваша серая, и непременно при темно-синем галстуке. — Сказала и поспешно отошла.

Первый раз в жизни Петр Петрович смутился, и, если бы не борода, на его лице несомненно заметны стали бы розовые пятна. Он был немало удивлен: «Петр Петрович!» И о белой рубашке и галстуке. К чему бы?! Экая дьяволица!

Петр Петрович не был избалован вниманием прекрасного пола, а возможно, не замечал или не хотел замечать — трудно сказать. И вдруг… Как это понять? Насмешка или действительность? Чудеса в решете да и только. Хотел отмахнуться, но до конца вечера не переставал думать о белой рубашке и темно-синем галстуке. Думал об этом и когда шел домой, и дома, даже во сне он видел белую рубашку с темно-синим галстуком, а себя необыкновенно красивым, без бороды, с пышными на полщеки баками и усами-кубиками, стройным, высоким, с крутой грудью и пудовыми бицепсами (проснувшись, он уже не находил себя красивым). Но что его приковывало — это голос Музы: нежный, необыкновенно участливый… Муза! Имя, как бы это сказать, не совсем… современное, модное, но сама… Честное слово, хороша, право слово, хороша! Все-таки, что ей надо от него, Петра Петровича, которого уже давно за глаза называют каменным человеком? А что, — каменный человек в самом деле дал определенную трещину, трудно только понять ему, Петру Петровичу, какую — приятную или огорчительную, скорее всего приятную сердцу уже сейчас, хотя и вроде как-то тревожно, но и хорошо, определенно хорошо, очевидно надоела холостяцкая одичалость. И теперь дня не проходит, чтобы Петр Петрович не думал о Музе. Однако он дальше этого не шел, робел, боялся разрушить надежды, боялся попасть в плен непривычных чувств, — как знать, чем кончится вся эта история. Видимо, он сформировался бы в такого холостяка, которому чрезвычайно трудно отказаться от привычного уклада жизни: под общей кровлей женщина, жена — это же вроде пытки для свободной и свободолюбивой души! Но Петр Петрович упрямо боролся с этим протестом: искал оправдание своему новому чувству, затевал разговоры на эту тему с друзьями, читал художественные произведения, где трактуются вопросы любви, брака, семьи. Прицепился к одной мысли: настоящая любовь — залог хорошей семьи, а счастливая семья — прочная основа для творчества.

Приближался день рождения Петра Петровича, круглая дата — сорокалетие. Никогда он не отмечал ни дня рождения, ни именин, а на этот раз решил устроить пир горой, разумеется из-за Музы, будет отличный предлог для встречи с ней у него дома.

И снова тревога: примет ли она его приглашение?! С того памятного дня Петр Петрович о ней ничего не слыхал. При большой заинтересованности такого не бывает. Возможно, стесняется, скромничает. Он ведь тоже молчал, думал, желал, а молчал. Говорят, риск благородное дело. Добавил: смелость и любовь — близнецы, родные сестры.

Муза охотно приняла предложение Петра Петровича лично поздравить «новорожденного». Между прочим, упрекнула Петра Петровича, что он ни разу не вспомнил о ней, пошутила насчет белой рубашки и темно-синего галстука — учел ли он ее совет? В голосе не забытые им теплота, доброжелательность. Приятная шутка радует.

Еще больше обрадовала Муза Петра Петровича, когда явилась с подарком: преподнесла ему прекрасно изданную книгу «Советская архитектура за тридцать лет». Петр Петрович был приятно поражен: Муза экономистка, казалось бы к архитектуре не имеет никакого отношения, — и такой подарок! Он ведь тоже не архитектор, когда-то любительски увлекался старой, классической архитектурой — и все, дальше не пошел. Она, Муза, конечно, не знает и не могла знать об этом, видимо тут случайное совпадение. И еще более приятно был поражен Петр Петрович, когда Муза повела речь об архитектуре Ленинграда. Она очаровательно комментировала свой подарок, превознося лучшие образцы современной советской архитектуры.

И конечно же, виновник торжества был в белой рубашке при темно-синем галстуке, снял бороду, соорудив баки и кубики, решил последовать за сновидением, хотел казаться Музе красивым. Естественное желание.

Муза ликовала.

Празднование сорокалетия коренным образом изменило положение хозяина: он почувствовал, что с холостяцкой вольницей покончено. Галина в конце торжества сказала Музе и Петру Петровичу, соединив их руки:

— Да будет так отныне и навсегда!

Больше того, она заставила их поцеловаться. Нет, не заставила, не попросила, не посоветовала, — она наклонила их головы, и они поцеловались под шумные, одобрительные аплодисменты гостей.

Те же гости, сразу после торжества, раскололись на два лагеря: одни утверждали, что свадьба этой парочки состоится, и хорошо, хватит могучему человеку небо коптить, без подружки жить; другие ехидничали: «Поживем — увидим, холостяка после двадцати пяти голой рукой не возьмешь, за тридцать тем более, сорокалетнего арканить надо… Ну, братцы, не чудите, нашего Петра Петровича ни одна Муза на колени не поставит!»

Как бы то ни было, а свадьба застряла; по-доброму или по-плохому — этого не ведала ни одна пронырливая душа. Но Муза знала что делала, она была деятельна и инициативна, по-прежнему внимательна и заботлива к человеку, который, казалось, стал ее кумиром.

Перво-наперво они наглядно освоили, в главном разумеется, архитектуру города. Задавала тон здесь Муза, что нравилось ее податливому собеседнику. От архитектуры перешли к музеям. Муза сумела выделить основное, показала и на этом участке весь блеск просвещенной женщины. Как ее хватает на все это! Говорят, она и как экономист на высоте. А затем пошли зрелищные мероприятия. Нет, не кино, оно между прочим. Лучшие театры, лучшие постановки, не пропускалось ни одной премьеры. Тут Муза многое повторяла, а Петр Петрович шел, что называется, по целине. Петр Петрович не так уж сильно погрешил против истины, сказав, что для него «наступила эра пиршества в искусстве».

Прошел год, всего лишь один год, а Петр Петрович неузнаваем не только внешне, но и духовно; и работал он с новым рвением, еще более продуктивно.

«Хватит порочить женский род разговорчиками о плохом влиянии его на мужской пол. Берите добрый пример, дорогие братья и сестры, с Петра Петровича и Музы и вы узнаете, что такое земной рай!» Таких голосов вокруг будущей четы раздавалось многое множество.

Очередной год рождения Петра Петровича — сорок первый. Муза снова в своем репертуаре: преподнесла своему другу (с некоторых пор она называла Петра Петровича перед посторонними «мой друг», наедине с ним — «Петруша» или «дружок»; они недавно перешли на «ты»), сочинения Джона Голсуорси. Тут же она взяла слово с «новорожденного», что они в самое ближайшее время вместе прочтут «Сагу о Форсайтах» (не трудно было понять, при каких обстоятельствах возможна такая совместная читка, и Петр Петрович это отлично понял).

Не понимал и не одобрял он Музу лишь в том, что она почему-то тщательно скрывала день своего рождения. Годы не скрывала, округляла их с незначительной погрешностью (точно называла год и месяц). Что за чудачество! И он убедил Музу сказать причину. Она не хотела, чтобы Петр Петрович отдаривал ее. Чувствовать новое надо во всем: вчера мужчины тут задавали тон, баловали женщин, сегодня пусть инициатива в этом бытовом вопросе перейдет к женщинам… Мелочи? Ничего, иногда некоторые мелочи отлично помогают видеть крупное, принципиальное. Благо, что она, Муза, хорошо зарабатывает, а иждивенцев никаких… Вот так!

Петр Петрович поначалу противился этому, но потом махнул рукой, все клонилось к тому, что скоро вообще отпадут какие бы то ни было счеты и расчеты между ними, конечно как мужем и женой.

И это наконец-то свершилось. И ничего нет удивительного, что здесь тоже инициатива принадлежала Музе:

— Что ж, Петруша, пора нам в полную меру пользоваться своим счастьем. Будем считать, что мы созданы друг для друга. Что касается всевозможных семейных горестей, то в нашей семье им не останется места, наша взаимная чистая и честная любовь — надежный им заслон!

Цветисто, декларативно, зато слова прозвучали искренне, во всяком случае Петр Петрович был в восторге от них. Видимо, настоящая жизнь только теперь и начинается.

Если бы Петр Петрович не был так сильно опьянен медовыми месяцами (это не оговорка: месяц что!), он заметил бы, что его Муза резко изменила стиль своего поведения — решительно перешла от культуры к быту. Обставляла по-новому только что полученную ими в порядке обмена (они занимали по комнате в разных коммунальных квартирах) отдельную двухкомнатную квартиру. Муза старательно заботилась о гардеробе прежде всего мужа и уже потом о своем, щедро расходуя на все это свои личные сбережения. Э, нет, так дело не пойдет! Петр Петрович решительно заявил:

— А мои деньги? Что с ними прикажете, сударыня, делать — солить?.. Не умею ничего солить. Изволь, милая, распоряжаться ими, как своими… Ну, ладно, ладно, пусть будет «нашими».

— Нет, нет, не согласна, категорически возражаю: непременно возникнут разговоры, что я…

Петр Петрович остановил жену:

— Православные в таких случаях говорят: «Побойся бога, людей постыдись!»

После коротких, хотя и горячих, но неизменно благодушных пререканий сошлись на компромиссном решении — все сбережения Музы и Петруши объединить на одном счету, сделав его доступным в равной мере и мужу и жене. Отличное решение вопроса! Во всяком случае, он, Петр Петрович, не скрывал своего восторга: отныне Муза избавит его от ненужных забот по дому. Он не преминул порекомендовать Музе не тревожить его всякого рода согласованиями расходов, ему приятно, если жена будет чувствовать себя в их доме неограниченным финансовым диктатором или лучше — королевой.

Видимо, эта тирада пришлась по сердцу Музе: она горячо расцеловала своего Петрушу. Бывают же на белом свете такие очаровательные мужчины!

Инженер Помадов, сослуживец Сизокрылова, месяцев пять назад включился в очередь жаждущих обзавестись собственным автомобилем. Записался на «Запорожца». Рассчитывал получить машину через год-полтора. И вдруг — в автомагазине это бывает чрезвычайно редко — можно ускорить очередь, только за счет более дорогой машины. Какой, он, Помадов, пока еще не знает, но известно, что стоимость ее будет раза в два выше цены «Запорожца». Нельзя упустить эту счастливую возможность. Надо добыть деньги, конечно занять. Видимо, это не так просто, но другим удавалось. И Помадов тут же подумал о Сизокрылове, о добрейшем Петре Петровиче, — многие у него одалживали, и никому он не отказывал. Он впервые к нему обратится и убежден, что не потерпит неудачи.

Сизокрылов действительно легко согласился помочь товарищу по работе, дело-то он задумал доброе.

Под влиянием Помадова Петр Петрович и сам теперь не прочь был обзавестись автомашиной, Муза будет довольна: говорят, машина — что твоя дача и даже лучше — подвижная «дача на колесах». Прелесть!

И оба сослуживца сделали заявку на «Жигули» последнего выпуска. Петр Петрович хотел до поры до времени скрыть от Музы этот свои сюрприз, но не выдержал: очень уж хотелось поскорей ее порадовать… Какая жалость! Не вышло. Муза, выслушав мужа, сухо сказала:

— Пустая затея, дружок! Да, да, пустая! Опасная! Безумная!

Петр Петрович был ошеломлен и словами, и тоном, и цветом глаз, которые утратили свою былую привлекательность.

Муза, видимо, это поняла и, изменив тон, продолжала:

— Пойми, родной, добрый мой человек, что среди моих, да, уверена, и твоих знакомых нет ни одного, кто поддался бездумно автострасти и азарту и не кончил бы свою жизнь плачевно или трагически. Нет, нет и тысячу раз нет!

Петр Петрович быстро отступил. Первое разногласие, и его надо немедля погасить. Но Помадова следует все же выручить, хороший дядька. И тут Муза восстала:

— Не надо, голубчик, забывать старого мудрого правила: кредит портит отношения.

— Помадов честнейший человек. Уверен, что он в ближайшее время найдет выход, не подведет.

— Пусть он лучше найдет его теперь, без нашего участия… Как угодно, дружок, но я протестую. Думаю, что ты из-за прихоти какого-то Помадова меня не станешь огорчать.

Чтобы прекратить спор, Петр Петрович спокойно сказал:

— Хорошо, я подумаю над твоими доводами, хорошо.

Про себя же твердо решил: «В конце концов тут можно малость и покривить душой ради доброго товарищества». Он снимет деньги тайно, их больше чем достаточно.

Возникла трудность: сберкнижка с момента открытия общего счета находится у жены. Выход один: тайком изъять сберкнижку и тайком реализовать задуманное. Конечно, Муза умная женщина и быстро обнаружит проделку, но что делать? Со временем все обойдется.

И вот сберкнижка в руках Петра Петровича. Он нашел ее под большой стопкой белоснежного белья. Но что за чудеса в решете: остаток вклада «пять рублей» и — словно в насмешку — с пятью копейками! Предыдущий остаток — двести тридцать пять рублей пять копеек. Двести тридцать рублей сняты позавчера, уже после разговора о машинах и займе Помадову. Петр Петрович поспешил связаться со сберкассой, попросил справку о движении счета с момента открытия. Оказалось, что деньги снимались за последние три месяца в равных долях еженедельно…

В чем же все-таки дело?! Трудно даже начать разговор об этом «чепе» с Музой. А начать его надо, и безотлагательно, не то с ума сойдешь. И он, не маскируя своей тревоги, вопрос поставил прямо, потребовал исчерпывающих объяснений: для каких целей сняты деньги?!

Муза выслушала мужа внимательно и спокойно. Спокойно ответила и на грозный вопрос:

— Ты только не горячись, милый, все объясню, и ты, надеюсь, поймешь. Только, конечно, не сейчас, мне надо собраться с силами, чтобы убедить тебя: я иначе поступить не могла.

— Но все же?! — продолжал горячиться Петр Петрович. — В общих-то чертах можно? Я не алчный человек, но, пойми, можно подумать…

— Я понимаю, можно подумать. Но я, клянусь, чиста перед тобой. У меня случилось большое несчастье, и мне потребовалась большая сумма денег, очень большая, даже не хватило. Еще раз прошу: дай время, и я отчитаюсь перед тобой до копейки. А там твое право — осудить меня или помиловать.

Так и не узнал Петр Петрович Сизокрылов, что за несчастье постигло Музу, она помешала этому — ушла из дому.

Петра Петровича оглушила записка. Отупелость мешала понять истинный ее смысл. Одураченный муж не мог до конца убедить себя, что жена преднамеренно пошла на подлость. Что произошло? Так все было хорошо, поэтично. К чему все эти жуткие выкрутасы?!

Некоторое время Петр Петрович, тоскуя и страдая, все еще верил, что Муза связала с ним свою судьбу честно, по любви и что он не навсегда потерял ее. На несчастную, видимо, нагрянула какая-нибудь беда. Зачем же она скрытничала? Общими усилиями и поправили бы дело.

И если ее беда требовала затрат, да разве он пожалел бы денег, на все бы пошел…

Прошло месяца два, Муза не возвращалась и ни единым намеком не напомнила о себе. Это еще больше угнетало Петра Петровича, который строил теперь все более страшные предположения. Склонялся к тому, что на Музу напали грабители, убили ее. Не заявить ли в милицию? Но этого, к сожалению (возможно, и к счастью), не потребовалось: о Музе напомнил следователь прокуратуры Кутузов, пригласив к себе повесткой «в качестве п о т е р п е в ш е г о П. П. Сизокрылова…» Новая загадка, новые мучительные переживания!

У следователя если не все, то многое прояснилось: Петр Петрович оказался очередной жертвой злостной мошенницы, очень натренированной особы, которая, скрыв свою прежнюю судимость за аналогичное преступление, вооружилась фальшивым паспортом и ловко обработала Сизокрылова (он был третьим), потом перекочевала к ворюге, Семену Борисовичу Конькову, начальнику базы «Овощи и фрукты». Коньков только за восемь последних месяцев причинил государству большой материальный ущерб. Когда следователь потребовал от него немедленного возмещения этого ущерба, хищник беспомощно развел руками и стал ныть:

— Денег, гражданин следователь, нету: увела одна особа. Большей частью из-за нее позарился на государственное добро, думал, обойдется, как-нибудь изловчусь и перекрою… Виноват!

Следователь, разумеется, заинтересовался этой особой, — надо спасти деньги. Перед ним Муза Павловна Голубкина, которая поначалу, встав в гордую позу оскорбленной, стала изобличать пожилого сладострастника в грязной клевете. Не отрицала, что знакома с ним, что он усиленно домогался ее интимной близости, не раз и не два пытался сломить ее волю щедрыми дарами, но чтобы она, Муза, брала у него деньги или понуждала к воровству — упаси бог и помилуй — сплошное вранье!

Полетел запрос в сберкассы города. У Конькова было два счета, и оба опустели за один месяц; у Музы один, весьма солидный счет — пятьдесят тысяч рублей, куда вошли сбережения всех жертв Музы Голубкиной, в том числе и сбережения Петра Петровича. Больше того, Голубкина имела свои деньги (около пятисот рублей), следовательно, она могла жить на свои средства и стимулом для ее азартной охоты за богатыми женихами была не только корысть.

Следствием установлена подлинная личность Музы: Марта Марковна Агеева. Она действительно имеет высшее экономическое образование и действительно эрудированна, что облегчало ей преступную игру.

При первом же допросе мошенница-рецидивистка взята была под стражу и заключена в тюрьму.

Народный суд, под председательством А. И. Курского, учитывая особую социальную опасность Агеевой Марты Марковны (она же Муза Голубкина) и исходя из значительного ущерба, причиненного мошенничеством, на основании ст. 147 УК РСФСР прервал брачные хищнические упражнения мошенницы на четыре года (возможно, и навсегда, если осужденная сделает правильные выводы из теперешнего своего положения).

Потерпевшим материальный ущерб возмещен полностью.

Петр Петрович долго был угнетен крушением его запоздалой первой и, как знать, видимо, последней любви. Но он сохранил, пожалуй навсегда, нежное пристрастие к белым рубашкам и темно-синим галстукам. Он с удвоенной энергией погрузился в работу, заработок его по-прежнему был велик, но, как и раньше, деньгами он не обольщался; они как бы сами по себе поступали на открытый счет в новой сберкассе (старая книжка была порвана, от получения присужденной ему суммы как потерпевшему он почему-уклонялся).

Помадов, которому Петр Петрович все же дал в долг необходимую сумму, однажды изрек, как казалось ему, известную истину: «Любовь и коварство — вечные антиподы и неразлучные спутники». Заметив удивление Петра Петровича, доморощенный философ хотел было что-то сказать, но был резко остановлен:

— Предоставьте мне самому разобраться в своей беде. — Поправив осторожно воротник белоснежной, старательно выглаженной рубашки и темно-синий галстук, Петр Петрович добавил: — Свои ошибки мы обязаны исправлять сами, а еще лучше — не допускать их.

«ПОЙМИТЕ МЕНЯ ПРАВИЛЬНО…»

Разбирая очередную почту, Александр Иванович Курский столкнулся с одним из писем «чужого» района, которое вызвало у него особый интерес.

Письмо от Ларисы Ч. захватило Александра Ивановича, но как с ним поступить, он не сразу нашелся. Трудность заключалась в том, что дело «чужое». Этим делом надо заняться милиции, уголовному розыску, наконец прокуратуре, — именно они должны выяснить личность брачного пройдохи.

После напряженных раздумий Курский направил обращение к нему Ларисы прокурору города. Написал на всякий случай успокоительное письмо корреспондентке, просил проявить выдержку и ждать результатов проверки.

Шли дни, недели, месяцы. Наконец прокурор города лично позвонил Александру Ивановичу:

— Могу порадовать, дорогой товарищ Курский, доброе мы с вами дело сделали. Из Крыма пришло обстоятельное донесение… Конечно, о Конусове идет речь… Письмо Ларисы в основе своей достоверное. Однако в нем не обошлось без просчетов. Но по порядку… Установлено пока троеженство Конусова. Первую жертву, с ее состоятельными родителями, сей недобрый молодец использовал для блатного поступления в мединститут и его окончания; вторая помогла ему получить ученую степень; и, наконец, Лариса, на которой жулик споткнулся. Оказывается, мать Ларисы вскоре заподозрила зятька и дала ему понять, чтобы он впредь рассчитывал только на свои силы. А ведь он стал было примерять докторскую. Конусов понял, что с тещей в этом плане не поладить: службистка до фанатизма, следовательно надо менять вехи. Примечательно, что Конусов не был пьяницей, но когда-то в самодеятельности удачно исполнял роль пьяниц. Выходит, пригодилось. Детей у него нет ни от одной жены. Ларисе зачем-то он придумал малышей. Этот и еще несколько вопросов надо было выяснить у самого брачного гастролера, но он опередил нас: скрылся в неопределенном направлении. Будем объявлять всесоюзный розыск… Да, Лариса обо всем информирована и довольна…

Вскоре Лариса и сама написала Курскому: