Перекресток

9 Голос

Прошло почти два года с той злополучной ночи. Ночи, которая преобразила жизнь Анны, как по волшебству. Впрочем, сама она считала это злым колдовством. «Ведьма!» вновь и вновь повторяла она про себя, вспоминая, как Джиневра стояла тогда перед ней — рыжеволосая, ликующая, залитая лунным светом — точно невеста в парчовом свадебном платье; как жадно она прижимала к себе ребёнка. С тех пор для Анны Джиневра и этот злосчастный ребёнок стали единым целым — одним предметом её затаённой ненависти. Порой ей казалось, что девочка — дочь Джиневры. И для этого были все основания. С первых же дней Джиневра взяла на себя заботы о малышке — кормила её, купала, играла… Анна была даже рада, что Джиневра узурпировала роль матери, ибо сама к этой роли отнюдь не стремилась. Но всё дело в том, что Эдгар, её муж, полностью вжился в роль отца. Когда он и Джиневра вдвоём склонялись над девочкой, что-то нежно шепча то ей, то друг другу, Анна задыхалась и тайком кусала губы. Нет, это была не ревность, — ведь она никогда не любила мужа, и даже не чувство оскорблённого достоинства. Анну наполняло ядом сознание собственной ненужности. Муж женился на ней ради детей; и вот теперь у него есть ребёнок, а она, Анна, не имеет к этому не малейшего отношения. Даже приёмной матерью в реальности стала не она, а Джиневра. В этом доме она теперь нужна меньше, чем последняя судомойка, — в доме, где она считалась хозяйкой, но который весь теперь вращался, словно карусель, вокруг этой девчонки… безродной… подкидыша…

Анна привыкла скрывать свои чувства. Она мужественно делала всё, чтобы хоть внешне быть хорошей приёмной матерью. Брала девочку на руки, ничем не выказывая брезгливости; с приторной улыбкой восклицала: «Ах, моя детка!», и даже целовала в золотисто-абрикосовую щёку. Но эти вымученные нежности были, конечно, лишь бледной тенью того, что вытворяла с ребёнком Джиневра.

Но чем старше становилась малышка, тем меньше Анна её касалась. Обе они отнюдь не стремились общаться с друг другом. Девочка Анну не то, что не любила, а просто не замечала. Когда она начала говорить (очень рано), Джиневра, показав рукой на Анну, сказала: «А это мама». Та повторила послушно: «Мама», но с тех пор ни разу этого слова не произносила. То ли дело «Джинни» (Джиневра) или «Папа»!

До недавнего времени у девочки была ещё и няня, хотя всем в детской заправляла Джиневра. Няня была не против, ибо получала неплохое жалование только за то, что уютно дремала, примостившись в уголке с каким-то рукоделием; а иногда и с рюмочкой сладкой наливки. Но с месяц назад она вдруг ушла, хлопнув дверью и заявив, что ноги её больше не будет в их доме даже за всё золото мира. На все вопросы она твердила одно, понижая таинственно голос и строя весьма многозначительные мины: ребёнок это дурной, не человеческое это дитя; давно она это подозревала, а теперь вот убедилась, как — не скажет, а только видеть она больше не может это отродье поганое, тьфу! Далее шли невнятные охи, молитвы и угрозы.

Эдгар лишь пожал плечами и сказал, что няня, как видно, не в своём уме. Джиневра закричала, что если бы няня не ушла сама, она бы лично спустила её с крыльца за такие слова о бесценной крошке. И только Анна — про себя, как всегда, но весьма горячо поддержала почтенную мудрую женщину. В самом деле, откуда им знать, что это за ребёнок, подобранный на перекрёстке трёх дорог? Она сама в его присутствии всегда ощущала… нет, не страх, но что-то такое, что заставляло её содрогаться. Особенно когда малышка смотрела на неё — более чем равнодушно — своими хрустальными зелёными глазами. Анне в такие минуты казалось, что та то ли смеётся над ней, то ли читает её, Анны, мысли.

Снова и снова она размышляла об этом, с каждым разом всё сильнее ощущая ярость, — ярость и бессилие, — лёжа в вечном халате на узкой кушетке в своей одинокой безликой комнате. Она так лежала целыми днями, распустив по плечам жидкие волосы, полуприкрыв скорбные очи и обставив себя батареей флаконов с ароматической солью. Она ощущала себя безнадёжно больной и всеми покинутой. И никому на всём белом свете не было дела до этих страданий. Чаще всего к ней никто не заглядывал.

Вот и в этот день, Анна лежала одна, как обычно. Впрочем, нет, не как обычно. Этот день был воистину из ряда вон выходящим: ни мужа, ни кузины не было дома: Джиневра каталась в парке верхом (кроме ребёнка её, кажется, интересовали только лошади), Эдгар уехал по делам. По каким — Анна не знала, да и знать не хотела.

Осознав, что кроме неё и ребёнка в доме осталась только прислуга, Анна вдруг ощутила неясное желание. Ей захотелось увидеть девочку. В конце концов, чего ей бояться? Это всего лишь двухлетний ребёнок. И рядом нет ни «папы», ни «Джинни». Сейчас она, Анна, сильнее!

Она резко вскочила, тут же забыв о своём слабом здоровье, и вышла из комнаты.

Она подошла к двери детской — и замерла. У неё было диковинное чувство — как будто … как будто она замышляет что-то дурное. Что за чушь! — сердито одёрнула она себя. Я всего лишь хочу посмотреть на … на своего ребёнка. Своего?! Ей стало смешно; она рассмеялась, и этот визгливый смех не понравился ей самой.

Детская была, разумеется, лучшей комнатой в доме. Огромное окно — от потолка и до пола, — всё искрилось, как калейдоскоп, от солнечного света и жгуче зелёной листвы из сада, шелестящей волной бившейся в стекло. Раньше… до той ночи, эта комната была будуаром Анны. Раньше…

Девочка сидела на ковре и разглядывала книжку с картинками. Когда Анна зашла, она подняла головку и скользнула по ней безразличным взглядом.

Анна смотрела на неё с каким-то нервным любопытством, словно видела в первый раз. Хрупкое, почти прозрачное тельце — можно подумать, её плохо кормят! Локти и колени в меру исцарапаны, как и положено здоровому ребёнку. Густые рыжие волосы — совсем как у Джиневры! — глаза раскосые и с неожиданно пушистыми ресницами. Уши… какие у неё всё-таки странные уши…

Анне захотелось окликнуть ребёнка — но как? Окрестили девочку Анной, в её честь (смешно!), но это, конечно, не прижилось. У Джиневры и Эдгара было всегда наготове несметное количество ласкательных имён и шутливых прозвищ; а вот что делать ей?

— Эй, ты! — неуверенно произнесла она.

Девочка даже не шелохнулась.

— Эй, ты! — повторила Анна уже резче.

Никакой реакции.

Анну вдруг охватило бешенство. Вся та обида, та злость, которые долгие годы копились внутри, загнивая, как мертвечина в болоте, вдруг пробудились. Её, никогда не пившую вина, опьянило сознание того, что нет ни Джиневры, ни мужа, и этот ребёнок — её проклятие — целиком в её власти. Она может сделать с ней что угодно… что хочет… и никто не узнает… что хочет!

Она замахнулась.

Рука не достигла цели. Девочка снова подняла голову — взглянула Анне в глаза — то ли обиженно, то ли просто удивлённо, — и Анна ощутила… ощутила что не может двинуть рукой. И не только рукой — всё её тело парализовало. Она застыла в нелепой позе, не в силах даже дышать. Хотела кричать, — но язык и губы стали чужие, тяжёлые, точно железные.

А девочка тем временем улыбнулась и… запела. Запела тихо, почти неслышно. Одна мелодию, без слов. Но ни один человеческий голос, ни один инструмент не смог бы её повторить. Даже птицы так не поют.

Это пение было похоже на шорох лунных лучей; на звон разноцветных радужных струн. Сама природа — дикая и бессловесная — раскрывала свою сущность в древнем звучании музыки эльфов — хранителей флейты козлоного Пана…

Ничего этого Анна не знала, и не могла понять. При этих звуках её охватил лишь ужас — ужас слепой, холодный и неизбывный. Он душил её, он разрастался, питая её голодную ненависть.

«Замолчи! Замолчи!» — вопило её существо, но челюсти были как на замке.

В эту секунду вошла Джиневра.

Наваждение спало; Анна вздрогнула, ноги её подкосились; и она уцепилась рукой за портьеру, чтобы не рухнуть на пол, как мешок.

Джиневра, воркуя, подхватила девочку на руки; прижалась к ней пылающим лицом, осыпала дождём поцелуев.

— Ах, ты моя золотая, ты снова пела, да, моя прелесть? Ты слышала, Анна, как она поёт? Правда, чудесно? Наверное, будет певицей. Просто какое-то чудо! Где она могла научиться?! У нас же никто не поёт! Я ей, правда, пела колыбельные, но ты же знаешь мой слух! А она поёт просто божественно! Правда, Анна? Ну, что ты молчишь?

— Да, конечно… Просто чудесно, — бесцветным голосом ответила Анна.