Переселение, или По ту сторону дисплея

- Вполне разделяю твои чувства. Но давай подумаем: возможно, твой друг хотел исполнить свое обещание, но не смог? Вдруг обстоятельства оказались сильнее его?

- Я сам сильнее его, и, когда встречу, поколочу.

Артур Федорович засмеялся – до чего же хорош этот столь непосредственный и столь характерный Славик! Великое дело – воспринимать жизнь такой, какова она есть, без всяких сложностей и подтекстов!

- А твой друг не предупреждал тебя, что у него могут возникнуть собственные проблемы? – вслух спросил Артур Федорович. – Что ему, например, не хватит времени?.. Или еще что-нибудь?.. Не делал ли он каких оговорок?

- Никаких огово…Ой, – запнулся вдруг мальчуган. – Он ведь сказал…он мне написал….

В следующий момент Славик сорвался с места, подхватил свой прислоненный к креслу портфель и драпанул прочь, крича на ходу:

- До свиданья! На сегодня мы уже позанимались!

Вот тебе и первый, он же единственный пока, посетитель.

12

В стоматологию «Белый коралл» то и дело звонили клиенты. Всем было что-нибудь надо: записаться, отписаться, переписаться – а скорей всего, просто потрепать координатору нервы. Во всяком случае, так казалось в последнее время Ирине. Она поставила себя на автомат, стараясь ни в чем внутренне не участвовать. Работала механически: бесстрастно бросала в трубку «да» и столь же бесстрастно записывала, отписывала, переписывала. Давала справки, выбивала чеки в оплату приема, готовила для врачей чай. А что касается нервов, так их у нее давно уже не осталось.

Дома не происходило никаких сдвигов к лучшему. Тимка по-прежнему страдал, Павел часами не отрывал загадочно-внимательного взгляда от монитора. Сегодня он, кажется, даже не пошел на работу. Ирина стала подумывать, а не нуждается ли ее муж в помощи психиатра?

- Да? – в очередной раз подняла она телефонную трубку.

- Попросите, пожалуйста, к телефону Ирину Лучинину... Ира, это ты? Это Света Стайкова.

- Света? – с недоумением повторила она.

Что же, теперь соседка и на работу ей будет звонить? Мало достает дома…

- Ты не волнуйся, я только хочу спросить… Может быть, ты в курсе… – Светкин голос звучал со странной неуверенностью, она запиналась, подбирая слова, и совсем не походила сейчас на саму себя, не знавшую обычно смущения. – В общем, тут Славик ищет твоего Тимку… Ты не в курсе, где бы он сейчас мог быть?

- Тимка?! – встрепенулась Ирина. – Он должен быть дома! Вы звонили в дверь?

- Никто не открывает. Тут такое дело… – снова запнулась Светка. – Ты только не волнуйся заранее…

- Что случилось?! – в голос закричала Ирина.

- Тимка послал Славику записку, что пойдет с ним к психологу, если будет жив. Так он написал.

- Тимка написал «если буду жив»? – не веря своим ушам, повторила Ирина.

- Да, он написал. И сейчас мы нигде не можем его найти. То есть он, конечно, объявится, – спохватилась Светка, – он обязательно найдется, это наверняка! Но я подумала, может быть, тебе надо знать…

- Еду, – бросила в трубку Ирина и сорвалась с места.

Она бежала по клинике к выходу, задыхаясь от скорости и, главное, от раздирающих душу страхов. Неужели сложности с Павлом привели Тимку к попытке… страшно подумать, к какой, страшно назвать ее, даже мысленно! А вдруг к удачной попытке?! Тогда она, Ирина, убьет сперва Павла, а потом себя. Но еще раньше разнесет на мелкие куски Павлов любимый ящик, компьютер.

13

В эту ночь Павлу не спалось: постель казалась душной и скомканной, рядом беспокойно вздрагивала жена – видимо, ее сновиденья были не из приятных. Сам он не помнил, что ему снилось. Наверное, что-то скучное, от чего человек среди ночи просыпается. Он потихоньку сполз с кровати, прошел на кухню и выпил там воды – нет, это было не то, что ему нужно. Отдернул занавеску, посмотрел на пустую улицу, бледно подсвеченную двумя далекими фонарями… нет, и не это. В сущности, Павел знал, чего ему не хватает: просто до сих пор заставлял себя придерживаться определенного распорядка и не входить в параллельную реальность по ночам. Но сейчас у него уже не было сил сдерживаться.

Вскоре в большой комнате прозвучала мелодичная музыка, и на сигнальном блоке зажглись нежные зеленые огоньки. Как всегда, Павел не думал, какие кнопки нажать, какую программу выкрутить. Достаточно было того, что он захотел попасть в заэкранье – и, как обычно, сразу попал. Встретили его там восторженно: кураторы всегда встречали Павла с энтузиазмом, но сегодня к тому был дополнительный повод: сегодня он первый раз пришел ночью. С него сняли тяжелое пальто, измазанные глиной ботинки (он был в пижаме и босиком – грубая одежда и обувь соткались из привнесенных им в идеальный мир проблем и несовершенств). При этом кураторы совещались, как отпраздновать его первое ночное посещение. Спрашивали, что он хотел бы заказать: бал, оргию, африканский праздник с факелами, банкет, фуршет, рыцарский турнир или… Но он заказал себе просто порцию спокойного ночного отдыха, в тишине, в мягкой постели, и чтобы никто не мешал ему доспать то, чего не доспал в реальности.

Вот теперь сны Павла были интересными. Он видел себя изобретателем нового стройматериала, вызвавшего бум в строительной экономике. Это изобретение вело к мировой известности, сулило неслыханную прибыль. Павел въявь переживал, как раскручивалась его слава: сперва проект затребовали в министерство, потом в правительство, а уж после на мировой экономический форум. Крупнейшие банкиры развитых стран стремились перекупить у него патент, одно за другим сыпались захватывающие дух предложения… И всю ночь Павла чествовали, хвалили, поздравляли, удивлялись ему и стелились перед ним травкой. А его прежним недоброжелателям не осталось ничего иного, как гореть на огне лютой зависти.

К сожалению, утро настало не только на очередном банкете в его честь – оно разворачивалось и в его настоящей квартире. Из заэкранного мира, связь с которым он не догадался вовремя заблокировать, стали доходить обычные надоедливые сигналы: звон посуды, шелест жениного халата, всякие там «С добрым утром!» и «Какую кашу тебе, Тимка, сварить?» Но если бы все это было заблокировано, Павел наверняка пропустил бы время идти на работу, в свою контору…

И вот тогда старший из кураторов заговорил. Это был вопрос, давно уже осевший у Павла в подсознании: на кой ему, собственно, сдалась эта самая контора? Чтобы зарабатывать деньги? А разве любое его желание не исполняется здесь бесплатно? Правда, у него есть семья, которую он сам когда-то завел: жена, сын. Кураторы поставили вопрос так, что ему надо забыть обо всех проблемах по ту сторону дисплея и переселиться к ним насовсем. Вот это уже было серьезно. Казалось бы, логически все складывалось к тому, чтобы принять предложение кураторов, но… Павел чувствовал, что его держат некие древние атавизмы. Три атавизма, не позволяющие развязаться с его предыдущей жизнью.

Первым был опять-таки Тимка: уж слишком глубоко въелась в Павла за десять лет привычка дрожать над сыном. Вторым – женщина, Ирина. Понятно, она не могла выдержать конкуренции – такие ли ждали его на празднике жизни! – но ни с одной из встреченных на этом празднике он не пережил того, что пережил с ней. Когда-то они буквально ходили по пятам друг за дружкой: она во двор мусор выносить, а как идет обратно, он ей навстречу – соскучился. Он задержится вечером на работе, а она уже ждет возле метро – вышла его встречать. И так повсюду, где только можно, они таскались вдвоем, а после втроем: сперва с коляской, потом с дитем посередке, ведомым с двух сторон за ручки. В это время Павлу бы и в голову не пришло, что он может куда-то переселиться – без них, от них, бывших тогда частью его самого.

Но кроме этих двух глупостей, его удерживал еще третий, не менее дикий атавизм. Принято думать, что, когда детство проходит, люди перешагивают через него и идут дальше. На самом деле это не совсем так – каждый носит на дне души свернувшееся клубком собственное детство. В решающий момент жизни оно вдруг проснется, захлестнет человека и поведет куда захочет. Последним атавизмом Павла было пережитое им детство: пустыри, мальчишки, драгоценности в виде битых стекол и собачьих костей, полусдутый футбольный мяч… А как итог всего – серый могильный холмик, простой и невзрачный, несмотря на все прежние старания Павла развести там цветы. Мать как любила держаться в тени при жизни, так и потом не меняла своих привычек. Но в самой этой серости, скудости, умаленье была какая-то сила, больше всего мешавшая Павлу порвать с унылой реальностью. Временами ему казалось, что сама мать в своем неизменном коричневом жакете стоит на последней черте, последней границе между обычной и компьютерной жизнью – встала и отталкивает его вытянутыми вперед руками. Павлу это не нравилось. Он стыдился перед кураторами: вдруг они могут угадывать человеческие мысли? Но они, похоже, не умели, потому что никогда не заговаривали с ним об этих видениях. А сам Павел не чувствовал внутренних сил решительно прогнать образ матери.

Таким образом, переселение откладывалось. Он смущенно признался, что еще не готов насовсем остаться в заэкранье:

- Мне еще надо дозреть… То есть я понимаю, что так будет лучше, но давайте сделаем это позже…

Если кураторы испытывали разочарование, то, как всегда, сохраняли безупречную корректность:

- Нам очень жаль, босс, но мы не властны решать за вас. Надеемся, что постепенно вы привыкните к этой мысли… и со временем ваше переселение полностью совершится.

- Да, да! – горячо отозвался Павел. – Я ведь именно так и хочу – со временем.

- Но сейчас вы, по крайней мере, согласны не оставлять нас ради бесполезной необходимости бывать на службе?

- В контору – да! В контору я больше не пойду, – с ходу решил он.

- Какой прикажете номер? – быстро наклонился к нему старший куратор, не скрывший довольного блеска в глазах.

Павел оказался перед уже знакомым ему огромным меню под названием «шестое чувство». На нем вспыхивали, перемигивались, мельтешили числа, и единичные и такие, от которых, вследствие их многозначности, рябили в глазах. Их даже нельзя было назвать, потому что для них еще не придумали названия; во всяком случае, Павел его не знал.

Каждое из таких чисел означало определенные обстоятельства, призванные удовлетворить тот или иной внутренний настрой человека. Душевные аппетиты тонки и причудливы не менее прихотей гурмана, которому хочется жаркого или сладостей, или вдруг ни с того ни с сего брусники, черного хлеба, соленых рыжиков. Мелькающие на табло числа таили в себе все оттенки разнообразных человеческих ощущений. Под каждым числом хранилась определенная ситуация, призванная удовлетворить те или иные потребности клиента – кураторы только ждали приказа ее развернуть. Клиент имел право просмотреть множество таких ситуаций, чтобы потом выбрать ту, в которую погрузится на весь вечер. Для начала просмотра требовалось просто набрать определенный код: три раза подряд нажать кнопку под цифрой шесть. Получалась трижды повторенная шестерка, обозначающая новое для человека шестое чувство, которым он отныне владеет в придачу к прежним пяти. Чувство ничем не ограниченной свободы.

Павел готов был приступить к выбору программы на сегодняшний вечер. Обычно ему помогали в этом кураторы, но сейчас он почему-то не увидел их рядом. Это было странно – до сих пор они в нужный момент всегда были под рукой. Он поискал глазами: кураторы, сгрудившись в сторонке, о чем-то негромко, но ожесточенно спорили меж собой. Странно! По правилам они не должны были допускать такого в присутствии клиента, а Павел еще не видел, чтобы здесь нарушали правила.

Однако на этот раз происходило нечто особенное. Очевидно, у кураторов что-то не ладилось; с каждой секундой их напряженный шепот нарастал, переходя в свистящие и шипящие звуки. Павел не знал, что в таком случае делать. Наконец старший из кураторов повернулся к нему:

- Очень сожалею, босс, но вам тут пришло сообщение… оттуда, – криво кивнул он в правую сторону, что подразумевало под собой границу между обычным миром и заэкраньем. – Мы бы не хотели его вам передавать, потому что оно может испортить ваш отдых.

- Испортит, испортит!.. – подтвердили другие кураторы общим согласным гулом.

- …однако правила не позволяют нам решить этот вопрос самостоятельно. Вот если бы вы сами отказались…

- Какое сообщение? – спросил Павел.

- Сплошная чушь, босс, но может вас взбаламутить. Обычные штучки тех…– Он опять дернул головой в сторону границы миров. – Поверьте, не стоит его передавать. Разрешите помочь вам выбрать номер?

Павлу следовало послушаться, поскольку все, что предлагали кураторы, в конечном счете шло на пользу клиенту. Но глупое упрямство, привнесенное из несовершенного мира, пагубная привычка влезать во все самому, пропускать события через собственные принципы и эмоции, – все это сейчас одержало в нем верх.

- Покажите мне сообщение!

- Право, босс… – угодливая физиономия куратора стала кривиться, давая понять, насколько неблагоразумно он поступает.

- Покажите!

Куратор развел руками и отступил в сторону. Через секунду Павел почувствовал, что его трясут за плечо. Бледная как смерть, взлохмаченная Ирина с расширенными от ужаса зрачками кричала ему в лицо: «Тимка пропал! Ты слышишь?! Он написал в записке «Если буду жив»! Слышишь?! Тимки нигде нет, он не пришел сегодня из школы! И написал «Если буду жив»!»

Затем все исчезло, и Павел снова увидел перед собой застывших в ожидании кураторов. Тот, который говорил с ним до этого, заискивающе улыбался:

- Вы хотели получить сообщение, босс. Вы его получили. Теперь разрешите помочь вам выбрать номер?

- Да… то есть подождите! – словно очнулся Павел. – А где же сейчас мой сын?

- Желаете поискать? – С этими словами куратор подскочил к пульту «Шестое чувство», где все это время не прекращали мигать разные числа. – Одну секунду, босс. В каком направлении пойдем: магия или детективы? Вот тут у нас кабалистика, вызов духов, «В гостях у Калиостро» и еще много разновидностей магических программ. Или желаете что-нибудь под грифом «Розыск»: погони, боевики, хитроумные расследования…

- Я сейчас не хочу погружаться в виртуальность, – раздраженно перебил его Павел. – Мой сын исчез, и я должен искать его в том мире, где это произошло. Сегодня я от вас ухожу; вернусь, когда все уладится.

Среди кураторов поднялся протестующий шум. Правда, они старались не повышать голосов до крика, и упрекали не Павла, а друг друга (здесь действовали по принципу «Клиент всегда прав»). А вот между ними явно назревала разборка. Одни считали, нельзя было показывать клиенту сообщение, другие, наоборот, настаивали, что нельзя было не показать – стоит хоть раз нарушить правила, как вся здешняя система рухнет. Потом они вроде до чего-то договорились. Через секунду старший из них вновь обратился к Павлу:

- Вы не можете так уйти, босс. Вы же знаете, каким образом осуществляется ваш уход: после получения и использования номера через внутренний выход в сон либо его эмоциональное подобие…

- Но сегодня я не могу тратить время на то, чтобы взять и использовать номер!

- Мне очень жаль, но никто не вправе нарушать здешние законы… По ним вы пришли сюда, по ним же должны и выйти!

Возможно, все это было так, но Павел не мог сейчас думать ни о чем, кроме Тимки. Его вдруг пронзило сознанье, что дорога каждая минута: возможно, как раз сейчас сын находится в какой-то опасной ситуации… Павел взглянул на себя: он находился в том самом виде, в каком выходил когда-то из душевой кабинки бассейна. Проще сказать, в чем мать родила. Где его одежда?!

- Принесите мне вещи, которые были на мне, когда я сюда пришел!

- Они в стирке, босс. Всякий раз, как вы приходите, мы забираем ваши вещи, чтобы выстирать их и отгладить. А иногда изготавливаем по их модели новые. Да, чаще мы изготавливаем новые – это более современно, чем стирать и гладить…

- Да вот они!.. – перебил Павел разболтавшегося куратора.

Он случайно наткнулся взглядом на скомканную в уголке пижаму, которую надел перед сном. Правда, пальто и заляпанных глиной ботинок не было – очевидно, их-то и взяли в работу. Увидев, что он поднял пижаму, кураторы в своей всегдашней услужливости засуетились, желая помочь ему одеться. Однако на этот раз они не облегчали, а, наоборот, затрудняли этот процесс: пижамные штаны почем-то скручивались у них в трубочки, рукава куртки оказывались вывернуты, и Павел никак не мог просунуть в них руки. Он потратил много времени на то, чтобы облечься в два предмета, из которых состояла пижама, казавшиеся сейчас особо непрезентабельными, мятыми и несвежими… Но ему теперь было все равно, он думал о главном: как бы скорее выйти отсюда, чтобы искать Тимку.

- Оставьте свою плату, босс, – холодно произнес старший куратор.

- Какую еще плату? Я прежде ничего не платил!..

- Когда вы отбывали в ситуацию выбранного вами номера, у вас незаметно брали копию одной мозговой клетки. Это нужно для большей идентификации нашей действительности с той, из которой вы пришли.

- Я ничего не чувствовал, – сказал удивленный Павел.

- Процесс копирования клетки весьма болезненный, но нахождение в подномерной ситуации обеспечивает полную анестезию. Сейчас же вам предстоит вынести эту операцию без обезболивающих средств.

- Да отстаньте вы! – закричал потерявший терпение Павел. – Пока я не найду сына, мне нельзя задерживаться ни на секунду! Все счеты потом.

- Сейчас, или мы вас не выпустим.

Павел прикинул, удастся ли ему отсюда сбежать. Он никогда не помнил, как входил сюда, через какие двери или ворота. Следовало держать курс в правую сторону, куда кивал старший куратор, говоря «оттуда», то есть из мира по другую сторону дисплея. Наверное, там есть дверь. Но Павел сомневался, работает ли она на выход: может быть, это вертушка в одну сторону. И вообще – если вся необъятность этого места, все внутренние механизмы и хитроумные выдумки обернутся против него, он окажется бессилен…

- Хорошо, берите у меня клетку.

Кураторы засуетились, но не обрадовались, как логично было предположить. Наверно, они надеялись испугать его предстоящей процедурой и таким образом вынудить остаться. Но их план не сработал. Теперь им волей-неволей пришлось продолжать затеянную игру: у них появились огромные черные щипцы, которыми, понял Павел, будут расщеплять его черепную коробку, чтобы подцепить одну из серых клеточек.

- Вы уверены, что не передумаете?

- Уверен, – отмахнулся от него Павел. – Я готов. Только, пожалуйста, поскорее…

Он знал, что потеря времени неизбежна: но все-таки это было лучше, чем до бесконечности спорить с кураторами, не отпускающими его без платы. Теперь он ненавидел этих кураторов, которые не давали ему броситься на поиски Тимки. Похоже, это делалось намеренно – им, значит, хочется, чтобы его сынок пропал… Мерзкие твари, думал Павел, как только он мог считать, что они желают ему добра? Но свои эмоции следовало сдерживать, лишь бы скорее выбраться отсюда. Пусть берут клетку, и тогда он сможет уйти, – здешние правила, неукоснительно соблюдаемые кураторами, не позволят чинить ему новых препятствий. А операция не смертельна: ведь они говорят, с ним уже не раз такое проделывали…

- Я готов, – повторил Павел.

- Вы предупреждены насчет отсутствия анестезии…

- Совершенно верно.

- Тогда подойдите ближе…

Павел шагнул вперед, зажмурившись, чтобы не видеть огромные черные щипцы. На какую-то секунду ему стало очень не по себе, захотелось даже отступить от задуманного. Пусть у него возьмут клетку обычным порядком, после того, как он использует выбранный номер. И тогда сразу на поиски. Но это малодушное желание тотчас же заглушила мысль – что сейчас с Тимкой, где он?

14

А Тимка сидел тем временем в электричке, увозившей его все дальше от Москвы. Решив отправиться в поисках отца по белу свету, он прямо из школы поехал на вокзал. Само слово «странствие» связывалось в его сознании с пригородом, с хождением по земле босыми ногами. Перед глазами встала деревня, где они с мамой прожили лето у бабули, маминой бабушки. По привычке Тимка обрадовался, но тут же вспомнил, что теперь увидит их обеих через много лет, когда уже станет взрослым и бородатым. От этих мыслей снова защипало глаза. Надо было крепко взять себя в руки, чтобы не сойти на первой же остановке и не пересесть в электричку, идущую в направлении Москвы.

Чтобы отвлечься, Тимка повернулся к окну, за которым проплывали уже не городские улицы, а пустые осенние поля. Вон вдали высятся стога сена, сверху прикрытые чем-то вроде намокших коричневых ковриков. Где он будет сегодня ночевать, в таком вот стогу? Там промозгло и холодно, но другого места ему не найти: ведь он теперь путник, принадлежащий этой вечерней тоске, этому осеннему одиночеству. У него теперь только трудности да цель, ради которой надо их терпеть…

За окном быстро сгущались сумерки, небо заплакало дождем. По стеклу наискось побежали аккуратные водяные струйки, словно кто-то линовал школьную тетрадь в косую линейку. Школа теперь тоже осталась позади – прощайте, шумная толкотня перемен, яркий свет в классе, беспокойный веселый Славка и другие мальчишки… прощай, хорошенькая выскочка Лиза Карлова… Прощайте, Людмила Викторовна, – вы, с вашим ровным голосом и интересными уроками, могли бы стать моей любимой учительницей, если бы я не ушел из школы навсегда. Может быть, стоило сперва с вами посоветоваться? Но теперь уже поздно об этом думать – выбор сделан, поезд бежит все дальше от Москвы…

Тимке сдавило горло. Выдержит ли он то, на что сегодня себя обрек? Но если не выдержать, кто же найдет украденного злой силой папу? Это правильно, что Тимкин путь оказался таким тяжелым, ведь иначе не было бы подвига. Как говорила сегодня Людмила Викторовна: чтобы выручить из беды близкого человека, надо совершить подвиг…

Вдруг по громкоговорителю объявили название следующей остановки. Тимка встрепенулся – до сих пор ничего не объявляли, либо он, занятый своими мыслями, просто не слышал. Но это название пропустить мимо ушей было невозможно: поезд подходил к станции, где живет бабуля!..

Получалось, на вокзале Тимка выбрал то самое направление, по которому они с мамой отъезжали летом в деревню. Но это вышло нечаянно, как говорят взрослые – подсознательно. Он не думал ехать к бабуле: ведь подвиги должны начинаться с нуля, в незнакомом месте и вдали от родных людей. Просто Тимка не знал других вокзалов, других направлений. До отказа наполненный мыслями о разлуке с любимым прошлым, он машинально вышел на ту платформу, с которой отходили поезда к бабуле…

Несколько секунд прошли в нерешительности: надо бы ехать дальше… Промчится знакомая станция, а впереди – та же тоска, то же одиночество, тот же подвиг. Но как только поезд замедлил ход, Тимку механически подбросило с вагонной лавочки, руки подхватили портфель, ноги резво понесли его к выходу. Редкие пассажиры с любопытством оглядывали мальчика, который собрался выходить поздним вечером из электрички, – один, без взрослых… Но сам он не замечал ничьих взглядов, уговаривая себя остаться на месте и против воли подвигаясь к выходу. Пол вагона раскачивался, колеса стучали в такт движению, тамбур дохнул в лицо застарелым табачным перегаром, – и вот уже Тимка спрыгивает с вагонной подножки в темноту и моросящий дождь. Его встретили особые загородные запахи свежей травы, размокшей глины, отсыревших деревянных мостков через рельсы.

Знакомая платформа словно состарилась с тех пор, как он был здесь летом. Пассажиров никого не было. Пышные деревья за оградой превратилась в облетевшие ветки, унизанные дрожащими каплями дождя. Внутри каменной клумбы, где летом высились цветущие мальвы, теперь лежали пустые былинки вымокших стеблей. Словом, из прежней статной красавицы платформа превратилась в убогую сгорбленную старушку. Ее красили только глядящие издали рябины с ярко-оранжевыми ягодными корзиночками.

Но иначе и не может быть, решил Тимка: раз в его жизни случилось несчастье, то и все вокруг должно измениться. Пахучая свежесть, разлитая в воздухе, обостряла чувства. Осеннее запустение вокруг словно нашептывало, как трудно будет идти, как бесконечна дорога и как сосет сердце одиночество странника. На выцветших глазах старушки-платформы блестели слезки дождя…

С Тимкой бывало так, что все придуманное им словно оживало и начинало действовать самостоятельно, иногда враждебно по отношению к Тимке. Мама называла это «потерять грань между фантазией и действительностью» – так она объясняла однажды врачу. А врач ответил: «У мальчика чересчур развито воображение». Он обещал, что это «пройдет вместе с детством». Но ждать, когда пройдет детство, еще очень долго…

Тимка поежился: один посреди быстро надвигающейся ночи, он был сейчас беззащитен от своих собственных мыслей. Вот придумает что-нибудь такое, чего сам испугается, – кто его будет успокаивать?.. Кто объяснит, что все это просто выдумки?..

К тому же сегодня дело обстояло не как всегда. Ведь злые силы, похитившие папу, должны догадываться о том, зачем вздрагивающий от страха мальчик идет сейчас в темноту по скользкой от вывороченной глины тропинке… Наверняка они не упустят случая ему навредить!

Тимка вошел в облетающую березовую рощицу и замер: со всех сторон к нему тянулись узловатые руки леших в широких лоскутных рукавах, пляшущих на ветру. От них так и сыпались круглые листочки-заплатки – лимонные, желтые, буро-коричневые… А с намокшей бересты вдруг глянули опасные лукавые глаза: круглые, как сучки на стволах, и прищуренные, как трещины коры. Вслед за ними обозначились бледные ухмыляющиеся рожи, иссеченные пепельными морщинами. Тимку обступили лешие: дразнясь и кривляясь, вся свора вразнобой галдела о том, что он никогда не найдет своего папу:

- Не найдеш-шь! Не найдеш-шь! Только с-сам к нам попадеш-шь! – свистяще выкрикивали они, словно детскую дразнилку, тут же подхватываемую ветром. И пока Тимка бежал, пытаясь вырваться из их круга, она на разные лады свистела в ушах.

- Что вам от меня надо? – наконец спросил он.

- Ровным с-счетом ничего, кроме только одного, – продолжали дразниться лешие; они начали еще и приплясывать в такт, дергаясь всем своим деревянным телом.

Наконец один из них сказал без рифмовки:

- Если ты с-сейчас повернеш-шь назад, мы с-соглас-сны тебя отпустить подобру-поз-здорову… С-сядешь на электричку, уедеш-шь домой!

- Уедеш-шь! – довольно подхватила вся свора.

- Но ес-сли будеш-шь упорс-ствовать, не ж-жди пощ-щады!

- Для чего вам надо, чтобы я уехал? – спросил Тимка.

Но он и сам уже это знал. Стремление леших вернуть его обратно подтверждало его прежние предположения. Эти лешие или похожие на них существа действительно похитили папу и теперь держат его в плену. Потому-то им и не нравится, что Тимка вышел на поиски.

- Все равно найду, – вслух сказал Тимка.

Тут же налетел ветер; лешие скрипели своими деревянными суставами, били в ладоши, свиристели и улюлюкали на все лады. В этой мешанине звуков было много разных оттенков, от грубой угрозы до пронзительной жалобы. Но и то и другое одинаково бросало Тимку в дрожь. Неизвестно еще, что страшнее: встретить в лесу огромного великана или уродливого карлика…

- Я вас не боюсь! – в отчаянии крикнул Тимка.

- Не боиш-шся? – повторили лешие. – Иш-шь ты, какой кураж-жливый! Покружиш-шь теперь по лесу, поищ-щеш-шь выход!

Острый сучок цапнул Тимку за плечо, по щеке хлестнула мокрая ветка – лешие перешли в наступление. Надо было немедленно сделать что-то такое, что должно вызволить из их скрюченных рук, похожих на лесные коряги. Когда Герде в ее странствиях повстречались снежные чудища, она читала «Отче наш»... Если бы Тимка знал эту молитву, он, наверное, тоже смог бы отбиться от леших. Но он знал только первую строчку: «Отче наш, иже еси на небесех…» – вот и все, что он запомнил, когда молилась бабуля.

Но оказалось, хватило и одной этой строчки. Внезапно Тимка почувствовал, что вокруг него пустое пространство: коряги убрались прочь, унося на сучках клочки его школьной курточки. Он поддернул портфель повыше на сгиб локтя, чтобы можно было зажать пальцами уши, и бросился со всех ног сквозь приглушенные теперь завывания. Он бежал, боясь заблудиться: ведь лешие грозились не выпустить его из чащи! Однако вскоре деревья стали редеть, впереди возник знакомый холмик, от которого начинался спуск прямо к дому бабули, которая жила на краю деревни.

Этот путь Тимка проделал молниеносно: одним духом взлетел по взбегающей на холм тропинке, потом поскользнулся и съехал вниз с холма, словно с ледяной горки. К порванной курточке теперь следовало присоединить безнадежно измазанные глиной брюки и грязные ботинки. Подумав так, Тимка сам на себя удивился: о чем он беспокоится? Какое значение может теперь иметь все оставшееся в прошлом? А все-таки имело: ведь сейчас ему предстоит показаться на глаза бабуле…

Осевшая калитка скрипнула под рукой жалобно и протяжно – а летом ее скрип напоминал задорный крик молодого петушка! Здесь продолжалось то же, что и на платформе – мир изменился после случившейся с папой беды. Бабулин сад стал совсем унылым: и забор потемнел, и плети малины пригнулись к земле, а мокрое крыльцо выглядело таким маленьким, таким жалким…

Тимка с надеждой постучал в дверь: как только он увидит бабулю, гнетущее настроение должно улетучиться. Все вокруг может поникнуть, склонить голову и опустить руки, – но сама бабуля обязательно встретит внука прямой и стойкой ко всякой беде. Такой знал ее Тимка, такой она и останется навсегда. А может быть, будет еще лучше… В сердце шевельнулась чудесная надежда: вдруг бабуля объяснит ему, как объясняла обычно, что все страшное придумано им самим и никакой беды по-настоящему нет? Разве такое бывает – чтобы украденный человек сидел дома за компьютером?..

Тимка опять постучал. Наконец внутри что-то зашевелилось, и окна в домике стали из черных желтыми. Тени, лежащие на крыльце, разбежались по углам. Из проскрипевшей двери под ноги упал скошенный квадрат света.

- Господи! Да это никак Тимошка!

Тимка переступал на месте выпачканными в глине ботинками – грязный, «словно чушка», как говорила летом бабуля.

- Что стряслось? Ты с матерью? – тревожно спросила она, вглядываясь в темноту за его спиной.

- Нет, – потупился Тимка. – Я сам приехал…

- Господи Боже мой! Ужели один?

- Один…

Больше всего ему хотелось кинуться сейчас к бабуле, спрятать лицо в знакомый выцветший фартук, пахнущей молоком и частыми стирками. Уткнется в него, заплачет – и все плохое исчезнет, как разбегаются ночные тени, стоит включить свет.

- Да говори, что стряслось?! – испугалась бабуля, всегда такая степенная и немногословная. – Мать жива-здорова?.. а батька?

- Его украли, – уныло произнес Тимка.

- Господи помилуй! Украли?!

- Вообще-то он с нами живет, но это уже не он... Ну вот как будто из него середину вынули и спрятали… – путаясь, объяснял Тимка.

- Как так – нутро вынули? – допытывалась бабуля. – Операцию, что ли, делали?

- Не было никакой операции. Папа здоров, только это уже не он...

- Не он? – переспросила она и некоторое время молчала.

Было слышно, как с желоба, спускавшегося от крыши, каплями стекает вода. Где-то вдалеке протяжно прокричала ночная птица…

- Погоди, Тимошка, говори толком. Расстались, что ли, родители – мать другого отца тебе привела?

Тимка повторил все сначала: у них украли настоящего папу, которого подменили другим, не обращающим на них с мамой никакого внимания. Этот подменный папа сидит целый день за компьютером, даже на работу ходить перестал. А где настоящий, никто не знает, – настоящего папу надо искать! Наверное, его забрали какие-то злые силы, вроде леших из березняка возле станции…

Выпалив все это единым духом, Тимка ждал, что скажет бабуля – успокоит его или определит беду как нешуточную.

Она открыла рот, собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказала. В ее глазах остановилось раздумье – слегка недоверчивое, но больше какое-то припоминающее, оценивающее. Выходит, она и сама знала, что подобные вещи в жизни случаются? Этого Тимка боялся больше всего: рухнула надежда услышать, что он просто-напросто несет чушь.

- Да-а, – словно очнувшись, протянула бабуля. – Вот оно, значит, как… Ну, пойдем в дом, чего тут на крылечке...

Следом за ней он молча переступил порог.

- Мать-то предупредил, куда едешь?

- Разве бы она меня отпустила? – возразил Тимка. – Я теперь долго домой не вернусь, много лет… пока не найду папу!

- Где ж искать? – спросила бабуля, обувая стоящие у двери резиновые сапоги. Они по очереди чавкнули, налезая ей на ноги.

- Не знаю, – вздохнул Тимка. – Буду всюду ходить, всех спрашивать…

- А матери как быть? Одно дело, с батькой у вас неладно, так еще и ты в белом свете затеряешься?

Она выпрямилась, сняла с крючка телогрейку и накинула на голову серый платок.

- Куда, бабуль?

- Схожу тут к одним. У них телефон беспроволочный есть, весь с ладошку…

- Мобильный? – догадался Тимка.

- Не знаю, как у вас называется. Мать-то, поди, с ума из-за тебя сходит! – Бабуля уже держалась за скобу двери. – Ну посиди пока тут, я скоро…

Оставшись один, Тимка почувствовал, что все-таки ему стало легче: бабуля взяла инициативу в свои руки и сразу начала действовать. Вот сейчас она успокоит маму, а там, глядишь, и насчет папы что-нибудь придумает… А Тимке пока можно отдохнуть: ведь он уже сколько времени был странником!

Большая комната (бабуля называла ее горницей) выглядела уютно: с расстеленными на столе и на комоде салфеточками, с тикающими над столом ходиками и глядящими со стен фотографиями. Славная комнатка! Главное, она защищала от темноты: не только той, что глядела сейчас сквозь щели оконных занавесок, но и от той, в которой пропадают украденные люди и совершаются всякие страшные дела. От всего этого здесь можно было чувствовать себя вполне защищенным.

Бабуля ушла, но ее присутствие в горнице не выдохлось. Вещи чинно стояли по своим раз и навсегда определенным местам. Ходики над столом равномерно тикали, и в такт их постукиванию качался из стороны в сторону маятник. На стене висели знакомые фотографии, казавшиеся сейчас совсем живыми: вот-вот заговорят...

Тимка давно уже выспросил все про тех, чьи лица смотрели на него из картонных и деревянных рамок. Сверху – прадедушка Тимофей, в особой рубашке с полоской сбегающей на грудь вышивки: такие рубашки, говорила бабуля, называют косоворотками. Сам прадедушка немолодой, но и еще не старый. У него большой лоб, расчесанные на сторону волосы и светлые глаза, в которых затаилась печаль, – снимался в начале войны, перед тем как уйти на фронт...

Тимка знал то, чему не хотел верить уходивший прадедушка – с войны он так и не вернулся. Но сперва о нем долгое время не было никаких вестей: не знали, живым ли его считать или убитым. Бабуля рассказывала, что соседки предлагали ей спросить судьбу, то есть погадать. Для этого требовалось насадить на кончик иглы хлебный шарик, в ушко продеть крепкую нить и, держа ее на весу, водить шариком перед той самой фотографией, на которую сейчас смотрит Тимка.

Хлеб должен был показать, жив прадедушка или нет. Потому что он «чует живую душу». Перед лицом покойника хлебный катышек качается поперек, как лежат в могилах мертвые. А если человек жив, будет подскакивать вверх-вниз, как растут и ходят живые.

- Это правда? – однажды спросил у бабули Тимка.

- Хоть бы и правда была, гадать я не стала. Это грех – гадать, темную силу призывать.

- Почему же темную силу?

- А кто человеку будущее показывает?..

- Ты сказала: спросить у судьбы, – напомнил Тимка.

- А что такое судьба? Рок, предначертание. Выходит, от человека в жизни ничего не зависит, все по судьбе. А Бог не так создал, – объясняла бабуля. – По-божески каждый сам себе путь определяет, оттого и судьба куется. Не человек под ней, а она под ним!

- Так чего же тогда бояться? Можно было погадать на прадедушку…

- Глуп ты, Тимошка, – вздохнула в ответ бабуля. – Если человек будет судьбу пытать – значит, ее власть над собой признает. Тогда уже не по-божески выходит: она наверху, а ты под ней…

- Ладно, рассказывай дальше, – попросил Тимка.

- Ну и вот, предлагали мне такое гадание, а я отмахнулась. Долго ждала, что живым мой сокол вернется… – Сколько бы раз бабуля об этом ни говорила, на глазах у ней всегда выступали слезы. – Потом уж узнала: убили его в первый год войны, да написать мне никто не написал… только что сердцем чуяла…

Ниже висела фотография бабушкиной дочки, которая как раз и была настоящей Тимкиной бабушкой, мамой его мамы. Она умерла на стройке в Сибири, откуда потом прислали этот снимок: девушка-работница в ватнике и пестром платочке, совсем молоденькая, а глаза печальные. Про нее тоже рассказывали нерадостную историю: она очень любила дедушку, маминого отца, который – Тимка хорошенько не понял – куда-то от нее подевался. Тогда она решила ехать на стройку, где много людей и не так тоскливо ждать (выходит, надеялась, что дедушка вернется). А через год ее придавило в тайге упавшим деревом.

Дальше шли фотографии живых: бабушка возле раскрытой в сад калитки, мама, совсем малышка, потом она в школьном коричневом платье с красным галстуком. Ниже висело несколько фотографий Тимки в разных видах – знакомые карточки, у них в Москве тоже есть такие. И одна самая главная, на которой заснята вся семья: папа и мама, смеясь, держатся за руки, а он, Тимка, выглядывает снизу. Это еще когда папа был настоящий… До чего же счастливыми все они тогда были!

Живые и мертвые… Тимка смотрел на фотографии, охваченный какой-то важной, не додуманной до конца мыслью. А жив ли его настоящий папа? Вдруг те, кто его украл, потом убили его, чтобы он никогда уже не смог вернуться домой? Герда спрашивала у цветов, побывавших под землей, нет ли там Кая. Но это сказка – а вот если спросить у фотографий? Ведь прадедушка Тимофей и мамина мама тоже «побывали под землей»!..

Тимке пришло в голову погадать с иглой и хлебным шариком, как когда-то предлагали бабуле. Конечно, это нехорошо, не зря она тогда отказалась. Но потом он попросит прощения, а сейчас ему просто необходимо узнать, что папа жив. Если он этого не узнает, у него просто сердце лопнет от страха и неизвестности.

Дрожащими руками Тимка достал из комода деревянную, поеденную жучком шкатулку, где у бабули хранились принадлежности для шитья. Откинул крышку, отмотал самых толстых ниток и продел сложенный вчетверо жгут в ушко большой иглы, которую бабуля почему-то называла цыганской. Потом поискал хлеба: на столе, под салфеткой, лежала початая серая буханка, какие всегда продавались в здешнем магазине. Странный какой-то хлеб, не поймешь, черный или белый. Но сейчас Тимке было все равно: он слепил хлебный катышек, проткнул его кончиком иглы, потом взобрался на стул и с замирающим сердцем подвел свою странную удочку к первой фотографии. Что сейчас будет – подтвердит ли хлеб, что прадедушки уже нет в живых?

Сперва хлебный шарик танцевал как попало – непонятно было, что думать. Потом Тимка сообразил: у него просто дрожат руки. Пришлось сделать над собой усилие, унять дрожь, крепче ухватить нитку. Тогда шарик вовсе остановился. Но вот вроде рука почувствовала движение…

Ему хотелось зажмуриться и ни на что не смотреть – ни на хлеб ни на фотографии. Но как только Тимка прикрыл глаза, перед ним тут же побежали поезда, перелески, поля с высокими стогами… Он попросту засыпал на стуле. Ни за что б не поверил, что может спать, не узнав, жив ли папа!

Тимка вздрогнул, когда нитку в его руке повело из стороны в сторону – поперек, «как лежит покойник». Он чуть не свалился со стула от сильных чувств. Прадедушка, перед лицом которого из стороны в сторону покачивался хлебный шарик, взглянул на правнука с осуждением – мол, говорила тебе бабуля, чтобы ты этим не занимался! Небось, ей не меньше хотелось узнать, вернется ли ее муж живым с войны. А вот выдержала, не стала «пытать судьбу»! Человек своим чувствам господин: во что верит, того надо крепко держаться…

- Прости, прадедушка, – вслух сказал Тимка. – Только я, раз уж начал, спущу хлебушек еще… Всего три разочка, не больше!

Надо было проверить действие хлеба на бабушке, маминой маме, пропавшей в молодости в далекой Сибири. Потом на ком-нибудь из живых… А потом будет самое страшное – узнать про папу!

Вот оно, юное бабушкино лицо. Глаза не только грустные, а еще как будто и удивленные: что, мол, со мной случилось, почему так несчастливо сложилась жизнь? Ведь я любила, а меня бросили. И потом еще это дерево, рухнувшее как раз в тот момент, когда мы с подружкой измеряли ширину делянки… Если бы не оно – будь спокоен, я дождалась бы твоего дедушку! Уж я бы сама его разыскала, коли он начисто про меня забыл…

- Искать трудно, – покачал головой Тимка.

- Когда любишь, найдешь, – беззвучно пообещали бабушкины губы.

- Значит, и я?..

- А то как же… И вот еще что: разыщи уж кстати и деда…

- Я его никогда не знал! – встрепенулся Тимка. – И потом, сначала мне надо найти папу!

- Одно с другим вяжется, – загадочно сообщила бабушка.

- Лучше скажи, что ты знаешь о папе?..

Но она уже снова закаменела лицом, как до разговора, и выглядела теперь не больше чем фотографией. Тимка опустил на уровень снимка иглу с хлебной насадкой. Ну надо же – тоже качается поперек!

Теперь наступила очередь живых. Закусив губу, Тимка подвел свою удочку к общему семейному снимку и задержал возле маминого лица. Через секунду хлебный шарик подпрыгнул вверх-вниз, как «растут и ходят живые». Перемещая его к лицу бабули, а после к своей собственной счастливой физиономии, Тимка вновь и вновь убеждался – качается вверх-вниз!

Потом он подумал, что сейчас ему понадобится все мужество, какое в нем только есть, и даже гораздо больше… Сбоку наплывало смеющееся папино лицо; стоит лишь сдвинуть нитку в сторону, и все станет ясно… Но легко ли решиться на этот последний шаг?.. А вдруг хлеб покажет самое худшее?!

За дверью послышались приближающиеся шаги бабули. Значит, теперь или никогда!.. Тимка закрылся свободной рукой, приставил к глазам растопыренную ладошку, из-под которой косил, как зайчонок, на свою иглу с хлебом...

Вышло очень странно – хлебный катышек остановился вообще, не двигаясь ни в длину ни в ширину. Получалось, папа теперь не принадлежит ни живым ни мертвым. А ведь Тимка и прежде думал, что он в каком-то особом месте, где жизнь вообще течет иначе – то есть не настоящая жизнь, а что-то ее заменяющее… Значит, теперь надо в первую очередь разыскать это место!

За спиной Тимки хлопнула дверь – вошла вернувшаяся от соседей бабуля.

- Карточки глядишь, милок? Смотри со стула не упади!.. – Она сняла сапоги, которые опять чавкнули, размотала платок, повесила на крюк у входа телогрейку. – А я с матерью твоей говорила. Мать твоя уж и не знала, куда бежать…

- А папа? – настороженно спросил Тимка.

- С ним не говорила… Он трубку не брал.

По тому, как бабуля поджала губы, стало ясно, что она теперь знает о папе не только с Тимкиных слов. Мама ей все рассказала. Но разве дело в этом…

- Ты, Тимошка, шибко-то не переживай, – сказала бабуля. – Все со временем утрясется – перемелется, мука будет!

- Само собой перемелется? – подозрительно спросил он. – Ты-то веришь, что все кончится хорошо?

- А чего ж… – вздохнула бабуля.

Ей было трудно врать, трудней, чем делать самую тяжелую работу.

- Почему ты тогда не радуешься? – уличал Тимка.

- А что мне, плясать, что ли… Есть хочешь? – поспешила она перевести разговор. – Сейчас соберу ужин… Батюшки мои – что ж это такое?!

Только теперь ей на глаза попалась Тимкина удочка – нитка с иглой, на которую был насажен хлебный мякиш. Тимка виновато потупился. Он думал, сейчас бабуля станет его ругать (несмотря ни на что, она могла дать хорошую выволочку), но над его опущенной, повинной, по ее выражению, головой, которую меч не сечет, не прозвучало ни звука. Когда удивленный Тимка поднял глаза, бабуля сидела у стола, бессильно свесив руки по обе стороны. Странно было видеть их ничем не занятыми, а саму бабулю – застывшей на месте, как будто придавленной тем, что делал без нее Тимка.

- Прости, ба. Я просто хотел узнать, жив ли папа…

- И дите в свою планиду втянул, – чуть слышно причитала она. – Теперь и дите невесть чем занимается!..

- Папа меня ни во что не втягивал, – запротестовал Тимка. – Мне просто стало страшно: вдруг он… вдруг его уже…

- С чего ж тебе мысли такие в голову лезут?!

- Ну просто показалось…

- Если кажется, так крестись, – отрезала бабуля. – А ты наоборот – гадать полез!

- Я больше не буду, – заверил Тимка.

Обычно она прощала не сразу, а тут протянула свои непривычно пустые ладони и обняла Тимкину голову, прижала ее к себе. Вот он – родной надежный запах молока и стирки, исходящий от ее передника! Тимка вдохнул его и затих. Минуту-другую сидели молча.

- Скажи, ба, – может так быть, чтобы человек находился нигде? То есть нигде не находился? – уточнил Тимка.

- Про батьку спрашиваешь?

- Хлебушек показал, что он не живой и не мертвый… То есть тьфу! – я сам так подумал…

- Ладно уж, не ври, – вздохнула бабуля. – Лгун змеей извивается, а правда стрелой летит… Значит, говоришь, не жив и не помер?

- А так бывает? – тихо и настойчиво продолжал допытываться Тимка. – Это, конечно, лучше, чем если умер… Но все-таки это страшно!

Бабушке тоже было страшно. Мало ль чего творится на свете – и впрямь человек может пропасть не только телом, но и душой. Старые люди знали примеры, передаваемые из уст в уста, от стариков к молодым. Когда-то у них в деревне нерадивая мать обругала своего младенчика: «Чтоб тебя черти взяли!» – и вслед за этим вместо ребенка нашла в колыбельке деревянную чурку. И слышала, что младенчик ее где-то рядом плачет, а обрести не могла: черти впрямь взяли его себе. А еще прежде жил в округе старик, умевший вынимать из человека нутро и вставлять новое: придешь к нему такой, уйдешь сякой. На обмен соглашались в основном пьяницы, кого баба силком приволочет либо на коленках упросит. Чтобы, значит, с новой душой к вину уже не тянулся. И верно, бросал человек пить, в сам-деле бросал. Да только потом хуже того выходило: иного в петле найдут, иной разбойником станет с тоски по своей прежней душе. Дело давнее, а быльем не поросло: сказывают, сейчас среди людей еще больше такого-всякого. И заговаривают, и ворожат, и – слово такое странное – кодируют. Совсем как тот старик. Вот, может, и из Павла нутро забрали, одну оболочку оставили. Не зря дите чувствует…

- Значит, правда… – грустно подытожил Тимка повисшее в комнате молчание.

По привычке он все еще ждал, что бабуля его утешит, но она совсем не умела обманывать. Ну что ж, хорошо уже то, что они поняли друг друга – Тимке теперь есть с кем поговорить о своей беде. А папу он все равно найдет…

15

Кураторы полукругом стояли напротив Павла, буравя его угрожающими взглядами. Для пущего устрашенья они облеклись в белые халаты, словно врачи, приготовившиеся к операции. В руках старшего куратора были внушительных размеров щипцы, которыми впору ворочать дрова в камине.

- Итак, босс, ваше последнее слово. Если вы не согласны остаться с нами и потом уйти как положено, мы должны приступить к изъятию вашей клетки.

- Да уж приступайте, – махнул рукой Павел. – Куда мне положить голову?

- Почему именно голову? – удивился говоривший.

- Но ведь вам нужен головной мозг?

- Почему мозг?.. Неужели вы думаете, что у нас тут дефицит интеллекта? – говоря так, куратор выглядел шокированным. – Правда, я сам сказал про копию мозговой клетки, но допустил при этом аллегорию…

- Какую?

- Почему-то принято думать, что человеческим поведением управляет мозг. Но на самом деле это не так…

- А что же тогда управляет человеческим поведением?

Павлу это было совершенно неинтересно, но, в целях экономии времени, он решил задавать именно те вопросы, которых от него ждали.

- Импульсы! Они находятся на грани сознания и подсознания: рождаются в подсознании, а затем подвергаются осознанной человеческой оценке. В экстремальной ситуации поведение человек определяет не то, как он мыслит, а то, что в нем есть.

«Это правда!» – чуть не воскликнул Павел, вспомнивший вдруг свои атавизмы, не позволявшие ему уйти в заэкранье, навсегда развязавшись с прежней жизнью. Особенно последний – мать, стоящая на последней черте и поднятыми руками отталкивающая его прочь.

- Так что ваш мозг здесь не нужен. Импульсы, вот что мы собираем. То есть частичку самого человека, босс, – частичку вашей личности, вашей внутренней сути!

- Но ведь это не делится на частицы…

- Разве вы не слышали такого психиатрического термина – расщепление личности? – удивился в ответ куратор. – Если вы не доверили нам всю свою личность сразу, мы берем ее у вас по частям. Так, со временем, вы все-таки переместитесь в наши структуры. Переселение произойдет…

- Хорошо! – Терпение Павла вконец истощилось: ведь сейчас, может быть, Тимка нуждается в его помощи. – Берите у меня такую частицу, только не тяните зря времени!

- Итак, приготовьтесь…

Что-то уж слишком часто они предлагали готовиться, слишком долго вели ненужные разъясненья, а до дела все не доходило. Конечно, никто не жаждет стать материалом для огромных черных щипцов, но если уж нельзя этого избежать, так пусть дело скорее начнется и, соответственно, скорее закончится. Главное, с каждой минутой откладывались поиски Тимки! Но кураторы в который раз сошли с прямой колеи: теперь они опять, как недавно, спорили меж собой. Для Павла их голоса сливались в один возбужденный гул, из которого не удавалось вычленить ни одного понятного слова. Можно было вслушиваться в интонации, но он уже слишком измучился…

- А если все вытерпит и уйдет? Сорвется рыбка с крючка перед самой подсечкой, – говорил между тем один из кураторов.

- Но ведь у нас уже есть половина его материала, – возражал другой. – Сегодняшняя частица даст хотя бы маленький перевес – и дело в шляпе! Контрольный пакет акций будет у нас.

- Вы не учитываете боль, которую он вытерпит ради сына! Это укрупнит его личность, и у нас окажется не половина, а меньше, – раздраженно оборвал старший куратор, который говорил до этого с Павлом.

- Так дадим ему анестезию…

- Зачем? Пусть терпит живьем!

- Но тогда его личность укрупнится…

- Умолкните, неискусные, – махнул рукавом старший куратор. – Анестезию необходимо дать, но это еще не все. Нужно позаботиться об его мыслях, чтобы он чувствовал себя героем, мучеником за сына!

- Сможем ли мы контролировать его мысли? – спросил один из кураторов. – Ведь мы можем только подсказывать, подталкивать, навевать… конечное решение не в нашей власти!

- А для чего же этот клиент ходил к нам столько времени? Неужели в нем не осталось никакой бороздки, никакой накатанной колеи, через которую мы могли бы сформировать направленность его мыслей? Грош нам цена, если все эти месяцы мы работали с ним напрасно!

Так говорили кураторы, а Павел стоял в сторонке и не мог ничего понять.

16

Бабуля уже выдернула из иглы нитку, сбросила хлебный катышек в кошачье блюдце с молоком. Теперь она выдвигала ящик комода, чтобы убрать туда свою «швейную» шкатулку. Тимка следил за ее движениями, ожидая удобной минуты нарушить молчание.

- Значит, на земле его нет. И под землей тоже, – продолжал он давешний разговор. – Но тогда, выходит, он в каком-то особом месте, например, где лешие живут!

- Лешие? – переспросила бабуля.

- Ну, те, кого вообще-то нет на свете. То есть так считается, что нет, а на самом деле есть… – Тимка совсем запутался. – Ну, существа из другого мира…

- Нежить, что ли? – догадалась бабуля.

- Вот-вот, нежить! И она забрала папу в плен. Но я все равно найду это место, где они его держат! Весь мир обойду, а найду!

- Только еще матери не хватало, чтобы ты из дому пропал…

Вздохнув, бабуля закрыла комод и встала поправить занавески на окнах. В саду шуршал дождь. Тимке вдруг захотелось спать, настолько сильно, что последующие слова доходили до него как сквозь вату, а сама бабуля появлялась и исчезала в зависимости от того, удалось ли ему на минутку разлепить глаза.

- Эка мудрость – ногами! – бормотала она скорее самой себе, чем засыпающему на глазах Тимке. – Духом надо взыскать. Ты хоть весь свет обойдешь, а толку с того никакого. Батька-то твой на одном месте себя потерял – так и вызволять надо на одном месте…

В последний момент перед тем, как окончательно провалиться в сон, Тимка понял, что бабуля права: для того, чтобы искать папу, не нужно уходить из дому. Если уж куда-то идти, так только внутрь компьютера, куда его, наверное, утащили. Где украли, там пусть и возвратят. И как он раньше не догадался, что делать!.. Надо включить компьютер – Тимка это умеет – и постараться туда войти, а дальше будет видно. Как любит говорить бабуля, «дело себя окажет».

С этой мыслью Тимка заснул.

17

Павлу ничего не оставалось, кроме как ждать, когда кураторы договорятся. Наконец это произошло: все спорившие снова выстроились в один ряд и пристально смотрели на Павла. А старший куратор держал, как знамя, свои жуткие щипцы. Все это должно было производить мрачное впечатление, но Павел ощущал не страх, а скорее гордость: вот он, как древний мученик, будет сейчас разорван в клочки за верность своему отцовскому долгу, за верность Тимке. Его нельзя напугать, нельзя сбить с пути, который он для себя избрал. Пожалуйста, делайте операцию без анестезии, дробите череп, разрывайте сердце – а он потом все равно отправится искать сына!

Боли как таковой Павел за всеми этими мыслями не почувствовал. Он видел, как щипцы вонзались в его грудную клетку, кромсали внутренности. Слышал хруст костей, треск разрываемых сухожилий. И вот щипцы снова подняты вверх – в их измазанных кровью тисках трепетало какое-то малое существо, светлое и легкое, словно мотылек… Приглядевшись, Павел узнал в нем многократно уменьшенного самого себя. Удивительно, как эти гигантские щипцы не раздавили его многократно уменьшенную копию…

Существо напоминало человеческого младенца. Таким, наверное, Павла знала мать: беззлобным и просветленным, испуганно сучащим ручками-ножками перед непонятной угрозой. Но тогда он был защищен от всех бед материнской любовью, – а теперь маленького Павла некому было защитить. Торжествующие кураторы выхватили добычу из щипцов и куда-то спрятали.

После этого, похоже, все кончилось; щипцы исчезли, белые халаты кураторов сменились обычными костюмами, как у служащих престижной фирмы. Напротив Павла опять помигивало огромное табло под названием «Шестое чувство».

- Не желаете ли номер? – предложил один из кураторов.

- Номер… – бессмысленно повторил Павел.

Раз уж он стоит перед табло, надо, действительно, выбрать ситуацию, обозначенную определенным номером! Но что-то мешало ему это сделать…

- Кажется, вы хотели покинуть нас, босс? – вкрадчиво поинтересовался куратор.

- Ах да, – опомнился Павел. – Мне ведь действительно нужно было уйти! Что-то я хотел такое срочное…

- Вы хотели искать сына, – бесстрастно проинформировал собеседник. – Вы пойдете его искать?

- Конечно, пойду. Только вот посижу у вас немного… После перенесенной операции надо отдохнуть.

Ему показалось, кураторы переглянулись и, кажется, обменялись торжествующими ухмылками. Но вряд ли это действительно было так: здесь очень строго следили за корректностью служебных лиц по отношению к клиенту…

- Не прикажете ванну, босс? – услужливо спрашивал старший куратор. – А то в таком виде… Однако я не смею вам ничего советовать!

- В каком виде? – переспросил Павел.

- Прикажете подать зеркало?

- Принесите!

Павел взглянул в тотчас поставленное перед ним трюмо и увидел, что весь в крови. Действительно, принять ванну ему было просто необходимо. Но наряду с этим вполне понятным желанием в нем билось что-то еще, чего он никак не мог вспомнить или хотя бы удержать в себе до тех пор, когда сможет вспомнить. Для этого требовалось напрячь всю свою волю…

- Как вы себя чувствуете, босс? – быстро заговорил старший куратор. – Может быть, вызвать врача? Вы мало внимания уделяете ране!

- Какой еще ране? – удивился Павел.

Ему вновь предложили посмотреть в зеркало. На этот раз он увидел в своей грудной клетке глубокую дыру, вероятно, пробитую щипцами.

- Действительно, неслабо…

- Нельзя оставлять вашу рану на волю случая. Вам нужен врач!

- Ну так вызовите… – машинально согласился Павел, чувствуя, что главная мысль, так и не вспомнившись, уходит во все эти ненужные слова, как вода в песок.

- …А также массажистку?

- И массажистку…

- Ну а теперь позвольте помочь вам выбрать номер! Ведь вы сегодня уже заплатили – значит, по справедливости, за плату должен быть отпущен товар!

Павел в последний раз попытался поймать, остановить в себе ускользающую необходимость что-то вспомнить. На секунду перед глазами мелькнуло уже знакомое – мать с поднятыми руками. И другая, но тоже мать, которую он видел не далее как сегодня: растрепанная, она что-то кричала ему о своем сыне... Об их общем сыне, с которым случилось несчастье!

На минуту ему показалось, что сейчас он вспомнит… Но тут появились врач и массажистка, до странного похожие на кураторов, словно те спешно переоделись, подобно артистам за кулисами. Обычно здесь приходили именно настоящие врачи, массажисты, бизнесмены, менеджеры, танцовщицы... Или Павел просто не замечал, что во всех сценах задействованы одни и те же фигуры?

Но он уже не мог ни о чем больше думать: после всех сегодняшних потрясений ему не терпелось ощутить обычную для этих мест расслабленность. Хватит надрыва, пришло время без малейшего напряжения плыть по житейским волнам. Для тебя все сделают, все тебе обеспечат. А если ты не можешь чего-то вспомнить, то и не надо – меньше беспокойства.

18

Клиника «Белый коралл» начинала свой трудовой день в девять утра, а заканчивала в девять вечера, итого двенадцать часов. Персонал работал в две смены, но к Ирине Лучининой это не относилось. Ирина работала синхронно с клиникой, с девяти до девяти. Несколько дней назад Павел перестал посещать свою контору, так что рассчитывать на его зарплату больше не приходилось. Она написала заявление, что хочет работать в две смены и, соответственно, получать две ставки. По сравнению с прежней зарплатой Павла это была капля в море, но ничего другого жизнь пока что не предлагала. А искать лучшей доли у Ирины просто не было сил.

Она сидела за своим координаторским столиком в углу приемной, щуря глаза, чтобы не дремать. Удивительно, но ей было хорошо. После того как Тимка пропал и снова нашелся, Ирина блаженно отупела на все прочие жизненные раздражители, в том числе на поведение мужа. Пусть он сидит перед своим ящиком дни и ночи, пусть ее собственная нагрузка удвоилась, пусть впереди маячит развод… После стресса, пережитого из-за сына, все это потеряло для нее значение. Главное, Тимка жив, здоров, в безопасности – что еще нужно для счастья?! Данный эффект хорошо знал царь Соломон, который однажды велел человеку, страдавшему от тесноты жилища, взять в дом еще несколько овец и ослов со двора. А потом разрешил их выпустить: вот тут-то бедняк и почувствовал, насколько ему просторно в доме!…

С бабулей они договорились, что Тимка погостит у нее денек-другой, успокоится после бурного всплеска эмоций. Смена обстановки пойдет ему на пользу. Так что сын оставался пока в деревне, а Ирина все эти дни жила сама по себе, с инерцией прибитого бурей и вновь поднимающегося растения… потихоньку, но поднимающегося. Она чувствовала себя словно после тяжелой болезни, когда кризис только что миновал. С одной стороны – отсутствие четких мыслей и страшная слабость, при которой едва хватает сил на созерцательное существование… С другой стороны – блаженное ощущение возвращающейся в тебя жизни.

Окружающее вновь начинало интересовать Ирину, в первую очередь люди. Посетители клиники подходили к ней исключительно по делу: записаться, взять карточку, оплатить прием. А она, механически выполняя свои обязанности, исподволь приглядывалась к ним и гадала – как-то они живут своей собственной жизнью? Какая у кого должна быть жена или муж? Есть ли дети?.. родители?.. друзья?.. Она сама додумывала за клиентов то, о чем не имела права спросить. Понятное дело, теперь она смотрела на подходивших к ее столику с интересом.

Сегодняшний рабочий день закончился, до девяти вечера оставалось всего несколько минут. Ирина уже собрала сумку, чтобы идти домой, – как вдруг в отделении появились новые посетители. Небольшая, довольно миловидная блондинка и высокий восточный человек, оба не первой молодости, но еще далеко не старые. Очевидно, эта пара была из породы богатых, не очень интеллигентных людей, мнящих о себе невесть что. Впрочем, женщина улыбнулась вполне дружелюбно, как не улыбаются новые русские тем, кто их обслуживает…

А ведь Ирина еще помнила времена, когда продавец и покупатель, почтальон и адресат, жилец и дворник дома общались друг с другом на равных. Одни – люди, и другие – люди, те и те граждане своего государства, да и обслуживают все всех по кругу: дворник придет в магазин, продавец получит письмо, почтальон не оступится на дорожке, посыпанной песком. Все люди братья, все граждане – частички одного народа, и в любых нестыковках, любых обстоятельствах прежде всего учитывается, как теперь говорят, человеческий фактор.

На блондинке было короткое распашное пальто, которое могло сойти за жакет (строгое правило «Белого коралла» – оставлять верхнюю одежду в гардеробе!) и высокие замшевые сапожки; то и другое бросалось в глаза своим одинаковым ярко-малиновым цветом. Сущая безвкусица, но в сочетании с осветленной головой посетительницы эффектно. Что до мужчины, то на нем ловко сидел вполне респектабельный темный костюм с зеленоватой искрой, подчеркивающий его представительную фигуру. Черные волосы были красиво уложены, если приглядеться, на них угадывались следы дорогого геля. В целом же, в рамках определенного стиля, его внешность можно было счесть интересной.

- Здесь прием лечить зубы? – с акцентом спросил этот денди на восточный манер.

- Мы работаем до девяти часов. Сегодня прием закончился, но я могу записать вас на другой день. – Ирина полезла за журналом, который уже успела убрать в ящик стола.

- Не нужно другой день. Мы лечим сегодня. – Восточный человек ослепительно улыбнулся сперва Ирине, потом своей блондинке, после чего перевел взгляд на дверь кабинета: – Врач там?

- Врач там, но он занят.

- Лечит зубы, кто попросил?

- Да, лечит зубы. У него сейчас последний пациент.

Слово «последний» Ирина выделила.

- Последний, а мы еще последний, – не отступал гость столицы. – Последний слово зуб скажет! Болит, Валия? – оглянулся он на свою спутницу, буквально сиявшую рядом со своим умным и заботливым кавалером.

- Да не так уж и болит, Алишер! Вполне терпимо, – радостно отвечала она. – Правда, мы можем записаться на другой раз!

- Не хочу, чтобы ты ждала другой раз.

С этими словами он вдруг двинулся в сторону кабинета – быстро и бесшумно, как какой-нибудь большой зверь кошачьей породы, барс или леопард. Ирина ничего не могла поделать, разве что схватить его за рукав, когда он скользнул мимо нее. Но, во-первых, она попросту не успела, во-вторых, сомневалась, похвалит ли руководство «Белого коралла» такое обращение с пациентами. Ведь этот хозяин жизни может потребовать жалобную книгу. Вообще-то нахалов надо осаживать, будь то в клинике либо где еще. Но Ирина пока не созрела для активных действий – ведь наряду с пробуждающимся интересом к миру она еще чувствовала глубокую слабость.

Без стука распахнув дверь, инициативный пациент исчез в кабинете, а в приемной, таким образом, остались наедине две дамы. Надо признать, блондинка смотрела на Ирину без того наглого превосходства, которое бывает свойственно спутницам подобных лиц. Она даже ощущала потребность извиниться перед служащей клиники за своего обожаемого Алишера:

- Просто неудобно, честное слово. Нам надо было прийти пораньше…

- Ну, что ж теперь делать… У вас такой заботливый спутник, – заметила Ирина.

- Вы еще не знаете, какой он замечательный! – с бурной искренностью отозвалась блондинка. – Мы недавно знакомы, а мне кажется, я знаю его всю жизнь!

- Говорите, недавно знакомы?

Ирина была не прочь закинуть удочку на разговор: эта живописная пара казалась ей интересной. Да и позднее время, когда в клинике уже почти никого нет, давало дополнительный импульс к общению.

- Меньше месяца. Случайно познакомились, знаете, прямо на улице. Вот говорят, уличные знакомства ни к чему хорошему не приводят, а у меня все вышло наоборот. Если б я не встретила Алишера, вся моя жизнь оказалась бы псу под хвост!

- Да что вы… – протянула Ирина, пораженная как ситуацией, так и исключительной искренностью блондинки.

- Нет, правда, я вам как женщина женщине… Скучно жить, если тобой никто не интересуется! А ждать – сколько же можно ждать, мне ж, в конце концов, не шестнадцать лет…

- Но ведь вы все-таки дождались, – подсказала Ирина.

- Дождалась! Я и сама себе не верю, что дождалась. – Ее лицо вновь осветилось лучезарной улыбкой. – Только я знаете чего боюсь? Вдруг Алишер увидит, что я ему не пара… вдруг он во мне разочаруется?!

- Почему ж вы так думаете?

- Ну как сказать… конечно, я не урод, но ведь и не красавица тоже. И не юная девочка, после школы. Правда, самому Алишеру под сорок, но ведь, знаете, мужчины… у них совсем другой отсчет времени!

Она готова была рассказывать дальше, но тут дверь кабинета снова открылась, и блондинка, как мотылек, порхнула навстречу своему возлюбленному. Почему-то Ирина почувствовала за нее опасение: ведь мотыльки всегда безрассудно летят прямо на огонь. Впрочем, улыбка Алишера напоминала не яркое пламя, а скорее свет луны, дрожащий на темной воде неверными переливчатыми отблесками.

- Порядок, дэвушки. Нас просят недолго подождать.

- Все-таки сегодня будем лечить? – в упоении спрашивала блондинка.

- Конечно! Я договорился, чтобы врач не против. Давай пока сядем тут.

Они сели на черный кожаный диван в глубине приемной, и Ирине не оставалось ничего другого, как оставаться на своем рабочем месте. Алишер договорился, «чтобы врач не против», а вот с ней никто ни о чем не договаривался. Ей придется бесплатно отрабатывать сверхурочное время – она не может уйти, когда в клинике находятся посетители.

Но, как ни странно, это Ирину не огорчило. Если бы ее, как обычно, ждал дома Тимка, она бы стремилась скорее закончить работу, чтобы провести с сыночком остаток вечера. А так что? Придешь домой, увидишь Павла перед компьютером. Он даже не повернет головы на твой приход, не подойдет поздороваться, снять с тебя пальто. Ему и звонить бессмысленно – все равно что предупреждать о своем опоздании принтер, или системный блок, или еще какую-нибудь деталь компьютера. Как это сказала блондинка: «Скучно жить, если тобой никто не интересуется»…

Но пусть будет так, тотчас поправила себя Ирина. Пусть лучше будет так, чем если бы у нее пропал сын. Она уже одарена выше головы тем, что не надо беспокоиться за Тимку. Ей хорошо выздоравливать от своего недавнего безразличия к жизни – вот и сейчас интересно наблюдать за теми двумя, сидящими на диване, наполовину скрытом вечерним полумраком… и будет интересно ехать в метро домой, загадывая про стоящих рядом попутчиков, у кого из них какая личная жизнь. Смешно сказать, ей интересно даже пройтись от своего рабочего места до туалета… На пять минут она оставит посетителей в приемной одних, за это время ничего не произойдет. В конце концов, не может же человек свыше двенадцати часов сидеть, как пришитый, на месте.

Клиника уже погрузилась в тишину, свет был притушен, а ковровая дорожка полностью поглощала звук шагов. Казалось, будто идешь не по знакомому зданию, а где-то в заколдованном замке. Вдоль коридора клубились таинственные тени, а встреченный за поворотом вахтер в страхе отпрянул, не узнав Ирину, – он думал, на этом этаже уже никого нет.

Очарованная такой сказочной атмосферой, Ирина возвращалась в свое отделение. Бесшумно повернув ручку двери, она случайно услышала разговор парочки на диване, не заметившей ее возвращения.

- Ты это серьезно? – спрашивала блондинка.

- Очень серьезно, Валия. Самый серьезный разговор, клянусь Аллахом.

- Ну и в чем проблема? – лукаво протянула «Валия». – Ты хочешь сделать меня своей …м-м-м… какой по счету женой?

- Можно жена, тоже серьезный разговор. Но про жена я буду потом. Сейчас хочу про твоя работа…

- Про работу? – удивилась она. – А что такое? Чем тебе, милый, интересна моя работа?

- Дети – да? Юный ту-рис-ты?

- Ну да, у нас туристический клуб. Ходим с детьми в походы. А-а, – вдруг радостно заулыбалась она, как человек, наконец доискавшийся до смысла. – Я поняла, к чему ты, любимый, клонишь. Не хочешь, чтобы я работала, так? Наша старуха будет в шоке, если я ее брошу, но твое желание для меня закон!

- Нет, Валия. Бросить работу потом, сперва надо другое…

- Что – другое? – вновь недоумевала блондинка.

Он приготовился сказать ей что-то особо важное, даже слегка пригнулся к ее уху, но перед этим обвел своими глянцевито-черными глазами приемную. И, конечно же, увидел Ирину. После этого ему оставалось только рассеянно бросить два слова:

- После поговорим.

В тишине стало слышно, как тихонько отщелкивают секунды висящие над головой часы. Напрасно Ирина старалась делать вид, что она сама по себе, а посетители – сами по себе; напрасно с безразличным выражением рылась в своих бумагах – разговор не возобновлялся. А тут как раз распахнулась дверь кабинета, выпуская предпоследнего пациента, и необычная пара проследовала на его место.

19

Жизнь Людмилы Викторовны делилась надвое: когда она в школе и когда не в школе. Первая половина требовала от нее собранности, методичности и внимания, неукоснительного выполнения всех учительских правил. Она старательно сеяла «разумное, доброе, вечное». Дети, их родители и коллеги знали ее терпеливой, доброжелательной учительницей, с которой можно разумно решить любой вопрос.

Вести уроки в школе – особая жизненная стезя. Иногда это даже приятно: например, за окном хлещет дождь, бегут торопливые прохожие, а в классе светло и сухо, мел негромко шуршит о доску, внимательные детские рожицы обращены к тебе, ловят твои слова. Или одолеют не ахти приятные мысли о собственной судьбе, не знаешь, как быть; и так и так выходит неладно… А в школе – ведешь урок и все знаешь: это так, а это вот так. И все получается, концы сходятся с концами.

Однако Людмила Викторовна была в курсе также и темных сторон учительской профессии. Хорошо провести урок иногда, под настроение. И совсем другое дело – заниматься с детьми изо дня в день, брать на себя все их проблемы и недостатки, личные и объективные, исправимые и неисправимые. Впрочем, последних не существует в природе – так, во всяком случае, должен считать настоящий учитель. Но эта позиция предусматривает полный отказ от собственных интересов и потребностей, от возможности отдохнуть или заняться чем-нибудь еще. Болен учитель или здоров, сбылись или не сбылись его личные надежды в жизни – изволь тянуть воз, без задержки, без передышки. А дашь себе расслабиться, возьмешь, например, бюллетень при зимнем ОРВИ, так выйдет себе дороже. Вернешься через неделю на свой пост – уже и дети поотвыкли от твоих требований, и учебный материал ими подзабыт, и сбился тот неуловимый ритм занятий, который позволяет учителю с классом действовать заодно… Изволь начинать все сначала!

После школьного дня, заканчивавшегося где-то к семи часам, для Людмилы начинался вечер. Как правило, он был посвящен тому, чтобы технически обеспечить себе назавтра такой же день, как сегодня. По пути из школы она заходила в магазин, делала покупки, совсем немного – ведь обед и полдник ей обеспечен в школьной столовой. Дома занималась хозяйством: небольшая уборка, потом еще надо привести в порядок одежду, в которой пойдешь завтра в школу. Потом проверяла тетради, готовилась к завтрашним урокам – иногда это удавалось провернуть на рабочем месте, а иногда требовалось использовать домашний вечер. Справишься с делами, уже, глядишь, и глаза слипаются. И тут начинались вторая половина ее жизни: та, что не в школе...

Людмила никогда не засыпала сразу, несмотря на то, что по утрам должна была рано вставать. В ночные часы, когда над ней не довлел учительский долг и не висели житейские заботы, можно было стать наконец самой собой – страстной по натуре женщиной, мечтающей о любви. Она с детства была страстной, сперва не понимая этого, а после стыдясь, потому что одновременно с пониманием в ней созрел комплекс неполноценности. Девочка Люда была удивительно некрасива: как будто вдавленное внутрь от бровей до подбородка лицо до смешного напоминало лягушку. Как это у Николая Заболоцкого в стихотворении под многозначительным названием «Некрасивая девочка»:

Среди других играющих детей

Она напоминает лягушонка…

Людмила тоже напоминала, да еще как! В детстве над ней смеялись, но все было ничего, пока однажды Люду не подвело зеркало. Но не обычное, в которое смотрится любая подрастающая девочка, а гадательное.

Рано научившись читать, Люда приникла к животворящим струям русской поэзии. А там на каждой странице, если не в каждой строчке: «прекрасная», «влюблен», «дама сердца». Однажды январским вечером, полная обаяния волшебной русской зимы, почерпнутого в «Светлане» Жуковского и в волнениях пушкинской Татьяны, Люда сама решила погадать.

Она давно уже остро ощущала ту серьезную неприятность, которую взрослый человек назвал бы несоответсвием книжного мироощущения с реальной жизнью. Напичканная романтикой девятнадцатого века, Люда и в жизни ждала принца либо царевича, старомодных балов и прогулок под луной. Но действительность складывалась иначе: Люда все чаще чувствовала себя так, словно ее при входе в какое-то прекрасное место хлопнуло дверью по лицу. Где красавцы, возлюбленные, рыцари? Где упоенье, вздохи, зимние катанья на лошадях, прогулки в весеннем лесу, свидания, признания, воздыхания?.. Мальчишки-ровесники, кроме того, что были совсем непохожи на пиитических героев девятнадцатого века, относились к Люде не просто безразлично, но зачастую с откровенной враждебностью. Их словно оскорбляло, что вот она, похожая на лягушку, приближается к ним с тем же тайным желанием особенных отношений, что и нормальные девчонки.

И вот роскошный снежный вечер подтолкнул Людмилу к тому, чтобы привнести нечто из любимых книг в действительность. Погадать, как Светлана, или как в именье Лариных «служанки со всего двора про барышень своих гадали». Нет, лучше взять за образец Светлану. Люда будет, как девушки у Жуковского, бросать свой башмачок за ворота. Ей было тогда одиннадцать с половиной лет, а в обществе как раз пробуждался интерес к обычаям старины. Она была чуткой мембраной, сразу уловившей эту поднимающуюся волну по телевизионным передачам, по тем разговорам взрослых, зачастую незнакомых людей, которые ей случайно довелось слышать. Она надеялась, что ее порыв к старине, к народным развлечениям на святках не останется без отклика. Дальше маячило нечто совсем уже прекрасное: дружба или романтическая влюбленность…

Но Люду ждало жестокое разочарование. В тот вечер люди, еще только входившие в колею после новогодних праздников, устало брели по заснеженной улице, думать не думая о святочном гаданье. А кто и думал, тот не связывал своих мыслей с некрасивой девчонкой-кнопкой, напряженно глядящей на них из-под торчащего вверх детского капора. Кнопка почему-то бросала на дорогу поношенную туфлю на гладкой подошве, которую все обходили стороной. Кто-то сказал: «Девочка, иди играть во двор, тут ты мешаешь». Кто-то грубо прикрикнул, чтобы не лезла под ноги…

Вернувшись домой, Люда чуть не плакала – даже не потому, что, если верить гаданью, ей предстояло остаться в старых девах, а потому, что не вышло сблизить две части своей жизни: обычную и книжно-мечтательную. Но у нее оставалась еще попытка – вечер у зеркальца. Не то чтобы Люда надеялась увидеть в нем суженого, ее больше привлекал соответствующий антураж. Как это у Пушкина:

Татьяна по совету няни

Сбиралась ночью ворожить;

Тихонько приказала в бане

На два прибора стол накрыть…

Разумеется, никакой бани не было, и Люда, пользуясь отсутствием взрослых, решила устроиться в ванной. Принесла зеркальце, зажгла заранее приготовленную свечу, купленную в хозяйственном магазине, но еще не успела погасить свет. При таком двойной освещении и родилось то, от чего ей до сих пор не удается прийти в себя, – комплекс неполноценности. Конечно, она не сумела настроить зеркальце так, чтобы видеть в нем бесконечность. Вместо этого Люда увидела свое собственное лицо – отражение девочки, похожей на лягушку. Это было лицо, не имевшее ничего общего с красотой, радостью и любовью, как их понимала Люда. Когда-то все случается впервые, вот и она в первый раз осознала то, чего не замечала прежде, – свою ярко выраженную непривлекательность. Зеркало для гаданья, издревле известное тем, что строит девицам козни, сыграло свою злую шутку и на сей раз. Люда проплакала всю ночь, а наутро у нее поднялась температура под сорок. Наверное, простудилась на улице со своей туфелькой, которую снимала с ноги, как у Жуковского:

За ворота башмачок,

Сняв с ноги, бросали.

Поэтому она и пошла гадать в туфлях, а не в теплых сапожках, причем ее правая нога временами оставалась вообще разутой – это когда туфелька взлетала в воздух, а потом оставалась лежать на дороге, и Люда прыгала к ней на одной ноге…

И все-таки болезнь пришла не из-за простуды, а потому, что над всеми Людиными надеждами, над всеми трепетными порывами возобладала горькая обида. Никто из людей не захотел разделить с ней святочное веселье, а зеркало вообще показало отвратительную лягушачью рожу. Стоит ли с такой рожей жить?

По той же причине выздоровление тянулось долго. ОРВИ осложнилось воспалением легких, которое врачи никак не могли остановить. Люде уже разрешили самой ходить в поликлинику, но прослушивание каждый раз выявляло хрипы на вдохе и выдохе. Врачи говорили – ползучее воспаление легких (это слово представлялось Люде большим пауком, который сучит внутри нее косматыми лапами). Словом, дело могло кончиться так, как это бывало с разочарованными героинями столь любимых Людой романов, – чахоткой.

Если бы в это время с ней кто-нибудь поговорил по душам, она могла бы победить свою подростковую депрессию, а вслед за тем и свою болезнь. Но Люда жила только с мамой, не вникающей в ее проблемы. Каждая из них была сама по себе, к чему обе давно привыкли. Может быть, от этого в Люде с самого детства развилась замкнутость и как следствие – неудержимая мечтательность, привычка взбивать свои чувства, словно яичный белок для приготовления безе. В детстве она с этим справлялась, но теперь, на переходе в девичью жизнь, ей остро не хватало материнской поддержки. В конце концов, обсуждение проблемы уже в какой-то мере является ее решением. Пожалуй, главный Людин тупик заключался в том, что ей не с кем было обсудить свою некрасивость.

Тогда она стала приглядываться к учителям, точнее, учительницам, потому что обсуждать проблему следовало с женщиной. Может быть, старенькая литераторша Анна Константиновна могла бы сообщить Люде какой-то женский секрет, позволяющий при любой внешности ходить с гордо поднятой головой? Или нежная, молодая Елена Юрьевна, учительница пения? Даже тумбообразная Эмилия Петровна, преподававшая немецкий, несомненно, обладала этим внутренним знанием: она не только не стеснялась себя, но и, наоборот, глядела на всех с жизнелюбивым, снисходительным превосходством. И острая на язык Татьяна Артуровна тоже знала женскую тайну – не зря, преподавая девочкам домоводство, она то и дело упоминала о том, что «это вы заставите делать мужа», «картошку для этого блюда вам начистит муж»… Все взрослые женщины знали, в отличие от девчонок, которые еще только нащупывали путь к этому особенному, чрезвычайно важному секрету… Но на девчоночьих тусовках Люда скромно затесывалась в уголок: тут ее не слышали и не слушали, и говорили не для нее. Нормальные девчонки с хорошенькими мордашками обсуждали свои проблемы – у Люды они были другими.

Ей не хватало смелости подойти к одной из учительниц с просьбой шепнуть заветное слово, от которого женщина обретает себя. Ни одна из учительниц не разговаривала с нею так, что можно было перейти к доверительной беседе. И Люда решила: когда она вырастет, то сама станет учительницей, чтобы помогать людям на переходе из детства в мир взрослых... Теперь она действительно работает с детьми одиннадцати-двенадцати лет – сколько тогда было ей самой… И приглядывается, не нужна ли кому-то из них помощь, которой они стеснялись бы попросить.

Но самой ей в ту пору пришлось выживать самостоятельно. Требовалось решить извечный гамлетовский вопрос (теперь она, временно потеснив любимую русскую классику, читала Шекспира). Быть иль не быть – кладет ли дурная внешность конец нормальной жизни, или надежда все-таки остается?

Устами одного из лукавых, но отнюдь не глупых своих персонажей Шекспир давал Люде долгожданный совет:

Красавица с умом тужить не будет,

Ум выдумает – красота добудет.

А та, что некрасива, но с догадкой –

Приманку выкроит из недостатка…

Люда и сама смутно чувствовала нечто подобное. Если она мечтает о красоте, то есть о плодах красоты, таких, как любовь и счастье, – что может помешать ей стать красавицей по собственному произволению? Ну пусть – лягушка, да ведь от нее рукой подать до Василисы Прекрасной. Если свершится чудо и ее, такую как есть, полюбит Иван Царевич – липкая шкурка некрасивости слетит с нее как нечего делать, и уродство обернется ослепительной красотой! Надо лишь повернуть в другую сторону какой-то внутренний флюгер, застывший внутри, нажать на него с силой, как на тугой сразу не поддающийся рычаг… И тогда все получится: ее неопределенного цвета глаза ярко зазеленеют, кожа заиграет упругим матовым блеском, растянутые сейчас губы изогнутся сказочным луком, из которого вылетела стрела Ивана Царевича. Раз природа вложила в Люду столько страстной мечтательности, ему должен соседствовать потенциал красавицы. Просто ей, должно быть, положен искус – прожить какое-то время словно в болотном уединении, без радости и любви…

Решив так, она стала выздоравливать от своего ползучего воспаления легких. Болезнь прошла без последствий, а вот ощущение искуса осталось в ней до сих пор. Сколько еще длиться этому сказочному сроку?! Людмиле недавно исполнилось двадцать восемь – не чересчур много, но и не слишком мало, чтобы дождаться наконец своего часа. Может быть, ей следует стать менее щепетильной, менее правильной – в смысле чересчур правильной? Разбить вокруг себя то каменное кольцо, в котором она сама себя замуровала? Но непонятно, как это будет выглядеть в жизни: ведь не станешь, в конце концов, кокетничать с отцами своих мальчишек и девчонок! А вне школы она нигде не бывала. Все ее прежние соученицы, сокурсницы, не слишком близкие подруги уже обзавелись семьями и не искали с нею общения. Навязываться к ним с дружбой казалось еще хуже, чем жить в своем замкнутом пространстве.

Уличные знакомства? Несовместимо с учительской этикой, да никто и не делал попытки познакомиться с Людмилой на улице.

Таким образом, единственными мужскими лицами, на которые она могла пристрастно взирать, оставались портреты классиков в кабинете литературы. Жизнелюбивый Пушкин художника Брюллова, Лермонтов в неизменном гусарском мундире, таинственный Гоголь с двумя расходящимися ото лба крылами темных прилизанных волос… Подолгу глядя на их портреты в конце школьного дня, она начинала слышать, кто какой ей дает совет…

Пушкин прозревал все, что творилось с Людой: и ее мятежные ночи, и то неподъемное усилие, которое позволяло ей прийти наутро в школу бесстрастной внимательной учительницей. Он жалел ее со всею горячностью своего отзывчивого сердца и уговаривал не падать духом: в жизни подчас случаются чудеса: Лебедь оборачивается Царевной, грызущая золотые орешки Белка тоже не так проста: наверняка под ее рыженькой шкуркой скрывается бойкая хорошенькая поселянка! Все движется, все полощется в ярких красках многоцветной действительности, которая завтра может одарить тебя свыше головы. Только злые силы лишены надежды на чудо, а уж Людмиле в любом случае суждено найти своего Руслана: сказочное имя ведет к сказочной метаморфозе превращения из дурнушки в красавицу. Ну, а если уж не судьба… Тогда за чертой надежды остается одно – честь. Тут уж примкни к Татьяне, верной своему генералу, к Маше Троекуровой, ставящей превыше всего таинство венчания, к Лизе, смиренно отпускающей своего Германа, – ко всему сонму потерявших счастье, но честных и добродетельных, жертвующих собой ради общего блага.

Людмила думала, что это относится и к самому Пушкину. Она знала: его дуэль и вытекающая из нее смерть произошли не по прихоти, не из ревности, как объясняют порой незадачливые школьные учебники. Великая задача стояла перед уже известным в стране поэтом: защитить честь России, сокрушив происки действующих при дворе антирусских сил, которые и подослали к Натали Дантеса. Пушкин умер, как воин на поле боя, как мученик, проливший свою кровь за правое дело.

С Лермонтовым у Людмилы были отношения иного плана. Больше всего он привлекал ее в период юности, когда в душе искала выхода горечь разочарования: мир оказался не таким, как обещали мечты и трепетные порывы. Она могла до бесконечности повторять:

И скучно, и грустно, и некому руку подать

В минуты душевной невзгоды…

Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?..

А годы проходят – все лучшие годы!

Или подобное тому, но с более мягкой, напевной грустью:

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть…

Тогда ее внутреннее чувство звучало в унисон с Лермонтовым. Но дальше их пути стали все более расходиться: Людмила переросла период жарких юношеских обид, теперь ей хотелось не упиваться разочарованием, а что-то делать, дабы изменить жизнь к лучшему. Лермонтов на это пожимал плечами: да что тут можно сделать?! Все тщетно в этом подлунном мире, все суета сует!..

Он так и остался навсегда бескомпромиссным максималистом, требующим вершины счастья – либо вообще ничего. Может быть, это от молодости? Поэт ушел в двадцать шесть: Людмила уже на два года старше…

Гоголь был в ее жизни особым явлением. После первого прочтения «Вечеров на хуторе близ Диканьки» в душе навсегда остался волшебный край, где по-своему блестит снег, по-своему живут люди, даже месяц по весьма необычным причинам приплясывает в небе. Но эта картинка была лишь обложкой, за которой начинался ошеломляющий, донельзя насыщенный мир неповторимого гоголевского бытия. Оно было основано на пересечении видимого и невидимого, земного и небесного.

Все это было каким-то глубинным образом связано и с проблемами самой Людмилы. Прямого совета Гоголь ей не давал, но намекал на что-то непостижимое, в свете чего наилучшим образом разрешаются все проблемы. Дескать, жди и надейся, не переставая честно исполнять свой долг. А удивительного, чудного на долю каждого человека и так запасено столько, сколько пригоршней снега летит с небес ночью под Рождество…

20

Очередной школьный день прошел как обычно, но вечер обещал быть с дополнением. Людмилу Викторовну попросили отнести в Центр детского творчества список ребят из 5 А, желающих заниматься карате. Просил психолог Артур Федорович, особо настаивающий на том, что в здоровом теле – здоровый дух, и, следовательно, надо развернуть пятиклассников лицом к спорту. Почему-то он упускал из вида плавание, самбо и весь спектр легкой атлетики, которыми тоже занимались в Центре. Речь шла исключительно о карате.

Собственно, от нее требовалось только составить список, а отнести его могли ребята, которые уже посещали секцию восточных единоборств. Трудно, что ли, передать педагогу листок из школы! Но дело было глубже, чем казалось с первого взгляда, отчего и возникла необходимость личного вмешательства Людмилы Викторовны. Причем саму ее никто не должен был видеть.

На педагога-каратиста, руководителя секции, поступила недавно жалоба. Тетя Дениса Короткова, работающая в Комитете информационной и психологической безопасности, обратилась в школу с весьма своеобразным сигналом – якобы на карате детей принуждают к идолопоклонству. Такому обвинению впору было поколебать даже обычную невозмутимость Людмилы Викторовны. Скажите пожалуйста, идолопоклонство! Это надо же до такого додуматься…

С другой стороны, тетя Дениса имела репутацию человека в здравом уме, так что дело требовало проверки. Да и то сказать – чего только ни происходит вокруг!.. Современная жизнь, как ни странно, вмещает в себя широчайший спектр парапсихологии: от первобытного язычества до странно похожих на него современных затей вроде клонирования и контактов с аномальными существами – всякими там домовыми, барабашками, снежным человеком или, опять же, пилотами НЛО. Впрочем, известно, что летающие тарелки появлялись еще в глубокой древности, об этом есть письменные свидетельства… Вот и выходит, что концы сомкнулись с концами: все магические действия лишь слегка видоизменяются во времени, но по сути всегда одни и те же. Так почему бы не идолопоклонство?

При этом Людмила Викторовна допускала, что дело окажется полной чепухой, и сама на это надеялась. Но долг учителя проверить и, если требуется, оградить детскую психику от всего, что может принести вред. Вот и надо пойти взглянуть, что там на карате за идолы...

Людмила Викторовна надела свой уже не новый плащ, обернула шею неброским бежевым шарфиком, который с первого взгляда можно было назвать учительским, положила в сумку список пятиклассников, рекомендованных в секцию восточных единоборств, и вышла из школы.

21

На станцию Тимку провожала бабуля. Они шли под мелким дождем без зонта, которого у нее в доме вообще не было. Да и как бы они держали зонт, если руки у обоих заняты: у Тимки портфель, у бабули – корзинка с гостинцами, которые внук повезет в Москву. Там лежал сверток пирожков, банка соленых огурчиков и свежие куриные яйца в решете, переложенные газеткой.

А свободной рукой Тимка держался за шершавую бабушкину ладонь. Ему казалось, от нее исходит какая-то печальная твердость, суровая, но очень нужная ему жизненная сила. Эта ладонь словно говорила Тимке: напастей-то много, да коли мы духом падем, кто же их тогда переломит?

- Бабуль, а почему ты не едешь со мной в Москву? – спросил Тимка.

- Живность, милок, не пускает. Кошка хоть мышей половит, а козу да кур куда деть? Шура сама больна, в грудях у ней ломит…

- А ты Лизавете поручи! – подсказал Тимка кандидатуру другой соседки.

- Эк ты скор – Лизавете! А она с внучатами едва справляется. Да и вообще, милок, – у каждого в жизни свои заботы...

- А вот если бы твоя дочка так рано не умерла, она бы сейчас тебя заменила, – неожиданно для себя сказал Тимка, вспомнив фотографии на стене.

- Вот ты о чем… Твоей мамке только годок сравнялся, когда моя дочка померла. Так я ее, Иринушку, и вырастила без отца-матери…

- А почему без отца? А где тогда был мой дедушка?

Бабуля пошла потише, что выдавало ее внутреннее волнение:

- Я и в глаза его не видала, дедушку твоего… ни до ни после… вроде как и не было его вовсе…

- Странно все в жизни получается, – вздохнул Тимка, – Я раньше не замечал, а теперь вижу.

- Это оттого что сам стал другим, – пояснила бабуля. – Прежде рос, а теперь взрослеешь. Взрослость, она с первой жизненной тяготы начинается, когда человек на борьбу с напастями выходит…

Впереди показалась станция. Сегодня здесь было не так уныло, как в день Тимкиного приезда. Дождь кончился, по щербатой ограде пробегали солнечные лучики, словно в морщинках старушки-платформы дрожала еще неуверенная после слез улыбка. Бабушка освободила руку и вынула из-за пазухи маленький белый сверток.

- Вот я тебе принесла. С собой увезешь…

- Что это? – спросил Тимка.

- Десять лет прошло, как мы с твоей матерью порешили: отдать тебе, когда вырастешь. А ты, я гляжу, уже все равно как взрослый...

Она развернула сверток. В белой тряпице лежал большой темно-желтый крест на цепочке того же цвета.

- Им тебя и крестили… Я сразу хотела на тебя надеть, а мать твоя не дала: мал, говорит, еще того гляди, цепкой задушится… будто крестом когда кто душился!.. – невесело усмехнулась бабушка. – А еще говорила: тяжело ему будет головку поднять. Ну, а теперь-то, небось, голову удержишь…

- Его надо надевать на шею?

- Цепку на шею, а крест на груди носят. Ну-ка стань ровно…

Плохо сгибающимися пальцами бабушка надела на Тимкину шею цепочку и заправила крест под ворот, к самому телу.

- Он золотой? – почему-то шепотом спросил Тимка.

- Золотой, милок, хотя медный. Все кресты золотые.

- Ты специально дала его мне перед тем, как я пойду за папой в компьютер?

Бабушка в сердцах покачала головой:

- В этот самый он пойдет, как его… все бы тебе куда-то ходить! А чего мать будет делать, коли и ты вслед за батькой?

- Так я ж вернусь… Я же там не останусь… – оправдывался Тимка. – А ты специально дала? – настойчиво повторил он.

Вообще бабуля была не охоча до разговоров, но тут вдруг заговорила с сердитым оживлением:

- Не знаю я этих ваших дел: куда там у вас можно пойти, как себя потерять! Знаю только, что крест от всякой напасти защита. Вот и носи его, не снимая, он везде тебя сохранит…

Тимка хотел расспросить ее подробнее, но уже зазвенели провода – от предыдущей станции шла к Москве электричка. Да и бабушка, если бы могла что-то добавить, сделала бы это без лишних просьб. Крест непривычно холодил кожу, словно Тимка нес под рубашкой спрятанное на груди оружие.

22

Ярко освещенный Центр детского творчества издали бросался в глаза. В радиусе его притяженья мелькали дети и взрослые: родители, бабушки- дедушки, педагоги. На высоком крыльце с колоннами (дом раньше принадлежал богатому купцу) беспрестанно хлопали двери, впуская и выпуская вечерних посетителей. Чем меньше шагов оставалось до подъезда, тем многолюднее становилось вокруг и тем больше чувствовалась веселая суета, настоянная на общении детей и взрослых. Там мама окликала ребенка, забывшего взять у нее из сумки пластилин для кружка «Умелые руки», там внучка с бабушкой в четыре руки собирали просыпанный на дороге бисер. Старший брат, забравший младшего из фотокружка, снисходительно разглядывал самостоятельно проявленные снимки. Отец отвел малыша в сторонку и, присев перед ним на корточки, заново перевязывал сынишке шнурки.

Здесь, возле Центра, Людмилу Викторовну могли узнать. Даже незнакомые женщины подчас задерживали на ней взгляд – должно быть, ее принадлежность к учительскому клану бросалась в глаза. Мужчины в таких тонкостях разбираются хуже: они вообще не станут смотреть на ту, которая не привлекла их интересной внешностью.

Вестибюль Центра оказался во всех смыслах теплым. С первого октября, как обычно, в детских учреждениях начался отопительный сезон – сейчас, после уличной вечерней прохлады, было приятно почувствовать согревающую волну. Плафоны под потолком заливали помещение ярким светом, рождающим ощущение праздника.

Здесь было еще оживленнее, чем на подходе к Центру. Дети постарше снимали куртки, и, получив номерок, шагали к лестнице. Слышался писк малышей, которым в суете раздеванья-одеванья помогали взрослые. Бабушки на скамейках стерегли детские комбинезоны, несмотря на то, что гардероб был открыт. Через вестибюль пропорхнула стайка трогательных малышек в белых балетных юбочках. Серьезный мальчуган спускался по лестнице, с важностью держа перед собой фигурку из гипса, очевидно, сделанную своими руками. А откуда-то сверху наплывала негромкая, ласкающая слух музыка.