ПереКРЕСТок одиночества 4: Часть Первая

Глава 4

Мрачные находки. Ледяная нора, тоска и плач безмолвный. Стальная дверь и рык дракона.

В своих предположениях я не ошибся.

Приходившие сюда люди, поняв, что их никто не встречает, не торопились сдаваться. Они продолжали бороться, неся в сердцах еще не угасшую надежду. Чуть передохнув, потоптавшись в снежной целине, они приходили к одной и той же мысли, после чего подыскивали из своих пожитков наиболее подходящий инструмент и начинали вгрызаться в снег. Сначала им тогда, как и нам сейчас, встречался снег сыпучий, еще не слежавшийся, легко отбрасываемый назад, на миг, повисающий белым облачком и тотчас уносимый злым ветром. Они продолжали и продолжали копать, уходя так глубоко, насколько хватало сил и упорности — а этот запас у каждого был свой. Тут все как в жизни или в воде — каждый барахтается так долго, как может. Хотя там в нормальной жизни может быть кто-то бы и помог утопающему… но здесь помочь было некому. Сюда приходили поодиночке. И в одиночестве сталкивались со всем спектром чувств — обреченность, тоска, бессильная злоба… Но при этом они продолжали копать снег — таков уж склад ума привыкших не сдаваться сидельцев.

Кому-то сил хватило всего на три метра, другие ушли глубже.

Человеческие кости начали попадаться почти сразу, заодно наглядно показывая почти археологический срез человеческого упорства. А заодно показался и срез того, кто и насколько глубоко способен учуять желанную добычу и проникнуть за ней в снежную толщу. Хотя тут ничего нового я для себя не открыл. Сначала под лезвие лопаты попадались такие же кости как и там снаружи — лишь малая их часть не несла на себе повреждений, тогда как остальные были расплющены и разгрызены. Тут поработали снежные медведи, сумевшие унюхать возможно еще не заледенелое мясо или придя за оживившейся стаей червей.

Но как только я продвинулся еще на три метра глубже и наткнулся на каменную стену ведущего внутрь достаточно узкого прохода, снег стал куда плотнее, а полностью целых костей и разбросанных вещей прибавилось в разы. Я продолжил копать и находок прибавилось — достаточно длинная серия уцелевших пещерок, где нашел четыре полностью целых человеческих костяка, лежащих практически на одной линии. Черви аккуратно сожрали плоть, сдвинув только мелкие кости. Поэтому я, проползая мимо, возвращаясь чтобы вытащить снег, мог хорошо разглядеть тела и даже понять, как они провели последние мгновения своей жизни.

Лежащий навзничь костяк при жизни наверняка был очень высоким мужчиной. Под завалившимся набок черепом лежит пока нетронутая мной черная издырявленная сумка. Кости рук лежат на реберной клетке, ноги вытянуты и сомкнуты. Человек копал пока мог. А когда выдохся или надломился морально, что неудивительно, учитывая более чем преклонный возраст и окружающее пространство, предпочел улечься как положено и погрузиться в вечный сон.

Женский скелет в позе эмбриона. Она в шаге от того высокого. На теле клочки длинной синей юбки, на ступнях вполне целые резиновые сапожки совсем невеликого размера. Из голенищ торчат нити какого-то утеплителя. Руки прижаты к груди, лицо уткнуто в снег, а сверху на костях набросано тряпье — она укрылась чем могла в попытке согреться.

Два сидящих бок о бок скелета. Один уже развалился, а другой, сжатый снежными объятиями, буквально набитый снежной массой, продолжал сидеть рядом с упавшим товарищем. Наполовину вросший в снег череп направлен глазницами в ту сторону, где находится молчащий бункер Старого Капитана. Рядом бесформенная куча рюкзака, а между ног стоит пустая стеклянная бутылка. Рядом лежит алюминиевая кружка с обмотанной зеленой изолентой ручкой.

Благодаря найденным пустотам, я сэкономил немало сил и времени. Я лишь немного расширил их вверх, чтобы можно было спокойно стоять на коленях и иметь пространство для замаха, после чего продолжил работать в ровном щадящем темпе. Я не знал, что ждет там впереди и предпочел экономию сил. Почувствовав легкую усталость, подавил желание вернуться в теплое пространство вездехода и остался здесь, усевшись напротив вросших в стену обглоданных скелетов. Свинтив крышку термоса, налил себе горячего питья, привычно вытащил из кармана куртки сверток с тонко нарезанным несоленым салом и принялся трапезничать в свете ровно горящего светильника. Лампу выдал Замок. И я не удержался от горького смешка, когда осмотрел выданную с таким пиететом ценную вещь и понял ее назначение. Светильник, представляющий собой прозрачный стеклянный куб с синеватым отливом размером с два кулака. Одним углом куб закреплен на стальной ножке с острым концом. Активируется крохотным рычажком на одной из граней — кто бы сомневался. Горит ровным мягким светом, регулировки яркости освещения нет. Садовый светильник — вот что это такое. Таких полно и на нашей планете, где они чаще всего снабжены солнечными панелями и воткнуты острыми ножками в грунт рядом с дорожками на даче. У нас их принцип работы иной, но предназначение то же самое — дарить успокаивающий снег и отгонять пугающую тьму.

Частично стянув капюшон, я расстегнул верхнюю пуговицу, позволяя скопившемуся под одеждой горячему влажному воздуху выйти наружу. Прислонившись затылком к старому слежавшемуся снегу, я затих, с нескрываемой радостью ощущая как быстро в тренированное тело приходят новые силы.

Глупцы говорят, что-то вроде «мое тело — мой храм». Но в храмах не живут. В храмах ничего не меняют. Там вообще ничего не делают физически — и именно поэтому там всегда пахнет не застарелым потом, а ладаном и свечным воском. В храм пришел, помолился и ушел. Был бы я верующим, сказал бы, что в храме может жить душа, но никак не бренное тело. Так что я снова живу по некогда позорно оставленным мной ценным принципам. И один из них гласит, что мое тело — мой личный инструмент. Мой механизм активного бытия. И вот сейчас, сидя в полутемной снежной норе, после достаточно долгого отрезка нелегкой работы в неудобной тяжелой одежде, я чувствую, что мой механизм бытия в полном порядке. Шестерни ходят спокойно и ходко, они не буксуют в нажитом сале, не трясутся на дряблых остатках нетренированных мышц, не останавливаются из-за перехваченного непривычной нагрузкой дыхания — потому что мое дыхание ровное и размеренное. Я в полном порядке. И осознание этого грело душу получше всякого чая.

Я съел сало и допивал вторую порцию травяного настоя, когда сквозь узкий проход в пещерку втиснулся Сергей Блат, таща за собой кусок ткани, в которой я опознал разодранную палатку. Замерев у входа, он оглядел полускрытые снегом скелеты, оценил мою позу, а я сидел ровно так, как и вмерзшие в стену останки напротив, после чего гулко кашлянул и спросил:

— Тебя, Охотник, вообще ничего не берет что ли?

— Бояться надо не мертвых, Сергей — тихо ответил я, глядя как в забитых снегом глазницах смотрящего на меня черепа поблескивают искорки льда — Бояться надо живых.

— А то я не знаю! Я не об этом сейчас. Че я мертвых не видал? Может побольше твоего повидал.

— Скорей всего — кивнул я, вспоминая кладбище Бункера и то, сколько там относительно свежих могил.

Пусть старики и подпитаны «особыми» добавками в похлебке, но они все же не бессмертны. Так что да — еще живые обитатели Бункера успели вволю насмотреться на мертвых друзей. Кажется, я даже что-то читал на эту тему, когда начинаешь с особого рода безразличностью и странным пониманием относиться к регулярным смертям вокруг себя. Такое бывает у докторов, работников хосписов, в концлагерях и у жителей домов для престарелых.

— Тогда чего спрашиваешь-то? — спросил я, наливая себе еще немного чая и бросая еще один взгляд на скелеты в снежной стене.

— Так одно дело мертвецов хоронить… но ты то просто сидишь тут напротив скелета, попиваешь чаек и солнечно так улыбаешься.

— А… да это я о своем задумался. О личном.

— О личном в компании мертвецов?

— А почему нет? — я удивленно взглянул на Сергея и приглашающе указал на место рядом с собой — Присаживайся. Чая налью.

— Не — отказался он — Моя очередь снег копать. Я там все тобой накопанное разгреб, стенки поднял, чтобы с боков не задувало порошей. Филимон перекрестился и рычаг в вездеходе дернул — ну чтобы не глохло ничего. Вот ведь шут гороховый… почти сто лет прожил, а смерти все боится… Радист тоже при делах.

— Спасибо — кивнул я, оценив проделанный им объем работы — Черви не появились?

— Ни одного не нашел.

— Хорошо — я успокоено кивнул.

Черви — первый признак опасности. Медведи приходят вслед за червями, зная, что там их может ждать вкусное угощение. И есть у меня пока ничем не доказанная и может совсем глупая теория о том, что все крупные хищники наводятся на цель именно стайными червями, при этом хищникам не обязательно видеть самих червей. Между ними, возможно, существует какая-то иная связь.

Застегнув пуговицы, затянув потуже шарф и вернув на место капюшон, я подтянул к себе рогатину, проверил остальное оружие и снова замер у стены, погрузившись в спокойные полусонные мысли. При этом я знал, что надолго старика не хватит — дело даже не в возрасте, а как раз в тренированности. И я не ошибся. Вытолкнув кучу накопанного снега в пещеру, отдуваясь, он вылез следом и привалился к стене плечом, хватая ртом воздух.

— Так не пойдет — произнес я — Не хапай так воздух. Хочешь свалиться с простудой?

— В моем возрасте считай верная смерть… — просипел старик, утыкаясь ртом в воротник и силясь унять дыхание — Годы уже у меня не те, Охотник. Ой не те…

— Возраст тут не так важен — возразил я, протискиваясь мимо него — Когда последний раз за лопату или копье брался?

— Да, наверное, лет пятьдесят тому назад — рассмеялся он — А тут разве что на похоронах снегом покойника заваливал, так там и остальные помогали. Я этому всегда удивлялся…

— Чужой помощи? — удивленно спросил я уже из темного отнорка.

— Ей самой. В Холле раньше ни в одном деле, ни от кого помощи не допроситься было. А вот как кого снежком навеки прикопать — так все рады по горсти кинуть! Что за люди…

— А я считаю, что так и должно быть — отозвался я, вонзая лопату в плотный снег — Это инвестиция.

— Чего-чего? — пыхтящий Сергей сгреб снег на остатки палатки и с недоумением глянул на меня — Что за слово такое?

— Инвестиция — повторил я — Денежное вложение.

— Только здесь не деньги, а снег в могилку вкладывают.

— Именно — улыбнулся я — Это как гарантия того, что вложенные инвестиции однажды вернутся к тебе хотя бы в том же объеме. А лучше в двойном размере.

— В смысле — горстью снега похоронного?

— Ага. Ты закапываешь мертвеца, чтобы однажды закопали тебя.

— Ха! Тогда я немало вложил в это дело! Скольких я здесь похоронил? Сколько горстей снега уронил на брошенные в трещину тела друзей? Наши братские могилы полны…

Я рассмеялся и швырнул в его сторону, выбитую из стены снежную глыбку:

— Вот видишь, Сергей. Жизнь прожита не зря. Теперь тебя точно закопают, а не бросят в углу.

— Ну… уже неплохо, верно?

— Согласен.

— Хотя я от личной могилки не отказался бы.

— Хочешь лежать под крестом?

— Хочу лежать узнаваемо. Ну чтобы подошли люди к холмику и на кресте прочли, что здесь лежит Сергей Блат, желающий всем благ. А лежать в общей могиле…

— Так для тебя лично никакой разницы уже не будет — заметил я.

— А вдруг будет? Похороны ведь не зря существуют — с отпеванием, с лежанием в крепком гробу, и чтобы крышку как следует заколотили.

— Похороны придуманы людьми — ответил я — Остальные живые существа просто возвращаются в экосистему.

— Куда?

— В природу.

— Кормом для зверья и червей?

— Ага — улыбнулся я — Кормом для зверья и червей. И удобрением в почву.

— Да ну… к черту всех этих голодных тварей! Я хочу спокойно сгнить в своем гробу! Чинно! И даже достойно!

— В автолизе очень мало чинного и достойного — вздохнул я и пожал плечами — Да и ладно.

— Любишь ты словечки странные использовать. Начитанный что ли?

— Начитанный — подтвердил я — Когда-то читал очень много. Стремился достичь порога. Хотел напитать мозг как можно большим количеством максимально разнообразной информации.

— Зачем?

— Вот и я думаю — зачем? — хмыкнул я — Но тогда считал, что этот метод приведет мне к качественному прорыву на рубеж выше.

— А что там выше?

Я пожал плечами:

— Ну… лучшее будущее. Больше денег и путешествий, больше осмысленной и осознанной жизни, меньше глупых поступков и меньше всякой порождаемой тупыми делами грязи…

— Ну да… слыхал я о таком. Не будешь умные книги читать — в тюрьму попадешь или всю жизнь чужие канализационные стояки чинить будешь. И

— Ну… как-то так — согласился я — Не настолько буквально, но…

Я не договорил. После очередного удара лопата подалась вперед и ушла в дыру почти полностью. Сопротивления там внутри не ощущалось — пустота.

— Куда-то пробились — тихо произнес я, вытягивая лопату и нанося удар рядом, чтобы расширить отверстие — Дай-ка ту садовую лампу, Сергей…

Дождавшись, когда в руку втиснут ровно горящую лампу, я просунул ее в отверстие. Заглянули мы туда вместе с Сергеем. И надолго замерли у дыры, глядя на открывшее за стеной относительно небольшое рукотворное пространство.

Стены сложены из ледяных блоков, пол устлан одеялами. Все белым белом — здесь осел иней, покрывший все белоснежным покрывалом, которое закрыло и пять вытянувшихся в дальнем углу мертвых тел.

— Это ведь не бункер Старого Капитана, так? — кашлянув, уточнил согнувшийся рядом старик.

— Не думаю — ответил я, вытягивая лампу и снова беря лопату — Это скорее тот самый прорыв на следующий рубеж. Сюда добрались самые упорные.

— И к чему это их привело? К могиле чуть дальше по коридору?

— Их не съели черви — я взглянул на ежившегося старика — Ты ведь об этом мечтал?

— Ну… тогда у них все получилось — пробормотал Сергей и схватился за край нагруженного снегом драного брезента — Я оттащу и вернусь.

— Проверь там все — попросил я — И будь осторожным! Ты запомнил положение сугробов у выхода?

— А?

— Медведь в засаде выглядит обычным сугробом — пояснил я — Просто небольшой бугор среди прочих. Ты запомнил положение сугробов?

— Конечно нет!

— Схожу-ка я с тобой — вздохнул я, вонзая лопату в снег.

— А… а эти? — старик глянул на пробитую стену.

— А этим уже торопиться некуда — ответил я, поднимая с пола охотничью рогатину.

Мы вернулись через полчаса. Перед этим убрали мешающий снег, проверили сугробы, заглянули в вездеход, успокоив остальных членов команды и рассказав о ходе дел. А дела были не особо радостные. Столько мертвых тел, столько погибших у самого входа в убежище… это все говорило о вымирании самого бункера и о том, что нас ждет еще немало крайне печальных находок. К этому я и постарался всех подготовить, рассказав все как есть и главный упор сделав на нашу с ними роль в происходящем. Мы не могильщики, мы исследователи или даже археологи. Мы не должны погружаться в чужие беды слишком глубоко — в них нет нашей беды. А вот разобраться в произошедшем — наша прямая обязанность как посланцев Бункера. Я уложился минут в пять и, судя по всему, справился с донесением главной мысли на отлично. Лица стариков посветлели, радист склонился над своим столиком, начав деловитый доклад, остальные принялись собираться со мной — дел предстояло немало и лишние руки не помешают.

На этот раз Филимон и Сергей начали с вытаскивания из снежных нор всего полезного. Сдавленные рваные рюкзаки, сумки, обрывки одежды с карманами, вбитая в снег всякая мелочь — они тащили в вездеход все подряд.

В ледяную гробницу я вошел первым, предварительно хорошенько расширив отверстие в стене. Войдя, помедлил лишь пару секунд, сделав глубокий вдох какого-то по-особому стылого воздуха, после чего, не приближаясь к мертвым телам, на коленях двинулся к противоположной стене. Ледяной потолок не позволял выпрямиться во весь рост, что вполне разумно, если есть задача защитить небольшое пространство и возможно хоть немного прогреть его имеющимися средствами. Пока медленно двигался, глаза отмечали различные важные мелочи. Вон там заросшая снегом вентиляционная отдушина — выходившая в оставшуюся позади цепочку пещерок. Я вошел через стену совсем рядом с заложенной блоками дверью. Рядом с мертвыми телами вроде как припорошенная снегом каменная площадочка. Очаг? Не удержавшись, дотянулся и проверил. Да. Под снегом смерзшиеся угли. Обычный обложенный камнями очаг без дымохода. Дров нет. Я двинулся дальше.

Одним размашистым движением я стряхнул со стены укрывающее ее покрывало сверкающего в свете карманного фонаря инея. Лучом света пробежался по ледяным блокам и сразу увидел квадратный контур, окаймляющий заложенный проход. Понадобился с десяток сильных ударов, чтобы выбить блоки внутрь и направить луч фонаря в затянутую снежной пылью дыру. Вглядевшись, я медленно кивнул и пробормотал:

— Вот как-то так…

За проломленной стеной из блоков начиналась большая и высокая пещера. Настоящая пещера с каменными стенами и потолком. Тут хватало снега и льда, но эта маскировка меня не обманула, равно как и не смогла скрыть главного — там впереди в высокой стене имелась железная дверь. Не ворота, а дверь — высокий прямоугольный проем, забранный цельной железной плитой, поседевшей от осевшего на нее снега.

Переступив выпавшие блоки, я вошел внутрь и, подсвечивая фонарем, медленно пошел по пещере, обходя лежащие на полу тела, машинально их считая. Дойдя до двери, я подвел погребальный бухгалтерский итог — еще восемь трупов. Тела нетронуты медведями или червями. Не тронуты они и тленом. Выражение мертвых лиц скрыл вездесущий снег, но от этого на душе не становится легче. Пришлось самому себе напомнить, что я здесь не в качестве плакальщика. Я должен оставаться бесстрастным. Хотя бы из практических соображений — отвлекаясь на скорбные лики можно пропустить важную мелочь.

Стальная дверь была неприступна — во всяком случае для тех бедолаг, кто прибыл сюда без подходящих инструментов. И без вездехода…

Но умершие здесь старики снова доказали свою живучесть и упрямство — стоило убрать снежное покрывало с двери, и я увидел многочисленные свидетельства силе человеческого духа. Глубокие зазубрины, достаточно длинный пропил у одного края, бессчетные царапины и неглубокие вмятины. Убрав остатки снега, я отступил на пару шагов, упер в дверь луч фонаря и на пару минут застыл, позволил себе на это время отбросить бесстрастность и погрузиться в эмоции.

Чтоб вас…

— Эту дверь да в музей бы — прошептал я, глядя на покореженный избитый металл — На самое видное место. И чтобы школьников вокруг водить — дабы видели на что способны сражающиеся до конца люди.

— Да… — глухо пробормотал вставший слева Сергей.

— Святые угодники — тихо произнес вставший справа Филимон — Там буквы… слова…

— Слова — подтвердил я, чуть подаваясь вперед и начиная читать то, что сумел разобрать — Нам не открыли — не откроют и вам. Уходите!

Бункер МЕРТВ! Уходите!

Не тратьте время! Идите дальше, люди!

Заберите мою одежду — и идите дальше!

Передайте тем наверху — пусть не идут сюда! Передайте!

Тут гибель! Уходите!

Бегите! И помяните нас!

Эта ставка прогорела…

Дверь не открыть! Бегите!

— Герои — пробормотал я, оборачиваясь к лежащим неподалеку телам — Они все герои. Поняв, что им уже не уйти и не спастись, постарались спасти тех, кто только пришел.

— Вон там — дрожащая рука Сергея указала на какой-то предмет между двумя телами — Я глянул осторожно. Это банка литровая. Внутри сложенная бумага. И пара карандашей.

— Надо сберечь — вздохнул я, ведя лучом света по ледяной гробнице, где умерло столько освобожденных людей — Вот вам наглядный пример, мужики… Вот в чем виноват наш Бункер… оставайся он на связи с этим убежищем… сумел бы в случае чего предупредить еще летящих сидельцев не соваться после освобождения в умерший бункер Старого Капитана… Нельзя рвать связи. Нельзя…

— Так радио не только у нас! — сорванным голосом заметил Филимон.

— Не только у нас — согласился я и, заглянув в его заполненные потусторонним страхом глаза, попросил — Будь добр — вернись в вездеход к Касьяну Кондратовичу. Никому из вас нельзя оставаться поодиночке слишком долго.

— А тебе? — спросил Сергей Блат.

— А я уже привык — ответил я — Давай, Филимон… давай…

— Прихвачу хоть рюкзак с собой…

— Прихвати — согласился я и взглянул на Сергея — Помог бы ему собрать тут все.

— Да сделаем… вот же ш… бедное зря сгинувшее старичье… выходит нам еще ого-го как повезло в этой жизни, верно?

— Верно — подтвердил я — Нам всем ой как повезло…

Они уже высвободили из ледяного плена чужие вещи и начали выбираться из ледяной каморки, когда я тяжело ударил по двери найденным тут же внизу сломанным зубилом.

Ба-а-а-м…

И еще раз…

Ба-а-а-м-м-м…

Я на нес не меньше двадцати сильных размеренных ударов по стальной двери. Выждал несколько минут — за моей спиной стояли замершие в ожидании чуда старики — и повторил серию звонких ударов.

Чуда не случилось. Дверь осталась мертва. Бункер Старого Капитана мертв.

Уронив зубило под ноги, я развернулся и пошел к выходу из снежных катакомб.

**

Касьян, закончив сеанс связи с родным Бункером, подошел ко мне где-то через час с небольшим после нашего мрачного возвращения. А я, закончив копаться в найденных вещах, налил себе драгоценнейшего кофе с сахаром, закурил сигарету и, забросив ноги на панель управления, смотрел в затянутое светящимися тучами черное небо. То и дело вездеход озаряла на миг очередная молния, высвечивающая мертвую снежную пустошь на километры вокруг. Усевшись в соседнее кресло, Касьян сделал глоток кофе из крохотного серебряного стаканчика — чуть больше наперстка — помолчал с минуту и только затем задал главный вопрос:

— Что дальше делаем, начальник? Домой? Или попробуй дверь рвануть тросом? Один конец к вездеходу и… там, конечно, одни лишь трупы, но может чего полезного сыщем. Нам любая мелочь на пользу, а им там… им уже ничего не надо. Кто нас осудит за это?

— Никто — согласился я, продолжая смотреть на вспухивающие изнутри светом черные тучи и появляющиеся в этот момент темные горошины низколетящих тюремных крестов — Никто на осудит, Касьян.

— Да никто и не заметит — хохотнул радист, растирая свободной ладонью лицо — Ох… вот ведь мысль нелепая, да? Но ведь и впрямь — кто сюда в эту могилу общую явится? От убежища сигналов в эфир нет, молчание мертвое. Тропка сюда больше не ведет. Так как поступим? Решать тебе.

— Как ты сказал? — я медленно приподнялся в кресле и бросил окурок в баночку.

— Тропка людская сюда больше не ведет.

Я мотнул головой и едва не расплескал остатки кофе:

— Нет. В самом начале.

— Никто и не заметит?

— Именно — буркнул я, допивая кофе и вставая — Мать их! Я же видел… и не придал значения…

— Видел что, Охотник?

— Подожди — попросил я, уже спеша к центру салона, превратившемуся в более чем странное подобие вещевой барахолки.

Лавки и пол завалены развернутыми рубашками, футболками, нижним бельем, штанами, юбками, обувью, полушубками и прочим тряпьем. По полу тянутся лужи — большую часть вещей выдрали из льда и снега.

— Холл будет рад! — уверенно заявил Сергей, вытирая драной тряпкой самую большую темную лужу — Постирать, подлатать — и в дело! Часть вещичек в монастырь скинем. Монашки ведь у нас дети божьи смиренные — им модное носить не обязательно. Да, Филя?

— Не начинай, а? — устало попросил тот, оторвавшись от раздувания печурки — Не до тебя сейчас, ирод…

Почти пропустив их разговор мимо ушей, я шагнул к лежащим отдельно вроде бы абсолютно разномастным, но при этом одинаковым по своей сути шести предметам. На лавке в длинную линию выстроились три литровые банки с крышками, один стальной ящичек, деревянная красивая шкатулка с резьбой и большой жестяная коробка из-под конфет. Это все были вытащенные из найденных рюкзаков и сумок аптечки. Все они несли на себе следы повреждения, а большая их часть была брошена открытой и забилась снегом. Это неудивительно — обреченные и уже умирающие люди, принимая остатки лекарств, могут уже не найти в себе сил закрыть как надо аптечку. Да там и нечего было особо сберегать — аптечки практически пусты. Хотя кое-какие лекарства все же сохранились, и я этому даже порадовался, пока бегло все тут просматривал. Но тогда не щелкнуло в голове, хотя и появилось там какое-то туманное облачко. Щелчок произошел после слова Касьяна.

— Никто и не заметит — пробормотал я, запуская пальцы в первую банку и вытаскивая из нее пустой блистер.

Блистер аспирина. Еще бумажный, но так как влаги нет, сохранился неплохо. Девять из десяти ячеек пусты. В одной крайней зажат драгоценный кругляш таблетки — такой дешевой и обычной там и такой важной здесь. Я положил блистер у первой аптечки и под недоумевающими взглядами вставших за спиной стариков, полез во вторую банку.

Блистер кальция глюконата. Бумажный. Девять из десяти ячеек пусты.

Третья аптечка. Блистер. Внутри только одна таблетка.

Действуя быстро и все более зло, я выпотрошил каждую из аптечек, отдельно высыпав перед каждой из них горку из пустых пузырьков, коробочек и пустых блистеров, вытащенных из них же.

— Тварь! — выдохнул я и Филимон невольно шарахнулся в сторону — Сволочь! Тварь!

— Да ты чего, Охотник?! — просипел Сергей — Что не так?

— Аптечки почти пусты — ответил я, стараясь успокоиться — Но в них полно пустых блистеров. И ведь я сразу на автомате подумал — а зачем обратно в аптечку пихать пустой блистер или пузырек? Ну выпил я последнюю таблетку, при этом я уже слабый и помираю. Куда дену ненужную фигню?

— Да рядом уроню — тут же ответил Сергей и уже совсем другим взглядом уставился на горку пустых лекарственных контейнеров рядом с каждой аптечкой — Если и пихну машинально один внутрь, но не все же подряд… Мать их! То есть тут куклы подставные?! Фальшивок настряпали?!

— Ага — кивнул я — Можно еще предположить, что кто-то из погибших был аккуратистом. Но я сомневаюсь, что это же качество было у всех. Окажись я в ловушке, не знай я куда идти, я бы там все разнес и плевать на аккуратность. Но самое главное — аптечки оказались внутри рюкзаков. Вот главная странность. Аптечки и продовольствие — это первое, что я заберу с рюкзака мертвого человека и уберу в свою рюкзак. Эти люди ведь приходили сюда по одному. И умирали чаще всего поодиночке. Но при этом их рюкзаки выглядят почти нетронутыми…

Наклонившийся ко мне Касьян почему-то шепотом задал вопрос состоящий всего из двух слов, одновременно кивнув в сторону мертвого бункера за пещерой:

— Погоди… получается?

— Да — зло ответил я, глядя на распотрошенные аптечки, каждая из которых содержала немало пустых блистеров и пузырьков, а еще по одному или по два блистера лишь с одной таблеткой — Получается… Готовьтесь мужики. Мы тут ненадолго задержимся…

**

Конец вторых суток. Вот уже больше тридцати часов я провел вне вездехода. Но я не жаловался — все более чем приемлемо по уровню комфорта. Я два часа потратил на обустройство логова у ледяной стены гробницы, а затем частично обрушил на него снежную стену. Так получилась бесформенная снежная куча с крохотным лазом. Внутри меховой кокон из медвежьих шкур, большой термос, сверток с максимально жирной едой, частично завернутый в шкуру иноземный светильник и книга «Аэлита», взятая на время у Касьяна. Сам по себе роман был весьма интересен, а к нему еще «прилагались» частые заметки на полях и даже на вклеенных тетрадных листах, исписанных различным почерком многочисленных читателей. Тут велся настоящий диспут о произведении — и его было читать не менее интересно.

В общем я даже отвлекся от обуревавших меня злых мыслей.

Часы шли, я большей частью дремал, но еще и читал, думал о разном, вспоминал многие моменты из своего прошлого и просто бездумно лежал в своей меховой норе, медленно разжевывая очередной кусок мяса. За прошедшие часы я не менее восьми раз устроил громкое представление, колотя по двери всем тяжелым и на полном серьезе пытаясь ее пробить. Первые несколько раз я колотил очень долго и сильно. В следующие разы мой стук уже не был столь громким и частым. И наконец в финале я колотил уже совсем слабо и редко. Я что-то кричал в шарф, стараясь, чтобы мой голос был максимально приглушенным, больным и старческим. А за последние семь часов я не ударил ни единого раза. И ничем не нарушил мертвой тишины снежных пещер.

Я пролежал под сугробом еще три часа, настраивая себя на еще больший срок ожидания. Когда надо я могу быть очень упрямым. И…

В дверь ударили. Громко, с лязгом. А затем еще раз. Ударили изнутри — в темноте я не видел железное полотно, но был вполне уверен, что перед ним никого не было. Стучали оттуда — со стороны Бункера Старого Капитана.

Через несколько секунд стук повторился еще раз, причем частый и требовательный. Потом еще раз. Я не двинулся с места. Не бросился к двери и ничем не выдал свое присутствие. Сжавшись в пружину, приготовив оружия, я затаился в укрытии и ждал… я ждал…

Ба-а-ам…

Ба-а-а-а…

Тишина. Она продлилась еще один невероятно долгий час.

И снова удары в металл. Опять тишина, растянувшаяся на полчаса.

Удары в металл.

Десять минут тишины — я засекал по часам.

А затем скрежет металла о металл, какой-то стук, лязганье… и снова ничего на следующие десять минут.

И наконец дверь с протяжным скрипом приоткрылась. Вокруг кромешная темнота. И опять надолго повисшая тишина. Еще один скрип, чей-то приглушенный голос и… в пещеру проник ровный свет какой-то лампы, пробившийся через широкую щель между приоткрывшейся дверью и стеной. Я сжался в комок и понял, что не дышу от напряжения. Заставив себя сделать пару долгих вдохов, я закрыл глаза и частично отвернулся. Не знаю, почему я вспомнил это сейчас. Но во многих книгах писали и пишут, что живое существо способно буквально ощутить чужой взгляд. Не знаю насколько это правда, но рисковать я не собирался. Для меня стало настоящим испытанием не смотреть, а лежать и просто слушать, оценивая каждый новый услышанный звук — шорохи, бормотание, лязганье, скрип.

Но я выдержал еще долгие двадцать минут. Дождался, когда голоса осмелеют и зазвучат на всю пещеру:

— Никак все же помер несчастный, кумушка Лизаветта? — с боязливой странной тревогой вопрошал дрожащий мужской голос.

— Ох не иначе скончалась бедняжка, кум Евгенюшка — ответил ему женский хрипловатый голосок — Не дождались помощи нашей… не дотерпели…

В ее голосе звучала не радость, а резко контрастирующая с печальными словами хищная и жадная радость. Они не знали кто пожаловал к их запертым дверям, и он говорил обо мне как о мужчине, а она как о женщине. Но оба говорили обо мне как об очередном мертвеце.

— В энтот разок я уж первая вещички осмотрю, кум Евгений.

— Ну так и быть, кумушка… так уж и быть. Разве ж я не человек и не понимаю?

Они очень неспешно прошли мимо, замирая на каждом шагу. Остановились в шаге от меня, и она недовольно забрюзжала:

— Стеночку уронил! Ну что за люди, а? Вот чему ему стеночка мешала, кум Евгенюшка?

— Потому смертушка его и прибрала, кума. За такими она сразу поспешает. И правильно! Разве ж можно чужое ломать аль брать? Мы вот себе не позволяем такого! Только у почивших малую долю берем. Так им уж и не надо ничего!

— Ой верно говоришь, кум Евгенюшка. Ой верно… Ой! Гляди-ка! А вон и лежит! И сумка рядом… — в ее словах полыхнула жаркая жадность.

Они говорили о лежащем в ледяной гробнице снежном болване накрытом одним из наших старых одеял. Рядом лежала набитая снегом красная спортивная сумка Сергея Блата, на время пожертвовавшего ее для общего дела. Я намеренно выбрал ее за яркий притягательный снег и постарался набить ее поплотнее, равно как и не забыл вытащить из-под одеяла подошвы сапог.

Фокус сработал. Открыв глаза, я увидел как они в мечущемся свете фонаря бросились сквозь пролом внутрь гробницы, опять споря о том, кто первый должен «жикнуть молнией». Выбравшись, я бросился к двери и за пару секунд оказался рядом, тут же распахнув ее и наставив ствол дробовика внутрь. Я увидел только пустой и темный коридор со снежными языками на стенах и сосульками под потолком. Там не было никого и ничего живого. Только уходящий в темноту пустой коридор. На внутренней стороне двери два засова и несколько мощных задвижек.

За моей спиной раздался дружный перепуганный крик — они откинули одеяло и увидели лишь снег. Или «жикнули молнией» и увидели то же самое содержимое. Они поняли, что их заманили в ловушки и значит вот прямо сейчас… Я шагнул за дверь, прикрылся ею, наставил оружие на пещеру и как только там показались две раскачивающиеся несуразные фигуры, рявкнул:

— А ну замерли, твари! Замерли я сказал!

Ответом был крик и выстрел. С потолка полетела снежная пыль, по качнувшейся двери чем-то хлестнуло. Завыл на всю пещеру истошный бабий вопль:

— Покинь обитель нашу-у-у-у!

— Не дождетесь! — крикнул я и повторил — Твари!

Последовал еще выстрел, затем щелканье, лязг и еще два грохочущих в замкнутом пространстве выстрела. Я вовремя ушел глубже за дверь и на инстинктах прикрыл ее плотнее. В результате в щель влетело что-то, ударив по стене, но не задев меня.

— Твари — тихо повторив, вжимаясь в угол и стиснув пальцы на мощной дверной скобе изнутри — Какие же твари…

— Уйди-и-и-и! — заходилась с той стороны женщина — Уйди-и-и-и-и-и-и-и!

Ее крик перешел в невероятно эмоциональный визг, чуть ли не в вой циркулярной пилы. Сколько всего звучало в этом визге — страх, ненависть, ярость. Но страха все же было больше. Когда она замолкла, чтобы набрать воздуха в грудь, я снова услышал металлический щелчок. Два выстрела — лязг металла — и снова два выстрела. Похоже у него там что-то двуствольное знаменитое. Я особо не боялся — подставляться под выстрелы не собирался, я все же человек сугубо гражданский и пока нужного опыта не набрался. Поэтому я предпочту переждать и воспользоваться бесчеловечным оружием этих тварей — морозом. Я утеплен, сыт, куда моложе них — если я правильно угадал примерный возраст по их дребезжащим голосам — и мне не занимать выносливости и стойкости. Я пережду. За стариков в вездеходе я не переживал — они получили от меня максимально четкие указания и не сунутся сюда ни при каком раскладе. Так что…

— Слышали?! Давайте все сюда! Поймаем! — далекий крик оказался сюрпризом для нас всех.

Голос я узнал — кричал Сергей Блат и кричал какую-то околесицу:

— Сержант! Заходи справа! Стрелять на поражении!

— Евгенюшка! Давай! — ответно заголосила перепуганная кума Лизаветта — Их много! Окаянных много!

Тот промолчал. И еще через мгновение она снова подала голос — уже куда более злой, жесткий и даже властный:

— А ну дай сюда! Дай!

Старик охнул, послышался шум падения. Заскрипел под торопливыми шагами снег, воздух опять пронзил истошный визг, нарастающий по мере приближения. Я ничего не видел, но тут можно было и не гадать — перепуганная крыса пытается вернуться в захваченную врагом нору и ради этого готова на что угодно.

— Не лезь! — крикнул я — Брось оружие!

Куда там… меня даже не услышали. Шум шагов участился, визг перешел в хриплый стон, а затем в щель между косяком и дверь впихнули ствол ружья. Я успел отскочить, прежде чем она выстрелила. Основной удар пришел в стену, но и меня что-то ударило в капюшон и шапку, ужалило в левое ухо. Дверь распахнулась под торжествующий крик, ружье рыскающе пошло из стороны в сторону и вверх, прежде чем не уперлось в меня. Я выстрелил… и невысокая фигура отлетела назад, выронив оружие и упав.

— Лизаветушка-а-а-а-а! — стоящий на коленях посреди пещеры старик с лежащей под ногами лампой завыл, стаскивая с головы ушанку — Лизаветушка-а-а-а!

Я сделал шаг вперед, оглянулся, вдруг испугавшись, что из глубины чужого убежища кто-то выскочит. Там по-прежнему было темно и пусто. Поравнявшись с упавшей, я глянул ей в лицо и хотя даже толком не разглядел ничего, мне сразу стало ясно — она мертва. Я убил ее. Убил человека. Опять… Первым был Чертур, вторым Ахав Гарпунщик… и пусть технически они не совсем люди — я про обычных наших земных и неизмененных — но душе от этого как-то не легче.

Очнувшийся старик попытался вскочить, но колени подвели и ему удалось чуть привстать и наклониться вперед. В этой странной позе на подлете его и настиг удар Сергея Блата, пришедший между лопаток и сбивший противника с ног.

— Лежи смирно, с-сука! — проорал Блат, наступая лежащему на шею сзади — Лежи тихо! А то порешу!

И я почему-то ни на миг не усомнился в его словах. Порешит. Без колебаний. Об этом же говорил и нож в его правой руке — хотя за плечом висела однозарядная берданка, Сергей выбрал холодное оружие и держал его более чем уверенно. Это понял и упавший незнакомец, замерший на полу и в голос заплакавший. Это был именно плач — почти детский, надрывный. Присев, я вытащил из пальцев мертвой старухи ружье и, отойдя чуть в сторону, прислонился спиной к стене. Надо перевести дух…

— Охотник… Охотник!

Очнувшись, я вопросительно окликнувшего меня Сергея:

— Первый раз убил? — спросил он меня.

В свете лежащей на полу лампы его лицо казалось слепленной из белых и черных лоскутов злой маской. Чуть подумав, я качнул головой:

— Знаешь же, что нет.

— Ну… про Чертура слухи ходят, да… Но он ведь не человек?

— А луковианцы — люди? — спросил я с проснувшимся интересом, ощутив, как колючий неприятны ком наконец исчезает из груди — Или нелюди?

— Вот хороший на самом деле вопрос! — поддержал меня Блат — Обсудим! Но сначала спеленать бы этого… ублюдка… И расспросить бы эту гниду прежде, чем лоб ей зеленкой намазать… Вы скольких тут убили, гнида?! — пинок Сергей пришелся по ребрам застонавшего старика — Скольких заморозили?! Суки!

— Хватит! — велел я и, умерив голос, попросил — Проверь его карманы. Патроны там точно найдутся. Может и нож. Осторожно. А я на прицеле гада подержу.

— Я безоби-и-и-дный… — прохныкал старик.

— Зовут Евгением?

— Женей…

— Полное имя — потребовал я, в то время как Сергей достаточно профессионально осматривал карманы ватной куртки, выкладывая их содержимое на снег.

Я увидел горсть патронов, портмоне — поразившее меня своей неуместностью здесь в этой снежной пещере — носовой платок, небольшую бутылочку, какие-то огрызки, сложенный перочинный нож.

— Евгений Николаевич я.

— Больше ничего! Ту старую обыскивать?

— Давай — кивнул я.

— Этому руки связать? Или сломать сразу…

— Да зачем? — буркнул я, глядя на ворочающуюся на ледяном каменном полу невысокого субтильного негодяя в слишком большой для него одежде — Вставайте, Евгений Николаевич. Лежать на ледяном камне нельзя.

— А тебе не плевать на его здоровье? — осведомился присевший у мертвого тела Блат.

Я промолчал. А вот он изумленно присвистнул, держа в руках здоровенное такое кольцо с парой десяткой разномастных ключей на нем. Да там даже больше двух десятков… я такую связку больших чуть ли не амбарных ключей разве что в фильмах видел.

Я повернулся к застывшему Евгению Николаевичу:

— Это что за ключи?

— От всего — вздохнул он, пряча низ лица в намотанный на шее серый шарф — Кума Лизаветта тут за всем приглядывала. Ключница она. Была…

— Ключница — повторил я — Обалдеть… Ключница убийца Лизаветта… как там ее по батюшке?

— Павловна.

— Елизавета Павловна — кивнул я — Ключница бункера Старого Капитана. Да что ж тут у вас такое происходит, люди?

— Да какие они люди — бросил выпрямившийся Сергей, недобро глянув на Евгения — Это твари как есть. Я сам, бывало, чужое брал. И не раз. Но это там. А здесь… здесь так нельзя. Мы же все сидельцы. У всех судьбы одинаково поломаны. А вы… вы нелюди… О чем его расспрашивать, Охотник? Его надо связать по рукам и ногам да здесь бросить рядом с закрытой дверью! Пусть медленно подыхает!

При этих словах Евгения Николаевича перекосило так сильно, что я невольно отпрянул, запоздало поняв, что это была гримаса не ярости, но безумной силы страх. Еще чуток и старик отойдет в мир иной от переполнявших его переживаний. Поэтому я принял единственное верное решение и четко скомандовал:

— Пленника в машину. Куму Лизаветту проверить на признаки жизни и оставить здесь.

Сергей Блат уставился на меня с искренним удивлением:

— Так а зачем ее проверять? Мертва… в груди дыра.

— Проверь — попросил я, помогая подняться безвольному плачущему старику — Кто еще есть в вашем убежище?

— Никого — всхлипнул старик — Только мы вдвоем с Лизаветой и были… Тихий теплый уголок только для двоих… так она всегда говорила…

— Что за первой дверью?

Но старик не ответил, повиснув у меня на плече и покорно переставляя ноги. Входя в промежуточную ледяную гробницу, где мы выставили прекрасно сработавшую ловушку, я оглянулся и убедился, что Блат добросовестно выполняет мое поручение, согнувшись над мертвым телом и проверяя дыхание. Да глупость… да… но было в той старухе нечто настолько страшное и мерзкое, что и не поверишь, что она могла умереть так легко. Лучше уж лишний раз убедиться…

Как только мы закрыли и заблокировали дверь, я скинул куртку и шапку, оставшись в теплом шерстяном свитере, после чего уселся на одну из лавок и, приняв от Фили стакан чая, кивнул на сидящего рядом со мной пленника с опущенной головой:

— Налей и ему чаю. Погорячее. С сахаром.

— Ему-то? — тут же окрысился раздевающийся у двери Сергей Блат — Мы эту крысу чайком поить будем сладким?! Такие твари как он хуже всех! Охотник… разреши мне вывести эту гниду туда на мороз и побеседовать с ним пару минут. Он расскажет все — обещаю!

Я качнул головой:

— Успокойся, Сергей.

— Как тут успокоишься?! Он ведь такой же как мы! Тоже сиделец! — крик Блата наполнил салон и ударил по ушам — Мы прошли через одно и то же! Как он мог поступить вот так?! Как?!

— Успокойся — повторил я и перевел взгляд на Евгения Николаевича — Вот он сам нам и расскажет, верно?

Сжавшийся в комок старик не ответил. Даже не глянул на меня, не сводя застывшего взора с мокрого от растаявшего снега пола. Руки зажаты между ног, сидит на самом краешке скамьи, крупная дрожь заставляет его раскачиваться из стороны в сторону. Не глянул он и на вставший рядом с ним граненый советский стакан чая.

Выждав с минуту, я понял, что так дело не пойдет и наклонился к нему ближе:

— Успокойтесь, Евгений Николаевич. Успокойтесь. Бить вас никто не будет. Пальцем не тронут — я обещаю. Конечно, если вы не станете пытаться бежать или хвататься за оружие. Орать и запугивать тоже не станем. Я ведь вижу, как вы накручиваете себя прямо сейчас. Хватит затягивать пружину. А то так можно и до инфаркта дотянуть — и тогда смерть.

На этот раз он отреагировал хоть как-то — испустил долгий свистящий выдох, передернул плечами и немного выпрямился, хотя по-прежнему напоминал смертельно раненую взъерошенную птицу со свисающей головой. Как-то раз в наш дом в деревне со всего лету ударил молодой голубь. Ударил в стекло окна, напугав нас резким звуком. Я нашел его на завалинке, успев в последний миг спасти от когтей вечно полуголодной кошки — бабушка говорила, что сытым кошкам место в городе, но не на селе. Голубь был внешне цел. Ни одной ранки. Только голову не мог поднять, уронив ее на пеструю грудку. Бабушка глянула и сказала равнодушно — не жилец, отдай кошке. Я не послушался и отнес в безопасное место. Но голубь не выжил — он хоть и сидел, но голову так и не поднял, а следующим утром я нашел его мертвым и отдал кошке. Вот и Евгений Николаевич сейчас выглядел как тот голубь… Его уже будто ничего и не волновало.

— Вам надо успокоиться — повторил я, мягко касаясь его дрожащего плеча — Все что сделано — уже сделано и вряд ли это можно как-то исправить. Постарайтесь отстраниться от происходящего, хорошо? Авария уже случилась, машины столкнулись. Самое время слезть с капота, куда вас выбросило ударом. Слезьте. Осторожно стряхните с себя битое стекло. Затем мысленно отойдите на пару шагов назад и сядьте. Закройте глаза, дышите спокойно. Что сделано — то сделано. Поэтому глупо переживать это снова и снова. Как только чуть придете в себя, выпейте сладкого чая. А я вернусь минут через десять, и мы просто поговорим как человек с человеком.

На этот раз он едва заметно кивнул. Я качнулся чтобы встать, но сделал вид, что только что вспомнил и тихо спросил:

— В убежище точно больше нет никого живого?

— Никого… — прошептал старик, дрожащей рукой нащупывая стакан — Никого…

Кивнув, я прихватил свой чай, бросил упреждающий взгляд на чуть успокоившегося Сергея Блата и шагнул к нашей радиоточке. За пару минут обрисовал радисту то, что ему следует незамедлительно передать в Бункер. Мы, конечно, все проверим, но в целом картина ясна — Бункер Старого Капитана мертв. Возможно его внутренние механизмы еще работают, но без населения это всего лишь закопанная в снег консервная банка. Словам пленника я поверил — он не лгал, когда утверждал, что кроме них в убежище больше никого нет. Я не мню себя экспертом, но в этом случае был уверен, что старик говорил правду. Об этом же говорил и увиденный мной там во входном темном тамбуре абсолютно неожиданный здесь предмет — на следующей двери висел навесной квадратный замок. Безумие… это какое-то безумие…

Закончив передачу, Касьян Кондратович повернулся ко мне, кашлянул и задал довольно неожиданный вопрос:

— С какого капота-то?

— А?

— Ну ты тому вон посоветовал слезть с капота. Говорил ты тихо, но я расслышал вроде правильно.

Я кивнул.

— Так с какого капота-то ты ему слезть советовал? Капот ведь у машин бывает?

— Платье есть такое женское! — вставил Филя — Шибко красивое!

— Машина — улыбнулся я, краем глаза заметив, что к нашему разговору начали прислушиваться все без исключения — Но я ведь образно говорил. И подстроился под современный лад, хотя мудрость старинная. Бабушка моя всегда подругам почти тоже самое говаривала: хватит выть на пожарище. А я от нее перенял и чуть переиначил. Думаю, смысл выражений понятен?

— Нет уж ты поясни — возразил Касьян Кондратович — Про машину и капот.

— Ну… представьте, что вы ехали по дороге и попали в аварию с серьезным столкновением.

— Кто был за рулем?

— Это неважно — хмыкнул я — Суть в шоке от самого происшествия и от его внезапности. Бам! Удар был такой силы, что тебя выбросило из салона на капот машины, где ты и остался лежать, голося во весь голос или захлебываясь беззвучным перепуганным криком. И это более чем нормальная реакция на подобное событие. А вот дальше начинаются варианты. Есть правильный — полежал на капоте пару секунд, поорал с перепугу, выматерился, а затем слез, отбежал в сторону и вернулся к куда более важным делам — проверить как там остальные люди в твоей и чужой машинах, не задело ли кого, не начинается ли пожар и не следует ли заглушить двигатель. Понятно я объясняю?

— Ага. В нашем случае считай то же самое — кивнул Филимон — Я как угодил в крест тюремный, так пару дней завывал. А затем втянулся… начал рычаги дергать, о жизни будущей думать…

— Именно — кивнул я, отмечая, что пленник сделал первый глоток чая, внимательно прислушиваясь к нашему разговору — Ты слез с капота, Филя. Ты занялся неотложными делами.

— А есть и другие варианты?

— Есть — ответил я — Это когда ты продолжаешь лежать на капоте и орать. Пусть уже не физически, но мысленно ты все еще там — в уже закончившейся аварии. Закончившейся для всех, но не для тебя. И в этом случае человеку необходимо сделать над собой усилие, слезть с чертового капота и отойти на пару шагов назад. Человеку необходимо отстраниться.

Что-то пробурчав, успевший снять верхнюю одежду Сергей возразил:

— Это если в обычной аварии! Там все просто. И если выжил — иди в кабак и празднуй. Водка — лучший растворитель печалей и страхов душевных. Но если угодил в крест тюремный — то это не конец, а только начало сорокалетней отсидки ни за что ни про что! Попробуй тут слезть даже не с капота, а с кокпита тюремного креста, в то время как рядом с тобой то и дело уходят в штопор и от выстрелов Столпа разлетаются на куски другие летучие камеры! В нашем случае отходить было некуда, Охотник!

— Не было — согласился я — Но с капота мы слезли и вернулись на верное место.

Сергей прищурился:

— Это куда же?

— Мы вернулись за руль — улыбнулся я — Мы все слезли с капота и вернулись в салон, где снова опустили ногу на педаль газа, а руками крепко взялись за руль нашей жизни. Ты можешь не верить, Сергей, но ты — как раз тот, кто сумел это сделать и продолжаешь целенаправленно управлять своей жизнью. Иначе ты бы просто не сумел выжить в сорокалетней одиночной отсидке. А ведь бывают и те, кто всю жизнь, с рождения и до смерти, едет на собственной машине не за рулем, а в виде вбитой в решетку бампера полудохлой птицы, в то время как его жизнью управляют другие. Но это уже другая тема. Хотя, если посмотрите вон туда — я повернул голову к все еще подрагивающему пленнику — То, как мне кажется, такую вот птицу на решетке бампера и увидите… Или я ошибаюсь, Евгений Николаевич? Без обид, но вы доминирующей или хоть чем-то управляющей в своей жизни личностью не кажетесь. Слышал я как кума Лизаветта с вами разговаривала под конец. Да и ключи были у нее… Может пора бы и вам слезть с капота?

Задрожавшей рукой отставив полупустой стакан чая, старик с трудом поднял головой, первый раз взглянул на меня прямо и тихо, но уверенно произнес:

— Я расскажу все. Расскажу все как было…

У Евгения было все как у всех. Работа. Семья. В жене и детях души не чаял. Да у жены был кто-то еще и Евгений об этом знал, но давно уже смирился — несмотря на еще молодые годы его мужское начало почти иссякло уже к тридцати. Да, честно говоря, его никогда особо и не прельщали эти кувыркания и будь его полная воля, он бы отказался от них еще раньше. Но жена требовала своего и приходилось стараться. Поэтому, когда он прознал, что у женушки появился любовник, то испытал не гнев и злость, но удивительно сильное радостное облегчение. Жене он этого, конечно, не показал. Изобразил глубокую обиду, стал жить с неким показным душевным надрывом, прилежно работая, подрабатывая, вечера проводя в углу дивана перед телевизором с бокалом разливного пива и строго следя за тем, чтобы случайно не явиться домой раньше или без предупреждения. Встречаться лицом к лицу с любовником жены он не собирался. Честно говоря, его это не то, чтобы страшило, но он даже и не знал, что может ему сказать и что вообще делать в такой глупой ситуации. Так за следующее десятилетие он его ни разу и не встретил — ну и жена делала все, чтобы избежать их встречи. Дети были его — родными, не от любовника. Это было видно сразу и любому — настолько все два зачатых в самом начале брака и благополучно рожденные сын с дочкой на него походили и во внешности, и в повадках. Ради них он и жил, себя в том числе не забывая. На самом деле после появления у жены любовника его положение как мужа в семье резко улучшилось — исчезли ссоры, жена, чувствуя глубокую вину, всячески избегала скандалов, не возражала против кружечки другой ежедневного пива, не забывала готовить его любимые блюда, а при людях вела себя с ним просто идеально. Как не радоваться такой жизни?

Тишина… лепота… умиротворение… Он наслаждался каждым днем этой жизни.

В то же время он делал ту самую многократно, где воспетую в насмешливых куплетах карьеру улитки — за двадцать лет службы в небольшом НИИ получив два крохотных повышения со столь же крохотными прибавками к зарплате. Зато с места работы они постоянно получали почти бесплатные путевки в детские лагеря и даже на море. Хотя на море он не ездил — отправлял туда жену, а сам оставался на неделю с детьми. Жена возвращалась с моря загорелая, помолодевшая и еще более виноватая, пряча от мужа глаза и ведя себя тихо как домовая мышь. Он блаженствовал…

НИИ же выдал им и участок под дачу — шесть желанных соток неподалеку от богатого рыбой большого пруда. Рядом березовые и сосновые леса, ягод и грибов столько, что и не собрать. Так с пятницы и до ночи воскресенья он стал пропадать на даче, здесь же проводя все отпуска. Сам поднял сарайчик с навесом, обжил его, начал подготовку к постройке небольшого совсем домика. При этом он понимал — не знал, а именно понимал каким-то внутренним чутьем — что жена вряд ли согласится сюда перебраться даже в старости. Так что в будущей пенсии жить ему здесь одному, лишь изредка возвращаясь в город. Ну так и почему нет? Он всегда сторонился шумных компаний, избегал чрезмерных возлияний — ежедневная кружечка пива не в счет. Машины у них не было, но на электричке привез забитый старыми книгами чемодан, расставив их на самодельных длинных полках в сарайчике. Следующей ходкой перевез еще бабкин дровяной самовар и кое-какие вещи. Пока все это не особо требовалось, но ему мечталось о вполне желанной долгой и спокойной старости, где каждый день будет похож на предыдущий. Дожить на дачке годков до семидесяти, а там можно и в гроб со спокойной душой. Мечты может и простенькие, но какие уж есть…

Все это Евгений тогда и поведал своему соседу по даче — они уселись за дощатым столом под шелестящей березой, укрывшись от полуденного июньского солнца. Компанию им составили трехлитровые банки пива и сверток с воблой. Говорил Евгений откровенно. Про жениного любовника он ни словом, конечно, не обмолвился, что было еще одним негласным соглашением между ним и женой. К чему им пересуды чужие?

Сосед дешевенькими мечтами Евгения не проникся и даже беззлобно над ними посмеялся. Сам он был человек с амбициями. Хваткий, деловой, имеющий связи. Звали его Аракел и работал он в торговой сфере. Имел жигули, а на его участке уже высился хороший кирпичный дом. Допивая третью кружку пива, умело дербаня рыбу, он успевал жестикулировать облепленными чешуей пальцами, доказывая Евгению, что так как он живет жить просто нельзя. Скучно! Что это за мечты такие? Если и мечтать о солнечной старости с книгой на коленях, то пусть рядом стоит бутылка домашнего вина, а дом пусть будет на побережье Черного моря. А чтобы этого добиться, надо старательно двигаться в нужном направлении. Движение — жизнь.

Евгений кивал и по привычке понимающе улыбался. Как раз в этот момент мимо распахнутой калитки шел невзрачный совсем мужичок в выцветшей рабочей куртке, с вислыми усами и в слишком большой для него кепке. Они пригласили его к их нехитрому столу, и мужичок не отказал. Уселся, отпил пива, умело скрутил самокрутку и, глубоко затянувшись, стал вслушиваться в их разговор. На удочки они внимания уже не обращали. А еще через пару часов дружно перебрались на дачу Аракела, чтобы пополнить запасы спиртного. Надо сказать пили они в меру, а тот представившийся Кешей мужичок вскоре откланялся. Где-то к десяти вечера засобирался и Евгений, но Аракел так просто его отпускать не собирался — от все тщился доказать свою правоту. Евгению бы, как всегда, согласиться, но тут его будто попутал кто и он упрямо стоял на своем — ему ничего этакого от жизни не надо, он вполне доволен имеющимся. Надо довольствоваться имеющимся. И стоило ему сказать эти роковые слова, соседа прямо аж осенило, и он радостно завопил «Нищим не понять! Точно ведь отец мой говаривал! Иди сюда!». Евгений замотал головой, но Аракел уже тащил его из-за стола к дому. Там в сенях он торопливо накинул ему на плечи свой легкий светлый плащ, на голову опустилась какая-то вся из себя солидная и модная то ли кепка, то ли еще какой головной убор. На запястье защелкнулся браслет удивительно тяжелых часов, в лицо и в грудь ударил спрей тяжелого одеколона, в ладонь втиснули связку ключей, после чего Аракел распахнул дверь во двор, указал на свою машину и хрипло велел:

— Иди! Езжай!

— Куда? — изумленно пробормотал Евгений.

— Прокатись! Почувствуй себя большим человеком! Ты ничего от жизни не хочешь, потому что и не распробовал ее радости! Не видел, как другие смотрят на важных богатых людей! Вот иди и попробуй!

— Да я не…

— Иди говорю! Иди! Сядь и езжай! Почувствуй сладость жизни! Я тебя потом еще в город свожу! В хороший ресторан — там для меня всегда найдется столик. С красивыми женщинами познакомлю!

Как нелепо… Но Евгений позволил себя вытолкать и, пожав плечами, пошел к блестящим после недавнего дождя жигулям. Красивая машина. Яркая. В руке дрогнули ключи, на запястье звякнули блестящие и тоже красивые часы. Чужой головной убор сползал на глаза, и Евгений потянулся к нему, остановившись в шаге от машины. Тут-то он и ощутил толчок в спину. Испуганно шагнул вперед, оборачиваясь и… очутился в ледяной тьме, еще успев услышать чей-то знакомый и почему раздосадованный возглас. Вроде как кто-то воскликнул «Ах ты ж!» ну или ему так послышалось — хотя потом прогонял в голове это чертыхание сотню раз, силясь понять его смысл.

Да…

Так Евгеша оказался в мире Креста. В промороженной летающей тюремной келье. И говоря начистоту — он тут едва не свихнулся по первой. Очень… очень он был близок к настоящему сумасшествию. Может даже он и шагнул чуток за зыбкую грань ненормальности, но что-то помогло, и он медленно и неуверенно вернулся обратно. Это если сказать вкратце… а если уж рассказывать, как есть, то большую часть пролетевших в келье сорока лет он толком и не помнит. Хотя что тут вспоминать, если последние тридцать лет отсидки были как один похожи друг на друга?

Вот в начале ему лихо пришлось…

Все то мужское, о чем он, честно говоря, знал только понаслышке, в нем отсутствовало изначально. Ну не был он тем упрямым, упорным и даже упертым мужиком способным выдержать любые испытания и не сломаться. Он никогда таким не был. И поэтому сломался уже на третий или пятый день, поняв, что никто в келью не войдет и его оттуда под дрожащие ручки не выведет. А на полу рядом со входом в туалет исходил вонью гниющий труп его предшественника — к которому он приближаться избегал. Вскоре Евгений вконец изошел икотой да блевотой, потерял счет дням и мог лишь вспомнить холодные, голодные и почти черные дни, заполненные беспросветным ужасом. Похоже, он дергал рычаги далеко не каждый день, предпочитая дрожать на кирпичных нарах под ворохом влажного чужого тряпья… Он жил как мусорная крыса…

Но постепенно его отпустило…

Он начал приходить в себя. Именно что начал. Он пришел в себя не разом, не по щелчку пальцев, а… он словно бы поднимался с темной глубины, двигаясь медленно и с долгими остановками.

Осознавать себя — разумным человеком по имени Евгений — он начал далеко не сразу. Он даже не мог вспомнить сколько времени провел во тьме помешательства. Единственным временным указанием мог послужить наконец-то вынесенный им по частям в туалет труп, хотя выносить там уже особо было нечего, а к смраду он так привык, что еще долго испытывал дискомфорт от чистого воздуха. Еще позже, когда разум окончательно вернулся к нему, пришлось избавиться почти от всех пожитков — из-за пропитавшей их неистребимой вони. Ну да ничего — за следующие годы Евгений нажил все обратно и многократно преумножил.

Он стал другим. Понял это не сразу, а где-то лет так через двадцать, после того как дрожащая от бьющей ее жестокой простуды старуха умоляла его поделиться несколькими таблетками имеющегося у него парацетамола — обменянного ранее ей же в обмен на бутылочку самогона, дабы отметить свое восьмидесятилетие. Он не поделился. Потребовал соразмерную плату — лекарства тут наверху весьма дороги. И тогда дрожащая старуха назвала его бессердечным и жестоким сукиным сыном, что его изрядно удивило, огорчило и оскорбило. Он? Да он в жизни никого не обидел. Жил себе тихим смирным человечком, а тут такое обвинение…

А потом Евгений наконец прозрел — а ведь, верно. После того как разум вернулся к нему и сумерки расступились, он стал каким-то другим. Не жестоким, нет. Он словно частично выгорел изнутри, потеряв такие эмоции как сострадание и жалость к другим. Его волновало лишь собственное выживание и ничего более. При этом он всячески избегал дергать за третий «залповый» рычаг после того как узнал о его предназначении и чем это может грозить ему лично — гнева Столпа он боялся панически и пронес этот страх через все свое долгое заключение.

Последние годы заключения были омрачены вернувшимся страхом. Он не помнил сколько времени провел в умопомешательстве, поэтому его личный календарь был неточен. День освобождения мог наступить в любой момент. А он… он так хорошо прижился в келье, так сжился и даже сроднился с этими каменными стенами, что уже не хотел покидать свою крохотную теплую норку. Предложи ему кто пойти на второй сорокалетний срок — и он бы с радостью поставил подпись в нужном месте. Но никто не предлагал, страх терзал совсем уже старые нервы, снова начала шалить успокоившаяся и устоявшаяся психика… В общем это был тот еще ад. Спать приходилось в обнимку с собранными вещами, а за пазухой он всегда хранил самое главное — выторгованный давным-давно пистолет ТТ и тонкую тетрадку с самыми важными сведениями о том, что его ждало там внизу. Семь страниц в этой тетради были отведены семи убежищам, о которых он узнал все, что только сумел. За минувшие годы он все тщательно обдумал и спроси кто его личных пожеланий, предпочел бы оказаться неподалеку от убежища с названием Золотой Смех, где, судя по собранным сведениям, все соответствовало его пониманиям о спокойной закатной старости.

Но судьба распорядилась иначе.

Оказавшись там внизу, блея от страха, трясясь, он с трудом определил свое местоположение с помощью давным-давно намертво запомненным крупным ориентирам на местности, Евгений понял, что у него получится добраться лишь до одного единственного убежища — бункера Старого Капитана, что в его списке был на последнем месте ибо среди сидельцев считался скорей всего вымершим…

Он добрел. Дополз. Дотащился. С воющим облегчением вкрутился в странновато узкий снежный коридор, прополз по нему с десяток метров и… уперся в мертвое застывшее тело… Он повлек себя дальше, что-то причитая, бормоча и даже крича и двигался так пока не уперся в снежную стену. Незнамо откуда взялись силы и он пробил себе путь дальше, оказавшись в настоящей ледяной гробнице. Противоположная стена была проломлена, а там… там его ждала запертая стальная дверь.

Как же долго и сильно он тарабанил в нее застывающими руками, что уже не чувствовали боли. Стащив рукавицы, он в припадке безумия вырвал несколько ногтей с мясом, всадив их в узкую щель и дернув дверь на себя.

Тщетно…

Все тщетно…

И тогда Евгений уселся рядом с не пожелавшей дверью, намотал на себя все, что добыл из вещмешка, выпил из горлышка бутылку самогона, скрючился, уронил голову и провалился в последний, как он считал сон.

Его пробудил холод и чужие жадные касания, что лезли ему за пазуху. Встрепенувшись, он выпростал из кармана револьвер, с криком упер ствол в чье-то тонко и жутко закричавшее лицо… и замер, глядя на искаженное лицо какой-то старухи. Там взвыла громче, зажмурилась… а Евгений вдруг задрожав подался вперед и неумело ткнулся губами в ее дрожащие губы. Рука сама собой вложила пистолет в ее пальцы, а он, целуя уже не лицо, а одежду, скрючившись оказался у ее ног и принялся лобызать сапоги, причитывая сквозь душащие его слезы. Он молил пожалеть его сиротинушку. Клялся в вечной верности. Клялся быть слугой и рабом. Старуха, замолчав, сжав пистолет и направив его на голову пресмыкающегося у ее ног Евгения, медлила в раздумьях… Пистолет так и не выстрелил.

И вскоре для Евгения началась новая сытая и спокойная жизнь — прямо как он и любил.

Конечно, все получилось не сразу — сначала кума Лизаветта пару годиков продержала его на цепи в небольшой и не слишком теплой каморке. Но что такое два года? К тому же она приходила каждый день, и они долго общались. Хотя о себе она не рассказывала почти ничего, а о бункер высказалась коротко и ясно — всех покосила простудная болезнь, пришедшая с новоприбывшим, оставшихся добило жестокое пищевое отравление, выжила она одна и то чудом. До этого лет семь трудилась тут поварихой.

Готовила кума и правда отменно…

Когда она поняла, что Евгений не обманывает и чист душой, она разомкнула замок на цепи и даровала ему свободу. Он ее доверие оправдал полностью. Поддерживал чем мог — в том числе и душевно. Именно он всегда утешал ее, когда кума Лизаветта была вынуждена вновь не пустить внутрь стучащихся в дверь умирающих от холода стариков. Кума была ведуньей и разом чуяла души тех, кто приходил под их двери. Кто-то из них болел. Кто-то был черен душой. Третий вроде ничего, но бесноват и буянист. Четвертая подла и жадна. Пятая больна, хотя сама того не ведает.

Она с легкостью чувствовала все по главному и единственному признаку — по тому, как стучали во внешнюю дверь. Вот до чего мудра была! Как только услышит — так сразу и хмурит брови, а голову наклоняет к плечу и чутко прислушивается, оценивая стучащего. Чаще всего кума заявляла сразу — этот мерзость в себе несет и потому не отворим! Пару раз она колебалась — чую говорит светлое в душе этой, что все же несет опасность в стены наши. Услышав про опасность, Евгений тут же бросался отговаривать ее от опрометчивых шагов — нельзя пускать! Все помрем по доброте твоей душевной, кума Лизаветта. А она все вздыхала и порывалась отпереть дверь… а он все отговаривал… и наконец стуки затихали, а еще часов через пятнадцать, а может и поболее, они вдвоем выходили туда в ледяные казематы и находили очередного бедолагу. И там, освещая лик умершего светом мерцающей лампы, кума вглядывалась в застывшие навек черты, всматривалась в мертвые глаза и наконец утешено вздыхала — да мол, не обозналась я в человек этом. Беду бы он принес в дом наш. Взяв с тела ненужные ему более вещи, а им необходимые для выживания, они возвращались в бункер, запирали двери и продолжали мирно жить. Евгений дергал два рычага, готовил пищу, убирался, начищал до блеска богатую коллекцию кумы Лизаветты, а в свободное время читал.

Так он вновь вернулся почти к той же самой жизни, как и на даче у тихого пруда. Евгений снова был счастлив. И счастье длилось ровно до тех пор, пока внешняя дверь не задрожала от уверенного и громкого частого стука. Лишь услышав этот стук, кума Лизаветта тут же заявила, что это настоящая погибель к ним стучится и посему отворять ну никак нельзя, если только сгинуть не хотим. Погибать Евгений не хотел и, уважительно поцеловав ручку кумы, уверил ее, что жалость и сострадание тут никак непозволительны.

После того как миновало немало времени после последнего шума снаружи, они собрались, перекрестились истово и вышли наружу, дабы собрать уже ненужное нашедшему у их стен последнее упокоение несчастному. Но все пошло совсем не так как обычно и вот он здесь — дрожит и рассказывает чистую правду.

Он человечек маленький. Зла никому не желал. Добра? Добра тоже особо никому не желал. Но так ведь человек и не создан для того, чтобы кому-то что-то желать. Человек создан чтобы жить — он и жил как мог и как умел. Сам никого не убил, ничего не украл. Он человечек маленький…

Этими словами — «Я человечек маленький» — Евгений закончил свой долгий рассказ и затих на лавке, приникнув к краю кружки и допивая уже шестой стакан горячего чая.

Поняв, что его исповедь закончилась, я задумчиво хмыкнул и щелкнул зажигалкой, подкуривая первую за долгое время сигарету. Бросишь тут курить с такими рассказами… в душе словно мерзлый ком застыл. Глубоко затянувшись, я выпустил длинную струю дыма и кивнул, когда Евгеша робко потянулся к лежащим на столике сигаретам и зажигалке.

— Ты эту гниду еще и сигаретами угощаешь? — судя по осипшему дрожащему голосу, Сергей Блат пребывал в полном душевном раздрае и явно боролся с желанием дать исповедавшемуся Евгению в морду — Да эту тварь на мороз надо! Пинком! Поступить с ним также, как он с другими!

Посмотрев на лица остальных, я убедился, что они испытывают примерно те же эмоции что и Сергей. Затянувшись еще глубже, я глянул на скрючившегося рядом со мной кума Евгения, заметил его застывшие в спазме непослушания пальцы и помог ему подкурить. Когда он сделал первую крохотную затяжку, я перевел взгляд на Сергея и сказал:

— Собирайся. Наведаемся в померший бункер Старого Капитана…

— А этот?! — палец старика уперся в почти безучастного пленника.

— А он пусть курит и пьет чай — ровно ответил я, поднимаясь — Мы тут не судьи, Сергей. И не палачи.

— Ты нет… а я — легко! Выпну сволочь за дверь вмиг — ты только намек на кивок дай и все сделаю.

— Собирайся — повторил я — Филимон…

— Да?

— Когда Евгений докурит — покорми его супом, дай несколько глотков самогона и отправь спать. Пусть он в общем будет под твоим присмотром. Хорошо?

Старик с готовностью кивнул, избегая смотреть как на пленника, так и на кипящего злостью Сергея:

— Сделаю все в лучшем виде…