Перекресток

В декабрьских болотах царит тишина,

Густая, как молоко,

Звезда, тишиною оглушена,

Серьгою в небе дрожит,

Уходит день, и его спина

Скучна, как вечный покой —

Но каждый год,

В сердце болот

Вступает Белая Жизнь.

У Белой Жизни белая бровь

И белый зрачок в глазу.

Сугробы-веки, ресницы-снег,

Морщины – корявый наст.

У Белой Жизни белая кровь

И белый по телу зуд,

Один раз в год

Кого она ждет,

Кого она ищет? – нас.

Зыбун под слюдою намерзшего льда

Зевает и видит сны

О том, как растрескается слюда —

У солнца остры ножи —

И будет апрель, и будет вода,

И тень от кривой сосны…

Но смертен год,

И в дрёму болот

Вступает Белая Жизнь.

У Белой Жизни седой висок

И пудреная скула,

Улыбка – мел, а рассудок бел,

Крахмальней, чем хруст белья,

А бледный лоб, как скала, высок

И холоден, как скала.

В глуши болот

Кого она ждёт,

Кто нужен ей? – ты и я.

Декабрьским болотам хвалу пою!

Звезде во мраке ночном,

Пурге, что в озябшем, глухом краю

Поземкой по кочкам вьюжит,

Бесстрашному дню, что в неравном бою

Сражен, уснул вечным сном.

Ты – наш оплот,

Стылый мир болот,

Где ждет нас Белая Жизнь.

У Белой Жизни есть белый лист,

Но нет ни капли чернил,

Перо в руке, как луна в реке,

Рука, как метель в ночи, —

Небесный свод равнодушно мглист,

Мерцают огни в тени,

За годом год

Она ждет и ждет,

А сердце болот молчит…

Было трое отличных друзей у меня,

Трое верных друзей – ого-го!

Я друзей у судьбы на врагов поменял,

На отличных и верных врагов.

Было трое чудесных невест у меня,

Трое славных невест – это так!

Я сперва у судьбы их на жен поменял,

А потом на щербатый пятак.

У меня была уйма прелестных детей,

Может, десять, – а может, и сто!

У судьбы я детей поменял без затей,

Только, правда, не помню, на что.

У меня была куча несделанных дел,

И забот, и хлопот – это так!

Все дела у судьбы я сменял, как хотел:

На кабак, и табак, и коньяк.

Вряд ли я успокоюсь в дубовом гробу,

Закрывая предъявленный счёт —

Хитроумный мой череп семь пядей во лбу,

Я и лёжа сменяю судьбу на судьбу,

Доплачу, и сменяю ещё!

У поэта что-то с горлом:

Вместо песни – громкий кашель.

У поэта что-то с сердцем:

Вместо сердца – твердый камень.

У поэта счеты с жизнью,

Как с прокисшей манной кашей.

Хочется в музей поэту —

Чтоб не трогали руками.

Вот стоит поэт в музее,

Застеклен для ротозеев,

Выделен поэту угол

Для прижизненных изданий,

На поэте – черный смокинг,

Пудрой-перхотью засеян,

Под поэтом – теплый коврик,

Чтобы мог стоять годами.

Ходят-водят хороводы

Критики вокруг поэта:

Ах, какое было сердце!

Ах, какое было горло!

Ах, как трогался руками

И за то он, и за это,

Мы бы чаще мыли руки,

Он бы дольше жег глаголом!

Нет глагола у поэта —

Отобрали для потомков,

И местоимений нету,

И наречий, и союзов,

И гипербол, и метафор

Наш поэт лишен жестоко —

Раз хотел стоять в музее,

Значит, расплевался с музой.

Лишь безлунными ночами

По музею бродит призрак —

Сумасшедший и печальный,

Неприкаянный и голый,

Бродит призрак и бормочет,

Отражен в стеклянных призмах:

"У поэта что-то с сердцем,

У поэта что-то с горлом…"

Пас – это пас, а вист – это вист, и вместе им не бывать,

А я – обалденный постмодернист, и Киплинга взял в кровать,

Я возбужден, как юнец весной, и свеж, как яичный желток,

А Запад – он, братцы, не хрящик свиной, и не беш-бармак – Восток.

Увидел бур, и прицелился бур, и все, кранты буровой,

А я это дело видал в гробу, я – дворянин столбовой,

И в нашем дворе такие столбы, что хуже занозы в заду,

А ты, Томплинсон, не пугайся трубы, а то поймаешь звезду.

Баллада что, баллада – пустяк, сложу и швырну под стол,

А Киплинг – он у меня в гостях, и мы с ним хряпнем по сто,

За верный наган, за скверный Афган, за настоящих мужчин,

За буйвола, чьи могучи рога, за вой Акелы в ночи,

За двух пацанов, чей слог не хренов, за леди, которых мы

Любили, как сорок тысяч слонов, среди мировой кутерьмы,

За беспокойных Марфы сынов, за воду в палящий зной,

За добрый табак и хмельное вино, за жизнь с прикрытой спиной.

И снова по сто, и еще разок, и чокнемся через года,

Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им не сойтись никогда,

Но двум поэтам плевать на рок, на срок и на пару веков,

Поскольку нету таких дорог, чтоб встать на вечный прикол,

И ни гу-гу, и ни капли в рот, ни слова в ухо времен —

А на висках дрожит серебро, и тяжек шелк у знамен,

Звезда в тылу, и звезда впереди, и звездный отблеск вверху…

Налей-ка нам, братец Ганга-дин, пора смочить требуху!

О, рай – это рай, и ад – это ад, но арфа вилам сродни,

Когда ни вперед, ни вбок, ни назад, и кем-то исчислены дни,

А вечность – миф, и не бросят роз на гроб из пахучей сосны,

И только память весенних гроз, когда ни грозы, ни весны.

Но что есть запрет, и что есть судьба, и что есть от рая ключи,

Коль выпал час плясать на гробах и рыжих собак мочить,

И туже затягивать ремешок, и петь, как поет листва —

Давай, дружище, на посошок, нам завтра рано вставать!